Борьба за Краков, Крашевский Иосиф Игнатий, Год: 1865

Время на прочтение: 268 минут(ы)

Юзеф Игнацы Крашевский

Борьба за Краков

(При короле Локотке)

Крашевский Ю. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 3: Калиш (Погробовец): Историческая повесть, Борьба за Краков (При короле Локотке), С престола в монастырь (Любони): Романы / Пер. с польск.— M.: TEPPA, 1996.— (Библиотека исторической прозы).

ЧАСТЬ I

I

Под Краковом, около Балиц, входивших в ту пору в состав обширных владений Топорчиков из Тенчина, стоял в лесу хутор, называвшийся Охотничьим, потому что в нем собирались в прежние времена охотники и там же отдыхали после охоты.
Хутор этот был построен много лет тому назад Ясем из Тенчина. Со временем хутор пришел в запустение, дом покривился набок, и только пастухи укрывались в нем в ненастную погоду, но нашелся обедневший шляхтич, который, растратив отцовское наследство, выпросил себе за небольшую плату старый дом с куском леса и поля, ссылаясь при этом на какое-то дальнее родство со Старжами.
Тенчинские паны ставили ему только одно условие: чтобы он не охотился в лесах и не распугивал им дичь, да хоть немного приглядывал за порядком. Старый вояка, ни к чему больше не способный и живший в большой нужде, согласился на все, лишь бы дали ему спокойный угол и, получив охотничий хутор, подправил кое-как жилой дом и зажил в нем с женой и сыном.
Немного было чести для шляхтича и рыцаря прозябать в этой запущенной усадьбе, да еще не ему принадлежавшей, но Збышку Суле жизнь среди мещан и немцев Кракова, не уважавших шляхетских прав, казалась еще более тягостной.
На хуторе, если и приходилось кому-нибудь кланяться, то по крайней мере не шведу и не саксонцу, а своему же брату-шляхтичу, а в Кракове каждый дерзкий войт, каждый квартальный требовали повиновения себе.
Сула жил небогато, но и без особой нужды.
Сын Збышка, которого звали Мартиком, потому что при крещении ему дали имя Мартина, а мать называла его уменьшительным Мартик, был уж не очень молод, но и не стар: ему исполнилось тридцать лет. Как и отец, он выбрал себе рыцарское ремесло, но постоянно переходил от одного магната к другому, жалуясь, что ему везде плохо и что его обижают. Бросая службу в одном месте, он возвращался на время к отцу и выжидал лучших времен и лучших людей.
Охотничий хутор находился всего в полутора милях от Кракова, и всякий раз, когда ему хотелось побывать в городе (а желание это приходило к нему почти ежедневно), он мог быстро собраться, провести денек с добрыми друзьями, всего наслушаться, хорошенько выпить, ничего за это не платя, и в веселом настроении, с кучей новостей, вернуться на ночь к родителям.
Правда, Збышку Суле не очень то нравилось, что сын его нигде не мог пристроиться. Ему бы хотелось видеть его в войске какого-нибудь влиятельного пана, добивающимся милостей и положения в свете, но, с другой стороны, и он сам, и мать Збита были рады, что сын с ними, при нем жизнь в пустом хуторе становилась более веселой и приятной.
Все население хутора состояло, кроме самого Збышка, его жены и сына, из старой бабы-стряпухи, работника, мальчика-сироты, забредшего сюда из Кракова, пары лошадей в конюшне, коровы и дворового пса.
Усадьба стояла среди глухого леса, а в окрестностях города всегда блуждает немало бродяг и разбойников, представляющих опасность для мирных жителей, но Збышка они не трогали: всем было известно, что поживиться у него чем-нибудь трудно, зато легко получить по загривку, так как старый вояка при случае умел хорошо управляться с дубиной.
И он, и сын его Мартик были люди не робкого десятка, хорошо владевшие и саблей, и топором.
Наступил осенний вечер, небо в тот день было покрыто тучами, и сумерки спустились незаметно. Ветер шумел в лесу, срывая с деревьев засохшие листья. В старом доме, у огня, сидел Збышек, а неподалеку от него дремала Збита, глаза ее уж плохо видели, а руки тряслись, и она не могла прясть по вечерам. В углу, на лавке, сидела с пряжей старая Маруха, а в другом углу работник Хабер от нечего делать строгал лучину. В печи что-то кипело в горшках. Дым, которому ветер мешал выйти из трубы и загонял обратно в дом, наполнял комнату едкой гарью, но никто не обращал на это внимания.
Тоскливо тянулся вечер. Мартик, уехавший по своему обыкновению в Краков, еще не вернулся. Поджидали его к ужину. Збита прислушивалась в тревоге к шуму ветра, стараясь различить в нем топот коня возвращающегося сына. Тревожилась она не напрасно, потому что Мартик возвращался иногда домой избитый м окровавленный.
Как всякому доброму рыцарю, который вмешивается в каждую свалку, случалось ему бывать в разных переделках.
Ветер, всегда поющий осенью странные песни, сегодня завывал так пронзительно, что сердце сжималось страхом. В этом вое слышалась то человеческая жалоба, то плач ребенка, то громкие крики толпы и бранные споры, то чей-то бесовский смех, то разбойничий свист, то насмешливое пение каких-то невиданных птиц.
Голоса эти то отдалялись, то приближались, исчезали и снова возвращались, словно кем-то гонимые, и звучали во всех углах дома.
То слышались всего явственнее около каминной трубы, то рассыпались шелестом сухой соломы на крыше, какая-то бесовская сила хлопала дверьми, стучала в окна, ползла по стенам.
Набожная Збита осеняла крестным знамением все четыре угла дома. Но все было напрасно, ветер не унимался, а всем известно, что в ветре есть нечистая сила, — недаром чертовские танцы и свадьбы совершаются всегда под эту музыку.
Ближние деревья, сгибавшиеся под напором этой злой силы, трещали и скрипели, ветви их стучали по крыше, а листья шелестели по стенам. Иногда вместе с ветром ударял в окна частый дождь, но сразу же и затихал, унесенный вихрем.
Обитатели дома давно уж привыкли к этим голосам, которые иногда по целым ночам не давали им спать, однако сегодня и им было как-то не по себе. Прислушивались и ждали, скоро ли окончится этот бесовский танец, и буря пронесется дальше в лес. Но ветер словно облюбовал поляну, вырубленную около Охотничьего хутора, и чем ближе к ночи, тем с большей яростью и силой свирепствовал на ней.
Теперь уж трудно было бы различить топот коня возвращающегося Мартика — с таким бешенством завывала буря около дома. Огонь, хотя и защищенный от ветра, колебался и склонялся к земле, стены дрожали, а двери непрерывно тряслись, и трещала вся крыша.
Старый Збышек один из всех присутствовавших оставался равнодушным к происходившему вокруг него. Воин, видавший всякие виды, привыкший ночевать под открытым небом, испытывал почти блаженнее чувство от сознания, что в такую погоду у него есть крыша над головой. Приходили ему на память другие осенние дни, когда вихрь разметывал палатки и шалаши, в которых воины укрывались от непогоды, а огня нельзя было развести.
Помнил старый немало таких приключений, да и самому пришлось много испытать. Лет двадцать тому назад поступил он в войско князя Куявского Владислава, долго служил у него и делил с ним все превратности судьбы. В конце концов заболел, должен был вернуться к жене и сыну и зажил на покое в Охотничьем хуторе. Было это лет шесть тому назад.
Князь Владислав, прозванный Локотком, был невелик ростом, но смельчак большой и человек железной воли, воевал он долго, пока завидовавшие ему и враждебно против него настроенные князьки не взяли над ним верх, призвав на помощь себе чехов, которые и подчинили себе почти всю Польшу, а Локотка выгнали в чужие края.
Уж несколько лет не было о нем никаких вестей. Одни уверяли, что он уж давно убит, другие, что он скитается на чужой земле. С того времени как Вацлав чешский завладел почти всей Польшей, дело Локотка и сам он считались погибшими.
Князь был уже немолод — сорок с чем-то лет, да и замучен жизнью, ведь почти двадцать лет провел в непрерывных боях. И власть уже шла к нему в руки вместе с короной после смерти Пшемыслава, но тут напали на него великополяне, а духовенство прокляло его за то, что он опустошил их земли и не оказывал покровительства монастырям. Призвали на помощь Чеха, а храбрый князь исчез, словно сквозь землю провалился.
Как раз о нем и думал Збышек, очень его любивший. Для своих воинов он был самым лучшим начальником, какого только можно желать: жил так же, как и они, ел с ними из одного котелка, смеялся сам и им не мешал шутить и смеяться, был прост и доступен в обхождении. Правда, денег у него никто не видел, потому что их у него и не было, но воины его могли хозяйничать в селах и имениях духовных лиц, как только хотели: нередко забирались и к самому настоятелю.
Правда и то, что этот добрый князь при малейшем сопротивлении вешал без суда и резал без пощады, а люди все-таки любили его, потому что, если он кого и вешал, то уж, наверное, за дело, а для добрых людей был прямо отцом родным.
Особенно в тех владениях, которые ему лично принадлежали, было у него много непримиримых врагов и вернейших друзей, готовых отдать за него жизнь. Любили его без меры и ненавидели жестоко.
Как он сам в своих поступках не знал никогда меры, так и в людях возбуждал или бешеную ненависть, или безграничную любовь.
Как раз в то время, когда Збышек погрузился в воспоминания о своем прежнем начальнике, с которым он совершил столько походов в Силезии, Великой Польше, в сандомирских и краковских землях, — сквозь вой и свист ветра донесся топот коня под окном. Пес, лежавший у порога (его звали Воронком), залаял и вскочил на ноги, работник перестал стругать лучину, а Збита, очнувшись от дремоты, сказала: ‘Вот и Мартик’.
Хабер пошел к дверям, которые были на всякий случай закрыты на засов, чтобы послушать в сенцах и отворить молодому пану. Тот уже условленным способом стучал кулаком в дверь.
Мартик вошел в дом, и все засуетились. Маруха побежала посмотреть горшки с кушаньем, Збита пошла навстречу сыну, и даже Збышек повернул голову к дверям, в которых показался Мартин.
Это был крепкий, сильный, широкоплечий человек с круглым и румяным лицом, вовсе не безобразным, а когда он был весел, то и совсем красивым.
Уж по одной его наружности сразу было видно, что он родился воином, но не таким, который бы, вросши ногами в одно место, так и стоял на нем, а таким, что требовал движения и постоянной смены мест.
На нем был широкий, довольно уже потертый плащ, а под плащом виднелись панцирь и небольшой меч, на голове шапка с железными обручами и с остроконечным окованным верхом — потому что в ту пору опасно было выезжать из дома без панциря и вооружения. Всегда могло случиться что-нибудь непредвиденное.
Мартик знал это хорошо, и потому в руке у него была отвязанная от седла трость с кинжалом и набалдашником, которая могла сослужить ему хорошую службу в дороге.
— Собачий холод! — сказал он, входя и здороваясь с родителями, после чего снял не спеша плащ и повесил его на стену, на приготовленное для него место.
— А кто же тебе велел сидеть до поздней ночи? — заворчал отец.
— Да никак не мог вырваться от Шелюты, столько там было сегодня народа и столько разговоров!
— Ну, ну! — возразил отец, а мать уж приготовилась слушать и стояла перед сыном, скрестив руки на груди.
— Что там люди болтали — просто страх! — рассмеялся Мартик. — Если бы вы, батюшка, послушали, вы бы порадовались. А мне кажется, что все это одни басни.
— Что же? Что говорили? — с любопытством прервал отец.
— Ну, например, — сказал Мартик, потягиваясь всем телом, как будто усталый от долгого сидения на коне, — болтают люди, что Локоток снова появился!
И, сказав это, начал громко смеяться, а Збышек, хотя был уж стар и нетверд на ногах, сорвался с места и подбежал к сыну.
— Локоток, мой пан! — радостно крикнул он. — Видишь, я говорил тебе всегда и клятву давал, что мой пан не погиб и не был убит, и что он еще покажется и будет царствовать.
— Ха, ха! — смеялся сын, сидя на лавке и вытягивая ноги к огню. — Нет, батюшка, не бывать ему здесь и не вырваться нам из крепких чешских рук! Нечего напрасно и думать о том. Вацлав уже короновался польским королем, он владеет полмиром, у него сила огромная. С ним цари и короли, а твой бедняга князь Локоток, у которого никогда не было гроша за душой, если бы он даже и выплыл где-нибудь, что же он сделает против такого могущественного монарха, как чешский король?
Старик опечалился словам сына: он не мог не признать их справедливости, но сердце желало и чувствовало иначе. Несмотря ни на что, жила в нем и никогда не умирала какая-то надежда.
— Что там! — произнес он тихо. — Пусть он только покажется! Увидишь, Мартик, он справится и с таким! Ты его не знаешь! А я у него служил и насмотрелся на него. Человек — невидный, не на что и смотреть, — а как бьется, и как своих подбодряет, словно колдовством завораживает! Уж люди из сил выбились, готовы упасть, а он, как крикнет на них, — так словно новая душа в них нарождается. Меч у него хороший, а сердце — еще лучше.
Наконец Збышек прекратил свои похвалы и, подойдя к сыну, принялся упрашивать его:
— Ну рассказывай же, рассказывай, откуда люди выдумали, что он снова появился. Видел его кто-нибудь? Целых четыре года не было о нем ни слуху, ни духу, словно в воду канул, говорили, что он убит, что пропал где-то в Венгрии, что пошел замаливать свои грехи в монастырь, что его убили не то чехи, не то немцы. А я ничему этому не верил, потому что я-то знаю его!
— Кто тут разберет, где правда? — равнодушно отозвался Мартик, нисколько не разделявший увлечения своего отца. — А вот болтают люди, что явился снова! И это было бы еще ничего, потому что мало ли о чем болтают! Но вот что особенно многознаменательно. Говорят, что чехи чего-то заволновались. Говорят, что пан Ульрих (Боскович), тот, что сидит в замке, отдал строжайший приказ, чтобы Локотка искали повсюду, по всем углам, и чтобы непременно поймали, а за голову его обещал уйму денег, каких-то там пражских грошей.
Старик всплеснул руками.
— Боже мой, сохрани нас от несчастья, еще какой-нибудь негодяй польстится на награду и выдаст его! Боже милостивый!
— А что же в том удивительного? — возразил Мартик. — Ведь не каждый день попадается такая дичь!
Збышек так весь и встрепенулся от возмущения.
— Молчи лучше! — крикнул он. — За этого пана я бы жизни своей не пожалел. Ох если бы он только появился, да если бы ему посчастливилось в жизни, не сидели бы мы с тобой в этой жалкой горнице на хуторе, а жили бы в краковском замке или на собственной земле!
Мартик махнул рукой, как будто не придавая значения этому пророчеству.
— Да, так было бы! — продолжал старик. — Это уж такой пан, который никогда не забудет ни одного из своих прежних воинов, хотя бы раз только его видел. Если бы он только взглянул на меня, так сейчас же сказал бы, где мы с ним вместе были и что делали. Была бы у него тысяча людей, стоило бы ему только раз взглянуть им в лицо, он каждого мог бы узнать, хоть бы через десять лет. И каждого умел отблагодарить.
— А что теперь в его благодарности, если у него самого нет пристанища, да и не будет никогда, — сказал Мартик. — Если правда, что он жив, — то, верно, скитается где-нибудь, а чехи гоняются за ним следом, кто же захочет теперь пойти за ним? Ни кола, ни двора, да и ни гроша за душой. Очень нужен такой пан!
— А ты почем знаешь! — горячо воскликнул старик. — Мне случалось видеть его с войском всего в десять коней, в плохоньком панцире, с пустой сумкой, а через месяц-два смотришь, — и людей у него достаточно, и города берет, сражается и побеждает.
— Может быть, так и было раньше, — возразил Мартик, — пока у нас сидели на земле маленькие князьки. От них легко было урвать кусок, но уж не от чехов! Это страшная сила!
— А я тебе говорю, — прервал его Збышек, — что этим чехам недолго осталось погостить у нас! Уж шляхта почесывает у себя в голове, уж немцы, хоть и низко кланяются, а стонут. Долго не выдержат.
— Что значит теперь шляхта? — рассмеялся Мартик. — Да разве они то, чем были раньше? Когда-то была у них сила, а теперь города взяли верх, немцы взяли верх, в городах наемные войска, чужеземных воинов держат много!
Збышек покачал головой:
— Ты мне лучше расскажи, что в городе говорят? Это мне интереснее знать.
— Да я уж говорил вам, — сказал сын. — Болтают, что откуда-то снова появился ваш Локоток, да еще говорят, что за него стоит самый главный римский епископ, что он там был у него в Риме и оттуда возвращается.
— Вот видишь, — обрадовался отец, — видишь теперь, что недаром он объявился! Знал, чем взять, и где заручиться! Теперь в Риме была как раз объявлена великая индульгенция — даже разбойникам отпускали грехи. Что же ты думаешь, что римский епископ это такая же малая птица, как наш епископ? Он сам корону носит и другим короны раздает. А если он вступится, действительно, а если проклянет?
Мартик покрутил головой.
— Ну так что же? — сказал он. — Все это бабьи разговоры, чтобы, было о чем языком молоть. Кто-то хотел попугать чехов, наговорил им басен, а у них — шапки горят, вот они и вспомнили. С какой стати вздумалось бы ему вернуться через три года, когда уж и некуда возвращаться? И Куявы, и все у него забрали, здесь у него нет ни клочка земли. Те, что лучше знают, говорят, что княгиню, жену его, взял к себе из милости какой-то мещанин, приютил у себя и кормит. Не стал бы он ждать столько лет, если бы надеялся на что-нибудь. Теперь чехи здесь хозяйничают. На границе Венгрии, в Каменце над Дунаем, сказывают, крепость заложили сильную!
— В Каменце над Дунаем? — спросил старик. — Да ведь он же принадлежит епископу?
— Епископу дали за него Беч, — отвечал Мартин. — Там хотят строить крепкий замок и заложить большой город. Что же сделает против них с голыми руками Локоток?
Но Збышек не сдавался, он только опустил слегка голову и упрямо пробурчал:
— Говори, где его видели? Кто рассказывал о нем?
Мартик со снисходительной улыбкой почесал в голове.
— Я уж так и думал, — вымолвил он, — как только батюшка узнает о своем воскресшем Локотке, так не даст мне с ним покоя. Потому-то я и замешкался у Шелюты: все ходил от одного к другому, да слушал, что говорят. Беда, что все болтают разное!
— Ну а ты расскажи мне, что болтают?
— Каждый, — что ему больше нравится, — смеялся Мартик. — Одни, как и я, смеются и не верят, другие рады бы отправиться на поиски, чтобы получить деньги от чехов.
— Это негодяи и разбойники, — громко вскрикнул возмущенный Збышек, — неверные псы, которых надо бы повесить!
— Некоторые проговаривались, что его видели на днях где-то поблизости, — продолжал Мартик. — Говорят, он заглядывал в усадьбы около Отцова к тем шляхтичам, что когда-то были с ним дружны и вместе бились. А те принимают его ни хорошо, ни плохо, угощают, потчуют, болтают всякий вздор, а помочь ему не хотят.
— Такие уж они все! — вздохнул Сула. — Им и чех хорош, и немец хорош, а если бы пришел татарин, они и ему бы кланялись.
— Им что!
— А я тебе говорю, слышишь, Мартик, — тот малый пан был как раз словно для нас создан! С ним и ксендз, и шляхтич, и крестьянин, и самая вредная тварь могли свободно разговаривать, он всех понимает и еще никого не прогнал от себя! Вот каков был наш пан!
Он иногда и бедствовал вместе с нами, ел черный хлеб, спал на голой земле, прятался в лесах, ходил в сермяге и не знал, где ему преклонить голову, — ну а если нужно было, он умел быть настоящим паном, умел и кровь горячую пролить. Когда бывал в духе, — хоть к ране его прикладывай, а как уж нахмурится, близко не подходи или удирай подобру-поздорову. С ним шутки плохи! Да, вот каков был наш пан! Был он тверд, когда нужно, но умел и приласкаться, и доброе слово сказать!
Збышек вздохнул.
— Что ты там знаешь? — обратился он к сыну. — Ты сам ничего не видел, а я тебе мало рассказывал, но если бы ты видел то, что я!
Сын все еще усмехался, а старик так уж разошелся, что уж нельзя его было и остановить, и, пока приготовляли ужин, он рассказывал то, что уж не раз слышал сын.
— Я знал его еще в детстве, — говорил он. — Ему еще не было пятнадцати лет, а он рвался воевать и командовать. Я служил в то время у лекаря Николая, который следил за ним, чтобы он не хворал. Да разве ему время было хворать? Иной раз, кажется, что заболевает, но стоит только сказать ему, что надо ехать в поле, и он вскакивает, как ни в чем не бывало — здоров, как рыба!
В то время он еще не мог воевать на свой страх, ну, и приставал к другим, где только мог. Ходил и с Пшемком Познанским, хотя они и не были особенно дружны, но он ему помогал. Спустя несколько лет после смерти Лешка Черного — вот тоже был храбрый рыцарь, только потомства не оставил, хоть оба с женой глотали жаб и ужей, но и это не помогло — шляхта выбрала в Кракове мазовецкого Болька, а мещане краковские и силезцы из Вроцлава тотчас же призвали Мазуров, великополян и поморян. И я там был!
То-то мы там бились, кололи, резали друг друга и гнали перед собой! Пшемко, молоденький мальчик, был убит, Болеслав Опольский — ранен и попал к нам в плен.
Помню еще битву под Скалой и еще под Свентницей, бились мы жестоко. А пан малютка так сражался, что стоил десятерых больших. Он уж не будет смотреть издали, сложив руки, как там люди бьются за него! Если бы его цепью привязали, он и то сорвался бы и полетел в самую гущу! После Свентницы пошли мы прямо на Краков. Тут уж нам открывают ворота, немцы кланяются в землю, епископ Павел, который вечно бунтовал и вредил нам, — выходит с крестом и святою водою: ‘Привет тебе, господин!’
Пришли мы, как будто свои, и взяли город, однако же скоро все, кто стоял в городе у этих поганых немцев, — заметил, что они поддались нам не из любви, а из страха.
В городе было как-то неспокойно. На нас смотрели как на врагов, шушукались по углам. Наш пан знал об этом, но не обращал внимания, только сам обходил стражу около валов и ворот, чтобы быть уверенным, что все в порядке. Немцы твердили постоянно: Ja, ja, — кланялись, а сами за пазухой камень держали. Потихоньку послали в Силезию за подмогой.
Мы в то время сидели в Кракове, как в ухе. Я хорошо помню эту ночь, потому что сам стоял на страже, а Локоток сам обходил всех караульных.
И вдруг, когда он уж был подле самого замка, раздался страшный шум… Немцы открыли ворота и впустили силезцев! Те кинулись на нас — режь, коли! Едва мы остались живы.
Я бросился за паном и догнал его у монастыря. Было нас всего человек шесть. Монахи открыли ворота и впустили нас, а двери за нами закрыли.
Что тут делать? Ждать, чтобы немцы нас тут забрали, как птенцов в гнезде?
Вы думаете, что он испугался, упал духом? Ничуть не бывало! Надел на себя монашеское одеяние, которое подобрали на него с какого-то подростка, подрезав ему внизу, и побежал к стене, примыкавшей к монастырю. Давай веревку, давай лестницу! Спустились благополучно, достали коней и ускакали.
Вот в этой-то сумятице и появился Чех и заявил, что Польша должна принадлежать ему, потому что духовник вдовы Грифины неверно что-то там написал на пергаменте. Великопольский Пшемко назло нашему отдал Краков Чеху.
Что же ты думаешь, что наш малый пан так и смирился? Чехи пошли на Сандомир, а мы против них.
Снова мы бились и гнали их, — то были не нынешние чехи, однако же мы с Локотком победили их.
Пошли в Винницу и взяли ее. Подошли к самому Кракову, заняли уже предместье, сидели у них под носом, — они нас не могли взять!
В ту пору ни один чех не отваживался выйти за вал, мы их везде подкарауливали и резали. Пошел на нас епископ Пражский с войском — потому что они из епископа сделали себе воеводу, — но и тот не мог с нами справиться.
Локоток укрывался с нами в лесах, в горах и охотился на них. Иной раз так удачно накрывал их, что они сами просили о мире.
‘Ладно, — отвечал он, — убирайтесь прочь, вот и будет мир!’
И мы резали их на куски.
Только когда уж сам король с большим войском да еще с саксонцами из Бранденбурга, которые помогали ему, пошел на нас, мы отступили, не пошли на Серадзь и на Сандомир. Нельзя же было идти против такой рати! Он умный был пан! Умный, что и говорить! Им хотелось боя, а он не пожелал биться! И снова засели мы в лесах и выжидали. Выгонит голод чехов на поиски пищи, мы их подпустим к себе поближе, а потом, как бросимся на них и спереди, и сзади, — немногим из них удавалось уйти.
Некогда нам был ни спать, ни отдыхать. И он не спал с нами, не искал себе крыши над головой, везде был вместе с нами.
Весь следующий год мы не давали им покоя. Милосердный Боже, если бы только человек захотел рассказать все, что он тогда вытерпел и что делал, — никто бы не поверил.
Сражались мы с ними до тех пор, пока нас осталась всего одна горсточка. В это время в Познани выбрали короля, а мы тогда решили отдохнуть. Наш малый пан притаился: он-то знал, что король недолго там продержится, ему уж давно угрожали. И убили его в Рогозьне.
В день святого Войцеха в Познани нашего Локотка провозгласили князем, хотели даже королем его сделать.
Вот тут-то начали силезцы смеяться над князем: с локоть ростом… стали угрожать ему.
Услышал он, как его силезцы прозывают, и говорит:
‘Пойдем на Силезию!’
Вот мы пошли да так ее опустошили, чтобы знали, какая сила у пана с локоть ростом!
Старик вздохнул тихонько.
Вернулись мы из Силезии в Польшу, — и что уж скрывать — плохо вели себя наши люди у себя дома… да что же делать, денег не было, а жить надо было. Никто не смотрел, чья деревня, ксендзу ли она принадлежит или костелу. Вот за это Господь Бог и покарал, потому что тогда много мы девок забрали к себе.
Я в стороне держался, моя совесть чиста. Силезцы сейчас же снюхались с епископом Познанским, а тот предал нас проклятию не столько за монашек, сколько за снопы и деньги. А силезцы пошли на примирение, и все было бы хорошо, да на беду черт наслал этих чехов!
Умолк Збышек, печально подперев голову рукой.
— Надо было посмотреть на него в те годы, когда мы с ним все время были в поле. Все, как один человек, и полководцы, и челядь, терпели одинаково от холода и голода, а как дойдет дело до боя, все, как бешеные! Никогда не видел я его другим: и в доброе, и в плохое время одинаков: день и ночь не снимал вооружения и не отвязывал меча. Не было у него даже палаток, спал на голой земле. Первый вскакивал на коня и начинал битву. Конь под ним упадет, он только пересядет на другого! Мы уставали, а он — никогда! И каким был, таким и будет, когда вернется! — закончил старый Збышек.

II

Немного помолчав, Сула прибавил:
— Если бы он с неба упал или из-под земли вышел, пошел бы опять воевать и завоевывал бы, как раньше!
Мартик слушал внимательно, и в глазах его загорались искорки. Может быть, он и не вполне доверял правдивости этих рассказов, но они его трогали, веселили, вызывали улыбку. Старик рассказывал все с большим жаром, и когда он кончил и задумался, Мартик произнес тихо:
— А кто же знает? Хоть мне и не верится, что он опять появился, но кто же знает? Чехи волнуются и что-то затевают, это что-нибудь да значит. Снуют за городом, людей разослали, ищут во всех усадьбах.
В продолжение этого разговора ветер несколько стих, и только вдали глухо шумел лес, словно рассказывал о том, что произошло.
В эту пору никто никогда не заглядывал на хутор, и все встревожились, когда Воронок вдруг начал отчаянно лаять, подбежав к двери: пес был чрезвычайно понятлив и никогда попусту не производил тревоги. Одно из двух: или он чуял волка, или к дому их приближался незнакомый человек.
Хабер побежал послушать в сени, но в это время раздался стук в двери и окна.
В такую пору нельзя было отворять, кому попало. Сначала послал Мартика в сени, взглянуть через отверстие в стене, кто это мог быть. У порога слышались крики не то на немецком, не то на польском языке. Тогда всем пришло в голову, что это чехи Босковича.
В те времена это были страшные гости, которым надо было подчиняться, иначе они не щадили никого. Старый Збышек склонялся к тому, чтобы уж скорее впустить их, но Мартик все еще расспрашивал. Наконец после долгих переговоров впустили их, а то они хотели вломиться силою. Первым вошел вооруженный мужчина высокого роста с мечом в руке и начал браниться по-чешски, что его осмелились держать за дверями, тогда как он послан наместником Босковичем ловить бродяг, которые укрываются в лесах.
Збышек поглядывал на него исподлобья.
С ним вместе вошли двое оруженосцев с топорами и мечами. Эти вошли в горницу, а еще двое остались сторожить у дверей. Высокий мужчина потребовал огня и стал все оглядывать. Увидел лестницу, ведущую на чердак, и приказал одному из своих влезть и обшарить палкой, не укрывается ли там кто-нибудь.
Сам предводитель вошел в комнату, беспокойно оглядывая все углы.
— Нет у тебя никого чужого в доме? — спросил он хозяина, который только плечами пожал. — Тут разбойники бродят в ваших местах.
— А вы что же шляхетскую усадьбу принимаете за разбойничье гнездо? — гневно отвечал Сула.
Чех гордо и возмущенно обернулся к нему и крикнул:
— А разве не было у вас по дворам и усадьбам разбойничьих шаек? Разве не мы разрушали эти гнезда? А ваши рыцари не грабили на проезжих дорогах?
Збышек только сердито взглянул на него и отошел в сторону.
Не вступая больше в разговор, чех продолжал осмотр и, заметив открытую дверь в кладовую, заглянул и туда. Потом, бормоча что-то, сел на лавке подальше от огня.
— Нет ли у вас чего-нибудь выпить? — спросил он.
— У меня не трактир и не гостиница, — отвечал старик. — Воды, если угодно, могу дать, пиво было да вышло, мед я не пью, а вина не держу, потому что дорого.
Чех бурчал что-то себе под нос.
Между тем оруженосцы, лазившие на чердак, не нашли там ничего и, вернувшись в комнату, стали у порога. Остальные ждали в сенцах и во дворе. Воронок, который только что было успокоился, снова начал лаять на чужих.
Предводитель сидел с недовольным лицом.
— Мы тут ничего не слышали ни о каких грабежах или разбоях, — заметил, приблизившись к нему, любопытный Сула. — Что же это вам понадобилось по ночам здесь ездить?
Чех ответил не сразу и сначала только бурчал что-то себе под нос. Потом стал расспрашивать о дорогах в окрестностях, о соседних усадьбах, о тропинках, ведущих в Отцово, и о проезжих, какие были тут днем.
Сула поспешил уверить его, что в лесу все было спокойно с той поры, как убили мещанина Сроку, который возвращался из Вроцлава, а убийц его схватили и повесили.
Чех слушал равнодушно и молчал. Наконец Збышку пришло в голову, что если бы его хорошенько попотчевать, из него можно было бы вытянуть что-нибудь. И хоть очень было ему жаль угощать его остатком привезенного из Кракова свидницкого пива, и он даже заранее заявил, что пиво это вышло, но теперь он шепнул что-то на ухо Збите, и та вынесла из кладовой жбан пива и подала чеху чашу.
Тот, не ожидавший уже угощения, поломался немного, но потом выпил, отер усы и немного повеселел.
Хозяин, воспользовавшись благоприятной переменой, уже смелее приступил к нему.
— Вы там говорите себе, что хотите, — сказал он, — а я полагаю, что недаром вас выслали ночью в бурю на разведку по дорогам и лесам. Люди там болтают всякую чушь, а вы им верите и не даете покоя ни себе, ни другим. Мы здесь ничего не слышали.
— Хоть бы и чушь болтали люди, а кто знает, может, что-нибудь и есть, береженого и Бог бережет. В замке, верно, знают что-нибудь, когда нас разослали во все стороны: под Сонч и под Вислицу, и в Отцово.
— Да кого же вы боитесь? — спросил Сула.
— Мы? Мы не боимся никого, — отвечал предводитель, — но мы не желаем, чтобы всякие бездельники беспокоили народ.
— Какие бездельники? — допытывался старик. Чех оглянулся вокруг.
— Неужели вы ничего не слыхали?
— Да что же мы можем слышать, сидя у себя в углу? Я ничего не знаю.
— Да вот болтают люди, — с презрением молвил чех, — что этот князишко, о котором не было ни слуху ни духу, Владек Локоть, вылез откуда-то из мышиной норы.
И он с улыбкой пожал плечами.
— У вас, какой бы ни был человек, новый или старый, если только появится и кликнет клич, — так вы все головы теряете!
— Да откуда же он мог взяться? — с напускным равнодушием заметил Сула.
Он подал чеху и второй кубок, и тот стал еще разговорчивее.
— Вчера, — начал он, наклонившись к хозяину, — приехал в замок к пану Ульриху шляхтич Поремба, тот, чья усадьба здесь в горах, неподалеку. Он-то и рассказал, что у него в замке ночевал малый князь со своими людьми. А он вместо того чтобы схватить его и привезти в замок, за что получил бы хорошую награду, накормил его, напоил и отпустил с миром. И только потом опомнился и со страху приехал рассказать обо всем пану Ульриху. Боскович напустился на него, зачем он не взял его в плен, раз он уж был у него в руках, а тот объяснял, что не мог нарушить закона гостеприимства. Наш выругал его крепко и сейчас же разослал гонцов по всем дорогам, чтобы поймать Локтя.
Сула слушал внимательно и покачивал головой.
— Э, что там, — сказал он, притворяясь, что не верит слухам, — просто этот ваш Поремба хотел подлизаться и наплел невесть что. А вы только напрасно будете блуждать по дорогам. Здесь его нет. Да откуда бы он взялся через столько лет? И еще здесь, под самым Краковом, около вас! Уж о нем давно бы слышали в Куявах!
— И я так думаю, — сказал чех, вставая с лавки. — Уж довольно мы лазали по лесам и холмам, пора нам вернуться в Краков.
— Это будет самое разумное, — подтвердил Сула, подавая ему на дорогу третий кубок.
Челядь, которую тоже угостили, чтобы расположить в свою пользу, успела уже обогреться и теперь готовилась к отъезду. Мартик, во все продолжение разговора державшийся в стороне, вывел чехов на улицу и, посветивши им, пока они усаживались на коней, вернулся довольный, что избавился от нашествия, и закрыл двери на засов.
Войдя в горницу и взглянув на отца, он поразился перемене в старике: шапчонку он сдвинул на одно ухо, руки заложил по бокам за пояс и сразу подбодрившийся, повеселевший, едва не прыгал по избе, так и притоптывал ногами.
— Слушай-ка, Мартик, вот теперь я вполне уверен, что Локоток жив! А если он жив, то уж зальет им горячего сала под шкуру! Если не он, то никто другой не выгонит отсюда чехов. Это его сам Господь Бог посылает!
Последние слова Збышек выговорил особенным тоном, но сын только усмехнулся.
— Смейся себе, смейся, — начал старик. — У чехов нюх хороший, они уж выследили. Да и Поремба бы не соврал, хоть он и негодяй! Ишь, побежал сейчас же докладывать чеху в замок. Да я бы его за это повесил… Напоил, накормил, а потом и выпустил на него свору собак, хорошо гостеприимство! Когда мы дождемся Локотка, надо будет угостить его за это кровавой баней!
— Ах, дорогой мой батюшка! — глядя на него и обнимая его за талию, вскричал Мартик. — Да вы даже помолодели!
— А что ты думаешь? Если бы я увидел моего пана, я, может быть, и вправду бы помолодел. Этот человек — просто чудотворец!
Так разговаривали, посмеиваясь, отец с сыном, а Збита принесла между тем ужин, которого она не хотела подавать при чехах, и стала выкладывать на блюдо кашу с салом, вкусный запах распространился по всей комнате.
Оба, и отец, и сын, почуяли этот запах и повернулись к столу.
— Идите, идите, пока не остыла! — приглашала их Збита.
Старый Збышек, прежде чем приступить к еде, пошел умыть руки, но в это время раздался стук в окошко.
Сначала все только перекрестились, полагая, что это потешается над ними нечистая сила, но когда стук повторился, Мартик как самый смелый подошел к окну.
Со двора доносились чьи-то негромкие голоса, о чем-то спорившие.
— Чехи, что ли, вернулись, — сказал Збышек, — или уж и не знаю, кто это может быть в такую пору! Разбойники?
— Не отворяйте ночью, кому попало! — прибавила Збита. — Дьявол не спит, кто знает, кем он может прикинуться? Разве хороший человек поедет ночью в такую бурю?
Збышек, обеспокоенный и взволнованный, засунул ложку за пояс и сам подбежал посмотреть в окно, а Мартик вышел в сени, чтобы подглядеть в отверстие в стене. В доме все встревожились, а стук в окно не прекращался. Когда после долгих совещаний Мартик, взяв в руки дубинку, решился открыть двери, чтобы вступить в переговоры с небольшой кучкой людей, спокойно стоявших во дворе и вовсе не имевших разбойничьего вида, перед ним очутился довольно высокий мужчина в плаще, попросивший от имени всех проезжих позволить им на час остановиться в доме и отдохнуть от пути.
— Да какой же вам отдых в такой бедной хате, — возразил с порога Збышек, — и места мало, и угостить нечем.
Проезжие стали совещаться между собой.
— Мы тут только что выпроводили Ульриховых чехов, — сказал хозяин, — должны были их тоже угощать, а нечем.
— Чехов? Каких? — спросил один из проезжих.
Этот голос, который услышал Збышек, так его поразил, что он даже вздрогнул.
— Босковичевых наемников, — отвечал он, — они тут бродят повсюду и ищут, а кого — сами не знают.
— Рассказывают, — прибавил Мартик, — что Локоток воскрес из мертвых и появился здесь, вот они за ним и гоняются. Им охота поймать его!
Как только он это сказал, проезжие заговорили все сразу и так быстро, что ничего нельзя было разобрать. Но о чем-то они спорили. Один двинулся вперед к самым дверям, намереваясь войти в дом.
Мартик услышал только, как кто-то сказал:
— Ну ладно, если раз уж были, во второй раз нескоро придут. Человек небольшого роста, но крепкого сложения тотчас же
соскочил с коня и, расталкивая других, пошел к дому. За ним двинулись еще трое и Збышек.
Как раз в это время Маруха подбросила поленья в огонь, и вспыхнувшее пламя осветило входящих, к которым все с любопытством приглядывались.
Видно было, что это люди шляхетского происхождения, но не из важных: одеты бедно, плащи грубые, носившие следы спанья на голой земле. Лица исхудавшие и измученные, одежда — мокрая и обувь поношенная.
Внимание Збышка приковалось к тому, кто на вид был наименее заметен, это был небольшого роста, но крепкий и здоровый мужчина средних лет, с черными усами и бородой. Чем больше он к нему приглядывался, тем удивленнее становился его взгляд, а рука дрожала от волнения, и наконец уста его раскрылись, и, упав перед ним на колени, он склонился лицом к земле и, выпрямившись снова, воскликнул:
— Мой пан, мой пан!
Эти слова, словно горячие уголья, обожгли гостей. Все они обступили низенького пана и уж хотели увести его, но он смело выступил вперед и, подойдя к Збышку, положил ему руку на плечо и весело спросил:
— Ну покажись-ка, кто ты такой?
И когда Збышек повернулся лицом к огню, он подумал немного и сказал:
— Да ведь ты — Збышек Сула? Да? Ты много вместе со мной воевал, и в Силезии, и под Краковом и в Кракове в ту ночь, когда нас разбили? Помнишь?
Он смеялся, а глаза его сверкали.
— Хорошая примета — встретиться со старым боевым товарищем, — прибавил он. — Что ж снова пойдем воевать!
Пока он говорил, другие отошли немного в сторону, и можно было лучше разглядеть его.
Несмотря на свой небольшой рост, он был весь точно из одного куска стали выкован, на лице, в глазах, в улыбке, на лбу лежала печать мужества, какого-то железного упорства и веры в себя. Это бросалось в глаза каждому, никто не мог ошибиться. Лицо его не поражало красотой — в нем было много суровости и гордости, но его серьезность и энергия выражения внушали невольное уважение….
Это был один из тех, которые заставляют слушать себя и умеют приказывать, потому что сознают за собой право так поступать. Стоя в толпе людей, которые были двумя-тремя головами выше него, он умел казаться самым высоким.
Сейчас он улыбался, и все лицо его освещалось улыбкой при воспоминании об этих походах на Силезию, когда он, желая отомстить вроцлавским князькам, издевавшимся над его выбором в короли и называвшим его обидным прозвищем, напал на их землю и страшно опустошил ее.
Но как же не похож был этот Локоток на того, каким помнил его старый воин! В ту пору на нем еще было блестящее вооружение, его окружала княжеская свита в пурпурных плащах и в золоченых шлемах, хотя все это и было приобретено в долг. Помнил Збышек и тот султан, который Локоток приделал к своему шлему, чтобы придать себе более величественный вид. Да, в ту пору он держался князем, — а теперь!
Из-под старого промокшего плаща выглядывали давно не чищенные доспехи, прикрывавшие грудь, меч висел у пояса в простых черных ножнах, шлем был плохой и уже согнутый. Да и товарищи его были не лучше одеты и вооружены.
Глядя на него, Збышек так дрожал от радости, что ему трудно было говорить, притянув к себе сына, он приказал ему встать на колени и поцеловать руку князя.
— Это — мой сын, — сказал он.
— И такой же добрый воин, как и ты? — спросил Локоток.
— Если послужит у вашей милости, — сказал старик, — то будет лучше меня. Возьмите его только с собой! И я бы с вами пошел, да сил нет. Еще расхворался бы по дороге.
Локоток приглядывался к Мартику.
— Ну что ж, — сказал он, — теперь или позже он мне пригодится… Мне надо много людей.
Люди, окружавшие князя, уверившись в его безопасности, пошли поставить стражу около дома. Локоток, подойдя к огню, стал греть руки, а руки у него были большие и сильные, как у самого здорового мужика, жилистые и мускулистые.
— Что это вы рассказывали? — обратился он к Збышку. — Тут у вас были чехи, искали меня? Откуда же они проведали обо мне?
— Проведали, к несчастью! — отозвался Сула, который с величайшей радостью услуживал своему прежнему пану, не помня себя от счастья, что видит его перед собой. — Говорят, старый Поремба, который вашу милость недавно принимал у себя, вчера приехал к Ульриху и обо всем ему донес.
— Поремба! — повторил Локоток, печально покачав головой. — Кто мог ожидать это от него? Он кланялся мне в ноги и чуть не плакал от радости. Вот они здесь все таковы! В глаза мне ничего не смеют сказать, а сами боятся, и рады бы сидеть спокойно, хоть бы под чужим и…
Он не докончил и, помолчав немного, прибавил вполголоса, как бы про себя:
— Не в одной той усадьбе меня угощали, дрожа и озираясь вокруг, представляясь обрадованными, а на самом деле трепеща и проклиная меня за то, что я остался жив. Тут, видно, не на кого надеяться, — надо выждать, пока соберется войско.
В это время Збышек с поклоном подошел к нему.
— Надейтесь на старых, которые раньше служили вам, — со слезами на глазах сказал он, — надейтесь крепко. Мы бы за вас жизни не пожалели.
Потрепав его по плечу, Локоток только улыбнулся печально. И молчание это как бы говорило:
‘А на что вы мне, бедняги?’
Но в ту же минуту нахмурившееся было лицо его прояснилось. Этот человек был не таков, чтобы позволить грусти и заботам грызть и разъедать душу, как ржавчине. Оглянулся вокруг себя, присмотрелся внимательнее к этому убогому жилищу и бедно одетым людям. Как раз в это время его товарищи вернулись в дом. На столе стояло блюдо с кашей, распространяя приятный запах.
Збышек озабоченно почесывал себе голову.
— Как нам принять вашу милость, чем угостить? — бормотал он. — Плохое у нас угощение!
— Ты как будто угадал, что мы голодны, — отвечал Локоток, — а кто голоден, тот не разбирает… Помнишь, старик, в прежние годы нам приходилось по несколько дней питаться сухим хлебом и болотной водой. И я от вас не отставал!
Он говорил это весело, оглядываясь на прибывших вместе с ним, бледные лица которых выдавали голод и усталость.
— Я должен был скрываться, как дикий зверь, в пещерах и берлогах, — продолжал он, — лежать под деревьями, в мокрой траве. Воин не выбирает удобств, живет, как придется.
Он медленно подошел к столу.
— Послушай, Збышек, — заговорил он. — Не объедим мы вас? Есть у вас еще каша, чтобы вам из-за нас не остаться голодными?
Збита живо выбежала из своего угла.
— Кушайте на здоровье! — вскричала она. — Каши хватит на двадцать человек, да и сала тоже. Найдется и свинины кусок.
— Есть и пиво свидницкое, жаль немного уж осталось, — сказал Збышек. — Только бы не с дрожжами, а то осталось на самом дне.
Князь, смеясь, садился уже за стол и искал деревянную ложку. Товарищи его не решались сесть вместе с ним и держались в стороне. Не глядя на них, князь подвинул к себе блюдо. Но видно было по тому, как он ел, что он мало думал о еде.
Со вниманием он присматривался к Мартику. Молодец показался ему очень смышленым, князь сделал ему знак подойти поближе.
— Должно быть, и ты такой же честный воин, как твой отец. Не изменишь мне?
Мартик положил руку на грудь. Этот маленький пан уже пленил его, и он рад был бы услужить ему.
— Отсюда до Балиц — полмили, не больше?
— Да и того не будет прямым путем, — отозвался Збышек.
— Тем лучше, — сказал князь. — Не побоитесь ночью доехать туда?
Мартик рассмеялся, показывая белые зубы. Не боялся он ничего на свете, не в его натуре было бояться или избегать опасности. В Кракове его побаивались самые страшные разбойники. Он бы и с тремя один справился.
— В Балицах, — продолжал Локоток, — должен быть теперь Топор, прозываемый Мечом.
— Да ведь мы у него нанимаем эту хату, — вставил Збышек.
— Он раньше был мне предан, — сказал Локоток.
— Это-то правда! — проворчал Збышек, покачивая головой. — Да с тех пор он очень постарел и обабился с молодой женой.
— Я сам-то не хочу ехать в Балицы, — сказал князь, — а то погонюсь за добрым человеком, а нападу на злых. Поезжай-ка ты, да шепни ему на ухо, от кого прислан. Если захочет меня повидать, приведи его сюда, а если будет колебаться, — оставь его в покое и не говори, где я. Понял?
Збышек кивал утвердительно головой, как бы успокаивая, что сын его справится с поручением. Мартик же с готовностью снял свой плащ со стены и побежал седлать лошадь. Между тем Локоток поужинал, выпил немного пива, отрезал привешенным на ремешок у пояса ножом кусок черного хлеба и, покончив с едой, весело позвал своих товарищей есть кашу и свинину, пересев на другую лавку и уступив им место у стола.
— Знаешь, Збышек, — сказал он, зевая, — я почти две ночи совсем не спал, а третью спал плохо и в холоде. Положи ты меня
куда-нибудь. Доспехов я не буду снимать, я уж к ним привык, мне они не мешают, да и мало ли что может случиться?.. Прилягу только немного…
Збышек мог предложить гостю только свою постель и повел его к себе. Маленький пан сейчас же улегся, прикрыл лицо полой плаща и в ту же минуту захрапел. Товарищи его, заметив это, заговорили шепотом и другим приказали сделать то же самое, потом, еще раз взглянув на стражу, расселись на лавках.
На дворе было все тихо, среди разорванных туч светил месяц, то прячась в тучах, то снова выплывая на простор. Лес отдыхал и только слегка шумел.
Было тихо и в хате, только потрескивали поленья в очаге, разбрасывая искры вокруг. Люди подходили на цыпочках и осторожно подбрасывали новые поленья.
Настала ночь, и все легли спать на полу, как попало, готовые вскочить при малейшем шелесте и чутко прислушиваясь во сне.
С усилием открывались глаза, уставшие от долгой бессонницы, и, борясь с одолевавшей дремотой, люди беспокойно оглядывались. Иногда кто-нибудь из людей князя вставал, подходил на цыпочках к двери, выглядывал в сени, обходил стражу и снова возвращался, чтобы опять заснуть на лавке.
Правда, до Балиц было всего полмили, но добраться до них ночью, разбудить спящую челядь, заставить ее провести себя к пану и исполнить данное ему поручение — провезти этого пана на Охотничий хутор — все это заняло у Мартика немало времени.
Уж совсем рассветало, когда у ворот послышался топот коней. Все повскакали с мест, и только Локоток спал крепко и спокойно, как человек, нимало не заботившийся о том, что за его голову была обещана награда.

III

Вместе с Мартиком вошел в хату видный человек в рысьем тулупе, в собольей шапке, с бледным и прекрасным, хотя и немного испуганным, лицом породистого шляхтича. Даже тот, кто его не знал, увидел бы с первого взгляда, что этот человек принадлежит к роду властителей, привыкших занимать первое место и отдавать приказания. Войдя в комнату, он с любопытством оглядел присутствующих, ища глазами того, ради которого он приехал. Тогда один из спутников Локотка, одетый во что-то напоминавшее священническое одеяние, пошел разбудить своего пана. Князь спал крепко, но едва только к нему подошли, он быстро вскочил на ноги, бодрый, вполне отдававший себе отчет в том, где он находился, и не нуждавшийся в освежении памяти после глубокого сна.
Еще Мечик не успел сообразить, как быть дальше, и где его искать, как он уже вышел к нему навстречу.
— Мечик! Вот спасибо!
Он подал гостю свою сильную руку, и хотя тот поцеловал ее почтительно, однако видно было, что страх владеет им сильнее всех других чувств. Маленький пан, казалось, отлично понимал это. Знаком руки удалив своих приближенных, он подвел Мечика к лавке и сел с ним рядом.
— Надеялись ли вы увидеть меня когда-нибудь? — спросил князь Топорчика, который с удивлением приглядывался к нему.
— Мы много раз думали о вас, — с холодной важностью отозвался Топорчик, — но как же мы могли надеяться на ваше возвращение, когда — вот уже четвертый год — о вас не было ни слуху ни духу, говорили только, что ваша милость спасается в Риме. Все думали, что вы уж не вернетесь. А между тем у нас здесь многое переменилось.
— Да, если бы Богу не угодно было сотворить чуда, — заговорил Локоток, — то меня уж не было бы на этом свете, никогда бы я не увидел больше своей жены и не мог бы вернуть того, что у меня отняли. Но Бог сотворил чудо, и я верю, что Он доведет его до конца. Я действительно ходил в Рим каяться в грехах, и глаза мои видели там то, чего никто из нас уж больше не увидит, я видел раскрытыми все трое костельных дверей, куда входил люд за получением Божьей милости и прощения грехов, я видел эту великую церемонию, на которую спешили сотни тысяч людей, желавших поклониться месту успокоения апостолов.
И я там пал на колени перед папой Бонифацием, жалуясь ему на разбойника чеха, отнявшего у меня мою корону. И главный епископ обещал свое покровительство, а он пользуется большой силой, и перед ним так же, как перед императором и папой, носят двойное знамя креста и меча. Я верю, что он могучей рукой сорвет корону, которую присвоил себе Вацлав. Только я один могу ее носить, потому что я был для нее выбран!
Говоря это, он не спускал глаз с Топорчика, который слушал его с уважением, но без большого доверия. Но Локоток не обращал внимания на его сдержанность и продолжал с большим воодушевлением:
— Да, я приношу вам могучее покровительство Рима, — помогите же вы мне! Сбросьте с себя позорное иго чужеземного владычества, тот, кто мне теперь протянет руку помощи, будет мною поставлен выше всех, я заплачу ему сторицею! Теперь для меня каждый лишний человек дороже, чем десять в прежнее время.
После долгого молчания Топор отвечал:
— Оказать помощь вашей милости согласился бы каждый из нас с радостью! Своему-то пану! Но немцы и бранденбуржцы держат нас в железных руках. Для того чтобы бороться с ними, нужны не такие силы, как у нас. Они уж давно тут осели, укрепились, приобрели себе сторонников, а врагов — запугали.
Локоток тряхнул головой.
— Если все будут вести такие речи, — сказал он, — то все вы обессилите, упадете духом и уж, конечно, с ними не справитесь. Сложив малые силы вместе, получим одну большую, — ведь страна-то наша, мы здесь у себя дома, а они — только гости. И вовсе нам не надо больших сил. Сосчитайте-ка, сколько сил у чехов. Если бы вся шляхта поднялась, нас было бы больше, и мы бы их одолели. Мы бы не стали вступать в открытый бой, я не поставлю сразу все на одну карту. Мы будем бить их и истреблять, где только можно, пока им не опротивеет жизнь с нами! Если бы нам удалось завоевать один-другой город, — то и другие перейдут к нам.
И в то время, как он говорил это, глаза его сверкали огнем, Топор молча слушал.
— Дорогой мой пан, — отозвался он, наконец, — не то теперь время: ведь чехи не одни, с ними пойдут целые полчища немцев. Бранденбуржцы станут на их стороне! Ведь у них страшная сила, всю страну до самого моря держат они в повиновении. Как тут быть? Надо выждать более благоприятного времени.
— Это мне-то ждать? — с возмущением возразил Локоток. — Но вы знаете, что я никогда не умел ждать, да и нет у меня на то времени! Я уж прожил сорок с лишним тяжелых лет. Кто знает, много ли мне еще осталось жить? Мне каждый день дорог. Самый лучший тот час, который никто не ожидает.
Тут Локоток протянул руку Мечику.
— Идите за мной! Соберитесь тайно вместе. Да неужели уж вам так люб этот Вацлав?
— Нет, милостивый государь! Чех нас страшно притесняет, — отозвался Топор, — но что делать? Зубами камня не раскусишь. С ним пойдут силезцы, Оттон Бранденбургский, наверное, и римский король. А еще неизвестно, сколько пойдет немцев! А с нами кто? Ни одной живой души! Страна взбунтуется, зальется кровью, и потом начнут мстить, грабить, а мы еще не оправились и после татар! Дорогой пан, послушайтесь лучше моего совета! Постарайтесь с помощью святейшего папы или его главного епископа войти в соглашение с Вацлавом. Вам отдадут Серадзь и Куявы, вы получите их в ленное владение и отдохнете после стольких мытарств.
Локоток, услышав эти слова, в гневе вскочил с лавки.
— Вы мне это советуете? Вы? Я буду вступать в переговоры с разбойниками! Я буду их просить, чтобы они бросили мне мой кусок! Я буду ленником того, кому я равен, а может быть, и выше его? Уж лучше сгинуть в бою! Такого позора я бы не мог перенести! Мне не нужны ни половина, ни четверть этой земли, не нужен мне кусок ее, на котором я сидел бы и ел хлеб, политый слезами, мне нужна моя корона, мне нужно единство государства, когда-то принадлежавшего Храброму. И неужели ты думаешь, что я мог бы приложить свою руку для четвертования того, что только что стало срастаться? Я? Мечик мой! Или вы забыли меня, или не знали никогда?.. Мне легче скитаться бродягой, чем просить милости, когда у меня есть право. — Локоток говорил это с таким страстным возмущением, что Топор, устыдившись, опустил голову, но горячность князя не захватила и не убедила его. Он склонился, словно желая поцеловать руку князя, однако тот отдернул ее.
— Каждое сердце поймет вашу великую обиду, — не спеша заговорил он. — Кому же не приятно было бы иметь своего единокровного князя, но ведь для этого мало отдать жизнь — это не поможет ничему! Взгляните на все эти земли — они все заняты! Всюду сторожит их войско, всюду правят их ставленники! В Каменце епископовом построили новую крепость, Краков — в их руках, они владеют Познанью, Сандомиром, Серадзью, Плоцком, у них прекрасное рыцарство, хорошее вооружение и сильное войско!
— А у нас малые сердца! — с гневом воскликнул Локоток. — Что же сказать вам? Я ошибся в вас, Мечик! Вы состарились, сидя дома у печки, сердце ваше высохло, вы боитесь выйти из теплого угла в поле. Что делать? Я верил в вас и в вашу преданность мне. Было время, когда шляхта шла вместе со своими государями, а теперь?
Он не успел окончить. Топор, то бледневший, то красневший во время его речи, отозвался с обидой:
— Милостивый государь, требуйте от нас других доказательств нашей преданности к вам, но начинать войну, не веря в успех ее, с завязанными глазами…
— Я верю, и глаза мои открыты, — порывисто прервал его Локоток. — Вы не хотите? Тогда начну я один с горстью наемников. От вас мне больше ничего не нужно, потому что или я имею все права, или, если вы признаете королем этого узурпатора, грабителя чужой собственности, этого выскочку, — тогда я для вас ничто. Просить милостыню я никогда не буду.
Топор стоял, опустив руки, как виноватый.
— Этот выскочка, — продолжал Локоток, — имеет постольку право, поскольку ваше малодушие дает ему его. Он ссылается на завещание Грифины, но не могла же эта старая, сумасшедшая баба дать ему то, что ей не принадлежало. Завещание это обманное и подложное.
Папа Бонифаций писал ему об этом и упрекал его в письме за дерзкое присвоение — он вызвал его на суд к себе и не признает его королем. У меня вырвали эту корону, и, с Божьей помощью, я ее снова отниму!
Выговорив с особенной силой последние слова, князь вдруг успокоился и овладел собой.
Топор между тем стоял молча, как каменное изваяние.
— В самом деле, — сказал он, несколько смутившись и стараясь умилостивить Локотка, — хорошо было бы, если бы вам помогли какие-нибудь владетельные князья, но какие?
— Знаете польскую поговорку: у князей нет союзников, а друзей — тем менее, — возразил маленький пан. — Не стану я ни к кому обращаться. Я рассчитывал на шляхту и ошибся в ней, как в тебе, Мечик, к стыду вашему, буду теперь искать помощи у чужих — и найду ее. Тогда-то вы придете поклониться мне, когда почуете силу, но я и знать вас не захочу, как вы меня теперь не хотите знать.
Топорчик, задетый за живое, отступил назад.
— У каких чужих будете вы искать помощи? Милостивый Государь, не увлекайтесь надеждами! Никто вам не поможет, а погубить вас могут легко. Подождите, может быть, настанут лучшие времена, и вы тогда спокойно доживете свой век в Куявах.
Локоток отвернулся от него и не ответил ему ни слова. Помолчав немного, он сказал уже более спокойным тоном:
— Жаль мне, что я заставил вас встать с теплого супружеского ложа. Жена, наверное, беспокоится о вас. Возвращайтесь же скорее, чтобы не бранила вас. Мне тоже надо хорошенько отдохнуть: долго еще придется мне скитаться от ворот до ворот, пока найду людей с мужественным сердцем. Пока нужна мне хоть небольшая горсточка, чтобы я мог напасть с ней на какое-нибудь гнездо!
Говоря это, он отошел от Топорчика и, не глядя на него, стал греть руки у огня.
Мечик шел за ним нахмуренный, пристыженный и сомневающийся. И стыдно было ему, и страшно решиться.
— Милостивый государь, не расставайтесь со мной в гневе, — сказал он. — Может быть, я и ошибаюсь. Жаль мне вас. Сколько у вас людей, князь?
Локоток со смехом обернулся к нему.
— Пока у меня нет и полсотни, но у меня есть больше, чем войско, у меня огромная воля и несокрушимая вера в Бога. Ксендз Стах, мой духовник, говорил мне когда-то, что вера двигает горами, а моя вера — может крепость разрушить! Скажу вам более, — прибавил он. — Если бы ты всех нас обшарил, ты не нашел бы при нас и десяти гривен. Нет у меня ничего, жену мою из милости кормит бедный мещанин, а вы, отцы которых ходили в поход вместе с моим, вы, потомки старого рыцарства, — вы меня оставляете. Знаете, что я вам скажу: не пойдет со мной шляхта, я пойду в хаты, к крестьянам. Они уж пойдут за мной, а вам будет стыдно.
Топор нахмурился, тяжело ему было это слушать, но так велика была его уверенность в чешском могуществе, что и это на него не подействовало.
— Дай Боже, милостивый государь, чтобы вы совершили чудо, — отвечал он холодно. — Нам думается, что с кем бы вы ни пошли, с шляхтой или с крестьянством, но если враг будет во много раз превосходить ваши силы, то вы только напрасно прольете кровь.
Князь стоял, пристально глядя в огонь.
— Михаил, — обратился он к одному из своих людей, — вели седлать лошадей. Нам опасно оставаться здесь днем: день нам так же изменит, как и люди. Мы должны забраться подальше в лес, чтобы нас не захватили босковичевы слуги.
Говоря это, он с язвительной улыбкой обернулся к Топору.
— Значит, люб вам пан Ульрих? — спросил он. — Я слышал, что он мягкий и гладкий человек. Шляхту принимает по-приятельски, лежа в постели, а кто не по нраву придется, сажает без суда в крепости на валу? Да и денежки от вас высасывает получше меня, хотя вы и на меня кричали, что я с вас много брал, но я заботился о пользе государства, а для себя мне ничего не надо, у меня и тогда был плащ немногим лучше теперешнего.
И с усмешкой князь тряхнул полой своей серой сукманки. Топор слушал, и сердце его разрывалось на части.
— Куда вы думаете ехать отсюда? — тихо спросил он.
— Трудно мне ответить тебе на этот вопрос, Мечик, — печально сказал Локоток. — Поедем, куда глаза глядят. Я был у Шреняв, кланялся Яксам, просил Топоров, заглянул к Ружицам, и везде меня встретили так же, как и вы. Любим, жалеем, идти не можем! Соловья баснями не кормят. Попробую счастья в другом месте.
— Только бы опять не пришло несчастье. Оборони, Боже! — прервал его Топор. — Около Кракова повсюду шныряют чехи.
— Знаю я это, — отозвался Локоток, — но они бродят небольшими отрядами, если бы мы их встретили, мы бы с ними справились.
Он окинул своих приближенных бодрым взглядом, и те весело кивнули ему головой, как бы говоря: ‘Э, что там, мы не боимся’. Выждав немного, Топор снова заговорил, понизив голос, чтобы не слышали другие:
— Милостивый князь, столько уж лет вы боретесь и ничего не добились. Очевидно, того, чего вы желаете, невозможно достигнуть.
К чему же обольщать себя ложными надеждами?
— Ошибаешься, Мечик! — вскричал Локоток. — Если и десять раз не удастся, надо все-таки надеяться, что на следующий раз будет счастье. Я буду воевать до смерти. Со мною Бог. Ваш законный король должен добиться своих прав. Этот баба Вацлав, что прячется под хоругви во время бури и даже кота боится, неужели он уж так мне страшен?
— Не он сам, а его приближенные и приверженцы! — со вздохом возразил Топор.
Но князь уже не слушал его. Он заметил стоявшего неподалеку Збышка и дружески кивнул ему головой.
— Слушай, старик, согрей-ка мне чего-нибудь теплого, мне пора ехать. Если, даст Бог, буду в замке в Кракове, поблагодарю тебя за гостеприимство. Петухи поют, должно быть, уж второй или третий час ночи, а утро холодное. Живо, согрей мне чего-нибудь! Хорошо, что хоть буря стихла. Нескоро удастся нам теперь попробовать горячей пищи!
— Милостивый государь, — взмолился Топор, — пока еще темно, вы можете безопасно доехать до Балиц. Я вас сам провожу. Отдохните у меня. Вас там никто не будет искать и никто не выдаст.
— Спасибо, — холодно сказал Локоток. — Я уж отдохнул, с меня довольно, дольше отдыхать мне некогда. Пора ехать.
Взглянул на своих.
— Кони не голодны?
Один из людей сделал отрицательный знак головой. На очаге грелось что-то в горшке. Збита и Збышек хлопотали около огня. Маленький пан отряхнул плащ, поправил его и подтянул, уже не обращая внимания на опечаленного Топора.
Тот стоял, пристыженный холодным обращением князя, но не знал, что сказать: уж сказал все, что мог.
А князь, как нарочно, прибавил еще:
— При случае, Мечик, скажешь Босковичу, чтобы он не мучил людей, посылая их в погоню за мной, я живым все равно не дамся. Уж раз чехи предательски поймали меня и заставили дать позорную присягу, но другой раз они этого не дождутся. Я еще и до сих пор не могу переварить того кусочка кожи, на котором оттиснута моя печать. Рад бы кровью замазать это писание, в котором я обещал им быть в Праге. Да, пошел бы я в эту Прагу, да только иначе! — со вздохом вырвалось у него.
В это время ему подали кубок с горячим напитком, и пока он пил, один из его приближенных, в шлеме и рукавицах, подошел к нему и напомнил, что пора ехать. Локоток поправил доспехи, подозвал к себе Збышка и сказал ему:
— Старик, ведь ты хотел дать мне сына? Пусть сядет на коня и едет со мной, не бойся, я ему зла не сделаю.
— И он, и конь его готовы к отъезду, — отвечал Збышек, склоняясь к коленам князя, — возьмите его себе, милостивый государь. Сила у него большая, да и язык неплохой.
Услышав это, князь украдкой взглянул на Топора.
— Ну, — сказал он, смеясь, — хорошо, что хоть один воин нашелся. По нынешним временам — и то слава Богу. Бог не без милости.
А старику сказал:
— Пока я жив, и сын твой не погибнет.
И, проговорив это, быстро пошел к дверям, в то время как Мартик наспех прощался с отцом и матерью, кланяясь им в ноги и испрашивая их благословения. Молодец был искренно рад тому, что нашел себе такую опасную и полную всяких случайностей службу, которая была ему особенно по нраву. Отец говорил ему что-то на ухо, а все остальные домочадцы окружили его, провожая до ворот. С ними шел и Топор, не смея приблизиться к князю.
На дворе едва брезжил рассвет, и легкий предутренний ветерок колебал верхние ветки деревьев.
Небольшой отряд всадников, окружавший Локотка, двинулся в путь под предводительством Мартика, который лучше других знал окрестности, и, выехав на лесную тропинку, скоро исчез из глаз людей, следивших за ним у ворот усадьбы. Холод свободно проникал в дом сквозь открытые двери, которые Збышек забыл прикрыть, и раздувал пламя в очаге. Топор, вернувшись в комнату, в раздумье сел на лавку. А Збышек только теперь, оправившись от первого впечатления всей этой сцены, сообразил, что он сам по милости Топора занимает эту усадьбу и что не мешало бы ему получше принять и угостить его, чтобы он уехал без гнева. Пришло ему в голову, что и на отъезд Мартика он мог взглянуть как на обиду себе, как будто этим поступком хотели показать ему пример преданности. Он уже поглядывал на него с тревогой и обхаживал его то с той, то с другой стороны в надежде, что тот сам заговорит или хоть взглянет на него, но Мечик сидел, как врытый, и долго молча смотрел в огонь. И видно было по его нахмуренному лицу, что сердце его полно горечи.
И только яркий рассвет, заглянувший в окна, вывел старого пана из его глубокой задумчивости. Он взглянул на Збышка и указал на дверь:
— Зачем тебе понадобилось отпустить сына на погибель! Что он занимал у тебя в доме много места? Или провинился в чем?
Збышек развел руками, взглянул на небо и вздохнул.
— Что делать, господин мой? Разжалобил князь мое сердце. Ведь когда-то воевали с ним вместе. А сын мой сидел здесь без дела. Уж хуже того не будет, что случалось с ним в Кракове, когда он окровавленный возвращался домой после стычек с чехами.
— Неисправимый упрямец, несчастный человек! — с гневом отозвался Топор. — Мало ему было десятки лет мучиться, напрасно бороться, разорять край и нас с собою таскать, мало ему этого, опять поехал себе на гибель! Эх, прошли те времена, когда он сражался с силезцами под Вроцлавом или с маленькими князьками!
Збышек молчал.
— Простись теперь со своим Мартиком, — прибавил Топор, — глаза твои не увидят его больше. Он не пожалеет ни себя, ни людей своих… Поведет их за собой, и все попадут в пасть…
Слова эти услышала мать и стала плакать по сыну.
— Правду вы говорите, милостивый государь, — отозвалась она из угла комнаты. — Мой старик всегда был без ума от этого пана. Если бы он только мог, то и сам бы за ним пошел, а как сам не мог, то сына послал. Послал на погибель!
Виноватый Збышек отошел подальше, не смея возражать жене, которую поддерживал Топор.
Мечик все еще не сходил с лавки. Все ярче разгорался день, Маруха молча передвигала горшки поближе к огню, как вдруг у ворот раздался какой-то шум. С криком и громким возгласом въехали во двор чехи в гораздо большем числе, чем в первый раз, измученные и запыхавшиеся.
Топор поднялся с лавки.
У дверей поставили стражу, осмотрели все постройки. Огромный детина с обнаженным мечем в руке вбежал в комнату, за ним шли еще двое вооруженных людей, остальная толпа заполнила сени.
Очевидно, они рассчитывали схватить кого-то здесь, тот, кто вошел первым, дерзко подскочил к Топору, хотя и видел по его одежде, что имеет дело со знатным человеком. Мечик, придерживая рукой саблю, смерил его взглядом с ног до головы. Другие, опрокидывая и бросая все, что попадалось под руку, заглядывали в кладовую и, высадив дверь, ломали бочки и полки. Стража окружила Мечика.
— Попалась пташка в гнезде! — крикнул предводитель. — Нам правду сказали! Вы тут приехали к малому князю из Балиц на свидание! Он здесь был. Мы все знаем. Где он?
Топор медлил с ответом. Перепуганный Збышек прикрыл глаза рукой.
— Я перед тобой не желаю отвечать! — вскричал Мечик. — Вези меня в Краков к Босковичу, ему я расскажу, зачем приехал сюда. А ты прочь от меня!
Эта смелая выходка не спасла Топора. Дерзкие воины не очень-то уважительно относились к шляхте.
И предводитель уж отдал приказ связать старика, когда тот вынул меч и пригрозил, что отрубит голову первому, кто до него дотронется.
Чехи разразились проклятиями, однако медлили исполнением приказа и поглядывали друг на друга.
— Я добровольно поеду с вами в Краков, — прибавил Топор, — но чтобы меня никто не смел тронуть!
Разбойники призадумались: не привыкли они оказывать кому-либо снисхождение.
Наступило тяжелое молчание. Тогда Топор, не желая связываться с негодяем-наемником, достал из-под кафтана кошель с деньгами и бросил его им на пол. Сам предводитель, откормленный краснорожий детина, быстро качнулся, поднял его и спрятал под плащ.
— Мы вас всех заберем с собой в Краков, бунтовщики! — крикнул он.
И, повернувшись к безоружному Збышку, приказал своим людям:
— Связать его!
Збита подбежала к мужу, словно хотела защитить его, но старик сделал ей знак рукой, и она, плача, отошла в сторону. Достали веревки и связали Сулу. Он молчал и не оказывал сопротивления.
— Где твой сын? — спросил чех.
— Не знаю, — сказал Збышек. — Он не ребенок, я его не держу на привязи.
Топор спокойно уселся на лавке, стража расположилась около него. Под предлогом поисков Локотка перевернули вверх дном весь дом, грабя все, что попадалось под руку.
Видя это, Збита ломала руки в отчаянии, но муж ее стоял со спокойной покорностью воина, который видал всякие виды. Он хорошо знал, что в подобных случаях бесполезно сопротивляться и раздражать солдат. Надо, как на пожаре, отдать в жертву огню то, чего нельзя спасти.
Голодные воины набросились на хлеб, свинину и остатки пива, сало разрезали на кусочки и разделили между собой. Маруха, Ха-бер и сирота подросток прятались по углам, боясь, как бы им не попало.
Когда наконец все, что только нашлось из пищи и питья, было взято, предводитель крикнул Топору, чтобы он садился на коня.
И старый, почтенный помещик, пан, привыкший повелевать, должен был слушаться приказаний наемника чехов и еще был рад, что благодаря деньгам его не связали веревкой. Когда он сел на своего коня, чехи окружили его плотным кольцом, чтобы он не мог сбежать от них. Збышка привязали на длинной веревке к седлу одного из всадников и погнали пешком. С криками и проклятиями отряд двинулся с Охотничьего хутора прямо на Краков.
Дом так и остался с дверями, открытыми настежь, как будто в нем только что побывали разбойники, а слуги еще долго не отваживались вылезти из своих углов, чтобы вместе со Збитой привести все в порядок и выяснять понесенные убытки.
И когда хозяйка встала с лавки и побрела в кладовую, она чувствовала такую слабость, что несколько раз едва не упала в обморок. Ноги отказывались служить ей, и страшно было убедиться собственными глазами, что не осталось ничего или почти ничего из того запаса всякого добра, который она с такой заботливостью заготовила для семьи.
Еще не входя в кладовую, она уже заметила следы разрушения: полотна ее исчезли, даже пряжа была сорвана со станка.
Бездельники разграбили все, что только могли увезти, чтобы потом продать на краковском базаре. Чего не допили, не доели или не могли взять с собой, то уничтожили, вылили или испортили. Збита и Маруха, собирая остатки разбитой посуды, горестно оплакивали потери и ломали руки над лужами пролитого пива и меда.
Хозяйка начала громко проклинать тот день и час, когда приехал к ним этот зловещий князь, который один был причиной всех несчастий.
Потом понемногу Маруха и Хабер принялись прибирать и подметать в комнате, приводя в порядок то, что еще уцелело.
Збита плакала горько — в доме нечего было есть! По счастью, нашлась небольшая сумма денег, которой она должна была воспользоваться, чтобы узнать о судьбе мужа и купить хотя бы хлеба в Кракове, куда надо было дойти пешком.
Только неделю спустя исхудавший и совсем больной Збышек отпросился домой из замковой тюрьмы и прибрел в усадьбу.
Збита вместо того чтобы обрадоваться ему, напала на него с выговорами за сына, все, что ей пришлось пережить, все потери она валивала на голову князя.
Збышек позволил ей ругать себя, сколько угодно, но когда дело дошло до Локотка, он тотчас же принял суровый вид.
— Слушай ты, баба долгоязычная, — сказал он гневно. — На меня ты можешь лаять, сколько влезет, но моего пана… не смей трогать. Ты еще будешь руки мне целовать и благословлять тот час, который привел его к нам.
Так веровал в его звезду старый воин, в то время когда другие только насмехались над ним!
В амбаре нашелся зарытый в землю горшочек, из которого Збышек достал деньги и молча принялся чинить свое маленькое хозяйство и приготовлять запасы на зиму.
О Мартике с тех пор, как он уехал, не было ни слуху ни духу. В окрестностях Кракова долго еще гонялись за Локотком, который, по слухам, укрывался в разных местах, но нигде его не нашли.

