Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 4. Церковь, народ и революция (1910-1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2016.
Завершающие каждую статью личные ответы публикуются со значительными сокращениями: только ‘имеющие общий интерес’ (в соответствии с критерием автора).
————————
ГОЛУБОЙ СОН
Одна маленькая девочка уверяла своих родителей, что ей снятся голубые сны.
Над ней смеялись.
А в небольшом приморском городе, с очень хорошим садом, в котором стоит старая башня ‘для обозрения туристов’, — произошёл следующий случай.
В сад ходила девушка. Она всегда была одна. Все знали её. Но никто никогда не говорил с ней. Приходила. Садилась недалеко от башни. Просиживала час, два. И уходила куда-то по направлению к морю.
Однажды все были удивлены, что она заговорила с игравшей около неё девочкой. И через несколько дней эта девочка и одинокая, никому неведомая незнакомка стали неразлучными друзьями.
‘Сезон кончился’. Девочка пришла в сад попрощаться с своей взрослой подругой: мама увозила её домой. ‘Публика’ видела, как тощие руки обвивали шею девушки и как вздрагивала от слёз кудрявая головка. Но девушка не плакала. Сидела неподвижно. А потом что-то сказала, и обе они пошли к башне.
Через несколько минут публика, гулявшая в саду, кинулась туда же: из окна, поросшего зелёной травой, выбросилась девушка, крепко сжав в своих руках девочку с белыми локонами.
Девочка разбилась насмерть. Девушка пришла в сознанье, но умерла через полчаса. Свой поступок она объяснила так:
— Не могла расстаться. Хотела умереть вместе.
Для меня это происшествие остаётся самым ярким символом одиночества.
Сколько таких девушек и юношей в Петрограде? Но, может быть, им было бы легче, если бы они могли видеть голубые сны?
В древности презиравшие ‘чернь’ аристократы знали, что чернь требует — хлеба и зрелищ.
Души у ‘черни’ не должно быть. Душа — привилегия аристократов.
Но сотни тысяч бедных людей, борющихся из-за куска хлеба, прекрасно знают, что не о едином хлебе жив человек. Что иногда ‘голод’ не самое большее, а самое меньшее из несчастий.
А как часто сил нет бороться с нуждой только потому, что нет сил в душе. А сил в душе нет чаще всего от одиночества.
Где-то в Петрограде ‘собираются’ люди. Где-то ‘заседают’ литераторы, философы. Где-то спорят, волнуются. Где-то играет музыка. Где-то идёт жизнь. Какое дело этому Петрограду до маленьких комнат, где живут, изнывая в борьбе с нуждой, маленькие люди?..
Но почему бы не перебросить мост? Почему бы хотя в печати не передать отблески далёкой волнующейся жизни? Для многих этот мост будет голубым сном. И многих проснувшихся спасёт от самого тяжёлого в жизни — от чувства и сознания одиночества.
14 ФЕВРАЛЯ 1916
Я получил от группы читателей письмо, в котором между прочим говорится:
‘Спасибо вам, за вашу статью… Просим вас похлопотать, чтобы устроить новую анкету о самоубийстве’.
Благодарность моих корреспондентов я не отношу за свой счёт. Очевидно, вопрос больной, и всякое его обсуждение — уже вызывает сочувственный отзвук.
Но вот об анкете.
Я был бы против неё!
Просьба читателей об ней свидетельствует о том живом взаимоотношении, которое установилось между читателями и газетой. Ряд прежде бывших анкет поражает глубокой отзывчивостью, искренним желанием сообща разобраться в поставленном вопросе.
И всё же вопрос о самоубийстве — я бы выделил. Помню, до войны, ещё в самый разгар ‘мании самоубийств’, газеты печатали длинный список покончивших с собой, подробно описывая всю внешнюю обстановку до попыток включительно. И вот хроника вынуждена была отметить, что само публичное описание и обсуждение этого вопроса служит рассадником заразы.
Действует на психику притягивающе.
Всё внутреннее, что касается самоубийства, до того интимно, что не может быть предметом анкеты.
Из двух одно: или это будет отвлечённое, а потому и ненужное рассуждение. Или напротив — живой человеческий документ. Но тогда по содержанию своему чаще всего неподлежащий опубликованию.
Как же быть-то?
А вопрос очень большой и поистине трагический.
Вот вам список за день: повесился Сонин (33 года), выстрелил в грудь из револьвера сын бухгалтера Алексеев (17 лет), перерезал себе горло кандидат экономических наук М. Жихмар.
Очевидно, растёт в обществе эта страшная тёмная сила. И читатели не могут её не чувствовать.
Для всех ясно, что этот список не последний, что завтра, послезавтра он будет пополняться теми, которые ещё живы сегодня.
А между тем, очень редко спасённый после покушения — потом, выздоровев, покушается снова на самоубийство. Значит, удержи его кто-нибудь в ту минуту — и он был бы спасён.
