Борис Ленский, Киршнер Лола, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 273 минут(ы)

БОРИСЪ ЛЕНСКІЙ.

Романъ Осипа Шубина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

‘Кто хочетъ знать, какъ велика сила очарованія, производимаго на людей музыкой, тотъ долженъ идти въ концертъ Бориса Ленскаго.

‘Борисъ Ленскій!… Самое имя звучитъ чмъ-то легендарнымъ,— магическія чары окружаютъ этого человка и его скрипку. Для каждаго, кто хоть разъ побывалъ въ его концерт, въ страстномъ выраженіи на лицахъ женщинъ, внимающихъ ему, есть что-то, что въ воспоминаніи всегда сливается съ упоительными звуками его игры. Лучшія, благороднйшія женщины, слушая его волшебную скрипку, испытываютъ страстное упоеніе, заставляющее ихъ терять самообладаніе. Въ Россіи Бориса Ленскаго зовутъ бсовскимъ скрипачемъ и для объясненія дьявольскаго очарованія, производимаго его искусствомъ, тамъ разсказываютъ слдующую странную сказку.

‘Лтъ около пятидесяти тому назадъ по бднйшему кварталу города Москвы пробирался грязный, некрасивый ребенокъ, который, чтобы заработать себ скудное пропитаніе, кое-какъ пиликалъ на скрипк, иногда ему перепадало нсколько копекъ, ласки же онъ никогда не видлъ ни одной. Этотъ ребенокъ былъ Борисъ Ленскій. Его сердце жаждало ласки. Тогда его встртилъ дьяволъ и началъ соблазнять заманчивымъ искушеніемъ. Весь свтъ хотлъ онъ повергнуть въ его ногамъ, лишь бы мальчикъ за это отдалъ ему свою душу, но ребенокъ испугался и отвтилъ: ‘нтъ’. Дьяволъ пошелъ своею дорогой, скрежеща зубами о томъ, что ему не удалось завладть человческою душой. Но вдругъ онъ обернулся и крикнулъ мальчику: ‘Я ничего не требую отъ тебя, сохрани твою душу, но отъ меня ты долженъ принять одинъ даръ. Твое искусство будетъ полно очарованія, передъ которымъ никто не устоитъ’. Мальчикъ удивился великодушію дьявола и принялъ подарокъ. Дьяволъ же злорадствовалъ, говоря, что если отъ него ускользнула одна душа, то въ его руки попадутъ десятки тысячъ другихъ душъ. Но скрипачъ скоро замтилъ, какое проклятіе выпало на его долю.

‘Уничтожая все благородное и, вмст съ тмъ, чувствуя отвращеніе къ такой сил въ самомъ себ, онъ скитается по свту, нигд не находя покоя и радости, безсильный противъ своего собственнаго демоническаго искусства — слпаго орудія въ рукахъ дьявола! И съ отчаяніемъ въ душ онъ жаждалъ найти созданіе, которое устояло бы передъ его дьявольскими чарами, и не находилъ.

‘Такова русская сказка. Si non &egrave, мего, &egrave, ben trovato! Теперь Ленскій на служб у дьявола посдлъ и постарлъ. Его друзья со страхомъ замчаютъ все сильне выступающіе слды физическаго упадка. Въ искусств онъ стоитъ выше, чмъ когда-либо и отъ его скрипки несется дикая, торжествующая и полная отчаянія лебединая псня’.

Эту высокопарную статью читала декламаторскимъ тономъ старая дама, въ которой съ перваго взгляда можно было узнать англичанку и старую дву. На ней было надто коричневое шерстяное платье и маленькій бленькій чепчикъ на рыжемъ парик, ея профиль носилъ слды увядшей красоты и вообще своею вншностью она напоминала рисунокъ перомъ Давида, изображающій Марію Антуанету на пути къ эшафоту. Она сидла у камина въ хорошенькомъ салон, уставленномъ дорогими бездлушками.

Дло происходило въ Париж. Газета, которой увлеклась старая англичанка, былъ нумеръ Фигаро, а окна хорошенькаго салона выходили въ паркъ Монсо.

Другая, молодая дама, одтая для прогулки, въ той же комнат наскоро и, повидимому, недовольно разбирала только что распакованный ящикъ книгъ. Немного обиженная тмъ, что ея чтеніе не вызвало никакого замчанія со стороны слушательницы, старая англичанка воскликнула:

— Ну, что скажете вы объ этой легенд?

— Что могу я сказать?— отвтила, не отрываясь отъ книгъ, молодая женщина на безукоризненнымъ англійскомъ язык, но не съ англійскимъ произношеніемъ, — что французы пишутъ много глупостей, когда хотятъ возвысить цны концертныхъ билетовъ.

— Нита!— воскликнула возмущенная англичанка,— не будете же вы утверждать, что эта статья ничто иное, какъ обыкновенная реклама?

— Конечно, буду утверждать,— послдовалъ спокойный отвтъ.— Я твердо убждена, что и статью-то написалъ импрессаріо Ленскаго.

— Well, I say, Нита, съ вами произошла удивительная перемна!— воскликнула миссъ Вильмоть съ удивленіемъ и негодованіемъ, опустивъ об руки на колни.— Но реклама это или нтъ, только успхъ Ленскаго говоритъ за себя. Парижане стремятся въ его концерты, какъ безумные… Недавно передъ дверями залы Эрара произошла такая давка, что должна была вмшаться полиція.

— Ба!— отвтила Нита,— мн говорили хорошіе музыканты, что Ленскій страшно слабетъ. Увлеченіе, съ которымъ французы прославляютъ его, только новое доказательство ихъ чрезмрнаго поклоненія всему русскому. Меня возмущаетъ.это идолопоклонство.

— Ну, Нита, мн кажется, что вы-то меньше всхъ имете право удивляться этому, — флегматично замтила англичанка.— Вы сами, сколько мн помнится, порядочно увлекались въ этомъ направленіи.

— Это не упрекнетъ себя въ ошибк молодости!— отвтила Нита, пожавъ плечами.— Къ счастью, въ политическихъ вопросахъ только мы осуждены никогда не признавать своихъ ошибокъ, въ остальныхъ страстяхъ перемны дозволяются.

— Удивительная перемна произошла въ васъ, Нита!— повторила англичанка, отъ удивленія все еще неподвижно сидвшая въ поз ассирійскаго идола, точно окаменвшая, и все еще держа руки на колняхъ.— Вы увлекались не только русскими, но и Борисомъ Ленскимъ, и какъ увлекались!— Яркая краска залила блдныя щеки Ниты, взоръ ея омрачился.

— Good bye, миссъ Вильмоть,— произнесла она, не отвчая на замчаніе старухи, и направилась къ двери.

— Не хотите вы разв выпить чашку чаю, прежде чмъ идти, Нита?— крикнула ей вслдъ англичанка.

— Нтъ, миссъ Вильмоть, я должна спшить, чтобы до сумерокъ дойти до мастерской. Я общала Сон придти, и такъ, еще разъ до свиданья.

‘Изумительная перемна… необыкновенно изумительная перемна!— повторяла миссъ Вильмоть, съ тмъ же удивленнымъ выраженіемъ лица смотря на дверь, только что затворившуюся за ея ‘молодымъ другомъ’. Затмъ она протянула руку за газетой, чтобы ссть переводить на нмецкій языкъ, къ которому лтъ двадцать она чувствовала несчастную любовь, статью о дьявольскомъ скрипач, но напрасно — нумера Фигаро нигд не было.

II.

Нита фонъ-Санкіевичъ была молодая австріячка, жившая въ Париж вполн независимо, на собственныя средства. Миссъ Вильмоть, бывшая ея воспитательница, завдывала теперь хозяйствомъ въ ея дом. Если относительно миссъ Вильмоть можно было сразу опредлить, что она старая два англичанка, напоминающая Давидову Марію Антуанету, то, напротивъ, было очень трудно дать въ такихъ же короткихъ словахъ хотя приблизительно ясное и наглядное описаніе Ниты. Ея высокая фигура, стройная и тонкая, съ продолговатыми руками и ногами, заключала въ себ какую-то суровую, точно неприступную прелесть, которую греки любили придавать статуямъ Діаны. Ея роскошные волосы, обстриженные на лбу и заложенные на затылк пышнымъ узломъ, были свтлокаштановаго цвта, продолговатое лицо было блдно, съ правильными чертами, тонкимъ носомъ и полными, надменно вздернутыми губами. Но самымъ замчательнымъ въ ея лиц, самымъ замчательнымъ въ ней во всей были глаза — большіе, лучистые срые глаза съ зеленоватымъ отблескомъ, глаза, то вдругъ темнющіе, то длающіеся страшно, безконечно глубокими, глаза, смотрящіе иногда такъ, точно испытали вс земныя страданія, и вслдъ затмъ сверкаюющіе такъ вызывающе и холодно, точно они не врили, что можетъ быть горе, котораго нельзя побдить веселою шуткой.

Лта ея трудно было опредлить. Какъ всему ея существу недоставало беззаботнаго юнаго веселья, такъ и вншность ея, несмотря на гладкую, какъ слоновая кость, кожу, была лишена свжести. Ей можно было дать между двадцатью двумя и двадцатью восемью годами, а по манерамъ можно было принять за сорокалтнюю женщину. Она была дочь урожденной графини Беренбургь и барона Санкіевича, завоевавшаго себ на пол битвы орденъ Маріи-Терезіи и баронскій титулъ. Родители ея умерли. Съ родственниками отца она не имла никакихъ связей, съ безчисленною родней матери состояла въ наилучшихъ отношеніяхъ, хотя не очень поддавалась ихъ вліянію. ‘Мн было бы неловко, если бы я должна была быть такъ знатна, какъ Эланъ Беренбургь’,— часто повторяла она, и особенно любила она говорить это въ лицо самому Элану Беренбургь. Эланъ Беренбургь грустно покачивалъ на это головой и сокрушался надъ ея странностями, не отнимая у нея ни своего уваженія, ни даже своей симпатіи. Самый строгій приговоръ, который произносили надъ нею родные, былъ: ‘Нита оригиналка’.

Она любила независимость, но честь фамиліи была безопасна въ ея рукахъ. Никто никогда не сомнвался въ этомъ. Нита Санкіевичъ была одной изъ тхъ двушекъ, которыхъ клевета не сметъ коснуться.

Тонкій наблюдатель, или, скоре, считающій себя таковымъ, по мрачной тни въ ея глазахъ, заподозрилъ бы или тайную, или уже пережитую несчастную любовь, но даже самые близкіе люди, знавшіе ее съ дтства, не могли сказать, гд искать предмета этой любви.

Двушка быстрымъ шагомъ направилась изъ улицы Мурильо, гд жила, черезъ паркъ Монсо къ бульвару Каруселя. Мелкій дождь моросилъ съ сраго ноябрьскаго неба. Она сдлала знакъ конк, прибавила шагу и ловко вскочила въ карету. Внутри вагона не было ни одного свободнаго мста, на площадк тоже все было занято. Мужчины при вид представительной дамы въ простомъ суконномъ плать и изящной шляп потснились, чтобы дать ей мсто. Нита привыкла къ тому, что ей оказываютъ вниманіе всюду, гд она появляется, и потому не обратила особеннаго вниманія на вжливость своихъ сосдей. Почти сейчасъ же отворилась дверь и господинъ, сидвшій внутри рагона, предложилъ ей свое мсто, которое она приняла, но почти въ ту же минуту раскаялась. Снаружи было прохладно и весело, внутри же вагона воздухъ былъ тяжелъ и пропитанъ запахомъ състныхъ припасовъ.

Направо отъ Ниты сидла дама, по всей вроятности, учительница, которая, бгая отъ ученицы къ учениц, должна дорожить временемъ, и ла песочное пирожное, смахивая крошки на платье Ниты, налво отъ Ниты сидла простая женщина и держала на колняхъ четырехъ или пяти-лтняго ребенка и нсколько пучковъ рпы и свеклы. Ребенокъ мазалъ своими грязными башмаками платье сосдей. Напротивъ ея худой священникъ въ трехъугольной шляп читалъ свой молитвенникъ, рядомъ съ нимъ молодой человкъ, бритый, въ опушенной мхомъ шуб,— вроятно, писатель, ученикъ новйшей школы Ришпена,— не спускалъ съ нея глазъ, причемъ безпрестанно снималъ шляпу и проводилъ рукой по лбу, стараясь показать свою завитую голову. Чтобы избжать его нахальныхъ взглядовъ, Нита развернула газету, которую захватила въ муфт, и начала читать. Это былъ потерянный миссъ Вильмоть нумеръ Фигаро. На вс стороны перевертывала она листъ, стараясь заставить себя интересоваться новостями ‘Желзной маски’, ‘Ign о tus’ и ‘Господина изъ оркестра’. Напрасно! Безпрестанно, точно влекомые магнетизмомъ, взоры ея останавливались на стать, озаглавленной: Борисъ Ленскій.

— Смшная реклама,— прошептала она,— но сказка не дурна!

Площадь Пигаль!… Конка остановилась. Два пучка рпы полетли Вит на колни, вс ея рисовальныя кисти разсыпались изъ муфты на полъ, четыре человка выходили изъ конки, семь хотли войти. Среди этой суматохи, молодой человкъ съ завитками помогъ Нит собрать кисти и, подавая ихъ съ жеманною улыбкой, произнесъ:

— А, мадемуазель художница!

И на солнц есть пятна, и у лучшаго человка есть свои непріятныя качества: Нита фонъ-Санкіевичъ — художница!

III.

Искусство!… Что такое искусство? Окристаллизированный воздушный замокъ, осуществившаяся мечта, похищенный кусокъ неба, который люди думаютъ перекинуть черезъ пропасть пошлой пустоты своего существованія, — осязаемый или неосязаемый обманъ идеализированной жизни, при вид котораго мы отвлекаемся отъ жалкой дйствительности, — пріятный обманъ, старающійся дать душ пищу, которой лишено тло,— роскошь, которою можетъ наслаждаться и нищій, и царь… Таково оно по существу. А въ дйствительности?.. Для мужчинъ оно — бурное море, по которому они стремятся къ досягаемому или недосягаемому, для женщинъ — по большей части спокойная гавань, въ которую он, утомленныя безплодною погоней за счастьемъ, заходятъ на какой-нибудь дырявой и негодной лодк, чтобы найти послднюю пристань для своего полуистерзаннаго существованія.

Мужчины начинаютъ съ художественнаго призванія, женщины по большей части кончаютъ имъ.

IV.

У Ниты была собственная мастерская въ дом, стоящемъ въ глубин двора въ улиц Фрохотъ. Уже нсколько мсяцевъ она раздляла ее съ подругой, молодою русскою двушкой.

Въ мастерской Ниты было дв двери: одна выходила прямо на дворъ, другая соединяла отдльное помщеніе Ниты съ большою школой живописи, во глав которой стоялъ Сильвенъ. Ключъ отъ мастерской лежалъ у Ниты въ карман, но, прежде чмъ она успла вложить его въ замокъ, дверь отворилась изнутри. Хорошенькая блондинка, съ вздернутымъ носикомъ, прекраснымъ цвтомъ лица, большими голубыми глазами и пріятнымъ выраженіемъ полныхъ алыхъ губокъ, бросилась къ ней на встрчу и обняла ее, точно он не видались два года. Это была Соня, т.-е. Софья Дмитріевна Казина. Высокаго роста, плотная, но не лишенная граціи, она была представительницей великорусскаго типа, того здороваго славянскаго типа, который у большинства малороссіянокъ черезъ каплю романской, татарской или кавказской крови не то исказился, не то облагородился, и, во всякомъ случа, измнился интереснымъ, причудливымъ образомъ.

Мягкая, добрая, скоре склонная спокойно переносить страданіе, чмъ горячо возстать противъ него, одаренная способностями и врнымъ пониманіемъ искусства и литературы, но безъ особеннаго дарованія къ чему-либо, горячо любящая, но сдержанная въ выраженіи своихъ чувствъ, она принадлежала къ средней категоріи русскихъ женщинъ, считающейся въ Россіи нормальной, за границей же почти неизвстной.

— Опоздала я?— спросила Нита.— Былъ уже г. Сильвенъ?

— Нтъ,— отвтила Соня,— мы начинаемъ уже приходить въ отчаяніе.

— Гд твоя ‘скромная жизнь’, покажи мн?— спросила Вита.— Ахъ, вотъ,— и она наклонилась, чтобы разсмотрть картину, на которой добросовстно выписаны были штофъ, чайникъ, три рдьки и дв луковицы. Переводя взоръ съ картины на подругу, съ подруги опять на картину, Нита ощущала безпокойство, всегда овладвающее человкомъ, когда онъ хочетъ заставить себя сказать похвалу, а его врожденная правдивость связываетъ ему уста. Въ то же время она думала: какъ странно, что у русскихъ, при всей ихъ талантливости, такъ мало способности къ живописи!

Соня сняла, между тмъ, свой срый, вышитый красною бумагой фартукъ и занялась мытьемъ рукъ въ японскомъ салатник, превращенномъ ими въ умывальный тазъ.

— Ты недовольна, Нита?— спросила Соня своимъ пвучимъ русскимъ говоромъ.

— О! ты, все-таки, сдлала успхи сравнительно съ твоими прежними произведеніями,— ласково отвтила Нита.

— Слава Богу,— флегматично замтила Соня.— Хочешь чаю? Нита засмялась.

— Чай, вчный чай! Дома меня только что преслдовала миссъ Вильмоть своими приглашеніями пить чай. Вотъ что значитъ жить между англичанкой и русской. Только и знаютъ, что свой чай, вчный чай.

— Да, вдь, чай замчательно вкусенъ,— простосердечно замтила Соня.— Его можно пить даже тогда, когда все противно. Одна моя старая тетка говорила мн какъ-то: чай самый преданный другъ, котораго только она имла въ жизни. Грустно, когда приходится говорить это въ шестьдесятъ лтъ, не правда ли?

— Жизнь не весела, — коротко отвтила Нита.— Ну, а кто твой самый преданный другъ?— прибавила она дружескимъ тономъ, слегка потрепавъ двушку по щек.

— О, у меня много друзей,— серьезно произнесла Соня,— я нахожу, что люди очень добры. А ты?

— Я?— я не могу похвалиться большимъ количествомъ друзей. Мн кажется, я слишкомъ недоврчива, чтобы имть много друзей. Ничмъ не располагаешь къ себ людей такъ, какъ иллюзіями, которыя составляешь на ихъ счетъ. Я же ни къ кому уже не отношусь съ иллюзіей,— произнесла она съ горечью, а потомъ съ короткимъ рзкимъ движеніемъ, которымъ точно отгоняла отъ себя непріятное воспоминаніе, прибавила:— Ну, дай мн чашку твоего нектара. Я сегодня немного разстроена,— можетъ быть, онъ успокоитъ меня.

— Подожди минутку, онъ еще не готовъ,— отвтила Соня и, нагнулась къ мдному чайнику, стоявшему на стол, уставленномъ чайными принадлежностями.

Было четыре часа вечера. Послдній бловатый свтъ быстро догорающаго ноябрьскаго дня падалъ сквозь большое, занимающее почти всю стну, окно въ мастерскую — просторную, квадратную комнату, стны которой украшало нсколько рисунковъ — смлые наброски Ниты и робкіе этюды Сони, кром того, гипсовый снимокъ съ головы св. Іоанна изъ барельефовъ Донателло.

Мебели было немного: диванъ, накрытый старымъ персидскимъ ковромъ, нсколько покойныхъ креселъ, большею частью тростниковыхъ, но съ прибавленіемъ шелковыхъ подушекъ, два или три стола, заваленныхъ книгами, папками, гипсовыми слпками, ящиками съ красками, нсколько мольбертовъ, ваза съ увядшими цвтами, въ одномъ углу манекенъ съ граціозно согнутыми руками, въ другомъ — скелетъ, множество палитръ, въ этомъ заключалось все убранство мастерской. Дверь въ сосднюю школу живописи была полуоткрыта. Нита, сидвшая безъ дла, въ ожиданіи чая, заглянула въ нее.

Сквозь цлый лсъ мольбертовъ она увидла восемь или десять женщинъ, утомленныхъ на видъ и скучавшихъ, одна изъ нихъ курила папиросу, другая грызла бисквитъ, третья, заложивъ руки въ бока, безъ интереса, съ глупымъ любопытствомъ людей, не знающихъ какъ убить время, переходила отъ одного мольберта къ другому, одна искала зонтикъ, другая надвала калоши, одна, уже въ шляп и съ вуалькой на лиц, исправляла что-то на своей картин и, наконецъ, послдняя сидла у рояля и съ отчаянною энергіей барабанила danse macabre Сентъ-Санса.

Взятыя по одиночк, многія изъ собранныхъ здсь дамъ имли, конечно, свою прелесть. Но въ групп, въ общей картин он производили нерадостное впечатлніе, казались вс точно полинявшими и усталыми, напоминали Нит, она не знала почему, измученныхъ бабочекъ, которымъ стерли съ крыльевъ цвтную пыль и которыя стремятся только кое-какъ дотянуть свое существованіе, общавшее когда-то лучшее будущее.

Около желзной печи сидла натурщица, гря свои костлявыя красныя руки, и ея безобразію удивился бы всякій, кто не зналъ, что употребленіе въ натурщицы безобразныхъ женщинъ, преимущественно худыхъ и рыжихъ, составляетъ основное правило Сильвена. Покрытая всевозможными зелеными матеріями, складная кровать, на которой натурщица позировала безумную Офелію, въ костюм, списанномъ съ костюма Сарры Бернаръ въ той же роли, стояла посреди комнаты между мольбертами. Нита знала всхъ этихъ дамъ, знала ихъ біографіи,— мало въ нихъ было веселаго. Дама, сидвшая у рояля, мистрисъ Леонидасъ Шандосъ изъ Бостона, въ свое время была красивйшею женщиной въ Сверной Америк, такою красавицей, что, какъ она утверждала, въ одинъ прекрасный день три человка сразу отравились отъ несчастной любви къ ней. Ея мужъ кончилъ жизнь въ частной лечебниц для умалишенныхъ. Она перепробовала на свт все разумное, чтобы разсяться, нигд не нашла удовлетворенія, и, наконецъ,— это ея подлинныя слова,— ‘предалась искусству’, какъ предаются пьянству, чтобы въ этой послдней иллюзіи забыть житейскія горести. Дама съ бисквитомъ, стоящая около нея и слушающая музыку, худая, длинная, съ краснымъ лицомъ, длинными зубами и поэтическою прической съ локонами, — миссъ Фрадеръ, шотландка, лтъ тридцать тому назадъ она потеряла во время крушенія на желзной дорог своего возлюбленнаго и до сихъ поръ носила въ портъ-моне вырзку изъ газетъ съ подробнымъ описаніемъ его гибели. Какъ только она знакомилась съ новыми людьми, она, едва обмнявшись съ ними нсколькими словами, доставала изъ портъ-моне этотъ листокъ, чтобы подлиться своимъ несчастіемъ. Жизнь свою она наполняла тмъ, что или пла застольную псню изъ Травіаты, или рисовала на память своего возлюбленнаго. Толстая, блокурая эльзаска съ отчаянною шляпой на голов, собирающаяся надвать калоши, называется мадемуазель Мольсъ, рисуетъ отъ несчастной любви, потому что гордость ея фамиліи,— она дочь уксуснаго заводчика,— не позволила ей выйти замужъ за учителя музыки, съ которымъ она и до сихъ поръ въ нжной переписк. Вонъ та худая женщина съ короткими черными волосами — фрейленъ Приксъ, родомъ изъ Дюссельдорфа. Она воображаетъ себя геніемъ, потому что ей четырнадцать разъ отказали въ Салон, и неутомимо готовится къ пятнадцатому нападенію на жюри. Красивая черноглазая двушка, блдная, задумчивая, переходящая, заложивъ руки въ бока, отъ одного мольберта къ другому,— мадемуазель Гишаръ, дочь колоніальнаго торговца въ улиц Шапталь. Слишкомъ красивая для своей сферы, она посвящаетъ себя искусству, чтобы внести немного благородства въ свое существованіе, до тхъ поръ пока…

Дама, которая, съ вуалькой на изящномъ лиц и въ шведскихъ перчаткахъ, подрисовываетъ что-то на своей Офеліи, графиня д’Ольбрейзе, бабочка, только временами появляющаяся въ этомъ ра отверженныхъ, дама изъ высшаго свта, часто она цлыми днями такъ усердно портила краски, точно ей надо было спшить, чтобы заработать этимъ хлбъ, а потомъ вдругъ у нея цлыми мсяцами ни на что больше не было времени, какъ на визиты и вызды. Она увлекалась, впрочемъ, не только живописью, но и страстно любила музыку.

— Безполезно дольше ждать Сильвена,— замтила она, кладя кисть и подходя къ все еще барабанящей мистрисъ Леонидасъ Шандосъ.— Кстати, достали вы себ билетъ на концертъ Ленскаго въ Эден?

— До сихъ поръ еще нтъ, а я цлый день телефонирую повсюду, точно биржевой агентъ,— со вздохомъ отвчала мистрисъ Леонидасъ.

Нита отвернулась и энергично захлопнула полуотворенную дверь, соединяющую об мастерскія.

— Чай готовъ,— воскликнула Соня.— Но что съ тобой, голубчикъ, ты такъ мрачна?

— Ничего,— отвтила Нита,— только…— она указала глазами на школу,— это раздражаетъ мн нервы. Такая женская мастерская похожа на что-то врод богоугоднаго заведенія для неудачныхъ женщинъ.— Она взяла чашку изъ рукъ подруги и сла на низкое покойное кресло.— Кстати… ахъ, какъ.я разсянна! Я сегодня точно сумасшедшая. Богъ знаетъ, какія глупости приходятъ мн въ голову. Вотъ… да гд же это?… Письмо теб, можетъ быть, въ немъ что-нибудь интересное.

Посл небольшихъ поисковъ Нита нашла его въ карман кофточки, которую сняла. Едва Соня распечатала его, какъ громко вскрикнула отъ радости.

— Ну, что такое, глупенькая двочка?— спросила Нита, сама повеселвъ при вид сіяющаго лица Сони.

— Письмо отъ моего двоюроднаго брата Николая Ленскаго, сына извстнаго скрипача… Ты знаешь…

— Ничего я не знаю… Я и не подозрвала, что ты въ родств съ Ленскимъ,— быстро и рзко произнесла Нита.

— Моя мать была кузина его жены,— запинаясь, продолжала Соня, немного оскорбленная рзкимъ тономъ Ниты.— Николай и я товарищи дтства. До того, какъ моя бдная тетка разошлась съ Ленскимъ, посл чего она безвыздно жила за границей, я каждый годъ проводила у нея каникулы. Вчера я встртила Николая у Елагиныхъ. Онъ недавно пріхалъ изъ Петербурга. Собирается надняхъ ко мн… а пока посылаетъ мн два билета на концертъ отца послзавтра въ Эден… въ концертъ, въ который во всемъ Париж нельзя уже достать ни одного билета ни за какія деньги… и пишетъ при этомъ… посмотри какой хорошій почеркъ:

‘Милая киска!’

— Онъ всегда зоветъ меня такъ. Это привычка дтства, мы такъ давно уже знаемъ другъ друга… мы какъ братъ съ сестрой.

‘Милая киска!

‘Я надялся быть у тебя вчера, но мн не удалось. Въ Париж столько длъ. Отецъ посылаетъ теб два билета, я оставилъ себ мсто рядомъ и радъ, что во время антрактовъ можно будетъ немного поболтать съ тобой.

‘Остаюсь преданный теб Николай.

‘PS. Не тревожься, если прочтешь въ нкоторыхъ газетахъ извстіе, что съ моимъ отцомъ сдлался ударъ. Извстіе ложно и основано на томъ, что третьяго дня посл концерта ему сдлалось дурно и онъ упалъ. Онъ опять совершенно здоровъ и случившееся объясняется излишнимъ утомленіемъ’.

— Хорошее письмо, не правда ли?— сказала Соня, задумчиво разглядывая его.— Какъ мило со стороны Коли, что онъ подумалъ о билетахъ. Ты рада?

— Чему?

— Ты же подешь со мной въ концертъ?

— Я?… Нтъ.

— Но, Нита, что съ тобой?

— Я не могу, мн некогда. Позжай лучше съ графиней д’Ольбрейзе, которая пріхала изъ Мадрида и отказалась отъ боя быковъ, чтобы присутствовать въ концертахъ Ленскаго, и прибгаетъ теперь къ протекціи русскаго посла и своей учительницы музыки, чтобы вымолить себ билетъ.

Соня покачала головой.

— Я сожгу лучше билетъ, чмъ отдамъ его кому-нибудь, кром тебя. Я не понимаю тебя, Нита. Ты, такая любительница музыки, посщающая всякій мало-мальски выдающійся концертъ, ты не хочешь слышать Бориса Ленскаго. Да что съ тобой?

Нита сердито топнула ногой и сказала:

— Когда недавно одинъ неврующій старый французъ, которому нельзя было ничмъ уже помочь, узналъ отъ своего доктора, что послдній часъ его близокъ, онъ сказалъ: ‘Не особенно это пріятно, но есть, все-таки, одно утшеніе: когда я умру, я, по крайней мр, ничего не буду слышать о Сарр Бернаръ и о великомъ француз’, ему слдовало бы сказать: и… о Борис Ленскомъ.

V.

Дружба Сони и Ниты продолжалась съ полгода, а знакомство началось нсколькими мсяцами раньше, а именно въ прошломъ апрл, когда Соня поступила въ школу Сильвена учиться живописи.

Нита уже тогда имла свою отдльную мастерскую рядомъ съ общею школой живописи и уже тогда признавалась нкоторыми парижскими знатоками искусства одной изъ тхъ выдающихся натуръ, которыхъ называютъ ‘женскимъ геніемъ’ и въ которыя, въ сущности, врятъ такъ же мало, какъ въ призракъ, истинную любовь или врное средство противъ бшенства собакъ. Но такъ какъ пока, кром этого признанія, она не достигла ничего, ни даже званія художника, то ея товарки еще не успли почувствовать къ ней зависти. Напротивъ, она пользовалась общею симпатіей. Она часто приходила въ общую залу и всякій разъ ее встрчали радостными восклицаніями, она всегда вносила оживленіе въ это, иногда мрачное общество, торопливо разсказывала какой-нибудь смшной анекдотъ, длала начинающей учениц, смущенно сидящей за полотномъ, нсколько искусныхъ поправокъ въ работ, поднимала въ другой на минуту ослабвшую вру въ себя одобрительнымъ замчаніемъ и опять исчезала, пробывъ какъ разъ настолько, чтобы пріятно возбудить артистическое общество, и недостаточно, чтобы надость или помшать. Но въ дружескія отношенія она не вступала ни съ одною художницей, только ея обращеніе съ Софьей Дмитріевной сдлалось сразу какъ-то задушевне. Мягкая, добрая вншность, почти флегматическое спокойствіе русской двушки сразу понравились Нит и, притомъ, Соня смотрла на нее съ такимъ глубокимъ уваженіемъ и удивленіемъ, какое выказываютъ только недавно пріхавшія молодыя россіянки къ выдающимся результатамъ западной цивилизаціи. Это трогало Ниту, немного льстило ей, но, все-таки, ихъ отношенія никогда не перешли бы такъ быстро въ горячую дружбу, если бы не вмшались особенныя обстоятельства. Какъ-то разъ Соня вбжала вн себя въ мастерскую Ниты.

— Мн надо поговорить съ вами!— воскликнула, блдная, какъ полотно, двушка, держа въ рукахъ письмо.— У меня никого нтъ, къ кому я могла бы обратиться, кром васъ. А я такъ взволнована, такъ оскорблена, такъ несчастна!

Немного удивленная этимъ волненіемъ, недовольная тмъ, что приходится превратить работу, Нита выслала изъ комнаты натурщицу и спросила:

— Ну?…

Соня протянула ей письмо. Въ немъ было объясненіе въ любви отъ незнакомаго ей человка, который, какъ припоминаетъ она теперь, уже давно постоянно слдилъ за ней на улиц. Два дня тому назадъ онъ въ сумеркахъ заговорилъ съ ней около ея квартиры.

— Что мн длать? Я не могу никому пожаловаться!— воскликнула двушка съ пылающими щеками и со слезами на глазахъ.— Не говорите никому объ этомъ, пожалуйста. Мн стыдно и, въ то же время, страшно. Вдь, не можетъ же этотъ негодяй ошибаться на мой счетъ!

На лиц Ниты выразилась ужасная горечь.

— Рдко глупость мужчинъ превосходитъ низость женщинъ, но случается,— сказала она.— Отряхнитесь такъ, какъ будто наступили на гада, и не выходите нкоторое время безъ провожатаго.

— Моя горничная и такъ жалуется, что ей много дла.

— А пожилая особа, съ которой вы живете…

Соня покраснла.

— У меня никого нтъ, кром горничной… я называю ее иногда пожилою особой… вдь, это не ложь!

Нита вскочила.

— Тогда все объясняется,— воскликнула она, — но…— она смущенно посмотрла на Соню,— я не понимаю…— она запнулась.

На самомъ дл Нита ничего не понимала, Софья Дмитріевна была, очевидно, двушка изъ хорошаго дома, ея отецъ, бывшій раза два въ мастерской, въ которую самъ помстилъ ее, принадлежалъ къ высшему русскому обществу, а Соня… Живетъ одна!…

Да, если бы она была бдная двушка, съ малолтства знакомая со всми темными сторонами жизни, умющая, когда надо, ловко выпутаться изъ непріятнаго положенія, но такъ…

— А вашъ отецъ… разв вы живете не у отца?— спросила, наконецъ, Нита.

Соня сильно смутилась.

— Мой отецъ,— прошептала она,— мой отецъ… мы… я не знала его ребенкомъ… вскор посл моего рожденія… мои родители разошлись. Папа жилъ за границей, когда умерла бдная мама, меня отдали въ институтъ… Только два года тому назадъ я вышла изъ института, тогда папа взялъ меня къ себ, онъ, наконецъ, вернулся изъ-за границы и жилъ въ Петербург, но я… я чувствовала, что мшаю ему, хотя онъ всегда былъ очень хорошъ ко мн, предупредитеденъ и добръ… У меня давно была страсть къ живописи, я унаслдовала ее отъ отца, только онъ гораздо талантливе меня… онъ очень выдающійся человкъ… но вы понимаете, какъ долженъ себя чувствовать человкъ съ дочерью, которой не знаетъ! А онъ такъ давно привыкъ къ холостой жизни… Когда я попросила его отпустить меня въ Парижъ учиться живописи, онъ согласился, онъ самъ привезъ меня въ Парижъ. Прежде чмъ ухать въ Петербургъ, онъ помстилъ меня къ одной дам, своей старой знакомой. Онъ, правда, очень давно не видалъ ее и потому не подозрвалъ, что мн невозможно было съ ней жить… это немыслимо было. Когда я разсталась съ ней, я устроилась одна съ своею горничной въ меблированныхъ комнатахъ…

На этомъ мст своего разсказа несчастная двушка громко зарыдала.

— Успокойтесь, мой ангелъ!— воскликнула Нита, лаская и цлуя двушку.— Не плачьте, право, не стоитъ. То, что вы пережили, пустяки. Я рада, что вы такъ серьезно отнеслись къ этому, но это пустяки. Вы къ нему равнодушны, а безумецъ не хотлъ васъ оскорблять. Но ваше исключительное положеніе можетъ доставить вамъ другія, гораздо боле опасныя затрудненія. Вы не должны оставаться одна. Не можете вы перехать къ роднымъ?

— У меня нтъ никого,— съ рыданіемъ произнесла Соня.

Нита подумала съ минуту и сказала:

— У меня есть свободная комната… только очень маленькая комната, но такая, какова она есть, она къ вашимъ услугамъ. Перезжайте сегодня же, я буду очень рада. Безъ церемоній, Соня, перезжайте.

Съ минуту Соня, онмвшая отъ волненія и умиленія, смотрла на Ниту, потомъ бросилась въ ней на шею… Дло было ршено.

Шесть мсяцевъ жили двушки вмст, лтомъ он, въ сопровожденіи миссъ Вильмоть, здили вмст отдохнуть и рисовать на озера, и если иногда благодарность Сони выражалась слишкомъ горячо, Нита говорила:

— Неужели ты думаешь, что идиллическій tte -tte съ миссъ Вильмоть очень веселъ? Я рада, что у меня такая счастливая рука, и я съумла удачно выбрать подругу. Безъ тебя мн было бы очень тяжело теперь, Соня.

VI.

— Не побжишь же ты за нимъ въ фойе, когда кончится концертъ, подобно другимъ дурамъ?— съ такимъ вопросомъ обратилась Нита за завтракомъ къ Сон. Об подруги и миссъ Вильмоть сидли въ маленькой столовой, освщенной сверху матовыми стеклами. Квартира Ниты находилась въ третьемъ и послднемъ этаж очень красиваго дома, она была не велика, но довольно просторна для трехъ женщинъ, и такъ мило убрана, какъ можетъ придумать только артистически одаренная фантазія молодой двушки.

Столъ, вокругъ котораго он сидли, былъ заставленъ старинною страсбургскою посудой, остатки отличнаго завтрака стыли на блюдахъ. Мало было съдено, въ особенности Нита почти ни къ чему не прикоснулась. Посл долгихъ приставаній и просьбъ Сони она согласилась, наконецъ, хать въ концертъ Ленскаго, назначенный на сегодня.

— Не побжишь же ты за нимъ въ фойе?— повторила она еще разъ съ раздраженіемъ.

— Не собираюсь,— отвтила Соня.

— Я подумала это,— сказала Нита,— потому что ты его родственница.

— Со смерти его жены я не видаюсь съ нимъ. Онъ не любить меня, находить ограниченной и жеманной. Какъ къ человку, я не чувствую къ нему особенной симпатіи, онъ слишкомъ оскорбилъ мою дорогую тетю, чтобы я могла простить ему это когда-нибудь. Но какъ артистъ… знаешь ли, какъ артистъ — онъ единственный. Я слыхала другихъ знаменитыхъ скрипачей, и только при каждомъ удар его смычка меня бросаетъ въ жаръ и въ холодъ.

— Да, онъ великій артистъ,— согласилась Нита. Голосъ ея звучалъ слабе и глуше, слова сходили съ губъ медленно, по слогамъ, точно ихъ вынуждали у нея во время магнетическаго сна. Она поблднла и глаза ея приняли странное выраженіе.

Соня давно замтила, что Нита не въ особенно хорошемъ настроеніи. Но такъ какъ она не имла несносной привычки мучить нервныхъ людей разспросами о причин ихъ волненія, то она не обратила на это вниманія и спокойно занялась завариваніемъ чая.

Мысли миссъ Вильмоть, по обыкновенію, витали далеко отъ окружающаго ее. Какъ мы уже сказали, она страдала несчастною любовью къ нмецкому языку. Эта манія выражалась за послднее время, главнымъ образомъ, въ томъ, что она переводила на нмецкій языкъ всякій отрывокъ французской или англійской литературы, какой ей попадался подъ руку. Вмсто того, чтобы завести для своихъ переводовъ тетрадку, она писала ихъ на всякомъ ненужномъ клочк бумаги, на обратной сторон концертной афиши, меню, счета. Цлый ворохъ бумагъ лежалъ около ея тарелки, она съ нетерпніемъ ждала, чтобы ее попросили прочесть что-нибудь вслухъ.

— Я думаю, что намъ предстоитъ большое наслажденіе,— замтила черезъ минуту Соня въ то время, какъ Нита чистила мандаринъ.— У Ленскаго сегодня необыкновенно хорошая программа. Первый нумеръ — тріо Шумана, посл сыграетъ его аккомпаніаторъ нсколько пьесокъ, затмъ слдуетъ Сарабанда Баха, что-то изъ Паганини, и не знаю, что именно, и, наконецъ, мелодія самого Ленскаго — ‘Легенда’ называется она и, кажется, посвящена его жен.

— Ахъ, онъ будетъ играть ее?— коротко спросила Нита.

— Ты уже слышала разв?— спросила она.

— Да… одинъ разъ… года два тому назадъ,— отвтила Нита, не поднимая глазъ.

— Я вообще не особенно увлекаюсь его произведеніями, но я не знаю, что хватало бы меня за сердце больше этой мелодіи, когда онъ играетъ ее,— замтила Соня.

Нита промолчала.

Миссъ Вильмоть наигрывала въ это время на скатерти своими лиловато-розовыми руками какой-то торжественный маршъ, при этомъ она напвала про себя что-то непонятное и боле чмъ когда-либо походила на Марію Антуанету въ ея послднія минуты. Этотъ торжественный маршъ означалъ, что ей удался переводъ стиховъ.

— Ну, покажите мн ваше послднее произведеніе,— добродушно обратилась къ ней Нита.

— Я думаю, вы на этотъ разъ останетесь мною довольны,— отвтила обрадованная миссъ Вильмоть, роясь въ ворох бумагъ около тарелки.— Ахъ, вотъ… я думаю, что мн дйствительно удалось передать прелесть стихотворенія.

Глаза миссъ Вильмоть наполнились слезами.

— Вдь вы знаете стихотвореніе:

The cricket chirpeth on hearth,

The crackling faggot flies…

и громкимъ голосомъ она продекламировала:

Heimlich des Heimchen zirpt zur Heerde

Es fliegt das Krachende Fagot.

— Hy?— спросила она, торжествующе смотря на Ниту,— не даетъ это вамъ именно той же картины?

— Картины запертаго за ршеткой стада овецъ и обезумвшаго рожка?— спросила Нита и вдругъ неудержимо захохотала не своимъ, обыкновеннымъ добродушно-мягкимъ смхомъ, а хохотомъ человка, съ трудомъ сдерживающаго внутреннее волненіе, которое находить, наконецъ, себ исходъ.

Съ глубоко оскорбленнымъ видомъ миссъ Вильмоть поднялась, схватила свои бумажки, съ достоинствомъ завернулась въ красный вязаный платокъ и вышла изъ комнаты.

— Мн жаль, что я обидла старуху,— прошептала Нита, смотря ей вслдъ.

— Ахъ, горе миссъ Вильмоть не продолжается никогда дольше второй чашки чая,— замтила Соня.— Но ты, кажется, устала и нездорова. Если теб дйствительно не хочется хать въ концертъ, если ты принуждаешь себя ради меня, то лучше я сама останусь дома.

— Нтъ,— мрачно отвтила Нита,— разъ я сказала — я поду.

VII.

Концертъ Ленскаго начинался въ четыре часа и на этотъ разъ въ вид исключенія онъ долженъ былъ состояться въ концертной зал Эдена. Въ половин четвертаго Соня съ Нитой выхали на дребезжащемъ извощик изъ тихой улицы Мурильо въ шумную внутреннюю часть города. Вдругъ кучеръ остановилъ лошадь.

— Что случилось?— спросила Соня, высунувъ голову изъ окна.

— Нельзя хать, экипажи загородили дорогу,— отвтилъ кучеръ. Лошади стали. Нита тоже выглянула.

— Какая давка! Одинъ экипажъ назжаетъ на другой, точно на похоронахъ какой-нибудь знаменитости.

Дождь ударялъ объ крышу каретъ, стучалъ объ клеенчатые плащи кучеровъ, объ зонты пшеходовъ, беззастнчиво толкавшихъ другъ друга на тротуарахъ. Кучера щелкали бичами, кричали, бранились, лошади били копытами и фыркали. Громадный омнибусъ, полный на верху открытыми дождевыми зонтами, за которыми не видать людей, попавъ въ эту толкотню, стоялъ среди множества ландо, каретъ и извощиковъ. Дождь и сроватый туманъ заволакивали всю улицу. Наконецъ, съ большимъ трудомъ карета двушекъ подвинулась на нсколько шаговъ впередъ… затмъ еще на два шага… Соня посмотрла на часы… Четыре! Съ ужасомъ вспомнила она объ извстной всмъ точности Ленскаго.

— Нита, если мы не хотимъ пропустить начала, то должны выйти и идти пшкомъ.

Он вышли изъ экипажа, и ни одн он такъ поступили. Знатнйшія дамы выскакивали изъ великолпныхъ каретъ, съ трудомъ пробирались между экипажами, толкались на скользкихъ тротуарахъ среди учительницъ музыки въ непромокаемыхъ плащахъ, музыкантовъ съ поднятыми воротниками и продавленными цилиндрами… Въ числ вышедшихъ была и графиня д’Ольбрейзе съ своею высокою напудренною прической, мушкой, бурбонскимъ профилемъ, притомъ, въ придворномъ траур по какомъ-то княз-легитимист и съ большимъ сверткомъ нотъ въ рукахъ. Мста молодыхъ двушекъ находились на эстрад. Черезъ безконечный рядъ корридоровъ, гд пахло опилками и газомъ, дошли он, или, врне, толпа донесла ихъ, до эстрады.

Почти вс мста на эстрад розданы были Ленскимъ знакомымъ. Не было ни одного артиста щедре его, ни одного, кто бы при такомъ громадномъ стеченіи народа, при удвоенныхъ цнахъ, все таки, раздавалъ сотни даровыхъ билетовъ. Вслдствіе этого, на эстрад толпились люди всхъ сортовъ, дамы всхъ возрастовъ и почти всхъ ступеней общества, старыя дамы въ черныхъ шелковыхъ накидкахъ, съ гладкими сдыми волосами, съ глубокими морщинами на лицахъ,— усталыя пилигримки искусства, которыя лтъ тридцать или сорокъ тому назадъ, можетъ быть, красивыя, можетъ быть, прославленныя, начали свою карьеру какъ виртуозки, а теперь рады, что могутъ окончить ее учительницами музыки. Тутъ же цвтущія молодыя двушки съ растрепанными завитками на лбу, дерзко вызывающими глазами и безпокойно стремящимся куда-то тщеславіемъ, проглядывающимъ въ каждой складк ихъ нарядовъ,— консерваторки, которыя не пріобрли еще славы виртуозокъ и, можетъ быть, никогда не сдлаются порядочными учительницами музыки, между ними нсколько дамъ изъ высшаго общества, очень красивыхъ, очень просто одтыхъ, но веселыхъ, взволнованныхъ тмъ, что имъ пришлось попасть въ толпу, гд ихъ толкаютъ и давятъ, люди, говорящіе по-испански, по-французски, по-русски, по-англійски, нсколько мужчинъ, немного — два-три парижскихъ оперныхъ композитора, два скрипача, одинъ поэтъ, пріхавшій, чтобъ вдохновиться, извстный художницъ, прославившій себя портретами Ленскаго,— все это тснилось на эстрад.

— Гд наши мста?— спросила Соня, внимательно смотря кругомъ,— 24, 25… 24, 25…

— Здсь, Соня!— крикнулъ мягкій мужской Голосъ.

Соня вдругъ вспыхнула, ея большіе синіе глаза засверкали. Она остановилась, какъ прикованная. Молодой человкъ, высокій, широкоплечій, съ продолговатымъ, слегка желтымъ, необыкновенно правильнымъ лицомъ, симпатичными миндалевидными глазами и густыми темными волосами, направился къ ней на встрчу и подалъ ей руку.

— Вотъ ваши мста, — сказалъ онъ, — здсь, въ третьемъ ряду. Я только третьяго дня пріхалъ и у отца уже не оставалось лучшихъ.

— Ахъ, не бда… здсь очень хорошо. Такъ мило съ твоей стороны, что ты вспомнилъ обо мн.

— Ну, вотъ, недоставало бы, чтобы я забылъ тебя!

Неожиданно взглядъ его обратился въ Нит и остановился на ея лиц.

— Будь добра, представь меня, Соничка!— попросилъ онъ. Его голосъ слегка дрожалъ.

— Мой двоюродный братъ, Николай Ленскій,— произнесла Соня тономъ, выдававшимъ, что этотъ двоюродный братъ для нея боле чмъ просто родственникъ.

— Фрейленъ фонъ Санкіевичъ,— прибавила она.— Но что съ тобой, голубчикъ, ты такъ взволнована?— обратилась Соня къ Нит.

— Ничего, это пройдетъ,— прошептала Нита и сла.

Лицо Николая приняло озабоченное выраженіе и онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ. Почему понравилась ему она, именно она, прежде даже чмъ сказала съ нимъ слово, больше, чмъ кто-либо изъ женщинъ ему нравился до сихъ поръ? Она, впрочемъ, была сегодня необыкновенно интересна. Лихорадка, отъ которой она ослабла такъ, что едва держалась на ногахъ, отняла у нея суровость, часто отталкивавшую отъ нея, очертанія ея лица сдлались мягче обыкновеннаго, загадочный блескъ свтился въ ея большихъ глазахъ, въ которыхъ скрыто было страшное горе и вокругъ рта лежала какъ бы осужденная на смерть нжность, которая не хотла умирать.

— Не можешь ли ты мн достать букетикъ, Коля?— спросила Соня.

Въ эту минуту появилась на эстрад графиня д’Ольбрейзе, въ съхавшей на затылокъ шляп, съ отшпилившимся локономъ на плеч и такая счастливая, точно никогда въ жизни она такъ не веселилась.

— No 26… No 26,— повторяла она, держа у глазъ лорнетку съ очень длинною ручкой.

— Здсь, графиня, вотъ… какъ разъ рядомъ съ моею кузиной,— крикнулъ ей Николай.

— Ah merci, comment a va Sophie… Нита, это прелестно, что мы вс рядомъ! Подумайте только, что я сдлала, чтобы достать себ мсто. Вчера вижу Николая Борисовича на бульвар Маделины,— я ду на извощик, приказываю остановиться, соскащиваю, бгу къ мосье Ленскому и говорю ему мою просьбу. Мы старые знакомые съ Ницы, но я не подозрвала, что онъ въ Париж. Это было дерзко такъ, ни съ того, ни съ сего пристать къ нему, не правда ли? Подержите на минуту мои ноты, мосье Ленскій,— и графиня приколола большою шпилькою на мсто шляпу, — дйствительно, это было…

Громкій взрывъ апплодисментевъ прервалъ ея рчь. По проходу, оставшемуся свободнымъ на эстрад между мстами, шелъ высокій мужчина съ длинными, волнистыми темными волосами, съ просдью, съ лицомъ, черты котораго напоминали египетскаго сфинкса,— съ лицомъ, исполненнымъ неописуемаго выраженія мрачной грусти, суровой гордости и трогательной доброты,— съ лицомъ человка, испытавшаго вс земныя радости и все еще жаждущаго ихъ,— человка, который все еще отчаянно стремится къ чему-то, во что давно уже пересталъ врить.

Два участника его концерта шли сзади — віолончелистъ, парижская знаменитость съ проборомъ посреди головы и съ очень длинными усами, піанистъ, ученикъ Стерни, похожій на него и вншностью, худой блондинъ средняго роста, безукоризненно, почти щегольски одтый. Ленскій просто поклонился на вс стороны,— началось тріо Шумана.

Заглушая два другіе инструмента, разносились серебристые, нжные звуки скрипки. Нита вытянула голову впередъ и слушала. Молодой Ленскій принесъ ей букетикъ, о которомъ просила Соня, она машинально вертла его въ рукахъ. Взглядь ея глазъ длался все мрачне. Зачмъ пришла она сюда? Зачмъ… чтобы сдлать пріятное Сон? Нтъ, потому что всю ночь она слышала серебристые звуки скрипки, съ тысячью ласкающихъ оттнковъ — страстные, грустные, заманчивые. Она ожидала величайшаго музыкальнаго наслажденія, которое можетъ быть дано человку,— и Боже, какое разочарованіе, какое ужасное разочарованіе!

Съ первыхъ же тактовъ Ленскій началъ горячиться. Онъ сердился на холодную игру парижскаго віолончелиста, на муху, проползшую по его щек, и Богъ знаетъ еще на что. Его игра въ эту минуту отличалась отъ исполненія всякаго другаго скрипача только безумною быстротой темпа, сильнымъ резонансомъ, неподражаемою мягкостью и полнотой звука, которой не удалось достигнуть еще ни одному скрипачу. Его исполненіе было такъ полно произвольности, что незнакомый съ его манерой віолончелистъ сбился. Въ нкоторыхъ мстахъ три инструмента не попадали даже въ тактъ. Это была жалкая музыка. Отъ раздраженія на лбу Ленскаго вспухли жилы. Все яростне проводилъ онъ смычковъ по скрипк, юна для него только инструментъ, на который онъ изливалъ свою злобу.

Одинъ присутствовавшій критикъ назвалъ его игру музыкальнымъ преступленіемъ, а исполненіе тріо — искаженіемъ творенія Шумана. Но по окончаніи номера, все-таки, раздались громкіе аплодисменты. Было въ мод восторгаться ‘дьявольскимъ скрипачомъ’. То, что могло показаться парижанамъ загадочнымъ, они объясняли однимъ словомъ: ‘славянинъ’, которое успокоивало вс могущія возникнуть сомннія.

— Онъ не въ удар,— со вздохомъ замтила Соня,— или это не тотъ уже человкъ?

Въ первый разъ взглянула Нита на виртуоза, который на громкіе апплодисменты публики снова выходилъ на эстраду съ обоими соучастниками.

Фигура его сгорбилась, нижняя губа опустилась, глубокія морщины прорзывали щеки, отъ угловъ глазъ ниже скулъ лежала широкая темная полоса, вокругъ рта исчезло прежнее сильное рзкое очертаніе и, все-таки…

— Совершенно тотъ же,— коротко произнесла Нита и отвернула голову.

Конечно, онъ тотъ же, только дурныя стороны его натуры выступали безобразне и рзче бросались въ глаза, чмъ прежде, когда очарованіе его страстной мужественности скрашивало его недостатки. Къ молодому человку эти недостатки шли, къ старому — нтъ.

Наконецъ, публика успокоилась и концертъ продолжался.

Альбертъ Перфекціонъ слъ за рояль, сыгралъ ноктюрнъ Шопена, этюдъ Тальберга и тарантеллу Листа съ безукоризненнымъ техническимъ совершенствомъ. Посл нечистой, сливающейся, ускоренной и, все-таки, увлекательной, обворожительной игры Ленскаго, его музыка дйствовала успокоительно, подкрпляюще на нервы, и, не отдавая себ отчета, какому феномену слдуетъ приписать это дйствіе, публика вздохнула облегченно и разразилась громкими криками ‘браво’, потомъ вдругъ спохватилась и задумалась, можно ли въ концерт Бориса Ленскаго отличать его акомпаніатора? Это было неприлично.

Затмъ послдовалъ очень долгій перерывъ и, наконецъ, Ленскій снова появился на эстрад. Черезъ дв минуты едва ли кто помнилъ о существованіи Альберта Перфекціона. Все, что Ленскій, утратилъ въ глазахъ почитателей музыки, онъ вполн вернулъ. Отъ маленькихъ техническихъ недостатковъ, нечистоты и теперь игра его была не вполн свободна, но у кого хватитъ времени останавливаться на этомъ въ то время, когда изъ его скрипки льется упоительное, страстно увлекательное очарованіе? Это уже не скрипка, это — человческое сердце, открывающее передъ толпой вс свои сокровища, отдающее свою святыню, и на чудесномъ таинственномъ язык,— язык, всмъ понятномъ, но на которомъ никто не уметъ сказать слова, изливающее свои радости и страданія, свое возносящееся къ небесамъ вдохновеніе и безсильно падающую на землю тоску.

Вншность его тоже измнилась, облагородилась. Красное передъ тмъ лицо сдлалось блдно,глубоко ввалившіеся глаза почти закрылись, некрасивая линія вокругъ рта исчезла и замнилась скорбно-задумчивымъ выраженіемъ, губы полуоткрыты, юнъ дышалъ тяжело и иногда точно хрипъ сливался съ звуками его скрипки. У многихъ слушателей промелькнула въ голов рекламная сказка Фигаро. Нельзя отрицать, его игра производила впечатлніе злыхъ чаръ, которымъ онъ самъ подверженъ.

Графиня д’Ольбрейзе дрожала отъ восторга. Она, повидимому, явилась въ концертъ съ похвальнымъ намреніемъ — соединить полезное съ пріятнымъ и держала, какъ она, шутя, выразилась, всю программу Ленскаго на колняхъ. Она безпрестанно перелистывала свои нотныя тетради, чтобы слдить за игрой Ленскаго, но не находила исполняемыхъ мстъ. Маленькій щеголеватый учитель музыки, раздраженный ея перелистываніемъ, наклонился черезъ ея плечо, чтобы помочь ей найти, заторопился и разорвалъ пополамъ страницу.

Теперь Ленскій игралъ собственныя сочиненія, свою извстную, прекрасно исполняемую ‘Lgende’, которой напряженно ждала вся публика. Среди трогательной мелодіи изъ-подъ его смычка неслось точно рыданіе и тяжелое трепетаніе крыльевъ ангела, заблудившагося на земл и тщетно ищущаго дороги къ родному небу. Публика не помнила себя: смялась, плакала, рыдала, хлопала, къ стучала ногами, вскакивала на стулья, чтобы лучше видть его.

— Bis, bis, bis…— раздалось со всхъ сторонъ.

Онъ повторилъ.

Вдругъ шепотъ проносится по зал… Кому-то дурно на эстрад… Нита! Ея голова опустилась, съ трудомъ одну минуту держитъ ее въ объятіяхъ Соня, затмъ подбгаетъ на помощь Николай и выноситъ на рукахъ безчувственную двушку. Соня слдуетъ за нимъ.

Замтное волненіе овладло публикой, не прерывая игры, Ленскій замедлилъ темпъ и сочувственно посмотрлъ вслдъ сыну. Красивый юноша! Какъ легко несетъ онъ эту темную фигуру! Кто можетъ это быть? Тонкое, гибкое, молодое, повидимому, тло!… Затмъ онъ ускорилъ темпъ,— непріятный случай забытъ.

VIII.

Концертъ кончился. Посл всего прекраснаго и возвышеннаго Ленскій, для окончанія, почти небрежно сыгралъ бравурную пьесу какого-то неизвстнаго русскаго композитора. Публика кричитъ, хлопаетъ, безумствуетъ отъ восторга, вызываетъ безъ конца, но Ленскій не показывается. Онъ ушелъ въ ‘фойе танцовщицъ’, артистическую комнату въ Эден, чтобы посл почти трехчасоваго труда немного прохладиться и успокоиться. Только близкимъ друзьямъ его былъ дозволенъ входъ туда. Его импрессаріо и секретарь, Браунъ, боится для него духоты, онъ бережетъ его и относится къ нему, какъ треннеръ къ лошади, которая только что выиграла призъ и черезъ нсколько дней должна выиграть еще.

Графиня д’Ольбрейзе подъ покровительствомъ своей учительницы музыки, г-жи Гревиной, проникла къ Ленскому, чтобы сообщить ему, ‘что онъ ее потрясъ, поразилъ’. Г-жаГревина — старый другъ Ленскаго — сидла рядомъ съ нимъ и спрашивала, помнить ли онъ свое первое выступленіе въ Париж боле чмъ сорокъ лтъ тому назадъ, помнитъ ли онъ, какъ она поставила его тогда передъ концертомъ на стулъ, чтобы осмотрть его костюмъ?

— На васъ былъ тогда черный шелковый костюмчикъ,— разсказывала она,— и чтобы сдлать васъ поинтересне, я устроила вамъ широкій воротникъ изъ венеціанскихъ кружевъ — моей любимой вещи. Это очень шло къ вамъ.

Ея лицо выражало добродушное довольство старости. Ленскій къ ней, какъ, впрочемъ, ко всмъ, въ особенности же самымъ скромнымъ изъ своихъ друзей, былъ трогательно привязанъ.

— Помню ли я, мадамъ Гревинъ!— воскликнулъ онъ.— Я гордился воротникомъ больше даже, чмъ моимъ успхомъ, а я имлъ успхъ, вполн приличный успхъ для такого жалкаго мальчика, безъ всякой протекціи пріхавшаго сюда изъ Москвы съ своимъ медвжьимъ поводильщикомъ! Съ тхъ поръ я сдлалъ свою карьеру!

Онъ говорилъ хриплымъ и глухимъ голосомъ.

— Съ тхъ поръ я ставилъ собственнаго сына на столъ, чтобъ заставить имъ любоваться въ фойе залы Эраръ. Помните вы, мадамъ Гревинъ? Какой хорошенькій онъ былъ мальчикъ, я никогда не видалъ красиве!

Онъ сдвинулъ немного брови и посмотрлъ на дверь, точно ища кого-то.

— Съ тхъ поръ онъ сдлался очень милымъ молодымъ человкомъ,— замтила графиня д’Ольбрейзе.

— А вы знаете его?— спросилъ Ленскій, взглядывая на нее.— Красивый юноша, не правда ли?

— Mais tout fait tr&egrave,s joli garon n comme il faut, какихъ теперь нтъ,— тепло произнесла графиня.

— И, конечно, тоже музыкантъ,— замтила скрипачка, только что впущенная Брауномъ.

— Нтъ!— сухо отвтилъ Ленскій, точно онъ счелъ это предположеніе оскорбительнымъ для сына.— Мой сынъ дипломатъ.

Между тмъ, энтузіазмъ за запертою дверью длался сильне и требованія впустить настойчиве.

— Только пожать руку!— умоляли любительницы музыки, пріхавшія слдомъ за Ленскимъ изъ Москвы, Лейпцига, Вны.

— Впустите же ихъ, г. Браунъ, — приказалъ Ленскій секретарю,— если это доставляетъ имъ удовольствіе!

Пожавъ плечами, Браунъ отворилъ дверь — стоявшіе за дверью ворвались толпой, по большей части дамы, молодыя, красивыя, пожилыя, многія заплаканныя, блдныя, съ лихорадочно горящими губами. Вс устремились къ нему, протягивали ему руки, нкоторыя бросались на шею, т, которыя не могли протсниться къ нему, вскакивали на столы и стулья, чтобы взглянуть на него. Скрипачка приставала, чтобы онъ далъ имъ взглянуть на свои руки, онъ равнодушно протягивалъ ихъ.

Вс, имвшіе даровые билеты на эстрад, ворвались сюда. Вмст съ толпой вошелъ и Николай. Хотя и занятый стараніями защитить отъ давки маленькую двочку, онъ хорошо видлъ всю сцену. Ему сдлалось противно это дикое увлеченіе. ‘Какъ смшно и противно должно все это казаться отцу!’ — подумалъ онъ и внимательно посмотрлъ на виртуоза. По лицу Ленскаго не замтно было, чтобы это неистовство нравилось ему, это прошло уже въ немъ, но также мало, повидимому, сознавалъ онъ, насколько все это противно. Красивымъ и некрасивымъ дамамъ онъ гладилъ руки, цловалъ ихъ между перчатками и рукавами, притягивалъ къ себ, шепталъ что-то на ухо… большинство смялось… одна покраснла… Наконецъ, Николай протснился къ отцу, ведя подъ руку свою маленькую артистку, десятилтнюю худенькую двочку, хорошенькую, насколько можетъ быть хорошенькимъ ребенокъ съ блдными щеками, синеватыми губами и темными кругами подъ большими глазами, опушенными длинными черными рсницами.

— Вотъ, отецъ, маленькая артистка, которая надется когда-нибудь быть великою артисткой,— сказалъ онъ, подводя къ отцу ребенка.

Бдно одтая двочка дрожала и чуть не плакала отъ волненія и смущенія. Но виртуозъ ласково привлекъ ее къ себ.

— Поди ко мн, я люблю хорошенькихъ двочекъ. Такъ ты уже играешь на скрипк?

Онъ взялъ ее за об руки, и бдная двочка съ необычайнымъ удовольствіемъ прижалась къ его груди. Щеки ея немного порозовли.

— Она уже играетъ весь вашъ сегодняшній репертуаръ, маэстро!— воскликнулъ учитель двочки, который, слдуя по пятамъ за Николаемъ, добрался тоже до виртуоза.— Она необыкновенно развита для своихъ лтъ!

— Кажется!— сухо замтилъ Ленскій, потомъ, сочувственно глядя на ребенка, прибавилъ:— Сколько пьесъ играешь уже ты, бдный зврокъ… этими ручками!— Онъ снялъ вязаную перчатку и прижалъ губы къ ея крошечной ручк.

— А, маэстро!— воскликнулъ учитель музыки.— Какую честь, длаете вы моей учениц! Если ты будешь когда-нибудь великою артисткой, Юлія, ты можешь тогда разсказывать, что 28 ноября 18** года Борисъ Ленскій поцловалъ твою руку.

— Прежде чмъ она сдлается великою артисткой, она, наврное, забудетъ меня!— пошутилъ Ленскій и съ состраданіемъ посмотрлъ въ глаза ребенку, на лиц котораго лежала уже тнь преждевременной смерти.

Четырнадцатилтній мальчикъ съ претенціозною прической и въ смшномъ костюм изъ коричневаго атласа la Ванъ-Дикъ тоже протснился и его представили какъ необыкновеннаго скрипача. Но съ напыщеннымъ мальчикомъ Ленскій не былъ такъ ласковъ, какъ съ робкою двочкой. Онъ едва обратилъ вниманіе на юнаго генія. Блокурая піанистка, разыгрывавшая изъ себя интимную подругу Ленскаго, стояла за его кресломъ и безпрестанно шептала:

— Дайте ему немного воздуха, немного воздуха!

И Ленскій вздыхалъ, обращаясь къ графин д’Ольбрейзе:

— Если бы вы знали, какъ утомительно подавать руку столькимъ людямъ!

На подъзд Эдена, подъ стеклянною крышей, объ которую ударялись дождевыя капли, стояли, между тмъ, ожидая экипажа, три человка — бывшая пвица, извстная подъ именемъ Мета Цингарелди, когда-то отвергнутая Ленскимъ, музыкальный критикъ, на котораго Ленскій никогда не обращалъ вниманія, и Альбертъ Перфекціонъ. Пвица и критикъ были супруги — господинъ и госпожа Шпацигъ изъ Вны, Альбертъ Перфекціонъ — ихъ близкій другъ.

— Что ты скажешь? Понимаешь ты этотъ восторгъ?— спросила г-жа Шпацигъ мужа.

— Боже мой! при царствующемъ теперь во Франціи восхищеніи передъ всмъ русскимъ, я и это понимаю!— отвтилъ критикъ.— Lensky exerce la profession avantageuse de slave l’etranger. Voila tout!

— Половину его сегодняшняго исполненія нельзя одобрить съ артистической точки зрнія,— горячилась г-жа Шпацигъ.

Критикъ пожалъ плечами и, обратившись къ піанисту, замтилъ: — Вдь, вы дадите здсь собственный концертъ, Перфекціонъ!— Къ чему?— тихо отвтилъ піанистъ.— Ужь столько концертовъ назначено въ этомъ году, а меня такъ часто слышали вмст съ Ленскимъ.

— Скоро вы освободитесь отъ этихъ цпей?— спросила г-жа Шпацигъ-Цингарелли.

— Ахъ, я не могу бросить Ленскаго, — онъ привыкъ ко мн. Другому піанисту трудно будетъ сыграться съ нимъ. Иногда довольно трудно ладить съ этимъ недисциплинированнымъ геніемъ, хотя онъ самъ и не подозрваетъ этого. Его пегасъ теперь уже утомленный конь, которому надо коротко держать поводья, чтобы онъ Не спотыкался. Но это между нами.

— Вы благородный человкъ,— произнесъ Шпацигъ покровительственно.— Другому давно бы уже надоло изъ благодарности жертвовать собою за безумство устарвшей знаменитости, въ особенности когда публика, не сознавая того, давно уже апплодируетъ вашему акомпанименту въ концертахъ Ленскаго! Надо, вдь, сказать правду, самъ онъ игралъ сегодня плохо, позорно плохо. Онъ себя срамитъ!

— Гм!— Перфекціонъ глубоко вздохнулъ.— Вы пересолили немного,— произнесъ онъ съ холоднымъ спокойствіемъ,— это было, все-таки, прекрасно, но… солнце зашло и конецъ близокъ.

IX.

Фойе танцовщицъ опустло, концертная зала темна. Срые чехлы закрываютъ красный шелкъ креселъ, одобрительный и критическій ропотъ, только что раздававшійся, какъ отголосокъ успха въ корридорахъ, и уносившійся дальше на улицу, витавшій вокругъ мавританскихъ розетокъ и арабесокъ Эдена, смолкъ, усиленное движеніе пшеходовъ и экипажей на улиц прекратилось, даже пожарные направились къ своему депо. Ленскій съ сыномъ хали на извощик въ отель Вестминстеръ, гд скрипачъ остановился по старой привычк.

Жаръ собственнаго музыкальнаго вдохновенія еще не улегся въ Ленскомъ, возбужденіе, поднятое въ немъ восторженными рукоплесканіями, еще держало натянутыми его нервы. Точно эхо рукоплесканій, этого своеобразнаго шума, звучавшаго почти какъ буря, шумло въ это голов. Онъ находился въ эту минуту въ какомъ-то торжествующемъ упоеніи, въ которомъ не признавался и которое скрывалъ, потому что оно казалось ему мелочнымъ и никогда продолжалось у него долго, но очень быстро смнялось мучительнымъ униженіемъ. ‘Что значитъ все это?— спрашивалъ онъ себя тогда,— да и что это такое, собственно?’

У Николая не раздавалось въ ушахъ одобрительнаго шума, за то ему все еще слышались первые сладко-задумчивые звуки ‘Легенды’. Они составляли въ его душ музыкальный фонъ для блднаго личика съ большими темными глазами и милыми устами. Какъ слушала она игру отца, точно съ какимъ-то ужасомъ въ ея торжественномъ взор. Онъ никогда не видалъ, чтобы такъ слушали. При каждомъ звук выраженіе ея лица мнялось. Разв дйствительно есть люди, на которыхъ музыка можетъ производить такое впечатлніе?

А какъ она внезапно упала… какъ пріятно было держать въ объятіяхъ это тонкое, гибкое тло. Ея голова такъ тяжело и безсильно покоилась на его плеч, ея шелковистые, золотисто-каштановые волосы на минуту коснулись еще щеки. Онъ не могъ забыть этого, ему все еще казалось, что онъ держитъ ее на рукахъ, онъ чувствовалъ безсознательное прикосновеніе теплаго молодаго тла къ своей груди. А это личико!… Насколько сдлалось оно красиве, потерявши власть надъ собою. Холодное, мрачное выраженіе исчезло, безконечно грустнымъ было оно, но сколько нжности и доброты примшивалось къ этой грусти! Какое страшное горе можетъ быть скрыто въ ея груди? Ахъ, если бы можно было утшить ее… Глупое желаніе! Куда унеслись его мысли?

— Есть у тебя огонь, Коля?— спросилъ хриплый голосъ около него.

Николай вздрогнулъ, невжливо, что онъ молчалъ, слдовало сказать нсколько словъ объ успх отца.

— Какой успхъ имлъ ты сегодня,— замтилъ онъ, подавая виртуозу свою спичечницу.

— Большой былъ шумъ дйствительно, — замтилъ Ленскій, пожимая плечами.— Это означаетъ немного. Дло въ томъ, что успхъ всегда точно эпидемія или пожаръ — никто не знаетъ, почему иногда онъ распространяется,въ другой разъ — нтъ. Кстати* съ кмъ-то дурно сдлалось, съ кмъ это, со старухой?

— Нтъ, съ молодою двушкой.

— Хорошенькой?

— Мн она понравилась.

— Гм… гм… дурно-то съ ней сдлалось оттого, что она слишкомъ стянулась?

— Нтъ, отецъ, — повидимому, отъ волненія. Я никогда не видалъ, чтобы кто-нибудь слушалъ такъ, какъ она слушала тебя.

— Лишилась чувствъ отъ волненія, — повторилъ Ленскій, — хорошенькая молоденькая двушка!… Mais c’est un succ&egrave,s de Torreador, высшее, чего можетъ достигнуть человкъ!

Карета остановилась передъ отелемъ Вестминстеръ.

— Ты обдаешь у меня?— спросилъ Ленскій, выходя.

— Если позволишь,— отвтилъ Николай.

— Но только безъ такихъ формальностей,— продолжалъ скрипачъ,— не принуждай себя къ чему-либо изъ вжливости, и не оставайся, если не хочешь, общество, которое мы встртимъ у меня, и безъ того теб не понравится.

Ленскій произнесъ это рзко и сердито. Вообще отношенія этихъ двухъ людей были довольно странны. Въ душ они, повидимому, очень любили другъ друга, а, между тмъ, какая-то непріязнь чувствовалась въ отношеніяхъ отца и сына.

— Въ которомъ часу могу я придти?— спросилъ Николай.

— Могу я придти!— передразнилъ его отецъ.— Это невыносимо! Оставь въ поко твои аристократическія замашки. Не забывай, что твой отецъ плебей. Мои гости явятся въ половин восьмаго, ты же можешь придти когда хочешь.

Они дошли до перваго этажа, гд находилось отдленіе, занятое скрипачомъ. Николаева комната была въ слдующемъ этаж.

— Слишкомъ близко одинъ отъ другаго, мы стсняли бы другъ друга, — съ самаго начала сказалъ виртуозъ сыну.— Adieu tantt!— крикнулъ онъ юнош.

Съ этими словами они разстались.

X.

Когда черезъ полчаса Николай явился къ Ленскому, гости уже сидли за столомъ. Атмосфера маленькой столовой съ ея потертою обстановкой,— обстановкой старомоднаго отеля перваго разряда,— была пропитана запахомъ potage bisque, любимаго кушанья виртуоза. Пестрыя дессертныя вазы стояли на стол, люстра бросала яркій свтъ на чрезвычайно смшанное общество. Направо отъ Ленскаго сидла г-жа Гревина, налво графиня д’Ольбрейзе, для большей важности не снявшая шляпы. Эта свтская дама на гастроляхъ въ артистическихъ кружкахъ раздражала Николая. Онъ чувствовалъ себя неловко, казался себ смшномъ въ сводръ безукоризненномъ костюм,— онъ былъ во фрак и бломъ галстук, такъ какъ посл обда халъ на вечеръ. Ему оставили мсто противъ отца. Направо отъ него сидла бдная русская, очень худая, очень блдная, очень застнчивая, съ безцвтными, просто закрученными волосами и большими глазами на выкат, налво блокурая піанистка, изображавшая изъ себя близкаго друга Ленскаго и, какъ нянька, постоянно наблюдавшая за великимъ артистомъ. Ея поблеклое лицо и нервная одышка были характерны для бдной учительницы музыки, бгающей во всякую погоду въ непромокаемомъ плащ и калошахъ по улицамъ за своимъ жалкимъ заработкомъ. Она была, впрочемъ, одной изъ тхъ мечтательницъ, которыя до старости врятъ въ счастливую перемну судьбы.

Николай обратилъ на нее мало вниманія, за то сосдка справа возбудила его горячее сочувствіе. Г-жа Булатова была женой одного еще непризнаннаго московскаго композитора, пріхавшаго два года тому назадъ съ головой, полной химеръ, сундукомъ, полнымъ рукописей, въ Парижъ искать славы. Для человка, желающаго составить себ карьеру въ Париж, необходимо ‘пріобрсти связи’, сказали ему, и онъ пріобрталъ ихъ, онъ истратилъ все свое небольшое состояніе на обды артистамъ и журналистамъ. Ему общали все возможное. Сначала его произведенія должны были появиться на сцен Большой опер, затмъ въ Opera Comique и, наконецъ, въ Cirque d’Ihiver. Его капиталъ истощился, сочиненія не были поставлены, а артисты и журналисты сторонились отъ него, когда встрчали на улиц.

Эту горькую исторію разсказывала бдная женщина Николаю тонкимъ, хриплымъ голосомъ и тяжело дыша, частью по-русски, частью на плохомъ французскомъ язык. Когда ея разсказъ коснулся подлости и эгоизма блюдолизовъ, обобравшихъ ея мужа, ея голосъ сдлался пронзителенъ и рзокъ:

— Для меня все это ничего не значитъ,— грустно закончила она,— но онъ теряетъ бодрость духа!— и она показала Николаю мужа: худой, блдный, съ жидкими волосами и большими срыми глазами, онъ по вншности имлъ нкоторое сходство съ женой, но держалъ себя совсмъ иначе. Онъ смялся и громко говорилъ, съ отчаяннымъ весельемъ людей, стоящихъ передъ неминуемою катастрофой, и затмъ вдругъ умолкалъ. Краснота вокругъ носа и водянистый блескъ глазъ выдали Николаю грустную тайну. А его жена все еще не теряла бодрости духа!

Отъ Булатовой наблюденія Николая перешли къ остальнымъ гостямъ. Онъ увидлъ эксцентрично одтую молодую арфистку, съ вызывающими манерами и беззастнчивыми выраженіями, мадемуазель Клейнъ, изъ Вны, скрипача Поль, не лишеннаго ума и остроты, но безъ вры въ свое искусство, на которое онъ смотрлъ какъ на ремесло средней руки, съ смлымъ, выставляемымъ на-показъ презрніемъ къ своимъ коллегамъ и къ своему собственному положенію, еще двухъ музыкантовъ, играющихъ пассивную роль и съ молчаливымъ довольствомъ плетущихся своею дорогой, одного пустаго французскаго журналиста съ претенціознымъ цинизмомъ,— кругомъ ни одного дйствительно выдающагося артиста и среди всхъ этихъ ничтожностей — его отецъ!

‘Можетъ ли онъ хорошо себя чувствовать съ этими людьми?’ — спросилъ себя Николай и внимательно посмотрлъ на отца. Въ его манерахъ была какая-то небрежность, но небрежность напускная, такимъ онъ былъ не потому, что не можетъ быть инымъ, а потому, что онъ позволяетъ себ все, что приходитъ въ голову, и ему все прощается ради его исключительнаго положенія. Его безукоризненный французскій выговоръ, широкій умственный кругозоръ, инстинктивное сохраненіе извстныхъ привычекъ хорошаго тона, его твердое знаніе всевозможныхъ аристократическихъ слабостей и страстей ставили его гораздо выше окружающей его среды. Онъ не казался свтскимъ человкомъ, но за то производилъ впечатлніе большаго барина, одного изъ тхъ русскихъ баръ, которые, вырвавшись на время изъ своего круга, знаются за границей со всякимъ сбродомъ, чтобы, вдали отъ семьи и своего соціальнаго положенія, дать волю своему темпераменту.

Въ начал обда Ленскій молчалъ и только перекинулся черезъ столъ нсколькими дружелюбными словами съ Булатовой. Его доброта къ бднымъ была безгранична, несмотря на все его безумство, неукротимую дикость и даже иногда грубость. Но ни съ кмъ онъ не обращался такъ ласково, какъ съ своими соотечественниками. Къ бднымъ русскимъ на чужбин онъ относился какъ къ роднымъ.

Чмъ дольше продолжался обдъ, тмъ хуже становилось общее настроеніе, тмъ веселе длался Ленскій. Его обращеніе съ графиней и Ольбрейзе принимало совершенно неприличный характеръ. Сначала онъ почти не замчалъ ея. По когда, изъ тщеславія и скуки, она попыталась покорить его сердце, любезностью и кокетствомъ вывести изъ равнодушія, тогда онъ понемногу разгорячался, началъ пожимать ей руки, шепталъ съ многозначительнымъ подмигиваніемъ на ухо разныя двусмысленности, позволялъ себ такъ много, что она, наконецъ, испугалась и начала останавливать его. Но удержать Ленскаго посл второй бутылки вина, къ концу обда и рядомъ съ хорошенькою женщиной, сдлавшеюся вдругъ скромною, посл того какъ за нсколько минутъ передъ тмъ она чуть не бросалась ему на шею, было дломъ не легкимъ.

Николаю кровь бросилась въ лицо, и онъ позволилъ себ вмшаться, нершительно произнесъ: ‘Mais, mon p&egrave,re!’ Вспыльчивый и отъ малйшаго замчанія или принужденія поступающій всегда на зло, Ленскій былъ мене всего расположенъ позволить учить себя ‘аристократу-сыну’. Его покраснвшее отъ вина лицо исказилось, глаза засверкали. Онъ уже готовъ былъ произнести что-то ужасное, непростительное, но вдругъ слова замерли на его устахъ, онъ тревожно прислушался и повернулъ голову… Взволнованный дтскій голосъ перебилъ кельнера:

— Я хочу туда, laissez moi passer!

Возможно ли? Дверь отворилась, задыхаясь, съ покраснвшими отъ холода щеками и растрепавшимися подъ шапочкой волосами, въ комнату вбжала семнадцатилтняя двушка и бросилась въ объятія быстро вскочившаго съ мста Ленскаго.

— Наконецъ-то!— задыхаясь, воскликнула двушка по-русски, плача и смясь.— Если бы ты зналъ, какого труда мн стоило добраться до тебя!… Они не хотли меня впускать, но все это пустяки, теперь я у тебя!.. А какъ ты поживаешь, поправился? Ахъ ты бдный, милый… я не могла дольше выдержать… я такъ боялась за тебя!

Ленскій восторженно прижалъ ее къ груди и покрылъ поцлуями ея личико.

— Это моя дочь,— объявилъ онъ удивленно смотрвшимъ на нихъ гостямъ — Дайте ей мсто около себя, мадамъ Гревинъ!— и когда кельнеръ поставилъ стулъ между старухой и виртуозомъ, Ленскій прибавилъ:— Сними твою шубу и шапочку, Маша, сядь здсь и успокойся немного!— и онъ погладилъ ее по мягкимъ темнымъ волосамъ. Трогательная нжность прогнала съ его лица всякій слдъ того отвратительнаго выраженія, которое только что было на немъ.— Да, да, это моя дочь, моя глупенькая, невоспитанная дочь, глупенькая двочка, которая меня очень любитъ!— и голосъ этого избалованнаго деспота, который еще недавно выносилъ только поклоненіе сотенъ влюбленныхъ въ него женщинъ, дрожалъ при этихъ словахъ, точно онъ удивлялся, что его собственное дитя любитъ его.

