БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНІЕ.
БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНІЕ.
(Разсказъ).
——
Н. Тимковскій.
‘Сверный Встникъ’, No 5, 1893
Борьба за существование, Тимковский Николай Иванович, Год: 1893
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Въ кабинет богатаго фабриканта, Изюмова, сидлъ молодой техникъ, Рубановскій. Было около десяти часовъ утра, но Изюмовъ еще не выходилъ изъ спальной. Во всхъ комнатахъ царствовала внушительная тишина, изрдка нарушаемая чьими-то торопливыми и робкими шагами да осторожнымъ шепотомъ.
Рубановскій сидлъ на диван, сгорбившись и ощущая въ груди мучительное стсненіе. Роскошная обстановка кабинета, — огромный письменный столъ орховаго дерева, великолпный каминъ, портреты въ золотыхъ рамкахъ, дорогой коверъ подъ ногами, — все это заставляло Рубановскаго еще сильне чувствовать собственное ничтожество. Онъ понурилъ голову и задумался…
Рубановскому двадцать семь лтъ, онъ высокъ ростомъ, сутуловатъ, вс движенія его нершительны, близорукіе глаза присматриваются ко всему сквозь очки съ какой-то тревожной пытливостью. Одтъ онъ съ тмъ страдальческимъ приличіемъ, которое дается посл долгой, кропотливой починки, вытравливанья пятенъ, ожесточенной чистки и поддерживается лишь благодаря всмъ мрамъ предосторожности при движеніяхъ. И въ лиц сквозитъ та же напряженность, то же стсненіе: и здсь надо принимать мры предосторожности, чтобы не выразить улыбкой или взглядомъ чего-нибудь слишкомъ независимаго или ужъ очень заискивающаго. Умныя черты перестаютъ быть умными, въ серьезныхъ глазахъ бгаетъ что-то малодушное, улыбка становится болзненной, фальшивой. Рубановскій зналъ, что у него такой видъ, мучился этимъ, съ ожесточеніемъ стискивалъ зубы, — и въ то же время невольно терялся и съеживался все больше и больше. Онъ предчувствовалъ униженіе, онъ зналъ, что не удержится и самъ унизитъ себя больше, чмъ это даже нужно. Онъ какъ будто забылъ, какъ ходятъ, говорятъ и смотрятъ люди, сознающіе собственное достоинство. Въ немъ шевелилось горькое презрніе къ себ самому, къ своей наружности, манерамъ, знаніямъ, даже къ своей фамиліи, но тутъ-же рядомъ вставало другое чувство: чувство страшной душевной усталости и надорванности. ‘Все равно,— думалъ онъ: однимъ униженіемъ больше или меньше,— лишь бы потомъ передохнуть’…
— Михайло, пошли ко мн артельщика, — раздался за дверями звучный голосъ Изюмова.
Рубановскій вздрогнулъ. Послдній остатокъ бодрости покинулъ его, вс мысли, которыми онъ силился поддержать въ себ чувство собственнаго достоинства, сразу разлетлись, какъ дымъ, при первыхъ звукахъ повелительнаго голоса. Изюмовъ вселялъ въ Рубановскаго чисто паническій страхъ, какъ сила, которая должна или поднять, или раздавить его.
Въ дверь, распахнутую невидимымъ Михайлой, впорхнулъ Изюмовъ. Онъ именно впорхнулъ: такъ эластичны и легки были вс его движенія, не смотря на почтенную полноту. Тщательно вымытое и выбритое лицо его сіяло свжестью и здоровьемъ, розовыя щеки и ослпительно чистое блье невольно наводили на мысль о чемъ-то вкусномъ, сочномъ, гастрономическомъ.
— Мое почтеніе!— произнесъ онъ съ довольно обидной развязностью и небрежно скользнулъ своей полной, упругой ладонью по рук Рубановскаго. Затмъ онъ съ шумомъ придвинулъ кресло къ письменному столу, старательно услся въ немъ, какъ виртуозъ передъ роялью, и началъ перебирать бумаги.
Рубановскій тоже слъ къ столу и ждалъ. Его измученное лицо, смотрвшее тревожно и угрюмо, черезъ-чуръ рзко выдлялось изъ окружающей обстановки, которая дышала спокойствіемъ и довольствомъ. Отлично выспавшійся Изюмовъ былъ, повидимому, въ самомъ радужномъ настроеніи: даже пасмурная осенняя погода не вліяла на него. Не спша перелистывалъ онъ бумаги, какъ будто лаская ихъ своими атласными руками. Подчеркнувъ карандашемъ какой-то итогъ, онъ солидно повернулся къ Рубановскому:
— Что хорошенькаго скажете?
Но Рубановскій ничего хорошенькаго сказать не могъ. Онъ только сгорбился больше прежняго и, потирая холодныя, потныя руки, силился улыбаться. Изюмовъ весело взглянулъ на него и произнесъ съ разстановкой, какъ опытный декламаторъ:
— А вдь дло-то ваше плохо.
Рубановскому показалось, что его кто-то душитъ за горло, но Изюмовъ такъ игриво щурился, такъ весело поглаживалъ подбородокъ, что Рубановскій снова началъ надяться.
— У васъ явился счастливый соперникъ, — продолжалъ Изюмовъ, особенно смакуя послднее слово — вы мн представили рекомендательное письмо отъ Кнауберта, а тутъ явился претендентъ, который представилъ два рекомендательныхъ письма — да еще какихъ!
Все это Изюмовъ произнесъ, видимо любуясь игрой, въ которой одинъ претендентъ состязуется съ другимъ. Онъ слишкомъ далеко стоялъ отъ этой игры, чтобы принять въ ней серьезное участіе.
У Рубановскаго упало сердце: онъ чувствовалъ, что Изюмовъ ржетъ его, хотя и съ шаловливымъ видомъ.