Но дело сделано. Пуля выпущена. Мёртвого не воскресишь!..
Надо вовремя прийти на помощь. Окружающие редко могут помочь. От них это ‘секрет’. Чтобы не тревожить близких — молчат об этих мыслях. Незнакомый, чужой, но которому можно сказать всё, гораздо скорей — как бы ни был он слаб сам — может оказать поддержку.
И вот, по всем этим соображениям, я предлагаю вместо анкеты — личную со мной переписку всем, кто в том или ином отношении захвачен этим вопросом. Или как наблюдатель жизни. Или как заражённый сам идеей самоубийства.
Я не предлагаю личного общения, потому что сам принадлежу к типу затворника, но будем переписываться! А если по ходу переписки будет нужно видеться — что ж! можно и бросить свой ‘затвор’.
Если строки эти дойдут до тех, у кого уже поселилась в мозгу кошмарная мысль или они предчувствуют, что могут оказаться во власти её, — напишите обо всём мне. Перед посторонним — не стыдно сказать всё самое сокровенное, самое интимное. А вместе подумать — вместе пережить — это полдела. Вот и попробуем сделать его сообща. Кое-что можно будет и обсудить в печати.
Писать мне можно по адресу редакции ‘Маленькой газеты’, Далёкому Другу.
19 ФЕВРАЛЯ
Мой призыв к страдающим мыслью о самоубийстве вызвал ряд глубоко-трагических откликов.
Я предлагал вместо анкеты переписку со мной. Так это и будет. Корреспонденты получат от меня письма.
Но, во-первых, некоторые не указывают своих адресов и просят ответить в газете. А некоторые запрашивают вопросы, имеющие общий интерес. И хочется поговорить о них не только в письмах — но и в печати.
Двое предупреждают меня: ‘Только покорно прошу не оглашать это письмо в газете, иначе вы окончательно меня убьёте’. А другой: ‘Прошу в газету не выносить моей тайны’.
И этим, неведомым, новым моим друзьям, и тем, кто хотел бы написать, но опасается открыть тайну, заявляю раз навсегда:
— Не бойтесь. Не только не вынесу тайны вашей в газету, но вообще никогда и никто не узнает ни вашей тайны, ни ваших имён.
Почти все мои корреспонденты — люди, решившие покончить с собой. Это решено у них. И если они не исполняют своё решение, то потому только, что ‘ждут бессознательно’… Хотя и сами знают, по их словам, что ‘ждать нечего’…
Меня поразило, что страшная мысль эта — не есть нечто ‘внезапное’, нечто явившееся под минутным настроением. Нет. Как болезнь, как зараза — засела она в душу и мучает, и сосёт, и вырастает с каждым днём!
Вот почему так ‘задевает’ каждого вопрос о самоубийстве. Все чувствуют, что вопрос этот — лишь самая высшая точка общего вопроса о неудовлетворённости жизнью, о несчастьи, об искании смысла жизни, о загробном существовании и прочее, и прочее, и прочее.
И мне приходится расширить рамки своего первоначального призыва. И обратиться к моим далёким друзьям с просьбой: не падать духом! И пока ещё не дошло до решений покончить с собой, а просто тяжело жить и не с кем посоветоваться и облегчить душу дружеской беседой, вспомнить, что у вас есть Далёкий Друг, который всей душой отзовётся на ваше душевное горе, и написать ему. Пусть и он слаб. И у самого у него сил не Бог знает сколько. Но ум хорошо — два лучше. Одиночество лишает душу последних сил. А там, где есть друг, уже нет одиночества.
Я против ответов только в газете. Душевное дело требует беседы личной. И потому отвечать буду в газете только тогда, когда этот ответ может быть интересен для читателей вообще.
Некоторые из корреспондентов прислали мне на ответ марку. Не делайте этого. Никаких марок на ответ не требуется.
Некоторые не указали адреса, может быть, потому, что неудобно дома получать ответные письма. Выход очень прост: укажите ближайшее почтовое отделение, по которому можно отвечать вам до востребования, на инициалы. Например: 1-е почтовое отделение, до востребования Н. Н.
Всё это так подробно пишу — к сведению, чтобы не было недоразумений.
А теперь перехожу к ответам.
‘Ёлочка’ — просит ответить в газете.
Вы пишете, что большинство умирает от неудачной любви, от измены или от непонимания со стороны любимого человека. ‘Что делать, если нельзя перенести подобной утраты… Одна смерть спасает…’
Вы написали мне это в году.
Если вы прочтёте свои собственные слова в 1926 году — рассмеётесь!..
Когда человек теряет любимого человека — утешать его нельзя. Ему будет больно. Это неизбежно. Но можно и должно указать на тот факт, что перенёсшие этот удар и оставшиеся жить никогда не делаются ‘несчастными на всю жизнь’. Время всегда исцеляет боль от утраты любимого человека. Таким образом, надо лишь поверить этому общему опыту всех людей.