— Голодна ты, голубчикъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ, папа, я такъ рада, что не могу сть, но пить хочу,— и она потянулась за его бокаломъ шампанскаго.

— Ахъ ты маленькая плутовка!— Ленскій заботливо придвинулъ ей бокалъ, между тмъ какъ Николай крикнулъ черезъ столъ:

— Не давай ей шампанскаго… она не выноситъ его… Самая капля ударяетъ ей въ голову.

— А я такъ люблю его,— вздохнула двочка.

— Разскажи же намъ, какимъ образомъ ты пріхала, Маша?— спросилъ Ленскій дочь по-французски.— Я думалъ, ты еще въ Аркашон!

— Я убжала!— весело крикнула она, положивъ локоть на столъ и опустивъ голову на руку, при этомъ она захохотала такъ, что ея блые зубки сверкнули между пухлыми дтскими губками.— Убжала потихоньку и совсмъ одна!

— Да, вотъ это хорошо!— сказалъ Ленскій и сейчасъ же разсердился на себя, что сдлалъ при дочери такое неподходящее замчаніе.— Но горничную ты, по крайней мр, взяла съ собой?

— Нтъ, папа, никого… Ахъ, не длай такого мрачнаго лица, не сердись только. Если ты непремнно хочешь ссориться, то ссорься завтра, только не сегодня, я такъ рада, что у тебя,— болтала двочка, ласкаясь къ нему.— Видишь, какъ это было: съ октября я у тети Сони, въ Аркашон, потому что тетя Варя не кончила еще отдлки своего отеля и потому не можетъ меня взять къ себ. Ахъ, я вчно должна кочевать отъ одной тетки къ другой, потому что ты не хочешь взять меня въ себ, злой папа!

При этомъ шутливомъ упрек лицо Ленскаго омрачилось, двушка, между тмъ, продолжала:

— Вдругъ я слышу, что ты въ Париж. Знать, что ты въ Париж и не смть хать туда, это было невыносимо. Но сколько я ни просила… мн отвтили, что это невозможно… тетя Варя не можетъ меня взять къ себ раньше пятнадцатаго, кром того, некому проводить меня въ Парижъ и тому подобныя отговорки, все только глупости, которыя приводили меня въ отчаяніе. Между тмъ, я каждый день читаю газеты!

— Что я слышу, Маша!— перебилъ ее Ленскій, смясь.— Ты читаешь газеты! Что же, Фигаро или даже Git-Bias!

— Фигаро, Temps,— однимъ словомъ, каждую газету, гд написано что-нибудь о теб, остальное меня не интересуетъ,— спокойно отвтила Маша.— Я читала, какъ чуть не дерутся за мста въ твоихъ концертахъ, какъ весь Парижъ лежитъ у ногъ твоихъ, и я радуюсь и горжусь тобой…

— Ахъ, ты гордишься мною!— произнесъ Ленскій съ такимъ выраженіемъ, которое изъ всхъ присутствующихъ понялъ одинъ Николай.

— Но, папа…— пожимая плечами, воскликнула Маша, недовольная, что е прервали,— но, папа… горжусь ли я тобой!… Какъ можешь ты это спрашивать?… Да, безумно горжусь… Вдругъ и читаю, что ты сталъ блденъ, имешь видъ усталый, тогда мною овладло безпокойство и почти каждую ночь я видла во сн, что ты болнъ. Вчера вечеромъ,— мы получаемъ парижскія утреннія газеты только вечеромъ,— я читаю, что съ тобой былъ ударъ. Я была вн себя, они старались успокоить меня, доказать, что если бы твоему здоровью грозила опасность, меня, конечно, вызвали бы телеграммой. Они были очень ласковы, очень терпливы, но не понимали меня. Они хотли телеграфировать теб… Но, Боже мой, сидть сложа руки и ждать, часъ за часомъ ждать телеграммы, которая не приходитъ, и ничего опредленнаго, ничего изъ того, что хотлось бы знать, не сообщаютъ… нтъ, этого я не могла! И потому я убжала, какъ героиня въ роман, въ пять часовъ, въ то время, какъ весь домъ еще спалъ, я ушла на станцію. Было страшно холодно. Я продала часы въ буфет, но денегъ у меня не хватило, чтобы заплатить за билетъ, и одинъ молодой человкъ былъ такъ милъ, вывелъ меня изъ затрудненія.

— А, предупредительный молодой человкъ!— вставилъ журналистъ.

— Онъ былъ очень милъ,— подтвердила Маша.— Онъ взялъ мн билетъ,— онъ говорилъ со мной по-англійски, подумай, папа, онъ принялъ меня за англичанку. Я оставила его при этомъ мнніи, онъ снялъ шляпу, я вскочила въ купэ и поздъ двинулся. Ахъ, и такъ боялась опоздать на поздъ! Въ моемъ купэ сидли старый господинъ и старая дама. Я думала, что они мужъ съ женой, потому что они постоянно ссорились, но въ Бордо дама вышла, а я осталась со старикомъ одна. Одну минуту мн сдлалось страшно…

— Чего же?— спросилъ журналистъ непріятнымъ тономъ.

— Это было какъ разъ передъ туннелью, онъ вытащилъ большой перочинный ножъ: я думала, онъ меня заржетъ, но нтъ, онъ сталъ чистить грушу. Онъ хотлъ непремнно заставить меня взять половину. Когда я отказалась, онъ предложилъ мн шоколаду и началъ очень приставать, я терпть этого не могу и пригрозила ему, что дамъ сигналъ.— Легкая дрожь прервала ея разсказъ.— Я совсмъ не знала, что такъ непріятно здить одной!

— Въ дамскомъ купэ вы избжали бы этихъ непріятностей,— замтила Гревина съ мщанскою чопорностью.

— А, madame!— воскликнула Маша, взглядывая сначала на Ленскаго, потомъ на старую даму.— Я совсмъ забыла, что существуютъ дамскія купэ, я только и думала о томъ, какъ бы скоре попасть въ Парижъ! Но все обошлось очень хорошо, вы увидите… Слава Богу, поздъ остановился. Была большая остановка, я опустила окно, позвала кондуктора, чтобы онъ отворилъ мн дверь,— онъ не слышалъ меня. Французскіе кондукторы никогда не слышатъ. Вдругъ меня замчаетъ мой молодой человкъ съ аркашонскаго вокзала, онъ прогуливался по платформ и подбжалъ ко мн на помощь. ‘Я хочу перемнить купэ’,— говорю я ему, указывая глазами на моего противнаго спутника. Онъ понялъ, отвелъ меня въ другой вагонъ, замтилъ, что, вроятно, я не привыкла путешествовать одна, и спросилъ, позволю ли я ему предложить мн свое покровительство? Я была ему очень благодарна и разсказала затмъ всю свою исторію, и что я твоя дочь, папа, и что убжала отъ родныхъ потому, что меня испугало извстіе въ газетахъ. Тогда выяснилось, что онъ твой старый другъ, Николя,— сказала она, обращась къ брату, — онъ назвалъ мн свою фамилію… графъ Беренбургь. Онъ дипломатъ, былъ въ Петербург и сказалъ, что часто встрчался съ тобой у дяди Сережи. Помнишь ты его, Николя?

— Еще бы!— воскликнулъ Николай.— Этотъ человкъ спасъ мн жизнь на медвжьей охот.

— И онъ застрлилъ медвдя?— спросилъ Ленскій.

— Нтъ,— отвтилъ Николай,— онъ былъ, какъ онъ скромно выразился, слишкомъ трусливъ, чтобы спустить курокъ,— пуля могла попасть въ меня, онъ не Вильгельмъ Тель,— смялся онъ мотомъ. Своимъ охотничьимъ ножомъ онъ зарзалъ медвдя, рискуя быть задушеннымъ вмст со мною. Это былъ геройскій поступокъ!

— Съ опасностью жизни спасъ онъ тебя? Должно быть, онъ очень любитъ тебя,— замтила Машенька.

— Онъ едва зналъ меня.

— Ахъ, какое великодушіе!— сказала Маша, при этомъ она невольно сложила руки и глаза ея наполнились слезами.— Какъ я рада, что познакомилась съ нимъ!— Смотря то на Николая, то на отца, она продолжала:— Вы не можете себ представить, какъ онъ былъ милъ со мной. Онъ съ такою любовью говорилъ о теб, Коля, потомъ досталъ газету, чтобы посмотрть, не сказано ли чего о теб, папа. Мы дйствительно нашли замтку, успокоившую меня относительно твоего здоровья, и посл исчезнувшаго страха на сердц у меня сдлалось такъ легко, что я начала плакать. Пріхавъ въ Парижъ, онъ далъ мн своего лакея, потому что не могъ пустить меня хать одну черезъ весь городъ… и вотъ я здсь. Вы видите, madame,— лукаво обратилась Маша къ Гревиной,— въ общемъ было, все-таки, лучше, чмъ если бы я хала въ дамскомъ купэ.

Но нигд нтъ боле чопорныхъ, узкихъ, своеобразныхъ взглядовъ на приличія, какъ въ парижской аристократствующей буржуазіи,— каст, о которой заграницей ничего не знаютъ, хотя она. значительно больше многовосптой артистической богемы.

Гревина пожала плечами и замтила:

— Это дло вкуса, для моей дочери я предпочла бы дамское купэ.

Ленскій промолчалъ, онъ съ досадой замчалъ, какое дйствіе произвелъ разсказъ его обожаемой дочери на присутствующихъ. Большинство мужчинъ ухмылялось, они искали за наивностью Маши разсчитанное, ищущее приключеній легкомысліе.

Она, между тмъ, сдлала нечаянно нсколько глотковъ шампанскаго изъ бокала отца и продолжала:

— Глупе всего было то, что меня не хотли впустить въ отель въ теб… Г. Ленскій обдаетъ, отвтили мн, а я же говорила имъ, что я твоя дочь! Они грубо отвтили мн, что это всякая можетъ сказать. За кого же они меня приняли… за одну изъ тхъ дуръ, которыя бгаютъ за тобой?

— Маша!— остановилъ ее отецъ.

— Къ тому же, я такъ поразительно похожа на тебя!

— Да, ты въ самомъ дл похожа на меня?— спросилъ Ленскій, строгое выраженіе котораго не могло устоять передъ этою дтскою нжностью.— Въ самомъ дл похожа?— Онъ взялъ ее за подбородокъ и задумчиво посмотрлъ на ея личико.— Да, Богъ — великій художникъ,удивительно, какія прекрасныя варіаціи уметъ Онъ писать на безобразныя темы.

— Мама всегда говорила, что я до смшнаго похожа на тебя,— прошептала Маша и прибавила еще тише:— Это она говорила мн, когда была особенно ласкова со мной.— При этомъ, не обращая никакого вниманія на присутствіе столькихъ равнодушныхъ и насмшливыхъ людей, она придвинула свой стулъ ближе къ отцу и нжно прижала свою щеку къ его плечу.

— Маша! сиди прямо, ne fais pas l’enfant!— замтилъ Ленскій.

Николай внимательно смотрлъ на сестру. Онъ зналъ ее лучше, чмъ отецъ, и замтилъ, что нсколько капель шампанскаго, выпитыя ею изъ стакана отца, ударили ей въ голову. Глаза ея необыкновенно блестли, она находилась, очевидно, въ возбужденномъ состояніи.

— Ахъ, оставь меня!— отвтила она отцу на его замчаніе, гладя его руку.— Оставь меня… Еслибъ ты зналъ, какъ я стремилась къ теб!

— Ну, да, да, я врю этому, но это ты разскажешь посл, мн одному,— отвтилъ онъ и снова недоврчиво оглядлся кругомъ.

Гости перестали интересоваться двунікой, только графиня д’Ольбрейзе ласково смотрла на нее. Такъ какъ она не могла и не хотла больше кокетничать съ Ленскимъ, а остальное общество совершенно игнорировала, то ей ничего больше не оставалось длать. Булатова безпокойно посматривала на мужа, взглядъ котораго длался все водянисте, языкъ все тяжеле. Блокурая піанистка,-сидящая между Николаемъ и молодымъ скрипачемъ, распространялась о любви, а скрипачъ пускалъ въ ходъ вс хитрости, чтобы заставлять ее говорить какъ можно больше глупостей. Журналистъ усердно подливалъ, m-lle Клейнъ шампанскаго, остальные мужчины разговаривали между собой, шептали другъ другу на ухо разныя пошлости, въ нолголоса, съ явнымъ намреніемъ, чтобы ихъ слышали. M-lle Блейнъ пьянла. Посл увлекательной тирады о Ленскомъ она сказала, смясь:

— Я часто бываю въ раю, когда слушаю Ленскаго, но, если понадобится, пойду за нимъ и въ адъ!

— Такъ!— воскликнулъ развеселившійся Ленскій.— А если васъ не впустятъ въ адъ?

— Я заплачу за входъ нсколькими грхами!— и, вызывающе сверкая изъ-подъ полузакрытыхъ глазъ, она оторвала цвтокъ отъ своего букета на груди и бросила ему черезъ столъ. Ленскій со смхомъ поймалъ его. Вдругъ онъ почувствовалъ что-то странное и обернулся. Изумленный, странный взглядъ его дочери былъ устремленъ на него.

Онъ со злобой швырнулъ цвтокъ подъ столъ.

— Николай, пожалуйста, отвези ее домой!— воскликнулъ Ленскій, вскакивая.

— Куда, отецъ?

— Куда?…— повторилъ Ленскій,— да… къ Елагиной… куда-нибудь… только прочь отсюда.

— Позвольте мн отвезти вашу дочку къ княгин Елагиной. Моя карета внизу и въ ней хватитъ мста для нея и для Николая Борисовича,— предложила графиня д’Ольбрейзе.

— Я буду вамъ очень благодаренъ, графиня,— отвтилъ Ленскій и, поцловавъ Машу въ лобъ, обратился въ гостямъ:— Не перейти ли намъ въ гостиную, кофе уже поданъ.

Но въ то время, какъ Маша, огорченная внезапною холодностью отца, выходила изъ прихожей въ своей, отдланной соболями съ чисто-русскою роскошью, шуб, а Николай помогалъ одваться графин, Ленскій вышелъ къ дтямъ.

— Хорошенько закутай ее, Коля!— крикнулъ онъ сыну.— Она очень нжна и легко простужается. Она хочетъ непремнно походить на меня, но многое унаслдовала отъ матери. Боже, эти глаза… это совершенно глаза ея матери!… И замолви за нее словечко у тетки, чтобы та ее не очень бранила.

— Мы вмст будемъ защищать ее,— ласково замтила графиня.— Я понимаю, что заботливый папаша боится подобныхъ выходокъ, но надо быть очень жестокимъ, чтобы не простить ее.

— Ахъ, вы себ представить не можете, что ожидаетъ меня! Тетя не злая, она даже любитъ меня, но ея дочь, моя кузина Анна, ужасна!… Зачмъ ты отсылаешь меня, папа? Я такъ надялась, что ты оставишь меня у себя!

— Это невозможно!— произнесъ онъ съ быстрымъ характеристичнымъ движеніемъ головы и плечъ и съ мрачною ршимостью, отрзывающей всякую возможность противорчія.

— Правда, невозможно?— тихо повторила Маша убитымъ голосомъ.— Ну, такъ прощай! Я, все-таки, счастлива, что видла тебя. Только если бы не было здсь этихъ противныхъ людей! Эта дерзкая двушка, которая бросила теб цвтокъ… какъ она смла позволить себ это съ тобой?— и Машины глаза засверкали негодованіемъ.

— Она прелестна, ваша дочка, я совсмъ влюблена въ нее,— мечтательно произнесла графиня.— Но теперь идемте, дитя мое!

— Еще одинъ поцлуй,— прошепталъ Ленскій и взялъ обими руками блдное личико дочери. Онъ точно не могъ оторваться отъ нея.— Ангелъ мой… завтра утромъ я навщу тебя… Но никогда не прізжай больше сюда, я прошу тебя. Еще дай поцловать твои милые глазки… Покойной ночи!

XI.

Онъ сидлъ одинъ въ пустомъ салон номера съ срымъ ковромъ, цвтныя гирлянды котораго давно вылиняли, съ безвкусною синею шелковою мебелью и свтлыми обоями, съ этою специфически-непріятною, безличною физіономіей постоялаго двора.

Ленскій, всегда избгавшій одиночества, всегда удерживавшій своихъ гостей до той минуты, когда начнутъ слипаться его глаза, сегодня раньше десяти часовъ далъ имъ понять, что они ему надоли. Они ушли и онъ съ радостью проводилъ ихъ глазами, а теперь хотлъ бы вернуть ихъ, какъ ни безразличны ему были вс и какъ ни мало симпатично большинство изъ нихъ. Они хоть прогнали бы наплывъ воспоминаній, безпорядочнымъ роемъ проносившихся въ его душ.

Какою пестрою вереницей несутся они передъ нимъ!… И во всемъ этомъ ро нтъ ни одного милаго лица, на которомъ хотлось бы остановиться,— нтъ, только толпы людей, только концертная публика — Петербургъ, Москва, Мадридъ, Лондонъ, Копенгагенъ, Вна, Парижъ.

Невольно онъ сравнилъ и свою душу съ постоялымъ дворомъ, черезъ который проходили тысячи людей, и ни одинъ не ужился тамъ, ни одинъ не оставилъ въ немъ слда.

Въ дружбу онъ не врилъ, старымъ знакомымъ онъ оставался вренъ, даже если они были ему въ тягость, изъ твердости характера или изъ упрямства, привязанности не чувствовалъ ни къ кому. Его увлеченія были мимолетны, оставляли его душу такою нетронутой, что воспоминаніе о женщинахъ, съ которыми онъ находился въ близкихъ отношеніяхъ, было очень кратковременно и состояло изъ смшанныхъ чувствъ презрнія, жалости и отвращенія. Онъ не помнилъ даже имени большинства изъ нихъ. Давленіе какой либо дисциплины, принужденія, сдержанности было ему невыносимо, онъ далъ свободу всмъ своимъ инстинктамъ, ни въ чемъ не сдерживался, ни въ чемъ не подчинялся, проповдывалъ всегда, что надо забываться, и самъ никогда не могъ вполн забыться. Нтъ, во время безумной вакханаліи, среди которой пронеслись послднія пятнадцать лтъ его жизни, въ немъ всегда оставалось что-то, чего онъ не могъ удовлетворить, и онъ съ ужасомъ отталкивалъ отъ себя это безобразное опьяненіе, какъ недйствительное средство.

Онъ отрицалъ всякую вру, даже вру въ долгъ, жилъ однимъ наслажденіемъ, но наслажденіе исчезало, какъ только онъ прикасался къ нему, оно превращалась въ его объятіяхъ въ холодный, безжизненный трупъ. Единственное, что могло еще иногда увлечь его, было искусство, но и надъ нимъ онъ начиналъ терять власть.

Его произведенія, та часть искусства, которую онъ дйствительно любилъ, все боле и боле превращались въ сборникъ эффектныхъ контрастовъ, внутренній голосъ, напвавшій ему нкогда такія чудныя псни, былъ недостаточно силенъ, чтобы онъ услышалъ его среди шумной, безпорядочной жизни, и, усталый, смолкъ совсмъ. Его творческая сила ослабла, его игра…— парижане могли хлопать сколько имъ угодно,— онъ отлично зналъ, насколько она упала.

Боле сорока лтъ концертируетъ онъ и уже двадцать лтъ играетъ одинъ и тотъ же репертуаръ, трудный репертуаръ, но да мелочей всегда одинъ и тотъ же. Надоло это, онъ уже не слушаетъ себя, когда играетъ, только иногда полубезсознательно все, что сокрушало его умъ и сердце, проскальзываетъ въ его пальцы и изливается въ звукахъ, и люди, слушающіе его, чувствуютъ тогда не восторгъ передъ величайшимъ скрипачемъ на свт, а сочувствіе къ великому человку, который, утративъ идеалъ въ жизни, отчаянно стремится найти его въ искусств.

Какъ медленно ползетъ время! Онъ не думалъ, что будетъ такъ непріятно остаться одному. Все больше и больше страшныхъ тней проносится передъ нимъ. Тутъ и принцессы крови, и красавицы, благосклонности которыхъ тщетно добивались цари, извстныя артистки, и, наконецъ, бдныя двушки, которымъ минута увлеченія отуманила разсудокъ. Он киваютъ ему, доврчиво улыбаются все тою же улыбкой тайнаго согласія.

— Одна точь-въ-точь какъ другая!— крикнулъ онъ и топнулъ ногой, точно хотлъ втоптать въ землю вс эти призраки.— Одна, какъ другая!…

Вдругъ одна фигура выдлилась изъ толпы и приблизилась къ нему. Онъ протянулъ къ ней руки.

— Наташа!— воскликнулъ онъ, она исчезла. Это была его жена. Какъ ясно видлъ онъ ее! Она была не такая, какъ другія. Какъ могъ онъ осмлиться причислить этого ангела ко всмъ остальнымъ? Онъ безумно любилъ ее, но и безмрно оскорбилъ.

Наташей звали ее… да… Наташей, и когда онъ повелъ ее къ алтарю, она была красивою молодою двушкой, княжной Ассановой, выходившей за него замужъ противъ желанія родныхъ. Онъ носилъ ее на рукахъ, усыпалъ ея путь цвтами и она была счастлива и онъ вмст съ ней. Дти явились… какъ прекрасно вса было!… То были золотые годы его жизни, пять-шесть лтъ. Потомъ… потомъ демонъ началъ скучать въ раю… его цыганская натура потянула его куда-то, онъ ухалъ изъ дома — на время, чтобы перебситься — потомъ сталъ узжать чаще… все чаще…

Въ начал она слишкомъ легко простила ему, такъ легко, чта это почти оскорбило его, такъ легко, что съ той минуты онъ считалъ ее способной все вытерпть. Но, наконецъ, она не могла больше выдержать — разсталась съ нимъ. Это было ужасно,— такъ ужасно, что онъ думалъ, будто не вынесетъ. Она тоже не выдержитъ, думалъ онъ, и призоветъ его обратно. Онъ каждый день ждалъ этого — и она призвала его… когда лежала при смерти.

Этому скоро четыре года, ему же казалось, точно это случилось только вчера. Такъ ясно видлъ онъ все — большую комнату въ Рим, свтлую, просторную,стклянки лкарствъ съ длинными рецептами на ночномъ столик, карманные часы, которые онъ давно, при рожденіи Коли, подарилъ ей, мерцающую ночную лампочку въ углу, блый капотъ, висящій на стул, маленькія туфельки, а тамъ, на кровати, ее съ исхудавшимъ тломъ, обрисовывающимся подъ одяломъ — блымъ фланелевымъ одяломъ съ красными каймами. Она приподнялась съ подушки при его вход и встртила улыбкой, всепрощающей,— нтъ, не только прощающей, но просящей его о прощеніи за то, что она — она, бдный ангелъ, была слишкомъ слаба, чтобы снасти его отъ самого себя, чтобы освободить его. Тогда… онъ заключилъ ее въ объятія и поцловалъ. Онъ не хотлъ врить, что все кончено…

Вдругъ взошло солнце, тамъ, за церковью Trinit de’Monti — широкій золотой лучъ упалъ на умирающую. Точно свтлая десница Божія явилась за ея душой. Она подняла еще слабую руку, чтобы показать наверхъ… Рука опускалась, опускалась…

Какое ужасное время!

Ленскій, которому мысль о смерти внушала такой ужасъ, что ничто не могло преодолть его,— который, встрчая на улиц похороны, отварачивалъ голову и не могъ видть покойника,— онъ провелъ около ея гроба дв ночи, не отходя и не принимая пищи. На вторую ночь онъ заснулъ отъ страшнаго утомленія. Онъ жаллъ о быломъ времени, о прошломъ счастіи. Ему снилось, будто онъ сидитъ на террас дачи въ окрестностяхъ Петербурга, гд они проводили лто, короткое сверное лто. Стояла свтлая августовская ночь, блые стволы березъ выдлялись на темномъ фон хвойныхъ деревьевъ, пестрые цвты высокихъ тонкихъ мальвъ были ясно видны, втеръ шелестилъ листьями, а розы сладко благоухали. Онъ сидла рядомъ съ Наташей, рука въ руку, ея голосъ былъ нженъ, ласкалъ его слухъ, иногда она смялась, тогда смялся и онъ, потому только, что она смялась, и приникалъ поцлуемъ къ ея устамъ. Ахъ, какъ горячо отвчали ему ея жаркія молодыя губы!

Вдругъ онъ проснулся, ночная бабочка коснулась его крыломъ. Кругомъ все было черно — стны, полъ, потолокъ, и тутъ, около него, окруженная высокими, бросающими красноватый свтъ свчами и благоухающими цвтами, наташа… Какъ хороша еще была она! Онъ наклонился надъ гробомъ, поднялъ ее съ блой атласной подушки и поцловалъ.

До мозга костей проникъ его холодъ. этого прикосновенія, въ первый разъ онъ понялъ, какая страшная пропасть легла между нимъ и ею.

Когда пришелъ Коля, чтобы смнить отца, онъ нашелъ его лежащимъ безъ чувствъ около гроба.

——

Да, ее одну онъ безумно любилъ, но она не защитила его отъ самого себя ни своею жизнью, ни своею смертью.

Сначала, правда, въ первые дни посл ея смерти, онъ думалъ, что утихла буря въ его крови, по крайней мр, онъ не чувствовалъ ея.

Убитый и измученный, онъ проводилъ часы, дни въ ея комнат, гд все еще оставалось такъ, какъ было до того, когда ее вынесли, гд все лежало такъ, точно она должна еще вернуться. Когда же, наконецъ, онъ заставилъ себя ухать изъ Рима, онъ тихо и спокойно прожилъ два мсяца съ дтьми. Онъ даже пробовалъ опять работать, сочинять, но ничего не выходило. Тогда имъ овладло отчаяніе о своемъ погубленномъ геніи, а вмст съ отчаяніемъ поднялась и буря. Онъ не могъ выносить покоя,— онъ просто не въ силахъ былъ. Ему нужны были шумъ, постоянныя перемны, возбужденіе и опьяненіе.

Онъ отвезъ къ роднымъ Машу, свою прелестную обожаемую дочку, отъ которой спшилъ теперь избавиться, какъ отъ стснительной обузы, и затмъ… затмъ онъ началъ свою жизнь какъ разъ съ того пункта, на которомъ остановился передъ смертью Наташи. Онъ кочевалъ изъ города въ городъ, изъ концертной залы въ концертную, изъ гостиницы въ гостиницу, нигд не находя покоя и радости, везд встрчая обожаніе и поклоненіе и еще безумне прожигая жизнь, такъ какъ тоска его сдлалась сильне и требовала большихъ усилій, чтобы заглушить ее.

Все это можно было еще кое-какъ выносить, но что будетъ года черезъ два? Невольно взглядъ его упалъ на ворохъ газетъ, лежащихъ на стол среди комнаты: тутъ было тридцать, сорокъ экземпляровъ нумера Фигаро, заключавшаго въ себ рекламную сказку. Онъ засмялся надъ людьми, приславшими ему эту напыщенную статью, чтобы польстить ему.

‘Я хочу дать твоему искусству очарованіе, передъ которымъ никто не устоитъ,— прошепталъ онъ.— Ба, сколько лтъ можетъ это еще продолжаться?’ Нтъ, онъ не заблуждался, онъ опускался внизъ, быстро опускалась и его игра, и его здоровье,— все!

— Дьяволу скоро нельзя будетъ пользоваться моею скрипкой,— пробормоталъ онъ,— обо мн не захотятъ больше ничего знать, я старю!

Вдругъ онъ схватилъ себя за голову и крикнулъ:

— Но что длаетъ такой человкъ, какъ я, когда старетъ?

Въ первый разъ въ жизни задалъ онъ себ такой вопросъ.

Состариться, не имя мужества, спокойно покориться,— состариться безсильнымъ развратникомъ, выпивающимъ отвратительные подонки изъ пустыхъ бокаловъ… какъ гадко, какъ ужасно! Не лучше ли все порвать, посвятить себя дтямъ и начать порядочную жизнь?

Онъ горько засмялся. Порядочную жизнь… ему, когда два часа одиночества довели его чуть не до безумія!

Объ этомъ не могло уже быть рчи,— слишкомъ поздно.

Состариться!… Пустой призракъ,— такіе, какъ онъ, не старютъ,— они умираютъ!

Да, вотъ конецъ. Умереть, ничего не оставить, ни имени въ искусств, ни одного безсмертнаго произведенія, быть забытымъ, вычеркнутымъ изъ вселенной,— еще немного солнечнаго свта, воздуха, движенія, цвтовъ и звуковъ, и затмъ все потемнетъ,— одно громадное черное пятно — смерть! Да, вотъ онъ, конецъ… и, можетъ быть, онъ наступитъ завтра, можетъ быть, черезъ два года! Но придти онъ долженъ… А пока… пока онъ хочетъ жить, каждымъ фибромъ, каждою каплей крови, жить… Жить!…

Что это?… Мимо окна пронесся точно грустный тяжелый вздохъ. Его лицо приняло напряженно-прислушивающееся, томительно-страстное выраженіе. Ему чудилось точно рыданіе измученной души, забывшей дорогу къ небу, потому что горячая любовь удерживаетъ ее на земл и раскаяніе о неисполненной задач.

Было ли это слдствіемъ чрезмрнаго раздраженія слуховыхъ нервовъ, или началомъ того мистицизма, въ жертву котораго попадаютъ въ извстный періодъ жизни почти вс великіе русскіе интеллигентные люди? Что бы то ни было, онъ поклялся бы, что слышалъ ея голосъ, жалостный и нжный… Вотъ опять… ‘Борисъ!… Борисъ!…’

Онъ почувствовалъ что-то странное — успокоеніе близости любви. Безумная, неописуемая страсть овладла имъ. Онъ протянулъ руки, видніе исчезло. Дрожь передернула его, потъ выступилъ на лбу. Онъ вспомнилъ ужасный холодъ, который встртили его губы, когда онъ поднялъ трупъ съ кружевной подушки гроба.

— Нтъ, смерть взяла все,— она ничего не оставила. Глупо и безумно врить чему-нибудь подобному! Нтъ ничего, кром жизни!…

И въ то время, какъ страстное желаніе къ недосягаемому, небесному сжимало его сердце, онъ сдавленнымъ голосомъ хриплъ:

— Да, жить… Жить!…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На слдующій день отъ пережитаго Ленскимъ наканун не осталось слдовъ. Съ девяти часовъ утра ему не давали покоя гости. Не всегда удобно быть великимъ человкомъ.

Наконецъ, водворилась тишина въ его гостиной, остался только веселый молодой скрипачъ Поль.

Такъ какъ Ленскій ни минуты не могъ оставаться безъ дла, чтобы не начать нервничать, то Поль предложилъ сыграть партію пикета.

Самымъ серьезнымъ образомъ играли они по маленькой на краю стола, большая часть котораго была завалена наскоро отодвинутыми книгами. Какая масса въ безпорядк набросаннаго матеріала для чтенія! Сколько разбросано книгъ на стол, ршительно все, что вышло интереснаго въ этотъ сезонъ, начиная съ новйшаго произведенія Тена, до послдняго памфлета Луизы Мишель, такъ какъ Ленскій поглощалъ невроятное количество книгъ, чтобы избавиться отъ своихъ мучительныхъ думъ. Поль нашелъ отличное средство развлекать стараго льва, онъ каялся ему во всхъ своихъ неудачныхъ любовныхъ похожденіяхъ (ses bonnes fortunes rtes). Это своего рода утонченная лесть, такъ какъ каждому артисту въ глубин сердца льстить фіаско товарища. Разсказы Поля очень забавляли Ленскаго, онъ громко смялся. Пониманіе юмора у него было одностороннее, онъ видлъ комизмъ только тамъ, гд онъ приправленъ двусмысленностью.

Въ комнату вошелъ Николай, поздоровался съ отцомъ и молодымъ скрипачемъ и сейчасъ же началъ рыться въ книгахъ на стол. Онъ внесъ съ собою холодную атмосферу чопорности, стснявшую музыкантовъ, ихъ непринужденность исчезла. Поль посмотрлъ на часы и объявилъ, что ему необходимо бжать къ парикмахеру стричься. Отецъ и сынъ остались одни.

— Наконецъ-то ты пришелъ,— сказалъ отецъ, машинально мшая карты.— Соня!…

— Я уже два раза собирался къ теб,— отвтилъ Николай,— но мн сказали, что ты занятъ.

— Это не могло помшать теб,— замтилъ Ленскій.— По милости своей деликатности ты лишился очень большаго наслажденія — pro primo аріи, проптой молодою дамой, о голос которой я собственно судить не могу, такъ какъ она, какъ объяснила мн ея спутница, уже нсколько мсяцевъ охрипла отъ несчастной любви. Я не знаю хорошенько, что она хочетъ получить черезъ меня — стипендію, ангажементъ въ петербургскую оперу или чтобы я излечилъ ее отъ несчастной любви, затмъ нжная парочка сестеръ, сіамскіе близнецы, піанистки, давали мн представленіе, посл нихъ явился еще геній, мужчина на этотъ разъ, и принесъ мн тетрадь псенъ собственнаго сочиненія съ просьбой позволить посвятить мн этотъ сборникъ, издателя долженъ найти, конечно, я же. Это между прочимъ. Сборникъ называется Les Humbles, текстъ Виктора Гюго… Но, кстати, мн, въ сущности, надоло изображать кающагося брамина, отдающаго свое тло наскомымъ. Позвонилъ бы ты, я хочу приказать кельнеру никого не принимать.

Кельнеръ явился и опять исчезъ. Отецъ и сынъ остались одни и могли бы теперь безъ стсненія болтать другъ съ другомъ. Но немного дланная юмористическая рчь отца изсякла, а сынъ молчитъ. Ярче вчерашняго выступала обоюдная непріязнь,— непріязнь, выражающаяся со стороны сына преувеличеннымъ равнодушіемъ, со стороны отца мрачною неласковостью. Онъ не могъ привыкнуть къ сыну. Не потому, чтобы тотъ ему не нравился, его взглядъ останавливался не безъ гордости на молодомъ красавц съ нжными руками и изящнымъ аристократическимъ лицомъ. Самый требовательный отецъ былъ бы доволенъ такимъ сыномъ. Онъ отлично учился, никогда не длалъ долговъ, двадцати трехъ лтъ служитъ аташе при русскомъ посольств въ Париж, былъ во всхъ отношеніяхъ образцовымъ молодымъ человкомъ. Чего же хотлъ Ленскій, чего недоставало ему въ Никола? Недоставало ему искры горячаго энтузіазма, увлекательнаго легкомыслія и милой безпечности, пыла молодости,— вотъ чего недоставало ему въ сын. Николай въ двадцать три года былъ старикомъ, и при этомъ вчная благовоспитанность, неизмнная, никогда не измняющая себ дрессировка! Ленскій никогда не выносилъ мужчинъ большаго свта, а Николай былъ поразительно похожъ на нихъ,— это раздражало отца.

— Какъ же приняла Елагина моего маленькаго сорванца?— спросилъ онъ, наконецъ, сына, строя на стол карточные домики.

— Очень любезно.

— Это меня радуетъ.

Николай молчалъ. Минуту спустя Ленскій началъ снова:

— Да, да… я радъ, что это хорошо сошло ей. Я безпокоился. Никто не выноситъ жесткаго обращенія хуже нашей двочки.

Николай посмотрлъ прямо въ глаза отцу.

— Не воображаешь ли ты, что тетка относится къ ней съ любовью?— сухо спросилъ онъ.

— Но.:, ты же сказалъ…— замтилъ Ленскій.

— Я сказалъ, что она любезно приняла нашу Машу, voil tout. Мн ея отношеніе къ двочк не понравилось. Она и ея милая дочка собирались хать въ гости, когда я явился вчера съ Машей и графиней д’Ольбрейзе. Графиня настояла на томъ, что она сама будетъ защищать Машу, а такъ какъ она, какъ мн посл сообщила тетя Варя, несмотря на свою чисто-вншнюю эксцентричность, особа tout fait bien, на хорошемъ счету въ Сентъ-Жерменскомъ предмсть и даже по матери въ родств съ Роганъ-Шабо, то теплота, съ которой она защищала Машу, оказала, все-таки, нкоторое дйствіе. Во всякомъ случа, тетка удовольствовалась тмъ, что посмялась надъ Машиной экзальтаціей. Затмъ графиня поцловала Машу, прятавшуюся за меня и дрожавшую всмъ тломъ, какъ испуганная собачка, не понимающая, почему на этотъ разъ ее не бьютъ, и ухала, посл чего кузина Анна, до сихъ поръ молча занимавшаяся своимъ туалетомъ, внезапно обернулась къ Маш и крикнула: ‘Mais c’est une conduite impossible!’ Тетка замтила примирительнымъ тономъ: ‘Къ ней нельзя относиться очень строго, не вс такъ воспитаны, какъ ты’.— ‘Слава Богу’,— подумалъ я, но ничего не сказалъ, а Маша опустила головку и сильно покраснла. Тогда тетка приказала горничной приготовить Маш комнату, предложила двочк посмотрть пока книгу съ картинками и напиться чаю, въ эту минуту лакей доложилъ, что карета готова, и мы вс ухали. Было заране условлено, что я буду сопровождать Елагиныхъ въ Тугачевымъ, иначе я непремнно остался бы съ Машей, чтобы пожурить ее, какъ она того заслуживаетъ.

Ленскій нахмурился.

— Такъ, значитъ, и ты тоже хотлъ бранить бднаго ребенка!— воскликнулъ онъ.— Какой же ты безсердечный филистеръ, все перенялъ отъ своего знатнаго дядюшки — этого homme comme il faut par excellence, государственнаго дятеля, подъ покровительствомъ котораго ты длаешь карьеру и который разлучилъ насъ, твою мать и меня… Бдная Маша! Бдная голубка! Она была божественно прелестна съ своимъ трогательнымъ волненіемъ, глупымъ дтскимъ страхомъ и поражающей наивностью!

Ленскій ударилъ кулакомъ по столу.

— Надавать пощечинъ хотлъ бы я всмъ болванамъ, смвшимъ переглядываться при ея разсказ,— крикнулъ онъ.

— Я также, отецъ, но они вс переглядывались,— замтилъ Николай.

— Болваны!

— Да, конечно, болваны… но…

— Ну, что хочешь ты сказать?— рзко спросилъ отецъ.

— Я хочу сказать, что Маша еще много болвановъ встртитъ въ жизни, которые ложно истолкуютъ ея наивность, и что она можетъ встртить такого негодяя, который воспользуется ея невинностью.

Кровь прилила Николаю къ щекамъ, глаза его сверкали отъ волненія.

— Глупости! глупости!— пробормоталъ Ленскій.— Ты не понимаешь сестры. Если бы она была легкомысленна, тогда ей нуженъ былъ бы строгій надзоръ. Но наша Маша не легкомысленна, она сумасбродна, впечатлительна, романтична, а, говоря между нами, жизнь такъ пошла, такъ безгранично пошла и грязна, что дйствительно экзальтированной натур рдко представляетъ искушенія. Нтъ, нтъ, я не боюсь за мою хорошенькую упрямицу. Я не врю въ необходимость строгаго надзора.

— Я нахожу, что за молодыми двушками надо слдить,— серьезно произнесъ Николай.— Он лакомы сердцемъ, какъ дти лакомы ртомъ, и съ ними легко можетъ случиться, что он надятся блены, вмсто ягодъ. Наша Маша знаетъ жизнь не лучше шестилтняго ребенка. Она не подозрваетъ, что есть на свт опасности, которыхъ она должна избгать.

— Но это-то и хорошо… это прелестно… Желалъ бы ты разв, чтобы это было иначе? Я — нтъ, нтъ, ни на волосъ не желалъ бы я, чтобы наша маленькая цыганочка была не такой, какъ она есть.

— Я, въ сущности, тоже,— согласился Николай,— но при настоящихъ грустныхъ обстоятельствахъ…

— Что это за грустныя обстоятельства?— перебилъ его Ленскій,— ну, да, что у нея нтъ матери, это грустно,— ее замнить я не могу, мать вообще нельзя замнить, а въ особенности такую, какою была ваша, такой нтъ второй на свт. Но въ остальномъ, я думаю, ей недурно живется. Ее балуютъ везд, гд она появляется, живетъ она какъ маленькая принцесса, всегда хорошо пристроена.

— Хорошо пристроена?— воскликнулъ Николай.— Хорошо пристроена! Я нахожу, что она не можетъ быть пристроена нигд хуже, чмъ у Елагиной.

— Почему?— неувренно спросилъ Ленскій.— Варвара не дурная женщина, слишкомъ важна была она, никогда не могла примириться съ тмъ, что ея зять — артистъ, но двочк она не станетъ мстить за это. Она очень добра.

— И совершенно безхарактерна, — вставилъ Николай.— Ты радовался тому, что она такъ легко отнеслась къ Машиной вчерашней выходк. Я — нтъ, ея равнодушное, слишкомъ легкое отношеніе не понравилось мн. Тетя Варя находится въ стсненныхъ обстоятельствахъ, если я не ошибаюсь, она очень скоро съ своими денежными затрудненіями обратится къ теб и относительно Маши будетъ разыгрывать роль ласковой мачихи, льстящей падчериц, потакающей всмъ ея желаніямъ, только бы не поссориться съ отцомъ. Чтобы изъ Маши вышелъ толкъ, она должна жить съ людьми, которые понимаютъ ее, любятъ, но настолько добросовстны, что строги къ ней и время отъ времени отрезвляютъ ея увлекающуюся головку. Она слишкомъ даровита, слишкомъ своеобразна, чтобы ее можно было предоставить самой себ. Машу надо холить, лелять, но и крпко держать въ поводу. Я знаю ее лучше тебя, такъ какъ имлъ боле случаевъ наблюдать за ней, и увряю тебя, что опасно оставлять Машу у людей, которые такъ мало будутъ заботиться о ней, какъ Елагины!

— Ты преувеличиваешь, ты преувеличиваешь!— мрачно повторилъ Ленскій.— Но что могу я сдлать? Запереть мою пвунью въ клтку, въ монастырь или въ пансіонъ? Я пробовалъ это. Она не выдерживаетъ. Что мн съ ней длать?

— Возьми ее къ себ,— сказалъ Николай.

— Ко мн — это невозможно,— заволновался Ленскій,— невозможно! Что будетъ длать вдовецъ съ взрослою дочерью?

Николай сдвинулъ брови, вокругъ рта легла горькая, недовольная черта, посл минутнаго молчанія онъ произнесъ ледянымъ тономъ:

— А помнишь, какъ строго судилъ ты Казина, когда онъ отпустилъ на вс четыре стороны дочь, потому что она стсняла его холостую жизнь вдовца?

Лицо Ленскаго сдлалась мрачно, замчаніе сына задло его на живое.

— И ты хочешь сравнить меня съ Казинымъ?— медленно спросилъ онъ рзкимъ тономъ.

Николаю сдлалось совстно, онъ упрекалъ себя за то, что зашелъ слишкомъ далеко, слишкомъ много позволилъ себ относительно отца.

— Я, конечно, и не думалъ этого,— началъ онъ,— поступки великаго артиста, генія…

Ленскій перебилъ его:

— Отвяжись отъ меня съ этимъ геніемъ, мн надоло вчное преслдованіе меня этимъ геніемъ!— крикнулъ онъ.— Какъ человкъ, я не хочу, чтобы меня сравнивали съ Казинымъ. Что имю я, какъ человкъ, общаго съ этимъ пустымъ эгоистомъ, промотавшимъ свое и женино состояніе, рыскавшимъ по свту на средства юще боле бдныхъ людей, чмъ онъ, не безпокоясь о томъ, что юго жена и дочь терпятъ въ это время чуть не голодъ, не спрашивая о томъ, здоровы он или больны, тогда какъ я…— Онъ тяжело перевелъ дыханіе, лицо ено покраснло отъ гнва. Глухимъ и хриплымъ голосомъ онъ продолжалъ:— Тогда какъ я… я мучился и работалъ для васъ всю жизнь. Все, что у васъ есть, я пріобрлъ собственною головой и руками, для себя, Богъ свидтель, мн немного надо было, для васъ же мн ничто не казалось достаточнымъ. И если кто-нибудь изъ васъ заболвалъ, я все бросалъ и съ конца свта прізжалъ, чтобы ходить за вами…— Онъ остановился, задохнувшись.

— И ты оставался при насъ до тхъ поръ, пока безпокоился,— тихо произнесъ Николай,— посл же…— въ то время, какъ Ленскій опустилъ голову, онъ продолжалъ:— Да, отецъ, ты былъ великодушенъ къ намъ и, вмст съ тмъ, скупъ. Ты никогда ни въ чемъ не отказывалъ намъ, и, вмст съ тмъ, во всемъ… отказывалъ намъ въ отц,— въ себ самомъ!

— Гм… А вамъ недоставало меня?— спросилъ Ленскій сурово, почти съ упрекомъ, и недоврчиво взглянулъ на сына.

— Очень!— отвтилъ Николай.

Этого Ленскій не ожидалъ, э іо короткое простое слово проникло ему прямо въ сердце. Онъ измнился въ лиц, налилъ себ стаканъ воды, всталъ, прошелся нсколько разъ по комнат, наконецъ, остановился передъ Николаемъ и положилъ ему руку на плечо.

— Я знаю, что я былъ неправъ передъ вами,— произнесъ онъ измнившимся, необыкновенно мягкимъ голосомъ,— я не заслуживаю совсмъ такихъ дтей, какъ вы. Если бы вы оба вышли очень, дурными людьми, я бы и тогда не долженъ былъ удивляться. Но у васъ въ жилахъ течетъ кровь вашей матери и… и…— онъ остановился, закрылъ рукой глаза, потомъ вдругъ топнулъ ногой.— Я бросилъ васъ, это правда, но вы не должны изъ этого заключать…— опять онъ остановился и, посл небольшой паузы, продолжалъ:— Что касается Маши, Богъ знаетъ, какъ бы я желалъ имть ее около себя, но, вдь, я въ другихъ условіяхъ, чмъ… ну, чмъ Казинъ. У Казина блестящее положеніе, живетъ онъ въ Петербург, я же… сегодня я въ Париж, завтра въ Берлин, посл завтра въ Вн, могу ли я таскать съ собой молодую двушку?

— Да разв необходимо, чтобы ты все еще мучился?— спросилъ Николай нжнымъ, почти умоляющимъ голосомъ.

Ленскій молчалъ. И Николай, несмотря на раннее знаніе жизни’, обусловливаемое печальными обстоятельствами его дтства, оставшійся все еще неопытнымъ идеалистомъ, подумалъ, что онъ поколебалъ отца, и надялся его окончательно убдить нарисованнымъ передъ нимъ планомъ.

— Ты отлично могъ бы устроиться,— продолжалъ онъ,— я такъ хорошо представляю себ это, ты взялъ бы къ себ старую родственницу, Марью Дмитріевну, напримръ, кузину мамы, которая теб симпатична, и, подъ соединеннымъ вліяніемъ твоей знаменитости и Машиной красоты, вашъ домъ въ Петербург или Москв сдлался бы настоящимъ раемъ. Ты могъ бы провести старость весело и счастливо, окруженный нжными заботами и уваженіемъ, если бы ты захотлъ только дать себ покой.

— Мн дать покой…— простоналъ Ленскій,— да если бы я могъ вынести этотъ покой!— и своимъ обычнымъ движеніемъ откинувъ обими руками волосы съ висковъ, онъ продолжалъ:— Требуй отъ меня чего хочешь, но только не того, чтобы я спокойно сидлъ на мст, этого я не могу!— Онъ замолчалъ на минуту, потомъ продолжалъ глухимъ голосомъ:— Да, если бы жива была твоя мать, тогда, можетъ быть, было бы иначе, именно тогда, передъ нашею разлукой, я начиналъ чувствовать утомленіе отъ этой жизни, около нея, можетъ быть, я примирился бы съ тихою старостью. Новы… ваша родня ршили, что для нея лучше… они доказали ей, чего ей самой никогда не пришло бы въ голову… ее уврили, что позорно для нея снисходительно относиться ко мн. Радуйтесь же результатамъ!… Вы ее убили, а съ нею и меня… Но что толку растравлять старое горе, что толку упрекать другихъ? Я самъ во всемъ виноватъ… Теперь ничего нельзя поправить,— я такой, каповъ я есть, я уже не могу передлать себя. Безъ женщинъ и апплодисментовъ я не могу жить… Возмущайся сколько хочешь, я же могу, не могу…

Дыханіе его прервалось, онъ замолчалъ. Отецъ и сынъ стояли другъ передъ другомъ, смотря другъ другу въ глаза. Ленскій былъ страшно блденъ. Никогда не видалъ Николай лица, выражавшаго такую невыносимую тоску. И почему понялъ онъ теперь, теперь именно, несмотря на горькое признаніе, только что сдланное отцомъ, неотразимое очарованіе, которое Ленскій производилъ на всхъ людей и долженъ былъ производить? Его чувства частью отразились на лиц. Вжливая маска спала, и Ленскій въ первый разъ почувствовалъ сердцемъ, что передъ нимъ его плоть и кровь, въ первый разъ увидалъ онъ не по англійскому образцу вышколеннаго молодаго дипломата, а своего сына, и въ чертахъ взрослаго юноши узналъ милое личико нжнаго мальчугана, встрчавшаго его,— обыкновенно, торжествующими криками, когда онъ возвращался домой, гордившагося, если могъ оказать отцу какую-нибудь услугу, и хвалившагося передъ товарищами славой своего отца.

Онъ вспомнилъ блднаго, тонкаго юношу, идеаломъ котораго онъ былъ… до того дня, когда Николай началъ понимать, и его ясныя очи вдругъ затуманились отъ величайшаго горя, какое только можетъ испытать молодой человкъ,— горя о томъ, что онъ увидалъ пятно на идеал, стоявшемъ для него выше всего на свт.

И съ того дня мальчикъ точно заболлъ. Онъ развивался уже не такъ быстро и легко, какъ того ожидали: онъ слишкомъ рано научился понимать жизнь, это сдлало его преждевременно зрлымъ, преждевременно старило его. Съ шестнадцати лтъ и даже раньше раздлялъ онъ горе своей несчастной обожаемой матери. А Ленскій хотлъ упрекнуть его за то, что онъ утратилъ юность!

Онъ неожиданно схватилъ сына за оба плеча и привлекъ къ себ. Въ первый разъ посл многихъ лтъ онъ обнималъ сына.

Кто-то постучалъ въ дверь,— пришелъ секретарь Ленскаго, быстро, какъ холодный втеръ, ворвался онъ въ теплую атмосферу между отцомъ и сыномъ.

— Мн надо съ вами поговорить.— Съ этими словами онъ подошелъ къ Ленскому, слегка поклонившись.

— Ну, такъ говорите,— отвтилъ Ленскій, пожимая плечами.— Или, можетъ быть, васъ стсняетъ мой сынъ?

— Нтъ, дло касается денежныхъ обстоятельствъ. Вотъ…— и Браунъ досталъ изъ портфеля наскоро исписанную бумажку.— Если вы каждому, кто попроситъ у васъ и сдлаетъ при этомъ достаточно жалостное лицо, будете выдавать чеки на такія суммы, какихъ онъ требуетъ, то скоро не хватитъ вашихъ доходовъ, чтобы удовлетворять эти платежи.

— Пока хватаетъ,— отвтилъ Ленскій угрюмо.— Въ этомъ дло и больше ни въ чемъ?

— Значитъ, я долженъ заплатить по этому чеку?

— Если я подписалъ его, конечно.

— Мн что,— вздохнулъ Браунъ,— мн, въ сущности, до этого нтъ дла, только я позволю себ обратить ваше вниманіе на то, что въ дв недли Булатовъ беретъ у васъ во второй разъ деньги.

— Бдняга!— прошепталъ Ленскій.— Ему не легко живется. Сначала онъ истратилъ все свое состояніе, чтобы пріобрсти связи, и задавалъ обды въ caf Anglais, теперь голодаетъ съ женой на чердак.

— Я думаю, вы ошибаетесь, если воображаете, что Булатовъ голодаетъ съ женой,— холодно отвтилъ Браунъ.— Она голодаетъ, это и видно по ней, а онъ… угощается шампанскимъ и устрицами и всевозможною другою роскошью, нужной ему, какъ онъ говоритъ, чтобы воспламенить его вдохновеніе. Между прочимъ, онъ танцуетъ какъ безумный на всхъ балахъ Монмартра. Тамъ его прославляетъ, ему апплодируетъ всякій негодный сбродъ.

— Шутъ!— воскликнулъ Ленскій.— Ну, если это такъ, тогда… надо положить этому конецъ. Напишите его жен… Нтъ, къ чему оскорблять это бдное измученное созданіе,— это ни къ чему не поведетъ, подобнаго рода женщины слпы къ своимъ мужьямъ,— напишите ему… Ахъ, длайте что хотите, только избавьте меня отъ него.

— А долженъ я заплатить ему деньги?— спросилъ Браунъ, все еще держа записку въ рук.

— Разумется… А теперь, Коля, идемъ. Вдь, у тебя есть время похать со мной въ Елагиной? Можешь воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы прочитать Маш наставленіе. Я общалъ ей пріхать утромъ.

II.

Сходя съ лстницы, Ленскій далъ волю своему гнву на непростительное поведеніе Булатова.

— Безсовстный негодяй!— сердился онъ.— Для того, что ли, въ самомъ дл, я работаю, чтобы потакать широкимъ замашкамъ г. Булатова? Бдная женщина… это возмутительно!

Николай молчалъ. Не въ первый разъ слышалъ онъ, какъ строго отецъ осуждалъ измняющихъ женамъ мужей.

Во двор отеля Вестминстеръ Ленскіе встртили высокаго, худаго молодаго человка, съ очень красивымъ профилемъ, полузакрытыми голубыми глазами и сладострастнымъ ртомъ, одтъ онъ былъ въ клтчатое англійское пальто, срую англійскую шляпу и въ рукахъ держалъ толстую короткую англійскую палку.

— Я шелъ какъ разъ къ вамъ,— обратился онъ къ Николаю, протянувшему ему руку.— Но вы, кажется, отправляетесь куда-то… Пожалуйста, представьте меня…— продолжалъ онъ, указывая взглядомъ на виртуоза, недовольнаго этою задержкой и стоящаго съ непріязненнымъ выраженіемъ на лиц.

— Графъ Беренбургъ, отецъ,— сказалъ Николай,— который тогда въ Катериновскомъ…

— О, пожалуйста, не вспоминайте этой старой исторіи,— замтилъ Беренбургъ, съ улыбкой кланяясь Ленскому.— Я хотлъ узнать только, спросить у васъ о здоровьи вашей сестрицы.

— Она вчера благополучно розыскала отца,— отвтилъ Николай.— Если бы вы не предупредили меня, то я сегодня отыскалъ бы васъ, чтобы поблагодарить за оказанное вами ей покровительство.

Беренбургъ поклонился.

— Говоря между нами, я былъ радъ, что могъ проводить вашу сестрицу, потому что она такъ очаровательно дтски неопытна и такъ неустрашима, что могла легко попасть въ самое непріятное положеніе.

— Вамъ, вроятно, показалось страннымъ встртить такую молоденькую двушку, путешествующую одну?— замтилъ Николай не безъ досады.

— И въ особенности такую изящную молодую двушку,— смясь, отвтилъ Беренбургъ.— Но я сейчасъ же догадался, что имю дло съ какимъ-нибудь исключительнымъ случаемъ. Первою моею мыслью было, что прелестная двушка заблудилась или потеряла провожатую. На ея лиц было написано, что она не привыкла путешествовать одна, но потомъ сейчасъ же она съ своею милою откровенностью разсказала мн всю суть дла. Что вы испуганы немного этимъ coup de tte вашей сестры, я понимаю, Николай, но что касается меня — я въ жизни рдко встрчалъ что-либо боле трогательное, чмъ эта молодая двушка, которая изъ нжнаго безпокойства объ отц бжала изъ дому. Я задерживаю васъ…

— Мы идемъ какъ разъ къ сестр, которую перевезли къ моей тетк Елагиной… Вы, кажется, знаете ее…

— Госпожу Елагину… въ улиц Ваграмъ…конечно, я знаю и ее, и ея красавицу дочь. Будьте любезны, засвидтельствуйте имъ мое почтеніе, вашей же сестр передайте мой особый поклонъ.

— Моя дочь, кажется, задолжала вамъ, — угрюмо произнесъ Ленскій, въ первый разъ вмшиваясь въ разговоръ, когда Беренбургъ поклонился ему, прощаясь.

— Да,— засмялся Беренбургъ,— но мы сосчитаемся въ другой разъ съ Николаемъ… До свиданія!

И, дружески пожавъ руку Кол и еще разъ снявъ шляпу передъ Ленскимъ, онъ вышелъ со двора отеля и слъ въ ожидавшій его у воротъ эпипажъ.

— Такъ это-то рыцарь, спасшій тебя изъ лапъ медвдя и Машу изъ лапъ нахальнаго спутника?— сказалъ Ленскій, когда они хали на извощик по улиц Капуциновъ къ бульвару.— Какая противная обезьяна! Вс они такіе, твои господа товарищи?

— Зачмъ ты спрашиваешь меня, когда ты самъ знаешь, по крайней мр, столькихъ же, какъ и я?— отвтилъ Николай.

— Подобнаго сорта я, слава Богу, давно не встрчалъ,— сказалъ Ленскій.— У насъ въ Россіи такихъ нтъ. Странно, ты сказалъ, кажется, что онъ австріецъ, онъ говоритъ точно англичанинъ.

— Его мать была англичанка. Она сестра твоей и маминой пріятельницы, лэди Банбури.

— Ахъ, поэтому… поэтому-то онъ квинтъ-эссенція двухъ несноснйшихъ аристократій свта. Ничего не можетъ быть высокомрне преувеличенной вжливости подобнаго франта. Я не выношу этого.

Николай промолчалъ, его всегда оскорбляло, когда отецъ излагалъ такія, основанныя на давнишнихъ личныхъ обидахъ, демократическія сужденія.

— Я не могу сказать,— началъ онъ черезъ минуту,— чтобы я съ Беренбургомъ былъ въ особенно дружескихъ отношеніяхъ, но въ одномъ могу тебя заврить, что онъ выигрываетъ при ближайшемъ знакомств. Онъ слабый, безхарактерный и ограниченный человкъ. И… наконецъ…— Николай запнулся.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — возразилъ Ленскій,— наконецъ, онъ понялъ Машу, а т господа, которыхъ ты вчера видлъ у меня, не поняли ее. Это дло воспитанія, этому нельзя придавать большого значенія. Гм… самое грустное было бы, если бы маленькая дурочка заинтересовалась имъ. Оказать рыцарскую услугу хорошенькой двочк въ изящной собольей шубк такому господину ничего не стоитъ, но что до остальнаго… ему также мало придетъ въ голову жениться на трактирной служанк, какъ и на моей дочери. Да, да, я знаю гнусное высокомріе этого сброда. Это все равно… твоя мать сдлала большую ошибку, что вышла за меня!

III.

На это Николаю нечего было отвтить, до конца дороги онъ не произнесъ больше ни слова.

Извощикъ остановился передъ красивымъ отелемъ въ улиц Ваграмъ.

— Дома барыня?— спросилъ Ленскій, въ то время какъ его сынъ расплачивался съ извощикомъ.

Ленскій никогда не носилъ при себ денегъ.

— Барыня не принимаетъ,— отвтилъ лакей.

Въ ту же минуту распахнулась большая цвтная стеклянная дверь и, спрыгивая сразу съ четырехъ или пяти ступеней, къ виртуозу бросилась хорошенькая двушка въ простомъ синемъ плать.

— Ахъ!

Какъ часто будетъ раздаваться въ ушахъ старющаго артиста это радостное восклицаніе, съ которымъ дочь обвивала вокругъ его шеи свои нжныя руки! А поцлуй ея свжихъ невинныхъ губокъ,— разв онъ забудетъ его когда-нибудь?

— Папочка… Коля! Какъ хорошо, что вы оба пріхали, но какъ поздно!— воскликнула она, взявъ обоихъ за руки, и потащила за собой въ дверь, — да, какъ поздно! Я уже съ десяти часовъ стою у окна и смотрю, не идете ли вы.

— Много же времени ты потеряла,— засмялся Ленскій.

Они вошли въ пріемную, высокую комнату съ прекрасною обстановкой.

— Хорошо здсь, не правда ли, отецъ?— спросила Маша, слдившая за медленно скользившимъ по каждому предмету взгляду Ленскаго.— Цвта такъ гармонируютъ!— продолжала она.— Я называю это музыкой глазъ.

— Очень мткое слово, я запишу его, — пошутилъ Ленскій и потрепалъ ее по щек.— Я никакъ не воображалъ, что Елагины такъ хорошо живутъ, — прибавилъ онъ, взглянувъ на Николая.— А ты мн говорилъ, что Варвара Алексевна находится въ стсненныхъ обстоятельствахъ…

— Да, домъ очень хорошъ, вс комнаты,— болтала Маша,— я уже везд побывала. Но садись же, папа, здсь, около камина, а ты, Коля, здсь. Ахъ какое счастье видть васъ вмст! Только бдной мамы недостаетъ!

И Маша, у которой горе всегда внезапно вмшивалось въ радость, смахнула съ глазъ слезы… Но сегодня не время грустить.

— Я поправлю вамъ огонь,— воскликнула она и, ставъ колнями на медвжью шкуру, положила большое полно въ каминъ и обратилась къ отцу:— Знаешь ты, для кого былъ выстроенъ этотъ домъ?

— Нтъ.

— А я знаю. Для одного писателя, вообразившаго себя геніемъ и никогда ничего не написавшаго. Сначала онъ думалъ, что не можетъ писать потому, что его обстановка не достаточно поэтична, и тогда онъ началъ собирать по Франціи рдкости, чтобы зазвать въ свой домъ музу. Каминъ этотъ изъ Турина, лстница съ массивными рзными перилами принадлежала старинному аббатству въ Пуату, эти два кожаные съ золотомъ стульчика… ну, я забыла, откуда они. Но сколько я знаю, когда обстановка была готова, муза не явилась, тогда онъ подумалъ, что ошибся, что нельзя работать въ роскошной обстановк, и тогда купилъ себ швейцарскій домикъ, совсмъ готовый, и поставилъ его въ саду,— вонъ за отелемъ стоитъ онъ… если ты повернешь немного голову, ты увидишь въ окно,— и тамъ ожидалъ онъ музу, но муза не пришла… Не смйся же, папа, это очень грустная исторія, ты подумай только: бдняга помшался. Да, такъ какъ онъ хотлъ написать трагедію и не могъ, и такъ какъ онъ слышалъ, что большинство великихъ поэтовъ голодали и жили въ мансардахъ, то онъ перехалъ куда-то, я не знаю, какъ эта часть города называется, бульваръ Клиши, кажется, поселился на чердак, ничего не лъ, но такъ какъ и это не помогало, онъ бросился изъ окна, и посл его смерти этотъ отель, оказавшійся заложеннымъ, былъ проданъ… какъ это называютъ?… съ аукціона… и тогда его очень дешево купилъ покойный дядя Елагинъ.

— И кто же это теб такъ подробно разсказалъ?— спросилъ Ленскій, развеселившись.

— Горничная… Роза, она все знаетъ, — отвтила Маша.— Если бы ты зналъ, что она разсказала мн!— Машино лицо приняло торжественно-важное выраженіе, она положила на полъ кочергу и обими руками взяла себя за щеки.— Подумай, папа!

— Ну, что же, мой ангелъ?

— Когда сюда входишь, то воображаешь, что тетя очень ботата, а она очень, очень бдна. Сегодня утромъ пришелъ кто-то со счетомъ, отъ портнихи, кажется. Сначала тетя велла сказать, что ея нтъ дома, и тогда поднялся такой шумъ, что она принуждена былавыдти. Бдной тет пришлось просить, чтобы подождали. Какъ ужасно! Но самое ужасное…— и Маша, опершись рукой на колно отца, приподнялась и шепнула ему на ухо: — Самое ужасное то, что посл этого Анна разбранила бдную тетю, дочь — мать: ‘Vous manquez de dignit, maman!’ — кричала она. Говорила, что тетя держитъ себя какъ кухарка. Никогда бы эти грязные канальи,— да, такъ выразилась она — ces sales canailles,— никогда не посмли бы приставать, если бы она умла держать себя какъ дама… И бдная тетя только покорно отвтила: ‘Не сердись, душечка, я въ другой разъ поступлю умне, будь терплива со мной’. Это возмутило меня, мн хотлось броситься тет на шею, но я не должна была дать замтить, что что-нибудь слышала. Она очень добра и хороша ко мн, кром Анны,вс хороши ко мн. Горничная, которая отошла вчера, потому что не могла выносить дольше капризовъ Анны, сказала мн, что если бы она была достаточно богата, чтобы длать то, что ей нравится, то она бы всю жизнь служила мн даромъ. Да, она сказала это, папа!

— И ты поврила ей?— спросилъ Ленскій и отъ души разсмялся.

— Ну, не совсмъ,— отвтила Маша, поморщившись,— но, все-таки, я была рада. Я всегда рада, если кто-нибудь полюбитъ меня, но когда я вижу мрачныя лица, я длаюсь больна,— и она обвила руками шею Ленскаго и, пригнувъ къ себ его голову, шепнула:— Николай сердится на меня, папа?… Онъ не смотритъ на меня сегодня!

— Онъ недоволенъ тобой.

— Мной?!— Маша вскочила.— Чмъ я провинилась передъ тобой, Коля? Я все время замчаю, что ты недоволенъ мною,— ты ни разу не улыбнулся. Скажи, по крайней мр, чтобы это прекратилось.

Николай стоялъ спиной къ огню, засунувъ лвый большой палецъ въ карманъ жилета, съ глубокомысленно сдвинутыми бровями, изображая серьезнаго молодаго ментора, приготовившагося говорить проповдь, которая не сходитъ у него съ губъ.

Маша вышла изъ терпнія.

— Да не откашливайся ты такъ долго, открой, наконецъ, ротъ и говори!— крикнула она, топнувъ ногой.

— Не сердись такъ,— мягко остановилъ ее Николай и, взявъ сестру за руку и ласково смотря на нее, сказалъ: — Да, Маша, я недоволенъ тобой, ты врно угадала. Вс, кто тебя дйствительно любятъ, должны быть недовольны твоимъ неосторожнымъ своеволіемъ, которое ты доказала твоею вчерашнею выходкой.

— Гм… ты недоволенъ?— спросила Маша, обратившись къ отцу.

Къ ея величайшему удивленію, Ленскій молчалъ. Маша надула губки, а Николай продолжалъ:

— Отецъ былъ такъ тронутъ твоею нжностью, что забылъ обо всемъ остальномъ, но, увряю тебя, мысль, что ты можешь во второй разъ одна пуститься по блому свту, такъ же страшна ему, какъ и мн.

— Богъ свидтель этому,— съ чувствомъ произнесъ Ленскій.

Машино дтское самодовольство замтно уменьшилось, опустивъ головку и кусая нижнюю губу, она удерживалась, чтобы не расплакаться. Она такъ гордилась своею смлою выходкой, а теперь…

— Я вовсе не бранить хочу тебя,— продолжалъ мягко Николай,— а только предостеречь. Ты воображаешь, что я недоволенъ тобой вслдствіе свтскихъ соображеній, а ты презираешь ихъ. О, это мы знаемъ. Но о злой молв я на этотъ разъ мене всего думаю. Главное для меня то, что ты твоимъ бгствомъ изъ Аркашона подвергаешь себя такимъ непріятностямъ и опасностямъ, о которыхъ ты понятія не имешь. Поэтому, Маша, будь благоразумна, дай мн твою руку и честное слово, что ты никогда больше одна и потихоньку не убжишь изъ дому.

Хорошенькая головка Маши опускалась все ниже и ниже съ выраженіемъ искренняго раскаянія. Ласковый тонъ, которымъ говорилъ съ ней Николай, проникалъ ей, повидимому, въ душу. Ленскій съ улыбкой наблюдалъ за своими дтьми. ‘Коля славный мальчикъ, несмотря на свою фатоватость,— думалъ онъ,— а Маша… Маша прелестна!’

— Ну, Маша, милая, даешь ты мн честное слово?— серьезно спросилъ Николай.

Маша уже готова была протянуть ему руку для закрпленія требуемаго торжественнаго общанія, но вдругъ лицо ея измнилось, она закинула голову назадъ.

— Ничего я не общаю,— воскликнула она, лукаво смотря на брата своими синими глазами,— ршительно ничего!

— Но, Маша!

— Нтъ, нтъ и нтъ,— повторяла она,— къ чему? Это не поможетъ, вдь, Коля, потому что если когда-нибудь случится, что я буду такъ безпокоиться о теб, тогда… тогда, Коля, я опять потеряю голову, и не только во второй разъ уду, но еще нарушу мое честное слово,— и, улыбаясь, съ полными слезъ глазами, она обвила руки вокругъ шеи брата и воскликнула:— Теперь сердись сколько хочешь!

Ленскій засмялся своимъ добродушнымъ, густымъ смхомъ и повторялъ насмшливо:

— Сердись же, Коля, да хорошенько.

И Николай собрался съ духомъ, чтобы еще разъ объяснить ей неприличіе ея поведенія, но, вмсто этого, поцловалъ ее и нжно прошепталъ:

— Ахъ, ты, милая, негодная плутовка! Если бы ты хоть на половину была такъ разсудительна, какъ ты добра и хороша… или если бы мы всегда могли быть съ тобой, чтобы охранять тебя!

При этихъ словахъ Маша расплакалась.

— Да что съ тобой, дорогая моя?— спросилъ Николай.

— Голубушка моя!— воскликнулъ Ленскій въ сильномъ волненіи.

— Вы оба слишкомъ добры ко мн и я слишкомъ счастлива,— произнесла она, всхлипывая и обращаясь то въ отцу, то въ брату.

Въ то время, какъ отецъ и сынъ старались утшить ее шутками и ласками, шуршаніе шелковаго платья заставило ихъ обернуть головы. По широкой лстниц спускались дв дамы, г-жа Елагина и ея дочь Анна: первая, худая, плохо набленная, съ испанскою кружевною косынкой на взбитой прическ съ локонами, и въ крашеномъ лиловомъ шелковомъ плать, другая — въ роскошномъ утреннемъ туалет, высокая блондинка съ правильными чертами лица, производившаго непріятное впечатлніе выраженіемъ злаго высокомрія.

Варвара Александровна бросилась къ Ленскому на шею съ нжными причитаніями и поцловала въ об щеки, Анна едва протянула ему концы пальцевъ,— она не выносила этихъ нжностей, повторяющихся во всхъ русскихъ семейныхъ сценахъ. Ленскій самъ былъ немного пораженъ необыкновенною сердечностью невстки, онъ удивленно взглянулъ на нее. Возможно ли это! Неужели эта сморщенная старуха въ крашеныхъ лохмотьяхъ, съ визгливою угодливостью, дйствительно та женщина, которая пользовалась такимъ успхомъ, которая за безумную роскошь своихъ туалетовъ, за странную оригинальность своихъ праздниковъ прославлялась въ газетахъ,— Варвара Елагина, сестра его жены, жена богатаго дипломата, гордая ‘princesse Barbe’, никогда не перестававшая смотрть на бракъ сестры съ скрипачомъ, какъ на мезальянсъ?

— Бдная сестра!… Вы знаете, ей князь Пьеръ длалъ предложеніе… Мы были въ отчаяніи отъ ея замужства… Ленскій, все-таки, великій геній…— Онъ зналъ, что она постоянно повторяла это своимъ знатнымъ знакомымъ, онъ самъ слышалъ это разъ отъ нея, а теперь…

IV.

— Правъ я относительно Елагиной?— спросилъ Николай отца, когда они черезъ часъ вышли изъ хорошенькаго отеля, гд ихъ Варвара Александровна удержала завтракать.

— Да,— задумчиво отвтилъ Ленскій. Про то, что Варвара Александровна воспользовалась первою минутой, когда они остались вдвоемъ, чтобы попросить у него взаймы денегъ, онъ не сказалъ сыну, но нсколько разъ пробормоталъ про себя:

— Опустилась Варвара. Кто могъ это думать? Страшно опустилась! Жизнь ея была не сладка!

И, правда, жизнь ея была не сладка. Пятнадцать лтъ тому назадъ она принимала у себя весь ‘высшій свтъ’, вся знать Франціи добивалась ея приглашеній, лучшіе магазины стремились получить ея заказы. Теперь она была почти вычеркнута изъ списка парижскаго свта и со слезами должна была умолять подождать портниху, когда та съ рзкими угрозами представляла ей счеты. Это паденіе ея общественнаго положенія имло не одну, а нсколько причинъ.

Во-первыхъ, она никогда не умла соразмрять свою жизнь съ доходами мужа. Чтобы покрывать дефицитъ, онъ игралъ на бирж — съ блестящими результатами вначал и очень грустными подъ конецъ, какъ вс диллетанты. Жена осыпала его упреками за его неумнье и съ этихъ поръ супруги начали все боле и боле расходиться. Бросающимися въ глаза послдствіями подобнаго разрыва въ высшихъ слояхъ являются, обыкновенно, сильное увеличеніе расхода и почти всегда дурное воспитаніе дтей. Елагины жили всегда выше средствъ. Дочь была хороша, но не симпатична, сынъ глупъ и втренъ. Онъ служилъ въ гвардіи и двадцати трехъ лтъ застрлился въ Петербург отъ карточныхъ долговъ съ грязною подкладкой, что и заставило отчасти его семейство покинуть отечество.

Этотъ ударъ больно поразилъ бдную Варвару Александровну, но она оправилась, когда совершенно неожиданно ея мужа, въ ничтожеств котораго никто не былъ увренъ боле ея самой, назначили посланникомъ въ Мадридъ. Экипажи уже были заказаны, ливреи для прислуги готовы, вс приготовленія кончены, чтобы вступить на высокій постъ съ подобающимъ блескомъ, когда Елагинъ заболлъ тифомъ. Черезъ три недли онъ скончался.

Посл его смерти послдовали тяжелые годы для матери и дочери. Отель въ улиц Ваграмъ съ его роскошною обстановкой и хламомъ рдкостей они никакъ не могли продать, потому что просили слишкомъ дорого. Если Представлялся благопріятный случай, они сдавали его на зиму, а сами перезжали куда-нибудь, гд жизнь дешевле и высшее общество мене требовательно, чмъ въ Париж,— они отправлялись во Флоренцію, Римъ или Каннъ.

Что окончательно портило ихъ существованіе, которое, несмотря на стсненныя обстоятельства, при благоразумномъ устройств длъ, можно было сдлать еще довольно сноснымъ,— это — постоянный страхъ быть вытсненными изъ ихъ общества или быть уличенными въ какомъ-нибудь унизительномъ для ихъ положенія недостатк. Этотъ страхъ, увеличивавшійся съ каждымъ годомъ, сдлался, наконецъ, адскою мукой. Он экономили на огаркахъ и пищ, чтобы выгодать необходимое на-показъ, и, при всемъ этомъ выгадываніи, жили выше своихъ средствъ, заложили сначала серебро, потомъ брилліанты, все, что можно было заложить, выслушивали дерзости отъ прислуги, которой задолжали жалованье, съ улыбкой переносили оскорбленія отъ своихъ высокопоставленныхъ и вліятельныхъ знакомыхъ и съ безсердечною энергіей отдлывались отъ скромныхъ людей. Цли своей — хорошо выдать замужъ Анну — этими безплодными муками он не достигли. Старуха Елагина давно уже догадывалась, что свтъ, несмотря на ея хитрыя предосторожности, видлъ ея жалкое положеніе, она уже готова была начать боле скромную жизнь, но не смла сказать объ этомъ дочери. Варвара Александровна, кром небольшой доли добродушія, не имвшая прежде ни одной симпатичной черты, приносила себя теперь въ жертву Анн, она выносила дерзости ея любимой горничной, сама все длала въ дом, изъ года въ годъ носила одн и т же тряпки, чтобы каждую копйку сберечь Анн на наряды, Анн на прихоти, она не стыдилась надодать портному и со слезами вымаливать лишнее платье для Анны, прежде чмъ будетъ уплаченъ счетъ, она извивалась, какъ червь, чтобы исполнить требованія Анны, не получая за это въ награду отъ Анны даже ласковой улыбки. Анн ничмъ нельзя было угодить, во всемъ обвиняла она мать, съ утра до ночи мучила ее упреками, обращалась съ нею съ возмутительною жестокостью. Варвара Александровна сносила все молча, но изъ страха не угодить дочери ея лицо приняло испуганное, неувренное выраженіе, къ которому присоединялась преувеличенная угодливость — сладенькая, заискивающая угодливость, распространявшаяся даже на кучеровъ, лакеевъ и извощиковъ, которымъ она, вмсто того, чтобы дать денегъ на чай, пріятно улыбалась.

Анна, напротивъ, держала себя надменне, чмъ прежде. Ей не приходило въ голову, чтобы кто-нибудь осмлился принять мельхіоръ на ея стол не за серебро, фальшивые брилліанты въ ея ушахъ не за настоящіе и Анну едоровну Елагину не за дйствительно знатную даму.

Въ этомъ году он опять не нашли ни желаемаго наемщика, ни ожидаемаго покупателя для своего парижскаго отеля, почему и должны были поселиться въ немъ сами. Ихъ денежныя обстоятельства были ужасны. Варвара Александровна обращалась къ своему старшему, очень богатому, брату съ просьбой дать ей взаймы. Но толку вышло изъ этого мало. Изъ Аркашона, гд онъ, отказавшись временно отъ службы вслдствіе сильнаго нервнаго разстройства, проводилъ съ женой зиму, онъ рзко отказалъ ей въ просьб. ‘Для скромнаго, благоразумнаго образа жизни онъ готовъ выдавать ей ежегодно извстную сумму,— писалъ онъ сестр,— но помогать ей строить новые мосты надъ пропастью банкротства, въ которую при своемъ теперешнемъ безумномъ поведеніи она рано или поздно должна упасть, онъ не желаетъ’.

Ленскій, въ противуположность многимъ другимъ артистамъ, при всей своей геніальности, былъ человкомъ очень проницательнымъ, угадалъ ихъ нищету, и, вернувшись изъ улицы Ваграмъ, глубоко задумался. Онъ вспомнилъ слова сына, ршительно утверждавшаго, что Маша нигд не можетъ быть помщена хуже, чмъ у этой доброй, безхарактерной женщины, совершенно безсильной противъ злаго высокомрія дочери.

— Нигд хуже!— повторялъ Ленскій.— Ну, это преувеличеніе. Но куда.же… куда?… Ну, да! Колинъ планъ былъ, въ сущности, не дуренъ.

Несмотря на щедрое великодушіе, несмотря на безграничную благотворительность, которою онъ могъ бы пристыдить многихъ богачей, его средства были достаточны, чтобы устроить Маш пріятную и роскошную жизнь. И какъ хорошо было бы имть всегда около себя эту прелестную двочку, баловать ее съ утра до ночи! Иначе онъ не умлъ любить дтей… Но все это осуществится не сію минуту, не сегодна и не завтра. Нтъ, еще разъ, въ послдній разъ онъ хотлъ дать себ полную волю, до пресыщенія насладиться безумною цыганскою жизнью.

Артистическая поздка, которую предлагалъ ему Браунъ, продолжится до іюня, займетъ, слдовательно, немного времени, мене полугода. Этою поздкой онъ ршилъ кончить свои скитанія по блу свту и затмъ основать себ гд-нибудь спокойное, уютное гнздо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Если бы кто-нибудь сказалъ Николаю, что онъ съ первая взгляда влюбится въ двушку, не сказавъ даже съ ней ни слова, онъ разсмялся бы тому въ лицо.

Вышло, однако же, такъ, что онъ, разсудительный Николай Ленскій, влюбился… Глупости!… А, между тмъ… да, этого нельзя было отрицать… цлую недлю Нита не выходила изъ его головы.

На другой день посл концерта въ Эден Николай зашелъ въ мастерскую молодыхъ двушекъ узнать о здоровьи Ниты. Онъ засталъ тамъ одну Соню, сообщившую ему, что у ея подруги сильнйшій мигрень и она вынуждена была остаться дома.

Милая, добрая Соня, какъ искренно обрадовалась она ему!… Она все еще была привязана къ Кол изъ благодарности къ его матери. Въ Париж она очень похорошла за этотъ годъ, Николай прямо сказалъ ей это въ лицо, отчего она очень мило покраснла. Затмъ… затмъ онъ освдомился о томъ, какъ она устроилась ві этомъ современномъ Вавилон, гд познакомилась съ подругой, что за личность эта особа. Все это онъ спрашивалъ, конечно, интересуясь своею двоюродною сестрой. Соня охотно разсказывала про обожаемую подругу. Она описала ему ея характеръ, ея безграничную доброту, странное смшеніе мужскаго склада ума и женской нжности, ея необыкновенную вспыльчивость и обворожительную любезность, которою она умла загладить свои оскорбительныя дерзости, она повторяла ему удачныя traits d’esprit Ниты, показывала ея этюды.