IV

Два года прошли спокойно для Охотничьего хутора. Старый Збышек не изменился нисколько и даже не постарел. Напротив, со времени отъезда сына, что было таким горем для матери, у старика как будто прибавилось и сил, и охоты для жизни. Он повеселел, стал разговорчивее, а так как в усадьбу никто почти не заглядывал, то он сам ни одного дня не пропускал, чтобы не съездить в Краков и не набраться там всяких слухов и новостей.
О Локотке, которого считали погибшим, над которым смеялись и всячески издевались, шли все более странные вести. Год спустя после описанного, о нем рассказывали, что он пробрался в Венгрию, и там с помощью какого-то своего приятеля Амадая, у которого он гостил, набрал себе горсть наемного войска и с ним вернулся в Польшу.
Шляхта только плечами пожимала, когда в Кракове стали рассказывать, что князь завладел Пелчиском над Вислицей, а потом выгнал чехов и с самой Вислицы. Никто не хотел этому верить, а новый начальник Кракова Фриц Шахович просто в ярость приходил и грозил вызвать войско из Праги. А потом вдруг разнеслась весть, что Локоток захватил Лелев на Вислице. И те, кто пророчили бедному наследнику короны печальную будущность, начали покачивать головами.
— А кто его знает? — говорили здесь и там. — Он упрямый и храбрый человек, пожалуй, еще и чехов выгонит.
Шляхта, которая сначала отшатнулась от него и не обнаружила признаков жизни, теперь понемногу начала присоединяться к нему. И — неслыханное дело! Если ему мало было шляхты и настоящих рыцарей, он брал из хат крестьян, эти сильные люди вооружались и учились воевать.
Он без колебания принимал в ряды своего войска рабов: они отпускали волосы, садились на чужих коней, никто не обращал внимания, кому они принадлежат, и шли за ним в поле.
Шляхта дулась. Думала про себя: а вдруг сделает из них таких, как мы, рыцарей? А ведь это — чернь.
Збышек слушал все эти рассказы в Кракове в шинке у Шелюты, где он сидел с опущенной головой, представляясь дремлющим и ни словом не вмешиваясь в разговор, все это он пересказывал Зби-те, вернувшись домой, и часто горячность его речи выводила из себя старуху, и дело доходило до ссоры.
Она не выносила этого пана, который взял у нее единственное дитя, а он верил в него и был убежден, что, сражаясь бок о бок с ним, Мартик сделается великим человеком. И в своих мечтах Збышек заходил так далеко, что иногда решался прикрикнуть на жену и велеть ей молчать.
Как-то раз, это было уже на второй год отсутствия Мартика, Збышек поспешил к жене с вестью о том, что король Вацлав умер и что теперь Локоток, наверное уж, завоюет всю страну, и что недаром вся шляхта присоединяется к нему.
Единственный сын Вацлава был еще несовершеннолетний юноша и слыл за баловня и кутилу, с которым легко можно было справиться.
В другой раз, вернувшись поздно ночью, Збышек разбудил жену радостной вестью, что Мартик скоро должен приехать, потому что в самом Кракове воевода, каштелян и многие другие знатные люди перешли на сторону Локотка.
Чехи в замке, все более озлоблявшиеся и ко всему придиравшиеся, видимо, сами чувствовали, что скоро придет конец их владычеству, а немцы в самом городе теряли голову, не зная, кому повиноваться и к кому примкнуть.
Збита, уже начинавшая поддаваться уверенности мужа, молчала и только изредка возражала:
— Но Мартика-то ведь еще нет?
Был осенний вечер, напоминавший Збите вечер отъезда ее сына, что всегда вызывало слезы на ее глаза, только ветер был не так силен, хотя лес шумел, и в трубе не завывали дикие голоса. На очаге стояли горшки с варившейся пищей, сухие поленья ярко пылали. Маруха сидела с пряжей, Збита отдыхала на лавке, Хабер что-то строгал, а Воронок, свернувшись в клубок перед огнем, дремал, утомившись после дневных трудов, и вздыхал во сне.
Збышек, который в последнее время часто отдавался несбыточным мечтам и целыми днями сидел дома, грелся у огня и думал о чем-то, улыбаясь собственным мыслям.
А Збита, глядя на него, пожимала только плечами, жалея его за то, что в ее глазах было неразумием.
Приближался час ужина, когда Воронок, все время лежавший спокойно, вдруг вскочил и, навострив уши, но не лая, подбежал к дверям. Пес был на диво смышленый и никогда зря не поднимал тревоги, поэтому все с любопытством следили за ним.
А тут вдруг на дворе раздалось конское ржание, и по этому звуку все в усадьбе — Збышек, Збита, Хабер, если бы даже очутились в преисподней, узнали бы коня, на котором два года тому назад уехал Мартик.
Все с криком повскакали с мест, как будто бы уж услышали голос самого молодого пана. Збышек чуть не упал на пороге, так заторопился, за ним спешили Хабер и Збита.
А у ворот раздалась песенка, которую столько раз все они слышали, когда, бывало, Мартик возвращался немножко навеселе из Кракова.
Бором, лесом, голый, босый
Иду, куда глаза несут.
У Збышка, который сам взялся отодвинуть засов от дверей в сени, так дрожали руки, что он выронил тяжелую колоду и едва успел отодвинуться, а то бы ему ноги разбило.
А у ворот стоял, держа коня за узду, сам Мартик!
Лица его не видно было в темноте ночи, но отец узнал сына и протянул к нему руки.
Збита стояла рядом с ним, но слова застряли у нее в горле, из него вырывалось только радостное всхлипывание.
И оба повели сына в дом, поближе к огню, чтобы увидеть его. Збышек, едва не вскрикнул, взглянув на него при свете. Как же сын изменился за эти два года, побывав в хорошей школе жизни!
Это уж не был тот разжиревший, ко всему равнодушный человек, который, бывало, два года тому назад возвращался по вечерам из Кракова после попоек, это был настоящий рыцарь. Он стал как-то выше, держался прямо, с сознанием своей силы и достоинства, лицо его покрылось здоровым загаром, в глазах светилось оживление и веселье. А панцирь его так и сиял, хоть смотрись в него, плащ был весь расшит, а пояс и меч из литой меди блестели, как золото, у пояса висел чудесный нож, шлем, сетчатая кольчуга на шее и руках, все это было новое, красивое и сидело на нем, как влитое. Так он стоял во всей красе перед родителями, давая им полюбоваться на себя и как бы говоря:
— Ну видите, что я даром времени не терял? И, смеясь, показывал два ряда белых зубов.
— Мартик, Мартик! — повторяли вокруг него.
Збышек с победоносным видом обернулся к жене. Исполнилась его мечта, именно таким надеялся он увидеть сына!
Воронок, свернувшись у ног его, обнюхивал его, радостно повизгивая, и выражал такой восторг, как будто у бедного песика была человеческая душа.
Тут вдруг все спохватились и принялись усаживать гостя и расспрашивать его. Особенно горячо интересовался всем Збышек, но Мартик, словно кто замазал ему рот, ни на какие расспросы не отвечал. Улыбался плутовски и немножко насмешливо, но что-то таил про себя. Едва-едва можно было выцедить из него несколько слов.
— Повоевали мы с паном, — сказал он, — видел и холод, и голод. Спасались мы бегством и скрывались у Амадая, дай ему Бог здоровья. Он-то нам и помог больше всех. Прежде чем пристали к нам свои, наняли мы венгерское войско. А когда уж нас было порядочно, тогда и шляхта стала к нам подходить, особенно из тех, что похрабрее. Сначала взяли мы Пелчиск, потом скоро сдалась и Вислица. Чехи убежали из нее. За нею взяли Млев.
Он весело рассмеялся.
— Ха, ха, теперь уж у нас есть и друзья, и войско, а там воеводы и каштеляны, с тех пор как не стало Вацлава.
Наклонившись к отцу, он прибавил, понизив голос:
— Того и гляди, Краков будет в наших руках.
Збышек поднял кверху молитвенно сложенные руки, а потом принялся обнимать сына.
— Так ты, верно, вырвался, чтобы нас повидать, и долго не останешься с нами?
Отец и сын взглянули в глаза друг другу.
— Гм! — загадочно произнес Мартик. — Кто знает? Пан отпустил меня, чтобы я немного отдохнул.
Збышек возразил с неудовольствием:
— Или ты обманываешь меня, или ты что-нибудь набедокурил. Кабы ты был хорош, князь бы не отпустил тебя так легко, потому что теперь он особенно нуждается в лучших людях!
Мартик громко и весело рассмеялся.
— Избави Бог, батюшка! Пан так мною доволен, что сулил мне золотые горы. Я у него самый первый, самый верный слуга, но вот…
Он вдруг оборвал, как будто ножом отрезал, и изменившимся голосом прибавил, садясь на лавку:
— Видите ли, после двух лет мне следовало бы немного отдохнуть.
Но Збышек недоверчиво качал головой.
— Что же ты был бы за воин, если бы тебе надо было отлеживаться, пока другие бьются? Кто втянется в эту жизнь, тому сидение в душной хате покажется горше смерти.
Мартик, видимо, не обращал внимания на выговоры отца и не терял веселости. Он обнимал старика, ласкал Воронка, улыбался матери, смеялся над Марухой, что она не вышла замуж, поддразнивал Хабера соседской девкой, а о себе ничего не хотел говорить и даже не пытался оправдаться.
— Я должен остаться здесь на некоторое время! — говорил он отцу. — Я соскучился по Кракову и по сводницкому пиву у Шелюты или в погребке под ратушей. Хочется мне немного пожить прежней жизнью.
Отцу это, видимо, не нравилось, но мать, обрадованная, одобрительно кивала головой, соглашаясь с сыном, что так будет лучше. Хотела наглядеться на него.
Тихий, печальный дом зажил новой жизнью, все в нем ожило и повеселело. Даже Воронок, объятый несвойственным его возрасту весельем, хватал зубами щепки и играл с ним. Недоставало только, чтобы он захватил, как щенок, собственный хвост и завертелся волчком.
Видя, что из сына силой ничего не выпытаешь, Збышек перестал расспрашивать его о настоящем и забросал вопросами о том, как ему жилось у милого его сердцу пана.
Теперь и Мартик всем сердцем разделял отцовское обожание малого князя.
— Вот это пан! — восклицал он. — Другого такого нет на всем свете! С ним пошел бы на край света! Если бы он в ад пошел, то и там с ним нечего бояться, он отовсюду сумеет вырваться. Если бы видели его во время битвы, когда он, захватив зубами узду, начинает работать обеими руками.
— Да я с ним ходил в бой, — прервал его Збышек. — Знаю я его. Сил-то у него к старости не убавилось.
— Странный он человек, — вскричал сын, — хоть и мал ростом! Сквозь стены видит… гонит неприятеля по следу, как будто заранее знает, куда тот пойдет, откуда надо заходить и где схватить. А как скажет, так все и сбудется. С ним шутки плохи! Злому он не потатчик, если что прикажет, должен исполнить или не жди пощады! Он никого не помилует. А к кому добр, хоть к ране прикладывай.
— А что я тебе говорил! — с торжеством вскричал Збышек. — Таким он был при мне, таким и остался.
Кроме этих восторженных рассказов о князе, старик ничего больше не услышал от сына. Он повторял только, что должен прожить у них некоторое время, а завтра с утра поедет на целый день в Краков.
Збышку и это не понравилось.
— Зачем это в Краков? — заворчал он. — Теперь чехи всего боятся, всех людей остерегаются. Думаешь, не знают они, где ты был и с кем дружбу водил? Увидят, пронюхают и еще схватят…
Мартик потряс головой.
— Не возьмут они меня, — сказал он. — Я не так глуп, чтобы лезть им на глаза. Я знаю Краков, как собственный карман, есть У меня там приятель, и знаю я, куда мне там пойти, а идти я должен. Если бы меня заметили и спросили, скажу, что я был в Силезии и служил там. Ничего они мне не сделают. Подпою стражу и сбегу от них.
И повторил с особенным ударением:
— Я должен, должен ехать в Краков.
Этот вечер и ночь прошли почти без сна. То один, то другой снова и снова начинал разговор, и прерывавшаяся было беседа опять завязывалась.
И только под утро, выпив согретого пива, все улеглись спать. Около полудня крепко спавший Мартик проснулся. Старики уж пообедали без него, не решившись разбудить усталого и тяжелым каменным сном спавшего воина.
Протерев глаза и убедившись, что было уж поздно, Мартик пришел в дурное настроение и принялся бранить Хабера за то, что не разбудил его раньше и испортил ему весь день.
Но делать было нечего. Одевшись, сел за стол и, наскоро поев, оседлал коня и приоделся: день уж склонялся к вечеру. Отец очень не советовал ему ехать в такую позднюю пору в город, но он, не слушая его, повторял свое.
— Хотя и поздно, но я должен ехать.
— Уж, верно, сегодня не вернешься?
— Вернусь или нет, но заглянуть туда мне необходимо.
Тут мать вмешалась и, грозя ему, заворчала, что ему, верно, не терпится увидеть поскорее немку Грету, о которой он раньше говорил, что очень ею увлекается.
Мартик рассмеялся.
— А почему бы нет? — сказал он. — Хотя за эти два года мало ли что могло с ней случиться? Девка была веселая, живая, красивая, и отец у нее богатый, за ней давали полдома и лавку, а потом и еще обещали! За нее сватались чехи и немцы, и всякая шушера, а я ей всегда говорил, что она должна быть моей. И так и будет! Если ее выдали замуж, я ее мужа убью.
Он говорил это со смехом, но видно было, что эта Грета очень ему пришлась по сердцу.
— Страшно я тосковал по ней! Хоть бы мне раз взглянуть в эти ясные очи, что мне улыбались иногда.
— А что тебе в немке? — рассердился отец. — Хоть бы она была самая красивая на свете, что немка, что жидовка — другое племя, и напрасно ты о ней думаешь.
Мартик разразился смехом.
— Ну нет! — воскликнул он. — Женщина, хоть бы была язычницей, если красивая, обращается в христианство поцелуем. Я, если полюблю, сделаю из нее, что захочу. А эта Грета будет моей.
Збита перекрестилась и принялась выговаривать сыну, но это его нисколько не трогало. Мартик, солдат, не один раз участвовал в завоевании городов, а в городе, схватив девушку, понравившуюся ему, не спрашивал никогда, какой она крови, и потому уговоры отца и матери ничуть не убеждали его. Он был одной из тех отчаянных голов, за грехи которых расплачивался Локоток и даже ходил на покаяние в Рим, так безобразничали они в женских монастырях.
Збышек знал эту черту в характере сына, но, может быть, и у него лежало что-нибудь на совести, а он на старости лет не хотел об этом упоминать, и потому он первый замолчал.
Несмотря на уговоры родителей, Мартик под вечер поехал в город.
Как только он скрылся из виду, старики вернулись домой опечаленные: ведь только что они снова нашли его! Сула не скрывал перед женой своего беспокойства за сына. Чехи были злы, жестоки, подозревали каждого в измене, немцам тоже нельзя было верить, да и среди своих не все внушали доверие.
Долго ждали Мартика родители, уж петухи пропели во второй раз, когда он вернулся на рассвете. И хоть времени в дороге было достаточно, чтобы выветрить запах пива, легко можно было узнать, что он загостился у Шелюты.
Старик вздохнул свободно, заметив, что он возвращается в добром расположении духа, напевая и улыбаясь сам с собою.
Мартик живо обратился к матери.
— Я видел-таки Грету, матушка, — сказал он. — Еще не скоро она будет моей, а все-таки будет в конце концов! Никто меня не остановит! Ее уж выдали без меня замуж, но, слава Богу, мужа ее убили во время ссоры на пивоваренном заводе. Отец ее умер, она вдова, стала еще красивее и сама себе госпожа!
— Что тебе за дело до нее! — возразила мать. — Не пойдет за тебя замуж богатая мещанка, да и ты не поженишься с ее лавкой!
— Ну поженюсь не поженюсь, я об этом не думаю, — весело отвечал Мартик, — а время проведу с ней весело. Она и покутить, и посмеяться любит, а если кто и дальше пойдет, она из этого шума не сделает. Правда, мне до нее мало дела, но вот люблю ее, что бы там ни говорили, и она должна быть моей.
Не понравились эти легкомысленные речи старику, и он перевел разговор на самого Мартика, радуясь, что чехи не захватили его. Мартик на это пренебрежительно махнул рукой.
— Чехи! — сказал он. — Да они сами едва ли выберутся живы оттуда! Уж скоро будет им там тесно!
Мартик, проголодавшись в дороге, попросил, чтобы ему дали поскорее поесть перед тем, как идти спать. Родители осторожно расспрашивали его о том, что он делал в Кракове.
— Да еще ничего не делал, надо сначала оглядеться, — отвечал он. — Почти никого не видал и ни с кем не разговаривал, потому что засиделся и застрял у вдовы.
— Да ну ее к Богу, эту проклятую немку, — проворчал Збышек. — Что, мало тебе других? Все это только глупости! Еще чехи и немцы застанут тебя у нее и побьют.
Но Мартик оставался при своем мнении и не внимал уговорам.
— За что же они будут набрасываться на меня? — сказал он. — Каждый имеет право поговорить по-хорошему с красивой женщиной. Да она к тому же вдова, никому за себя не отвечает, сама себе госпожа. Я уж встретил у нее и немцев, и других, и все мне были рады!
Слова эти удивили родителей, но так как они относились к Мартику все с большим уважением, то и теперь решили, что он Уж знает, что делает.
На другой день Мартик, несмотря на то, что поздно лег спать, встал рано, с вечера отдав приказание Хаберу разбудить себя. Наскоро поел и, оседлав коня, тотчас же поехал в город, как будто его там ждали неотложные дела.
Эта поспешность и молчание навели старика на мысль, что у сына были в городе дела поважнее свидания с Гретой. Но он не посмел расспрашивать его, потому что тот явно не хотел ничего рассказывать, значит, так было надо. Он всегда отличался словоохотливостью и, если уж отмалчивался, ясно, что на то была какая-нибудь причина.
Збышек нашел большую перемену, происшедшую за эти два года в характере сына. Появилась твердость, быстрота соображения, видно было, что у него было достаточно жизненного опыта, и даже по наружному виду он уж не был похож на простого наемника в военной службе. Он привез с собой много прекрасных нарядов, хотя и не все были ему впору, а некоторые, видимо, сильно поизносились на войне. В то время никто не считал предосудительным такое присвоение чужой собственности, потому что воины, особенно же те, что не получали жалованья, грабили, где только могли, и не только не стыдились этого, но даже гордились. И кошелек Мартика, который он отдал отцу на хранение, был туго набит крупными пражскими монетами, кое-что перепало и родителям. Матери он привез также золотую цепочку и кольца. Родители гордились сыном, который рассказывал им, как любил его князь. Збышек догадывался, что, может быть, по его приказанию он и ездил в Краков на разведку. Это подтверждалось и тем, что он, хотя и стремился ночевать дома, приезжал поздно и рано утром снова возвращался в Краков.
Так продолжалось с неделю. Родители уже успокоились, что ему не угрожает в Кракове никакая опасность, если он так смело ведет себя, когда однажды, вернувшись поздно ночью, Мартик отозвал отца в дальний угол для тайной беседы.
— Послушайте-ка, — сказал он, — может случиться, что кто-нибудь приедет ко мне из Кракова. Правда, мы не можем устроить хорошего угощения, но это не беда, самое важное, чтобы мы могли поговорить свободно, без помехи. Я завтра рано уеду, а к полудню вернусь кое с кем. Приедут несколько немцев из Кракова. Пусть бы матушка испекла белый хлеб и приготовила сыр и пиво, чтобы гости не уехали от нас голодными.
Збышек почесывал у себя в голове, вспоминая, как приехали к нему босковичевы люди и как их с Топором схватили и арестовали. Боялся он, как бы и теперь не случилось чего-нибудь подобного. Старик догадывался, что готовился заговор.
Но Мартик, угадав его мысль, принялся весело уверять отца, что ему решительно нечего бояться. И Збита, хотя и неохотно сначала, стала приготовляться к приему обещанных гостей, жалуясь только, что ей придется стыдиться за свое убожество. Но она и не подумала противоречить Мартику, надо было повиноваться ему, оба они угадывали, что через него говорит с ними сам пан.
Едва только рассвело, Мартик сел на коня и исчез.
В доме все убрали, пол хорошенько подмели, накрыли стол, Збышек привез из города, что только мог достать, расставлял мед и пиво, белые калачи и мясо для гостей.
В полдень услышали ржание коня Мартика. С ним вместе приехал невысокий худощавый человек, более похожий на сельского ксендза, чем на рыцаря, в плохом вооружении, сутуловатый, с маленькими подслеповатыми глазами, которые он щурил, когда хотел что-нибудь рассмотреть.
На вид он был уже немолод, казался оробевшим и неловким в обществе новых людей, как будто он где-то засиделся и отвык от движения и от разговоров.
И хотя одежда его не отличалась изысканностью, но Мартик оказывал ему величайшее внимание и усадил на первое место, что его нисколько не удивило, видя это, Збышек догадался, что перед ним какой-нибудь очень важный человек. Сидя на лавке, гость не обнаруживал никакого желания вступить в разговор, он щурил глаза, покашливал, поправлял пояс и чего-то ждал.
Збышек готов был дать присягу, что это переодетый ксендз: на ногах у него не было шпор, а меч висел так, как будто он сам не знал, что с ним делать.
Когда его стали угощать пивом, он отказался, выпил только маленький кубок меду и съел кусочек белого хлеба, но и то без особого удовольствия.
Несколько раз он беспокойно поглядывал на Мартика, и тот шепотом успокаивал его и выходил в сени поглядеть и послушать, не едет ли кто.
Наконец приехали на телеге гости из Кракова. Хотя они были все скромно одеты, но Збышек, часто проходивший мимо ратуши возле рынка и знавший знатнейших лиц города, так как ему часто показывали их, узнал в них богатых мещан, купцов и членов городского совета, Павла с Берега и Журдмана из Писар.
Они накинули на себя в дорогу старые плащи, надели полинявшие шапки, но когда их ввели в комнату и они скинули с себя верхнюю одежду, под ней оказалось дорогое и хорошее платье, какое носят богатые люди. Они были одеты по немецкой моде и не имели оружия, только в руках у них были дубинки, а за поясом ножи.
Павел с Берега, силезец родом, давно уж переселившийся в Краков, был полный, высокий мужчина с круглым лоснящимся лицом и выпуклыми глазами, Журдман — худой и длинный, с широкими ногами, расставленными, как утиные плавники, был более похож на шваба. Оба они с некоторым страхом войдя в дом Мартика, подошли прямо к лавке, на которой ждал их приехавший раньше гость с прищуренными глазами.
Тогда сын без долгих разговоров приказал всем, даже отцу и матери, выйти из комнаты и оставить их одних. Приказание было тотчас исполнено. Двери закрыли, и Мартик остался на страже.
Новым гостям Мартик представил молчаливого человека, как судью Смилу.
Как иногда в лесу собака и хищный зверь, если встретятся неожиданно лицом к лицу, долго стоят и смотрят друг на друга, скаля зубы и меряя свои силы, так и краковские гости молча приглядывались несколько минут к судье Смиле, а он — к ним.
Наконец Мартик сказал с нетерпением:
— Ну что же, господа советники! Может быть, вы поговорите о дальнейшей судьбе города?
Осторожный толстый Павел буркнул:
— Не знаю, время ли говорить о судьбах города, когда им правят в замке, хотя и обгоревшем, чехи, которые и не думают уступать его.
— Это верно, — подтвердил Журдман, — город ничего не может сделать, пока не выяснится дело короля Вацлава. Чехи еще сильны.
Судья Смила тоже оказался осторожным в словах и долго жевал их и мямлил, пока решился сказать вполголоса:
— Но ведь город не будет предоставлен самому себе, если этот пан, который уже выгнал чехов из многих городов, подойдет к городским воротам и интересы города свяжет со своими.
Советники молчали, оглядываясь, не подслушивает ли кто. Беседа, как ледяная глыба, требовала известного времени, чтобы растаять, но она же могла вспыхнуть огнем: все поглядывали друг на друга с недоверием.
Павел пробурчал, что город пользовался привилегиями века Черного, надо было подтвердить ему, что у него будет по-прежнему свой суд, самоуправление и все права, без которых он не может обойтись.
Смила не возражал на это, но не хотел входить в подробности. Тогда Журдман заявил, что они не могут быть первыми, но и не останутся последними. Что они не будут силою защищать чеха, но и не изменят ему первые, потому что он тогда мог бы отомстить им, а он еще силен. Павел проворчал, осмелившись осудить чехов, что они требовали от города слишком больших налогов, что на околе они строили новый город, понемногу соединяя его со старым, а это угрожало старой части города, которая желала остаться тем, чем была раньше. Замок не играл для него никакой роли, город только присягал на верность князю или королю. Слова эти он произносил с таким выражением, как будто хотел дать понять, что они не были расположены к чехам, потому что те их притесняли, но не привяжутся и ни к кому другому, если это будет связано с потерей для них свободы.
Смила внимательно слушал.
Советники упорно стояли на том, что если чехи ослабеют, то они их защищать не будут, но и на сторону Локотка первые не перейдут.
Тогда судья возвысил голос и стал обещать им подтверждение прежних прав и дарование новых. Журдман отвечал на это, что гласные примут это с удовольствием, лишь бы не пришлось слишком дорого платить за это.
Эта первая встреча княжеского посланника с представителями города Кракова принесла только ту пользу, что были выяснены условия. Судья Смила хвалил своего пана Владислава и обещал всякие милости, те что-то бормотали в ответ, но ничего не обещали, готовы были идти за другими, но не подавать примера. Разговор продолжался очень долго. Мартик в нетерпении подгонял словами то ту, то другую сторону, чтобы заставить их прийти к соглашению. Но Смила и советники делали вид, что не понимают его уловок.
Наконец толстый Павел и длинный Журдман переглянулись между собой, встали с лавки, довольно приветливо попрощались с судьей и пошли к выходу.
Смила не удерживал их, но Мартик, уже проводив их за ворота, принялся живо выговаривать им за то, что они не довели дело до конца и только провели его.
— Но ведь время терпит, — возразил Журдман. — Мы по крайней мере узнали друг от друга, чего каждый хочет и на что мы можем надеяться.
И приказали кучеру ехать назад в город.
Смила все так же молча сидел на лавке.
Мартик, вернувшись в дом с неудовольствием, хотя и почтительно, спросил у судьи, почему он не постарался привлечь немцев обещанием больших милостей.
Но судья только покачал головой.
— Лучше будет, если немцы не будут многого ждать от нас, — молвил он сухо. — Наш пан не потерпит рядом с собой другого пана.
Мартик, рассуждая, как воин, думал, что можно было обещать много, чтобы вырвать согласие, а там вовсе не спешить с выполнением обещанного. Но Смила понимал дело иначе и не хотел забегать перед немцами.
— Когда в наших руках будет земля, и шляхта будет с нами — то они сами придут к нам, а платить дорогими привилегиями за то, что можно получить и без них — не годится.

V

Была ночь, и хотя ясное небо искрилось звездами, а месяц, близкий к полнолунию, лил на землю серебристое сияние, в городе среди стен, заборов и крыш, везде, где не падали его белые лучи, — Царил еще более глубокий, чем обыкновенно, мрак. Казалось, лунный свет для того только и существовал, чтобы еще больше оттенить тьму. Резко выступали части стен, обмазанных глиной, на которые падал свет от остальной стены, погруженной в холодные и черные тени ночи.
Квартальные и их помощники давно уже заставили жителей гасить огни и закрывать двери домов, а как только спустился мрак, в городе показались пешие отряды вооруженных стражников, которые подслушивали под окнами, не затевается ли где-нибудь ссора или драка.
Кроме них на улицах почти не было прохожих, городские ворота были закрыты. Только ночные воры и грабители крались в тишине вдоль улиц, да пьяницы, засидевшиеся в трактирах и пивных, возвращались домой.
Главные улицы города имели очень оригинальный и живописный вид. Там и здесь стояли дома с высокими крышами, а тут же рядом с ними встречались незастроенные пространства, отгороженные забором, за которым лежала сложенная груда камня и дерева: Далее шли низенькие хатки, окруженные садами, и над заборами садов высились верхушки деревьев с обнаженными сучьями.
Среди деревянных домиков, там и здесь виднелись стены не вполне отстроенного костела или монастыря, еще окруженного лесами, а дальше возвышалась квадратная тяжелая башня — белое каменное здание, кусок стены и деревянные леса. Улица с виду как будто прямая, загибалась во многих местах, то суживаясь, то расширяясь, и там, где падали лучи месяца, видны были на ней глубокие колеи, лужи, ямы, небрежно забросанные хворостом, камни и глубокие выбоины от колес тяжелых возов. На одной стороне улицы, освещенной месяцем, ясно вырисовывались подъезды высоких домов с резьбой на крыше, столбы, подпирающие входное крыльцо, крепко запертые окна лавок и квартир и приставленные к стенам лотки, которые служили днем для продажи различных товаров.
В некоторых небольших домиках, где падала тень от широкого навеса, неплотно прикрытые ставни пропускали золотые полоски непогашенного света из комнат. Свет этот падал на затененную сторону и ложился на земле, вытягиваясь на неровном грунте и прорезая мрак красноватыми пятнами. В полутенях все сливалось в одну серую массу, от которой слегка отделялись выбеленные части стен.
Среди глубокой тишины, царившей на улицах, на дорогах и обезлюдевших площадях, из некоторых домов доносились восклицания и заглушённые голоса. Но, как бы боясь выдать тайну своего местопребывания, сейчас же затихали.
Среди глухого молчания ночи можно было явственно различить отдельные звуки. Бездомные псы с опущенными книзу мордами разрывали мусорные кучи, добывая кости, которые валялись повсюду, потому что хозяева не заботились о чистоте и порядке. Стук дверей, скрип тяжелых ворот, писк флюгера на крыше и лай дворовых стражей свидетельствовали о том, что не все еще спали.
На рынке было тише, чем где-либо, и только в пивной под ратушей, хотя она и была для виду закрыта, было еще много засидевшихся за кружкой пива завсегдатаев.
Ночные сторожа то и дело проходили мимо длинных рядов лавок и купеческих домов, давая знать о себе звуками трещотки.
В небе неясно вырисовывались очертания еще строившегося костела Панны Марии, окруженного, как и большая часть других строений, деревянными лесами, стены ратуши и еще других каменных домов. Город, с виду спящий, в действительности, только затаил в себе жизнь, как черепаха под панцирем. Об этом лучше всех знали ночные сторожа, ходившие из квартала в квартал, везде подсматривавшие и подслушивавшие. Их не обманывало это вынужденное молчание, они знали обитателей каждого дома, знали и то, что могло укрываться в этих домах. Около некоторых строений они замедляли шаги, приближались к стенам, даже ухо прикладывали к ставням и ждали, не раздастся ли чей-нибудь подозрительный голос.
Их чуткий слух ждал только крика, призыва на помощь, сдавленного стона или внезапного стука, чтобы вторгнуться в дом и схватить виновных. Они не брезговали никакой добычей. Особенно около бань, трактиров, многочисленных пивных, где продавали пиво, усиливалось внимание ночного дозора и его начальника.
Там, где раздавались их тяжелые шаги и бряцанье оружия, которое они носили, можно было заметить скрывавшиеся в темноту человеческие тени: это были ночные бродяги, остерегавшиеся попасть им на глаза. Они прятались в тесных закоулках, прижимались к заборам, а иногда искали безопасного убежища на кладбищах, окружавших костелы. При свете месяца город с его разнообразием построек, среди которых терялся взор, не различавший ничего, кроме ломаных линий и впадин, напоминал шахматную доску из света и тени.
Посторонний человек с трудом нашел бы здесь дорогу. В некоторых местах улицы как будто обрывались, город кончался, и начиналась деревня, но вдруг снова вырастала, как островок, черная масса строений и стен или костел, обнесенный каменной стеной. Некоторые дома отделялись один от другого полосой полей и выгонов. Строения, тесно прижатые друг к другу в центре города, на окраинах отделялись небольшими, по мере удаления от города, расстояниями и стояли одиноко.
Около Николаевских ворот особенно выделялось одно строение, которое могло бы поспорить с ратушей. Оно было довольно высокое, причем нижняя часть его из толстого камня казалась вытесанной в скале. Небольшие башни на углах придавали ему сходство с замком. Углубления, в которых помещались маленькие окна, давали понятие о толщине стен. Со стороны улицы к дому примыкала в ширину всего фасада огромная каменная лавка, и ее гладкая поверхность была, как снегом, залита лунным светом. Самая дверь, ведшая вовнутрь, вся окованная железом, с замком, окруженным художественно сделанными украшениями, представляла собой как бы ворота крепости. Камни, вделанные в дверь, служили для гашения походных факелов. Внизу, под лавкой, были окна, окруженные такой частой решеткой, что вряд ли они пропускали внутрь дома много света. Наверху узенькие окна, закругленные кверху, также были прикрыты ставнями изнутри.
С одной стороны этого строения возвышалось на крыше что-то похожее на квадратную башенку, но она казалась неоконченной, и ее плотно прикрывали доски и леса.
От главного корпуса, горою возвышавшегося над городом, шли толстые и высокие стены, окружавшие двор. К ним примыкали амбары и клети. Это величавое строение действительно господствовало над городом. Это был дом войта — городского головы Кракова, пользовавшегося в нем высшей властью, собиравшего доходы в сосредоточившего в своих руках управление и суд. Он являлся как бы удельным князем немецко-польского мещанства столицы и имел влияние и в других городах.
Альберт, нынешний краковский войт, или, вернее сказать, истинный хозяин Кракова, принял эту власть по наследству из рук отца и властвовал неограниченно, не имея над собою никого, кроме немецкого права, толкователем которого был он сам. При нем состояли городские советники и лавники, выбор которых вполне зависел от него.
Родом он был немец, как и большинство новых поселенцев, прибывших в столицу, возрождавшуюся после татарского нашествия.
Владетельные князья должны были считаться с его влиянием, так как ему было подчинено городское войско, и, кроме того, он располагал огромным богатством, как городским, так и лично ему принадлежавшим, а по значению своему был равен наместнику в замке. В замке сидел князь или его наместник, а в городе он, городской голова.
Это был богатый и могущественный пан, настолько уверенный в своей силе, что держал себя наравне с царствующими особами и ни перед кем не сгибался.
Войт мог принимать у себя и князей, потому что его дом не уступал по великолепию обстановки княжескому замку. Принадлежа к купеческому сословию и ведя торговлю в самых благоприятных условиях, Альберт мог иметь у себя весь комфорт, какой только был доступен в то время знатным людям. И средства его позволяли это, и самое его звание требовало от него представительства.
Этот царек Кракова имел свой и довольно многочисленный двор, своего канцлера, нотариусов, подкомориев и коморников, множество слуг и собственную охрану.
В тот день, поздно вечером, к боковой калитке дома войта подошел толстый, круглый мужчина, закутанный в плащ, и ударил в нее несколько раз.
Привратник, который помещался в маленькой каморке у самого входа, тотчас же отворил ему, держа в руке огарок свечки. Узнав гостя, он поклонился ему почтительно, но приветливо, как постоянному посетителю дома, и повел его, освещая дорогу, по узенькой каменной лестнице, как бы выдолбленной в толстой стене.
Наверху были вторые двери, в которые тоже надо было постучать, их открыл юноша в костюме пажа, высокий и красивый. Разглядев гостя, он просиял и что-то сказал ему по-немецки. Гость вошел вслед за ним в маленькую комнатку, в которой потолок был подразделен резными балками на квадраты.
Здесь не было никого. Мальчик повел гостя дальше. Спустившись по лестнице вниз и пройдя низкие сени, они очутились у дверей в обширную залу с разукрашенным богатою резьбою потолком.
В камине пылал огонь, и яркое пламя освещало роскошную обстановку комнаты. Посередине ее стоял, видимо, ожидая гостя, мужчина в длинной черной верхней одежде, прикрывавшей нижнюю, более короткую, и перехваченной у пояса цепью. В его суровом лице с насупленными бровями и во всей его фигуре сказывались гордость и привычка повелевать. Это и был наследственный войт Кракова — Альберт. Видно было, что здесь он чувствовал себя властелином, на низкий поклон гостя он отвечал легким кивком головы. Но сквозь высокомерное и гордое выражение лица войта проступало беспокойство, которого он не умел скрыть под миной равнодушия. Может быть, именно в эту минуту он не чувствовал себя таким сильным, каким желал казаться. Но тем более он напускал на себя важности.
Довольно правильные черты его лица были уже сильно изменены возрастом и жизнью. Около глаз скопились морщины и складки кожи, щеки запали около рта, на лбу надулись толстые жилы. Но на этом страшном лице лежала печать большой энергии, и в глазах еще светилось много огня.
Он смотрел так пристально, как будто хотел по самому виду гостя и по выражению его лица узнать, с какими вестями он приходит.
Комната, где они были, служила в одно и то же время спальней войта и его излюбленным приютом. В углу находилась резная кровать с колонками и шелковым балдахином, покрытая мягкой удобной постелью и уже приготовленная на ночь. На столике у изголовья стоял золотистый кувшин и такой же кубок с питьем, Для ночи.
На другом столе больших размеров стоял крест, лежало несколько книг, несколько пергаментных свитков с привешенными к ним печатями и разные мелкие вещи.
Резной шкаф, этажерка с резьбой, лавки, покрытые подушками, бронзовая люстра в несколько свечей у потолка, роскошные ковры на стенах — все говорило о богатстве хозяина, который ни в чем себе не отказывал.
Толстая золотая цепь, только что снятая, лежала тут же на краю стола.
Сквозь узкие двери, которые вели во внутренние комнаты, виден был темный коридор, соединявший спальню войта с остальной частью дома, слабо освещенной.
Тишину комнаты нарушал только треск огня. Немцы взглянули друг на друга. Взгляд Альберта требовал ответа.
Толстый гость с круглым лоснящимся лицом, Павел с Берега, медленно приблизился к нему.
— Ну, что хорошего скажете мне? — спросил войт, делая шаг к нему навстречу.
Павел слегка пожал плечами.
— Ничего хорошего и ничего дурного, — не спеша ответил он. — Ездили мы с Журдманом на разведку. Они хотели бы взять город без всякой борьбы.
— Мы тоже были бы рады обойтись без осады, — возразил войт. — Ни в каком случае нельзя подвергать его разгрому и грабежу. Мы знаем людей Локотка!
— Но ведь чехи еще в замке, — покачав головой, сказал Павел. — Если нам удастся избегнуть осады Владислава, то нас могут ограбить чехи, я так ему и сказал.
— А кто был? — спросил Альберт.
— Судья Смила.
Войт сделал легкую гримасу.
— Правда, он торжественно обещает подтвердить все наши права, — сказал Павел, — но сделал это неохотно, как бы по принуждению. И в глаза прямо не смотрит.
Войт сделал несколько шагов по комнате.
— Вацлав и чехи начинают нас притеснять, — сказал он раздумчиво. — Все, что до нас доходит из замка, и что передают с той стороны, — как будто говорит за то, что они здесь не удержатся. Вацлав слишком молод, чтобы справиться со всем. Он уже оттолкнул от себя шляхту. Локоток безумно смел — может быть, он и победит! Конечно, нам тут нечему радоваться, — прибавил он. — Но придется покориться. Нам было бы приятнее видеть в Кракове силезских князей, чем этого бродягу, который верит в силу своего оружия и ни перед чем не остановится. С ним нам будет, пожалуй, хуже, чем с чехом. У него нет денег, и он вечно в них нуждается, а всех чужеземцев и немцев ненавидит.
— Да, конечно, любой силезец был бы для нас лучше него, но те не отважатся пойти, а за Владислава — вся шляхта.
— Ну, те пошли за ним скорее со страха, чем из приязни к нему, — сказал Альберт. — Его любит только одно рыцарство, потому что он среди них первый воин. Духовенство боится его. Наш епископ очень к нему не расположен. Он будет заодно с нами, нас поддержит.
— Да, — повторил Павел, — силезец был бы для нас лучше, но Владислав своей храбростью и стремительностью опередит его. Что делать?
— Надо хорошенько взвесить, как поступить, — сказал Альберт.
— Придется уступить, если нас к тому принудят, — хочешь-не хочешь, а надо спасти город.
Наступило долгое молчание. Павел переступал с ноги на ногу, а Альберт ходил по комнате и смотрел в огонь.
— Договора не заключали?
— Нет, мы стояли на том, — сказал Павел с Берега, — что первыми быть не хотим, но и последними не останемся.
— Хорошо! Вы повторили им мои слова, — прервал войт. — Уж скоро все эти сомнения разрешаться, и мы узнаем, на чьей стороне перевес.
И, помолчав еще и подумав, прибавил:
— В замке получены, должно быть, плохие вести, но их скрывают. Я это вижу по их лицам, они лгут мне. Сначала они говорили, что молодой Вацлав идет с большим войском, но теперь молчат об этом. Лица у них нахмуренные и пасмурные. Знаю еще, из Оломюнца прискакал гонец, но они его посадили в тюрьму. Наверное, он принес недобрые вести.
— Ну, если тут w есть тайна, — прибавил Павел, — то она скоро откроется. Ждать недолго.
Разговор продолжался еще некоторое время и перешел на городские дела. Павел наконец откланялся войту, который, как удельный князь служащему, только кивнул ему головой.
За дверями гостя ожидал паж, который проводил его прежним путем до каморки привратника и выпустил на улицу. Вздохнув свободно после того как отданы были отчеты в порученном ему деле, Павел размеренным шагом медленно пошел домой. Но по дороге он останавливался, что-то взвешивал, обдумывал, припоминал и, казалось, все еще не мог успокоиться.
Такое же тревожное и выжидательное настроение замечалось и во всем городе. В подожженном недавно замке, который чехи только что начали вновь отстраивать, заметно было даже ночью какое-то необычное движение. Оттуда доносились странный шум и возня, непонятные в эти часы ночного покоя. Неподалеку от дворца войта, на Мясницкой улице, Павел с Берега постучался у ворот собственного дома, не такого величественного вида, как дом войта, но очень чистого и приличного. В окнах был еще свет, потому что в лавках, которые принадлежали Павлу, приготовляли для продажи на завтра мясо только что убитого вола.
Павел в своем деле играл только роль главного руководителя, а всю черную работу нес молодой служащий Ганс, который вышел к нему в переднике, с привешенным у пояса окровавленным ножом и засученными рукавами. Он, видимо, хотел его о чем-то спросить, но Павел только махнул рукой и поспешил в комнату, где еще светился огонь.
Ганс с любопытством посмотрел ему вслед и вернулся в сортировочную комнату, где разделывали мясные туши и откуда доносились веселые голоса и смех рабочих.
Дом Павла с Берега не имел ни малейшего сходства с каменными палатами войта. Он был деревянный, очень просторный и удобный, но без всяких претензий на барские затеи. Большая комната внизу, в которой горел теперь яркий огонь, служила одновременно столовой, гостиной и даже кухней. Ближе к огню висела на стене кухонная утварь, сковороды, блюда и горшки были расставлены на полках.
В этот день все уже было убрано, и немолодая хозяйка в черном обтянутом платье сидела на лавке, спокойно сложив руки. Служанка дремала в углу за пряжей.
Когда Павел вошел в комнату, старуха, услышав его шаги, молча встала и, вспомнив, что она еще не приготовила ему воды на ночь, стала полоскать стакан.
Пора уже было гасить огонь и идти спать. Но Павел не спешил пройти в открытую дверь спальни, где еще было темно, он задумчиво прошелся по комнате, погрелся у огня и, как будто теперь только заметив старуху, тихо спросил:
— А Грета не приходила?
Вопрос этот был ей, по-видимому, неприятен, ее увядшее лицо сморщилось и, взглянув на хозяина, она отвечала:
— А зачем вам нужна эта Грета?
— Ах, — беспечно возразил Павел, — старая ты моя Анхен! Грета нужна не только мне, своему опекуну и родственнику, но еще многим людям на свете. Она бы всякому пригодилась.
— Да, еще бы! — сердито отвечала старая Анхен, вытирая кубок и не глядя ему в глаза. — Грета всем бы пригодилась — на ваше горе! Все вы, и ты старый, дядя ее и опекун, с тех пор как она потеряла отца и мужа, — все вы пляшете под ее дудку, а ей ни до кого из вас нет дела!
Павел рассмеялся.
— Ах, ты моя Анхен! — сказал он. — Ну есть ли еще кто-нибудь, кроме тебя, кто бы мог сказать, что женщина может закружить голову такой старой бочке, как я.
— А все-таки это правда! — упрямо повторила старая Анхен. — Ты так же потерял голову, как и другие — мне за тебя стыдно!
Павел, которому, по-видимому, доставляли удовольствие эти упреки, продолжал смеяться, а глаза его блестели.
— Ох уж эта ваша Грета! — насмешливо и гневно заговорила Анхен. — Эта Грета только на то и годна, чтобы весь свет дурачить. Все по ней с ума посходили: и чехи, и поляки, и немцы — никто не уцелел! Даже этот глупый Ганс!
— Ну! И он? — смеясь, прервал ее Павел. — У него вкус недурен!
— А ей никого из вас не нужно! — сказала Анхен. — Бог знает, что она думает! Играет вами, как ребенок куклами. Кого захочет, того и приворожит, — стоит только ей взглянуть разок, подмигнуть или улыбнуться. Каждый глупец с ума сходит.
Пожав плечами, Анхен продолжала:
— Если бы ее покойный муж был теперь жив, он мог бы удержать ее, потому что был ревнив. На ее счастье, прикончили его, — ветреная у нее голова. Теперь же вдова свободна! Ого! Вам бы надо было отдать ее замуж, тогда все изменится.
— Анхен моя, — весело отозвался Павел. — Эту Грету ни я, и никто другой не выдаст, пока она сама не захочет выйти. А пока хорошо и так.
— Для вас хорошо! Еще бы! — проворчала старуха, бросая злобный взгляд на круглого Павла, и замолкла.
Должно быть, услышала, что кто-то подходит к ним, потому что оглянулась на дверь, в которую входил в эту минуту маленький человек, что-то вроде горбатого карлика, с широким лицом, одетый в шутовской красный кафтан с длинными рукавами, украшенными нашивками, и в остроконечной шапке с ушами, которые свешивались на грудь. Он шел, держа в руке роговой фонарик с огарком свечки и опираясь на палку выше себя, которая заканчивалась белым набалдашником, украшенным кистями. Большие ноги его были обуты в башмаки с загибающимися кверху носами, которые заканчивались медными скобами, при помощи цепочек скобы эти соединялись с голенищами.
За горбуном-карликом проворно вошла в комнату женщина. Это была племянница Павла, Грета, о которой только что шел разговор.
При виде ее старая Анхен тотчас же отошла с нахмуренным лицом на свое темное место на лавке около камина, как будто бы не хотела быть в ее обществе. Павел, обрадованный, обернулся к входившей.
Несмотря на поздний час мещанка была нарядно одета, но богатый наряд не увеличивал ее красоты, потому что она была бы прекрасна во всяком наряде. В наружности ее не было ничего немецкого, и можно было предположить, что при частых прежних сношениях немцев с итальянцами, в жилы ее попала горячая южная кровь.
Она была среднего роста, прекрасно сложена, очень бела и довольно полна. Но больше всего поражали в ней, очаровывая с первого взгляда, ее глаза с их повелительным, смелым, веселым, плутовским и высокомерным, но в то же время печальным и загадочным выражением. В глазах отражалась вся ее душа, они говорили больше, чем маленький коралловый ротик, в котором сверкали жемчужные зубки, больше, чем прекрасный белый лоб и Дышащее оживлением личико. Слишком густые черные волосы, тщательно расчесанные, заплетенные в косы и уложенные венцом, оттягивали своей тяжестью маленькую головку. Во всех ее движениях, взглядах, улыбке обнаруживалась дерзкая, вызывающая смелость, не допускающая и мысли, чтобы кто-нибудь мог ей противиться.
На ней было темное, все расшитое платье, пояс с ридикюльчиком сбоку, на плечи была накинута шаль, а на голове черное покрывало. Этот наполовину вдовий наряд был ей очень к лицу. Горбун-карлик, который шел с жезлом впереди своей госпожи, остановился, как герольд, возвещающий о прибытии королевы и произнес хриплым голосом:
— Грета!
Исполнив эту официальную обязанность, он опустил палку, отбросил всю свою важность и пошел сесть на лавку, хотя горб мешал ему прислониться к стене.
Грета, стоя поодаль, присматривалась к дяде, ожидая, что он подойдет поздороваться. Павел, бросив украдкой взгляд на свою старую хозяйку, приблизился к ней.
— Добрый вечер, прекрасная Грета! Нет ли каких-нибудь новостей?
— Я как раз с тем же вопросом пришла к вам, — отвечала со смехом вдова. — Откуда же у меня могут быть новости?
— Скорее, чем у меня! — возразил Павел. — У тебя целый день толпятся люди со всех сторон света, и каждый признался бы тебе в смертном грехе, если бы ты блеснула ему зубками.
Анхен нетерпеливо задвигалась в своем углу и даже сплюнула, бросив взгляд на мужа.
Грета смеялась беспечно, как ребенок.
— Узнала что-нибудь о чехах? — спросил Павел, понизив голос. — У них, говорят, беспокойно в замке! Что это значит? Верно, предчувствуют там недоброе. Правая рука наместника Фрица Микош — в твоей власти: не болтал он тебе чего-нибудь?
Грета с шутливой и в то же время высокомерной улыбкой, глядя на Павла, спросила только:
— Ну? А вы как думаете?
— Я — простой человек, — отвечал дядя, пожав плечами, — мне ничего не известно, а вот другие говорят… Альберт…
— Ну, уж ваш Альберт, — возразила Грета. — Если бы у него было столько же сердца, сколько ума!
Она оглянулась вокруг и, склонившись к самому уху Павла, заслонив уста белой и пухлой ручкой, чтобы заглушить свой голос, шепнула ему:
— Молодой король Вацлав убит в Оломюнце! Только молчите! Они скрывают это от вас! Неизвестно кто и по чьему поручению его убил.
Павел в отчаянии развел руками.
— Может ли это быть? — воскликнул он.
— Я подпоила немножко Микоша, и он признался мне, но под страшным секретом. Чехи боятся. Войско, предназначенное для Польши, вероятно, вернется с дороги. Теперь они должны будут выбирать себе нового короля.
Мясник не мог вымолвить ни слова, так его сразило это известие.
А Грета, как будто не придавая никакого значения принесенной ею новости, оставалась совершенно равнодушной. Лицо ее не выражало ни малейшего сильного чувства, волнения или огорчения.
Павел стоял, задумавшись, а она грызла конец покрывала белыми зубками, смотрела то на дядю, то на своего дремавшего на лавке горбуна и имела вид скучающего человека, ищущего какого-нибудь развлечения.
Наконец Павел сделал ей знак отойти с ним подальше к окнам, что сейчас же вызвало у Анхен признаки все возраставшего гнева и нетерпения: она снова начала возиться в своем углу и ворчать что-то про себя.
— Что же теперь делать? — начал он. — Этот дерзкий маленький королек как только узнает о смерти Вацлава, возомнит о себе пуще прежнего.
— Он? Да он, наверное, знал об этом раньше вас! — сказала Грета.
— Нам ничего больше не остается, как только немедленно поддаться ему, — прибавил мясник. — Я не хочу будить сегодня этой вестью Альберта, хотя и следовало бы. Завтра рано утром пойду и предупрежу его.
Павел погрузился в глубокое раздумье.
— Да ты не тревожься, — заметила Грета. — Тот или другой — всем будут нужны краковские мещане, а вы будете иметь такую выгоду, какую только захотите.
Она повела плечами, зевнула, обернулась к горбуну.
— Курцвурст! — громко позвала она. — Не смей спать! Вставай! Идем домой! Да вставай же, соня! Если не ешь и не пьешь, так только бы и делал, что спал.
— Светлейшая госпожа, — смело отвечал Курцвурст, — прошу прощения. Я даже во время еды и питья спал бы, если бы только было можно. Увы!
Королева рассмеялась. Курцвурст уже стоял со смешной важностью, держа в вытянутой руке далеко от себя свою палку с набалдашником. Даже Павел, взглянув на горбуна, невольно засмеялся, хотя мысли у него были невеселые.
Грета изящным движением подняла шлейф своего платья, поправила выбившиеся на шею волосы, наклонением головы попрощалась с Павлом и пошла к выходу.
— Хоть твой дом поблизости, — заметил Павел, — но для безопасности надо бы, чтобы тебя кто-нибудь проводил, ну, хоть бы мой Ганс со своим длинным ножом.
Грета презрительно засмеялась, приоткрыла немного шаль на груди и показала Павлу рядом с вышитым жемчугом кошельком прекрасный нож в серебряной оправе, который висел у пояса.
— Я не боюсь, — сказала она, — мой Курцвурст защитит меня. Мне три шага до дома. Спокойной ночи!
Она поклонилась, ища взглядом Анхен, которая еще глубже запряталась в свой угол, чтобы не прощаться с ней так же, как не поздоровалась, и вышла.