Надо сказать себе: мне больно Я не могу заглушить этой боли. Но буду жить. Попробую жить. Ведь умереть никогда не поздно? Попробую жить, потому что, по общему свидетельству, — боль эта постепенно гаснет от времени…
И поверьте — не через 10 лет, а через 1-2 года, — вы сами напишете мне, что я был прав! Вот всё, что в газете могу ответить вам. (Адрес не указан.)
1325. Получите письмо. Но вот о чём надо сказать вслух. Вы пишете: ‘Теперь я живу и не знаю, для чего и для кого. Пользы я решительно не приношу никакой, и потому решил уйти в другой мир, где, может быть, найду себе полный покой’.
Вы не приносите пользы — и потому решаете умереть. Но если вы чувствуете, что жизнь бессмысленна — коль скоро не приносишь пользы, — то это уже одно свидетельствует о том, что душа у вас хорошая, ищущая, в основе своей светлая. А при этом условии, когда столько людей живут не для пользы, а для своей потехи, человек — такой, как вы, — всегда найдёт своё место. Не сегодня, так завтра, послезавтра, через месяц, через год — ведь вся жизнь впереди! Бога ради, не торопитесь ‘в яму’. Какой там покой хотите найти вы! Если вы неверующий — то там для вас не покой, а полное уничтожение. А если верующий — то откуда же ‘покой’? Покой и радость за гробом даётся полным осуществлением своих обязанностей на земле. Откуда же покой, если вы умрёте с полным разладом в душе?! Ведь эта же душа будет и за гробом!
Дай же Бог всем, кто писал мне, — сил и целости духа — жить!
24 ФЕВРАЛЯ
Я никогда не обращался к своему читателю лично. Пишу давно. Лет восемь. Начал ещё с студенческой скамьи. Обсуждал в печати вопросы религиозно-нравственные, философские, общественные, политические… Писал и под псевдонимами, и под своей фамилией… Некоторым нравилось, некоторым нет. Одни соглашались, другие спорили… Но всегда это было ‘отвлечённое решение вопросов’. ‘Читатель’ был для меня тоже чем-то отвлечённым. Я обращался к его ‘разуму’. И не имел никаких дел с ним как с человеком.
И вот, впервые статьи о самоубийцах поставили меня к читателю лицом к лицу… Я увидал живой образ его. Услышал живую его речь.
Позвольте на откровенность ответить откровенностью. И на искренние признания — искренним признанием.
Я поражён тем доверием, с которым мне пишут. Я впервые не теоретически, а всем сердцем почувствовал ответственность, которую берёшь на себя каждой написанной строкой. И я, сознавая всю беспомощность перед теми задачами, которые возлагают на меня читатели в своих письмах, — всё же утешаюсь мыслью: как ни мало поможешь советами и как ни слаб духом сам — всё же посильное сделать должен.
Вот несколько отрывков из писем:
‘Я вчера читала в вашей газете ответ на письмо тех несчастных, в числе которых нахожусь и я, и всю газету смочила слезами’.
‘Просто, как человека прошу Вас, будьте для меня не Далёким Другом, а добрым самарянином, т. е. ближним’.
‘Ответьте, как сделать: обождать немного или сводить счёты с жизнью немедленно’.
‘Но надо жить. Так велит какой-то незнакомый, но такой любезный друг’.
Да, да! Незнакомому, ‘далёкому’ — и открывают душу. Значит, уж наболело. Значит, уж хочется крикнуть в отчаянии, как в пустыне… Не потому пишут, что уж очень сильно написано. А потому, что горя много. И слёз не выплакать!
И вот я читаю письмо за письмом. И силюсь ‘перевоплотиться’. Хочу по тону, по почерку, по тем фактам, которые сообщаются, — ясно-ясно представить себе своего корреспондента, встать на его место. Пережить всё вместе с ним и ответить: как бы я поступил на его месте…
И одно письмо проходит за другим: одна жизнь — за другой…
Вот передо мной письмо недавно овдовевшей женщины. В течение девяти месяцев она потеряла мужа и единственного сына: ‘Я очень несчастна. Теперь нет никакой цели жить. Только одно удерживает: до весны привести в порядок свои дорогие могилы’.
Да, я понял всё горе и одиночество женщины и матери, у которой смерть отняла и мужа, и сына. Но во мне всё протестует против такого ‘конца’!
Вы хотите привести в порядок могилы. И потом умереть сами. Теперь, дескать, — всё. Больше нет в жизни никакого дела. Но послушайте: вы любите своего покойного мужа и умершего мальчика. И вот представьте на минуту, что они могли бы услышать вас. И вы рассказали бы им о своём решении. Неужели они благословили бы вас? Неужели ваш сын не бросился бы к вам и не стал бы умолять — не делать этого? Неужели они сказали бы вам: да, нам очень важен порядок на наших могилах. Сделай это. А потом сама ложись в землю… Никогда! Слышите: никогда они не сказали бы вам этого!.. Лучшее, чем может утешить себя человек в вашем положении, — это всю свою жизнь посвятить памяти умерших.