Часъ, полтора часа сидлъ Николай въ мастерской. Соня дала ему чаю, сама же сла за полотно, чтобы не терять времени, и прилежно рисовала черепъ, окруженный пучками рдьки и моркови. Гость все сидлъ, покойно развалившись въ удобномъ кресл, куря папиросу за папиросой, между тмъ какъ Соня, отрываясь отъ своего полотна, взглядывала то на черепъ, то на Николая, не переставая разсказывать объ Нит. Она сообщила ему происхожденіе и фамилію Ниты, сказала, что у молодой двушки есть въ Париж двоюродный братъ, графъ, Беренбургъ, служащій attach при австрійскомъ посольств, очень красивый молодой человкъ, интересный, но не особенно умный, что онъ часто посщаетъ Ниту въ мастерской. Николай долженъ его знать.

Николай подтвердилъ, что знаетъ, Соня продолжала разсказывать, а Николай пускалъ къ потолку синеватыя кольца дыма, пока не наступили сумерки, Соня вымыла свои кисти и собралась уходить. Николай проводилъ ее до подъзда въ улиц Мурильо, гд поцловалъ на прощанье два раза ея руку и сказалъ, что онъ давно не испытывалъ такой радости, какъ при свиданіи съ ней.

Какія заключенія могла вывести Соня изъ этой необычайной нжности двоюроднаго брата, объ этомъ онъ ни на минуту не задумался.

Черезъ два дня въ Большой Опер шла Африканка, и Николай сидлъ въ партер, онъ услышалъ, какъ нсколько парижскихъ франтовъ шепотомъ восторгались какою-то вновь появившеюся красавицей. Бинокли этихъ молодыхъ людей направились на первую ложу бель-этажа. Онъ поднялъ глаза: рядомъ съ пожилою дамой, которую онъ ребенкомъ видалъ въ Петербург у матери и недавно опять встртилъ въ Париж, леди Банбури, вдовой англійскаго дипломата, увидлъ онъ Ниту. На ней было блое, согласно обычаямъ оперы, декольтированное платье, и дв красныя розы были приколоты у груди. Трудно себ представить что-нибудь красиве поворота ея шеи, линіи двственныхъ плечъ, ея тонкихъ рукъ и высоко поднятой головки подъ тяжестью каштановыхъ съ золотистымъ отливомъ волосъ, а эти странные лучистые глаза, что кроется въ ихъ безконечной глубин?

Между тмъ, на сцен шло представленіе Африканки со всмъ блескомъ, какимъ окружаютъ въ Париж постановку Мейерберовскихъ оперъ. Николай не обращалъ вниманія на сцену. Не отрывая глазъ отъ ложи, онъ слдилъ за двушкой, за каждымъ ея движеніемъ, безпрестанно измняющимся выраженіемъ лица, на которомъ точно смнялись свтъ и тни. Добродушіе, задоръ, живость, серьезныя думы, вызывающая насмшка,— все это одно за другимъ отражалось на ея лиц. Но того нжнаго, томнаго выраженія, которое приняло ея лицо, когда она потеряла сознаніе, когда ея головка безсильно покоилась на его плеч,— того выраженія, котораго онъ такъ страстно ждалъ, онъ ни разу не видалъ. Она притягивала его къ себ, какъ притягиваетъ все загадочное. ‘Зачмъ напускаетъ она на себя всегда эту насмшливую холодность?— спрашивалъ онъ себя.— Зачмъ скрываетъ она то, что въ ней есть лучшаго?’

Двое мужчинъ находились въ лож — пожилой господинъ съ орденомъ на красной лент и молодой, сидвшій за ея кресломъ, иногда онъ облокачивался рукой на спинку ея стула и наклонялся къ ней, чтобы обратить ея вниманіе на что-нибудь комическое. Николай узналъ сверкающіе срые глаза и добродушную улыбку БеренбурГа. Что бы онъ далъ, чтобы быть въ эту минуту на его мст! При разъзд Николай сталъ у перилъ широкой лстницы, чтобы пропустить ее мимо себя. Издали увидалъ онъ ея золотистую головку. Она поравнялась съ нимъ. Беренбургъ велъ ее подъ руку. Нита была закутана въ накидку, отдланную блымъ мхомъ, половины закрывавшимъ ея щеки. Взглядъ Николая встртился съ глазами двушки. Прежде чмъ онъ усплъ снять шляпу, она быстрымъ, рзкимъ движеніемъ отвернула голову.

Благоухающій ароматъ свжихъ розъ пронесся мимо него, онъ стоялъ, какъ пригвожденный, и смотрлъ ей вслдъ. Почему отвернулась она отъ его поклона? Что сдлалъ онъ ей? Злоба душила| его, никогда больше не будетъ онъ думать объ этой высокомрной двушк. Не стоитъ ломать себ голову, чтобы постигнуть тайну, скрытую въ ея холодныхъ срыхъ глазахъ.

На слдующій день онъ опять совершенно неожиданно встртилъ ее на бульвар Курсель. Она была такъ же просто одта, какъ въ тотъ день, когда онъ въ первый разъ увидлъ ее въ Эден, и шла очень быстро, не оборачиваясь по сторонамъ, какъ человкъ, имющій передъ собою извстную цль и дорожащій временемъ.

Маленькій ребенокъ, испуганный громадною собакой, поскользнулся и съ громкимъ плачемъ упалъ на тротуаръ. Николай хотлъ поднять, но Нита предупредила его. Онъ остановился сзади, наблюдая за ней. Нита подняла ребенка, четырехлтняго мальчугана въ голубомъ фартучк и бломъ чепчик, и спросила, не ушибся ли онъ? Онъ не очень ушибся, поцарапалъ немного руки и подбородокъ и весь перепачкался, онъ пачкалъ и Ниту, въ страх прижимаясь къ ней, но она, повидимому, не замчала этого и, успокоивъ его ласками, вытерла личико мальчугана своимъ носовымъ платкомъ, поцловала его и, взявъ бдно одтаго ребенка за покраснвшую отъ голода ручку, вошла съ нимъ въ булочную. Николай, какъ бы случайно, остановился у окна. Они сидли за мраморнымъ столикомъ, ребенокъ пилъ шеколадъ изъ большой чашки, обхвативъ ее обими крошечными ручками, потомъ онъ поставилъ чашку на мсто, со вздохомъ величайшаго удовольствія, и принялся за пирожокъ съ обдуманною неторопливостью ребенка, желающаго какъ можно дольше продлить наслажденіе такимъ необычайнымъ лакомствомъ. Нита съ удовольствіемъ смотрла, какъ облизывалъ онъ пальчики и клалъ въ ротъ крошки. Сердце Николая громко стучало. Онъ отошелъ отъ окна, боясь, что Нита замтитъ его подглядываніе. Онъ не могъ больше скрывать отъ самого себя: онъ влюбленъ и знаетъ, что эта двушка съ блднымъ лицомъ и лучистыми глазами держитъ въ рукахъ счастье всей его жизни.

II.

Большое волненіе царило въ мастерской улицы Фрохотъ. Несмотря на начало декабря, многія изъ ученицъ уже начали подумывать о большой ежегодной выставк въ Салон. Каждая хотла перещеголять другихъ въ выбор оригинальнаго сюжета. Мистрисъ Леонидасъ Шандосъ искала вдохновенія въ Морг, изъ мрачнаго помщенія котораго она послднее время почти не выходила. Она проводила такъ много времени передъ громаднымъ стекломъ, за которымъ покоятся трупы, что находившійся тамъ слдователь принялъ ее, наконецъ, за преступницу, которую онъ до сихъ поръ напрасно искалъ. Съ большими хлопотами удалось ей отдлаться отъ непріятностей судебнаго преслдованія. Миссъ Фрацеръ искала сюжета не такъ далеко, эскизъ ея салонной картины стоялъ уже на мольберт и представлялъ опрокинутый футляръ между разорваннымъ письмомъ и гитарой съ лопнувшими струнами. Миссъ Фрацеръ надялась, что ея картина, названная ‘dbris’ — другія ученицы называли ее beaux restes — займетъ видное мсто. Фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа еще не ршила, какой ‘орхъ’, какъ она выражалась, дастъ она на этотъ разъ раскусить жюри. Она мечтала изобразить повшеннаго, такъ, чтобы видны были только его ноги, и толпу народа, отъ которой видны только отчаянно протянутыя вверхъ руки. Остальныя ученицы набросились, какъ и миссъ Фрацеръ, на ‘nature morte’. Соня съ тою же добросовстностью и прилежаніемъ вырисовывала черепъ, а Нита увлеклась этюдами съ новой модели, модель была никто иной, какъ встрченный ею на улиц ребенокъ. Во всхъ возможныхъ положеніяхъ рисовала она его пухлые маленькіе руки, ноги и хорошенькое серьезное личико. Она испытывала радость художника, когда ему особенно удается какая-нибудь работа.

У ложныхъ талантовъ творчество развивается изъ честолюбія, у истинныхъ наоборотъ. Нита начала рисовать, не думая сдлаться извстной, она и теперь рисовала иногда цлыми мсяцами, слдуя внутреннему побужденію, нисколько не заботясь о публик. Правда, когда картина кончена, тогда и Ниту охватило волненіе, жажда похвалъ, одобренія, выраженія сочувствія, побуждавшихъ ее взяться за кисть снова и рисовать только для себя. Сумерки еще не наступили, но ребенокъ начиналъ уже сидть неспокойно. Нита посмотрла на часы. Бабушка, приходившая каждый день за ребенкомъ, почему-то запоздала. Нита сама одла его, и въ то время, какъ она занималась еще этимъ, отворилась дверь, соединяющая об мастерскія: вошла фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа.

— Ахъ, фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, не былъ еще у васъ мосье Сильвенъ?— спросила она.

— Нтъ,— отвтила Нита.

— У насъ къ вамъ большая просьба, флейленъ Нита, — продолжала ученица.

— Какая?

— Одн вы умете залучить къ намъ мосье Сильвена. Не сходите ли вы къ нему? Вы имете на него такое вліяніе.

— Не думаю, чтобы я добилась чего-нибудь отъ маэстро,— улыбаясь, замтила Нита,— сегодня онъ несомннно очень занятъ. Попугай виситъ снаружи и съ утра, не переставая, поетъ Марсельезу.

— О, несчастная птица!— со вздохомъ произнесла флейленъ Приксъ.

Ученицы Сильвена знали, что этотъ великій художникъ, не разъ обманутый людьми, съ нкотораго времени привязался къ попугаю, котораго вывшивалъ въ клтк на дворъ всякій разъ, когда хотлъ серьезно работать, такъ какъ любимая птица обладала, можетъ быть, всми прекрасными качествами, всми добродтелями, которыхъ Сильвенъ прежде тщетно искалъ въ людяхъ, но добродтелью скромности она не обладала. Когда она находилась въ настроеніи говорить, а еще боле пть, ничто на свт не могло заставить ее замолчать.

— Несчастная птица!— повторила фрейленъ Приксъ.— Но если to вы, все-таки, попытались…

— Боже мой, если это доставитъ вамъ удовольствіе,— отвтила Нита съ обычною готовностью и взяла свою шляпу.

— Дай мальчику кусокъ пирога, Соня,— крикнула она на ходу.

Обнаженныя срыя деревья качаются отъ втра. Попугай, дйствительно висящій въ клтк снаружи подъ окномъ, кричитъ громкимъ и пронзительнымъ голосомъ: ‘allons enfants de la patrie’ и проводитъ при этомъ своимъ огромнымъ клювомъ по жердямъ клтки, точно играетъ на арф.

Извощикъ прохалъ мимо Ниты по двору. Изъ окна выглянула очень молоденькая двушка. Кого напомнило Нит это очаровательное личико? Марію Египетскую Рибейры… Она обернулась еще разъ, но извощикъ уже прохалъ.

‘Какая хорошенькая! Кто бы это могъ быть?’ — прошептала она. Когда черезъ нсколько минутъ она возвращалась изъ мастерской Сильвена, извощикъ еще стоялъ на двор. Нита заглянула въ экипажъ, точно ожидая увидть въ немъ свою Марію Египетскую. Во карета была пуста, на подушк лежала только дамская шуба, отдланная блымъ козьимъ мхомъ.

‘Русская шуба… У Сони гости’,— подумала Нита, входя прямо со двора въ школу.

— Ничего не могла подлать, mesdames!— воскликнула она.— Мосье Сильвена сразу постили несчастія, задерживающія его въ мастерской: одно — ревматизмъ, другое — его продавецъ картинъ. Ужасный человкъ этотъ продавецъ картинъ, стоитъ за стуломъ Сильвена, ожидая, чтобы онъ кончилъ заказанную ему картину — цыганку, предназначенную для американскаго базара. Бдный Сильвенъ! Какъ тяжело приходится одному изъ геніальнйшихъ французскихъ художниковъ въ шестьдесятъ шесть лтъ! Не пропала еще у васъ охота приносить жертву искусству, mesdames?

— Ни одна изъ насъ не пользовалась такъ своею молодостью, какъ мосье Сильвенъ, можно надяться, что старость будетъ къ намъ снисходительне, — замтила m-lle Рейхманъ, похожая на мальчишку въ женскомъ плать.— ‘La cigale ayant chant’запла она въ полголоса.— Не хотите ли вы замнить мосье Сильвена? Дамы горятъ желаніемъ услышать оцнку своихъ набросковъ. Начните съ меня. Я принадлежу къ школ натуралистовъ,— долой условность!

Въ эту минуту Нита услыхала рзкій крикъ и какой-то шумъ въ сосдней комнат.

— Извините меня, mesdames,— сказала она, прислушиваясь.— Если я не ошибаюсь, у меня что-то разбилось. Что случилось?— воскликнула она, отворяя дверь своей мастерской.

Тамъ, схватившись руками за голову, среди комнаты стояла молодая двушка съ лицомъ Маріи Египетской Рибейры и широко раскрытыми отъ ужаса глазами смотрла на лежащій у ногъ ея разбившійся на дв части черепъ.

— Это моя кузина Маша, она боится черепа и сейчасъ бросила его на полъ,— сказала Соня съ своею удивительною флегмой и при этомъ наклонилась, чтобы собрать осколки и положить ихъ на мсто.

— Какъ можешь ты прикасаться къ такой гадости?— крикнула Маша, закрывая глаза и топая ногой.— О, Боже мой! Боже мой!

— Бдняжка, какъ она дрожитъ!— воскликнула Нита, подходя къ Маш.

— Выкинь ты этотъ дурацкій черепъ, Соня. Не видишь ты разв, что она не можетъ выносить его вида?

— Очень глупо… въ семнадцать лтъ пора отучиться отъ этого. Черепа очень трудно доставать,— отвтила Соня съ досадой.

Нита не обратила вниманія на ея слова, она обняла Машу и осыпала ее ласками, точно мать, успокоивающая расплакавшееся дитя.

— Этой гадости уже нтъ, голубушка моя, откройте глазки… Бдное, милое дитя!

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ очень добра къ теб,— произнесъ молодой мужской голосъ.

Нита подняла глаза и увидла Николая. Очевидно, эта хорошенькая двушка его сестра. Онъ поклонился и, обратившись опять къ Маш, замтилъ:

— А теперь скажи фрейленъ фонъ-Сенкіевичъ, что ты сожалешь, что такъ дурно вела себя.

Маша вытерла слезы, она съ умиленіемъ и благодарностью посмотрла на Ниту, затмъ, улыбнувшись съ нжнымъ лукавствомъ, придававшимъ ей такъ много очарованія, сказала:

— Я не жалю, вы никогда не были бы со мной такъ ласковы, если бы я вела себя благоразумно… правда?— При этомъ она нершительно обвила рукой шею Ниты и поцловала ее въ щеку.— Я была вн себя, — созналась она.— Я такъ боюсь смерти! Если бы люди не умирали!

— У нея есть эта маленькая странность, надо быть снисходительне къ ней,— замтилъ Николай.

— Налей намъ чаю, Соня, это успокоитъ ее,— сказала Нита, не обративъ вниманія на замчаніе Николая.

И сегодня она держала себя съ нимъ необыкновенно холодно, такъ что онъ задавалъ себ въ ум вопросъ: ‘что иметъ она противъ меня?’ Въ продолженіе разговора она, впрочемъ, немного одушевилась, молодой человкъ, повидимому, выигрывалъ въ ея мнніи. Николай съ своими манерами настоящаго джентльмена, который также далекъ отъ несносной напыщенности, какъ и отъ навязчивой любезности, былъ положительно привлекателенъ. Онъ много путешествовалъ, часто встрчался съ интересными и знаменитыми личностями, былъ очень наблюдателенъ и разговорчивъ.

Нита слушала его съ интересомъ, разспрашивала о Россіи и обращалась съ нимъ съ какимъ-то равнодушно-снисходительнымъ пренебреженіемъ, точно пятидесятилтняя дама съ кадетомъ.

Ученицы сосдней школы давно покинули мастерскую, наступали сумерки, а они все еще болтали, Соня больше молчала, развалившись въ кресл, она слушала разговоръ двухъ людей, самыхъ дорогихъ для нея на свт, и молча восхищалась обоими.

Маша, сдлавшаяся необыкновенно веселой, не могла довольствоваться безмолвною ролью, ея веселый смхъ или какое-нибудь замчаніе прерывали ежеминутно серьезный разговоръ Ниты и Николая, такъ что, наконецъ, Николай, боящійся всегда, что его сестра можетъ быть ложно понята, замтилъ:

— Маша гостила послднее время у родныхъ, которые были немного холодны съ нею и невнимательны, неудивительно, если она, какъ долго сдерживаемый зимою ручей, освободившійся весною отъ ледяной коры, вдвойн пнится и шумитъ, и смется, радуясь, что его уже не давитъ зимній ледъ. Не правда ли, плутовка?— и онъ взялъ Машу за подбородокъ.

— Да не извиняйтесь же въ томъ, что у васъ прелестная сестра,— отвтила ему Нита.— Я буду очень рада, если вы скоро мять привезете ее ко мн.

III.

Если досада Николая на бгство сестры изъ Аркашона перешла очень быстро въ трогательное умиленіе, за то неудовольствіе Сергя Александровича продолжалось напротивъ очень долго. Письмо, въ которомъ Маша просила дядю простить ея опрометчивость, Сергй Александровичъ оставилъ безъ отвта. На письмо Николая, въ которомъ тотъ старался оправдать проступокъ Маши испрашивалъ, можетъ ли онъ, посл отъзда отца изъ Парижа, опять привезти сестру въ Аркашонъ, старый бюрократъ отвтилъ, что объ этомъ не могло быть и рчи. Его болзненное нервное состояніе не позволяетъ ему вторично взять на себя надзоръ за такою своевольною двочкой, какъ Маша. По его мннію, всего лучше было бы помстить ее въ пансіонъ.

Таково же было мнніе и Николая, пребываніе въ хорошемъ пансіон онъ считалъ для Маши несравненно боле полезнымъ, чмъ жизнь ея у Елагиныхъ. Ему удалось даже убдить въ этомъ отца, но когда Маша узнала, какую будущность ей готовятъ, она съ гнвомъ, отчаяніемъ и трогательною нжностью сопротивлялась до тхъ поръ, пока Ленскій, несмотря на вс доводы сына, не уступилъ ей. Онъ не могъ видть, когда Маша длала несчастное лицо, нжно лаская ее, онъ просилъ у нея прощенія за то, что имлъ намреніе, которое взволновало и оскорбило ее. Николай только пожималъ плечами, а Маша цлый день радостно улыбалась. Какъ счастлива была она въ эти три недли, прошедшія между ея пріздомъ въ Парижъ и отъздомъ отца! Она видла его каждый день. Почти вс утра проводилъ онъ въ дом невстки и оставался обыкновенно завтракать. Онъ присылалъ дочери вс цвты, которыми засыпали его восторженныя поклонницы, и, кром того, баловалъ ее безразсудною, чрезмрною щедростью. Почти каждый день обращался онъ къ сыну съ тою же фразой: ‘Поищи мн что-нибудь для Маши, она такъ мила, когда радуется!’

— У меня есть что-то для тебя, киска!— говорилъ онъ посл того, какъ она здоровалась съ нимъ, и подавалъ ей завернутый въ бумагу свертокъ, по большей части какую нибудь вещь, слишкомъ дорогую для ея лтъ.

— Ахъ, давай сюда, папа!

Она съ нетерпніемъ срывала бумагу, такъ что клочки летли направо и налво на коверъ, и открывала футляръ. Ленскій наблюдалъ за ней съ нетерпливымъ ожиданіемъ, какъ большой ребенокъ, каждый день радующійся одному и тому же удовольствію — блескъ темно-синихъ глазъ, громкій крикъ радости и дв горячія руки обвиваются вокругъ его шеи. Онъ прижималъ губы къ ея прекраснымъ большимъ глазамъ и шепталъ нжныя слова.

— А ты, вдь, очень любишь меня, папа?— сказала какъ-то Маша, пытливо смотря ему въ лицо.

— Разв ты сомнвалась въ этомъ когда-нибудь?— отвтилъ онъ.

— Да, часто,— произнесла она задумчиво.— Я думала, что любить всмъ сердцемъ могутъ только такіе маленькіе люди, какъ мы вс, а такой великій геній, какъ ты, только принимаетъ нашу любовь и радуется ей иногда, не отвчая на нее. Но нтъ… Ты вправду любишь меня!

— Ахъ, ты, глупенькая!— отвтилъ онъ и поцловалъ каждую ямку на ея мягкой блой ручк.

Иногда приходилъ онъ въ десять часовъ. Въ это время онъ часто заставалъ Варвару Александровну въ грязномъ капот, грязной блой кружевной косынк на жиденькихъ волосахъ, съ тряпкой въ рукахъ, вытирающую пыль во всемъ дом. Анны въ этотъ ранній часъ онъ никогда не видалъ, но за то слышалъ, какъ она своимъ рзкимъ голосомъ кричала матери оскорбительныя слова. Она не только никогда не помогала матери въ ея хлопотахъ, но даже запиралась въ свою комнату, чтобы не видть въ это время Варвары Александровны.

Но кого Ленскій часто заставалъ около старухи, такъ это Машу. Въ большомъ бломъ фартук она появлялась то здсь, то тамъ, весело и усердно помогая тетк, ея крпкіе молодые пальцы совсмъ иначе прикасались ко всему, чмъ дрожащія руки Варвары Александровны, стсненныя грязными бальными перчатками. Прислуга боготворила Машу, даже несчастная Варвара Александровна полюбила ее. Да и трудно было не полюбить этой живой, веселой, бойкой и необыкновенно доброй двушки, одна Анна Елагина чувствовала къ ней нерасположеніе.

Съ презрительно поднятыми углами рта, съ безукоризненными манерами, красивая, строгая, непріятная, она молча сидла за столомъ противъ матери, если она открывала ротъ, то только для того, чтобы сдлать замчаніе врод слдующаго:

— Ты, кажется, забыла вымыть себ руки, мама.

Несчастная, состарившаяся львица испуганно вздрагивала при этомъ, сгибала спину, какъ прибитая собачонка, начинала безпокойно вытирать салфеткой яичное пятно, только что сдланное на ея скромномъ капот, и старалась преодолть свое смущеніе какою-нибудь фразой, останавливавшеюся въ горл.

Ленскій сжималъ кулаки отъ негодованія, онъ съ удовольствіемъ надавалъ бы пощечинъ этой несносной Анн. Маша посл завтрака пользовалась первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы броситься на шею тетк. Возможность видть въ этихъ случаяхъ нжность и безграничную доброту Маши мирила Ленскаго съ непріятнымъ положеніемъ.

Онъ часто говорилъ это самому себ, говорилъ и Николаю, и нсколько лтъ спустя думалъ о томъ, какъ мила, добра, какъ прелестна была въ то время его бдная двочка!

Если нельзя было придумать ничего очаровательне этой цвтущей молодостью, веселой двушки, то также трудно было представить себ что-нибудь трогательне и благородне, чмъ обращеніе Ленскаго въ т часы, которые онъ проводилъ съ дочерью.

Николай, часто сопровождавшій его въ отель Ваграмъ, съ изумленіемъ наблюдалъ за нимъ. Это былъ не тотъ человкъ, который вечеромъ съ цинично-сверкающими глазами сидлъ между двумя влюбленными энтузіастками, съ которыми позволялъ себ все — и дерзости, и нжности,— человкъ съ сухимъ, непріятнымъ смхомъ, двусмысленными остротами, съ безстыднымъ презрніемъ къ людямъ и особенно къ женщинамъ. Нтъ, Ленскій, обнимающій утромъ свою хорошенькую дочку, былъ блдный, немного утомленный и грустный человкъ,— человкъ съ хриплымъ, но мягкимъ и тихимъ голосомъ, — человкъ, мало говорящій, но дружелюбно слушающій, всегда готовый интересоваться самымъ пустымъ ребячествомъ и способный своимъ проницательнымъ умомъ понять труднйшія жизненныя задачи, немногими, но мткими словами объяснить ихъ,— человкъ,— и это больше всего удивляло Николая,— съ почти классическимъ пониманіемъ и умренностью въ своихъ взглядахъ, физически уже старющій, духовно же стоящій на высшей точк,— человкъ, все существо котораго освщалось добродушіемъ, смшаннымъ съ великимъ состраданіемъ.

Если Маша по своей живости и легкомыслію длала какую-нибудь неловкость, онъ ласково, но серьезно останавливалъ ее, а если онъ сначала смялся надъ ея шутливыми парадоксами, то немного поздне онъ разбиралъ ихъ и объяснялъ Маш, какую собственно нелпость она сказала.

Въ теченіе всего этого времени онъ въ разговор только одинъ разъ страшно вспылилъ, когда рчь зашла о поклоненіи Вагнеру.

Его вспышка прошла, впрочемъ, очень скоро. Испугавшись громкаго звука своего голоса, онъ на половин оборвалъ свою рчь и, оглянувшись съ своею доброю улыбкой, сказалъ:

— Какъ можно такъ горячиться, глупо позволять себ увлекаться, да… да… со мной надо много терпнія, много терпнія, иначе нельзя.

Посл завтрака онъ оставался, обыкновенно, часъ или два и занимался съ Машей музыкой. Даже его искусство невольно мнялось. Дикаго огня, которымъ онъ подчинялъ себ концертную публику, недоставало, можетъ быть, но сколько нжности, искренности, благородства было въ его игр, когда онъ чувствовалъ устремленные на него полные слезъ и восторга дтскіе глазки!

Она аккомпанировала ему. Какъ гордилась она, когда онъ среди игры произносилъ ей похвалы! А въ случаяхъ расточать одобренія недостатка не было. Часто онъ заставлялъ ее играть одну на роял и слушалъ съ большимъ терпніемъ, даже радостью. Онъ длалъ ей серьезныя, всегда соединенныя съ похвалою замчанія, и вообще очень заботился объ ея музыкальномъ образованіи. Николай ребенкомъ и даже юношей напрасно мучился, учась музык, и перебралъ поочередно рояль, скрипку и віолончель. Маша, наоборотъ, имли блестящія способности, и что другимъ давалось тяжелымъ трудомъ, то она унаслдовала.

Какъ счастливы они были оба, и отецъ, и дочь! Разъ онъ повезъ ее въ Булонскій лсъ. Ихъ поздка была похожа на тріумфальное шествіе: вс оборачивались на нихъ, показывали другъ другу Ленскаго и его дочь и кланялись. Маша была въ восторг. ‘Точно съ царемъ я ду!’ — говорила она съ гордостью. Онъ не повторялъ больше такой прогулки. Если подобныя оваціи, и теперь даже больше, чмъ прежде, льстили ему, то, въ то же время, он стсняли его, въ особенности когда онъ былъ съ дочерью. Ему казалось, что грубое, нахальное любопытство толпы оскорбительно для его дочери.

Тихо и спокойно проходили дни, не нарушаемые никакимъ особеннымъ событіемъ и оставлявшіе за собой много пріятныхъ воспоминаній. Въ эти три недли только т часы, которые Маша проводила въ концертахъ отца, были для нея полны безконечнаго горя. Она, конечно, не пропускала ни одного концерта и, очень мило и изящно одтая,— на этомъ настаивалъ отецъ,— сидла иногда съ Колей, иногда съ теткой на оставленномъ для нея лучшемъ мст и внимательно ловила каждый звукъ. Во всей зал, можетъ быть, никто, — даже ни одинъ изъ множества завидующихъ его торжеству скрипачей не замчалъ ясне перемны, начавшей совершаться съ геніальнымъ виртуозомъ, чмъ обожающая его дочь. Она чувствовала всегда заране, когда онъ сфальшивитъ, ей хотлось плакать, дыханіе захватывало, она со страхомъ оглядывалась кругомъ. Но парижане съ одинаковымъ энтузіазмомъ апплодировали, увлекая другъ друга все возростающимъ восторгомъ, пока, наконецъ, Маша не отдлывалась отъ своихъ сомнній предположеніемъ, что она, изъ боязни за отца, ослышалась, и, увлеченная шумными апплодисментами, забывала свое горе.

IV.

— Отъ Феликса принесли барышн платье… какое чудное платье!… Портниха ждетъ наверху!— объявила горничная Маш, только что вернувшейся съ Николаемъ.

Это было въ послдній день до отъзда Ленскаго. Маша очень огорчена. Она плакала цлый день о предстоящей разлук, и Николай повелъ ее гулять, чтобы развлечь и чтобы она не испортила лица къ вечеру. Важное событіе предстояло вечеромъ: Маша въ первый разъ появится въ свтъ взрослою двушкой, въ первый разъ наднетъ настоящее бальное платье, бальное платье отъ Феликса.

Варвара Александровна устраиваетъ сегодня въ честь Ленскаго вечеръ, она надется, что очарованіе, которое великій артистъ производитъ въ эту минуту на парижское общество, наполнитъ ея опуствшія гостиныя.

По своей врожденной склонности къ гостепріимству, Варвара Александровна, несмотря на стсненныя обстоятельства, хотла, кром вечера, устроить большой обдъ, но встртила энергичное сопротивленіе со стороны дочери. Не денежный вопросъ смущалъ Анну, расходы взялъ бы на себя, конечно, Ленскій, на счетъ котораго велось послднее время все хозяйство, но ‘овчинка выдлки не стоитъ’,— сказала Анна.— Мы отвыкли давать обды, у насъ нтъ даже необходимой прислуги, да и къ чему эти зати? Пригласите, пожалуй, еще одного-двухъ человкъ кром Ленскихъ — и только!

——

— Чудное платье, — объявила горничная Маш, и хотя глаза двушки еще блестли отъ недавнихъ слезъ, она громко вскрикнула онъ радости, быстро вбжала наверхъ по устланной коврами лстниц и распахнула дверь своей комнаты.

— Гд платье… гд?… Ахъ!…

— Да, чудное платье и какъ хорошо сидитъ!…нтъ, не очень хорошо, надо немного передлать,— объявила портниха,— складка на таліи не на мст. А когда имешь счастіе работать на такую прекрасную фигуру, какъ у барышни, то нельзя позволить себ ни малйшей небрежности. Прекрасная фигура!…

Еще никто не говорилъ Маш, что у нея прекрасная фигура. Она поворачивала на вс стороны голову, чтобы посмотрться въ зеркало. Въ первый разъ въ жизни находила она, что ея зеркало на туалет мало. Съ сіяющими отъ восторга глазами она безпрестанно подбгала къ платью и находила въ немъ все новыя прелести.

— Ахъ, какъ хорошо!… Но успетъ ли портниха во-время окончить передлку?— спрашивала она со страхомъ, въ волненіи бгая въ коротенькой юбочк взадъ и впередъ по комнат и расчесывая волосы, со смерти матери она всегда длала это сама. Двадцать минутъ!… Двадцать пять минутъ седьмаго! Слышенъ стукъ подъхавшаго экипажа… слышны шаги въ прихожей. Пріхали Ленскій съ Колей, а она не готова!

— Ахъ, дайте мн платье, какъ оно есть,— проситъ она,— некогда теперь мудрить.

— Сейчасъ, сейчасъ, одвайтесь пока, барышня,— отвчаетъ портниха.

Но вотъ она сдлала послдній стежокъ, откусила послднюю литку, стала передъ Машей на колни, поправила ей складки, горничная накинула ей на плечи красный шарфъ, и Маша, сбжавъ съ лстницы въ гостиную, быстро направилась къ отцу и Николаю.

— Eh bien!— воскликнула она съ важностью, поднявъ подбородокъ, и медленно обернулась кругомъ, точно кукла.— Eh bien!

Оба Ленскіе и молодая двушка были одни въ гостиной, ни Анна, ни Варвара Александровна не появлялись еще. Какое счастіе, что она можетъ услышать похвалы отца и брата, не подвергаясь, въ то же время, холодной, строгой критик Анны!

— Съ этой стороны я совсмъ готова,— объявила Маша, показывая на правую руку, закрытую почти до плеча желтою перчаткой, тогда какъ лвая была еще безъ перчатки.

— Ну, такъ другая сторона нравится мн больше,— смясь замтилъ Ленскій, и дйствительно, нельзя было представить себ ничего прелестне этой обнаженной, тонкой руки, съ очаровательными ямочками на локтяхъ, съ нжными голубоватыми жилками.— Да, ршительно больше нравится,— повторилъ Ленскій и отодвинулъ немного отъ себя дочь, чтобы лучше видть ее.

— Портниха сказала мн, что изъ всхъ, на кого она работала въ этомъ году, у меня лучше всхъ фигура,— сказала Маша, длаясь хвастливой, какъ вс люди, которымъ отказываютъ въ слдующихъ имъ по ихъ мннію восторгамъ.

— Это говорятъ он всмъ закащицамъ,— замтилъ Ленскій.

Николай тоже критически посмотрлъ на сестру, стараясь сдлать какія-нибудь замчанія, но когда она стояла передъ нимъ въ своежъ изящномъ, простомъ бломъ плать, теребя отъ смущенія пальцы и ища на его лиц одобренія, въ которомъ была такъ уврена и теперь не находила, тогда ему казалось, что онъ не встрчалъ въ своей жизни ни одной двушки лучше Маши. Какія плечи, какая талія!… Вмст съ тмъ,— въ этомъ-то и заключалась ея главная прелесть, — на этихъ полныхъ, ослпительной близны, плечахъ покоилось милое блдное дтское личико съ такими невинными губками, съ такими чистыми, несмущающимися и безстрастно смотрящими на міръ Божій глазами, что отъ такаго контраста у каждаго грустно сжималось сердце.

— Ты не такъ хороша, какъ была твоя мать, — сказалъ Ленскій черезъ минуту.

— Такихъ красивыхъ нтъ больше, да это и не нужно,— воскликнула Маша, серьезно огорченная, — но… но… разв я вамъ совсмъ не нравлюсь?

— Глупенькая двочка, вотъ что выдумала!— воскликнула Ленскій, привлекая къ себ дочь.— Не будемъ больше мучить ее, Коля! Скажемъ ей прямо, что она очень мила, — повторилъ онъ, нжно прижимая ея головку къ плечу и гладя ее.— Ты очень мила, ты не разъ услышишь это и сегодня, и поздне, почему же не доставить мн себ удовольствія сказать теб это первому? Немного заплакана ты,— мягко прибавилъ онъ, нжно проведя пальцами по ея глазамъ и губамъ,— бдная двочка, бдная голубка! Но это идетъ къ теб!

Маша исполнилась такою дтскою радостью, что не обратила вниманія на самое дорогое для нея въ жизни — на ласки отца.

— У меня въ комнат нтъ трюмо, — сказала она со вздохомъ,— и я еще не видала себя.— Гордая похвалой отца, она вскочила на табуретъ и, поворачивая на вс стороны голову, старалась увидать себя въ зеркал, висящемъ надъ каминомъ.— Папа, Коля!— спросила она нершительно,— какъ вы думаете, влюбится кто-нибудь въ меня сегодня?

— Графъ Беренбургъ!— доложилъ лакей, распахнувъ двери.

Сильно покраснвъ, Маша спрыгнула съ табурета. Беренбургь только усплъ увидть ярко освщенныя люстрой блыя плечи и замтить въ облак валансьена и кисеи дв хорошенькія ножки въ розовыхъ шелковыхъ чулкахъ и блыхъ атласныхъ башмакахъ.

— Ну, что скажете вы моей легкомысленной дочк, графъ Беренбургъ?— весело спросилъ Ленскій, чтобы дать Маш оправиться отъ смущенія.

Беренбургъ пожалъ плечами съ скромно одобрительнымъ выраженіемъ лица.

— Что я никогда не видалъ боле крошечныхъ ножекъ. Вотъ и все.

Ленскій засмялся, Николай нахмурился, а Маша быстрымъ движеніемъ подняла съ полу сброшенный раньше красный шарфъ и завернулась въ него. Ея обнаженныя плечи вдругъ сконфузили ее.

— Не простудись, пожалуйста,— пошутилъ Ленскій и надвинулъ ей до подбородка шарфъ.— Сегодня она въ первый разъ появляется въ свтъ,— прибавилъ онъ, обратившись къ Беренбургу.

Не замчаетъ разв этотъ напыщенный австріецъ, какъ хороша его дочь?

Напыщенный австріецъ замтилъ это очень хорошо.

— Первое бальное платье… поздравляю васъ,— сказалъ онъ, почтительно склоняясь передъ двушкой.

— Я не подозрвала…— начала Маша.

— Что будете имть неудовольствіе видть меня сегодня за обдомъ?— перебилъ ее Беренбургъ.— M-lle Елагина писала мн, чтобы я прізжалъ въ слдующій четвергъ, если не занятъ, обдать en famille. Я уже былъ приглашенъ, но постарался отдлаться. Можетъ быть, я ошибся числомъ?

— О, нтъ!— поспшила отвтить Маша, — я вспоминаю теперь, Анна говорила мн, что прідетъ къ обду одинъ господинъ, и я сердилась, что мой послдній обдъ съ папой будетъ испорченъ.

— Маша!— остановилъ ее Никола#.

Ленскій сказалъ полу сердито, полушутливо:

— Моя дочь похожа на взрослую двушку, а, въ сущности, я думаю, что ей не большее двнадцати лтъ.

— Но, папа!…— воскликнула Маша, сильно покраснвши,— я же не знала, что рчь шла о граф Беренбургъ, когда сердилась.

— А это мняетъ дло,— смясь, замтилъ Беренбургъ.

— Повидимому!— сказалъ Николай.

Маша, замтивъ, что надъ ея наивностью смются, приняла вдругъ важный видъ и сказала:

— Очень естественно, что человкъ, спасшій жизнь моему брату, для меня не совсмъ посторонній человкъ,— и, длаясь отъ смущенія очень смлой, она прибавила, взявъ Николая подъ рулу:— Я очень люблю моего брата!

Въ гостиную вошли об Елагины: температура упала на два градуса, всмъ сдлалось вдругъ не по себ.

Странный былъ видъ у Варвары Александровны въ крашеномъ лиловомъ плать, на которое она стыдливо натягивала плохенькую кружевную косынку, съ перьями на голов и брилліантами, чрезмрный блескъ которыхъ издали выдавалъ ихъ поддльность.

Настоящій брилліантъ похожъ на каплю росы, поймавшую солнечный лучъ, фальшивый — на закованное въ кусочк льда газовое пламя.

Что касается Анны, то она была, безспорно, хороша и черное плюшевое платье замчательно шло къ ея высокой, тонкой фигур. Но, хотя ей было всего двадцать шесть лтъ, во всей ея вншности была какая-то язвительность, рзкость, черствость, отличительные признаки старющей двушки, красота которой увядаетъ, не успвши разцвсть. Если ея мать являлась изображеніемъ обнищавшей знаменитости, но Анна, напротивъ, представляла картину умирающаго съ голода высокомрія, которое не можетъ уже найти для своего подкрпленія ни одной иллюзіи и само себя пожираетъ.

При вид Анны, Маша съ восторгомъ воскликнула:

— Ахъ, Анна, какъ ты хороша! ахъ, какъ ты хороша!… Какъ жаль, что я еще такъ молода, что не могу носить чернаго!

— Да не держи себя такъ, Точно ты никогда не видала ни одвй порядочно одтой женщины,— съ досадой шепнула ей на ухо Анна.— Ты ведешь себя какъ деревенская двчонка!

Маша покраснла и опустила головку.

Во время этой сцены между кузинами Варвара Александровна любезно поздоровалась съ Беренбургомъ, потомъ протянула ему руку и Анна съ благосклоннымъ видомъ милостивой королевы.

— Очень мило съ вашей стороны, графъ, что вы поставили крестъ на нашей котильонной ссор.

Обращаясь къ остальнымъ, она добавила:

— Этою осенью, въ Ліон, на бал у маркизы д’Арли, въ котильон у меня не хватило ордена для графа Беренбурга. Онъ… гм!… оказалъ мн честь — жестоко обидлся на меня за это.

Беренбургъ, совершенно забывшій всю эту исторію, низко поклонился и пробормоталъ что-то, на что Анна, открывая и закрывая свой веръ, спросила:

— Отчего же мы не обдаемъ, мама?

И въ то время, какъ Варвара Александровна испуганно побжала торопить прислугу, Анна продолжала:

— Надюсь, что не случится ничего подобнаго тому, что было у моего дяди, Сергя Александровича. Вы знаете, можетъ быть, эту исторію, графъ… она была напечатана во всхъ газетахъ… нтъ?… Ну, такъ, дядя давалъ большой обдъ въ Петербург, un diner officiel, вы понимаете. Ждутъ въ гостиной… Ждутъ… ничего. Тетка идетъ, наконецъ, узнать причину задержки. Ей говорятъ, что дворецкій заперся въ своей комнат и приказываетъ сказать, что ему надоло, наконецъ, служить важнымъ господамъ, такъ какъ онъ самъ австрійскій императоръ. У него внезапно сдлалась манія величія. Ха, ха, ха!… tr&egrave,s drle, n’est ce pas?… а какъ разъ австрійскій посланникъ обдалъ у дяди.

Вдругъ Анна критическимъ взглядомъ окинула Машу.

— Маша!— воскликнула она, смотря на крупный жемчугъ вокругъ шеи двушки,— что за фантазія пришла теб обвшаться бусами, какъ индіанка?

— Бусами?— повторила Маша съ негодованіемъ.— Это жемчугъ, который наша императрица подарила пап для мамы, когда онъ разъ игралъ при двор. Это восхитительный жемчугъ!

— Онъ сразу бросился мн въ глаза, я рдко видалъ такой хорошій, — сказалъ Беренбургъ.— У моей матери есть точно такая же нитка, но она надваетъ ее только въ торжественныхъ случаяхъ.

— Моя мать постоянно носила этотъ жемчугъ съ той минуты, какъ папа надлъ его ей на шею. Мама разсказывала мн, что сначала она испугалась такого подарка и подумала, что онъ означаетъ слезы. Тогда папа поцловалъ жемчугъ и отвтилъ ей: ‘да, нерадостныя слезы!’… Помнишь ты это, папа?— спросила она, взглянувъ на отца.

— Да,— коротко отвтилъ онъ.

— А когда за два года до смерти мама надла этотъ жемчугъ мн на шею, она тоже поцловала его и сказала: ‘Не забывай, Паша, радостныя слезы означаетъ онъ’. Съ тхъ поръ я никогда не разставалась съ нимъ.

— Все это очень мило и поэтично,— отвтила Анна,— но такъ какъ ты не можешь разсказывать каждому эти трогательные комментаріи къ твоему украшенію, то я посовтовала бы теб снять его на сегодняшній вечеръ. Положительно неприлично двочк твозхъ лтъ носить такія драгоцнности,ти и безъ того до смшнаго нарядно одта — c’est d’un got douteux!

— Снять мой жемчугъ!— воскликнула Маша, раздраженная презрительнымъ тономъ Анны.— Нтъ…нтъ… ни за что! Лучше і останусь весь вечеръ въ своей комнат и никому не покажусь, если ты боишься, что я осрамлю тебя.

Минутой раньше Ленскій готовъ былъ прибить Анну, но вспышка Маши успокоительно подйствовала на его собственное раздраженіе. Ни за что на свт не хотлъ бы онъ видть, чтобы его дочь обнаружила дурныя черты своего характера.

— Но, Маша,— нжно произнесъ онъ, взявъ ее за руку,— приди въ себя. Анна не хотла обижать тебя, въ сущности, ршительно все равно: черное или блое ожерелье надто на ше такой маленькой двочки. Успокойся, голубчикъ, не забывай, что ты здсь въ гостяхъ.

Строгія слова, можетъ быть, подйствовали бы на нее, нжность Ленскаго испортила все.

— Ахъ, я везд въ гостяхъ… нигд не бываю теперь дома!— воскликнула она, слезы выступили на ея глазахъ, она старалась овладть собою, но неопытное семнадцатилтнее самообладаніе покинуло ее и вдругъ, судорожно зарыдавши, она выбжала изъ комнаты. Послдовало непріятное смущеніе.

Анна не скрывала своего неодобренія, старуха Елагина слащаво улыбалась, Ленскій сердился, а Николай старался оправдать сестру.

— Она очень разстроена, она не можетъ придти въ себя отъ предстоящей разлуки съ тобой, отецъ.

— Да, да, я знаю,— отвтилъ Ленскій,— бдное дитя! Никакой выдержи… никакой выдержки!— и, обращаясь прямо къ Беренбургу, онъ прибавилъ:— Она потеряла три года тому назадъ мать, какъ разъ тогда, когда она боле всего нуждалась въ ней, и съ тхъ поръ она слишкомъ предоставлена самой себ. Но она хорошее дитя, очень хорошее дитя!

— Не пойти ли мн посмотрть, что съ ней?— заискивающе спросила Елагина у зятя.

— Нтъ, нтъ, тетя, позволь мн пойти,— воскликнулъ Николай, быстро вставая.— Я знаю ее лучше, чмъ ты, мн всегда скоро удается ее успокоить. Ей слдовало бы по настоящему остаться наверху, и ей будетъ очень стыдно сойти, но если ты позво лишь, я, все-таки, приведу ее. Она такъ радовалась этому вечеру!

— Что бы сдлали вы, если бы ваша сестра вела себя такъ, какъ Маша?— шепотомъ спросила Анна Беренбурга.

Онъ глубокомысленно сдвинулъ брови.

— Гм… гм… тоже, что сдлалъ Николай — побжалъ бы, чтобы утшить ее,— медленно отвтилъ онъ,— конечно, въ томъ случа, если бы моя сестра была такъ же прелестна, какъ ваша кузина, чего, къ сожалнію, нтъ.

V.

Обдъ былъ роскошно сервированъ, общее же настроеніе плохо соотвтствовало этому. Ленскій сердился на то, что Маша сдлала сцену при ‘глупомъ, надменномъ австрійц’, и молчалъ, хозяйка мучилась безпокойствомъ, какъ бы неожиданный случай не испортилъ обда, тмъ боле, что лакей, какъ она знала, поссорился съ кухаркой. Маша была черезъ-чуръ смирна и тиха, какъ восьмилтній ребенокъ, стыдящійся своей шалости. Хорошо чувствовала себя одна Анна, бывавшая всегда въ хорошемъ настроеніи, когда сидла между двумя красивыми и любезными молодыми людьми, какъ сегодня между Беренбургомъ и Николаемъ.

Какъ многія холодныя и до чопорности строгія двушки, которымъ ничто на свт не удается мене, чмъ кокетство, и которыя своими вызывающими колкостями производятъ на мужчинъ отталкивающее впечатлніе, Анна имла страстное желаніе нравиться. Беренбургъ машинально говорилъ комплименты и почти не сводилъ глазъ съ Маши.

‘Прелестное созданіе, эта Маша!’ — думалъ онъ. Ему доставляло удовольствіе мысленно произносить ея иностранное имя.

Да, прелестное созданіе! Какой цвтъ лица, какой чудный ротикъ и какое милое, то шаловливое, то трогательно-нжное выраженіе глазъ… какой пріятный, мягкій голосъ, какъ ласкаютъ слухъ его звуки, когда она шепчетъ отцу свое робкое замчаніе! Жаль, жаль!…

Да, жаль, жаль, жениться на Маріи Ленской — объ этомъ и думать нечего было, но… но почему бы не поухаживать за ней?

‘Если бы эта глупая Анна не была такъ несносно-любезна!’ — думалъ графъ, когда посл обда онъ долженъ былъ сидть рядомъ съ хозяйкой на маленькомъ диванчик, причемъ мысленно проводилъ параллель между своимъ положеніемъ и приколотой булавкою бабочкой, и все еще украдкой смотрлъ на Машу.

Она стояла теперь около камина рядомъ съ отцомъ, очень блдная и съ предательскою краснотой вокругъ отяжелвшихъ вкъ завернувшись въ красный шарфъ, она иногда вздрагивала отъ холода.

Съ ласковымъ, но очень серьезнымъ лицомъ наклонившись къ ней и держа ея маленькую ручку своими большими руками, отецъ очень мягко, но внушительно читалъ ей, повидимому, наставленіе на чужомъ, звучномъ язык, проникающемъ Беренбургу въ сердце, хотя онъ не понималъ ни одного слова,— язык, нжногрустное благозвучіе котораго, прерываемое рзкимъ диссонансомъ, онъ сравнивалъ съ букетомъ орхидей, смшаннымъ съ полевыми цвтами, — на чудномъ русскомъ язык, лучше всякаго другаго схватывающемъ и передающемъ весь характеръ народа, выраженіемъ котораго онъ служитъ.

Посл того, какъ Ленскій окончилъ свое наставленіе, Маша протянула об руки отцу и просто поцловала его. Ленскій, нжно остановилъ ее, сказавъ по-французски:

— А теперь веди себя, какъ разумный человкъ, Маша. Такъ! Держись прямо… и сыграй намъ что-нибудь сейчасъ, пока никого нтъ еще.

— Но, папа!

— Да безъ разговоровъ, играй, положись на меня, ты смло можешь играть,— сказалъ Ленскій.— Я сегодня довольно стыдился за тебя и хотлъ бы теперь, напротивъ, немного погордиться тобою. Садись же… играй на память… пожалуйста!…— Онъ самъ поднялъ крышку рояля.— A-moll рондо Моцарта!

Съ минуту она колебалась, потомъ ей захотлось отличиться передъ Беренбургомъ, доставить удовольствіе отцу. Она начала играть, и какъ хорошо играла она!

Беренбургъ поднялся съ мста и подошелъ къ роялю. Онъ очень любилъ хорошую музыку, рондо A-moll было его любимою вещью, въ этой пьес, полной тоскливой прелести, въ которой чистая душа артиста оплакиваетъ легкомысліе цлаго вка, особенно высказалось еще незрлое, но необыкновенно нжное и задушевное совершенство Машиной игры.

— Вы играли восхитительно!— воскликнулъ Беренбургъ съ увлеченіемъ.— Вы настоящая артистка!

— Это врно: я слышала со двора, — энергично подтвердилъ его похвалу низкій, старый женскій голосъ.

Явилась первая изъ приглашенныхъ на вечеръ дамъ.

VI.

Это была очень красивая старуха,— старуха съ веселыми, то насмшливыми, то ласковыми голубыми глазами, выдающими ея ирландское происхожденіе, въ немодномъ, простомъ туалет и въ еще мене модномъ бломъ кружевномъ чепц, завязанномъ подъ подбородкомъ, — женщина съ повелительными манерами и суровою рчью, съ холоднымъ умомъ и горячимъ сердцемъ, — женщина, которой клевета никогда не смла коснуться, хотя она была когда-то замчательною красавицей, которую нельзя было упрекнуть въ женскомъ непостоянств или слабости, хотя она уже тридцать лтъ принадлежитъ въ политическимъ вліятельнымъ лицамъ Европы,— одна изъ двухъ или трехъ женщинъ, къ которымъ Левскій чувствовалъ уваженіе: лэди Банбури.

— Поздравляю васъ съ такою дочерью, Ленскій!— воскликнула она, привтливо здороваясь съ артистомъ.— Такъ вотъ какою стала пухлая крошка, которую я въ Петербург носила на рукахъ! Очень рада, что опять вижу васъ, дитя мое,— и лэдиБанбури протянула Маш руку.

Когда Маша, нершительно сдлавъ реверансъ, хотла поднести къ губамъ руку старухи, лэди Банбури воскликнула:

— Я не позволю вашимъ свжимъ губкамъ прикасаться къ гадкой перчаточной кож, позвольте обнять васъ, т.-е. если вамъ не непріятно поцловать старуху, которая очень, очень любила вашу маму. А-а! добрый вечеръ, Николай!… И ты здсь, Чарли?— обратилась она къ Беренбургу.

Затмъ, вспомнивъ, наконецъ, что она собственно въ гостяхъ не у Ленскаго, а у его невстки Елагиной, она обратилась къ Варвар Александровн.

Странно, вс дйствительно знатныя дамы, присутствовавшія на этомъ вечер, совершали одну и ту же, можетъ быть, немного преднамренную ошибку,— он вс явились сюда ради Ленскаго, он прізжали рано, въ простыхъ туалетахъ, держались просто и любезно, привтливо обращались съ Машей, затрогивали Ленскаго какимъ-нибудь старымъ воспоминаніемъ, и Маша радовалась ихъ любезности, радовалась веселому настроенію, которое он внесли съ собой, и тому уваженію, съ которымъ он относились къ ея отцу.

Пріхала Соня, Ниты нтъ. Это было грустнымъ разочарованіемъ для Николая. Онъ еще не кончилъ разспрашивать Соню о здоровьи ея подруги, когда въ гостиную вошла высокая, намазанная блондинка, съ слишкомъ обнаженными плечами и слишкомъ длиннымъ шлейфомъ, видъ которой подйствовалъ на всхъ дамъ, какъ окаменлое лицо Медузы.

Это была маркиза д’Орвильи-Латуръ, одна изъ славнйшихъ красавицъ второй имперіи, одна изъ лучшихъ салонныхъ піанистокъ, безсердечная, умная, безнравственная женщина, около двадцати лтъ находившаяся съ Ленскимъ въ постоянно прерываемыхъ, очень непрочныхъ отношеніяхъ.

— Какъ попала она сюда?— спрашивали себя дамы.— Какъ попала эта?— спрашивали он все чаще и чаще, когда одна за другой появился цлый рядъ блестящихъ свтскихъ двусмысленныхъ личностей: космополитическій и собранный изъ высшихъ круговъ батальонъ поклонницъ Ленскаго.

Мужчинъ было мало, они составляли едва третью часть многочисленнаго общества.

VII.

Ленскій началъ играть. Смясь, шаля, среди шутокъ и лести взялъ онъ скрипку, поданную ему на колняхъ маркизой д’Орвильи. Теперь онъ, съ небольшими перерывами, игралъ боле часа.

Въ зал можно было задохнуться отъ жары, дамы такъ окружили Ленскаго, что ему едва оставалось мсто, чтобы двигать руки. Его взглядъ часто скользилъ кругомъ, онъ видлъ передъ собою обнаженныя плечи, блестящіе взгляды, полуоткрытыя губы. Этотъ видъ возбуждалъ его, кровь ударяла въ голову. Черезъ нездоровую, разгоряченную атмосферу до него доносилась безумная лесть, онъ чувствовалъ себя на двадцать лтъ моложе, испытывалъ торжествующую гордость. У его несчастнаго аккомпаніатора, Альберта Перфекціона, потъ выступалъ на лбу, онъ съ величайшимъ трудомъ аккомпанировалъ Ленскому.

Въ концертной зал, гд резонансъ лучше, гд публика строже, Ленскій напрягалъ послднія силы своей могучей натуры, здсь же, въ этой небольшой комнат, гд резонансъ пропадалъ, гд онъ не слышалъ себя и видлъ передъ собой публику, состоявшую изъ ничего непонимающихъ въ музык дамъ, онъ водилъ смычкомъ по струнамъ, какъ безумный. Въ комнат становилось все душне и душне.

— Фаустъ на Брокен!— сказалъ Александръ Суворинъ, страшный русскій, извстный въ парижскомъ обществ подъ названіемъ ‘Memento mori’, котораго вс боялись за злой языкъ.

Одинъ человкъ былъ безконечно несчастливъ въ этотъ вечеръ, то была Маша. Не зная обязанностей, предписываемыхъ ей, какъ хозяйк, она безпрестанно выслушивала замчанія кузины, испытывала такое чувство, точно она всюду мшаетъ, почти никому неизвстная, она бродила по комнатамъ, слыша разсужденія объ отц, объ его игр, объ его отношеніяхъ къ женщинамъ, отъ которыхъ кровь приливала къ ея щекамъ, хотя большую часть она понимала только на половину.

VIII.

Наконецъ, Ленскій положилъ скрипку. Приличныя дамы почти вс разъхались. Маша проводила ихъ съ Колей въ прихожую. Большая часть была очень мила съ ней, нкоторыя поцловали ее на прощанье, нкоторыя просили даже Николая привезти къ нимъ сестру, но не очень настоятельно.

Да! Если бы была жива милая, добрая Наташа, то он были бы въ восторг видть у себя эту прелестную двушку, но быть вы! нужденными принимать Елагиныхъ,— надъ этимъ можно было призадуматься!…

Толпа поклонницъ Ленскаго осталась. Варвара Александровна пригласила гостей освжиться, нкоторые ушли съ нею въ сосднюю комнату, гд стояли холодные напитки, аппетитно разставленные между букетами цвтовъ, освщенныхъ цвтными лампами. Другіе пили чай, ли конфекты, мороженое, фрукты, подавае! мые на подносахъ лакеями.

Бдная Варвара Александровна, утратившая вмст съ положеніемъ и умнье держать себя, суетилась, точно безумная, вокругъ буфета и угощала всхъ сразу. Маша попробовала помочь ей, но опрокинула нечаянно чашку чая, посл чего въ десятый разъ въ теченіе вечера услышала фразу: ‘не мшайся подъ ногами’.

Грустно стояла она среди гостей, не зная, куда ей направить ея, когда Беренбургъ, подойдя къ ней, сказалъ:

— Какъ вы блдны! Должно быть, очень утомительны обязанности хозяйки, особенно съ непривычки. Пойдемте въ сосднюю комнату, тамъ прохладне, и вы отдохнете немного.

Онъ подалъ ей руку и повелъ въ сосднюю гостиную, гд расположилось нсколько человкъ, но такъ немного, что симпатичныя другъ другу парочки могли уединиться и свободно болтать другъ съ другомъ.

На одномъ изъ дивановъ сидли рядомъ два господина — веселый французскій дипломатъ и очень блокурый австріецъ, своего рода извстность, его особенность заключалась въ томъ, что онъ никогда не говорилъ ни одного слова съ незамужнею женщиной. Онъ имлъ разъ несчастіе быть причиной самоубійства одной молодой двушки и съ тхъ поръ боялся подавать надежды. Его звали баронъ Бриксъ, онъ и французъ жаловались другъ другу на скуку.

Беренбургъ подвелъ Машу къ дивану, полускрытому въ зелени пальмъ.

— Не хотите ли мороженаго? Оно освжитъ васъ, — сказалъ онъ и сдлалъ знакъ лакею.

Маша взяла блюдечко, съла дв ложечки и отставила его.

— Вы ужасно утомлены,— замтилъ Беренбургъ съ сожалніемъ.

— Сегодня мой первый вечеръ,— отвтила Маша со вздохомъ,— я такъ радовалась ему, но если вечера всегда такъ скучны, какъ сегодняшній…

— Большія собранія всегда непріятны, — замтилъ Беренбургъ.— Въ толп трудно найти людей, которыхъ ищешь, и нельзя долго оставаться съ ними, когда найдешь ихъ, наконецъ. Въ подобныхъ случаяхъ я напрягаю вс свои старанія, чтобы не наступить на шлейфъ какой-нибудь дам, чтобы хозяйка дома не замтила, какъ я зваю… Сегодня намъ доставляется, правда, исключительное удовольствіе…

— Не говорите объ этомъ,— остановила его Маша,— игра моего отца не доставила, вдь, вамъ сегодня удовольствія.

Беренбургъ теребилъ усы.

— Игра вашего отца слишкомъ величественна, она оглушаетъ въ этой зал,— пробормоталъ онъ.

— Ахъ, нтъ, не то!— воскликнула Маша.— Если бы вы слышали, какъ онъ играетъ, когда мы одни въ этой же самой зал — тогда онъ божественно играетъ, но сегодня я не узнаю его…— Маша замолчала и опустила голову.

Беренбургу сдлалось жаль ее, ему захотлось чмъ-нибудь разсять ея грусть. Блестящая мысль пришла ему въ голову.

— Пока я не забылъ… я хотлъ уже давно сказать вамъ это… не доставитъ ли вамъ удовольствія шкура того медвдя, въ лапахъ котораго Николай едва не отдалъ Богу душу? Она находится у меня.

— О!— воскликнула Маша въ восторг,:— необыкновенное удовольствіе!

Она протянула ему руку.

Въ то время, какъ онъ прикоснулся къ ней губами, онъ замтилъ, что взглядъ опытнаго барона Брикса съ упрекомъ устремленъ на него. Онъ выпустилъ маленькую ручку въ сильномъ смущеніи какъ разъ въ то время, когда Анна проходила черезъ гостиную, провожая двухъ хорошенькихъ англичанокъ. Беренбургъ всталъ и подошелъ къ англичанкамъ. Маша ждала, вернется ли онъ къ ней. Нтъ, онъ подалъ руку одной изъ англичанокъ и пощелъ ихъ провожать съ Анной. Маша ушла, она искала отца, брата,— кого-нибудь, кто бы ее дйствительно любилъ. Она заглянула черезъ портьеру въ курительную комнату, полную дыма, вдругъ она услышала незнакомый ей смхъ, грубый, рзкій, смхъ стараго человка надъ остротами какой-то дамы.

Сквозь дымъ она разглядла Ленскаго, сидвшаго на низкомъ кресл, она ясно видла его, видла такимъ, какимъ никогда не видала прежде. Лицо его было красно, онъ громко хохоталъ и грубымъ жестомъ ударялъ себя по колнк. Онъ самъ разсказывалъ веселую исторію и съ непріятнымъ подмигиваніемъ пожималъ руку сидвшей рядомъ съ нимъ дамы. Какъ вс он тснились вокругъ него!

Маша отвернулась.

Когда Николай, изъ всхъ силъ помогавшій тетк занимать гостей, стоялъ съ Соней въ прихожей, онъ услышалъ шуршаніе шелковаго платья. Онъ взглянулъ наверхъ. По лстниц, едва волоча ноги и низко опустивъ голову, тяжело опираясь рукой на перила, поднималась маленькая, блая фигура.

— Маша!— крикнулъ Николай по-русски.— Что съ тобой?

— Ничего!— отвтилъ слабый, глухой голосъ.

— Не хочешь ты разв дождаться, когда удетъ отецъ?— спросилъ Коля.

Маленькая фигурка вздрогнула, подавленное рыданіе вырвалось изъ ея груди, она коротко и рзко отвтила:

— Нтъ!

Черезъ полчаса все успокоилось — послдніе гости ухали, слуги тушили огни.

X.

— Гд же Маша?— спросилъ Ленскій Николая, помогавшаго ему надть пальто.

— Она легла, ты хочешь зайти къ ней?

— Нтъ, поздно,— сказалъ Ленскій, сдвинувъ брови.— Ты ничего не имешь противъ того, чтобы мы прошлись пшкомъ, Коля? Мн хочется гулять. Днемъ я не могу, всякій мальчишка бжитъ за мной слдомъ, это скучно.

Николаю тоже пріятно было посл духоты подышать чистымъ воздухомъ. Они направились по дорог къ Елисейскимъ полямъ, молча шли они рядомъ.

Ленскій былъ въ возбужденномъ состояніи, откинувъ немного голову назадъ, распахнувъ пальто, онъ шелъ рядомъ съ сыномъ, размахивая руками. Недалеко отъ отеля Елагиныхъ они встртили двухъ мужчинъ, остановившихся при вид Ленскаго.

— А, Ленскій!— воскликнули они, когда артистъ взглянулъ на нихъ, они сняли шляпы, хотя лично не были знакомы съ нимъ.

Ленскій вжливо и привтливо отвтилъ имъ.

— Какъ глупо,— замтилъ онъ, идя дальше,— даже въ два часа ночи нельзя идти по улицамъ, не будучи узнаннымъ. Я думаю, Бисмаркъ и я — самыя извстныя лица въ Европ.

Едва онъ произнесъ эту фразу, какъ почувствовалъ, насколько она смшна, онъ сердился на себя, и, какъ бывало всегда посл его большихъ или маленькихъ тріумфовъ, когда начинало проходить минутное опьянніе, имъ овладвало тяжелое, подавляющее чувство униженія.

Въ конц широкой прямой улицы, слабо освщенной красноватымъ свтомъ нсколькихъ фонарей, возвышались сровато-лиловыя очертанія тріумфальной арки, какъ огромный призракъ увядшей славы.

Ленскій съ сыномъ приближались къ памятнику, становившемуся все больше, все ясне. Громадная тріумфальная арка смотрла на крохотныхъ людей съ ироніей и презрніемъ, съ которыми давнопрошедшее смотритъ на ничтожное настоящее. ‘Какой ты червь!— какъ бы говорила она Ленскому,— и смешь пбднимать голову передо мной, стоящей здсь, чтобы напоминать людямъ о величайшей слав, когда-то погибшей!’

Ленскій опустилъ голову, Николай не понималъ сегодня нмаго языка тріумфальныхъ воротъ. Онъ не былъ честолюбивъ. Какое ему дло до славы? Онъ стремился не къ ней, онъ къ счастью стремился.

Сначала Ленскій шелъ очень быстро, теперь онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, все его существо было исполнено отвращенія. Это случалось съ нимъ всегда посл чрезмрнаго поклоненія, врод того, которое было вчера, онъ чувствовалъ на себ что-то отвратительное, грязное, чего онъ не могъ стряхнуть.

Вдругъ онъ остановился. Николай взглянулъ на него: его испугало измученное выраженіе блднаго лица артиста.

— Теб не хорошо, отецъ?— спросилъ онъ и взялъ его за руку, испугавшись, какъ бы съ нимъ не повторился обморокъ.

— Нтъ, нтъ, ничего,— отвтилъ Ленскій,— далеко еще до Вестминстера, я спутался немного.

— Два шага.

Они достигли конца Елисейскихъ полей, передъ ними лежала площадь Согласія.

— Сядемъ на скамейку,— сказалъ Ленскій,— не здсь, не у фонаря, а въ тни, и поболтаемъ… если теб не хочется еще спать.

— Мн… нисколько!— отвтилъ Николай.— Но ты… подумай, завтра въ одиннадцать часовъ ты хочешь хать. Теб слдовало бы отдохнуть.

— Нтъ, я высплюсь завтра въ вагон… Сядемъ… мн страшно идти въ отель.

Николай угадалъ его чувства. Онъ слышалъ, что лордъ Байронъ въ безумный періодъ своей жизни въ Венеціи Часто вечером украдкой уходилъ изъ палаццо Моцениго и одинъ въ гондол проводилъ ночи подъ открытымъ небомъ въ лагунахъ.

Ленскій заговорилъ:

— Я думалъ сейчасъ о томъ, что случилось съ любительницей музыки, упавшей тогда въ обморокъ въ Эден? Маша разсказывала мн о ней. Я думалъ, что она получила приглашеніе на вечеръ къ Варвар?

— Она была приглашена,— отвтилъ Николай.

— Да! и нашла, что не стоитъ безпокоиться.

— Она заболла.

— Пустяки!— воскликнулъ Ленскій.— Мн досадно, что она не была,— я спрашивалъ о ней. Маша совсмъ влюблена въ нее. Какъ ея фамилія?

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Санкіевичъ… Снкіевичъ… Она полька?— спросилъ Ленскій.

— Нтъ, ея отецъ былъ южный славянинъ, а мать богемскаго происхожденія.

— Такъ, гм!… Ты часто видалъ е?— Онъ пристально посмотрлъ на Николая.

— Да.

— И въ такомъ же восторг отъ нея, какъ Маша?

— Я нахожу ее прелестной,— тихо произнесъ Николай грустнымъ тономъ.

— Какимъ тономъ сказалъ ты это!— Ленскій положилъ руку на его плечо.— Ты влюбленъ, а?

Николай молчалъ. Ленскій засмялся.

— Гм!… гм!… Я въ первый разъ поймалъ тебя въ серьезномъ увлеченіи. Скажи!— Онъ хлопнулъ Николая по колнк.— Теперь ты долженъ уже знать. Есть у тебя надежда?

— Что хочешь ты сказать?— спросилъ Николай, съ трудомъ выговаривая слова.

— Именно то, что я сказалъ.

Николай почувствовалъ въ этотъ моментъ почти отвращеніе къ отцу.

— Ты не знаешь, о комъ ты говоришь, — холодно произнесъ онъ.— Дло касается молодой двушки изъ очень хорошаго дома.

— Я хорошо знаю, о комъ говорю,— отвтилъ Ленскій, раздраженный замчаніемъ сына.— Рчь идетъ о молодой художниц, которая, разставшись съ семьей, идетъ своею дорогой. Я не могу ожидать, чтобы такай даровитая, выдающаяся двушка держалась предразсудковъ всхъ обыкновенныхъ двушекъ.

Кровь прилила Николаю къ щекамъ,— ему не приходило раньше въ голову, чтобы независимое положеніе, которое устроила себ Нита, могло дать поводъ къ подобнымъ толкованіямъ.

— Я былъ бы въ отчаяніи, если бы думалъ, что она считаетъ себя выше этихъ предразсудковъ!— воскликнулъ онъ.

— Смшно,— угрюмо произнесъ Ленскій.— Гм!… Ты, кажется, слишкомъ горячо принявъ это къ сердцу! Если ты хочешь внести эти взгляды въ жизнь, то я поздравляю тебя — теб много придется страдать. Но я не люблю длать непріятности. Если бы я зналъ, что ты… я промолчалъ бы. Я не хочу лишать тебя иллюзій! Я нахожу, что такъ же нехорошо разрушать иллюзіи, какъ и убивать пвчихъ птицъ. Въ сущности, вдь, только иллюзія заставляетъ насъ держаться прямо, высоко поднявши голову. Богъ мой, что было бы съ людьми безъ иллюзій? Они ползали бы на четверенькахъ. Я уже недалекъ отъ этого. Но рчь не обо мн,— давай говорить о теб. Мечтай ты сколько угодно, если это доставляетъ теб удовольствіе. Я завидую твоей способности.

— Я не имю ни малйшаго, никакого желанія мечтать,— отвтилъ Николай спокойно, но все еще немного холодно,— у меня очень ясно опредленная цль.

— Ты хочешь жениться?

— Да,— коротко отвтилъ Николай.

— Жениться въ твои годы! Прости меня, но такимъ непрактичнымъ я никогда не считалъ тебя.— Ленскій недовольно замолчалъ.

Послдовала неловкая пауза, Николай откашлялся два раза.

— Отецъ, — началъ онъ, наконецъ, дрожащимъ голосомъ,— когда ты оглядываешься на прожитую тобою жизнь, что находишь ты въ ней прекрасне первыхъ лтъ твоей женитьбы?

Лицо Ленскаго передернулось отъ мучительнаго воспоминанія, онъ тяжело дышалъ, наконецъ, онъ произнесъ съ горечью:

— Ты былъ бы плохимъ хирургомъ, Кодя… у тебя тяжелая рука, очень тяжелая рука. Это больно…

Николай испугался, онъ хотлъ бы загладить свою неловкую грубость, сказать отцу что-нибудь ласковое,— ничего не приходило ему въ голову.

Вдругъ Ленскій повернулся къ нему и воскликнулъ:

— Если ты дйствительно встртилъ такую двушку, какою была твоя мать, и она беретъ тебя,— ну, тогда держи ее крпко въ объятіяхъ и не разлучайся съ ней никогда, переноси ее черезъ каждый камешекъ, гд она можетъ ушибить ногу, защищай ее отъ слишкомъ жаркаго солнечнаго луча, отъ слишкомъ холоднаго дуновенія втра, могущаго причинить ей вредъ, и опускайся каждый вечеръ передъ ней на колни и благодари ее за счастіе, которое она дастъ теб!… Но я не думаю, чтобы ты нашелъ ее,— такой нельзя найти!

— Мн очень жаль, что ты не могъ познакомиться съ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, отецъ!— сказалъ Николай измнившимся, боле теплымъ тономъ.

— Мн тоже. Какова она?… Красавица, наврное, т.-е. ты считаешь ее такою.

— Нтъ, отецъ, не красавица, но такъ прелестна, такъ мила…

— Гм! А что же она собственно?… Когда свтская дама берется за занятія искусствомъ, ее считаютъ всегда небыкновенно геніальной. Много она работаетъ?

— Не… ну, да, немного… не очень…— отвтилъ Николай.— Но если бы ты узналъ ее, ты былъ бы въ такомъ же восторг, какъ и я!

— Да… гм!… Это было бы немного слишкомъ!— замтилъ Ленскій, но голосъ сдлался мягче и онъ потрепалъ сына за ухо.

— Я убжденъ въ этомъ. Ты никогда не встрчалъ подобной двушки, полной такой привлекательности въ каждомъ движеніи, такой самобытности, своеобразности, безъ тни принужденности, то веселой до безконечности, то вдругъ мрачной и замкнутой, минутами непривтливой до невжливости и вслдъ затмъ такъ искренно доброй, такъ чисто женски нжной и сострадательной, граціозной, умной, при этомъ полной такой безконечной тоски,— однимъ словомъ, такой очаровательной, какой нтъ подобныхъ на свт.

— Такихъ еще не бывало,— серьезно замтилъ Ленскій.— Посмотри, посмотри, ты совсмъ ожилъ, мечтатель!— Помолчавъ минуту, онъ заговорилъ снова:— Открыто живетъ она?

— Нтъ, она почти никого не видитъ.

— А!— воскликнулъ Ленскій съ торжествующимъ выраженіемъ охотника, нашедшаго, наконецъ, слдъ, котораго давно искалъ.

— Она не вызжаетъ потому, что находитъ общество скучнымъ, пустымъ,— горячо произнесъ Николай.

— Это говорятъ он вс,— отвтилъ Ленскій, покачивая головой.— Милое дитя, пока я думалъ, что дло заключается въ какомъ-нибудь скоро проходящемъ увлеченіи, я не хотлъ мшать теб. Но когда дло принимаетъ такой серьезный оборотъ, какъ твоя женитьба, я долженъ просить тебя быть осторожне и разсмотрть дло поближе.

— Но, отецъ!— воскликнулъ возмущенный Николай.— Все, что я сказалъ, должно было доказать теб…

— Оно доказало мн, что ты очень влюбленъ, впрочемъ… впрочемъ, доказываетъ еще, что ты заблуждаешься.

Николай хотлъ прервать отца, но, не обращая на него вниманія, Ленскій продолжалъ:

— По всему, что ты говоришь, она слишкомъ интересна, слишкомъ привлекательна для двушки изъ хорошей семьи, потомъ, отчего происходитъ эта загадочная неровность въ ея настроеніи, эта составляющая основную черту ея характера тоска? Справься, Коля. Если ты нападешь на слдъ какой-нибудь несчастной любви, печальнаго разочарованія, тогда я буду доволенъ, тогда все въ порядк. Если же ты ничего не откроешь, тогда… тогда будь остороженъ. Рискуя окончательно лишиться твоего расположенія, я готовъ держать пари, что она перенесла какое-нибудь страшное потрясеніе, однимъ словомъ, что у нея неладно что-то въ прошломъ.

— Не можетъ быть!

— Не горячись,— замтилъ Ленскій.— Ты не первый молодой человкъ, разсуждающій такъ. Я, впрочемъ, не хочу осуждать ее: человческой натуры не передлаешь! Но мн, конечно, будетъ очень больно, если ты, не смотря ни на что, будешь настаивать на твоемъ намреніи…

— Теб нечего бояться, отецъ, — воскликнулъ Николай.— Я никогда, не ршусь жениться на опозоренной двушк, лучше я покончу съ собой!

— Ну, это громкія слова,— сказалъ Ленскій.

— Эти слова выражаютъ мое убжденіе, мн не слдовало позволять себ говорить съ тобой о моемъ чувств. Ты видишь все въ такомъ свт….

— Въ свт моей опытности, Коля, въ свт истины,— сказалъ Ленскій.— Я ничего не могу подлать противъ того, что свтъ таковъ, какой онъ есть. Болото составляетъ основаніе міра, основаніе всего нашего существа — болото и ничего больше, какъ болото!

— Не говори такъ грустна, отецъ, я не могу этого выносить. Такъ много прекраснаго везд, даже въ твоей жизни! Подумай о твоемъ искусств!…

— О моемъ искусств?— воскликнулъ Ленскій грустнымъ тоя онъ.— О рюемъ искусств?… Точно самъ-то я не знаю, каково оно?… Искусство, которое можетъ только заставить нсколькихъ восторженныхъ женщинъ лишиться послдняго остатка благопристойности… Нтъ, дйствіе, которое можетъ производить на людей мое искусство, то, что отъ него ещ осталось,— не можетъ вернуть мн утраченныхъ идеаловъ. Мн жаль, что я огорчилъ тебя, послдній вечеръ нашъ слдовало бы пріятне провести. Мн досадно, что я не видалъ ея. Если бы я увидлъ ее, я бы сразу сказалъ теб, годится она теб въ жены или нтъ.

Николай испытывалъ все время такое чувство, точно на груди его сидло холодное, скользкое чудовище, котораго онъ не могъ сбросить.

— И во всей твоей жизни теб ни разу не случилось ошибиться въ женщин, быть слишкомъ низкаго мннія объ ея добродтели?— немного рзко спросилъ Николай.

Ленскій задумчиво смотрлъ впередъ. Вдругъ онъ вздрогнулъ и, вставъ, сказалъ тономъ человка, желающаго прервать ненужный и непріятный разговоръ:

— Становится холодно, Коля, пойдемъ домой. Къ чему перетряхать старую солому?— Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, затмъ взглянулъ Николаю въ лицо и остановился: — Боже мой, какъ ты печаленъ!— воскликнулъ онъ,— я не могу видть этого. Забудь все, что я сказалъ, вс. Я ошибаюсь, вдь, иногда, предположимъ, что я ошибаюсь, что у меня совершенно ложный взглядъ на жизнь. Розы ростутъ не съ шипами на земл — он падаютъ съ небесъ, ангелы бросаютъ ихъ намъ! Думай все, что хочешь, но не длай такого грустнаго лица на прощанье!— Положивъ свою тяжелую руку на плечо юноши, онъ продолжалъ хриплымъ и надломленнымъ голосомъ: — Да, да, предположимъ, что я ошибся, что теб предстоитъ нчто прекрасное… Видишь ли, изъ трехъ вещей, которыя мн были дороже всего на свт, я погубилъ дв: твою мать и мой талантъ,— остались мои дти, и я хочу, чтобы они были счастливы!

X.

Солнечный, лучъ, будившій каждое утро Машу, лежалъ широкою полосой на ковр ея комнаты, скользилъ по подушкамъ, ласкалъ ея розовую щечку. Внизу въ дом раздавался звонъ посуды, укладываемой прислугой въ сундуки, стукъ передвигаемой на свои мста мебели, отдающій приказанія громкій голосъ Варвары Александровны. Маша спала крпко и сладко.

Раздался стукъ въ ея дверь, сначала тихо, потомъ громче.

— Маша!… это я!…— крикнулъ знакомый голосъ. Она не слыхала. Ленскій осторожно повернулъ ручку двери и нершительно остановился на минуту на порог.

Въ первый разъ со времени ея дтства входилъ онъ въ комнату дочери, онъ приблизился къ кровати. Маша спала невиннымъ, покойнымъ сномъ. Трогательно-грустное выраженіе лежало вокругъ ея немного подпухшихъ глазъ, вокругъ губъ, густыя черныя рсницы прикрывали ея щеки, ея каштановые волосы растрепались на лбу. Блое фланелевое одяло облегало ея тонкое молодое тло, вся ея фигура была окружена неописуемымъ вяніемъ нжной, двичьей скромности.

— Маша… соня… лнтяйка!— воскликнулъ онъ, проводя рукой по ея щек.

— Ахъ! проснулась она съ легкимъ восклицаніемъ.— Ты, папа!

— Да я, кто же кром?— отвтилъ онъ, смясь.— Я два раза стучалъ въ твою дверь и не получилъ отвта. Когда такъ крпко спятъ, какъ ты, моя маленькая плутовка, тогда надо запирать дверь!

— Ахъ, я не боюсь воровъ,— сказала Маша, протирая сонные глаза, — за то боюсь привидній, они пролзаютъ въ замочныя скважины.— Она засмялась.

— Дитя!— прошепталъ онъ, погладивъ ея щеку, и тоже засмялся.

— Какъ хорошо, какъ я рада, что ты еще зашелъ!— сказала она, прижавъ губы къ его рук.

— Неужели же ты думала, что я уду, не простившись съ тобой?— спросилъ онъ.

Она сдвинула немного брови и отвернула голову.

— Ахъ, я не знала,— прошептала она.— Какъ могла я знать… я не знала даже вчера, любишь ли ты меня. Ты такъ былъ занятъ всми этими женщинами, которыя окружали тебя. Ахъ, папа, какъ можешь ты возиться съ такою грязью?!

— До этого теб нтъ дла!— сказалъ онъ почти грубо, по старой привычк скрывая свое смущеніе за своенравнымъ упрямствомъ.