— Степанъ Михайловичъ, какъ-же это?..— началъ онъ растерянно: — вы мн подали надежду… Вы мн почти общали, — и вдругъ…
— Въ томъ-то и дло, господинъ… Виноватъ, забылъ вашу фамилію.
— Рубановскій.
— Какъ: Рубановскій или Рыбановскій?.. Впрочемъ, у меня тутъ записано.
— Рубановскій.
— Хорошо-съ… Такъ дло, я говорю, въ томъ…
Тутъ онъ строго взглянулъ черезъ голову молодого человка и произнесъ:
— Пошелъ, чего стоишь? Подожди тамъ.
Артельщикъ скрылся. Изюмовъ какъ будто забылъ, о чемъ началъ, и погрузился въ созерцаніе своихъ розовыхъ, прекрасно вычищенныхъ ногтей.
— Мм… такъ что, бишь, я хотлъ?..— встрепенулся онъ: — да! Изволите видть, дло какое. За вашего конкуррента (на губахъ Изюмова опять заиграла усмшка) просилъ меня Пафнутьевъ, Петръ Ивановичъ, которому я кое-чмъ обязанъ: онъ тоже опредлялъ разныхъ персонажей по моей просьб. Кром того, тутъ есть этакая дамочка, близко знакомая съ однимъ изъ нашихъ крупныхъ пайщиковъ, — та тоже очень просила. А вдь вы знаете, если дама начнетъ просить…
При этомъ Изюмовъ такъ подмигнулъ, что въ другое время Рубановскій не удержался-бы отъ улыбки, но теперь ему было не до смха.
— Степанъ Михайловичъ!— произнесъ онъ, стискивая холодныя руки: — войдите въ мое положеніе… У меня семья… Наконецъ, г. Кнаубертъ, сколько я знаю, далъ обо мн очень лестный отзывъ. Я прослужилъ у него на завод два года, и если бы не болзнь жены моей…
— Да, да… Поврьте, я бы всей душой, но обстоятельства измнились. Должно быть, не судьба вамъ служить у насъ.
— Извините меня, Степанъ Михайловичъ, но мн кажется, судьба моя вполн въ вашихъ рукахъ: все зависитъ только отъ вашего согласія.
— Это врно, но обстоятельства…
Рубановскій вскочилъ и въ волненіи зашагалъ по кабинету. Изюмовъ молчалъ и глядлъ на его сапоги…
— Степанъ Михайловичъ!— началъ Рубановскій дрожащимъ голосомъ, остановившись передъ Изюмовымъ: — вы разрушили мою послднюю надежду. Я поставленъ теперь въ безвыходное положеніе… Вдь я ужъ второй годъ безъ мста. Деньги, очень небольшія, которыя мн удалось раньше скопить, вс прожиты и пролечены, а здоровье жены все еще плохо… Двое маленькихъ…
Изюмовъ слушалъ, поворачивая перстень на пальц.
— Ай, ай, ай!— закачалъ онъ головой, сохраняя, впрочемъ, спокойное выраженіе лица: — напрасно вы ушли отъ Кнауберта.
— Но мн нужно было въ Москву: къ докторамъ…
— Ахъ, врьте вы имъ! Они вамъ наскажутъ… Сколько лтъ вашей супруг?
— Двадцать третій.
— Ай, ай, ай, какая еще молоденькая!.. Не врьте вы этимъ докторамъ: свжій воздухъ, спокойствіе — вотъ что надо. Лекарства — вздоръ: я по себ знаю.
— Но, Степанъ Михайловичъ, какой-же свжій воздухъ? Мы, напротивъ, принуждены жить въ затхломъ номер: смрадъ, духота… Вы представить себ не можете.
— Нехорошо, — ахъ, какъ нехорошо!
При этомъ Изюмовъ мелькомъ взглянулъ сначала на столовые, потомъ на карманные часы, какъ-то засоплъ и снова завозился въ бумагахъ уже съ нкоторой торопливостью. Онъ, видимо, опасался, какъ-бы разговоръ на эту тему не испортилъ его настроенія. Рубановскій машинально слъ на стулъ. Онъ видлъ, что ему надо уходить, и не могъ ршиться на это: имъ овладло какое-то странное безсиліе, ему было невыносимо тяжело и противно продолжать свои просьбы и убжденія: хотлось ничего больше не сознавать, ни о чемъ не думать, замереть въ апатіи и неподвижности, жизнь казалась ему чмъ-то отвратительнымъ, а необходимость цпляться за нее — гадкой и омерзительной до глубины души. Но мысль о семь заставила Рубановскаго, какъ утопающаго, схватиться за послднюю соломенку.
— Степанъ Михайловичъ…— сказалъ онъ, и голосъ его оборвался: — я могу уврить васъ, что я могу… Словомъ, я былъ-бы для васъ не безполезенъ… Я изучилъ многое на практик, я ввелъ нкоторыя улучшенія…
— Это самое главное, — отозвался Изюмовъ такимъ тономъ, какъ будто хотлъ только подать реплику: — практическія знанія для насъ всего нужне.
— А между тмъ, — продолжалъ Рубановскій: — мой конкуррентъ можетъ быть не обладаетъ достаточнымъ навыкомъ… Такимъ образомъ, вы, можетъ быть, рискуете…
— Весьма возможно: наши доморощенные техники рдко обладаютъ практической сноровкой. Но — что длать? Обстоятельства заставляютъ. Впрочемъ, если этотъ господинъ окажется неудобнымъ для насъ, мы постараемся устранить его, и тогда будемъ имть въ виду васъ.
— Степанъ Михайловичъ, да вдь до тхъ поръ семья моя съ голоду умретъ!
Изюмовъ затормошился на кресл, забормоталъ что-то и принялся скоро-скоро перелистывать бумаги. На лиц его вдругъ закаменло самое дловое выраженіе. Рубановскій всталъ.
— Прощайте…— едва выговорилъ онъ.