Старайтесь помогать всем, чем можете, окружающим вас людям. Старайтесь как можно больше сделать добра. И делая это — чувствуйте так, как будто бы кладёте венок на могилу. И я верю — утешитесь. И будете жить. И если бы мёртвые могли сказать вам — и муж, и сын сказали бы вам, что они душой будут с вами и будут радоваться вашей хорошей жизни…
Вот два письма от людей, которые несчастны не столько личными несчастьями, сколько от сознанья зла окружающей жизни.
‘Всё святое попрано, втоптано в грязь… Кто может мириться с этим, тот пусть живёт…’
‘Везде и во всём меня преследуют неудачи. Вся жизнь моя исковеркана, всё, что было для меня в жизни святого, всё попрано подлогами, обагрено грязью, самое святое, чистое опошлено…’
Если б можно, братцы, жизнь начать с начала…
Можно! Вот в этом-то и всё дело. Начинать жизнь — никогда не поздно. Можно встать утром и сказать себе:
— Ну вот, с сегодняшнего дня — начинается моя новая жизнь.
И начать её.
Не надо находиться в рабстве у своего прошлого. Каждый день в своём роде первый день. Лишь надо иметь силы начать строить свою дальнейшую жизнь именно с этого дня… Приведу вам ‘исторический пример’: Лев Толстой в пятьдесят лет коренным образом изменил свою внутреннюю жизнь, а на 82-м году решил изменить и внешнюю жизнь. Вы скажете: то Толстой! Но ведь дело не в литературном таланте, а в том, что здесь общечеловеческое.
Прошлого — не существует! Прошлое кончилось. И ничто человеку никогда не помешает считать началом своей жизни этот год!..
Вот ещё письмо, где причина отчаяния:
Обида. Неудачная любовь. Нужда.
Негодяй, пьяный фельдшер, обращается к фабричной работнице с гнусным предложением. И добивается, в конце концов, что отказавшую ему честную и хорошую девушку — выгоняют на улицу…
Обида и несправедливость так потрясли её, что она решилась покончить с собой…
Это больное место, это страшное зло жизни. Тысячи женщин знают по горькому опыту — грубые, циничные, наглые домогательства окружающих, и начальников, и не начальников. Как голодные волки. Только мерзее, потому что волк не притворяется. Но неужели из-за всякого негодяя, оскорбившего грязью своей, уходить от жизни? Идите своей дорогой. Честной, хорошей, трудовой. Чужая грязь к вам не пристанет — не замарает. Пусть так и остаются мерзавцы — с своими мерзкими предложениями… А вы живите по-своему. Подумайте: не слишком ли много чести, чтобы из-за таких людей отказываться жить.
О нужде, о любви и ещё о некоторых вопросах, имеющих общий интерес, — до пятницы. (Сейчас больше нет места.) Все указавшие свой адрес — получат от меня ответ по почте.
Жму руку всем моим далёким, новым друзьям. Личных приёмов у меня нет, но это, надеюсь, не помешает нашей близости.
26 ФЕВРАЛЯ
Нужда, любовь, болезнь и одиночество…
Вот четыре главных источника человеческих несчастий, и все почти письма ко мне говорят или о нужде, со всеми ужасными последствиями из неё вытекающими. Или о неудачной любви… Или о болезни… Или о тоске и одинокой жизни…
Когда читаешь письма от тех, кто доведён до отчаяния нуждой, чувствуешь себя особенно беспомощным.
Ведь тут нужны не слова, а деньги. Или возможность дать человеку работу.
Но статьи и письма — это по самому существу своему лишь слова, советы, утешение… Нуждающемуся советом не поможешь. И как ни будешь искренно страдать вместе с ним, положение его не облегчишь!..
И вот, поскольку ты ‘писатель’ — перед нуждой чувствуешь себя совершенно бессильным!
Ну, найдёшь — 10-25-100 рублей!.. А дальше? Нужда всё растёт… И грошами этими от неё не спасёшь!
Здесь нужна помощь какой-нибудь организацией, которая бы спасала людей от безработицы. Например, бюро труда или рекомендательная контора по приисканию работы, с денежным фондом, из которого бы выдавались деньги, пока человек бедствует, пока он не нашёл работы. Даст Бог, ‘Маленькая газета’ и сможет создать это неотложное общественное дело. А пока этого ещё нет — моя помощь в этом деле меньше, чем могут её оказать читатели!
Читатели?
Да, читатели!
Среди десятков тысяч читающих газету не может не быть людей таких, у которых есть чем помочь. И деньгами, и приисканием работы. А главное, нет такого дела, которого бы нельзя было сделать сообща. Если я могу дать несколько рублей, которых хватит нуждающемуся на несколько дней, — то все читатели могут действительно помочь человеку встать на ноги.
Вот к такой помощи сообща я и призываю!
Передо мной письмо, которое нельзя читать равнодушно. Я уверен, самому чёрствому сердцу сделается больно. И я верю, что кто-нибудь из читателей услышит мой голос:
— Помогите!
Эта женщина пишет:
‘Спасите моего ребёнка, и я благословлю день, когда в первый раз прочла ваши добрые справедливые слова в газете…’
Она не просит милостыни. Она просит труда, заработка. ‘Хотя какую-нибудь работу — убирать хотя, или руками шить могу простое… На работу могу ходить с 8 утра до 7 часов вечера…’
Нужду и горе этой женщины вы поймёте из следующих простых её слов:
‘Я готова на всякие условия согласиться, лишь бы иметь угол и кусок хлеба’.
Адрес её: Апраксин, д. 7, кв. 39. Александровой.
Помогите и другой женщине. Она пишет не сама, о ней пишут мне добрые люди, тоже страшно бедные, но принимающие в ней участие.
Она солдатка. У неё муж на войне. Родила. Ребёнка должна скрывать и от мужа, и от людей. Бедность и отчаяние толкают её на последний исход — утопиться в Неве… Ребёнок пока в приюте. Но ей надо работу. Какую-нибудь работу. Адрес у меня. Если кто-нибудь из читателей отзовётся — пишите Далёкому Другу. Сообщу по почте.
А вот любовь.
Я много-много раз перечёл милое и такое молодое письмо, написанное грубым ‘полуграмотным’ почерком…
Это целый роман. И тяжёлый. И сложный. И действительно есть над чем призадуматься, вчитываясь в жуткие строки письма.
‘Я её, дорогой друг, полюбил первой чистой любовью, как можно любить в 18 лет. И мне отвечала тем же моя дорогая Дуся…’
Он простой ремесленник. Она простая продавщица цветов.
Они были так счастливы!
Но вот поступила она в школу ‘балетных танцев’… Стала выступать на сцене… в шантанах…
‘А с этим выступлением начались мои мученья…’ И кончилось счастье…
‘Я был у неё не так давно. Но что я увидел. Она сидела на кушетке пьяная… Я спросил у соседки. Но лучше бы я не спрашивал. Она мне сказала, что она вчера ушла в десять часов и пришла только на следующий день в 7 часов вечера. Пьяная. Я ей сказал: Дуся, остановись, что ты делаешь! Дуся, пожалей меня!..
Я сказал ей всё, что было нужно. Она меня выслушала и спросила: так что же ты от меня хочешь? Я её просил бросить эту жизнь. И она ответила: если ты меня любишь — люби меня такую, какая я есть…’
И вот последние, удивительные по силе строки письма:
‘Дорогой друг, я только ремесленник, рабочий, я сознаю, что я теперь ей не пара… и я не виню её, нет, она не виновата ни в чём… Но кто может опять возвратить то старое милое время, когда она была только ещё продавщица цветов. Когда ещё у ней не было на душе того, что есть сейчас… У меня уходит из-под ног почва. У меня нет того, за что бы я мог ухватиться. Дайте совет…’
О, я уверен, что все эти прохвосты, укравшие ваше счастье, и мизинца одного не стоят вас, ‘простого ремесленника’, ‘рабочего’! У них пустое сердце, и куриный мозг, и тугие карманы… Уж конечно, они неспособны ни так любить, ни так страдать, ни даже так писать, как вы! Вы не ставите знаков препинания и пишете с массой грамматических ошибок, но каждое слово, написанное вами, — горит, исполненное громадной внутренней силы.
Вы пишете: ‘…я сознаю, что я теперь ей не пара…’
Нет! Это она вам не пара. И то даже нет. Может быть, пара и она… Но втянулась в грязь и тонет. И боится сама себе в этом признаться.
‘Любите такою, какова я есть…’
В этих словах много и силы, и правды!..
Пусть ваша любовь при данных условиях будет мучительным подвигом — вы не должны бросать её. Вы должны смотреть на всё, что она сейчас переживает, как на великое несчастье, с ней случившееся. А разве любимую — можно бросить в несчастье?!
Пусть видит она любовь вашу. И вы не можете предугадать, в какую именно минуту она вдруг ясно увидит, как ничтожны её ‘кавалеры’ по сравнению с вами. Не корите её. Не обличайте. Не надоедайте наставлениями. Это будет только раздражать против вас. Но старайтесь быть всегда около неё, когда она будет особенно несчастна.
Пусть Господь поможет вам — и вернёт вам ваше счастье!
1 МАРТА
‘Будьте не далёким другом, а близким…’
‘Разве вы ‘далёкий’ — нет, вы теперь близкий нам друг…’
‘Я буду называть вас близким, а не далёким другом…’
Так пишут почти в каждом письме.
И хочется мне сказать два слова и о своём псевдониме, и по поводу одного письма от одинокого человека…
Да, я тоже хочу быть близким! Близким душой. Но далёким в том смысле, что дружбу свою предлагаю — откуда-то издали. Из какой-то далёкой неизвестности. Не было никакого Друга. И вот, точно упал с неба. И неизвестно, кто он, откуда он, где он…
Так лучше. Так много лучше! И ‘Ёлочка’, которая пишет мне такие хорошие письма, права, когда говорит: ‘Да это лучше, что наш Друг не принимает лично’.
Часто я думал:
Зачем уходить в пустыню? Приезжай в Петроград. Снимай комнату в пятом этаже. И живи! Та же пустыня. Ещё страшней. Потому что человек будет одинок, как в пустыне, — а кругом его ужасающая жизненная трескотня!
Да если он и познакомится поневоле с кем-нибудь, от этого не ‘пострадает’ его одиночество! Люди лгут друг другу. Люди всегда хотя немного притворяются. Люди никогда не могут подойти друг к другу душа к душе. Они всегда одиноки. Всегда в ‘пустыне’.
И вот я издалека — протягиваю в пустыню свою руку и говорю:
— Кому нестерпимо тяжко жить в пустыне петроградской — возьмите эту руку. Будем близкими друзьями — издали!
Ничто не помешает нам. Мы никогда не увидим и не узнаем друг друга. Нам не для чего ни лгать, ни притворяться, ни скрывать своих дум и чувств и болей. Мы как в ‘тайной исповедальне’, но с той лишь разницей, что здесь и тот, кто исповедуется, и тот, кому исповедуются, — равны. Мне не надо писать вам ‘о себе’! Вы и так понимаете, что должен же был человек кое-что пережить в своей жизни, — чтобы искать далёких друзей… И этого достаточно, чтобы моя протянутая рука встретилась с вашей…
Я думал всё это, читая следующие строки письма:
‘И вот теперь я совершенно один в этом скопище людей, именуемом Петроградом. Точно маленькая лодочка на волнах безбрежного моря. Стоит волне хлестнуть сильнее, и лодочки не станет…’
Но ведь нас теперь в лодочке двое! — Верно? А вдвоём совсем уж не так страшно…
Да, издали легче быть правдивым, а потому и близким… Но есть одно положение, при котором лучше, если ‘на глазах’.
Я говорю о нужде.
Издали — нужда вас почти не трогает, а на глазах трогает хотя немного всякого.
Человек, подписавшийся ‘Старый швейцарец’, вложил в письмо ко мне 5 рублей для помощи нуждающимся. И пишет, что по 5 рублей будет приносить каждый месяц.
Спасибо. Большое, от всего сердца, спасибо Вам.
В письме, между прочим, написано:
‘Адрес мой я вам не дам и с вами быть знакомым я не ищу. Потому что если я и люблю людей, но больше ещё люблю свою мечту — по слабости своей…’
Пусть так. Тайная милостыня. Тайная помощь — может быть, единственное настоящее добро, без всякой примеси тщеславия, самолюбия и фальши…
Но всё же, чтобы захотеть помочь, надо видеть нужду собственными глазами.
Возьмите такой пример.
Вы сели обедать. Рядом с вами сидит голодный. Вы едите — он смотрит на вас. Просит. Но вы съедаете весь свой обед и спокойно ложитесь спать!
Разве это возможно? Нет!
Я убеждён, что не найдётся на свете человека, который бы мог с аппетитом съесть свой обед, когда бы за тем же столом будет плакать от голода ребёнок и просить хлеба!
И в то же время мы все делаем это только потому, что эти голодные сидят не за столом, не перед глазами, а где-нибудь в соседнем доме, и мы их лично не знаем…
А ведь для совести-то всё равно! Это для нервной системы разница. Если не слышно, как плачет, не видно, как корчится от голода, — на нервы не действует! А на совесть?
Должно, должно действовать!
И я по мере сил своих буду стараться, чтобы нужда, о которой читатели не знают, стала бы для них видимой…
Вот человек, захворавший ревматизмом и впавший в крайнюю нужду. Он пишет: ‘Родных у меня нет никого. Обратиться за помощью не к кому, работать идти не могу, кушать нечего. Я по этому поводу решил покончить дело всё сразу. Но, хотя мне и не хотелось это, так что я молод, мне ещё 24 года…’
Я написал ему — способен ли он хоть на какой-нибудь труд? И получил ответ: ходить всё-таки могу. Мог бы быть швейцаром или сторожем на даче…
Если кто-нибудь может найти этому человеку место сторожа или швейцара — помогите! Адрес его: Гаваньская ул., д. 44-б, кв. 40, Якову Худикову.
Помогите и ещё одному человеку! Но этому надо помочь не деньгами. Он болен туберкулёзом костей (болезнь не заразительная): ‘Болят обе ноги, одна в полусогнутом положении, другая болит в коленке и в следу, пока ещё хожу на левой, но, пожалуй, скоро будет нельзя…. На молоко и на яйца у меня бы хватило средства, но главное — воздух…’
Человек просит — воздуха!..
Человек просить дать ему угол и приют где-нибудь в деревне. Он так жалостно обещается потерпеть, пока кто-нибудь ему поможет!..
Помогите ему. Если у кого-нибудь есть возможность устроить этого человека в деревне — помогите!
Адрес у меня. Спросите — напишу.
Но большинство писем, на которые мне пришлось отвечать за последние дни, это письма о несчастной любви.
Пишут девушки и женщины, жизнь которых исковеркана неудачной любовью.
Пишут мужчины, которые проклинают жизнь из-за женской измены.
И со стороны — так бы и взял и переставил действующих лиц! Пусть бы мужьям, страдающим от неверных жён, достались эти обманутые жёны, готовые всю жизнь любить одного человека. И наоборот — мужьям, которые ‘направо и налево’, достались бы такие же жёны.
Да вот — поди же — не так делается, как хочется!
Но вопрос о неудачной любви — большой вопрос. И я посвящу ему специальный ‘Ответ’ в пятницу.
Я должен предупредить своих друзей — вот ещё о чём. Ни одно письмо — не оставляется без ответа. Но я физически лишён возможности отвечать сразу на все получаемые за день письма. Значит, поневоле приходится соблюдать очередь. Если несколько дней не получаете ответ — не думайте, что это от невнимания. И не сердитесь. Ответ придёт непременно.
Не запрещайте ещё писать в газете по поводу того или иного письма. Иногда это облегчает возможность сказать нужное для других. Ведь имени и фамилии не узнают — значит, тайна всё равно останется тайной…
4 МАРТА
Велика нужда человеческая. Велики и страдания из-за нужды. Но всё же большинство писем — о неудачной любви. О тяжёлой, разбитой семейной жизни.
И трудно сказать, кто чаще является виновником несчастья — мужчина или женщина? Кажется, мужчина виноват чаще, но есть много писем и от мужчин, жизнь которых исковеркана женщиной.
‘Два года живу с женою, но житьё равносильно смерти…’
‘Жена ушла от меня без всякой причины… Что мне делать, я не знаю, но одному жить я не имею сил — слишком тяжело… Со мной случаются нервные припадки — нигде не могу себе найти покоя…’
‘Несмотря на мою любовь, жена бросила меня на произвол судьбы, стала вести весёлый образ жизни, который я вынести не могу, нет сил смотреть, что тот, кого я безумно люблю, погибает…’
А вот что пишут женщины:
‘Он меня позабыл. Нас разлучила замужняя женщина. Я хочу умереть и дать ему полную свободу. Этого я перенести не могу…’
‘Он ежедневно изменяет мне с первыми встречными женщинами, а придя домой, начинает бить ненавистную ему жену…’
‘Я беременна. И он бросил меня. Я не в состоянии более влачить это горькое существование. Ах, как бы я хотела умереть во время родов. Лучше, чем потом самой себя лишать жизни. А жизнь без него невмоготу…’
И нигде так упорно не подсказывается смерть, как именно в неудачной любви. Нигде страдающим с такой очевидностью не кажется, что смерть — единственный выход. Во всех других случаях всё же есть желание бороться. А здесь — и бороться нечего! С чем бороться? Насильно любить не заставишь. Ну, а если не любить — жизнь теряет всякий смысл, всякий вкус, всякий свет. Точно солнце исчезло. И всё погрузилось в глубокий мрак. Навсегда. Значит — та же могила.
Связь любви и смерти — не случайная.
Тут дело не только в степени отчаяния. Дескать, уж очень больно. Вопрос стоит много глубже.
Любовь — это полное и окончательное слияние двоих (мужчины и женщины) в одно целое. Любящий мужчина — перестаёт быть только мужчиной. Он мужчина плюс то, с чем он соединил себя в любви своей, т. е. плюс женщина.
И наоборот, женщина, любящая мужчину, уже перестаёт быть только собой, она становится частью другого большого целого.
Это идеальная любовь. Это брак. Это то, о чём сказано ‘тайна сия велика есть’.
Полного единства, полного слияния всей духовной и телесной жизни, т. е. любви идеальной, — не бывает никогда. Но всё же бывают различные степени приближения к ней. Может быть большая внутренняя близость и физическое слияние как завершение этой внутренней близости. И может быть полное отсутствие даже простого знакомства и слияние лишь в плоскости чисто физической.
И вот представьте себе такое положение:
Женщина отдаёт себя всю. Она перестала существовать ‘отдельно’. Вся её жизнь, и духовная, и телесная, соединена с тем, кого она любит. Что бы она ни думала, что бы она ни чувствовала, — во всём участвует и он. Потому что ‘она’ и ‘он’ — для неё это ‘одно’ общее, цельное… Но вот он так не любит. Он видит в ней только предмет для физического общения. Его единство чисто физиологическое. И потому, когда женщина перестаёт удовлетворять его, он порывает с ней. Без боли. Без трагедии…
Но подумайте, что будет с той, брошенной женщиной? Ведь от неё буквально отрезается часть её существа. Если бы мы обладали таким же духовным зрением, как и физическим, мы бы увидали, что эта женская душа буквально разрезана, расколота — надвое.
Отсюда и ощущение:
Нельзя жить!
Это психическое ощущение соответствует тому физическому ощущению, которое получилось бы, если бы человеческое тело разрубили надвое, и одна половина сохранила бы жизнь и сознание!
Из души вынули какую-то громадную часть, которую наполнял ‘он’. И вам кажется — до физической ясности, — что жить с такой ‘половинкой души’ — нельзя…
Я говорю — кажется. Потому что живая душа способна к росту. И эта душевная рана — всегда в конце концов зарастает, если, конечно, человек раньше, чем она успеет зарасти, не лишит себя жизни.
Причин, почему так редко бывает настоящая близость, настоящее слияние в любви (не только внешнее — половое, но и душевное), т. е. причин, почему так редки настоящие браки, — очень много.
Всех сразу не укажешь. Я пока скажу о самой простой.
Эта причина:
Взаимный обман!
Обманывать начинают, как только хоть чуточку понравятся друг другу.
Мужчина, ухаживая, — всегда лжёт. Он хочет лучше говорить, чем всегда, он выставляет себя в лучшем освещении, чем он есть. Он играет роль. Он хочет понравиться — и потому инстинктивно создаёт перед женщиной тот тип, который, он чувствует, должен привлечь её внимание.
И женщина влюбляется почти всегда не в действительного мужчину, а в воображаемого. Она принимает плохо ли, хорошо ли сыгранную роль — за действительность.
С другой стороны, и женщина всегда лжёт, кокетничая с мужчиной. Она только старается понравиться — то есть создать из себя такую женщину, которая должна увлечь. Лгут женщины и своими костюмами, и своей душой…
В результате:
Муж узнаёт, что за человек его жена, — только после… свадьбы.
Жена узнаёт, что за человек её муж, — тоже после свадьбы…
Игра брошена. Роли оставлены. Начинается действительность.
А вместе с ней и всевозможные сюрпризы и тяжёлые разочарования…
Это всё говорю я о неудачной любви ‘вообще’.
———-
А теперь отвечу в ‘частности’ тем, кто не указал своего адреса:
Ваня горемычный. Если жена окончательно отказывается с вами жить — вы должны примириться с этим. Упрашивание счастья вам не вернёт. Но ‘умирать’ для того, чтобы дать ей ‘свободу’, — и грешно, и безумно. Безумно потому, что она ту свободу, которая ей нужна, имеет и без вашей смерти: ведь она вовсе не хочет семейной жизни. А вы отнеситесь к ней так, как будто бы человек умер. И начинайте, пережив это горе, жить снова: ведь вы ещё так молоды.
Женщине, которую бьёт муж. Бросьте вашу забитость. Конечно, с детьми на улицу идти нельзя. Надо потерпеть и исподволь найти работу, которая бы дала вам материальное обеспечение. И тогда возьмите своих детей — и уходите от него совсем. Напишите, что вы умеете делать? Где бы могли служить? Я употреблю все усилия, чтобы достать вам место.
Покинутой Наташе. Если студент, которого вы любите, ‘падает вниз’, до последних сил старайтесь сдержать его. Вы сестра милосердия — будьте же и для него подвижницей-сестрой. Но если он уйдёт от вас окончательно, тогда и вам скажу то же, что Ване горемычному. Ведь умирают люди? Пусть и он умрёт для вас. ‘Умирать’ должен тот, кто разлюбил, — а тот, кто любит, должен перестрадать это горе и жить с новыми силами. Вот всё, что могу сказать в газете. Боитесь — распечатают письмо? Дайте адрес до востребования.
6 МАРТА
В Петрограде, насчитывающем около 2,5 миллионов жителей, нельзя найти одного врача, который бы согласился лечить бедного человека бесплатно.
Другими словами, нельзя найти ни одного врача, который бы занимался своим врачебным делом — не только из-за денег!
Обычное возражение: нельзя же самому умереть с голоду. Или: начни принимать бесплатно — никто платить не будет. Возражения эти я решительно отвергаю.
Выход найти очень просто. И умирать с голоду не придётся, и добро будет сделано.
Пусть врач назначит один день в неделю для бесплатных больных.
Как видите, очень просто! Шесть дней для наживы, один день для души — это немного! Это лишь маленькое возвращение долга тому бедному народу, на спине которого все мы сидим…