VI

День только начинался, и город едва начал пробуждаться, когда у ворот дома епископа собралась необычная для этого времени толпа.
Поодиночке и целыми группами люди входили в ворота и поспешно выходили оттуда. В них легко можно было распознать мещан, по большей части немцев, купцов, владевших самыми богатыми в городе лавками и собственными домами. Они шли поспешно, оглядываясь вокруг и явно уклоняясь от встреч и разговоров.
В костелах звонили к утрене, и одновременно два соревновавшихся между собой колокола в костелах святого Франциска и святого Доминика первые призывали к утренней молитве. Сквозь окна и ставни домов виден был свет, зажженный еще до рассвета. Утро было пасмурное и холодное, люди шли, кутаясь в плащи, с высоко поднятыми воротниками, женщины набрасывали на голову шали и платки.
Движение в городе все оживлялось с каждой минутой: открывались ворота, девушки бежали к водоемам за водой, собаки выходили на улицу, обнюхивая, не прибавилось ли на ней за ночь чего-нибудь нового, и потягиваясь.
Город имел теперь в серой утренней мгле совсем другой вид, чем ночью. То, что казалось прекрасным в лунном сиянии, теперь, при свете дня, оказывалось серым, печальным, потертым и совершенно ничем не выдающимся На стенах домов видна была выкрошившаяся глина и штукатурка, заборы домов были во многих местах поломаны и наскоро починены. Костелы, окруженные лесами и такие величавые при свете месяца, теперь казались уменьшившимися в размерах, и видно было, как многого им недоставало для того, чтобы принять законченный вид. Не было среди них почти ни одного, с которого можно было бы снять приставленные к нему огромные подпорки с поперечными досками. Но на этих лесах не было видно рабочих — для продолжения работ ждали следующей весны.
При дневном свете выступили на первый план мусорные кучи и лужи, через улицы, кое-где только вымощенные камнями, были переброшены для перехода к домам мостки из досок. Глубокие колеи от колес проезжающих возов избороздили по всем направлениям немощеные улицы. Прохожие пробирались по мосткам, сооруженным из досок, положенных на бревнах, а там, где мостки прерывались, перескакивали с доски на доску. Дворец епископа не имел уже такого великолепного вида, как в благословенные времена Прандоты или Ивона. По различным причинам значение и власть пастырей сильно понизились в глазах их паствы. Большую роль в этой перемене отношений сыграл безумный Павел из Пше-манкова, человек вздорный, сумасбродный и своевольный, после которого ни Прокоп, человек знатного происхождения, находившийся в родстве с княгиней Грифиной, ни силезец Муската, теперешний пастырь, — уж не могли вернуть епископскому достоинству его прежнего блеска.
Одновременно с усилением светской власти и восстановлением старого королевского достоинства ослабела власть духовная. Но вряд ли она так легко и быстро пошла бы на уступки, если бы не этот человек, отнявший у нее весь прежний блеск, не Павел, за грехи которого должны были расплачиваться его преемники. Он ознаменовал собою падение духовенства и вместо прежнего уважения приготовил своим преемникам равнодушие и пренебрежение.
Уж всем было ясно, что в будущем главным лицом в государстве будет не епископ, но король, которому подчинится и духовенство во главе с епископом. Для духовенства окончилась уже пора безраздельной власти над страною, и началась его борьба за остатки своей колеблющейся власти, которую должны были поддерживать подкрепления от Ватикана.
После Прокопа Русина был избран силезец, полуиностранец, не имевший в стране ни родных, ни связей. И тот, чтобы удержаться в столице, должен был всем угождать и стараться приобрести себе друзей среди светского общества и среди духовенства. Прежние епископы: Ивон, Прандога, Павел — его предшественники, происходили из местной шляхты, а этот был всем чужой. Сам полунемец он имел сторонников только в городе, замок не был еще на его стороне. Страну он знал очень мало.
В общем это был человек ученый, спокойного нрава, молчаливый, замкнутый в себя, несколько боязливый, действовавший осторожно, с оглядкой, и несмотря на это, чувствовавший свою слабость.
Он хорошо видел, что положение его непрочно, и что ему здесь не место. По наружности это был человек среднего роста с преждевременной сединой в волосах, всегда задумчивый, худой, сутуловатый, с желтым цветом лица и выцветшими глазами. Казалось, на этом боязливом, с печатью сокрытой тайны лице предчувствие начертало предназначенную ему судьбу.
В этот ранний час епископ Муската, только что отслужив утреню в домовой каплице, возвращался, сгорбившись, в свою спальню, где ждали его любимые книги, составлявшие лучшее его развлечение, когда его капеллан Станко, целуя его в руку, доложил ему шепотом, что его ждут войт Альберт с мещанами и просят позволения принять их.
На лице епископа мелькнуло выражение тревоги, ускорив шаги, он прошел в свою спальню, а потом быстро повернул в ту комнату, где он обыкновенно принимал гостей.
Как раз здесь ждали войт и мещане, а так как день еще не наступил, и маленькие окна не пропускали достаточно света, то епископ в темноте скорее угадал, чем разглядел прибывших.
Альберт стоял впереди всех: его легко было отличить по росту и фигуре- Сзади него виднелись бледные, встревоженные лица городских советников и купцов. Они о чем-то шептались между собой.
Необычный час их визита и какое-то зловещее предчувствие сразу охватили тревогой сердце епископа,
К нему подходили и тихо целовали ему руку.
— Отец, — заговорил войт Альберт, — мы пришли к тебе за советом! До нас дошли страшные вести!
Глаза Мускаты блеснули, он взглянул и печально опустил их.
— Говорят, что наш молодой король изменнически убит. Чехи в замке уже волнуются, — говорил войт. — Что делать? Локоток не замедлит воспользоваться этим. Уж он присылал послов и напоминал, чтобы город сдался ему. Спасая себя от беды, мы и должны были бы так поступить… но чехи? А если они будут мстить?
Епископ тревожно оглянулся вокруг. В комнате было немного народа, но даже и при них он не решался говорить открыто. В нерешимости он взглянул на Альберта, сложил руки и сказал тихо:
— Поговорим об этом наедине. Пойдемте ко мне.
Мещане остались в приемной комнате, а войт последовал за епископом в спальню.
Комната, в которую они пришли, была узенькая и длинная, как монастырская келья, в ней было много книг, большой стол занимал половину комнаты, остальное убранство было самое простое и даже убогое. В углу виднелось твердое ложе с неубранной еще постелью, крестом в головах, пальмой и освященной свечей.
Когда двери закрылись за ними, епископ снова скрестил руки и поднял их, как бы для молитвы.
— Господь посылает нам тяжкое испытание, — сказал он набожно. — Он и научит нас, как поступать.
— А кого же Он удостоит своим откровением и через кого будет вещать, как не через вас, отец? — возразил войт. — Мы ждем от вас мудрого совета. Надо спасать город!
Епископ молча смотрел в окно, а глаза его наполнялись слезами.
— Князь Владислав, — прибавил Альберт, — уже здесь близко, он собирает вести, посылает гонцов и торопит…
Муската сделал неопределенный жест рукой.
— Это еще не причина, чтобы спешить, — сказал он, — правда, он дерзкий и смелый человек, потому что столько лет был в изгнании и уже считался погибшим, а теперь снова объявился, набрал войско и приобрел власть. Конечно, мы должны его бояться, но разве это тот государь, какого нам надо?
Епископ говорил это, все понижая голос, как бы пугаясь сам тех слов, которые произносили его собственные уста. Но какая-то внутренняя сила вырывала их из его груди, и он не мог удержать их.
— Этот князь, — прибавил он, — никогда не уважал ни костела, ни духовенства. Люди еще помнят, что выделывали его воины в Силезии, Познани и в других землях. Ни вам, ни нам он не будет приятен.
Он умолк на минуту.
— Но если чехи не справятся с ним, — возразил Альберт, — мы должны будем выбрать кого-нибудь нашим королем? Уж он и так завладел многими землями, а если не будет чехов, возьмет и все остальные.
После недолгого молчания Муската зашептал Альберту чуть не в самое ухо:
— А почему бы вам не попытаться отдать Краков кому-нибудь из силезских Пястов? Они больше расположены к немецкому народу и имеют среди немцев много приверженцев.
Альберт отрицательно тряхнул головою.
— Теперь не время нам ставить от себя князя, — сказал он, — шляхта не пойдет с нами.
Муската слушал, еще не убежденный.
— Разумом, ловкостью и деньгами могли бы и вы победить, — сказал он, — с деньгами можно многое сделать.
Он вдруг замолчал. Войт холодно слушал, эти мысли приходили и ему в голову, но он знал, как трудно привести их в исполнение.
— Князь Владислав храбр и ничего не боится.
— Но сил у него нет, — возразил епископ, — он силен только вашей слабостью. Ведь еще недавно у него не было ни рыцарей, ни воинов, и он вооружал крестьян!
— Но теперь, когда ему повезло, у него прибавилось и друзей, — сказал войт, — мы знаем достоверно, что каштелян Вержбента, воевода Змигродский, оба князя Сандомирские, а среди ваших — каноник Клеменц, канцлер, — втайне преданы ему.
При имени канцлера епископ подтверждающе кивнул головой, об этом было и ему известно,
— Что касается каштеляна и воеводы, то это еще сомнительно.
— Э, нет уж никаких сомнений! — прервал его войт.
Они помолчали, глядя друг на друга. Епископ, видя, что Альберт ждет последнего слова, прибавил:
— Не торопитесь! Пока чехи в замке, не ищите другого государя. Чешская корона не останется без наследника. Выберут нового короля или которой-нибудь из женщин подыщут мужа из знатного дома… Тогда вспомнят чехи и о польской короне, а ваш карлик может опять отправляться в изгнание.
Последние слова епископ выговорил совсем тихо, но с чувством, видно было, что он желал сам себе исполнения этого пророчества.
— Этот маленький Локоток, знаете, что он такое? С ним придут его поляки, которые ему помогали, и заберут здесь все в свою власть. Вы знаете, как они не любят немцев и как завидуют им! Настанет для вас плохое время. У этого князя никогда ничего не было, а война втянула его в долги, кто же будет их платить, если не мы и не вы? Мещанство и духовенство!
Оба вздохнули.
— Подождите же! Не спешите, — прибавил Муската. — Чехи еще держат власть! Всегда будет время отворить ворота… Он не может сразу напасть и на город, и на замок… это уж выше его сил!
Разговор с перерывами продолжался еще некоторое время. Епископ, высказав то, что думал, не настаивал больше, овладел собою и с покорностью смотрел в будущее. Альберт, попрощавшись с ним, передал его совет ожидавшим его мещанам, а те пошли передать его в ратушу, предварительно разделившись во дворе, чтобы их не видели выходящими толпой.
На улице уже рассвело.
Муската только что собирался подкрепить силы пищей, когда к нему постучали. Он очень удивился и даже покраснел, увидев входящего канцлера Клеменца, о котором только что шла речь.
Канцлер и лицом, и фигурой представлял полную противоположность придавленному, угнетенному и перепуганному Мускате. Нестарый еще, очень красивый, с открытым, высоким лбом и мягкой улыбкой на губах, ксендз Клеменц выглядел бодрым и уверенным. Он не носил в себе никакой тайны и не был вынужден хитрить, по крайней мере на его открытом лице не было заметно следов борьбы со своими чувствами и мыслями.
Епископ приветствовал его тем радушнее, чем менее расположен был видеть его, он даже сделал усилие казаться веселым, хотя и был очень обеспокоен внезапным появлением канцлера.
Он пригласил его сесть и заговорил о дождливой погоде и о таких вещах, которые его менее всего интересовали.
Ксендз Клеменц сел. Муската догадывался, что его приход имел определенную цель и что он заговорит о деле Локотка. Это было ему неприятно. Позвав к себе слугу, он приказал подать себе похлебку, в надежде отсрочить неприятный разговор. Но канцлер и не спешил с ним. Только дождавшись, когда слуга ушел, он сказал:
— Рассказывают о печальной участи, постигшей молодого короля… Отцу нашему это небезызвестно?
— Да, говорят… рассказывают, — сказал Муската. — Но я этому не верю. Есть много людей, которым выгодны такие слухи. Молодой государь еще не успел нажить себе врагов.
— Он был развратник, — смело возразил Клеменц.
Епископ, не поднимая глаз, кушал свою похлебку.
— Если чехи принуждены будут уйти отсюда, — прибавил канцлер, — а власть перейдет к новому, нашему собственному королю, мы не будем этому противиться.
— Для нас, — сухо возразил епископ, — одинаково хороши все государи, кем бы они ни были, лишь бы они уважали власть костела.
— Но вся наша земля метит себе королем Владислава. Говоря это, он пристально смотрел на епископа, но тот не дрогнул и равнодушно заметил:
— Все в Божьих руках! Пусть будет Его святая воля.
— Сам Бог склонил к нему людские сердца, — сказал канцлер.
Епископ, не отвечая, поставил кубок на стол.
С минуту длилось молчание, потом Муската, глядя в стол, сказал все тем же равнодушным тоном:
— Не наше это дело, и я не хочу вмешиваться и становиться на чью-либо сторону. Если Бог пошлет удачу князю Куявскому, мы будем за него так же молиться, как молились за короля Вацлава.
Канцлер поднялся с лавки, убедившись, что здесь ничего больше не добьешься. Он хорошо знал осторожность епископа, а когда Муската как бы машинально подвинул к себе лежавшую перед ним книжку, делая вид, что хочет помолиться или почитать, то ксендз Клеменц низко поклонился и вышел.
Закутавшись в плащ, он быстро прошел через двор и тотчас же свернул к своему собственному дому, находившемуся в одной из ближайших уличек. Здесь, у ворот, поджидал его мужчина высокого роста, закутанный в плащ, так что из-за воротника не видно было его лица, но под плащом блестело оружие. Он поклонился канцлеру, и они вместе вошли в дом.
Это был известный уже нам Мартик Сула с веселым лицом и смеющимися глазами. Склонившись, он поцеловал ксендза в руку.
— А я к вашей милости за справками, — сказал он. — Нет ли чего нового для нашего пана? Что слышно у чехов? Скоро ли двинутся отсюда?
Канцлер с усмешкой взглянул на него.
— Имейте терпение, — сказал он, — все идет хорошо. Только немцы нам еще портят дело, потому что не знают, что принесет им ваше господство, они предпочитают и оставаться с чехами, и Держатся за них.
— Но ведь чехи не удержатся долго в этом сожженном замке! — порывисто вскричал Мартик. — Я уже был там у них, подсматривал и подслушивал. Начали амбары строить, ворота укрепили, но там их, по-видимому, немного, и дух у них упал. Если бы их только хорошенько прижать, они бы долго не высидели на пожарище.
— Потерпите еще! — повторил канцлер. — А пока ваше дело уговорить знакомых немцев, чтобы они скорее открыли городские ворота.
— Да вот в том-то и беда, что эти свиньи не хотят быть первыми, — отвечал Мартик. — Я уж стараюсь всяким способом подойти к ним, но они остерегаются.
— Но ведь они и чехов не очень-то долюбливают?
— Да, но нашего маленького пана они еще больше боятся, — сказал Мартик. — Да, может быть, и недаром… ведь и он их не очень-то любит, предпочитает своих…
На этом разговор окончился, потому что канцлер вынул свои пергаменты, а Мартик понял это как знак, что ему уходить. Он простился и вышел.
Была как раз обеденная пора, в то время обедали рано. Мартик почувствовал голод. Приехав сегодня из Охотничьего хутора и порядочно протрясшись на своем коне, он раздумывал теперь, где бы ему поесть.
Поднял голову и стал вглядываться в пасмурное небо, желая отгадать время. В этом помогло ему также движение на улице. Проезжали мимо на базар крестьянские возы, шли пешие с мешками за плечами, но перед ними бежали торговцы и торговки, отстраняя от них покупателей, предлагая свои услуги, ссорясь с ними и между собой.
Около лавок и магазинов, уже открывших ставни, толпились ранние покупатели, пришедшие за свежеиспеченным хлебом, пирожками, мясом и другими продуктами, выставленными на досках.
Голоса торговок, выглядывавших из-за занавешенных окон, разносились далеко вокруг, без грубых выражений, шуток, прибауток и насмешек не обходился ни один торг.
Мартик, пробираясь между постройками, возами и прохожими, спешил к дому, при одном воспоминании о котором у него глаза сверкали весельем. Дом этот находился неподалеку от дома Павла с Берега, и в нем также помещались две лавки, выходившие на улицу. Но Мартик даже внимания на них не обращал, хотя в них он мог бы подкрепить себя пищей, и, войдя прямо во двор, направился к комнатам, выходившим окнами в сад: оттуда доносился громкий разговор и смех.
Сула нахмурился, очутившись у двери в сени, и с минуту колебался, потом набрался храбрости и, толкнув дверь, смело вошел в комнату.
Здесь, за накрытым столом, обедали два гостя, Грета, разряженная, сидела поодаль, на лавочке, у окна, и улыбалась им, а в уголку на низком стуле сидел телохранитель Курцвурст в своем красном костюме.
Это была квартиры вдовы. Обед был только что окончен, и двое запоздалых гостей подкрепляли себя пивом. Между ними и хозяйкой шел разговор, прерываемый шутками и смехом. Один из них был чех, другой — немец, оба молодые, богато одетые и соперничавшие между собой в приобретении расположения вдовы, приход третьего был им, очевидно, неприятен: и между собой-то они не могли поладить.
А хозяйку, казалось, все это развлекало.
Чех Микош не отличался особенной красотой, но зато мог похвастаться богатством наряда и вооружения. Видно было, что он заботился о впечатлении, которое производил на женщин: его костюм был весь богато расшит, а на панцире висело множество цепочек, больше для вида, чем для какой-либо надобности. Короткий плащ, спадавший с плеч, был темно-голубого цвета на малиновой подкладке, пальцы рыцаря были унизаны многочисленными толстыми золочеными кольцами. Его открытое широкое лицо не было красиво, но подкупало своей молодостью, свежестью и мужской отвагой.
Немец был тоже молод, он был худ и строен, носил небольшую светлую бородку, на нем не было ни железа, ни брони, только один нож у пояса. Он не имел в себе ничего рыцарского, но смотрел смело, как человек, чувствовавший свою силу и знающий, чего он хочет. Одна цепь, которая была у него на шее, превышала ценностью все вооружение чеха и его блестящие побрякушки. Кроме верхнего мехового плаща, вся его остальная одежда была из чистого шелка.
Чех и немец спорили между собой и поднимали друг друга на смех, когда вошел Мартик, статный и красивый, но по сравнению с ними выглядевший плохо одетым и ничем не выдающимся.
Тем не менее Грета улыбнулась и ему, а оба сидевшие за столом, увидав его, сразу нахмурились. Но у Сулы было обыкновение, как бы его ни принимали, хорошо или худо, не изменять спокойного, ясного выражения своего лица и не обращать внимания на людей.
Слегка кивнув головой обоим рыцарям, он смело подошел к Грете, нарядной и красивой, как всегда. Ее спокойное, поразительно холодное, но сверкающее красотой лицо никогда не отражало ни усталости, ни печали, ни какого-либо другого чувства. Казалось, ее занимало все окружающее, но ничто не затрагивало ее души. К людям она относилась равнодушно, хотя она их дразнила, играла ими, кокетничала с каждым, никого не пропуская, и любила увеличивать число своих поклонников.
Каждый из них имел минуты заблуждения, когда ему казалось, что она к нему менее равнодушна, чем к другим, но только один Курцвурст, никогда ее не оставлявший, все видевший и ко всему прислушивавшийся, знал, как она пренебрегала людьми. Каждого она высмеивала, как только он уходил, и никто не казался ей лучше других.
Чех приходил к ней почти ежедневно, немец, по имени Бальцер Вурм, уж несколько раз делал ей предложение. К Мартику, который знал ее еще девушкой и очень ее полюбил, она относилась не хуже, но и не лучше, чем к другим.
Старый толстый мясник, дядя Павел, его первый доверенный Ганс да и множество молодежи были влюблены во вдову. После смерти мужа, убитого в какой-то свалке, человека дерзкого и смелого, родня Греты уговаривала ее вторично выйти замуж, но она только пожимала плечами и не всегда удостаивала ответом.
Может быть, ее бы и выдали насильно, но дядя Павел, хоть и не смел ни на что надеяться, приняв во внимание его возраст и родство с вдовушкою, был рад подольше попользоваться своими опекунскими правами.
Да и она, заставляя дядю во всем соглашаться с ней, не торопилась искать себе мужа. Наследница она была богатая: были у нее и земли, и дома с лавками, и деньги, и это еще больше увеличивало ее цену в глазах поклонников, но она сама выше всего ставила свою свободу. И пользовалась ею так разумно, что никто не мог сказать про нее ничего дурного, хотя она и не сторонилась людей. Курцвурст, игравший при ней роль не то слуги, не то шута, следовал за нею всюду, как за королевой.
Когда сидевшие за столом и оживленно беседовавшие гости увидели Мартика, они умышленно прервали беседу, а он, приблизившись к Грете, присел около нее на лавку и принялся вполголоса дружески беседовать с нею.
Приход его был одинаково неприятен и немцу, и чеху. Они оба старались пересидеть один другого, чтобы остаться наедине со вдовой, потому что Курцвурст, молча сидевший в уголку, не шел в счет, а Мартик сразу смешал все их планы и надежды. Они хорошо видели, что от него не так-то легко отделаться, и особенно потому, что он пришел позже всех. Лица их сразу затуманились. Микош по долгу службы должен был идти в замок. Немец же не любил оставаться в обществе поляка. И вышло, что оба вдруг поднялись и стали прощаться. Вдова не задерживала их. Курцвурст встал тоже и, забавно гримасничая, кланялся им, размахивая длинными руками.
Мартик, глядя им вслед, когда они выходили, состроил такую забавную физиономию, что и Грета усмехнулась, очень уж он обрадовался, что избавился от них.
Но радость его продолжалась недолго, едва только он повернулся к хозяйке и начал с ней разговаривать, как у дверей послышались шаги, и показался Павел с Берега.
Он был мрачен и обливался потом несмотря на холодную погоду. Поэтому он прежде всего принялся вытирать свое круглое и лоснящееся лицо, потом, поклонившись Грете, сел на лавку.
— Что нового? — спросил Сула советника.
— Каждый день нельзя иметь ни свежего мяса, ни свежих новостей, — отвечал Павел. — Нового? Да ничего нового нет. Говорят только, что чехи думают сильно укрепиться, а еще говорят, что сюда едет из Праги наместником Павел из Паулыптына. Говорят, что он разумный человек, не такой вспыльчивый и суровый, как Боскевич.
— Ну, что там чехи! — небрежно рассмеявшись, сказал Мартик. Потом, помолчав минутку, он продолжал: — До каких же пор здесь будут чехи? Я думал, что по крайней мере в замке сядет пан Вержбента или пан Змигродский.
Он взглянул на Павла, а тот ему отвечал жестом, который означал, что до этого еще далеко.
Грета, поглядывая то на советника, то на Мартика, внимательно слушала.
— Э! — шутливо сказала она. — К весне все это будет кончено, вместе с аистами прилетят и поляки.
— Хорошо было бы, — смеясь, подхватил Мартик, — если бы чехи улетели вместе с гусями.
Павел молчал, посматривая на племянницу, которая вертела в ручках платочек и стреляла глазами то в ту, то в другую сторону, держала обоих, как на привязи.
— Пусть прелестная Грета, — заговорил Мартик, — скажет Павлу, что наш маленький князь достоин того, чтобы ему так не противились. Если мещане станут на его сторону, то он их щедро наградит. И, с другой стороны, я бы не советовал никому раздражать его и противиться.
Грета, по-видимому, вполне разделяла мнение Мартика. Белые зубки ее сверкнули в улыбке, когда она сказала:
— Этих маленьких людей всегда надо особенно бояться. Бог знает, откуда у них берется и ума, и силы больше, чем у другого большого. Сила и разум — то же, что пиво, возьмешь его, как есть — оно крепкое, а дольешь воды, сделается в полтора или в два раза больше, но уж жидкого.
Павел удивлялся и восхищался и сравнением, и разговором вдовы.
— Всяко бывает, — прибавил он, — бывают и великаны сильные.
— А я все-таки карликов больше боюсь, — говорила Грета. — Этот Локоток — просто волшебник… Если уж ему посчастливилось без людей и без денег завоевать столько земель, то он доберется и до Кракова.
Мясник взглянул на племянницу, не зная, говорит ли она то, что думает, или просто дурачит Мартика. Но вдовушка стояла на своем. Тогда Мартик подошел к нему и спросил тихо:
— Ну, как же? Что будет?
— Да ничего. Так, как я говорил, — отвечал Павел. — Первыми мы не хотим быть.
И в свою очередь шепнул Суле:
— Так решили в совете. А Сула опять ему на ухо:
— А знаете, кто внушил это по великой своей мудрости совету? Епископ Муската! Хо, хо, знаем мы его и знаем, на чьей он стороне. Но хоть у него митра на голове, пусть хорошенько следи! за нею, чтобы не упала и чтобы не пришлось и ему, как Павлу] сидеть в тюрьме. С нашим паном играть в кости — приятного мало!
Павел хотел выступить в защиту епископа, но Мартик слегка хлопнул его по плечу.
— Вы же ходили к нему вместе с Альбертом сегодня утром за советом?
Мясник опустил голову. Грета улыбалась, догадываясь, о чем идет речь.
Сула отступил на несколько шагов, стараясь придать своему лицу прежнее выражение, хотя видно было, что окончание разговора было ему неприятно. Он подсел поближе к Грете и шутливо сказал:
— Хоть мне во всем не везет, но есть у меня одно утешение — поглядеть на вас. Жаль только, что недолго, — скоро уж придется мне уехать отсюда.
И развел руками, показывая, что в них нет ничего, ничего не удалось приобрести. Она тоже знаком уговаривала его не терять надежды.
Курцвурст, сидевший в углу и постоянно, если только не спал, приглядывавшийся к своей госпоже, пока она была в обществе мужчин, смотрел на нее и теперь, гримасничал и думал про себя:
— Кто ее знает? Простой человек — нищий воин, — а может быть, он ей нравится больше всех?
Но такие подозрения приходили ему в голову по несколько раз в день.

VII

Главные силы князя Владислава, прозванного Локотком, были в это время сосредоточены под Сандомиром.
В замке, кое-как отстроенном и подновленном после пожара, жил сам князь со своим двором и главными советниками. А в местечке, также вновь отстроенном, а частью еще строящемся, на месте выжженного татарами поселения, в шалашах, палатках и землянках размещалась боевая дружина того, кто называл себя единственным настоящим наследником польской, короны.
В то время даже войска самых знатных королей и владетельных князей не имели того однообразия, порядка и законченности, военной выправки, какое мы видим в наше время, но среди тогдашних войск дружина Локотка отличалась совершенно своеобразным устройством и даже внешним видом. Люди, вооруже-ние, лица и весь походный обиход представляли удивительную смесь и выдавали разнообразие происхождения этого военного сборища.
Отряд Амадая — здесь была только часть его — состоял из одних только венгров и диких куманов. Это была самая неспокойная часть войска, взятая по набору и возмещавшая неплатеж жалованья грабежом деревень, усадеб, имений духовных лиц и монастырей. И языка их никто не понимал, и никакими угрозами нельзя было их остановить. Они никого не боялись, со всеми держались дерзко и гордо, помня, что первыми своими победами князь был обязан им. Эти огромные загорелые чернобородые люди, с сильными голосами и нетерпеливой жаждой ринуться скорее в бой, хотели играть первую роль, хотя здесь оставалась только небольшая часть их — остальных Локоток выслал в епископские земли, в Беч, — понемногу стараясь отделаться от этих беспокойных союзников, вечно надоедавших ему требованиями о выдаче жалованья.
Но не одни только венгры и куманы имели странный и дикий вид. И остальные полки были не лучше их.
Люди, собравшиеся с пограничных с Куявами земель, также отличались и лицами, и одеждой и обнаруживали примесь какого-то чуждого племени. Настоящих рыцарей, происходивших из старой шляхты и уже раньше носивших вооружение, было совсем мало, и те находились только при особе самого князя, в других отрядах среди воинов встречались простые крестьяне, по доброй воле или силой взятые в войско.
Были и такие, которых сначала надо было подталкивать вперед дубинками, а потом они сами полюбили военное дело, заметив, что им многое позволено и что они могут безнаказанно кричать и грозить другим. Новое хорошее вооружение было здесь редкостью, имели его разве только те, что находились в замке, а остальные выходили в чем попало и жили только грабежом во время войны.
И вооружены они были неодинаково: у кого — топор, у кого — железный цеп, еще у некоторых — огромный лук, а у иного — маленький изящной формы, были тут и ножи, и мечи различной длины и самого разнообразного вида. Настоящих стрелков, пускавших тяжелые стрелы из луков художественной работы, было всего несколько десятков. Копья, окрашенные в красную или белую краску, иногда пестро размалеванные, тяжелые и легкие — попадались далеко не у всех. Мечи всех сортов, начиная от старых, тяжелых и неуклюжих из бересты и кожи и кончая кованными с железными концами и вбитыми в них медными гвоздями, — лежали целыми кучами, как груды амуниции, брошенной после боя. Весь лагерь занимал довольно большое пространство и был подразделен на несколько частей, мало чем отличавшихся одна от другой. Здесь почти не было правильных отрядов уже обученного войска, какое имели в прежнее время паны из Налэнчова, Топорова и Шреняв, небольшая горсточка их стояла на страже у замка, где жил Локоток.
Трудно было поддерживать порядок в этом людском муравейнике.
Целыми днями весь лагерь шумел и волновался, а его начальники, обозные старосты и подчиненные им стражники, на обязанности которых лежал присмотр за порядком, то и дело бегали из одного места в другое, разнимая дерущихся и успокаивая их чаще всего с помощью дубинок. Воины готовы были подраться каждую минуту из-за всякого пустяка, потому что война приучила их к безделью и к безответственности, а между тем они хорошо понимали свое значение в войске Локотка.
Несмотря на это, в этой толпе, отдыхавшей теперь после многих битв, царило веселье. Музыканты, торговцы, бродяги обоего пола, нищие, шинкари сидели и бродили между палатками из серого полотна или из войлока, между шалашами и шатрами, сплетенными из веток, между хижинами, сложенными из хвороста, среди оврагов, прикрытых деревом и мхом, костров, огороженных камнями, возов и коней, привязанных к кольям.
Кое-где над палатками и шалашами возвышался длинный шест с хоругвью или знаменем, которое объединяло всех, принадлежавших к определенной группе.
Подчас нелегко было найти свое место в этой неразберихе. Тропинки так извивались и скрещивались, разбегаясь опять во все стороны, что многие подолгу блуждали, прежде чем добраться до своего отряда. И потому здесь перекликались, призывали друг друга и трубили, как в лесу.
У некоторых отрядов применялись для созыва разбредшихся частей доски, подвешенные к кольям, по ним колотили палками и таким образом собирали заблудившихся.
Песни, бренчанье инструментов, взрывы смеха, крики ссорящихся, — все это вместе составляло целый хор разнородных, сливающихся в одно звуков, к которым еще примешивалось ржание коней, лай и вой псов и стоны побитых.
Драки представляли здесь такое обычное явление, а убийства были так часты, что когда несли хоронить труп, мало кто интересовался даже взглянуть на него, не желая отрываться от игры в кости или от кружки пива. Сидевшие у котлов, при виде носилок с телом, не прикрытым даже одеждой, потому что никому не позволялось уносить с собою в гроб одежду, не прекращали даже своего пения.
Среди всего этого беспорядка и убожества кое-где виднелись более нарядные палатки начальников, а в них люди в хорошей одежде, около палаток были воткнуты копья, тут же стояли крепкие повозки, и по всему этому можно было узнать помещиков. Все это были люди храбрые и горячие, они первые откликнулись на зов Локотка, но средств у них не было. А знатнейшие все еще выжидали, и только в последнее время замечалось и среди них брожение в пользу князя.
Не имея возможности за отсутствием личных средств обеспечить своему войску пропитание, Локоток должен был поневоле примириться с обычным в то время способом удовлетворения нужд войска. Каждый день выходил отряд охотников на добычу фуража и брал все, что попадалось под руку, не заботясь о том, кому отобранное принадлежало. Осенью набрасывались на ‘десятину’, на огромные стоги священнослужителей и монастырские амбары.
Кроме того, многие потихоньку отъезжали подальше, куда глаза глядят, и потом возвращались небольшими группами, таща за собой мешки и узелки, убитых птиц и домашних животных.
Этих желанных гостей встречали весело, потому что у них всегда можно было поживиться за небольшую цену.
Торговцы не особенно охотно шли в лагерь, где было мало денег, зато много своеволия. Не один из них был здесь ограблен, и не мог добиться справедливости даже в замке, потому что не мог назвать виновных.
Чем ближе к замку, тем больше попадалось богато одетых воинов, это были отряды шляхтичей, присоединившихся к Локотку и приведших к нему свое войско.
Здесь было гораздо спокойнее, и шум лагеря, расположенного в городе и на равнине, казался здесь глухим рокотом моря.
Около замка ходили люди, стояли кони, около палаток слуги чистили блестящее вооружение, вытряхивали пыль из господского платья, некоторые суетились около котлов с пищей, следя за ее приготовлением. Здесь уже реже можно было встретить оборванных бродяг обоего пола, потому что их сейчас же гнали прочь, боясь воровства.
Во многих пригородных усадьбах и городских домах размещались знатнейшие рыцари, потому что мещане надеялись найти в них защиту от своеволия лагерного сброда. Здесь также виднелись знамена на длинных древках, для того чтобы сюда не забрел кто-нибудь, не принадлежавший к этой группе.
В самом замке жил князь, но после разрушения замок был только слегка подправлен и представлял мало удобств для жизни. Одиноко торчали уцелевшие части старых стен, среди которых наскоро построили сараи и конюшни. Хорошо сохранился замковый вал и укрепления на нем, и ворота были новые и крепкие, но внутри было гораздо больше развалин, чем строений.
Князь не любил окружать себя пышностью, весь его двор и слуги были одеты прилично и чисто, но скромно и без показного великолепия. Локоток, весь преданный своему делу, не заботился о внешности. Брал, где только мог, но не для себя, а для окончания задуманного им дела. Сам он имел только то, что ему приносили в дар друзья. Один подарит ему коней, другой — упряжь, а тот — готовые наряды или сукно, еще кто-нибудь — оружие, почти все давали ему деньги: теперь и шляхта была заинтересована в том, чтобы будущий государь не слишком обнаруживал свою бедность.
Правда, казначею не приходилось располагать большими суммами, потому что едва только в кассу поступали деньги, как тотчас же надо было заткнуть рты венграм, куманам и другим.
Уже и в это время у князя Владислава был свой канцлер, подкоморий, капелан, коморник и весь придворный штат, но все это были люди случайные, не подготовленные к своей роли, да и не на чем было еще и подготовляться.
Будущее величие того, кто добивался короны, еще никому не бросалось в глаза, но всякий, кто входил в горницу, где маленький князь сидел за грубо сделанным столом, всякий, присмотревшись к нему и послушавши речей этого невзрачного на вид человека, выносил убеждение, что в нем таится большая сила. Он не хвастался и не пускал пыль в глаза, но так горячо верил в правду своих притязаний, что и другие заражались этой верой.
Дело было под вечер. Локоток собрал у себя всех своих начальников войск и канцелярских служащих. И, стоя среди них, маленький, невидный, в потертом кафтане, с растрепанными волосами и плохо расчесанной бородой, но с быстрыми, умными глазами, он все же казался господином над всеми. Едва только он начинал говорить, все умолкали, и глаза всех не отрывались от его лица. Во всем этом собрании он был самым невзрачным на вид, а между тем к нему, как к огню, устремлялось все.
Один взгляд на вошедшего, одно его слово, и он уж быстро отгадывал в чем дело и отвечал коротко и решительно. А говорил, словно топором рубил, и не выносил противоречий. Если он сдвигал брови, и между ними резко обрисовывались две складки, все знали, что возражать невозможно.
Оп стоял между Вержбентой и Войцехом из Змигрода, и тут же подле него находились канцлер Клеменц, только что прибывший из Кракова с судьей Смилой, все они держали вместе совет, когда вдруг с громким восклицанием в распахнувшиеся двери быстро вошел человек средних лет, в одежде духовного, в сильно возбужденном состоянии.
Еще раньше, чем окружающие его сообразили, с чем он явился, Локоток догадался, что он пришел жаловаться. Гнев, обида, раздражение ясно читались на его лице. Слегка поклонившись, он поднял руки кверху и начал кричать:
— Содом и Гоморра, милостивый князь! Вы навлекаете на себя кару небес! И здесь ваши люди проделывают то же, что в Познани! Разграбили мою кладовую, вывели скот, обидели моих слуг… увели коней из конюшни. Это насилие — грабеж собственности костела!
Запыхавшийся ксендз закашлялся.
Князь слушал спокойно, давая ему выговориться, но это хладнокровие еще более возмутило ксендза.
— Это татарское нашествие! — вскричал он. — Дикари, нехристи! Не уважают святыни Господней и ее слуг!
— Успокойся, отец, — сказал Локоток. — Я-то уж не могу помочь. Война имеет свои права, и воины мои не должны умереть с голода. Я за все вас вознагражу, а теперь и вы должны сносить все так же терпеливо, как и я.
Ксендз возвысил голос и уже хотел крикнуть: ‘Анафема!’ — как канцлер Клеменц с достоинством выступил вперед.
— Уважаемый отец! — сказал он. — Князь при всей доброй воле не может ничего сделать. Люди собираются здесь, есть все должны, а накормить всех трудно. Но война скоро окончится, и тогда все убытки возместятся.
— Но дерзкие руки посягают на святую и неприкосновенную собственность костела! — прервал его ксендз.
— Все убытки будут возмещены костелу, — спокойно сказал князь, — когда мы избавимся от чехов, очистим страну и водворим в ней порядок.
— Чехи нас так не обижали! — возразил ксендз.
Канцлер Клеменц, почти насильно отведя его в сторону, старался уговорить и успокоить, когда в оставшихся открытыми дверях Локоток увидел чье-то лицо, вздрогнув, он поспешил к дверям, забыв о священнике.
Там стоял весь забрызганный грязью, только что приехавший Мартик. Князь издали приветливо улыбнулся ему и, не обращая внимания на окружающих, вышел в соседнюю горницу, где стояло убогое ложе, а в углу лежало кое-какое оружие.
— Ну, с чем ты прискакал? — спросил он. — Наверное, нет у тебя добрых вестей. Вот и ксендз-канцлер со Смилой уже вернулись из Кракова и ничего не привезли, — только какие-то туманные обещания. Что же мещане?
— Мещане, милостивый князь, — живо заговорил Мартик, — все почти немцы, а немец, даже самый лучший, хитер, как лиса. Они хотели бы сидеть на двух стульях.
Мартик помолчал немного.
— С мещанами-то еще можно было бы сговориться, но епископ все дело портит, а они его слушают. И чехи тоже что-то не думают сдаваться.
Он взглянул на князя, который вовсе не казался опечаленным и спокойно слушал.
— Тогда не для чего тебе было возвращаться! — сказал он. — Тебе надо было сидеть и улещивать мещан. Пусть бы было хоть немного людей преданных мне, которые решили бы открыть ворота, остальные принуждены будут уступить. А для этого надо склонить на нашу сторону всего несколько человек.
Мартик провел рукою по волосам и поклонился князю.
— Милостивый государь! — возразил он. — Я бы рад услужить, да чем? Нет у меня ни большого разума, ни денег, чтобы их подкупить. Это для меня слишком трудное дело. Вот, если бы мне немного войска да оружие, мы бы скорее справились!
Локоток весело улыбнулся.
— Ну подожди, я и сам скоро туда приду, — отвечал он. — Ты будешь мне там нужен, в самом городе. Ты им обещай, что хочешь, пугай их штурмом, а сам старайся так устроить, чтобы дело обошлось без штурма. Здесь я могу без тебя обойтись, а там ты мне нужен, потому что водишь дружбу с мещанами и мещанками. Не теряй же времени и возвращайся!
— Если бы только не епископ! — вырвалось у Мартика. — Наверное, он сердится за Беч, там венгры разбойничают.
— К епископу я пошлю канцлера, — отвечал князь. — А ты немного отдохни и возвращайся в город. Когда приедешь туда после нескольких дней отсутствия, и будут тебя спрашивать, говори, что я двинул все свои силы на Краков.
Окончив свою речь, Локоток подал Мартику руку для поцелуя, достал из денежной сумки, лежавшей на столе, горсть монет, сунул их ему и поспешно вышел.
Сула, справившись так быстро с данным ему поручением, имел еще время навестить своих товарищей в лагере и вспомнить свою прежнюю жизнь, о которой он так тосковал. Он тотчас же вышел на двор, где его окружили воины, приветствуя громкими восклицаниями.
— Мартик! Сула! Ты опять здесь! Откуда тебя принесло? Гость едва успевал отвечать на вопросы, с любопытством всюду
заглядывал, в свою очередь расспрашивая, кто был теперь с паном, кто вновь приехал, кто еще прибавился, он сразу заметил, что сил прибыло.
Как только чешское могущество поколебалось, взоры всех обратились на маленького пана. Ему должна была принадлежать корона Пшемыслава и Вацлава. Со всех концов страны собирались рыцари со своими отрядами, хотя некоторые из них все еще старались сделать это скрытно. Но людей заметно прибыло.
Когда Мартик сверху, от замка, кинул взгляд на растянувшийся перед ним на равнине лагерь, сердце его забилось от радости.
Между тем в горнице хнязя шло совещание, в котором принимали участие все новые и новые союзники. Одним из наиболее желательных и влиятельных был Винцент из Шамотул, богатый помещик из Великой Польши, на приезд которого здесь никто не рассчитывал, и потому его встречали с особенной радостью. Это был человек в расцвете сил, известный своими рыцарскими заслугами, безмерно честолюбивый, искавший славы и богатства.
Его привез в лагерь Вержбента, рекомендуя князю как человека, имевшего большое влияние в Великой Польше.
С первого взгляда в нем был виден гордый магнат, человек страстный и горячий. Он никогда раньше не видал Локотка и, войдя к нему, был прямо поражен его невзрачным видом. Сам он, собираясь ехать сюда, окружил себя почти княжеским великолепием, чтобы показать свое могущество. И среди простых и скромно одетых придворных Локотка он в своем ярком и блестящем наряде производил странное впечатление.
Все с любопытством приглядывались к нему, когда он в коротких словах предлагал князю свои услуги.
— Я рад вас видеть здесь, — отвечал князь, — но буду вам еще более благодарен, если вы поможете моему делу там, где я не надеюсь иметь союзников. Меня там помнят по прежним делам, но я их искупил…
Винцент не знал, что сказать, и не мог многого обещать, так как знал, что в Познани силезец скорее найдет себе союзников, чем Локоток, которого боялось духовенство.
Но князю достаточно было одного взгляда на этого человека и короткого разговора с ним, чтобы заглянуть в душу шамотульского пана и убедиться, что на него надо действовать обещанием славы и почестей.
Он отвел его в сторону, посадил рядом с собой и, показывая ему доверие и уважение, в конце своей речи шепнул ему:
— Старайтесь привлечь ваших на мою сторону. Если земля эта с вашей помощью достанется мне, а она мне необходима для обеспечения крепости моей короны, и в ней — наше гнездо, вы можете быть уверены, что я вас поблагодарю за это. Если я назначу там наместника, то это будете вы!
Действительно ли Локоток намеревался так щедро вознаградить новоприбывшего? Об этом знал только он сам. Но эти слова обеспечили ему помощь гордого магната.
Великая Польша была ему нужна. Корона Пшемыслава была в Гнезне, а Гнезно — в той земле, которую должен был привлечь на его сторону Винцент.
Несколько часов продолжалась беседа и окончилась только тогда, когда в большой горнице приготовили ужин для всех гостей. Угощение было непышное, а сервировка годилась только для воинов. Кушанья подавались на деревянных блюдах, а питье в глиняных кружках. Серебра здесь и в помине не было, и князь первый смеялся над этим, подшучивая над своим убожеством.
Подчаший достал единственную, какая нашлась, позолоченную чарку, а князь, взяв ее, поднял высоко кверху, чтобы все видели.
— Так меня объели мои воины, — сказал он, смеясь, — что только эту одну спас каким-то чудом Мечин. Но в Кракове есть много золотых дел мастеров!
— А в Олькуше найдется серебро! — весело прибавил Вержбента.
— И я, и жена моя, — заметил Локоток, — которая привыкла к простой одежде и бедной обстановке в Радзееве, для себя не нуждаемся ни в каком излишке.
Судья Смила отвечал с поклоном, что шляхта, наверное, с удовольствием уделит от себя по кубку для своего пана.
— Мне этого не нужно, — сказал Локоток, — мне бы только хватило на жалованье моим людям и на продолжение моего дела, нам надо еще со многим справиться и многое добыть, да и чехи еще сидят в замках.
— А бранденбуржцы и саксонцы стоят на границе, — прибавил кто-то из гостей.
— Против тех нам помогут крестоносцы, — сказал Жегота, — они не очень-то ладят между собой.
— Ну а против крестоносцев, кто пойдет? — прервал Верж-бента. — Ведь и те для нас страшны. Они хотят силою отнять у вас поморские земли.
— Боже сохрани! Мы их но отдадим! — вскричал князь. — Этот-то край нам особенно дорог, потому что это наши ворота в широкий свет.
— Не отдадим! — повторили и другие.
Так тянулась беседа обо всем понемногу. Винцент из Шамотул не спускал взгляда с того, кому он приехал предложить свои услуги, и тот посматривал на него, и ясно было, что оба не вполне доверяли друг другу, хотя и сознавали общность своих интересов.
Только тогда, когда разговор перешел на войну, на способы ее ведения и на врагов, с которыми приходилось воевать, Локоток оживился, и лицо его прояснилось.
Шамотульский пан, уже присмотревшийся к крестоносцам и саксонцам, осмелился заметить, что польскому войску многого еще недоставало, чтобы сражаться с ними.
— А сражались же мы с чехами, которые не хуже них, — сказал князь, — да и били мы их тоже не хуже. Вы не видали моих воинов в бою и не знаете их. С виду они неказисты, но приказы мои исполняют хорошо и нападают на врага, как хищные звери.
Винцент усмехнулся.
— Самые лучшие воины, — прибавил Локоток, — это голодные и ободранные. У кого красивое вооружение и всякое добро, тому жаль его потерять, а моим нечего терять, но они надеются все сами завоевать.
Так до самой ночи шла беседа о войне и различных приключениях боевой жизни, а потом каждый пошел искать себе уголок для ночлега, а шамоту льский пан отправился ночевать в раскинутую его слугами палатку, потому что другого места не было.
Канцлер Клеменц остался наедине с князем.
— Поздравьте меня, отец, — обратился к нему Локоток, — в мою сеть попалась крупная рыба. Я очень доволен этим паном из Великой Польши.
— Только бы вам не обмануться в нем, — сказал канцлер. — Я его не знаю, а слухи о нем ходят разные. Он богат и знатен, но честолюбие у него большое, и он за свои услуги много потребует.
Князь утвердительно кивнул головой, но видно было, что слова канцлера его не встревожили.
— Я боюсь его ненасытной гордости, — прибавил ксендз, — потому что надменным и властолюбивым людям всегда хочется еще большего.
Ксендз Клеменц собирался вернуться в Краков и спрашивал, не будет ли каких-нибудь поручений и приказаний, на что Локоток коротко отвечал:
— Краков можно взять, но сделайте, что в ваших силах, чтобы избежать кровопролития. Самый город не так уж важен, но там живет много богатых немцев, а мне нужны деньги. Вавель {Вавельский замок в Кракове.} обладает невидимой силой, а когда он достанется мне, то и другие земли сдадутся нам.
Рано утром, в числе людей, ехавших вместе с ним в город, канцлер увидал весело улыбавшегося Мартика, который, поклонившись ему, заявил, что он едет по приказанию своего пана туда же, куда и канцлер, и готов охранять его в дороге.