— Будемъ, будемъ имть въ виду,— засуетился Изюмовъ.— Отъ себя отворяйте,— вотъ такъ!— произнесъ онъ обязательнымъ тономъ, помогая Рубановскому отворить дверь:— до свиданья! Не отчаявайтесь.
Рубановскій очутился въ передней, гд, при его вход, со стула торопливо поднялась, блдная фигура въ золотыхъ очкахъ, вытянула длинную шею и пугливо посмотрла на Рубановскаго маленькими подслповатыми глазами. ‘Ужъ не это-ли мой конкуррентъ?’ промелькнуло въ голов у Рубановскаго, и онъ съ невольной ненавистью взглянулъ на счастливаго соперника…
Въ полубезсознательномъ состояніи вышелъ Рубановскій на улицу. Холодный октябрьскій втеръ безцеремонно принялъ его въ свои объятія. Опустивъ голову и шлепая по грязи дырявыми резиновыми галошами, которыя сваливались у него съ ногъ, Рубановскій шелъ домой, и сердце его кипло злостью на всхъ: на Изюмова, на Пафнутьева, на неизвстную даму и больше всего на неизвстнаго соперника, который перебжалъ ему дорогу и вырвалъ у его семьи кусокъ хлба.
‘И сколько униженій изъ-за того только, чтобы проглотить отказъ!’ шепталъ Рубановскій, судорожно стискивая кулаки.— ‘Не пойду домой: невозможно, невыносимо! Каждый разъ приходишь съ однимъ и тмъ-же и встрчаешь одно и то-же. Гадко, противно! Хоть-бы что нибудь отрадное!.. Нтъ, давитъ судьба, не даетъ вздохнуть… О, какая отвратительная вещь жизнь! Какая проклятая лямка!.. Грязь, холодъ, нищета, униженіе… Ахъ, если-бы можно было убить себя!’
Онъ остановился, охваченный этой мыслью. Но тотчасъ передъ нимъ встали, какъ живыя, исхудалыя лица его жены и дтей. Онъ еще ниже понурилъ голову и уныло побрелъ впередъ.
‘Нтъ, легче мокнуть на улиц, чмъ идти домой,’ — повторялъ онъ про себя: — ‘опять Катя посмотритъ своимъ убитымъ взглядомъ, опять сразу, по одному моему виду, догадается… А я было ее обнадежилъ… Ахъ, проклятіе этимъ наглецамъ, которые перебиваютъ дорогу!…’
— Что-же, мало вамъ мста, что вы на человка лзете?— раздался рзкій голосъ, который вслдъ затмъ сразу измнился и изумленно воскликнулъ: — Рубановскій! Какими судьбами? Что это за свирпый видъ у тебя, точно ты драться собираешься?
— Сергевъ!— съ удивленіемъ произнесъ Рубановскій, пожимая руку товарищу-технику: — я тебя не сразу узналъ.
На Сергев было потертое лтнее пальто и старенькій картузъ, низко нахлобученный, изъ-подъ козырька сверкали быстрые срые глаза, въ которыхъ виднлось что-то суровое, но привлекательное, сквозилъ рзкій независимый умъ. Вся широкая костлявая фигура Сергева, съ размашистыми движеніями, такъ и дышала энергіей и какой-то стремительностью.
— Съ окончанія курса вдь не видались,— замтилъ онъ, всматриваясь въ лицо Рубановскаго ласковымъ и вмст проницательнымъ взоромъ: — постарлъ, братъ, ты, постарлъ!.. Ну, какъ дла?
— Плохи,— отвчалъ Рубановскій, глядя въ сторону:— сейчасъ одно мсто лопнуло… Перебилъ какой-то подлецъ.
— А ты куй желзо, пока горячо. Тутъ, братъ, звать нельзя: борьба за существованіе. Кто палку взялъ, тотъ и капралъ… Вотъ и у меня чуть-чуть не перехватили мсто: не успло освободиться, а ужъ кто-то пронюхалъ (вдь есть-же этакій нюхъ у людей!), явился съ рекомендательнымъ письмомъ. Анъ нтъ, братъ, — дуля! За него просятъ, а за меня убдительно просятъ. Вотъ онъ и съ носомъ! Я вдь теперь дйствую по собачьему: собакой сталъ. Прямо бросаюсь, рву — и дло съ концомъ… Однако, чего-же мы тутъ стоимъ? Ты меня проводи: я зайду только къ одному толстопузому на счетъ мста. Отсюда недалеко. Теб некуда спшить?
— Мн некуда… Мн все равно.
— Ну, такъ пойдемъ: ты меня подождешь на бульвар.
Товарищи пошли. Рубановскій разсказывалъ о своемъ положеніи, Сергевъ шелъ мелкими, быстрыми шагами и внимательно слушалъ.
— Ну, вотъ я сюда, — сказалъ онъ, останавливаясь.
Рубановскій попятился отъ изумленія: они стояли передъ подъздомъ Изюмовскаго дома.
— Такъ это ты!..— воскликнулъ Рубановскій.
Рука Сергева, протянувшаяся уже къ звонку, опустилась. Онъ взглянулъ на Рубановскаго и понялъ, въ чемъ дло. Прошла минута тяжелаго для обоихъ молчанія.
— Что-жъ ты? Звони…— съ горькой усмшкой произнесъ Рубановскій.
— Нтъ, ну его къ чорту! Успется… Пойдемъ.
— Куда?— машинально спросилъ Рубановскій.
— Да все равно, куда-нибудь. Пойдемъ, пожалуй, ко мн, хоть у меня и очень пасквильно.
— Ну, а все-таки лучше къ теб, — сказалъ Рубановскій и Сергевъ въ этихъ немногихъ словахъ прочиталъ многое.
Они пошли назадъ по той-же дорог, по которой шли, но были уже не т, что за минуту до этого: теперь они были не только товарищи, но и соперники. Что-то сразу встало между ними и отравляло ихъ дружескую встрчу. Довольно долго длилось молчаніе. Сергевъ первый заговорилъ:
— Вотъ нелпое стеченіе обстоятельствъ,— замтилъ онъ, ршительно шлепая по лужамъ: — и главное, оба мы находимся въ тискахъ.
— Ты давно безъ мста?— спросилъ Рубановскій, потому что ему неловко стало молчать.
— Третій мсяцъ. Я, братъ, много мстъ перемнилъ: никакъ не могу ужиться съ этими фабрикантами, заводчиками и тому подобными червонными тузами. Вс они хотятъ за свои деньги здить на теб верхомъ. Не смй ни разсуждать, ни протестовать: отправляй только свои машинныя функціи — и баста. Ну, а машиной быть живому человку, пожалуй, и не втерпежъ. До поры до времени переносишь, а потомъ вдругъ и прорвешься: натурально, отставка. Такъ и скитаешься по свту… Еще я на мста счастливъ: мн, что называется, бабушка ворожитъ. У меня тутъ, въ Москв, да и въ Питер тоже, есть этакіе родственнички, которыхъ я не выношу и которые меня не выносятъ, но считаютъ своимъ долгомъ хлопотать обо мн ради какихъ-то фамильныхъ воспоминаній.
— А у меня и такихъ даже родственниковъ нтъ, — горько усмхнулся Рубановскій.
— Ну, братъ, не жалй… Правда, они меня воспитали и, что называется, вывели въ люди, но какъ будто только затмъ, чтобы дать мн возможность бжать отъ нихъ безъ оглядки. Я теб вотъ что скажу,— прибавилъ онъ, и глаза его сверкнули изъ-подъ козырька:— эти родственнички такъ меня облагодтельствовали, что и до сихъ поръ при одномъ воспоминаніи со мной корчи длаются.
Онъ замолчалъ и долго шелъ нахмуренный, нервно пощипывая бороду.
— Ты, вроятно, думаешь, что я все-таки долженъ былъ-бы чувствовать благодарность къ этимъ людямъ?.. Можетъ быть. Но только я скажу теб, что если кто-нибудь даетъ мн деньги и при этомъ мн-же плюетъ въ лицо, — едва-ли мое сердце восчувствуетъ признательность.
— Однако ты обращаешься къ нимъ съ просьбами о мст?— сухо возразилъ Рубановскій. Въ немъ бродило сухое раздраженіе противъ Сергева только потому, что послдній, все-таки, въ конц концовъ, былъ съ мстомъ, а онъ безъ мста: счастливецъ, имющій мсто, раздражалъ Рубановскаго такъ, какъ иногда видъ здороваго человка раздражаетъ больного.
Сергевъ отъ вопроса Рубановскаго какъ-то весь передернулся.
— Да, мое поведеніе странно,— сказалъ онъ,— даже, если хочешь, возмутительно, и у меня всегда на цлую недлю разливается желчь посл того, какъ я о чемъ-нибудь попрошу моихъ благодтелей. Но, видишь-ли, у меня есть идея, ради которой я готовъ претерпть всевозможныя измывательства, а можетъ быть, даже способенъ и низость сдлать: я поставилъ себ задачей скопить денегъ, поселиться гд-нибудь въ провинціи и тамъ… ну, хоть нотаріальную контору открыть,— словомъ, найти такое дло, при которомъ я былъ-бы независимымъ человкомъ. Я не мечтаю ни о роскоши, ни о власти, ни о любви: я мечтаю только о независимости. Мн нужно быть независимымъ: безъ этого я не понимаю жизни. Если я живу теперь, то живу именно только этой одной идеей. Знаю, что для осуществленія ея надо стать собакой, но я согласенъ быть хоть собакой, только независимой.
— Что-жъ, удалось теб скопить денегъ?— спросилъ Рубановскій не столько изъ участія къ товарищу, сколько потому, что одно ужъ представленіе о деньгахъ имло для него теперь неотразимый интересъ.
— Какъ-же, чорта съ два, скопилъ!— отвтилъ Сергевъ: — каждый разъ даю себ слово удержаться какъ можно дольше на мст, готовлюсь къ экзамену на нотаріуса, коплю деньги,— и вдругъ сразу все лопается. Благодтели выхлопатываютъ мн мста, но я не уживаюсь на нихъ, потому что эти-же самые благодтели изуродовали меня еще въ дтств: они прогоняли меня сквозь строй униженій, и я теперь невольно, при первомъ намек на что нибудь обидное, выпускаю когти… Однако мы пришли. Вотъ, гд я пребываю: дворикъ небольшой, но отвратительный.
Дворъ, куда вступили товарищи, былъ въ самомъ дл отвратительный. Въ углубленіи его виднлось ветхое почернвшее крыльцо.
— Смотри, не упади, — говорилъ Сергевъ, идя впереди Рубановскаго по облитой помоями лстниц:— каковы чертоги, а? Впрочемъ, я утшаюсь поговоркой, что лучше жить въ маленькомъ деревянномъ дом, чмъ въ большомъ каменномъ острог… Ну, теперь сюда.
Товарищи очутились въ крошечной полутемной комнатк, окно которой упиралось въ собачью конуру. Изъ-за тонкой перегородки, отдлявшей комнату Сергева отъ кухни, слышалось шипніе горящаго масла, стукъ ухвата и безпрерывная дробь, которую выколачивала кухарка кухоннымъ ножомъ. Пахло рыбой и жаренымъ лукомъ.
— Самоваръ!— крикнулъ Сергевъ, пріотворивъ дверь.
Въ кухн послышалось ворчанье.
— Живо!— крикнулъ еще разъ Сергевъ.— Вотъ, братъ, только зврствомъ пока и живу, — замтилъ онъ, садясь противъ Рубановскаго на изодранный клеенчатый стулъ:— задолжалъ тутъ въ ожиданіи мста, ну, разумется, вс на дыбы: хозяйка кричитъ, кухарка ворчитъ. Только тмъ и спасаюсь, что лютость на себя напускаю.
Онъ поставилъ на столъ бутылку съ остатками водки и вынулъ изъ столоваго ящика кусокъ сыру.