Солнечный лучъ добрался теперь до Машиной головки, онъ игралъ на ея бломъ лбу, сливался съ золотистыми, волосами, ясно показывалъ слды, оставленные на ея дтскомъ личик тяжелымъ горемъ этой ночи, и когда Маша, испуганная суровостью отца, вздрогнула отъ страха, Ленскимъ снова овладло безпокойство.

— Какъ ты блдна, ангелъ мой! Ты нездорова?

— Нтъ, папа… нтъ… только… и была страшно несчастлива вчера. И, кром того… я видла ночью такой ужасный сонъ.

— Какой же?

— Я видла, будто меня преслдовали страшныя чудовища, и когда я позвала тебя, ты продолжалъ заниматься… чужими людьми и даже не оглянулся… Тогда въ страх я позвала маму — во сн забыла, что она умерла — и тутъ я проснулась.

— Бдная голубка моя, бдная сиротка!— прошепталъ Ленскій, онъ придвинулъ кресло къ кровати и гладилъ маленькую ручку дочери. У Маши была красивая рука, но не такая узкая, аристократическая, какую Николай унаслдовалъ отъ матери, ея рука была скоре коротка и широка, похожа на руку Ленскаго въ миніатюр.— Бдная голубка!— повторилъ онъ.— Да, кто могъ замнить теб мать? Это была тяжелая потеря для тебя.

Съ минуту они молчали, потомъ Маша спросила:

— Сколько времени ты проздишь?

— Въ іюн я вернусь въ Парижъ.

— Тогда… тогда ты опять будешь два дня ласковъ со мной… а затмъ оставишь опять одну?

— Нтъ, нтъ, тогда я брошу кочевую жизнь, Маша. Я ду въ послдній разъ и только для того, чтобы заработать теб большое приданое.

— Отецъ, если бы ты зналъ, какъ охотно отказалась бы я отъ твоего богатства!— произнесла она очень тихо.

Ленскій засмялся немного принужденно.

— Нтъ, нтъ… ты должна быть богата, это могло бы помшать твоему замужству — на этотъ разъ все должно остаться такъ, не огорчай же меня… и врь мн, что я самъ мечтаю о спокойномъ уютномъ гнзд…что мн больно разставаться съ тобой. Я горячо привязался къ теб, дорогая моя… Но сколько времени останешься ты у меня, моя милая двочка? Кто знаетъ, когда я ворвусь, я встрчу, можетъ быть, мечтательную, сантиментальную Машу, у которой совсмъ другой…

— Папа! ты опоздаешь,— крикнулъ Николай снизу.

— Пора разв?

— Давно пора… ты пропустишь поздъ.

— Прощай, папочка!

Онъ наклонился къ дочери — она обвила руками его шею и поцловала его, рыдая.

— Будь здоровъ!

— Милая моя, радость моя! Пиши мн часто, часто…

Ленскій горячо поцловалъ ее еще нсколько разъ, и, наконецъ, разстался. У дверей онъ еще разъ обернулся, увидлъ ея нжное, залитое слезами личико, освщенную солнцемъ головку, вдохнулъ еще разъ пропитанную фіалками атмосферу хорошенькой комнаты и, унося въ сердц впечатлніе дтской невинности, святой непорочности, вышелъ изъ комнаты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Было около полуночи. Движеніе, предшествовавшее въ каждомъ большомъ город полному, короткому покою, наполняло улицы, со всхъ сторонъ стремилась изъ театровъ публика въ экипажахъ, на извощикахъ и пшкомъ. Карлъ Беренбургъ, бывшій въ театр Varits съ тремя англичанками, шелъ пшкомъ. Спектакль не доставилъ ему удовольствія, а три англичанки сердили его. Лэди Эмилія Антропосъ была очень милая старуха, несмотря на свое увлеченіе бульварными театрами и немного дланную чопорность, а изъ двухъ ея дочерей младшая была очень хорошенькая, старшая же признанная красавица. Было время, когда Беренбургъ состоялъ въ числ самыхъ горячихъ поклонниковъ Сильвіи Антропосъ, когда онъ готовъ былъ рисковать всмъ на свт, чтобы добиться отъ нея, напримръ, котильона, — время, когда онъ на колняхъ выпрашивалъ у нея перчатку, измятый бантикъ или завядшій цвтокъ. Но съ тхъ поръ прошло цлыхъ три года, а въ жизни молодаго дипломата это цлая вчность.

Сегодня въ театр она длала все возможное, чтобы вознаградить его за свою прежнюю нелюбезность, но очарованіе, которое она производила на него, исчезло. Теперь онъ находилъ ея красоту холодной, а ея кокетство,— онъ положительно выразился слишкомъ рзко, но Карлъ Беренбургъ былъ очень раздраженъ, — ея кокетство онъ называлъ ‘навязчивымъ’.

И, все-таки, идя по бульварамъ домой, онъ думалъ о Сильвіи Антропосъ. Если бы онъ предложилъ ей сегодня отвергнутую нкогда руку, ея отвтъ былъ бы, очевидно, иной, чмъ три года назадъ. Въ принцип онъ ршилъ жениться, скоро жениться,— со всхъ сторонъ уговаривали его жениться. Чего желать лучше Сельвіи Антропосъ? Она красива, богата, хорошей фамиліи, еще боле того — умна, практична и иметъ силу воли, которой такъ недостаетъ ему. Она взяла бы на себя отвтственность за его существованіе, думала бы за него, дйствовала бы и ршала бы за него, такъ сказать, исполняла бы за него всю тяжелую моральную работу. Онъ всегда желалъ найти такую жену, которая могла бы управлять за него рулемъ его жизненнаго кораблика.

Отчего же онъ колеблется? Не разъ задавалъ онъ себ этотъ вопросъ, идя по многолюднымъ улицамъ съ сигарой въ зубахъ, поднявъ на уши бобровый воротникъ.

Маша воскресла передъ нимъ, ея милое дтское личико, ея чудные глаза. Онъ видитъ, какъ гнвно сверкнула она своими большими очами на невозмутимую кузину, видитъ, какъ топнула она ножкой и сжала кулакъ, онъ улыбнулся, онъ видитъ, какъ, сконфуженная, она съ раскаяніемъ протянула об руки къ отцу и, ставъ на цыпочки, поцловала его. Его бросило въ жаръ и въ холодъ. Онъ провелъ рукой по глазамъ, точно желая прогнать сонъ, и посмотрлъ по сторонамъ, чтобы разсяться. Везд блестящій свтъ — блестящіе фонари вдоль тротуаровъ, блестящій газъ за большими зеркальными окнами домовъ, блестящія звзды на высокомъ темносинемъ неб, на которомъ странной формы облака, гонимыя холоднымъ втромъ, надвигаются на звзды точно неуклюжія чудовища. Въ воздух холодно. Отчего его вдругъ потянуло въ теплую, уютную комнату, гд забываешь о звздахъ и фонаряхъ, куда буря, заглушенная занавсами и ставнями, доносится какъ звучная колыбельная псня безпечнаго счастья, потянуло къ покойному креслу около камина, гд трещитъ веселый огонь, къ… къ… И опять онъ видитъ Машу. Онъ видитъ ея стройную фигуру на желтомъ табурет, ея ослпительныя плечи, освщенныя мягкимъ свтомъ восковыхъ свчей люстры. ‘Папа! Коля! какъ вы думаете, можетъ кто-нибудь влюбиться въ меня?…’ Ея мягкій, звучный голосъ раздался въ его ушахъ, затмъ… затмъ онъ видитъ, какъ спрыгнула она съ своего пьедестала, безъ аффектаціи, въ дтскомъ смущеніи, и, сконфуженная, завернулась въ красный шарфъ.

— Ангелъ мой…— громко проговорилъ онъ, сигара упала на мостовую.— Жаль, жаль,— пробормоталъ онъ.

Поравнявшись съТортони, онъ вошелъ и приказалъ подать себ пуншу, чтобы согрться.

Въ комнат было почти пусто. За однимъ столомъ сидла парочка, не представляющая собою ничего особеннаго: мужчина и рыжая дама въ голубой шляп, такой высокой, какъ головной уборъ полишинеля. Въ другое время онъ нашелъ бы, можетъ быть, этотъ чисто-парижскій экземпляръ интереснымъ, сегодня же намазанное лицо, съ рзко выдляющимися красными губами и темными глазами, произвело на него отталкивающее впечатлніе,— напомнило ему сразу и вампира, и парикмахерскую восковую куклу съ стеклянными глазами. За другимъ столомъ Беренбургъ увидлъ знакомаго.

— Ленскій!— позвалъ онъ, искренно обрадовавшись.

Николай поднялъ глаза отъ газеты, которую читалъ, и протянулъ ему руку, они заговорили о Жюдикъ, о скачкахъ, о французской политик,— однимъ словомъ, обо всемъ томъ, что въ эту минуту мене всего интересовало ихъ. Понемногу они перебрали вс предметы и сдлались разсянны. Николай первый заговорилъ посл довольно продолжительной паузы.

— Я недавно познакомился съ одною вашею кузиной.

— Нитой Санкіевичъ,— отвтилъ Беренбургъ.

— Почемъ вы знаете?

— Во-первыхъ, она единственная кузина, находящаяся теперь въ Париж, во-вторыхъ, она разсказывала мн о васъ, — замтилъ австріецъ.

— Часто видаете вы фрейленъ фонъ-Санкіевичъ?— спросилъ Николай.

— Какъ случится, — отвтилъ Беренбургъ, улыбаясь.— Въ saison morte очень часто. Тогда я часами сижу въ ея хорошенькой мастерской въ улиц Фрохотъ — прелестное гнздышко, — да вы знаете его,— и болтаю съ ней. Мы ссоримся иногда такъ, что маленькая русская, которую она взяла къ себ, — я не могу запомнить ея имени, очень милая двушка, очень comme il faut, но немного флегматична, — широко открываетъ глаза отъ изумленія. Нита проповдуетъ мн о значеніи жизни, о высокихъ цляхъ… но подумайте, что сталъ бы я длать съ возвышенными вопросами? Ставить высшія цли кажется мн такъ же забавнымъ, какъ учиться играть на гитар. И я смюсь тогда надъ ней, но и немного удивляюсь ей и каждый разъ кажусь себ немного свже и здорове, когда подгшу нкоторое время чистымъ воздухомъ ея святилища. Когда же начинается время усиленныхъ выздовъ, я недлями не вижу ея.

— А она совсмъ не вызжаетъ?— спросилъ Николай.

— Мало. Это не доставляетъ ей удовольствія, да еще бы, при ея эксцентричности!

— Она, въ самомъ дл, очень эксцентрична?— допрашивалъ Николай.

— Нита?— Беренбургъ поднялъ брови вверхъ, точно онъ удивился тому, что можно сомнваться въ такой, бросающейся въ паза, вещи.— Нита… страшно эксцентрична. Она длаетъ положительно только то, что ей хочется. Противъ желанія всей семьи она избрала живопись своимъ призваніемъ, только чтобы имть такъ какъ ея матеріальныя средства очень хороши, она безъ колебаній взялась за самыя серьезныя и непріятныя занятія. Хотя моя мать, посл смерти моей тетки Санкіевичъ, настойчиво приглашала ее къ себ, она предпочла жить одна, съ старою дуэньей. Она читаетъ французскіе романы, катается въ конкахъ и иметъ забавную привычку вступать въ разговоръ съ нищими на улиц. Она думаетъ обо всемъ и не иметъ никакихъ предразсудковъ, и, несмотря на все это,— да, несмотря на это,— я не знаю никого, чья бы жизнь была чище, безупречне, чмъ жизнь нашей Ниты!

— Чудная двушка!— прошепталъ Николай.

Беренбургъ пристально посмотрлъ на него и, смшно сложивъ губы, воскликнулъ:

— И ты, Брутъ?

Николай покраснлъ.

— Да что съ вами, надъ чмъ вы сметесь?— спросилъ онъ немного смущенно австрійца. _t

— Я всегда радуюсь, когда къ многочисленнымъ поклонникамъ Ниты прибавляется еще новый,— замтилъБеренбургъ.— Еслибы вы знали, сколько я выслушалъ подобныхъ признаній! Я думаю, что мужчины тмъ боле даютъ воли своему увлеченію, чмъ мене боятся, что ихъ поймаютъ на слов. Но на этотъ разъ Нита можетъ дйствительно вообразить о себ…

— Я откровенно сознаюсь вамъ,— сказалъ Николай,— что еще ни одна женщина не производила на меня такого впечатлнія, какъ ваша кузина, и что я употреблю вс силы, чтобы пріобрсти ея расположеніе, но, по-моему, глупо было бы разбивать голову о препятствіе, котораго нельзя устранить. Скажите мн, вы съ дтства знали вашу кузину?

— Да, мы вмст переломали вс наши игрушки, она помогала мн во всхъ моихъ школьныхъ работахъ, причемъ никогда не пропускала удобнаго случая прочитать наставленіе. Но что же собственно хотите вы знать отъ меня?

— Не скрыто ли въ ея сердц страданія или любви, противъ которыхъ было бы безполезно бороться?

Беренбургъ покачалъ головой.

— Насколько я знаю, Нита была всегда выше подобныхъ земныхъ слабостей.

— Значитъ, она явилась на свтъ съ такими грустными глазами?— спросилъ Николай.

Беренбургъ подумалъ съ минуту.

— Нтъ,— отвтилъ онъ.— Посл того, какъ вы обратили мое вниманіе, это кажется мн самому страннымъ. Въ ранней молодости она была необыкновенно весела, жива, восторженна, на восемнадцатомъ году съ ней произошла рзкая перемна. Но основанія ея были чисто-физическія. Съ ней сдлалась горячка. Я видлъ ее, когда она только что начала поправляться, она выросла, лишилась волосъ и сдлалась страшна. Потомъ она опять похорошла, но свжесть уже не вернулась къ ней и съ этого времени глаза ея приняли то грустное выраженіе, о которомъ вы говорите.

Еще вопросъ вертлся на язык Николая, но онъ остался невысказаннымъ, такъ какъ въ эту минуту въ комнату входили три человка, привлекшіе къ себ вниманіе молодыхъ людей: лэди Банбури, Нита и тотъ старый господинъ, котораго Николай видлъ недавно съ ними въ опер, котораго Беренбургъ, знакомя съ Николаемъ, назвалъ сэромъ Генри Мусграве, братомъ лэдй Банбури.

Об дамы были въ очень веселомъ настроеніи, сэръ Генри въ сантиментальномъ. Дамы смялись надъ тмъ, что сейчасъ же встртили знакомыхъ у Тортони, сэръ Генри пожалъ плечами и, глядя то на Николая, то на Беренбурга, сказалъ:

— Что скажете вы на то, что я ночью привелъ моихъ дамъ къ Тортони?… Но я умываю руки, я невиненъ, я не могъ съ ними ничего подлать. Дамы теперь удивительныя. Моя сестра захотла непремнно возвращаться домой на извощик, вмсто того, чтобы взять карету. Результаты вышли т, что на углу Rue de la Paix у насъ слетло колесо,— съ ужасомъ разсказывалъ сэръ Генри.

— Посл этой катастрофы мы объявили, что не въ силахъ ссть на другаго извощика, не подкрпившись,— продолжала лэди Банбури, приказавъ кельнеру подать себ мороженаго. Нита, находившаяся, повидимому, въ очень шаловливомъ настроеніи, спросила себ champaign cocktails, чтобы разсердить важнаго сэра Генри, не любившаго никакихъ напитковъ.

— Да, и вотъ я ночью съ двумя дамами, съ дамами изъ моего общества, у Тортони,— со вздохомъ произнесъ онъ, бросивъ не довольный взглядъ на даму въ шляп полишинеля. Но парижанка, не перестававшая со времени появленія лэди Банбури и Ниты бросать на нихъ косые взгляды, теперь встала. Направляясь къ двери, она говорила своему кавалеру что то о дурныхъ манерахъ свтскихъ дамъ, поднимающихъ шумъ всюду, куда он появляются. Лэди Банбури и Нита кусали отъ смха губы, а Беренбургъ спросилъ:

— Довольны вы, дядя? Мы, кажется, одни теперь.— Мн досталось сегодня еще хуже вашего: я долженъ былъ везти дамъ въ ‘Нинишъ’.

— Въ ‘Нинишъ’, Карлъ? Кого же: конечно, иностранокъ?— спросила Нита.

— Леди Антропосъ и ея двухъ дочерей.

— А!— воскликнула Нита и ея глаза насмшливо сверкнули.— Не пора ли заказывать мн платье къ твоей свадьб, Карлъ, такъ какъ, я надюсь, вы пригласите меня на свадьбу, хотя я и сдлалась художницей?

— Я не женюсь раньше, чмъ буду имть честь проводить тебя къ алтарю… дамамъ принадлежитъ первое мсто,— отвтилъ Беренбургъ.— Кстати, въ какомъ театр были вы?

— Мы… въ театр Французской Комедіи…— сказала Нита, со смхомъ опустивъ глаза.

— Подумай только, Чарли, мы смотрли Denise! — воскликнула лэди Банбури.

— Да, Denise,— повторила Нита, обращаясь прямо къ Николаю.— Но Соню я оставила дома. Вы видите, я, все-таки, еще знаю приличія, если и не всегда соблюдаю ихъ.

— Ты опять говоришь глупости, Нита, — воскликнулъ Беренбургъ.

— Въ благовоспитанномъ обществ это дозволяется,— отвтила Нита.

— Понравилось вамъ представленіе?— спросилъ Николай. Лэди Банбури начала смяться.

— Дйствіе было различно,— разсказывала она.— На меня и на Ниту оно произвело юмористическое впечатлніе, мой братъ былъ въ восторг, несмотря на одно грустное обстоятельство: весь первый актъ онъ сердился на плохой французскій языкъ актеровъ, мшавшій ему понять хоть одно слово. Во второмъ акт онъ купилъ либретто и во время всего представленія читалъ его. Такое удовольствіе доставляетъ ему всегда французскій театръ.

— Да, у парижскихъ актеровъ невозможный выговоръ,— сказалъ сэръ Генри.

— Вы напоминаете мн, сэръ Генри, немного англичанина, который во время своего перваго путешествія по Италіи жаловался на то, что итальянцы называютъ Флоренцію — Firenze,— поддразнила его Нита.

Николай не могъ оторвать глазъ отъ Ниты. Она разстегнула свою кофточку и распахнула ее, золотистые волосы красиво оттнялись черною шляпой, въ каждомъ взгляд ея, въ каждомъ движеніи грація соединялась съ шаловливостью. Сэръ Генри принималъ ея насмшки съ снисходительнымъ спокойствіемъ.

Лэди Банбури продолжала, между тмъ:

— Несмотря на странную манеру слдить за представленіемъ…

— Онъ иногда жаловался, что представленіе на сцен мшаетъ ему читать,— вставила Нита.

— И такъ, несмотря на все это, онъ заливался слезами,— продолжала лэди Банбури.

— Я могу подтвердить это,— замтила Нита. Затмъ, неожиданно положивъ оба локтя на столъ и опустивъ голову на руки, Нита, глядя на сэра Генри съ лицомъ, полнымъ веселаго лукавства, спросила:— А говоря между нами, сэръ Генри, женились ли бы вы і на мадемуазель Денизъ?

— При тхъ же обстоятельствахъ, конечно!— воскликнулъ онъ.

Нита и лэди Банбури весело расхохотались.

— Для такого важнаго сэра, какъ вы, вамъ недостаетъ послдовательности въ мысляхъ, сэръ Генри. Во всякомъ случа, посл подобнаго отвта вы лишаетесь права просить руки порядочной двушки,— замтила Нита.

— Я такъ и ожидаю невстку изъ страннопріимнаго дома,— воскликнула лэди Банбури.

Еще нсколько времени они шутили, вызывали на протесты сэра Генри, посл чего молодые люди проводили дамъ до кареты я простились съ ними.

— Нита была сегодня необыкновенно весела,— замтилъ Беренбургъ.

— Она была очаровательна,— коротко произнесъ Николай. На сердц у него было легко. Ни тни непріятнаго впечатлнія, оставшагося отъ вчерашняго разговора съ отцомъ, не тяготило его. Такою веселой она не могла бы быть, если бы въ душ ея скрыто было какое-нибудь унизительное воспоминаніе.

— Вы должны знать,— продолжалъ Беренбургъ,— что мой дядя Генри вашъ соперникъ, онъ уже два раза длалъ предложеніе Нит.

— А!— произнесъ Николай немного недовольно.

— Но не безпокойтесь, если бы мн пришлось держать пари за одного изъ васъ, то, конечно, я подержалъ бы за васъ, Ленскій. Только свахой меня, все-таки, не выбирайте, такъ какъ моя кузина непреклонна, а мн было бы непріятно, если бы…

— Мои шансы стоятъ въ вашихъ глазахъ не очень высоко,— замтилъ Николай.— Подождемъ, единственное, чего я прошу отъ васъ, это вашей скромности и симпатіи.

Беренбургъ протянулъ ему руку.

— И то, и другое принадлежитъ вамъ.— Съ этими словами они разстались у дверей отеля Вестминстеръ.

II.

Дня черезъ два или три по отъзд Ленскаго Маш, переодвавшейся въ обду, доложили, что ей принесли большой свертокъ. Сразу догадавшись, въ чемъ дло, она приказала подать его наверхъ. Горничная съ трудомъ втащила свертокъ на лстницу и положила его передъ каминомъ въ Машиной комнат.

— Гд нощницы, Лиза… пожалуйста!— Маша прыгала отъ волненія въ то время, какъ Лиза разрзала шнурки. Предчувствіе не обмануло ее: она увидла великолпную шкуру медвдя съ косматою головой и громадными лапами. Въ страшной раскрытой пасти животное держало букетъ блыхъ розъ и записку:

‘Mademoiselle Маріи Ленской обезоруженный врагъ на дружескую память о приключеніи въ Катериновскомъ и объ искренно преданномъ ей слуг. К. Беренбургъ’.

Вн себя отъ восторга Маша бросилась въ комнату Анны и съ сверкающими глазами крикнула:

— Анна! Анна! поди скоре… взгляни… графъ Беренбургъ… онъ…

— Ну, что съ нимъ такое?— спросила Анна, завивавшаяся передъ туалетомъ, уставленнымъ хрустальными флаконами и туалетнымъ приборомъ изъ слоновой кости съ серебромъ.— Что съ нимъ?— небрежно повторила она, разглядывая въ тройное зеркало свою прическу въ профиль.

— Онъ прислалъ мн шкуру медвдя, знаешь, того медвдя, который чуть не задушилъ Колю… Громадный медвдь… у него Вдова… голова…

— А! Это очень мило,— отвтила Анна, не двигаясь съ мста, но я прошу тебя, одвайся, пожалуйста, поскоре и не бгай и корридорамъ съ распущенными волосами и въ кофт, точно прима донна въ пятомъ акт.

— Гм… Она ревнуетъ,— подумала Маша, пожавъ плечами, и напвая веселый мотивъ, ушла въ свою комнату, гд докончи прерванный туалетъ, а потомъ, ставъ колнями на полъ и опер шись на руки, принялась разсматривать шкуру.

Вошла Анна съ измнившимся сладенькимъ лицомъ. ‘Уксуе съ сахаромъ, знаемъ мы это’,— подумала Маша, не мняя свое немного странной позы.

— Ахъ, вотъ шкура!— замтила Анна съ снисходительныя интересомъ, опускаясь на кресло.

— Да!— сказала Маша, медленно поднимаясь, съ смшною чисто-дтскою дерзостью, вызвавшею бы улыбку у всякаго посторонняго зрителя.— Вотъ шкура, вотъ цвты, вотъ записка.

— И ты принимаешь это за доказательство его особеннаго расположенія?

Маша кивнула головой.

— Ты очень неопытна, моя милая Маша,— продолжала Анна взявъ съ камина японскія ручныя ширмы и заслонивъ ими щеки отъ жара.— Ты относишься ко мн всегда такъ враждебно, такъ недоврчиво, что мн необыкновенно трудно дать теб… какъ бы это выразиться?… объясненія, къ которымъ я считаю себя обязанной какъ твоя родственница: ты не знаешь мужчинъ такъ, какъ милое дитя.

— А разв теб пришлось испытать много разочарованій, бдная Анна?— спросила Маша, сочувственно вздохнувъ.

— Никакихъ разочарованій я не испытала, но я длала наблюденія,— отвтила Анна.— Беренбургъ человкъ, котораго надо остерегаться. У него ежеминутно является новая страсть, которую онъ окружаетъ поэтическимъ вниманіемъ до того дня, когда перестанетъ кланяться на улиц. Мн очень грустно отравлять твое удовольствіе, но я должна была предостеречь тебя.

— Гм…— произнесла Маша тмъ же тономъ насмшливой дерзости.— Моя милая Анна, теб очень хочется самой выйти замужъ за графа Беренбурга?… Seniores, priores, я отступаю.

— Съ тобой невозможно разговаривать!— крикнула Анна и поднялась, красня отъ злости. Но Маша остановила ее, ей вдругъ сдлалось совстно твоихъ насмшекъ. Какъ неделикатно было съ ея стороны откуда-то вычитанною цитатой упрекать Анну ея годами. Точно она виновата въ этомъ!

— Анна!— начала Маша ласковымъ тономъ, — я не хотла длать теб непріятное, я пошутила. Но сказки мн, я никому не разболтаю, любишь ты графа Беренбурга?… Я конечно, ужь не буду стоять на твоей дорог.

Вмсто того, чтобы тронуться этимъ дтскимъ самопожертвованіемъ, Анна гордо смрила взглядомъ кузину съ головы до ногъ.

— Съ твоимъ соперничествомъ я, можетъ быть, какъ-нцбудь справлюсь,— отвтила она.— Но успокойся… moutarde apr&egrave,s diner, ma ch&egrave,re! Если бы я хотла выйти замужъ за Беренбурга, то могла бы это сдлать осенью въ Спа. Онъ для меня совершенно безразличенъ… Но покажи мн твои руки, comme vous avez les ongles canailles, сколько разъ я говорила теб не играть такъ много… у тебя ногти точно у какой-нибудь учительницы музыки…

Лакей доложилъ, что подано кушать.

——

Обдъ кончился, Варвара Александрова съ дочерью и племянницей сидли въ гостиной, Анна, растянувшись на качалк передъ наминомъ, читала Фигаро, Варвара Александровна раскладывала пасьянсъ маленькими, хорошенькими картами, подаренными ей Машей, главнымъ образомъ, для того, чтобы не слышать ежедневной брани Анны съ матерью изъ за грязныхъ истрепанныхъ картъ. Маша помогала тетк. Положивъ оба локтя на столъ и поддерживая руками голову, она задумалась надъ какимъ-то очень сложнымъ пасьянсомъ.

— Не выходитъ, — со вздохомъ замтила Елагина.— Мн не везетъ сегодня!

— Нтъ, нтъ, тетя, выходитъ! Сейчасъ выйдетъ!— громко и радостно воскликнула Маша.

— Да не кричи ты, какъ торговка,— остановила ее Анна, оторвавшись отъ Фигаро.

— Выходитъ,— повторила Маша, преувеличенно-тихимъ голосомъ,— вотъ пиковаго короля сюда, потомъ…

— Леди Эмили Антропосъ и миссъ Антропосъ,— доложилъ лакей.

Пасьянсъ смшался, появились три дамы, старуха въ черномъ атласномъ плать и дв барышни въ блыхъ шелковыхъ платьяхъ, съ небольшими вырзами на груди и короткими до локтя рукавами. Ихъ рыжевато-золотистые волосы были высоко заложены діадемой съ спускающимися на лобъ завитками, об держали въ правой рук, точно скипетры, закрытые вера.

Маша сейчасъ же узнала англичанокъ, ради которыхъ тогда на вечер измнилъ ей Беренбургъ.

Когда имъ представили Машу, он холодно кивнули головой, не взглянувъ на нее, и едва разговаривали даже съ Анной, бывшей съ ними необыкновенно предупредительной.

Въ то время, какъ лэди Эмили и Варвара Александровна разговаривали, сидя на диван въ углу комнаты, молодыя двушки сли къ камину и грли себ ноги, причемъ безъ стсненія поднимали свои платья и показывали шелковые чулки. Он произвели, на Машу впечатлніе совершенно безжизненныхъ автоматовъ… но вдругъ лакей доложилъ о прізд двухъ мужчинъ, и он сразу ожили. Одинъ былъ баронъ Бриксъ, другой знаменитый скульпторъ, д’Эрли, который могъ бы сдлаться великимъ художникомъ, если бы не напрягалъ всхъ силъ на то, чтобы быть посредственнымъ дэнди. Его охотно принимали въ Сентъ-Жерменскомъ предмсть, еще охотне въ лондонскомъ обществ, гд онъ появлялся каждый сезонъ, чтобы увковчивать на мрамор или терракот вновь появляющихся красавицъ, онъ начиналъ лысть и былъ особенно извстенъ своимъ искусствомъ аккомпанировать пнію.

Баронъ Бриксъ, захавшій сюда посл того, какъ не засталъ нсколькихъ человкъ дома, чтобы провести вечеръ и выпить чашку чаю, не обращалъ вниманія на молодыхъ англичанокъ, а подслъ къ старухамъ. За то д’Эрли очень ухаживалъ за ними, онъ слъ на низенькое дтское кресло почти у ногъ ихъ и безъ устали болталъ съ ними объ англійскомъ обществ,— разговоръ, въ которомъ Анна мало, а Маша совсмъ не могла принимать участія,— и попросилъ ихъ, наконецъ, спть что-нибудь. Миссъ Антропосъ изъявила согласіе съ условіемъ, чтобы д’Эрли аккомпанировалъ ей, на что тотъ выразилъ готовность, и оба направились къ роялю. Она пла что-то очень чувствительное въ минорномъ тон, тогда какъ онъ аккомпанировалъ въ мажорномъ, детонировала страшно, что не помшало присутствовавшимъ осыпать ее горячими похвалами, посл чего она объявила, что она ученица Тости.

Маша слушала съ мрачнымъ лицомъ. Неужели никто не попроситъ ее сыграть? Нтъ, никто не попросилъ.

Немного спустя англичанки ухали, Анна проводила ихъ въ прихожую, вернувшись въ гостиную, она начала восторгаться ихъ любезностью. Благодаря болтливости всезнающаго барона Брикса, Маша узнала, что молодыя двушки имютъ очень хорошія связи и по матери состоятъ въ родств съ Карломъ фонъ-Коннемаро и что Беренбургъ прежде сильно интересовался старшею сестрой.

III.

Елагины оказали Маш маленькое вниманіе, за завтракомъ она нашла на своей тарелк билетъ на Путешествіе вокругъ свта и Porte St.-Martin. Ея давнишнимъ желаніемъ было побывать въ этомъ театр.

— Ты можешь пригласить съ собой Соню и фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, Николай подетъ съ вами. Лучше всего было бы, если бы ты отправилась обдать къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, если это теб удобно,— предложила Варвара Александровна.

— О, конечно, удобно!— воскликнула Маша и бросилась обнимать тетку.

— Да не благодари ты такъ за всякій пустякъ,— замтила тетка, немного пристыженная сознаніемъ, что она получила этотъ билетъ въ подарокъ отъ своего зубнаго врача.— Не стоитъ, право, я часто ломаю себ голову надъ тмъ, какое бы доставить теб развлеченіе. Это особенно затруднительно съ такими двочками, какъ ты, которыя слишкомъ велики, чтобы играть въ куклы, и слишкомъ молоды, чтобы вызжать.

— Да неужели же я такъ молода, тетя? Мн было уже семнадцать лтъ шестого декабря,— сказала Маша, смотря на тетку.

Варвара Александровна смущенно молчала, Анна же замтила:

— Твой возрастъ тутъ не причемъ, твои манеры невозможны. Ты не умешь держать себя. Теб необходимо пріобрсти больше Спокойствія и самообладанія и тогда уже можно будетъ везти тебя въ свтъ, не боясь, что ты поставишь въ затруднительное положеніе.

Это замчаніе Маша выслушала молча, съ пылающими щеками и опущенною головой. Варвара Александровна, почти противъ желанія полюбившая Машу, можетъ быть, потому, что ея предупредительная любезность была единственнымъ солнечнымъ лучомъ, согрвавшимъ ее, ласково потрепала ее по плечу и замтила:

— Ну, это не такъ грустно. Сдлаться старше и положительне не трудно,— это само придетъ.

Маша вытерла слезы и снова начала радоваться предстоящей поздк въ театръ, она весело спросила, какое платье надть ей для этого торжественнаго случая, и очень огорчилась, когда ей сказали, что въ этомъ театр не снимаютъ верхняго платья.

Все устраивалось какъ нельзя лучше. Нита и Соня согласились хать, Маша съ братомъ обдала въ улиц Мурильо. Обдъ прошелъ очень весело и Коля былъ счастливъ.

Посл обда, когда уже собирались хать, Маша вспомнила, что забыла дома бинокль. У Сони не было, одного бинокля Ниты было недостаточно для трехъ близорукихъ, ршили захать въ улицу Ваграмъ и взять бинокль.

— Я сейчасъ вернусь, подождите одну минуту,— весело крикнула Маша, соскакивая съ извощика, остановившагося передъ отелемъ Елагиныхъ.

Но едва она вошла въ прихожую, какъ замтила, что происходитъ что-то необычайное. Прихожая ярко освщена, нсколько дамскихъ ротондъ и мужскихъ шубъ висятъ на вшалк. Взоръ Маши сдлался мраченъ. ‘А я-то вообразила, что они хотятъ доставить мн удовольствіе,— думала огорченная двушка.— Он спровадили меня, чтобы я не конфузила ихъ’.

— Кто обдаетъ у насъ?— спросила она вышедшаго въ прихожую лакея.

— Госпожи Антропосъ, графъ Беренбургъ, г. д’Эрли и князь Трубецкой.

Но Маша не слушала дальше. ‘Беренбургъ…— Ея сердце громко стучало.— Moutarde apr&egrave,s diner!… можетъ быть… но, во всякомъ случа, соперничество съ такою ничтожною двчонкой, какъ я, Анна считаетъ не такимъ ужь низкимъ, какъ хочетъ показать,— думала Маша.— Но мы еще посмотримъ, Анна, посмотримъ!’ — и Маша стиснула зубы и сжала свои маленькіе кулаки.

IV.

На слдующее утро Маша сдлала тетк и кузин страшную сцену, въ рзкихъ выраженіяхъ и со слезами упрекала ихъ въ томъ, что она изображаетъ въ ихъ дом роль замарашки, что она не можетъ жить съ людьми, которые не любятъ ее, и т. д.

Варвара Александровна при этихъ упрекахъ смущенно опустила голову, Анна же противупоставила раздраженію взволнованной кузины спокойствіе.

— Прежде всего,— начала она,— я попросила бы тебя замтить, что мы вовсе не обязаны выносить твои капризы. Отвчая на твои неприличныя обвиненія я не считаю нужнымъ, такъ какъ думаю, что въ боле спокойномъ состояніи ты сама будешь стыдиться ихъ. Но, впрочемъ, я говорю теб прямо: если теб не нравится жить у насъ, ты можешь перезжать въ любой пансіонъ.

Вс горячіе люди уступаютъ всегда холоднымъ, разсудительнымъ. Вспышка молодой двушки разбивалась о невозмутимость Анны, какъ пнящіяся волны о холодныя твердыя скалы. Если бы у нея хватило ршимости объявить, что она соглашается поступить въ пансіонъ, то она поставила бы ихъ въ большое затрудненіе, вслдствіе денежной выгоды, которую он извлекали изъ содержанія у себя Маши. Но объ этомъ Маша не думала, пансіонъ представлялся ей чмъ-то страшнымъ,— тюрьмой, гд она будетъ лишена возможности видть Беренбурга. Поэтому, испуганная и смущенная, она молча выслушала замчанія Анны.

Когда ей объявили, что сегодня въ третій разъ на этой недл)на будетъ обдать дома одна, она приняла это съ такою грустною покорностью, что тетк сдлалось жаль ея и она предложила ей позвать обдать Николая.

— Да, это великолпно!— воскликнула Маша и, совершенно примирившись съ судьбой, послала коммиссіонера къ Кол, она строила чудные планы, когда принесли отвтъ отъ брата:

‘Милая Маша! Сейчасъ получилъ телеграмму отъ тети Кати. Дядя Сергй болнъ и настоятельно зоветъ меня. Я узжаю съ трехчасовымъ поздомъ, такъ что не могу даже захать проститьи съ тобой. Мн жаль, что это разстраиваетъ нашъ вечеръ. Будь мила и благоразумна изъ любви ко мн и ради себя самой, пиши мн обо всемъ, что у тебя на сердц, о каждомъ затрудненіи, которое мучаетъ тебя. Если теб понадобится немедленный совтъ, то обратись къ Сон и фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, которыя об очень любятъ тебя. Передай имъ мое почтеніе. Обнимаю тебя.’

‘Преданный теб братъ Коля’.

— Только и есть одн непріятности на свт!— печально проговорила Маша, прочитавши письмо.

И, погоревавъ съ четверть часа, она опять повеселла. Насталъ вечеръ. Въ прихожей стоятъ, въ ожиданіи экипажа, Анна, съ свою царственною осанкой, и Варвара Александровна въ нервномъ страх, не забыла ли она чего-нибудь.

— Что это за кружева у тебя на ше?— сердито крикнула Анна, осмотрвъ мать въ лорнетку.— Точно ты ихъ купила у старьевщика!… Ты похожа на театральную мать.

Варвара Александровна смущенно ощупала свое фишю и уронила на полъ портмонэ.

— Постой, тетя, у меня есть великолпныя мамины кружева!— воскликнула Маша, съ дтскимъ восторгомъ любовавшаяся до ихъ поръ холодною красотой Анны и ея блымъ платьемъ.— Подожди минуту, я сейчасъ принесу,— крикнула она уже съ половины лстницы и тотчасъ же вернулась съ картонкой и рабочимъ несессеромъ.

— Наднь вотъ этотъ шарфъ… такъ… дай сюда.

— Позовемъ горничную,— предложила тетка.

— Ахъ, нтъ, я сама сдлаю… сейчасъ будетъ готово!— она быстро отпорола ножницами раскритикованную Анной косынку и замнила ее великолпными старинными кружевами point de Grammon.

— Вотъ видишь… такъ… такъ носила ихъ мама… нтъ, не надвай старую мозаиковую брошку, вотъ возьми мою булавку,— и Маша живо отстегнула свою брошку.— Ахъ, какъ хорошо теперь! Посмотрись въ зеркало, какъ ты интересна. Хорошо такъ, Анна?

— Mais oui, tr&egrave,s bien,— снисходительно произнесла Анна.

Прибжалъ лакей съ докладомъ, что карета подана. Варвара Александровна заволновалась.

— Сейчасъ будетъ готово, сейчасъ…— и Маша поднялась съ колнъ.

Лакей подалъ Анн великолпную красную ротонду, одну изъ множества вещей, со слезами выпрошенныхъ матерью у портнаго, Варвар Александровн — старомодную изношенную накидку и он направились къ выходу. У дверей Варвара Александровна обернулась, ея усталое, морщинистое и намазанное лицо дрогнуло и, взявъ обими руками головку Маши, она поцловала двушку въ лобъ.

— Милое дитя!— прошептала она,— милое, хорошее дитя! Мн такъ жаль, что теб придется одной провести вечеръ! Мы постараемся вернуться пораньше.

V.

Лакей, проводивъ господъ, вернулся подавать Маш обдъ,— скучный обдъ въ большой пустой комнат, со стнъ которой строго или снисходительно смотрли портреты на Машу, сидвшую за столомъ, среди котораго стояли увядшіе цвты и фрукты, остатки вчерашняго, очевидно, необыкновенно роскошнаго обда.

Обдъ, хотя и состоявшій изъ однихъ beaux restes, былъ очень вкусенъ: Маша, бывшая отъ природы большою лакомкой, съ аппетитомъ принялась сть. Но промолчать цлый обдъ — это скучно. И чтобы только услышать собственный голосъ, она обратилась съ вопросомъ о погод къ старому, серьезному, какъ министръ, камердинеру, радовавшемуся здоровому аппетиту молодой двушки. До разговоръ не завязался. Посл обда Маша поиграла, пофантазировала немного на роял. Въ десять часовъ,— ей только что подали чай,— она услышала, что отпираютъ дверь.

‘Неужели вернулась тетя?… Нтъ, это гости, знакомый голосъ… онъ… какъ досадно, что именно сегодня, когда никого нтъ дома!’ Горничная, недавно нанятая для Маши, отворила дверь.

— Графъ Беренбургъ,— доложила она съ заискивающею улыбкой.— Прикажете принять?

Прежде чмъ Маша подумала, что длаетъ, она сказала:

— Да!

Едва она произнесла это слово, какъ хотла бы его вернуть, она знала, что нельзя, что неприлично его принять. Но, Боже мой, цлую недлю она такъ жаждала его увидть, выразить ему благодарность за медвжью шкуру,— цлую недлю придумывала она въ своей фантазирующей головк столько хорошихъ, отчасти трогательныхъ, отчасти комически-остроумныхъ замчаній, которыми займетъ его въ слдующее свиданіе,— зачмъ это Анна такъ нехорошо поступила съ ней?

Онъ вошелъ, красивый, изящный, почтительный. Маша забыла вс приготовленныя фразы и нершительно произнесла:

— Тети нтъ дома, можетъ быть, вы хотите что-нибудь передать ей?— и неловкимъ движеніемъ она протянула руку, онъ взялъ ее и продержалъ въ своей рук секундой дольше, чмъ дозволяютъ приличія.

— Считаете вы необходимымъ меня сейчасъ же прогнать?— спросилъ онъ.

— Во всякомъ случа, не раньше, чмъ выскажу вамъ мою благодарность за вашъ подарокъ.

Беренбургъ, которому было необыкновенно досадно, что онъ долженъ прервать разговоръ съ этою странною, интересною двушкой, искалъ предлога продлить свое посщеніе. Его взглядъ упалъ на самоваръ.

— Не будетъ ли ваша благодарность настолько велика, чтобы дать мн чашку чаю?— сказалъ онъ.— Ваша тетушка, можетъ быть, прідетъ тмъ временемъ.

— Да, тетя сказала, что она рано вернется,— съ жаромъ подтвердила Маша.

Маша налила чаю Беренбургу, опустившемуся на кресло около камина противъ нея, послдовало молчаніе, напрасно старалась она выбрать что-нибудь подходящее изъ старательно собраннаго ею запаса остроумныхъ фразъ. Наконецъ, она просто сказала:

— Должно быть, это былъ прекрасный медвдь!

— Да,— отвтилъ графъ,— только съ русскою отвагой можно было идти на такого звря… Бднягу Николая онъ чуть не смялъ тогда! Я собственно долженъ бы былъ отдать ему шкуру, но, насколько я его знаю, онъ всегда готовъ отдать лучшее своей сестриц.

— Да, онъ очень балуетъ меня, — произнесла Маша съ чувствомъ.— Вы знаете, онъ ухалъ сегодня… Вы не можете себ представить, какъ непріятно быть совсмъ одной.

— Одной?— повторилъ графъ, нахмуривъ брови.

— То-есть… ну, да… я у родныхъ, но это не то,— поторопилась объяснить Маша.— Тетя очень добра во мн, но съ кузиной я не могу быть въ короткихъ отношеніяхъ. Не могу. Я не люблю ея. Она удивительно хороша, но — непріятна. А вы, графъ, какъ находите Анну?

— Она очень красива,— сухо замтилъ Беренбургъ.— Она напоминаетъ мн алоэ,— такъ же пряма и остра.

— Я удивляюсь только, отчего она до сихъ поръ не замужемъ,— замтила Маша, обрадованная холоднымъ отзывомъ Беренбурга о красот Анны.

— Я нисколько не удивляюсь,— сказалъ графъ.— Я сдлалъ наблюденіе, что признанныя красавицы по большей части очень поздно выходятъ замужъ. Он похожи на лучшія яблоки въ ваз, которыя остаются нетронутыми, потому что ни у кого не хватаетъ духа ихъ взять. И потомъ, для того, чтобы зажечь, надо имть въ себ искру, а ваша кузина холодна, какъ ледъ.

— Да, это правда!— Маша разсмялась, потомъ, сдлавшись вдругъ серьезной, замтила:— Но мн не слдовало бы такъ говорить о моихъ ближайшихъ родственницахъ съ чужимъ. Я… я всегда забываю, что вы чужой… вы кажетесь мн… другомъ!

Графъ улыбнулся.

— Если я къ кому-нибудь чувствую такъ быстро симпатію, какъ къ вамъ, то… то мн кажется, что мы давно были дружны на небесахъ и только встртились опять на земл!

— Правда?

— Конечно,— серьезно произнесъ онъ.— Я даже отлично помню нашу дружбу тамъ, наверху. Вы были хорошенькимъ, веселымъ маленькимъ ангелочкомъ съ короткими крылышками, которыхъ еще не умли величественно расправлять въ воздух, а только безсильно взмахивали ими. Но Богъ былъ въ восторг отъ васъ и вс ангелы любили васъ. Тогда… дальше затрудняюсь разсказывать,— прервалъ онъ со смхомъ свою импровизацію.

— О, да… да, пожалуйста!— воскликнула двушка, безсознательно длая движеніе, точно желая придвинуть свое кресло ближе къ молодому человку.

— И такъ,— продолжалъ Беренбургъ,— однажды явился въ рай дьяволъ и потребовалъ васъ себ. Онъ утверждалъ, что вы принадлежите ему и только случайно попали въ рай. Богъ очень разсердился,— Ему не хотлось отдавать васъ, но такъ какъ они никакъ не могли сговориться, то ршили послать васъ опять на землю, чтобы вы подверглись второму послднему жизненному испытанію и доказали, кому вы принадлежите, дьяволу или Богу. Богъ былъ очень огорченъ, я сейчасъ еще слышу, какъ Онъ со вздохомъ сказалъ вамъ вслдъ: ‘Я такъ радовался, что у меня есть, наконецъ, такой милый ангелъ, а теперь опять его нтъ!’ Я же такъ скучалъ на небесахъ безъ васъ, что поспшилъ на землю, чтобы найти васъ.

— Какой вы смшной!— воскликнула Маша, громко разсмявшись и опять невольно длая движеніе, точно желая ближе придвинуться.— И вы думаете, что я вернусь на небо?

— Надюсь!

Въ это время часы на камин пробили одиннадцать. Маша вдругъ покраснла.

— Какъ долго не возвращается тетя!— пролепетала она и встала. Беренбургъ тоже поднялся.

— Дольше ждать ихъ я, право, не могу,— произнесъ онъ въ полголоса и протянулъ руку. Двушка опустила головку.

— Мн… мн собственно не слдовало васъ принимать,— смущенно пробормотала она.

— Но почему же?— нетерпливо воскликнулъ онъ.

— Нтъ… я знаю это… но…— и, поднявъ вдругъ головку, она взглянула на него такими чудными, блестящими отъ слезъ главами, что онъ ничего больше не видлъ и не слышалъ,— но… мн такъ хотлось поговорить съ кмъ-нибудь, кто хоть немного расположенъ ко мн,— прошептала она.

Беренбургу сдлалось жаль ея.

— Не бойтесь, что я ложно пойму васъ,— воскликнулъ онъ.— О, если бы вы знали, какъ вы хороши!… Покойной ночи… и если вамъ когда-нибудь понадобится человкъ, который пошелъ бы за васъ въ огонь и воду, то знайте, гд его найти.

Онъ поцловалъ ея руку горячо, страстно и вышелъ. Маша долго стояла, испуганная, на одномъ мст и смотрла на руку. Потомъ она поднялась въ свою комнату.

— Весело вамъ было, барышня?— спросила горничная, помогая ей раздваться.— Мн такъ жаль было, что вы должны сидть одн весь вечеръ… конечно, я ничего не скажу Варвар Александровн.

— А почему бы нтъ?— живо спросила Маша.

— О, если вамъ угодно… я думала только…

— Я сама скажу тет, что былъ графъ Беренбургъ,— громко произнесла Маша,— а теперь уходите!

При всей своей доброт, у Маши бывали приступы отталкивающей, почти грубой рзкости, унаслдованные ею, какъ и многое другое, отъ отца.

— Оставьте меня!

Распустивъ длинные волосы по плечамъ, она сла, полуодтая, передъ каминомъ, поставивъ босыя ноги на медвжью шкуру лежащую передъ нимъ.

— Ахъ, какъ хорошо, все-таки, было!— Сердце ея сжалось она опять взглянула на руку.— Онъ любитъ меня!…

И вдругъ въ ея душу закралось сомнніе, какая-то неудовлетворенность. Отчего же онъ не сказалъ сейчасъ же, что любитъ ее и отчего… отчего онъ не прижалъ ее къ груди и не поцловалъ?

VI.

— Отчего ты такъ разстроенъ? Что съ тобой?— этими вопросами положительно надоли Карлу Беренбургу посл того дня, какъ онъ былъ вечеромъ въ отел Ваграмъ. Одинъ пожилой другъ даже спросилъ его: ‘Есть у тебя карточные долги? Доврься мн’.

Беренбургъ имлъ дйствительно разстроенный видъ. Въ улицу Ваграмъ онъ больше не показывался, воспоминаніе о сцен съ Машей мучило его, хотя онъ повторялъ себ постоянно, что онъ велъ себя очень порядочно, что всякій другой на его мст инач воспользовался бы этимъ случаемъ. Онъ охотно бы поцловалъ ее и она не воспротивились бы, отказать себ въ этомъ было геройствомъ.

Почему же онъ былъ недоволенъ собой?

Беренбургъ былъ не дурной, но слабый, безхарактерный человкъ, человкъ безъ всякой иниціативы, который по собственной побужденію не могъ ршиться ни на что, ни на хорошее, ни на дурное, что не написано въ жизненной программ всхъ равныхъ ему по положенію людей.

У женщинъ онъ всегда имлъ успхъ, чмъ былъ обязанъ не только красивой наружности, сколько какой-то подкупающей, небыкновенной мягкости въ манерахъ и той магнетической сил привлекательности, которой нельзя опредлить.

Вотъ и теперь онъ безумно влюбился въ русскую двушку, это было ужасно, такъ какъ жениться на ней онъ не могъ.

Онъ былъ аристократомъ не по убжденію, а по привычк, и высокомрнымъ не потому, что это было въ его натур, а по обязанности или, скоре, изъ чувства приличія. Такъ надо было. Онъ смогъ жениться на Маш, это было положительно неприлично, но въ сожаллъ объ этомъ,— она была такъ хороша. Да, еслибъ она стояла въ обществ одною ступенью выше или ступенью ниже!

Его бросило въ жаръ при этой мысли, но потомъ онъ разсердился на самого себя. Ступенью ниже, какъ онъ подразумвалъ, Маша была немыслима.

Несмотря на всю свою необдуманную живость, несмотря на достатокъ самообладанія и общественной рутины, ея личность на проникнута такою нжностью, такою скромною миловидностью, которыхъ не имютъ женщины, выросшія вн сферы образованія Маши.

Жаль, очень жаль!… Еще ни одна женщина не внушала ему такого страстнаго, такого волнующаго чувства, какъ Маша. Если бы можно было! Но, вдь, не сію минуту надо было принять окончательное ршеніе, а пока онъ на всякій случай ухаживалъ за Мальвіей Антропосъ, и въ одинъ прекрасный день въ отел Мрисъ она неожиданно улыбнулась и, нжно взглянувъ на него, сказала:

— Ахъ, вы глупый, хорошій человкъ, неужели вы до сихъ поръ не можете ршиться сказать мн, что любите меня?

Когда черезъ часъ Беренбургъ уходилъ изъ отеля Мрисъ, онъ былъ женихомъ и уносилъ съ собой пріятное чувство общаго успокоенія,— по крайней мр, все было теперь ршено!…

Между его помолвкой и часомъ, когда онъ сказалъ Маш, что готовъ идти за нее въ огонь и воду, едва прошло пять дней.

VII.

Въ числ отвтныхъ любезностей на музыкальный вечеръ Елагиныхъ было получено нсколько приглашеній на большой благотворительный балъ въ отел Континенталь. Анна не отказалась бы похать, если бы не была уже приглашена въ этотъ вечеръ на раутъ къ графин Кримдамуръ. Маша собиралась хать съ графиней д’Ольбрейзе, любезно предложившей взять ее съ собой.

Маша, жившая послдніе дни въ лихорадочномъ ожиданіи предложенія Беренбурга, радовалась этому балу, переходя отъ надежды къ страху. ‘Но обратитъ ли онъ на меня вниманіе?— задавала она себ вопросъ.— Ахъ, какое мн дло, обратитъ онъ или не обратить вниманіе! Онъ совершенно безразличенъ для меня,— убждала она себя,— совершенно безразличенъ’ Сердце у нея замирало и въ глазахъ темнло, когда она вспоминала его. Она не понимала его, да и кто могъ понять… Какъ можно говорить двушк такія глубоко прочувствованныя слова, смотрть на нее такимъ любящимъ взоромъ, цловать руку такъ, какъ цловалъ онъ у Маши, — и вслдъ затмъ исчезнуть и цлую недлю ничмъ не дать о себ знать! Это непостижимо. ‘Пошутилъ онъ со мной? Онъ думаетъ, вроятно, что съ такою двочкой, какъ я, можно все себ позволить,— говорила она,— но я покажу ему, что онъ ошибся… я хотла бы, чтобы онъ былъ на бал, только чтобы показать ему, какъ мало интересуюсь я имъ,— доказать, какою гордой я могу быть!’

Между тмъ, она приготовлялась къ балу и старательно обдумывала свой туалетъ. Такъ какъ съ отъздомъ Николая ни у кого не было никогда времени сопровождать ее, то она здила по магазинамъ за покупками одна. Она часто зазжала въ улицу Фрохотъ, гд какъ въ мастерской Ниты, такъ и въ школ живописи была всегда желанною гостьей, она никогда не появлялось тамъ безъ какого-нибудь пріятнаго пустяка, или букета сирени, или бонбоньерки отъ Буассіе, или корзинки съ вкусными пирожками отъ Ребатте. Ее занимало разыгрывать роль маленькой феи, распространять вокругъ себя радость, и за это принимать похвалы и ласки. Она была любезна со всми, даже съ натурщицей была ласкова, и вс любили ее за это.

Но ни съ кмъ Маша не сошлась такъ, какъ съ Нитой, къ которой чувствовала какое-то обожаніе, и Нита отвчала ея расположенію. Соня мучилась всегда ревностью, когда видла, какъ нелюбившая прежде никакихъ нжностей подруга ласкала милую шалунью.

VIII.

На балъ Маша надла то же блое платье, въ которомъ была на музыкальномъ вечер, а на голову внокъ изъ розовыхъ анемоновъ. Что это украшеніе, придуманною ею самой и необыкновенно шедшее къ ней, было слишкомъ оригинально для молодой двушки изъ хорошаго дома, она не подозрвала, а кто могъ объяснять ей это? Анна съ матерью ухала раньше, чмъ Маша начала одваться, д’Ольбрейзе, захавъ за двушкой, не вышла даже изъ экипажа, а послала только лакея сказать, что ждетъ ее въ карет. Они подъхали къ отелю Континенталь, вошли въ узкую, длинную гардеробную, одна сторона которой состояла изъ начинающейся отъ полу стеклянной стны, выходящей на дворъ, гд собралась толпа любопытныхъ.

Снаружи доносился грохотъ подъзжающихъ экипажей, стукъ подковъ о деревянную мостовую, нетерпливое фырканье лошадей, хлопанье бичей, крикъ кучеровъ, приказанія лакеямъ, и, среди этого смшенія звуковъ, слышалось легкое шуршаніе тарлатона, тюля, кружевъ, тяжелыхъ шелковыхъ матерій, раздавался кое-гд визгливый, раздраженный женскій голосъ и угрюмый, успокоивающій мужской.

Въ прихожей была страшная тснота, толпились дамы въ кружевныхъ шарфахъ на головахъ, въ мховыхъ ротондахъ и съ длинными шелковыми шлейфами, дамы въ калошахъ и длинныхъ дождевыхъ плащахъ, скрывающихъ ихъ бальный нарядъ, дамы, однимъ движеніемъ плечъ сбрасывающія ротонды лакеямъ на руки, дамы безъ лакеевъ, съ которыхъ ихъ кавалеры съ трудомъ стаскиваютъ за рукава шубы, лакеи, принимающіе приказанія, супруги, смущенно выслушивающіе упреки женъ за то, что извощикъ плохо везъ.

Маша радовалась въ душ, что она и ея покровительница принадлежатъ къ важнйшимъ изъ прізжающихъ. Графиню д’Ольбрейзе встртилъ въ прихожей какой-то виконтъ, когда она представила его Маш, онъ поклонился и не обратилъ на двушку ни малйшаго вниманія. Онъ подалъ руку графин, она осмотрлась кругомъ, ища кавалера Маш, но не нашла никого.

— Будьте около меня, милое дитя,— сказала она, принимая руку виконта. И такъ, немного пристыженная и раздосадованная, чувствуя себя лишней, Маша вошла въ бальную залу.

Люди врод графини д’Ольбрейзе посщаютъ подобные балы изъ любопытства, чтобы посмотрть убранство и покритиковать публику. Графиня прошла подъ руку съ кавалеромъ вс залы, оборачиваясь изрдка къ Маш: ‘Вы здсь, моя милая?’ Въ это время ея спутникъ показывалъ ей что-нибудь комическое и она сейчасъ же забывала Машу.

Жара длалась невыносимой, давка страшная. Вначал Maш доставляло удовольствіе смотрться незамтно въ висящія по стнамъ зеркала, но потомъ надоло,— ея глаза встрчали усталое, разочарованное лицо, съ недовольнымъ мрачнымъ взглядомъ.

— Теперь вы показали мн достаточно дурнаго, я хотла бы видть что-нибудь хорошее,— обратилась графиня къ своему кавалеру.

— Если вы хотите видть что нибудь дйствительно прекрасное, одну замчательную красавицу, то пойдемте въ гостиную патронессъ.

— Нтъ, не надо… я знакома со всми, он сейчасъ же завладютъ мной на весь вечеръ.

— Загляните хоть въ дверь,— предложилъ виконтъ.— Вонъ та дама подъ пальмой около статуи… англичанка… это видно съ перваго взгляда… блондинка въ бломъ плать.

Маша вынула лорнетъ и заглянула вмст съ графиней, на нее пахнула атмосфера убійственной скуки, самодовольной обособленности, она увидла кружокъ утомленно-полулежащихъ въ креслахъ дамъ, множество сильно обнаженныхъ плечъ, пушистыхъ эгретокъ изъ перьевъ, брилліантовыхъ звздъ, ожерельевъ, браслетъ.

— Вонъ… тамъ, около статуи, надо нагнуть немного голову, чтобы видть ее,— шепнулъ виконтъ.

Да, тамъ около статуи… около статуи сидитъ, въ низко спускающемся съ плечъ бломъ плать, Сильвія съ своею римскою діадемой изъ рыжеватыхъ локоновъ, съ короткою, античною верхнею губкой, большими темными глазами, длинными золотистыми рсницами и такими же золотистыми тонкими бровями. Правильная красота ея лица освщена необычнымъ для нея выраженіемъ. Она откинула голову немного назадъ и смотритъ вверхъ… на кого? Маша почувствовала вдругъ точно холодный, рзкій ударъ въ сердце.

Тамъ, прислонившись къ стату, стоитъ, разговаривая съ прекрасною англичанкой, Карлъ Беренбургъ. Онъ вдругъ поднялъ глаза, увидлъ Машу, замтно вздрогнулъ и отвернулся.

IX.

Прошелъ часъ. Маша испытала одно лишнее униженіе. Единственный человкъ, пригласившій ее танцовать, былъ ея учитель итальянскаго языка, синьоръ Супино. Кром того, одинъ богатый кожевенный торговецъ предложилъ ей руку пройтись по заламъ. Бдному Супино она отказала такъ рзко, что посл раскаивалась, отдлаться отъ кожевеннаго торговца у нея не хватило ршительности. Онъ зналъ графиню д’Ольбрейзе, потому что на одномъ благотворительномъ балу заплатилъ ей за розу сто полуимперіаловъ и подалъ ей руку такъ, какъ будто протанцовалъ съ ней въ этотъ сезонъ нсколько котильоновъ. Онъ видлъ Машу единственный разъ въ мастерской Ниты и обращался съ ней какъ съ маленькой, нжно гладилъ ея руку и говорилъ всякія любезности. Наконецъ, Маша освободилась отъ него. Съ судорожною ршимостью она ухватилась за старика, сдаго американца, отца одной изъ ученицъ въ мастерской Сильвена. Его дочь танцовала въ бальной зал, графйня д’Ольбрейзе танцовала тоже,— Маша сидла рядомъ съ Корнеліемъ Мерифельдъ въ самой красивой зал, зимнемъ саду съ искусственнымъ луннымъ освщеніемъ, съ искусственными гротами, журчащими ручьями, живописными мостиками, поскрипывающими подъ ногами чисто по-деревенски, съ австралійскими растеніями и съ зеркалами, обвитыми гирляндами цвтовъ,— она сидла усталая, грустная, задумчивая и слушала разсужденія старйка о печальномъ вліяніи сверо-американскаго квакерства. Иногда она открывала свой черепаховый съ страусовыми перьями веръ, опять закрывала его и ждала… Ждала только одного — возможности ухать домой. Вдругъ она услыхала около себя восклицаніе:

— Наконецъ-то!… Я уже полчаса ищу васъ!…

Это былъ Беренбургъ. Кровь прилила ей къ сердцу, единственною мыслью ея было не дать ему замтить, какъ интересуетъ онъ ее, показать ему полнйшее равнодушіе.

— Ахъ, да! Вроятно, полчаса тому назадъ ухала съ бала миссъ Антропосъ!— медленно произнесла она, поднявъ немного брови вверхъ, посл чего, обратившись къ Мерифельду, спросила:— Знали вы президента Линкольна?

— Будьте любезны, представьте меня,— сказалъ Беренбургъ раздраженнымъ тономъ.

— Графъ Беренбургъ, — мосье Мерифельдъ, — коротко произнесла Маша и, все обращаясь къ Мерифельду, продолжала:— Я слышала разъ, что когда одинъ англичанинъ вставилъ въ разговоръ съ Линкольномъ французскую фразу, тотъ замтилъ, что не понимаетъ но-гречески. Считаете вы это возможнымъ?

— Могло случиться,— отвтилъ Мерифельдъ, бросая тревожный взглядъ на дверь.— Не понимаю, что длаетъ такъ долго моя дочь, она общала протанцовать только одинъ вальсъ… она дотанцуется, пожалуй, до головокруженія. Позвольте мн пойти взглянуть на нее.

— Но, мосье Мерифельдъ, я общала графин д’Ольбрейзе подождать ее здсь,— воскликнула Маша, очень взволнованная и хватая его за рукавъ.

Американецъ безпомощно перевелъ взглядъ отъ нея къ Беренбургу.

— Вы видите, что вынуждены принять мое покровительство,— сказалъ Беренбургъ, посл чего мужчины вжливо раскланялись и Мерифельдъ удалился.

Маша осталась одна съ Беренбургомъ въ зеленомъ полумрак зимняго сада или все равно, что одна. Правда, иногда проходили мимо мужчины съ дамами подъ руку и одни мужчины, но все это были люди, не знающіе ни ея, ни его. Мужчины, ведущіе подъ руку дамъ, только быстро взглядывали на Машу, мужчины, проходившіе одни, смотрли на нее съ нескрываемымъ восхищеніемъ и два, три раза оборачивались еще взглянуть на нее.

Въ тсной бальной зал ея красота не такъ была эффектна, но здсь, въ таинственномъ зеленоватомъ полумрак, озаренномъ блднымъ электрическимъ свтомъ луны, она производила почти магическое дйствіе. Соединеніе гордости и задумчивости во всей ея стройной фигур, поэтическая оригинальность головнаго убора, розовый внокъ, на цвтахъ котораго уже лежало какъ бы вяніе печальнаго увяданія, темно-зеленый фонъ, на которомъ выдлялось ея блдное дтское личико,— все способствовало тому, чтобы увеличить ея фантастическую чужестранную красоту. Сильный запахъ гіацинтовъ наполнялъ атмосферу, изъ бальной залы доносилось легкомысленные звуки штраусовскаго вальса.

Съ минуту оба молчали, наконецъ, Беренбургъ началъ:

— Во всей моей жизни еще ни одна недля не тянулась такъ долго, какъ эта.

— Да, а я, напротивъ, нахожу ее очень короткой… При моей однообразной жизни день проходитъ за днемъ, такъ что и не замчаешь.

— Разв вы совсмъ не вызжаете?— спросилъ онъ.

— Нтъ. Моя тетка находитъ, что я еще слишкомъ молода, чтобы вызжать, моя кузина говоритъ, что у меня дурныя манеры.! Поэтому я сижу дома, — сказала Маша, выходя изъ сдержанной роли, которую она приняла было на себя.

— Ваша кузина говоритъ глупости, а если ваша тетушка дйствительно находитъ васъ слишкомъ молодой для того, чтобы вызжать, то ей не слдовало пускать васъ на такой балъ, какъ, этотъ.

— Разв это неприличный балъ?— быстро спросила Маша.

— Нтъ, но это балъ, который неудобно посщать такой молодой двушк, какъ вы, и подъ такимъ ненадежнымъ покровительствомъ, какъ графиня д’Ольбрейзе. Если бы васъ ввела съ собой одна изъ патронессъ, тогда другое дло.

— Патронессы?…— Маша пожала плечами.— Патронессы знатныя дамы того круга, къ которому я не принадлежу… я — никто, только дочь моего папы,— и ея голосъ задрожалъ,— это не иметъ значенія здсь, за границей… Анна повторяетъ это мн каждый день… я не знала этого… Конечно, необходимо было объяснить мн это, но это было больно!— Она обмахивалась большимъ веромъ и улыбалась, какъ улыбаются, чтобы-не заплакать.

Беренбургъ крутилъ усы.

— А кром вашей кузины, у васъ нтъ никого въ Париж, съ кмъ бы вы были хороши?— началъ онъ снова.

— Да… есть одна особа, которую я очень люблю, она тоже любитъ меня, это ваша кузина, фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Бываете вы у нея въ улиц Фрохотъ?

— Да,— коротко отвтила Маша.

— Гм… Не будете вы тамъ завтра днемъ?

Маша откинула назадъ головку, гордо взглянула на него и отвтила:

— Нтъ!

Послдовало долгое молчаніе. Онъ зналъ, что она иметъ право отталкивать его, зналъ, что онъ непростительно поступаетъ относительно ея. Но это сознаніе только выводило его изъ себя. Онъ любитъ ее безумно, страстно! Воспоминаніе о его помолвк все боле представлялось ему чисто-теоретическимъ препятствіемъ, которое должно и можетъ быть устранено.

Маша молча устремила взоръ на акваріумъ, стоящій среди залы, на плававшихъ въ немъ золотыхъ рыбокъ. Мимо прошелъ негръ, длинный, худой, съ высокимъ воротникомъ и свтлымъ отблескомъ на шеколадномъ лиц, затмъ японецъ съ женой, оба въ національныхъ костюмахъ, смясь и болтая, окруженная толпой мужчинъ, прошла американка, — Беренбургъ сказалъ Маш, что она американка, намазанная женщина въ очень декольтированномъ черномъ плать, схваченномъ на плечахъ брилліантовыми нитками, еще два какихъ-то господина… Они вдругъ замолчали и уставились на Машу.

— Dieu, quelle est jolie… qui est-ce… connais pas!— произнесъ одинъ изъ нихъ.

Ихъ дерзкіе взгляды сердили Беренбурга и, въ то же время, разжигали его страсть. Въ эту минуту къ Маш приблизился высокій мужчина съ круглыми плечами, тяжелою походкой и до смлости небрежными манерами человка изъ хорошаго дома, долго вращавшагося въ сомнительномъ обществ.Его глаза были водянистаго цвта, губы дрожали, когда онъ, наклонившись къ Маш, спросилъ по-французски:

— Помните вы меня, m-lle Marie?

— Князь Орбановъ изъ Ниццы,— отвтила Маша, привтливо кивнувъ головкой.

Сзади русскаго князя стояли два господина, только что восхищавшіеся Машей съ такою нескрываемою дерзостью.

— Могу я васъ просить на вальсъ?— спросилъ князь, запинаясь и растягивая слова.

Маша поднялась.

— Вы забываете, что уже приглашены мною,— замтилъ Беренбургъ.

— Вы ошибаетесь, графъ!— гордо отвтила Маша и сдлала шагъ на встрчу князю.

— Ради Николая, послушайтесь меня, не танцуйте,— шепнулъ ей Беренбургъ.

Хотя эти слова сказаны были очень тихо и быстро, князь Орбановъ услыхалъ ихъ.

— Смю спросить, кто этотъ молодой человкъ, который такъ навязчиво хочетъ заставить васъ измнить ваше ршеніе?— спросилъ онъ Машу все боле тяжелющимъ языкомъ, причемъ красное лицо его покраснло еще больше.

Беренбургъ досталъ свою карточку и протянулъ ему. Въ эту минуту къ Маш подошла графиня д’Ольбрейзе. Русскій исчезъ.

— Весело вамъ было, дитя мое?— воскликнула она.— Я танцовала, какъ безумная, это даже неприлично для женщины моихъ лтъ. Теперь пора хать, балъ начинаетъ длаться слишкомъ веселымъ.

Молча, положивъ только концы пальцевъ на предложенную Беренбургомъ руку, послдовала Маша за графиней, шедшею впереди съ своимъ кавалеромъ.

Вдругъ она подняла голову.

— Отчего вы помшали мн танцовать съ княземъ?— спросила она съ раздраженіемъ.

— Во-первыхъ, онъ пьянъ, во-вторыхъ… но этого вы не поймете…— во вторыхъ, онъ пользуется такою репутаціей, что я, напримръ, позволилъ бы скоре моей сестр танцовать съ клоуномъ изъ цирка Ренцъ, чмъ съ нимъ. Танцовать съ Орбановымъ на общественномъ бал въ два часа ночи посл того, какъ вы весь вечеръ не вставали съ мста, было бы такъ… такъ двусмысленно… такъ… однимъ словомъ, я скоре далъ бы на отсченіе правую руку, чмъ пустилъ бы васъ съ нимъ.

Оци стояли въ прихожей, вокругъ нихъ суетились дамы, слышался запахъ цвтовъ, мховъ, пудры, раздавалось выкрикиваніе экипажей и извощиковъ. Графиня д’Ольбрейзе замтила, наконецъ, громадный мховой воротникъ своего лакея. Беренбургъ взялъ изъ рукъ лакея ротонду и надлъ ее на плечи Маши. Досада молодой двушки вспыхнула сильне прежняго, боле прежняго чувствовала она потребность уколоть его, обидть, оскорбить.

— И такъ, вы хотли отдать за меня руку на отсченіе! Какъ это легко говорится!— насмшливо сказала она, смотря ему прямо въ глаза.— Я очень благодарна вамъ за ваше доброе намреніе, но мн было бы пріятне, если бы вы не вмшивались въ мои дла. Я знаю князя больше, чмъ васъ.

Едва произнесла она эти рзкія слова, какъ готова была отдать все на свт, чтобы вернуть ихъ. Но было поздно.

— Я былъ неправъ, простите меня,— коротко сказалъ графъ и, низко поклонившись сначала ей, потомъ графин д’Ольбрейзе, удалился, не сказавъ больше ни слова.

— Ну, ma petite, идите же, наконецъ,— воскликнула графиня, обернувшись къ двушк.

Маша стояла блдная, точно окаменлая, и смотрла въ толпу, гд онъ исчезъ. Онъ даже не замтилъ, что она, раскаиваясь въ своей рзкости, робко протягивала ему руку, онъ даже не взглянулъ на нее.

X.

Да, она доказала ему, какъ мало интересуется имъ, какою гор дой можетъ быть. Но теперь, когда все кончилось, ей мало доставлялъ удовольствія ея геройскій поступокъ,— онъ, напротивъ, сердилъ ее,— и она хотла бы во что бы то ни стало вернуть его. Теперь только она вдругъ узнала, что любитъ его, такъ любитъ, что готова умереть, чтобы избавить его отъ страданія. Она желала только одного, какъ можно скоре увидать его, чтобы загладить свою рзкость и холодность. Но какъ увидитъ она его? Посл ея дерзкой выходки онъ не прідетъ больше въ улицу Ваграмъ. Ахъ, отчего она просто не обрадовалась ему, не показала ему, какъ она довольна и счастлива, что видитъ его!…

Обо всемъ этомъ думала Маша рано утромъ, безпокойно ворочая на подушк свою хорошенькую головку. Было еще темно, только передъ образами въ углу горла лампада. Наконецъ, двушка вскочила съ кровати, упала на колни передъ кіотомъ и начала молиться искренно, горячо о счастіи,— о прекрасномъ, непрочномъ земномъ счастіи!

XI.

На слдующій день было воскресенье и въ одиннадцать часовъ Маша отправилась въ русскую церковь въ улиц Петра Великаго, небольшую домовую церковь съ истоптанными коврами, множествомъ византійскихъ золотыхъ украшеній, съ лниво и поздно собирающимися прихожанами, иногда вдругъ впадающими въ молитвенный экстазъ.

Уныло, точно доносящіеся издали голоса ангеловъ, раздавалось величественное, немного однообразное пніе невидимаго хора, прерываемое время отъ времени возгласами священника. Нервы Ma ши были страшно напряжены, она находилась въ сильной экзальтаціи, она думала о мученицахъ, пострадавшихъ за вру. Ей хотлось бы тоже пострадать, за вру она не могла бы умереть, но пожертвовать собою ради любимаго человка, быть чмъ-нибудь полезной ему и даже погибнуть за него, это должно быть прекрасно!

Когда Маша пришла изъ церкви домой, Анна только что вернулась съ прогулки верхомъ. Маркизъ Лузиньянъ прізжалъ за ней утромъ съ своими лошадьми и сопровождалъ ее въ Булонскій лсъ, тамъ она встртила еще двухъ дипломатовъ, за ней ухаживали, она находилась въ великолпномъ настроеніи, итакъ проголодалась, что не могла даже переодться къ завтраку,— сла за столъ въ амазонк. Столовая была залита свтомъ и старые портреты, развлекавшіе обыкновенно Машу во время ея одинокихъ обдовъ, смотрли особенно дружелюбно съ темныхъ стнъ. Анна разсказывала о своемъ катаньи, о восторгахъ, которые она возбуждала, и о томъ, что она непремнно должна имть амазонку отъ Вольмерхаузена. Вольмерхаузенъ одинъ уметъ шить порядочныя амазонки и т. д.

Маша слушала съ тмъ дтскимъ, почти благоговйнымъ изумленіемъ, какое всегда внушала ей старшая кузина, когда разсказывала о своимъ тріумфахъ въ высшемъ свт, только сегодня она была не такъ внимательна, какъ прежде,— церковное пніе все еще звучало въ ея душ.

— Видла ты Беренбурга на бал?— спросила ее вдругъ Анна.

— Да.

— Танцовалъ онъ съ тобой?

— Нтъ, я совсмъ не танцовала.

— Это и лучше,— замтила Анна.— Молодыя двушки не танцуютъ на такихъ балахъ,— на всхъ подобныхъ благотворительныхъ вакханаліяхъ подвергаешься Богъ знаетъ чему. Не знаешь ты, кто та дама, за которой ухаживалъ тамъ Беренбургъ?

— Миссъ Антропосъ.

— Нтъ, не она, ее вс знаютъ,—это новая красавица, которой никто не знаетъ. Должно быть, какая-нибудь изъ его австрійскихъ кузинъ — очень молоденькая двушка, въ изящномъ бломъ плать, съ внкомъ изъ красныхъ цвтовъ на голов. У него произошла какая-то непріятность съ Орбановымъ, которому онъ не позволилъ танцовать. Вроятно, она очень близка и дорога ему, иначе онъ не сталъ бы связываться съ этимъ старымъ нахаломъ. Кажется, Орбановъ вызвалъ его на дуэль. Въ ныншнемъ году сезонъ несчастныхъ дуэлей, Монтеглинъ говорилъ мн, что съ осени трое погибли на дуэляхъ. Мн сдлалось даже страшно, особенно потому, что Орбановъ лучшій стрлокъ во всемъ Париж. Повидимому, онъ очень золъ на Беренбурга… Но что съ тобой?… Ты блдна, какъ полотно! Боже мой, что, если ты будешь принимать такъ близко къ сердцу судьбу каждаго нашего знакомаго!

XII.

Анна ушла въ свою комнату и легла, она была приглашена съ. матерью на обдъ и берегла свой цвтъ лица. Опять предстояло Маш провести въ одиночеств скучный вечеръ, но она не думала объ этомъ. Она думала только объ одномъ… ‘Онъ дерется изъ-за меня… дерется изъ-за моей высокомрной, безтактной упрямости! Зачмъ я не хотла понять его, зачмъ я не подтвердила, когда онъ сказалъ, что я раньше приглашена имъ? Но нтъ, я не хотла допустить, чтобы онъ распоряжался мной, какъ слабымъ ребенкомъ, хотла непремнно доказать, что я равнодушна къ нему… я… о, Боже мой! Распять себя я дамъ, лишь бы только его волоскомъ не тронули! А теперь онъ умретъ, можетъ быть, и я буду виновата!’

Она взволнованно ходила по комнат все скоре и скоре, точно спшила достигнуть цли, но никакой цли у нея не было — ничего впереди, кром страшнаго, холоднаго пространства, гд его уже не будетъ, и въ ея сердц ничего не останется, кром сознанія, что она оскорбила его, ложно поняла и что онъ погибъ изъ-за нея. Его смерть перестала казаться ей страшною возможностью,— она была для нея чмъ-то, что непремнно случится, если она не помшаетъ. Но какъ можетъ она помшать?…Если бы Коля былъ здсь, она попросила бы его уладить это дло, переговорить съ Беренбургомъ или съ Орбановымъ… Но Коля далеко! Она не въ силахъ дольше хранить въ себ своего отчаянія, она должна кому-нибудь довриться, услышать отъ кого-нибудь совтъ, утшеніе или хотя бы сожалніе.

Она спустилась въ гостиную, чтобы поговорить съ теткой. У тетки была гостья, русская подруга молодости, съ которой она обсуждала послднія измненія въ модахъ, въ эту самую минуту она держала на рук свою новую зимнюю шляпу. Воспоминанія Маши объ этомъ ужасномъ дн до конца жизни будутъ связаны съ этою желто-оранжевою шляпой съ зелеными райскими птицами! Маша со злостью захлопнула едва отворенную дверь и поспшила назадъ въ свою комнату.

Прошло полчаса, безконечно долгихъ полчаса. Маша видла, какъ на противуположномъ дом увеличивается тнь, бросаемая отелемъ Елагиныхъ. Пробила половина четвертаго, передъ домомъ все еще стоитъ извощикъ подруги Варвары Александровны. Маша слышитъ звонъ чайной посуды, подаваемой лакеемъ въ гостиную. О, Боже мой! Боже мой! Все отчаянне ломала Маша маленькія ручки, все больше упрекала себя за каждое непріятное слово, которое сказала ему, все тяжеле длалось у нея на сердц. О! если бы она могла увидть его еще хоть разъ, вымолить у него прощеніе, прежде чмъ онъ умретъ!

Ей попался подъ руки внокъ красныхъ анемоновъ, лежавшій со вчерашняго вечера на туалет, она машинально повертла его въ рукахъ, потомъ рзкимъ движеніемъ разорвала пополамъ, завядшіе, обсыпавшіеся цвты упали на коверъ. Нтъ, онъ не умретъ, она не допустить этого! Она вспомнила прощальныя слова Коли: ‘Если теб встртится какое-либо затрудненіе, обратись къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ’. Да, съ ней она поговорить, Нита его кузина, она посовтуетъ, поможетъ!

— Одвайтесь скоре, Лиза, вы подете со мною,— приказала Маша, входя въ комнату горничной. Но около горничной стояла Анна, только что вышедшая изъ своей комнаты.

— Разв теб необходимо хать сейчасъ?— произнесла она съ досадой.— Мое платье не готово. Куда ты?

— Къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Лиз некогда… можешь два шага пройти и одна.

И она пошла одна, почти побжала по улиц Прони, черезъ паркъ Монсо. День былъ ясный. Хотя еще не прошла первая половина января, погода стояла теплая, какъ въ апрл, и въ воздух чувствовался сильный и сладкій запахъ просыпающейся въ земл жизни, предвщающій возвращеніе весны. Деревья въ парк Монсо стояли еще мрачныя и обнаженныя, но трава у ихъ подножія уже немного позеленла. На скамейкахъ сидла публика, няньки и простолюдинки въ блыхъ чепчикахъ, нкоторыя изъ нихъ вязали. Блескъ стальныхъ спицъ на солнц сверкнулъ въ глазахъ Маши. Кром этого, она не видла, не замчала ничего, ни зеленющей травы, ни черныхъ силуэтовъ безлистыхъ деревьевъ.

Она тяжело переводила дыханіе, сердце громко стучало, въ ушахъ шумло, наконецъ, она достигла номера 8 въ улиц Мурильо, бгомъ поднялась на лстницу и позвонила. Горничная отворила дверь.

— Никого нтъ дома, господа вернутся только вечеромъ.

Маша стояла, растерянная, въ хорошенькой прихожей съ портьерой изъ желтыхъ, затканныхъ краснымъ, римскихъ занавсокъ. Съ ней было то же, что съ человкомъ, который думалъ, что нашелъ, наконецъ, выходъ, и вдругъ попадалъ въ тупой переулокъ и съ отчаянія готовъ разбить голову о холодныя стны, которыхъ не въ силахъ проломить.

— Прикажете передать что-нибудь барышнямъ?— спросила горничная.

— Нтъ, ничего!— отвтила Маша, грустно покачавъ годовой, она дрожала такъ сильно, что оперлась рукой на столъ, на которомъ стояла вазочка съ визитными карточками. Взглядъ ея нечаянно остановился на лежавшей сверху карточк:

‘Графъ Карлъ Беренбургъ. Атташе и т. д.
Улица Мессины, М’…’

Вдругъ новая мысль мелькнула въ ея голов. Но Маша ршительно отогнала ее,— этого она не можетъ сдлать. Но почему нтъ? Какъ труслива, какъ мелочна она! Нсколько часовъ тому назадъ она желала имть возможность доказать свою любовь тяжелою жертвой, а теперь изъ пустаго страха, что скажутъ о ней люди, она колеблется исполнить такую простую вещь. Она медленно спускалась по лстниц, точно во сн. Неимоврнымъ усиліемъ старалась она собрать свои мысли.

Ей пришли на память часто слышанныя разсужденія отца о холодной разсудительности сердца и насмшки, которыми онъ осыпалъ женщинъ, не умвшихъ даже отдаваться съ увлеченіемъ. Посл она узнала, что разумлъ онъ подъ этимъ! Она вышла на улицу. Было тихо, мимо прозжала шагомъ единственная извощичья карета. Кучеръ оглянулся на Машу, стоившую въ нершительности, подъхалъ, отворилъ дверцу и, снявъ шляпу, вопросительно взглянулъ на нее.

— Улица Мессины, М…— пробормотала двушка и вскочила въ карету.

——

Наши добрые инстинкты чаще ставятъ насъ въ непріятное положеніе, чмъ дурные, такъ какъ, открыто стремясь впередъ, они увлекаютъ насъ, не давая времени одуматься, тогда какъ дурные, почти всегда приниженнаго, робкаго свойства, медленно склоняютъ насъ на свою сторону и тратятъ много времени на то, чтобы найти на своемъ пути иллюзіи и софизмы для прикрытія своей наготы, такъ что порядочный человкъ старается отдлаться отъ ихъ власти, прежде чмъ они достигнутъ своей ужасной цли.

Не порочныя побужденія влекли двушку къ молодому человку, страхъ и безпокойство о немъ — раскаяніе въ своей рзкости, приведшей къ такимъ тяжелымъ послдствіямъ. Что она длаетъ что-то непринятое, неслыханное, нчто, за что свтъ осудить ее,— это она знала, что она длаетъ что-то такое, чего потомъ будетъ сама стыдиться,— этого она не знала. Не знала она значенія позора, который навлекала на себя, не имла понятія объ опасности, которой подвергалась. Люди, выросшіе съ дтства въ опасной, болотистой мстности, знаютъ, гд начинается опасность, которой надо избгать, и берегутся ея, но есть люди, не подозрвающіе даже, что существуютъ болота,— они спокойно идутъ туда, гд трава зелене, гд цвты пышне цвтутъ, и гибнуть, прежде чмъ успютъ испугаться опасности.

Кучеръ соскочилъ съ козелъ и отворилъ дверцу. Блдная, съ мрачною, но не смущенною, а скоре гордою ршимостью во взор, вышла Маша изъ кареты и поднялась на лстницу. Она прочла карточку на двери, да… здсь. Она позвонила громко, сильно. Лакей отворилъ дверь.

— Дома графъ?

— Да, но у него гости,— отвтилъ лакей, изумленно глядя на двушку. ‘Вроятно, сестра барина’,— подумалъ онъ, для искательницы приключеній изъ порядочнаго общества она слишкомъ молода, слишкомъ смла, у нея нтъ даже вуали на лиц.

— Потрудитесь пройти въ столовую, барышня, я доложу графу,— сказалъ лакей и провелъ ее въ одну изъ тхъ мрачныхъ парижскихъ столовыхъ, которыя и днемъ требуютъ искусственнаго освщенія. Занавсы были спущены, свтъ висячей лампы падалъ на столъ, на которомъ стояли остатки только что оконченнаго роскошнаго дессерта. Большая японская ваза съ виноградомъ и прекрасными фруктами занимала середину стола, кругомъ стояли недопитые граненаго хрусталя стаканчики съ золотистымъ токайскимъ виномъ, бутылки бордосскаго и холодильникъ, изъ котораго торчали серебряныя горлышки двухъ бутылокъ шампанскаго, дессертныя тарелочки съ лежащими на нихъ апельсинными корками, развернутыя салфетки — остатки веселаго товарищескаго обда шести человкъ.

Этотъ свидтельствующій о весель и наслажденіи столъ уменьшилъ для Маши значеніе момента, въ ея душу закралось вдругъ смущеніе и мучительный стыдъ. Можетъ быть, все неправда! Какъ можно такъ весело обдать, когда грозить смертельная опасность! Она робко оглянулась на дверь, ей захотлось бжать, но въ комнату вошелъ Беренбургъ.

— Фрейленъ… вы!— воскликнулъ онъ.

Но, несмотря на свой испугъ и изумленіе, онъ говорилъ тихо, очевидно, изъ предосторожности.

Она прошептала что-то, но такимъ глухимъ отъ стыда и волненія голосомъ, что онъ едва понялъ.

Свтъ висячей лампы падалъ на ея блдное личико,— нжное дтское личико, съ большими, любящими глазами. Беренбурга бросило въ жаръ и въ холодъ.

Онъ находился въ пріятно-возбужденномъ состояніи, въ которое приводятъ подобныхъ ему людей превосходный обдъ и нсколько бутылокъ прекраснаго вина.

Приблизившись къ ней, онъ наклонился и, взявъ ее нжно за руку, произнесъ съ чувствомъ:

— Вы находитесь, наврное, въ большомъ затрудненіи и хотите обратиться ко мн. Благодарю васъ за довріе, вы знаете, моя жизнь къ вашимъ услугамъ!

Маша пришла немного въ себя.

— Ахъ, нтъ!…— воскликнула она.— Дло касается васъ, а не меня. Мн сказали, что, вслдствіе моей безтактности, у васъ произошла непріятность съ княземъ Орбановымъ, что вы деретесь съ нимъ на дуэли. Правда это?

Онъ помолчавъ минуту, потомъ отвтилъ:

— Да, это правда.

— О, Боже мой!— воскликнула она и замолчала, точно оцпенвъ отъ ужаса.

Беренбургъ смотрлъ на нее съ неописуемымъ восторгомъ.

— И поэтому вы пришли?— произнесъ онъ съ чувствомъ, цлуя ея руки.— Милая, чудная двушка!… И вы забыли весь свтъ изъ страха за меня? Я не знаю другой двушки, способной на такое великодушіе!

Но она не обратила вниманія на его слова, исполнившія бы ее къ другое время такой гордости.

— Такъ это правда?— прошептала она.— Это правда?… Но этого не должно быть, вы должны отказаться отъ дуэли!

— Это невозможно, — отвтилъ онъ и улыбнулся, какъ улыбаются хорошенькому ребенку, требующему, чтобы ему достали мсяцъ.— Моя жизнь къ вашимъ услугамъ, но не честь!

— Боже мой, Боже мой! а если вы умрете, я буду виною, — воскликнула она въ волненіи.— Но нтъ, я должна спасти вашу жизнь… Какъ глупо было обращаться къ вамъ… къ Орбанову слдовало обратиться… я напишу ему, я попрошу его… Когда дуэль?

Дло начинало принимать непріятный для Беренбурга оборотъ. Онъ не подумалъ о томъ, на что способна такая экзальтированная, молоденькая двушка, когда признался, что дерется за нее. И зачмъ признался онъ ей? Это было необдуманно, даже больше — безтактно, неприлично. Онъ не могъ противу стоять искушенію довести до крайности ея отчаяніе. Это удалось ему. Она вн себя, не помнитъ, что съ ней. Но ея черезъ-чуръ натянутые нервы не выдержали, она задрожала всмъ тломъ и, теряя сознаніе, схватилась за виски, мховая шапочка свалилась съ ея головы. Какъ хороша была она!

Она зашаталась…

— Выпейте вина,— воскликнулъ Беренбургъ, искренне озабоченный, и наполнилъ бокалъ шампанскимъ.

Маша съ жадностью прильнула губами къ бокалу, не сознавая въ своемъ возбужденномъ состояніи, воду она пьетъ или вино. Беренбургъ обнялъ ее за талію, чтобы поддержать,— о томъ, чтобы злоупотребить ея довріемъ, онъ еще не думалъ.

Онъ услышалъ шепотъ въ сосдней комнат, шумъ быстрыхъ шаговъ, дверь прихожей отворилась и затворилась. Его друзья удалялись изъ скромности.

Кровь кипла въ его жилахъ, онъ забылъ миссъ Антропосъ, вс ясныя, опредленныя представленія о жизни и долг вылетли изъ его головы.

— Маша, ангелъ мой, если бы вы знали, какъ я люблю васъ!— шепталъ онъ.— Не упрекайте себя, даже если бы я умеръ, — я радъ, что могу отдать жизнь за васъ. Но, Маша, ангелъ мой, со кровище мое, дайте мн одно счастливое мгновеніе, прежде чмъ я погибну! Маша, дорогая, безцнная… одинъ поцлуй!…

Безъ колебаній, рыдая, съ порывомъ страсти, о которой нсколько минутъ тому назадъ она не имла представленія, Маша обвила руками его шею.

XIII.

Елагины только что ухали, когда Маша вернулась. Съ низкоопущенною головой, она быстро, не смотря по сторонамъ, прошла наверхъ. Въ ея комнат горла лампа, взглядъ двушки былъ мраченъ и ршителенъ, она высоко держала голову. Что случилось, то случилось, она не будетъ этого стыдиться. Она любитъ, вдь, его, а ему грозитъ смертельная опасность.

Отчего сердце ея стучитъ такъ громко, отчего свтъ такъ непріятенъ, отчего кажется ей, что она не можетъ никому взглянуть прямо въ глаза? Безцльно, усталыми шагами бродила она по комнат, вдругъ она наткнулась на что-то лежащее подъ ногами. Она нагнулась,— въ ея рукахъ былъ внокъ анемоновъ, который она надвала вчера и который сегодня въ волненіи изорвала. Ея сердце забилось еще громче, щеки покрылись румянцемъ… О чемъ напомнилъ ей внокъ?— о чемъ-то позорномъ, унизительномъ.

Да, когда-то… гд это только было… въ какомъ-то нмецкомъ приморскомъ городк, ея мать была еще жива, она увидла у дверей деревенской хижины завядшій, разорванный внокъ, и когда она спросила, что онъ означаетъ, одна крестьянка отвтила ей, что его повсили, чтобы опозорить двушку, забывшуюся съ, парнемъ… Мать укоризненнымъ взглядомъ прекратила эти объясненія и увела Машу.

Тогда Маша не задумалась надъ этимъ… теперь же… ея зубы стучали…

Она потушила лампу, легла на кровать, отвернулась лицомъ къ стн. Часы тянулись безконечно. Какъ длинна была ночь! Къ утру она заснула. Ей снилось, что къ ея кровати подошла мать въ бломъ плать, съ прекрасными крыльями и шепнула ей: ‘Проснись, проснись, забыла ты разв, что сегодня твоя свадьба? Я спустилась съ небесъ, чтобы нарядить и благословить тебя!’ Двушка вскочила съ постели и мать одла ее. Ахъ, какъ пріятно было чувствовать на тл прикосновеніе ея нжныхъ рукъ, какъ прежде! Но вдругъ мать заволновалась: ‘Я не могу найти твоего внка,— шептала она и безпокойно ходила по комнат, ища внокъ, и горько плакала.— ‘Вотъ онъ, мама, вотъ!’ — воскликнула Маша к подала ей внокъ, который надвала на балъ. Но мать испугалась и воскликнула: ‘О, нтъ, сохрани Боже, это не твой внокъ, онъ разорванъ, онъ красный отъ стыда, спрячь его, Маша, спрячь. Твой внокъ долженъ быть блый, какъ мои крылья… терновый внецъ спрятанъ въ его цвтахъ, вотъ какіе внчальные внки плетемъ мы на небесахъ, для васъ бдныхъ людей! Я принесу теб съ небесъ и выломаю въ немъ вс терніи для тебя, моя Дорогая, милая!’ И мать хотла расправить крылья и взлетть наверхъ, но она не могла,— крылья были надломаны. Она взглянула на Машу широко открытыми, безконечно грустными, испуганными глазами и отвернулась.

— Мама!— крикнула Маша во сн.— Мама!…

Она проснулась, солнечный лучъ, будившій ее каждое утро, игралъ на занавскахъ ея кровати. Двушка спрятала лицо въ подушку и зарыдала.

XIV.

Если впечатлніе нравственнаго затрудненія, въ которомъ мы находимся, мняется уже отъ того — при свт огня или дня мы его разсматриваемъ, то разница длается еще больше, если мы то же положеніе обсуждаемъ посл наслажденія хорошимъ обдомъ и подъ вліяніемъ возбужденной страсти, или же въ подавленномъ состояніи и во время сильнаго упадка нервовъ.

Если Беренбургу въ вечеръ передъ дуэлью казалось, что онъ не можетъ часа прожить безъ Маши, и что свадьба его съ миссъ Антроносъ должна во что бы то ни стало разойтись, то на другой день посл дуэли, лежа въ постели съ легкою раной въ плеч, онъ думалъ объ этомъ совсмъ иначе. Воспоминаніе о его поступк съ Машей наполняло его страшною досадой, почти злобой. Если Маша прежде казалась ему замчательно красивою, необыкновенною двушкой, то теперь она была въ его глазахъ не больше, какъ хорошенькая, но плохо воспитанная двчонка. Онъ сердился на себя за то, что произошло, даже больше — стыдился, но, въ то же время, онъ нисколько не считалъ себя обязаннымъ искупить свое увлеченіе женитьбой.

XV.

У Елагиныхъ былъ пріемный день, Маша, по обыкновенію, разливала чай. Напрасно просила она, чтобы ее избавили отъ этой обязанности, Анна, не любившая этого занятія, ничего не хотли слышать.

Прошла недля съ тхъ поръ, какъ Маша была у него, она не получала отъ него никакихъ извстій, и только черезъ постороннихъ слышала, что онъ раненъ легко, не опасно. Машинально не подняла она свою обязанность, никому не глядя въ глаза и не слыша, когда обращались къ ней. Шумъ отворяющейся двери, появленіе новаго гостя причиняли ей каждый разъ мучительное волненіе. Она не знала, ни кто вошелъ, ни кому она наливала чай, ни о чемъ разговариваютъ,— она думала только объ одномъ, испытывая постоянно такое чувство, будто она падаетъ въ черную, мрачную пропасть, въ которой не находитъ подъ ногами почвы.

Въ числ другихъ гостей пріхали Соня и Нита. Нита, нсколько разъ навщавшая Машу посл отъзда Ленскаго, спроста ее о здоровьи и почему она всю недлю ни разу не заглянула къ нимъ.

— Какъ грустна ты сегодня,— сказала она, отойдя съ Машей немного въ сторону,— и какъ блдна! Нездорова ты, ангелъ мой. болитъ у тебя что-нибудь?

— Нтъ, нтъ! Я не знаю, что со мной?— отвтила Маша съ раздраженіемъ и отвернулась.

Пріхали новые гости, Варвара Александровна спросила чаю для какой-то дамы, Маша подошла опять къ самовару.

Вдругъ она услышала имя Беренбурга. Ее бросило въ жаръ. Жена секретаря американскаго посольства мистрисъ Джойсъ произнесла его.

— Видли вы графиню Беренбургъ, мадамъ Елагина?

— Нтъ, я и не знаю, что она въ Париж.

— Она недавно здсь,— продолжала миссъ Джойсъ.— Она пріхала изъ Вны.

— Ухаживать за сыномъ?— спросила Варвара Александровна.— Я слышала, онъ раненъ въ души.

— Нтъ, это пустяки… онъ уже выздоровлъ. Рука у него, правда, еще на перевязи, но я вчера встртила его въ лсу. Графиня пріхала сюда на помолвку сына, Беренбургъ сдлалъ предложеніе Сильвіи Антропосъ.

— Давно?— рзко спросила Анна.

— Дней десять тому назадъ, мн сегодня разсказывала Сильвія,— продолжала сообщать миссъ Джойсъ.— Вдь, вы знаете, графиня Беренбургъ англичанка.

— Да, сестра лэди Банбури.

— И кузина лэди Эмиліи Антропосъ,— разсказывала миссъ Джойсъ,— она въ восторг отъ этой свадьбы, необыкновенно подходящая партія. Беренбургъ взялъ отпускъ. Посл завтра онъ узжаетъ съ матерью и со всмъ семействомъ Антропосъ въ Англію, они задутъ на дв недли къ лэди Станлей. Въ іюн будетъ свадьба.

Раздался короткій звенящій звукъ,— изъ рукъ Маши выскользнула чашка и разбилась въ дребезги.

— Ты невыносимо неловка,— воскликнула Анна,— къ счастью, чашка была пустая.

Мистрисъ Джойсъ подняла глаза, взглянула на Машу, на которую жалко было смотрть. Ея губы посинли, она вся дрожала.

— Съ вами пароксизмъ лихорадки, бдное дитя,— замтила мистрисъ Джойсъ съ участіемъ.

Вся вспыхнувъ, Маша отвернула отъ нея лицо.

— Я просила, вдь, тебя позволить мн остаться наверху, Анна,— воскликнула она.— Ты знаешь, что я больна,— и, шатаясь, она вышла изъ комнаты.

— Она смшна!— прошептала Анна, Варвара Александровна смущенно молчала. Нита и Соня простились.

— Бдное дитя!— замтила Соня,— какъ могъ оставить ее Ленскій у такихъ людей? Ойи ужасно мучаютъ ее.

— Погоди меня немного, мн хочется взглянуть, что съ ней,— сказала Нита и поднялась по лстниц. Она отворила дверь Машиной комнаты не стуча. Маша сидла съ ногами на кресл, закрывъ руками лицо, и дрожала такъ, что зубы стучали.

— Что теб надо?— спросила она вошедшую Ниту.

— Я безпокоилась о теб, моя дорогая,— сказала Нита и, опустившись на колни передъ двушкой, обняла ее.— Маша!— прошептала Нита, крпко прижимая ее къ себ,— скажи мн, со мной ты можешь быть откровенна, какъ съ родною матерью. Нездорова ты только, или есть еще что-нибудь, что тебя мучаетъ?

Но Маша, такъ нжно ласкавшаяся прежде къ Нит, рзко и сердито оттолкнула ее отъ себя.

— Оставь меня,— крикнула она.— Я больна, я хочу быть одна… уходи!….

Не обращая вниманія на рзкость Маши, Нита еще крпче прижала ее къ груди.

— Я не могу видть, что ты такъ мучаешься, моя бдная двочка, и что у тебя нтъ никого, на чьей груди ты могла бы выплакаться! Доврься мн… Твое горе, наврное, не такъ велико: только потому, что ты таишь его въ себ, оно представляется теб тяжелымъ, моя милая, дорогая двочка!— говорила Нита, цлуя ея волнистые волосы, ея лицо.

Вдругъ Маша начала рыдать, но такъ громко, такъ судорожно, такъ горько, какъ Нита еще никогда не слыхала, морозъ пробжалъ по ея тлу. ‘Боже мой, какъ я глупа!— пришло ей вдругъ въ голову.— Помолвка Карла Беренбурга огорчила ее. Неужели возможно, чтобы это горячее, великодушное сердце влюбилось въ такого недалекаго франтика? Бдная дурочка!’ Нита не настаивала больше, чтобы Маша высказала ей свое горе, она молча ласкала ее, но, увидвъ, что ласки, вмсто того, чтобы успокоить несчастную двушку, только больше разстроиваютъ ее, грустно удалилась. Она услышала, какъ Маша заперла за ней дверь.

XVI.

‘Со мной ты можешь говорить, какъ съ родною матерью!’ Эти слова раздавались еще въ душ Маши. Да, если бы ея родная мать была жива, разв могла бы она ей покаяться въ томъ, что ее терзаетъ? Какой ужасъ, какое мученіе! Она хотла бы крикнуть и не сметъ. Она стиснула кулаки, дыханіе замерло. Ей казалось, что она заблудилась въ темныхъ подземныхъ катакомбахъ, огонь потухъ, и нить, служащая проводникомъ, оборвалась. Сколько она ни кружится, она не можетъ найти выхода, все возвращается къ одному и тому же мсту, стны надвигаются на нее и ей нечмъ дышать. Нигд нтъ выхода, нигд ни проблеска свта! Этого не можетъ быть! Тутъ должна быть ошибка. Такимъ дурнымъ онъ не можетъ быть — ни одинъ человкъ не можетъ быть такимъ дурнымъ.

Она сла къ письменному столу, обмакнула перо, но слова не идутъ съ пера. Нтъ, она должна хать къ нему, видть его, лично говорить съ нимъ. Она схватила шляпку и кофточку и выбжала. Но насколько быстро и легко было принято и исполнено ршеніе хать къ нему, настолько же тяжелымъ оно казалось ей теперь. Она взяла карету и приказала остановиться на площади Мальзербъ. Въ карет она закутала лицо вуалемъ. Теперь она вышла изъ кареты, дала кучеру пять франковъ, не дожидаясь сдачи. Она замтила, что онъ удивленно покачалъ головой, глядя на нее, и отвернулась. Она достигла улицы Мессины. Ноги Маши были точно налиты свинцомъ, пять, шесть ступеней поднялась она наверхъ и остановилась. Леденящій ужасъ охватилъ ее… Нтъ, она не можетъ… не можетъ больше показаться ему на глаза… Она повернулась и возвратилась въ улицу Ваграмъ, прежде чмъ замтили ея отсутствіе.

——

Въ тотъ самый часъ, когда Маша возвращалась домой изъ улицы Мессины, Ленскій халъ изъ Праги, гд онъ далъ два концерта, обратно въ Вну. Браунъ спалъ противъ него, положивъ руки на колна и опустивъ голову на грудь. Ленскій попробовалъ читать французскій романъ, но онъ чувствовалъ какое-то безпокойство. Онъ съ раздраженіемъ швырнулъ книгу и бросилъ взглядъ въ окно: теперь онъ узналъ причину своей тоски. Оттепель. Она всегда дурно дйствуетъ на него.

Недлю тому назадъ онъ видлъ тотъ же самый ландшафтъ. Снгъ лежалъ серебристымъ покровомъ на равнин, окутывалъ деревья, погода стояла тихая, надъ всмъ леталъ божественный покой,— жизнь спала.

Сегодня стремительный потокъ бжалъ съ полей, деревья сильно качались, вода крупными каплями падала съ нихъ, снгъ былъ грязенъ, всюду стояли громадныя лужи, черныя лужи съ срыми проталинами, медленно пожирающими снгъ. Дальше передъ Ленскимъ была отвратительная картина таянія. Сильный запахъ сырости несся въ открытое окно купэ.

‘И подумать только, что нсколько солнечныхъ лучей испортили все это!— прошепталъ онъ.— Неужели же всюду врывается грязь съ тепломъ? Неужели же нтъ ничего чистаго на свт безъ полнаго оцпеннія — нтъ другаго разршенія великихъ противорчій жизни, кром смерти?’

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Въ начал февраля изъ Аркашона пришло въ Парижъ извстіе о смерти Сергя Александровича Суворина. Николай проводилъ тло усопшаго въ Петербургъ, гд оно было предано земл. Только въ март вернулся онъ въ Парижъ въ глубокомъ траур, съ широкою краповою повязкой на шляп, богатымъ, вполн независимымъ теперь отъ отца человкомъ. Дядя оставилъ завщаніе, по которому ему одному доставалось громадное состояніе, Анна Елагина и Маша не получали почти ничего. Анна пришла отъ этого въ отчаяніе, Маша же осталась равнодушна. Бдная двушка, впрочемъ, была теперь ко всему равнодушна.

— Кто подмнилъ мою веселую щебетунью?— воскликнулъ Николай, увидвъ ее въ первый разъ посл возвращенія въ Парижъ.

Вмсто веселой, полнощекой двочки, на которую онъ такъ радовался, его встртила блдная, печальная двушка, не бросившаяся съ радостнымъ восклицаніемъ къ нему на шею, какъ это длала его маленькая сестренка, а только нехотя, почти непріязненно, подставившая ему щеку. Когда же онъ спросилъ ее о причин ея грусти, она разсердилась, вся вспыхнула, начала кричать, такъ что онъ, оскорбленный и, въ то же время, испуганный, отвернулся отъ нея, потомъ,— это было черезъ полчаса, въ сумерки, когда онъ и не подозрвалъ, что она въ комнат,— Маша тихонько подкралась къ нему и молча поцловала ему руку. Это еще больше поразило его, чмъ ея рзкая выходка. Онъ хотлъ заключить ее въ объятія, приласкать и поцловать, но она выскользнула изъ его рукъ и съ мучительно вырвавшимся стономъ выбжала изъ комнаты. Николай спросилъ у своихъ родственницъ, знаютъ ли он причину совершившейся въ ней перемны. Варвара Александровна смущенно промолчала, Анна же, презрительно пожавъ плечами, сказала:

— Маша влюблена въ графа Беренбурга и надялась на взаимность, такъ какъ тоска ея началась со дня его помолвки съ Сильвіей Антропосъ, но это доказываетъ только ея сильно разстроенное воображеніе, такъ какъ со стороны графа не было никакого особеннаго ухаживанія, на основаніи котораго она могла бы составить подобное предположеніе.

Объясненіе Анны успокоило Николая. Такое горе, которое, въ сущности, не горе, а воображаемое страданіе, не рдкое явленіе у немного экзальтированныхъ двушекъ и нисколько не опасно, ни даже продолжительно. Немного развлеченія и очень много любящаго терпнія поправитъ дло, думалъ онъ. Но сколько онъ ни старался, ему ничмъ не удавалось развлечь сестру.

Маша съ каждымъ днемъ становилась блдне, худе, она задыхалась и едва волочила ноги. Николай пригласилъ доктора. Посл нсколькихъ поверхностныхъ вопросовъ, обращенныхъ къ Маш и къ окружающимъ, онъ прописалъ больной желзо и хининъ. Она терпливо принимала лкарство, не достигая никакихъ благопріятныхъ результатовъ. Когда же Николай предложилъ ей посовтоваться съ другимъ докторомъ, она пришла въ страшное волненіе и сказала:

— Подожди, когда прідетъ папа.

Было, такимъ образомъ, ршено ждать возвращенія Ленскаго, ожидаемаго въ начал іюня.

Если бы у Николая было больше досуга и охоты заниматься этою задачей, то состояніе сестры внушило бы ему больше безпокойства. Но, какъ вс влюбленные, онъ сдлался эгоистомъ и его умъ отуманился страстью. Единственное, что существовало для него теперь, вокругъ чего вертлся весь міръ, была Нита, все остальное — Соня съ своею наивною, откровенною любовью, Маша съ своею также плохо скрываемою, доходящею до помшательства тоской потеряли для него значеніе.

Приблизился ли онъ къ своей цли? Да, въ общемъ онъ былъ доволенъ. Нита встртила его очень любезно, когда онъ посл возвращенія пришелъ въ первый разъ въ мастерскую, и съ тхъ поръ принимала его съ каждымъ днемъ радушне. Онъ часто заходилъ въ мастерскую, сдлался тамъ своимъ человкомъ, имлъ собственное кресло, откуда проповдывалъ свои идеальныя теоріи, собственную пепельницу, около которой по близорукости стряхивалъ пепелъ съ папиросы, длалъ для художницъ закупки въ магазинахъ рисовальныхъ принадлежностей, разыскивалъ натурщицъ въ ‘Rat mort’, ‘Boule noire’ и тому подобныхъ мстахъ, гд он проводили время и куда не заглядывали порядочныя женщины, онъ скоро узналъ всхъ натурщицъ по именамъ, он улыбались ему на улиц, когда встрчались, и заговаривали съ нимъ въ конкахъ.

Когда въ первый разъ распространился слухъ, что красивый русскій въ мастерской Ниты сынъ Бориса Ленскаго, вс художницы одна за другой побывали тамъ, чтобы попросить взаймы терпентину или лака, и незамтно посмотрть на Николая. Но эти времена давно прошли, его приходъ уже никого не интересовалъ, къ нему привыкли.

Въ начал Николай часто зазжалъ за Машей, прежде чмъ хать въ улицу Фрохоть, но все трудне становилось уговорить двушку собраться съ нимъ.

Маша съ каждымъ днемъ длалась молчаливе, мрачне, замкнуте. Она почти не вызжала, разсянно брала свои уроки, тогда какъ прежде была самою усердною и примрною ученицей, почти ничего не ла, посл обда не оставалась въ гостиной, совсмъ не занималась своимъ туалетомъ.

Цлыми днями сидла она въ библіотек, самой уединенной и тихой комнат во всемъ дом, и читала… читала все, что попадалось подъ руку. Строго державшаяся прежде въ выбор чтенія указаній Николая, она читала теперь все безъ разбора, съ какою-то жадностью, точно ища въ этомъ чтеніи объясненія чему-то непонятному и неясному.

Ей длалось необыкновенно стыдно, когда тетка обращалась къ ней съ участіемъ или ласкала ее, но еще тяжеле было, когда она въ пріемные дни, попрежнему, разливала, чай, и дамы, если разговоръ становился немного нескромнымъ, указывая на нее глазами, прерывали его, щадя ея юную невинность. Она спала все хуже и хуже, и каждую ночь ее мучили страшные сны. Ей постоянно снилось, будто приходить мать, будто она рыдаетъ и, тяжело взмахивая надломленными крыльями, бродитъ по комнат, ища подвнечный внокъ дочери и не находя его.

И она просыпалась отъ этого мучительнаго сна всегда съ однимъ и тмъ же крикомъ: ‘Мама!’

— О, если бы ты была со мной, мама! Зачмъ ты оставила меня одну?— часто съ рыданіемъ повторяла Маша.

Это былъ единственный упрекъ, который за долгіе мучительные мсяцы она обращала къ кому-либо. Терпливо несла она на своихъ слабыхъ дтскихъ плечахъ всю тяжесть своего позора, не стараясь ни на кого взвалить своей вины. Ни къ отцу, небрежно относящемуся къ ней, ни къ человку, воспользовавшемуся ея неопытностью и незнаніемъ, она не чувствовала зла. Она рдко думала о Беренбург. Только иногда она вдругъ вспоминала его и тогда закрывала руками свое ярко вспыхнувшее лицо.

——

Николай, бывшій прежде такимъ нжнымъ братомъ, довольствовался теперь тмъ, что изрдка ласкалъ свою бдную сестру,— у него были боле важныя дла, чмъ размышленія о томъ, могла ли несчастная любовь къ человку, съ которымъ, насколько онъ зналъ, она была очень мало знакома, такъ страшно измнить его цвтущую сестру. Единственный человкъ, котораго заставляла задумываться непонятная перемна въ Маш, была Нита, но сколько она ни старалась ласками и нжными рчами пріобрсти довріе Маши, все было напрасно,— Маша относилась къ ней даже съ какою-то враждебностью,— по крайней мр, Нита не могла иначе объяснить себ ея поведенія: съ такою рзкостью и раздраженнымъ мрачнымъ упорствомъ отталкивала она ее отъ себя. Наконецъ, и Нит надоло стучаться въ сердце, которое не хотло ей открыться.

Все шло своимъ чередомъ, свтъ, попрежнему, шумлъ, веселился, танцовалъ и смялся, какъ всегда справлялъ похороны, крестины и свадьбы, наступила весна, распустились цвты, солнце ярче свтило и Николай все чаще и чаще ходилъ въ улицу Фрохотъ, такъ часто, какъ это позволяли ему его несложныя служебныя занятія и доведенныя до minimum’а общественныя обязанности.

Да, жизнь шла своимъ чередомъ и каждый смотрлъ на нее съ своей точки зрнія, въ то время какъ Маша испытывала такое чувство, точно надъ землей нависла грозная черная туча. Николаю казалось, что солнце не заходитъ никогда на небесахъ, а Нита и Соня были очень заняты, такъ какъ наступило самое важное время для художниковъ, время пріема картинъ въ Салон. Николай длилъ съ обими художницами волненія, внушаемыя имъ жюри. Даже всегда флегматическая Соня сдлалась въ это время нервной. Она надо надялась на успхъ, когда же она узнала, что внушающій такой страхъ ареопагъ нашелъ ея картину достойной занять какое-то пустое мстечко подъ потолкомъ, она такъ искренно радовалась, что Николаю доставляло удовольствіе смотрть на нее. ‘Какая хорошая, здоровая натура!— часто повторялъ онъ.— Да, если бы я не встртилъ другой… но рядомъ съ Нитой… Нтъ, съ Нитой никто не выдержитъ сравненія. Она необыкновенная!’ Нита была дйствительно необыкновенная двушка и это начинали признавать не одни окружающіе ее люди. Ея талантъ блестяще развился. Картина, написанная ею для выставки, не только вызвала восторженныя поздравленія ея товарокъ, но и побудила Сильвена привести въ мастерскую Ниты извстнйшихъ любителей и знаменитйшихъ художниковъ Парижа, чтобы они высказали свое мнніе о картин еще до ея отправленія на выставку.

Вс были поражены произведеніемъ молодой двушки. На высказываемыя ей безчисленныя похвалы она почти сердито покачивала отрицательно головой,— она никогда не была особенно высокаго мннія о своемъ талант, ей казалось, что надъ ней смются. Ей не приходило въ голову, что она написала нчто выдающееся,— такъ проста была ея картина: она изображала молодую крестьянку, стоящую у большаго окна, сквозь старинныя маленькія рамы котораго она смотритъ на разстилающійся передъ нею ровный зеленый ландшафтъ. Высокая, блая лилія въ темной банк стояла на подоконник. Лицо двушки было прозрачно-блдное, блыя чашечки цвтка утомленно поникли головками. Картина отличалась артистическою бойкостью кисти, свтлыми тонами красокъ, съ удивительно воздушною, прозрачною отдлкой тней.

Николай былъ какъ разъ у Ниты, когда посланный отъ Сильвена принесъ Нит записку, которую она, пробжавъ глазами, передала Сон. Соня прочитала ее вслухъ:

‘Вы приняты единогласно. Надюсь на медаль.

Сильвенъ’.

Нита поблднла, задрожала, потомъ вдругъ зарыдала. Этотъ тріумфъ, который онъ первый предсказывалъ, которымъ гордился и радовался, исполнилъ, въ то же время, сердце Николая недовольствомъ.

‘Она слишкомъ артистическая натура,— думалъ онъ, слдя за ея волненіемъ,— гораздо больше, чмъ она сама подозрваетъ’и въ этомъ отношеніи онъ былъ правъ.

Въ день открытія выставки Николай, конечно, былъ тамъ. Шелъ дождь, какъ каждый годъ въ этотъ день, и солнце свтило сквозь дождь, тоже какъ каждый годъ, срыя облака перескала великолпная радуга, точно тріумфальная арка иллюзій, которыми дарила весна парижскихъ художниковъ. Все было мокро отъ дождя, черныя крыши собственныхъ экипажей и наемныхъ каретъ, тснившихся у главнаго подъзда, кожаные плащи кучеровъ, лошади, трехцвтные флаги передъ дворцомъ, деревья, трава и на всемъ сіяли лучи солнца, капли дождя сверкали въ воздух и падали въ лужи, въ которыхъ плавали обсыпавшіеся блые цвты каштановъ.

Не безъ волненія поднялся Николай среди художниковъ, журналистовъ, натурщицъ и толпы любопытныхъ, по широкой лстниц. Три раза обошелъ онъ залы выставки, ища ея картины. Въ глазахъ его рябило отъ яркихъ цвтовъ, покрывавшихъ стны, которыми одинъ художникъ хотлъ затмить другаго, но ‘больной’ Ниты онъ нигд не находилъ. Но вотъ… не мелькнула ли передъ нимъ головка двушки?… Вотъ… но картину опять заслонила толпа зрителей, критиковъ. Николай протолкался сквозь толпу и углубился въ разсматриваніе картины. Она занимала среднее мсто на стн, между Иродіадой въ внк изъ піоновъ и современномъ балетномъ костюм и самоубійцей, корчившемся въ красномъ халат на пестромъ ковр.

Для Николая весь салонъ былъ только, рамкой для ея картины, и если восторгъ остальной публики не принималъ такихъ громадныхъ размровъ, то картина имла, все-таки, большой, выдающійся успхъ.

Николай слъ на скамейку противъ картины, слушая каждое слово, каждое восклицаніе и запечатлвая его въ своей памяти, чтобы потомъ передать ей. Николай ждалъ ее. Должна же она придти хоть разъ въ теченіе дня взглянуть на свое произведеніе. Рядомъ съ Николаемъ сидли люди, изнемогавшіе отъ жары и усталости, протянувъ ноги и устремивъ взглядъ наверхъ. Передъ картиной Питы толпа не уменьшалась, — шесть, семь спинъ заслоняли ее отъ Николая. Какой-то критикъ записывалъ свои замчанія въ книжечку, художникъ, уткнувшись носомъ въ полотно, длалъ жесты, выражающіе его восхищеніе бойкостью кисти.

— Et dire que c’est une femme!— не разъ повторялъ онъ.

— Peste!— воскликнулъ одинъ, а другой замтилъ:

— C’est dommage!

Это сказалъ старикъ съ грустнымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Что хочешь ты сказать?— спросили остальные.

— Я хочу сказать, что ужасное несчастіе, когда талантъ дается женщин, — отвтилъ онъ, — уже потому, что успхъ одной геніальной женщины вырываетъ такъ много посредствАностей изъ своей сферы и влечетъ на неудовлетворяющій ихъ ложный путь. Впрочемъ… знаете вы ее? Хороша она?…

Среди однообразнаго гула громко раздающихся шаговъ Николай узналъ ея шаги. Онъ обернулся… Да это была она, высокая, стройная, съ своею гордо поднятою головой и чудными глазами. Новый свтъ сіялъ сегодня въ нихъ,— свтъ, напоминавшій Николаю солнечный лучъ, пробивающійся тамъ, снаружи, сквозь тяжелыя тучи, такъ какъ мрачная, никогда не исчезающая тнь еще оставалась въ ея глазахъ. Тмъ не мене, она наслаждалась своимъ тріумфомъ, и это шло къ ней, она принимала его скромно, но съ достоинствомъ. Николай никогда не видалъ ее такою прелестной. На ней было простое шерстяное платье, завязанная подъ подбородокъ шляпа, туалетъ дамы Сентъ Жерменскаго предмстья, отправляющейся въ церковь. Николай вскочилъ.

— Громадный успхъ!— крикнулъ онъ ей.

Она приложила палецъ ко рту:

— Молчите, я вовсе не желаю собирать вокругъ себя толпу журналистовъ и художниковъ!— сказала она по-русски.

Она говорила по-русски плохо и Николаю доставляло всегда удовольствіе, когда онъ слышалъ, какъ она коверкала его родной языкъ.

Одинъ изъ стоявшихъ около картины мужчинъ обернулся. Это былъ извсный критикъ, знавшій Ниту.

— Это она, — шепнулъ онъ другимъ и, низко поклонившись, подошелъ къ двушк и попросилъ позволенія представить ей нсколькихъ ея почитателей.

Она не могла уклониться. Ее окружили. Николай, почтительно стоя въ отдаленіи, наблюдалъ за ней. Наконецъ, она освободилась, Николай опять приблизился къ ней.

— Надъ чмъ вы сметесь?— спросила его Нита почти со злостью.

— У васъ былъ такой несчастный видъ, — отвтилъ Николай.— Я въ первый разъ видлъ, чтобы принимали оваціи съ такимъ страдальческимъ лицомъ.

Она вздохнула и пожала плечами.

— Гм… И вы думаете, можетъ быть, что я выше дести, что она не доставляетъ мн удовольствія?

— Повидимому, такъ.

— Какъ вншность обманчива!— насмшливо произнесла она.— Нтъ человка боле податливаго на лесть, чмъ я, но, не говоря уже томъ, что многіе изъ нихъ говорили мн дерзости, которыя они считали за комплименты, мн доставили удовольствіе только отзывы двухъ или трехъ человкъ. Въ отношеніи насъ, художницъ, художники совершенно игнорируютъ уваженіе и сдержанность, ставящія границу между приличною женщиной и мужчиной. Что касается безцеремонности ихъ разговора, то они обращаются съ нами, какъ съ мужчинами, а это невыносимо!

Николай разсмялся. Двушка задумчиво положила руки въ карманы своей кофточки.

— Не смйтесь надо мной,— сказала она.— Какъ пріятно знакомство съ дйствительно воспитаннымъ человкомъ, какъ вы, напримръ, чувствуешь только тогда, когда сдлаешься художницей.

— Вы странная художница,— воскликнулъ Николай, отъ души разсмявшись.

Она пожала плечами съ комическою гримасой и сказала:

— Это мн самой иногда кажется.

‘Не удобный ли это моментъ?…’ — подумалъ Николай, но прежде чмъ онъ усплъ произнести слово, Нита отвернула отъ него голову и воскликнула:

— А, вотъ и Соня!… Но кто эта незнакомая дама съ ней? Вы не знаете?

Съ Соней была госпожа Булатова, она была очень бдно одта и имла жалкій видъ. Соня съ величайшею любезностью указывала ей лучшія картины, но ни на чемъ не могла остановить вниманія бдной женщины. По другую сторону Сони шла фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа. Но случаю такого торжественнаго событія она надла древне-германскую мдную цпь сверхъ гранатной, атласной кофточки съ рукавами средневковаго покроя и какую-то удивительную шляпу съ перьями. Для большаго эффекта она окрасила свои черные волосы, но, вмсто золотистыхъ тиціановскихъ, какъ она ожидали, они вышли рыжевато-лиловыми. Она была въ дурномъ расположеніи духа, можетъ быть, потому, что жюри съиграло съ ней штуку, принявъ ея картину, къ тому же, оно имло еще дерзость плохо повсить ее. У нея отняли мученическій внецъ и ничего взамнъ не дали. Какъ четырнадцать разъ отвергнутая художница, она была, по крайней мр, оригинальна, была жертвой интригъ, теперь она терялась въ толп. Она, не переставая, громко бранила все, что видла.

— Товарка, — прошептала Нита.— Боже, какъ безобразитъ женщину тщеславіе!

Николай улыбнулся, надлъ монокль и взглянулъ на группу. Какъ свжа, мила и изящна была Сопя между этими двумя несчастными женщинами! Когда фрейленъ Приксъ позволяла открыть ротъ Булатовой, та въ свою очередь жаловалась на несправедливость парижанъ и разсказывала о мытарствахъ своего мужа.

Это было тоже смшно, но женщина, длающаяся смшной изъ-за другаго, иметъ всегда оправданіе. Об были такъ увлечены собственнымъ недовольствомъ, что не замтили, какъ подошли къ нимъ Нита и Николай. Сопя увидала подругу.

— А, вотъ ты, наконецъ!— радостно воскликнула она.— Я ищу тебя цлый часъ… Твоя картина великолпна, твой успхъ неописуемъ. Ты не можешь себ представить, какъ я горжусь тобой!

Она была такъ мила съ своимъ искреннимъ восторгомъ, что Николай не могъ удержаться, чтобы не пожать съ особеннымъ чувствомъ дружески протянутую ему руку. Затмъ онъ обратился къ Булатовой и спросилъ ее о здоровь. Вмсто того, чтобы отвтить: ‘что мн длается’, она сказала: ‘что намъ длается’. Она, очевидно, считала себя только тнью своего супруга.

— Что намъ длается? Ни одинъ человкъ не отрицаетъ его таланта и ни одинъ не хочетъ ничего для насъ сдлать,— воскликнула она.— Что можетъ сдлать чужой въ этомъ вертеп зла и эгоизма, гд зависть шагаетъ къ своей цли черезъ трупъ родного брата? Я не потеряла твердости духа, но я не въ силахъ больше поддерживать его, я не въ силахъ больше… нтъ, не въ силахъ!…

Прежде чмъ Николай усплъ что-либо отвтить, шумъ шаговъ усилился.

— Запираютъ,— сказала Нита, и вс направились къ выходу.

— Настоящій успхъ, громадный успхъ!— повторила Соня подруг при выход.— Радуешься ты хоть немного, ты, блдный сфинксъ?

— Конечно,— отвтила Нита,— конечно, радуюсь, но понять этого не могу. Мн все кажется, что надо мной кто-нибудь подшутилъ. Мн бы хотлось какого нибудь удовольствія посл всхъ волненій. Не устроить ли намъ прогулку въ окрестности Парижа? Присоединяетесь вы къ намъ, мосье Nicolas?

У Николая голова шла кругомъ отъ блаженства. Планъ поздки въ окрестности Парижа былъ составленъ, сначала хотли захватить Машу и миссъ Вильмоть: первую, чтобы доставить ей удовольствіе, вторую — для приличія. Но Машу невозможно было убдить сдлать хоть шагъ изъ дому, а миссъ Вильмоть жаловалась на боль въ лвой ног, мшающую ей ходить, посл этого еще немного поспорили и ршили, наконецъ, хать втроемъ въ Версаль, въ тихій, строгій замокъ, бывшій нкогда центромъ Франціи, въ стнахъ котораго было собрано все, что было замчательнаго во Франціи, а теперь забытый, заброшенный.

Было чудное весеннее утро, когда они выхали изъ дому, солнце ярко свтило, птицы весело щебетали, и цвтовъ было больше, чмъ листьевъ. Они ошиблись въ дн и замокъ оказался запертымъ, но просьбы Ниты и данныя Николаемъ на чай деньги поправили бду. Сдлали исключеніе для иностранцевъ — для русскихъ и открыли залы. Они одни наслаждались видомъ забытой роскоши и великолпія, только проводникъ слдовалъ за ними и выкидывалъ обрывочки нахватанныхъ имъ знаній.

Глухое эхо шаговъ отдавалось въ высокихъ, пустыхъ комнатахъ, точно невидимые призраки негодовали на мелочное любопытство, разоблачающее великое историческое прошлое.

Пресыщенные историческими воспоминаніями, пронизанные насквозь сыростью, наши путники вышли, наконецъ, изъ замка и прошлись но саду, въ которомъ голубое небо просвчивало сквозь густую чащу подстриженныхъ по-старинному деревьевъ, и похали потомъ на маленькихъ тряскихъ дрожкахъ по длинной прямой алле въ Тріанонъ.

Тихо было въ Тріанонскомъ саду, очень тихо, легкій втерокъ проносился въ воздух и старыя деревья разсказывали молодымъ кустамъ длинную исторію о великолпіи, свидтелями котораго они когда-то были, а среди темной зелени уже пестрла полу распустившаяся бло-лиловая или темно-красная сирень.

Нита подняла руку, чтобы сорвать втку. Она не могла достать, и съ досадой подпрыгнула немного. Николай помогъ ей и наклонилъ лучшія втки. Она какъ дитя радовалась цвтамъ, онъ никогда еще не видалъ, чтобы ея глаза такъ блестли, какъ теперь, когда онъ подавалъ ей одну за другой душистыя втки. Вдругъ она воскликнула:

— Вдь, запрещено рвать!

Но онъ продолжалъ ломать все, что попадалось ему подъ руку. Они были одни,— Соня отстала, чтобы съ своею обычною добросовстностью набросать въ книжк фасадъ замка. Сирень благоухала, блыя и голубыя бабочки порхали вокругъ нихъ. Сердце Николая громко стучало, губы горли, но онъ ни слова не сказалъ и продолжалъ обрывать втки сирени.

Тни удлинились и свтъ солнца на темно-зеленой трав принялъ золотистый оттнокъ, когда они направились домой. Нита устала. Молча прислонилась она къ подушк купэ, которое они занимали втроемъ. Благоухающій букетъ сирени лежалъ около нея. Ипта сняла шляпу и закрыла глаза. Въ первый разъ увидлъ Николай на ея лиц то выраженіе задумчивой нжности, которое такъ понравилось ему, когда ея головка безсильно покоилась на его плеч, въ концерт его отца… Она спала.

Хотя Николаю трудно было оторвать глаза, онъ нашелъ, все-таки, нескромнымъ наблюдать за ней, они пересли съ Соней на противуположную сторону купэ и тихо болтали.

Когда онъ обернулся, онъ увидлъ ея взглядъ, устремленный на него и на Соню съ лукавымъ и добродушнымъ выраженіемъ. Ему сдлалось непріятно. Не можетъ быть, чтобы она способна была ложно понять его! Но онъ сейчасъ же отбросилъ эту непріятную мысль. Этого не можетъ быть, потому что онъ не хочетъ, чтобы такъ было.

Въ Париж начинало смеркаться, когда они достигли вокзала. Держа букетъ сирени въ рукахъ, Нита шла рядомъ съ Николаемъ, иногда она наклонялась къ цвтамъ и съ наслажденіемъ медленно вдыхала ихъ ароматъ.

— Сегодня былъ чудный день,— сказала она, взглянувъ на Николая,— одинъ изъ такихъ, которые остаются свтлымъ пятномъ въ воспоминаніи.

— Я нахожу его прелестнымъ,— произнесъ Коля въ полголоса.

— Да, вы были очень милы, мосье Nicolas,— замтила Нита.— Я не знаю ни одного мужчины, съ которымъ такъ удобно и пріятно можно было бы совершить подобную прогулку за городъ, какъ съ вами.

Онъ поклонился, улыбаясь, и поблагодарилъ за комплиментъ.

— Это очень большой комплиментъ,— подтвердила Нита.— Обыкновенно мужчины портятъ все удовольствіе подобныхъ маленькихъ развлеченій. Когда мужчины сопровождаютъ дамъ, то длаются всегда олицетвореннымъ приличіемъ. Представьте себ только сэра Генриха Мусграфе при тхъ же обстоятельствахъ или даже моего кузена Карла. Я вовсе не считаю Карла добросовстне васъ, но… онъ никогда не помогъ бы мн красть сирень въ Тріанон. Вы такъ терпливо позволяете собою распоряжаться, даже командовать немножко, вы такъ услужливы и ловки. Кто это васъ такъ вымуштровалъ?

— Вроятно, моя бдная мать,— отвтилъ Николай.— Въ четырнадцать лтъ я уже сопровождалъ ее въ путешествіяхъ.

— Да?

Они миновали дворъ и спустились по широкой лстниц, извощикъ, которому махалъ Николай, подъхалъ къ нимъ.

— Знаете ли, меня очень интересуетъ ваша мать,— сказала Нита.— Есть у васъ ея портретъ?

— Я имю вс портреты, которые она когда-либо длала.

— Такъ принесите ихъ мн, только вс, мн очень хочется посмотрть. Принесите завтра.

Уже сидя на извощик, она еще разъ ласково кивнула ему головой.

Его сердце готово было выскочить отъ радости въ то время, какъ онъ смотрлъ вслдъ отъзжающему экипажу.

Между тмъ, Нита обратилась къ Сон и спросила:

— Говорилъ онъ?

II.

Конечно, на другой же день Николай принесъ портреты въ мастерскую. Нита была одна. ‘Соня ушла, но сейчасъ вернется!’ — крикнула она ему, когда онъ входилъ. Но онъ не обратилъ вниманія на это. Потомъ она разсказала ему, что какъ разъ сейчасъ собиралась рисовать его сирень, и онъ обрадовался. Сегодня хотлъ онъ открыть ей свою сердечную тайну. Ахъ, отчего это такъ трудно говорить? Между тмъ, онъ показывалъ ей портреты, Нита внимательно разсматривала ихъ и о каждомъ находила сказать что-нибудь пріятное его сердцу. Наконецъ, онъ собрался съ духомъ,— трудное слово вертлось на его губахъ. Вдругъ она заволновалась.

— Я не понимаю, отчего Соня такъ долго не возвращается,— прошептала она, затмъ поднялась, отворила дверь въ сосднюю школу живописи и громкіе голоса дамъ ворвались въ мастерскую.

Эта мелочность съ ея стороны страшно разсердила его. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ до глубины души. Онъ вспомнилъ, какъ Беренбургъ разъ говорилъ ему: ‘У Ниты только одинъ недостатокъ, дйствительно отталкивающій недостатокъ,— она слишкомъ prude. Я никакъ не могу согласовать этого съ ея характеромъ’.

Въ первый разъ также пришли ему на память давно забытыя слова отца: ‘Если ты откроешь что-нибудь въ ея прошломъ, разочарованіе, несчастную любовь, тогда я буду доволенъ, тогда все въ порядк. Если же ты ничего не узнаешь, тогда есть надъ чмъ призадуматься, тогда ты можешь быть увренъ, что она испытала какое-нибудь страшное потрясеніе’.

Онъ ненавидлъ себя за то, что не забылъ этихъ словъ, ему казалось, что онъ совершаетъ преступленіе передъ Нитой, помня этотъ жестокій приговоръ.

Въ то же время, онъ вспомнилъ то, что разсказывалъ ему Беренбургь: въ восемнадцать лтъ она потеряла свою свжесть вслдствіе горячки, и съ этого же времени глаза ея приняли грустное выраженіе. Имла ли горячка тайную причину? Обыкновеннымъ любовнымъ приключеніемъ это не могло быть… Но что же, въ такомъ случа?… Что же было? Эти размышленія не давали ему покоя и онъ нсколько дней не ходилъ въ улицу Фрохотъ.

Разъ онъ встртилъ молодую австріячку на бульвар Маделенъ, на цвточномъ базар. Об руки ея были полны розъ, она издали кивнула ему, прежде чмъ онъ усплъ поднести руку къ шляп, сдлала нсколько шаговъ на встрчу, шутя упрекнула его за то, что онъ давно не былъ, и прошлась съ нимъ немного по бульвару.

Онъ понималъ ее мене, чмъ когда-нибудь, но сердиться не могъ.

III.

— Прощай, Николай, прощай, Маша! благодарю васъ тысячу разъ, мн было очень, очень весело! покойной ночи!— раздался веселый голосъ Сони съ лстницы улицы Мурильо.

Она была съ Николаемъ и его сестрой въ театр, и оба проводили ее до дому. Мсяцъ прошелъ со времени открытія Салона, весь чудный мсяцъ май.

Наверху, на третьемъ этаж, стояла Нита съ лампой въ рукахъ, вслдствіе сильной усталости отказавшаяся хать въ театръ. Николай видлъ только ея блдное лицо, освщенное лампой. Оно запечатллось въ его душ.

— Покойной ночи!— крикнулъ онъ.— Покойной ночи!— повторилъ слабый, надломленный голосокъ Маши.

Братъ съ сестрой ушли, а Соня взбжала на лстницу.

— Веселилась ты?— спросила Нита, обнимая подругу и запирая за ней дверь.

— Очень. Какъ хорошо было!

— Да? Что шло?

Соня смущенно помолчала минуту.

— Дв сироты,— произнесла она, вспоминая.— Ахъ нтъ, нтъ, какъ я глупа — Волшебныя пилюли.

Нита, смясь, погладила ея пылающія щеки и поцловала въ оба глаза.

— Какая ты хорошенькая! Ты съ каждымъ днемъ хорошешь,— шепнула она ей.

— То же самое сказалъ мн сегодня и Николай,— съ гордостью призналась Соня и сильно покраснла.

— Да, гм… А боле интереснаго онъ ничего теб не сказалъ?— спросила Нита, смясь.

— Да что же онъ могъ сказать?— сконфуженно произнесла Соня.— Я не знаю…

— И какіе вы оба глупые люди!— замтила Нита, качая головой.— Подумать только, что эта канитель тянется съ декабря! Прости мн, Соня, но Николай для меня загадка. Какъ можно быть такимъ милымъ, умнымъ и, въ то же время, такимъ неловкимъ, неуклюжимъ,— неужели надо такъ много времени для того, чтобы сказать то, что на сердц?

— Почемъ ты знаешь, что у него на сердц?— возразила Соня, сдвинувъ брови.— А что, у насъ нтъ ничего закусить? Я страшно голодна.

— Я ожидала этого, пойдемъ въ нашу каморку.

Каморкой они называли маленькую, прилегавшую къ гостиной, комнатку съ террасой, выходящей въ паркъ Монсо. Піанино, заваленная нотами этажерка, диванъ, одно кресло и складной японскій столикъ составляли все убранство комнаты. На піанино стояла ваза съ блыми розами, красиво и поэтично выдлявшимися на розовомъ фон японской драпировки, затканной красными цвтами и золотыми арабесками. На камин стояли также розы — все приношенія Николая.

Стеклянная дверь террасы была открыта. Шелестъ втерка въ вершинахъ деревьевъ парка Монсо смшивался съ грохотомъ экипажей, глухо доносившимся издали. Все рже раздавались шаги прохожихъ.

На стол была приготовлена закуска, тарелка съ земляникой, пирожки и среди этихъ лакомствъ стоялъ серебряный самоваръ.

— Ахъ, какъ ты мила!— радостно воскликнула Соня.— Родная мать не могла бы лучше позаботиться обо мн. Я даже не могу подумать о томъ, какъ гадко мн было, прежде чмъ я попала къ теб…. Я живу у тебя какъ въ раю!

— Развеселилась хоть немного въ теченіе вечера бдная Маша?— спросила Нита, наливая чаю подруг.

— Нтъ. Мн жаль двочку. У нея нехорошій видъ, она блдна, желта, лицо вытянулось и постарло. Я не понимаю, какъ можетъ она такъ принимать къ сердцу эту исторію. Она же почти не знала Беренбурга. Теперь скоро должна быть его свадьба.— Съ этими словами Соня поднесла чашку къ губамъ.

— Бдная двочка!— прошептала Нита.

— Николай очень безпокоится объ ней,— разсказывала Соня.— При каждомъ веселомъ мст пьесы онъ оборачивался на нее посмотрть, смется ли она, но она не смялась.

Теплый втерокъ ворвался въ комнату и принесъ снизу сладкій запахъ акацій и жасминовъ. Съ нимъ вмст влетла ночная бабочка и закружилась вокругъ лампы, освщавшей обихъ двушекъ,— Соню, спокойно и флегматично разсказывавшую грустныя вещи, и Ниту, искавшую что-то въ своей рабочей коробочк и протянувшую подруг письмо.

— Изъ Берлина, это почеркъ твоего отца,— сказала она.

Соня распечатала письмо.

— Да, письмо отъ папы, онъ скоро прідетъ сюда, можетъ быть, даже завтра.

— И тогда ты измнишь мн,— замтила Нита, улыбаясь.— Кончила ты чай? Не пора ли спать?

— Нтъ, нтъ, мн не хочется спать. Поболтаемъ еще немного, пойдемъ на террасу.

Нита молча послдовала за Сопей.

— Представь себ, кого я встртила сегодня въ театр?— начала Соня.— Но такъ какъ ты этой личности не знаешь, то мое сообщеніе, къ сожалнію, не произведетъ на тебя никакого впечатлнія.

— Ну?

— Отвратительнйшую женщину — Никитину.

— Марью Петровну Никитину?— воскликнула Нита, задумчиво смотрвшая до сихъ поръ, облокотившись обоими локтями на каменныя перила террасы, на шумящее море листьевъ.— Разв она въ Париж?

— Да, ты знаешь ее?

— Немного,— прошептала Нита.

— Я знаю е хорошо,— со вздохомъ произнесла Соня.

— Какимъ образомъ?— спросила Нита коротко, почти рзко.

— Папа поручилъ меня ей, узжая изъ Парижа.

— Это невроятно!— воскликнула Нита съ негодованіемъ.— Онъ долженъ же былъ знать…— и она остановилась.

— Потомъ и я удивилась такому выбору,— замтила Соня спокойнымъ тономъ.— Вначал все шло хорошо. Она казалась мн только немного странной и очень неопрятной. Цлое утро она ходила въ великолпной отдланной мхомъ накидк, которую носила вмсто капота, ла то pte de foie gras, то конфекты, варенье, въ то же время, завивалась,— такъ она завтракала всегда. Посл обда она спала, а ночью писала письма и играла на роял, большею частью Бетховенскія сонаты. Иногда она длалась положительно ненормальной. Цлыя ночи она бгала, ломая себ руки, бросалась на мою постель, требовала отъ меня общаній дружбы, на которыя отвчала горячими поцлуями, и, наконецъ, ты не повришь Нита, и ты первая, кому я это разсказываю… но… я и теперь еще помню, какое отвращеніе овладло мною… Она разсказала мн… во всхъ подробностяхъ… напрасно старалась я остановить ее… свои любовныя отношенія къ Ленскому!

— Безстыдная женщина!— злобно прошептала Нита.

— Представь себ мое положеніе,— продолжала Соня.— Какъ было мн отдлаться отъ нея? Повторять ея признаніе мн просто стыдно. Но она сама вывела меня изъ затрудненія… Черезъ три дня посл этой сцены, она въ сильномъ волненіи сообщила мн, что Ленскій даетъ концертъ въ Берлин и приглашаетъ меня пріхать съ нею. Когда я отказалась, она ухала одна… Боже! какъ ты блдна… мой разсказъ волнуетъ тебя… Неудивительно, я знаю, какъ этотъ случай подйствовалъ на меня! И представь себ, эта Никитина имла низкость заговорить со мной въ театр. Она хочетъ меня навстить, каково?

— Моего порога она не переступитъ!— воскликнула Нита съ сверкающими глазами.— Никогда въ жизни!

— А гд же ты познакомилась съ ней?— спросила Соня.

— Я?… Очень молоденькою двушкой въ Вн, я тогда недолго гостила у нея,— отвтила Нита глухимъ голосомъ.

— И ты никогда не встрчалась у нея съ Ленскимъ?

— Да, встрчалась!

— Ты никогда мн не разсказывала объ этомъ.

— Къ чему?— произнесла Нита съ горечью.— Это непріятныя воспоминанія.

Когда Соня опять обернулась къ подруг, та уже исчезла. Соня хотла послдовать за ней, вдругъ она услыхала снизу голосъ:

— Покойной ночи, покойной ночи!

— Покойной ночи, Коля!— радостно крикнула Сопя въ отвтъ.

— Это ты?…— воскликнулъ Николай, разочарованный, обманутый.

— Кто же другой могъ быть?— спросила она удивленно и съ легкою дрожью повторила:— кто… кто?…

IV.

Да, это Николай мечталъ въ полночь въ парк Монсо. Проводивъ сестру домой, онъ вернулся въ паркъ, чтобы взглянуть на окна Ниты.

Весца по календарю кончается 21 іюня, настоящая весна кончается, когда умираютъ цвты, вызванные ею къ жизни, надежды, мечты — поэзія года. И Николай никогда не забудетъ, какъ она умирала тогда передъ его глазами въ тихомъ, освщенномъ луннымъ свтомъ саду, въ центр Парижа, какъ онъ былъ свидтелемъ разсчета между двумя лучшими временами года, между весной и лтомъ. Въ то время, какъ онъ сидлъ тамъ подъ высокими деревьями, ему казалось, что онъ слышитъ, какъ разумное лто говоритъ очаровательной расточительниц весн: ‘Твои цвты начинаютъ вянуть — твое время прошло, что оставила ты мн, что бы я могла беречь и довести до полной сплости?’ И тогда онъ услышалъ кругомъ шелестъ обсыпающихся цвтовъ, услышалъ тихое рыданіе и шепотъ въ листв, въ трав — рыданіе весны, прощающейся съ землею.

Да, весна прошла и Николай думалъ, что и весна его жизни должна кончиться, что настало время проврить и выяснить свои мечты, надежды и планы.

‘Что останется мн отъ всего великолпія? Завядшій цвтокъ или зеленый цвтокъ — мертвая святыня, которую я сохраню какъ нмую, но краснорчивую свидтельницу никогда не испытаннаго и, все-таки, утраченнаго счастья, или дорогой залогъ будущаго?’

Въ его судьб произошла перемна, вслдствіе болзни одного русскаго дипломата въ Вашингтон, онъ неожиданно получилъ туда назначеніе вторымъ секретаремъ.

Дло не терпитъ, вопросъ долженъ немедленно ршиться, до отъзда онъ долженъ говорить съ Нитой!

Во время послднихъ недль его окружило счастіе, теперь онъ долженъ протянуть къ нему руку и воскликнуть: ‘Сбрось свой покровъ, подойди ближе, останься со мной!’

Странная вещь счастье! Какъ многіе великіе люди, оно любитъ больше путешествовать по свту инкогнито и сердится и уходитъ, какъ только его назовутъ и начнутъ воздвигать въ честь его тріумфальныя арки. Веселымъ гостемъ является оно большею частью непрошенное и бжитъ оффиціальныхъ празднествъ.

Что, если оно ускользнетъ отъ него теперь, теперь, въ послдній моментъ, если онъ спугнетъ его какимъ-нибудь неумстнымъ, глупымъ словомъ?

А вдругъ… вдругъ она прильнетъ къ его груди, вдругъ она скажетъ — да? Сердце его громко забилось. Онъ строилъ фантастическіе замки и, восхищенный собственными сказками, воскликнулъ:

— Какъ хорошо! Ахъ, какъ хорошо!

А кругомъ умирала весна и цвты осыпались… осыпались… вс осыпались.

V.

Въ небольшой англо-католической капелл въ Париж была страшная тснота. Проникая сверху сквозь цвтныя окна, свтъ іюньскаго солнца падалъ блдными золотистыми лучами на склоненныя головы молящихся. Было воскресенье и шла обдня съ пвчими. Среди церкви стояла на колняхъ Нита на узкой, жесткой скамейк, закрывъ лицо руками.

Минута безмолвной молитвы, сопровождающая великое таинство пресуществленія, прошла, съ хоръ льются голоса невидимыхъ пвцовъ, мягко, тихо, нжно, точно солнечные лучи приносятъ музыку въ капеллу. Обдня кончилась, кончился звонъ монетъ на блюд старосты, двиганье стульевъ и священникъ произнесъ на распвъ: ‘ita missa est!’ Съ хоръ раздавался торжествующій, ликующій, точно общаніе земной радости, свадебный маршъ Феликса Мендельсона. Богомольцы выходили изъ церкви, передъ дверями они останавливались, разбивались на группы, здоровались другъ съ другомъ, разговаривали. Нита не остановилась, сдлавъ крюкъ черезъ любимый паркъ Мансо, она вернулась въ улицу Мурильо. Она была блдна, повидимому, плохо спала ночь. Тнь въ ея глазахъ была мрачне обыкновеннаго. Двушка грустнымъ взглядомъ обвела паркъ. ‘Весна умерла’,— подумала она. Вчера еще роскошная зелень точно поблекла отъ страшной духоты, стоящей надъ землею. Нита думала, что уже покончила съ своимъ прошлымъ, но разговоръ съ Соней вновь пробудилъ въ ней мучительное воспоминаніе: она вспомнила о томъ, какъ тогда,— шесть лтъ прошло съ тхъ поръ, а она все еще не можетъ забыть,— какъ тогда, въ чудную майскую ночь, почти такую же, какъ вчерашняя, жаркій ураганъ убилъ весну ея молодой, чистой жизни, со всми ея поэтическими увлеченіями, и вмст съ этимъ воспоминаніемъ, растревожившимъ всю ея душу, въ ней проснулось и прежнее, никогда вполн не исцляющееся отвращеніе къ жизни, ужасное, все уничтожающее, все унижающее отвращеніе.

Усталою походкой поднялась она по широкой, устланной ковромъ лстниц до своей квартиры. Миссъ Вильмоть сидла въ своей комнат и переводила прозой Ленору Бюргера. Сони не было дома.

Нита сла за письменный столъ, чтобы, какъ каждое воскресенье, хотя и не охотно, но аккуратно свести счеты за недлю.

Раздался звонокъ. Горничная доложила:

— Господинъ Ленскій!

— Просите,— отвтила Нита, и когда вошелъ Николай, она обратилась къ нему равнодушнымъ тономъ:— Садитесь и занимайтесь чмъ хотите, вотъ каррикатурный альбомъ Леха, Соня сейчасъ вернется: ея отецъ неожиданно пріхалъ, она отправилась съ нимъ на выставку, но завтракаетъ съ нимъ у меня. Васъ также я приглашаю, а пока позвольте мн докончить съ моими счетами.

Съ перомъ въ рукахъ, она проводила его изъ гостиной, гд стоялъ письменный столъ, въ хорошенькій кабинетикъ съ террасой, и хотла оставить его, чтобы вернуться къ своему занятію.

Съ умоляющимъ взоромъ онъ остановилъ ее:

— Я не расположенъ смотрть картинки,— сказалъ онъ.— Если вамъ нельзя отложить вашихъ счетовъ, то я приду въ другой разъ.

— Какъ вы обидчивы сегодня! Я думала, что мы могли бы уже другъ съ другомъ не церемониться, но, впрочемъ, какъ хотите!

Она положила перо и, опустившись на маленькій диванчикъ, предложила гостю кресло. Николай слъ противъ нея. Маленькій японскій столикъ раздлялъ ихъ. Дверь на террасу была открыта, но занавсы были спущены, все, что можно было сдлать, чтобы избавиться отъ солнца, было сдлано, только кое-гд оно проскальзывало нечаянно и ложилось свтлыми пятнами въ сроватомъ полумрак. Розы на камин завяли, блыя начали желтть, красныя сдлались лиловыми. Ихъ чашечки широко раскрылись.

— У меня къ вамъ дло,— произнесъ Николай въ полголоса.

— Я такъ и думала,— отвтила Нита. На ея красивомъ, блдномъ лиц мелькнула какъ бы съ трудомъ сдержанная улыбка, что-то, напомнившее Николаю изгнанный солнечный свтъ, упорно, дерзко, несмотря на вс предосторожности, врывающійся въ полумракъ комнаты.

— Оно такъ трудно,— продолжалъ онъ,— не поможете ли вы мн немного?

— Нтъ,— ршительно сказала она,— я не имю ни малйшаго желанія выручать васъ изъ вашихъ неловкостей,— и съ ласковою насмшливостью она прибавила:— какъ можно находить труднымъ то, что такъ легко?

Какъ привтливо и спокойно сидитъ она передъ нимъ! Нершительность все больше овладвала Николаемъ.

— Такъ легко!— глухо прошепталъ онъ,— находите вы, что такъ легко задать вопросъ, отъ отвта на который зависитъ все счастье нашей жизни?

— Когда можешь быть такъ увренъ въ отвт,— сказала она насмшливо, но очень мягко.

— Увренъ?— и онъ пристально посмотрлъ ей въ лицо.

Какъ душно! Все больше открываютъ свои чашечки розы на камин, лепестки осыпаются на коверъ… осыпаются, осыпаются… вс осыпаются! На двор шумятъ верхушки деревьевъ, доносится то приближающійся, то умолкающій вдали грохотъ экипажей, крикъ серебристыхъ дтскихъ голосовъ внизу въ парк. Непріятное чувство охватывало Николая, но онъ не въ состояніи уже былъ молчать.

— Я получилъ назначеніе въ Вашингтонъ,— говорилъ онъ, торопливо произнося слова,— завтра вечеромъ я узжаю… могу я пріхать осенью… за вами?

Нита быстро поднялась.

— За мной?— воскликнула она вн себя.— За мной?…

— За кмъ же еще?— спросилъ онъ съ отчаянною твердостью.— Неужели вы не знаете, что я васъ люблю?

— Меня?— повторила она, блдня.

— Неужели вы думаете, что я могъ смотрть на кого-нибудь другаго съ тхъ поръ, какъ узналъ васъ? Вы милая, чудная, единственная!

Долго сдерживаемая страсть проснулась въ немъ. Молчаніе Ниты ободрило его. Онъ упалъ передъ ней на колни, привлекъ ея руки къ своимъ губамъ. Онъ уже былъ не благовоспитанный молодой дипломатъ, котораго знала до сихъ поръ Нита, онъ — сынъ Ленскаго. Его лицо, боле худое и съ боле нжными чертами, своимъ Добродушнымъ выраженіемъ рта, необузданнымъ требованіемъ, смняющимся нжною мольбой во взор, сдлалось необыкновенно похоже на лицо отца. Тотъ же ласкающій голосъ, которымъ Ленскій въ свои лучшія времена могъ, если захотлъ, созвать ангеловъ съ небесъ, т же полныя жаркія губы.

Слова его она выслушала, не двигаясь, когда же онъ прикоснулся губами къ ея рукамъ, она рзкимъ движеніемъ оттолкнула его отъ себя.

— Оставьте меня,— простонала она,— уйдите.

Шатаясь, онъ поднялся. Такое выраженіе страха, ужаса изобразилось на ея лиц, что вся его гордость возмутилась.

— Я не сказалъ вамъ ничего оскорбительнаго,— воскликнулъ онъ съ жаромъ и не спуская съ нея глазъ, точно ожидая, что она отвтитъ. Но такъ какъ она молчала, Николай, съ трудомъ владя собою, продолжалъ:— Что вы отказываете мн, ваше дло… я, въ сущности, былъ увренъ въ этомъ… Но вы отталкиваете меня, вы разбиваете мою жизнь и не хотите сказать даже, что вамъ жаль меня. Да кого же я такъ безумно, такъ безгранично любилъ?… Что двушка способна на такую жестокость, этого я не зналъ!

Онъ говорилъ рзко, но глаза его еще нжно, отчаянно молили. Онъ не могъ поврить, что все кончилось, что она такъ отпустить его… Хоть на прощанье она скажетъ ему ласковое слово.

Нита стаяла молча, опершись рукой на каминъ, отвернувъ отъ него глаза. Она хотла сказать что-то, но не могла произнести ни слова. Лицо ея страшно поблднло, покачнувшись, она протянула руку, чтобы не упасть. Все забывъ, Николай бросился къ двушк, чтобы поддержать ее, она со страхомъ оттолкнула его. На ея лиц изобразился ужасъ. Въ послдній разъ взглянулъ онъ на нее страстно, отчаянно и ушелъ.

Когда Соня, немного спустя, вернулась въ улицу Мурильо, она нашла Ниту блдную, какъ смерть, лежащею на кровати съ сложенными на груди руками, ‘точно покойница въ гробу’, говорила Соня, разсказывая потомъ объ этомъ. Она хотла выйти на цыпочкахъ, чтобы не разбудить подругу, но Нита позвала ее, она со страхомъ вопросительно посмотрла на Соню, Соня наклонилась къ ней.

— Я сейчасъ встртила Николая, — сказала она.— Я знаю, что произошло. О, Нита, Нита! Ты отказала ему ради меня, а теперь у тебя сердце разрывается въ груди!

— У меня?— Нита грустно улыбнулась.— Изъ-за него?… Мн жаль, что онъ страдаетъ, и только… Нтъ, нтъ, моя бдная Соня, ты ошибаешься!

— Ну, такъ я не понимаю,— сказала Соня, пораженная.— Что же такъ взволновало тебя?

— Меня?— Нита закрыла рукой глаза.— Небольшая схватка въ сердц, это бываетъ у меня иногда. Я испугалась. Это было глупо, но я ничего не могу подлать… Бдная Соня! Милая, бдная Соня! Неужели ты нисколько не сердишься на меня?

Соня сла около постели подруги, она была блдна, но не теряла самообладанія.

— Чего тутъ сердиться?— произнесла она очень тихо.— Я не понимаю, какъ давно я не замтила этого. Очень естественно, что онъ любитъ тебя.

— Ахъ, Соня, это заблужденіе, онъ не знаетъ собственнаго сердца, все еще устроится. Онъ долженъ вернуться къ теб, полюбить тебя,— сказала Нита.

— Никогда! Если бы ты видла, какъ онъ спускался съ лстницы, шагъ за шагомъ, точно въ немъ сломилось что-то, ты бы не сказала этого. Бдный Коля!— и, вдругъ, возвысивъ голосъ, она почти съ упрекомъ произнесла:— Это ужасно, что онъ долженъ такъ страдать! Боже мой, неужели же ты не понимаешь, чего стоить любовь такого человка?

Дрожь передернула тонкую фигуру Ниты.

— Оставь меня одну, милая Соня, только на минутку,— прошептала она,— оставь меня одну.

VI.

Какъ провелъ онъ этотъ ужасный вечеръ, что длалъ въ эти безконечные часы, этого Николай никогда не могъ потомъ сказать. Онъ шелъ… шелъ все дальше, дальше, блуждалъ въ отдаленнйшихъ кварталахъ Парижа, шелъ безъ оглядки, какъ человкъ, у котораго нтъ больше впереди цли, который ищетъ только утомленія.

Страшная жара стояла въ Париж, пыль и удушливыя испаренія наполняли воздухъ. На улицахъ толпился народъ, между пестрыми мщанскими нарядами мелькали кое-гд еще группы двушекъ въ блыхъ платьяхъ и вуаляхъ — причастницы, съ серьезными, благочестивыми глазами, сожалющими о погибшей весн. Николай все шелъ и шелъ. Гд только онъ ни побывалъ въ тотъ день! Дольше всего скитался онъ въ бднйшихъ, мало отдаленныхъ кварталахъ, гд онъ былъ увренъ, что не встртить никого знакомыхъ.

Онъ испытывалъ такое чувство, точно кто-нибудь ударилъ его хлыстомъ. Его гордость возмущалась. Но, Боже мой, какъ безсильна наша гордость, когда сердце истекаетъ кровью!

Если бы Нита сказала ему хоть одно ласковое слово!… Но нтъ!… Его голова идетъ кругомъ… онъ не понимаетъ… ничего не понимаетъ! Здсь должна быть какая-нибудь тайна!

Стемнло уже, когда Николай вернулся въ отель Вестминстеръ. Онъ засталъ своего лакея на колняхъ среди комнаты передъ открытымъ чемоданомъ. Свчка стояла на полу, платья висли на всхъ спинкахъ креселъ, дорожный нессесеръ Николая съ сверкающими, только что вычищенными золотыми крышками лежалъ на стол. Николай вспомнилъ, что онъ долженъ завтра вечеромъ узжать. Сначала онъ хотлъ прогнать лакея, надодавшаго ему вопросами относительно укладки, но потомъ пересилилъ себя,— жизнь, вдь, надо тянуть до конца, хотя бы въ ней и исчезла всякая радость. Онъ овладлъ собою и началъ даже помогать лакею укладывать вещи.

Окна его комнаты были открыты. Экипажъ остановился передъ отелемъ, вдругъ… чей это голосъ?… Николай высунулся изъ окна и увидлъ отъзжающаго извощика, по корридору раздались шаги, дверь отворилась, вошелъ Ленскій.

— Коля!

Хриплый голосъ музыканта выражалъ такую искреннюю, глубокую радость, что Николай совершенно забылъ свое отчаяніе. Еще никогда не испытывалъ онъ такого теплаго чувства тсной связи съ отцомъ, какъ теперь. Его взглядъ съ невыразимою радостью покоился на старомъ артист, ему показалось даже, что въ немъ есть что-то новое, облагороженное, онъ похудлъ, морщины сдлались глубже, волосы посдли. Онъ сильно постарлъ. Но какъ это шло къ нему! Привтливое, милое выраженіе губъ, терпливая, какъ бы всепронзающая грусть во взор!

— Отецъ! Ты… какая неожиданность!— воскликнулъ Николай и бросился въ протянутыя ему объятія отца. И Ленскій, такой избалованный вообще, радовался каждый разъ, когда дти выражали ему свою любовь.

— Я пріхалъ по твоему письму, въ которомъ ты сообщалъ, что узжаешь. Я хотлъ пробыть съ тобой хоть сутки, прежде чмъ ты удешь. Ты, конечно, уже обдалъ, я приказалъ кельнеру подать ужинъ къ теб наверхъ, конечно, если я не мшаю теб. Прогони слугу, — прибавилъ онъ, указавъ взглядомъ на лакея, почтительно торопившагося прибрать разбросанныя въ безпорядк по комнат вещи,— мы обойдемся и безъ него. Мы могли бы пойти внизъ, но туда придетъ Браунъ съ дорожными счетами, а мы… мы хотимъ, вдь, быть одни, мой другъ, не правда ли?

Пришелъ кельнеръ и, поставивъ на столъ чай и холодное мясо, исчезъ. Ленскій налилъ чаю.

— Ты выпьешь чашку, коля? Отъ чая никогда не отказываются.

И Николай, которому мысль о д внушала до сихъ поръ отвращеніе, поднесъ чашку къ губамъ. Ему, впрочемъ, казалось теперь, что въ его положеніи что то измнилось съ тхъ поръ, какъ пріхалъ отецъ, точно черезъ холодный, сырой туманъ, окутывавшій его, проглянулъ лучъ солнца.

— Я надюсь, что ты мн много будешь разсказывать,— оживленно говорилъ Ленскій.— Въ письмахъ ты, правда, писалъ мн о многомъ — и я тебя, вдь, подробно спрашивалъ, не правда ли?…

Но, все-таки, не обо всемъ, что я хотлъ знать. Маленькая упрямица Маша совсмъ не писала. А propos, что съ моею глупою двочкой? Я прямо со станціи похалъ къ ней — ее точно подмнили. Я такъ радовался на нее! Она была свжа и хороша, какъ розовый бутонъ, когда я узжалъ въ январ, а теперь она вяла и желта, точно увядшій цвтокъ, забытый въ стакан. Она совсмъ даже не хороша, наша маленькая красавица! Что съ ней?

Ленскій положилъ ножикъ и вилку и съ безпокойствомъ вопросительно смотрлъ на Николая.

— Ты ничего не писалъ мн объ этомъ,— продолжалъ онъ,— а, между тмъ, наврное, замтилъ, какъ она измнилась.

— Зачмъ бы я сталъ писать теб? Я приглашалъ доктора, онъ прописалъ что-то, что, впрочемъ, не принесло ей пользы. Положеніе ея не опасно, но очень непріятно: сильное малокровіе — и больше ничего. Къ чему было тревожить тебя?

— Малокровіе! Это просто невроятно, чтобы у меня была малокровная дочь! Бдная Маша!— воскликнулъ Ленскій.— Я ду прямо въ улицу Ваграмъ, радуюсь, что увижу сейчасъ мою веселую, избалованную шалунью… ‘Мадемуазель Ленская дома?’ — спрашиваю я.— ‘Да, она въ саду’. Тамъ сидитъ кто-то закутанный въ платокъ, сгорбленный и дрожащій отъ холода — блдная двушка, съ темными кругами подъ глазами. Сначала я не узналъ ее, потомъ: ‘Маша!— крикнулъ я,— голубушка моя, ангелъ мой!’ Ты, можетъ быть, думаешь, что она бросилась ко мн въ объятія съ радостнымъ крикомъ, который, ты знаешь, былъ для меня дороже всякой музыки на свт? Нисколько! Она вздрогнула, точно испугалась, приблизилась ко мн медленными шагами, протянула мн щеку. Когда я сталъ ее разспрашивать о причин ея перемны, она разсердилась, сказала, что нездорова, что у нея мигрень, и что она хочетъ лечь. Когда же я сталъ прощаться, она бросилась ко мн на шею и зарыдала такъ горько, что я не могъ ее утшить. Она была одна, Елагины не обдали дома. Они, должно быть, часто оставляли ее одну.

Онъ помолчалъ съ минуту, потомъ откинулъ голову и громко, точно желая предупредить возраженіе, воскликнулъ:

— Какое тамъ малокровіе?… Съ ней тоска отъ любви… Какъ это глупо!… Точь въ точь какъ всякая другая двушка! А я-то думалъ, что долженъ явиться какой-нибудь Зигфридъ для того, чтобы моя дочь влюбилась. Вотъ теб и разъ!— Онъ откинулъ обими руками волосы съ висковъ и вздохнулъ.— Не знаешь ты, кто сидитъ у нея въ голов? Она ни за что не хотла мн признаться.

— Я, право, но знаю…— неувренно произнесъ Николай.— Если вообще она заинтересована кмъ-нибудь, то…— Онъ вдругъ остановился.

— То, очевидно, безъ взаимности,— договорись Ленскій,— но даже и для этого надо имть основаніе’ Ухаживалъ кто-нибудь за ней?

— Я не замчалъ,— сказалъ Николай, все боле смущаясь, онъ зналъ, какую безумную ярость противъ аристократіи пробудило бы въ его отц указаніе единственной причины, которой онъ могъ объяснить тоску Маши.

— Бдная двочка,— со вздохомъ сказалъ Ленскій.

— Не принимай этого такъ близко къ сердцу,— утшалъ Николай.— Немного развлеченій, морскія купанья… тетя Варя говорила мн о Сентъ-Mayрицо.

— Ахъ, да, и она пожертвуетъ, вроятно, собою, — сказалъ Ленскій съ злобнымъ смхомъ, — но этого не будетъ. Я никому чужому не доврю теперь мою двочку, если ей надо въ Сентъ-Mayрицо, я поду съ ней. Если бы только меня не преслдовала всюду эта глупая женская навязчивость! Она надола мн, невыносимо надола. Ты удивляешься? Да, это вдругъ сдлалось со мной, я покончилъ съ этимъ навсегда, я состарился. Ахъ, какъ пріятно состариться!— Ленскій потянулся немного.— Не чувствовать вчно въ крови этой бури, спокойно радоваться на тхъ, кого любишь!… Да, я старикъ, Коля, гожусь теперь только въ ддушки. Я надюсь, что мои внучата не будутъ слишкомъ знатны для меня. Чортъ возьми! Мои собственныя дти внушаютъ ужь мн уваженіе,— и онъ засмялся и добродушно похлопалъ Николая по рук.— Вотъ мы дошли и до твоего дла. Когда же я познакомлюсь съ моей невсткой? Ты не одинъ влюбленъ въ нее. Леди Банбури безъ ума отъ нея. Я писалъ теб объ этомъ, я зналъ, что это доставить теб удовольствіе. Я былъ очень глупъ съ своими подозрніями. Что же ты ничего не говоришь?… Въ какомъ положеніи ваши дла?

— Въ какомъ положеніи?— прошепталъ Николай глухимъ голосомъ, полусознательно, точно человкъ, только что разбуженньи отъ успокоительнаго сна.— Въ какомъ положеніи?

— Ну?— нетерпливо спросилъ Ленскій.

Николай медленно проводилъ рукой взадъ и впередъ по скатерти, откашливался и ничего не могъ произнести. Ленскій приподнялъ на ламп абажуръ, нагнулся, прищурился, увидлъ блдное лицо съ застывшею, болзненной улыбкой на губахъ. Онъ ударилъ кулакомъ по столу, такъ что все зазвенло.

— Это невыносимо!— крикнулъ онъ, вскочилъ и началъ ходить по комнат. Передъ окномъ онъ остановился спиной къ Николаю и началъ напвать въ полголоса какой-то мотивъ, но не докончилъ и обратился опять къ сыну: — Ты ни на волосъ не лучше Маши!— воскликнулъ онъ съ сердцемъ.— Такъ этому-то я радовался!— Онъ снова слъ противъ Николая и сердито отодвинулъ отъ себя тарелку.— Одн непріятности! Едва вышелъ я изъ вагона въ Париж, какъ встрчаю знакомаго на вокзал: ‘Слышали вы, что вашъ любимецъ Булатовъ повсился?’ — объявилъ онъ, конечно, чтобы доставить мн удовольствіе, и затмъ сообщилъ подробности: крайняя нужда — три дня не лъ, жена полупомшана отъ горя, они были слишкомъ горды, чтобы просить милостыню. Да, слишкомъ горды! Передо мной они не были слишкомъ горды, если бы я не выгналъ его! Я хотлъ бы отколотить Брауна, какъ будто я сталъ счастливе отъ тхъ двухъ тысячъ рублей, которыя онъ сберегъ для меня!… Затмъ я спшу къ Маш, чтобы отдохнуть,— встрчаю истеричную, блдную, страдающую двушку, а теперь… Съ ума можно сойти!… Да скажи, пожалуйста, отчего у тебя, такое лицо, точно тебя выскли? Что съ твоимъ романомъ?— Его тонъ былъ рзокъ, почти грубъ. Ленскій принадлежалъ къ тмъ людямъ, которые нердко дурно обращаются съ окружающими изъ злобы, что не могутъ сдлать ихъ счастливыми.

— Она отказала мн… сегодня… вотъ и все,— прошепталъ Николай, отвернувъ голову, точно ему было стыдно.

— Отказала… теб!— воскликнулъ Ленскій, затмъ, недоумвая, онъ въ волненіи придвинулъ кресло къ сыну.— Отказала теб… этого я не понимаю!— Вдругъ онъ схватилъ голову сына обими руками и, съ отеческою гордостью смотря въ его чудные глаза, воскликнулъ:— Но, вдь, это глупо, безконечно глупо!… Кого же ей надо, этой принцесс, если мой красавецъ не хорошъ для нея? Не огорчайся, Коля. Подними голову, нечего длать, промахнулся!

— Конечно, да… это только въ первое время,— шепталъ Николай, застывшая улыбка не сходила съ его губъ. Вдругъ съ громкимъ рыданіемъ, потрясшимъ все его тло, онъ упалъ лицомъ на сложенныя на стол руки.

— Коля! Николай!… Бдный мальчикъ!— нжно говорилъ Левскій, гладя его голову.— Такъ вотъ какъ это сильно! Видишь ли, я не понимаю этого… Сначала я только разсердился, разбранилъ ее, потому что она оскорбила мою родительскую гордость. Но если ты дйствительно такъ любишь ее, то давай разберемъ дло поближе, мой бдный мальчикъ… Ты вн себя, и все это изъ-за женщины! Я никогда не страдалъ такъ и не могу представить себ твоихъ чувствъ. Правда, когда твоя мать не хотла меня тогда видть въ Рим! Но она была единственная, кром нея мн вс были безразличны. Ты качаешь головой, ты правъ, это глупости, но такъ говорятъ всегда, когда сердятся. Боже мой, если бы кто-нибудь посмлъ мн сказать, что моя Маша не лучше, чмъ… Но это не относится сюда… мы говоримъ о твоихъ длахъ. Видишь ли, я не могу себ представить, чтобы двушка, не влюбленная въ кого-нибудь другаго, отказала теб, если ты сдлалъ ей предложеніе.

— А, между тмъ, это такъ,— сказалъ Николай, овладвъ собой и слушая отца, опершись головой на руку.

— Здсь должно быть какое-нибудь недоразумніе,— задумчиво произнесъ Ленскій,— въ особенности, если справедливо, какъ ты писалъ, что она держала себя съ тобой не холодно, поощряла даже твои посщенія. Скажи, вы всегда были втроемъ?— Лицо Ленскаго приняло глубокомысленное выраженіе.— Соня была всегда тутъ же… какую роль играла она между вами?

— Какую роль?— Николай покраснлъ.— Мы были съ ней всегда хороши… Мы любимъ другъ друга, почти какъ братъ съ сестрой.

— Такъ, а та барышня любитъ Соню?

— Она заботится объ ней, какъ самая нжная мать.

— Гм… и она отказала теб… сегодня отказала?

— Да. Сколько разъ повторять мн это! Боже мой, если бы она сказала мн хоть ласковое слово, но она просто выгнала меня.

Глаза Николая гнвно засверкали, затмъ онъ прибавилъ медленно, съ трудомъ, но отчетливо выговаривая каждое слово:

— Я не могъ удержаться, поцловалъ ея руку, но она оттолкнула меня, точно испугалась!

— Да? У нея есть это?… Ахъ, ты, глупенькій!…— Въ голос Ленскаго слышалась какъ бы съ трудомъ сдерживаемая гордость.— Неужели же ты вправду думаешь, что такому мужчин, какъ ты, двушка отказываетъ такъ невжливо, если она вполн уврена въ своемъ сердц? Не горюй больше, Коля!

— Отецъ!

— Дло ясно, она жертвуетъ собою изъ дружбы къ Сон! Хорошія дла ты устроилъ, нечего сказать!— Ленскій засмялся.— Но мы поправимъ это! Завтра днемъ я поговорю съ ней, и если она мн понравится,— на это условіе ты долженъ согласиться, милый мой,— если она понравится мн, то…— и онъ протянулъ юнош об руки,— что, если я достану теб твою игрушку?

Коля ничего не отвтилъ, только съ чувствомъ пожалъ руку отца.

— Первый поцлуй твоей невсты… слышишь ты?… первый,— шутилъ Ленскій,— безъ этого условія я не согласенъ. Ты получишь только второй.

— Да, отецъ.

— Отлично!— Ленскій поднялся.

— Уже полночь… ложись спать. Когда ты дешь?

— Завтра въ девять вечера.

— Если я принесу теб радостное извстіе, останешься ты еще на сутки?

Николай задумчиво улыбнулся.

— Ну, не падай духомъ, упрямое дитя,— спи спокойно! Я свое дло сдлаю… и не скажу ей, что видлъ, какъ ты плакалъ изъ-за нея, точно двчонка.— Эти слова онъ шепнулъ сыну на ухо, обнимая его на прощаніе.

Въ этотъ вечеръ никто не посмлъ бы напомнить Николаю ни одного изъ поступковъ, за которые прежде онъ самъ не безъ горечи осуждалъ отца. Онъ забылъ все, что прежде ему не нравилось въ великомъ артист. Сегодня онъ понялъ безграничную любовь, которую его мать, несмотря на вс нанесенныя ей оскорбленія, чувствовала къ этому человку.

‘Какой удивительный человкъ!— шепталъ онъ, засыпая, — какое золотое сердце!’

VII.

Ленскій былъ дйствительно удивительный въ своемъ род человкъ и.необычайно добрый. Не многіе знали, какъ онъ добръ. Какъ и на большинство великихъ людей, на него много клеветали, но никому не удавалось это съ такою искусною убдительностью, какъ ему самому. Раздраженный постоянно встрчаемой на пути лестью, онъ изъ духа противорчія приписывалъ своимъ благороднйшимъ поступкамъ самые низкіе мотивы и отрицалъ въ себ всякое чистое побужденіе, а такъ какъ въ Европ мало знакома русская національная черта, самоуничиженіе, то его слушатели принимали все, что онъ говорилъ, за чистую монету. На самомъ же дл онъ былъ замчательно великодушный человкъ и къ людямъ, особенно къ своимъ собратьямъ по искусству, относился необыкновенно доброжелательно. Его нельзя было упрекнуть въ зависти,— онъ никогда не старался столкнуть слабйшаго, чтобы занять его мсто, а, напротивъ, всегда готовъ былъ дружески поддержать и протянуть руку.

Самоубійство Булатова страшно поразило его. Въ то время, какъ Николай довольно спокойно проспалъ ночь, Ленскій не смыкалъ глазъ, его неотступно преслдовала мысль о несчастномъ, котораго онъ прогналъ изъ своего дома, — мысль объ умершемъ, мысль объ оставшейся, полубезумной отъ горя, вдов.

Когда на слдующее утро Ленскій встртился съ Николаемъ за завтракомъ, онъ имлъ несчастный видъ и первое, что онъ сказалъ, здороваясь съ сыномъ, было:

— Я потомъ еще думалъ о твоемъ положеніи,— все подтверждаетъ мои догадни. Теб нечего бояться, мой бдный мальчикъ! Но потерпть немного придется, утромъ я никакъ не могу похать къ ней, мн необходимо быть у Булатовой, чтобы посмотрть, что съ ней и что можно для нея сдлать, мн покоя не. дастъ ея горе!

VIII.

Былъ Духовъ день. Свинцовыя, медленно надвигающіяся тучи заволакивали небо, надъ всмъ Парижемъ стояла страшная, невыносимая жара и то тяжелое настроеніе, которымъ въ большихъ городахъ отличается обыкновенно конецъ слдующаго за воскресеньемъ праздника. Все было утомлено двухдневнымъ бездльемъ. Люди звали передъ дешевыми кафе, устало смотрли впередъ и заботливо ощупывали опуствшіе отъ вчерашнихъ удовольствій карманы, даже дти соскучились и радовались, что завтра пойдутъ въ школу.

Около двухъ часовъ по улиц Бланшъ халъ извощикъ. Въ карет сидла Маша съ громаднымъ букетомъ розъ на колняхъ. Въ голубыхъ глазахъ двушки была какая-то неподвижность, точно паническій ужасъ.

Медленно плелась уставшая отъ вчерашней воскресной работы лошаденка изъ улицы Бланшъ въ улицу Питалъ, затмъ въ улицу Лаваль. Съ трудомъ втащился экипажъ по узкой, крутой, окаймленной садиками, улиц Фрохотъ и повернулъ во дворъ, гд находились мастерскія.

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ въ мастерской?— спросила Маша, выходя изъ экипажа, у привратницы.

— Да, барышня.

Маша остановилась въ нершительности, точно не ожидала этого, потомъ сказала:

— Отдайте ей цвты отъ…

Въ эту минуту на порог показалась Нита.

— А!— радостно воскликнула она.— Наконецъ-то ты пріхала! Войди же!

— Нтъ, нтъ,— отвтила Маша, спша и волнуясь.— Я не могу оставаться, я хотла принести теб только розы… на прощаніе…

— На прощаніе?… Какъ такъ?

— Папа пріхалъ вчера и вотъ…

— И вотъ ты узжаешь съ нимъ,— докончила Нита начатую фразу.— Он очень хороши, твои розы, но я не приму ихъ, если ты не войдешь. Ты и такъ должна ма столько визитовъ, голубка моя!

Говоря это, она съ сожалніемъ смотрла на двушку, ей казалось, что въ ней что-то необыкновенное, что она измнилась. Прежде ни на комъ не сидло такъ хорошо платье, какъ на Маш, ея фигурой восторгались вс портнихи, и самому простому платьицу она умла, трудно сказать чмъ, именно походкою, манерами, передать свое врожденное изящество. Теперь было не то. Траурное платье, которое она еще носила по покойномъ дяд, висло, точно было сшито не по ней, въ ея фигур было что-то некрасивое, неграціозное, Нит невольно захотлось выпрямить ея станъ.

— Войди же!— настаивала Нита.

Маша колебалась минуту, потомъ исполнила желаніе Ниты.

— На одну минуту,— прошептала она,— мн хочется еще разъ взглянуть на твою мастерскую… въ послдній разъ и на твою картину. Коля говоритъ, что она замчательно хороша.

— Смотри, вонъ она на мольберт!— сказала Нита, ставя бгая розы въ кружку флорентійскаго фарфора.

Маша подошла къ картин. Она изображала лежащій на носилкахъ трупъ утопленницы. Простая, грубая юбка и толстая рубашка, намокшія отъ воды, прилипли къ вытянутыму худому тлу, производящему такое впечатлніе, точно его только что вытащили изъ воды. Шея, тонкія худыя руки были обнажены, также какъ и ноги. Все это было передано съ почти невроятно смлою правдивостью, но прелесть головки, трогательно-довольная улыбка покойницы мирили зрителя съ излишнею реальностью.

— Какъ это пришло теб въ голову?— воскликнула Маша, вздрогнувъ.

— Я видла въ Морг, — отвтила Нита.— Въ одно изъ воскресеній, вскор посл открытія Салона, мы были очень веселы, Николай, Соня и я. Мы пошли въ Моргъ точно для забавы, но когда я вышла оттуда, мое сердце было такъ полно, я сейчасъ же почувствовала, что напишу картину. Этимъ путемъ я всегда отдлываюсь отъ непріятнаго впечатлнія.

Маша все еще смотрла широко открытыми глазами на картину.

— А кто служилъ теб моделью?— прошептала она.

— Портниха изъ улицы Дуэ.

— Какое довольное у нея выраженіе! Какъ ты думаешь, можетъ быть у мертвой такое довольное выраженіе?— Маша говорила такъ тихо, точно передъ ней лежала настоящая покойница.

— У утопленницы въ Морг было такое же выраженіе, впрочемъ, я его часто замчала у мертвыхъ,— отвтила Нита.— Ты никогда не видала покойниковъ?

— Никогда!— возразила Маша, качая головой,— никогда!

— Ни даже твоей матери?

— Ни даже ея,— я не хотла… я боялась,— и, схвативъ Ниту за локоть, она спросила ее, задыхаясь:— Нита, вришь ты, что посл этой жизни существуетъ еще другая?

Если бы кто-нибудь другой задалъ этотъ вопросъ Нит, она. вроятно, многое отвтила бы на него, мучимой, очевидно, страхомъ двушк она просто и серьезно отвтила:

— Да! А теперь отойди отъ этой гадкой картины, я бы совсмъ не позволила ее теб смотрть, если бы не забыла, что ты такая нервная. А теперь садись покойне! Вдь, ты пробудешь у меня до обда!— и Нита хотла снять съ нея шляпу.

Маша отстранила ее.

— Я должна хать… должна хать!— повторяла она съ то’ же безпокойною торопливостью, вдругъ она сама сняла шляпу.— Одну минуту, только одну минуту,— прошептала она.— Садись ты на кресло, Нита, а я здсь… Она сла на подушку у ногъ подруга и, положивъ голову въ ней на колни, попросила ее:— А теперь доставь мн удовольствіе… поласкай меня, ты такъ хорошо умешь!

Было очень жарко, даже въ высокой просторной мастерской. Со двора доносился шумъ. Гд-то вдали плохенькая скрипка медленно что-то наигрывала. Нита уже думала, что Маша заснула, когда она прошептала, приподнявъ голову:

— Какъ назвала ты ее?

— Кого?

— Твою картину.

— Мученица.

— А! мученица… мученица… а ты… не думаешь, что она сама лишила себя жизни?… Нехорошо лишать себя жизни?

Нита ничего не отвтила.

— И… ты думаешь, что она лишила себя жизни… потому что…— Маша прошептала тихо, спрятавъ лицо въ складкахъ платья Ниты:— потому что она сдлала что-нибудь дурное.

— Ахъ, Маша, откуда приходятъ теб въ голову такія мысли?— сказала Нита укоризненно.

Маша замолчала, а Нита продолжала нжно гладить ея головку, точно любящая мать, убаюкивающая своего ребенка.

Черезъ минуту Маша заговорила опять.

— Нита!— прошептала она такимъ слабымъ и глухимъ голосомъ, что Нита съ трудомъ понимала ее,— могла бы ты продолжать любить кого-нибудь, если бы ты узнала, что онъ сдлалъ что-нибудь дурное?

— Что хочешь ты сказать?— воскликнула Нита, чувствуя, что тло прижавшейся къ ней молодой двушки дрожитъ, какъ въ лихорадк.

— Могла бы ты понять, что можно сдлать что-нибудь дурное, очень дурное, не будучи дурною?

Минуту Нита колебалась, затмъ сказала:

— Да, я думаю, да… но что могла ты сдлать дурнаго?

— Я… о, ничего… конечно… рчь не обо мн,— горячо увряла Маша,— но когда живешь такъ уединенно и нтъ никого, съ кмъ бы можно было поговорить, тогда невольно приходятъ въ голову разныя мысли, это глупо…

— Нтъ!— воскликнула Нита, — это не глупо, это грустно, какъ могли тебя такъ долго оставлять у этихъ противныхъ людей?

Маша молча пожала плечами.

— Но теперь это кончится, ты будешь счастлива, будешь опять здорова и весела!

— Да!— прошептала Маша чуть слышно: — счастлива… здорова… весела!

— Если бы ты ухала куда-нибудь далеко, подальше отъ здшней духоты и пыли, куда-нибудь, гд больше тни, больше прохлады и зелени, гд каждый день разцвтаютъ новыя розы, гд воздухъ вечеромъ почти такъ же свжъ и чистъ, какъ утромъ… Вдь, теб хочется ухать?

— Да, — прошептала Маша, — я хочу ухать далеко, далеко отъ домовъ, отъ людей, отъ жары, далеко отсюда… куда-нибудь, гд прохладно, очень прохладно!,

— Бдная двочка, моя бдная, дорогая Маша!

Черезъ минуту Маша заговорила опять чуть слышно:

— Помнишь ты, какъ я въ первый разъ пришла къ теб и испугалась черепа? Ты была такъ добра ко мн, я полюбила тебя съ первой минуты.

— А я тебя, ангелъ мой. Не забывай меня, пиши мн. Ты общаешь?

Но Маша ничего не отвтила, а только цловала тонкія руки молодой двушки.

Вдругъ она вскочила.

— Теперь пора… прощай!— воскликнула она.— Прощай!

Она горячо обняла подругу, затмъ быстро оттолкнула ее отъ себя, не успла Нита опомниться, какъ Маша уже выбжала изъ мастерской и вскочила въ карету, изъ окна она еще посылала подруг поцлуи. Забудетъ ли когда-нибудь Нита неподвижные, точно стеклянные глаза, которыми смотрла на нее бдная Маша?

IX.

Не успла Маша скрыться, какъ Нита почувствовала, что должна бжать за ней, ей было жаль, что она не проводила ее, сначала она такъ и хотла сдлать…’Но… я не нужна ей больше, ея отецъ здсь’, — прошептала она и сла за работу, съ неувреннымъ, но часто оттого только боле блестящимъ совершенствомъ, проявляющимся у насъ въ возбужденномъ нервномъ состояніи, она принялась за свою картину.

Непріятное волненіе, вызванное сценой съ Николаемъ, еще не улеглось въ ней. Какъ спокойна Соня! Неужели никогда не исполнится ея желаніе?

На улицахъ, попрежнему, шумли и кричали, но вокругъ Ниты была необыкновенная тишина.

Одиночество увеличивало рвеніе Ниты. Она не хотла больше трогать головки своей ‘мученицы’, считая ея конченной, теперь же не могла устоять передъ искушеніемъ провести нсколько линій около рта, вокругъ глазъ. Она громко вскрикнула отъ радости при вид получившагося впечатлнія, головка сдлалась еще прелестне и трогательне… но кого напоминаетъ она теперь… кого?… ‘Машу’ ..Нита вздрогнула… это сходство не должно оставаться. Жаль! Боясь испортить свое произведеніе изъ предусмотрительной нжности, Нита забыла даже на минуту жалость къ своей любимой подруг. Но только на минуту, ею сейчасъ же снова овладло безпокойство и она опять задала себ тотъ же вопросъ: ‘Что съ ней? неужели только несчастная любовь къ Карлу?’

Вдругъ въ ея голов мелькнула ужасная мысль. ‘Не можетъ быть!— воскликнула она, отрицая собственное страшное подозрніе.— Не можетъ быть… нтъ… а, между тмъ…’ Потъ выступилъ у нея на лбу, она отложила въ. сторону кисти и палитру.

Тучи заволокли все небо, сдлалось почти совсмъ темно, дождь лилъ какъ изъ ведра. Объ рисованіи нечего было и думать. Нита собственно могла бы уйти домой, но одинъ торговецъ картинами назначилъ, что придетъ въ четыре часа. Въ такой ливень онъ, конечно, не прідетъ,— но вотъ… не въхалъ ли экипажъ во дворъ? Звонятъ у ея двери, она отпираетъ… Кто это?… Нита едва успла удержаться за кресло, чтобы не упасть… Ленскій!…

Несмотря на темноту, она ясно разглядла его высокую, теперь немного сгорбленную фигуру, обрамленное длинными, полувьющимися волосами лицо. Нита стояла противъ свта. Ленскій видла только неясныя линіи ея фигуры, но эти линіи понравились ему, ея осанка, форма маленькой, гордо поднятой головки были симпатичны. Коля доказалъ, повидимому, что у него не дурной вкусъ. Только бы ледъ растаялъ,— такъ трудно найти первое слово!

Медленно отступая назадъ, Нита отошла въ глубь комнаты. Она не произнесла ни привтствія, ни предложила ему ссть, ни спросила даже, что привело его къ ней.

— Непрошенный гость…— началъ Ленскій смущенно, неловко, но съ любезною улыбкой.— Я не знаю даже, знаете ли вы меня… по виду, разумется?

Нита вздрогнула, не отвчая.

Ну, да, вы знаете меня, я — артистъ Ленскій…Но для васъ я только отецъ бднаго молодаго человка, которому вы причинили сильное страданіе.

Онъ остановился, точно ожидая, что она отвтитъ, но она молчала и только еще на шагъ отступила назадъ. Точно съ картиной или статуей онъ разговаривалъ. ‘Что съ ней?’ — думалъ онъ. Но онъ общалъ сыну поговорить съ нею,— теперь Нита немного повернула къ нему головку, онъ увидалъ ея профиль,— она прелестна, съ этимъ нельзя не согласиться, и сколько гордости и характера въ выраженіи ея губъ и подбородка! Съ ней трудно будетъ сладить, но попытаться, все-таки, необходимо.

— Вы находите меня, повидимому, очень навязчивымъ,— снова началъ онъ, полушутливо.— Но измнить этого нельзя, вамъ не удастся удалить меня, раньше чмъ я не заставлю васъ заговорить. Я зналъ о Колиной любви и радовался счастью, на которое уже разсчитывалъ для него, когда вчера онъ признался мн въ своемъ гор и имлъ такой несчастный видъ, я ршилъ во что бы то ни стало помочь ему. Мы, отцы, странные люди… я не могу понять, какъ такая хорошая, отзывчивая двушка, какъ вы, судя по описанію Николая, можете отказать моему сыну въ любви. Но что съ вами?… Почему вы ничего не отвчаете?… Настойчивы вы, повидимому, обладаете сильнымъ характеромъ и ничего не длаете на половину, не выдаете подруги, которой вы приносите себя въ жертву. Угадалъ я, дитя мое?… Я хотлъ бы заглянуть вамъ въ лицо…— Онъ протянулъ голову впередъ и пристально посмотрлъ на Ниту,— и вы очень… очень хороши… васъ стоитъ покорить… И я васъ покорю.— Онъ хотлъ взять ея руку, но она быстро отдернула свою.

На двор немного прояснилось, солнечный лучъ пробился сквозь тучи, большія капли, громко ударявшія объ оконныя стекла, блестли и сверкали. Съ гнвнымъ движеніемъ, которымъ хотятъ положить конецъ невыносимому состоянію, Нита повернула лицо къ артисту. Глаза ея были полны гордости, смшанной съ ужасомъ. Онъ посмотрлъ на нее пристальне, сильное безпокойство овладло имъ.

— Не встрчалъ ли я васъ раньше?…

Его глаза встртились съ ея взоромъ. ‘Великій Боже!’ — Ленскій вздрогнулъ. Еще минуту онъ стоялъ точно окаменлый отъ ужаса.

— Простите!— прошепталъ онъ чуть слышно и, закрывъ глаза рукой, вышелъ изъ комнаты.

X.

— Ну?— крикнулъ Николай отцу.

Цлый часъ сидлъ онъ, сгорая отъ нетерпнія въ номер въ ожиданіи возвращенія отца.

— Ничего не вышло,— пробормоталъ Лепскій угрюмо,— ничего… надо покориться, длать нечего!— и, точно желая положить конецъ этому разговору, онъ спросилъ:— Никого не было безъ Женя?

— Сюда никто не приходилъ,— отвтилъ Николай.— Я такъ и думалъ, что это напрасно,— прошепталъ онъ, съ трудомъ владя собой.— Но ты былъ такъ увренъ… Такъ ничего… никакой надежды?— и съ жалкою улыбкой онъ прибавилъ:— Должно быть, теб ^то только что принесли!… Отличная статья о Гектор Берліоз сегодня въ Temps, теб слдуетъ ее… ахъ, какъ я глупъ!… я разорвалъ газету… извини!

Онъ все еще съ мольбой смотрлъ на отца, точно ожидая, что тотъ подробне разскажетъ все, что произошло. Но скрипачъ молчалъ. Онъ пробормоталъ что-то про себя, затмъ слъ у камина спиною къ Николаю и устремилъ взглядъ впередъ.

— Она… она не понравилась теб?— спросилъ Николай.

Ленскій ничего не отвтилъ.

Въ это время раздался въ дверяхъ громкій стукъ. Къ Ленскому приходили всегда безъ доклада, у него былъ заведенъ такой обычай.

— Войдите!— рзко крикнулъ онъ.

Вошелъ высокій, худой мужчина съ желтымъ лицомъ, сдыми усами, одтый съ иголочки въ отлично сидящій сюртукъ и безукоризненные срые панталоны, съ новомоднымъ блестящимъ цилиндромъ въ рук. То былъ Валеріанъ Карловичъ Казинъ, отецъ Сони.

— Какъ я радъ, что встртилъ тебя въ Париж!— воскликнулъ онъ, обнимая Ленскаго.— Не дурно мы съ тобой пожили здсь въ свое время!

— Да, очень,— пробормоталъ Ленскій.

— Какой воздухъ!— говорилъ Казинъ.— Точно шампанское ударяетъ въ голову. Я пьявъ, совершенно пьянъ! Угадай, кого я встртилъ въ Париж? Нашу Сенту изъ Вны.

— Я не знаю, о комъ ты говоришь!— воскликнулъ Ленскій съ плохо скрытымъ безпокойствомъ.

— О прелестной двушк, которую мы съ тобой встрчали у Никитиной въ Вн. Мы называли ее Сентой потому, что она влюбилась въ твой портретъ, Боря, точь-въ-точь какъ вагнеровская мечтательница въ портретъ втреннаго голландца. Я даже и не зналъ, есть ли у нея другое имя.

— Здсь невыносимая жара!— пробормоталъ Ленскій, рванувъ за воротъ рубашку.— Открой окна, Николай.

Николай исполнилъ приказаніе отца и остался у окна,— съ такимъ чувствомъ, точно надъ его толовой вислъ топоръ палача.

— Я не помню,— сказалъ Ленскій.

— Правда, ты не помнишь? Но, propos, если это тебя не стснитъ, не можешь ли ты мн одолжить одну или дв тысячи франковъ?… Я уже телеграфировалъ…

— Пожалуйста, Николай, достань дв тысячи франковъ въ моемъ письменномъ стол, въ спальной, вотъ ключъ.

Николай взялъ ключъ и удалился въ сосднюю комнату, оставивъ за собою дверь открытой, какъ не безъ досады замтилъ отецъ.

— Такъ ты совсмъ не помнишь ее?— болталъ Казинъ.— Это для меня непонятно, ты же былъ безъ ума отъ нея, увлеченъ, я никогда не видалъ тебя прежде такимъ. Я видлъ ее только одинъ разъ, только одинъ разъ, но отлично помню. Она, правда, не обратила на меня тогда вниманія, она не видла и не слышала въ то время ничего, кром Ленскаго… Ты долженъ помнить ее. Ее называли Сентой въ кругу Никитиной.

— Несешь ты деньги, Коля?— съ раздраженіемъ крикнулъ Ленскій сыну.

— Сейчасъ, отецъ. Замокъ заржавлъ… я… ошибся ключомъ…— отвтилъ Николай.

— Теперь ее зовутъ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ и она лучшая подруга моей дочери,— разсказывалъ Казинъ.— Замчательне всего то, что она ни слова не говорила Сон о теб. Молоденькія двушки всегда болтаютъ другъ съ другомъ обо всемъ…Помнишь, зимой въ одномъ изъ твоихъ концертовъ она упала въ обморокъ… Она не забыла тебя, очевидно. А ты, неблагодарный… Стоитъ ли, въ самомъ дл, нравиться теб, да еще такъ сильно нравиться? Вс обожательницы музыки съ ума сходили отъ ревности… Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть, если ты ее опять увидишь, она еще разъ вскружитъ теб голову, она прелестне прежняго,— очень измнилась, но и очень похорошла.

Вошелъ Николай и подалъ деньги. Вскор посл этого Казинъ удалился. Николай вжливо проводилъ его до двери, которую заперъ за нимъ, при разговор, который онъ хотлъ имть съ отцомъ, Николай не хотлъ, чтобы ему мшали.

— Такъ это было… это…— медленно произнесъ онъ, подходя къ Ленскому.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать,— неувренно пробормоталъ Ленскій, но глаза его опустились передъ обвиняющимъ взоромъ сына.

На минуту водворилась глубокая тишина. Кровь прилила Ленскому къ лицу, онъ тяжело дышалъ, хотлъ что-то сказать и не могъ произнести ни слова.

— Ты угадалъ!— воскликнулъ Николай.— Она негодная женщина!— Схвативъ себя за лобъ, онъ продолжалъ:— Это было шесть лтъ тому назадъ, она была ребенкомъ, невмняемымъ отъ увлеченія, обезумвшимъ отъ музыки ребенкомъ… нельзя быть очень строгимъ. Ахъ!…— и съ хриплымъ стономъ онъ схватилъ себя за голову.— Всегда одно и то же… Ты правъ… а я былъ глупъ!— и онъ бросился къ двери, но тяжелая рука удержала его за плечо.

— Коля, останься!— воскликнулъ Ленскій.

— Отецъ!

— Это не такъ, какъ ты думаешь,— тихо сказалъ Ленскій, поднявъ опущенную голову. Румянецъ сбжалъ теперь съ его лица, онъ былъ блденъ, какъ полотно.

— Такъ это только глупая болтовня Казина?— воскликнулъ Николай.— Ты никогда не видалъ ее… иди, по крайней мр, она никогда не нравилась теб?

Ленскій покачалъ головой.

— Нтъ, она нравилась мн,— глухо произнесъ онъ,— очень нравилась, относительно этого Казинъ сказалъ правду,— она необыкновенно нравилась мн. Въ ней было что-то особенное, больше теплоты и естественности, чмъ у другихъ, и такая своеобразная манера смотрть на человка, которую ты знаешь. Я думалъ… но я ошибся…— Онъ остановился.

— Ну, отецъ?

— Разъ вечеромъ я засталъ ее одну,— прошепталъ Ленскій чуть слышно.— Никитина подстроила это. О, низость, подлость женщины, желающей во что бы то ни стало угодить! Я потерялъ голову. Сначала она не поняла меня… я подумалъ, что это жеманство… Говорить ли теб все?

— Да!

— Ну…— Ленскій говорилъ хриплымъ голосомъ.— Я былъ какъ дикій зврь… она крикнула на помощь. Я услышалъ чьи-то шаги, на счастье для нея… я испугался, какъ воръ, и скрылся. Довольно съ тебя теперь?— крикнулъ онъ и топнулъ ногой.

Ленскій замолчалъ, лицо Николая было блдно.

— Теперь я знаю, почему я внушаю ей ужасъ, — беззвучно произнесъ онъ, не глядя на отца. Съ этими словами онъ вышелъ.

XI.

Въ это самое время Маша стояла въ своей комнат передъ каминными часами и считала: ‘разъ… два… три… четыре… пять ударовъ! Разъ… два… три… четыре… пять… шесть!… Теперь должно совершиться!’ — тихо произнесла Маша.

Должно совершиться! Медленно, но постепенно и увренно, пересиливая, ею овладло это убжденіе. Сначала оно подкралось къ ней какъ смутный страхъ, какъ будто холодная рука призрака прикоснулась къ ея спин, потомъ обратилось въ страшное приказаніе. Она боролась противъ него со всмъ диво возстающимъ ужасомъ, который ощущаетъ очень молодое существо при мысли о смерти,— она не хочетъ, не хочетъ! Но, наконецъ, отчаяніе, соединенное съ усиливающеюся съ каждымъ днемъ физическою слабостью, способствовало ршенію: ‘да, это должно совершиться!’

——

Это должно совершиться! Но какъ привести въ исполненіе? Ядъ?… Нтъ… она должна исчезнуть со свта такъ, чтобы ее не нашелъ никто, кто ее зналъ, чтобы никто никогда не узналъ…

И въ короткія, свтлыя весеннія ночи въ головк ея созрлъ такой хитро разсчитанный планъ, какой можетъ придумать только романтическая молоденькая двушка.

XII.

Все готово. Маша отложила исполненіе своего плана до возвращенія отца и поэтому-то испугалась при вид его, вмсто того, чтобы обрадоваться. Ей представилось, будто палачъ приблизился къ ней и крикнулъ: ‘Иди, пора!’ Какъ добръ былъ къ ней отецъ! Какую чудную будущность рисовалъ ей!… Черная стна воздвигалась передъ ней. Будущности не можетъ теперь быть!

Разъ… два… три… четыре… пять… шесть ударовъ! Часъ насталъ! Она переодлась — ни одной нитки изъ своихъ прежнихъ вещей она не оставила на себ, а перемнила все на вещи, которыя постепенно, потихоньку пріобртала, начиная съ грубыхъ чулокъ и башмаковъ.

Если ея тло вытащатъ, то ни одинъ человкъ не долженъ подозрвать, что двушка въ простомъ деревенскомъ плать можетъ быть избалованною дочерью Бориса Ленскаго. Она взяла изъ шкатулки жемчугъ матери, который давно уже не носила, и поцловала его. Затмъ опустилась на колни передъ кіотомъ и помолилась. Ея сердце стучало такъ, что готово было выскочить.

— Лиза, скажите тет, чтобы она не ждала меня сегодня къ обду,— крикнула она горничной сквозь запертую дверь въ сосднюю комнату,— я обдаю у папы.

— Tr&egrave,s bien, mademoiselle!

И Маша направилась внизъ. На лстниц она вдругъ почувствовала страшную жажду. Она завернула въ столовую, взяла графинъ съ буфета и съ жадностью выпила воды. Сквозь запахъ кожи и горячей пыли, наполняющій городскія столовыя лтомъ, на Машу пахнулъ пріятный ароматъ. Красная пирамида свжей сочной малины, ея любимыхъ ягодъ, возвышалась въ ваз. Маша протянула руку къ душистымъ ягодамъ, съла дв, три. Вдругъ въ горл у нея сжалось, она почувствовала тошноту, Маша быстро выбжала. Но у двери она остановилась, она колебалась. Но разв уже сію минуту?… Еще недлю, дв недли прожить, насладиться солнечнымъ свтомъ, испытать ласки отца… все забыть… быть счастливой!… Дв недли счастія, а потомъ…

Часы въ дом пробили четверть седьмаго,— черезъ нсколько минуть вернется домой тетка. Маша двинулась впередъ.

Вотъ она уже за воротами. Улица Ваграмъ осталась за ней, она къ Елисейскихъ поляхъ. Листья каштановъ, еще мокрые отъ послдняго дождя, блестли на солнц и шумли. Тни становились длинне. Маша кивнула прозжавшему мимо пустому извощику.

— На ближайшую станцію ‘Ласточки’,— приказала она.

‘Ласточка’ — пароходъ, ежедневно ходящій между Парижемъ и Сентъ-Клу, уже отходилъ, когда Маща пріхала на пристань. Она хотла подождать слдующаго парохода.

— Mais non, ma bonne fille,— сказалъ почернвшій отъ золы кочегаръ,— montez toujours,— и помогъ ей взойти на палубу.

Маша сла и принялась спокойно разглядывать публику, иногда она забывала, зачмъ она здсь, но нина минуту не могла отдлаться отъ ужаснаго чувства въ груди. Забывшись, она невольно строила планы на завтрашній день, потомъ вздрогнула. Завтра въ это время… что будетъ?

Волны пнятся и плещутъ о деревянные борты корабля, серебристый блескъ стелется по Сен. Громадный силуэтъ моста остался позади. Направо отъ парохода тянется шумящее море зелени, налво зеленая равнина съ недоконченными строеніями, кучами песку и длинными рядами тонкихъ, молодыхъ тополей. Затмъ наступаетъ ярмарочный шумъ, выкрикиваніе у балагановъ, скрипъ каруселей, звуки шарманокъ въ отел. Парижъ виднется уже вдали, окутанный синеватою дымкой, изъ которой выдляется только блестящій куполъ дома инвалидовъ. Зеленые берега направо и налво, красноватый отблескъ на Сен заходящаго солнца, вдоль береговъ тнистыя ивы и грустный шелестъ листвы, а тамъ, за прозрачною стью зеленыхъ втвей, что это?… Маша вытянула голову впередъ. Толпа хорошенькихъ двушекъ съ большими букетами цвтовъ въ рукахъ.

Дальше скользитъ пароходъ. Еще разъ протянула Маша голову,— двушекъ уже не видно, только отдаленное эхо ихъ псни доносится еще по волнамъ.

— ‘Медонъ, медонъ!’ Маленькій срый городокъ, расположенный у подошвы зеленаго холма.

Каждый разъ, какъ останавливался пароходъ, Маша говорила себ: ‘Теперь пора!’ Каждый разъ хотла она выйти на берегъ, найти гд-нибудь мстечко среди развсистыхъ изъ, чтобы безпрепятственно пополнить то, что она задумала, еще разъ упасть на колни на нжную весеннюю траву среди прелестныхъ цвтовъ, поручить матери свою слабую душу и затмъ… Да, на каждой станціи хотла она выйти и не могла, сидла, точно пригвожденная отъ страха передъ тмъ ужасомъ, противъ котораго возставалъ каждый фибръ ея молодой жизни.

— ‘Севръ!’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все, что есть прекраснаго на свт, проносится въ ея душ. Напрасно старалась она обратить свои упованія на будущую вчную жизнь, то, что рисовало ея воображеніе, было грубо, матеріально, отталкивающе. Ее найдутъ обезображенною и испачканною грязью гд-нибудь въ тин, чужіе люди стащутъ съ нея платье. Щеки ея пылали и потомъ… еще другое мучительное чувство примшивалось ко всмъ этимъ ужасамъ — малодушный страхъ не только смерти, но и физическихъ страданій, предшествующихъ смерти.

— ‘Сентъ-Клу!’ Это послдняя станція.

Кто-то изъ пароходной прислуги спросилъ Машу, сойдетъ ли она. Она поднялась. Въ глазахъ ея потемнло, холодный потъ выступилъ на лбу, она, шатаясь, упала на свое мсто.

Медленно двигаясь противъ теченія, пароходъ возвращался въ Парижъ. Сквозь шепотъ деревьевъ на берегу слышалось пніе птицъ. Упоительный ароматъ поднимался отъ земли и доносился по вод.

Маша сидла блдная, слабая, точно посл тяжелой болзни, она не понимала теперь, зачмъ она должна умереть. Ее отецъ проститъ, его любовь безгранична,— это она знаетъ, а другіе?…

Съ своимъ прежнимъ дтскимъ своевольствомъ она пожала плечами,— ахъ, какое ей дло до другихъ!…

Почти внезапно налетла гроза, поднялся рзкій втеръ. Люди ушли съ палубы, попрятались въ каютахъ. Нсколько молодыхъ человкъ, куря и болтая, не обращали вниманія на грозу и оставались наверху. Маша замтила, что они наблюдаютъ за ней. Одинъ изъ нихъ сказалъ что-то, остальные засмялись.

Богъ знаетъ, надъ чмъ они смялись. Маш представилось, что они угадали…

Точно горящее пламя, пробжалъ по ней пробудившійся съ новою силой стыдъ, отчаяніе. Она вскочила, сорвала крючокъ съ дверки, сдланной въ перилахъ палубы, закрыла обими руками глаза.

— Мама!— въ страх воскликнула она въ послдній разъ.

Совершилось…

XIII.

Вечеръ уже давно насталъ. Ленскій сидлъ одинъ въ своемъ номер. Разныя чувства волновали его, злоба сжимала горло.

‘Зачмъ я все сказалъ ему?— спрашивалъ онъ себя.— Да, зачмъ?…’ Потому, что онъ ненавидлъ ложь, потому, что ему казалось, что онъ искупаетъ отчасти свой ужасный поступокъ, сознаваясь въ собственномъ стыд, Потому, что воспоминаніе такъ мучило его, что онъ чувствовалъ потребность бичевать себя до крови.

Когда онъ такъ неожиданно взглянулъ въ чистые глаза Пяты, ему показалось, будто вокругъ него сдлалось необычайно свтло. Онъ такъ ясно видлъ всю свою жизнь, какъ никогда прежде, и чувствовалъ къ ней отвращеніе. Нсколько минутъ тому назадъ онъ послалъ кельнера къ Николаю сказать, что кушать подано. Николай приказалъ извиниться, что не можетъ придти. Ленскій и не слъ даже за столъ. Боже, разв онъ могъ бы что-нибудь проглотить? Кельнеръ спросилъ его, прикажетъ ли онъ зажечь лампу, но Ленскій нетерпливо сдлалъ ему знакъ уйти. Къ чему ему свтъ, когда онъ и такъ достаточно ясно видитъ?

Сильное безпокойство овладло, имъ. Если Николай дйствительно узжаетъ, то осталось немного времени. Онъ услышалъ шаги, тяжелые шаги людей, спускающихся по лстниц съ какою-то тяжестью. Сносили внизъ вещи Николая.

‘Онъ не придетъ даже проститься, — думалъ Ленскій, — но такъ отпустить его я не могу,— воскликнулъ онъ,— не могу!’

Онъ поднялся въ номеръ Николая. Какъ обыкновенно передъ отъздомъ, въ комнат были зажжены вс находящіяся тамъ свчи, для того, чтобы не забыть чего-нибудь въ темнот. Яркій свтъ былъ непріятенъ Ленскому. Николай стоялъ передъ каминомъ и занимался уничтоженіемъ писемъ. Новая жесткая, черствая черта появилась на окаменвшемъ лиц Николая.

Когда онъ увидлъ отца, его лицо выразило такое безпокойство и изумленіе, что у Ленскаго сжалось сердце. Минуту они молча стояли другъ передъ другомъ.

— Коля!— произнесъ, наконецъ, Ленскій какимъ-то сдавленнымъ голосомъ.— Ты… ты не хотлъ, вдь, ухать, не простившись со мной!

— Нтъ… конечно, нтъ!— отвтилъ машинально Коля, продолжая рвать письма.

— Коля!— Голосъ артиста дрожалъ, онъ положилъ руку на рукавъ сына и замтилъ, что при его прикосновеніи тотъ вздрогнулъ. Тогда Ленскій схватился за виски и топнулъ ногою.— Это невыносимо!— крикнулъ онъ.— Не видишь ты разв, не понимаешь, какъ меня мучаетъ все это,— меня, который хотлъ бы звздъ съ небесъ достать для тебя, а теперь долженъ быть помхой твоему счастью?… Какая это помха!… Будь благоразуменъ, тутъ нтъ никакой помхи, вдь, ничего не случилось,— ты не долженъ отказываться отъ нея. А если она боится опять встртиться со мною, то я клянусь теб, что она никогда не увидитъ меня… что я никогда не буду стснять васъ своимъ присутствіемъ. Я все вынесу, только не мысль, что разбилъ твою жизнь. Коля… не слышишь ты меня разв, Коля?— Онъ тронулъ сына за плечо. Николай обернулся къ нему. Отецъ испугался тупаго, безучастнаго взгляда, который онъ встртилъ въ блестящихъ прежде оживленіемъ глазахъ сына.

Вошелъ кельнеръ, чтобы доложить, что карета подана. Николай взялъ шляпу. Ленскій удержалъ его и сдлалъ знакъ кельнеру удалиться.

— Ты напишешь, вдь, когда додешь до мста?— спросилъ онъ.

— Какъ только оправлюсь немного,— отвтилъ Николай тнь же слабымъ, беззвучнымъ голосомъ.

‘Ничего, онъ не сердится, не говоритъ рзкостей, не отталкиваетъ меня!…’ — говорилъ себ Ленскій. Сильное чувство могло бы современемъ пройти, а для того, что онъ видлъ передъ собою, нтъ спасенія. Онъ понималъ, что въ этомъ юнош что-то умерло навсегда, его сильная натура надломилась, священный огонь въ немъ потухъ.

— Прощай, Коля!— прошепталъ Ленскій хриплымъ голосокъ. Онъ заключилъ сына въ объятія, страстно прижалъ къ груди и, но русскому обычаю, трижды поцловалъ, но онъ цловалъ какъ будто трупъ,— до того безучастно относился Николай къ нжности отца. Только разъ въ жизни губы Ленскаго прикасались къ такому же холоду, когда онъ цловалъ Наташу въ гробу.

Николай спустился съ лстницы, Ленскій проводилъ его до подъзда, посмотрлъ вслдъ увозившему его экипажу, пока тотъ не скрылся изъ глазъ, затмъ повернулся и тяжелыми шагами поднялся въ свой номеръ.

На двор шелъ сильный дождь, изрдка сверкала молнія и вдали гремлъ громъ. Прошелъ, можетъ быть, часъ посл отъзда Николая, когда у двери Ленскаго раздался стукъ. Сначала онъ не слыхалъ,— стукъ повторился громче, настойчиве. Ленскій сердито поднялъ голову, онъ сказалъ, вдь, внизу, чтобъ никого не принимать.

— Кто тамъ?— сердито крикнулъ онъ.

— Посланный отъ госпожи Елагиной.

— Войдите!… Что случилось?

— Онъ принесъ записку,— сказалъ кельнеръ.

Ленскій распечаталъ записку.

— Карету!— крикнулъ онъ кельнеру, стоявшему въ ожиданіи, не будетъ ли отвта.— Только живо!

Кельнеръ вышелъ, Ленскій еще разъ перечелъ записку:

‘Прізжайте немедленно. Варвара’.

Больше ничего. Что могло случиться? Онъ схватилъ шляпу, побжалъ слдомъ за кельнеромъ и вскочилъ въ карету.

— Улица Ваграмъ, — крикнулъ онъ кучеру, — позжай какъ можно скоре.

Извощикъ помчался черезъ Вандомскую площадь, по улиц Кастаньоль и по ЕлисейСкимъ полямъ, затмъ поворотъ — извощикъ остановился. Ленскій выскочилъ изъ кареты. Ворота были настежь,— непріятный запахъ тины пахнулъ ему въ лицо. Отъ воротъ до самой прихожей онъ увидлъ большія капли грязи, его взглядъ не могъ оторваться отъ нихъ, хотя онъ не думалъ еще ничего особеннаго. Мучительное, непріятное предчувствіе росло съ каждымъ шагомъ, который онъ длалъ впередъ, но онъ не могъ бы сказать, чего онъ боится. Онъ не нашелъ никого, кто бы сказалъ ему, гд невстка, гд вс. Весь домъ былъ въ переполох. Ленскій постоялъ минуту въ раздумьи. По вотъ онъ увидлъ, что т же грязныя пятна, которыя онъ видлъ у воротъ, испачкали и холстинную дорожку, закрывавшую коверъ на лстниц. И вдругъ онъ вспомнилъ, какъ видлъ разъ подобный же рядъ грязныхъ капель въ Москв, въ жаркій лтній день, когда по улиц несли утопленника. Ленскій поднялся на лстницу, приблизился къ двери,— онъ зналъ въ какую комнату вела эта дверь!…

Одну минуту онъ малодушно колебался, какъ будто не могъ себя заставить взглянуть въ глаза тому ужасу, который его ожидалъ. Затмъ онъ рванулъ дверь. Комната была едва освщена, одна свча горла около кровати, блые занавсы которой были отдернуты, и тамъ на кровати лежало что-то — онъ не могъ хорошенько различить что. Дрожа всмъ тломъ, передъ кроватью стояла Варвара Александровна, большія, грязныя мокрыя пятна покрывали ея шатье.

— Маша!— вскрикнулъ Ленскій дикимъ голосомъ, схвативъ невстку за руку и оттолкнувъ ее отъ кровати.

Да, передъ нимъ лежала Маша, блдная, съ закрытыми глазами и мокрыми, прилипшими къ щекамъ волосами.

— Она умерла!— простоналъ Ленскій.

— Нтъ… нтъ, она жива,— успокоивала Елагина, но въ ея голос слышалась не радость, а безпокойство и страхъ.

Маша открыла глаза, отвернула ихъ отъ отца и вздрогнула.

Ленскій слъ около дочери на край, кроваіи, маленькая ручка ея лежала на одял, онъ взялъ ее и началъ цловать и гладить.

— Что такое случилось?— спросилъ онъ, наклонившись къ дочери.

— Когда я вернулась домой, я не застала ее,— поспшно сообщала Варвара Александровна, въ ея тон было что-то заискиващее, визгливо-собачье, точно она боялась, что ее будутъ бранить,— Маша сказала горничной, что не вернется къ обду, что она обдаетъ съ вами и Николаемъ. Я спокойно сла за столъ одна,— Анна обдаетъ у знакомыхъ, должно быть, въ половин десятаго — я какъ разъ отослала лакея за Анной,— у подъзда остановился экипажъ… Я слышу шумъ въ прихожей… голоса… Горничная докладываетъ, что требуютъ барыню… я выбгаю… и вижу двое мужчинъ вносятъ Машу. Они сказали мн… на пароход… передъ Пасси… какая-то двушка упала въ воду… Маша… но за ней во-время бросились, спасли ее. Къ счастью, одинъ изъ пассажировъ зналъ ее… лакей, иногда помогающій у насъ служить… онъ привезъ ее сюда, иначе ее отправили бы на спасательную станцію. Это ужасно!… Случай… ужасный случай… неосторожность — дверка парохода была не хорошо заперта… она прислонилась къ ней… и…

Низко опустивъ голову, Ленскій выслушалъ отрывочный разсказъ невстки. Онъ все еще гладилъ и ласкалъ маленькую ручку дочери.

— Какой случай?— прошепталъ онъ.— Какъ могла она вообще попасть на пароходъ? Она хотла лишить себя жизни отъ горя. Бдная голубка! Какое можетъ быть горе въ семнадцать лтъ! О, моя дорогая, милая двочка, кто причинилъ теб такое страданіе?— Обратившись къ невстк, онъ крикнулъ:— Послали вы, по крайней мр, за докторомъ?

— Я не знала,— растерянно прошептала она.

Маша задрожала всмъ тломъ и, выдернувъ у отца руку, спрятала лицо въ подушки и простонала:

— Нтъ… нтъ… не надо доктора!…

Ленскій внимательне посмотрлъ на нее,— онъ понялъ! Нечеловческій крикъ, ревъ дикаго звря, вырвался изъ его груди, онъ бросился на дочь, схватилъ ее за горло.

— Безстыдная!— крикнулъ онъ.

— Pas de violence, ради Бога!— робко прошептала Варвара Александровна.

Но онъ ничего не слышалъ.

— Кто онъ?— рычалъ Ленскій.— Кто?— крикнулъ онъ невстк.

— Я не знаю… я не подозрвала… я никогда ничего не замчала,— бормотала Елагина.

— Да, вы никогда ничего не замчали, — повторилъ онъ ея слова, — ничего не замчали! Такъ ты, можетъ быть, нашла себ любовника на улиц?— крикнулъ онъ дочери.

Маша открыла глаза и остановила ихъ на отц съ трогательно-грустнымъ, умоляющимъ, покорнымъ выраженіемъ, полнымъ упрека.

Ленскій вдругъ почувствовалъ, точно внутри его что-то порвалось. Гнвъ прошелъ, только глубокая жалость осталась въ душ, онъ бросился въ дочери, заключилъ ее въ объятія, прижалъ къ груди, рыдалъ, плакалъ, покрывалъ поцлуями и слезами ея блдное личико. Онъ замтилъ, что Варвара Александровна все еще стоитъ тутъ и наблюдаетъ за нимъ. Онъ вскочилъ.

— Что вы здсь еще длаете? Вонъ отсюда! Вы не съумли сберечь моего ребенка? Уходите!— и онъ повелительно указалъ ей на дверь.

Все еще бормоча, объясняя, оправдываясь, Варвара Александровна исчезла. Дверь затворилась за ней.

— Маша, какъ могло это случиться?— спросилъ онъ тихо.

Она молчала.

— Маша, ради Бога, скажи, иначе я съ ума сойду,— умолялъ онъ.— Должно же быть что-нибудь, что тебя оправдываетъ. Какъ это случилось… кто онъ?

— Я не скажу, это безполезно, вы сдлаете ему зло, я не хочу ему зла.

XIV.

Напрасно настаивалъ онъ дальше, Маша ничего не отвчала. Отвернувъ лицо къ стн, она лежала неподвижно и молча, точно трупъ. Наконецъ, Ленскій усталъ спрашивать, онъ замолчалъ и сидлъ утомленный, разбитый, съ чувствомъ человка, котораго ударили по голов. Его мысли вертлись на постороннихъ предметахъ, онъ спрашивалъ себя: не забылъ ли ключа у сундука, опуститъ ли кельнеръ письмо, которое лежитъ на его письменномъ стол? Онъ услыхалъ, какъ отперлась дверь подъзда, услыхалъ шелестъ шелковаго платья. Анна вернулась. Дрожь пробжала по его тлу. Теперь узнаетъ она, эта надменная Анна, всегда относившаяся свысока къ его дочери! Онъ хотлъ выбжать, зажать ротъ невстк, запретить ей говорить. Можно ли зажать ротъ всему Парижу? Завтра будутъ вс кумушки разсказывать объ этотъ другъ другу у воротъ въ сумеркахъ, во всхъ газетахъ будетъ напечатано объ этомъ.

И онъ сидлъ точно окаменлый и не двигался… прислушивался… прислушивался, точно могъ услышать здсь, наверху, то, что они говорили другъ другу. Потъ выступалъ у него на лбу, щеки горли и теперь онъ дйствительно услыхалъ что-то — тонкій, пронзительный голосъ Анны, кричащей: ‘Quelle honte! quelle horreur!’

Маша зажала руками уши. Ленскій вскочилъ, подбжалъ къ двери, которую Варвара Александровна оставила неплотно притворенною. Онъ заботливо затворилъ ее плотне, опустилъ портьеру, чтобы Маша не могла больше услыхать ничего оскорбительнаго. Затмъ подошелъ опять къ кровати и замтилъ, что Маша горитъ въ жару. Онъ прикоснулся къ ея щекамъ. Маша схватила его руку, прижала ее сначала къ губамъ, потомъ закрыла ею глаза.

— Потушить огонь?— тихо спросилъ онъ.

Маша кивнула. Онъ слъ около нея въ темнот. Все сильне чувствовалъ онъ, что надъ его головой тяготетъ что-то давящее, какое-то страшное ярмо несчастія, подъ которымъ онъ долженъ согнуться, потому что безсиленъ противъ него. Все его существо было страшно потрясено, онъ испытывалъ такое чувство, будто видлъ, какъ передъ его глазами погибло все, что было у него дорогаго въ мір — будущность его дтей!

Онъ вспомнилъ о своихъ честолюбивыхъ мечтахъ, о деньгахъ, которыя собралъ для дочери,— онъ, всегда швырявшій ими прежде. Безконечный стыдъ мучилъ его — все кончено… все!… Цлуя ночь онъ безостановочно, безпокойно искалъ хоть кусочекъ голубаго неба для дочери, искалъ не большое, блестящее счастье, о которомъ мечталъ для Маши,— нтъ, только самую скромную, только сносную жизнь, искалъ разршенія,— напрасно, ничего, ничего! Его умъ бился какъ пойманная птица при каждомъ взмах крыльевъ, ранившая себя о желзныя жерди слишкомъ тсной клтки, напрасно ища выхода. И, все-таки, онъ не переставалъ искать, не переставалъ терзать себя!

Наступало утро, туманное, безъ единаго солнечнаго луча. Печально заглянуло оно въ Машину комнату. Все разбросано, все запачкано, испорчено… всюду черныя, грязныя пятна… Сердце Ленскаго сжалось. Въ то утро, когда, онъ прощался съ дочерью, на этомъ мст лежало платье, но такое блое, такое чистое, какъ свже-распустившійся цвтокъ. Картина залитой свтомъ, благоухающей комнаты, милая картина, которую онъ постоянно носилъ въ сердц во время послдняго путешествія, воскресла въ его душ. Онъ ясно видитъ милыя очертанія скромно закрытой до шеи фигуры двушки. Его глаза остановились на кровати, горло судорожно сжалось, — вдь, это та же комната, та же двушка. Она спитъ такъ же, какъ и тогда,— нтъ, не такъ. Щеки ея пылаютъ отъ жара, она безпрестанно вздрагиваетъ всмъ тломъ. Онъ тихонько надвинулъ одяло на ея обнаженныя плечи. Она стонала что-то во сн, онъ прислушился… все то же слово:

— Мама, мама!…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Какъ всегда лтомъ посл сильной бури, день былъ холодный, срыя тучи заволакивали небо. Англичанки вытащили изъ сундуковъ теплыя пальто и весело бгили въ нихъ по бульвару. Дамы въ мастерской Сильвена приготовляли пуншъ, чтобы согрться, одна изъ нихъ ушла за пирожками и кстати пригласить мосье Сильвена на свой импровизированный праздникъ.

Посреди мастерской сидла новая натурщица, неизбалованная, трипадцатилтняя двочка по имени Элиза. Элизу очень любили. Она еще не требовала, чтобы ей позволяли въ свободное отъ позированія время растягиваться на качалк и читать романы. Единственно въ чемъ ее можно было упрекнуть до сихъ поръ, это въ томъ, что вс свои карманныя деньги, состоящія изъ двухъ су ежедневно, она тратила на черствые пирожки и старинные романсы. Она призналась дамамъ, что хочетъ быть пвицей,— ‘быть пвицей’, по ея, значитъ ходить по дворамъ и подъ аккомпанимептъ гитары распвать чувствительные романсы.

— Эта двочка — настоящая артистка,— сказалъ дамамъ ея импрессаріо, старикъ, получавшій за нее вознагражденіе. Его звали Жильбертъ и онъ служилъ натурщикомъ иконописцамъ на бульвар Клиши.

Дамы наняли Элизу на мсяцъ. Она поправилась имъ своею неиспорченностью и блокурыми волосами. Он заботились о ней, дарили ей платья, оберегали ея нравственность. Снисходительно ироническая улыбка Ниты, покачивавшей на это головой, не въ состояніи была отбить у нихъ охоты. Элиза изображала сегодня что-то фантастическое,— никто не съумлъ бы сказать, что именно, съ распущенными волосами и въ зеленой бархатной безрукавк. Бархатною безрукавкой служилъ поношенный лифъ графини д’Ольбрейзе, изъ котораго для большаго эффекта выпороли рукава.

Графиня и дв недавно поступившія въ мастерскую шведки,— он были приняты такъ же гостепріимно, какъ путешественники ночью въ переполненный вагонъ,— рисовали одн, съ этой натурщицы. Миссъ Фрацеръ, шотландка, тридцать лтъ тому назадъ потерявшая жениха при крушеніи позда, задумчиво курила папиросы и разглядывала свою картину, изображавшую на этотъ разъ мертвую голову съ внкомъ на лбу. Ея соотечественница, мистрисъ Шандосъ, лежала съ полу распустившимися косами въ качалк и читала Chansons des gueux Ришпена. Мадемуазель Мольсъ, влюбленная въ своего учителя музыки эльзаска, стояла на колняхъ передъ деревянною скамейкой, на которой помщалась спиртовая лампа, и смотрла на синеватое пламя, напоминая собою макбетовскую вдьму. Пламя потухло, спиртъ весь вышелъ, тогда мистрисъ Шандосъ вылила въ лампу изъ своего флакона одеколонъ. Красивая мадемуазель Гишаръ сидла безъ всякаго дла на углу стола и жевала бисквитныя крошки.

— Ты устала?— спросила графиня д’Ольбрейзе звавшую Элизу.

— Да, мадамъ,— отвтила двочка.

— Такъ спой намъ псенку, чтобы развлечься.

— Да, спой намъ псню, спой псню,— пропищала мистрисъ Шандосъ.

Глаза Элизы заблестли, она стала въ позу. Опустивъ лвую руку, правой неуклюже жестикулируя, она спла романсъ съ такимъ припвомъ:

‘Ne m’aime pas, je t’en supplie,

Car mon amour donne la mort!’

Ея ли маленькая серьезная фигурка, стоявшая на стол для моделей, въ зеленомъ бархатномъ лиф, звонкій ли дтскій голосъ, фламандскій ли акцентъ, или, наконецъ, трагическое содержаніе псни было тому причиной, но только вс дамы разразились громкимъ хохотомъ, смялась даже всегда грустная мадемуазель Мольсъ.

— Не обращай вниманія,— утшила графиня д’Ольбрейзе изумленно смотрвшую на нихъ маленькую пвицу.— Въ пустыхъ людяхъ, врод Скриба, даже трагедіи Виктора Гюго вызывали только смхъ.

Дамы захохотали еще громче. Элиза смотрла широко открытыми глазами и тоже смялась.

Между тмъ, отворилась наружная дверь мастерской, мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ, бельгійка, ищущая вдохновенія въ конюшняхъ, вошла съ большимъ пакетомъ и мокрымъ зонтомъ и сообщила грустнымъ тономъ:

— Мосье Сильвенъ извиняется, онъ не можетъ сегодня придти, его попугай умираетъ.

Веселость дамъ увеличилась. Въ это время въ дверяхъ сосдней комнаты показалась Нита, блдная, со слдами пережитаго волненія на лиц.

— Принимаете меня?— спросила она короткимъ, рзкимъ тономъ, который часто появлялся у нея.

Ниту вс очень любили въ мастерской и встртили ея появленіе радостнымъ восклицаніемъ.

— Вы смялись такъ заразительно,— сказала она, садясь въ кресло, съ котораго одна изъ шведокъ сняла ящикъ съ красками.— Надъ чмъ вы такъ смялись?

— На это трудно отвтить,— возразила графиня д’Ольбрейзе, предлагая Нит папиросу.— Элиза спла намъ необыкновенна трогательную псенку, я по этому поводу что-то съострила, затмъ мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ сообщила намъ грустное извстіе. Собственно говоря, какъ вы видите, поводовъ къ особенному веселью нтъ, но смхъ заразителенъ.

— Я хотла бы, чтобы онъ и на меня подйствовалъ заразительно, мн такъ скучно!— сказала Нита, потягиваясь и потирая глаза, точно она не выспалась.— Все у меня валится изъ рукъ.

— Какъ можно быть печальной при вашемъ успх!— со вздохомъ замтила мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ, картина которой, изображающая лошадиные крупы, была отвергнута жюри.

— Зарабатываете вы уже настолько, что можете заказывать туалетъ у Вортъ?— полюбопытствовала прекрасная Гишаръ.

— Привратница разсказывала намъ вчера, что недавно въ вашей мастерской собралось сразу три торговца картинами. Правда это?— спросила мадемуазель Мольсъ.

— Да,— отвтила Нита.— Они надоли мн. Одинъ изъ нихъ замтилъ, между прочимъ: ‘Vous vez des notes graves’dans votre pinceau, des notes de contrealte…’ Публика увлекается теперь контральто и меланхоліей Шумана. Пользуйтесь этимъ настроеніемъ… Каково это! Ничего не можетъ быть глупе полишинеля, проливающаго слезы по прихоти публики! Ахъ, я такъ хотла бы быть настолько богатой, чтобы имть возможность дарить свои картины!

— Не забудьте насъ тогда!— воскликнули дамы.

— О, конечно, не забуду никого.

Пуншъ былъ, наконецъ, готовъ. Мадемуазель Мольсъ подала Нит стаканъ.

— Гд же ваша русская подруга?— спросила мистрисъ Шандосъ.

— Она похала съ отцомъ на выставку,— отвтила Нита, поднося стаканъ къ губамъ.

— Я встртила ее вчера, она показалась мн очень грустной и блдной,— замтила сантиментальная Фрацеръ.

— Почему не видать больше красавца ея кузена?

— Онъ ухалъ вчера въ Америку,— сказала Нита.

— А… это объясняетъ грусть мадемуазель Сони! Соня… Соня… Какое странное имя! Въ ней есть что-то привлекательное, она очень интересна. Я думала всегда, что молодой Ленскій влюбленъ въ нее.

— Да?… Я думала совсмъ другое,— замтила графиня, весело Подмигнувъ Нит.— Я прозакладывала бы голову, что…

Графиня не окончила фразу. Нита покраснла и нахмурила лобъ.

— Нтъ, нтъ, благодарю васъ, милая, я, право, не могу,— отвтила она одной изъ дамъ, любезно угощавшей ее пирожками.

— Я очень разстроена, вы должны быть снисходительны ко мн,— продолжала она.

— Мы употребимъ вс силы, чтобы развлечь васъ,— сказала добродушная графиня.— Элиза, спой намъ еще псню, что-нибудь трагическое, это смшне всего.

Глаза Элизы радостно заблестли и, цня по достоинству значеніе пьедестала, она опять стала на столъ и начала:

‘Elle n’etait pas jlie du tout,

Je i’aimais pourtant comme un fou!’

— Элиза, да разв же это можно?— воскликнула графини д’Ольбрейзе, знавшая парижскія шансонетки.— Вдь, это невозможная псня, стыдитесь!

Элиза заплакала. Вскор явился ея импрессаріо, она сняла свой бархатный лифъ, надла дождевой плащъ и исчезла.

— Она такъ неиспорчена,— мечтательно произнесла миссъ Фрадеръ, смотря ей вслдъ.

— Гм…— сухо сказала Нита,— и вы думаете, что она останется такою?

— Мы надемся всмъ сердцемъ,— съ достоинствомъ подтвердила мистрисъ Леонида съ Шандосъ, отрываясь отъ стихотвореній Ришпена.

Нита вздохнула.

— Въ этомъ отношеніи у меня не осталось иллюзій. Я не разъ заботилась о нравственности моихъ натурщицъ. Мою послднюю protge звали Маріей. Марія — c’est de bonne augure, не правда ли? Я наняла ее на мсяцъ, чтобы она не могла ходить позировать въ мужскія мастерскія, три раза въ недлю у себя на дому я давала ей уроки, сажала ее пить чай за одинъ столъ съ собой, чтобы возвысить ея понятія о нравственности. Разъ какъ-то она является во мн въ мастерскую съ торжествующею физіономіей, поразившей меня. ‘Мадемуазель,— воскликнула она,— я получила первую премію’ — Монтіоновскую, Марія?— спросила я.— Ничуть не бывало — медаль на маскарадномъ бал въ Монмартр за самый откровенный костюмъ. Что скажете вы на это, господа? Потомъ она перестала ходить и вскор… она улыбалась мн съ сіяющимъ лицомъ въ лсу. У нея на шляп сидли попугай и дв райскія птицы и она хала, развалившись, въ зеленой коляск… Я шла пшкомъ!

— Это очень грустно,— замтила миссъ Фрацеръ.— Но вы не должны на основаніи этого единичаго факта…

— Ахъ, не говорите мн объ единичныхъ фактахъ,— со вздохомъ замтила Нита.— Он вс одинаковы. Здшній воздухъ безнравственъ, испорченность есть эпидемія.

— Да, она захватываетъ уже жертвы и въ высшихъ слояхъ,— воскликнулъ насмшливый голосъ.

Вс оглянулись и увидли мадемуазель Рейхманъ, незамтно вошедшую и приблизившуюся къ Нит въ сромъ дождевомъ плащ, мужской шапк, надвинутой на уши, съ зонтомъ въ правой рук и съ обычною насмшливою улыбкой на губахъ.

— Да, да, не пугайтесь, но эпидемія захватываетъ на самомъ дл жертвы въ высшихъ слояхъ!

— Что хотите вы сказать?— рзко спросила Нита.

— Я хочу сказать, что мадемуазель Ленская была поставлена… гм… поставлена въ необходимость броситься въ воду.

— Боже мой!— воскликнула Нита вн себя.— Она умерла?

— Нтъ,— отвтила Рейхманъ.— Если бы она умерла, я едва ли стала бы вамъ разсказывать такимъ тономъ о катастроф,— смерть обезоруживаетъ даже иронію. Она не умерла… гм… къ сожалнію’ Васъ, можетъ быть, интересуетъ статья Gil Blas — Гейхманъ вытащила газету и начала читать статью, въ которой пошлымъ репортерскимъ языкомъ было подробно описано самоубійство Маши и ея спасеніе.

Прежде чмъ Рейхманъ окончила чтеніе, Нита вскочила и, вырвавъ у нея изъ рукъ газету, разорвала ее въ клочки и бросила на полъ.

— Какъ можетъ доставлять вамъ удовольствіе читать громка подобную мерзость… распространять эту низкую клевету!— воскликнула она съ сверкающими глазами.— Нтъ ни одного слова правды во всемъ этомъ. Бдная двочка была заброшена, несчастна. Она могла сдлать попытку самоубійства, но что касается повода къ этому…

— Относительно повода, къ сожалнію, никто не сомнвается,— возразила Рейхманъ, сдлавшись вдругъ серьезной.— Изъ расположенія къ вамъ ма самой стало жаль, что я по своей дурной привычк позволила себ шутки. Но все это правда. Чтобы подтвердить позоръ несчастной двушки, ея родные, по словамъ Gil Blas’а, ничего не могли сдлать лучшаго, какъ покинуть домъ, чтобы никоимъ образомъ не быть скомпрометированными этимъ позоромъ. Елагины или ухали, или собираются узжать.

Нита выбжала изъ комнаты. Быстро схвативъ шляпу и накинувъ кофточку, она очутилась на бульвар и быстрыми шагами направилась домой. Она не знала, зачмъ она это длаетъ, не знала, чего она хочетъ, зачмъ спшитъ. Она была въ страшномъ волненіи, сердце громко стучало, щеки горли. Ужасный стыдъ, овладвающій каждою чистою двушкой, когда она узнаетъ о нравственномъ паденіи стоящей съ ней на одной общественной ступени женщины, мучилъ ее. Мы не будемъ скрывать ни одной слабости Ниты. Первое чувство, которое внушило ей извстіе о позор Маши, было чувство ужаснаго физическаго отвращенія.

II.

Въ камин хорошенькой гостиной Ниты весело трещалъ огонь, замняя тепло и золотистый свіъ, которыхъ не хотло сегодня проливать солнце, все было кило и уютно попрежнему, красноватый отблескъ пламени игралъ на рдкихъ японскихъ бездлушкахъ, разставленныхъ на полочкахъ и этажеркахъ, озарялъ причудливымъ свтомъ всю комнату. Среди этой уютной обстановки сидла Соня, дрожа и кутаясь въ большой вязаный платокъ, съ низко опущенною головой. Нита подошла къ ней и положила руку на ея плечо. Соня подняла голову, ея глаза почти со страхомъ встртились со взглядомъ Ниты.

— А, ты уже знаешь…— прошептала она.

Нита кивнула головой. Минуту об молчали.

— Это ужасно!— прошептала Соня глухимъ голосомъ, вздрагивая всмъ тломъ.

— Да,— коротко отвтила Нита. Она сла противъ Сони около камина, оперлась локтями на колни и опустила голову на руки.

— Извстно, кто онъ?— спросила Нита черезъ минуту.

— Нтъ, — отвтила Соня, — она ни за что не хочетъ признаться, мой отецъ говорилъ съ Варварой Александровной. Отъ Маши нельзя ничего добиться. Когда ее вначал спросили, она отвтила: ‘ничто не поможетъ, вы сдлаете ему зло, а я зла ему не хочу’. Теперь же она ничего не говорить, лежитъ цлый день молча, лицомъ къ стн.

— Какъ переноситъ это онъ!— вдругъ воскликнула Нита, чуть не вскочивъ.

— Варвара Александровна разсказывала пап, что онъ,— ты разумешь, вдь, Ленскаго — онъ совсмъ потерялъ голову… Въ первую минуту онъ чуть не убилъ Машу, а съ тхъ поръ сидитъ около нея, гладить ея руки, волосы, называетъ ее ласкательными именами. Но она ничего не слышитъ, безмолвно лежитъ, стиснувъ зубы.

Нита опустила голову, потомъ машинально подбросила дровъ въ огонь.

— А мы-то воображали, что она влюблена въ Беренбурга,— воскликнула Соня, — объясняли себ этимъ ея тоску,— но нтъ, Берецбургъ уже былъ женихомъ. Мы, очевидно, ошиблись.

— Нтъ, нтъ!— Нита покачала головой и задумчиво устремила взглядъ впередъ.— Это Карлъ!— воскликнула она.— Помнишь ты, какъ, въ пріемный день у Елагиныхъ, Маша, когда мистрисъ Джойсъ сообщила о помолвк Карла, уронила чашку и чуть не лишилась чувствъ? Это наврное Карлъ!…

— Это невозможно!— воскликнула Соня.— Онъ былъ уже помолвленъ, неужели ты думаешь, что мало-мальски порядочный человкъ Способенъ на подобный поступокъ? Ахъ, это ужасно… ужасно!… Бдный Николай!

Нита не слушала ее. Сложивъ руки на груди и сдвинувъ брови, она глубоко задумалась.

— Moй отецъ настаиваетъ, чтобы я хала съ нимъ завтра въ Виши,— начала черезъ минуту Соня, которую ничто не могло вывести надолго изъ ея душевнаго спокойствія.— Ты позволишь твоей горничной помочь мн уложиться?

Нита не слыхала. Черезъ минуту Соня вышла изъ комнаты.

Нита горла, точно въ жару, въ сердц чувствовала жгучую боль, она не могла выносить дольше замкнутаго комнатнаго воздуха, ей казалось, что она задохнется. Она вышла въ кабинетикъ — вотъ мсто, гд Николай упалъ перед ней на колни и цловалъ ея платье и руки. Какъ онъ былъ похожъ на отца! По тлу Ниты пробжала дрожь. Она откинула голову назадъ, до боли закусила губы. И здсь ей все еще жарко. Ей нуженъ воздухъ, холодный,— свжій воздухъ. Распахнувъ дверь, Нита вышла на террасу. Сильный порывистый втеръ гудлъ въ деревьяхъ парка Монсо и освжилъ двушку. Опершись обими руками на мокрые камни, она смотрла внизъ на шумящее море зеленой листвы.

Отчего она не можетъ забыть? Вдь, она вышла безупречной изъ испытанія. Отчего же до сихъ поръ оно волнуетъ ее? Другая просто оттолкнула бы отъ себя воспоминаніе объ этомъ непріятномъ происшествіи. Но она не такая, какъ другія. Съ дтства она заняла одно изъ тхъ особенныхъ мстъ, которое развиваетъ въ каждомъ предоставленномъ самому себ молодомъ человк склонность къ преувеличеннымъ сильнымъ ощущеніямъ. Отецъ Ниты былъ южный славянинъ, человкъ очень увлекающійся, участвуя офицеромъ въ сраженіи при Санта-Лючіи, онъ съ сорока человками взялъ приступомъ итальянскую батарею, мать, такая же увлекающаяся, была дочерью графа и влюбилась въ молодаго героя, когда онъ, раненый, лежалъ въ обращенномъ въ лазаретъ флигел Труцберга, фамильнаго замка Беренбурговъ. Отъ брака этихъ двухъ романтическихъ людей произошла Нита. Ея отецъ умеръ въ молодости, мать никогда не переставала оплакивать мужа и посл его смерти удалилась изъ свта. За исключеніемъ двухъ лтнихъ мсяцевъ, которые она аккуратно проводила у старшаго брата, отца Карла, она жила круглый годъ въ живописной вилл, недалеко отъ Вны.

Нита росла одинокою подъ вліяніемъ такой матери и подъ руководствомъ миссъ Вильмоть, читавшей съ ней ежедневно два или три акта изъ Шекспира, ни на шагъ не отходившей отъ нея во время прогулокъ и ни на что другое не годной. Нита страстно любила музыку и втайн мечтала сдлаться артисткой, покорить свтъ своею игрой. А пока она два раза въ недлю здила въ городъ брать уроки музыки. Увлеченная искусствомъ, углубленная въ чтеніе всего, что поэтично и далеко отъ дйствительной жизни, Нита выросла безъ дтскихъ удовольствій, безъ подругъ.

Ея двоюродный братъ Карлъ восемнадцатилтнимъ мальчикомъ благоговлъ передъ ней, многіе молодые люди, которыхъ она встрчала лтомъ въ Труцберг, ухаживали за ней. Повелвать ими, какъ королев, ей доставляло удовольствіе, а такъ она едва ли замчала ихъ. У нея было совсмъ другое въ голов, ея сердце не могло довольствоваться обычною пищей. Она мечтала о боле высокомъ.

Легендарная слава ‘дьявольскаго’ скрипача достигла до нея. Она видла его портретъ: необыкновенное лицо, не красивое, но котораго нельзя забыть, разъ увидвъ, произвело сильное впечатлніе на ея молодую душу. Съ этой минуты она начала обожать таинственнаго музыканта, котораго никогда не видала и не слыхала, думала о немъ, мечтала, писала влюбленныя дтскія письма, которыхъ никогда не отсылала, пла его произведенія. Ея мать, еще боле увлекающаяся и также не знающая жизни, какъ и дочь, смялась надъ ея увлеченіемъ и подарила ей портретъ Ленскаго въ красивой рамк. Нита поставила его на письменный столъ и каждый день украшала внкомъ изъ свжихъ цвтовъ до тхъ поръ, пока могла находить ихъ въ саду. Смшнаго въ этомъ обожаніи было много, дурнаго — ничего.

Что онъ женатъ, она знала и гордилась за него, что его жена княжна, красавица и боготворитъ его. Потомъ она слышала о немъ разныя вещи, что знатная жена бросила его и что онъ въ гор и отчаяніи странствуетъ по свту, не находя себ мста и покоя, теплое, глубокое сожалніе присоединилось къ ея обожанію. Немногіе знакомые, съ которыми видалась Нита, знали объ ея обожаніи, дразнили ее этимъ и, въ то же время, поддерживали его постоянно, разсказывая мелкія характерныя черты, — однимъ словомъ, все, что узнавали о немъ. Она хохотала надъ анекдотами, характеризовавшими его гордость, а когда ей разсказывали о безграничной доброт и великодушіи, которыя онъ выказывалъ ко всмъ бднымъ, нуждающимся и угнетеннымъ, ея глаза наполнялись слезами. Все, что ей разсказывали о немъ, увеличивало ея поклоненіе,— да, все, что можно было разсказать о немъ молоденькой двушк, было прекрасно. И ея романтическая мать радовалась, что внушающая опасеніе экзальтированность дочери нашла такой безвредный исходъ.

Въ семь Ниту звали ‘Сентой’, потому что она, подобно героин Вагнеровской оперы, влюбилась въ портретъ, и не придавая этому ни малйшаго значенія.

Но вотъ распространился слухъ, что Ленскій хочетъ дать три концерта въ Вн, гд его не слыхали много лтъ. Нитой овладло лихорадочное волненіе. Баронесса Санкіевичъ сдлала все возможное, чтобы исполнить желаніе дочери похать на одинъ изъ концертовъ. Это было довольно трудно. О томъ, чтобы похать и вернуться въ тотъ же день по желзной дорог, не могло быть и рчи, такъ какъ концертъ кончался поздно. Беренбурги, въ дом которыхъ обыкновенно останавливалась баронесса, не жили въ этомъ году въ Вн, а потому она ршила переночевать съ Нитой въ гостиниц.

Наконецъ, насталъ концертъ. Ленскій взошелъ на эстраду. Онъ никогда не былъ хорошъ собою и былъ уже не молодъ, его волосы посдли, и его пятьдесятъ лтъ были ясно написаны въ глубокихъ, морщинахъ его лица. Но онъ не былъ похожъ на другихъ людей: что-то могучее и чарующее было въ его личности и какая-то таинственная сила привлекательности, которая не поддается ни описанію, ни опредленію. Разочарована ли была Нита его видомъ? Нтъ. Боле прежняго интересовалъ онъ ее. Только истинно-музыкальныя натуры могли понять доходящее до боли блаженство, съ которымъ Нита слушала чарующіе звуки его скрипки.

На слдующій день Нита должна была возвратиться домой. Но въ тотъ же вечеръ посл концерта, въ читальн гостиницы, она познакомилась съ Никитиной. Это была въ высшей степени приличная на видъ, еще красивая немолодая женщина, съ хорошими манерами и очень любезнымъ обращеніемъ. Она сразу пріобрла расположеніе баронессы, нсколько знакомыхъ баронессы Санкіевичъ дали, впрочемъ, хорошій отзывъ о фамиліи иностранки.

Она посмялась надъ обожаніемъ Ниты, польстила двушк, польстила матери и общала, наконецъ, Нит, которая не могла уже достать себ билетъ на слдующіе два концерта, взять ее съ собой. Баронесса была очень неопытна. На слдующій день посл концерта она ухала изъ Вны, оставивъ Ниту подъ покровительствомъ Никитиной, общавшей лично привезти къ матери молодую двушку. Въ тотъ же день Нита познакомилась съ великимъ артистомъ у Никитиной, со смхомъ разсказавшей ему объ обожаніи двушки, которую она также называла не иначе, какъ Сентой. А Нита лишь смотрла на него своими ясными дтскими глазками и не могла произнести ни слова. Только каменный не тронулся бы этимъ чистымъ и глубокимъ поклоненіемъ. А онъ не былъ каменнымъ!… Она понравилась ему, очень понравилась. Никто не могъ быть такимъ любезнымъ, какъ онъ, когда хотлъ!

Другіе великіе люди держатъ себя съ людьми заурядными такъ неприступно, что надо поднимать голову, глядя на нихъ. Съ нимъ — ничего подобнаго. Онъ наклонялся къ Нит, точно ддушка, ведущій за руку ребенка. Робость, которую испытывала Нита, сначала въ его присутствіи, исчезла совершенно отъ предупредительной сердечности его обращенія. Она сдлалась доврчива, такъ ласково слушалъ онъ ея веселые, незамысловатые разсказы! Когда во время разговора онъ наклонялъ голову немного впередъ, взглядывалъ ей въ глаза, внезапно цловалъ ея руку и смялся… смялся… хотя она не понимала, что онъ находилъ особенно комическаго въ ея разсказахъ. Здороваясь и прощаясь, онъ цловалъ въ лобъ, разговаривая, часто бралъ ея руку въ свои и нжно, по-отечески, гладилъ ее. Она гордилась каждымъ ничтожнымъ проявленіемъ его расположенія. А въ то время, какъ она относилась къ нему съ такимъ трогательнымъ благоговніемъ, окружающіе Ленскаго начали подсмиваться надъ ея увлеченіемъ. Она не замчала этого,— въ то время не замчала. Но потомъ въ ея памяти воскресали подозрительные взгляды… Годы прошли съ тхъ поръ, но кровь прилила отъ этихъ воспоминаній къ ея щекамъ.

Она искренно привязалась къ великому артисту, ея прежде немного мистическое увлеченіе обратилось въ горячую привязанность, она бросилась бы въ огонь за него. Когда насталъ день отъзда, Нита была необыкновенно грустна и не скрывала этого. Вмсто того, чтобы успокоить ее ласковымъ словомъ, онъ смущенно, неувренно улыбался и общалъ навстить ее еще разъ вечеромъ, у Никитиной, въ гостиниц. Когда онъ пріхалъ, Никитиной не было дома. Нит не пришло даже въ голову подумать, слдуетъ ли ей при этихъ обстоятельствахъ принять его, или нтъ.

Онъ былъ не такой, какъ всегда, а какой-то разсянный, разстроенный, минутами впадалъ въ задумчивое молчаніе, бралъ ее вдругъ за руку, опять выпускалъ ее, потомъ вскакивалъ, ходилъ въ волненіи но комнат. Вдругъ онъ слъ около нея и взялъ ея руки въ свои,— что-то въ выраженіи его лица испугало ее,— она отдернула руки. Онъ схватилъ ихъ, началъ цловать и шептать что-то непонятное. Потомъ… потомъ онъ сказалъ что-то… что-то, имющее только одинъ смыслъ… Онъ… ей!…

Она вскочила вн себя, хотла выбжать изъ комнаты. Но нтъ… прежде чмъ она достигла двери, онъ догналъ ее,— онъ… неужели это былъ онъ, человкъ съ краснымъ лицомъ и сверкающими глазами? Она чувствовала его горячее дыханіе на своей щек… До сихъ поръ раздается въ ея ушахъ отчаянный крикъ ужаса, вырвавшійся изъ ея груди. За дверью послышались шаги, онъ выпустилъ ее.

Да, вотъ конецъ его трогательной доброты, ея возвышеннаго увлеченія!

На слдующій день Никитина должна была отвезти ее въ матери. Нита не дождалась этого. Съ раннимъ поздомъ она потихоньку ухала изъ Вны, просидвши передъ тмъ всю ночь, не раздваясь, на стул. Она не могла перестать бояться избгнутой опасности. Все въ ней было полно глухаго, жгучаго отвращенія. Вся ея внутренняя жизнь была истерзана и загрязнена. Было шесть часовъ утра, когда Нита сошла на станціи, недалеко отъ которой была вилла Санкіевичъ. Усталая и разбитая, дотащилась она до дому. Въ трав по краямъ дороги сверкала утренняя роса, молодая блестящая зелень шиповника сладко благоухала, птицы громко распвали въ воздух. Апельсинныя деревья гостепріимно простирали свои покрытыя цвтами втви, черезъ стну сада, окружавшаго виллу. Калитка заскрипла заржаввшими петлями — Нита переступила порогъ, была дома!

— Что это ты явилась такъ неожиданно?— воскликнула мать при вид ея.

— Соскучилась, мама,— беззвучно прошептала Нита, больше она не сказала ни слова.

Въ глазахъ ея темнло, голова кружилась. Она прошла въ свою комнату, въ свой хорошенькій будуаръ. Это было ея святилище, гд хранились ея маленькія воспоминанія и драгоцнности. Вся комната была въ цвтахъ. Въ вазахъ красовались букеты, на письменномъ стол на видномъ мст стоялъ его портретъ и былъ украшенъ цвтами. Баронесса хотла отпраздновать возвращеніе дочери, съ которой разставалась въ первый разъ. Она еще не кончила своихъ приготовленій, не ожидая ея такъ рано. У Ниты навернулись слезы на глазахъ. Нсколько часовъ спустя она лежала въ сильнйшемъ бреду.

Когда черезъ шесть недль она выздоровла, и, еще слабая, держась за мебель, вошла въ свое святилище, на нее пахнулъ отвратительный запахъ сухихъ, сгнившихъ цвтовъ. Такъ какъ эта комната была немного въ сторон, то ее забывали убирать во время болзни хозяйки. Цвты остались въ вазахъ. Ахъ, какъ грязно, какъ гадко все было! Какъ могли эти свжіе цвты превратиться въ нчто такое отвратительное? Густая пыль лежала всюду, лежала и на его портрет, такъ что его почти нельзя было узнать подъ срымъ слоемъ.

Она взяла портретъ и хотла сжечь, но у нея не хватило силъ привести это въ исполненіе. Когда она держала его надъ пламенемъ, ей показалось, что она бросаетъ въ огонь что-то живое… Нита спрятала портретъ.

——

Какъ непріятно было снова привыкать къ жизни, въ которой исчезли радость и вра въ людей! Какъ она презирала себя за глупое обожаніе виртуоза, какъ ненавидла его и все, что вызывало его въ ея памяти! Какъ противны были ей люди, спрашивавшіе о немъ! Слышать даже его фамилію ей было непріятно.

——

Точно небо обрушилось надъ Нитой и придавило ее къ земл. Медленно, медленно поднималась она опять, но лучшее въ ея жизни осталось навсегда погребеннымъ подъ этими развалинами. Цлый годъ посл выздоровленія она не могла выносить музыки. Она охотно рисовала, но, при своей страсти въ музык, не придавала большого значенія этому таланту, но во время ужасной тоски рисованье сдлалось ея развлеченіемъ. По ея настоятельной просьб, баронесса Санкіевичъ покинула Австрію и переселилась съ дочерью, посвятившей себя живописи, въ Париж.

Теперь мать умерла. Отчаяніе, вызванное въ Нит этою утратой, въ первый разъ отодвинуло воспоминаніе о пережитомъ тяжеломъ разочарованіи на задній планъ. Она почти не вспоминала о немъ, до того дня, когда изъ любви къ Сон позволила уговорить себя похать въ концертъ Ленскаго. Когда она услыхала его игру, когда при этихъ чудныхъ звукахъ въ ея душ пронесся прежній восторгъ и потрясъ ея нервы, тогда проснулся и ужасъ передъ тмъ очарованіемъ, которое производилъ на нее этотъ человкъ, и вмст съ ужасомъ ненависть, отвращеніе, которыя она ощущала многіе годы, страшная ненависть, безконечное отвращеніе! Нита желала ему зла отъ всего сердца,— Нита, которая прежде никого и волоскомъ не тронула бы,— не могла придумать ничего, что было бы достаточно больно, чтобы заставить его страдать!

——

— Нита! Иди же обдать, супъ поданъ!— крикнула Соня подруг, все еще стоявшей облокотившись на каменныя перилы маленькой террасы и смотрвшей въ паркъ. Нита не слыхала.

— Нита, подали!— крикнула Соня во второй разъ.

— Что?…— Нита вздрогнула и разсянно провела рукой по глазамъ.— Садитесь безъ меня за столъ,— попросила она,— я не могу сть.

Нтъ, она не можетъ! Она все еще стоитъ на террасс и смотритъ внизъ, въ паркъ. Тучи прошли, небо теперь голубое, длинные косые лучи заходящаго солнца блестятъ въ воздух, золотятъ⁴ стволы деревьевъ въ парк. Вчерашняя буря унесла тепло, все дрожитъ отъ холода. Деревья въ парк содрогаются, ихъ тни безпокойно колеблются на трав, точно не чувствуютъ жары.

Кровь въ жилахъ Ниты горитъ какъ въ лихорадк.!

Она отомщена, ударъ нанесенъ! Но что это?— она оглядывается назадъ, воспоминаніе объ ужасной сцен уже не производитъ на¹нее впечатлнія, стирается, блднетъ,— теперь оно исчезло. Она ищетъ ненависть въ своемъ сердц,— не можетъ ея найти.

Мстительность есть странное чувство, великій хвастунъ, который сейчасъ же сдается, какъ только дло становится серьезнымъ. Причинить намъ страданіе, сильное страданіе, могутъ только т, кого мы любимъ, а имъ мы никогда серьезно не желаемъ зла, никогда!

III.

Сундуки Елагиныхъ, матери и дочери, были отправлены съ горничной на вокзалъ, карета, которая должна отвезти ихъ туда, уже стояла у подъзда. Напрасно Варвара Александровна убждала дочь, что такой внезапный отъздъ ухудшитъ положеніе Маши, что, благодаря ему, невозможно будетъ скрыть ея несчастіе. Ни часу дольше, чмъ нужно для укладки вещей, не хотла оставаться Анна, и мать, какъ всегда, испуганно, съ дрожащими руками и согнутою спиной, подчинялась приказанію дочери. Но теперь въ послднюю минуту, когда карета была подана и они съ Анной стоили въ прихожей, она точно сорвалась съ цпи.

— Я… я забыла что-то, мн надо принести…

Съ этими словами она вбжала на лстницу, спотыкаясь, наступая на платье, и постучалась въ Машину дверь.

— Что вамъ надо?— рзко спросилъ Ленскій, выйдя къ ней.

— Я хотла бы видть Машу… я… я хочу поцловать ее, прежде чмъ ухать,— бормотала старуха и слезы текли по въ морщинистымъ щекамъ, которыя она забыла на этотъ разъ подмазать.— Она была хорошею двочкой… была добра всегда ко мн. Пожалуйста, прошу васъ, пустите меня къ ней.

Онъ посторонился, впустилъ ее.

Варвара Александровна наклонилась надъ кроватью, гд лежала дрожащая и горящая въ жару двушка.

— Маша! прощай душечка… я люблю тебя, всегда буду любить,— прошептала она и хотла поцловать ее, но Маша спрятала лицо и, вцпившись руками въ подушки, полуобезумвъ отъ стыда, оттолкнула тетку съ нетерпливымъ пожатіемъ плечъ и глухимъ стономъ.

— Господь сохрани тебя, Маша!— прошептала старуха.

— Оставьте ее!— съ ужасною горечью воскликнулъ Ленскій, потомъ, схвативъ невстку за руку, вытолкнулъ ее изъ комнаты.

Она ухала. Боле часа, какъ домъ опустлъ. Онъ сидлъ у кровати Маши, какъ сидлъ со вчерашняго дня, она безмолвно лежала, отвернувъ голову къ стн. Было восемь часовъ, онъ открылъ окно, чтобы освжить немного удушливую атмосферу. Холодный, сырой воздухъ ворвался въ комнату.

На двор было очень тихо, въ улиц Ваграмъ обдали. Внизу послышались легкіе шаги по мокрому, скользкому тротуару, въ прихожей раздался звонокъ… еще разъ. Какъ долго не отпираютъ! Кто это можетъ быть? Кухарка постучалась въ дверь.

— Кто это?

— Какая-то дама желаетъ васъ видть.

— Я никого не принимаю.

— Я сказала, но она не уходить, она требуетъ непремнно васъ видть по очень нужному длу,— отвтила двушка.

— Сказала она, по крайней мр, свою фамилію?

— Нтъ, она не говоритъ, но это, наврное, знатная дама.

— Такъ она не уходитъ?— и онъ насмшливо скривилъ губы.— Гд же она ждетъ?

— Въ гостиной.

— Ну, такъ останьтесь здсь, пока я вернусь. Ни на минуту не выходите изъ комнаты, слышите?— я сейчасъ вернусь.

Съ этими словами онъ спустился внизъ. Съ злобно-отталкивающимъ словомъ на губахъ онъ вошелъ въ гостиную, гд кресла стояли въ безпорядк, бездлушки были убраны и пыль лежала на мебели. Высокая, тонкая фигура направилась ему на встрчу быстро и нершительно, въ то же время, очевидно, подгоняемая впередъ искреннимъ сожалніемъ и удерживаемая тою застнчивою робостью и уваженіемъ, съ которыми благородныя натуры приближаются къ великому горю. Теперь онъ разсмотрлъ ее ближе, вздрогнулъ…

— Вы… здсь!— воскликнулъ онъ.— Чего вы хотите?

— Помочь вамъ,— просто отвтила она.

— Вы?— Онъ изумленно взглянулъ на нее. Въ первую минуту ему захотлось солгать ей, разсказать о заразительной болзни, басню, которую Казинъ общался распространить для объясненія отъзда Елагиныхъ. Но лицо Ниты сказало ему, что тутъ безполезна всякая ложь.— Вы знаете?— прошепталъ онъ чуть слышно, не глядя на нее.

— Да.

— И вы хотите помочь мн?… Вы…

Кровь прилила къ ея щекамъ, положеніе двушки становилось невыносимымъ. Но, Боже мой, разв можно думать о глупыхъ церемоніяхъ въ то время, когда дло идетъ объ уход за больной, за которой никто больше не хочетъ ухаживать?

— Призналась вамъ Маша?— тихо спросила она.

— Нтъ.

— Она въ сознаніи?

— Я не знаю, она со вчерашняго дня не произнесла ни слова, она лежитъ все время, отвернувшись къ стн. У нея сильный жаръ, но докторъ говорить, что это не опасно, въ два или три дня она поправится. А у меня не хватаетъ духу дать ей сонный порошокъ.— Все это онъ произнесъ неестественнымъ, глухимъ голосомъ.— Вы хотите помочь мн?… Какъ хотите вы помочь?— простоналъ онъ подъ конецъ съ горечью и отчаяніемъ.

— Позвольте мн поговорить съ ней,— попросила Нита,— мы очень любили другъ друга.

— Да, вы были очень добры къ ней, я знаю, она говорила мн о васъ, но она будетъ только напрасно мучиться, она не скажетъ. къ чему все это? Ничего нельзя сдлать… ничего.

Онъ топнулъ ногой.

— Пустите меня къ ней, у меня есть подозрніе, слдъ. Смло и глупо говорить что-нибудь подобное, но если кто-нибудь можетъ помочь вамъ, то это — я.

Минуту онъ колебался, затмъ, повернувшись, чтобы идти, воскликнулъ:

— Ну, такъ идите!

Нита послдовала за нимъ черезъ прихожую по забрызганной грязью лстниц въ комнату Маши.

— Оставьте меня съ ней одну,— попросила Нита.

И онъ оставилъ ее одну и началъ ходить взадъ и впередъ по корридору. Иногда онъ останавливался у двери и прислушивался. Сначала онъ ничего не слыхалъ, кром вкрадчиваго, убждающаго голоса, затмъ рзкій, невольно вырвавшійся крикъ… еще…

‘Она не скажетъ, къ чему ее мучить?’ — подумалъ онъ.

Онъ положилъ руку на ручку двери, нажалъ ее. Вотъ слышенъ громкій плачъ, онъ отворилъ дверь, увидлъ Ниту, сидящую на кровати и держащую на колняхъ голову рыдающей двушки. Она сдлала ему знакъ, чтобы онъ ушелъ, онъ повиновался. Онъ остановился у двери и слушалъ… слушалъ, какъ слушаютъ біеніе сердца человка, когда хотятъ убдиться, живъ ли онъ. Онъ не можетъ разобрать словъ, но… все-таки, слушаетъ. Сначала онъ слышалъ все то же жалобное рыданіе, слышалъ ровный, успокоивающій, ласковый голосъ, звучащій мягко, грустно, сочувственно, ободряюще, точно когда тихое дуновеніе втерка проносится надъ полевыми цвтами, прибитыми въ земл сильною бурей. Нжный голосъ смолкъ, Ленскій услышалъ хриплый, незнакомый голосъ. Неужели это голосъ Маши?… Да. Онъ слушаетъ, слушаетъ… Какъ долго она говоритъ: сначала отрывочными, короткими фразами, теперь связно… Если бы онъ могъ разобрать хоть слово изъ того, что юна говоритъ!… Онъ все еще слушаетъ — ничего больше… Теперь говоритъ опять Нита, затмъ слдуетъ долгая пауза, сердечный поцлуй и Нита выходитъ къ нему въ корридоръ блдная и заплаканная.

— Ну, призналась она вамъ?— спросилъ Ленскій съ нетерпніемъ.

— Да, но я должна была поклясться ей, что ничего не выдамъ вамъ. Не спрашивайте, не мучайте бдную двочку. Сегодня среда, въ слдующій понедльникъ вы услышите обо мн. До тхъ поръ она общала мн не длать новой попытки самоубійства. Она сдержитъ слово.

Нита повернулась, чтобы идти. Вдругъ она нершительно остановилась и еще разъ обернулась къ нему.

— Я хотла только сказать вамъ, что это было несчастіе… она очень мало виновата… я удивляюсь великодушію, которое сквозило въ каждомъ слов ея признанія…

— Съ вашей стороны очень благородно, что вы подумали о томъ, чтобы сказать мн это,— прошепталъ онъ,— я, впрочемъ, зналъ, что она не виновата, я одинъ виноватъ. Но это не улучшаетъ дла.

— Я врю въ хорошій исходъ,— смущенно прошептала Нита.

— Я нтъ, — сухо отвтилъ онъ, потомъ, удержавъ быстро уходящую Ниту, онъ сказалъ:— Все-таки, хорошо, что вы пришли, другія бжали вс, точно чума завелась въ дом, а вы… вы пришли… вы!… Благодарю варъ!…

IV.

Признаніе Маши потрясло Ниту сильне, чмъ она думала. Столько трогательной дтской простоты было въ каждомъ ея слов! Другая стала бы оправдываться, сваливать свой проступокъ на обстоятельства, на соблазнителя,— эта маленькая гршница принимала все на себя. Такъ случилось,— она не знала, какъ это случилось,— она потеряла голову отъ страха за него и отъ раскаянія.

Особенно тронулъ душу Ниты конецъ исповди.

— Видишь ли,— прошептала Маша еще тише прежняго и пряча пылающее отъ стыда лицо въ складкахъ платья Ниты,— я ничего не знала раньше обо всемъ этомъ… я не подозрвала… я была совсмъ…совсмъ глупой. Но съ тхъ поръ я слушала, когда разговаривали ‘большіе’,— она была еще такимъ ребенкомъ, что называла взрослыхъ большими, — читала газеты и книги по безконечнымъ ночамъ, которыя проводила безъ сна. И теперь я знаю, что я въ его глазахъ то, что называютъ ‘погибшей’…

А когда Нита, утшая и лаская ее, сказала: ‘Онъ исполнить свой долгъ относительно тебя… онъ исполнитъ… онъ долженъ’,— Маша зарыдала еще сильне и прошептала: ‘Какой долгъ?… Разв есть долгъ относительно двушки, которая бгаетъ за человкомъ, бросается ему на шею?… Онъ былъ такъ хорошъ ко мн…. я думала, что это любовь… и думала, что любовь нчто великое, прекрасное. Но это была у него не любовь: сначала было состраданіе, а потомъ презрніе. Зачмъ я была такъ глупа? Теперь все кончено! Дайте мн умереть и тогда все придетъ въ порядокъ. Мн было страшно тяжело тогда бросаться въ воду… Когда это было?… Вчера… правда, вчера?… Я такъ боялась смерти, и жизнь казалась мн такою прекрасной, несмотря на все. Теперь и это прошло,— я не вижу больше смысла въ жизни’.

Нита должна была общать ей не называть Ленскому имени Беренбурга. ‘Къ чему? Онъ спасъ Кол жизнь, Коля безоруженъ противъ него… а отецъ?… онъ… онъ убилъ бы его. Я не желаю ему зла,— зачмъ?… Ахъ, Нита, милая, добрая! Еслибъ я застала тебя тогда дома?’

Этимъ закончилась исповдь.

V.

Ложный идеалистъ тотъ человкъ, который произвольно или непроизвольно составляетъ иллюзіи, чтобы не видать людской грязи и пошлости, настоящій идеалистъ тотъ, который сквозь всю грязь и пошлость видитъ божественную искру, облагораживающую человка и оживляющую твореніе, и никогда не теряетъ вры въ нее. Ложный идеалистъ погребаетъ свою любовь къ людямъ большею частью при первомъ же разочарованіи, котораго онъ не можетъ избжать, и, разочарованный и огорченный разъ навсегда, опускаетъ крылья, настоящій идеалистъ стремится всегда вверхъ, какъ бы часто видъ людской слабости и испорченности ни повергалъ его на землю, и его любовь въ бднымъ, къ мучимому своею двойственною божески-животною натурой человчеству вновь воскресаетъ даже посл самыхъ отвратительныхъ испытаній, просвтлнная состраданіемъ, укрпленная прощеніемъ.

Къ этимъ истиннымъ идеалистамъ принадлежала Нита. Если ея нжная натура возмущалась всякою человческою слабостью, то ея великое состраданіе прогоняло сейчасъ же это отвращеніе, и прекрасная, возвышенная чистота ея существа никогда не выражалась въ себялюбивомъ и непонятномъ высокомріи. Она давно забыла, что поступокъ Маши внушилъ ей вначал отвращеніе, о вязкомъ поведеніи Ленскаго она не думала больше, все ея существо было полно состраданія и сильнаго, настойчиваго желанія помочь.

Она должна хать въ Лондонъ, говорить съ Карломъ,— это она твердо ршила. Но какъ исполнить это? Тутъ есть надъ чмъ задуматься, но, прежде чмъ она легла вечеромъ въ постель, ея планъ былъ готовъ. Она знала, что если честь Маши можетъ быть хоть до нкоторой степени возстановлена, то подъ условіемъ, чтобы дло спасенія совершилось какъ можно тише и чтобы — и это главное — никто не подозрвалъ, какія средства пришлось ей употребить для этого. Она должна хать одна, безъ горничной. Но какъ устроится она дальше? Эта мысль не мало безпокоила ее. Странно, при томъ ум и смлости, которые она выказывала всегда въ важныхъ обстоятельствахъ, въ мелочахъ она оставалась неисправимо трусливой и нершительной. Она готова была броситься за Машу въ огонь, вступить ради нея въ непріятнйшія объясненія съ двоюроднымъ братомъ, но переночевать одна въ лондонскомъ отел она не могла ршиться.

Наканун Нита нашла выходъ. Она попросила миссъ Вильмоть телеграфировать своей невстк, живущей въ Лондон, о ея прізд и попросить для нея гостепріимства въ ея дом. Она знала, что можетъ разсчитывать на гостепріимство мистрисъ Вильмоть потому, что та прогостила у нея прошлою осенью дв недли, а англичане съ педантическою аккуратностью отдаютъ долгъ гостепріимства. Телеграмма придетъ тремя или четырьмя часами раньше ея прізда — этого достаточно. Затмъ она уложилась, легла въ постель и заснула такъ крпко, какъ мы спимъ, утомленные большимъ нравственнымъ потрясеніемъ. Въ шесть часовъ она встала, свжая, бодрая, съ легкимъ сердцемъ, полнымъ надежды.

Соня, блдная и заплаканная, тяжело переносящая разбитыя надежды и новое семейное горе, по при этомъ спокойная и добрая, какъ всегда, приготовляла чай и укладывала въ дорожную сумку собственноручно приготовленныя тартинки.

— Вернешься ты ко мн, когда покончите съ Виши, ты и твой отецъ?— спросила Нита во время завтрака подругу.

— Во всякомъ случа, я навщу тебя, чтобы проститься съ тобою, голубчикъ мой, но отъ нашей милой товарищеской жизни я къ сожалнію, должна отказаться,— отвтила Соня.— Пап надола холостая жизнь, онъ хочетъ устроиться семейно и я должна повиноваться. Мн тяжело это, но что же длать?— Соня вздохнула.

— А искусство?— спросила Нита, улыбаясь.

— Ахъ, искусство!— повторила Соня,— къ нему я совершенно равнодушна теперь. Рисовать зеленыя бутылки и лиловыя бутылки я смогу и въ Петербург… et pour le reste… Я не напрасно проработала годъ около тебя, душа моя. И меньшаго времени было бы достаточно, чтобы показать мн, какъ велика разница между моими слабыми способностями и дйствительнымъ дарованіемъ. Это прошло, Нита, искусство я не буду жалть, а вотъ о твоемъ отсутствіи — очень!

— Тебя тоже мн будетъ очень недоставать, измнница, но твоя комната будетъ всегда готова для тебя, другая не займетъ твоего мста, это я общаю теб, и если теб вздумается когда-нибудь пріхать погостить въ Парижъ, то ты знаешь, кто приметъ тебя съ распростертыми объятіями.

— О, милая, добрая! Какъ часто я буду вспоминать тебя! Время, прожитое у тебя, будетъ всегда лучшимъ временемъ моей жизни!— Соня вздохнула.

— Да! Ты думаешь? Будемъ надяться, что этого не будетъ, я вижу для тебя впереди еще много хорошаго,— и, погладивъ Сонину руку, Нита прибавила тише:— Все еще устроится и будетъ такъ, какъ ты желаешь, какъ ты заслуживаешь, милая цоя!.

Въ это время доложили о прізд нанятой кареты.

— Могу я проводить тебя на вокзалъ?— попросила Соня.

На ступеньк вагона, при послднемъ объятіи, она шепнула на ухо подруг, скрывшей отъ нея настоящую причину своего внезапнаго отъзда подъ какимъ-то ничтожнымъ предлогомъ: ‘Я знаю, зачмъ дешь ты въ Англію, я угадала. Господь благослови тебя и твое предпріятіе. Прощай!’

VI.

И вотъ Нита начала свое путешествіе. Парижъ уже далеко. Еще минуту назадъ по направленію въ столиц виднлось громадное темно синее облако, точно грозно подвигающаяся съ горизонта грозовая туча, теперь и оно исчезло. Локомотивъ пыхтлъ и шиплъ, большіе клубы дыма проносились мимо оконъ купэ и сквозь воздушную завсу Нита видла свжіе, зеленые луга, долины, испещренныя цвтами, мелькали красныя крыши городка или деревеньки, лса, сады съ патріархальными деревьями, повствовавшими другъ другу о временахъ, когда желзныя дороги не мшали ихъ спокойному существованію, цвтущее поле клевера, среди лиловыхъ цвтовъ котораго стоялъ рыжій теленокъ, провожавшій удивленнымъ взглядомъ поздъ, собака сторожа, съ высунутымъ языкомъ и громкимъ лаемъ бгущая около рельсовъ въ безумной погон за локомотивомъ.

Отъ быстроты, съ которой все это проносилось передъ ея глазами, у Ниты кружилась голова. Она отвернулась отъ окна въ сторону пассажировъ, ихъ было только двое: англійскій епископъ въ низкой шляп и черныхъ чулкахъ и его жена въ синихъ очкахъ и съ красивымъ когда-то лицомъ, сдлавшимся, къ сожалнію, какъ лицо многихъ старыхъ англичанокъ, темно-краснымъ. Епископъ съ серьезнымъ лицомъ читалъ Times, весь интересъ жены сосредоточенъ былъ на бломъ пинчер, котораго она тайно провозила въ корзин.

— ‘Аміенъ’.— ‘Булонь’.

Почти не замтивъ этого, Нита перемнила желзную дорогу на корабль. Начался сильный дождь, заставившій ее покинуть палубу и спуститься въ общую каюту. Хотя море было спокойно, она видла всюду приготовленіе къ морской болзни, — вс скамейки были заняты. Большіе бородатые мужчины неподвижно лежали, подложивъ подъ голову пледы съ поднятыми колнями и холеными лицами, и ожидали, повидимому, чего-то ужаснаго. Разстроенная этою картиной, Нита ушла въ дамскую каюту. Жена епископа уже находилась здсь и подкрплялась какимъ-то пахнущимъ мятой предохранительнымъ средствомъ, стаканчикъ котораго она предложила Нит. Другія дамы лежали на диванахъ, стоящихъ вдоль стнъ каюты, и обмахивались платками. Нита предусмотрительно послдовала ихъ примру.

Увеличившаяся качка большаго корабля, усилившійся плескъ о его громадные борты возвстила, что выхали въ море. Несмотря на едва замтно, точно таинственное вліяніе безъ опредленныхъ выраженій, сильне охватывавшее Ниту нездоровье, она, положивъ щеку на подушку, продолжала наблюдать. Иногда входила, какая-нибудь геройски-мужественная дама, блдная и шатающаяся, и смло утверждала, что она ни за что не поддастся слабости, и только позволяла себя уговорить лечь немножко отдохнуть, но ‘voi ch’eatrate, lasciate ogni speranza!’ Энергичные и слабые, вс валялись подъ однимъ и тмъ же плачевнымъ ярмомъ. Даже собачонка жены епископа заболла.!

Толчокъ! Мученіе кончено. Нетвердою походкой поднялась Нита на палубу, бросила еще разъ внимательный взглядъ художницы на нжный зеленый тонъ океана, перемнила въ сопровожденіи носильщика корабль на купэ перваго класса, взглянула сна, чала на немного темную, простую архитектуру, на кучи сора, потомъ на роскошный зеленый ландшафтъ, на какомъ едва ли когда-нибудь покоились ея глаза. И понемногу Нита поняла, что она въ Англіи, приближается къ цли своего путешествія, съ увеличивающимся съ минуты на минуту страхомъ она ясно увидла, какъ тяжело исполненіе ршенія, принять которое было достаточно одного сочувственнаго движенія сердца.

VII.

Резиденція мистрисъ Вильмотъ находилась въ одномъ изъ красивйшихъ и обширнйшихъ предмстій Лондона, въ Соутъ-Кенсингтон, гд преимущественно вили свои гнзда художники и поэты. Извощики и собственные экипажи рдко появлялись въ этихъ краяхъ, только неизбжный омнибусъ безъ устали разъзжалъ по улицамъ, гд, впрочемъ, все было художественно, въ особенности костюмы дамъ. На тротуарахъ нердко можно было встртить странное существо въ костюм Ботичелевскаго ангела безъ, крыльевъ и въ Рафаэлевской шапочк на голов,— распространительницъ новой эстетической вры, задавшихся цлью согнать со і свта некрасивые современные женскіе костюмы.

У каждаго серьезнаго человка въ Англіи есть_ч цль жизни. Цль жизни мистрисъ Вильмоть, хозяйки Ниты, повидимому, та, чтобы приводить окружающихъ ее всегда въ самое дурное расположеніе духа. Хотя она жила въ Соутъ-Кенсингтон, ея тенденція была вовсе не поэтическаго, а религіознаго характера. Принявъ нсколько лтъ тому назадъ католичество, она предалась этой религіи съ рвеніемъ новообращенной и увлеченіемъ женщины, желающей отличаться оригинальностью.

Вншность ея напоминала сразу и монаха, и монахиню. Она носила, плотно облегающую ея худую фигуру, длинную мантію, подпоясанную толстыми четками, на груди висла на черной лент серебряная медаль, а голову и плечи скрывалъ головной уборъ, напоминающій аббатисъ давно прошедшихъ временъ. Ея личность дйствовала на Ниту какъ завывающій, холодный, сырой ноябрьскій втеръ.

Хозяина дома, мистера Вильмотъ, не было дома, когда Нита, немного утомленная, боле вчерашнимъ сильнымъ волненіемъ, чмъ сегодняшнимъ маленькимъ путешествіемъ, остановилась передъ небольшимъ краснымъ домомъ. Какъ только Нита въ отведенной ей, большой, свтлой, устроенной съ большимъ комфортомъ комнат освободилась отъ желзно-дорожной пыли, она написала слдующую записку Беренбургу:

‘Милый Карлъ!

Будь добръ, навсти меня, пожалуйста, завтра утромъ, Oakley Lodge, No 7, Hollandlane. Мн надо переговорить съ-тобой о важномъ дл. Если теб нельзя утромъ, то назначь, пожалуйста, часъ, когда можешь наврное придти.

‘Твоя старая кузина Нита’.

Она позаботилась, чтобы письмо сейчасъ же отнесли на почту, посл чего не безъ удовольствія послдовала приглашенію мистрисъ Вильмотъ ссть за столъ. Тмъ временемъ вернулся мистеръ Вильмотъ, видъ онъ имлъ очень забитый, къ тому же, онъ точно получилъ нравственный ревматизмъ отъ леденящаго сосдства супруги. Онъ вжливо поздоровался съ Нитой и повелъ ее къ столу, гд любезность его ограничилась тмъ, что онъ искусно нарзалъ баранину и нсколько разъ спросилъ Ниту: ‘Some more?’ Кром супруговъ, за обдомъ находился еще длинноволосый блдный художникъ, молодой человкъ, котораго мистрисъ Вильмотъ старалась обратить въ католичество. Онъ и мистрисъ Вильмотъ были вегетаріанцы, питались всевозможною неаппетитною зеленью и взирали съ высоты своего нравственнаго превосходства на мистера Вильмоть и Ниту, точно два цивилизованныхъ европейца на двухъ людодовъ.

Посл дессерта дамы перешли въ drauring room, куда черезъ четверть часа за ними послдовали мужчины пить кофе. М-ръ Вильмоть удалился съ своею чашкой въ уголъ, откуда черезъ правильные промежутки времени раздавались его тяжелые вздохи. Онъ не принималъ участія въ разговор, происходившемъ все время пониженнымъ голосомъ и ни разу не оживившемся, хотя касался весьма интересныхъ предметовъ — Гладстона, академіи и колонизаціи. Нита, знавшая до сихъ поръ, что въ Англіи строго предписывается скучать по воскресеньямъ, сдлала открытіе, что въ нкоторыхъ англійскихъ семьяхъ не бываетъ будней. При первой же возможности она удалилась въ свою комнату.

VIII.

Сутки прошли со времени ея прізда въ Лондонъ. Безсонная ночь, въ теченіе которой Нита въ лихорадочномъ волненіи обдумывала, что скажетъ двоюродному брату, и не находила настоящихъ словъ, прошла, завтракъ люнчъ кончился. Уже послобденные сумерки начали густть, а Беренбургъ не являлся. Что онъ не придетъ, оставитъ безъ вниманія ея записку, Нит не приходило въ голову, вс остальныя затрудненія, связанныя съ исполненіемъ ея предпріятія, она предвидла, этого же она никакъ не ожидала. Она всегда была въ прекраснйшихъ отношеніяхъ съ двоюроднымъ братомъ, онъ съ дтства питалъ слабость къ своей прелестной, талантливой, но, къ сожалнію, слишкомъ эксцентричной кузин, никогда не отказывалъ ей въ услуг, о которой она просила, а если она звала его къ себ, то являлся всегда раньше, чмъ она ожидала. Нтъ, ни одной минуты она не сомнвалась, что онъ придетъ, и если она волновалась весь день, то только отъ страха, отъ отвращенія вести съ нимъ такіе непріятные разговоры. Отъ одной мысли у ней горли щеки, сжималось въ горл. Тогда она сердилась на само себя. Но когда прошелъ день, а онъ не явился, ея волненіе перешло въ другую фазу — все ясне подступалъ къ ней страхъ: ‘а вдругъ онъ не придетъ?’

Непріятное чувство застнчивости исчезло, Нита знала, что она скажетъ ему. Самаго событія ей не за чмъ касаться, только страданія Маши она опишетъ ему, ея трогательную боязнь выдать его, ея сильное желаніе умереть.

Часы проходили, а онъ не являлся. Чтобы совратить время, Нита сла писать Сон, но перо дрожало въ рук, она не дописывала словъ и, наконецъ, съ досадой отодвинула бумагу и начала ходить взадъ и впередъ по комнат.

‘Когда я пройду тысячу разъ отъ окна къ двери, онъ прідетъ’ думала она, но онъ не прізжалъ. Она подошла къ окну и взглянула внизъ, на тнистый зеленый садъ, разстилающійся за коттэджемъ, на высокія зеленыя ясени и густо разросшіеся кусты рододендрона и магнолій. Въ Париж рододендроны давно утратили свою красу, здсь же стояли въ полномъ цвту.

Было уже поздно, тни безконечно удлинились. Нита увидла въ саду мистера Вильмоть, меланхолично бродившаго съ низко опущенною головой. Раздался стукъ въ дверяхъ Питы.

— А letter for you m’m,— доложила горничная, подавая на поднос письмо.

Нита узнала почеркъ Беренбурга, она быстро распечатала письмо и прочитала:

‘Милая Нита!

‘Мн очень жаль, что я не могъ придти сегодня, постараюсь сдлать это завтра. Къ сожалнію, общать этого наврное не могу, такъ какъ завтра утромъ узжаю изъ Лондона и до отъзда буду очень занятъ.

‘Съ глубокимъ сожалніемъ
Твой брать Карлъ’.

Записка выскользнула изъ рукъ Ниты.

IX.

Онъ угадалъ, въ чемъ дло, и бжитъ отъ нея. Это просвчиваетъ въ каждомъ вжливомъ, чопорномъ слов этой оффиціальной записки. Какъ онъ угадалъ, она не знала, но что своимъ неумлымъ пріемомъ и нершительностью она окончательно испортила дло,— это было ясно. Ей слдовало явиться къ нему неожиданно, слдовало разсказать дло, прежде чмъ онъ усплъ бы защититься и вооружиться противъ ея краснорчія…

Отчего она не похала сейчасъ же сама въ Лангамскую гостиницу, отчего не поразила его неожиданностью? Все бы удалось ей, если бы она выказала необходимую ршительность. Его боязнь показаться ей на глаза свидтельствуетъ о его душевномъ разлад.

Она знала Карла Беренбурга со дня рожденія, знала, что онъ лнтяй, эгоистъ, любить наслажденія, но очень добръ, легко поддается жалости, даже болзненно чувствителенъ. Она знала, что до тхъ поръ, пока возможно, онъ будетъ изворачиваться и изгибаться, чтобы не взглянуть въ лицо непріятному положенію, но знала также, что хорошему вліянію онъ легко доступенъ, даже легче, чмъ дурному, и что если у кого-нибудь хватить энергіи взять его за плечи и сказать: ‘это твой долгъ, исполни его’, онъ безъ сопротивленія согласится на это.

Но у нея не хватило этой энергіи,— все погибнетъ изъ за ея нершительности!

Потерявъ голову отъ злости на само себя, Нита готова была пренебречь всми приличіями и, схвативъ шляпу, хотла хать прямо къ нему въ гостиницу. Но вслдъ затмъ ее остановило соображеніе — въ этотъ часъ она не застанетъ его дома, а если и застанетъ… разъ у него явилось подозрніе, онъ не приметъ ее. Ворваться въ его комнату она не можетъ, — смшная навязчивость умалитъ достоинство ея миссіи.

Нита не знала, что ей длать. Завтра онъ узжаетъ изъ Лондона. Она должна попробовать подйствовать на него письменно. Она сла за письменный столъ, слова, которыхъ она тщетно искала вчера, лились теперь потокомъ, — жгучія, язвительныя слова, рисующія положеніе Маши, непростительное безуміе и жестокость ближнихъ, которые, вмсто того, чтобы прекратить толки и скрыть происшествіе, подтвердили своимъ бгствомъ вс ужаснйшіе слухи,— трогательныя слова, передававшія великодушіе Маши, ея страхъ, что ему могутъ сдлать зло,— ‘этотъ-то страхъ бднаго ребенка заставилъ меня обратиться къ теб,— заключила она свое посланіе.— Что мн непріятна моя роль, ты, конечно, угадалъ. Вначал она была не только непріятна, но и мучительна. Но я исполню ее и достигну своей цли! Не только горе несчастной двушки, но и твоя совсть на моей сторон. Я знаю, что ты находишься въ затруднительномъ положеніи, и жалю тебя отъ всего сердца, но съ жизнью Маши связанъ душевный покой твоего будущаго существованія. Не можетъ быть, чтобы ты ничего не чувствовалъ къ этому слабому, несчастному, милому созданію! Я не могу забыть, какъ она, спрятавъ лицо въ складкахъ моего платья, со слезами открыла мн свою ужасную тайну! Ея слабый, измученный голосъ еще звучитъ въ моихъ ушахъ!’

Запечатавъ письмо въ конвертъ и надписавъ адресъ, Пта, изъ боязни, что по почт оно дойдетъ не скоро, отдала его лакею съ приказаніемъ немедленно отвезти въ Лангамскую гостиницу.

Всю слдующую ночь Нита не смыкала глазъ. Въ шесть часовъ утра она одлась и сошла въ прохладный тнистый садъ, чтобы немного освжиться. За завтракомъ она не могла проглотить ни кусочка,— все ея существо было въ напряженномъ ожиданіи какого-нибудь событія, которое измнитъ положеніе дла. Она все еще надялась, что онъ придетъ, но пробило одиннадцать, двнадцать,— онъ не приходилъ.

Вдругъ съ внезапнымъ вдохновеніемъ, являющимся у человка, надъ головой котораго уже занесенъ топоръ, Ниту оснила новая мысль, исполнившая ее надежды, — обратиться къ лэди Банбури. Если кто-нибудь или что-нибудь можетъ еще разршить эту запутанную задачу, то только она одна. Можетъ быть, она вернулась въ Лондонъ, хотя послднее письмо, полученное отъ нея Нитой, помчено Мортеморъ-Кэстль. Нита побжала въ свою комнату, пригладила передъ зеркаломъ волосы, надла наголову соломенную шляпу, схватила перчатки и зонтикъ и направилась въ гостиную, чтобы попросить мистрисъ Вильмоть не ждать ее къ люнчу, затмъ быстро вышла на улицу и съ сильно бьющимся сердцемъ вскочила въ первую прозжавшую мимо карету.

— Manchester Square, No 34… and make haste!— крикнула она. Она испытывала чувства человка, висящаго надъ пропастью на тонкой втк. Если втка сломится, все погибло.

Она знала твердость характера лэди Банбури, знала ея дятельную энергію, знала, что можетъ разсчитывать на нее, если только она вернулась въ Лондонъ. Карета остановилась, съ бьющимся сердцемъ, Нита спросила лакея, отворявшаго двери:

— Лэди Банбури дома?

Лакей отвтилъ, что не знаетъ, посмотритъ.

Нита написала нсколько словъ на визитной карточк и лакей исчезъ. Нсколько минутъ простояла Нита одна въ большой прихожей, съ старинными портретами, эффектно выдлявшимися на темномъ фон дубовыхъ стнъ.

— If you please m’m,— сказалъ почтительнымъ тономъ вернувшійся лакей и повелъ ее по лстниц въ высокую, большую, уютную комнату. Здсь въ покойномъ кресл, съ новйшею политическою брошюрой на колняхъ, сидла лэди Банбури въ свободной черной кофт и бломъ чепц. При вход Ниты, она отложила въ сторону брошюру и встала на встрчу двушк съ распростертыми объятіями.

— Му dear child! Какая неожиданность! Какъ я рада!— воскликнула она.— Что привело васъ въ Лондонъ?… Да что случилось? Вы блдны, у васъ слезы на глазахъ…

— Ахъ, дорогая лэди Банбури!— воскликнула Нита,— я пріхала къ вамъ въ отчаянномъ положеніи, въ которомъ мн можетъ помочь только ваше участіе. Пожалуйста, не откажите мн въ немъ!

— Говорите… Но прежде придите въ себя, сядьте, милое дитя.

Нита сла. Тяжесть свалилась съ ея сердца. Въ полумрак красиваго, уютнаго будуара, со стнъ котораго съ задумчивымъ кокетствомъ смотрли на Ниту пикантныя красавицы въ напудренныхъ прическахъ и блыхъ атласныхъ платьяхъ,— портреты, какіе умли рисовать только Генсбороугъ и Кейнольдъ,— Нита излила свою душу передъ лэди Банбури. Сначала тихо, нершительно, затмъ все скоре и краснорчиве она передала старух исторію Маши, стараясь по мр возможности выразить словами привлекательность несчастной двушки, не забыла ни одной черты, характеризующей несравненную доброту сердца и ея слпую невинность, вовлекшую ее въ несчастіе. Взглянувъ вдругъ на лэди Банбури и замтивъ, что ея лицо сдлалось строго и неподвижно, Нита бросилась въ отчаяніи передъ ней на колни и, обхвативъ руками ея колни, воскликнула:

— О, прошу васъ, не смотрите такъ строго, я знаю, что все это возмутительно, я не снисходительне васъ, но Машу надо пожалть. Я не нашла настоящихъ словъ, чтобы изобразить ее иначе.

— Вы не такъ поняли меня,— сказала лэди Банбури очень серьезно, моя строгость относится не къ ребенку. Я старше васъ и знаю, какъ при томъ пренебреженіи, въ которомъ находилась несчастная дочь моего друга Наташи, легко можетъ случиться что-нибудь подобное, особенно теперь столько теорій, что невинность лучшая защита и т. д. Двушекъ изъ лучшихъ домовъ пускаютъ однхъ бгать по улицамъ и, въ то же время, не позволяютъ прочесть современнаго романа. Волосы становятся дыбомъ, когда я слышу о подобныхъ глупостяхъ. Бдную двочку мн отъ всего сердца жаль… я видла, вдь, ее зимой… прелестное дитя. Ленскому это не простится… ему и его невстк.

— Конечно,— сказала Нита, медленно поднимаясь,— но это не уменьшаетъ несчастья Маши. Неужели вы думаете, что невозможно спасти ее?

Лэди Банбури пожала плечами.

— Нтъ никакой надежды?— съ рыданіемъ повторила Нита.

— Боже мой! Я сдлаю все, что могу, чтобы устроить это дло,— отвтила лэди Банбури,— но… это очень сомнительное дло. Мужчины — странныя созданія, они трудне всего прощаютъ грхъ, совершенный по ихъ вин.

X.

— Что это ты такъ грустенъ, Чарли?

Это и подобныя замчанія о грустномъ вид Беренбургъ слышалъ сегодня отъ своей невсты, по крайней мр, разъ двадцать. И дйствительно, не легко было бы вылазить большее безпокойство съ трудомъ пересиливаемой душевной муки, чмъ выражало лицо Беренбурга въ эту субботу, въ Лондон, въ хорошенькой столовой Антропосъ, черезъ окна которой, занавшенныя зелеными шторами, врывалось столько солнечнаго свта, что Сильвія Антропосъ замтила, что бдное лондонское солнце слишкомъ расточительно и на слдующей недл вынуждено будетъ скупиться.

До сердца Беренбурга. солнце не проникло. Онъ сидлъ съ двумя красивйшими двушками, съ одной изъ любезнйшихъ пожилыхъ дамъ Лондона, за столомъ, роскошно уставленнымъ серебромъ, хрусталемъ и фарфоромъ, за нимъ ухаживали и баловали его, какъ умютъ баловать молодыхъ людей только англичанки, а онъ сидлъ, устремивъ взглядъ въ тарелку, на которую ради приличія положилъ что-то, чего не могъ теперь проглотить, и на милыя поддразниванія невсты или ничего не отвчалъ, или отвчалъ съ убійственною разсянностью.

— Я сама составила сегодня меню завтрака,— воскликнула Сильвія.— Въ другой разъ я не буду вмшиваться,— такое фіаско потерпть позорно. Вы ничего не ли, Чарли, буквально ничего!

— Жарко,— пробормоталъ Беренбургъ и утвердительно кивнулъ головой лакею, въ четвертый разъ подносящему къ его плечу бутылку стараго портвейна. Его жажда была такъ же велика, насколько малъ аппетитъ.

— Чарли, если бы вы убили человка, у васъ не могло бы быть боле отчаяннаго вида, — дразнила Эма, его будущая свояченица.— Вы такъ же зелены, какъ этотъ соусъ.

Беренбургъ вздрогнулъ. Рзкое слово было на его губахъ, но онъ не выговорилъ его.

— У меня голова болитъ, — пробормоталъ онъ, — будетъ гроза…

— Въ такомъ случа, не лучше ли отложить нашу поздку въ Хурлингамъ,— замтила лэди Эмилія,— только жаль, это разстроить вс наши планы.

А планы были слдующіе: посл обда въ Хурлингамъ, затмъ двухчасовая прогулка въ открытомъ экипаж въ имніе, находящееся не далеко отъ Лондона, откуда въ слдующіе дни они хотли посщать Эскотскія скачки. Разстроить такой прекрасный планъ изъ-за головной боли было немыслимо. Беренбургъ поспшилъ заявить, что не можетъ принять подобной жертвы, при этомъ онъ вытеръ со лба потъ.

Бдный Беренбургъ! Въ радужномъ настроеніи онъ не былъ даже и въ начал своей помолвки. Какъ онъ ни старался легко относиться къ эпизоду съ Машей, забыть ее онъ не могъ. Иногда двушка являлась ему во сн съ большими испуганными глазами на блдномъ дтскомъ личик. Очарованіе, которое Маша производила на него до ужасной катастрофы, она утратила, но, все-таки, у него осталось къ ней сильное, нжное чувство. Мысль о ней будила въ немъ смсь жалости, страсти и злости — злости на нее и на себя.

‘Она не приметъ этого серьезно… она выйдетъ какъ-нибудь за мужъ’,— утшалъ онъ себя.

Но въ прошлую пятницу въ Гайдъ-парк одинъ товарищъ, пріхавшій на два дня въ Лондонъ по дламъ спорта, между прочими парижскими новостями, сообщилъ ему о самоубійств хорошенькой дочери знаменитаго русскаго скрипача. Съ этой минуты онъ потерялъ покой. Затмъ пришла первая записка Ниты, потомъ ея длинное письмо съ подробнымъ описаніемъ страшнаго несчастія въ улиц Ваграмъ. Онъ былъ слабый, безхарактерный, но замчательно добрый человкъ. При вид изображеннаго передъ нимъ несчастія онъ потерялъ радость жизни, но если этого было достаточно, чтобы отравить его существованіе, то пользы отъ этого пострадавшимъ было мало. Онъ былъ такъ же неспособенъ самостоятельно принять тяжелое ршеніе, какъ не былъ способенъ покончить съ своими сомнніями.

Теперь онъ былъ женихомъ Сильвіи Антропосъ, черезъ три недли должна быть свадьба. Онъ не любилъ Сильвію, но если мысли о соединеніи съ ней не возбуждали въ немъ никакого восторга, то, напротивъ, мысль порвать съ ней, произвести скандал вкушала ему ужасъ. Его чувство приличія, главный двигатель свтскаго человка, возставало противъ этого. Жениться на Маш было невозможно.

XI.

Въ маленькомъ садик за отелемъ Елагиныхъ, садик съ нятью привязанными еще къ кольямъ чахлыми кленами, съ нсколькими кустарниками и немногими розанами, сидлъ Ленскій съ дочерью. Было воскресенье, посл обда. Въ первый разъ встала Маша съ постели по его нжной, неотступной просьб. Такъ какъ горняцкая ухала съ Елагиными, то ее одла кухарка своими красными, неуклюжими, но добрыми руками, съ трудомъ, медленно, какъ одваютъ больныхъ, Когда Маша была готова, ее не могли сначала уговорить выйти изъ комнаты. Медленными шагами, дрожа и шатаясь, опираясь на руку отца, она дошла до двери, потомъ вдругъ повернулась, схватилась, точно безумная, за спинку кровати и съ дикимъ упорствомъ повторяла: ‘Нтъ, нтъ, нтъ, я не пойду… я не хочу изъ комнаты… нтъ, нтъ, нтъ!’… пока, наконецъ, полуутомленная сопротивленіемъ, но и успокоенная нжными убжденіями отца, что ее не увидитъ ни одинъ человкъ, спрятавъ головку на плеч отца, она позволила ему снести себя съ лстницы. Видъ каждаго предмета, напоминавшаго о ея прежней жизни, о вншнемъ мір, мучительно дйствовалъ на нее.

Теперь они сидли вмст на жесткой зеленой скамейк, крошечный садикъ былъ полонъ прозрачной срой тни. Было очень тихо. Глаза Ленскаго не отрывались отъ дочери, онъ безпокойно придумывалъ, о чемъ бы разсказать ей, чтобы не огорчить, не разстроить ее.

— Маша!

— Папа!

— Послушай… Слышишь, какъ хорошо поютъ птицы? Я никогда не думалъ, что городская птица можетъ имть такой хорошенькій голосокъ.

Она взглянула наверхъ.

— Да, папа!— прошептала она и снова опустила головку.

Съ глубокимъ сожалніемъ слдилъ его взглядъ за каждымъ движеніемъ несчастной. Ее одли въ блый кацотъ тетки, онъ былъ слишкомъ широкъ въ ворот и рукава спускались ниже рукъ. Маша сдлалась страшно блдна, щеки ввалились, и, все-таки, ея личико было полно безконечно-трогательной прелести.

Бдная двочка!… Бдная двочка!… Вдругъ онъ увидлъ ее передъ собою толстенькимъ годовымъ ребенкомъ, еще не умющимъ говорить. Какъ онъ ее баловалъ тогда! Онъ помнитъ, какъ его жена съ малюткой на рукахъ вошла разъ въ Петербург въ билліардную, гд онъ игралъ съ друзьями,— помнить, какъ онъ съ радостнымъ восклицаніемъ взялъ ее на руки и, невжливо прервавъ партію, посадилъ на билліардъ, чтобы ей любовались. Онъ видитъ ее въ вязаномъ бломъ платьиц съ изумленными большими глазами, онъ видитъ, какъ она, нагнувшись немного впередъ, хлопаетъ ручками по крошечнымъ краснымъ ботиночкамъ и какъ вдругъ просіяю ея лицо, на щечкахъ ямочки и она обими руками схватилась за блыя пуговицы хорошенькаго офицера, коорый, польщенный этимъ преимуществомъ, наклонился къ ней.

— О, о! какая короткость при первомъ знакомств, какъ предосудительная близость!— воскликнулъ тогда шутя Ленскій.— Онъ нравится теб, князь нравится, Маша? Голубка, скажи, мн надо знать. Сколько лтъ теб будетъ, когда ты сдлаешь первый глупый шагъ, скажи сколько, а?

Онъ видитъ, какъ она серьезно взглянула на него, радостной хлопая ручонками, и, наклоняясь пухлымъ тльцемъ, испускала отрывочныя радостныя восклицанія, точно старалась понять его. И онъ помнитъ, какъ еще приставалъ къ ней: ‘скажи!’ и Наташа остановила его: ‘Перестань ты съ своими глупостями!’ — и какъ онъ, обратившись тогда къ жен, воскликнулъ: ‘Глупостями? Какъ такъ глупостями? Не воображаешь ли ты, что моя дочь не будетъ длать никакихъ глупыхъ шаговъ? Не правда ли, Маша, ты хорошо насладишься жизнью, хорошо?’

Какъ мужчины смялись тогда! Онъ видитъ еще, какъ они стоять вокругъ билліарда, нкоторые натирали мломъ кіи. Наташа не смялась. Съ тхъ поръ прошло боле шестнадцати лтъ, онъ помнитъ все такъ ясно, а теперь… Маша молча сидла рядомъ.

— Какъ только ты поправишься, мы будемъ съ тобой много заниматься музыкой,— началъ онъ черезъ минуту.

Маша не отвтила. Ленскій повторилъ свои слова. Маша взглянула разсянно, смущенно:

— Что ты сказалъ?… Я… я не слыхала,— прошептала она.

— О чемъ же ты думаешь, Маша?!

— О чемъ?… Я… я думала, какъ-то теперь все будетъ,— прошептала она, уставивъ взглядъ въ песокъ.

Да, какъ-то теперь будетъ? И онъ думалъ объ этомъ. Въ удачу предпріятія Ниты онъ не врилъ, онъ самъ въ подобномъ случа не позволилъ бы себя женить. А что потомъ? Онъ отдастъ Машу за какого-нибудь философа, который согласится на это ради ея нсколькихъ грошей. Настоящее будетъ этимъ кое-какъ скрыто, но какова же будетъ будущность? Униженіе… оскорбленіе! Нтъ, до этого онъ не допуститъ своей дочери, нтъ, нтъ! Онъ одинъ будетъ заботиться о ней, будетъ для нея всмъ, все замнить ей своею любовью, Вернуться на родину съ опозоренною дочерью не позволить его гордость, за то онъ устроить ей гнздо въ лучшемъ мст свта, въ Сорренто или гд-нибудь на юг Франціи. Она будетъ жить какъ принцесса, онъ будетъ развлекать ее музыкой, читать съ ней, учить ее радоваться цвтамъ, всмъ прекраснымъ вещамъ, отъ которыхъ она не захочетъ оторвать глазъ.

Съ ужасною горечью онъ вдругъ оборвалъ свой воздушный замокъ. Все это глупости, сантиментальныя бредни!… Настанетъ же минута, когда ею овладетъ тоска по людямъ. Т, среди которыхъ должна была бы вращаться его дочь, не захотятъ ее принять, но другія женщины — неприличныя, безнравственныя, ничмъ не стсняющіяся — окружатъ его дочь. И тогда… у Маши тоже кровь въ жилахъ… безъ развлеченій, безъ хорошаго примра въ окружающей сред, безъ всякаго уважительнаго основанія сдерживаться, она дастъ волю своему темпераменту. Онъ увидитъ, какъ она будетъ падать, она, его любимица, его голубка… падать… падать!…

Вдругъ Маша испугалась, вскочила.

— Что случилось, Маша?— спросилъ онъ, нжно удержавъ ее за руку.

— Я слышала, окно отворили… тамъ, въ задней части дома… люди видятъ меня. Я… я хотла бы домой… я не могу этого вынести, папа,— простонала она.

Маша силой хотла вырваться отъ него. Что это? Звонятъ у воротъ. Маша остановилась. Кто это?… Не голосъ ли Ниты, спрашивающій ее?

Да, большая стеклянная дверь, ведущая изъ прихожей въ садъ, отворилась, показалась Нита, блдная, усталая, но съ сіяющими глазами. Она поймала двушку въ свои объятія.

— Маша,— прошептала Нита,— все хорошо, я пріхала раньше, чтобы приготовить тебя… черезъ нсколько минутъ онъ будетъ здсь… и будетъ просить у тебя прощенія!

Глаза Маши остановились, она схватилась обими руками за виски.

— Не падай только въ обморокъ, дорогая моя, теперь не время,— испуганно прошептала Нита.

— Нтъ… нтъ…— Маша сконфуженно посмотрла на свой небрежный костюмъ, на блый капотъ.

Нита сняла съ шеи черную кружевную косынку и надла на двушку, потомъ пригладила ей волосы.

Дверь прихожей отворилась… крикъ… прежній радостный крикъ, который такъ любилъ Ленскій, только громче, чмъ прежде, полный мучительной сладости,— мимо Ниты, мимо отца Маша бросилась къ дому съ широко простертыми руками.

Нита хотла идти,— Ленскій удержалъ ее.

— Это сдлали вы… вы для меня!— сказалъ онъ,— и не хотите даже дать мн время поблагодарить васъ?

— Тутъ нтъ никакой заслуги, это сдлалось само собой!— прошептала Нита.

— Да…— и онъ горько улыбнулся.— Я не знаю, какъ бы все сдлалось безъ васъ!

Его голосъ смягчился. Нита отступила передъ нимъ.

— Я понимаю васъ,— прошепталъ онъ,— идите!

Она сдлала нсколько шаговъ въ воротамъ, потомъ вдругъ обернулась и протянула ему руку. Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза.

— Смю я?— спросилъ онъ.

Но когда она утвердительно кивнула головой, онъ не прижалъ ея руки къ губамъ, но выронилъ ее. Онъ упалъ передъ двушкой на колни и поцловалъ край ея платья. Удивительно легкое чувство овладло имъ, точно съ него вдругъ сняли старое проклятіе, освободили отъ тяжести,— отъ тяжести жгучаго людскаго презрнія, которое онъ съ облегчннымъ вздохомъ слагалъ къ ногамъ этой молодой, чистой, доброй двушки…

— Вы святая,— прошепталъ онъ.— Да наградитъ васъ Господь!

Они разстались.

Исходъ найденъ,— Маша спасена!

Еще минуту простоялъ Ленскій одинъ въ саду, затмъ направился домой. Страхъ помшать счастью дочери, желаніе порадоваться этому счастью въ равной степени волновали его душу.

Изъ гостиной доносятся голоса… очень тихіе, прерываемые длинными паузами. Дверь гостиной не плотно притворена. Ленскій заглянулъ въ щель.

Счастье?… Гд же счастье?… Они сидятъ рядомъ, рука въ руку, онъ смущенъ, она держитъ себя робко, застнчиво. Это не можетъ такъ продолжаться, невозможно, чтобы такъ осталось! Раздался крикъ въ горячемъ, дикомъ сердц Ленскаго. ‘Возьми же ее въ объятія!— хотлось ему крикнуть молодому человку — Скрой ея стыдъ въ твоей нжности, воскреси ея сломанное чувство достоинства твоею любовью!’

Это должно такъ случиться, онъ долженъ прижать ее къ груди, цловать и утшать.

Ленскій ждалъ, ждалъ, не переводя дыханія, почти ожидая перемны въ положеніи дла, но ничего не измнилось. И, подавивъ тяжелый вздохъ, онъ отвернулся.

‘Это — возстановленіе чести, но это не счастье!’

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Ноябрь,— ноябрь въ Венеціи, какая ужасная погода! Мостовыя окры, стны заплеснвли отъ сырости, вода въ каналахъ мутная, въ воздух холодно и стелется густой туманъ, нигд нтъ ни луча солнца.

Въ просторной гостиной съ тремя красивыми венеціанскими Окнами и толстою циновкой на каменномъ полу сидла Маша у письменнаго стола. Она сводила счеты, ломала, повидимому, себ голову надъ трудною задачей, какъ съ десятью франками дохода покрыть тысячу франковъ расхода. Иногда она задумывалась, потомъ отодвигала въ сторону счеты и принималась за письмо. Но письма не кончила, положила перо, и быстрымъ, нервнымъ движеніемъ разорвала листъ. ‘Нтъ, я не могу этого!…’ — прошептала она, опустила голову на руку и задумалась.

Боле четырехъ лтъ прошло со дня свадьбы Маши съ Карломъ Беренбургъ. Когда распространилось въ Австріи извстіе о блестящей партіи, выпавшей на долю дочери русскаго скрипача, съ устъ честолюбивыхъ двицъ слетло не мало злыхъ, завистливыхъ замчаній. Но въ тсномъ кругу знакомыхъ знали, что жизнь молодой графини Беренбургъ была не изъ завидныхъ. Родители мужа, недовольные женитьбой сына, отказались выдавать ему деньги на содержаніе. Большое приданое Маши составляло вс матеріальныя средства молодаго хозяйства. Вскор посл женитьбы Беренбургъ выхлопоталъ себ назначеніе въ Японію, оттуда въ Ріо-Жанейро. Теперь онъ находился около двухъ лтъ въ отпуску и жилъ съ семействомъ то въ Ріо, то въ Ницц, то во Флоренціи и въ Венеціи,— безпокойный, все ищущій чего-то лучшаго въ скитальческой жизни человка, запутавшагося въ своихъ общественныхъ отношеніяхъ.

У Маши было не мало заботъ. Три или четыре фотографіи отца, вс т, которыя особенно любила когда-то ея мама, стояли на письменномъ стол. Она взяла одну изъ нихъ и начала разсматривать. Какъ давно она не видала его — со дня свадьбы, а какъ хотлось бы повидать! Кром того, она безпокоилась, она знала о немъ слишкомъ мало. Особеннымъ любителемъ писать письма онъ никогда не былъ, теперь же писалъ еще рже, чмъ прежде. Въ немногихъ строкахъ, которыя онъ присылалъ ей черезъ большіе промежутки, бывало много хорошаго, любящаго, иногда характеристичный анекдотъ о какой-нибудь извстной личности, — о себ онъ никогда не писалъ. Немногое, что она знала о немъ, извстно ей отъ чужихъ. Она знаетъ, что четыре года, какъ онъ совершенно удалился отъ свта, что онъ вновь принялся за свою творческую дятельность, иного написалъ, но ничего не издалъ, что въ послднее время въ немъ развился фанатическій русскій, національный энтузіазмъ, страсть къ славянскимъ музыкальнымъ мотивамъ. Она знаетъ также, что онъ, бывшій прежде однимъ изъ самыхъ неврующихъ людей, все больше увлекался тмъ туманнымъ мистицизмомъ, въ который впадаютъ великіе русскіе люди на порог старости, пытаясь объяснить необъяснимое. Все это она знала, но какъ онъ себя чувствуетъ, въ какомъ настроеніи — объ этомъ она ничего не знала. Она желала бы имть его тутъ, около себя, желала бы ухаживать за нимъ, баловать, заставить его своею нжною заботливостью забыть дряхлость и тысячи огорченій старости, хотла бы еще разъ согрться на его сильной груди, найти успокоеніе своему истерзанному, измученному сердцу въ его нжности. Какъ ясно видитъ она его передъ собой! Отчего онъ не детъ? Она такъ часто просила его объ этомъ.

Сквозь плескъ волнъ, обмывающихъ снаружи подножія старинныхъ дворцовъ, слышенъ шумъ приближающейся гондолы, слышны правильные взмахи веселъ, разскающихъ воду. Маша прислушалась. Гости въ ея одинокой жизни являются событіемъ и рдко пріятнымъ. Гондола остановилась. Хриплый, низкій голосъ спрашиваетъ что-то у привратника. Маша вскочила. Возможно ли? Не можетъ быть, это воображеніе обманываешь ее. Тяжелые мужскіе шаги приближались къ двери.

— Отецъ!— воскликнула Маша и бросилась на шею входящему Ленскому.— Отецъ, какимъ образомъ ты пріхалъ?… Нтъ, не отвчай, не все ли равно, почему ты пріхалъ, разъ ты со мной… Ахъ, какое счастье!— и она смялась, плакала, цловала его морщинистыя щеки и гладила сдые волосы.

— Правда, ты попрежнему рада мн, голубка моя. Дорогая, какъ ты мила! Но не безумствуй такъ, ангелъ мой, не годится молодой жен такъ радоваться старому отцу!— Онъ вытеръ ея слезы своимъ носовымъ платкомъ и, отодвинувъ немного отъ себя, посмотрлъ на нее долгимъ, внимательнымъ взглядомъ.— Такъ,— воскликнулъ онъ,— теперь я могу приблизительно представить себ, какая ты бываешь обыкновенно безъ заплаканныхъ глазъ. Ты очень измнилась, выросла и пополнла и прежняго дтскаго личика уже нтъ — красивою женщиной сдлалась, очень красивой! Его взглядъ съ гордостью скользнулъ по ея высокой, стройной фигур.— Твой мужъ можетъ быть доволенъ тобой.

— Онъ очень хорошъ ко мн, — замтила Маша, слегка красня.

— Хорошъ ко мн…— повторилъ Ленскій, вытянувъ голову, причемъ его взглядъ сдлался еще внимательне, еще пытливе.— Да, да, ты всегда его очень хвалила въ письмахъ и часто писала мн о своемъ счастьи… Я захотлъ, наконецъ, самъ посмотрть.

— Я была бы неблагодарнйшею женщиной на свт, если бы стала жаловаться,— торопливо заговорила Маша,— и думаю, что теб давно пора было навстить насъ. Я, то-есть мы оба, Карлъ и я, такъ часто просили тебя объ этомъ. Теб, должно быть, не очень хотлось насъ видть.

— Да, ты думаешь, голубка?— сказалъ Ленскій, улыбаясь, и погладилъ ея волосы,— Сказать теб правду, дитя? Ну, такъ… твой мужъ стснялъ меня, я не подхожу къ нему. Куда гожусь я, русскій медвдь, рядомъ съ такимъ лощеннымъ западно-европейскимъ франтомъ? Но не бойся, Маша, я буду съ нимъ хорошъ ради тебя.

— Ты остановишься, вдь, у насъ, отецъ?— спросила Маша, не отвчая на его замчаніе.

— Нтъ. Я остановился въ гостинниц, — возразилъ Ленскій.— Я не хочу стснять васъ.

— Стснять!… Какъ можешь ты говорить это?— заволновалась Маша.— Нтъ, не лишай меня этой радости. Мста у насъ много, это самое дешевое въ Венеціи. Ахъ, что же это будетъ, если ты помстишься въ гостиниц и будешь приходить ко мн только въ гости? Я хочу тебя видть цлый день, съ той минуты, какъ ты откроешь глаза. Я должна принести къ теб утромъ въ постель дтей въ ночныхъ рубашечкахъ. Они такъ милы, когда протираютъ со сна глазенки, мн надо показать теб Наташу, когда я ее купаю, я хочу наливать теб утромъ чай и намазывать бутерброды… то-есть…— молодая женщина вдругъ смутилась,— какъ я глупа, можетъ быть, ты не хочешь всего этого… теб гораздо свободне въ гостинниц… тебя стснитъ…

— Глупая Маша,— прервалъ ее Ленскій съ умиленіемъ,— если тебя это дйствительно не стснитъ, то прикажи сейчасъ же перевезти мои вещи и я проведу эти нсколько дней у тебя. А теперь покажи мн внучатъ, карточки, которыя ты мн прислала, прелестны.

— Гарри ушелъ съ лакеемъ на музыку на площадь св. Марка, а двочка спитъ, пойдемъ посмотримъ ее.

Маша взяла его за руку и провела черезъ одну или дв не роскошно убранныя, но очень большія комнаты въ опрятную дтскую, гд стояла колыбель, и итальянская няня, одтая въ красное, занималась шитьемъ.

— Вотъ,— прошептала Маша, раздвигая блый тюлевый пологъ колыбели.— Не прелестна ли она?

На кружевной подушк лежалъ девятимсячный ребенокъ. Онъ уже не спалъ и уставилъ свои голубые глазки на желтую деревянную птицу, спускавшуюся на снурк съ зеленаго шелковаго верха колыбели, и протягивалъ къ ней рученки. Увидвъ мать, онъ испустилъ короткій, радостный крикъ, заболталъ рученками и весело засмялся. Маша взяла малютку на руки. Она была прелестна, въ бдой рубашенк съ блокурою головкой, на которой тло еще просвчивало сквозь золотистые локончики.

— Поцлуй ддушку, Наташа… т.-е. если ты не боишься ея мокраго ротика, пана!— воскликнула Маша.

— Она очень велика и тяжела для своего возраста… Ты сама кормишь?— спросилъ Ленскій молодую женщину, взявъ на руки ребенка, нисколько не испугавшагося его.

— Конечно,— отвтила Маша съ гордостью,— мы об чувствуемъ себя прекрасно,— не правда ли, Наташа, голубчикъ, дточка?

— Но отдай ее нян, она тяжела, да и пора ее одвать.

Когда двочка увидала, что мать уходитъ изъ комнаты, она подняла громкій крикъ. Маша вздрогнула, но, все-таки, затворила за собой дверь.

— Это повторяется при каждомъ разставаньи,— разсказывала Маша,— и я такъ глупа, что каждый разъ мучаюсь. Ты себ представить не можешь, какъ мн трудно бываетъ не вернуться, но я не могу ее слишкомъ баловать.

Въ гостиной ихъ встртилъ Беренбургъ съ старшимъ сыномъ. Ленскій сейчасъ же сдлался мрачне, да и на лиц Маши выразилось безпокойство.

— Большая неожиданность!— крикнула она мужу.

— О, нтъ, Мари, мн уже сказали,— отвтилъ онъ съ обычною дружескою вжливостью.— Добро пожаловать къ намъ, папа,— и съ этими словами онъ протянулъ виртуозу руку.

Ленскій молча протянулъ свою. Напрасно старался онъ заставить себя сказать какую-нибудь любезность. Онъ не могъ пересилить себя. Беренбургъ поцловалъ жену, поправилъ что-то въ ея прическ, поднялъ сына на колни и сдлалъ нсколько небрежныхъ замчаній. Ленскій отвчалъ односложно. Съ возрастающимъ недовольствомъ слдила Маша за обоими,— за мужемъ, въ тон котораго ясно слышалось снисхожденіе, за отцомъ, который не могъ заставить себя скрыть свое нерасположеніе. Ленскій былъ правъ, утверждая, что не подходить къ зятю. Два человка едва ли могли меньше подходить другъ къ другу, чмъ старый, отказавшійся отъ свта артистъ и молодой дипломатъ. Беренбургъ за послдніе годы измнился не къ лучшему. Прежнюю привлекательность онъ утратилъ вмст съ легкомысліемъ, составлявшимъ основаніе его привлекательности. Голосъ его звучалъ глухо, во всемъ существ сказывалось безпокойство человка, выбитаго изъ колеи, онъ говорилъ скоре прежняго, часто откашливался, повторялъ отрывочныя фразы и безпрестанно хваталъ въ руки какой-нибудь лежащій по Низости предметъ. Но онъ еще сохранилъ аристократическій видъ а до франтовства заботился о своей вншности. А Ленскій?

Въ глазахъ Маши ея отецъ сдлался удивительно хорошъ, теперь, когда его величавое, старое лицо приняло благоговйное выраженіе, соединенное съ печальною добротой. Что ей до того, что его волосы сдлались длинне и растрепанне, платье бдне и неряшіиве прежняго! Чувственное выраженіе, портившее прежде его ротъ, совершенно исчезло, губы сдлались тоньше, ротъ ввалился, а близорукіе глаза смотрли съ такимъ выраженіемъ, точно стремились проникнуть въ недосягаемую для простыхъ смертныхъ даль.

Для Маши онъ былъ чмъ-то далеко превосходящимъ все человчество, чуть не святымъ, въ глазахъ Беренбурга — плохо причесаннымъ, плохо вымытымъ, плохо одтымъ варваромъ, старымъ скрипачомъ, котораго свтъ начиналъ забывать, поблекшею знаменитостью. Но онъ употреблялъ вс силы, чтобы быть любезнымъ съ тестемъ. Онъ приказалъ маленькому сынишк, отличавшемуся аристократическою красотой, которою отецъ, повидимому, гордился, и котораго сильно баловалъ, поцловать руку у ддушки, а когда капризный ребенокъ воспротивился и даже, глядя на стараго артиста, прошепталъ: ‘цыганъ?’ — отецъ далъ ему щелчокъ и отправилъ въ уголъ — наказаніе, которому Избалованный ребенокъ безпрекословно подчинился съ юмористическимъ пожатіемъ плечъ. Маша нахмурила лобъ.

— Ты обдаешь, вдь, съ нами?— обратилась она къ Вереябургу.

— Я, къ сожалнію, приглашенъ,— отвтилъ графъ,— я общалъ Нисташу Каменцъ…

— Я знаю, возразила Маша,— но такъ какъ мы въ первый разъ имемъ удовольствіе видть у себя папу…

— Конечно. Я сейчасъ пошлю сказать Каменцу. Но посл обда мн необходимо быть у него, чтобы проститься… Обдать же я останусь съ вами.

Его взглядъ обратился къ виртуозу, причемъ невольно остановился на его не совсмъ чистыхъ рукахъ. Ленскій замтилъ это и съ смущеніемъ, соединеннымъ со злобой, спряталъ руки.

— Ради Бога, не стсняйтесь ради меня!— рзко воскликнулъ онъ.

Положеніе становилось неловкимъ и неизбжно повело бы къ рзкимъ словамъ, если бы Гарри, которому надоло стоять въ углу, не подбжалъ къ ддушк и по той же прихоти, по которой раньше сопротивлялся, теперь добровольно осыпалъ его ласками. Онъ такъ проворно вскочилъ на колни старика, обнялъ его такъ нжно, подставлялъ ему съ такимъ самоувреннымъ лукавствомъ свои пухлыя губки для поцлуевъ, что Ленскій охотно поддался вкрадчивымъ ласкамъ маленькаго избалованнаго внука.

II.

Не особенно хорошій обдъ предложила Маша отцу, а, между тмъ, она приложила, повидимому, вс свои старанія. Но столъ отличался чмъ-то непривычнымъ, не вполн организованнымъ, какъ бываетъ всегда въ хозяйств, гд готовятъ обыкновенно для жены и дтей, вслдствіе чего не прилагается никакихъ особенныхъ заботъ и всякая кулинарная роскошь является исключеніемъ. Вина за то были великолпныя, и сервировка безукоризненная. Беренбургъ явился во фрак, Маша также перемнила туалетъ.

Въ каждой мелочи проглядывала непріятная односторонность! хозяйства, уд все вертится вокругъ избалованнаго, недовольнаго, ищущаго развлеченій вн дома мужа, тогда какъ жена совершенно стушевывается.

Беренбургъ старался выказать свои лучшія стороны, онъ былъ очень любезенъ съ тестемъ и называлъ Машу ласкательными именами. Но при этомъ онъ обращался съ ней къ неувренною нжностью супруга, чувствующаго себя неправымъ передъ женой, что не ускользнуло отъ Ленскаго.

Къ кофе въ гостиную принесли Гарри и онъ своею милой болтовней разсялъ немного мрачное настроеніе. Часъ спустя посл обда Беренбургъ удалился, предложивъ на прощанье тестю очень хорошую сигару и поцловавъ жену въ руку я въ лобъ. Маша предложила отцу сыграть партію безика. Ленскій согласился. Но оба были такъ разсяны, играли такъ необдуманно, записывали такъ невнимательно, что очень скоро сложили карты, дразня другъ друга ошибками.

Ленскій машинально строилъ карточные домики на стол, Маша усердно вязала дтское платьице.

— Гм… Твой мужъ часто вызжаетъ по вечерамъ?— спросилъ Ленскій посл долгаго задумчиваго молчанія.

— Да,— спокойно отвтила Маша.

— А ты? Много ты вызжаешь?

— Я? Я же кормлю ребенка.

— Двочка отнимаетъ у тебя все время?

— Да,— тихо прошептала Маша и счастливое выраженіе освтило ея лицо.— Она такъ прелестна… или это мн только кажется такъ?

— Мн тоже кажется,— замтилъ Ленскій.— Точь-въ-точь такою была ты въ ея годы.

— Да, но я надюсь, что она будетъ счастливе меня.

Молодая женщина, красня, опустила голову еще ниже надъ работой.

Ленскій нетерпливымъ движеніемъ смахнулъ свои карточные дома.

— Ты любишь ее больше, чмъ Гарри?— спросилъ онъ.

— Да… я думаю… она такъ ласкова, такъ нжна и такъ похожа на нашу семью. Конечно, я люблю и мальчика, но къ двочк я привязана такъ, какъ къ теб, къ Кол и къ памяти покойной мамы.

Ленскій побарабанилъ пальцами по столу, потомъ сказалъ:

— Ну, да, ну, да… все это очень хорошо, но ты длаешься односторонней, Маша, поэтому твой мужъ такъ удаляется отъ тебя, Ты посл раскаешься въ этомъ.

Маша не отвтила ни слова, только быстро задвигались ея тонкіе пальцы.

— Ты обращаешь на него слишкомъ мало вниманія,— продолжалъ Ленскій и пристально посмотрлъ на дочь.

Маша молча вязала.

— Или…— и въ порыв прежняго неудержимаго негодованія Ленскій ударилъ по столу,— или онъ обращаетъ на тебя слишкомъ мало вниманія.

Вроятно, въ работ Маши оказалась ошибка, она распустила большой кусокъ. Отецъ вырвалъ у нея изъ рукъ вязанье.

— Брось ты эту глупую тряпку, — сердито воскликнулъ онъ.— Ты не обманешь меня твоею неумлою комедіей. Я хочу ясно разобрать дло. Какое собственно положеніе занимаешь ты около твоего мужа?!

Маша устало провела рукой по лбу и вискамъ. Ленскій испугался безконечной грусти, которую прочиталъ на ея блдномъ лиц.

— Какое положеніе я занимаю около него?— прошептала она.— Положеніе жены, которая всю жизнь должна быть благодарна мужу за то, что онъ избавилъ ее отъ позора.

— Онъ дурно обращается съ тобою?

— Нтъ… нтъ! Грубость чужда его натур, я не могу пожаловаться ни на одно его рзкое слово съ тхъ поръ, какъ я замужемъ, да, онъ даже часто очень нженъ со мной,— она медленна продолжала съ увеличивающеюся съ каждымъ словомъ горечью:— но… но… онъ стыдится меня.

Маша встала и поправила абажуръ. Отецъ смущенно гладилъ, ея руку, потомъ воскликнулъ:

— Бдное дитя!— и прижалъ ее къ груди.

Она разразилась громкимъ, судорожнымъ рыданіемъ и, все-таки, была счастлива такъ, какъ давно не бывала.

— Маша! невозможно такъ мучиться, — воскликнулъ онъ,— невозможно! Оставь его… и возвращайся ко мн.

Она освободилась изъ его объятій и ршительно произнесла:

— Нтъ, отецъ, этого я не могу…

Маша машинально пригладила свои волосы, посл небольшой паузы она продолжала:

— Мн часто хотлось сказать теб, отчего моя жизнь такъ грустна… Ахъ, какъ часто мн хотлось, чтобы ты пожаллъ меня! И я писала теб длинныя письма, въ которыхъ признавалась во всемъ, и рвала ихъ потомъ, потому что въ послднюю минуту боязнь огорчить тебя брала верхъ. Но теперь, когда ты угадалъ, я хочу хоть разъ,— одинъ разъ,— высказать свои муки. Что я выстрадала въ замужеств, я не могу описать теб. Сначала я думала, что будетъ лучше, когда явится ребенокъ. Но первый родился мертвымъ,— ты, вдь, знаешь. Когда родился Гарри, я жила въ Ріо, гд мой мужъ пробовалъ вести открытую жизнь, и я не могла сама кормить мальчика, поэтому-то я не такъ сильно люблю его. Я радовалась, что мой мужъ гордится имъ, но чувствовала, что я не нужна мальчику. Да, иногда я даже говорила себ, что стою моему мужу поперекъ дороги, что моя смерть примирила бы его съ родными. А разъ я была въ такомъ отчаяніи и гор, что хотла разстаться съ нимъ, я даже оставила бы ему мальчика. Но было не время для разставанья, а когда родилась двочка, я знала, что должна все перенести, что никто не съуметъ сберечь мое сокровище, какъ я. Дочери ни одинъ человкъ не можетъ замнить мать, и даже если бы Карлъ оставилъ ее мн… то разведенная жена, все-таки, обезславленная мать,— мать, лишенная авторитета. А каково положеніе дочери разведенной жены… и разведенной жены при моихъ условіяхъ?… Вс муки на свт я вынесу скоре, чмъ пожертвую будущностью ребенка.

Миму ту Ленскій молчалъ, потомъ взялъ ея руку.

— Ты права, Маша, — сказалъ онъ, — терпливо неси твой крестъ. Ничего не можетъ быть тяжеле сознанія, что ты разбилъ счастіе людей, которыхъ любишь. Въ сравненіи съ этимъ все пустяки, все!

III.

Ленскій сидлъ въ своей комнат, — въ комнат, которую Маша приготовила для него съ такою любовью и стараніемъ. Въ первый разъ посл многихъ лтъ находился онъ дома. Все вокругъ него было просто, но уютно, украшено цвтами, изящными бездлушками, нсколькими фотографіями въ хорошенькихъ рамкахъ. Какая-то теплота и успокоеніе овладли имъ. Онъ съ умиленіемъ оглядлся кругомъ. Сколько заботъ приложила его бдная Маша! Вотъ стоятъ карточка Коли четырехлтнимъ мальчуганомъ, вотъ она сама малюткой съ голыми ручонками, а вотъ… вотъ… портреты Наташи. Все, что могло порадовать его, она собрала здсь. Онъ могъ бы такъ хорошо чувствовать себя, если бы… если бы…— и онъ закрылъ глаза рукой.— Да, какъ прекрасно могло быть все и какъ ужасно все было! Сына посл того отвратительнаго прощальнаго вечера въ отел ‘Вестминстеръ’ онъ больше не видалъ, ни капли искренности не осталось въ ихъ отношеніяхъ. Черезъ правильные промежутки времени онъ получалъ отъ Коли сухія, оффиціальныя письма, въ которыхъ молодой дипломатъ сообщалъ о важнйшихъ событіяхъ своей жизни, — и это было все. Ленскій зналъ, что Николай быстро длалъ блестящую карьеру, и угадывалъ, что, несмотря на это, онъ чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и сердце его оставалось закрытымъ для отца.

Маша!… тутъ совсмъ другое, она никогда не находила въ немъ ни одного недостатка, она никогда не переставала его любить. Но она была несчастна,— она, его любимица, его кумиръ.

А кто же во всемъ виноватъ?

Что же онъ сдлалъ?… какъ это случилось?… Онъ такъ безгранично любилъ ихъ всхъ, жену и дтей, и, тмъ не мене, что же влекло его туда, въ это бурное, непрочное, превращающееся въ отвращеніе и муку, существованіе? Вдь, всегда было одно и то же. Даже въ эти послдніе годы имъ овладвало оно иногда, но теперь прошло, его натура вступила въ новую фазу, дикая жажда наслажденій погасла, онъ усталъ, страшно усталъ.

Онъ стремился къ чему-то неземному, чтобы возвыситься. Единственное желаніе мучило его. Снаружи доносился плескъ воды, однообразный, грустный, безнадежный, какъ рыданіе отвергнутаго, оставленнаго на холод человка.

Не постучалъ ли кто въ его окно? Онъ вскочилъ, открылъ окно… Онъ дрожалъ всмъ тломъ, холодный потъ выступалъ у него на лбу. Фонари бросали длинныя, колеблющіяся на вод полосы свта. Точно выстроенные изъ тни, точно призракъ города, давно умершаго, возвышались дворцы въ лунную ночь. Втерокъ дулъ изъ лагунъ. Легкое дуновеніе, нжная ласка коснулись его щеки. Онъ слышалъ у самаго уха нжный звукъ полнаго сочувствія голосъ, то былъ голосъ, Наташи, но она говорила на чужомъ язык. Онъ не понималъ ее. Его сердце перестало биться, жадно прислушиваясь, онъ протянулъ руки… все исчезло, все пусто!

Онъ стиснулъ зубы и схватился за стулъ. Уже много лтъ являлся ему временами все тотъ же манящій, недосягаемый призракъ. Въ первые разы онъ боролся противъ него всмъ своимъ разумомъ, приписывалъ все разстройству нервовъ, теперь онъ твердо врилъ въ неземное явленіе. Оно являлось все, ближе, но достигнуть его онъ не могъ. Онъ старался думать о другомъ, искалъ книгу, газету, чтобы чтеніемъ разсяться, но ничего не было. Онъ вспомнилъ, что оставилъ въ гостиной новый романъ Додэ, который перелистывалъ, пока Маша переодвалась къ обду. Со свчей въ рук, онъ вышелъ изъ комнаты за книгой. Онъ думалъ, что Маша давно легла, къ своему величайшему удивленію, онъ услышалъ въ гостиной голоса. Онъ отворилъ дверь. Тамъ, за тмъ же столомъ за которымъ онъ недавно игралъ съ дочерью въ безикъ, сидли другъ противъ друга молодые супруги. Беренбургъ былъ очень блденъ и сидлъ съ опущенною головой. Выраженіе глубокаго стыда лежало на его красивомъ лиц. Было ясно видно, что онъ не злой, а только слабый человкъ, оторванный отъ привычныхъ условій существованія и не умющій освоиться на чужой почв. Нитка крупнаго жемчуга лежала на стол.

При вход Ленскаго Маша и ея мужъ одновременно повернули головы. Маша постаралась сейчасъ же принять дружественное, спокойное выраженіе. У Ленскаго сжалось сердце, когда онъ увидлъ, какъ она пересиливала себя, чтобы избавить его отъ страданій.

— Не принуждай себя улыбаться,— сказалъ онъ, направляясь прямо къ дочери,— не къ чему это.— Онъ схватилъ жемчугъ и, съ усиліемъ глядя на него, прибавилъ:— Я понялъ!

Послдовала долгая пауза, потомъ Беренбургъ смущенно заговорилъ:

— Не принимайте такъ близко къ сердцу… это временное затрудненіе… мн, конечно, очень непріятно, очень…

Ленскій перебилъ его:

— Намъ лучше не разговаривать объ этомъ,— сказалъ онъ, покраснвъ отъ сдержаннаго гнва, хриплымъ голосомъ.— Если я начну, то наговорю вамъ такихъ вещей, которыхъ порядочный человкъ не можетъ мн простить, а я не хочу съ вами ссориться… Ради дочери не хочу, но…— и онъ схватилъ себя обими руками за шею:— нтъ, я задохнусь такъ… я долженъ высказать.

— Отецъ, молчи, ради Бога!— крикнула Маша.— Ты несправедливъ къ нему. Подумай, какъ тяжело ему было… другой на его мст…— и она прижалась къ отцу, умоляя, плача.

— Она права,— прошепталъ Ленскій.— Кто знаетъ, другой, можетъ быть, былъ бы хуже,— еще хуже! Но оставьте меня теперь одного съ дочерью,— такъ будетъ лучше.

Беренбургъ вышелъ изъ комнаты.

— Онъ играетъ!— сказалъ Ленскій, смотря Маш прямо въ глаза.

Маша опустила глаза.

— Только посл женитьбы,— прошептала она.

— Негодяй!— крикнулъ Ленскій.

— Не будь къ нему слишкомъ строгъ,— сказала Маша.— Онъ почти такъ же жалокъ, какъ и я. Ахъ, отецъ, отецъ!— Она заломила шуки, потомъ, вдругъ откинувъ съ невыразимымъ отчаяніемъ волосы со лба, воскликнула:— Если бы у меня хватило духу прижать въ послдній разъ покрпче къ груди мою Наташу, поцловать ее въ послдній разъ и броситься съ ней въ воду… вонъ тамъ,— она показала на окно, она, очевидно, уже думала объ этомъ,— но какъ можетъ у меня хватить духу, когда она улыбается мн, такъ весело болтаетъ ножонками и радуется жизни!

Ленскій обнялъ молодую женщину и прижалъ голову несчастной къ своему плечу.

— Будетъ лучше… онъ измнится современемъ. Не подчиняйся ему слишкомъ, ты должна взять повода въ руки, должна имть разсудка и характера за двоихъ. Забудь старую исторію, требуй своего права, тогда все устроится, врь мн. Что касается вашихъ денежныхъ затрудненій, я подумаю объ этомъ. Только его,— онъ взялъ жемчугъ, лежавшій на стол, и съ нжностью обвилъ вокругъ пальцевъ, — его не отдавай, — этого горя не причиняй мн… Я помогу вамъ, не безпокойся!

IV.

Да, онъ поможетъ! Это оказалось трудне, чмъ онъ думалъ. Посл приведенія въ порядокъ длъ, выяснилось, что отъ его состоянія не осталось ничего. Куда оно двалось? Онъ же такъ просто жилъ послдніе годы, почти какъ нищій. Гд же деньги?

Еще въ молодости проявлявшаяся въ немъ жалость ко всему, что живетъ и страдаетъ, приняла въ послднее время болзненно-преувеличенный характеръ. Онъ давалъ каждому, кто обращался къ нему, давалъ, не считая, не разбирая, помогалъ всякому горю, всякой слабости, всякой нужд, чтобы устранить страданіе хотя бы только на одинъ часъ. Онъ давалъ, пока нечего стало давать. Единственное, что осталось у него, чтобы помочь своей несчастной дочери, было: вновь выступить передъ публикой. И онъ снова взялъ въ руки странническій посохъ.

И въ этотъ разъ онъ заставилъ Брауна составить планъ заграничнаго путешествія. Въ Книгсберг назначенъ былъ первый концертъ. Страха появиться передъ публикой Ленскій не ощущалъ. Съ раздающимися еще въ ушахъ шумными апплодисментами, сопровождавшими его всюду въ его послднемъ концертномъ путешествіи, онъ не представлялъ себ даже возможности фіаско. Другое непріятное чувство мучило его.

Въ послдніе годы внутренніе голоса, умолкшіе во время безумной суеты его артистической жизни, снова, сначала нершительно, чуть слышно, потомъ все съ большею силой и съ большимъ вдохновеніемъ проносились въ его душ, и въ эти четыре года исключительно творческой дятельности слава виртуоза утратила для него свой ореолъ. Подобные тріумфы казались ему теперь ничтожными, почти унизительными. Онъ положительно стыдился выступать передъ публикой съ своимъ старымъ искусствомъ. Но, Боже мой! онъ длалъ это, вдь, для дочери!

Онъ не сомнвался, что будетъ принятъ съ восторгомъ, и ошибся. Когда въ начал февраля онъ далъ въ Книгсберг первый концертъ, зала была на половину пуста и публика осталась холодна.

Какъ могло это случиться?

Онъ думалъ, что критика вознаградитъ его за грустное равнодушіе толпы, что коллеги устроятъ ему оваціи. Но нтъ. Критика осталась равнодушна, и артистическій міръ отнесся къ нему враждебно.

Какимъ образомъ случилось, что своимъ безграничнымъ великодушіемъ онъ не съумлъ пріобрсти продолжительной благодарности, своимъ изумительнымъ талантомъ не съумлъ заслужить уваженія, которое предохранило бы его въ старости отъ строгообъективнаго сужденія? Какъ могло случиться, что его такъ скоро забыли?

Онъ никогда не врилъ въ дружбу и, какъ теперь оказывалось, у него, дйствительно, не было друзей. Въ свое время ему поклонялись, льстили и втайн завидовали, но никогда не любили и не были склонны щадить его. Онъ былъ слишкомъ рзокъ, слишкомъ прямъ, слишкомъ гордъ. Всегда готовый давать, онъ никогда не соглашался принять, ни даже благодарности. Несмотря на вншнюю мягкость и подкупающее добродушіе при первомъ знакомств, онъ былъ въ душ очень замкнутъ и недоступенъ. Кром жены и дтей, онъ ни съ однимъ человкомъ не былъ близокъ, при всемъ болзненномъ состраданіи, которое онъ чувствовалъ ко всякому несчастію.

Отталкивающее высокомріе, прорывавшееся всегда при ближайшемъ знакомств, заключало въ себ что-то тяжелое, унизительное.

Рядъ молодыхъ, способныхъ виртуозовъ, не могшихъ прежде добиться извстности, выступилъ теперь впередъ, публика привыкла къ нимъ, товарищи устраивали имъ оваціи. Конечно, по сил дарованія ни одинъ изъ этихъ новыхъ артистовъ не могъ сравниться съ Ленскимъ, но о величественномъ блеск, характеризовавшемъ его искусство, уже не помнили, не хотли о немъ помнить, недостатки же, все сильне портившіе его игру во время его послднихъ выходовъ, ихъ помнили слишкомъ хорошо. Его появленіе на музыкальномъ горизонт произвело такое же впечатлніе, какъ неожиданное появленіе среди живыхъ человка, считавшагося давно умершимъ. Пустота, произведенная его уходомъ, заросла,— для него не оказывалось мста.

Ленскій чувствовалъ себя уничтоженнымъ. ‘Не можетъ быть, чтобы моя прежняя сила пропала!’ — говорилъ онъ себ. Если еще недавно онъ считалъ свои успхи, какъ виртуоза, ничтожными, то теперь онъ жаждалъ ихъ. Имъ овладло мучительное, болзненное честолюбіе, жажда тріумфовъ. Онъ, ненавидвшій прежде вс преувеличенныя выраженія, комплименты, терзался теперь жаждой большихъ, восторженныхъ овацій. Онъ радовался всякой лести, какъ бы груба она ни была.

Озлобленное безуміе, овладвающее великими людьми, когда они вынуждены спускаться внизъ, охватило его. Онъ цплялся за все, чтобы удержаться. Гордо презиравшій прежде рекламу, терпвшій около себя только тхъ журналистовъ, которые доставляли ему мимолетное развлеченіе или примнялись къ его нраву, онъ добивался теперь расположенія самыхъ посредственныхъ рецензентовъ. Онъ наполнялъ концертныя залы, оставшіяся бы иначе на половину пустыми, даровыми билетами, чтобы обезпечить себ снисходительныхъ слушателей. Все было напрасно. Дикая злоба душила его сначала, потомъ на него напала робость и страхъ. Имъ овладла манія преслдованія, онъ всюду видлъ заговоры, совершенно обезумлъ въ своихъ предположеніяхъ.

Передъ публикой онъ нарочно являлся всегда съ гордымъ, самоувреннымъ видомъ, оставшись же одинъ, закрывалъ лицо руками и рыдалъ, какъ дитя.

Старый договоръ съ дьяволомъ былъ порванъ. Ленскій еще разъ готовъ былъ заключить его въ своемъ артистическомъ оскорбленіи и отчаяніи, но не могъ. Онъ искалъ чего-то другаго, чего еще не могъ найти,— искалъ музыкальнаго выраженія для новаго возвышеннаго очарованія, овладвшаго имъ въ послднее время, и ради котораго онъ забылъ свое старое искусство.

V.

‘Милый папа!

‘Сообщаю теб большую радость: родители мужа помирились сомной. Они здсь, въ Венеціи, гд пробудутъ нсколько недль. Они живутъ въ гостиниц, но я вижу ихъ каждый день и уже полюбила мою свекровь. Она напоминаетъ немного лэдй Банбури, только не такъ величественна и умна, но очень добрая и почтенная старуха, и, противъ всякаго ожиданія, она очень ласкова со мной. Она замчательно хороша къ дтямъ. Если бы ты видлъ ее, когда она сидитъ на полу и строитъ съ Гарри соборъ св. Марка изъ деревянныхъ кирпичиковъ! Гарри, конечно, любимецъ, онъ весь въ Беренбурговъ. Но есть въ немъ что-то и отъ моего милаго, дикаго папы,— онъ строитъ охотне Компаниллу, чмъ соборъ св. Марка, потому что та падаетъ съ такимъ веселымъ шумомъ, когда готова. Онъ сказалъ мн это вчера и при этомъ его глаза блестли, онъ махалъ рученками и прыгалъ такъ, что я не могла не обнять его.

‘Конечно, мое положеніе измнилось къ лучшему. Моя свекровь одна изъ тхъ женщинъ, которыя ничего не длаютъ вполовину. Она представила меня нкоторымъ домамъ и нсколько разъ выводила въ ‘свтъ’ — венеціанскій свтъ, конечно. Ахъ, если бы ты зналъ, какъ мн трудно было показаться въ люди въ первый разъ! Я едва держалась на ногахъ. Теперь я почти привыкла. Правда, я и теперь еще предпочитаю сидть дома, но моя свекровь права, когда заставляла меня ‘показываться’. Да, конечно, она права. Доказательство — полнйшая перемна, совершившаяся въ моемъ муж съ тхъ поръ, какъ я заняла свое маленькое мстечко въ обществ,— теб я могу сказать это безъ хвастовства,— съ тхъ поръ, какъ за мной ухаживаютъ. Моя музыка очень пригодилась мн. Карлъ радуется, какъ дитя, моему успху въ обществ и безпрестанно передаетъ мн комплименты, сдланные ему на мой счетъ. Онъ увидлъ меня вдругъ совсмъ другими глазами и ухаживаетъ за мной, какъ женихъ. Во всемъ спрашиваетъ моего совта и не устаетъ повторять, какъ пріятно имть умную жену, думающую за двоихъ.

‘А я… Сначала,— я сознаюсь только теб, папа,— сначала эта перемна даже огорчала меня. Вдь, я ничмъ не была хуже, когда другіе не хотли меня знать. Но я не даю себ воли. Мн живется лучше, много лучше, чмъ я даже ожидала! Я употребляю вс силы, чтобы сдлать ему жизнь пріятною. Угадываешь ли ты, кто все это сдлалъ для меня?… Моя старая подруга, Нита.

‘Вскор посл твоего отъзда отсюда она пріхала въ Венецію, чтобы посмотрть на меня, такъ какъ мои письма показались ей очень грустными. И она успокоилась не прежде, чмъ съ помощью лэди Банбури, которая, какъ ты знаешь, сестра моей свекрови, не помирила Карла съ родными. Какъ она старалась, сколько писемъ писала, сколько разъ здила туда и назадъ,— всего не опишешь.

‘Ахъ, какая она чудная двушка! Теб слдовало бы поближе узнать ее. Она красиве прежняго, несмотря на то, что ей около тридцати, ея извстность ростетъ съ каждымъ днемъ и, можетъ быть, ты думаешь, что она важничаетъ и хвастаетъ этимъ, какъ всякая другая знаменитая женщина? Ничуть не бывало! Въ ней столько чудной женственности, цломудренной нжности и такая прелестная улыбка, когда она держитъ на колняхъ ребенка!

‘А теперь сообщу теб о томъ, что ближе всего моему сердцу. Мой мужъ снова начинаетъ свою карьеру. Въ конц апрля мы демъ въ Вашингтонъ. Мысль, что во второй разъ такое громадное разстояніе раздлитъ меня съ тобой, вызываетъ во мн грусть. Мн хотлось бы увезти тебя съ собой. Какое чудное гнздо я устроила бы теб, какъ баловала, ухаживала и развлекала бы тебя! Но этого ты, вдь, не сдлаешь изъ любви ко мн, да и не подходящее мсто для такого великаго человка, какъ ты, наше скромное гнздо. Но видться съ тобой я должна передъ отъздомъ. Назначь мн мсто, гд теб удобно будетъ съхаться съ нами. Коля прідетъ тоже, онъ общалъ мн. И тогда мы проведемъ вмст нсколько дней и будемъ счастливы, какъ могутъ быть счастливы люди, у которыхъ прощальныя слезы навертываются на глазахъ. И такъ, ты назначишь мсто — не правда ли?— и поскоре…

‘Я слышу за дверью голоса — это Наташа проснулась. Я хотла бы, чтобы ты увидлъ ее сейчасъ въ блой рубашенк, съ красною отъ спанья щекой и кудрявою, золотистою головкой! А какіе у нея глазки и милыя ямочки у рта!…

‘Прощай, папа, до скораго свиданія!

‘Еще одно: я хотла написать Это въ самомъ начал и не могла, теперь же должна сказать. Меня ужасно мучаетъ, что ты изъ-за меня работаешь,— мн, право, не нужно. На’то, что ежегодно даютъ остатки моего приданаго, и на сумму, получаемую Карломъ отъ родителей, мы можемъ жить очень, очень хорошо. Поэтому прошу тебя, если ты концертируешь для собственнаго развлеченія, то продолжай, но только не ради меня. Отъ моего мужа сердечный привтъ, отъ меня… цлую тебя тысячу разъ и остаюсь въ ожиданіи скораго свиданія.

‘Твоя благодарная дочь Марія’.

Ленскій получилъ письмо дочери въ Вн за завтракомъ въ гостиниц, на слдующій день посл концерта, въ которомъ ему, наконецъ, снова апплодировали. Онъ чувствовалъ себя наэлектризованнымъ, ожившимъ, помолодвшимъ на десять лтъ. Онъ прочелъ письмо два раза, и если первое чтеніе обрадовало его, то второе, боле внимательное, произвело на него впечатлніе самаго умреннаго довольства.

— Гм… гм…— шепталъ онъ про себя,— да, это хорошо, это лучше, чмъ я могъ ожидать. Бдная женщина! Какъ ужасно всю жизнь быть связанной съ такимъ пустымъ человкомъ! У нея сильный характеръ, она исполнитъ свой долгъ, честно вынесетъ свою жизнь изъ гордости, чтобы ни въ чемъ не упрекать себя передъ дтьми и чтобы не доставить злорадному свту удовольствія клеветать на нее. Она будетъ отличною матерью. Материнство освящаетъ женщину! А Нита… Бдный Коля!

Вдругъ ему сдлалось не по себ, воспоминанія привели его къ темному мсту, котораго онъ боялся. Каково будетъ свиданіе съ сыномъ! Много лтъ мечталъ онъ о примиреніи съ нимъ и, все-таки, не могъ подавить въ себ нкоторыхъ опасеній.

Онъ заставилъ себя думать о чемъ-нибудь другомъ: какой городъ назначить мстомъ свиданія? Онъ не хотлъ причинять Маш большихъ расходовъ. Венеція была бы самымъ удобнымъ мстомъ, но старые Беренбурги были ему противны. Ну, это еще видно будетъ. Онъ взялъ по привычк газету, чтобы прочесть, какъ каждое утро. Корреспонденція изъ Рима находилась подъ чертой. Фамилія Перфекціонъ бросилась ему въ глаза, фамилія молодаго піаниста, сопровождавшаго его прежде въ артистическихъ путешествіяхъ. Особенной симпатіи онъ никогда не чувствовалъ къ Перфекціону, но считалъ его своимъ ученикомъ и интересовался его судьбой.

Ленскій внимательне взглянулъ на статью. Кровь прилила у него къ голов. Что же прочелъ онъ?… Свое имя… да… рядомъ съ именемъ Перфекціона.

‘Въ музыкальномъ мір трудно найти дв большія противупо ложности, чмъ Гарольдъ Перфекціонъ и Борисъ Ленскій. Это тмъ боле замчательно, что, много лтъ путешествуя вмст, они составляли музыкальное цлое. Но въ то время, какъ игра таланта съ каждымъ годомъ совершенствовалась, виртуозность скрипача постепенно слабла. Въ послднемъ концертномъ путешествіи Ленскаго, публика еще не подозрвала того, что теперь каждому бросается въ глаза, а именно, что апплодисменты, сопровождавшіе игру Ленскаго, относились къ аккомпанименту Перфекціона. Съ тхъ поръ Перфекціонъ освободился изъ-подъ власти своего музыкальнаго деспота (къ которому, впрочемъ, сохранилъ трогательную привязанность) и стоитъ теперь одинъ на высот величайшихъ вковыхъ артистовъ-феноменовъ. Особенно замчательно то обстоятельство, что въ своемъ артистическомъ развитіи онъ нисколько не подчинился вліянію Ленскаго. Не безъинтересно подробне указать, въ чемъ заключается рзкій контрастъ этихъ двухъ музыкальныхъ индивидуальностей. Главное различіе между ними то, что Гарольдъ Перфекціонъ — цивилизованный геній, тогда какъ Ленскій даже во время апогея своей славы былъ не боле, какъ геніальный варваръ. Отъ старомоднаго виртуознаго педантства Перфекціонъ такъ же свободенъ, какъ и Ленскій, но онъ также свободенъ и отъ разгильдяйства татарской романтики, отъ которой Ленскій никогда не могъ отдлаться. Игра Перфекціона, не отставая по теплот и чувству отъ исполненія скрипача, насколько это допускалъ, конечно, неблагодарный инструментъ, отличалась такимъ техническимъ совершенствомъ, какого не достигалъ ни одинъ виртуозъ. Онъ никогда не гршилъ противъ вкуса, противъ того, что мы хотли бы назвать высшимъ, нравственнымъ принципомъ въ искусств. Одна дама изъ римскаго общества замтила недавно, что Перфекціонъ, по ея мннію, слишкомъ благовоспитанный піанистъ. Ему недостаетъ чарующей грховности, демоническаго огня, которыми отличался Ленскій въ свои лучшія времена. Это возможно. Но какъ печально измняются эти чарующія свойства молодости въ старющемъ артист, мы имли уже печальную возможность рослдить въ послднее концертное путешествіе Ленскаго. А до какой степени увеличились съ тхъ поръ симптомы упадка въ Ленскомъ, доказываетъ каждое доходящее до насъ изъ Германіи музыкальное извстіе. ‘Чарующая грховность’ превратилась въ каррикатуру и отъ ‘демоническаго огня’ не осталось, кажется, ничего, кром выражаемаго смычкомъ негодованія на непобдимую холодность публики. Въ Рим не запомнятъ такого успха, какой имлъ въ прошедшій понедльникъ Гарольдъ Перфекціон въ палаццо Коффореме. Онъ царь дня. Когда онъ проходитъ по улиц, студенты толкаютъ другъ друга и говорятъ: ‘Ah, &egrave, Perfezione!’ — и снимаютъ шляпы, какъ передъ коронованною особой’.

Статья была подписана именемъ Арнольда Шпацига. Но если бы, вмсто фамиліи, стояло три звздочки, Ленскому было бы все равно, онъ и тогда зналъ бы, кого ему благодарить за эту статью. Боле двадцати лтъ Арнольдъ Шпацигъ бранилъ и унижалъ его, что же удивительнаго, что онъ достигъ совершенства въ этомъ искусств? Но до сихъ поръ онъ ограничивался тмъ, что унижалъ Ленскаго, какъ композитора, виртуозъ былъ слишкомъ популяренъ для того, чтобы онъ осмлился напасть на него… а теперь?… Ленскій еще разъ взглянулъ на статью. ‘Глупости, нравственной принципъ въ музык,— великопостная проповдь о музыкальной нравственности! Каррикатура… старый хвастунъ, глупости! Онъ только повредила Перфекціону своимъ преувеличеніемъ. Въ каждой строчк сквозитъ пристрастіе… Правда, статья задорно написана, это-то и глупо… Разгильдяйство… татарская романтика — это многимъ понравится… очень многимъ!’ — и онъ ударилъ кулакомъ по столу, его начинало душить. Что критика часто склонна попирать ногами старющихъ геніевъ, чтобы прославлять новыхъ,— это онъ зналъ, но что его время навсегда миновало, этого ему никогда не приходило въ голову. ‘Чмъ сталъ Ленскій?— проговорилъ онъ,— оселъ обращается со мной какъ съ трупомъ, который забыли похоронить. Я докажу ему, что еще живъ, и что старый орелъ всегда больше молодаго воробья!’

Въ это время въ комнату вошелъ импрессаріо Браунъ, онъ посдлъ, потолстлъ и полыслъ съ тхъ поръ, какъ мы его видли въ послдній разъ въ Париж.

— Блестящій успхъ вчера, маэстро,— сказалъ онъ.— Дло начинаетъ входить въ колею, впереди блестящія побды!— Онъ разложилъ передъ виртуозомъ рядъ музыкальныхъ критикъ и продолжалъ:— Теперь необходимо хорошенько обсудить, куда намъ направиться: въ Парижъ, а оттуда въ Лондонъ, или сначала въ Брюссель?

— Отложите вс приготовленія въ Париж,— воскликнулъ Ленскій.

— Куда вы придумали?

— Въ Римъ.

Замтное смущеніе овладло агентомъ.

— Гм… Моментъ неблагопріятный, — Перфекціонъ только что концертировалъ въ Рим!

Старый скрипачъ вскочилъ, схватилъ импрессаріо за грудь, онъ не помнилъ себя, его лицо исказилось отъ бшенства.

— И я долженъ, по-вашему, бояться этого молокососа?— рычалъ онъ.— Останется такъ, какъ я сказалъ — Римъ!

VI.

Римъ, Римъ!… Это слово всегда звучало для Ленскаго какъ-то особенно. Лучшее счастье жизни онъ нашелъ въ Рим, въ Рим и похоронилъ его.

Когда его разбитая душа, боясь будущаго, подобно всмъ разбитымъ душамъ, искала въ прошломъ мста для подкрпляющаго отдыха, Ленскій всегда останавливался на томъ, гд въ его жизнь вступила Наташа. Дале назадъ онъ неохотно уносился въ мечтахъ.

Его дтство и первая молодость протекли среди суровыхъ лишеній и грубой, неприглядной обстановки. Впечатлніе неприличныхъ шутокъ, грязныхъ привычекъ, мелочнаго недоврія, двусмысленныхъ подозрній, тяжелой работы, неэстетическаго отдыха было неразрывно съ воспоминаніемъ объ этомъ період жизни. Онъ ненавидлъ его тмъ боле, что зналъ, какъ вліяніе этой отвратительной жизни незамтно всосалась въ его поры, какъ почва, на которой онъ выросъ, навсегда загрязнила корни его существованія. Онъ ненавидлъ воспоминаніе о своей первой молодости. Все, что было прекраснаго, благороднаго и хорошаго въ его жизни, началось съ Наташей — въ Рим.!

Безумное, неопредолимое желаніе влекло его туда, онъ былъ убжденъ, что испытаетъ тамъ что-нибудь необычайное, насладится послднимъ блескомъ въ жизни, послднимъ торжествомъ и… манящій призракъ, преслдовавшій его прежде черезъ большіе промежутки времени, являлся ему теперь все чаще, не мучая, какъ прежде, а таинственно общая, почти успокоивая. Онъ былъ теперь совсмъ близко.

Римъ, Римъ! Ленскій произносилъ это слово тихо, медленно, какъ шепчутъ имя возлюбленной. Все безумне становились ожиданія, которыя онъ возлагалъ на свое пребываніе въ Рим. Онъ опять помолодетъ,— мертвые для него воскреснутъ въ Рим!

Его сердце громко стучало, когда поздъ остановился и кондукторъ прокричалъ: ‘Roma’…

VII.

Это было въ полдень, и солнце ярко свтило. Маша и Николай оба пріхали на вокзалъ, Маша — полная радостнаго ожиданія, Николай — не безъ нкотораго смущенія. Даже теперь, черезъ пять лтъ почти, ему стоило большаго усилія ршиться на встрчу съ отцомъ. Но едва его взглядъ упалъ на Ленскаго, какъ онъ забылъ вс, что раздляло его съ нимъ. Такой руины онъ не ожидалъ встртить. Когда онъ замтилъ боязливую робость, съ которой старикъ приближался къ нему, не смя протянуть рукъ, нсколько разъ невольно поднимавшихся, его сердце сжалось, и, не обращая вниманія на сновавшихъ по платформ туристовъ, звакъ и носильщиковъ, онъ бросился къ отцу и обнялъ его. Ленскій смялся нервно, по-дтски, какъ смются старики, чтобы побдить слишкомъ большое умиленіе, чтобы не заплакать. Потомъ они направились на станціонный дворъ, гд ихъ ждала карета.

Тяжело ступая и держась необыкновенно прямо, какъ человкъ, старающійся скрыть подступающую дряхлость, проходилъ Ленскій черезъ толпу. Какъ и прежде, когда онъ случайно попадалъ въ общественное мсто, онъ смотрлъ прямо впередъ, чтобы избжать безчисленныхъ любопытныхъ взглядовъ, обыкновенно преслдовавшихъ его. Но ни одинъ человкъ не взглянулъ на него въ этотъ разъ. Только уличный мальчишка показалъ другому на его длинные волосы и засмялся.

Ясное апрльское небо разстилалось надъ городомъ, подъ развалинами котораго погребено больше славы, чмъ во всхъ могилахъ міра вмст. Медленно катился экипажъ по мостовой. Сначала Ленскій разспрашивалъ дтей, интересовался ихъ длами. Но понемогу онъ длался все тише и молчаливе. Маша одна поддерживала разговоръ. Она разсказывала, что ея мужъ не могъ пріхать вмст съ ней, но прідетъ посл съ Гарри, оставшимся у бабушки. Наташа ждетъ ддушку въ гостиниц.

— Я чуть-чуть не привезла ее къ теб на станцію,— разсказала Маша,— да постыдилась своей слабости передъ Колей.

Но Ленскій не слушалъ того, что она говорила. Своимъ близорукимъ взглядомъ онъ безпокойно всматривался въ окружающее, когда онъ наклонялся впередъ и затмъ, точно разочарованный, поворачивалъ голову.

— Чего ищешь ты, отецъ?— спросилъ Николай.

— Римъ!… Я не нахожу его,— прошепталъ Ленскій.

— Да, онъ очень измнился за эти восемь лтъ, со смерти мамы.

— Восемь лтъ тому назадъ я не видалъ его,— сухо отвтилъ Ленскій.— Я ищу Римъ за много лтъ больше.

— Римъ, гд ты влюбился въ маму?— тихо прошептала Маша.

Онъ коротко кивнулъ головой. Вдругъ его грустное лицо прошло.

— А вотъ я вижу старыхъ знакомыхъ!— воскликнулъ онъ и казалъ на дв античныя колонны съ богатыми капителями, он были довольно оригинально вдланы въ домикъ съ крошечнымъ оконцемъ, въ которомъ стояла банка ярко-красной герани за накрахмаленными блыми кисейными занавсками.

— Это точь-въ-точь какъ тогда,— оживленно воскликнулъ старикъ,— до мелочей, т же блыя гардины и красные цвты. Я помню, какъ ваша мать смялась разъ надъ контрастомъ этихъ тщательно вымытыхъ гардинъ рядомъ съ мрачнымъ римскимъ великолпіемъ. Боже, какъ она смялась! Вы вс не можете такъ смяться, какъ она. Я долженъ показать вамъ домъ въ Via Djulia, гд она шла тогда.

— Онъ давно исчезъ,— сообщилъ Коля.— Уже восемь лтъ ему назадъ онъ не существовалъ.

— Почемъ ты знаешь?— почти рзко спросилъ его Ленскій.

— Потому что она… потому что мама, искала его тогда, и и нашла.

— А! И она искала его?…— прошепталъ Ленскій и впалъ въ мрачное молчаніе. Черезъ нкоторое время онъ поднялъ голову.

— Зачмъ его уничтожили!— воскликнулъ онъ со злобой.— Не имли права его уничтожать. Это не былъ обыкновенный домъ, а старинный дворецъ, чудесный старинный дворецъ, — историческій памятникъ! Не знаютъ разв эти болваны, что есть памятники, которыхъ рука не сметъ коснуться? Оскверненіе святыни приноситъ несчастіе.

Еще разъ обвелъ онъ глазами вокругъ.

— Нтъ, отъ моего Рима ничего не осталось,— произнесъ онъ посл паузы, потомъ, медленно поднявъ глаза вверхъ, прибавилъ:— ничего, кром вчно голубаго неба надъ нами.

VIII.

Все было приготовлено къ торжественной встрч въ отел ‘Европа’, томъ самомъ отел, гд жилъ Ленскій тридцать лтъ тому назадъ и гд все измнилось, какъ измнился и самый Римъ.

Наташа, одтая въ честь его прізда въ блое платье, ждала его въ гостиной. Маша горячо утверждала, что малютка узнала ддушку, во всякомъ случа, она встртила его очень радушно. Когда онъ взялъ ее на руки, она ласково провела своими крошечными ручонками по его морщинистымъ щекамъ и обратила его вниманіе на свой нарядъ, показывая пальчикомъ то на башмаки, то на банты своего голубаго пояса. И старикъ радовался и не могъ досыта нацловать прелестную малютку.

Столъ былъ накрытъ. Букеты магнолій, фіалокъ и цвтущія лавровыя втви стояли между вазами съ дессертомъ на стол. Бутылки шампанскаго протягивали свои серебряныя горлышки изъ холодильницы. Тмъ не мене, свиданіе произошло не такъ радостно и пріятно, какъ ожидала Маша. Какая-то тяжесть давила всхъ. Ленскій, на которомъ прежде самое длинное путешествіе по желзной дорог не оставляло никакого слда, утомился теперь такъ, что у него дрожали руки. Кром физическаго утомленія послднихъ мсяцевъ, возбуждающія средства, отъ которыхъ онъ прежде совершенно воздерживался и которыми теперь злоупотреблялъ, произвели на него свое губительное дйствіе. Онъ сгорбился, лицо приняло сонное выраженіе, онъ почти ничего не лъ и пилъ вина больше обыкновеннаго. Онъ ничего не говорилъ, задумывался, устремлялъ взглядъ впередъ, причемъ его лицо принимало прислушивающееся, страстно ожидающее выраженіе, казавшееся его дтямъ страннымъ и непонятнымъ.

Когда онъ приходилъ въ себя, онъ все свое вниманіе обращалъ исключительно на сына, онъ постоянно искалъ взгляда Николая. Молодой человкъ былъ очень внимателенъ къ старику, но разговаривать съ нимъ еще не могъ. Маша, между тмъ, старалась всми силами разсять мрачное настроеніе, причины котораго она не понимала. Она разсказывала о кузин Анн, добившейся, наконецъ, своей цли и вышедшей замужъ за богатаго американца, съ которымъ обращалась очень дурно. Мужъ выстроилъ ей отель въ Елисейскихъ поляхъ по ея собственному плану. Отель былъ великолпенъ и роскошенъ, въ немъ было мсто для всего, только не хватало помщенія для матери Анны.

Старуха Елагина, прожившая послднія крохи, стараясь жить соотвтственно своему положенію, пока дочь была не замужемъ, скиталась теперь по блому свту, отъ одного родственника къ другому.

— Она прожила шесть недль у насъ въ Венеціи, — разсказывала Маша,— и вы не поврите мн.. я знаю, вы предупреждены противъ тети, но я была ей очень рада. Она теперь очень проста и необыкновенна жалка, не мажется больше и завязываетъ ленты чепца подъ подбородкомъ. Она всегда вскакиваетъ, когда кому-нибудь что надо, и угождала моему мужу, какъ султану. Онъ былъ, впрочемъ, очень хорошъ къ ней и она необыкновенно восторгается имъ. Со мной и дтьми она была трогательно-нжна. Въ ней очень крпки родственныя чувства и она много разсказывала мн о мам. Странно, у нкоторыхъ людей хорошія качества проявляются только тогда, когда они слишкомъ стары, чтобы отравлять свою жизнь честолюбіемъ.

Маша улыбнулась. Ленскому пріятно было видть въ первый разъ посл многихъ лтъ здоровое, довольное выраженіе на ея лиц.

Между тмъ, она продолжала:

— Еще кое о комъ, кто можетъ быть интересуетъ васъ больше тети Вари, моту я вамъ сообщить новости. Кого я встртила сегодня на Корсо? Соню съ отцомъ. Вы, можетъ быть, слышали, что онъ сдланъ инспекторомъ,— названіе наврное я не знаю, можетъ быть, и протекторомъ, — хореографическаго института въ Петербург. Какъ онъ мн сказала, онъ собираетъ въ Рим матеріалы для балета. Онъ все тотъ же, огонь и пламя, чуть дло коснется искусства и женской красоты. Сон приходится много выносить. Она, впрочемъ, терплива, какъ всегда. Знаешь ли, она очень по хорошла за эти цять лтъ, Николай…

— Да? Правда?— разсянно пробормоталъ Николай.

— Да, похудла, лицо сдлалось выразительне. Она лучше держитъ себя и одвается съ большимъ вкусомъ.

— Я всегда находилъ ее хорошенькой и считалъ всегда одной изъ лучшихъ и симпатичнйшихъ двушекъ, которыхъ я встрчалъ,— сказалъ Николай съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ мужчины хвалятъ обыкновенно двушекъ, передъ которыми чувствуютъ себя неправыми.

— Я приглашала ее придти сегодня къ намъ, но она сказала, что не можетъ, она ждетъ подругу — Ниту Санкіевичъ.

Николай закусилъ губы. Въ немъ опять вспыхнула старая злоба противъ отца. Вдругъ онъ почувствовалъ что-то странное. Онъ поднялъ глаза и встртился со взглядомъ старика. Трепетъ пробжалъ по его тлу, — столько робко молящей тоски было въ этомъ взгляд.

За дессертомъ вошелъ лакей и подалъ Ленскому визитную карточку. Ленскій поблднлъ и задрожалъ всмъ тломъ, когда прочиталъ фамилію.

— Что ему надо?— крикнулъ онъ, не обращая вниманія на присутствіе кельнера.

— Кто это?— спросила Маша по-русски.

— Перфекціонъ!— Ленскій съ раздраженіемъ барабанилъ пальцами по столу.

— Но, папочка, ты не могъ ожидать ничего другаго,— тихо прошептала Маша.— Онъ исполняетъ только долгъ вжливости относительно тебя.

Ленскій сдвинулъ брови. Николай дотронулся до его руки.

— Принять мн Перфекціона вмсто тебя?— спросилъ онъ.— Я скажу ему, что ты усталъ съ дороги, чтобы онъ пришелъ посл.

Отъ прикосновенія сына Ленскій вдрогнулъ. Его мрачное лицо просвтлло.

— Нтъ, нтъ, Кодя, благодарю тебя, я самъ пойду. Я разсердился въ первую минуту, что помшали нашей бесд. Я скоро отдлаюсь. До свиданія.

Съ этими словами онъ вышелъ.

Маша и Николай остались за столомъ.

Они пытливо посмотрли другъ на друга,— каждый хотлъ прочесть на лиц мысли другаго.

— Какъ находишь ты его?— спросила, наконецъ, Маша.

— Очень измнившимся.

— Не правда ли?— Маша боролась съ слезами.— Какъ ужасно видть это! Его нельзя узнать, еще пять мсяцевъ тому назадъ онъ былъ совсмъ другой. Если бы можно было помшать ему играть! Я убждена, что онъ болнъ.

— Да, если бы можно было помшать!— прошепталъ Николай.

IX.

Въ это время Ленскій, вошелъ въ гостиную. Прилично одтый, благовоспитанный на.видъ блондинъ направился къ нему на встрчу и съ восклицаніемъ: ‘Привтствую, отъ души привтствую васъ въ Рим!’ — протянулъ ему об руки.

Ленскій, не спша, взялъ одну изъ нихъ. Товарищеская задушевность Перфекціона не понравилась ему. Какъ много позволяетъ себ этотъ ничтожный піанистъ! Прежній аккомпаніаторъ могъ бы подождать, чтобы онъ первый протянулъ ему руку. Перфекціонъ замтилъ мрачное настроеніе старика. Извстіе, что Ленскій будетъ концертировать въ Рим, сначала взволновало его немного. Теперь, когда онъ увидлъ стараго артиста, его волненіе превратилось въ сожалніе,— обычный нарядъ, которымъ прикрывается торжествующее честолюбіе молодой, стремящейся вверхъ посредственности передъ лицомъ состарившагося генія. Старикъ съ сгорбленною спиной и дрожащими руками не могъ ему ничмъ повредить. Піанистъ вдругъ почувствовалъ къ нему глубочайшее уваженіе и прижалъ его руку къ губамъ. Какъ ненавидлъ прежде Ленскій подобныя демонстраціи! Онъ рзко и властно запрещалъ ихъ. Теперь это доказательство преданности, видимо, польстило ему.

— Очень мило съ вашей стороны, что вы поспшили меня навстить,— сказалъ Ленскій.— Гм… садитесь.

Больше онъ ничего не сказалъ.

— Вы не можете себ представить, въ какой восторгъ пришли ваши почитатели, когда узнали, что будутъ имть возможность привтствовать васъ здсь,— началъ краснорчивый Перфекціонъ.

— Ахъ! неужели вы мн кого-нибудь оставили?— воскликнулъ Ленскій и фамильярнымъ жестомъ ударилъ своего бывшаго аккомпаніатора по колнк.

— Не унижайте меня, маэстро,— отвтилъ Перфекціонъ.

Ленскій снова ударилъ его по ног, онъ громко и немного принужденно смялся, хотя ничего смшнаго не было.

— Я очень, очень радъ васъ видть, — уврялъ онъ піаниста.!

Тотъ улыбнулся.

— Это напоминаетъ вамъ былыя времена, маэстро.

По лицу Ленскаго скользнуло облако.!

— Не совсмъ… гм… Я долженъ еще поздравить васъ съ успхомъ, я горжусь вами, смотрю на васъ отчасти какъ на своего музыкальнаго ученика. Дадите вы здсь еще концертъ?

— Нтъ, теперь нтъ. Я остался въ Рим только ради васъ, маэстро. Вы не можете себ представить, какъ я жажду услышать звуки вашей скрипки. Довольны вы вашимъ аккомпаніаторомъ?

Ленскій провелъ рукою по лбу.

— Насколько возможно быть довольнымъ піанистомъ, съ которымъ играешь только шесть недль. Онъ еще не сыгрался со мною. Впрочемъ, онъ очень способный человкъ.

— Я начинаю ревновать!— воскликнулъ Перфекціонъ.

— Это лишнее. Съ вами шло лучше… подъ конецъ. Вначал я порядочно помучился съ вами. Но… могутъ говорить, что хотятъ, аккомпаниментъ рояля — всегда тормазъ дли скрипача. Съ оркестромъ идетъ гораздо лучше, но это связано съ большими затрудненіями. Если я завидую въ чемъ піанистамъ, это — ихъ независимости. Аккомпаніаторы никуда не годны, никуда!!

— Вы приводите меня въ отчаяніе, маэстро!— воскликнулъ Перфекціонъ.— Слыша о томъ, какъ вы бьетесь послднее время съ піанистами, я хотлъ предложить вамъ свои услуги, по крайней мр, въ здшнемъ вашемъ концерт.

Можетъ быть, это предложеніе было сдлано искренно, во всякомъ случа, оно было квинтъ-эссенціей артистической вжливости. Вмсто того, чтобы оцнить его, Ленскій вышелъ изъ себя, точно Перфекціонъ хотлъ оскорбить его своимъ предложеніемъ, и воскликнулъ:

— Не для того ли, чтобы еще разъ сказали, что публика въ концертахъ Ленскаго апплодируетъ только его аккомпаніатору?

Послдовало неловкое молчаніе. Наконецъ, Перфекціонъ заговорилъ тихимъ голосомъ:

— Какъ я вижу, вы читали статью Шпацига обо мн.

— Да, я радуюсь за васъ, что вы въ такихъ хорошихъ отношеніяхъ съ критикой.

Перфекціонъ смотрлъ прямо въ глаза раздраженному старику, его лицо выражало обиженную невинность и оскорбленное достоинство.

— Вашимъ намекомъ вы горько обидли меня,— произнесъ онъ ‘спокойно и выразительно.— Что эта статья написана, я тутъ не причемъ, я не читалъ ее раньше, чмъ она появилась. Если бы я зналъ о ней, то никогда не далъ бы своего согласія на напечатаніе. Я нахожу ее грубой и пошлой и чувствовалъ себя вовсе не польщеннымъ, а пристыженнымъ. Въ Германіи она пріобрла мн много враговъ. Въ Рим же, гд она была переведена на французскій и итальянскій языки и перепечатана во многихъ газетахъ, она мн очень, очень пригодилась, тогда какъ вамъ, Ленскій,— Перфекціонъ въ первый разъ назвалъ своего бывшаго покровителя просто по фамиліи, что не ускользнуло отъ него,— вамъ фельетонъ Шпацига здсь,— поймите меня хорошенько,— здсь, въ Рим, гд васъ не слыхали тридцать лтъ,— здсь, гд полагаются на сужденіе Шпацига, вамъ онъ страшно повредилъ. Я прямо скажу вамъ: въ поверхностно образованномъ музыкальномъ мір, имющемъ въ здшнемъ обществ ршающій голосъ, настроены враждебно противъ васъ. Искренній восторгъ, сопровождавшій васъ повсюду, вы встртите здсь въ одной или двухъ тысячахъ вашихъ старыхъ поклонниковъ среди колоніи иностранцевъ. Вотъ каково положеніе!

Перфекціонъ остановился.

Углы рта Ленскаго опускались все ниже, ноздри раздувались, онъ безпокойно водилъ рукой по, столу между собой и Перфекціономъ.

— Все то, что вы мн разсказываете, очень поучительно и интересно,— мрачно произнесъ онъ,— но какое мн дло до этого?

— Въ вашей власти измнить положеніе дла и я желалъ бы добиться отъ васъ, чтобы вы приняли къ тому нкоторыя мры. Гм… съ вами такъ трудно говорить объ этомъ, Ленскій. У васъ такія странныя предубжденія, но, право, ни къ чему не поведетъ, если вы будете попрежнему раздражать Шпацига. Успокойте его оскорбленное вами самолюбіе, онъ сейчасъ же напишетъ статью, которая парализуетъ вліяніе напечатаннаго обо мн фельетона, онъ будетъ пропагандировать васъ, будетъ такъ же превозносить васъ, какъ прежде унижалъ.

— А что надо мн сдлать, чтобы добиться такого великаго переворота?— спросилъ Ленскій съ дкою насмшкой.

Перфекціонъ помолчалъ минуту, потомъ отвтилъ:

— Сдлайте визитъ жен Шпацига.

— А у Шпацига есть жена?— спросилъ Ленскій.

— Вы должны знать это, онъ боле шести лтъ женатъ.

— Я не подозрвалъ этого и никогда не интересовался частною жизнью господина Шпацига,— высокомрно замтилъ Ленскій.

— Женатъ на бывшей пвиц, синьор Цингарелли. Она говорила о васъ съ большимъ интересомъ, разсказывала мн, что много лтъ тому назадъ во время своего перваго путешествія въ Америку имла удовольствіе познакомиться съ вами и увряла, что будетъ очень рада васъ снова увидть.

— Какъ назвали вы ее? Цинга… Цинга..

— Цингарелли…

— Да, Цингарелли…— Ленскій разсмялся.— Да это прелестно, это восхитительно! Цингарелли… я хорошо помню ее. Бельгійка съ красивою блою кожей и рыжими волосами… я поздравляю господина Шпацига. Гм… И къ этой дам я долженъ хать съ визитомъ?

— Это было бы въ вашихъ интересахъ,— сказалъ Перфекціонъ.— Но, впрочемъ, если это вамъ такъ непріятно, то я предложу другое. Завтра я играю на вечер у Шпациговъ. Прізжайте послушать меня, окажите мн эту честь, не оставляя имъ раньше карточки.

— Гм!… На вечеръ къ мадамъ Цингарелли-Шпацигъ! Простите меня, но разв здитъ кто-нибудь къ мадамъ Шпацигъ?

— Весь Римъ, въ особенности знатная иностранная колонія. Она живетъ очень открыто, она принесла Шпацигу очень большое приданое.

— Да, да, она пла въ третьихъ роляхъ, въ трупп Морелли, въ Россіи. Очень прибыльно пть третьи роли въ странствующей итальянской оперной групп!

Ленскій многозначительно улыбнулся.

— Да не разыгрывайте такой невинности,— воскликнулъ Ленскій,— не можетъ быть, чтобы вы не знали, что Цингарелли самая безнравственная женщина.

— Объ этомъ я ничего не знаю,— холодно отвтилъ Перфекціонъ съ строгимъ достоинствомъ, которымъ свтскій человкъ часто останавливаетъ нескромнаго человка, осмливающагося выводить наружу изъ прошлаго его знакомыхъ вещи, которыя свтскій человкъ для своего удобства уметъ забывать. Въ то же время, піанистъ поднялся съ мста и взялъ шляпу.

— И такъ, забудьте старую вражду, Ленскій! Могу я сообщить госпож Шпацигъ, что вы прідете?

— Вы по ея порученію здсь?— воскликнулъ Ленскій, которому поведеніе піаниста предстало вдругъ въ иномъ свт.

Перфекціонъ молчалъ.

— Я понимаю,— продолжалъ Ленскій,— я нуженъ ей, чтобы показывать меня. Извстно, какими хитростями завлекаютъ подобныя дамы общество въ свои гостиныя. Ей доставитъ удовольствіе водить состарившагося льва на цпочк, это можетъ имть свои маленькія выгоды, но…— Ленскій стоялъ передъ Перфекціономъ высоко выпрямившись и съ мрачнымъ лицомъ, какъ всегда во время сильнаго волненія, онъ поднялъ руки и сжалъ кулаки.

— Вы можете передать ей,— воскликнулъ онъ, медленно опуская руки,— вы можете передать ей, что я лучше позволю привязать себя къ позорному столбу и проходящимъ плевать на себя, чмъ переступлю порогъ супруговъ Шпациговъ. Это будетъ для меня мене унизительно, чмъ домогаться милости такихъ мерзавцевъ.

Минуту спустя Ленскій былъ въ гостиной. Перфекціонъ удалился съ низкимъ поклономъ. Ленскій сознавалъ, что случилось что-то,— что-то очень плохое, въ чемъ онъ самъ виноватъ. Онъ не зналъ, что именно, и не могъ сообразить важности того, что произошло. Вдругъ сердце его громко и сильно забилось. Потъ выступилъ у него на лбу. Да, отчего онъ не совладлъ съ собой? Боже мой, онъ никогда не умлъ владть собой, какъ могъ онъ научиться этому на старости лтъ?

X.

За исключеніемъ того, что въ День концерта Ленскій никогда не дотрогивался до смычка до появленія передъ публикой, онъ проводилъ этотъ день такъ же, какъ и всякій другой, въ немъ не замтно было никакого вншняго волненія. На этотъ разъ было иначе. Рано утромъ онъ постилъ могилу жены на хорошенькомъ кладбищ, около пирамиды Цестія, у подножія Авентина. Когда онъ возвратился, его лицо было сильно заплакано и онъ нсколько часовъ просидлъ, запершись въ своей комнат. Маша слышала, какъ онъ безпрестанно бралъ въ руки скрипку, точно хотлъ удостовриться въ своей памяти. За завтракомъ онъ хотя слъ за столъ, но не могъ ничего сть. Онъ жаловался на слабость въ лвой рук, два раза вилка выпадала у него изъ рукъ. Посл завтрака Маша, замтивъ, что онъ не находитъ себ мста отъ волненія, предложила ему прокатиться. Онъ согласился. На Корсо они встртили госпожу Шпацигъ въ собственномъ экипаж. Уже Ленскій хотлъ взяться за шляпу, но потомъ устыдился своей слабости и отвернулся.

Они прохали далеко въ Кампанью по Via Арріа. Чудное очарованіе весны распространяло вяніе обновленной жизни надъ могилами и развалинами. Взглядъ Ленскаго задумчиво скользилъ по громадной равнин. Здсь онъ все узнавалъ. Какъ часто здилъ онъ ни этой дорог съ Наташей! Онъ почувствовалъ себя снова молодымъ, возвышенное вдохновеніе охватило его.

И вдругъ въ его душ зародились звуки. Онъ прислушивался, затаивъ дыханіе.

Что за чудныя псни! Онъ хотлъ бы записать ихъ сейчасъ, сію минуту.

Но неужели все это звучитъ въ его душ? Ему казалось, точно музыка нисходитъ къ нему съ небесъ. Онъ наклонился впередъ…

Все ниже спускалась псня на землю съ утшающею, успокоивающею грустью, божественнымъ сожалніемъ ангела, понимающаго муки истерзаннаго людскаго сердца.

Ниже, все ниже, нжне, звучне… Чу!…

Пснь смолкла, рзкій втеръ унесъ ее.

Ленскій открылъ глаза. Около дороги тянулась блая стна кладбища и высокіе, темные кипарисы возвышались за ней. Золоченый крестъ блестлъ среди ихъ темной зелени. У воротъ кладбища стояли вокругъ гроба монахи въ блыхъ одеждахъ, черный дымъ отъ зажженныхъ факеловъ застилалъ свтлый весенній воздухъ, пли погребальную псню.

Коляска катилась дальше, мрачная картина исчезла, кругомъ царила весна. Вяніе новой жизни поднималось отъ покрытой молодою зеленью земли и въ кустахъ лобзались цвты.

XI.

— Откровенно, безъ обиняковъ, какого вы мннія о Донскомъ?

Этотъ вопросъ задала Гарольду Перфекціону графиня Левенскіольдъ, одна изъ прежнихъ поклонницъ Ленскаго. Теперь она была пожилою дамой съ сдыми волосами, которые пудрила, но все еще изящная, постоянно окруженная толпой знаменитостей, которымъ она покровительствовала, она сидла въ одномъ изъ первыхъ рядовъ Salla Dante, между Перфекціономъ и госпожой Шпацигъ, съ которой была хорошо знакома, и ждала появленія Ленскаго на эстрад.

— Скажите, Перфекціонъ, какого вы мннія о Ленскомъ?

— Я чувствую къ Ленскому такое глубокое уваженіе и благодарность, что мое мнніе не можетъ имть значенія, — уклончиво отвтилъ Перфекціонъ.

— Перфекціонъ, pas de btises, говорите ваше мнніе откровенно,— приказала г-жа Шпацигъ, одтая въ черное платье съ глубокимъ вырзомъ на груди и съ обнаженными руками между рукавами и перчатками, съ золотистыми еще волосами, но отекшимъ, увядшимъ лицомъ подъ слоемъ пудры.

Она говорила низкимъ, горловымъ голосомъ и жаловалась всегда на хрипоту.

— Ну, мое откровенное мнніе таково: я сожалю, что Ленскій затялъ этотъ концертъ. Не поймите меня ложно, уважаемая графиня…

Графиня засмялась и ударила его веромъ по рукаву.

— Я понимаю васъ очень хорошо,— воскликнула она.

— Ленскій неаккуратенъ сегодня,— Перфекціонъ вынулъ часы,— половина десятаго.

— А онъ еще хочетъ сыграть намъ все это?— замтила г-жа Шпацигъ и указала на необыкновенно длинную программу.

— Это дйствительно нсколько безвкусное и тяжелое музыкальное меню, — прошепталъ Шпацигъ, сидвшій сзади графини Левенскіольдъ.— Останетесь вы до конца, графиня?

— Немыслимо, дорогой мой.

— Пора бы начинать ему, — нетерпливо произнесла г-жа Шпацигъ.

— Не заболлъ ли онъ?— шепотомъ замтила, въ то же время, брату Маша, сидвшая черезъ нсколько рядовъ дальше.— Посмотрлъ бы ты.

Въ эту минуту Ленскій всходилъ на эстраду. Лицо его было красно, онъ споткнулся за ступеньку, оправился, поклонился. Шпацигъ внимательно слдилъ за нимъ.

— Гм… Онъ нервничаетъ, какъ ученикъ,— прошепталъ онъ.

Ленскій взялъ скрипку. Его программа начиналась посвященною Императору Александру С-moll’ною сонатой Бетховена. Какъ чудно игралъ онъ ее прежде, съ какимъ благороднымъ пониманіемъ торжественной важности сочиненія! Сегодня…

Насмшливая улыбка все ясне выступала на лиц г-жи Цингарелли-Шпацигъ. Критикъ шептался съ графиней Левенскіольдъ.

— Такую плохую игру я рдко слыхалъ въ концерт,— замтилъ онъ.

Сонату трудно было узнать, все было скомкано, спутано. Почти не переводя духа, онъ перескакивалъ съ одной фразы къ другой. Скерцо… Прежде это было совершенствомъ граціи и поэзіи.

Теперь… Да неужели это Ленскій съ такою шумною музыкальною дерзостью водитъ смычкомъ по струнамъ?

У Маши щеки горли отъ стыда, она робко, со страхомъ посмотрла по сторонамъ, ожидая чего-нибудь ужаснаго. Ей хотлось заткнуть людямъ уши или крикнуть имъ: ‘подождите, не теряйте терпнія, онъ придетъ въ себя’. Не успла она опомниться, какъ соната кончилась. Раздались умренные апплодисменты. Къ Ленскому отнеслись снисходительно, какъ и слдуетъ къ великой знаменитости. Маша вздохнула точно посл миновавшей опасности. Вдругъ уже смолкшіе апплодисменты раздались снова, настойчиве, громче, съ криками браво. Одна или дв тысячи присутствовавшихъ молодыхъ русскихъ студентовъ, художниковъ, археологовъ въ непонятномъ, неумстномъ національномъ энтузіазм рукоплескали своему великому артисту. Римляне терпливо ждали.

Ленскій взошелъ на эстраду, торжественно, снисходительно поклонился, онъ не зналъ, что плохо игралъ, и радовался вызванному имъ воодушевленію.

Шпацигъ все еще шептался съ графиней Левенскіольдъ и держался за бока отъ смха. Русскіе безумствовали. Это слишкомъ,— г-жа Шпацигъ сдлала попытку, только отъ нетерпнія, закрывшись веромъ, такъ, чтобы никто не замтилъ,— она начала свистать. Кругомъ нея по всей зал пронесся пронзительный свистящій звукъ, все сильне и сильне…

Ленскій стоялъ ошеломленный, потому машинально онъ поднялъ руки, сдлалъ прежній величественный жестъ, которымъ останавливалъ обыкновенно слишкомъ сильные апплодисменты. Но свистъ ростетъ, къ нему присоединяется громкая брань, дикій шумъ, которымъ итальянская публика выражаетъ свое неодобреніе и презрніе, наполняетъ всю залу.

Но вотъ вскочилъ Перфекціонъ.

— Silenzio!— крикнулъ онъ освирпвшей толп и все смолкло.

Ленскій сошелъ съ эстрады. Непріятное чувство овладло публикой, она чувствовала, что случилось что-то ужасное, померкла блестящая слава,— оскорбили великаго человка. Нкоторые ухали. Праздникъ конченъ, чего ждать еще? Не можетъ быть, чтобы концертъ продолжался. Маша и Николай встали, чтобы пойти Къ отцу, шепотъ пронесся по зал, идетъ еще кто-то, ждутъ режиссера, кого-нибудь, кто бы сообщилъ публик, что Ленскій заболлъ. Или піанистъ сыграетъ свой номеръ?… Нтъ. Это самъ Ленскій всходитъ на эстраду. Онъ держится прямо, не смотритъ по сторонамъ. Ни одна рука не шевельнулась, чтобы привтствовать его.

Публика не понимала, чего онъ еще хочетъ, но продолжала сидть. Она смотрла на него со вниманіемъ, уваженіемъ и раскаяніемъ. Какой несчастный у него видъ, но какой благородный, величественный! Его глаза блестятъ неземнымъ свтомъ на блдномъ и осунувшемся, какъ у мертвеца, лиц.

Посл перваго же удара смычка въ зал распространился умиленный восторгъ. Что онъ играетъ, никто не зналъ, но каждый, кто его слышалъ, былъ тронутъ и никогда не забудетъ этихъ звуковъ. Мелодія, которой никто не знаетъ и которая всхъ увлекаетъ. То было великое слово искусства, которое онъ всю жизнь напрасно искалъ и которое нашелъ, наконецъ, теперь…Такъ еще не играла ни одна скрипка. Исчезла всякая мысль о струнахъ и смычк. Это поющій голосъ ангела. Трепетъ охватилъ тхъ, кто его слушалъ, какой-то божественный ужасъ, точно къ нимъ приближалось что-то неземное, призрачное. Вдругъ онъ остановился… Струна лопнула… Рука со смычкомъ опустилась, онъ протянулъ голову впередъ, слушаетъ… что онъ слушаетъ?

Его лицо приняло свтлое, экзальтированное выраженіе. Онъ испустилъ короткій хриплый стонъ, потомъ, протянувъ об руки, упалъ на полъ. Онъ снова помолодлъ, мертвые воскресли для него. Онъ не чувствовалъ больше тяжести своего тла, великая душа освободилась отъ земной оболочки.

Онъ зналъ, что въ Рим должно было случиться что нибудь необычайное.

——

Его отвезли въ отель, пріхалъ докторъ, два доктора, сдлали все возможное, вс оживляющія средства были напрасны. Доктора констатировали разрывъ сердца. Въ два часа утра дти покойнаго остались одни съ трупомъ.

XII.

На третій день посл смерти были пышныя похороны при громадномъ стеченіи народа.

Только когда человкъ превратится трупъ, вполн признаютъ его величину, и артистическій міръ, окружавшій гробъ Ленскаго въ Рим, ясно созналъ, что онъ хоронитъ исполина. Русскіе не захотли сначала допустить, чтобы тло ихъ великаго артиста, такъ любившаго свою родину, было предано чужой земл, но его дти знали, что онъ желалъ всегда, чтобы его похоронили около жены на кладбищ у подножія Авентина, и они исполнили его послднюю волю.

Маша была сильно потрясена. Не только мужъ, но и свекровь пріхали изъ Венеціи на похороны, чтобы поддержать и утшить несчастную женщину. Несмотря на сильное физическое утомленіе, она непремнно захотла проводить пшкомъ тло до края могилы. Когда опускали тло въ склепъ, то боялись, что она лишится чувствъ, но она не покачнулась даже.

Когда вернулись съ похоронъ въ отель, въ гостиной былъ накрытъ столъ. Соня, оказавшаяся здсь въ это тяжелое время, стояла у самовара. Маша съ отвращеніемъ отвернулась и поспшно прошла въ свою комнату, гд заперлась. Безъ ропота перенесшая столько горя и непріятностей, на этотъ разъ она не знала мры своему страданію’. Беренбургъ, Николай, свекровь стучались одинъ за другимъ въ ея дверь, чтобы утшать ее, она никого не впустила.

Маща сидла, выпрямившись, на первомъ попавшемся кресл, блдная, какъ смерть, но не плакала. ‘Утшить!— думала она съ горечью,— какъ могутъ они утшить меня! Они, изъ которыхъ никто не понимаетъ, что я похоронила съ этимъ великимъ бурнымъ сердцемъ, успокоившимся тамъ, у подножія Авентина. Я потеряла единственнаго человка, который вполн понималъ меня,— человка, утшавшаго и успокоивавшаго меня какъ ребенка, окружавшаго заботливою нжностью въ то время, какъ весь свтъ отвернулся отъ меня!’ Ей казалось, будто жизнь кончилась кругомъ, все было мрачно и холодно.

Ея мужъ добился, наконецъ, чтобы она впустила его. Его пошлыя слова утшенія, его желающія успокоить ласки раздражали ее до безумія. Маша, терпвшая его прежде около себя всегда съ одинаковою равнодушною снисходительностью, на этотъ разъ была не въ силахъ владть собой и оттолкнула его съ такимъ злобнымъ раздраженіемъ, котораго всякій боле серьезный человкъ долженъ былъ бы испугаться. Онъ объяснилъ себ ея раздражительность разстроенными нервами и удалился съ сочувственнымъ словомъ. Когда дверь за нимъ затворилась, Машей овладло мучительное чувство. Еще никогда она такъ ясно не сознавала ограниченности своего мужа, какъ въ эту минуту, когда страданіе съ такою безпощадностью разрушило вс ея иллюзіи. Въ первый разъ поняла она, какъ жалка и неприглядна будетъ ея дальнйшая жизнь съ человкомъ, которому чужды ея завтныя мысли и чувства.

Ея послдняя опора исчезла съ отцомъ. Изъ любви къ нему она старалась казаться счастливой, но теперь… къ чему?… къ чему? Она не могла дольше выносить существованія, такъ жить дольше нельзя. Вдругъ она услыхала приближавшіеся къ дйеря нетвердые маленькіе шаги, слабый стукъ крошечныхъ кулачковъ, неясный лепетъ нжнаго дтскаго голоса. Маша вскочила и отперла дверь. Передъ ней стояла Наташа съ няней. Малютка смотрла широко открытыми глазками на мать, казавшуюся ей чужой, съ блднымъ лицомъ и въ черномъ плать, потомъ начала гладить и цловать, черныя складки платья.

Молодая женщина взяла ребенка на руки. Но Наташа не переставала обнимать и цловать мать съ трогательною нжностью ребенка, въ которомъ любовь проснулась раньше разума, который чувствуетъ горе, не понимая его еще, и который хотлъ бы утшить, не умя даже говорить.

Въ первый разъ горе Маши вылилось въ слезахъ. Рыдай, прижала она малютку къ груди. ‘Неси терпливо свой крестъ,— прошептала она, вспомнивъ слова, которыми отецъ въ ту ужасную ночь въ Вецеціи успокоивалъ ея возмутившееся противъ своей тяжелой судьбы сердце.— Неси свой крестъ!’ Она осыпала ребенка поцлуями и горе о покойномъ встртилось въ ея груди съ радостью, вызванной этою молодою, свжею жизнью.

——

А Николай?

Онъ спокойно переносилъ тяжелую утрату, такъ спокойно, что Маша, ничего не подозрвавшая о его душевномъ состояніи, упрекнула его въ равнодушіи. Собственно для него отецъ давно умеръ. Онъ потерялъ его въ жаркую іюньскую ночь въ Париж, и похоронилъ только въ Рим.

Въ эти весеннія теплыя ночи, которыя онъ провелъ около гроба, онъ искалъ въ себ горе и не могъ найти. Теперь же, когда прошли волненія, связанныя всегда съ печальнымъ обрядомъ, когда унесли тло и Николай могъ измрить страшную пустоту, образовавшуюся въ его жизни со смертью отца, имъ овладла ежеминутно возростающая тоска. Несмотря на страшное утомленіе, онъ не смыкалъ глазъ всю ночь, послдовавшую за похоронами. Его мысли были заняты покойникомъ, какъ неразршимою загадкой.

Онъ видлъ передъ собой великаго человка въ различныхъ стадіяхъ его жизни. Онъ видлъ его молодымъ человкомъ съ гордою осанкой, съ привлекательнымъ, выразительнымъ лицомъ, быстрымъ, энергичнымъ, полнымъ горячей страсти и той неотразимой мягкости и нжности вспыльчивыхъ людей, постоянно боящихся рзкимъ словомъ, необдуманною выходкой причинить страданіе тмъ, кого любятъ, онъ видлъ перемну, медленно совершавшуюся въ его лиц, и какъ все въ немъ портилось и грубло и, все-таки, оставалось что-то отъ его прежней привлекательности, что съ наступающею старостью переходило въ прелесть, заключавшуюся въ выраженіи безконечно-грустной доброты. Что то потрясающее было въ этой необычайной доброт, въ этой безграничной жалости! Точно судьба за все зло, которое онъ причинилъ своею дикою, бурною жизнью, наказала его, осудивъ носить въ груда великое, горячее сердце, не находящее покоя и утшенія, сочувствующее всякому людскому страданію.

Николай такъ хотлъ бы отъ всего, сердца жалть отца и помнить только о беликомъ и прекрасномъ въ немъ. Онъ не могъ. Старая, отвратительная исторія все еще мучила его, и чмъ боле онъ упрекалъ себя въ томъ, что думаетъ теперь о ней, тмъ боле ему казалось непростительнымъ посл его смерти вспоминать о какой-нибудь его неправот.

Рано утромъ, пока еще вс спали, Николай вышелъ на площадь, слъ въ карету и похалъ на могилу отца. На кладбище надо было пройти пшкомъ довольно большое разстояніе. Розы цвли у подножія старыхъ черныхъ кипарисовъ, надъ вершинами которыхъ разстилалось голубое небо. Ароматъ свжей весенней зелени сливался съ запахомъ увядающихъ цвтовъ, украшавшихъ могилы, съ запахомъ разрытой земли и цвтущихъ у изгородей розъ и магнолій. Вдали раздавался неумолкаемый шумъ и гулъ города, однообразный и жалобный. На кладбищ все было тихо. Деревья молчали, только изрдка слышалось тихое осыпаніе лепестковъ, содроганіе умирающей розы.

Наконецъ, Николай увидлъ могилу, всю закрытую внками. На могил стояла на колняхъ черная женская фигура, низко склонившись на руки, и молилась.

Неужели это Маша? Она предупредила его? Онъ подошелъ ближе. Нтъ, это не Маша,— молящаяся фигура поднялась — это Нита! Ея глаза встртились съ его, трепетъ пробжалъ по его тлу. Это т же чудные глаза, воспоминаніе о которыхъ преслдовало его за морями, которые онъ такъ любилъ и которые когда-то такъ огорчили его. Въ нихъ что-то измнилось, въ нихъ прежняя мрачная тнь исчезла. Ахъ, какъ хороши и добры были теперь эти глаза, немного грустные, правда, но полные такого глубокаго сожалнія, внутренняго прощенія! Горечи отвратительнаго воспоминанія не было мста въ ея Листомъ, все простившемъ сердц. Николай, пристыженный, опустилъ голову передъ свтящимся взглядомъ Ниты. Какъ смлъ онъ судить отца, когда она простила его!

Нита была поражена, увидвъ его, но нисколько не смутилась, что встртила его на могил отца. Когда онъ безмолвно снялъ передъ ней шляпу, она приблизилась къ нему съ своею прежнею привтливостью и протянула руку. Она помнила, повидимому, что причинила ему когда-то страданіе, и сожалла объ этомъ. Потомъ сказала ему нсколько словъ своимъ чуднымъ, нжнымъ голосомъ, не громко, какъ говорятъ около покойника, улыбнулась, какъ улыбаются, когда передъ глазами проносится еще отблескъ глубокаго благоговнія, перекрестилась еще разъ передъ могилой и ушла.

Николай смотрлъ ей вслдъ, она шла вдоль темныхъ кипарисовъ, все дальше, дальше между блыми памятниками, онъ смотрлъ ей вслдъ изумленно, задумчиво. Потомъ онъ наклонился, тамъ, гд она стояла на колняхъ, отодвинулъ немного цвты и поцловалъ свжую землю.

Все въ немъ было спокойно, онъ покончилъ съ частью своей жизни. Не только отца похоронилъ онъ подъ этимъ усыпаннымъ цвтами холмикомъ, но и послднюю тнь безумной надежды, мшавшую ему до сихъ поръ забыть прекрасную мечту юности и смло взглянуть въ лицо дйствительности.

Онъ не пересталъ любить Ниту, онъ зналъ, что будетъ вчно любить ее, но свято и безъ желаній, какъ любятъ святую или мертвую.

Когда черезъ полчаса Николай удалялся съ кладбища, онъ высоко держалъ голову и шелъ съ серьезною, ршительною осанкой человка, начавшаго новую жизнь. Въ эту новую жизнь онъ уносилъ съ собой только незабвенное воспоминаніе о благородномъ, блдномъ, чуждомъ всхъ земныхъ недостатковъ лиц покойнаго отца.

В. Р.

‘Русская Мысль’, кн. IX—XII, 1889