VIII

Краковский рынок даже в обычные дни имел в известные часы дня очень оживленный вид, на другой день после прибытия Мартика в город около полудня тут было так много народу, и стоял такой шум, что трудно было протиснуться в этой толпе и невозможно было разговаривать.
К зданию ратуши шли городские советники, а с ними два войта, которые замещали главного войта, носившего это звание по наследству от отца, а к Дынгушу шли лавочники и те, что имели дела с ними, подвозили товары к большим и малым городским или базарным весам. Немало было народу в пивной под ратушей, где продавали самое лучшее сводницкое пиво. Но огромное большинство наполнявших рыночную площадь спешило к лавкам, магазинам и лоткам с товаром, которые занимали в два ряда пространство всей площади вплоть до ратуши.
Здесь была сосредоточена вся торговля, перекинувшаяся в одну сторону до Фландрии и Италии, а в другую — до дальнего Востока. Чем проще было отечественное производство, тем больше нуждались в иностранных товарах. Купцы особенно хорошо зарабатывали именно здесь, где все, что они привозили, казалось редким и особенно нужным.
Внешний вид этих открытых лавок, тянувшихся двумя тесными рядами во всю длину площади, был непривлекателен. Да и внутри было темно и тесно. Вместо вывески служили вывешенные на шесте куски материи, восточного шелка, какой-нибудь яркий пояс или кухонная утварь. Но в темной глубине этих лавок, загроможденных товаром, попадались действительно ценные вещи.
Здесь можно было достать все, что шло из Византии через Сицилию и Венецию, начиная от самых драгоценных бархатных и шелковых тканей и кончая обыкновенными шерстяными, от драгоценнейших мехов до самого тончайшего полотна и газа. Здесь покупали материю для одежды священнослужителей и для домашнего плаща, кольцо для невесты и охотничью трубку из слоновой кости, охотничьи сапоги и кусок хлеба.
Все это, а особенно дорогие вещи, не выставлялось напоказ, как это делают в наше время, и не предлагалось громко, чтобы не раздразнить аппетита и не привлечь грабителей. Драгоценнейшие вещи тщательно прятались, но услужливые посредники знали, куда провести покупателя.
Больше всего было в этом ряду лавок с немецкими и голландскими товарами, но немало было также и шелковых изделий из Италии, изделий из козьей шерсти, предназначенных для власяниц, которые набожные люди носили на голом теле.
В других лавках сидели золотых дел мастера и те, что торговали цинковыми и медными изделиями, венецианскими четками, кольцами, поясами и тому подобными вещами.
В то время торг производился иначе, чем в наше время, покупали с тем, чтобы вещь держалась долго, поэтому внимательно рассматривали, расспрашивали о цене и долго торговались, причем разыгрывались очень оживленные сцены, когда покупатель, не сойдясь в цене, уходил из лавки, а служащие лавки бежали за ним и силой тянули его за рукав обратно. Здесь невозможно было кого-нибудь услышать, потому что уже и в то время торговки были так же болтливы и крикливы, как нынешние, а свободой слова пользовались в большей мере.
Эта маленькая, тесная уличка, которую часто совершенно загромождали купеческие возы, провозившие товары и для безопасности останавливавшиеся здесь, своим живописным разнообразием напоминала восточные рынки. Каких только тут не было нарядов! Немецкие, итальянские, фландрские, персидские, византийские! Попадались и рыцари, и духовные, потому что духовенство, кроме нищенствующих монашеских орденов, ходило за всеми покупками в лавки.
Женщины приходили сюда не только для покупки, но и просто из любопытства, а за ними увивалась молодежь.
Благодаря соседству находившейся под ратушей пивной, откуда выходили подвыпившие люди, с ратушей, в которой заседали городские советники, суда, городских весов, нескольких винных заведений около рынка и нескольких пивоваренных заводов, эта тесная улочка торговцев или, вернее сказать, купеческая часть города была целый день заполнена сплошной массой народа.
Странный вид имели эти постройки, вмещавшие в себе столько сокровищ: некоторые из них были из камня, другие — из дерева, третьи — из досок. Большинство из них не впускало вовнутрь дерзких крестьян. Широкое окно со ставней, открывавшейся наружу на манер стола, опиравшегося на подставки, служило купцу для выкладывания товара перед покупателем. Такие ставни имелись во всех домах, где внизу были лавки с какими-нибудь товарами.
Кроме краковских купцов, здесь можно было встретить греков и итальянцев, но особенно много было немцев. И здесь горячая кровь и грубость тогдашних нравов были причиной громких споров, брани и даже драки, в которую приходилось вмешиваться и силой прекращать ее служащим ратуши.
Во время летней жары устраивались навесы из полотна, они же служили охраной от дождя. Более предусмотрительные делали навесы из кож.
Прекрасная Грета как раз вошла в эту уличку в сопровождении своего Курцвурста, которого знал весь город. Само собой разумеется, что, выходя в город, вдовушка старалась как можно больше выставить свою красоту и одевалась особенно нарядно. Немудрено, что взоры всех прохожих, особенно рыцарского сословия, с любопытством останавливались на ней. По богатству наряда, красоте лица и изнеженному виду ее можно было принять за какую-нибудь даму из высшего общества, по смелости, с которой она вмешивалась в толпу, — за мещанку, сжившуюся с ней, а по дерзкому и вызывающему выражению лица — за особу легкого поведения. Те, которые были с ней знакомы, улыбались ей издали и останавливались, поджидали ее или шли за ней, чтобы подольше полюбоваться на красавицу.
Она шла медленно, как свободная женщина, которую никто и ничто не заставляет торопиться, и которая вышла просто ради прогулки и не особенно интересуется всем окружающим.
Купцы приветствовали ее из своих лавок, зная, как она любила наряды и всякие безделушки и как много она могла себе позволить, искушали ее, показывая разные красивые вещи.
— Загляните только к нам, прекрасная Грета, — говорил один из них с седой бородой, плутоватыми глазами и слишком румяным лицом, составлявшим резкий контраст с сединой, — мы только что получили из Венеции золотые цепочки, такие тоненькие, что их можно протянуть ниткой через игольное ушко.
Грета, улыбнувшись, сделала только знак искусителю, что зайдет попозже.
Другой кричал ей: — Сударыня, за вашу красоту я готов отдать вам даром! Пожалуйста, посмотрите только, ни у кого нет такого шелка и таких вышивок, как у меня!
Грета, не останавливаясь, шла мимо, не заглянула даже в лавки с меховыми товарами, которые она очень любила, — у нее всего было более чем достаточно. С некоторыми купцами, хорошо знавшими ее и Павла, она обменивалась приветствиями и веселыми замечаниями.
Служащие в лавках следили за ней восхищенными глазами, она умела, не показывая даже виду, что это ее занимает, выставлять свою красоту в самом выгодном свете. И изящно обутые ножки, и белая рука, украшенная множеством перстней, и нежный овал лица из-под белого легкого покрывала, и черные косы, обвивавшие голову, и стройный стан, стянутый поясом и видневшийся из-под плаща, и гибкие, молодые движения, все очаровывало зрителей. Она шла медленно, позволяя им любоваться собой.
И чем дальше она подвигалась по улице, приближаясь к ратуше, тем более увеличивалась толпа любопытных, следовавшая за ней.
Курцвурст шел впереди, с забавной торжественностью раздвигая толпу своим жезлом и очищая проход для своей госпожи.
Первый, осмелившийся прямо подойти к ней и пойти с ней рядом, был Бальцер Вурм. Она как раз проходила мимо его лавки, и он, оставив за себя своего помощника, вышел на улицу поздороваться с Гретой.
Ему тоже хотелось пригласить ее к себе.
— Хотя бы для того стоит вам зайти, прекрасная Грета, — сказал он, — чтобы взглянуть на чудесный шелк, который мне только вчера привезли. Никто еще не видел его, и ни у кого нет такого. Нет ничего на свете более мягкого и приятного на ощупь и более красивого на вид, а в платье будет иметь такой вид, как будто это царское одеяние.
— Такие дорогие ткани — не для бедных вдов вроде меня, — лукаво отвечала Грета. — Разве купить и пожертвовать в костел Панны Марии за душу моего покойного мужа? Мне как раз нужно это сделать. Очень жаль моего Арнольда, — прибавила она, бросив на него быстрый взгляд.
— В заместителях не будет недостатка! — вздохнул Бальцер.
— Даже в десяти! — отвечала, на минуту приостановившись, Грета. — Да не такие, каким он был.
— Всем известно, что покойники бывают лучше всех, — отозвался немного задетый Вурм.
В эту минуту, когда разговор только что начинал завязываться, через толпу торопливо пробрался со стороны ратуши чех Микош, которому кто-то, очевидно, успел уже сообщить о Грете. Пан спешил поздороваться и помешать другим ухаживать за нею.
Шедший тоже мимо ратуши круглый дядя Павел, издали увидев племянницу и подмигивая ей, подошел ближе, чтобы хоть полюбоваться на нее и хоть этим утешить себя после всех хлопот и неприятностей. Скоро подошел и ^Мартик, покупавший что-то в ближайшей лавке, и около Греты образовалась целая свита.
Из всех окружавших вдовушку, Мартик, хотя и выделялся своей красивой фигурой, но казался наименее знатным и богатым.
Но Грета и ему улыбалась так же ласково, как всем остальным. Она даже спросила его, где он пропадал так долго, что она его не видала.
— Ездили на охоту! — шутливо отвечал Мартик.
— Ну и что же, словили зверя? — загадочно спросила она.
Мартик взглядом отвечал ей, но вымолвил равнодушно:
— Охотникам не пристало хвалиться, потому что им не верят, но я всегда доволен тем, что имею.
— Доволен? — повторила Грета.
Мартик улыбкой подтвердил свои слова. Другие хмуро посматривали на него, завидуя тому, что он разговаривает с вдовушкой.
— И далеко ездили? — спрашивала она.
— По Висле вверх, — сказал Мартик, понизив голос, — там много зверья!
— Если вы охотились в нашем городском Хватимехе, — полушутливо прервал его Павел, — то берегитесь, как бы вас там не захватила земская стража. Мы, кроме князя, никому там не позволяли охотиться.
— Если бы я и был в Хватимехе, — шутя, отвечал Мартик, — то ведь часть его принадлежит монахиням, а они — не охотники, ничего мне не сделают.
— Гм! — проворчал кто-то рядом. — Что-то вы слишком смело разговариваете о монастырских лесах и землях, как будто вы там грабили с вашим Локотком!
Мартик добродушно рассмеялся.
— Не говорите мне о нем, чтобы не приманить волка из леса, — сказал он. — Ну, если Локоток заглянет в Хватимех, тогда Кракову плохо придется!
— Вот еще! Очень мы боимся его босых воинов! — гордо прервал его чех Микош. — Мы без всякого труда защитим от них город, ведь это — шушера, для которой даже копья не потребуется, достаточно с них и дубинок.
Вспыхнул Мартик, как вишня, весь так и запылал гневом, но взглянул на Грету и сдержался.
— Я там не знаю, каковы воины у маленького князя, — отозвался он, — но знаю, что они вас, сильных, выгнали из Вислицы, из Лелова и из других местечек! Прежде, чем браться за защиту города, позаботьтесь лучше о самих себе.
— За нас не бойтесь, — сердито отвечал Микош, поправляя свой шлем и ударяя рукой по плечу. — Если бы здесь оказалось мало войска, то придет помощь из Праги.
Мартик, ничего на это не отвечая, бросил на чеха быстрый взгляд и после минутного колебания сказал:
— А пока там кто-нибудь придет, не пойдете ли вы со мною в пивную выпить пива или меду? Теперь как раз время.
Это странное приглашение больше всех поразило Грету, которая многозначительно посмотрела на говорящего, а потом на чеха. Не хотелось ему отходить от вдовы, но к чарке он имел большую слабость.
Другие стояли в молчании.
Мартик жестом показывал в сторону пивной. Микош еще колебался, когда Грета, как бы для того, чтобы не мешать им, кивнула дяде Павлу и пошла от них прочь тесной улицей, тянувшейся между двумя рядами лавок.
Она даже не взглянула на чеха, и тот, обиженный ее невниманием, обернулся к Мартику, так любезно его приглашавшему, и пошел с ним рядом.
Перед пивной под ратушей, у низких дверей, развевалась, скорее в силу обычая, чем для какой-нибудь надобности, зеленая сосновая ветвь. У входа толпилось много людей. Шум голосов доносился из глубины заведения. Внутри, особенно около столов и у прилавка, была густая толпа. Около бочек, отделенных решетчатой перегородкой, две шинкарки, шинкарь и толстая девка с засученными рукавами и подвороченным передником едва поспевали наливать и подавать гостям большие глиняные кубки.
Громкий говор стоял в горнице.
Мартик, по-видимому, пользовался здесь некоторым почетом, потому что для него тотчас же нашлось место в конце стола, и, усадив своего гостя, он очень скоро добыл и кубки с пивом. Чех, упершись руками в бока, внимательно разглядывал пивную и ее посетителей.
— Не удивляйтесь, что я пригласил вас с собою, почти не зная вас, — сказал, подсев к нему, Мартик. — Я тоже когда-то служил в войске. Хоть вам, может быть, неприятно то, что я увиваюсь около Греты, но мы друг другу особенно не помешаем. Эта женщина всем одинаково улыбается, но всеми пренебрегает.
Эти слова о Грете развеселили чеха, его открытое широкое румяное лицо прояснилось.
— Да… это, пожалуй, верно, — сказал он. — Хорошо знаешь, что там ничего не получишь, а все же идешь на эту приманку!
— Это правда, — подхватил Мартик, — против этой волшебницы никто не устоит.
— Она страшная колдунья, — смеясь и вздыхая, согласился чех. — Я бы охотно на ней женился, но немцы не отдадут ее никому чужому, чтобы не выпустить из рук богатств.
— Ну она-то не очень позволит собою командовать, — возразил Мартик, — если в ней заговорит сердце… Но эта женщина — холодная, как лед или камень.
— Вы правы, — подтвердил Микош, впадая все более в приятельский тон, потому что ему был очень интересен разговор о вдове. — Но кто бы это сказал? Она так любезна, так приветлива, смеется, смотрит так, что сердце разрывается в груди, и играет с ними, как кот с мышью! Придет когда-нибудь и ее час…
— Я знал ее раньше, чем вы, — сказал Мартик, видимо, стараясь быть приятным собеседником и подмигивая служащим, чтобы принесли новый жбан с пивом. — И девушкой была такая же: смелая, веселая и приветливая.
— Ну что же… и выбрала сама себе мужа?
— Она-то? — живо отозвался Мартик. — Да никогда этого не бывало! Отец настаивал, чтобы шла замуж, потому что боялся оставить ее одну, а сам был хворый. Ну она и выбрала первого попавшегося, когда уж очень пристали. Этот Арнольд был до смерти в нее влюблен, но он скоро погиб во время ссоры.
— Я слышал, она очень плакала по нем?
— Да, уж должна была поплакать, хотя бы для людей, — рассказывал Мартик. — Теперь, когда его не стало, она о нем вспоминает и жалеет, а я знаю, что когда он был жив, то должен был, как слуга, выполнять все ее приказания и никак не мог дождаться от нее супружеской нежности и почтения, а брани и толчков, сколько угодно.
Чех слушал с интересом и удивлением.
Мартик, рассказывая о вдове, сумел заслужить его расположение. А остальное довершило действие хорошего и крепкого пива, так что два часа спустя оба соперника были уже между собой в таких дружеских отношениях, какие только нужны были ловкому Суле. Он угощал его, занимал беседою, льстил его самолюбию.
В конце разговора Мартик, между прочим, признался ему, что праздная жизнь ему надоела, и он охотно пошел бы на службу, если бы нашелся хороший пан.
— Ульрих Боскович, которого, слава Богу, взяли отсюда, не верил полякам, но теперешний Павел из Паульштина, мне кажется, будет в другом роде. Нам нужны люди, а вы могли бы найти службу в самом замке?
— А почему бы нет? Почему нет? Я бы пошел с радостью, — отозвался Сула. — Служить в замке было бы для меня всего удобнее. И я бы вам пригодился!
Чех покачал головой.
— Ну теперь может быть очень тяжелая служба, — сказал он.
— Тем лучше, — возразил Мартик. — Разве воину пристало сидеть в горнице и зевать? Где горячо, там легче поживиться.
— Да, может быть очень горячо… очень, — повторил Микош.
— Ну и пусть, чем горячее, тем для меня приятнее, — живо отозвался Сула. — А что вы думаете? — прибавил он, немного погодя, тоном дружеской откровенности. — Я бы не очень-то доверял этим немцам-мещанам. Они и на короля Вацлава ворчали и жаловались на то, что он на Околе выстроил новый город и стенами окружил монастырь святого Франциска до замка и костел святого Андрея до Страдомских ворот. Этот новый город нельзя заселить немцами, а они бы хотели жить тут одни. Если этот маленький польский князек наобещает им Окола не застраивать и еще что-нибудь уступит, то они, пожалуй, сдадут ему город. Ну а уж если город будет взят, замок не выдержит.
Микош только вздохнул, давая понять, что и он так думает.
— Это все люди, — прибавил он, помолчав, — которым их могила дороже, чем государь, — я им тоже не верю. Для них все одинаковы, лишь бы купить подешевле, а продать подороже.
— Да, да, — подхватил Мартик, — и как раз Локотка, у которого нет гроша за душой, они могут легко достать.
Сула становился все откровеннее с чехом, которого считал уже как бы своим.
— С того времени, как они узнали о смерти молодого короля, — шепнул он, — все так и крутят носами.
Микош глотком пива запил это неприятное замечание.
— Не верю я им, — сказал он, — хотя наш новый наместник держится другого мнения. Его успокоил войт Альберт.
— Войт Альберт! — вскричал Сула. — Да ведь это самый хитрый из всех!
— Вы его знаете? — спросил Микош.
— Да я почти с самого детства живу в Кракове, — говорил Мартик. — Альберт в городе разыгрывает из себя какого-то удельного князя. Что хочет, то и делает. Все знают, что и он, и брат его, который владеет аббатством в Мехове, склоняются в сторону силезцев. Среди мещан — масса силезцев. Вы только посчитайте, сколько их здесь из Берега, Лигницы, Окола, Вроцлава, Сводницы, Вроцлав и Краков подают друг другу руки, сговариваясь призвать или Силезца, или Маленького. Ульрих восстановил их против себя.
— Да, это правда, — согласился чех, — Босковича никто не любил. Он был слишком груб и не церемонился со шляхтой. Да и мы от него добра не видели. Павел будет не таков.
— Дай-то Бог, — сказал Мартик, — но пройдет много времени, пока его узнают и поверят ему.
Поговорив так по душе, оба встали. Чех пошел в замок, а Мартик, как будто бы у него не было другого дела, провожал его. Так они шли, не торопясь, из улицы в улицу, приближаясь к замку, а Мартик все время занимал чеха оживленной беседой.
У главных ворот он снова заговорил с ним о Грете, зная, что на эту приманку чех, наверное, попадется. Таким образом, и он проскользнул в замок, куда ему нелегко было бы пройти без провожатого, так как в ту пору замок оберегался более, чем сам город.
Войдя во внутренний двор, болтая и смеясь, стараясь понравиться Микошу, Сула имел достаточно времени, чтобы запомнить расположение построек.
Замок после недавнего пожара, который коснулся костела, хотя у него была свинцовая крыша, и уничтожил все деревянные постройки, — а таких было больше всего, — не успел еще обстроиться. Боскович выписал из Праги каменщиков и думал построить здесь новый прекрасный замок с красивыми внутренними зданиями, по образцу Гродчина.
Но работы только еще начались. Повсюду лежали кучи камней и громадных бревен, но для жилья были поставлены только временные избы и клети, а войско размещалось в амбарах, в которых раньше мещане сохраняли свое добро, потому что только они одни и уцелели.
В самом главном строении жил сам наместник, а другие начальники размещались кое-как в постройках, наскоро сколоченных из тонких досок. Бросая во все стороны быстрые взгляды, Мартик заключил по некоторым признакам, что охрана замка немногочисленна, и укрепления недостаточно сильны. Правда, на валу уже были возведены новые брустверы, приготовленные для защиты, но трудно было оборонять такое большое пространство при малом количестве крепостного войска. Да и самое это войско, уже отвыкшее от войн и завязавшее связи с местным населением, потеряло свои боевые качества. Воины перестали носить вооружение и, казалось, не допускали и мысли о возможности какой-либо опасности.
Мартик, избегая других тем разговора, занимал Микоша рассказами о Грете, а сам внимательно рассматривал крепостные укрепления. Ему надо было разузнать на всякий случай, с которой стороны удобнее подойти, чтобы взять замок штурмом. Под конец он опять намекнул Микошу, что охотно поступил бы на службу в замок, на что чех добродушно заметил:
— Посмотрим, каков еще будет новый наместник. Я вам с удовольствием помогу, но вряд ли удастся получить место выше сотника.
Затем он спросил его, есть ли у него вооружение.
— Есть и даже не одна смена, — отвечал Мартик. — Если бы понадобилось, я мог бы управиться с катапультой {Орудие обороны, из которого стреляли камнями и стрелами, установив его на крепостном валу.}. Наверное, и стрелков из балесты у вас тоже немного, а если нужно будет обороняться, то она всего нужнее.
— У нас теперь не более пяти-шести человек, — сказал Микош, — и то двое из них не очень надежны.
Поговорив еще немного, Мартик низким поклоном простился с чехом и, довольный своим новым знакомством, пошел назад к воротам, а Микош к себе в хату отдохнуть после выпивки.
Мартик шел домой и думал радостную думу о том, что чехи с тем, что у них было, долго не выдержат, если только помощь не поспеет вовремя. Думал еще о том, что он успел заронить в душу Микоша недоверие к мещанам и опасение измены. Он мог быть довольным собою.
Войдя снова в город и очутившись на рынке, где утреннее движение толпы уже значительно уменьшилось, и самая толпа поредела, Мартик направился прямо к дому Греты на Мясницкой улице и по дороге к ратуше встретил возвращающегося Павла с Берега, который шел в ту же сторону.
— Что же это вам так понадобилось ухаживать за чехом и дружиться с ним? — спросил мясник.
— Он добрый малый, — отвечал Сула. — Мы с ним наговорились и насмеялись досыта. А потом я проводил его в замок.
— Были в замке? — остановившись, спросил Павел.
— Ну да, был! — смеясь, отвечал Мартик.
— Ну что же вы там видели?
— Все, кроме самого замка, потому что его уж нет после последнего пожара. Защищаться им будет трудно, — спокойно говорил Мартик, как бы невольно проболтавшись. — Чехов всего кучка, а валы длинные. Они это отлично понимают. Если их вовремя не выручат, они отдадут Вавель без сопротивления… по первому требованию.
— Вы так думаете? — спрашивал встревоженный Павел.
— В этом не может быть сомнения, — подтвердил Мартик. — Новый наместник не так упрям, как Боскович, безумств проделывать не будет. Вы там поступайте с городом, как хотите, это ваше дело, а что они не будут за вас подставлять шеи, лишь бы им позволено было уйти спокойно с оружием и мешками, в этом уж будьте уверены!
Павел опечалился.
— Локоток будет этому рад, — прибавил Сула. — В конце концов сжечь замок — не такое уж трудное дело, а город, если он вовремя не сдастся сам, постигнет та же участь.
— Это как же? — спросил мещанин.
— А очень просто, — смеясь, закончил Мартик. — В несдающемся городе всегда найдется, чем поживиться. У чехов не найдется столько добра, сколько у вас. Как только воины сломают ворота, никакая сила не удержит их! Пойдут разбойничать и грабить, сколько влезет!
Павел с Берега казался очень смущенным.
— Вот как вы нам грозите! — воскликнул он.
— Я вам всегда говорил правду, — возразил Мартик, — и теперь от вас ничего не скрываю. Вы не хотите быть первым от города, ладно! Тогда замок сдается раньше, но уж с вами тогда никто не захочет тратить время на разговоры.
Шли дальше вместе: мясник раздумывал и посапывал носом. Ему хотелось проследить, куда направится его товарищ. Мартик понял это, и хотя его сильно тянуло к Грете, он изменил свое решение и сказал:
— Пойду за конем, я его оставил у Шелюты, мне надо ехать домой.
— А к Грете вы сегодня не придете? — спросил Павел.
— А зачем? — с напускным добродушием возразил Мартик. — Там уж мне ничего не светит. Для Греты, что я, что Микош, что Вурм, все одинаковы, — а нам от этого не легче.
— Это правда! — оживляясь, заговорил Павел. — Я от нее тоже ничего не жду, потому что она моя племянница, но уж посмотреть на нее и то хорошо! Все равно, как если бы человек съел что-нибудь вкусное!
— Или напился! — прибавил Сула.
— А знаете что? — сказал Павел, взяв его за рукав. — Идите-ка вы к Грете и посидите с нею, а я пока пойду, поговорю кое с кем. Не годится отдавать город на разграбление войска.
Мартик сделал вид, что ему это неудобно, и не сразу согласился, потом махнул рукой и пошел к Грете.
Вдовушка снова сидела у окна, в руках у нее был инструмент, похожий на цитру, и она тихонько играла на нем.
За столом сидел Вурм, подперев голову рукой и о чем-то задумавшись. Он был самый упорный из всех поклонников вдовушки. В стороне, в уголку, дремал Курцвурст.
В горнице, кроме них, никого более не было.
Грета внимательно взглянула на входившего Мартика и, отложив цитру на лавку, спросила с оттенком иронии:
— Ну что же, очень вы подружились с Микошем?
— Для дружбы нет ничего лучше жбана, — громко сказал Мартик. — А у этого малого, действительно, доброе сердце, и хотя я и не хотел бы хвалить его, но должен быть справедливым… Добрый товарищ!
Вурм сделал брезгливую гримасу.
— Хвалить можно всякого, — обидчиво сказал он, — начиная от мяса теленка, которое тоже стоит похвалы… Микош так же годится к войне, как теленок — на жаркое, но дальше…
— Да он ничем больше и не хочет быть, — сказал Мартик, — так же, как и я. Мы с ним оба простые люди, немецких песенок петь не умеем, да и не научимся… Но наши сабли хорошо говорят за нас!
Вурм, все с той же пренебрежительной миной выслушав этот ответ, взглянул на Мартика, который подсел поближе к Грете и смело пододвинулся к ней, внутренне съежился, заторопился было встать, но потом раздумал и так и остался сидеть у стола.
— Когда я вошел, вы прервали вашу игру, — обратился Мартик к Грете, — разве я не достоин ее слушать?
— Не достойны, — отвечала вдова. — Вы браните наших миннезингеров, а я люблю их.
— Жаль, что я у них не научился, может быть, тогда и вы были бы ко мне милостивее, — вздохнул Сула.
Грета смело взглянула на него.
— Я и так вас достаточно люблю, — возразила она, — а если бы еще больше любила, какая была бы вам от этого польза?
— Как какая? — выкрикнул Сула.
— Вы же меня знаете, — холодно продолжала Грета, — я ведь непостоянная. Мне каждый день кто-нибудь новый нравится. У вас есть свои дни, а у него — свои (она указала на Вурма), а иногда мне больше всех нравится чех, которого и вы полюбили, а кроме вас троих, мало ли еще кто может мне понравиться? И так мне всего приятнее, а рабой я никому не буду.
— А королевой? — подхватил Вурм.
— Королевы царствуют у вас только до тех пор, пока не кончатся свадьбы, а там вы и их обращаете в невольниц, — отозвалась Грета. — Я это хорошо знаю, поэтому не хочу быть ни королевой, ни рабой, а лучше останусь сама себе госпожой и вдовой!
Вурм вскочил с места. Он забыл даже, что его слушает Мартик, и живо заговорил:
— Но вам не позволят так остаться. Рано или поздно, а вы должны будете кого-нибудь выбрать.
— Ну так пусть это будет лучше поздно, и как можно позднее, — засмеялась Грета.
Щеки ее зарумянились.
— Может быть, и выберу, — прибавила она, — но только не вас.
Вурм гневно ударил рукой по столу, а Мартик громко рассмеялся. Курцвурст в своем углу тоже не мог удержаться и, закрыв рот огромной лапой, прыснул со смеху.

IX

Был прекрасный, теплый осенний вечер, один из тех вечеров, которые напоминают лето, но не имеют уже его жары. Воздух, напоенный ароматами широких полей, освежал грудь и казался насыщенным дарами осени. По деревням раздавалась музыка и пение, потому что в эту пору у нас засылают сватов и справляют свадьбы, и устраивают всякие празднества и вечеринки. Стоги и амбары, полные хлеба, засеянные поля и в каждой, даже самой убогой хате достаток. Под городом тоже было шумно, весело и многолюдно: в корчмах паненок Звежинецких, в Остро-гонце и в Креткувке, в подгородных шинках и в трактирах в предместьях Кракова народ останавливался по дороге и подкреплялся пищей и напитками. Лишь немногие возницы, проезжая мимо шинка и слыша, как там наигрывают и весело танцуют, удерживались от искушения остановиться хоть на минуту. Коням подбрасывали немного сена, и они стояли себе спокойно, поджидая хозяев.
Час, когда закрывали городские ворота, еще не наступил, а тогдашние заставы — Флорианская, Славковская, Шевская, Вис-лянская, Миколаевская и Мясницкая — были всегда открыты и не охранялись стражей.
И никто поэтому не обратил внимания, что в этот день, начиная с полдня, в город прибыло множество народа из деревень. Может быть, больше, чем всегда. Но так как въезжали не в одни ворота и не все сразу, а на улицах никто особенно не обращал друг на друга внимания, то и не сразу было замечено, что в городе как будто готовился какой-то съезд.
В то время, да и долго еще потом, существовал обычай, в случае, если в домах для приезжих не хватит места, принимать гостей, знакомых и незнакомых, к себе. Так было и в Риме в тот юбилейный 1300 год, когда там был Локоток и когда на улице Клавдиана пилигримов зазывали во все дома и угощали их, правда, за их же собственные деньги.
То же самое было и в Кракове. В этот день почти во все более видные дома в городе стучались приезжие гости-помещики.
Они прибыли в сопровождении вооруженных воинов — что никого не удивило, потому что в то время никто не решался отправиться в путь, не будучи вооруженным,— пышно одетые, за ними ехали возы и шли слуги. В каждой такой группе рыцарей было несколько человек, известных твердостью убеждений и хорошо знакомых всем горожанам по своему положению и званию. Некоторые из них, как, например, Вержбента, каштелян, и Войцех, жмигродский воевода, имели здесь собственные дома и останавливались в них, приглашая к себе и других, помещики из-под Сандомира и Куяв разместились у мещан.
Со всех сторон через городские ворота наехало к вечеру столько гостей, что на улицах не было прохода, а из всех ворот, дворов и домов доносились громкие голоса множества людей. Слуги наполнили все шинки и пивные.
И только тогда Фейт, начальник городской стражи и квартальных, спохватился, что в город прибыло необыкновенно много приезжих. И притом совершенно неожиданных, потому что не предвиделось ни праздника, ни какого-либо съезда.
Встревоженный Фейт побежал в ратушу, надеясь найти там войта Альберта.
Но его там не было. Сказали, что он поехал к брату своему Генриху. В ратуше Фейт нашел только бурмистра Амилея из Мехова, одного из самых богатых купцов, который меньше всех интересовался городскими делами, заботясь прежде всего о своих собственных. Амилей ждал Павла с Берега, с которым ему надо было о чем-то потолковать. Он прохаживался в одиночестве по большой зале ратуши, когда вбежал взволнованный Фейт.
— Говорят, войта нет дома… и его заместители тоже неизвестно где… а между тем тут спешное дело!
— Какое дело? — равнодушно спросил Амилей. — Драка на улице? Или торговки поцарапались?
Богатый Амилей из Мехова не имел желания вступать в беседу со служащими и хотел отделаться от начальника стражи насмешками. Но Фейт, на ответственности которого была охрана Города, бородатый и кудлатый великан в остроконечном шлеме, весь в железной броне, тоже считал себя важным человеком и вовсе не считал нужным оказывать почести Амилею, потому что он был не какой-нибудь войт, а простой советник.
— Наши паны войты пируют себе и веселятся, — сказал он, — а тут…
— Что же, пожар? — иронически заметил Амилей.
— А может быть, и загорится, — печально отвечал Фейт, — может быть, случится что-нибудь похуже огня… если только есть большее несчастье, чем огонь.
Он с беспокойством поглядывал вокруг, когда в зале вдруг появился Гануш, возвращавшийся из пивной, один из панов войтов.
— Чего ты такой сердитый, Фейт? — спросил он.
— А разве вы не заметили, что происходит в городе? Теперь уже я с квартальными ничего не могу поделать! — вскричал с отчаянием в голосе начальник стражи. — Помещики и рыцари заняли весь город. Все уголки позаняли, давка везде. Прибежали люди от застав, от Флорианской и Висляной, и рассказывают, что с юга тянутся, как процессия, вооруженные воины. А ворота закрыть перед самым их носом теперь уж поздно, все полнешенько ими в городе. На Околе и в некоторых домах, где хозяева не хотели их впускать, они ворвались силой.
Он еще говорил, когда вбежал с перепуганным лицом советник Гинча Кечер и начал кричать:
— Шляхта и рыцари занимают Краков! Неизвестно, кто такие. Приехали без предупреждения. Мало того, что съехались из-под Кракова и Сандомира, но есть среди них и такие, которых я раньше и в глаза не видал. Какие-то чужие.
Еще двери за ним не успели закрыться, как вошел Павел с Берега, он проскользнул незаметно и внешне казался спокойнее всех, но тоже был пасмурен и печален.
— Вы уже знаете? — спросил его Амилей.
— Знаю, что город переполнен, — отвечал Павел. — У меня уже стоят Топорчики, а если бы Сула не вступился за Грету, то у нее разместились бы Ружицкие. Он отправил их, вероятно, потому, что сохраняет место для кого-нибудь другого.
— Что же это такое, съезд или наезд? — воскликнул войт. — Где же наш пан Альберт?
— Говорят, что он поехал к своему брату Генриху, — пожав плечами, сказал Павел.
Фейт, боясь ответственности, стал спрашивать, как ему поступать.
— Если бы я даже приказал теперь закрыть ворота за час до срока, чему это поможет? — сказал он. — А раньше мне ничего не говорили. Невозможно же заступить шляхте дорогу и не пускать в улицы? Сначала они ехали по одному, потом по несколько, а под конец целыми толпами. Прикажете закрыть ворота?
Павел живо обернулся к нему.
— И не подумайте! — воскликнул он громко. — Их в городе уж набралось несколько тысяч. Сохрани Боже, если закроют ворота, поднимется скандал, а если какой-нибудь безумец начнет ломиться в ворота и прольется хоть капля крови, мы не можем быть уверены ни в жизни своей, ни в имуществе…
В это время вбежал второй войт, совершенно перепуганный, бросил шапку на стол и вскричал:
— Мы пропали! Локотковы люди… это они, наверное, въезжают отрядами и целыми полками. Все улицы полны ими, на рынке повернуться негде, смотрите сами!
— Кто сказал, что это локотково войско? — сказал Амилей.
— Все это знают, да и узнать нетрудно, потому что все это оборванцы и нахалы.
Фейт, как помешанный, бросался то к дверям, то обратно.
— Что же мне делать? — плакался он. — Разве я со своей горсточкой людей смогу удержать их?
— Ничего не делать! — повелительно сказал Павел. — Стань и поклонись им. Войта нет. Что случилось, того уж не переделаешь. Если только кто-нибудь бросится на них, они только будут рады и весь город обратят в пепел!
Городские советники, собиравшиеся сюда со всех концов города, стояли, как пораженные громом. Некоторые подбежали к окнам, чтобы взглянуть на город.
Часть рынка, которая была видна отсюда, имела совершенно необычный вид. Почти около каждого дома стояли люди в рыцарском одеянии, но без шлемов, которые они уже успели снять. Одни спрашивали, как пройти в винное заведение, другие интересовались шинками, третьи не знали, куда поместить коней. А в город входили все новые отряды, с криками бежали слуги, шум и говор разносился до самой ратуши!
Более осторожные купцы торопились окончить торговлю, чтобы закрыть лавки и ларьки. Во всем городе чувствовалось беспокойство и скрытая тревога.
В то же время на улицах совсем не было видно фигур всем известных городских обывателей. Расхаживали только приезжие, которые засыпали проходящих вопросами и, стуча кулаками в ворота, требовали, чтобы их впустили в дом. Мещане попрятались по углам.
Вдруг на рынке, со стороны Флорианских ворот, послышались звуки труб и крики. Из ворот выбежали люди, в окнах показались испуганные лица мещанок, у стен домов группами расположились подростки и уличная чернь. Все смотрели в ту сторону, откуда раздавались звуки трубы и громкие призывные возгласы.
Городские советники и войты высунулись из окон, с изумлением приглядываясь к происходящему.
Отряд рыцарей, перед которым несли несколько красных знамен, очевидно, не чешских, потому что на них не было львов, при звуках труб и рожков, в сопровождении многочисленных оруженосцев спокойно въезжал на рынок.
Навстречу ему из домов и гостиниц поспешно выходили приезжие — почтенного вида помещики, каштелян, воевода, духовные и останавливались, как бы для того, чтобы приветствовать вступавших. Выходило, что ждали кого-то более важного и знатного, чем они все.
И те, кто никогда не видели Локотка, сразу узнали его, по фигуре и манере держаться, среди пожилых мужей, окружавших его и превосходивших его ростом.
Для этого торжественного въезда в город ему специально достали большого и сильного коня, прикрыли вышитым чепраком и металлической сбруей с блестящим золотым седлом. И сам он, хотя и не любил пышности, надел для этого случая великолепное вооружение и пурпурный плащ, затканный золотом.
Помещики, стоявшие на рынке, махали в воздухе шапками, руками, а некоторые поднятыми кверху мечами, и громкими кликами приветствовали его. А как только раздались первые приветствия, то покатились эхом из улицы в улицу, и скоро весь город до самого предместья наполнился ими. Докатились они и до Окола, до замка, и шум этот разбудил чехов в Вавеле.
Надо было видеть, как они всполошились, как побежали на валы, принялись закрывать ворота и забивать калитки.
В некоторых костелах весело зазвонили колокола.
Епископ сидел над книгой в малой горнице, когда его любимый служка, Михал из Модлиницы, вбежал к нему бледный, как труп, так что один его вид мог уже испугать епископа, прежде чем он вымолвил слово.
Муската вскочил с места.
— Miserere nobis! — невольно вырвалось у него. — Что случилось?
Служка не сразу обрел дар речи.
— Город, город весь наполнен, — начал он, с трудом выговаривая слова. — Неожиданный съезд помещиков, рыцарства со всех сторон. Никто не донес, никто не предвидел. Изменники мещане впустили их. Войт намеренно убежал в Мехов. Князь Владислав Локоток уже на рынке.
Услышав это имя, Муската задрожал, рот его ввалился, и, упав на лавку, он закрыл руками лицо.
— А в замке? Что делается в замке? — бормотал он и вдруг воскликнул со страстным возмущением: — Был заговор! Измена против нас и против них!
— Что думает делать ваша милость?
— Я? Я? — растерянно бормотал Муската. — Я? Ничего! Закройте ворота! Я ничего не знаю… не буду ни во что вмешиваться. Без меня начинали, пусть без меня и кончают!
И, подумав, прибавил:
— Если бы я только мог, я бы уехал прочь. Не хочу смотреть на все это и не хочу сталкиваться с ними.
Служка покачал головой.
— Окончилась власть чехов! — сказал он. — Дело их проиграно. Этот дерзкий… Локоток занял уж почти все земли и не отдаст их назад! Рыцарство перешло на его сторону — все с ним.
— Я — нет! — прервал его Муската. — Он был уж изгнан, много лет скитался и опять будет изгнан. Настоящий король прогонит его… обессилит, покорит… За чехами стоят все немцы.
Епископ начал говорить с большой горячностью, но сдержался и, понизив голос, сказал служке:
— Идите, присмотритесь к тому, что делается, и обо всем донесите мне. Я останусь верен своей присяге. Я не хочу их знать. Закрыть ворота!
Служка Михал с Модлиницы поспешно вышел. Быть может, он и не разделял мнения епископа, но долг приказывал ему повиноваться.
Город был охвачен веселым торжеством.. Люди ходили, словно упоенные недавней победой, зато мещане были совершенно перепуганы.
Более спокойные из них очень хорошо понимали, что малейшая их попытка к сопротивлению немедленно вызвала бы поджоги и грабежи. Помещиков и рыцарей было больше числом, да к ним то и дело подходили подкрепления — все новые отряды войск Локотка, которые располагались лагерем на площадях, бульварах и на пустырях. Весь этот люд, привыкший жить войной и грабежом, голодный, жадный на добычу, стремившийся отнимать и завоевывать, лишь с большим трудом подчинялся приказаниям своих начальников, их неудержимо влекли к себе предметы комфорта и роскоши, которые они видели в окнах домов и в лавках. И украдкой, там, где надзор за ними был слабее, они силою врывались в дома. Уже слышались вдали крики женщин и негодующие голоса. Начальники отрядов спешили прекратить беспорядок и унять зарвавшихся.
Князю открыли дом отсутствовавшего войта, за ним потянулись на совет его приближенные. Вокруг дома поставили стражу, на улице водрузили знамя.
Несколько оруженосцев, посланных Мартиком, сторожили дом вдовы Греты, которая с верхнего этажа своего дома, опершись о балюстраду, окружавшую выступающую часть чердачного помещения, совершенно спокойно наблюдала за тем, что делалось на улице. Курцвурст был до того перепуган, что самым старательным образом запрятал куда-то в угол свою палку из опасения, чтобы ее не приняли за оружие, а его — за сопротивляющегося. Сам он то и дело высовывался из своего укромного уголка, шептал молитвы и каждую минуту ждал конца.
Между тем Грета не выказывала ни малейшего удивления, как будто она заранее знала, что так случится, и нисколько не боялась, что она сама может пострадать в этой суматохе. Она даже не очень тревожилась, что закроют ворота: их сторожил Мартик со своими людьми и никого близко не подпускал.
В мужских монастырях тревога была не так сильна, как в женских. Особенно боялись бегинки, их помещение находилось как раз напротив францисканского и доминиканского монастырей и не было обнесено неприступной стеной: к ним легко можно было проникнуть. И как только разнеслась по городу весть о Локотке, войска которого уже стяжали себе определенную славу, в монастыре послышались жалобный плач и испуганные крики.
И недаром боялись бегинки: францисканцы и доминиканцы, расположенные по соседству с ними, широко открыли двери своих монастырей для прибывающих, и особенно радовались им францисканцы, которым Локоток был обязан своим спасением, и которого они встречали как своего. Люди всегда привязываются к тем, кому они помогли, и дети святого Франциска любили маленького пана, чья жизнь была спасена благодаря прикрывшей его монашеской одежде. И потому еще любили они его, что он, как и они, вел суровый образ жизни, был беден и умел с покорностью нести свою судьбу.
Среди этой суматохи и шума, которых не могла остановить даже ночь, — окончился день.
Городская стража уже не смела закрыть ворота, а Фейт не решался, как всегда, выйти на улицу со своими квартальными — все равно не в его силах было уследить за порядком. В городе был какой-то новый хозяин.
В доме войта Альберта все окна были освещены, двери открыты, а в сенях горели фонари, толпились, приходили и уходили люди, только хозяина не было видно. Войт Альберт не возвращался из Мехова.
Мещане дежурили в ратуше, не решаясь уйти из нее, так как каждую минуту ожидали требований и приказаний.
В городском совете, прежде дружном и во всем согласном, теперь можно было заметить два течения. Они еще не были вполне противоположны друг другу, но уже из взглядов, намеков, лиц, настроений мещане сами делали вывод о несходстве своих мыслей и чувств. К числу самых ярых и открытых противников князя принадлежал в то время Герман из Ратибожа, не входивший в состав городской думы, молодой богатый купец, наследовавший от отца дома и большие земельные участки на рынке, как раз по соседству с францисканцами.
Вбежав в ратушу, он начал бранить всех советников и обвинять их в том, что они не были достаточно бдительны, не сумели даже охранять ворота, впустили неприятеля и обрекли город на гибель. Человек он был молодой, краснобай и смельчак. Никто не возражал ему, потому что все боялись лишнее слово пикнуть, слушали только и пожимали плечами. Он один смело шел против всех.
— Что толку в том, что у нас целых три войта наследственный и выбранные, да еще столько советников! Хорошо они заботятся о нас! Что же теперь делать? Завтра, а может быть, и сегодня, чехи выйдут из замка, и город превратится в груду развалин!
— Молчите лучше, — гневно прервал его Павел с Берега. — Вы беспокоитесь за свое добро, да ведь и у нас тоже есть, что терять. Что случилось, то должно было случиться — иначе и не могло быть!
— Вот именно! — не помня себя, вскричал Герман. — Хорошего вы себе выбрали пана, нищего бродягу, которому завтра придется дать на хлеб и сало, хотя бы для этого пришлось снять последнюю рубашку.
Так он сердился и кричал на всех, а советники стояли и молчали.
— Невозможно было ничего сделать, — сказал наконец Павел, как бы чувствуя себя виноватым. — Что же бы ты сделал на нашем месте, мудрый Герман? Ну что? Закрыл бы ворота, созвал бы воинов на защиту, так что ли? А им это и на руку, они бы сейчас же начали штурмовать город и разграбили бы жителей. Уж лучше дать хлеб и сало, чем жизнь.
— А они с вас и с нас, — крикнул Герман, — сдерут сначала рубашку, а потом и жизнь.
Так ссорились они между собой.
Из ратуши послали за войтом. Он вовсе не уезжал в Мехов к брату. Приближенные к нему люди знали, что он, желая избежать первого столкновения, уехал на некоторое время к Кроводжу и там выжидал, когда все уже будет кончено.
И теперь, когда все было кончено, и Краков был взят — рассчитывали, что он вернется назад.
Была поздняя ночь, когда в сопровождении нескольких конных оруженосцев, сидя на могучем коне, с мечом у пояса, Альберт подъехал к своему дому. Уже по одному его внешнему виду заметно было, что он вовсе не возвращался из путешествия, а ехал именно с тем, чтобы предстать перед князем. На нем был праздничный шелковый наряд, на плечи накинут легкий меховой плащ, на шее у него была цепь, на голове соболья шапка, а за поясом виднелись вышитые рукавицы. Сойдя с коня, он сам — без провожатого — прошел прямо в свою главную горницу, где надеялся найти князя, потому что в окнах был свет. Здесь стояли пажи с факелами, и было множество дворян, два воеводы, четыре каште-ляна, канцлер Клеменц, судья Смила и несколько старых представителей знатнейших краковских и сандомирских родов.
Был здесь и Мечик, Топор, тщетно ожидавший ласкового взгляда князя. Локоток, хотя давно уже видел его, не обращал на него внимания. Между гостями произошло некоторое замешательство, когда на пороге показался Альберт.
Локоток встал со своего места и подошел к нему, меряя его взглядом. Он был в этот день в хорошем настроении, все складывалось для него благоприятно, и потому он или не заметил, что Альберт шел к нему, как военнопленный, приветствуя его принужденным поклоном, или просто не хотел этого видеть.
Немец стоял, склонив голову и как бы онемев. Локоток заговорил первый.
— Войт Альберт, — сказал он, — о городе вы не беспокойтесь, я не хочу ему зла. Напротив того, я подтвержу и увеличу ваши права. Буду для вас добрым отцом.
Тут он указал рукой на окружавших его.
— Вы видите, что я выбран волею всего дворянства и рыцарей, и у меня больше права на престол, чем у чеха. Богу угодно было отдать мне эту столицу, и я мечом удержусь в ней!
Альберт молча кланялся, а Локоток, возвысив несколько голос, прибавил:
— Я сдержу свое слово, буду вам добрым отцом, но хочу, чтобы дети мои были мне верны и послушны. И там, где я встречу непослушание, — расправа будет коротка, виновного я не пожалею.
Говоря это, он добродушно усмехнулся и, похлопав по плечу склоненного войта, закончил:
— Примите нас сегодня как гостей, господин хозяин!
Войт пробормотал что-то несвязное, снова кланяясь в знак покорности.
Исподлобья поглядывая на малорослого князя, он внимательно изучал его. По холодному и как бы окаменелому лицу войта трудно было отгадать, с каким чувством он относился к Локотку, но в душе его была буря. Стыдно было ему после могущественного короля Вацлава кланяться этому изгнаннику, бродяге, которого он принужден был признать своим государем.
Войт, который сам чувствовал себя могущественным и сильным, угадывал, что малый князь будет держать всех в железных руках. Но что было ему делать, как не покориться неизбежному? Он отвешивал низкие поклоны и молчал.
Тотчас же он пошел распорядиться угощением для князя и его приближенных, желая показать, что ему было, чем угостить. Никто и не думал о сне. То и дело посылали гонцов к замку и выслушивали их донесения, которые сейчас больше всего интересовали князя.
Хоть ночь была очень теплая, а луна еще не взошла, Локоток не выдержал, приказал .подать себе коня и в сопровождении небольшого числа приближенных поехал к Вавелю.
Трудно было отгадать, что делалось внутри его, но на валах виднелась многочисленная стража, ворота — большие и малые — были закрыты, и около них поставлены часовые — заметно было, что там тоже не дремлют и что-то подготовляют. Нельзя было сомневаться в том, что чехи уже знали о занятии города Локотком. Будущее должно было показать, как там приготовились к защите.
Князю не хотелось призывать защитников замка к сдаче до тех пор, пока его еще не выбрали всенародно под Вавелем. Из Познани также не были еще получены известия о том, удалось ли Винценту Шамотульскому и его единомышленникам-помещикам провозгласить королем Владислава.
В Вавеле царила необъяснимая, загадочная тишина. Чехи, которые обыкновенно целыми толпами сходили в город и до самой ночи оставались там, теперь все собрались в Вавеле и укрылись в нем.
Одного из них, застигнутого в винном заведении, где он спрятался, привели на допрос, но тот в испуге клялся, что ничего не знает. Локоток, осмотрев издали валы, приказал расставить около них стражу и, со смехом обернувшись к окружавшим его, заметил, что он уж раз спасался из Кракова в монашеском одеянии и не хотел бы во второй раз подвергнуться той же участи.
Воевода Войцех из Змигрода уверил князя, что стража будет всю ночь на часах перед замком, а защитники замка, конечно, и не подумают спасаться бегством.
Обезопасив себя таким образом, Локоток в веселом расположении духа вернулся в дом войта, где его ждал пышный и обильный ужин и в большом обществе, так как помещики все еще подъезжали, и каждый торопился поклониться новому государю.
Мартик, объезжавший вместе с князем замок и указавший ему наименее защищенные места, которые он успел заметить, проводил князя в дом войта и решил теперь подумать о самом себе. Весь день он провел на ногах, на страже то у одних, то у других ворот, направляя приезжих в гостиницы и в дома мещан, и теперь ему хотелось заглянуть к Грете, у дома которой он поставил часовых, чтобы никто чужой не ворвался к ней. Была уже ночь, но он был уверен, что она не спит, потому что во всем городе не только никто не спал, но и не мог подумать о сне. Воины боялись чехов, чехи боялись измены, мещане трепетали перед людьми Локотка, тревога не позволяла никому забыться сном. Стража Мартика, получившая приказание охранять дом вдовы и никого к ней не впускать, заперла ворота и расположилась на дворе. Вдова, рада не рада, а должна была выслать своим защитникам пива и еды.
Она сидела в своей горнице, где перепуганный Курцвурст искал и не находил себе безопасного угла на случай нападения.
Слуги Мартика, помня данный им наказ, не пустили к Грете даже Павла с Берега, хотя она сама требовала этого и сердилась, что ее не слушают.
Когда Мартик постучался и громко позвал людей, ему тотчас отворила его команда и шутливо стала требовать награды за то, что так точно исполнила его приказание.
В главной горнице был еще свет — он вошел прямо туда. Он надеялся встретить вдову благодарной ему и веселой, но нашел надутой и гневной. С волосами, распущенными по плечам, она сидела в углу и не сразу отозвалась на его приветствие. И только когда Мартик подошел к ней поздороваться, она вскричала:
— Что же это такое? В плен вы меня взяли, что ли?
Сула удивился такому вопросу.
— А вы бы хотели, чтобы я пустил к вам оруженосцев и воинов?
— А вы думаете, что я бы их испугалась? — воскликнула мещанка. — Может быть, мне это было бы приятнее, чем такая неволя и тюрьма целый день. Я не нуждаюсь в такой опеке!
Мартик стоял, слушал ее, но с трудом понимал, что она говорила.
— Ну, — сказал он, — хороша же благодарность за то, что я вас спасал, и, как княжну какую-нибудь, окружил стражей!
Грета грозно взглянула на него.
— Вы сами себе забрали невесть какие права надо мною! — с негодованием бросила она ему.
Сула опечалился. Сложив руки на груди, он пристально приглядывался к ней. В сильном возбуждении она расхаживала по горнице.
— Вот так прием! — проворчал оп. — Я ожидал совсем другого!
— Вы знаете, — сказала она, остановившись перед ним и меряя его взглядом, — вы знаете, что я не выношу никакого насилия над собой. Я даже покойному мужу не позволяла командовать собой, не позволяю и опекуну — и вам не позволю!
— А кому же?
— Никому и никогда! — гордо отвечала женщина. — Если я и поддамся кому-нибудь добровольно… то уж, наверное, не вам!
— Почему же не мне? — обиделся Мартик. — Я не хочу, чтобы вы были моей рабой, я прошу вас быть моей женой. Я ведь не какой-нибудь бедняк без имени, я — дворянин, рыцарь, родственник тенчинских панов — неужели я недостоин мещанки? Правда, богатства у меня нет, но от моего пана я непременно получу участок земли, он мне обещал. И денег он мне даст, а вас я возьму и без денег, и без приданого. Я любил вас, когда вы были еще девушкой, люблю и теперь, и как вы там ни сопротивляйтесь, а должны быть моей!
Грета отшатнулась от него и крикнула в бешенстве:
— Меня никто еще не принуждал, и никто не принудит! Любите меня, сколько хотите, но убирайтесь прочь с глаз моих, потому что мне уж надоело и слушать, и видеть вас. Я вас не хочу!
— Даже если бы князь был моим сватом?
— А что мне ваш князь? Приказывать мне он не может, и не отец мне, а я и родному отцу не покорялась!
Мартик, не ожидавший такого ответа, онемел от огорчения.
— Грета, Грета, — выговорил он наконец с глубокой печалью. — Нет у вас ни сердца, ни жалости ко мне! Так это ваша награда за всю мою верную службу вам?
Немка презрительно рассмеялась.
— Курцвурст тоже служит мне давно и верно, но ведь я и не думаю выходить за него замуж.
— И я ничем не лучше него?
— Кто знает? — рассмеялась вдова.
Мартик, растерявшийся было сначала, взял себя в руки, подавил в себе досаду и огорчение и сказал:
— На вас сегодня что-то нашло, Грета! Словно муха какая-то укусила — в другое время вы будете добрее ко мне.
И, говоря это, он смело подошел к ней и хотел уже обнять, но вдова вырвалась от него, отбежала на несколько шагов и, бросив на него страшный взгляд, схватилась рукою за нож, всегда висевший у нее за поясом.
Сула в гневе опустился на лавку.
Грета взглянула на него, и, может быть, сердце ее оттаяло, она прошлась несколько раз по горнице, остановилась у стола, на котором стояли жбан и кубок, и, слегка ударив кубком о жбан, обратила на него внимание Мартика, который презрительным знаком отказался.
— Хотите отделаться от меня, — сказал он, — заплатив мне, как наемному караульщику, пивом и угощением!
Грета постепенно приходила в веселое настроение.
— А это не считается, что я с тобой бранюсь и смеюсь? — сказала она.
Мартик, не вытерпев искушения, подошел к жбану и стал наливать из него в кубок.
— Э, с вами, бабами, человек душу потеряет, а ничего не добьется, — сказал он.
И он не мог удержаться, чтобы не упрекнуть ее.
— Что же вы думаете, что я мог бы даром так работать до изнеможения, хоть бы для князя? Жизни своей не жалел, сам лез на рожон, искал у него милостей, не только для того, чтобы заработать кусок земли, но где бы я мог поселиться вместе с вами! Вы даже и не знаете, как я вас люблю столько лет, — столько лет, и все напрасно! Но вы упрямитесь, не хотите быть моей, а я вам говорю, должны и будете!
Он ударил рукой по столу. Грета, подойдя к нему вплотную, ударила в ладонь сжатым кулачком другой руки.
— Не должна и не буду!
Оба смело смотрели в глаза друг другу.
— Насильно меня не возьмешь ни ты, ни твой князь! Если не захочу, то уж найду средство избавиться от вас. Никто меня не заставит! Слышите? Никто!
Мартик начал пить, делая вид, что не верит пустым словам.
— Жаль вам чеха? — смеялся Мартик.
— Жаль, потому что он никогда мне не грозил насилием.
— А, может быть, Вурм лучше?
— Вурм? Считайте еще, — прервала его немка, — есть еще несколько. Малый Дунин, богатый и знатный пан, стоял передо мною на коленях и клялся, что готов повести меня к алтарю, есть еще Прандота из Воли, который тоже обещает привести ксендза, таких наберется еще несколько.
Сула ударил себя в грудь.
— А кто любит вас больше, чем я? — вскричал он.
— А вы думаете, что любовь, как мед, чем старше, тем лучше! Неправда! Она, как пиво, которое, постоявши, скисает.
Курцвурст, услышав это, начал громко смеяться. Мартик возмутился, а Грета, спокойно взглянув на него, пошла и села на свое место.
В это время раздался нетерпеливый стук в ворота, как будто кто-то хотел выломать их.
Мартик выбежал на двор, радуясь случаю выместить на ком-нибудь свой гнев. Здесь он нашел своих слуг, яростно оборонявших ворота. Кто-то снаружи ломился в них, громко приказывая.
— Отворяйте, иначе мы их разломаем!
— Вынимайте сабли! — крикнул Сула и, вынув свою, подбежал к воротам, крича нападавшим:
— Прочь! Посмейте только, мы вас в куски изрубим! Но противник был так же смел, как и он.
Пан Винцент из Шамотул, которого мы уже видели у Локотка, поздно прибыл из Познани. По дороге ему указали на дом Греты как на единственный в городе, еще не занятый гостями. Пан Винцент не так легко терялся и не отступал перед опасностью, с ним была многочисленная свита, и он готов был вступить в бой.
У ворот завязалась горячая перебранка, причем в выборе выражений не стеснялись. Слуги Мартика были уж под хмельком. В это время на крыльцо выбежала Грета.
— Какое вы имеете право, — крикнула она, — запрещать кому-нибудь остановиться у меня в доме? Я хочу, чтобы у меня были гости, как у всех других…
Сула повернулся, ничего не отвечая, но не сходил со своего поста.
Грета продолжала громко кричать:
— Я лучше добровольно уступлю свой дом, чем допущу, чтобы вы тут затевали драку и резню в воротах. Почему не пускаете?
— Потому что я здесь занял место для себя! — крикнул Мар-тик. — А я не хуже других!
— Лжешь! — громко отвечали за воротами. — Ты не можешь равняться со мной, хотя бы ты и был шляхтич, потому что ни в своей стране, ни в какой-либо другой я не знаю никого, равного себе.
Это говорил гордый Винцент Шамотульский, который считал себя по роду и богатству равным князьям.
Но и Мартик, когда приходил в ярость, не уступал никакому князю.
— Ступай прочь, иначе кровь прольется! — кричал он.
— Прольется, но только твоя, подлый нахал! — прозвучал голос из-за ворот.
Ворота, охраняемые сильными молодцами из отряда Мартика, которые подпирали их плечами и дубинами, поддались мощному напору снаружи и начали трещать. Грета, стоя на крыльце, смотрела на все происходившее, как на забавную игру, а Курцвурст, прячась за нею, в отчаянии ломал руки и призывал на помощь всех святых.
— Милосердный Боже! Раны Господни! Они нас всех здесь перебьют! Мартик, пусти их, ты будешь отвечать за несчастье.
Ворота начинали все более наклоняться, качнулись, затрещали, и со всех сторон посыпались отломавшиеся куски. Люди пана Шамотульского, вырвав из них несколько досок, проделали отверстие и как только столкнулись плечом к плечу с Мартиковыми молодцами, напали на них с дубинами и бердышами.
Мартик, не жалея себя, подскочил к отверстию и начал изо всей силы ударять по лбам и шлемам, так что треск раздавался. Тогда Винцент, человек бешеного нрава, поднял кверху огромный меч, который он держал в руках, размахнулся им и не только выбил саблю из рук Мартика, но и рассек его обнаженную голову, так что кровь из нее хлынула ручьем.
Слуга, видя, что пан их падает навзничь, взмахнув руками и восклицая: ‘Иезус Мария!’, растерялся, а Винцент Шамотульский, выломав остальную часть ворот, ворвался во двор. Едва успели люди Мартика подхватить его, чтобы не достался в руки насильников, и унести в дом.
Вдова, разгневанная, все еще стояла на крыльце. Глядя на подходившего к ней красивого, молодого, с гордой осанкой мужчину, державшего еще меч в руке и смотревшего на нее с высоты своего рыцарского величия, как на обыкновенную мещанку, она тоже приняла высокомерный вид.
Прекрасное лицо и богатый наряд хозяйки произвели некоторое впечатление на дерзкого пришельца.
— Я должен остановиться здесь, моя красавица! — обратился он к ней.
Грета покачала головой.
— Красавица, да не твоя, — отвечала она, подперев руками бока. — Дом мой занимаете насильно, хотя войны нет. Так не удивляйтесь же потом, что вы с вашим князем не найдете приверженцев в городе, если уж сразу начинаете с насилия над нами! Вы сюда приехали с польским правом, а мы здесь управляемся немецкими законами.
Винцент слушал ее, обменивались взглядами, и он заметно смягчался, да и она окончила уже не таким гневным тоном.
— Я над вами не употребил насилия, прекрасная хозяюшка, — отозвался гость, — потому что я слышал, что вы приказали впустить нас, а тот наглец не хотел считаться ни с вами, ни со мной.
— Он уж получил за это, — сказала Грета, — оставьте в покое его и его людей.
И, сказав это, медленно пошла в горницу, а Винцент — за нею.
Мартика положили напротив, в отдельной горнице, старая экономка обвязала ему голову платками, но он метался и бредил — так встряхнул ему мозг этот сильный удар.
Грета, едва взглянув на него, принимала нового гостя. Соскучившись за день одиночества, она рада была этому человеку, который, оценив, как и другие, ее красоту и изящество, поддался ее кокетству, забывая понемногу обо всем на свете. Новый гость обладал той барской изысканностью манер, которая всегда нравится женщинам, заставляя предполагать в обладателе существо высшего порядка, хотя чаще всего весь этот блеск оказывается только гладкой скорлупой пустого ореха. И Грета уже улыбалась ему и ласково на него поглядывала, а прежний гнев сменился врожденным стремлением к кокетству.
Наконец, когда был уже поздний вечер, Грета тихонько выскользнула к себе наверх, заперла за собою все двери и расставила около них караульных.
В то время, как все это происходило, Мартик, успокоившись, крепко заснул. И только утром, проснувшись и придя в сознание, увидел около себя своих людей и вспомнил вчерашнее приключение.
Он настаивал на том, чтобы его непременно поскорее вынесли отсюда, хоть бы на улицу, хоть на сорную кучу, только бы не оставаться под одной кровлей с вдовой. Но не было возможности исполнить его желание, потому что всюду была страшная теснота, а он был ранен. И как он ни сердился, его не послушали.
На другой день с самого утра в городе началось еще большее движение, чем накануне.
Погода благоприятствовала новому государю, поэтому все помещики, съехавшиеся с разных сторон, могли собраться на рынках и около ратуши, так как другого более удобного места не было приготовлено.
Съезд начался с раннего утра.
Всем уж было известно, что краковяне, сандомирцы, куявяне и рыцарство других областей должны были провозгласить Локотка не только краковским князем, но и наследником польской короны. Недоставало только послов из Великой Польши с заявлением о ее присоединении, а это было очень важно для Локотка, потому что корона находилась в Гнезне. В доме войта Альберта целый день с нетерпением ожидали их прибытия.
Винцент Шамотульский, приехавший поздно вечером, утомленный дорогой, а потом увлеченный прекрасной вдовой, только на другой день, одевшись с большой пышностью, сел на коня и поехал к князю. Хотя было еще очень рано, Грета, полуодетая, вошла в горницу, чтобы открыть ставни и при свете дня рассмотреть своего гостя. Она велела приготовить себе на этот день самый красивый наряд, какой у нее был.
Князь с радостью встретил посла Великой Польши, но после первых же его слов нахмурился и крепко сжал губы. Представитель Великой Польши готов был присоединиться к князю, но за других не ручался. Большая часть его соотечественников отдавала предпочтение силезцам, а князь, чтобы расположить в свою пользу епископа и духовенство, обещал наследственное канцлерство по-знанской кафедре.
Выслушав это, Локоток, не отвечая ни слова, отвернулся и велел подать себе шлем и рукавицы, чтобы ехать на рынок, но в это время Вержбента стал уговаривать его послать за Мускатой и постараться привлечь его на свою сторону.
Локоток, казалось, и этому не придавал большого значения и не желал долго ждать. Он послал каштеляна и канцлера в дом к епископу, но тот оказался запертым.
Сторож, заставив посланных долго ждать у ворот, высунул наконец голову и на вопрос о Мускате заявил, что его нет дома. Никто не знал или, может быть, не хотел говорить, где он укрылся.
Князь, как только увидел возвращавшихся и узнал от них, что епископа не нашли, тотчас же сел на коня.
Зрелище было торжественное и великолепное. Сам князь надел на этот день позолоченные доспехи и специально для него изготовленный шлем, на плечи он накинул плащ, подбитый белым мехом, золотые шпоры, меч в ножнах, украшенных драгоценными каменьями, довершали его наряд. Конь, весь покрытый богатым чепраком, имел перья на голове и позолоченную уздечку. Воеводы, каштеляны так и сверкали пурпуром и золотом.
На рынке знатнейшие помещики образовали огромный круг. Представители каждой области стояли отдельно под своими знаменами, а свободные профессии под собственными знаками. У тех, кто имел щит, эмблема звания была изображена на щите, у других была вышита на платье на груди. За шеренгами самых знатных и богатых толпились беднейшие горожане. Когда вдали показался Владислав со своей свитой, сначала глухой шум пронесся в густой толпе ожидавшего его народа, потом раздались громкие восклицания, и шапки, и колпаки полетели в воздух.
— Едет, едет!
Медленно, с просветлевшим лицом, приближался Локоток, приветствуя стоявших знаками руки и головы и улыбаясь знакомым. В середине круга для него было оставлено место, там ожидала его небольшая группа духовенства.
Некоторые хотели сейчас же провозгласить его князем, но более видные представители польского народа удержали толпу. С непокрытыми головами двинулись навстречу князю знатнейшие помещики и горожане, к которым, скрепя сердце, должен был примкнуть и войт Альберт.
Маленький князь стоял в середине этой толпы, опершись на меч, и ждал.
В качестве представителей от своих областей Вержбента, Войцех Змигродский, Жегота и Прандота Сандомирские, один из Топорчиков, Лелива, Канева, Остоя, Ружиц и Шренява выступили вперед, первым начал говорить каштелян.
Князь не любил долгих речей, поэтому он ограничился несколькими словами.
— Милостивый государь, — начал он, — все помещики и рыцарство единодушно просят и призывают тебя, чтобы ты княжил над ними. Тебе по праву принадлежит столица и власть над нами. Мы присягаем на верность тебе. Правь и суди справедливо.
Тут и другие выступили с приветствиями, а народ едва сдерживался от крика, так сильно было его волнение. Махали руками и знаменами, чтобы дать им знак молчания и удержать преждевременные крики, стоял такой шум, что с трудом можно было расслышать слова приветствия.
Князь отвечал так же кратко.
— То, что вы решили с Божьей помощью, я приму как волю Бога. Клянусь править и судить по справедливости, владеть и охранять мои владения, сколько сил хватит, не жалея пота и крови. Чтобы быть сильными, мы должны держаться вместе, тогда мы дадим отпор врагу и будем наслаждаться миром.
Зазвонили в колокол у Панны Марии, и тотчас раздался веселый перезвон в других костелах, возвещая людям радостную весть, и все заглушили громкие, как ураган, клики народа. Князь, окруженный своим двором, с воеводами, каштелянами и всей знатью направился в костел Панны Марии благодарить Бога.
Клики народа не прекращались, иногда как будто начинали ослабевать, но тотчас же вновь подхватывались толпою и сразу крепли, усиливались и неслись по всему городу, так что страже, стоявшей на валу в Вавеле, звуки эти должны были казаться угрожающими и вызывающими.
Но в замке было тихо, как в могиле, в то время как в городе звон колоколов, звуки труб и цимбал и крики народа не умолкали ни на минуту.
Когда в костеле окончилась служба, и князь вышел оттуда вместе со своими приближенными, вновь раздался гром приветствий. У всех словно камень спал с души.
После этого начался пир. Порядку было мало, но зато все происходило весело и шумно. На улицах расставили лавки, столы, а там, где их не хватило, их заменили доски от ворот и дверей, положенные на бочки, со всех сторон несли хлеб, жбаны и все съестное, какое только попадалось под руку. Мещане доставляли припасы довольно охотно, кто что мог, не заботясь о том, что будет потом с городом, лишенным провизии.
Одни угощались в домах, другие — на рынке, во дворах и садах люди разместились на голой земле.
Город имел такой вид, как будто он был взят штурмом, а женщины виднелись только в окнах и то где-нибудь на чердаке: все, кроме служанок и старух, попрятались, где кто мог. Большие магазины, лавки и ларьки, кроме тех, где продавались съестные припасы, были закрыты. Мещане смешались с гостями.
До поздней ночи на улицах слышны были песни и смех. Вин-цент Шамотульский, не встретив особенного сочувствия у нового пана, которому он немного и принес, очень скоро оставил двор князя и вернулся в дом, где он остановился,
В небольшой горнице напротив лежал раненый Мартик и на свое счастье не видел и не слышал, как разряженная Грета весело принимала нового гостя, как охотно разговаривала с ним, играла на цитре и пела ему песенки.
Шамотульский пан все больше терял голову, увлеченный прелестями кокетливой вдовушки и ее женским искусством привлекать и отталкивать, допускать некоторую приятельскую близость и строго защищать границу излишней фамильярности, быть попеременно гордой и нежной, гневной и приветливой.
В продолжение суток она чуть не свела с ума своего гостя, так что он наконец перестал понимать, отвечала ли она ему на его чувство или издевалась над ним.
Под вечер он хотел снова идти к князю, чтобы заручиться его расположением, потому что ради этого он и приехал. Но Грета как вцепилась в гостя, так и не выпустила его, а в конце концов, когда уж был слишком поздно, она еще и посмеялась над ним.
Гость был молод, очень красив, смелого и веселого нрава, но мещанка, конечно, не могла рассчитывать, чтобы такой знатный пан мог серьезно увлечься ею, однако она вела себя так, как будто задалась целью вскружить ему голову.
Измучив его пустым кокетством, она поздно вечером потихоньку ускользнула от него и побежала к дяде Павлу, где и укрылась. Напрасно искали ее по всему дому, хозяйка исчезла.
А в горнице напротив той, которую занимал гость, лежал в полубеспамятстве Мартик, и хотя голоса и смех доходили до его сознания, он был ко всему глух и равнодушен. За ним ухаживали, он послушно позволял делать с собой все, что требовалось, и ничем не интересовался.
И только послал одного из своих людей к князю с жалобой на то, что на него напали и изрубили так, что он чувствовал себя не в силах продолжать службу, а просил отпустить его на Охотничий хутор, чтобы подлечиться.
Локоток, жалея своего верного и преданного слугу, послал к нему, чтобы осмотреть его раны, не только канцлера, но и каноника, доктора Рацлава, которого доставили из-под Скалка, где у него был свой дом с садом.
Князь наказал через канцлера передать Мартику, чтобы он старался скорее поправиться, потому что был ему очень нужен, и чтобы он не уезжал из города. Так и остался Мартик у Греты.
На другой день утром новая радостная весть облетела Краков. Случилось то, чего не ожидали еще так скоро.
Сторожевые отряды, стоявшие у валов Вавеля, ночью не слышали ничего, в замке не было никакого движения. Когда же рассвело, все увидели, что хотя ворота были по-прежнему закрыты, над замком уже не развевалось чешское знамя со львом, а на валах не видно было стражи. Предполагали какую-нибудь засаду или измену и потому послали сказать князю, что чехи что-то притаились.
Узнав об этом, Локоток прямо с постели, наскоро надев доспехи и сев на первого попавшегося коня, поскакал к замку. У ворот он остановился и послал герольда со знаменем и рогом вызвать для переговоров начальника стражи.
Долго трубили, вызывали, но никто не являлся.
Между тем день уж наступил, надо было на что-нибудь решиться.
Отряд краковян во главе с Топорчиками и Мечиком среди них, стремившимся вернуть себе милость Локотка, бросились, очертя голову, к воротам и принялись рубить их секирами и ломать. Никто не защищал их, и уже решено было вывалить их или подложить под них огонь, когда в одном из окошечек показался бледный, болезненного вида человек, который, не будучи в состоянии говорить, знаками показывал, что в замке не было никого. Тогда все, кто мог, полезли на валы, разрушая укрепления и устремляясь к замку, чтобы с великою радостью отворить его для князя.
Веселые крики донеслись и до города, и все толпами побежали поглядеть на это чудо. Особенно радовались мещане, которых больше всего пугала борьба с чехами.
Когда ворота эти, уже столько лет охранявшиеся чужими, раскрылись наконец, и Локоток, осеняя себя крестным знамением, вошел в замок праотцов, лицо его, прояснившееся было сначала, снова омрачилось.
Глазам его представилось зрелище горестное и удручающее. Лучи утреннего сентябрьского солнца, пробиваясь сквозь туманную мглу, отчетливо освещали замок, он был совершенно пуст. У ворот лежал один только больной нищий, встретивший победителей окаменелым взглядом. Везде заметны были следы недавнего пожарища. Костел был в развалинах, кое-где подправленных, два другие, только что строившиеся, едва возвышались над землею. Единственным остатком былого величия были обгорелые столбы, груды развалин и пепла.
Оставляя жилища, которые они построили для себя в замке, разгневанные чехи все разрушали и уничтожали. Поломанные и содранные крыши, выломанные ворота, разрубленные стены и двери, кучи мусора и грязи рядом с грудами наваленных досок и камней — вот что представилось глазам князя. Все наследство нового владельца заключалось в груде развалин да в воспоминаниях о прежних лучших временах, когда пышность и веселье украшали этот древний замок.
Остановившись у костельных дверей, небрежно сделанных из гладких досок, князь приказал отворить их и вошел внутрь костела, немного уже подновленного после пожара.
Помолившись перед крестом в алтаре, князь пошел дальше по двору. Его приветствовали конские трупы и кости, белевшие под валами, да безмолвные груды обломков, но все же он был здесь властителем! Нахмуренное чело князя понемногу разглаживалось.
В эту минуту прибежал один из его рыцарей с княжеским знаменем и водрузил его на вершине горы, а весь народ приветствовал его громкими кликами, которым радостно вторили войска, оставшиеся в городе.
Бежал народ, спешили воины, шли целые полки занимать замок, не стоивший никому ни капли крови, и все были полны веселья, как будто там ждали их целые сокровища.
Локоток вошел внутрь замка, в котором еще сегодня ночью спал Павел из Паулыптина, прошелся по пустым горницам, носившим следы поспешного бегства и опустошения, и снял шлем.
— Теперь мое место здесь! — бодро воскликнул он. — И я не уйду отсюда, пока буду жив.
Он не пожелал ехать на обед к войту или вернуться в город и приказал тотчас же очистить и приготовить себе несколько горниц.
В одно мгновение полетели гонцы в город за плотниками, рабочими и слугами.
За паном потянулся и весь его двор и служащие поближе к замку.
На улицах толпы поредели, и мещане вздохнули свободнее. Краков и Вавель были в руках Локотка. Почти четверть века боролся он, пока дождался наконец этого дня.
Через несколько дней после этого отец и мать Мартика, узнав о постигшем его несчастьи, приехали за ним и увезли на мягко устланной телеге на Охотничий хутор.
Когда его увозили из дома Греты, он даже не спросил о ней, не оглянулся вокруг и не хотел знать, что с нею делается.
Грета, несколько обеспокоенная, с румянцем на щеках, выглянула в окно, но так как ее еще занимал пан Шамотульский, без памяти влюбившийся в нее, то она обернулась к нему и успокоилась.
Несколько недель хворал Мартик, рана долго не подживала, хотя каноник Рацлав, по приказу князя навещавший больного, старательно лечил ее мазями и пластырями.
Мать тоже приводила к нему знахарок, приготовлявших разные снадобья, а так как Мартик был человек крепкий и сильный, то он справился со своей болезнью и начал понемногу двигаться по горницам, хотя и с повязкой на голове.
Отец очень страдал за него, но и радовался в то же время, что беда приключилась с сыном в доме Греты и даже по ее вине, надеясь, что сын излечится от своего глупого увлечения легкомысленной мещанкой.
Во время своей болезни Мартик совершенно не вспоминал о ней, но постоянно твердил о том, что он рад был бы поскорее вернуться к своему пану и снова служить ему.
Когда рана начала уже хорошо подживать, Суда стал обнаруживать все большее беспокойство, стремясь скорее попасть в Краков. Долго сдерживали его, но под конец ничего не могли с ним поделать. В голове у него еще кружилось и шумело, но он все же сел на коня и поехал.
Дома говорил, что поедет прямо в замок к князю, но не сдержал слова и свернул на Мясницкую улицу, к тем несчастным воротам, за ненужную защиту которых едва не заплатил жизнью.
В воротах белели новые, недавно вставленные доски, а около ворот стоял сам жирный румяный, но нахмуренный Павел с Берега.
Узнав Мартика, он кивнул ему головой.
— Что же выздоровел? — спросил он.
Сула показал ему кровавый, едва заживший рубец на голове.
— Разбойник! — пробормотал Павел.
— Ударил меня мечом, — сказал Мартик, — но я еще жив, и счеты нами не окончены! Что же Грета дома?
На этот вопрос Павел выпятил губы, поправил шапку, посмотрел на него, как бы удивляясь, и не сразу ответил.
— Но жива и здорова? — спрашивал неисправимый Мартик. Дядя Греты пожал плечами.
— В настоящее время ее нет здесь, — сухо отвечал он. — Она уехала к своим, во Вроцлав.
Он поклонился и вошел в дом. Мартик пришпорил коня и поскакал к замку.