— Не богато,— замтилъ онъ, указывая на закуску,— но и въ этомъ случа я утшаюсь стариннымъ изреченіемъ: ‘науки юношей питаютъ’. Выпьемъ-ка ради свиданья.
Они выпили по рюмк, посл чего Рубановскій, еще не закусивъ, налилъ по второй. Сергевъ покосился на такую поспшность.
Черезъ нсколько времени кухарка съ лицомъ, выпачканнымъ въ саж, внесла покривившійся самоваръ и небходимыя чайныя принадлежности, вс съ изъянцемъ. Вслдъ за кухаркой просунулась въ дверь какая-то нечесанная голова въ чепц и запальчиво начала:
— Ежели вы къ завтрашнему…
Но голов не удалось кончить: Сергевъ вскочилъ и быстро захлопнулъ дверью, причемъ едва не пострадалъ кончикъ хозяйскаго носа. Кухня моментально наполнилась бранью, такъ что странно было представить, какъ такая маленькая комната можетъ вмстить столько язвительныхъ словъ и угрожающихъ восклицаній.
— Такъ-то, братъ, я и грызусь,— сказалъ Сергевъ.— Да что ты все молчишь? Можетъ быть, нездоровится?
Рубановскій долго не отвчалъ, и отвернувшись, потиралъ ладонью лобъ.
— Скверно жить на свт…— сказалъ онъ, наконецъ, черезъ силу, и Сергевъ почувствовалъ, что это не фраза, а скоре стонъ.
— Да, — отвтилъ онъ, опершись подбородкомъ на руку: — ‘какъ посмотришь съ вниманьемъ холоднымъ вокругъ’, жизнь оказывается довольно злой шуткой. Вотъ ты давеча назвалъ меня подлецомъ, т. е. не меня лично, а того, который перебилъ у тебя мсто. И пожалуйста не думай, что я обижаюсь: вдь мы вс только и длаемъ, что рвемъ другъ у друга добычу. Конечно, мы не представляли себ этого, когда пили при окончаніи курса и говорили прощальныя рчи: тамъ было и народное благо, и научный прогрессъ, и товарищескія связи, и поэзія… Помнишь ‘Кубокъ янтарный’? ‘Gaudeamus’?.. А твое любимое:
‘Не любить — погубить
Значитъ жизнь молодую.
Въ жизни рай: выбирай
Каждый дву младую..’
И вдругъ оказывается, что ужъ тутъ не два младая и не ‘vivant professores’, а только какъ бы животы спасти. Вдь это, братъ, что же: нынче животы да завтра животы, — подумаешь, подумаешь да, наконецъ, и стошнитъ, и жить не захочется…
— А я такъ даже и этого права лишенъ, — отозвался Рубановскій съ горечью: — я не смю отказываться отъ жизни. Я долженъ всячески изворачиваться и жить, потому что семья хочетъ жить.
— Да, да…
Сергевъ задумался. Онъ обладалъ способностью сразу задуматься до забвенія окружающаго и потомъ также сразу выйти изъ задумчивости: встряхнетъ головой и схватится за какое-нибудь дло или вдругъ разршится какимъ-нибудь неожиданнымъ замчаніемъ, задумавшись, онъ обыкновенно шевелилъ ноздрями, поднималъ и опускалъ брови или теребилъ свою небольшую бородку: во всемъ сказывалась подвижная, нервная натура.
— Вотъ что,— вдругъ вышелъ онъ изъ задумчивости:— ты меня все-таки познакомь съ своей семьей.
Рубановскаго покоробило.
— Семья моя въ очень невеселомъ положеніи, — возразилъ онъ съ неудавшейся улыбкой.
— Ну, а ты все-таки познакомь,— настойчиво повторилъ Сергевъ.
Уже смерклось, когда Рубановскій повелъ Сергева къ себ. Идти пришлось чуть не черезъ всю Москву, но этотъ длинный путь товарищи совершили молча. Рубановскій переносился мыслью въ промозглые нумера, и его заране охватывало какое-то тоскливое отвращеніе. Сергевъ чаще обыкновеннаго сдвигалъ брови и плевалъ во вс стороны. У обоихъ гвоздемъ засла одна мысль, мысль объ изюмовскомъ мст. Эта мысль стала поперекъ горла Рубановскому и мшала ему говорить, эта же мысль заставляла Сергева молчать о многомъ, о чемъ бы ему хотлось заговорить съ товарищемъ. Онъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ Рубановскимъ и никакъ не могъ отдлаться отъ этого чувства. Какъ правдивый и чуткій человкъ, онъ понималъ, что нельзя говорить съ Рубановскимъ о постороннихъ вещахъ, пока не будетъ ршенъ такъ или иначе самый больной для обоихъ вопросъ.
Молча вошли они въ нумера, и на нихъ сразу пахнуло множествомъ различныхъ запаховъ. Растрепанная женщина, въ туфляхъ на босу ногу, переругивалась съ прислугой, изъ одного номера доносился хохотъ, изъ другого вылетали дикіе звуки: ‘Въ бу-рю во-о грозу-у…’
— Ты подожди немного: надо предупредить жену — сказалъ Рубановскій, и скрылся за дверью, на которой стояла цифра 18.
Сергевъ ждалъ довольно долго. Наконецъ, его позвали, и онъ очутился въ небольшомъ номер, повсюду наваленъ былъ разный хламъ, котораго, очевидно, некуда было спрятать: впечатлніе получалось такое, какъ будто жильцы собираются съзжать и уже начали укладываться. Налво отъ двери было крохотное отдленіе, завшанное старымъ ковромъ, тамъ помщались дти. Ободранные обои, тусклое зеркало въ простнк и два микроскопическихъ окна безъ занавсокъ, — вотъ что бросилось въ глаза Сергеву, когда онъ вошелъ и осмотрлся. Отъ круглой желзной печки несло чадомъ. Въ номер было неуютно, какъ въ вагон 3-го класса.
На диван, обитомъ полинялымъ ситцемъ, сидла жена Рубановскаго. Она казалась старше своихъ лтъ, сквозь блдную кожу ея лица просвчивали синія жилки, темные глаза впали и отъ этого казались еще темне. Все указывало на сильное малокровіе. Она шила, близко придвинувшись къ ламп и медленно двигая своими тонкими, блдными пальцами. При вход Сергева, она съ трудомъ привстала, протянула ему руку и, слабо улыбнувшись краемъ губъ, попросила его ссть.
Съ минуту длилось молчаніе. Рубановскій сидлъ въ сторон съ такимъ видомъ, какъ будто говорилъ Сергеву: ‘къ чему тратить слова? Ты самъ все видишь безъ объясненій’. По лицу хозяйки Сергевъ прочелъ, что ей уже все извстно: въ ея взгляд онъ уловилъ невольное выраженіе затаенной вражды къ нему, и это больно кольнуло его.
— Видишь?— кивнулъ Рубановскій на жену, — видишь, какова?
— Я теб всегда говорила, что лучше было бы не жениться на мн,— отозвалась Рубановская, не отрывая глазъ отъ шитья:— и безъ того трудно жить, а тутъ еще больная жена. Если ужъ жениться, такъ на здоровой, на сильной, чтобы она могла и дтей выкормить, и всякую работу сдлать. А такая, какъ я, только лишняя обуза.
— Да, Сергевъ, это теб наглядный примръ нашего воспитанія,— продолжалъ съ горечью Рубановскій:— учили, учили ее въ гимназіи всевозможнымъ наукамъ, подорвали здоровье, расшатали нервы, медаль выдали… Вотъ она теперь съ медалью-то!.. Какое безуміе!
— Ты, братъ, черезъ-чуръ нападаешь на образованіе. Вдь не станешь же ты отрицать его необходимости?— возразилъ Сергевъ для того только, чтобы хоть немножко отвлечь разговоръ отъ пункта, который, очевидно, слишкомъ наболлъ для супруговъ Рубиновскихъ.
— Мн необходимъ прежде всего кусокъ хлба!— какъ-то крикнулъ въ отвтъ Рубановскій: — всякія знанія и манеры и разные языки — все это вздоръ передъ кускомъ хлба. Всякая исторія, и древняя, и средняя и новая — становится нулемъ, жалкой чепухой, если меня подомъ стъ болзнь и нужда. Я завидую всякому безграмотному водовозу,— а она?.. она въ тысячу разъ несчастне любой здоровой поденщицы, которая съ утра до вечера занята тяжелымъ трудомъ… Мы съ ней теперь самые жалкіе, самые безпомощные люди, какихъ только можно себ представить… О, да за одно ея здоровье я съ радостью отдалъ бы все образованіе: и ея и свое,— вс дипломы и медали!
— Но послушай, однако…— возразилъ Сергевъ, но Рубановскій крикливо перебилъ его:
— Если бы она была здорова, такъ я, во-первыхъ, оставался бы при мст, а во-вторыхъ… Да что, говорить тошно!.. Тутъ сколько на одни лекарства, да на воды, да на докторовъ денегъ ушло… Да съ кормилицами, да съ няньками разными… А главное, самой-то ей каково: сидть и чувствовать свое безсиліе, когда именно силы-то и нужны: и нравственныя, и физическія!..
Рубановская еще ниже нагнулась надъ работой. Сергеву показалось, что у нея на глазахъ слезы.
— А что, дти ваши здоровы?— спросилъ онъ, стараясь перемнить разговоръ.
— У Мани что-то горло болитъ,— отвтила Рубановская, обращаясь къ мужу.
— Вотъ еще новое горе!— проскрежеталъ Рубановскій, между тмъ какъ жена его выводила изъ-за занавски Маню, трехлтнюю двочку, очень похожую на мать. На Сергева быстро взглянули большіе черные глаза и тотчасъ же спрятались за платьемъ матери. Слышно было только, какъ двочка кашляетъ, да виднлась тоненькая, какъ спичка, смуглая рука, которая цпко держалась за платье Рубановской.
— Вотъ съ маленькимъ бда,— сказала Рубановская, обращаясь, очевидно, къ гостю, но не глядя на него: — теперь онъ на рожк, а молоко здсь ужасное, гд ни пробовали брать, везд известку подмшиваютъ.
— Хоть бы онъ умеръ, что-ли: легче было бы и для него и для насъ,— глухо замтилъ Рубановскій.
— Нтъ, ужъ лучше пусть я умру!— болзненно раздражительнымъ тономъ возразила жена.
Рубановскій закрылъ глаза рукой, по его лицу пробжала судорога.
— Ахъ, если бы мы вс четверо могли сразу уничтожиться!— со стономъ произнесъ онъ:— если бы у насъ хватило духу сразу покончить съ этой каторгой! Но нтъ, мы слишкомъ трусливы, слишкомъ жалки для этого: мы сами умремъ съ голоду и дтей уморимъ, а не осмлимся покончить съ проклятой жизнью!..
Онъ тяжело опустился на локти и мутнымъ взоромъ обвелъ присутствующихъ. Сергевъ чувствовалъ, что его присутствіе только тяготитъ хозяевъ, дйствительно, когда онъ взялся за картузъ, Рубановскій поспшно всталъ, точно онъ съ нетерпніемъ дожидался ухода товарища. Прощаясь, хозяинъ и гость посмотрли другъ на друга страннымъ взглядомъ: каждый хотлъ прочитать что-то въ глазахъ другого, и въ то же время боялся прочитать.
— Пока до свиданья,— сказалъ Сергевъ, протягивая руку хозяйк:— я завтра, можетъ быть, зайду.
Рубановская протянула ему свою руку и взглянула на него съ какимъ-то тоскливымъ недоумніемъ, точно спрашивала: ‘Зачмъ вы и сегодня-то пришли’?