ЧАСТЬ II

I

На пути, ведущем из Гдова через Лапанов до Бохнии, есть старинное селение Верушицы.
Когда Локоток после изгнания чехов взял власть в свои руки, селение это никому не принадлежало и было всеми заброшено. Прежний его владелец за какую-то измену поплатился головой, а так как у него не было наследников, то Верушицы перешли в собственность князя.
Хотя имение это было большое и богатое, но поселяне почему-то не могли там ужиться. И когда хозяина не стало, крестьяне тоже куда-то разбрелись.
Духовенство очень было не прочь присоединить к своим владениям этот кусок земли с принадлежащим к нему лесом, но Локоток, помня верную службу Мартика, который вернулся к нему с пораненной головой, стал наводить справки, не найдется ли для него участка земли, который можно было бы отдать ему в награду за его усердие.
Канцлер Клеменц как раз вспомнил о Верушицах, а Локоток, задержав Сулу в замке, приказал записать Верушицы на имя Мартика, Збигнева сына, своего воина, с тем, чтобы земля эта на вечные времена считалась за ним и его потомством.
Дар этот был неожиданностью для Мартика, да он и не особенно заботился теперь о приобретении имущества, которое не с кем было поделить.
Когда ему на другой день по приезде велено было явиться к князю, Локоток, видя его опущенную голову и унылое выражение лица, прежде всего спросил его:
— Что же ты так упал духом от какой-то царапины на голове. И тебе, и отцу твоему не раз приходилось бывать в гораздо худшем положении.
— Да я вовсе и не забочусь о своей ране, — отвечал Мартик, — есть другое, что меня дома разогорчило.
— А ты не позволяй себе распускаться, — начал князь. — Тебе еще рано отправляться на отдых, и мне ты еще нужен, но для того чтобы тебе было, где под старость преклонить голову и чтобы отец с матерью успели приготовить тебе гнездо… я хочу дать тебе землю…
Мартик ответил низким поклоном, но не выразил особенной радости, так что князь, который подавал ему заготовленный заранее пергамент с дарственною записью, спросил с удивлением:
— Что же ты не рад?
— Благодарю вашу милость, как отца родного, за всю вашу доброту ко мне, особенно за моих стариков, которые до сих пор сидели на чужой земле, в чужом доме. А для меня награда будет там!
— Почему же тебе так опостылел свет? — спросил князь. Мартик еще со времени лагерной жизни был всегда откровенен
с князем.
— Дорогой мой пан, — сказал он, — все зло от этих проклятых баб!
Локоток улыбнулся.
— Что же, околдовали тебя?
— Да уж верно, что околдовали, — печально отвечал Мартик, — иначе я бы давно плюнул и забыл.
— Ну рассказывай, — сказал князь и сам сел.
— Да и рассказывать не о чем, милостивый князь, — вздохнув, сказал Сула. — Любил ее, когда была девушкой, вышла замуж, овдовела, а я все-таки не перестал ее любить. Какая-то она особенная: любит посмеяться, раздирает людям сердце, а сама над всеми насмехается. Ну пусть бы со мной одним, а то со всеми одинаково. Когда мы брали Краков, а я хотел уберечь ее от непрошенных гостей, пан Шамотульский едва не убил меня. Она и его так завлекала, как меня, но тот, видно, хотел силою увезти ее, а она, догадавшись об этом, сбежала от него во Вроцлав и насмеялась над ним так же, как надо мной. Довольно уж я натерпелся из-за нее, клятву дал, что я не хочу ее ни знать, ни видеть, а сердце все-таки болит.
Мартик вздыхал так забавно, что князь едва удерживался от смеха, но в утешение ему он сказал:
— Вот Бог даст, пойдешь со мной в Поморские земли… В Гданьске много красавиц… найдешь себе другую.
Князь вручил Мартику бумагу, а тот упал ему в ноги и хотя сначала принял эту милость довольно равнодушно, но когда почувствовал у себя за пазухой панский дар и подумал о том, что будет иметь свой собственный кусок земли, а на нем — лес, рыбу, грибы, выгон для скота и пахотную землю, на которой можно будет поселить крестьян, и что он из бедного воина станет паном, как и другие, зашумело от радости и в его пораненной голове! А какое же это счастье для старых отца с матерью!
И когда Локоток отпустил его, он, даже не заглядывая на Мясницкую улицу, поспешил прямо на Охотничий хутор.
Был уже поздний вечер, когда он туда добрался. Конь заржал, и Хабер вышел, чтобы отвести его в конюшню. Збышек, который, провожая его, был огорчен его печальным видом, обрадовался, увидев его теперь возвращающимся с более веселой и даже какой-то торжественной физиономией.
Поздоровавшись с родителями, Мартик сел за приготовленный ему ужин, но прежде чем начать есть, огляделся вокруг и сказал:
— А что бы вы сказали, если бы нам пришлось бросить Охотничий хутор, этот чертов угол? Жить здесь совсем плохо!
Збышек удивился.
— Что ты задумал? В город хочешь переехать? — сказал он недовольным тоном.
— Мне этот городишко надоел хуже Охотничьего хутора, — живо прервал его Мартик. — Я бы хотел только отсюда уехать… Как вы думаете? Не поселиться ли где-нибудь под Бохнией или еще где-нибудь?
— Что же тебе здесь соли мало? — засмеялся Збышек.
Тогда Мартик не в силах более сдерживаться тоже громко рассмеялся и, достав завернутый в платок пергамент с привешенной к нему печатью, развернул платок и поднял кверху бумагу.
— Смотрите! — вскричал он. — Какой добрый пан наш князь! Дай ему Бог получить корону, которой он так добивается! Батюшка дорогой мой, смотрите, он подарил нам участок земли… наше имение называется Верушицы!
Збышек не верил своим ушам, Збита стояла, окаменев от изумления.
— Что еще там за Верушицы? — отозвался старший Сула. — В голове у тебя завертелось! Что ты там болтаешь глупости? Не годится стариков обманывать!
— Да я вовсе не обманываю, не лгу и не болтаю глупостей! — вскричал несколько обиженный Мартик. — Вот этой бумагой пан передает мне за верные услуги на вечные времена земли около Бохнии. Там было, а может быть, есть и теперь поселение, и много земли, и леса. Теперь нам остается подпереть колом Охотничий хутор, поблагодарить Мечика за его доброту, которая нам уж стала поперек горла, и двигаться на свою землю.
Ни сам Збышек, ни сын его не умели читать, но этот пергамент с непонятными знаками на нем, эта печать на шнурке, которую старик прижал к своим губам, произвели на них неотразимое впечатление: Хабер, Маруха, мальчик-работник прибежали посмотреть на эту бумагу, как на какую-то святыню, дававшую право на землю.
Збышек, убедившись, что сын не обманывал его, пришел в состояние какого-то радостного опьянения. Нужда, которую он переносил долго и терпеливо, жизнь из милости в чужом доме, все это так угнетало его, что даже это маленькое счастье совершенно вывело его из равновесия. В воображении его рисовалась привольная панская жизнь, хотя он и не имел понятия о том, что именно было им дано.
Тому, кто так долго ничего не имел, земля — это волшебное слово кружило голову: земля, лес, вода, пашня, поля, пчельник, а может быть, крестьяне и слуги, и при этом собственный дом и свой хлеб! Все это словно с неба упало.
Старый Збышек, если бы только были силы, так бы сразу и поехал в свои Верушицы, к которым даже не знал, как и проехать, о которых никогда в жизни не слышал. Мартик не так торопился, но и ему хотелось взглянуть на свои владения. Збита уже в мечтах обдумывала свое будущее хозяйство и горевала только о том, откуда она возьмет все, что нужно для домашнего обзаведения.
Порешили на том, что Збышек возьмет все на себя, будет устраиваться и работать на своей земле, а Мартик в благодарность за дар пойдет вместе с князем в поморские земли или куда он захочет, хоть на край света.
Пока шли разговоры между панами, молчаливый Хабер уверился, что и он там получит хатку с несколькими моргами земли, строила планы и Маруха, мечтавшая иметь работницу под своей командой и полоску льна для пряжи.
Когда на другой день отец с сыном, подкрепившись в дорогу согретым пивом, рано утром отправились в путь на розыски своих Верушиц, они узнали только около Бохнии, что земля эта лежала по Страдомке, и на другой день добрались до нее.
Имение выглядело давно заброшенным, никто не мог наверное указать его границ, а о колодцах для питьевой воды говорили, что когда-то как будто собирались их устраивать.
Соседи со всех сторон забирали себе участки лугов и лесных пространств. Из поселян, когда-то живших здесь, не осталось никого, кроме старика с сыном, который считал себя здесь хозяином, да еще глухого, одичавшего и оборванного деда в полуразвалившейся избушке, с которым невозможно было и столковаться.
Из соседнего села некоторые жители предложили новым владельцам указать границы их имения, которые были уже едва заметны под покрывавшими их молодыми деревьями. Но каждый из соседей указывал иначе.
Дом представлял груду развалин на холме над Страдомкой, среди обломков стен зеленела молодая поросль. Некоторые стены еще уцелели от падения, и между ними поднялись молодые березки, и густо разрослись зеленые побеги.
Опечалились Сула с сыном, все здесь надо было строить самим, а все-таки земля была своя!
Так как около Кракова, Велички и Бохнии всегда было много разного народа, то Мартик надеялся переманить к себе поселенцев, А пока должна была прокормить земля. В лесах были пчелиные ульи, в Страдомке и в ручье, который в нее впадал, водилась рыба, на лесных лужайках можно было пасти скот, но надо было работать, и трудно было решить, с чего начать.
Так как вблизи проходила проезжая дорога от Бохнии до Гдова, и по ней всегда ехало много народа, то старому Збышку пришло в голову поставить прежде всего корчму с постоялым двором.
И здесь было особенно людное место, и по старому обычаю Збышек здесь и должен был вбить тот кол с кружками, которые обозначали число вольных лет, предоставляемых им своим поселенцам.
Прохожие, искавшие себе пристанища и земли, останавливались, считали число кружков и соображали, стоит ли селиться здесь, и какой участок земли был бы для них наиболее удобен.
— Только бы земля была, — говорил в утешение себе Збышек, — а люди для нее найдутся.
Переселяться сейчас же из Охотничьего хутора не имело смысла, пока не была построена хоть какая-нибудь хатка для житья, а для этого надо было привезти дерева из леса и нанять плотников из соседнего местечка.
Мартик, не отличавшийся терпеливостью, разглядев свои владения, пришел в полное отчаяние и уж готов был отказаться от них, хотя здесь было, где поохотиться, и ему уже рассказали о водившейся в этих местах дичи. Но Збышек был иного мнения.
— Черт побери! — говорил он сыну. — Если бы пришлось спать на крытом возу, под голым небом, все-таки это было бы на своей земле, и что-нибудь уж устроилось бы! Не боги горшки обжигают.
Единственный поселянин, которого они здесь застали, старый Дыгас с сыном Андреем, имевшим вид настоящего разбойника, не выказывали особого усердия по отношению к новому владельцу. Они помогали ему немного, но и сам владелец, и новые порядки, которые он собирался вводить здесь, не очень-то им нравились. Почесывая головы и отплевываясь, они должны были покориться своей участи и прислуживать пану. Так прошел этот первый день в обетованной земле, которая доставила столько огорчений Мартику, что он, не желая снисходить до роли батрака, объявил отцу, что вернется назад в Краков и будет при дворе князя.
Збышек взялся все устроить сам.
На другой день Сула сел на своего коня, оглядел еще раз свои владения, попрощался с отцом, оставшимся у Дыгаса и не терявшим мужества, и поехал обратно в Краков.
В это время и Локотку предстояло много хлопот со своим государством, как Збышку с Верушицами.
Князь Генрих Силезский отвоевал у него Познань, а бранденбуржцы и крестоносцы зарились на Поморские земли.
Мартик присоединился к дружине князя и уехал с ним, чтобы забыть и о Кракове, и о неблагодарной Грете.
В Поморье было столько дела, что Мартику очень редко приходилось приезжать в Краков, и он, изредка давая о себе знать отцу через других, провел так, вдали от родины, несколько лет.
Трудно было князю Локотку воевать с этими упорными людьми.
Суле некогда было и думать о себе. Все время в разъездах, в вечной спешке, чему он, может быть, был даже рад, он служил своему пану лучше других и пользовался все большим у него Доверием.
В течение этого времени поморские земли оторвались от Польши, а Великая Польша, которою владел Генрих Глоговский, настоящий немец, не имевший уже в себе ничего польского, затосковала по собственному князю. Налэнченские паны, которые вместе с Зарембами за измену и месть Пшемыславу, за убийство короля, лишены были шляхетского звания и права носить пурпурный плащ, пожелали вернуть себе прежние привилегии.
Доброгост Шамотульский, по прозванию Маленький, начал с того, что собрал людей и повел их против Силезца с намерением изгнать его из Польши, что ему и удалось: после победы над Янашем Баберштейном наступил конец владычеству силезцев.
И только в самой Познани мещанин Пшемек устроил неприятность князю, укрепившись вместе со своими единомышленниками в замке в костеле, так что пришлось силой выбивать его оттуда, что, конечно, не обошлось без кровопролития.
Во всех этих передрягах. Мартик всегда с готовностью служил своему пану, не упуская ни одного случая, чтобы проявить свое усердие. И за это он пользовался любовью и уважением князя.
При осаде костела в Познани он, принимая в ней деятельное участие, получил довольно глубокую рану в руку. Сначала он не обращал на нее внимания: это была уже не первая и не самая тяжелая из его ран, но оттого ли, что стрела была отравлена, или оттого, что уже кровь у него была не та, что раньше, только рана начала сильно нагнаиваться, и Мартик вынужден был ехать домой и полечиться. И он поехал за советом к своему знакомому, приветливому канонику Рацлаву из Кракова.
С того времени ему пришлось несколько раз приезжать в Краков с поручениями от князя к княгине Ядвиге, которая недавно родила сына, окрещенного Казимиром, но он приезжал ненадолго, останавливался всегда в замке и не имел времени оглядеться и подумать о себе.
Теперь, когда он приехал в Краков раненым и должен был искать себе помещение, ему особенно ярко вспомнились прежние годы и Грета, ради которой он так много выстрадал.
Должно быть, судьба устроила так, что он, не найдя себе нигде пристанища, должен был остановиться на Мясницкой улице у своего знакомого Хинчи из Свадницы, которого он случайно встретил на улице, и тот усиленно звал его к себе в гости.
Домик Хинчи стоял почти напротив дома Греты, которую Мартик давно уже потерял из вида.
Улица была настолько узка, что при открытых окнах можно было видеть, что делается внутри дома.
Хинча, отлично знавший, как ценил князь Мартика, принимал его с большим почетом. Сам он был полусилезец, немец по отцу, но поляк по матери, и от нее он унаследовал многие черты, отличавшие его от немецких соотечественников. От отца он получил в наследство пивоваренный завод, которым сам и управлял, выделывая пиво и продавая его, кроме того, он торговал еще железом и другими металлами, но натура у него была не купеческая, а скорее склонная к военным занятиям, он мечтал о конях и об охоте и охотнее всего сходился с воинами. Поэтому-то он особенно обрадовался Мартику, с ним он мог досыта наговориться о том, что его интересовало.
В ожидании приезда каноника Рацлава, которого нелегко было заполучить, потому что он считался самым лучшим врачом во всем городе и при дворе, Хинча усиленно кормил и поил раненого.
Когда взгляд Мартика случайно упал на окна Греты, Хинча, подмигнув ему, спросил:
— Помните еще Грету? Не перестали любить ее?
Мартик махнул рукой и сплюнул.
— А что с нею сталось?
— Да ничего, — отвечал Хинча, — какой была, такой и осталась. Какой родилась, такой и помрет. Вы знаете, что она одно время исчезла из города. Об этом разные ходили слухи, но Павел с Берега клялся, что она сбежала к своим родным во Вроцлав, спасаясь от преследований того панка из Великой Польши. Она уже давно вернулась, а с нею вернулись и ее обожатели, число которых, кажется, еще увеличилось. Забавляются по-прежнему
Он пожал плечами.
— А замуж не собирается? — спросил Сула.
— Давно бы собралась, если бы захотела, — отвечал Хинча, — да разве ей так худо? Опекун не торопит, потому что сам любит сидеть подле нее рядом с Курцвурстом. Люди смеются над нею, а она — над ними.
Мартик призадумался, ему не хотелось больше спрашивать. На другое утро приехал каноник Рацлав, перевязал руку, дал примочку и мазь и велел серьезно полечиться. Старая мачеха Хинчи, добрая и услужливая женщина, взялась ухаживать за ним, а так как она была болтливого нрава и знала все, что делается в городе, то от нее Мартик узнал все, что говорилось о Грете.
Женщины высмеивали ее и называли легкомысленной и сумасбродной за то, что она не шла замуж из боязни потерять свободу.
О путешествии во Вроцлав ходили разные слухи, но видно было, что все Грету за это осуждали. Дядя Павел защищал ее, да в сущности и все другие знали, что она была легкомысленная только на словах, а на самом деле была горда и недоступна.
Стояла теплая пора. Мартик со скуки подолгу просиживал у окна в отсутствии Хинчи. Грета, которая в конце концов должна была узнать о его приезде, так как на этой улице, если бы у кого дверь скрипнула, то и об этом сейчас же знали бы все обитатели, очутилась в один прекрасный день в окне против него.
Она стояла, опираясь обеими руками на балюстраду и высовываясь так, чтобы Сула мог хорошенько разглядеть ее. За эти годы она нисколько не постарела и не подурнела, была все такая же розовая и свежая, только пополнела немного.
У Мартика сильно забилось сердце, но в то же время в душе его закипел гнев.
А вдова, как будто теперь только рассмотрев соседа, склонила головку и запела сладким и веселым голоском:
— Что же вы забыли о старой знакомой? Не удостаиваете внимания?
Хотел Сула ответить ей какой-нибудь резкостью, да язык не послушался его, и, сам не зная как, он с рукою на перевязи, без шапки, выскочил на улицу и вошел прямо в дом Греты.
Потом он, наверное, и сам стыдился своего поступка, но дьявол попутал! Дрожал весь, очутившись у порога знакомой горницы, где так жестоко с ним обошлись.
У Греты все было по-старому, только гордая хозяйка, оттого ли, что захотелось ей лучшей жизни, или от скуки увлекла ее пышность, гораздо наряднее убрала теперь свои приемные комнаты. На полках стояло серебро, по стенам было много пестрых ковров, вывезенных с востока, раскрашенной посуды и безделушек. И сама она среди всей этой роскоши смотрела королевой, гордой, нарядной — не подступись к ней.
Курцвурст, тоже очень мало изменившийся, только в новом костюме с позолоченным поясом, на котором висел мешочек для денег, держа в руках новую трость с шелковым шнурком, сидел все на том же месте в углу….
Грета поздоровалась с Мартиком так, как будто между ними ничего не произошло.
— Вам везет на раны, — сказала она, — я вижу, вас опять кто-то порезал.
— Это правда, что меня режет всякий, кто только хочет, и тело, и душу, — возразил Мартик, — но, как видите, я держусь крепко.
Она попросила его сесть, а Курцвурст пододвинул ему кубок, в который она сама налила вина своей белой рукой, унизанной перстнями. Она имела к ним слабость, так что пальцы ее были наполовину закрыты ими. Рубины, бирюза и другие драгоценные камни сверкали на них, оправленные в золото. Чувствуя к ним пристрастие, она меняла свои кольца каждый день, а иногда и по два раза в день, чтобы люди знали, что у нее их много.
Но Мартик смотрел не на кольца, а на руки, а она в тот вечер была с ним так мила, как будто и вправду он был ей дорог.
Не было ничего удивительного в том, что он очутился в когтях у этой чародейки. Как это случилось, он и сам не знал, но теперь, сидя около нее и глядя на нее, он чувствовал, как трудно ему поддерживать с ней разговор. Он пожирал ее глазами, краснел, пылал и весь дрожал, и она тоже обливалась румянцем, отлично понимая его чувства и — кто бы этому поверил — радуясь тому, что он снова в ее власти. Она очень искусно навела разговор на то, где он был все время и что делал, а Мартик, раз попав на эту тему, разговорился охотно. Рассказал ей и о княжеском даре, о своих Верушицах, где хозяйничал пока его отец, и похвастался, что он уже теперь не бедняк, которому негде преклонить голову.
Похвастался и тем, что он командовал целыми отрядами, а князь давал ему самые важные поручения.
Рассказывая о том, как он был в Познани и брал там костел с укрывавшимися в нем бунтовщиками, он упомянул об убитом в этом доме канонике Николае Шамотульском. Услышав это имя, Грета засмеялась и, пристально глядя на Мартика, промолвила:
— Этих Шамотульских вы, верно, хорошо помните?
— Пока жив, не забуду, — отвечал Сула, — с Винцентом у меня еще счеты не кончены, а уж, если мне кто должен, я этого никому не прощаю.
— Да с ним нелегко справиться, — сказала Грета, — я слышала, что этот гордый панок приобрел большое расположение у князя, а особенно после того, как он вместе с маленьким паном Налэнчем помог ему отвоевать Познань.
— До его отношений к князю мне нет дела, — отвечал Мартик, — а как я к нему отношусь, это уж другое дело. Кажется, и вы с ним в дружбе?
— Я? — смеясь, подхватила Грета. — Не угадали, потому что я его терпеть не могу!
Сула не верил своим ушам.
— Если бы я была мужчиной, — продолжала она, — то уж не знаю, был ли бы он жив теперь!
— Да что вы? Неужели же он так вас оскорбил?
— Нет, оскорбить себя я бы не позволила ни ему, ни кому другому, но он был слишком дерзок, и я должна была бежать от него, а этого я ему не могу простить. Буду благодарна тому, кто отомстит ему за меня!
Она взглянула на Мартика, который очень хорошо понял, к кому относился этот намек, но не спешил с ответом.
— Конечно, — отвечал он, поразмышляв, — кому же не приятно было бы заслужить вашу благодарность, но я уж убедился, чего стоит ваша дружба.
Прекрасная вдова зарумянилась, и плечики ее вздрогнули.
— Вы или кто другой, мститель всегда найдется и унизит его… я уж найду кого-нибудь. Вы ведь тоже не тот, что прежде.
Эти слова задели его за живое, и, забыв сдержанность, он вымолвил со страстной горечью:
— Прежде я любил вас, как безумец, и отдал бы жизнь за вас, но на что она вам, когда я для вас столько же значу, сколько щепка на мусорной куче.
— Это неправда, но столько же, сколько и другие. Наступило молчание. Мартик вздыхал тяжело и почти не притрагивался к вину, так как каноник запретил ему пить.
Немного погодя, Грета принялась смеяться над ним, спрашивая, как понравились ему женщины в Поморских землях и кого он предпочел бы, — великопольку или силезку? И не собирался ли он жениться, чтобы было кому смотреть за хозяйством в Верушицах.
— Оставьте вы меня в покое, — сердито отрезал Мартик, — я вовсе и не думаю жениться, разве уж так случится, что нельзя будет садиться на коня, тогда возьму какую-нибудь бабу, чтобы помогала отцу с матерью.
Грета смеялась над этой женитьбой под старость, а Мартик тоже дразнил ее тем, что она, верно, до седых волос будет откладывать свадьбу. Когда стало смеркаться, Мартик встал, попрощавшись, и пошел к Хинче. Тот, увидев его без шапки возвращающимся от Греты, начал смеяться, поддразнивая Мартика, что он снова попал в неволю. На это Мартик только плечами пожимал.
Благодаря тщательному лечению каноника Рацлава рана Мартика начала быстро подживать, и Мартику уж не для чего было оставаться в Кракове, но, завязав снова знакомство с Гретой, он не имел силы уехать от нее. И только тогда почувствовал стыд, когда доктор сказал ему, что рана не нуждается больше в лечении, достаточно обвязать ее мягким платком и поверх можно надеть доспехи.
Совесть говорила ему, что не мешало бы заехать в Верушицы к родителям и взглянуть на свои владения на пустыре, что-то с ними теперь сталось?
Большой перемены он не надеялся найти, но хотелось хоть посмотреть на своих стариков. Он вез им кое-что из добычи, доставшейся ему на войне.
И вот в один прекрасный день, словно испугавшись, как бы ему не прирасти к Кракову, он вдруг приказал готовить себе коня.
Грета увидела через отворенные ворота во дворе оседланных коней и догадалась, что Мартик спасается от нее бегством. Выглянув в окно, она закричала Хинче, чтобы он прислал к ней своего гостя попрощаться.
Сула, во всех других случаях своей жизни отличавшийся твердой волей, перед этой женщиной был мягок, как воск, она делала с ним, что хотела. И без всякого сопротивления он пошел на ее зов.
— Что же это? — спросила она его у дверей своего дома. — Я ничего не знаю об отъезде, а вы бежите? Куда?
— Еду в Верушицы, — сказал Сула. — Я еще не видел их с тех пор, как мне их подарили.
Она покачала головкой.
— А потом?
— Должно быть, поеду к князю, ведь я службы своей у него не оставлял.
— Это вы от меня хотите избавиться, — заметила она насмешливо.
— Да ведь вы уже мне отказали! — вздохнул Мартик. — Для вас я могу пообещать только то, что постараюсь сбить с шамотульского пана его гордость и заносчивость.
Грета поблагодарила его наклоном головы.
— Перед отъездом выпейте вина, — сказала она, — я приказала согреть вам.
И, сняв с полки позолоченный кубок, обтерла его, налила вина и с улыбкой подала.
— Когда выпьете вино, кубок возьмите себе, чтобы он вам в дороге и дома напоминал Грету.
Мартик хотел обнять ее, чтобы поблагодарить, но она ловко увернулась. Он выпил вино, поцеловал кубок и сунул его за пазуху. Когда он уже уходил, Грета оглянулась, наклонилась к нему и шепнула:
— Не оставайтесь долго в Верушицах. Я желаю добра вашему князю и дядя Павел тоже. Больше я не могу вам ничего сказать, но тут в Кракове будет вам много дела.
Сула, встревоженный, хотел подробнее расспросить ее, но она прибавила:
— Здесь в городе много разного люда, и не все одинаково настроены. У вашего князя есть и враги, и друзья. Пока не могу больше ничего сказать. Дядя Павел желает вам добра — поговорите с ним.
Не добиваясь от нее ничего больше, Мартик, слегка обеспокоенный, выехал из города.
Когда он проезжал мимо дома Греты, вдова высунулась в окно и долго махала ему белым платком, не обращая внимания на то, что люди, стоявшие на улице, смотрят на них.
У Сулы снова забилось сердце и закружилась голова.
— Она должна быть моей, — повторил он опять, как говорил раньше.

II

Из тех сведений, которые доходили до Мартика об отце, он не мог составить себе представления о том, как старик устроился на новом хозяйстве.
Хотя прошло уже несколько лет, и старый Збышек, помолодевший от радости, хлопотал и суетился, но вряд ли ему удалось многого достигнуть. Мартику было так интересно взглянуть на свои Верушицы, что он дорогой почти забыл о ветреной вдовушке и о ее таинственном предостережении.
Подозрительным показалось ему только то, что она советовала вернуться в Краков, а это совсем не входило в его планы, потому что он вовсе не хотел позволить бабе связать себя и водить на веревочке.
Но он всегда выше всего ставил интересы князя.
Когда он уже был близко от Верушиц, на дороге от Гданьска до Бохнии, душу его охватила нежная любовь к старым родителям. Уж сколько лет он не виделся с ними, не слышал их голосов, не знал материнских объятий.
Когда он был здесь с отцом в первый раз, Збышек говорил сыну, что новый дом надо будет поставить на том же холме, где остались развалины старого.
И теперь естественно взгляд его обратился в ту сторону, и он улыбнулся, видя, что там, среди зелени, уж возвышалась крыша какого-то строения. Сквозь листья желтело дерево новых стен, еще не успевшее почернеть. Вот и плетень, и пристройка около дома. Мартик, не разбирая уж дороги, поехал прямо по направлению к дому. Присматриваясь ближе, он заметил, что на том месте, где стояла прежде хата Дыгаса и лачуга глухого деда, теперь виднелись четыре хаты, окруженные садами.
Значит, у отца уже было четверо поселенцев, вольных или подневольных, но, значит, было и за что зацепиться.
Он бодро проехал между кустами, покрывавшими холм, на котором виднелся дом владельца.
Дом этот был невелик и не поражал великолепием, но очень хорошо построен из крепкого дерева, на каменный не хватило ни средств, ни времени. С одной его стороны бревна главного сруба так и остались необтесанными и неотделанными, как будто для того, чтобы можно было приделать к ним новую стену.
К дому примыкало крыльцо на столбах, а по обе стороны входных дверей было по одному и по два окна. Все надворные строения были сплетены из хвороста и прикрыты мелкой соломой или облеплены глиной. Посреди двора виднелся колодец с журавлем и при нем желоб на столбах. Во двор вели крытые ворота.
Мартик подумал с радостью, что все это принадлежало ему: и этот дом, и четверо поселян там, под холмом, а может быть, и еще где-нибудь в лесу.
Оруженосцы, которые ехали с ним, открыли ворота прежде, чем обитатели дома вышли навстречу. И только на скрип ворот вышел на крыльцо Хабер, радостно вскрикнул и исчез.
За ним в белой накидке выбежала старая Збита, не было только Збышка.
Мартик слез или, вернее, соскочил с коня, торопясь навстречу матери и тревожно расспрашивая об отце.
— Отец сейчас должен прийти, — весело отвечала Збита. — Посмотрел бы ты, как он здесь помолодел! Прежде бывало полдня сидит у огня, из дома его не выгонишь, чтобы коня досмотрел, а теперь целые дни пропадает в лесу, на лугах, присматривает за скотом и возится с этими несчастными поселянами, которые для нас просто наказание Божие.
— Хорошо, что хоть такие есть! — сказал Мартик.
— А кто знает, может быть, было бы лучше, если бы их совсем не было, — возразила мать. — Известное дело, добрый человек своего угла не бросит, а эти, что к нам прибрели, бродяги какие-то и воры, так что день и ночь надо быть настороже. Тащат, где что могут. Уж мы того Дыгаса, который здесь раньше жил, сделали солтысем и дали ему кусок земли, да что толку? Ни он, ни мы ничего с ними не поделаем!
Мать забросала его вопросами и сама рассказывала ему о всех своих бедах.
Мартик осмотрел свои владения. Все было убого, грубо сделано и еще пахло свежим деревом и краской. Скамьи, стол, полки, очаг с немудреными кухонными принадлежностями — везде была теснота и неудобство.
‘А все же своя хата, — говорил себе Мартик, — никто тебя отсюда не выгонит и никому не надо кланяться’.
Збита пространно рассказывала сыну о том, что они тут пережили, живя в шалаше, пока строился дом, а потом под навесом в телеге и в амбаре, как они, заложив дом, по старому обычаю, зарезали черную курицу, впустив ее первую в сруб, — когда вдруг появился обезумевший от радости Збышек и принялся обнимать и целовать сына.
Старик действительно выглядел помолодевшим, хотя волосы у него поседели, а сам он потолстел, и лицо его сморщилось, как замороженное яблоко.
Он сделался теперь болтливым и быстрым в движениях.
В первую минуту все говорили сразу, не слушая друг друга, и радовались все, не исключая слуг.
Збышек хвастался тем, что он сделал за это время, и уверял, что это просто чудо. Збита жаловалась на все перенесенные ею невзгоды. Хабер старался намекнуть, что и он тут играл некоторую роль. Суетились с ужином, а Мартик торопился рассказать про себя, и долго еще никто не мог успокоиться, пока все не устали.
Выпив пива и закусив хлебом, стали разговаривать спокойнее. Збышек настаивал на том, что он только с Божьей помощью мог сделать так много, и никто на его месте не успел бы справиться с таким множеством дел. Он жаловался на поселенцев, из которых один был под сильным подозрением в знакомстве с разбойниками и грабежах на большой дороге, другой — был пьяница: напившись до потери сознания, он хватался за топор и набрасывался на людей, а третий был лентяй и бездельник.
Однако с помощью этих людей и случайных наемных рабочих собирали сено для лошадей, возделывали поля, на равнине урожай был хороший. На скотном дворе блеяли овцы, стояло несколько лошадей и коров.
Збышек надеялся после того, что ему уже удалось сделать, достигнуть со временем хороших результатов. Жаловался только на то, что его очень притесняли с десятиной в пользу духовенства и надоела возня с поселенцами, и еще на то, что на границе рубили У него лес, а сосед вел с ним войну из-за луга.
На целый вечер хватило этих жалоб на судьбу, но несмотря на это Збышек был счастлив, весел и здоров. Бесконечно радовали и занимали его рассказы сына о войне и о всех испытанных им передрягах.
Старик по своим делам ездил часто не только в Бохнию, но и в самый Краков. Разговор перешел на князя. Мартик был уверен, что скоро увидит его в короне, после того как Познань и Гнезно перешли в его руки.
Но Збышек покачивал с сомнением головой.
— Дай ему, Боже, и здесь, и на небе корону. Я от души ему желаю… но когда так потолкуешь с тем и другим и наслушаешься всего… страх берет!
— Почему страх? — с удивлением спросил сын.
— Много у него врагов, — отвечал старик. — Особенно немцы им недовольны.
Мартик вспомнил слова Греты перед его отъездом и начал расспрашивать.
— Почему же им так худо? Кто жалуется на него?
— В Кракове, — говорил отец, — почти все немцы против него, потому что он из всех князей меньше всех онемечился, а еще потому — как они говорят, — что он с них кожу сдирает.
— Ха, ха! — смеялся Мартик. — Да с кого же и брать, если не с них? У нашего пана нет наследства ни от отца, ни от дяди, ни от брата. Кто же ему даст денег, как не его подданные? Но ведь для того чтобы они могли спокойно вести свою торговлю и наживать богатство, он за них проливает и свою, и нашу кровь. Что же он будет даром это делать?
— Ну вот, а они пищат, жалуются, — возражал Збышек, — и… что хуже всего, — грозятся отомстить… Болтают свиньи, что будут искать себе нового пана.
Услышав это, Мартик в гневе вскочил с места и погрозил кулаком.
— Пусть себе поют! — крикнул он. — Мы им заткнем глотки! И принялся расспрашивать отца, где он это слышал. Збышек
отвечал, что это мог каждый услышать: на рынке в Кракове немцы громко говорили, что им невозможно жить под польским князем, потому что при нем верх взяли рыцари и шляхта, и все их задирают, а у Локотка последний воин больше значит, чем краковский войт.
— Да иначе и не должно быть! — сказал Мартик.
Збышек тревожно оглянулся, не слышит ли кто, и прибавил по секрету, что, по слухам, мещане уж сговорились с силезцами выгнать Локотка из Кракова. Другие же уверяли, что опять идут переговоры с чехами. Мартик промолчал, но про себя подумал, что теперь он понял, на что намекала Грета, и что было бы благоразумнее сидеть теперь в Кракове, чем спешить на поморские земли. Заговор против князя так его возмутил, что он заранее поклялся отомстить жестоко его врагам. И напуганный словами отца, он едва высидел несколько дней в Верушицах, — так тянуло его в Краков.
Он хорошо знал город еще с того времени, когда они жили на Охотничьем хуторе, знал и мещан, — значит, ему и надо было сидеть в Кракове на страже. Все складывалось к тому, чтобы не разлучаться с Гретой. Он уже было совсем собрался, да полил дождь и задержал его дома, но нетерпение его все росло, и на другой день еще до рассвета, хотя дождь не переставал идти, он сел на коня и поехал еще скорее, чем приехал сюда. Князь Локоток был в это время в Кракове, хотя ему и надо бы было ехать на Поморье и вести переговоры с вероломными крестоносцами. Мар-тику хотелось увидеть его лично и передать ему то, что он слышал. Едва добравшись в грязь и распутицу до Кракова и поместившись в первой попавшейся гостинице на Околе, где его не знали, и где он назвал себя шляхтичем из-под Бохнии, Мартик на другой же день поспешил в замок. Здесь уж не видно было той пустоты и заброшенности, как несколько лет назад. С тех пор построили большое каменное здание, в котором жила княгиня с детьми и куда иногда приезжал Локоток, быстро поднялись три костела. Вокруг всего замка шли крепостные валы и укрепления.
Князь Владислав и жена его для себя не искали роскоши прежних владетелей, но для народа и иностранцев они должны были иметь большой двор и окружать себя королевской пышностью, как претенденты на польскую корону.
В торжественные дни все в замке наряжались в богатые, яркие костюмы, а в обыкновенные дни и господа, и слуги все одевались просто, так что трудно было принять их за таких знатных людей и их прислугу. Княгиня Ядвига была уже немолода и, вынужденная скрываться в годы изгнания князя у мещанина в Радзееве, привыкла к простому обиходу и скромной одежде.
Вечно занятая детьми, которых она нежно любила, она почти заменяла им няню и служанку. Неохотно отдавала их в чужие руки и старалась как можно реже оставлять их без себя. Княжеская семья жила, как живут люди, видевшие нужду и привыкшие довольствоваться черным хлебом. Но при дворе был заведен двойственный образ жизни. В своей семье жили как зажиточные помещики, не заботясь об излишествах и пышности. Но когда ко двору приезжали чужие, например, папский легат, посол от крестоносцев или шляхта из дальних земель, тотчас вынималось все самое лучшее и самое богатое. Слуги надевали праздничное платье, Ядвига сбрасывала серую будничную одежду, а князь облекался в пурпурную мантию.
Но как только послы съезжали со двора, все с радостью возвращались к обычной жизни.
В замке был заведен образцовый порядок, какого здесь давно не видали, приказания исполнялись по одному знаку, и никто не смел ослушаться.
Для князя наступило тревожное, даже грозное время. Он чувствовал, что до тех пор пока не возложит на себя корону, все будут стараться повредить ему. Силезцы и немцы по-прежнему издевались над ним и грозили изгнать из Кракова, часть духовенства и епископ также были против него. Он был постоянно настороже. Были и у него преданные ему люди, но снисходительность и попустительство всегда создают человеку больше друзей, чем суровая требовательность. Те, которые боялись его, скрывали свою ненависть. До сих пор не было случая, где он мог обнаружить жестокость, но все подозревали, что он может быть неумолимым.
Немцы, когда смотрели ему прямо в глаза, чувствовали, как у них мороз пробегал по коже.
На них накладывали все новые поборы, пошлины, взаимообразные отчисления и добровольные приношения, а отказаться никто не смел, войт покорно кланялся, молчаливый и непроницаемый. Отовсюду собирались тучи, а князь, занятый Поморьем и крестоносцами, не видел их или не хотел видеть.
Было раннее утро, но княжий двор уже кишел народом, шум не было, потому что было приказано соблюдать тишину. Слуги и стража двигались спокойно, чинно, в полном порядке — каждый знал свое место.
На малом дворе, вблизи от княжеского замка, стояли кони тех панов, которые приехали к князю, слуги размещались по предназначенным для них хатам, где никто не умирал с голоду, но и никто не пользовался никакими излишествами.
Княжеских средств и то едва хватало на многочисленные расходы. Мартик, который хорошо знал и коней, и людей панов, особенно часто приезжавших к князю и гостивших у него, здоровался с молодыми шляхтичами, составлявшими свиту каштеляна Вержбенты, Збигнева из Бжезя, Ратульда Грыфа Трепки, прозванного Жилой, Петрослава из Мстышина, молодого Прандоты из Козеглова, Якова из Концполя, Лигензы с Бобрка, Домбровы из Росткова и других.
Он стоял среди других, ожидая выхода князя и осматриваясь вокруг: княжеский замок мало отличался от замков богатой шляхты. Здесь все надо было восстановить сначала, а Локоток, не заботясь о внешнем великолепии, предпочитал настоящую силу ее отблеску, и воины в лагере были ему дороже денег в его сокровищнице. Да деньги редко у него и водились, стоило только им появляться, как их расхватывали начальники воинских частей. Все города и особенно Краков стонали под тяжестью налогов.
Долго пришлось Мартику ждать разъезда гостей, зная здесь всех служащих, он пошел к охмистру князя, прося его выхлопотать ему личное свидание с князем.
После обеда Мартика проводили, наконец, боковыми дверями в горницу князя.
Локоток имел такой вид, как будто собирался куда-то выехать, он никогда не отдыхал и не знал устали, а если иногда утомлялся в совете после долгих речей, то шел осмотреть войско или приказывал писать письма, или принимал пришедших к нему с донесениями. А таких всегда было много, особенно из различных областей Поморья, Куяв и Великой Польши.
При виде Мартика князь усмехнулся.
— Уже поправился? — сказал он. — Ну слава Богу. Опять хочешь в войско?
Мартик вздохнул.
— Милостивый князь, — сказал он, — хотя мне приятнее быть в войске, но я хотел бы теперь остаться в Кракове. Я чую здесь что-то недоброе: с немцами и мещанами надо быть осторожными. Я их хорошо знаю и все их уловки изучил. Я думаю, что вы прикажете мне посидеть здесь и присмотреть за ними.
— Гм… — сказал князь, — сдается мне, что тут замешана какая-то женщина!
— Нет… милостивый князь… ни для одной из них я не отказался бы от службы, — грустно улыбнувшись, сказал Мартик. — Никто тут не замешан, а вот немецкого духа я больше выносить не могу.
Локоток приблизился к нему.
— Знаешь ты что-нибудь? — спросил он.
— Мало или почти ничего… но в воздухе что-то есть. Смотрят на нас косо, плачутся на налоги, а может быть, и сговариваются с чехами и силезцами. Епископ никуда не годится, а войт — еще хуже.
Он покачал головой, а князь задумался.
— Не верится мне что-то в заговор, — подумав, сказал он, — но… осторожность не мешает. Если знаешь средство выведать у немцев их мысли, останься… поступай, как знаешь. Но если будешь без дела сидеть в Кракове, то они сейчас же заподозрят что-нибудь, у них нюх хороший. Возьми какую-нибудь службу в замке, тогда будешь занят… и хватит времени заглядывать в город.
— Я буду при охране замка, — отвечал Мартик. — И пусть ваша милость прикажет, чтобы меня не очень стесняли на службе, тогда я буду иметь больше свободного времени.
С минуту они помолчали, Локоток нахмурился.
— Ах эти немцы, — проворчал он, — когда же мы наконец избавимся от них… И здесь, и везде они меня преследуют: саксонцы, бранденбуржцы, крестоносцы, а здесь у нас они кишат, как муравьи. Все они знают друг друга и держатся вместе, а нас ненавидят так же, как и мы их.
Как только он произнес это, доложили о приходе двух краковских наследственных войтов, как будто он вызвал их своими словами. Альберт и брат его Генрих вошли гордые, величественные, одетые, как самые знатные вельможи, в шелк и золото. Старший, Альберт, шел впереди и выступал с таким достоинством, как будто он был воевода или каштелян.
Его холодное, ничего не выражающее лицо и проницательный взгляд заключали в себе что-то такое, что возбуждало недоверие и обнаруживало плохо скрытую неприязнь.
Локоток принял их с суровым видом.
— Милостивый князь, — заговорил Альберт, отвешивая низкий поклон. — Мы приходим к вам с просьбой о милосердии к нашему городу. Мы сгибаемся под тяжестью всяческих притеснений, а тут еще сандечане мешают нашей торговле, от города то и дело отрывают куски земли и на ней разводят для вашей милости сады и парки. Купечество стонет и жалуется.
Князь, устремив неподвижный взгляд на войта, позволил ему договорить до конца и высказать все, что он хотел, не прерывая его.
— Имейте терпение, — сказал он, наконец. — Я должен защищаться и удержаться на своем месте, тесня со всех сторон неприятеля. Как только мои заботы окончатся, настанут лучшие времена и для вас, город отдохнет, когда я буду отдыхать. Пока я не имею уверенности в своих делах, и вам не дождаться лучшего. Помогите мне, чтобы тяжелое время скорее прошло.
Тогда заговорил младший Генрих, а потом опять старший, оба жаловались и плакались на судьбу, князь холодно смотрел на них и, наконец, заговорил насмешливо:
— Милые мои, а что бы вы сказали, если бы я рассказал вам о своих обидах и горестях, а их немало? Никто тут не поможет. Вы должны нести свое бремя, а я — свое. Повторяю вам, помогите мне достигнуть мира, тогда и вам будет хорошо.
Альберт тотчас же ответил, что денег у них нет, и они не могут дать требуемого.
— У меня их тоже нет, а я в них очень нуждаюсь, — прервал Локоток. — Вам легче достать их, чем мне.
Ничего иного нельзя было от него добиться, и Альберт наконец замолчал. Так постояли они, ожидая, что князь умилостивится, но, не дождавшись ничего, сумрачно поклонились и вышли.
У крыльца ждали их кони, они сели и поехали в своих богатых одеждах, но с нахмуренными, не праздничными лицами, прямо к дому войта, где ждали те, что их сюда послали.
У ворот дожидались их Герман Ратиборский, Зудерман, Пецольд Рожновский, Хинча Кечер и еще несколько богатых купцов из тех, что тут хороводили, все очень взволнованные, издали заметив войта, они с надеждой устремили на него взгляды, но Генрих дал им знать, что ничего хорошего нельзя было ждать. В прежнее время все эти люди были окружены в городе почетом и уважением, их мнение торжествовало, перед ними склонялись, с ними считались, потому что они здесь держали все в своей власти.
Один лишь Локоток показал им, что для него они были только гости и временные обитатели города, и от них он требовал послушания и готовности к жертвам.
Городские заправилы были глубоко оскорблены таким отношением. На улице никто не начинал разговора: Альберт слез с коня и пошел к себе в дом, за ним первым последовал Герман Ратиборский, а затем и все остальные.
Когда все поднялись в верхний этаж и вошли в главную горницу, Альберт сбросил с себя верхнюю одежду и снял шапку, потом обвел взглядом своих гостей и приказал закрыть двери и приставить к ним стражу, чтобы никто не мог подслушать.
Все окружили войта, приготовляясь слушать принесенные им вести. Альберт провел по лицу белой, бледной рукой.
— Напрасно было бы надеяться на князя, — сказал он, — от него мы ничего не дождемся. Он ненавидит немцев, никакого сожаления к нам у него нет, мы или погибнем в его княжение, или должны будем убираться отсюда прочь. Меч заменяет у него все законы.
— Это правда, — подтвердил Герман, — нам давно следовало подумать об этом.
Все тревожно переглянулись между собой. Альберт поднял руку.
— Я требую от вас послушания и молчания. Нам нужен другой повелитель, и мы его добудем. Мы должны освободиться от польской власти и польских законов.
Ропот одобрения был ответом на эти слова.
— Мы должны пригласить сюда князя из Силезии, — сказал Альберт.
Никто не возражал ему.
— Локоток разбросал свои войска. Мы уж раз выбили его отсюда, прогнали и от Сандомира, и из других местечек, и теперь принудим его к бегству.
Альберт говорил это так убежденно, как будто он не сомневался в исполнимости своих планов, но лица окружающих выражали тревогу.
— Гм… — пробормотал Хинча Кечер, — если мы и примем это решение, то сначала надо хорошенько обсудить его, — мы знаем, что князь смел, отважен и упрям. С ним нелегко будет справиться.
Войт презрительно усмехнулся.
— Да, он отважен, — сказал он, — но сила его не равна его отваге. Будем только все помогать друг другу и готовить людей к тому, что необходимо на что-нибудь решиться, чтобы избавиться от рабства.
— Конечно, всякий силезец был бы для нас лучше, — отозвался Зудерман. — Теперь не то, что при Лешке Черном, когда мы здесь были панами, теперь мы должны уступать полякам. Теперь мы — их слуги. Для них должны даже язык свой ломать.
Альберт задумался и не слушал его.
— Силезцу, — прибавил он, — помогут чехи. Духовенство тоже имеет силу и власть, а с нами епископ Муската. Он не простит им Беч. Посчитайте-ка, какая это будет сила, если соединятся силезцы, чехи, бранденбуржцы, крестоносцы, епископ и мы.
Этот перечень вызвал улыбку удовольствия на лицах всех присутствующих, за исключением Кечера… Пецольд и Герман, смеясь, Ударили в ладоши. Герман, более осторожный, подошел к дверям удостовериться, не подслушивают ли.
— Нельзя терять время, — говорил Альберт. — Я сам поеду в Околь к князю Болеславу и поговорю с епископом. Надо послать гонцов к чехам и крестоносцам, чтобы склонить их на нашу сторону. Осадим его со всех сторон.
Войт взглянул на Германа Ратиборского, и тот кивнул головой в знак того, что он готов исполнить все, что требуется. Пецольд Рожновский сказал громко:
— Я поеду всюду, куда пошлете.
Образовались отдельные группы, разговаривали вполголоса.
Совещание продолжалось долго. Многое надо было тщательно обдумать. Под конец, когда все собрались уже расходиться, брат войта Генрих сказал, обращаясь к собранию:
— Пока все это сбудется, мы должны отвешивать им низкие поклоны, чтобы они не могли нас ни в чем заподозрить, а завтра и послезавтра нам надо заплатить последние наложенные на нас повинности. Пусть думают, что мы им покорились.
Германа возмутило это предложение.
— Еще что? — воскликнул он. — Зачем мы будем набивать их ненасытное горло. Зачем это все откладывать да откладывать!
Альберт покачал головой.
— Надо дать что-нибудь, чтобы усыпить их подозрительность. Если не соберем, сколько они требуют, заплатим половину, скажем, что больше не нашли… Попросим отсрочки.
— Половину! — подтвердил Зудерман. — Они жадны, возьмут и половину, а пока дождутся остального, их уж и след простынет.
— Ну, ладно и так, — сказал Герман, — а теперь держите язык за зубами и кланяйтесь низко до земли, пока их черти не унесут отсюда.
— Зудерман, — прибавил Альберт, — поедет в Сандомир уговаривать мещан, чтобы они поступали так же, как мы, и подчинились князю Опольскому. Генриха я пошлю в Сонч, может быть, и он к нам примкнет.
— С сандечанами ничего не выйдет, — заметил Хинча, который предвидел больше осложнений, чем другие. — Я бы советовал их не трогать — это наши враги. Если Краков пойдет направо, то они уж, наверное, свернут влево. С ними не выйдет ничего хорошего.
Но Альберт, который считал себя умнее Кечера, пожал плечами.
— И в Сонче есть наши, — коротко отрезал он, — мы столкуемся. А если бы их не было, мы поселим их умышленно. На Сонче мы могли бы держаться, да не забудем и о Познани, надо отвоевать ее у него.
Широко задуманный план заговора ослепил господ советников и окрылил их горделивыми надеждами.
Альберт показался им как раз подходящим человеком для борьбы с маленьким князем.
Они смотрели на него с уважением, как на своего пана и князя, догадываясь, что то, что он только что высказал, должно было давно уже сложиться в его душе, но теперь созрело и обнаружилось в надлежащий час. Им уже мерещилась новая жизнь.
Войт Альберт, оглядев собравшихся, заметил на всех лицах выражение почтения и веры в себя. Один только Хинча Кечер устремил глаза в пол и что-то обдумывал, но не решался высказаться перед всеми.
Герман крепко пожал руку Альберта, его примеру последовал Пецольд из Рожнова, а Зудерман заранее улыбался в надежде, что поляков всех вырежут, и тогда начнется чисто немецкое царство. В эту минуту войт Альберт был действительно королем и повелителем города, и все готовы были подчиняться ему.
Еще раз наказав собранию осторожность и молчание, Альберт распустил своих единомышленников.