— Ну, спасибо, спасибо…— пробормоталъ Рубановскій, провожая Сергева, и оба они при этомъ почувствовали себя неловко.— Иди все налво по корридору, — началъ объяснять Рубановскій, чтобы замаскировать свое смущеніе: какъ увидишь No 1-ый, такъ и сворачивай…
— Хорошо, хорошо… До завтра.
Сергевъ взглянулъ на Рубановскаго и увидалъ, что въ глазахъ у него бгаетъ что-то недоврчивое. ‘Не придешь’ — было написано у него на лиц…
Съ болью въ сердц вышелъ Сергевъ изъ номеровъ. Шелъ дождь. Сергевъ машинально запахнулся, надвинулъ на глаза картузъ и зашагалъ домой. Обрывки противныхъ, назойливыхъ мыслей вихремъ проносились у него въ голов. Онъ былъ такъ взволнованъ и разстроенъ, что уже не замчалъ дождя, который заливался ему за воротникъ. По временамъ онъ начиналъ разсуждать вслухъ самъ съ собой. Ему было горько сознавать, что въ его непрошенномъ и безплодномъ участіи было что-то оскорбительное для Рубановскихъ, какое-то новое униженіе для нихъ. Участіе его было вполн искренно, и все-таки оно должно было обидть Рубановскихъ: оно было похоже на то участіе, которое мы выказываемъ близкимъ людямъ, изуродованнымъ какой-нибудь болзнью. Сергевъ живо представилъ себ Рубановскихъ, ихъ лица, костюмъ, манеры, ихъ жалкую обстановку, вспомнилъ, какъ жадно набросился Рубановскій на водку, вспомнилъ, какъ онъ ежился отъ втра и какъ у него поминутно сваливались съ ногъ галоши, нарисовалъ себ всю картину жизни Рубановскихъ и невольно воскликнулъ:
— Какъ они полиняли!
Это невольно вырвавшееся восклицаніе поразило его самого своей печальной и грубой правдой. Гадко стало у него на душ. Онъ вспомнилъ то время, когда жена Рубановскаго была еще барышней. Сергевъ встрчался съ ней нсколько разъ въ одномъ дом и всегда находилъ въ ней что-то граціозное, поэтическое: такъ просто и мило она себя держала, съ такимъ одушевленіемъ разыгрывала вальсы и ноктюрны Шопена, столько было въ ней жизни, красоты и сердечности. И вотъ что вышло изо всей этой поэзіи! Въ двадцать три года лишиться красоты, молодости, энергіи, видть кругомъ себя одну грязь и нищету, чувствовать, какъ уходятъ послднія силы,— того-ли ждала она отъ жизни, когда выходила за Рубановскаго?
— Да, рано, слишкомъ рано жизнь обрзала имъ крылья, — разсуждалъ самъ съ.собой Сергевъ: — оба они точно придавлены чмъ-то тяжелымъ… Сидятъ день деньской въ своемъ скверномъ нумеришк безъ дла, безъ надежды, сидятъ и читаютъ въ глазахъ другъ у друга тоску, раздраженіе, отчаяніе… А тамъ, въ корридор, брань, хохотъ… А ребенокъ плачетъ… И такъ изо-дня въ день!.. Оба устали врить во что-нибудь лучшее, измучились въ борьб за жизнь… Надорваны силы, и ни откуда не видно поддержки… Эхъ, горемыка Рубановскій!
Сергевъ не замтилъ, какъ очутился въ своей комнат. Онъ зажегъ свчку и долго ходилъ изъ угла въ уголъ, обдумывая что-то. За перегородкой храпла кухарка, подъ окномъ, звеня цпью, ворчала собака, а осенній дождикъ неумолкаемо барабанилъ по стекламъ. Свчка заплыла и догорала, тревожно спыхивая. Сергевъ раздлся, легъ, потушилъ свтъ, но не спалъ, а лежалъ съ открытыми глазами. Въ немъ зрла мысль. Она явилась передъ нимъ, какъ въ туман, когда онъ сидлъ въ этой комнат съ Рубановскимъ, она съ новой силой предстала передъ нимъ, когда онъ разговаривалъ съ женой Рубановскаго, сидя въ затхломъ и мрачномъ нумеръ, она давала ему себя чувствовать, когда онъ шелъ отъ Рубановскихъ домой, теперь она же не давала ему спать. Противъ нея онъ выставлялъ цпь униженій, на которыя онъ долженъ обречь себя, выстраивалъ цлыя баррикады изъ голодныхъ дней, которые его ожидаютъ, на одной изъ баррикадъ появлялся даже околодочный съ требованіемъ очистить квартиру, слышался презрительный смхъ ‘благодтелей’. Вотъ глупое, самодовольное лицо барона Кногеля, протягивающаго ему два пальца съ длинными ногтями. ‘Вы опять, мой любезнйшій, съ просьбами?’ — слышится гнусливый голосъ барона, а изъ-за барона выглядываетъ баронесса, прямая, какъ палка, съ надменнымъ лицомъ и презрительной усмшкой на губахъ. А вотъ богачъ Серебряковъ, который нарочно заставляетъ ждать себя по два или по три часа, этотъ ужъ совсмъ не подаетъ руки, а такъ и претъ на тебя прямо животомъ… ‘Скотина!’ шепчетъ Сергевъ и съ раздраженіемъ переворачивается на другой бокъ… Но тутъ передъ нимъ, какъ живая, выростаетъ фигура въ генеральскомъ мундир и съ самымъ зловщимъ выраженіемъ лица. ‘Такъ нельзя-съ!’ слышится Сергеву громовый голосъ: ‘вы злоупотребляете нашей добротой! Вы никуда негодный человкъ!’ Возл генерала появляется прилизанный старичокъ, — особа очень важная и власть имющая. Старичокъ на вс объясненія Сергева только иронически киваетъ головой да жуетъ губами, а подъ конецъ, шепелявя, произноситъ: ‘Что длать, милый мой? Должно быть, судьба васъ преслдуетъ…’ и уходитъ съ какимъ-то сквернымъ хихиканьемъ… ‘О, чтобъ чортъ васъ побралъ!— со злостью шепчетъ Сергевъ: — неужели я никогда не освобожусь отъ васъ?..’ Онъ порывисто вскакиваетъ и садится, чувствуя, что у него начинаетъ разливаться желчь. ‘Они меня подомъ съдятъ!— проносится у него въ голов:— они меня въ мазь разотрутъ, грязью всего облпятъ, мерзавцы! Одн ихъ рожи чего стоятъ, да хихиканья, да брезгливыя мины… Фу!..’
Онъ всталъ, жадно выпилъ полграфина воды и легъ. И вотъ снова настойчиво и неотступно начинаетъ преслдовать его та мысль, противъ которой онъ борется. Въ этой мысли какая-то особенная, непонятная сила: она разрушаетъ вс баррикады, пробивается сквозь вс препятствія, заслоняетъ передъ Сергевымъ лица благодтелей, ихъ оскорбительныя усмшки и все то, отъ чего тоскливо бьется его сердце и разливается желчь…
Пробило двнадцать. ‘Какія худенькія руки у этой Мани…’ — вспоминается почему-то Сергеву… Пробило часъ, пробило два. Сергевъ ворочается съ боку на бокъ и не можетъ уснуть. ‘Этакіе подлецы: известку въ молоко подмшиваютъ…’ — проносится у него въ голов. Онъ вперяетъ глаза во мракъ, и въ этомъ мрак ему все чудятся измученные глаза молодой женщины…
Наступило то сренькое утро, которое больше похоже на сумерки. Рубановскіе только-что встали. Жена возилась съ ребенкомъ, который надрывался отъ плача, а мужъ тоскливо смотрлъ въ окно на мутное октябрьское небо. Раздался стукъ въ дверь, и въ комнату быстро вошелъ Сергевъ.
— Я былъ сейчасъ у Изюмова, — сказалъ онъ, даже не поздоровавшись:— я отказался отъ мста. Теперь оно за тобой. Иди сейчасъ, не теряй времени… Мерзйшая погода!
Онъ слъ и началъ отирать платкомъ мокрое отъ дождя лицо. Рубановскій стоялъ передъ нимъ ошеломленный: онъ до этой минуты былъ твердо увренъ, что Сергевъ не придетъ.
— Послушай…— сказалъ онъ, задыхаясь отъ волненія: — ты самъ въ крайности, ты самъ говорилъ, сколько униженій приходится теб испытывать, выпрашивая мсто… Я знаю, какъ теб тяжело будетъ… Имю ли я право принять отъ тебя такую жертву?
— Не знаю я этого, — отвчалъ Сергевъ: — но я чувствую, что если бы я поступилъ на это мсто, то одна постоянная мысль о томъ, что длается вотъ здсь, въ этомъ номер, отравила бы мн всю жизнь. А я дорожу своимъ спокойствіемъ… Итакъ, не спорь о правахъ, а ступай къ Изюмову. Смотри, вонъ Екатерина Сергевна сразу поршила этотъ вопросъ: я по лицу вижу.
Рубановская была блдне обыкновеннаго, но въ глазахъ ея свтилась внезапно вспыхнувшая жизнь. Передъ Сергевымъ стояла какая-то другая женщина, непохожая на вчерашнюю: она вдругъ стала моложе, красиве, живе, точно она скрывала гд-то въ глубин своего существа богатый запасъ жизни и теперь вдругъ обнаружила его. Ей некогда было колебаться и размышлять о правахъ: она думала въ эту минуту только о дтяхъ, они теперь не зачахнутъ, будутъ сыты и здоровы: какое счастіе!.. Все ея существованіе вдругъ озарилось передъ ней яркимъ радостнымъ свтомъ: ей казалось, что на грустномъ осеннемъ неб засіяло вдругъ давно желанное солнце… Она подошла къ Сергеву и молча, взволнованная и счастливая, изо всхъ своихъ слабыхъ силъ сжала ему руку.
Черезъ нсколько дней Сергевъ провожалъ Рубановскихъ: они хали на новое мсто. До отхода позда оставалось 5 минутъ. Одной рукой Сергевъ велъ Маню, укутанную съ ногъ до головы, а другою несъ чемоданъ Рубановскихъ. Рубановскіе слдовали за нимъ, сгибаясь подъ бременемъ сакъ-вояжей и узловъ: они хали на экономическихъ началахъ и потому обходились безъ носильщика. Послышался второй звонокъ. Сергевъ подхватилъ на руки Маню, которая едва двигалась въ своемъ толстомъ ватномъ пальто, и рысью пустился по платформ. Въ вагонахъ была страшная духота и давка: Сергевъ насилу отыскалъ мста для Рубановскихъ. Раздался третій звонокъ. Сергевъ обнялъ Рубановскаго, пожалъ руку Екатерин Сергевн, поцловалъ Маню и выскочилъ изъ вагона. Онъ видлъ, какъ Рубановская протирала запотвшее стекло и ласково кивала ему головой, на глазахъ ея дрожали слезы. Маня тоже стучала ему кулачкомъ въ окно и, улыбаясь, показывала яблоко… Раздались свистки. Поздъ тронулся. Въ послдній разъ мелькнули передъ Сергевымъ растроганныя, нжныя лица, въ послдній разъ махнулъ ему платкомъ Рубановскій. Потомъ сразу все исчезло. Долго смотрлъ Сергевъ вслдъ уходящему позду, охваченный томительнымъ желаніемъ унестись вслдъ за нимъ, долго еще стоялъ онъ, неподвижный, посл того какъ поздъ скрылся изъ глазъ. Наконецъ, онъ повернулся и пошелъ. Слезы сжимали ему горло, на сердц ныла тоска, но подъ этой тоской билось еще что-то, что давало ему силу бороться съ ней.