III

В шинке при пивоваренном заводе на Гродзской улице, недалеко от рынка, продавалось пиво собственного изделия, славившееся своей густотой и крепостью, и те, кто побывали с Локотком в Гданьске и попробовали тамошнего черного, как смола, густого пива, утверждали, что шелютинское пиво было не хуже.
Что он там примешивал, как варил его и чем приправлял, что оно было так вкусно и никогда не кисло, а, напротив, постояв, становилось еще вкуснее, это было его тайной. Сам он выделывал солод, собственными руками приготовлял закваску, и никто не знал его секрета. К Шелюте приходили и те, что посещали городскую пивную. Шинок его имел еще ту выгоду, что тут же помещался мясник, который приготовлял различные мясные кушанья. Здесь можно было и хорошо выпить, и вкусно поесть. В главной горнице всегда горел огонь, и две служанки с веселыми шутками суетились около котла и очага. Шелюта всегда старался, чтобы хоть одна из них была молодая и красивая, так как знал по опыту, что это еще улучшает вкус нива.
Здесь было всегда весело. Одним из постоянных гостей Шелюты был некто Чемостка, который был известен всему городу, а раньше и замку своими шутками. Без него не обходилась ни одна веселая беседа.
В то время люди веселые, особенно забавники и шуты, были в большом почете, и в каждом городе, при каждом княжеском или магнатском дворе были свои любимцы, оживлявшие и развлекавшие гостей на пирах и собраниях. Поэтому и мы должны изобразить их. Они являются необходимой принадлежностью картины того времени.
Чемостка был притом особенный шут, он смешил не только словами, но и всей своей особой. Его руки, ноги и голова двигались не так, как у всех людей, но были выворочены, как у куклы, и так сгибались, что казалось, вот-вот он разлетится в куски. Он был непомерно худ и длинен, лицо у него было вытянутое и вечно смеющееся. Он ни одного шага не делал по-человечески: то выбрасывал вперед ноги чуть не на сажень, то вытягивал руки вверх или выделывал ими какие-то необыкновенные движения. Кожа на его голове двигалась, как будто была чужая, он умел шевелить ушами, каждым — отдельно, а когда строил печальную гримасу, можно было лопнуть со смеха. Родом он был поляк, но при дворе Лешка Черного выучился говорить по-немецки и шуточки свои говорил, по желанию, по-польски или по-немецки. Случалось ему и латынь коверкать, чтобы показать, как он был умен.
Достаточно было взглянуть на Чемостку, и вся его фигура невольно возбуждала смех.
У Шелюты его знали все, гости над ним потешались, и очень может быть, что премудрый пивовар нарочно кормил и поил его, чтобы он не ходил в другое место. Случалось, что и гости бросали ему деньги, чтобы побудить его к новым шуткам.
Чемостка пел петухом, изображал разных птиц и животных и так умел передразнить манеру и голос каждого человека, что люди просто диву давались. Среди поляков он издевался над немцами, среди немцев вышучивал поляков… даже ксендзам не давал он пощады и так ловко подражал их пению, как будто учился у них. У Чемостка был здесь свой угол на лавке, и когда ему нечего было делать, он усаживался так, что поднятые кверху колена закрывали ему лицо, а руками он охватывал их. В таком виде он казался совсем маленьким, сокращался на две трети своего роста. В таком виде он отдыхал и даже спал, и казалось, он держит свои ноги для того, чтобы они не убежали от него.
Платье на нем было, вероятно, то самое, которое подарила ему княгиня Грифина, все оно было в заплатах, полинявшее и вытертое. На голову и плечи он набрасывал что-то вроде капюшона коричневого цвета, предохранявшего его от холода, и так ходил по улице. Монахи сердились на него за этот капюшон и не раз пытались сорвать его, но длинные ноги помогали ему уйти, а у Шелюты были такие уголки, где никто не мог бы добраться до него. Случалось, что он прятался между бочками с пивом на заводе.
Городские советники редко удостаивали своими посещениями пивную Шелюты, а шляхта избегала кабачка под ратушей, но и там, и здесь бывали исключения. Служащие в замке и воины охотнее заходили к Шелюте, и Мартик, как мы уже знаем, был здесь частым гостем.
Из мещан приходили сюда те, что не питали особого расположения к войту и городским советникам.
Кто бы ни был у власти, недоброжелатели у всякого найдутся. У Шелюты часто раздавались резкие слова, хотя сам хозяин, толстый, спокойный и молчаливый человек, не любил этого и сам ко всем снисходительный старался со всеми быть в мире.
Благодаря близости ратуши и дингуша, где лавники производили суд, все сплетни прежде всего долетали до Шелюты, кто кому продал свое имение, кого советники приказали изгнать из города, где что украли, кому ночью набили кровавые синяки или раскроили череп, обо всем этом здесь узнавалось раньше, чем где-либо. Правда, что иногда слухи эти оказывались ложными, досужие люди выдумывали их и пускали в обращение ради своих целей, но за кружкой пива приятно бывает закусить чужой бедой. Это всегда имеет особенный вкус! Смех запивали черным пивом, а пиво заедали сплетней. Чемостка же, как хорошая пряха, вытягивал из этой пряжи великолепные шутки.
Только иногда зимой, в сильные морозы, двери пивной Шелюты временно закрывались, летом же они были отворены настежь. И даже ночью надо было употреблять силу, чтобы заставить хозяина подчиниться общим правилам и прекратить торговлю.
В полдень следующего дня Мартик уже был у Шелюты и внимательно приглядывался к посетителям, ища знакомые лица. В шинке было еще мало народа, и все не из важных. Медленно пил из глиняного кубка Фрич, писарь в ратуше, он очень любил это густое пиво и ради этого преодолевал свою любовь к кабачку под ратушей.
Как только он пришел сюда, его забросали вопросами как человека, который должен все знать, но было очень опасно выдать великие тайны города! Это пахло изгнанием из него, и что еще хуже — предварительным тюремным заключением.
Фрич, как всякий, кто считает себя великим, был горд и замкнут в себе. Он пользовался уважением. И странное дело — этот муж, исполнявший писарские обязанности при канцелярии в ратуше, недолюбливал немцев, хотя сам по происхождению был и полунемец. С Мартиком они были знакомы еще с детства, когда Фрич, не предвидя еще своей великой будущности, ходил в школу, а Сула с маленькой саблей в руках вертелся на улицах Кракова, уверяя, что жизнь всему учит, а школа никого не сделает умным.
Таков был этот Фрич.
Заметив пана писаря, Мартик тотчас же подошел к нему, хотя теперь воин Сула не имел большого значения в глазах служащего ратуши. Дороги их разошлись, и они даже редко встречались.
Подле Фрича сидел и, по-видимому, угощал его Никлаш из Завихоста, купец, торговавший железом.
Этот тоже был знаком Мартику. Было время, когда и он увивался около Греты, как многие другие, но, убедившись, что это Добыча не для него, добровольно уступил место другим и женился на богатой, хотя и некрасивой мещанке. Вместе со своим тестем, Вигандом из Люпчиц, он имел едва ли не самую богатую лавку в городе.
В то время ценность железа была совершенно иная, чем теперь: особенно в деревне кусок железа был равноценен такому же куску серебра. Этот дорогой металл Никлаш и Виганд привозили из разных стран, преимущественно из Венгрии.
Когда Мартик подошел к Никлашу и Фричу, они о чем-то тихо беседовали, близко склонившись головами друг к другу.
Воина все побаивались и относились к нему с внешним уважением, но в глубине души каждый мещанин чувствовал себя выше него. Он давно здесь не появлялся, поэтому Фрич спросил:
— Ходили куда-нибудь с войском?
— Ну конечно, ведь это мое ремесло, — сказал Мартик. — В Познани силезец подстрелил меня, пришлось подлечиваться.
Оба посмотрели на него, словно искали раны, от которой не оставалось никакого наружного следа.
— Ах! — воскликнул Никлаш. — Хоть бы уж поскорее прекратились эти войны. Вам, воинам, они все-таки что-нибудь приносят, а для нашей торговли война преграждает пути. По проезжим дорогам — грабят. Сколько они убьют наших слуг, сколько отнимут товаров!
— А знаете пословицу: где двое дерутся… — сказал Мартик. — Вы думаете, нам не надоели войны? Нам и нашему воинственному князю? Ему, особенно теперь, когда Бог дал ему сына, и земли у него довольно, не мешало бы и отдохнуть.
Никлаш пробурчал:
— А почему же ему все надо больше да больше? Фрич молча пил свое пиво.
— Потому что земля та ему принадлежит, — сказал Мартик. — Он добрый пан, но очень бедный, потому что не знает покоя.
Никлаш издал какие-то странные звуки.
— Да он уж и немолод!
— Да уж полвека прожил, — прибавил Фрич.
— Это правда, — согласился Сула, — но на нем незаметно следов старости и последствий изгнания. Добрый пан, но не все его любят так, как он этого заслуживает.
Наступило молчание. Разговор становился слишком щекотливым. Чемостка вдруг сорвался со своего места на лавке, подошел ближе, состроил гримасу, вывернул руки и закричал писклявым голосом:
— Пусть бы жил еще полвека, только дайте пива!
Все засмеялись, хотя ничего смешного не было.
— Да я не знаю, как же его не любить, — говорил Чемостка, опять меняя голос, — краковские мещане не знали, куда им деньги девать, а он их снимает, как пчел. Бедняжки задохлись бы в улье.
Снова все засмеялись, но Мартик погрозил ему:
— Ну ты, урод!
Никлаш засмотрелся в потолок. Фрич — в свой кубок, как будто не расслышал или не понял намека.
— А откуда нам брать, если не там, где есть, — прибавил Мартик.
Пошутил еще немножко с Чемосткой, потом Фрич, может быть, обеспокоенный оборотом, который принял разговор, встал, вытер усы, сделал знак Никлашу и, заявив, что он торопится к дингушу, исчез.
Чемостка вернулся на свое место в углу, а Мартик остался с Никлашем, который не избегал его общества.
— Ну что же ваша Грета? — спросил он.
— Да я ее бросил, — отвечал воин.
— А может быть, она вас?
— Может быть, и так, — засмеялся Мартик. — Нам так же не удается ухаживание за мещанками, как нашему князю мир с вами.
Никлаш быстро взглянул на него,
— Чего же ты хочешь? Разве нет мира?
— Есть послушание, но нет ни мира, ни любви, — сказал Суда. — Нечего вам и притворяться, ведь вы его не любите?
Никлаш обиделся.
— Почему это? Почему? — забормотал он. — Может быть, в городе найдутся такие, которые им недовольны, но большинство предпочитает его другим.
— Но уж, наверное, не те, в чьих жилах течет немецкая кровь, — сказал Мартик. — Да и те из вас, в ком, как в вас и во Фриче, есть польская кровь, должны держаться вместе с немцами.
— Гм… — тихо возразил Никлаш… — это потому, что их больше, а нас — горсточка.
Мартик выпил свой кубок и заговорил искренним тоном:
— Жаль мне вас, погибнете и вы вместе с немцами.
Говоря это, он встал и хотел уже выйти, но Никлаш потянул его за рукав и посадил рядом с собою. Лицо его выражало испуг.
— Вы что-нибудь знаете? — тихо сказал он.
— Ничего я не знаю, — отвечал Сула, — но чувствую что-то. Сохрани Боже, если немцы вздумают тягаться с ним, много крови прольется.
Никлаш сидел некоторое время в печальном раздумьи.
— Кто знает? — пробормотал он. — Дьявол может попутать, а что потом?
— Да, что потом? — подхватил Мартик. — Потом будет скверно. А вы, как умный человек, должны предупредить зло.
Никлаш нагнулся к самому его уху.
— Да разве мы что-нибудь знаем? — шепнул он. — Разве что-нибудь нам говорят? Мы сидим, как в яме.
— Что же вы голоса не имеете, что ли?
— Нас горсточка, — повторил Никлаш, безнадежно расставив руки.
— Но в замке вас бы поддержали.
— Против кого? Против своих же, чтобы мы еще друг друга грызли?
Он покачал головой.
Оба молча принялись за пиво. В эту минуту вошел Павел с Берега и потребовал себе кубок.
Он кивнул головой сидящим и подошел к ним. По их молчанию он заключил, что они говорили о чем-то, чего не хотели сказать ему.
— Ну что Грета? — спросил Мартик.
— Думаю, что она вас поджидает, — весело сказал Павел. — Вы было совсем с ней разошлись, а теперь, видно, опять мир?
— Что вы мне глаза колете вашей Гретой, — живо отвечал воин, — а всему свету известно, что вы сами влюблены в свою племянницу.
— Ха, ха, — смеялся жирный Павел, — да разве я отрекаюсь? Я бы ее любил, кабы она хотела, почему нет?
Никлаш, рассеянно слушавший этот разговор и как бы не отдававший себе отчет в том, что говорил, схватил Павла за руку:
— Войт был в замке, вы не знаете, с чем он вернулся?
— Знаю, — отвечал Павел, — с чем поехал — с тем и вернулся. Да можно было заранее сказать, что так будет. Эта проклятая война высасывает деньги. Кто же будет их давать, если не мы?
— Скоро и у нас не хватит шкуры! — вскричал Никлаш.
— А при чехе было лучше? — возразил Павел.
На этом и кончился разговор. Никлаш шепнул что-то на ухо Мартику и встал. Но тот, хотя выпил уже достаточно пива, не уходил еще. Ему хотелось остаться наедине с Павлом, про которого Сула знал, что он не был особенно расположен к войту и к заядлым немцам.
— А что, пан Павел, — обратился к нему Сула, — от замка к городу веет недобрый ветер? Войта подозревают, что он не любит князя и готов поднять бунт.
— Я ничего не знаю, — отвечал Павел. — С ними я мало сталкиваюсь, да и они мне ничего не рассказывают.
Так болтая, они вышли оба на улицу и дошли вместе до Мясницкой. Мартик думал зайти к Грете, а он — домой.
Вдову он нашел взволнованной и чем-то озабоченной. Она выслала Курцвурста из комнаты и живо подошла к нему.
— Вы пришли как раз вовремя, я уже хотела послать за вами.
— Откуда такое счастье? — рассмеялся Сула.
— Не вообразите только, что я по вас соскучилась, — возразила она сердито. — Вы там уснули в замке, ничего не видите и не знаете! Альберт что-то замышляет.
— Мы уже знаем об этом… — сказал Мартик, — но все равно — спасибо вам на добром слове! Не знаем только, как тут быть, потому что они таятся и скрывают и даже своим не верят.
— Будьте настороже! — прибавила Грета.
Мартик, пожалуй, не поверил бы приязни Греты к своему князю, если бы не знал, как она ненавидела войта Альберта. Рассказывали, что когда-то она относилась к нему милостиво, и старый вдовец тоже сильно увлекся ею, но гордый пан и не думал жениться на ней и к своей любви относился как к забаве. Грета чувствовала себя глубоко оскорбленной и никогда не могла простить ему, что он счел ее недостойной разделить его высокий сан и судьбу. Она терпеть не могла Альберта.
— Этого нашего королька Альберта, — говорила она возбужденно, — ни вы, ни кто другой не знает так, как я. Он мечтает о власти над Краковом, как Локоток о короне. Наши войты пользуются своими правами по наследству, и он, и брат его считают нас своими подданными и рабами. Альберт — горд, изворотлив и хитер, но у него есть и отвага. Ваш князь для него слишком самовластен, он хотел бы поискать себе какого-нибудь такого, чтобы самому им управлять. Я говорю вам — вы его не знаете!
— Это святая правда, прекрасная Грета, — сказал Мартик, — и нам с ним оттого так и трудно, что мы умеем только сражаться, но нам не разгадать его хитрости.
Грета пожала плечами.
— Мне смешно давать вам совет, — сказала она, — но, если у вас есть хоть малейшее подозрение, а сила ведь — у вас, почему бы вам не лишить его власти, хоть она и досталась ему по наследству, и не посадить на его место другого?
— Гм… — буркнул Мартик, несколько растерявшийся от такой стремительности в мыслях вдовы, — разумеется. Павел был бы для нас лучшим войтом уже потому, что он лучше Альберта, как человек, но чтобы наказать войта, надо схватить его на месте преступления. Мы постараемся открыть измену.
— Так! — рассмеялась Грета. — А пока вы ее будете искать, он успеет насолить и вам, и городу!
Мартик счел эту запальчивость вдовы следствием ее нерасположения к Альберту. А Грета все с большей горячностью продолжала стоять на своем.
— Ну, посоветуйте же, что делать! — рассмеялся Сула.
— Мне вам советовать? — вскричала вдова. — Но ведь у вас, мужчин, волос короче, а ум должен быть длиннее.
Так они перекорялись на словах полушутливо, полусерьезно. Умная женщина на вопросы Мартика, с кем же в городе следует сдружиться, и кому верить, — отвечала, пожав плечами:
— Коротковолосый мой пан, я бы на вашем месте искала в городе таких людей, которые тут постоянно живут и своим присутствием мозолят глаза войту!
Но недогадливый Сула долго думал и раздумывал и все-таки ни до чего не додумался.
Помучив его с разгадкой, Грета крикнула наконец:
— Ступайте на Еврейскую улицу и спросите там у Муши или Левка, они вам скажут.
Только теперь Мартик понял и обрадовался.
— Помоги вам Бог, — сказал он, — нет советчика лучше женщины, когда мы не знаем, что нам делать. У вас — большой ум.
— А вы, кажется, не ожидали найти его у меня? — насмешливо спросила вдова.
Но похвала эта была ей приятна, и, приблизившись к Мартику, она сказала, понизив голос:
— С Мушей, с Иошем, с Левком и сколько их там есть, вы можете говорить об этом прямо. Ваше дело — их дело. Альберт ненавидит евреев, а они — его, потому что он и дел их не хочет разбирать, и никакого порядка среди них не поддерживает. Они преданы замку и знают все, что там делается. Знаете вы богатого Мушу? — спросила она под конец.
Мартику случалось встречаться с евреем на улице, но он не был знаком с ним. Что было общего между известным своим богатством менялой и ювелиром Мушей и бедным воином?
К старику нелегко было проникнуть. Он считался в то время главою всех евреев, поселившихся в Кракове. Дом его на Еврейской улице напоминал крепость и был окружен высокой каменной стеной. Самое здание было построено из дерева, но крепкие каменные стены могли бы, пожалуй, выдержать осаду, ходили слухи, что в доме Муши был подземный ход, через который можно было спастись в случае опасности.
Напутствуемый этими советами и заражаясь горячностью Греты, Мартик, вдоволь насладившийся лицезрением прекрасных черных очей, простился, как ему ни жаль было расставаться с нею, и пошел прямо на Еврейскую улицу.
Муша, который, как мы уже упоминали, торговал драгоценными каменьями, золотом и серебром, не всякого принимал у себя. У него не было лавки, к нему приходили через других, а кто хотел попасть в дом, должен был иметь известного ему проводника. Еврей был еще не стар, крепкий, серьезного вида, державшийся со своеобразной гордостью. На нем лежала печать богатств, которыми он обладал. Он не был словоохотлив. Говорили, что большую часть времени он проводил над книгами, и что он умел делать золото.
Мартик шел к нему с некоторой робостью, сознавая, что взятая им на себя задача была слишком тяжела для его головы и плеч. Но несмотря на все свое простодушие, он был не лишен известного рода проницательности. Он инстинктом узнавал людей, и инстинкт же подсказывал ему способ обходиться с ними. Труднее всего было пробраться к еврею и внушить ему доверие к себе.
Как раз в ту минуту, когда он остановился у ворот его дома и хотел постучать, он услышал во дворе какой-то странный шум и звуки, не похожие на те, какие ему приходилось слышать на улице. Кто-то страстно спорил и жаловался нараспев.
Он еще прислушивался, когда ворота приоткрылись, и толпа людей в остроконечных шапках, с длинными спереди, а сзади выбритыми волосами, в лохмотьях и в длинных плащах, сбиваясь в кучу, ругаясь и толкая друг друга локтями и кулаками, выбежала на крыльцо.
Воспаленные глаза, пена у рта и судорожные движения рук показывали, что здесь шел жестокий спор или был вынесен приговор. Посреди этой толпы шел бледный человек, которого другие дергали, грозили ему в лицо кулаком и толкали перед собой, как обвиненного преступника.
Вся эта толпа состояла из детей Израиля.
Привратник хотел уже закрывать ворота, но Мартик смело прошел во двор и сказал, что он прислан из замка от князя. К нему приглядывались с недоверием и покачивали головами: видно было, что толпа, только что выбравшаяся на улицу, оставила здесь после себя какую-то растерянность. В глубине двора в окне дома виднелась фигура представительного мужчины с черной, уже седеющей бородой, в бархатной шапочке на голове. Он смотрел вслед уходившим. Это был сам Муша, который, как только ему доложили о Мартике, велел впустить его к себе.
Горница, в которой его приняли, была убрана скромно, но не бедно. Лавки были покрыты простыми коврами, мебели было мало, — в углу стоял один только шкаф.
Молча, движением руки хозяин приветствовал гостя.
— Я слуга князя Владислава, — сказал Мартик. — Долго служил в его войске и привязан к нему. Я скажу вам в коротких словах для чего пришел сюда, — я не умею говорить долго и гладко. Мещане-немцы замышляют что-то против нашего князя — это всем ясно. Они, наверное, думают найти себе нового в Силезии или в Чехии.
Муша выразил притворное изумление и покачал головой.
— Да, что-то замышляется, — повторил Сула. — Князь не обращает на это внимания, но мы, его верные слуги, и все добрые люди в городе боимся этого. И вы тоже не с войтом, и потому должны помочь нам, чтобы, избави Боже, не случилась измена.
Он окончил свою речь и поднял на него глаза. Еврей стоял спокойный, задумчивый, как будто ему нужно было хорошенько все взвесить, прежде чем давать ответ.
— Откуда у вас этот страх? — спросил он.
— От любви к нашему пану, — сказал Мартик, — и от того, что говорят в городе, и, верно, недаром.
— А наш милостивый пан знает об этом? — спросил Муша.
— Знает столько же, сколько и я, но не придает веры. Еврей заложил руки за пояс и устремил глаза в землю.
— А чего же вы хотите от нас? — спросил он.
— Помощи, чтобы напасть на след измены, — отвечал Мартик. — У вас свои люди и свои пути, по которым вы можете проследить, что замышляет войт.
Муша покачал головой, слабая улыбка показалась на его лице. Наступило долгое молчание.
— Вы от нас хотите слишком многого, — промолвил наконец еврей. — Ведь вы сами говорите, что войт к нам враждебен. И советники, и лавники — все это наши враги, как же мы можем подойти к ним ближе и все разузнать?
Не дожидаясь ответа, хозяин указал гостю место на лавке, и, отерев лицо платком, висевшим у пояса, продолжал разговор.
— Ходят слухи в городе? Что же говорят? Чего боятся?
— Преданные князю мещане уже выдали заговор: они боятся разгрома и мести. Говорят, что Альберт под предлогом торговли, рассылает своих доверенных в разные стороны. Днем и ночью идут у него тайные совещания. Есть важные улики.
Еврей сидел в нерешительности, не зная, как отнестись к этому и что говорить.
— Что же мы тут можем сделать, мы, бедные евреи, мы, которые должны платить и за воздух, которым дышим, и за воду, которую берем из колодца, мы, которых вечно подозревают и в злодействах, и в колдовстве, и в безбожии, и которые не могут без особого знака показаться на улице? У нас нет никакой силы.
— Вы, — решительно отвечал Мартик, — обладаете разумом, ловкостью и деньгами, которые имеют самое большое значение.
Муша презрительно передернул плечами.
— Ну да, — сказал он, — деньги — это единственное наше оружие, которым мы должны защищаться, но в то же время это и наш злейший враг, потому что все желают ими воспользоваться.
Видя, что беседа ни к чему не приводит, и желая как-нибудь подействовать на еврея, чтобы он дал решительный ответ, Мартик, начинавший уже терять терпение, хотел уже прибегнуть к более энергичным уговорам, как вдруг в горницу вошел седой старик, одетый так же, как хозяин, в высокой остроконечной шапке, которую он сначала не снимал, но потом, заметив чужого человека, с заметным неудовольствием медленно снял с головы. Между ним и Мушей завязалась оживленная беседа на незнакомом языке. Вошедший быль ростом ниже хозяина, борода у него была седая, и лицо его, с неприятным выражением, обнаруживало плохо скрытую враждебность.
По взглядам, которые оба бросали на него, Мартик догадался, что разговор шел о нем.
Этот еврей, которого звали Левкой, торговал восточными товарами и тоже слыл за очень богатого человека. Поговорив с хозяином, он пожал плечами, взял со стола свою шапку и, даже не попрощавшись с Мартиком, а только бросив на него косой взгляд, вышел из горницы.
Мартик еле сдерживал свое нетерпение.
— Вы живете в замке?
— Да, я служу при дворе князя, в его страже.
— А можно спросить там о вас?
— Спросите Мартика, сына Збышка, Суду из Верушиц под Бохнией, — с некоторой гордостью отозвался гость, — и вас прямо проведут ко мне.
Еврей закидывал его вопросами, внимательно слушал, но сам из осторожности не рассказывал ничего. Сула все еще не получил от него ответа, когда в сенях послышались голоса споривших между собою людей. Муша торопливо подошел к дверям, отворил их и повелительным тоном приказал дерзким удалиться, что и было тотчас же выполнено: они выскочили на крыльцо и там продолжали свой спор. Очевидно, Муша был судьей и посредником между своими единоверцами.
На вторичный свой вопрос, можно ли надеяться на помощь, Суда получил уклончивый и равнодушный ответ. Он нахмурился и хотел уже идти, не скрывая своего неудовольствия, но еврей принялся уговаривать его не гневаться и принять во внимание, что они сами едва могли жить, а где уж там думать о помощи другим.
— Что мы, бедные, можем сделать! — повторил он. — Мы можем только сидеть так тихо, чтобы никто не мог к нам придраться. Замок не защищает нас от войта… а свобода наша — такая, что нас притесняют с двух сторон. Что мы можем сделать?
Мартик, уже не оглядываясь на провожавшего его хозяина, выбежал на улицу.

IV

Два дня спустя Мартик в своих непрерывных блужданиях от пивной под ратушей до Шелюты, от его завода на Мясницкой улице до Николаевских ворот, — гонимый беспокойством, которое не позволяло ему оставаться бездеятельным на месте, узнал случайно, что Альберт собирается в путь для каких-то торговых дел. Узнал он также, что его правая рука, Герман из Ратибожа поехал с каким-то тайным поручением, а Пецольд из Рожнова собирался выехать не известно куда.
Все это были верные друзья и деятельные помощники войта, за которыми Мартик давно уже следил. Чутье подсказало ему, что этот разъезд не был случайным.
Зная, что Грета была нерасположена к войту, Мартик поспешил к ней в надежде что-нибудь от нее узнать.
Он застал ее в обществе ее друзей. За столом сидели дядя ее Павел с Берега, Хинча Кечер и Никлаш из Завихоста. Прекрасная по-прежнему хозяюшка, всегда готовая посмеяться с гостями и похвастаться перед ними своим богатством и гостеприимством, подставляла кубки, сама наливала вино и подвигала поближе блюда с лакомствами, которыми был заставлен стол.
Шла веселая, легкомысленная беседа, какую любила Грета: ее любимым развлечением было увлекать собою старых и молодых, дурачить их и доводить до безумия. А в конце концов всех высмеять и от всех отделаться — это доставляло ей огромное удовольствие.
Приход Мартика несколько понизил оживленный тон беседы.
Достаточно было взглянуть на его озабоченное лицо, чтобы потерять охоту к веселью.
Грета тотчас же вытерла кубок, налила вина и подала ему. От смеха она зарумянилась, как вишня, а при румяных щечках и розовых губках зубки ее казались еще белее и еще милее блестели, а черные глаза сверкали еще ярче, чем всегда. Быстро дышавшая грудь колебала прикрывавшую ее прозрачную белую ткань, а вышитый и разукрашенный металлическими бляшками корсаж красиво обрисовывал ее стройный, округленный бюст, на искушение ее старым поклонникам.
Хотя пора первой молодости и свежести уже прошла для Греты, но в ней было еще столько прелести, что все, начиная от дяди, с восторгом следили за каждым ее движением. Павел с Берега в качестве опекуна позволял себе больше, чем другие, он брал ее за белые руки, притягивал к себе и, подмигивая, показывал на нее Хинче и Никлашу.
Проницательная женщина по одному взгляду на Мартика догадалась, что он на этот раз пришел не ради нее самой. Ей захотелось узнать, что он делал. Правда, тут были все свои, но все же опасно было говорить о таких щекотливых вопросах в присутствии нескольких лиц, особенно Хинчи Кечера, про которого она даже не знала, на чьей он стороне.
Рассказывали о пойманных около еврейских бань убийцах, которые уже сидели в тюрьме ратуши и ждали смертного приговора судивших их лавников. На кладбище около костела Девы Марии задержали какую-то подозрительную женщину. Все это были городские новости.
Никлаш спорил, что вдова Эрлиха не имела права на половину дома и лавок на Гродзкой улице, а Кечер уверял, что по завещанию муж отказал ей это, а половину лавки отдал на поминовение своей души у святой Троицы.
Среди этой болтовни пламенные взгляды гостей пронизывали прекрасную Грету, а каждое ее слово встречалось одобрением, смехом, перешептыванием и перемигиванием.
Мартику надоело наконец смотреть на это и слушать и, прерывая рассказ об эрлиховой вдове, которая, по слухам собиралась выйти замуж за своего молодого служащего, он вдруг сказал:
— Не слыхал никто, куда это собрался ехать войт?
Никлаш и Павел быстро переглянулись между собой.
— Да разве он едет? — спросил первый.
— Говорят, что и он едет, и многие из городских советников разъезжаются в разные стороны, — отвечал Мартик, придав своему голосу оттенок иронии. — Герман из Ратибора, Зудерман, Пецольд — все или собираются в путь, или уже выехали. Куда-то они все торопятся.
Грета делала ему выразительные знаки глазами.
— Да я же был сегодня у пана войта, — сказал Павел с Берега, — никто там и не заикался о путешествии.
— Гм… — заметил Мартик, — да разве о всяком путешествии идут разговоры?
— Вот правда! — смеясь, отозвался Кечер. — Когда я узнаю, где можно дешево купить товар, я поеду один и трубить об этом не буду.
— Никогда не поверю, чтобы наш могущественный пан войт сам поехал за товарами, — прервала его Грета. — Для этого он слишком большой пан, да и родни у него много, она могла бы его заменить. Если он поехал сам за товаром, то, верно, товар этого стоит.
— Какой же он большой пан, — возразил Никлаш. — Недавно только вырос. Люди еще помнят, как их отец при Лешке Черном сам мерил на локти за прилавком. Всего своего величия они достигли защитой замка.
— Ну да, но теперь войт имеет власть по наследству, это второй князь, — заметила Грета. — Если ему не понравится моя или ваша голова, то он прикажет ее отрубить, и никто ничего ему не скажет. Мы — его рабы. Городские советники — все по его выбору. Лавники — тоже, а город — у него в кармане!
— О, о, о! — закричали все хором. — До этого еще не дошло.
— Уж дошло и до этого! — решительно возразила Грета. — Он делает с нами и с городом, что ему вздумается.
— Но ведь и мы тоже в городском совете, — недовольно заметил Павел.
— А что значите и вы, и весь совет? — горячо возразила Грета. — Герман из Ратибожа, Зудерман и Пецольд, слуги его и доверенные, всем заправляют, а вы — как сено для них.
Эти упреки не понравились гостям, они сидели, опустив головы, а Грета торопливо закончила:
— Пан войт — у нас король!
Наступившее вслед за этим молчание прервал Мартик.
— Хозяйка наша правду говорит… Так оно и есть!
Задетые за живое гости стали понемногу подниматься, некоторые пробовали еще пошутить с хозяйкой, и один за другим выходили. Остались только Мартик и Павел.
— Любопытно было бы узнать, — снова заговорил Мартик, — куда это собирается пан войт? И куда едут его помощники? Не могу ни у кого допытаться!
— Что делать! — отвечала Грета. — Одному не уследить за четырьмя, но если бы последить за кем-нибудь одним…
Мартика заинтересовала эта мысль, он поспешно выпил вино, взглянул еще раз на вдову и стал прощаться.
Грета поняла, что он готов был последовать ее совету.
— Приходите ко мне почаще, — сказала она, провожая его до дверей.
Сула всегда был готов к отъезду. Он прямо отправился к дому войта, около которого целый день до поздней ночи толпились люди, одни сидели, другие расхаживали кругом. Ему хотелось разузнать что-нибудь здесь. Он смешался с толпой и стал прислушиваться, стараясь узнать прежде всего, не уехал ли уже войт. Около ворот во дворе слуги говорили между собой, что он сегодня вечером едет в Мехов.
Хотя Мартик не поверил этому, тем не менее он тотчас же поспешил в замок, вскочил на коня и один, без слуг, стал поджидать у Николаевских ворот, чтобы не пропустить никого из проезжавших. Он был уверен, что Альберт выедет из города через ближайшие ворота.
Были сумерки, когда Мартик увидел приближавшегося к нему войта, одетого против обыкновения так бедно и окруженного такой убогой свитой, что если бы он не был осведомлен об его отъезде и не знал в лицо, то он, наверное, не узнал бы его. Скрывшись за воротами, Мартик переждал, пока весь отряд не отдалился от города, и тогда медленно поехал за ними. Он должен был подвигаться с большою осторожностью, держась в отдалении, чтобы его не приняли за соглядатая.
Вокруг было пусто. Время, выбранное войтом для отъезда, само по себе внушало подозрение.
Но еще страннее было то, что, выехав из города на равнину, он начал объезжать предместья, сворачивая туда и сюда, как заяц, которого выслеживают, и наконец выбрался на проезжую дорогу, которая вела на Прагу и в Чехию.
Но Мартику этого было еще мало, он хотел быть вполне уверенным. Правда, для одинокого человека окрестности города ночью не представлялись вполне безопасными, но у него был за поясом хороший меч, у седла висела дубинка, а конь его отличался выносливостью и быстротою, и он решил ехать дальше.
Войт, выбравшись на проезжую дорогу, несмотря на темноту быстро поехал вперед. Мартик оказался в затруднении, так как Альберт быстро свернул с большой дороги на проселочную, которая вела в колонию, расположенную на городской земле и принадлежавшую городу.
‘Если выслеживать, так уж до конца, — сказал себе Сула. — Посмотрим, не заподозрил ли я его понапрасну’.
Взошел месяц и облегчил ему погоню. Он только должен был удерживать коня, который рвался вперед, чуя тех, что ехали впереди.
При слабом свете месяца догоняющий заметил, что войт направился к дому, окруженному густой зеленью, и здесь остановился. Люди сошли с коней. Слегка наклонившись вперед, он увидел, как на ладони, их темные фигуры на более светлом фоне неба.
Следить далее было уже опасно, поэтому он спрятался в кустах и приготовился наблюдать, что будет дальше. Так продолжалось довольно долго. Войт исчез куда-то, перед домом стоял только его конь. В окне хаты горел огонь, и люди с зажженными лучинами ходили вокруг. Там было, по-видимому, людно и шумно, казалось, что люди ждали выхода войта.
Месяц поднимался все выше. Мартик все ждал.
Вдруг кони тронулись, и Мартик заметил, что они взяли путь назад и должны были проехать мимо того места, где он стоял.
Он испугался, как бы конь его не заржал навстречу едущим. Он пригнулся к его шее, чтобы не быть узнанным, спрятал лицо и ждал. Свита войта приближалась медленно. Глаз воина, привыкшего наблюдать из засады, сейчас же заметил, что среди возвращавшихся войта не было.
Слуги, оставшись на свободе, весело болтали и смеялись на обратном пути к Кракову.
— Эх ты, глупый! — говорил один из оруженосцев другому. — Да разве он туда едет, куда сказал?
— Ну а куда же? Ну договаривай, коли начал, говори, куда он поехал?
— Я слышал, как они с братом Генрихом уговаривались ехать в Прагу или в Оломюнц.
— А тебе что до этого?
Раздался насмешливый хохот, но Мартик уже ничего более не расслышал, потому что дорога, по которой они ехали, как раз здесь сворачивала в сторону, и они исчезли из его глаз. Слышался еще некоторое время тяжелый конский топот. Теперь все внимание Суды обратилось на хату, около которой стояла крытая повозка и виднелось несколько верховых лошадей. По всей вероятности решено было переждать здесь ночь, потому что в домике скоро погасли огни. Мартик слез с коня, крепко привязал его к дереву и осторожно, как вор, подкрался под окна хаты. На счастье здесь не было собаки.
Слуги расположились на ночлег на голой земле около воза и лошадей. Таким образом, Мартик мог подойти незамеченным и подслушать их разговор, который вертелся около путешествия в Оломюнц и нового пути к нему, потому что войт не хотел ехать проезжей дорогой.
Этого было довольно для Мартика: у него теперь была полная уверенность, что готовился изменнический заговор в союзе с чехами. Больше ему ничего и не надо было знать.
Было уже поздно возвращаться в город, постояв так некоторое время, он вернулся к коню и, медленно двигаясь по направлению к проезжей дороге, решил переночевать где-нибудь на пути, потому что в Краков нельзя было попасть раньше утра, когда открывались ворота. Он был доволен тем, что ездил недаром, и не обращал внимания на ночной холод, пронизывавший его до костей.
Уже на проезжей дороге он догнал войтовых слуг и присоединился к ним.
Услышав за собой конский топот, люди сначала испугались и схватились за свои дубины, ожидая нападения, но Мартик весело поздоровался с ними и, сделав вид, что заблудился, стал расспрашивать о дороге. Он выдавал себя за незнакомого с этой местностью слугу одного из краковских панов, пославшего его сюда по своему делу.
Слуги войта стали подшучивать над ним. Дальше поехали все вместе, намереваясь переночевать в городской корчме, и, чтобы выведать от них что-нибудь, Сула притворился простаком. В городской корчме, пользовавшейся дурной репутацией как место сборища всех бродяг, шулеров, а также всех, изгнанных из города, горел еще огонь, и было людно и шумно.
Очутиться здесь одному ночью было опасно, но в обществе слуг войта Мартику нечего было бояться.
Они подъехали как раз в то время, когда целая толпа перепившейся черни вышла с зажженными лучинами во двор корчмы, на котором оказался неизвестно кем и когда убитый человек. Можно было разглядеть уже пожелтевший труп с засохшей раной на груди, с разбитой головой, покрытой запекшейся кровью, часть его одежды была уже кем-то содрана. Некоторые узнали в нем Бериаша-извозчика, делались предположения, что его убили ради двух кляч, которыми он правил.
Случай этот, который во всяком другом месте произвел бы впечатление, здесь был принят с полным равнодушием как самое обычное дело. И только хозяин, смуглолицый мужчина разбойничьего вида, с обвязанной головой, так что виден был только один черный глаз, ворчал недовольно, что труп надо оттащить куда-нибудь подальше от шинка, чтобы он не навлек на него беды.
Те, кто были потрезвее, торговались с ним из-за количества бутылок пива, обещанных им за эту дружескую услугу. Когда подъехали слуги войта, которых сейчас же узнали, гости слегка смутились, а хозяин со вздохом подумал, что придется дать еще больше пива, чтобы и этих заставить молчать.
Мартик не отходил от своих дорожных товарищей. Но они, не разглядевшие его раньше, когда они ехали ночью вместе с ним, теперь, присмотревшись при свете огня, заметили рыцарскую осанку проезжего и поняли, что впали в ошибку. И стали поглядывать на него подозрительно и недоброжелательно.
В этой-то корчме и среди этой толпы бродяг должен был Сула провести ночь. Окружавшие его разбойники всячески пробовали споить его, чтобы потом обокрасть или завязать с ним ссору и иметь предлог напасть на него, но общество войтовых слуг, среди которых он находился, и смелая осанка рыцаря спасли его от беды.
Перед рассветом, когда пастух гнал стадо через Мясницкую заставу и ворота открылись, Мартик въехал один, никем не замеченный, в город, пробрался в замок и тотчас же улегся спать после мучительного путешествия. Заснул так крепко, что слуга его, подросток Юргас, должен был дергать за руку своего пана, чтобы разбудить и доложить, что его желают видеть.
У Мартика была в замке собственная горница, но в ней неудобно было принимать гостей. Быстро вскочив, он хотел бежать к колодцу, чтобы отрезвить себя ведром воды на голову, как вдруг заметил на пороге своей комнаты Мушу.
Надо было, значит, как-нибудь столковаться, хотя он не находил подходящего места. Подумав, Мартик провел своего гостя во двор, где удобно было разговаривать, не боясь, что подслушают.
Муша совершенно иначе, чем в первый раз, и даже с доверием, как к доброму знакомому, приблизился к Суде.
— Знаете ли вы, — сказал он тихо, — что войт Альберт уехал вчера куда-то?
Мартик усмехнулся, довольный собой.
— Знаю, — отвечал он, — знаю даже куда и догадываюсь зачем. Я выследил его шаг за шагом и на рассвете вернулся домой.
Муша, несколько удивленный, покачал головой.
— Куда же? — спросил он.
— В Оломюнц или в Прагу. Еврей улыбнулся.
— Ну значит, вы должны знать и то, о чем я хотел вас предупредить, — прибавил он, — что Герман из Ратибожа и Пецольд также уехали. Если он в Оломюнц, то они в Сандомир, Вроцлав или Околье.
Они взглянули друг на друга. Мартик утвердительно кивнул головой. Теперь они вполне понимали друг друга. Обменявшись еще несколькими фразами, Муша попрощался и ушел, выразив свою готовность помогать Мартику.
Теперь рыцарю хотелось поскорее увидеть Грету. Он считал преждевременным поднимать тревогу в замке, пока еще не все было ясно для него самого.
Он застал Грету еще за туалетом, так как она собиралась в костел, а выходя из дома, всегда старалась так одеться, чтобы обратить на себя внимание. И достигла того, что люди не только указывали на нее пальцами, но шли за нею и забегали вперед. С нею вместе ходил и Курцвурст, но для костела он надевал обыкновенный костюм.
Грета отбросила покрывало, которое собиралась пришпилить к волосам, и крикнула Курцвурсту, чтобы он провел к ней Гамрота. Кто был этот Гамрот, Сула не знал и никогда его не видел.
Вдова, приблизившись к нему, живо шепнула на ухо:
— Не знаете Гамрота? Не знаете, что его брата из мести за сестру войт Альберт приказал посадить в тюрьму и только после усиленных просьб княгини вместо смертной казни наказал изгнанием из города. Гамрот поможет вам против войта, а я ручаюсь за него.
Она говорила с лихорадочным возбуждением, и лицо ее пылало. Окончив свою речь, Грета отошла в своему туалету и занялась охорашиванием, так как сегодня она непременно должна была идти в костел.
Вскоре пришел Гамрот.
С виду это был молодой, красивый человек, но Сула с первого взгляда отгадал в нем шалопая и задиру. Род его был когда-то знатен и богат, но после пожара в доме и лавке они обеднели, а так как в это же время войт выгнал брата его из города, то они все свои беды приписывали ему.
С удовольствием они отомстили бы ему и сами по себе, а тут еще влияние Греты, которая сумела подчинить себе юношу. Перед своим уходом в костел она успела познакомить их. Гамрот в убогом одеянии ремесленника, в переднике, так как он зарабатывал свое пропитание службой у какого-то мастера, охотно предложил свои услуги Мартику.
Хозяйка велела поставить им жбан, пошепталась с тем и другим, кивнула головой Курцвурсту и вышла.
Оба уселись за стол молча, приглядываясь друг к другу, пока наконец мещанин, заметив, что Сула не собирается заговорить первый, не начал сам:
— Мне приказали служить вам, — сказал он, смеясь. — Может быть, я и пригожусь на что-нибудь. Я знаю город, а прежде и меня здесь многие знали.
Он вздохнул и отхлебнул из кубка.
— Если надо что-нибудь придумать против этого разбойника Альберта, который нас погубил, — сказал он, ударив себя кулаком в грудь, — то я с вами, — и протянул Мартику руку.
Начались взаимные вопросы и пояснения. Гамрот оказался понятливым, сообразительным и на все готовым. Пуще всего хотелось ему отомстить врагу и притеснителю всей его семьи.
— Вы можете посылать меня, куда хотите, — сказал он, — я всюду проскользну. Я ведь здешний, знаю оба языка, и слух у меня хороший.
Они условились, как разделить между собой надзор за различными людьми, где встречаться, и за кем должен особенно следить Гамрот. Разговор за жбаном продолжался так долго, что Грета успела вернуться из костела, а они все еще сидели за столом. Увидев ее, Гамрот, обрадованный, что ему предстоит дело, поспешно докончил свой кубок и весело помчался в город. Оставшись наедине с Мартиком, Грета спросила, как понравился ему подручный.
— Ничего себе, — отвечал Мартик, — только очень горяч и, должно быть, легко задирает людей. С человеком, как с разбитым горшком (потому что целых немного), всегда надо знать, до каких пор можно налить воды, чтобы не вытекла, а в общем, — прибавил он, — мне думается, что он добрый малый, и я вам за него благодарен. Вот уже несколько человек будут следить за ними, и черт их возьми, если они уйдут от нас.
— Больше всего следите за войтом, — горячо заговорила Грета. — Он — всему зачинщик.
С этого серьезного разговора Мартик, в котором снова заговорила прежняя любовь, перешел к воспоминаниям прежнего, заговорил о своем былом увлечении ею и поклялся, что он и теперь любит ее ужасно, она же весело хохотала.
— Ну и любите! — сказала она. — Кто знает, если меня не возьмет ни князь, ни воевода, то я, дождавшись седых волос, может быть, и пойду за вас.
У Мартика сверкнули глаза, и он гаркнул:
— Я поклялся, что вы будете моей!
Грета нахмурилась, взглянула на него, пожала плечами и опять рассмеялась.
В то время как они ссорились и мирились, а Грета, взяв в руки цитру, начала наигрывать на ней и напевать, вошел обычный гость вдовы, Павел с Берега. В эту пору дня приходили к ней и другие ее знакомые.
Двери то и дело открывались, и каждый входящий приносил с собой уличные новости.
Кто-то рассказал, что войт поехал в Мехов.
Другой возразил, что не в Мехов, а во Вроцлав, третий назвал Сонч и уверял, что войт поехал туда по торговым делам. Слушавший их Мартик не выдержал наконец.
— Полно вам болтать пустяки, — сказал он, — не по пустому делу ваш пан войт пустился в дорогу ночью, это только вы ничего не знаете. Вас водят за нос, а вы ко всему слепы и глухи. Вам Бог дал доброго государя, который оставил за вами все, что было вам дано Лешком Черным. Вы при нем живете спокойно, а вам все мало.
Слушатели удивились таким нападкам и не могли понять, что они означают. Грета напрасно делала ему знаки, пиво шумело у него в голове.
Не все гости держались одного мнения, но Мартик, не обращая на это внимания, смело продолжал:
— Войт сам по себе не так много значит, если у него нет помощников среди своих. И они воображают, что нашего пана так же легко сменить, как всякого другого! Как бы они не ошиблись, да не заплатили за это слишком дорогою ценой!
Все молчали, и Мартик продолжал еще смелее:
— Слышал я раз одну басенку, ее не мешало бы повторить пану Альберту. Шел раз человек, неся на плечах купленное мясо, и встретилось ему на дороге грушевое дерево, а на нем была спелая груша. Вот он и подумал: влезу-ка я на нее и возьму грушу в мешок. Положил мясо на землю и давай лезть на дерево, а в это время подскочила собака и схватила мясо. Лакомка поспешил обратно с дерева, да оборвался и поломал себе кости. Как бы не случилось того же с другими, которым хочется груш, хоть у них есть мясо.
Некоторые из слушателей одобрительно засмеялись басне. Как раз подле Мартика сидел мещанин, которого звали Отченаш. Прозвище это дали ему еще в школе, там оно к нему крепко пристало, да так и осталось за ним.
Некоторые обвиняли его в том, что он был клевретом и шпионом войта и доносил ему обо всем, что слышал.
Состроив недовольную гримасу, он обратился к Мартику:
— Вы такого плохого мнения о пане войте?
— Я не скрываю того, что не верю ему, — отвечал Сула, не замечая знаков, которые делала ему Грета. — Да не только я, а все в замке не верят ему и остерегаются его.
Отченаш, маленький и гибкий, как волос, поморщился.
— Вижу только одно, — сказал он, — что это его неприятели распускают про него разные сплетни. Он уважает князя и желает ему добра, а если при этом он охраняет и защищает свой город и его жителей, то что же тут удивительного? На то он и войт, мы за это платим ему.
Мартик вместо ответа громко выругался. Отченаш нахмурился.
— Не дай, Боже, никому, — тихо проговорил он, — сидеть на высоком месте, и сверху, и снизу все падает на человека, так и с войтом.
Проговорив это, Отченаш вынул из-под стола шапку, сделал общий поклон и тихонько вышел.
Как только за ним закрылись двери, Грета сердито набросилась на болтуна.
— Вот уж распустил язык! — вскричала она. — Будто не знаете, что этот сидит у войта за ухом?
— А мне что за дело! — возразил Сула.
— Он его предупредит, чтобы был осторожен.
Но Мартик решительно не хотел ни с чем считаться.
— Пусть предупреждает, пусть делает, что хочет! — хрикнул он. — Все равно этот изменник не уйдет от нас.
Павел с Берега тоже был недоволен тем, что все это случилось у них. С войтом никому не хотелось ссориться, он умел мучить и преследовать своих недоброжелателей, а Грету он давно уже подозревал во враждебном к себе отношении.
Одним словом, все разгневались на Мартика, а он, заметив это, надел шапку и вернулся в замок.

V

После описанного нами вечера прошло несколько дней. Войт Альберт как раз в это время вернулся из своего таинственного путешествия. Рано утром собрались лавники, и писарь Фрич собирался записывать, что ему прикажут. Сегодня должно было слушаться дело Гамрота.
Как только войт вернулся, квартальные, должно быть, по чьему-либо приказанию, схватили в одной пивной дерзкого юношу, который был изобличен в обмане, когда играл в кости с немцем. Парень, подвыпив и осмелев еще больше, схватился за саблю и одному из квартальных рассек лоб, а другого тяжело ранил. Быть может, ему удалось бы скрыться, но сам начальник стражи Фейт был поблизости со своими людьми. Шестеро из них бросились на убегавшего, повалили его, избили и связали, а потом с торжеством повели среди белого дня, привязанного на веревке, в тюрьму, в здание ратуши. Толпы людей сбегались полюбоваться на это зрелище.
Мартик, ехавший как раз по той улице, натолкнулся на эту процессию, узнал своего Гамрота и страшно разозлился, потому что понял, что его нарочно подкарауливали, чтобы так или иначе погубить.
Человек, которого ненавидел войт, попадая на суд лавников, мог быть уверенным, что его ожидает верная смерть. Только в виде особой милости, снисходя к заступничеству княгини, смертная заменялась розгами, после чего виновного изгоняли из города навсегда. Если же он отваживался вернуться назад, хотя бы в княжеской свите, его сейчас же схватывали и казнили.
За игру в кости, даже если они были не настоящие, и за нанесение хотя бы и не смертельных ран грозила виселица, но когда схватили Гамрота, в городе тотчас же распространились слухи, что одна женщина, по имени Гануся, обвиняла его в том, что он увез ее дочку, а мельники с Герлаховской мельницы подтверждали это.
Получив эти недобрые вести о Гамроте, Мартик тотчас же поспешил к Грете, которая пришла в полное отчаяние.
— Войт вернулся, — сказала она, — и вот вам лучшее доказательство, что на Гамрота донесли как на вашего соглядатая… Теперь и вы берегитесь!
— Хо, хо! — крикнул Сула. — Меня, княжьего слугу, посмел бы кто-нибудь тронуть?
— Если вы мозолите ему глаза, — возразила вдова, — то он доберется и до вас.
Грета была бледна и вся дрожала от гнева.
— Неосторожный и самонадеянный, — начала она, — послушайтесь доброго совета, не ходите ночью по городу один, имейте при себе всегда оружие и никогда не вмешивайтесь ни в какие ссоры и свалки. Он пошлет убийц, а те, покончив с вами, убегут с его помощью во Вроцлав или в Сандомир. Там посидят тихонько месяца два, а потом вернутся, и никто им слова не скажет. А если ему удастся поймать вас, то посадит в такую тюрьму, в которую никогда не заглядывает глаз человека.
Грета старалась напугать его, а он слушал равнодушно и бормотал:
— Меня? Это меня-то?
— И вас, и многих таких, как вы, — прибавила вдова. — Он здесь хозяин. Он будет держать вас в тюрьме в ратуше, а не в каком-нибудь заключении, куда квартальные сажают кого попало, у него есть свои собственные подземелья, о которых не подозревает ни одна живая душа, а кто туда попадет, тот должен проститься со светом Божьим.
Она говорила, а Павел, который сидел тут же, подтверждал ее слова знаками головы и рук. Сула был не робкого десятка, но в конце концов и у него пошел мороз по коже. Это таинственное подземелье, где наемный убийца мог каждую минуту убить или удушить и тут же зарыть тело, поразило и его воображение.
В городе ходили таинственные слухи о колодцах во дворе вой-това дома, уж наверное, предназначенные не для воды, они были выстланы внутри камнями, утыканы железными кольями и закрыты железными дверями: в эти колодцы бросали людей. Не всех ведь можно было судить и наказывать публично, за некоторых могли заступиться князья, и вот таких-то сживали со света незаметно, без огласки.
— Нет сомнения, что Гамрота все время подкарауливали, что его взяли умышленно, а теперь поставят обвинительницей против него какую-то обманщицу Ганусю, которая будет говорить, что ей прикажут. Войта уже предупредили. Остерегайтесь теперь вы! — еще раз повторила ему вдова.
После такого предупреждения Сула в дурном расположении духа вернулся домой в замок. Проезжая мимо ратуши, он слышал разговоры о том, что Гамрота, если и не казнят, то во всяком случае высекут и выгонят из города.
Игра в кости и нанесение ран могли бы еще сойти с рук, но похищение девушки, в котором обвиняла Гамрота Гануся, неминуемо каралось смертью. Свидетели, собравшиеся около ратуши, кричали, что Гамрот был профессиональный шулер и что многие матери и девушки жаловались на него за причиненные им обиды.
Общественное мнение подготовлялось таким образом к тому, что Гамрот не мог отделаться легким наказанием. Но и Мартик в свою очередь собирался попросить княгиню, чтобы она замолвила слово за виновного и спасла ему жизнь.
Правда, в законах не было нигде упомянуто о случаях такого посредничества, но городское управление и суд не смели отвергать такого заступничества и личной просьбы.
Доступ к княгине был так же прост, как и к Локотку. Испытав в жизни много горя, княгиня была жалостлива к людям. Вся ее жизнь принадлежала детям: прелестной девочке Елизавете и маленькому, недавно родившемуся сыну Казимиру. Князь редко бывал дома, и дети были ее единственной радостью, тихо и спокойно текла ее жизнь в заботах о них.
В то время княгиня была уже немолода. Высокая, прекрасно сложенная, с удлиненным овалом лица, покрытого преждевременными морщинами, она приковывала внимание печальным выражением глаз. Неизгладимый след оставили в ее душе годы изгнания Локотка, когда она, укрываясь у сердобольного мещанина, кормившего и поившего ее, жила, как бедная женщина, пригретая из милости, обливаясь горькими слезами, часто сама себе стирала мелкие вещи. И хотя Бог вернул ей мужа, порадовал детьми и дал ей первое место в столице, обещая еще корону впереди, она так и осталась по внешнему виду прежней печальной изгнанницей.
На земле, изрытой железным плугом, как бы густо ни покрыли ее трава и цветы, всегда останутся борозды.
Двор княгини не отличался ни величиной, ни пышностью. Женщины не падали перед нею на колени, а говорили с нею попросту и смеялись в ее присутствии. Комната ее была уставлена прялками, колыбельками детей и их игрушками, по стенам висели картины религиозного содержания, вот и все ее украшение. По несколько раз в день ксендз Станко, ее духовник, приходил к ней и читал молитвы.
В ту минуту, когда Мартик, попросивший свидания с княгиней по важному делу, входил к ней, она сидела с маленьким Казимиром на руках, а ксендз читал что-то по книжке с молитвами. Она не удивилась его приходу, к ней часто обращались с различными просьбами.
— Милостивая государыня, — еще с порога начал Сула, — я осмелился просить пропустить меня сейчас же, потому что дело идет о человеческой жизни. Мещане и войты хотят погубить человека, который служил нашему князю, именно за то, что он был ему верен. На него возвели вымышленные вины. Надо спасти его!
— Уже судили? — спросила княгиня.
— Если не сегодня, то завтра, наверное, вынесут приговор, — сказал Мартик, — они, верно, будут спешить, чтобы никто не мог вырвать жертву у них из рук. Может быть, ваша милость заступится за него…
Ксендз Станко начал расспрашивать о деле Гамрота. Он часто бывал послом от княгини к мещанам, когда надо было спасать кого-нибудь, и теперь княгиня возложила на него избавление Гамрота.
Мартик горячо просил и убеждал.
В то время, как все это происходило, войт Альберт, только что вернувшийся из своего путешествия, уже знал обо всем, что выследили в его отсутствие его люди, и отдавал соответствующие распоряжения.
Действительно, Гамрот был схвачен по его приказанию, и по его же приказанию спешили с обвинением юноши в приписываемых ему злодеяниях. Клевреты Альберта собрались к нему на совет: тут были снова Герман из Ратибора, Зудерман, Пецольд и Хинча Кечер.
Хмурое лицо войта свидетельствовало о том, что он перенес немало за эти дни.
Все его посланные один за другим возвратились из своих поездок и дали ему отчеты. Доставленные ими вести были не очень утешительны. Это-то и озаботило войта.
Посол из Сонча привез очень слабую надежду на поддержку мещан. Они не захотели даже и слушать тех, кого считали своими врагами и соперниками.
Сонч был явно предан Локотку и ни о ком другом не хотел и слышать.
И только из Силезии пришли хорошие вести: Болеслав, к которому обратились послы, еще помня унижение, испытанное им двадцать с лишком лет назад в борьбе с Локотком, взявшим его в плен, готов был отомстить ему тем же. Охота к тому была у него большая, но и страх перед Локотком — немалый. Он хорошо знал князя и не заблуждался в том, что победа достанется нелегко. Он хотел сам говорить с войтом и убедиться, что мещане не подведут его. И с ним также ничего еще не было решено.
Когда очередь дошла до войта, ездившего в Чехию с предложением отдать Краков и другие земли, которые должны были признать власть Болеслава и пойти в ленное владение королевскому роду Вацлава, Альберт начал свою речь так:
— Мне не удалось выполнить все так, как я задумал. Как вы знаете, я ехал, положившись на обещание Ульриха Босковича и его единомышленников, — выхлопотать мне помощь короля Яна Люксембургского. А случилось как раз так, что король сам предпринял поход против Босковича, завоевывая их замки и принуждая зачинщиков к послушанию. Король Ян был так разгневан на своих взбунтовавшихся подданных, что с ним трудно было сговориться. Он очень грозил маленькому князю. С силезцами он тоже не хочет иметь дела и говорит, что сам придет и возьмет назад то, что ему принадлежит.
Войт помолчал немного и прибавил:
— Чехи для нас не так важны, да у них и дома много дел… Скоро не соберутся. С нас было бы довольно Болеслава, я должен уговорить его.
Все собравшиеся также подтвердили, что никто не сумеет так подействовать на Болеслава, как войт, и стали уговаривать его ехать без промедления. Ему действительно необходимо было ехать самому.
— Да, — возразил Альберт, — но за мной уже следят, уже о чем-то догадываются, и мне трудно выбраться.
Он опустил голову и задумался.
— Ну будь, что будет, — закончил он, — я сделаю, что должен сделать.
Герман из Ратибора предложил по делу Гамрота выслушать Отченаша, который ждал внизу около лестницы. Его тотчас же провели. Вкрадчивый, улыбающийся, подмигивающий услужливый доносчик, стараясь всем угодить, как только вошел в горницу, так и начал говорить о своем деле, да так быстро, что невозможно было ничего понять. Альберт приказал ему молчать и отвечать только на вопросы.
Стали его спрашивать, и тогда оказалось, что Гамрот был доверенным опасного разведчика из замка, Мартика Сулы, любимца князя, который имел связи в городе, всюду расхаживал, наблюдал за всем, устраивал заговоры, втянул в свои интересы Павла с Берега и его племянницу и постоянно засиживался у них.
Отченаш знал и о том, что еврей Муша был на услугах у Мартика, а все евреи вообще были настроены против мещан.
Выслушав все, войт Альберт холодно заявил, что для примера всем следует наказать Гамрота смертною казнью. На общем совете было решено торопиться с этим делом, потому что все понимали, что в замке заступятся за виновного.
Хотя не все присутствовавшие держались одного мнения, но все соглашались с войтом и расходились только в выборе способа казни. Но это уже был вопрос второстепенного значения, и Отченаш скоро был отпущен, а заговорщики продолжали обсуждать без него.
Было решено сдать город. Силезцы должны были подойти к Кракову в то время, когда Локоток уедет из города, оставив в замке лишь слабую охрану. Княгиня одна не сможет отстоять замка, в котором окажется епископ и поможет открыть ворота. .
Решено было также заранее вызвать в город Мускату, а Силезца предупредить, чтобы он был наготове и мог прибыть во всякое время. Оставалось еще много невыясненного и неподготовленного к решительному выступлению. Многие трусили и колебались, только войт твердо верил в задуманное дело и в то, что он доведет его до благополучного конца. Пренебрежение, которое явно показывал ему Локоток, раздражало его самолюбие, железная рука маленького князя давила его, и он во что бы то ни стало хотел сбросить с себя это ярмо. Он верил в свой ум и силы и надеялся при помощи Силезца избавиться от своего противника.
Не скоро господа городские советники, выходя по одному, разошлись из дома войта и разбрелись по своим домам. Решено было, не теряя времени, продолжать начатое дело.
Мартик, не внимая предостережениям Греты, больше времени проводил в городе, чем в замке. Он стал только более осторожным и почти всегда брал с собой двух сильных оруженосцев, а своего оружия никогда не снимал с пояса. И образ жизни его не изменился: он по-прежнему ходил к Шелюте, засиживался в пивной под ратушей и в других шинках и завязывал знакомства, с кем пришлось.
Пока войта Альберта не было в городе, все сходило ему с рук, но с его возвращением изменилось и отношение к нему людей. Мартика стали избегать, при нем неохотно вступали в разговор.
Но он этим не смущался, всюду расхаживал и ко всему прислушивался. В пивной под ратушей говорили, что Гамрота будут еще не скоро судить, потому что за ним находили все новые преступления, и выискивались все новые свидетели. Из Бохнии привезли дочку Гануси, с различных мельниц собирали бывших свидетелей-мельников, которые успели с того времени разбрестись и нанялись в других местах.
Ночью при Мартике всегда были оруженосцы, потому что он не верил войту. Теперь ему приходилось реже бывать у Греты, так как Павел с Берега сказал ему, что за домом следят, и просил его не приходить так часто. Грета за себя не боялась, но Мартику велела приходить к ней через боковую калитку, чтобы избегнуть людских толков.
Прошло три дня, и дело Гамрота как-то заглохло, казалось, оно было отложено. Сула пробовал было подкупить надзирателя тюрьмы и квартальных, чтобы они позволили ему хоть поговорить с заключенным, но их никак невозможно было уговорить: страх перед Альбертом был сильнее искушения.
В то время когда Мартик, несколько успокоившись, не предчувствовал ничего дурного, еврей Левко уведомил его утром, что в этот день Гамрота будут судить, а после суда сейчас же казнят. Не теряя времени, Мартик побежал в город и потянул за собой духовника княгини, но распоряжения войта и послушание лавников и городского управления сделали то, что на рынке, куда они прискакали галопом, была такая толпа и такая страшная давка, что не было возможности пробраться вперед.
Ксендз Станко для скорости сел на коня и взял с собой княжеского герольда со знаменем, приказав ему махать им в воздухе, трубить и призывать народ к вниманию: но все эти меры не привели ни к чему.
Жадная до кровавых зрелищ чернь залила огромной волной весь рынок, оставив в середине пустое пространство.
Они видели издали, как оруженосцы вывели бедного Гамрота со связанными позади руками, за ним шел палач Грегор с засученными рукавами и пуком розог в руках. Двое помощников уже хлестали прутьями по окровавленным плечам и гнали перед собой виновного, который, как говорили кругом, должен был три раза обежать рынок под ударами розог, прежде чем свершится над ним последняя кара.
Ксендз Станко, явившийся послом от княгини, напрасно добивался, чтобы его пропустили. Густая толпа народа заняла дорогу от замка, и невозможно было пробраться сквозь нее, как будто эти люди были глухи и не слышали окриков. Тут же стояли возы и лежали целые груды бревен, как будто намеренно преграждавшие путь.
Уж в третий раз преступник, которого тащили на веревке, обегал рынок, падая от изнеможения на колени, а жестокая чернь рукоплескала и одобрительным окриком поощряла это кровавое мучение осужденного. Наконец ксендз Станко пробрался вперед, громко крича, что несет милость осужденному от княгини и что он должен видеть войта. Войт из окна ратуши наблюдал, как истязали его врага. Ксендз Станко напрасно добивался прекращения наказания.
Тогда оскорбленный в своем достоинстве духовного лица и посла княгини Станко крикнул, что княгиня требует милости для виновного.
Альберт выслушал его холодно и даже с оттенком пренебрежения.
— Какой же от меня ожидают милости? Ведь этот негодяй не был приговорен к смертной казни. Вот только высекут хорошенько этого разбойника, от которого не было покоя в городе ни мещанкам, ни честным женщинам, и выволокут на конях за ворота, чтобы он не смел больше здесь показываться.
Ксендз Станко хорошо знал, что способ изгнания из города при помощи коней, к которым привязывали осужденного, в большинстве случаев кончался удушением и смертью, поэтому он стал усиленно упрашивать и требовать, чтобы наказание розгами было тотчас же прекращено. Но прежде чем войт успел нехотя согласиться на это требование, на другом конце рынка, напротив костела Девы Марии, помощники палача, вскочив на коней, привязали к ним веревкой Гамрота, обливавшегося кровью и едва державшегося на ногах, и потащили, как труп, на глазах возмущенного и призывавшего Божий гнев на палачей ксендза Станко.
Городские советники, окружавшие войта, казались такими же равнодушными к происходившему зрелищу, как и он сам. Ксендз Станко, в котором закипела вся кровь, обратился к ним и громко воскликнул:
— Смотрите и бойтесь, как бы в день Суда Божьего и вас также не выволокли за город!
И, подняв руку к небу, уже не глядя на них больше, Станко вышел, весь дрожа от гнева и сострадания.
Мартик, который расстался с ним у входа в ратушу и оставался на коне, пробрался сквозь толпу в тот момент, когда палачи тащили бесчувственного Гамрота на Флорианскую улицу. Вынув меч из ножен, Мартик взмахнув им, принудил их остановиться и одним ударом перерезал веревку.
Тут как раз прискакал слуга войта из ратуши с приказанием отвязать осужденного и выбросить его за город, избавив от дальнейших мучений.
Связанный, разбитый, покрытый кровью Гамрот лежал без движения. Палачи сошли с коней и хотели уже схватить его, но Мартик, держа над ними обнаженный меч и грозя рассечь им головы, принудил их отступить.
— Княгиня-государыня приказала взять его в замок! — кричал он. — Если он останется жив, вы успеете выгнать его. Не смейте дотрагиваться до него!
Подле Мартика очутились его оруженосцы и слуги из замка, они оттолкнули палачей, разогнали народ и, подняв Гамрота, обнаруживавшего еще слабые признаки жизни, понесли его в замок.
Подле них ехал Мартик с поднятым мечом в руке, не подпуская к себе никого. Правда, из ратуши неслись приказания вернуть Гамрота туда обратно, но Сула, угрожая мечом, твердо заявил, что всякий, кто осмелится подойти ближе, поплатится жизнью. Подозвав стоявшего в некотором отдалении герольда с княжеским знаменем, он приказал ему раскинуть знамя над лежащим, и под этой охраной спокойно продолжал свой путь в замок.
В Гамроте, измученном голодом и долгим сидением в тюрьме, а теперь жестоко избитом, еще тлела искра жизни. Люди того времени, лучше закаленные, больше и выдерживали, поэтому до тех пор, пока в человеке не угасло дыхание, можно было не терять надежды.
Добравшись до ворот Вавеля, Мартик почувствовал себя в безопасности, потому что сюда не мог попасть ни один городской служащий. Княжеские люди, вечно враждовавшие с ними, ни за что бы не пропустили людей войта. Тут же, у ворот, в горнице стражников Мартик приказал снять пострадавшего с носилок, попробовать привести его в чувство водой и перевязать. Но прошло немало времени, прежде чем несчастный открыл глаза и издал жалобный стон.
Весь он, с головы до пят, был заблит кровью, кожа на спине, рассеченная до костей, отпадала кусками. Даже те, что привыкли к ранам на войне, пугались, взглянув на него, потому что таких страшных ран никогда не видели.
Тотчас же послали за врачом Рацлавом, а пока все советовали, кто что знал, и делали, что могли.
Замковые служащие недружелюбно смотревшие на мещан, были вне себя от гнева на жестокость войта. Между тем в городе толпа была недовольна, что ей не дали досмотреть кровавого зрелища.
На радость всем, жаждавшим страшных впечатлений, нашелся другой преступник, стоявший под Пилатом и связанный по рукам и ногам. Это был убийца, отбывавший наказание у позорного столба, на виду у толпы, которая могла вдоволь глумиться над ним и бросать ему в глаза песком.
Городским Пилатом назывался столб с железным обручем. К нему привязывали виновного и выставляли так часто на целый день, а иногда и больше, на позор и издевательства толпы.
Двух менее виновных, избавив от наказания розгами, просто вывели на веревке вокруг шеи за город и запретили им под страхом смерти возвращаться назад.
Нескоро разошлась толпа после всех этих зрелищ по домам и пивным. Большая часть зрителей так же возмущалась самоуправством замковых служащих и вмешательством княгини, как в замке возмущались жестокостью мещан.
Герман из Ратибора, имевший на рыночной площади свой дом и с полным удобством наблюдавший из окна все происходившее, был очень не доволен вмешательством княжеской власти в городские дела.
— Оправится этот разбойник, — говорил он писарю Фричу, — а если будет жив, то уж покажет нам себя, потому что он дерзок, находчив и захочет отомстить. Палачи должны были добить его, потому что он заслужил смерть!
Павел с Берега, угрюмый и молчаливый, был в ратуше во время казни и не скоро вернулся домой. Он застал у себя Грету, которая уже знала все и пылала страшным гневом. Ей было жаль Гамрота, и она бранила Мартика на чем свет стоит за то, что тот сразу не успел спасти его.
Напрасно дядя нашептывал ей, что войт уж заранее так все подстроил, чтобы не пропустить ксендза, несшего милость от княгини. Грета стояла на своем и твердила, что Мартик должен был спасти того, кто пострадал из-за него.
Эта кара, примененная к Гамроту, была как бы вызовом замку. Альберт не достиг полного успеха, но он был уверен, что жертва не выживет. И тот, наверное, погиб бы бесславной смертью, если бы не каноник Рацлав, который приехал тотчас же к больному, сам осмотрел его раны, приказал обмыть их и залил бальзамом, секрет которого знал только он один.
Израненный Гамрот, пока его переворачивали с одного бока на другой, кричал, чтобы его оставили в покое, дали умереть спокойно, но его не слушали. Сделав перевязки, его отнесли в замок и положили в отдельной горнице, поручив заботам Мартика.
Оставив при больном своего Юргу, Мартик уже под вечер выбрался к Грете, чтобы оправдаться перед нею в том, что произошло, и обнадежить, что Гамрот, вероятно, будет жить.
Вдова приняла его на пороге, грозя кулаками и бранясь, но Сула, выдержав этот натиск, объяснил ей, как все было заранее подстроено, чтобы не допустить их в ратушу.
Она понемногу успокоилась, но продолжала грозить войту и его помощникам, а Мартик охотно вторил ей.
Бранясь и проклиная, они засиделись до позднего вечера, и Сула не заметил даже, как опустилась черная ночь. Он должен был один возвращаться в замок, надеясь только на свой меч и дубинку. Когда он уже собрался уходить, Грета, опасаясь за него, решила дать ему своего слугу в провожатые, но Мартику не хотелось обнаружить перед ней страх и, отказавшись, он, посмеиваясь, вышел из дома.
И только очутившись на улице, он заметил, что ночь была настолько темна, что трудно было разглядеть дорогу. Глаза с трудом привыкали к этому мраку.
В большей части домов огни были уже погашены, и только из некоторых окон ложились полосы света на землю, и изнутри долетали голоса. Издалека слышались тяжелые мерные шаги квартальных, которые обходили свои участки. Мартик, много раз ходивший по этой дороге, смело продвигался вперед, стараясь только держаться поближе к стенам домов, чтобы пройти сухими местами по доскам. Он успел уже отойти довольно далеко от дома Греты, как вдруг ему послышался позади себя какой-то шепот и осторожные шаги.
Чтобы не иметь врага у себя в тылу, он повернулся к нему лицом и ждал, но все сразу стихло.
Решив, что эти голоса раздались из-за ставень дома, мимо которого проходил, успокоенный, он пошел дальше. Улица, не везде ровная, где более широкая, где более узкая, как раз в одном месте суживалась сильно и, чтобы не попасть в лужу, блестевшую в темноте, Мартик придвинулся ближе к стене дома, и тут ему снова показалось, что он слышит совсем близко около себя чье-то дыхание. Но прежде чем он успел повернуться, ему неожиданно скрутили руки назад, рот заткнули платком и, повалив, связали, веревками ноги. Он рванулся, чтобы сорвать с себя путы, но нападавшие были ловки и сильны, быстро подхватив его на руки, они замотали его большим плащом так, что чуть не задушили, в торопливо двинулись вперед со своей ношей.
Ничего не видя из-под покрывавшего его плаща, с заткнутым ртом и связанными руками, он был весь во власти нападавших и не мог обороняться.
Вспомнил тогда Мартик опасения Греты и ее рассказы о подземельях, колодцах и тайных убийствах войта Альберта и потерял всякую надежду уйти из рук палачей, которые сделали его жертвой своей мести! Со вздохом он предал душу Богу, образы отца, матери и Греты мелькали в его воображении, он ждал конца. Несли его быстро, но он уже не мог сообразить, куда несут и далеко ли прошли. Под плащом ему не хватало воздуха, и он лежал со связанный, теряя сознание. Люди, несшие его, вдруг бросались в сторону, бежали некоторое время, потом останавливались совсем и снова шли… Вдруг они куда-то подались, голова его ударилась о что-то твердое, его сбросили на землю… Он услышал торопливый, лихорадочный шепот, взволнованные споры, потом сразу все стихло, двери закрылись.
Где он находился, невозможно было отгадать. Под собой он чувствовал гладко утрамбованный земляной пол, значит, он был внутри какого-то строения. Час смерти еще не пришел…

VI

В замке до поздней ночи ждали возвращения Сулы. Случалось не раз, что ему не удавалось или не хотелось вернуться из города, поэтому не было бы ничего удивительного, если бы он явился утром. Юрга, его любимый слуга, всю ночь не ложился спать и то и дело выходил за ворота или стоял в дверях, поджидая своего пана. И только под утро он лег вздремнуть, уверенный, что днем-то тот уж придет.
Но наступил полдень, а Мартик не возвращался.
Обеспокоенный Юрга, зная, где его надо было искать, побежал прежде всего к Грете. Увидев его, вдова вскрикнула в испуге.
— Мой пан со вчерашнего дня не вернулся еще в замок, — пробормотал Юрга.
Грета смотрела на него, не в силах вымолвить и слова. Она была уже совершенно уверена в том, что его подкараулили по дороге и убили. Тотчас же она послала Курцвурста за Павлом. Дядя прибежал, бледный от волнения. Положение было безвыходное, не было сомнения, что Мартик погиб.
Конечно, это было дело рук Альберта. Что делалось с сердцем Греты, тайн которого никто не мог разгадать, оставалось и теперь загадкой для Павла. Он видел, как она ссорилась и спорила с Мартиком, отвергала его ухаживания, смеялась над ним. Но в эту минуту ему показалось, что она его любила. Лицо ее то краснело, то бледнело, но выражение испуга на нем сменилось энергией и решимостью. Она крикнула старой служанке, чтобы подала ей шубку и покрывало, она собиралась выйти из дома.
— Да куда же ты? Куда? — едва слышно произнес Павел.
— Не спрашивай! — коротко отвечала она.
Остановив Курцвурста, который собирался сопровождать ее, она выбежала на улицу с сжатыми губами и горящими глазами и прямо направилась к дому войта. Не всегда его можно было застать здесь: он то заседал в ратуше, то осматривал городские фермы или мельницы, иногда же у него собирались люди для тайных совещаний, и тогда он тоже был неприступен. Но Грета догадалась захватить с собой кошелек, щедро посыпала из него сторожам и разослала их, а сама села ждать на лавку, через полчаса паж провел ее наверх к войту.
Она бросила быстрый взгляд, чтобы убедиться, один ли он, и смело вошла к нему. Вся ее осанка выражала гордость и мужество.
— Вы знаете, зачем я пришла к вам, — начала она. Войт презрительно пожал плечами.
— Да, вы знаете! Я знаю вас, а вы должны знать меня. Человек, ради которого я к вам пришла, много лет ухаживал за мной, и я не хотела его, но жизнь его мне нужна. Скажите, он жив?
— Кто он? — иронически спросил войт. — Речь, по-видимому, идет о Гамроте. Я знал, что у вас много поклонников, но о Гамроте не слышал. Гамрота вам следует искать в замке, там знают, где он.
— Я пришла не ради Гамрота, — отвечала Грета. Войт улыбался.
— В ратуше у меня сидят только два вора да женщина, удушившая своего ребенка, — со злой насмешкой сказал он.
Вдова подняла на него блестящий гневный взор.
— Войт! — вскричала она. — Я знаю, что вы сильны, но не надо обижать слабых! И мухи кусаются!
— Я не боюсь ни волков, ни мух, — сказал Альберт, сморщив лоб, и, встав, начал медленно прохаживаться по горнице. — Что вам от меня надо? Зачем вы ко мне пришли? Поклонников и друзей у вас довольно, я для вас слишком стар. Что я могу для вас сделать?
Грета уперлась руками в бока.
— Мартик Сула из замка был у меня вчера вечером, — сказала она. — Он вышел поздно один и пропал на улице, в замке его нет. Это — любимый слуга князя.
— А мне откуда знать, где он напился и валяется? — гневно крикнул войт. — Какое мне дело до всей этой шушеры? Мне?! Можете спросить Фейта и квартальных.
Грета мерила его глазами, в которых сверкала молния, и вся Дрожала от гнева.
— Войт Альберт, — выговорила она твердо, — вы знаете лучше всех, где скрылся этот человек. Если с ним что-нибудь случилось, вы ответите за него!
— Я буду отвечать за всех разбойников, пьяниц и бродяг, которые шляются ночью по городу! — возмутился войт. — Хоть бы он был сто раз княжеским слугою, какое мне до него дело? Пусть не шляется ночью по кабакам!
Говоря это, войт отвернулся от вдовы и подошел к столу, желая этим показать ей, что разговор окончен, но Грета была смела и упряма.
— Я прошу вас о нем, — сказала она, но не тоном просьбы, а тоном приказания, — я прошу вас, войт Альберт. Вы знаете, что с ним сталось. Его убили?
— Не знаю! — громовым голосом закричал войт. — Не на то я войт, чтобы разбирать все эти глупости! Вы знали этого наемника. Он расхаживал по городу, чтобы подслушивать наши тайны, а потом рассказать их в замке! Если какая-нибудь воровская шайка изрубила его, разве это меня касается? Он получил, что заслужил.
Грудь Греты поднималась все быстрее, все тяжелее было ей дышать, равнодушие войта еще более усиливало глсв женщины.
— Ну конечно! — вскричала она. — Вас это не касается! Вы ничего не знаете! Но знали, однако, где он бывал и что делал. Он был для вас неудобен, да? В замке подозрение падет только на вас. Там уже есть у вас враги, а теперь будет еще больше. Не знаю уж, — рассмеялась она, — будет ли это вам в пользу!
Альберт с презрительной улыбкой отвернулся от нее.
— О моей голове не беспокойтесь! — сказал он. — Только бы нашелся милый вашему сердцу воин, а я вам его не отдам ни живым, ни мертвым, потому что у меня его нет!
И рукою указал ей на дверь.
Грета только взглядом простилась с ним: хлопнула дверью и вышла.
Альберт долго смотрел ей вслед, задумавшись, потом поспешно выбежал в горницу, в которой всегда ждали его приказаний слуги.
В замке сильно тревожились о судьбе Мартика. Все знали, что ему был поручен надзор за городом, и когда оказалось, что он исчез, тотчас же разослали людей с приказанием обшарить все гостиницы, шинки, пивные, пивоваренные заводы, бани, дома и закоулки.
Юрга, заплаканный и огорченный, сам отправился на поиски. В городе уже носились смутные слухи о том, что княжеского слугу захватили и увезли или убили за то, что он был предан своему пану.
В ратуше городские советники, лавники, Фейт ходили встревоженные, потому что к ним то и дело приходили посланные из замка с грозным требованием выдать княжеского слугу, начальника одного из отрядов стражи, пропавшего в городе.
Фейт только пожимал плечами, он не знал ничего.
Квартальные, проходившие в ту ночь по Мясницкой улице, клялись под присягой, что они никого там не встречали и не видали.
Каштелян явился к войту и заявил, что город будет в ответе, если что-нибудь случилось с княжеским слугой. На это войт отвечал гордо и дерзко:
— Город не может быть в ответе за пьяниц и шулеров, которые шляются ночью по городу.
В то время как все это происходило, молодой шляхтич из-под Серадзи, из деревни Бжега на Пилице, по имени Зброжек, из рода Ястшембцов, посланный отцом в Краков для покупки сукна и шелка, сидя у Шелюты и слушая разговоры о Мартике, стал весь внимание.
Зброжек был еще очень юн, у него еще и усы едва намечались, но в нем кипела старая шляхетская горячая кровь. Высокий, как молодой дубок, в плечах крепкий, как зубр, веселый, жизнерадостный, с быстрым, как стрела, взглядом, он был полон любопытства ко всему.
Приехав в первый раз в Краков ради покупки приданого и всяких принадлежностей для свадьбы сестры, он был поражен пышностью городских увеселений и старался ничего не пропустить, чего еще не видал, и везде побывал. Везде, где только слышалась музыка и собирались люди, чтобы повеселиться, можно было найти и его.
В Кракове нетрудно было завести знакомства. Один мещанин пригласил его на званый вечер, другой — на обручение дочери. Повидал он много прекрасных девиц, легкомысленных и кокетливых, как Грета, но немало нашлось и добродетельных. Время шло весело, и он не спешил с возвращением на Пилицу. Если бы отец позвал его, у него уже готов был ответ: конь захромал. Но при всей своей юношеской склонности к развлечениям, это был человек с добрым сердцем. Когда замковые слуги и Юрга стали рассказывать у Шелюты, что пан их пропал по дороге от вдовы к замку, по Мясницкой улице, Зброжек весь превратился в слух.
— Он шел по Мясницкой улице? — спросил он.
— Да, от Арнольдовой вдовы, — отвечали ему.
— Почем я там знаю, какая вдова, — начал Зброжек, — важно, что с Мясницкой улицы. Может быть, я вам что-нибудь и объясню, потому что я вчера поздно вечером верхом на коне находился как раз на углу той улицы, — одна из ваших красоток обещала впустить меня к себе, а потом стала из окон надо мной смеяться, что я ей поверил. Я был зол, как дьявол. Вдруг вижу что-то недоброе творится. Из ворот одного дома, я бы мог даже показать, из которого, выходит человек высокого роста с рыцарской осанкой и идет себе не спеша. Я как сейчас вижу его, хоть было темно. А за ним осторожно крадутся какие-то люди, как будто подстерегавшие его. Я слушаю, что будет. Он идет себе вперед, то остановится, то снова идет, а те за ним ступают неслышно, а он будто не видит и не слышит ничего. Я думал, уж не хотят ли подшутить над ним. Но вдруг они подскочили к нему, и не успел он крикнуть, как они его схватили, заткнули рот, обернули плащом, подняли на руки и понесли. Тут только я сообразил, что это уж не шутка и не забава, и поскакал за ними следом.
Те, как заметили это, начали со страху кружить по улицам, перескакивая через изгороди, а все не выпускают из рук того человека, все несут его. Шли такими закоулками, что мне на коне невозможно было угнаться за ними. Я только видел, что за Околом они добежали до какого-то пустого строения и исчезли из моих глаз. Но я не отставал от них, — прибавил Зброжек. — Заметив, что я упорно слежу за ними, они выбежали из той избы и разбежались в разные стороны. Что стало с тем, кого они несли, я не знаю. Меня брало любопытство, поэтому я долго стучался в ту избу, но она была, как будто нежилая. Никто не отозвался на стук и, по-видимому, там никого нет, потому что я оставался там почти до утра, думая, что разбойники вернутся, но никого так и не дождался.
Все внимательно слушали Зброжека, а когда он кончил, к нему подскочил Юрга, умоляя его всеми святыми указать то строение, о котором он говорил.
Зброжек не был вполне уверен, что узнает его и найдет дорогу, по которой он ехал, но, видя вокруг себя взволнованных, умолявших его людей, он сел на коня и уже заинтересованный сам поехал искать то место, где был ночью.
Вместе с ним поехали еще несколько человек, а к ним присоединились несколько десятков любопытных, искать, по правде говоря, ветра в поле.
Строений, подобных описанному Зброжеком, было множество. Он помнил только, что около того дома стояла старая обломанная верба.
Искали, искали, обшарили всюду за Околом, как вдруг Зброжек крикнул:
— Да вот он! Он самый и есть. И верба тут же!
Юрга и другие бросились к дверям.
Домик стоял на городской земле, в нем квартальные держали сено для коней и разное свое добро, он был построен из крепкого дерева и заперт на засов.
Открыть замок было невозможно, поэтому приходилось ломать двери, хотя это могло повлечь за собой неприятные последствия. Людей было достаточно, без дальних рассуждений все взялись разом и отбили засов.
Внутри было темно. Юрга первый вскочил в избу и стал всюду шарить и все осматривать: вдруг он вскрикнул, заметив на полу у своих ног какого-то огромного зверя, который слабо шевелился. Опомнившись немного, он рассмотрел, что под плащом было что-то живое, завернутое в него с головой. Но не сразу нашелся смельчак, который бы решился подойти ближе, черт его знает, что там могло быть! Наконец один из вошедших с Юргой вынул нож, разрезал сукно, и тогда глазам всех предстал связанный человек. Юрга, узнав по одежде своего пана, бросился на колени подле него.
Да, это был он. Он едва дышал, рот был чем-то заткнут, сам он был весь синий, на лбу вздулись жилы, руки и ноги были связаны бечевками, так что он не мог двигаться.
Раздались крики ужаса и радости, а Зброжек, который один среди всех сохранил присутствие духа, сейчас же взялся за дело, разрезал веревки, освободил рот от затыкавшего его платка и велел принести воды, чтобы привести Мартика в чувство.
Сула не мог вымолвить ни слова, только сильная натура помогла ему перенести эту долгую ночную муку. Но он так ослаб, что даже и освобожденный от связывавших его пут не мог двинуться с места. Зброжек был ему очень полезен, потому что остальные, пришедшие с ним, сейчас же разбежались по городу, чтобы разгласить эту важную новость.
Надо было как можно скорее приняться за спасение несчастного, положить его в постель, напоить и накормить, Зброжек подвел к дверям избы своего коня и при помощи Юрги посадил на него Мартика. Плащ, в котором он был завернут, Юрга взял с собой, как вещественную улику, и так, придерживая ослабевшего воина за руки, они двинулись в путь до первой гостиницы, находившейся поблизости.
Она принадлежала вдове Канчорке, к которой сходилось всегда много народа, потому что у нее были две красивые дочки, которые вместе с ней прислуживали гостям. Дом ее не пользовался хорошей репутацией, потому что обе девицы были настолько же красивы, насколько смелы и ветрены, но хотя и о них, и о матери ходили всевозможные слухи, а мать их, выдававшую себя за вдову, никто из городских старожилов не помнил замужней, к ним ходили люди всевозможных профессий, не исключая и ксендзов. Вдова торговала медом и пивом, но у нее всегда находилось и съестное. По вечерам у нее играли, пели и танцевали, причем нередко случались и драки, гости ссорились между собой из-за ветреных красоток. Эту Канчорку много раз таскали в ратушу по обвинению в том, что у нее происходили разные недозволенные вещи, но многие именитые люди, в том числе и духовные лица, вступались за нее, ручаясь за ее порядочность, и гостиница всегда была открыта для всех.
Веселой хозяйке и ее дочкам не был особенно приятен так сильно пострадавший гость, но зато Зброжек, молодой, энергичный, с туго набитым кошельком, сразу получил их расположение, а тут еще Юрга рассказал о своем пане, что он пользовался в замке большой властью. Пришлось принять и этих гостей.
Каська тотчас побежала разогреть суп для ослабевшего Мартика. Его положили на кровать старой Канчорки, которая сначала сочла это для себя страшной обидой, но когда ей показали деньги, сразу смягчилась.
Дом Канчорки, весь закрытый окружавшим его садом, стоял вдали от дороги, как бы на новопроложенной улице, и имел вид старосветских хором. Он стоял на высоком каменном фундаменте, а сам был деревянный, бревенчатый, со множеством окон и петухом на высокой крыше.
Внутри дома, прямо из сеней, дверь вела в длинную, просторную горницу, как везде в шинках, в ней были камин и кухонный очаг, стояли лавки и столы. За этой большой горницей была другая, меньших размеров — для почетных гостей, а дальше шли отдельные спальни для матери и для дочерей.
И хозяйка, и дочери ее были хорошо одеты, у вдовы в ушах были вдеты золотые серьги, платья дочек были сшиты из тонкого сукна, корсажи вышиты шелком и над корсажами белели тонкие вышитые сорочки. Грудь у девиц украшали кораллы, в косы были вплетены ленты. На пальцах сверкали перстни с драгоценными каменьями. У обеих сестер были неприятные крикливые голоса, и они беспрестанно смеялись и бросали дерзкие взгляды вокруг, как будто никого на свете не боялись.
Гостиница, когда в нее вступили новоприбывшие, не была пуста: за столами сидели викарий какого-то костела в высокой шапке, человек средних лет с проницательным взглядом и кривым ртом, два городских купчика, пожилой мясник, оказывавший покровительство старой Канчорке в качестве родственника, и несколько воинов из замковой стражи. Когда внесли Мартика и распространилась весть о том, кто он был, двери горницы, где поместил его Зброжек, стали осаждать любопытные. Юрге едва удалось избавиться от их навязчивых расспросов. Но и из города прибывали все новые любопытные, до которых дошли уже вести о спасении Мартика. В гостинице стало шумно, чем больше было слушателей, тем крикливее становились голоса и смех хозяйских дочек.
Зброжек, рассказавший Суле, как ему удалось спасти его, стал в свою очередь допытываться, как похитили его разбойники. Но ему еще трудно было рассказывать.
— У меня, — отвечал Мартик, — все перемешалось в голове, я с трудом припоминаю, как это было. Сразу набросились на меня, когда я этого же ожидал, и прежде всего затянули мне рот, так что я едва мог дышать, а потом прикрыли глаза и связали руки и ноги. Я только чувствовал, что, если бы вы не поскакали за ними следом и не напугали их, то меня уж не было бы в живых.
И, пригнувшись к самому уху Зброжка, признался ему, что не кто иной как только войт и немцы-мещане хотели таким способом избавиться от него.
— Если бы вас, милый брат, — прибавил он, — Бог не прислал мне на помощь, то я погиб бы бесславной смертью. Да и не очень жалел бы об этом, потому что не знал в жизни большого счастья, но был бы рад еще послужить моему милостивому пану, потому что я ему могу пригодиться. А вы, мой избавитель, и я никогда не забуду, что вам я обязан жизнью.
Только после горячего супа, который принесла ему Каська (и осталась в горнице, чтобы поболтать с ними и посмеяться с Зброжеком), и, услышав веселый женский смех, ожививший всю горницу, Мартик пришел в себя.
— Знаете что, — сказал он, приподнявшись на локте в обращаясь не то к Зброжеку, не то к девушке. — Я чувствую себя таким ослабевшим, что с удовольствием выпил бы старого меда.
— А я хоть и не ослабел, но от меда бы тоже не отказался, — рассмеялся Зброжек.
— Когда мед согреет мои внутренности и пойдет по косточкам, то я, пожалуй, и встану, — прибавил Сула.
Оба посмотрели на Каську, которая, смеясь, поправила на груди монисто, наклонила голову в знак согласия и побежала за медом. И уже с порога обернулась к ним со словами:
— Такого вам дам, что и мертвого бы оживил! После него даже семидесятилетний Голаш готов петь и ухаживать за женщинами!
— Вот такого и давай! — крикнул Мартик.
К нему возвращалась бодрость. Тут же они на веки вечные заключили братский союз со Зброжеком, а Сула прибавил:
— Если я умру без потомства, оставлю тебе мои Верушицы!
И они, смеясь, обнимались и целовались, а в знак дружбы обменялись шлемами, Сула обещал еще новому приятелю, как только вернется в замок, отдать ему на память единственную свою цепь.
Между тем Каська принесла мед, который действительно оказался настолько крепким, что у обоих сразу зашумело в голове.
Мартик тотчас же почувствовал ломоту в костях, что он счел хорошим признаком: раньше он совсем не ощущал своего тела, как будто оно было деревянное. Зброжек пил не так много, потому что голова у него была слабее, как он сам признался.
Они еще не кончили угощаться, когда из замка прибежали товарищи Сулы, обрадованные радостным известием о его спасении, потому что все они любили его. Они рассказали ему, как рада была княгиня принесенному о нем известию и как она немедленно распорядилась послать за ним людей, чтобы доставить его в замок и тем оградить от новых козней его врагов.
Все в замке говорили открыто, что похищение Мартика могло совершиться только по приказанию войта и при помощи его слуг. Об этом шепотом передавали друг другу гости Шелюты и прибавляли, что князь, наверное, отомстит за это мещанам. Но городские советники и именитые люди Кракова твердили, что им ничего не было известно.
Посланные из замка почти насильно взяли Сулу от Канчорки, а так как он несмотря на мед еще не владел одеревеневшими ногами, то его вынесли на руках, а потом, разложив по-военному плащ на двух конях, положили его на него и, поддерживая, доставили в таком виде на Вавель.
Зброжек тоже уступил уговорам и шел за ним.
Только очутившись в Вавеле, Мартик узнал, что князь вчера вечером, получив какое-то известие от гонца, прискакавшего от границы, тотчас же собрался в путь и рано утром выехал вместе со своими людьми в неизвестном направлении.
Перед своим отъездом он спрашивал о Мартике, может быть, для того чтобы взять его с собой.
Мартик и сам был очень огорчен тем, что ему опять придется сидеть без дела в замке, но он давал себе слово, как только силы вернутся в нему, догнать князя.
В замке все встречали Сулу, как выходца с того света, радуясь его возвращению и расспрашивая о подробностях этой странной истории. Некоторые просто не могли поверить, чтобы мещане осмелились поднять руку на одного из приближенных князя, и многие делали предположения, что, скорее всего, какой-нибудь ревнивый поклонник Греты задумал избавиться таким способом от соперника.
Мартик со своим новым другом разговаривал до самого приезда каноника Рацлава, вызванного по желанию княгини. Тот, осмотрев Сулу и назначив ему какую-то мазь для втирания, сказал, смеясь, что люди, подобные Мартику, не погибают от такого пустяка.
Старый врач был убежден, что чем больше человек вынес в жизни, тем больше он может и еще вытерпеть.
Вечером Мартик сам попросил есть, а утром собирался в баню, которая для него была лучшим средством от всех болезней.
Грета узнала о спасении Мартика только тогда, когда он послал к ней Юргу с поклоном и обещанием, что он скоро придет к ней сам и расскажет, что с ним случилось в ту ночь. Зброжек, большой любитель женского пола, вызвался пойти послом от Мартика к Грете, но Суле это вовсе не улыбалось.
— Оставьте эту бабу в покое, чтобы не нажить себе с ней беды, — сказал он, — красивая она, правда, но безжалостная. Я уж сколько лет служу ей, а до сих пор только и вижу, что издевки да насмешки.
Но это не только не отпугнуло Зброжка, но еще подстегнуло его любопытство, и он непременно захотел отправиться к Грете.
У Греты Зброжек застал дядю Павла и еще несколько человек ее обычных гостей.
Здесь уже все знали о нем, как о спасителе Мартика, потому что, если бы его вовремя не развязали, то он или задохнулся бы, или ночью разбойники покончили бы с ним. А так как в городе ходили самые разнообразные толки о всей этой истории, то гости Греты тотчас же окружили Зброжека с просьбой рассказать им все, что он знал.
Он без всяких прикрас описал им, как он стоял на углу улицы, и какой вид имели люди, так ловко похитившие Мартика. Из его слов для всех стало очевидным, что это были квартальные.
Они никогда не посмели бы совершить такого насилия без приказания свыше, правда, случалось, что они иногда ночью нападали на беззащитных, но делали это исключительно с целью грабежа, а здесь им даже нечем было поживиться. Кроме того, ясно было, что они знали, на кого напали, потому что поджидали его у дома Греты.
Выдавала их участие и изба, в которой нашли Мартика, потому что, кроме них, никто не мог в нее проникнуть.
Сукно же, в которое завернули Мартика и которое было взято в качестве вещественной улики, было как раз из того же материала, какой давали обыкновенно стражникам.
Слушатели только головой покачивали, не смея вымолвить слова, — все это служило к обвинению войта, но никто не смел выступить против него. Тревога охватила всех. Даже Грета не решилась в присутствии незнакомого юноши высказать то, что думала.
Поговорив еще немного, Зброжек еще засветло вернулся к себе, в гостиницу на Гродзской улице.
Мещане, оставшись без посторонних, заговорили более откровенно. Все они, Павел, Никлаш и Кечер — были очень обеспокоены. Дерзость войта служила доказательством того, что он чувствовал себя сильным.
— Князь должен был ехать с войском, — сказал Никлаш. — В замке, по-видимому, остались только небольшие отряды. Притом неизвестно еще, как долго будет Локоток в отсутствии, крестоносцы зададут ему немало хлопот. Между тем войт не дремлет. Силезцы тоже, очевидно, приготовились… и у нас в городе будет новый повелитель.
Все только вздыхали встревоженные, а Грета была вне себя от гнева. Больше всего боялись за город, как бы он не пострадал, но боялись и за личную свою безопасность, особенно те, кого войт не любил и считал своими врагами.
Но все одинаково чувствовали, что что-то подготовлялось. Клевреты Альберта уже распространяли слухи, что польской власти скоро будет конец, и город получит лучшего князя. Некоторые называли уже князя Опольского, прибавляя, что это человек с возвышенной душой, умный и богатый, притом придерживающийся в жизни немецких обычаев. С ним в союзе бранденбуржцы, король чешский и император. Всем было ясно, что означают такие разговоры, и к какой цели они ведут.
Другие высмеивали Локотка, его рост, бедность и захудалость и предсказывали, что он скоро снова отправится в изгнание, из которого уж не вернется.
Для Павла и его друзей все это было печальными предзнаменованиями. Толстый мясник вздыхал, вытирая пот с лица.
— Мы ничего не можем предотвратить и ничему уж не поможем. Будем сидеть смирно, слушать и смотреть. У кого сила, у того и власть.
Жаловались на то, что новая власть потребует и новых жертв. И только одна Грета не могла понять их покорности судьбе.
— Ах вы! — вскричала она, слушая эти жалобы. — Все-то вы, не исключая и Павла, — какие-то увальни, ни на что не годные. Позволяете войту водить вас за нос, хоть и видите, что он ведет вас на погибель. Никакой силы не имел бы Альберт, если бы у вас было настоящее сердце.
— А причем тут сердце, — возразил Кечер, — если нас всего одна горсточка, а у войта — целая громада.
— Из кучки выросла бы и у вас громада, если бы вы не были так неповоротливы!
Павел приказал ей молчать.
— Придержи свой язык, — сказал он, — я помню разные времена и знаю одно: нам, маленьким людям, не следует вмешиваться в чужие дела! Кто продает мясо, пусть и заботится о волах, кто сукном торгует — о доставке его… Только и всего!
— Что Бог даст, то и будет! — говорили гости, расходясь по домам.

VII

Прошел месяц. Дело близилось к осени. В городе почти все было по-старому.
Мартик, быстро оправившись после своего приключения и распрощавшись со Зброжеком, который должен был вернуться на Пи-лицу, не поехал к Локотку, хотя душа его стремилась к военной службе — должен был остаться, чтобы охранять замок, потому что в городе явно подготовлялся какой-то заговор.
Муша, Левка и другие приносили тревожные вести. В замке оставлена была лишь небольшая часть войска, а князь не мог прислать подкрепления, потому что сам нуждался в людях.
Войт Альберт, снова вернувшийся из какого-то продолжительного путешествия, не имел уже прежнего угрюмого и печального вида, напротив, он держал голову высоко и безбоязненно расхаживал всюду по городу. Фейта оставили начальником стражи, но заменили его прежних стражников неизвестно откуда прибывавшими немцами в силезцами.
У всех ворот, где день и ночь стояла стража, прежних служащих сменили новыми. Множество силезцев несли городскую службу. Чехам приказано было охранять улицы, и каждому было отведено соответствующее место около какого-нибудь дома или на углу улицы, где они всегда должны были находиться.
Все городское вооружение было собрано, а испорченное — отдано в починку мастерам, и все это делалось совершенно открыто. Каштелян, видя это, спрашивал, что бы это могло означать, но войт смело отвечал ему, что город на всякий случай должен быть готовым к обороне от вторжения неприятеля. Против этого ничего нельзя было возразить, потому что в замке было немного стражи, а каштелян не допускал и мысли об открытой измене, хотя его и предупреждали о возможности ее.
Когда Мартик заводил об этом речь, ему говорили:
— Все это тебе приснилось!
Он добился от каштеляна только позволения усилить стражу в замке, раньше обыкновенного часа закрывать ворота, не впускать никого из городских обывателей без предварительного опроса и ночью обходить со сторожевым отрядом крепостные валы.
Сам Суда, по примеру своего пана, который всегда лично обходил ночную стражу, взял на себя обязанность осматривать сторожевые посты, окликать часовых и за малейшую неисправность подвергал их суровой каре.
Если ему случалось бывать теперь в городе, то только днем, и он всегда заблаговременно возвращался в замок, а стражников своих он и вовсе не отпускал и требовал, чтобы каждый был на своем месте.
В городе, несомненно, что-то подготовлялось. Сула знал об этом от своих приверженцев. В замок приходили постоянно евреи советоваться по своим делам к судье, а они почти все, начиная от Муши и Левка, приносили известия о новых приготовлениях и советовали остерегаться. Они особенно боялись за себя, если бы, не дай Боже, в городе произошли какие-нибудь перемены.
Была уже поздняя осень, выдался тихий, прекрасный теплый вечер. В городе все было спокойно, но так тихо, как будто все в нем вымерли. Мартик, ходивший по крепостному валу и внимательно ко всему приглядывавшийся, не мог понять, почему это город так рано затих. На улицах не было никакого движения.
В костеле зазвонили к вечерней молитве, когда Сула, имевший очень тонкий слух, уловил где-то в отдалении топот множества коней. Что-то приближалось к городу, — войско или стадо, но медленно и размеренно оно приближалось.
И чем ближе слышался этот топот, тем яснее становилось для Сулы, что это либо князь едет с войском, либо движутся какие-то другие отряды. Еще не разобрав хорошенько, в чем дело, Сула поспешно спустился к воротам замка, которые были еще открыты, и велел их немедленно закрыть. Испуганная стража бросилась исполнять его приказание, а он велел протрубить сбор, чтобы созвать людей, а сам побежал на подворье замка.
В это время из города, еще недавно казавшегося совершенно успокоенным, стал долетать смутный шум и заглушённые возгласы. Что-то там происходило.
Сула поднялся на сторожевую башню, откуда открывался широкий вид на город и его предместья.
Вошел на самый верх и перетрусил не на шутку. По улицам тихо двигались какие-то войска и занимали город. Можно было различить черного силезского орла на развернутых знаменах.
Теперь уж не оставалось сомнения: задуманная измена была приведена в исполнение — город передался на сторону силезцев!
Везде, куда только достигал взор, перед Мартиком двигались массы войска, которые спокойно, без борьбы, занимали город. На рынке громко провозглашали князем Силезца.
В замке все уж знали, что неприятель овладел городом и что его намеренно впустили в него. Тревога охватила всех.
Как раз в это время каштелян Пакослав из Москожова, недавно только вступивший на службу к князю после смерти Яна из Буска, вышел из замка, чтобы узнать о причинах смятения, — ему доложили о занятии города силезцами.
Он побледнел и остановился на минуту, не зная, на что решиться, но так как это был сильный и мужественный человек, то он сейчас же взял себя в руки, стал отдавать приказания и послал слугу за доспехами. Ворота были уже на затворе.
Со стороны города шум становился все явственнее. Несколько воинов, принадлежавших к замковой страже, были застигнуты в городе и теперь, добежав до ворот, умоляли, чтобы их впустили, боясь попасться в плен. Но отворять было опасно. Спустили длинный канат с узлом и так втянули их наверх. Они рассказали обо всем, что видели в городе.
Силезцы, подойдя и городу, нашли все ворота открытыми. Войт вышел навстречу князю Болеславу Опольскому, окруженный мещанами и блестящей свитой, поклонился князю в ноги и отдал ему Краков, как государю и повелителю. Из мещан только очень немногие не участвовали в этой церемонии: они сидели у себя по домам, плотно прикрыв двери. Но большая часть горожан приветствовала князя возгласами на немецком языке и радостно провозглашала его своим повелителем.
В ратуше было заранее приготовлено вино и угощение для всех желающих. Это видели собственными глазами Юрга и некоторые из воинов.
Итак, город был потерян, из всех рассказов можно было заключить, что силы князя Болеслава огромны, и было бы прямо безумием восставать против них. Но что было делать с замком?
Каштелян поспешил с этой печальной вестью к княгине. Ядвига недаром была женою Локотка, от него она научилась быть мужественной и стойкой. Много перестрадав, она умела покоряться судьбе. Знал об этом в Пзкослав, но он был сам женат, и не мог не жалеть эту женщину и ее детей.
И по мере приближения к ней он все умерял шаги, словно надеялся, что кто-нибудь опередит его. И так случилось в действительности: слуги с плачем вбежали в горницу к княгине и сообщили ей, что силезцы заняли Краков.
Подхватив сына на руки, княгиня выбежала в сени. И здесь она встретила каштеляна, к которому успело вернуться все его мужество.
— Защищайте замок, спасите моих детей! — живо вскричала она. — Владислав, наверное, поспешит с помощью и отнимет город, но пока он не вернулся, мы должны защищать замок.
— Милостивая государыня, — отвечал каштелян, — мы так и порешили сделать, иначе и не может быть.
Княгиня прижимала к своей груди испуганного ребенка, и слезы текли из ее глаз, но, взглянув в спокойное, мужественное лицо Пакослава, она вздохнула свободнее.
— Замка не отдадим, — повторила она.
— Никогда! — коротко отвечал каштелян.
Слуга принес ему шлем и рыцарское вооружение. На дворе уже раздавались нетерпеливые возгласы. Княгиня прошла в каплицу и, став на колени, начала горячо молиться Богу.
Силезцы и Альберт сговорились напасть на замок неожиданно, не дав никому опомниться и подготовиться к сопротивлению. Это было для них всего выгоднее, а главные отряды войск уже двигались во главе с полководцем Фульдом и самим Альбертом к воротам замка. Войт в богатом наряде, в рыцарских доспехах, ехал с видом торжествующего победителя рядом с Силезцем. Их свита состояла из прекрасно вооруженных людей в блестящих панцирях, из немецких стрелков и отборных смельчаков-воинов, которых разохотила легкая победа над городом, и они шли шумною толпою, выкрикивая угрозы и ругательства по адресу осажденных.
Альберт первый подъехал к воротам и приказал отворить их. Пакослав с высоты сторожевой башни, слегка наклонившись вперед, осыпал войта бранью, от которой тот весь покраснел и гневно поднял голову.
— Кончилось ваше царство! Кончилось! — крикнул Альберт. — Сейчас же отворите ворота! Сдавайтесь! Мы уже выбрали нового князя, Болеслава Опольского, и он уже занял город! Если хотите спасти свою жизнь, сдавайтесь немедля. Отворяйте ворота!
Со стороны осаждавших послышались гневные крики: грозили пожаром, резней и смертью.
Пакослав, не отвечая, выслушал эти угрозы, потом, сжав кулак, показал его войту.
— Подлый изменник, — вскричал он, — знай, что тебя ждет виселица!
Бросив с высоты башни гордый взгляд на силезцев, каштелян сошел вниз.
Люди, стоявшие на страже у ворот, начали грозить, что будут стрелять.
Силезцы, не ожидавшие этого, несколько отступили. Альберт, бледный, взволнованный, сдерживал коня на месте, желая показать свое мужество. Герольд затрубил снова, вызывая для дальнейших переговоров, но Пакослов не вышел больше, а Мартик, взобравшись на башню, выругал немцев последними словами, плюнул на войта и тоже ушел.
Силезцы продолжали еще некоторое время шуметь и браниться. Между тем стемнело. Тогда решили броситься приступом к воротам. Но сверху на них посыпался град заранее приготовленных камней и полетели стрелы. Осаждавшие отступили.
Образовался наскоро совет, и войт с деланным смехом заявил:
— Завтра они будут посмирнее!
Расставили в некотором отдалении от замка стражу, и Фульд поскакал обратно в город рядом с нахмуренным войтом. Он обманулся в своих надеждах напасть на замок врасплох и заставить его сдаться. Взять же его приступом не представлялось легким делом.
Болеслав Опольский, новоизбранный князь Кракова, в прекрасном настроении сидел за столом в кругу немецких мещан, вполне полагаясь на заверения войта, что для занятия города не понадобится выпустить ни одной стрелы.
Болеслав, как и все силезские Пясты, отличался дородностью сложения, высоким ростом и некоторою тучностью, происходившей, вероятно, от неумеренного употребления пива. Он был уже немолод, его широкое лицо имело довольно приятное выражение, но его богатырский рост и сложение не оказывали влияния на развитие в нем рыцарских наклонностей.
Он шел на Краков в полном убеждении, что на своем пути не встретит ни малейшего препятствия и что ему остается только протянуть руку и взять и город, и все государство с такой же легкостью, как срывают созревший плод. Так и случилось в действительности, и после того как перед ним широко открылись ворота, и мещане встретили его радостными криками, после того, как его торжественно провели в ратушу, он ждал только известия, что можно ехать и в Вавель. Он был уверен, что ночь проведет уже в этом старом замке, и потому все время поджидал, когда же ему доложат, что конь подан и можно ехать.
Но вместо Альберта, отставшего по дороге, вошел Фульд, полководец.
Князь, увидев его, сделал движение, чтобы достать шлем, лежавший на столе поодаль.
— Пора ехать в замок? — спросил он.
— В замке, — отвечал немец, тоже обманувшийся в своих надеждах и недовольный, — и слышать не хотят о том, чтобы сдаться. С ними придется нам повозиться. Крепостные валы — широкие и крепкие, а гора — довольно высокая и крутая.
Болеслав нахмурился. Взгляд его искал войта, который успел уже привести свое лицо в порядок и как раз в эту минуту появился на пороге. Болеслав с упреком посмотрел на него.
— Что же это? Замок не сдается? Хотят защищаться? Альберт презрительно дернул плечами.
— Все это пустое! — выговорил он. — Завтра все выяснится. Они не могут защищаться, потому что у них нет войска. Конечно, сразу они не хотят уступить, но там большое смятение. Ваша милость соблаговолит занять мой дом, а завтра…
Князь перевел взгляд на Фульда, как бы не доверяя войту. Лицо Фульда выражало сомнение. Альберт подошел ближе к князю.
— Княгиня с детьми находится в замке, надо предоставить ей право свободного выхода из замка вместе с ее приближенными. Она, наверное, захочет взять с собой часть своего имущества.
Болеславу не понравились эти торги.
— В Ополе вы иначе со мной разговаривали и иное обещали, — обратился он с выговором к войту. — Вы клялись, что все мещане, духовенство и рыцарство ждет меня, и никто не будет мне сопротивляться.
— Я и теперь это повторяю, — отвечал Альберт, — но княгиня должна же выторговать себе свою свободу и имущество.
Разговор был прерван возгласом, знаменовавшим прибытие епископа.
Муската, который давно уже избегал встреч с Локотком, обещал приехать в тот день, когда город будет занят Силезцем. Опоздав к торжественному въезду князя Опольского, он прямо подъехал к ратуше и, не снимая плаща, накинутого поверх положенной его званию одежды, прямо пришел приветствовать того, кого он так желал видеть своим государем. Князь встал, все присутствующие расступились, давая место входившему, и невзрачный, маленький, сутуловатый епископ приблизился к Болеславу, приветствуя его с большой горячностью и почтением. Он смеялся и плакал в одно и то же время, дрожал и бормотал что-то несвязное, но видно было, что он несказанно рад князю.
— Кончилось царство Антихриста! — воскликнул он голосом, прерывавшимся от кашля. — Да благословит Господь Бог своего сына в этой столице!
И с этими словами он осенил склонившегося перед ним князя крестным знамением.
Но князь был весь полон одной мыслью, и вместо того чтобы поблагодарить епископа, он выговорил с беспокойством в голосе:
— Замок не сдается!
Епископ усмехнулся с оттенком презрительного сожаления.
— Сдастся не сегодня, так завтра! — возразил он весело. — Я пройду туда в костел, а уж если я там буду, то постараюсь, чтобы ворота были открыты.
Настала ночь, и пришлось все планы отложить на завтра. Болеслав, переговорив наедине с епископом, приказал проводить себя в дом Альберта, где все было приготовлено к его приезду.
Войско, заняв город, сдавшийся добровольно, начинало хозяйничать в нем, как в завоеванной стране. Мещане только теперь сообразили, что они на себя навлекли. Силезцы врывались силою в дома, отбивали замки у дверей лавок и забирали всякую снедь, а двое городских слуг, пытавшихся остановить их, поплатились за это собственными боками, их жестоко избили. Своевольные и распущенные наемники рассыпались по улицам, совершая бесчинства и творя насилия. Гостеприимство, оказанное им жителями города, бочки пива для нижних чинов и вино для начальников — отуманили их головы. Люди бежали к дому войта с жалобами и упреками, но войтовы слуги разгоняли недовольных. Городские советники, прибежавшие спасать свои лавки, были схвачены воинами и связаны.
Тем временем Альберт, ни о чем не заботясь, принимал князя, уверяя его, что не только замок непременно сдастся завтра, но и вся окрестная шляхта соберется в городе, чтобы провозгласить его своим государем, потому что Локоток всех восстановил против себя своим вымогательством и своеволием.
Князь улыбался, слушая все это с видимым удовольствием, и в конце концов поверил Альберту и требовал только одного, чтобы ему сдали замок. Альберт клялся, что завтра же все это будет окончено, надо только послать герольда к княгине, обещая ей свободный пропуск.
Ночь прошла неспокойно. Квартальные не осмелились обходить свои участки, потому что силезцы угрозами разгоняли их. Когда рассвело, на улицах оказалось несколько трупов, с которых сняли все, что было ценного, несколько домов были объяты пламенем, и только с большим трудом удалось остановить пожар, чтобы он не перекинулся еще дальше.
Днем Хинча Кечер отправился и войту, который в эту ночь не смыкал глаз, он тоже не был вполне спокоен и даже не пробовал заснуть. Хотя они и были единомышленниками, и Хинча Кечер считал себя приятелем Альберта, однако оба не доверяли и не симпатизировали друг другу.
— Знаете ли вы о том, что делается в городе? — спросил Кечер.
— Воины ночью пили и безобразничали, разве могло быть иначе? — возразил войт. — Что тут удивительного?
— А слышали ли вы, сколько они ограбили лавок? Сколько трупов принесено в ратушу? Зебюс потерпел убытку на тысячу марок. Панко Вангос убит…
— А вы бы хотели, — в гневе воскликнул войт, — даром освободиться из тисков Локотка? Даром ничего не дается!
— Но нам может это обойтись очень дорого, — возразил Кечер. Альберт, возмущенный этими упреками, вскочил с места. Но в
это время в дверь начали стучаться другие жалобщики, плача и крича. Фейт, начальник квартальных, появился с пораненной головой, обвязанной платком.
Войт, выведенный из терпения, кричал, бранился, не хотел никого слушать и без сожаления прогонял всех жалобщиков. В это время епископ, исполняя свое вчерашнее обещание, направился в замок к княгине.
Епископа сопровождала довольно многочисленная свита из духовенства, впереди шел сакристиан с крестом, а сзади — отряд силезцев.
Раздались возгласы: ‘Отворяйте епископу!’
На башне показался каштелян.
— Ни для епископа, ни для кого другого ворота не будут открыты! — сказал он спокойно. — Мы знаем, на чьей стороне епископ и чего он желает. Поезжайте себе с Богом.
Каноник епископа подскакал к самым воротам замка и начал угрожать ослушникам анафемой, так как никто не имел права заграждать епископу дороги в костел.
Но крики эти не привели ни к чему. Каштелян отвечал сухо и коротко:
— Поезжайте с Богом… Мы поговорим об этом в другом месте. Так они стояли некоторое время, осыпая ослушников угрозами
и не зная, что предпринять дальше, когда вдруг подъехал герольд от войта со знаменем и силезским орлом на груди, громко трубя и добиваясь встречи в качестве посла с княгиней Ядвигой.
Ему отвечали, что княгиня не желает вступать в переговоры с насильниками, самовольно захватившими город.
Поднялась брань на польском и немецком языке, а час спустя, потеряв напрасно время, епископ вернулся ни с чем в город. Вслед отъезжавшему герольду посыпался град камней.
Прибежал и сам войт, но у ворот никого из имеющих власть не оказалось, и никто не захотел выйти к нему.
Князь Болеслав пировал в доме войта за обильно уставленным всякими яствами столом и весело шутил со своими собеседниками в полной уверенности, что его вот-вот повезут в замок.
Неожиданный случай расстроил ему веселую беседу. Утром, когда город был уже взят Болеславом, прибыл к Локотку, ничего не зная о происшедшем, Винцент из Шамотул. И только при въезде в город узнал, что там уже сидел Болеслав Силезский. Он ехал по-магнатски, окруженный многочисленной свитой из вооруженных людей, и силезцы, увидев его, сейчас же сообразили, чью сторону он держит и, окружив отряд, хотели взять его в плен. Но с Шамотульским было не так-то легко справиться.
И он, и люди его тотчас же взялись за мечи и дубинки. У ворот завязалась борьба, так что сам войт прибежал узнать, что случилось.
Пан из Великой Польши в бешенстве разгонял толпу, нанося удары направо и налево. Войт, зная его и опасаясь последствий, крикнул силезцам, чтобы они оставили его в покое, а сам, забрав с собой Винцента, повел его к Болеславу.
Шамотульский, нимало не испугавшийся, шел за ним. Князь Болеслав сидел еще за столом, когда войт доложил ему о новоприбывшем и советовал постараться привлечь его на свою сторону. За ним вошел и Винцент с такой самоуверенной и горделивой осанкой, как будто ему и дела не было до нового пана.
Силезец принял его очень приветливо.
— Вижу, что вы еще не знаете, что я прибыл сюда, избранный волею всего народа? Краков и Сандомир сдались мне добровольно. Я не просил об этом и никому себя не навязывал — они сами пришли с просьбой освободить их от тяжелой власти Владислава.
— Я действительно не знал этого, — отвечал Шамотульский. — Но я боюсь, что ваша милость была введена в заблуждение. Возможно, что немецкие мещане, которые сидят здесь на чужой земле, — призывали нового князя, но что касается шляхты и рыцарства, которое осталось верным своему князю, — я этому не верю.
— Но мне ручались за шляхту!
— Да ведь они сами ничего не знают, — отвечал Шамотульский. — Взять город, когда изменники откроют ворота, — не так трудно, но город — это еще не вся земля.
Войт, бледный от гнева, стоял за ним, князь обернулся к нему.
— Говорите же! — крикнул он.
Альберт запнулся сначала, но потом отвечал коротко:
— Краковская и сандомирская шляхта на нашей стороне и идет с нами.
— Но кто же именно? — спросил Шамотульский.
Растерявшийся войт вместо ответа начал бормотать:
— Это все выяснится. Всем нам надоел князь Владислав, надоели войны, и налоги, и грабежи по большим дорогам.
Шамотульский искоса взглянул на него и обратился к князю.
— Ваша милость, — сказал он, — поверили каким-то обещаниям, но войти сюда было легче, чем удержаться здесь. Князь Владислав скоро подойдет с большим войском, а к нему присоединится и шляхта.
— Не присоединится! — гневно возразил войт.
— Вы не можете ручаться за шляхту, — отвечал Шамотульский, — ваши городские интересы и наши шляхетские не одни и те же. Вы здесь гости, а мы тут свои.
Слушал князь и хмурился.
Винцент из Шамотул держался таким магнатом, говорил с такой уверенностью в себе, что Силезец и не подумал задержать его. Альберт шептал ему, что его не надо выпускать, потому что, вернувшись в Познань, он всех там поднимет, но Силезец не хотел возбуждать против себя шляхту, и отпустил его с миром.
После этой короткой беседы Винцент сел на коня и, присоединившись к своему отряду, не задерживаясь и часу в городе, тотчас же выехал за ворота.
Все, что он говорил, глубоко запало в душу Болеслава, он только теперь увидел ясно, что позволил обмануть себя приятными речами. Но еще сильнее, чем сам князь, были раздражены начальники воинских отрядов, которые шли в поход, как на веселую прогулку, совершенно не ожидая войны, и вдруг наткнулись на сопротивление, грозящее закончиться войной. Все были недовольны Альбертом и гнев свой вымещали на городе и на мещанах, отплачивая им за перенесенное ими разочарование.
Между тем в замке готовились к упорной обороне. Это замечали и силезцы, стоявшие на страже у крепостных валов, а князь Болеслав не решался внять увещеваниям и начать осаду замка.

VIII

Прошло несколько месяцев с того времени, как силезцы изменнически завладели Краковом, а дела их были все в том же положении. Город кормил их, замок по-прежнему не сдавался, шляхты нигде не было видно, а страна, по-видимому, вовсе не считала себя завоеванной.
Князь Болеслав находился со своим двором в доме войта, ел и пил и ни в чем не терпел недостатка, но на душе у него было неспокойно. Город должен был оплачивать все расходы на его войско, со всех тянули деньги, и не видно было конца этому.
Радость немцев при его вступлении в Краков сменялась все растущим беспокойством, и только небольшая горсточка приспешников войта по-прежнему льстила ему и была на его стороне. Альберт, однако, замечал вокруг себя угрюмые лица молчаливых и озабоченных людей.
Князь Опольский соскучился ждать без надежды добиться своей цели. Обещанное войтом посольство от рыцарства не показывалось. Войт, когда его об этом спрашивали, обещал со дня на день, а потом собрал из окрестностей нескольких перепуганных бедняков, подговорил их и послал к князю: они кланялись и что-то бормотали, торопясь поскорее покончить с навязанной им ролью и уехать.
Все усилия были направлены к тому, чтобы взять замок, но князь Болеслав так и не мог решиться употребить силу.
Он все время твердил, что приехал сюда избранный народною волею, и потому сам не будет ничего добиваться.
Войт надеялся, что голод принудит Вавель сдаться.
У Шелюты, где собирался разный народ, ходили слухи, передаваемые шепотом и с большой осторожностью, что многие горожане, преданные Локотку, видя, что Силезец колеблется и теряет власть, по ночам доставляли в замок съестные припасы.
Евреи также помогали осажденным.
Когда прошла первая тревога, и все ограничилось перебранкой у ворот, в замке вздохнули свободнее.
Княгиня была уверена, что муж не оставит ее и не отдаст столицы Силезцу.
Даже войт за последнее время потерял свою самонадеянность и жаловался на то, что шляхта обманула его. В действительности он ни от кого не получал никаких обещаний, но сам он был уверен, что как только Силезец займет Кравов, все придут поклониться ему.
Приближенные войта ездили по усадьбам, заезжали к его брату и родным, были и в Сандомире, стараясь привлечь к себе шляхту, но никто не хотел помогать им.
Страх перед местью Локотка начинал проникать в сердца. В Сандомире мещане, поддавшись уговорам Альберта, вели себя так же, как краковские мещане, но и там замок не сдавался. В Сонче, напротив того, все вооружились, город остался верным своему князю и готовился к обороне против немцев.
Князь Болеслав уже соскучился по своему Ополю и хотел уезжать, так что перепуганный Альберт на коленях умолил его остаться.
Вавель был окружен войском со всех сторон, и был строгий приказ никого не впускать ни в него, ни обратно. Однако войту доносили, что несмотря на все меры в замок доставляли припасы. Силезцев подпаивали там, где надо было, и они ничего не слышали. По мере того как длилась осада, люди, измученные своими обязанностями караульных, становились более небрежными, и бдительность их ослабевала.
Смелый Мартик каким-то образом прокрадывался к Муше, на Околе заходил к знакомым, дурачил силезцев, и в этом искусно помогал ему вылечившийся Гамрот.
Однажды ночью он даже отважился пробраться на Мясницкую улицу к Павлу и с болью душевной узнал от него, что Грета, не вынеся зрелища унижения города, опять уехала во Вроцлав к родным.
Ему так хотелось видеть ее, что он несмотря на опасность прокрался к ее дому, но он не винил ее за бегство.
— Только бы там не посватался к ней какой-нибудь шваб! — вздыхал он.
— Ну этого нечего бояться, она их не любит, — сказал Павел, — а, впрочем, пусть бы только вернулась, хотя просватанная или даже замужняя, так без нее скучно, и так к ней привыкаешь, как в воздуху.
Заговорили о городе и о замке, и Сула выразил такую уверенность в том, что Краков будет отбит у немцев и виновные понесут заслуженную кару, что Павел совсем перепугался.
— Пусть делают, что хотят с Альбертом и другими виновными, они это заслужили, — вздыхал он, — но только бы пощадили нас! Когда страшный княжеский гнев падет на город, мы все погибнем.
Мартик хлопнул его по плечу.
— Не бойтесь, мы сумеем отличить паршивых овец от чистых, но изменникам пощады не будет, я слишком хорошо его знаю, чтобы сомневаться в этом!
С каждым днем беспокойство в городе увеличивалось: возницы, прибывавшие с товарами из Силезии, из Сандомира и из Торна приносили вести о том, что князь Владислав собирает войско для того, чтобы отнять Краков.
Князь Болеслав все более тяготился своим принудительным гощением в Кракове, становился с каждым днем раздражительнее, а войта и встречал и провожал упреками:
— Ну что же вы мне обещали? Долго мне еще ждать? Вы меня обманули…
Епископ старался повлиять на духовенство, но большая часть держалась в стороне. Между епископом и князем шли совещания по целым дням, а тревога в городе все росла.
Мускате доносили, что Локоток занял епископские земли.
Если бы кто-нибудь приехал этою весною в Краков в период господства в нем силезцев, с трудом узнал бы город. Если бы не присутствие войска, город казался бы обезлюдевшим. Почти никто из шляхты и рыцарства не заглядывал сюда. Купцы не отваживались ездить по проезжей дороге, потому что там нападали на них люди Локотка, да и многие шляхтичи, пользуясь неспокойным временем, поджидали проезжих на дорогах. Этот обычай нападения на проезжих был почти уже забыт в период господства чехов, потому что они сурово карали жадных до наживы рыцарей, но теперь некому было следить за этим, и рыцари-грабители принялись за прежнюю забаву.
В торговых рядах на рынке почти не видно было возов со свежими товарами, половина лавок была закрыта, купцы жаловались и роптали. Зато перед Пилатом около ратуши всегда была шумная и взволнованная толпа. Альберт старался угрозами покорить мещан и удержать в своей власти. Не проходило дня, чтобы квартальные не тащили кого-нибудь в тюрьму, и редкий день обходился без наказания розгами и привязывания перед толпой у позорного столба.
Те, кто посмелее, отваживались говорить Альберту в глаза, что он погубил город, но всякого, кто говорил это, держали в заключении. В городском совете половина собравшихся не выражала своего мнения, но некоторые заявляли о необходимости положить конец такому положению. Альберт злился и бросался на всех, как загнанный зверь, но не находил никакого выхода.
А тут еще и войско силезское, хотя город и заботился о его пропитании, соскучилось и начало роптать. Фульд, с первого же дня верно оценивший положение, тайком приносил князю все худшие вести. А князь с каждым днем становился пасмурнее и нетерпеливее.
Время тянулось для него невыносимо долго, но еще труднее было выносить все это княгине. Несмотря на тайную доставку провизии, все-таки ее было недостаточно для всех. Среди защитников начались болезни. О князе Владиславе доходили смутные вести и то через евреев.
Услужливый и ловкий Гамрот, всегда первый вызывавшийся на самые опасные вылазки, был отправлен в качестве посла и не возвратился еще. Наконец, только в мае, обходя ночью валы, Мартик услышал условный знак, означавший прибытие гонца. Он подбежал к тому месту, откуда слышались звуки, и увидел Гамрота, живого и невредимого.
Он принес утешительные вести от князя, который обещал прибыть в скором времени и ручался, что силезцы принуждены будут уйти, только бы замок продержался еще немного.
Разбудили княгиню, и Мартик провел к ней посла. Он повторил и ей, что князь близко и скоро даст знать о себе. Вся именитая шляхта, краковская, сандомирская и великопольская была с ним. Все остались ему верны.
А в Силезии Гамроту передавали, что там ожидалось возвращение князя Болеслава, которому уж надоело ждать.
Еще разговор этот не окончился в горнице княгини, куда сбежались многие из ее приближенных, прослышавшие о приезде гонца и желавшие узнать новости, как вдруг со стороны крепостных валов послышался странный шум.
Мартик и все, кто здесь был, выбежали на двор, хватаясь за оружие.
Ночь была не особенно темная: присмотревшись хорошенько, разглядел за тыном со стороны Вислы какую-то движущуюся массу. В одну минуту он очутился около тына, где уж собралось много воинов.
Сторожевое войско, усиливавшее свою бдительность ночью, было все наготове и бежало к крепостной ограде.
Горсть силезцев, которой немцы указали самые слабые и потому наиболее трудные для обороны места, изменнически подкралась к тыну и пробовала ворваться вовнутрь замковой площадки.
Большие отряды стояли тут же у подножия Вавеля, готовые ударить со всех сторон, если бы нападение удалось.
Но оно не удалось, потому что со всех сторон сбежались защитники.
Мартик колотил дубиной тех, кто успел вскарабкаться по горе до самого тына, других хватали воины, втаскивали наверх, рубили саблями и брали в плен. Камни и бревна посыпались на головы осаждавших, карабкавшихся по холму.
Борьба, начатая среди ночного мрака, продолжалась недолго, те, что стояли в отдалении, видя неудачу первых отрядов, отступили и обратились в бегство.
Весь расчет нападавших заключался в том, что осажденные, видя себя в безопасности и не предвидя неожиданного нападения, будут застигнуты врасплох. Немцы могли иметь в замке подкупленных ими сообщников, которые во время тревоги должны были открыть ворота. Но план этот не удался.
Когда принесли огня, чтобы рассмотреть убитых и взятых в плен, оказалось, что среди них больше всего людей из города, которые были известны как слуги войта. Мартик, выведенный из себя этой изменой, велел без сожаления добивать всех раненых. На валах, обращенных к городу, на возвышенном месте были поставлены виселицы, и когда рассвело, те, что послали их, могли сами увидеть, что с ними сталось. Так прошла в замке эта ночь тревоги и надежды, а когда князь Болеслав, ничего не подозревавший, проснулся утром, к нему явился Фульд с донесением о том, как ночью пытались овладеть Вавелем и как позорно кончилась вся эта история.
Позвали войта Альберта, но тот от всего отрекся и свалил всю вину на других, отрицая и свое участие в нападении и даже то, что он знал о нем заранее.
А на следующий день прискакал гонец от брата Генриха с предупреждением, что вся, шляхта не исключая и краковской, присоединилась к князю Владиславу.
Альберт не торопился принести это известие Силезцу. Он тотчас же велел созвать городской совет, причем квартальным пришлось чуть не насильно вытаскивать советников из их домов и доставлять в ратушу.
За последние недели, проведенные в тревоге и беспокойстве, войт сильно постарел и осунулся, в волосах прибавилось много седины, лицо пожелтело, а глаза горели недобрым огнем. Собиравшиеся по одному советники застали его сидящим за столом, с опущенной на руки головой и в глубоком раздумье, долго нельзя было добиться от него ни слова.
Перед ним стояли оба избранные мещанами войта — Ортлиб и Пецольд и советники: Левко, Тыльма, Брант, Винбольд и Павел с Берега.
Их внешний вид и выражение лиц показывали ясно, что все они пришли сюда сильно озабоченные и не согласные между собою во мнениях. Павел с Берега и Хинча Кечер, держась несколько в стороне от остальных, поглядывали друг на друга, и взгляды их, встречаясь, обращались потом на войта, как бы указывая того, кто был здесь всему виною.
Оба войта, держась впереди других, как подобало их званию, стояли, заложив руки в карманы, мрачные, как ночь. Герман держался ближе к войту, как бы готовый прийти ему на помощь и ободрить. Остальные, рассеянно оглядывая горницу, прислушивались к шуму, доносившемуся с рынка.
Войт Альберт не сразу решился заговорить.
— Надо что-нибудь придумать, — начал он глухо, — князь Болеслав требует, сам не знает чего. Желает иметь при себе шляхту.
Он дернул плечами.
Никто не спешил с ответом, ждали, что он еще скажет.
Альберт обвел всех взглядом, тяжело ему было признаться в том, до чего он довел город, легче было ответить на упреки, чем самому оправдываться.
Но он напрасно ждал упреков. Войты подняли головы. Герман из Ратибора, человек нетерпеливого нрава, видя, что Альберт медлит, начал за него:
— Мы должны столковаться между собой, как бы не нажить беды. Все против нас. Кричали сначала, что не хотят Локотка, что он должен быть изгнан, говорили, что только бы Краков сдался, а тогда они все отдадут всю власть и царство Силезцу. Теперь они поют иначе, а мы должны за них отдуваться.
Альберт молча развел руками и снова крепко сжал их.
— Беда нам! — пробормотал он.
Тогда Хинча Кечер подошел к нему ближе и громко сказал:
— Мы в этой беде невиновны. Кто ее накликал, тот пусть и отведет! Мы не хотели никакой перемены. Это не мещанское дело провозглашать князей и сажать их в замке. Вы пиво заварили, вы и должны его пить. Несчастье в том, что хоть не все кашу варили, а все должны ее расхлебывать.
Войт сделал гневное движение.
— Вы все этого хотели! — вскричал он. — Я бы не начал один, если бы не спрашивал вашего совета. Я ни в чем не виноват.
— А кто же? Не я ли? — выступил вперед Павел с Берега. — Разве мы вас не уговаривали?
Войт грозно взглянул на него.
— Если мы и виновны, то все в равной мере. Никто из нас не желал городу зла.
— Да вы о городе вовсе и не заботились, — уже смелее начал Кечер, — вы думали только о себе. Вам хотелось больше почета и власти. Локоток был для вас слишком властолюбив… вам хотелось взять над ним верх… Это вы вогнали нас в это болото, в эту кровь, теперь думайте, как нам оттуда вырваться!
Войт заскрежетал зубами.
— Не все еще кончено, — вымолвил он тоном угрозы. — Князь Опольский еще здесь и у меня еще есть власть. Держить язык за зубами, чтобы не было вам беды!
Кечер плюнул и повернулся к нему спиною.
— Не забывайте, — прибавил Павел с Берега, — что мы здесь не у себя дома, не в Силезии и не в немецких землях, мы среда поляков, и нас здесь только горсточка. Они и раньше считали нас своими врагами, а что будет теперь?
— Польская шляхта сама жаловалась на Локотка, — сказал Альберт.
— Где? Кто? Какая шляхта? — подхватил Кечер. — Дайте мне хоть одного. Назовите по имени. Кто же из них приехал ко двору Болеслава поклониться Силезцу? Все идут с князем Владиславов Вам казалось, что если вы отдадите город Опольскому, то все испугаются и сдадутся, но с маленьким князем нелегко справиться… это железный человек, его трудно напугать!
Альберт, не отвечая ему, обратился к другим.
— У нас есть еще возможность спасения, — сказал он. — Если замок достанется Опольскому, все изменится. Он ободрится. Силезцы ленятся и не хотят брать его приступом, мы должны сами вооружиться и силою или изменою овладеть замком. Когда ми отнимем у него замок, жену и сына, то он должен будет пойти на переговоры и отправиться в свой удел, в Куявы. Тогда и шляхта увидит, на чьей стороне сила, и пойдет с нами.
— Так же, как пошла теперь, — иронически рассмеялся Кечер. — Хорош совет! Пробуйте, пробуйте! Замка мы все равно не возьмем, потому что у нас нет людей, да и наши люди не привыкли обращаться с оружием. А если маленький князь узнает, что мы хотели еще и замок у него отнять, то он нас вырежет всех до одного. Теперь, если он завладеет городом, может быть, кто-нибудь и спасется, потом никто! Хорош ваш совет!
— Совет — не мой! — крикнул войт, оборачиваясь к нему. — Не мой. Его дал мне епископ Муската… Тот нам истинно предан.
— И так же умен, как и мы! — шепнул Павел с Берега. — И судьба его будет та же, что и наша.
Иероним из Ракоцина выступил вперед.
— Все эти разговоры ни к чему, — громко сказал он, — надо спасаться и слушать, что приказывает наш глава, — войт. Если мы разделимся, погибнем все!
— Так или иначе мы уже погибли! — прервал его Павел с Берега. — Пусть каждый спасается сам, как умеет, города мы все равно не спасем!
Войт сделал презрительную гримасу.
— Вас спасет прекрасная племянница, за которой ухаживают поляки!
Павел покраснел до корней волос.
— А хоть бы и она! У нее больше разума, чем у вас и у нас всех.
Все стояли в смущении, наконец молчаливый до тех пор Ортлиб, войт по выбору, заговорил замогильным голосом.
— Вы привели к нам Опольского, — обратился он к войту, — так не выпускайте же его от нас, смотрите, чтобы он нас не покинул. Пока он здесь, мы можем быть спокойны, но если он, не дай Боже, уйдет отсюда, то делать нечего, придется нам собирать свои пожитки и ехать вместе с ним в Ополье или в Свидницы. Здесь нам нечего делать.
— Это наилучший совет, — подтвердил Тыльман, — другого выхода нет! Поедем с ним, но будем жить милостыней, ведь не можем же мы забрать с собой свои дома и все добро!
— Если вы и потеряете что-нибудь, — сердито отозвался войт, — то уж я, наверное, больше вас всех!
— Город важнее, чем войт и все его богатства! — крикнул Кечер. — Войта всегда можно найти, был бы только город. Жили бы здесь внуки и правнуки наши, а теперь! Вспомните-ка, за что мы получили все свои права и привилегии? За то, что защищали Лешка Черного и замок. А теперь мы их потеряем за измену!
— Никому мы не изменяем! — гневно обрушился на него войт. — Пришел Опольский князь, мы не могли с ним воевать и открыли ему ворота.
— А кто призвал Опольского? Кто за ним ездил? Кто показал ему дорогу? — начал Кечер, стоявший поодаль.
— Сочтите-ка, что нам стоит этот новый князь, сколько он из нас денег высасывает! — говорил Павел.
Шум увеличивался, потому что по примеру более смелого Кечера и другие начали говорить откровенно.
Войт советовался с Германом из Ратибора, который был смелее его и лучше владел собой.
Поговорив с ним в сторонке, Альберт обратился к советникам.
— Я здесь еще войт! — воскликнул он. — Я спрашивал у вас совета, а вы отвечали мне глупыми упреками. С меня довольно! Слушайте же, что приказывают вам епископ и я, а у епископа побольше ума, чем у вас. Собирайте и вооружайте немедленно слуг! Стрелков дадут немцы. Мы должны двинуть все силы на замок!
Он обвел взглядом слушателей, но те стояли неподвижно. Герман из Ратибора прибавил от себя:
— Пусть соберутся старшины, распорядитесь по городу. Соберите всех, кого только можно. Народу наберется немало.
— И закрывайте все лавки, торговые ряды, магазины и мастерские, — насмешливо прибавил Павел с Берега. — Хлеба не печь, мяса не резать, пусть голодные силезцы грабят по домам…
— Вы слышали приказ! — возвысив голос, повторил войт. — Все будет так, как я сказал!
И он прибавил торопливо:
— Силезцы дадут нам еще людей, и епископ пошлет своих. Завтра идем на замок! У Мускаты — свои сторожа в костелах и в замке, они нам помогут.
Никто из советников не выражал готовности исполнить это приказание, только Кечер смело выступил вперед.
— Кто желает, — сказал он, — пусть дает своих слуг, а я никого не пущу и не дам ни одного мальчика. Это уж верная гибель.
— И я не дам, — заявил Павел с Берега.
Другие переглядывались между собой, но боялись протестовать
— Нас только двое — это немного, — прибавил Кечер, — но когда мещане пораздумают хорошенько, нас будет больше, мы не дадим людей!
— Так давайте головы! — заорал войт, в бешенстве ударил кулаком по столу. — Пока ваш Локоток придет, я велю казните бунтовщиков!
— Попробуйте! — отвечал Кечер и, повернувшись, спокойна пошел к дверям. Павел, не говоря ни слова, последовал за ним.
Никто их не останавливал, они вышли. В горнице, где собрались советники, настала тишина.
Войт, до крови закусив губу, обратился к Герману:
— Прикажите собирать людей и готовить доспехи!
Проговорив это, он схватил шапку и, обведя присутствовавших советников и войтов грозным взглядом, тяжелыми и неверными шагами двинулся из горницы. За ним поспешил Герман из Ратибора. Оставшиеся стояли в нерешительности, не зная, как поступать.
— Напрасные усилия, — сказал Ортлиб. — Епископ не может оказать нам большой помощи — что у него есть? Горсточка костельных служек, которые более привыкли носить костельную утварь, чем мечи. А наши слуги хорошо дерутся в шинках, но идти на валы и осаждать замок?!.
Он горько рассмеялся. Тыльман проговорил угрюмо:
— Войт совсем потерял голову! Напрасно мы будем отдавать приказания, нас только на смех поднимут!
Сомнение охватило всех, и, вздыхая, все стали расходиться.
Альберт вернулся в свой дом, где он был теперь не хозяином, а только гостем. Он оставил себе маленькую темную горницу в нижнем этаже и туда приказал поставить то, что было ему особенно ценно из убранства прежней своей комнаты. Спать ему почти не приходилось, и он только дремал, сидя в кресле.
Едва только он вошел к себе, как нарядный паж вбежал к нему от Опольского и крикнул ему, как слуге:
— Князь зовет!
Предчувствуя, что его ожидает, войт ответил угрюмым взглядом, но должен был повиноваться. Он тотчас же встал с места и начал подниматься по лестнице.
Князь Болеслав, которому успело страшно надоесть пребывание в Кракове, где он не чувствовал себя повелителем, сидел в своей горнице в обществе нескольких силезцев и скучал. Некоторые стояли подле него, другие сидели в стороне, на лавках. У всех был кислый вид. Князь держал в руке пергаментный свиток. Узнав шаги войта, он поднял голову.
— Должен же быть этому когда-нибудь конец, — выговорил он глухим голосом. — Вы нас сюда вытянули… говорите же, что будет дальше? Вы обещали мне золотые горы? А шляхта не хочет меня знать, я напрасно жду их. Сандомирцы перешли к тому, и Сандеч в его руках! Где же ваши обещания, что все от него отступятся?
По мере того как он говорил это, голос его креп и гнев усиливался. Сначала он сидел, наклонившись вперед, но потом выпрямился, выставил грудь, встал и, опираясь обеими руками о стол, вперив взгляд в войта, продолжал:
— Вы полагаете, что все это сойдет вам с рук безнаказанно? Земли я не получил, а город — очень мне нужен ваш скверный город и кучка торгашей!
— Все, что у меня было, я отдал вашей милости, — сдерживая гнев, возразил войт. — Мне обещали, и я вам обещал. Но я обманут. Сандомир был бы у вас в руках, и замок, если бы вы приказали взять его, был бы ваш, а за замком пошла бы и вся земля.
— Я пришел не воевать, — отвечал князь, — но взять то, что само должно было мне отдаться. Если бы я захотел воевать, то сумел бы это сделать и без вас. Я пришел получить то, что мне принадлежало и что мне силою навязывали!
Альберт долго стоял молча, как осужденный преступник.
— На завтра, — сказал он, — я приказал собрать людей, и сам поведу их на замок. Больше я ничего не могу сделать.
Князь тяжело опустился на лавку и, подперев голову руками, долго смотрел на войта. Силезец Лясота, родом поляк, но на службе у немцев, где он занимал важный пост, совершенно онемечившийся, терпеть не мог войта, желая сделать ему неприятное, он сказал пренебрежительным тоном:
— Много нам наобещал, а здесь только людям нашим мука. Часто им не хватает и сухого хлеба, а пива совсем не видят, пьют воду.
— Так пусть не просят, — разгневался князь, — а разбивают лавки и берут сами. Что же мы ради них с голоду будем умирать?
— Давно надо было так сделать! — пробормотал Лясота. Сидевшие в отдалении на лавках тоже ворчали что-то про себя.
Что происходило в душе гордого человека, принужденного выслушивать эти насмешки и издевательства, не имевшего возможности оправдаться и опасавшегося возражениями еще ухудшить свое положение, — нетрудно понять. Пот выступил у него на лбу.
— Вы уж, наверное, знаете, — сердито заговорил князь, — что вся шляхта, воеводы, каштеляны, высшие чины и выборные тех земель будут завтра у нас, но не для того чтобы нам покориться!
— Я ничего об этом не знаю, — едва выговорил войт. — Дай Бог, чтобы они прибыли. Ваша милость может привлечь их добрыми словами.
— Я! — крикнул князь. — Но я ведь знаю, от кого они едут и с чем!..
Князь снова встал, взглянул еще раз на войта, потом повернулся к Лясоте и, как бы отпуская войта, заговорил со своими:
— Некуда даже на охоту поехать! Не брать же с собою целый отряд! Отряды Владислава заняли все окрестные земли. Нельзя головы высунуть за ворота.
Войт тихо вышел. Последняя новость поразила его, как удар грома. Шляхта и рыцарство, которых он так ждал, ехали послами от Локотка.
Князь уже давно обнаруживал нежелание удержаться в Кракове при помощи военной силы. Он мог отдать город Локотку на расправу. Пораженный этой новостью войт, не заходя домой, выбежал в город, потом вернулся опять, взял коня и поскакал к епископу.
Муската был осведомлен обо всем лучше него, на епископском дворе была такая тревога, как будто враг уже вошел в город.
Бледный и дрожащий епископ вышел ему навстречу.
— Я должен уходить, — промолвил он слабым голосом, — если меня здесь схватят, я не могу быть уверен, что останусь жив.
— Куда же? — спросил Альберт, которому хотелось задержать его, как посредника. — Локотковы отряды грабят окрестности. Здесь вам спокойнее, вы можете защитить и нас, и себя!
И сейчас же спохватившись, что он сказал лишнее, войт поправился:
— Но нам еще ничто не угрожает.
— Все угрожает! — в отчаянии прервал его епископ. — Я только что от князя, он не хочет, не думает даже воевать. Возвращается в Силезию.
Войт стоял неподвижный, как статуя.
— Отец, — горестно вымолвил он, — отец мой, хоть вы-то не оставляйте нас!
Муската отступил от него.
— Я — бессилен, — холодно отвечал он, — я ничего не могу сделать. Дайте мне спокойно уйти отсюда. Здесь страшные совершатся дела! Все против меня. Я бессилен!
Встревоженный епископ повернулся назад к дому, из которого только что вышел, и повторил опять:
— Уходить… уходить поскорее!..
Дрожащими руками он снимал с себя одежду, взглядом искал слуг, ожидая помощи от них, он не мог больше говорить, глаза его были полны слез.
— Антихрист возвращается, — говорил он тихо. — Надо уходить…
Альберт, оставшись один, почувствовал себя беспомощным и одиноким и, бессильно опустившись на лавку, погрузился в какое-то оцепенение, в котором потонула даже мысль о возможности собственного спасения.

IX

У городских ворот стояла стража из силезцев и городских караульных. Приходилось напрягать все внимание, потому что всем был известен излюбленный прием Локотка — нападение врасплох. Силезцы же не имели никакого желания ни обороняться в городе, ни сдаться в нем Локотку.
Назавтра день выдался тихий и теплый.
Страже наскучило стоять на одном месте, они послали в город за напитками и съестным и разбрелись по сторожевым будкам. Шулера и бродяги шли уже к городу, чтобы составить стражникам обычную компанию для забавы, когда вдруг показались на проезжей дороге вооруженные всадники, приближавшиеся к городу.
Всадники эти в богатых доспехах составляли два больших отряда, которые направились одновременно к двум городским заставам. Испуганные силезцы затрубили в трубы, предупреждая о нападении. Воины, рассыпавшиеся по всему городу, отвыкшие от боевой жизни и обленившиеся, торопливо спешили на эти звуки, призывавшие к сбору. Поднялось такое смятение, как будто враг уже вошел в город. От городских ворот тревога с быстротой молнии распространилась по всему рынку. С криками спешили торговцы закрывать лавки, люди бегали без толку туда и сюда, и никто не знал достоверно, что случилось.
Но от этого страх только увеличивался.
От дома князя на неоседланных лошадях, с непобритыми головами и без доспехов неслись, сломя голову, его приближенные.
На рынке кричали, что Локоток уже стоит в воротах. Не доставало только, чтобы ударили в набат, возвещая о несчастье. Князь Болеслав приказал подать себе доспехи, хотя он был убежден, что приехала шляхта.
На улицах трубили и созывали войско, воины, не помня себя, выбегали из шинков и бежали за оружием, которого при них не было.
Между тем два отряда, приблизившиеся одновременно к двум заставам, остановились на некотором расстоянии от ворот, и герольд, выехав вперед, возвестил, что прибывшие желают вступить в переговоры.
Но пока не подъехали Фульд и Лясота, некому было с ними разговаривать. Когда же они приблизились, герольд спокойно объяснил, что он говорит от имени краковской шляхты из Сандомира, Куяв и Серадзи, и что прибывшие желают быть принятыми и милостиво выслушанными князем.
Болеслав приготовился к этому. Он не мог отказать рыцарству в приеме. Приказано было только, чтобы воины оставались за воротами, а шляхту велено было проводить к князю.
И вот медленным, размеренным шагом, на прекрасных конях потянулись от ворот по городу богато одетые рыцари — все люди пожилые, важные, — вероятно, намеренно избранные среди остальных для переговоров с князем.
Ни один королевский двор не постыдился бы иметь такую блестящую свиту. Почти за каждым из них ехал оруженосец со щитом, а на нем был нарисован красками или сделан из металла девиз рыцаря.
Впереди всех ехал Жегота Топорчик — храбрый и прославленный рыцарь, а за ним — его сородичи, люди воинственного вида с горделивой осанкой магнатов. Дальше следовали Тренко, бывшие у князя Владислава в большом почете — Якса, Грыфы с Ратульдом, человеком очень старым, но крепким и сильным, как дуб, Ястшембец Мщуй, краковский подкоморий во главе своих сородичей из этих земель и еще нескольких из Мазовца. За ними ехали Петрослав Лис из Мстычева, а с ним молодой еще Прандота Козеглов, Шренявы краковские и серадзские и среди них Кмиты. Потом налэнченские паны, но их было немного, так как многие из них поплатились за смерть Пшемыслава, Абданки и Побуг, Пшедбор Конецпольский с Яковом Серадзским, несколько Бору ев, Лигензы с Бобрка, Броги, Гоздовы и еще много других. Немало было среди них и духовных лиц, которых пропускали вперед и перед которыми расступались с уважением.
Когда это блестящее шествие показалось на улице Кракова, силезцы, силезское войско и вся их мощь как-то так умалились, что приезжие, не вынимавшие даже оружия из ножен, казались прибывшими сюда, чтобы властвовать на законных правах, а все остальное стало перед ними чужим и наносным.
Мещане, смотревшие на это зрелище из полуотворенных окон и дверей своих жилищ, невольно почувствовали, что это ехали хозяева и господа этой земли, а с ними шла справедливость.
Лица ехавших были так спокойны, так прямо и ясно смотрели их глаза, как будто они составляли не маленькую, почти беззащитную горсточку в неприятельском лагере, а целое большое войско.
Город встречал их молчанием. Немцы попрятались, испуганные женщины плакали, и чудилось неверным подданным, что это не шляхта едет, а сам Локоток — маленький и грозный, — а с ним идет Судный день.
Рыцари ехали, как бы умышленно медленно, сдерживая коней, разговаривая между собой и смеясь, уверенные в правоте своего дела.
Доехав до рынка, — так как не было другого места, где бы они могли собраться все вместе, они начали выстраиваться по родам, по землям, по щитам, выделив вперед старших, наиболее знатных и влиятельных. Мещане, сбежавшиеся к ратуше, при виде этой торжественной процессии, помертвели от страха. Войт, стоявший у окна, побледнел, зашатался и отошел прочь.
Лясота побежал к князю с донесением, что шляхта ожидает его.
Но Фульд, успевший опередить его, уведомил князя о их численности и о том, из кого состояло это посольство.
Князь колебался, не зная, на что решиться. Видно было, что он потерял всякую уверенность в себе. Однако он приказал подать себе свои лучшие доспехи с орлом на груди, вызолоченный шлем, княжеский плащ, а придворным велел надеть платье и вооружение, употреблявшиеся в торжественных случаях.
Он уже собирался сесть на коня, но вдруг передумал и остался во дворе войтова дома.
— Пусть они выберут из своей среды наилучших и пришлют их ко мне, — сказал он Лясоте. — Не могу же я говорить с сотнею людей сразу. Ведь, наверное же, у них у всех одно в голове, если едут вместе, достаточно нескольких выборных для переговоров.
Когда Лясота явился на рынке с этим предложением, рыцари поговорили между собой и выбрали Жеготу Топора, Тренку, Мщуя Ястшембца, Петрослава из Мстычева и Лигензу. Младшего Тренко выбрали главным оратором, которому должны были помогать другие.
Войт Альберт, с утра до поздней ночи не знавший покоя и ночью думавший только о том, что и его могут привлечь к ответственности, теперь оделся, как будто готовясь к торжественному приему, надел цепь, прикрепил меч к поясу и, пройдя задним ходом из ратуши в свой дом, — стал ждать внизу. На улицах он старался пройти незамеченным, потому что все считали его изменником, и он боялся нападения.
Князь Болеслав в полном вооружении со шлемом в руке, гордый и величественный стоял посреди горницы, придав себе больше мужества, чем у него было в действительности, когда вошли выборные.
Они приветствовали его низким поклоном, выражавшим уважение к Пясту, хоть в нем было гораздо меньше старой польской крови, чем вытеснившей ее немецкой, и ни одна капля той крови уже не отзывалась в замкнутой груди потомка Пястов.
Князь принял их любезно, хотя видно было, что он сильно обеспокоен.
Тренко выступил вперед с такими словами:
— Мы, исконные обитатели и дети этих земель, явились сюда к вашей милости от своего имени и от имени нашего законного государя, князя Владислава — с поклоном и просьбой. Ваша милость занял часть этой земли, принадлежащую князю Владиславу, с целью приобщить ее к своим владениям, а это не отвечает вашей чести и достоинству. Вашу милость призвали сюда бесчестные люди, недавно здесь поселившиеся, краковские немецкие мещане, которых Болеслав и Лешек осыпали благодеяниями, но благодарности за это не получили. Люди эти никаких прав не имеют, так как они не коренные жители этой земли. И вот из-за них должна пролиться кровь христианская, потому что наш законный государь, которому мы все остались верны до сих пор и будем верны и впредь, — всю жизнь домогался своих прав и теперь тоже не отступит без борьбы и не испугается угроз.
— Милостивый государь, — прибавил старый Жегота. — Подумайте сами, что бы вы сделали, если бы у вас захотели отнять землю, доставшуюся вам по наследству от предков. Вы защищали бы отцовское наследие до последней капли крови. Так и наш государь будет бороться за свое.
— А ваша милость хорошо знает, что он умеет защищаться, — сказал Мщуй Ястшембец, — потому что вам приходилось уже бороться с ним.
Воспоминание о своем пленении Локотком в дни юности заставило покраснеть князя Болеслава, а неосторожного горячку Ястшембца (таков был весь их род), у которого вырвались эти горькие слова, тотчас же оттянули прочь, не давая ему больше говорить.
Лицо Болеслава то краснело, то бледнело.
— Я пришел не по своей воле, — возразил он. — Меня просили и уговаривали, уверяя, что вся страна этого хочет. Если есть тут виновные, то это войт и краковские мещане, потому что они ручались мне, что меня призывает народная воля. Я не жаден до чужого добра, но и не отказываюсь от того, что само дается в руки. Я ведь знаю, что краковская шляхта уже не раз выбирала и сменяла своих государей!
— Но никогда не было случая, чтобы нам их навязывали немцы-мещане, — возразил Жегота. — Они здесь приезжие, а мы коренные жители.
— Они мне кланялись, просили и уговаривали, — сказал князь Опольский. — Я собрал войско, израсходовал немало денег, а вы хотите, чтобы я теперь со срамом отступился от того, что мне было отдано добровольно!
— Милостивый князь! — сказал Тренко. — Уступка не позор, а, напротив, благородный и честный поступок. Вашу милость завлекли в эту ловушку негодные люди… Вся вина и стыд падает на изменников. А вашей милости только честь и слава за то, что умели быть справедливым!
Слова эти польстили князю, он наклонил голову, благодаря за них.
— Я не ищу ни земли, ни власти, — прибавил он, — но должен беречь свою славу, и никому не позволю умалить ее.
— Ваша слава не померкнет, но засияет новым блеском, — сказал старый Топорчик.
Ратульд прибавил:
— Война — дело неверное. Кому Бог даст в ней счастье. Вся шляхта, сколько нас есть, — краковские, сандомирские и серадзкие, пойдет за своим государем. Он уж немолод — но еще бодр, не знает устали и никогда еще в жизни не отступал перед борьбой. Если ваша милость захочет с ним воевать… от мещан большой помощи не будет, а рыцарей своих потеряете много. Князь Владислав идет на Краков, чтобы вернуть свой город, замок, жену и детей, но он не желает проливать кровь и посылает нас со словами мира.
Долго в раздумьи стоял князь Болеслав, глядя в землю и борясь с самим собою, все молча смотрели на него.
Наконец заговорил меховский аббат, земли которого были в аренде у войтова брата Генриха, беспокоясь о своем имуществе, он думал оказать услугу Локотку и стал уговаривать князя покончить дело миром.
Князь и сам пришел к такому решению и колебался только в выборе формы, считая свое дело здесь совершенно проигранным.
— Вы сами видите, — сказал он, — что меня сначала заманили, а потом мне изменили так же, как вашему князю, и обманули. Я войны не боюсь, но и не желаю ее, брать силою не хотел, потому и замка не взял, хотя и мог бы… Пришел, потому что меня призвали… За что же я буду расплачиваться?
— Пусть расплачиваются виновные и изменники, а не ваша милость, — сказал Ястшембец, — и прежде всего войт, который здесь всему виною. Он и должен поплатиться жизнью.
Князь на это ничего не ответил. Он подумал немного и сказал:
— Расскажите князю Владиславу, как я вас принял, и передайте ему от меня, что я не хотел завоевывать его землю. Мне ее предлагали, — а я поверил недобрым людям. Вот и вся моя вина.
— Милостивый государь, — горячо возразил аббат, — вины в том нету никакой! Виновен не тот, кто верит, а тот, кто обманывает.
Князь Болеслав заметно повеселел, придя к определенному решению, и между ним и посланными завязались беседы в более дружелюбном тоне. Старый Жегота, а за ним и другие подошли к нему ближе, превознося его за его миролюбие и выказывая ему свое уважение и почтение. Все были довольны, что дело кончилось гораздо лучше, чем можно было ожидать. У всех прояснились лица.
Жегота и Ратульд, имевшие специальное поручение от князя, отошли с князем Болеславом в сторону и тихо обсуждали вместе с ним условия договора, о котором вслух не говорили.
Никто не знал, какие они обещания давали от имени Локотка, но вся шляхта единогласно ручалась, что условия эти будут выполнены.
В то время как в верхней горнице войтова дома спокойно решались судьбы не только столицы, но и всех польских земель, войт Альберт ждал внизу, оставленный всеми, мучимый сомнениями, зная наверное, что его не простит ни князь Болеслав, которого он поставил в такое тяжелое положение, ни Локоток, которому он изменил. Он думал только о том, как бы уйти живым и сохранить свои богатства.
Нервно расхаживая взад и вперед по своей полутемной горнице, он рвал на себе одежду и стонал от боли. Иногда он останавливался и прислушивался к голосам, доносившимся до него из полуоткрытых дверей наверху, стараясь отгадать, что решит Силезец, на чем придут к соглашению и с чем уедут княжеские послы.
— Он постыдится уступить и уйти отсюда, — говорил он сам себе, — все-таки он князь и не позволит выгнать себя… Он должен будет вести войну, а во время войны и мы, и Краков будем ему нужны!
Так рассуждал он в утешение себе, но и сам не верил в такой исход дела, и тревога, и сомнения все сильнее овладевали его душой.
Часы, проведенные им в этой муке и неизвестности, показались ему бесконечными, но чем дольше длилось совещание, тем больше старался он уверить себя, что война неизбежна.
Так, переходя от отчаяния к надежде, Альберт пришел наконец к решению выйти отсюда и самому узнать о своей судьбе, намереваясь в случае ухода Болеслава бежать в Чехию к Босковичам и обдумывая только, каким способом забрать с собой накопленные богатства, когда наверху вдруг послышался какой-то шум, шарканье ног по полу и громкие возгласы: было похоже на то, что гости прощались с князем.
Вскоре после этого гости начали спускаться с лестницы, стуча сапогами, теснясь и громко разговаривая.
Уже первые фразы, долетевшие до него, не оставляли сомнения: в них слышалась радость и торжество победы!
Альберт закрыл лицо руками.
Но прежде чем он успел прийти в себя, дверь с шумом растворилась.
Вбежал Фульд с тремя вооруженными слугами.
Начальник войск, еще вчера дружески расположенный к войту, сегодня был совсем другим человеком. Он вошел с нахмуренными бровями и сухо сказал:
— Князь приказал взять вас и отвести в тюрьму.
После всего, что пришлось Альберту пережить за это время, приговор этот уже не произвел на него впечатления. Фульд, не прибавив ни слова больше, сделал знак слугам и повернулся к дверям.
Послы возвращались к шляхте, оставшейся на рынке. Когда они выходили из дома войта, огромная толпа поджидала их у ворот, желая узнать, с чем они возвращаются.
Более смелые задавали им вопросы, но никто из них ни с кем не вступил в беседу, за них говорили довольные лица и веселый блеск глаз.
Толпа понемногу разбрелась по городу.
Между тем к рыцарям, оставшимся на рынке, особенно к краковским, подходили их знакомые мещане и вступали с ними в разговор. Некоторые пробовали осторожно побранить прежних руководителей, но шляхта не поддерживала этих речей.
Возвращавшиеся от князя тоже вслух ничего не говорили, они шептались между собой или объяснялись знаками.
Но вот раздался клич:
— Садиться на коней!
Жегота, не успев даже сойти со своего, повернулся и поехал впереди всех, за ним двинулись и остальные…
Город остался, как бы сраженный страшным ударом. Немцы чуяли, что настал час расплаты. С жестами отчаянья они бежали к своим домам, женщины охали и громко плакали. Никто еще ничего не знал, но страшное предчувствие тревожило всех.
В ратуше, в главной горнице находились только войты. Герман Ратиборский, завидев возвращающихся послов, побежал разузнать, чем кончилось дело. На лестнице он встретил писаря Готфрида, бледного, трясущегося со страха, и от него узнал, что войт Альберт взят под стражу.
Слова эти поразили его, как удар грома.
Войт взят под стражу! Это был приговор всему городу.
Он был отдан на месть и разгром Локотку.
Почти в эту же минуту на улицах послышались звуки труб.
Это силезцы созывали друг друга. Конные посланные от князя объезжали все улицы и закоулки, крича и сзывая людей, как будто неприятель был уж близко.
Странное зрелище представлял город. Уже несколько дней перед тем в нем чувствовалась какая-то тревога, раздвоенность и неуверенность в завтрашнем дне… Теперь, словно кто-то кликнул клич, — все бегали, торопились куда-то с одной мыслью о спасении, но и сами не знали, в чем было спасение. Силезцы собрались толпами и, предчувствуя скорый отъезд, хватали все, что попадалось под руку, мещане оберегали свое добро, стараясь не производить большого шума, чтобы не подвергнуться грабежу и насилию. Все запирались по своим углам, более трусливые хватали драгоценности и деньги, ища безопасного места, где бы можно было их спрятать. Соседи сходились вместе, советовались, что делать дальше и как лучше защищаться общими силами…
Весь город знал уже об аресте Альберта, и никто из его приятелей не мог быть уверенным в своей безопасности. Все хотели бежать, но окрестности были полны отрядами Локотка. Силезцы тоже грабили по дорогам, да и разбойников было повсюду немало. Никто не знал, что делать и где укрыться.
Среди глухого уличного шума раздавался иногда стук захлопываемых ворот и лязг задвигаемых железных засовов. Испуганные люди бежали в монастыри и в костелы в поисках пристанища и защиты. Те, что составляли раньше партию Альберта и Германа, собрались в одном из каменных домов на рынке и, проклиная Опольского, ругая Альберта, не предвидевшего такого страшного конца, совещались о собственной судьбе.
Другие — Павел с Берега, Хинча Кечер и все, считавшиеся противниками Альберта, громко заявляли, что город должен защищать себя, жизнь и имущество своих обывателей.
Хинча кричал:
— Советники и не советники, все, кто хочет спастись, идем скорее в ратушу… Надо подумать о себе. Когда разгневанный князь войдет в город, поздно уж будет оправдываться. Скорее идем в ратушу!
Служащие в ратуше совершенно не знали, кого им слушать, но Хинча Кечер и Павел отдавали приказания таким решительным, не допускающим возражения тоном, что никто не смел им противиться. Разослали гонцов к тем, кто не был в партии войта. Призванные явились тотчас же, все понимали, что настал Судный день. От силезцев уже узнали, что назавтра назначен был сбор и отъезд из города, который оставлялся на отмщение Локотку.
Павлу, к которому ввиду угрожавшей его жизни опасности вернулась вся его живость, пришло в голову заручиться помощью Мартика. Вся трудность была в том, как вызвать его из замка, пока силезцы были еще в городе.
В ратуше собрались перепуганные Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста, Пецольд из Рожнова и другие. Когда Герман Ратиборский из окна своего дома увидел, как они шли в ратушу, он также в предчувствии недоброго бросился к ним.
Но едва он показался у дверей, как Павел закричал:
— А вы здесь зачем? Идите к тому, чью сторону вы держали. Для вас здесь нет места!
Герман весь затрясся от гнева и хотел отвечать бранью, но все отступились от него, как от зачумленного, и он должен был удалиться прочь, ругаясь и проклиная.
— Если нам суждено погибнуть, — крикнул он, грозя рукой, — то пусть же погибнем все и город с нами! Подожжем его с четырех концов!
В это время проходил мимо Гануш из Мухова, тихий и спокойный человек. Услышав эти слова, он остановил Германа и выразительно произнес:
— Слушай, ты! Если хоть одна искра вспыхнет, я сам тебя притащу и велю повесить под ратушей… Клянусь Богом!
В ратуше раздавались жалобы и упреки.
— Охать и проклинать — бабье дело! — во весь голос крикнул Хинча Кечер. — Будем лучше держать совет!
— Да, если бы можно было что-нибудь придумать, — прервал его Петр Мориц.
— Есть один выход, — сказал Павел. — Если все не спасутся, то хоть у некоторых останутся головы на плечах. Завтра силезцы выйдут из города, а мы поедем к князю Владиславу, чтобы показать ему, что не все были против него, и будем умолять его и просить, чтобы был к нам милостив.
— Да, хорошо, — возразил Хинча из Дорнебурга, — а он первых, кто ему покажется на глаза, велит повесить! Я его знаю… У него весь город будет отвечать! Он никому не простит! И месть будет ужасна! Тот, кто нас сгубил, будет увезен в Силезию и сохранит голову на плечах, а из нас никто не может быть уверен в своей.
— Этого не может быть! — прервал его Кечер. — Конечно, будет много жертв, но не может же он сравнять с землею весь город, он ему нужен!
— Но всех немцев он прогонит отсюда!
— Нас слишком много! Город без нас обезлюдеет! Начались споры. Павел настаивал на том, чтобы слать послов,
и потихоньку прибавлял, что сам он надеется найти посредника, который поможет ему умилостивить разгневанного Локотка.
Соглашение еще не было достигнуто, когда Фульд, начальник силезского войска, ворвался в ратушу не так, как он приходил сюда раньше для дружеской беседы, но как нападающий. За ним вломилась толпа силезцев.
— Кто у вас здесь старший? — спросил он.
— Здесь нет старшего, потому что войт у вас под стражей, — сказал Павел.
— Но ведь есть еще два войта.
— Их нет здесь!
Гануш из Мухова, человек серьезный и спокойный, выступил вперед.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Вы должны нам дать денег! — вскричал Фульд. — Ведь мы не получали жалованья. И князь не даст нам ничего… Мы должны получить от города. Так он приказал.
Присутствовавшие переглянулись. Никто не отвечал.
Тогда один из наиболее дерзких силезцев схватил за горло стоящего ближе к нему мещанина, а другие по его примеру принялись за остальных. Перепуганные советники бросились к дверям, но там стояла сильная стража, вооруженная бердышами.
Раздались крики и призывы на помощь, а в конце концов один под угрозой быть задушенным сказал, где находится городская казна. В соседней горнице находился большой железный кованый сундук, прикрепленный к стене вделанными в нее скобами. Но ключей от него не было ни у кого, а их было целых три различных размеров.
Фульд тотчас же велел отбить замки. Здесь же валялись несколько топоров, как будто намеренно оставленных, силезцы схватили их. Мещане смотрели с какой-то равнодушной покорностью на этот грабеж, никто не пробовал защищать казну.
Но сундук, который был весь покрыт железом, словно панцирем, не поддавался так легко, как сначала казалось. Топоры не могли разбить железа, а дерева сверху совсем не было видно.
Стремясь овладеть сокровищем, воины с такой силой набросились на сундук, что в конце концов замки разлетелись, крышка разломалась, полетели щепки, и можно уж было достать содержимое. Сундук был разделен па две части. В одной лежали пергаменты с привешенными к ним печатями, а в другой на самом дне валялось несколько больших пражских монет.
Силезцы принялись со злобой выбрасывать и рвать пергаменты, резать их мечами на полу и топтать ногами. Некоторые бросились к сундуку и стали доставать оттуда и вырывать друг у друга серебро, так что Фульду пришлось пустить в ход свою дубинку и пощелкать ею по лбам, чтобы принудить зарвавшихся отойти.
Денег было немного, но тут же были спрятаны принадлежавшие городу серебряные кубки, бокалы, блюда, и все это досталось грабителям. Было еще несколько золотых и позолоченных цепей, отданных мещанами на сохранение, и те забрали, не спрашивая, кому они принадлежат.
Забрав свою добычу и обшарив все уголки, силезцы, как стадо голодных зверей, направились нагруженные награбленным добром к выходу. Мещане стояли, онемев от горя.
— Судный день! Судный день! — повторял Гануш из Мухова. — За грех покарал нас Господь. И это еще начало.
Долго стояли они, опустив головы, наконец, Хинча Кечер, увидев порванные пергаменты, разорванные книги и поломанные печати, наклонился и первый стал поднимать их с полу и в грустном молчании класть обратно в сундук.
— Пусть хоть останется нам свидетельство, что мы имели все эти права и привилегии, — печально молвил он. — Погибнут они все теперь, да и мы вместе с ними.
Все вздохнули тяжело.
Наступал вечер. Никто не заботился о поддержании порядка в городе. Фейт исчез, квартальные тоже поразбрелись и попрятались. Не было войтов, не было ни городского управления, ни правительства. Силезцы грабили жителей. Все, у кого были слуги, вооружили их и поставили у ворот, чтобы отбивать нападение.
Шелюта и другие раньше времени закрыли пивные, но воины вломились в ворота. Вытащили бочки и пили, не платя за угощение. В замке, куда Муша уже послал гонца с известием о случившемся, все ликовали и радовались. Мартик ждал только ухода силезцев. Ночью Муската, закутанный в серый плащ и переменивший духовную одежду на светскую, хотел выбраться из города, но его предупредили, что отряды Локотка стоят под самым городом. Он должен был вернуться, а утром, пробравшись к доминиканцам, исчез в их монастыре.
Перед самым рассветом силезцы со свернутым знаменем начали тихо выходить из города, за ними ехали возы и кони, нагруженные всяким добром. Восходящее солнце уже не застало здесь князя Болеслава. Самый большой отряд вышел через Флорианские ворота, увозя с собой под сильной стражей арестованного войта Альберта.
Соловьи распевали на вербах и кустах над рекой, в рощах и городских садах, ничего не ведая и не заботясь о том, что пению их вторили стоны и жалобы во всем городе. Утро всходило веселое, весеннее.
Мартик, подперев руками бока, стоял на валах, радостно билось в нем сердце. Он ждал только момента, когда можно будет без всякого опасения открыть ворота и выпустить изголодавшихся и измученных людей проветриться на окопе. Ему должны были дать знать, когда последний силезец скроется за воротами.
В это время Павел с Берега спешил один, не дожидаясь товарищей, к замку.
Мартик, увидев его издали, сразу узнал его, прежде чем тот его заметил, и обрадовался.
— Ого! Идет коза к возу! — обратился он к Павлу. — Здорово, Павел! Как поживаете?
— Ох, плохо у нас: мертвецами пахнет! — со вздохом протягивая к нему руку, промолвил мещанин. — Мартик, старый друг, спасай!
— Я? — рассмеялся Сула. — Разве я могу спасать тех, которые изменили своему государю. Я маленький человек, что я могу сделать?
— Прикажи впустить меня через калитку, ради страданий Иисуса, — заговорил Павел. — Нам надо поговорить.
У ворот уже стояли люди, готовые отворить их по первому приказу. Его тотчас же впустили. Слезы лились из глаз мясника, и он вытирал их вместе с потом.
— Мартик, дружище! Ты был нашим приятелем, будь же нашим защитником! — начал он умолять.
— Просите об этом Господа Бога, а не меня! — печально отвечал Сула. — Он один только может вас спасти. А я не знаю, если бы даже сам святой Станислав вышел из гроба и сказал нашему князю: прости им, — я не знаю, послушался ли бы он его? Он дал клятву не щадить изменников.
Павел со стоном закрыл глаза рукою. Помолчали оба. Мартик смотрел вдаль.
— Послушай, Сула, — заговорил мясник. — Удастся ли нам или не удастся, про то знает Бог, но все же надо попробовать. Мы — те, что не были заодно с войтом, а вы можете подтвердить это, хотим ехать к нему навстречу и умолять о помиловании. Поезжай и ты с нами!
Мартик даже вздрогнул.
— Оставьте меня, я и не могу и не хочу! Он теперь так разгневался, что и меня велит повесить вместе с вами…
И, прервав самого себя, живо спросил:
— А что сталось с войтом?
— Болеслав взял его под стражу и увез с собой. Бросят его в яму, но оставят в живых, а может быть, и отпустят за выкуп, если не он, то брат его устроит это. А нам некуда и бежать. Дома — женщины, дети, — застонал он. — Сула, у тебя всегда было доброе сердце, поезжай с нами… Город тебе…
Он не докончил, потому что Мартик оборвал его.
— Что? Город мне заплатит? Вы меня хотите купить? Отирая слезы передником и вздыхая, как кузнечные меха, Павел не знал, как оправдаться.
— Мартик, — наконец сказал он. — Я считал тебя другом! Много мы съели вместе хлеба и соли, а теперь, когда идет гроза, ты…
— Да, это правда, — сказал Мартик. — Я ел у вас хлеб и соль, но он был заправлен желчью. Одной только вещи я просил у вас — отдать мне эту негодную Грету, а она только смеялась надо мной да командовала и за нос водила. Из-за нее я всю жизнь себе испортил.
Задумался мясник, опустил глаза в землю и, медленно подняв их на Мартика, тихо заговорил:
— Знаете что? Да, знаете что? Я ее знаю. Как только она узнает, что войта нет в Кракове, она, наверное, вернется сюда. Я, по правде говоря, ее опекун, хоть не знаю, кто из нас кого опекает, но клянусь Богом, я поговорю с ней серьезно и заставлю, упрошу ее… будет она твоя, бери ее себе.
Мартик бросился на радостях обнимать его.
— Поклянись! — вскричал он.
— Поклянусь, но ты поедешь с нами к князю?
— Хоть к самому палачу! Поеду! — крикнул Мартик. — Но Грета моя?
Павел кивнул головой — жертва для него была немалая, потому что он, может быть, сам надеялся взять ее себе.
— Постой же здесь, — торопливо заговорил Мартик. — Я сейчас побегу к каштеляну Пакославу и все ему расскажу. Помогу вам, как сумею. Но Грету — вы мне поможете взять, хотя бы пришлось брать силою?
— Бери, бери, — заворчал Павел, — станет она тебе костью поперек горла.
— О своем горле я сам позабочусь, — весело крикнул Мартик, — только бы она была со мной.
Около полудня небольшой отряд людей верхом на конях с Сулой во главе выехал из города. Прошли слухи, что князь уже был на пути к Кракову. Трепка ехал к нему навстречу с вестью о том, что ворота города открыты.
Надо было только пропустить силезцев, не встречаясь с ними, потому что, если бы два войска встретились, Локоток не ручался за своих, могло произойти столкновение.
К князю ехали вместе с Мартиком: Павел, Гануш из Мухова, Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста и Амылей из Мухова. С ними ехали всего несколько слуг, — ведь то были послы от города, попавшего в беду. До пышности ли тут?
По дороге почти не разговаривали между собой, с тревогой смотрели вперед и у каждого придорожного креста снимали шапки, крестились и вздыхали, прося у Господа Бога вывести их живыми из беды.
Мартик не давал никаких обещаний и ни за что не ручался — говорил только, что будет стараться умилостивить своего пана, и будет горячо просить его за всех добрых людей.
А Павел всю дорогу то и дело нашептывал ему на ухо:
— Я тебе ручаюсь за то, что Грета будет твоя.
Смешной и странной могла казаться любовь этого человека к ветреной женщине. Уж много лет любил он ее, и чем меньше было у него надежд, тем упорнее он добивался своего. Она была для него, словно осажденная крепость: чем сильнее она обороняется, тем яростнее ведется осада. Теперь, получив уверенность в том, что она хотя бы насильно будет принадлежать ему, он был так счастлив, как будто бы становился обладателем целого королевства.
По дороге мещане усердно собирали вести о Локотке, чтобы не встретиться с ним неожиданно.
На третий день около полудня, когда они, переждав в лесу грозу, двинулись снова в путь, сами хорошенько не зная, куда надо ехать, Юрга, побежавший вперед разузнавать у встречных о местонахождении князя, вернулся запыхавшись и крикнул, что князь расположился в полумиле от них.
Мещане, узнав о том, что он так близко, забыли, что именно к нему они и ехали, и перепугались до смерти.
По дороге, на ночлегах, Мартик рассказывал им, каким грозным и неумолимым бывал иногда Локоток, когда надо было кого-нибудь проучить, и теперь все эти рассказы припомнились им. А Мартик, хотя и обрадовался предстоящему свиданию с князем, но совесть упрекала его за то, что ради одной бабы, которой он настойчиво добивался, он взялся защищать мещан.
— Останьтесь вы здесь, — поразмышляв, обратился он к Павлу, — я поеду вперед и буду стараться склонить его сердце к вам. Сделаю все, что смогу, и спасу всех, кого сумею защитить.
Таким образом, мещане остались, а Мартик с Юргой поехали вперед. Но прежде чем они успели проехать полмили, отделявшие их от лагеря, лагерь уже снялся с места, а с ним уехал и князь.
Пустившись за ним вдогонку, Сула увидел наконец в лесу своего князя, ехавшего между Трепкой, Топором и Жеготой. За ними следовала огромная свита, везли знамена и дальше двигалось многочисленное войско. Сула, соскочив с коня, побежал к своему государю, который издали, заметив его, сделал ему приветственный знак рукой.
— Сула? Жив? — весело крикнул он.
Мартик взглянул ему в глаза и перетрусил. Ему приходилось видеть князя в битве, во время бегства, в изгнании — гневным или угнетенным, но таким, как теперь, он не видал его никогда. Бледный, постаревший, угрюмый, страшный, он был весь полон внутреннего гнева и с трудом сдерживал себя до того момента, когда можно будет обрушить этот гнев на тех, кто его вызвал.
Прежде всего он спросил о княгине и детях, Мартик отвечал, что они здоровы и нетерпеливо ждут его приезда.
— Я и то спешу к ним, — хмуро отвечал Локоток, — но для многих возвращение мое будет страшным и кровавым. С изменниками я расправлюсь так, чтобы несколько поколений помнило об этом. Ни один немец не останется в городе. Я вырежу все это изменническое племя. Пусть лучше погибнет город, чем останется это паршивое гнездо!
Сула не посмел возражать ему. Но, выждав немного, он решился вымолвить тихим голосом:
— Милостивый государь! Не все в городе виновны, и жаль такого красивого города.
— Все виновны, — закричал князь, ударяя рукой о седло с такой силой, что конь под ним бросился в сторону. — Все, кто не хотел изменять мне, должны были следить за войтом и убить его, прежде чем совершилось нечестивое дело! Я уж думал, что буду управлять спокойно, а эти негодяи снова все напортили… Если бы я не отомстил им, Бог покарал бы меня за это. Завтра начнется то же самое!
Он говорил с таким жаром негодования, а окружавшие его так решительно поддакивали ему, что Мартик принужден был замолчать. Но немного погодя, поцеловав князя в ногу, он снова заговорил:
— Милостивый государь, я сам был свидетелем, что не все виновны. В городе есть много преданных вам поляков, и некоторые мещане были также вместе с нами. Евреи тоже нам помогали. Я знаю сам и мог бы назвать по имени таких, которые противились обманщику Альберту, хотя он грозил им и глумился над ними. Со мной приехали те, кто остались вам верны, они просят вас помиловать город.
Локоток крикнул, оглядываясь назад:
— Где они? Сейчас же вздернуть их на сук! А если хотят уйти живыми, пусть мне на глаза не показываются.
Мартик с мольбою смотрел ему в глаза. Князь говорил еще что-то бессвязное, вглядываясь в глубь леса, словно ища в нем своих жертв. Но Сула, раз начав, уже не мог остановиться на полдороге и через минуту начал снова.
— Милостивый князь, вы знаете, что я ваш верный слуга, и, может быть, вы поверите, если я поручусь за тех, кто едут за мной, что они боролись с Альбертом и никогда не были с ним заодно.
Капеллан, который находился неподалеку и слышал этот разговор, присоединился к Суле, уговаривая князя такими словами:
— Господь Бог хотел пощадить город ради нескольких праведников.
— Господь Бог! — возразил князь. — Ему это можно делать. Но справедливый человек должен не иметь жалости. И я не прощу никому!
И тут, как будто капеллан напомнил ему другое духовное лицо — епископа, князь вдруг спросил:
— Альберт ушел… а Муската?
— О нем я ничего не знаю, думается мне, что он в городе, — сказал Мартик.
Локоток обратился к шляхтичам, ехавшим с ним.
— Пока я доберусь до Кракова, — сказал он, — пусть бы кто-нибудь из вас поехал вперед, чтобы взять Мускату. Он опять изменит мне для чеха или силезца — лучше уж я буду держать его под стражей.
Услышав это, Топоры, желавшие угодить князю и лучше всех знавшие Краков, начали сговариваться между собою.
Локоток, не расспрашивая больше, продолжал говорить, угрожая изменникам, а Мартик, не отходя от его коня, неотступно смотрел ему в глаза, стараясь уловить более удобный момент для заступничества.
Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.
Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.
— Пока ничего еще не удалось сделать, — сказал он им, — но, лиха беда — начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.
Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.
Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, — имел очень внушительный вид.
Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.
Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.
Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.
Сула велел послам приготовиться к тому, чтобы явиться к князю и упасть ему в ноги, как только ему удастся смягчить его гнев, но князь не внимал его речам и был все время гневен и грозен.
— Надо непременно растоптать это осиное гнездо, — говорил он, — если хоть один виновный уйдет безнаказанным, то я никогда не буду чувствовать себя спокойно в замке. Они опять потребуют войта, чтобы был, как этот, их князем и правил ими. Нет! Нет! Я сам буду из замка управлять ими железною рукою, посажу советников по своему выбору, которые заставят их слушаться. Никаких прав и льгот они не получат — они потеряли их… своей изменой!
Шляхта, окружавшая князя, поддакивала ему и осуждала город. Сула, выслушав это, поклонился, отошел в сторону и, вернувшись к мещанам, сказал со вздохом:
— Еще не пришло время!
На другой день утром капеллан служил раннюю обедню под дубом перед алтарем, наскоро сложенным из дерна. Сам князь и весь его двор, стоя с обнаженными головами, присутствовал при богослужении. Некому было петь, и служба шла тихо, да и молящиеся не были расположены к пению. Ксендз уж осенил всех крестным знамением, и Локоток собирался отойти в сторону, как вдруг он заметил около своих ног нескольких лежавших на земле людей с головами, склоненными до самой земли.
Князь побледнел и, вздрогнув, отступил.
Он еще не видел их лиц, но предчувствовал, кто они были, и, грозно обводя всех взглядом, он искал виновника этого появления, осмелившегося провести их сюда.
Хинча Кечер первый осмелился поднять голову.
— Милостивый государь! Ради Христа, не губи невинных за грехи преступных. Смилуйся над детьми нашими!
Не отвечая ни слова, князь только головой тряхнул, давая им понять, чтобы они шли прочь. Он постоял в молчании, взглянул на крест с изображением Господа Иисуса и отвернулся, чтобы не видеть виновных.
Так они и ехали за войском, скрываясь среди него, до самого Кракова. Для них это был подвиг мученичества, потому что они вынуждены были слушать, как все эти наемники сговаривались не выпустить живыми из города тех, кто не сумеет на чистом польском языке выговорить некоторых труднопроизносимых слов.
Воины и оруженосцы заранее радовались тому, что им будет позволено безобразничать в городе.
Наконец показались башни костелов и стены городских ворот. Локоток, который все время ехал молча, остановился.
— Нога моя не ступит в город… Прямо в замок!
Он обратился к начальникам отрядов и выбрал из них тех, кто был наименее склонен к жалости. Указав им на город, как бы отдавая его им на разграбление, он окружной дорогой через Окол проехал на Вавель.
На другое утро до замка долетели стоны, плач и крики несчастных. Князь сидел у себя в замке, окруженный семьей, ни о чем не расспрашивая и ничего не желая знать.
Приказ был отдан, он не желал быть милосердным. На улицах раздавался глухой топот, кони тащили привязанных к ним полуживых приспешников и помощников войта Альберта к виселицам, воздвигнутым за ворогами.
В городе повсюду по улицам лежали трупы, палач и его подручные на рынке совершали казни.
На третий день в городе было тихо, как в могиле.
Дом войта плотники и каменщики переделали в крепость посреди города, которая должна была охранять то, что в нем осталось.
В ратуше собрались советники, выбранные самим князем. Воля князя была законом. Каштеляну предоставлялась власть над городом, и его слуги занимали уже в пользу города дома и имущество виновных.
Мартик долго стучал в ворота Павлова дома, никто ему не открывал их. Павел с Берега был назначен бургомистром в ратуше. Боковой калиткой Сула прошел к дому Греты, но и тут была тишина и безлюдье, хотя присутствие на дворе только что отпряженной повозки свидетельствовало о приезде хозяйки. Мартик медленно вошел в горницу. Вдова сидела у окна, бледная, как статуя. Она взглянула на гостя, остановившегося у порога. И он только молча смотрел на нее.
— Ты пришел получить награду, — сказала ему Грета, — за то, что спас жизнь Павлу и еще нескольким?
— А хотя бы и за это, — спокойно отвечал Сула. — И я мог поплатиться за них своей жизнью, а вам я так верно служил, что уж, наверное, мне что-нибудь следует за это. А я не хотел другой награды… кроме вас… потому что я уже давно сказал себе — вы должны быть моей!
Вдова устремила на него внимательный взгляд и долго смотрела ему в лица.
— Торопитесь взвалить себе беду на плечи?
— Всякому свое, — сказал он спокойно, — так мне предназначено, и это уж мое дело!
Он уселся на лавке с видом хозяина, снял шлем и положил его на столе.
— А Курцвурст? — спросил он.
Грета указала вдаль, по направлению к костелу Девы Марии.
— Там, на кладбище, — отвечала она, — заболел со страха и умер от жалости ко мне.
— И хорошо сделал, — насмешливо отозвался Мартик, — как раз вовремя очистил мне место.
Вдова усмехнулась. Так, перебрасываясь словами, они дождались Павла. Тот вошел побледневший и похудевший и по знаку, данному Мартиком, обратился к племяннице.
— Ну, Гретхен, хочешь не хочешь, а ты должна отдать ему руку. Я дал ему слово за тебя и за себя, и мы должны сдержать его. Они теперь здесь полные хозяева.
И так стало ему жаль ее, что он должен был отвернуться, закрыв лицо руками. Грета не отвечала ничего. Так сидели они с Мартиком, посматривая друг на друга, и наконец воин, пододвинувшись к ней поближе, хотел взять ее за руку, но она вырвала у него руку, тогда он взял ее насильно и держал так крепко, чтобы она не могла ее вырвать снова.
— Ты должна быть моей, — сказал он громко и, сняв с ее пальца перстень, надел другой, принесенный им и подаренный ему князем из собственной сокровищницы.
И вот — странное дело — Грета, словно забыв о сопротивлении, не только не сбросила кольца, а стала с любопытством к нему приглядываться. Поднесла к глазам, посмотрела на свет и засунула обе руки в рукава.
— Когда же свадьба? — спросил упрямый Сула.
— Как вы без моего согласия устроили обручение, так без меня решайте и о свадьбе, — отвечала вдова, глядя в окно.
Павел покачал головой. Мартик обратился к нему.
— Неделю я подожду, больше ни за что! — сказал он коротко.
Никто ему не ответил. Тогда он снова взял ее за руку, но она вырвала ее. Но Мартик не отчаивался и весело перемигивался с Павлом.
Не допросившись у нее руки, он смело схватил ее в объятия, и как она там ни вырывалась и ни кричала, поцеловал в лоб. Она вся сжалась, облилась горячим румянцем, но не бранилась. Так дело наладилось.
Пошли к столу вместе с Павлом. Вдова сначала не вмешивалась в их разговор, но когда произнесли имя Альберта, она вздрогнула и глаза ее загорелись гневом.
— Этого надо было повесить на самую высокую виселицу! — вскричала она. — А вы позволили ему уйти!
— Подождите немного, может быть, его ждет та же участь, что и других, — сказал Мартик, — а может быть, еще худшая. Виселица — одна минута мучения, а он будет висеть много лет, и умереть ему не дадут.
Наступил день свадьбы.
Грета, все такая же молчаливая и недовольная, позволила вести себя к алтарю, и только когда вернулись домой, где собралась на свадебный пир небольшая компания знакомых и друзей, к ней вдруг вернулись вся ее живость и веселость, полились шутки и смех, словно она хотела вознаградить себя за все это время печали и молчания. Все гости смеялись и веселились до упаду, а нанятый от Шелюты Чемостка забавлял гостей так, как будто он уж забыл о только что пролившейся крови.
Только Мартик сидел тихий и пасмурный, искоса поглядывая на красивую жену.
На третий день свадьбы Павел, зайдя утром к новобрачным, был очень удивлен, не застав их дома. Мартик, усадив свою супругу в повозку, увез ее в Верушицы.
Дядя отер пот с лица, постоял у дверей и пробормотал:
— Храни его Сила Небесная, немалую он на себя тяжесть взвалил, а я ее до смерти не забуду!
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека