ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
КНИГА 42-я
БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВКЪ
(Изъ моихъ воспоминаній).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
Большой человек, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Я зналъ едора Михайловича Достоевскаго не просто какъ знакомаго — онъ былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ увлеченій моей юности, онъ былъ моимъ учителемъ и исповдникомъ. Особенныя обстоятельства помогли моему съ нимъ сближенію съ первой же минуты нашей встрчи, и сближеніе это относится именно къ тому періоду его жизни, когда онъ былъ почти одинокимъ и поддерживалъ сношенія только съ ограниченнымъ кружкомъ своихъ старыхъ друзей.
Къ то время Достоевскій имлъ на меня ршительное вліяніе, и я придавалъ большое значеніе почти каждому сказанному мн имъ слову. Поэтому я имлъ обычай тогда же записывать многіе наши разговоры, его разсказы, и по преимуществу разсказы о себ самомъ. Я храню нкоторыя его интересныя письма. Все это даетъ мн теперь возможность сразу и легко разобраться въ моихъ воспоминаніяхъ, не боясь ошибокъ моей памяти.
Мн только жаль, что я не могу въ настоящее время разсказать всего, что у меня записано и что я помню — я не хочу обвиненій въ нескромности, не хочу много говорить о живыхъ еще людяхъ, и потому мн остается представить только ‘отрывки’ изъ моихъ воспоминаній о едор Михайлович. Жаль мн еще и то, что, говоря о немъ, я неизбжно долженъ говорить и о себ, но самое свойство и форма личныхъ воспоминаній должны въ этомъ оправдать меня передъ читателями.
Достоевскій сдлался любимйшимъ моимъ писателемъ съ той самой поры, когда я прочелъ первую изъ повстей его, попавшуюся мн подъ руку,— а это случилось въ самые ранніе годы моего отрочества. Всякій художникъ-писатель тогда легко овладвалъ моей душой, увлекалъ и заставлялъ переноситься въ міръ своихъ образовъ и фантазій. Но, выходя изъ-подъ этого обаянія я сейчасъ же и отрезвлялся. Не то было со мной при чтеніи Достоевскаго.
Это чтеніе составляло для меня высочайшее наслажденіе и въ то же время муку. Страстный, страдающій авторъ съ первой же страницы схватывалъ меня и уносилъ противъ воли въ свое мрачное царство, гд онъ собиралъ все, что только есть томнаго, больного, мучительнаго и безобразнаго въ нашей общественной и личной жизни, гд свтлые и здоровые образы являются какъ исключеніе. Я чувствовалъ, что онъ вскрываетъ такую глубину человческаго ‘я’ и освщаетъ въ ней такія явленія, что становилось страшно. Онъ находилъ выраженіе самымъ неуловимйшимъ ощущеніямъ и мыслямъ. Это былъ какой-то, горячечный сонъ — яркій, мучительный, потрясающій. Грезилось что-то огромное, сложное. Все перепутано, все кружится, несется въ страстномъ вихр, и надъ всмъ этимъ царитъ одно томительное, давящее, и необычайное, сильное ощущеніе. И вдругъ этотъ мракъ, этотъ ужасъ озаряются кроткимъ свтомъ, раздается голосъ любви, прощенія, примиренія. Страхъ отходитъ изъ глубины души, поднимаются тихія слезы…
Чтеніе окончено, но впечатлніе его остается надолго. Нервы потрясены, мысль работаетъ. Этотъ горячечный сонъ, въ которомъ почти всегда такая путаница образовъ, положеній, въ которомъ все сбито въ одну кучу, часто пригнано въ одно мсто, къ одной минут, не смотря на всю свою видимую фантастичность, оказывается полнымъ самой живой, самой глубочайшей жизненной правды.
Этотъ мучительный міръ, эти стоны и вопли страждущей, загрязненной души человческой, порывающейся изъ своей грязи, ищущей правды и свта и спасаемой любовью — были всегда близки и понятны даже полуребенку, не знавшему жизни. Но время шло, и то, что сначала воспринималось только инстинктивно чуткими нервами, съ каждымъ годомъ сознательне и ясне запечатлвалось въ мысли.
Появленіе ‘Преступленія и наказанія’ было для меня огромнымъ событіемъ. Я читалъ эту книгу дни и ночи, кончалъ и опять перечитывалъ. Я очень много пережилъ въ то время и вышелъ изъ этой школы совсмъ измненнымъ.
Потомъ, каждаго новаго романа Достоевскаго я дожидался съ лихорадочнымъ волненіемъ. Но я дожидался не одного романа, но и его автора, потому что этотъ авторъ выступалъ изъ-за каждой строки, и я, никогда не видавъ его, былъ уже съ нимъ близко знакомъ и горячо любилъ его.
Все, что можно было узнать о немъ, объ его жизни —я узнавалъ, но этого оказывалось очень мало: я не встрчался съ людьми, хорошо его знавшими… Еще прошли года, и именно т года первой юности, которые играютъ такую важную роль въ жизни каждаго человка, когда идетъ такая неутомимая внутренняя работа. Измнялись мысли, взгляды, вкусы, многое передлывалось — оставалось, однако, неизмннымъ вліяніе творчества Достоевскаго и его собственнаго нравственнаго образа, запечатлннаго въ его твореніяхъ.
Я кончилъ университетскій курсъ, перехалъ изъ Москвы на житье въ Петербургъ, только что начиналъ знакомиться съ самостоятельной жизнью. У меня не было никакихъ знакомствъ съ литературными кружками и хотя Алексй еофилактовичъ Писемскій далъ мн, передъ отъздомъ изъ Москвы, нсколько рекомендательныхъ писемъ къ его петербургскимъ пріятелямъ-литераторамъ — я не воспользовался этими письмами. Я печаталъ гд приходилось лирическія пьески безъ своей подписи, и этимъ все ограничивалось.
Въ самомъ конц 1872 года, я прочелъ въ газетахъ объявленіе объ изданіи журнала ‘Гражданинъ’ подъ редакціей Достоевскаго. Я думалъ, что онъ все еще заграницей, но вотъ онъ здсь, въ одномъ город со мною, я могу его видть, говорить съ нимъ. Меня охватила радость, волненіе. Я былъ ужасно молодъ и не сталъ задумываться: сейчасъ, же отправился въ редакцію ‘Гражданина’ узнать адресъ новаго редактора. Мн дали этотъ адресъ. Я вернулся къ себ, заперся и всю ночь напролетъ писалъ Достоевскому. Мн любопытно было бы прочесть теперь письмо это. Можетъ быть въ немъ было очень много лишняго, но во всякомъ случа я сказалъ ему все, что могъ сказать человку, котораго любилъ такъ долго и который имлъ на меня такое вліяніе.
На слдующее утро я послалъ это письмо по почт и ждалъ. Прошло три, четыре дня — никакого отвта. Но я нисколько не смущался, былъ совершенно увренъ, что Достоевскій не можетъ мн не отвтить.
Наступилъ новый 1878 годъ. Перваго января, вернувшись къ себ поздно вечеромъ и подойдя къ письменному столу, я увидлъ среди дожидавшихся меня писемъ визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянулъ — ‘едоръ Михайловичъ Достоевскій’.
Съ почти остановившимся сердцемъ я прочелъ слдующее:
‘Любезнйшій Всеволодъ Сергевичъ, я все хотлъ вамъ написать, но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь зазжаю и не застаю васъ къ величайшему сожалнію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.’
‘Крпко жму вашу руку. Вашъ . Достоевскій’.
Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мн отвтитъ, но эти простыя и ласковыя слова, это посщеніе незнакомаго юноши (въ письм своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мн такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ начал восьмого я похалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 рот. Я нашелъ домъ No 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мн указали отдльный флигелекъ въ глубин двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мн сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нсколько разъ и уже съ видимымъ недоумніемъ повторила: ‘Да вамъ что же угодно?’
— Дома едоръ Михайловичъ?— наконецъ, проговорилъ я.
— Дома-съ, а барыни нту — въ театр.
Я взобрался по узкой, темной лстниц, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.
— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя,— сказала горничная я скрылась.
Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинет. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горли дв свчи, лежало нсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стн рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ, этотъ диванъ служилъ и кроватью едору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тмъ же красноватымъ, уже совсмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мн въ глаза черезъ восемь лтъ, на первой панихид… Затмъ нсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замтилъ — я увидлъ только сутуловатую фигуру, сидвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ вход и вставшую мн навстрчу.
Передо мною былъ человкъ небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечій, казавшійся гораздо моложе своихъ 52 лтъ, съ негустой русой бородою, высокимъ лбомъ, у котораго пордли, но не посдли мягкіе, тонкіе волосы, съ маленькими, свтлыми карими глазами, съ некрасивымъ и на первый взглядъ простымъ лицомъ. Но это было только первое и мгновенное впечатлніе — это лицо сразу и навсегда запечатлвалось въ памяти, оно носило на себ отпечатокъ исключительной, духовной жизни. Замчалось въ немъ и много болзненнаго — кожа была тонкая, блдная, будто восковая. Лица, производящія подобное впечатлніе, мн приходилось нсколько разъ видть въ тюрьмахъ:— это были вынесшіе долгое одиночное заключеніе фанатики-сектанты. Потомъ я скоро привыкъ къ его лицу и уже не замчалъ этого страннаго сходства и впечатлнія, но въ этотъ первый вечеръ, оно меня такъ поразило, что я не могу его не отмтить…
Я назвалъ себя. Достоевскій ласково, добродушно улыбнулся, крпко сжалъ мою руку, и тихимъ, нсколько глухимъ голосомъ сказалъ:
— Ну, поговоримъ…
Онъ усадилъ меня на стулъ передъ столомъ, слъ рядомъ со мною и началъ набивать толстыя, большія папиросы, часто поднимая на меня тихіе, ласковые глаза.
Онъ, конечно, сразу же замтилъ, что передъ нимъ совершенно смущенный и взволнованный юноша и сумлъ такъ отнестись ко мн, что чрезъ нсколько минутъ моего смущенія какъ не бывало. Мы встртились будто старые и близкіе знакомые посл непродолжительной разлуки. Онъ разсказывалъ мн о своихъ длахъ и обстоятельствахъ по поводу новой его должности редактора ‘Гражданина’, передавалъ свои планы, надежды, которыя онъ возлагалъ на это дло.
— Только не знаю, не знаю, какъ справлюсь со всмъ этимъ какъ разберусь… вотъ у меня есть сюжетъ для повсти, хорошій сюжетъ, я разсказалъ М. и онъ умоляетъ меня написать для ‘Гражданина’, но вдь это помшаетъ ‘Дневнику’, не могу же я два дла разомъ, никогда не могъ, если писать разомъ дв различныя вещи — об пропали… ну вотъ и не знаю самъ да что ршиться… нынче всю ночь объ этомъ продумаю…
Насколько могъ, я отстаивалъ ‘Дневникъ’, особенно на первое время.
— Вдь это,— замтилъ я,— такая удобная форма говорить о самомъ существенномъ, прямо и ясно высказаться.
— Прямо и ясно высказаться!— повторилъ онъ.— Чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будетъ, но нельзя, голубчикъ, сразу, никакъ нельзя, разв я объ этомъ не думалъ, не мечталъ!… да что же длать… ну, и потомъ, есть вещи, о которыхъ если вдругъ, такъ никто даже и не повритъ. Вотъ хоть бы о Блинскомъ (онъ раскрылъ No ‘Гражданина’ съ первымъ своимъ ‘Дневникомъ писателя’), разв тутъ я все сказалъ, разв то я могъ бы сказать! И совсмъ то, совсмъ его не понимаютъ. Я хотлъ бы просто привести его собственныя слова,— и больше ничего… ну, и не могъ.
— Да почему же?
— По непечатности.
Онъ передалъ мн одинъ разговоръ съ Блинскимъ, который, дйствительно, напечатать нельзя и который вызвалъ съ моей стороны замчаніе, что вдь отъ слова до дла еще далеко, у каждаго человка могутъ быть самыя чудовищныя быстролетныя мысли и, однако, эти мысли никогда не превращаются въ дло, и только иные люди, въ извстныя минуты, любятъ съ напускнымъ цинизмомъ какъ бы похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.
— Конечно, конечно, только Блинскій-то былъ не таковъ, онъ если сказалъ, то могъ и сдлать, это была натура простая, цльная, у которой слово и дло вмст. Другіе сто разъ задумаются, прежде чмъ ршиться, и все же никогда не ршатся, а онъ нтъ. И знаете, теперь, вотъ въ послднее время, все больше и больше разводится такихъ натуръ: сказалъ — и сдлалъ, застрлюсь — и застрлился, застрлю — и застрлилъ. Все это — цльность, прямолинейность… и, о, какъ ихъ много, а будетъ и еще больше — увидите!..
Я не замчалъ, какъ шло время. Переходя отъ одного къ другому, мы начали сообщать другъ другу свднія о самихъ себ. Я жадно ловилъ каждое его слово. Онъ спросилъ меня о год и дн моего рожденья и сталъ припоминать:
— Постойте, гд я былъ тогда?.. въ Перми… мы шли въ Сибирь… да, это въ Перми было…
Онъ разсказалъ, между прочимъ, объ одномъ человк, который имлъ на него самое сильное вліяніе. Это былъ нкто Шидловскій. Черезъ нсколько лтъ, когда я просилъ едора Михайловича сообщить мн нкоторыя біографическія и хронологическія свднія для статьи о немъ, которую я готовилъ къ печати, онъ говорилъ мн:
— Непремнно упомяните въ вашей стать о Шидловскомъ, нужды нтъ, что его никто не знаетъ и что онъ не оставилъ посл себя литературнаго имени. Ради Бога, голубчикъ, упомяните — это былъ большой для меня человкъ и стоитъ онъ того, чтобъ его имя не пропало…’
Шидловскій, по разсказамъ Достоевскаго, былъ человкъ, въ которомъ мирилась бездна противорчій: онъ имлъ ‘громадный’ умъ и талантъ, не выразившійся ни однимъ писанымъ словомъ и умершій вмст съ нимъ, кутежъ и пьянство — и постриженіе въ монахи. Умирая, онъ сдлалъ Богъ знаетъ что: онъ былъ тоже въ Сибири, на каторг, когда его выпустили, то изъ желза своихъ кандалъ онъ сдлалъ себ кольцо, носилъ его постоянно и умирая — проглотилъ это кольцо…
Мн хотлось узнать что-нибудь достоврное объ этой ужасной болзни — падучей, которою, какъ я слышалъ, страдалъ Достоевскій, но, конечно, я не могъ ршиться даже и издали подойти къ этому вопросу. Онъ самъ будто угадалъ мои мысли и заговорилъ о своей болзни. Онъ сказалъ мн, что недавно съ нимъ былъ припадокъ.
— Мои нервы разстроены съ юности,— говорилъ онъ.— Еще за два года до Сибири, во время разныхъ моихъ литературныхъ непріятностей и ссоръ, у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болзнь. Разсказать я не могу этахъ отвратительныхъ ощущеній, но живо ихъ помню, мн часто казалось, что я умираю, ну вотъ право — настоящая смерть приходила и потомъ уходила. Я боялся тоже летаргическаго сна. И странно — какъ только я былъ арестованъ — вдругъ вся эта моя отвратительная болзнь прошла, ни въ пути, ни на каторг въ Сибири и никогда потомъ я ее не испытывалъ — я вдругъ сталъ бодръ, крпокъ, свжъ, спокоенъ… Но во время каторги со мной случился первый припадокъ падучей и съ тхъ поръ она меня не покидаетъ {Посл кончины . М. Достоевскаго былъ поднятъ вопросъ о томъ, когда появились у него первые припадки падучей болзни — до Сибири или посл. Оказались разногласія. Нкоторыя близкія къ . М. лица утверждали, что онъ страдалъ падучей задолго до ссылки въ Сибирь. Быть можетъ, онъ самъ спуталъ. Я же привожу дословно его разсказъ мн, который записалъ тогда же, вернувшись домой, и въ которомъ, поэтому, не можетъ быть ошибки. Вс. С.}. Все, что было со мною до этого перваго припадка, каждый малйшій случай изъ моей жизни, каждое лицо,мною встрченное, все, что я читалъ, слышалъ — я помню до мельчайшихъ подробностей. Все, что началось посл перваго припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсмъ людей, которыхъ зналъ хорошо, забываю лица. Забылъ все, что написалъ посл каторги, когда дописывалъ ‘Бсы’, то долженъ былъ перечитывать все сначала, потому что перезабылъ даже имена дйствующихъ лицъ…
Онъ разсказалъ мн о своей недавней, второй женитьб, о дтяхъ.
— Жена въ театр, дти спятъ,— въ слдующій разъ увидите… да вотъ — карточка моей маленькой дочки, ее я зову — Лиля. Она тутъ похожа.
Видя, что карточка мн нравится, онъ сказалъ:
— Возьмите ее себ.
Потомъ говорилъ о четырехъ послднихъ годахъ своей жизни за границей, о русскихъ людяхъ, превратившихся въ европейцевъ и возненавидвшихъ Россію, и главнымъ образомъ объ одномъ изъ нихъ, хорошо всмъ извстномъ человк… говорилъ о страсти къ рулетк, о всякой страсти, о любви… Онъ меня исповдывалъ…
— Нтъ, кто любитъ, тотъ не разсуждаетъ,— знаете ли какъ любятъ! (и голосъ его дрогнулъ и онъ страстно зашепталъ): если вы любите чисто и любите въ женщин чистоту ея и вдругъ убдитесь, что она потерянная женщина, что она развратна — вы полюбите въ ней ея развратъ, эту гадость, вамъ омерзительную, будете любить въ ней… вотъ какая бываетъ любовь!..
Было поздно, я сталъ прощаться. Онъ взялъ меня за руку и удержавъ, сказалъ, что ему бы хотлось непремнно ввести меня въ тотъ литературный кружокъ, къ которому онъ теперь принадлежитъ.
— Вы тамъ встртите очень интересныхъ, очень, очень умныхъ и хорошихъ людей…
— Нисколько въ этомъ не сомнваюсь, только я то буду самымъ плохимъ пріобртеніемъ для этихъ людей. Знаете ли, что я удивительно неловокъ, конфузливъ до болзни и иногда способенъ молчать какъ убитый… Если я сегодня, съ вами, не таковъ, то вдь это потому, что я много лтъ ждалъ сегодняшняго вечера, тутъ совсмъ другое…
— Нтъ, васъ непремнно нужно вылечить — ваша болзнь мн хорошо понятна, я самъ страдалъ отъ нея не мало… Самолюбіе, ужасное самолюбіе — отсюда и конфузливость… Вы боитесь впечатлнія, производимаго вами на незнакомаго человка, вы разбираете ваши слова, движенія, упрекаете себя въ безтактности нкоторыхъ словъ, воображаете себ то впечатлніе, которое произведено вами — и непремнно ошибаетесь: впечатлніе произведено непремнно другое, а все это потому, что вы себ представляете людей гораздо крупне, чмъ они есть, люди несравненно мельче, просте, чмъ вы ихъ себ представляете…
Я долженъ былъ съ нимъ согласиться, далъ слово исполнить его желаніе и мы условились, что черезъ нсколько дней онъ вывезетъ меня въ литературный свтъ.
Пріемъ, сдланный мн Достоевскимъ, и этотъ вечеръ, проведенный въ откровенной съ нимъ бесд, конечно, способствовали нашему скорому сближенію. Я спшилъ къ нему въ каждую свободную минуту, и если мы не видлись съ нимъ въ продолженіе недли, то онъ ужъ и пенялъ мн.
По привычк, онъ работалъ ночью, засыпалъ часовъ въ семь утра и вставалъ около двухъ. Я заставалъ его обыкновенно въ это время въ его маленькомъ, мрачномъ и бдномъ кабинетик. На моихъ глазахъ, въ эти послднія восемь лтъ, онъ перемнилъ нсколько квартиръ и вс он были одна мрачне другой, и всегда у него была неудобная комната, въ которой негд было повернуться. Онъ сидлъ передъ маленькимъ письменнымъ столомъ, только что умывшись и причесавшись, въ старомъ пальто, набивая свои толстыя папиросы, курилъ ихъ одна за другою, прихлебывая крпчайшій чай или еще боле крпкій кофе. Почти всегда я заставалъ его въ это время въ самомъ мрачномъ наустроеніи духа. Это сейчасъ же и было видно: брови сдвинуты, глаза блестятъ, блдное какъ воскъ лицо, губы сжаты.
Въ такомъ случа, онъ обыкновенно начиналъ съ того, что молча и мрачно протягивалъ мн руку и сейчасъ же принималъ такой видъ, какъ будто совсмъ даже и не замчаетъ моего присутствія. Но я ужъ хорошо зналъ его и не обращалъ на это вниманія, а спокойно усаживался, закуривалъ папиросу и бралъ въ руки первую попавшуюся книгу.
Молчаніе продолжалось довольно долго, и только время отъ времени, отрываясь отъ набиванія папиросъ или проглядыванія газеты, онъ искоса на меня поглядывалъ, раздувалъ ноздри и тихонько крякалъ. Я ужасно любилъ его въ эти минуты и часто мн очень трудно бывало удержаться отъ улыбки. Онъ, конечно, замчалъ, что и я на него поглядываю. Онъ выжидалъ, по мое упрямство часто побждало. Тогда онъ откладывалъ газету и обращалъ ко мн свое милое, изо всхъ силъ старавшееся казаться злымъ лицо.
— Разв такъ длаютъ порядочные люди?— сквозь зубы говорилъ онъ,— пришелъ, взялъ книгу, сидитъ и молчитъ!..
— А разв такъ порядочные люди принимаютъ своихъ постителей?— отвчалъ я, подсаживаясь къ пому,— едва протянулъ руку, отвернулся и молчитъ!
Онъ тоже улыбался и каждый разъ, въ знакъ примиренія, протягивалъ мн свои ужасныя папиросы, которыхъ я никогда не могъ курить.
— Вы это читали?— продолжалъ онъ, берясь за газету.
И тутъ начиналъ высказываться о какомъ-нибудь вопрос дня, о какомъ-нибудь поразившемъ его извстіи. Мало-по-малу, онъ одушевлялся. Его живая, горячая мысль переносилась отъ одного предмета къ другому, все освщая своеобразнымъ яркимъ свтомъ.
Онъ начиналъ мечтать вслухъ, страстно, восторженно о будущихъ судьбахъ человчества, о судьбахъ Россіи.
Эти мечты бывали иногда несбыточны, ого выводы казались парадоксальными. Но онъ говорилъ съ такимъ горячимъ убжденіемъ, такъ вдохновенно и въ то же время такимъ пророческимъ тономъ, что очень часто я начиналъ и самъ ощущать восторженный трепетъ, жадно слдилъ за его мечтами и образами, и своими вопросами, вставками, подливалъ жару въ его фантазію.
Посл двухъ часовъ подобной бесды, я часто выходилъ отъ него съ потрясенными нервами, въ лихорадк. Это было то же самое, что и въ т годы, когда, еще не зная его, я зачитывался его романами. Это было какое-то мучительное, сладкое опьяненіе, пріемъ своего рода гашиша.
Приходя къ нему вечеромъ, часовъ въ восемь, я заставалъ его посл только что оконченнаго имъ поздняго обда и тутъ ужъ не приходилось повторять утренней сцены — молчанія и незамчанія другъ друга. Тутъ онъ бывалъ обыкновенно горадо спокойне и веселе. Тотъ же черный кофе, тотъ же черный чай стояли на стол, т же толстыя папиросы выкуривались, зажигаясь одна о другую.
Разговоръ обыкновенно велся на боле близкія, боле осязательныя темы.
Онъ былъ чрезвычайно ласковъ, а когда онъ длался ласковымъ, то привлекалъ къ себ неотразимо. Въ такомъ настроеніи онъ часто повторялъ слово ‘голубчикъ’. Это дйствительно особенно ласковое слово любятъ очень многіе русскіе люди, но я до сихъ поръ не зналъ никого, въ чьихъ устахъ оно выходило бы такимъ задушевнымъ, такимъ милымъ.
— Постойте, голубчикъ!— часто говорилъ онъ, останавливаясь среди разговора.
Онъ подходилъ къ своему маленькому шкафику, отворялъ его и вынималъ различныя сласти: жестянку съ королевскимъ черносливомъ, свжую пастилу, изюмъ, виноградъ. Онъ ставилъ все это на столъ и усиленно приглашалъ хорошенько заняться этими вещами. Онъ былъ большой лакомка, я не уступалъ ему въ этомъ. И во время дальнйшаго разговора мы не забывали жестянку и корзиночки.
Часто, по средамъ, просидвъ часовъ до десяти, мы отправлялись съ нимъ въ тотъ литературный кружокъ, въ который онъ ввелъ меня. Это было довольно далеко, но шли ли мы, или хали, онъ почти всегда упорно молчалъ дорогой, и я даже замчалъ, что онъ дйствительно не слышитъ обращенныхъ къ нему вопросовъ.
Онъ появлялся въ кабинет хозяина, гд ужь обыкновенно были налицо нкоторые изъ боле или мене замчательныхъ литературныхъ и общественныхъ дятелей, появлялся какъ-то сгорбившись, мрачно поглядывая, сухо раскланиваясь и здороваясь, будто все это были его враги, или по меньшей мр очень непріятные ему люди. Но проходило нсколько минутъ и онъ оживлялся, начиналъ говорить, спорить, и почти всегда оказывался центромъ собравшагося общества.
Онъ былъ больнымъ, раздражительнымъ и искреннимъ человкомъ, а потому въ словахъ его, мнніяхъ и сужденіяхъ часто встрчались большія противорчія, но былъ ли онъ правъ, или не правъ, о чемъ бы ни говорилъ, онъ всегда говорилъ съ одинаковымъ жаромъ, съ убжденіемъ, потому что высказывалъ только то, о чемъ думалъ и во что врилъ въ данную минуту.
Его редакторская дятельность, на которую онъ возлагалъ такія надежды въ первое наше свиданіе, оказалась не вполн удачной, что, впрочемъ, можно было сразу предвидть, зная характеръ его и обстоятельства. Репутація журнала была уже составлена, противъ него уже рзко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На новаго редактора со всхъ сторонъ посыпались насмшки, глупыя и пошлыя. Автора ‘Преступленія и наказанія’ и ‘Записокъ изъ Мертваго дома’ называла сумасшедшимъ, маньякомъ, отступникомъ, измнникомъ, приглашали даже публику идти на выставку въ Академію Художествъ и посмотрть тамъ портретъ Достоевскаго, работы Перова, какъ прямое доказательство, что это сумасшедшій человкъ, мсто котораго въ дом умалишенныхъ.
По своей натур болзненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевскій не могъ не обращать вниманія на этотъ возмутительный лай. Какъ ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, онъ покупалъ каждый номеръ газеты, гд о немъ говорилось, читалъ, перечитывалъ и волновался.
Онъ мечталъ въ первое время заставить общество слушать себя я своихъ единомышленниковъ посредствомъ редактируемаго имъ журнала, но скоро убдился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журналъ начался слишкомъ односторонне, и, хотя къ его редакціи примыкало нсколько умныхъ и талантливыхъ людей, но ихъ было очень мало и, имя другія обязанности, они не могли отдавать журналу вс свои силы. Затмъ, у журнала были слишкомъ небольшія матеріальныя средства, случайные сотрудники были такъ плохи, что выбирать изъ нихъ было почти нечего.
Наконецъ, Достоевскій не былъ вполн самостоятеленъ какъ редакторъ, но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ человкомъ, плохимъ администраторомъ, онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ человкъ порыва, увлеченія…
Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рук, онъ находился въ возбужденномъ состояніи.
— Что это? что вы читаете?
— Что я читаю?!— сейчасъ же отправляйтесь и купите эту книгу — это повсти Кохановской.
— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя повсти, не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.
— Стыдитесь!— закричалъ онъ,— какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за повсти?— я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы ‘Преступленіе и наказаніе’, ‘Записки изъ Мертваго дома’, чтобы только подписаться подъ этими повстями… Вотъ это какая книга!— Да я не знаю, гд у насъ лучшія, есть ли он?! кто такъ пишетъ!..
Противорчить ему, доказывать, что онъ самъ фантазируетъ на тему автора и восхищается плодами своей фантазіи, было невозможно.
А на слдующій же день, именно на слдующій день, онъ,говорилъ:
— Нтъ, наши женщины совсмъ не умютъ писать, вотъ, напримръ, Кохановская, у ней есть талантъ, есть чувство, даже кой-какія мысли, но какъ она пишетъ, какъ пишетъ!.. разв можно такъ писать?!
— Помилуйте, едоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать вс свои романы, чтобы подписаться подъ ея повстями!— невольно крикнулъ я.
Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:
— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.
И я убжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканун, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлніе минуты…
Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убжденіе, что изъ дла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать дв работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картин.
Въ начал 1874 года, онъ сталъ мн все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лта и лтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рже. Какъ то онъ захалъ ко мн и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нсколько дней долженъ зассть на гауптвахту въ качеств редактора ‘Гражданина’.
Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мн Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.
— А я къ вамъ знаете откуда?— сказалъ онъ,— отъ узника: сидитъ нашъ едоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.
— Въ какомъ же онъ настроеніи?
— Въ самомъ лучшемъ, непремнно отправляйтесь.
Мы побесдовали нсколько минутъ, и я похалъ въ извстный уголокъ Снной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ едора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнат, гд кром него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человкъ, плохо одтый и съ самой безцвтной физіономіей.
едоръ Михайловичъ сидлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мн обрадовался, обнялъ и поцловалъ меня.
— Ну, вотъ и хорошо, что пришли,— ласково заговорилъ онъ, а то вы совсмъ пропали въ послднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мн что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.
— Да я и не думаю сердиться, дйствительно не за что, напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигд не бываю, по цлымъ днямъ сижу дома.
Онъ задумался.
— Да, вотъ, я такъ и ршилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.
Я оглянулся на молодого человка, бывшаго въ комнат.
едоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извстныя минуты было одною изъ его привычекъ.
— Не обращайте вниманія,— шепнулъ онъ,— я ужъ его всячески пробовалъ, но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стсняться.
И дйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидтеля.
— Видите, что я хотлъ вамъ сказать,— заговорилъ Достоевскій,— такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мн хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болзнь, можетъ быть, въ нсколько иной форм, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вдь я вамъ разсказывалъ — мн тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсмъ новымъ человкомъ сдлался… И только что было ршено, такъ сейчасъ вс мои муки и кончилась, еще во время слдствія. Когда я очутился въ крпости, я думалъ, что тутъ мн и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совсмъ успокоился. Вдь я тамъ что длалъ?.. я писалъ ‘Маленькаго героя’ — прочтите, разв въ немъ видно озлобленіе муки? Мн снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чмъ дальше, тмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Вс мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь он только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!
Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмяться и не обнять его.
— едоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мн будете совтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!
Одъ самъ улыбнулся.
— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.
— Не въ одной Сибири каторга,— сказалъ я,— ее можно найти и здсь, но я все же себ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее, меня дйствительно начинаетъ одолвать невыносимая апатія и хотлось бы изъ нея выхода.
— Такъ придумайте… придумайте, ршитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сдлайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ слдуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь, ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предмет, въ каждой вещиц, въ каждомъ слов, сколько счастья!.. Знаете ли, мн вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мн столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще цнилъ свое счастіе, я тогда научился наслаждаться всмъ, но вернись теперь то время, я бы еще вдвойн наслаждался…
Онъ еще долго говорилъ на эту тему, а потомъ вдругъ схватилъ книгу, за которой я засталъ его, и сказалъ:
— Вотъ чмъ я теперь зачитываюсь: это вещь замчательная, великая вещь!.. прочтите ее непремнно.
Книга была: ‘Les Miserables’ Виктора Гюго. И горячая похвала этой книг, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатлніемъ. Достоевскій, до послднихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ ‘Les Miserables’ есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что мстами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору ‘Преступленія и наказанія’ совсмъ уже нечего преклоняться передъ ‘Les Miserables’,— онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книг то, чего въ ней нтъ…
Между тмъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня създить къ его жен, успокоить ее, сказать, что онъ совсмъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.
— Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала, а то вдь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…
Достоевскій осуществилъ свое желаніе — освободился отъ peдакторства ‘Гражданина’ и слдующую зиму прожилъ въ Старой Рус, приготовляя къ печати новый романъ — ‘Подростокъ’.
Въ начал 1875 года, онъ пріхалъ на нсколько дней въ Петербургъ и навстилъ меня. Я встрчалъ его совсмъ въ новой обстановк, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его посщенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увидлъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.
Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.
— Скажите мн, скажите прямо — какъ вы думаете: завидую ли я Льву Толстому?— проговорилъ онъ, поздоровавшись со мною и пристально глядя мн въ глаза.
Я конечно очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не зналъ его, но я ужъ давно привыкъ къ самымъ неожиданнымъ ‘началамъ’ нашихъ встрчъ и разговоровъ.
— Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать,— отвчалъ я.— У васъ обоихъ свои особыя дороги, на которыхъ вы не встртитесь — ни вы у него ничего не можете отнять, ни онъ у васъ ничего не отниметъ. На мой взглядъ между вами не можетъ быть соперничества, а слдовательно и зависти съ вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значитъ этотъ вопросъ, разв васъ кто нибудь обвиняетъ въ зависти?
— Да, именно, обвиняютъ въ зависти… И кто же? Старые друзья, которые знаютъ меня лтъ двадцать…
Онъ назвалъ этихъ старыхъ друзей.
— Что же, они такъ прямо вамъ это и высказали?
— Да, почти прямо… Эта мысль такъ въ нихъ засла, что они даже не могутъ скрыть ее — проговариваются въ каждомъ слов.
Онъ раздражительно заходилъ по комнат. Потомъ вдругъ остановился, взялъ меня за руку, и тихо заговорилъ, почти зашепталъ:
— И знаете ли, вдь я дйствительно завидую, но только не такъ, о, совсмъ не такъ, какъ они думаютъ! Я завидую его обстоятельствамъ, а именно вотъ теперь… Мн тяжело такъ работать, какъ я работаю, тяжело спшить… Господи, и всю то жизнь!.. Вотъ я недавно прочитывалъ своего ‘Идіота’, совсмъ его позабылъ, читалъ какъ чужое, какъ въ первый разъ… Тамъ есть отличныя главы… хорошія сцены… у, какія! Ну, вотъ… помните свиданіе Аглаи съ княземъ, на скамейк?.. Но я все же таки увидлъ, какъ много недодланнаго тамъ, спшнаго… И всегда вдь такъ — вотъ и теперь: ‘Отечественныя Записки’ торопятъ, поспвать надо… впередъ заберешь — отрабатывай, и опять впередъ… и такъ всегда!.. Я не говорю объ этомъ никогда, не признаюсь, но это меня очень мучитъ. Ну, а онъ обезпеченъ, ему нечего о завтрашнемъ дн думать, онъ можетъ отдлывать каждую свою вещь, а это большая штука — когда вещь полежитъ уже готовая и потомъ перечтешь ее и исправишь. Вотъ и завидую… завидую, голубчикъ!..
— Конечно, все это такъ, сказалъ я,— и все это очень грустно. Но обыкновенно на подобныя разсужденія замчаютъ, что необходимость работать — большая помощь для работы, что при обезпеченности легко можетъ явиться лнь.
— И это бываетъ, конечно, но если кто залнится и ничего не скажетъ, такъ значитъ ему и нечего сказать!
Онъ вдругъ успокоился и сдлался кроткимъ и ласковымъ.
Такіе внезапные переходы бывали съ нимъ часто.
Это свиданіе мн особенно памятно потому, что нашъ дальнйшій разговоръ больше чмъ когда либо убдилъ меня въ его ко мн участіи. Совты, которые я въ тотъ день получилъ отъ него, принесли мн не мало пользы и долго служили большою нравственной поддержкой. Но все это уже мое личное дло и я ограничиваюсь только приведеннымъ выше разговоромъ о ‘зависти’. Я счелъ себя вправ передать его, потому-что онъ указываетъ на печальную сторону дятельности многихъ нашихъ писателей, и по преимуществу дятельности Достоевскаго.
Я знаю, въ какую тоску, въ какое почти отчаяніе приводили его иногда отсутствіе денежныхъ средствъ, забота о завтрашнемъ дн, о нуждахъ семьи. Онъ почти всю жизнь не выходилъ изъ денежныхъ затрудненій, никогда не могъ отдохнуть, успокоиться.
Все это тяжело отзывалось на его произведеніяхъ и почти ни однимъ изъ нихъ онъ не былъ доволенъ. Онъ работалъ всегда торопясь, часто не успвая даже прочитать имъ написаннаго. А между тмъ вдь онъ писалъ не легкіе разсказы. У него иногда, въ горячія, вдохновенныя минуты, выливались глубоко-поэтическія сцены, страницы красоты необыкновенной, которыхъ очень много въ каждомъ его роман. Но этого было мало: у него бывали глубокія психологическія задачи, въ его голов мелькали оригинальныя и замчательныя ршенія серьезныхъ нравственныхъ вопросовъ. Тутъ минутъ горячаго вдохновенія оказывалось недостаточно, требовалась спокойная работа мысли, а обстоятельства не давали его мысли спокойно работать. Потому то въ его романахъ такъ много неяснаго, запутаннаго, потому то его романы, и въ особенности послдніе, широко задуманные, въ общемъ производятъ впечатлніе только матерьяла для настоящихъ романовъ, представляютъ собою нчто странное, тяжелое, страдающее отсутствіемъ художественной формы.
Больной, измученный, онъ уставалъ больше и больше, но уставалъ не мыслью, не чувствомъ, а просто уставалъ физически. Ему трудно становилось работать и онъ работалъ медленно. Онъ заране продавалъ свой романъ, который ожидали съ нетерпніемъ. Редакція то и дло понуждала его высылать скоре рукопись. Эти понужденія раздражали его, онъ волновался, спшилъ, посылалъ начало и потомъ, торопясь продолженіемъ, почти забывалъ это начало. По мр развитія романа являлась необходимость измнять то то, то другое, но исполнить этого уже не было возможности — то, что нужно было измнить и переработать, оказывалось уже напечатаннымъ. Такимъ образомъ являлись великолпные эпизоды, но въ общемъ романъ представлялъ довольно безформенное и во всякомъ случа невыдержанное произведеніе.
Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему болзненно хотлось, чтобы другіе не замчали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому замчаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…
Но я свидтельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорблъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ блдное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.
Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о ‘Подростк’, указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ нсколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встртилъ меня какъ человка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хотлъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мн, что я ошибался въ стать моей.
Дло было въ старик Макар Иванович, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ дйствующихъ лицъ ‘Подростка’.
Онъ сталъ объяснять мн Макара Ивановича. И конечно теперь я ужъ не могу взять на себя безпристрастнаго сужденія о ‘Подростк’: я знаю этотъ романъ не такимъ, каковъ онъ въ печати, а такимъ, каковъ онъ былъ въ замысл автора.
Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожалть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мн тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увидли бы одинъ изъ прекраснйшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.
— Такъ вотъ что такое Макаръ!— сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую рчь и мгновенно ослабвая.— И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совсмъ не то, что вы меня обидли, и я имлъ полное право на васъ сердиться?!
Мн тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатлнія, которое произвели на него слова мои: онъ сдлался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сидлъ нсколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови — и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и тни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.
— Голубчикъ!— сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово.— Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно, но мн было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного мста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..
Онъ предложилъ мн вмст пройтись, но на улиц былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мн стало тяжело и я съ нимъ простился.
Окончивъ ‘Подростка’, то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу — за новый романъ. А между тмъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хотлось сказать ему свое слово, во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ длъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было ршиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторств нечего было и думать — оно надоло, и въ его успхъ, въ его пользу уже не врилось.
Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ ‘Гражданин’, но затмъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежемсячномъ изданіи своего ‘Дневника Писателя’.
Осенью 1875 года, опять переселясь въ Петербургъ изъ Старой Руссы, онъ мн говорилъ объ этомъ, но только еще какъ о предположеніи. Онъ не ршался, боялся неудачи. ‘Подростокъ’ но произвелъ никакого впечатлнія, прошелъ почти незамченнымъ, въ этомъ роман уже замчалось большое ослабленіе творческой силы художника. Будетъ ли достаточно подписчиковъ у ‘Дневника Писателя’, не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарованіе — ихъ уже и такъ было но мало!..
Въ декабр у него заболли дти скарлатиной и во все продолженіе шестинедльнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ конц декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подписк на ‘Дневникъ Писателя’. Ршился — но опасенія все же его не покидали. ‘Что выйдетъ — не знаю’, писалъ онъ мн,— ‘все зависть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ конц января’.
Я пророчилъ ему успхъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а затмъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мннія были литературные и журнальные кружки. На вечер у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встртить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заране подписанный приговоръ ‘Дневнику Писателя’. Ршали такъ, что изданіе непремнно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:
— Онъ наврное начнетъ опять о Блинскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?
— Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ дн?— спрашивалъ я.
— Въ такомъ случа еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..
Но и посл этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на успхъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ форм простой бесды — разв могъ онъ не заинтересовать? Вдь онъ самъ — интереснйшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ — и, конечно, онъ будетъ весь, цликомъ въ этомъ дневник ‘Дневник Писателя!’ Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…
Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его дом все еще продолжался, я не могъ его видть, но онъ самъ вывелъ меня изъ неизвстности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мн:
‘Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, затмъ кое-что о дтяхъ — о дтяхъ вообще, о дтяхъ съ отцами, о дтяхъ безъ отцовъ въ особенности, о дтяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о дтяхъ-преступникахъ… Разумется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь нсколько горячихъ словъ и указаній…
‘Затмъ о слышанномъ и прочитанномъ,— все или кое-что, поразившее меня лично за мсяцъ. Безъ сомннія, ‘Дневникъ Писателя’ будетъ похожъ на фельетонъ, но съ тою разницею, что фельетонъ за мсяцъ естественно не можетъ быть похожъ на фельетонъ за недлю… Тутъ отчетъ о событіи не столько какъ о новости, сколько о томъ, что изъ него (изъ событія) останется намъ боле постояннаго, боле связаннаго съ общей, съ цльной идеей.
‘Наконецъ, я вовсе не хочу связывать себя даваніемъ отчета… Я не лтописецъ: это, напротивъ, совершенный дневникъ въ полномъ смысл слова, т. е. отчетъ о томъ, что наиболе меня заинтересовало лично,— тутъ даже капризъ…
‘Самъ не знаю… выйдетъ ли что нибудь путное, порой кажется, что напрасно взялся, а впрочемъ, что Богъ пошлетъ, только (между нами это) почти ни одной строки еще не написано. Матерьяловъ же (на 1-й No) собрано и записано боле чмъ на 4 печатныхъ листа’…
Въ назначенный день, первый No вышелъ и сразу произвелъ сильное впечатлніе, раскупался нарасхватъ. Даже газеты позабыли о ‘сумасшедшемъ’, ‘маньяк’, ‘измнник’ и заговорили въ благопріятномъ тон — ничего другого имъ не оставалось. Подписка превзошла вс ожиданія. Успхъ наконецъ началъ улыбаться измученному труженику.
Я не стану останавливаться на постепенномъ усиленіи того вліянія, которое горячая, искренняя рчь Достоевсклго получала надъ умами его читателей и по преимуществу надъ умами молодого поколнія. Но и среди успха бывали тяжелыя минуты. Смлыя, вдохновенныя мысли, пророческій тонъ Достоевскаго, его противники старались таки осмивать.
Время было горячее, тревожное, ‘восточный вопросъ’ снова стоялъ на очереди, сербская война, Черняевъ, добровольцы… чувствовалась неизбжность, необходимость великой борьбы… Достоевскій говорилъ смло, оригинально, по своему, выставлялъ неожиданные вопросы и неожиданно освщалъ ихъ, вдохновенно пророчествовалъ. Завтныя мысли и чувства истинно русскаго и искренняго человка были многимъ не по душ, а этотъ человкъ вдобавокъ имлъ уже большое вліяніе — и снова поднялись насмшки.
‘Парадоксы!’ кричали газеты — и опять эти крики раздражительно дйствовали на Достоевскаго.
Въ іюл 1876 года, онъ писалъ мн изъ Эмса, куда обыкновенно узжалъ для лченія:
‘…Я ухалъ не поршивъ и съ нкоторыми собственными, самыми необходимыми длами. Но теперь, здсь, въ скук, на водахъ, ваше письмецо ршительно оживило меня и дошло прямо къ сердцу, а то я сталъ было и очень уже тосковать, такъ какъ, не знаю почему, какъ попадаю въ Эмсъ, сейчасъ начинаю тосковать мучительно, съ ипохондріей, почти безпредметно. Уединеніе ли тому причиной среди восьмитысячной толпы, климатъ ли здшній — не знаю, но тоскую здсь какъ никто. Вы пишете, что вамъ нужно меня видть, а мн-то какъ бы желалось васъ теперь видть.
‘И такъ іюньская тетрадь ‘Дневника’ вамъ понравилась. Я очень радъ тому и имю на то большую причину. Я никогда еще не позволялъ себ, въ моихъ писаніяхъ, довести нкоторыя мои убжденія до конца, сказать самое послднее слово. Одинъ умный корреспондентъ изъ провинціи укорялъ меня даже, что я о многомъ завожу рчь въ ‘Дневник’, многое затронулъ, но ничего еще не довелъ до конца, и одобрялъ не робть. И вотъ я взялъ да и высказалъ послднее слово моихъ убжденій — мечтаній насчетъ роли и назначенія Россіи среди человчества, и выразилъ мысль, что это не только случится въ ближайшемъ будущемъ, но уже и начинаетъ сбываться.
‘И что же, какъ разъ случилось то, что я предугадывалъ: даже дружественныя мн газеты и изданія сейчасъ же закричали, что у меня парадоксъ на парадокс, а прочіе журналы даже и вниманія не обратили, тогда какъ, мн кажется, я затронулъ самый важный вопросъ. Вотъ что значитъ доводить мысль до конца! Поставьте какой угодно парадоксъ, но не доводите его до конца и у васъ выйдетъ и остроумно, и тонко, и comme il faut, доведите же иное слово до конца, скажите, напримръ, вдругъ: ‘вотъ это-то и есть Мессія’ — прямо и не намекомъ, и вамъ никто не повритъ именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое послднее ваше слово. А впрочемъ, съ другой стороны, еслибъ многіе изъ извстнйшихъ остроумцевъ. Вольтеръ, напримръ, вмсто насмшекъ, намековъ, полусловъ и недомолвокъ, вдругъ ршились бы высказать все, чему они врятъ, показали бы всю свою подкладку разомъ, сущностью свою,— та поврьте, и десятой доли прежняго эффекта не стяжали бы. Мало того — надъ ними бы только посмялись. Да человкъ и вообще какъ-то не любитъ ни въ чемъ послдняго слова, ‘изреченной’ мысли, говоритъ, что:
‘Мысль изреченная есть ложь.’
‘И вотъ, сами судите, дорого ли мн или нтъ, посл всего этого, ваше привтливое слово за іюньскій No. Значитъ, вамъ понятно было мое слово и вы приняли его именно такъ, какъ я мечталъ, когда писалъ статью свою. За это спасибо, а то я былъ уже немножко разочарованъ и укорялъ себя, что поторопился. И если такихъ понимателей найдется въ публик еще немного, то цль моя достигнута и я доволенъ: значитъ, не пропало высказанное слово… А тутъ какъ разъ и обрадовались: ‘парадоксы! парадоксы!..’ и это говорятъ именно т, у которыхъ никогда ни одной мысли своей не бывало въ голов…
‘Я пробуду здсь до 7-го августа (нашего стиля). Пью здсь воды, но никогда бы не ршился на муку жить здсь, еслибъ эти воды не помогали мн дйствительно. Описывать Эмсъ нечего, нечего! Я общалъ августовскій ‘Дневникъ’ въ двойномъ числ листовъ, а между тмъ еще и не начиналъ, да и скука, апатія такая, что на предстоящее писаніе смотрю съ отвращеніемъ, какъ на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдетъ сквернйшій No. Во всякомъ случа черкните мн сюда, голубчикъ…’
По зимамъ 76—77 и 77—78 годовъ мы продолжали довольно часто видаться. И хотя мы жили на двухъ противоположныхъ концахъ города, Достоевскій иногда проводилъ у меня вечера.
Отмчу здсь одно обстоятельство, конечно, случайное, въ которомъ нтъ ничего веселаго, но которое между тмъ подавало поводъ къ довольно комичнымъ сценамъ. Онъ прізжалъ ко мн почты всегда посл своихъ мучительныхъ припадковъ падучей болзни, такъ что нкоторые наши общіе знакомые, узнавая, что у него былъ припадокъ, такъ и говорили, что его нужно искать у меня.
Бдный едоръ Михайловичъ имлъ достаточно времени привыкнуть къ своимъ припадкамъ, привыкли къ нимъ и ихъ послдствіямъ и его старые знакомые, которымъ все это уже не казалось страшнымъ и считалось обыкновеннымъ явленіемъ. Но онъ бывалъ иногда совершенно невозможенъ посл припадка, его нервы оказывались до того потрясенными, что онъ длался совсмъ невмняемымъ въ своей раздражительности и странностяхъ.
Придетъ онъ, бывало, ко мн, войдетъ какъ черная туча, иногда даже забудетъ поздороваться, и изыскиваетъ всякіе предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидть, и во всемъ видитъ и себ обиду, желаніе дразнить и раздражать его… Все-то у меня ему кажется не на мст и совсмъ не такъ, какъ нужно, то слишкомъ свтло въ комнат, то такъ темно, что никого разглядть невозможно. Подадутъ ему крпкій чай, какой онъ всегда любилъ — ему подаютъ пиво вмсто чая! нальютъ слабый — это горячая вода!..
Пробуемъ мы шутить, разсмшить его — еще того хуже, ему кажется, что надъ нимъ смются…
Впрочемъ, мн почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было исподволь навести его на какую-нибудь изъ любимыхъ его темъ. Онъ мало-по-малу начиналъ говорить, оживлялся и оставалось только ему не противорчить. Черезъ часъ онъ уже бывалъ въ самомъ миломъ настроеніи духа. Только страшно блдное лицо, сверкающіе глаза и тяжелое дыханіе указывали на болзненное его состояніе., Но если случайно въ подобный день онъ встрчался съ посторонними, незнакомыми людьми, то дло усложнялось.
Одинъ разъ, во время одного такого его вечерняго посщенія, къ жен моей пріхали дв дамы, которыя, конечно, читали Достоевскаго, но не имли о немъ никакого понятія какъ о человк, которыя не знали, что невозможно обращать вниманія на его странности.
Когда раздался звонокъ ихъ, онъ только что еще осматривался и былъ ужасенъ, появленіе незнакомыхъ лицъ его еще больше раздражило. Мн, однако, кой-какъ удалось увести его къ себ въ кабинетъ и тамъ успокоить. Дло, повидимому, обошлось благополучно, мы мирно бесдовали. Онъ ужъ улыбался и не находилъ, что все не на мст. Но вотъ пришло время вечерняго чая, и жена моя, вмсто того, чтобы прислать его прямо къ намъ въ кабинетъ, вошла сама и спросила: гд мы желаемъ пить чай — въ кабинет или въ столовой?
— Зачмъ же здсь!— раздражительно обратился къ ней Достоевскій.— Что это вы меня прячете?— нтъ, я пойду туда, къ вамъ.
Дло было окончательно испорчено. И смхъ и горе!.. Нужно было видть, какимъ олицетвореніемъ мрака вошелъ онъ въ столовую, какъ страшно поглядывалъ онъ на неповинныхъ ни въ чемъ дамъ, которыя продолжали свою веселую бесду, нисколько не заботясь о томъ, что можно при немъ говорить и чего нельзя.
Онъ сидлъ, смотрлъ, молчалъ, и только въ каждомъ его жест, въ каждомъ новомъ позвякиваньи его ложки о стаканъ, я видлъ несомннные признаки грозы, которая вотъ-вотъ сейчасъ разразится. Не помню, по поводу чего одна изъ пріхавшихъ дамъ спросила, гд такое Гутуевскій островъ?
— А вы давно живете въ Петербург?— вдругъ мрачно выговорилъ Достоевскій, обращаясь къ ней.
— Я постоянно здсь живу, я здшняя уроженка.
— И не знаете гд Гутуевскій островъ!.. Прекрасно! Это только у насъ и возможно подобное отношеніе къ окружающему… какъ это человкъ всю жизнь живетъ и не знаетъ того мста, гд живетъ?!.
Онъ раздражался все больше и больше, и кончилъ цлымъ обвинительнымъ актомъ, который произвелъ на преступницу и слушательницъ самое тяжелое впечатлніе. Мы же, хозяева, не знали что и длать. По счастью, наша гостья, сначала вслдствіе неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей невозможно и съумла, продолжая оставаться веселой, и его мало-по-малу успокоить…
Я разсказалъ этотъ маленькій случай, потому что говорить о Достоевскомъ и не упомянуть объ его странностяхъ — значило бы не дорисовать его образъ. О странностяхъ его передается много разсказовъ и находятся люди, которые эти странности ставятъ ему въ большую вину. Такія обвиненія приходится слышать даже теперь, уже посл его смерти.
Конечно, онъ не былъ созданъ для общества, для гостиной. Отъ человка, жившаго почти всегда въ уединеніи, проведшаго четыре года въ каторг, десятки лтъ работавшаго и боровшагося съ нуждой, отъ человка, нервная система котораго была совершенно потрясена страшной, неизлчимой болзнью — невозможно было требовать умнья владть собою. Для такого человка, и вовсе не въ силу того, что онъ былъ замчательный писатель, а просто въ силу всхъ обстоятельствъ его жизни, въ силу исключительнаго болзненнаго состоянія его организма — нужны были особенныя мрки. Его странности могли возмущать незнавшихъ его людей, людей, которымъ до него не было никакого дла, но вс близко его знавшіе ничуть не смущались и не могли смущаться этими странностями. Мы знали его умъ, его сильный талантъ, разнообразнйшія свойства его богато одаренной природы. Болзненныя странности давали пищу только для добродушныхъ, веселыхъ разсказовъ о тхъ импровизированныхъ водевильныхъ сценахъ, въ которыхъ онъ игралъ грустно-комическую роль.
Теперь я разскажу объ одномъ обстоятельств, которое произвело на Достоевскаго сильное впечатлніе, чему я былъ свидтелемъ, и о которомъ знаютъ очень немногіе.
Въ конц 1877 года, въ ноябр, я захалъ къ нему по обыкновенію около двухъ часовъ и засталъ его, что случалось не часто въ эти часы, въ хорошемъ, даже веселомъ настроеніи духа. Его ничто не раздражало, онъ любилъ всхъ и все, проповдывалъ снисходительность…
Просидвъ часовъ до четырехъ, я уже собрался узжать, какъ вдругъ онъ остановилъ меня и спросилъ:
— Да, вотъ чуть было не забылъ,— вы знаете гадалку-францужешеу Фильдъ?
— Знаю, а что?
— Мн говорилъ про нее вашъ братъ, разсказалъ много интереснаго. Вы какъ ее знаете?
— Нсколько лтъ тому назадъ,— отвчалъ я,— одна моя знакомая старушка, жившая тогда въ Москв, упросила меня побывать у этой Фильдъ, показать ей ея фотографическій портретъ, выслушать то, что она скажетъ, и затмъ сообщать ей. Старушка увряла меня, что Фильдъ эта никакъ не можетъ назваться обыкновенной гадалкой, что это замчательная предсказательница, при этомъ она передала мн много интересныхъ случаевъ ея сбывшихся пророчествъ. Я мало заинтересовался этими разсказами, но желая исполнить общаніе, данное мною почтенной старушк, пріхавъ въ Петербургъ, сейчасъ же отправился съ ея портретомъ въ этой француженк.
— Ну, и что же? Какое она произвела на васъ впечатлніе?— живо и съ видимымъ интересомъ спросилъ Достоевскій.
— Странное,— это маленькая, живая старушка съ какимн-то особенными, черными глазами и необыкновеннымъ даромъ слова. Она меня совсмъ заговорила и заинтересовала, потому что очень врно и опредленно описала характеръ моей знакомой, съ портретомъ которой я явился…
— Неужели вы ее ничего относительно себя не спросили?
— Спросилъ. Она предсказывала мн больше часу, наговорила много вздору, но въ числ этого вздора сказала и такія вещи, которыя, какъ мн тогда казалось, никакимъ образомъ не могли случиться и которыя, тмъ не мене, случились со мною во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ, ею предсказанныхъ. Я былъ у нея еще разъ и она опять говорила мн много вздору и много правды. Во всякомъ случа это интересная женщина и, мн кажется, у нея бываютъ минуты вдохновенія.
— Ну вотъ, да, все это именно то, что я ужъ не разъ про нее слышалъ. Видите ли, не врить въ возможность предсказаній нельзя, никакъ нельзя… это вздоръ! ужъ не говоря о томъ, что въ исторіи сохранилось многое въ этомъ род, но почти каждый человкъ на себ знаетъ. Вс врятъ и если не признаются, то единственно изъ малодушія, котораго въ насъ такъ много. Самъ вритъ, вритъ, можетъ быть, даже больше, чмъ бы слдовало — и въ то же время смется, глумится надъ искреннимъ человкомъ, который такъ прямо и скажетъ, что вритъ… Вы знаете ея адресъ? Пойдемте сейчасъ же, я хочу знать, что она мн скажетъ!..
— Пойдемте, если она только живетъ тамъ же, гд я былъ у нея въ послдній разъ, это недалеко — въ Басковомъ переулк.
Мы отправились. Фильдъ жила въ томъ же дом и приняла насъ.
едоръ Михайловичъ былъ очень серьезенъ. Онъ попросилъ ое, чтобы она предсказывала ему въ моемъ присутствіи. Но француженка ршительно отказалась — это было не въ ея правилахъ.
— Въ такомъ случа длать нечего,— шепнулъ онъ мн,— но я даю вамъ слов, не утаивъ, разсказать вамъ все, что она мн скажетъ.
Я остался ждать въ крохотной гостиной и проскучалъ больше часу.
Наконецъ, Достоевскій вышелъ. Онъ былъ взволнованъ, глаза его блестли.
— Пойдемте, пойдемте!— таинственно шепнулъ онъ мн.
Мы вышли и отправились пшкомъ. Онъ нсколько минутъ шелъ молча, опустивъ голову. Потомъ вдругъ остановился, схватилъ меня за руку и заговорилъ:
— Да, она интересная женщина, и я радъ, что мы къ ней отправились. Можетъ, она и наврала, но я давно не испытывалъ такого сильнаго впечатлнія. О, какъ она уметъ обрисовывать людей! Еслибъ вы знали, какъ она разсказала мн мою обстановку!
— Что же она вамъ говорила? Вдь вы дали мн слово размазать все безъ утайки!
— И разскажу, только не распространяйте этого между посторонними до времени, можетъ, все наврала, глупо выйдетъ…
Онъ передалъ мн все, что она говорила ему о различныхъ его семейныхъ обстоятельствахъ. Потомъ оказалось, что больше половины не сбылось, но кой-что и сбылось. Она сказала ему, между прочимъ, что весною у него будетъ смерть въ дом. И хотя въ подробностяхъ этого предсказанія было много вздорнаго, но смерть дйствительно случилась: тою же весною: умеръ его маленькій сынъ, внезапная кончина котораго сильно потрясла его. Но дло не въ этомъ, а въ другихъ предсказаніяхъ. Не догадываясь кто онъ и не умя опредлить его дятельность, Фильдъ предрекла ему большую славу, которая начнется въ скоромъ времени.
— Она сказала,— говорилъ онъ,— что меня ожидаетъ такая извстность, такой почетъ, о которыхъ я никогда не могъ и мечтать. Поврить ей, такъ меня на рукахъ будутъ носить, засыпать цвтами — и все это будетъ возростать съ каждымъ годомъ, и я умру наверху этой славы… Ну, вотъ, голубчикъ, можетъ быть, она врунья, только интересная… интересная врунья! А вдь я все-таки же теперь и буду ждать этой славы, и ужъ это утшительно!
— Хорошо, что она предсказала вамъ славу,— замтилъ я,— но вдь вотъ же она предсказала и семейное горе…
— Да, и я теперь такъ и думаю, что оно наврное будетъ. Я вамъ говорю: она произвела на меня очень сильное впечатлніе. Вдь другіе говорятъ общими мстами, боле или мене ловко, но сейчасъ же и замчаешь шарлатанство, каждое предсказаніе можно повернуть такъ или иначе — ну, а у нея все ясно, опредленно. Интересная женщина!..
Мы стали припоминать историческіе факты сбывшихся предсказаній, но онъ то и дло возвращался къ словамъ Фильдъ, повторялъ каждую ея фразу.
Я оставилъ его въ очень возбужденномъ состояніи.
Вернувшись домой, я засталъ у себя моего брата, въ тотъ же вечеръ у меня былъ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ, и такъ какъ они оба были близки съ едоромъ Михайловичемъ и я зналъ, что сообщенное имъ не будетъ распространено, то и ршился разсказать имъ подробности предсказанія, сдланнаго француженкой.
Потомъ и самъ едоръ Михайловичъ сообщилъ кой-кому объ этомъ предсказаніи.
Ему недолго пришлось дожидаться его исполненія — всеобщее сочувствіе, горячее поклоненіе молодежи пришли внезапно, усиливаясь съ каждымъ днемъ, выражаясь шумными оваціями, подносимыми внками и цвтами. Достоевскій достигъ такой популярности, какая еще до него не выпадала на долю русскаго писателя… И онъ скончался наверху этихъ успховъ.
Въ послдніе дни жизни этому вчному труженику, такъ долго плохо цнимому, улыбнулось счастіе… улыбнулась слава. Онъ усплъ взглянуть на эту улыбку, что удается немногимъ даже изъ самыхъ знаменитыхъ дятелей
И хорошо, что ‘интересная’ француженка не могла предсказать, что ему такъ мало остается жить, хорошо, что смерть пришла внезапно и застала его среди плановъ, надеждъ, среди мыслей о жизни… Печальное утшеніе — но все же онъ умеръ хорошей для него смертью.
Вспоминается мн еще одно изъ нашихъ свиданій. Мн нужны были для статьи біографическія свднія о едор Михайлович, и я обратился къ нему за ними. Онъ охотно вызвался сообщить мн все, что о себ помнилъ. Началъ, ограничиваясь перечнемъ чиселъ и фактовъ, но скоро, по своему обыкновенію, увлекся, сталъ разсказывать.
— Эхъ, жаль, что вы не можете помстить въ статью свою очень много интереснаго изъ моей жизни, но все же запомните, можетъ быть, потомъ кому-нибудь и скажете. Вы думаете у меня есть друзья? Когда-нибудь были? Да, въ юности, до Сибири, пожалуй что были друзья настоящіе, а потомъ, кром самаго малаго числа людей, которые можетъ быть нсколько и расположены ко мн, никогда друзей у меня не было. Мн это доказано, слишкомъ доказано! Слушайте! Когда я вернулся въ Петербургъ, посл столькихъ-то лтъ, меня многіе изъ прежнихъ пріятелей и узнать не захотли, и потомъ всегда, всю жизнь друзья появлялись ко мн вмст съ успхомъ. Уходилъ успхъ и тотчасъ же и друзья уходили. Смшно это, конечно, старо, извстно всмъ и каждому, а между тмъ, всякій разъ больно, мучительно… Я узнавалъ о степени успха новой моей работы по количеству навщавшихъ меня друзей, по степени ихъ вниманія, по числу ихъ визитовъ. Расчетъ никогда не обманывалъ. О, у людей чутье, тонкое чутье! Помню я, какъ вс кинулись ко мн посл успха ‘Преступленія и наказанія!’ — кто годами не бывалъ — вдругъ явились, такіе ласковые… а потомъ и опять вс схлынули, два-три человка осталось. Да, два-три человка!..
А друзья были такъ нужны, жилось тяжело, кредиторы за горло хватали, тюрьмой грозили. И это на первыхъ-то порахъ моей новой семейной жизни!.. Четыре года я протосковалъ за-границей, а вернуться боялся — опять то же, опять кредиторы и заключеніе за долги… За-границей не разъ бдствовать приходилось — не будь Каткова, который всегда выручалъ, просто пропадать пришлось бы!.. Ну, стоитъ мн теперь получить большой успхъ, большую популярность — столько друзей явится, что и не оберешься. Будутъ и искренніе — о, конечно! только какъ ихъ распознаешь?! Успхъ — это, знаете ли, какая вещь — это величайшій соблазнъ, тутъ всякое чувство мры теряется, человкъ вдругъ слпнетъ и длается слабымъ, проводи его кто хочетъ, надувай самымъ грубымъ манеромъ — всему повритъ, все приметъ за чистую монету…
— Успхъ,— продолжалъ онъ больше и больше оживляясь,— успхъ одного служитъ успхомъ для многихъ. На чужомъ успх многіе строютъ свои планы и достигаютъ кое-чего: и имъ перепадаетъ кусочекъ… Стоитъ человку получить большой, ршительный успхъ, популярность, настоящую, съ которой ужъ нельзя спорить, которую ужъ никакими хитростями но уничтожишь, не уменьшишь,— и смотришь: за этимъ человкомъ непремнно хвостики… хвостики! ‘Возл виднаго человка и меня, дескать, замтятъ’. О, сколько въ такихъ случаяхъ можно сдлать интересныхъ наблюденій! только тотъ, за кмъ эти ‘хвостики’, такихъ наблюденій не сдлаетъ, ибо вдругъ теряетъ чувство мры… Да, только что же объ этомъ — поживете, много такого увидите!..
Онъ замолчалъ и сталъ стучать пальцемъ по столу, хмуря брови.
Въ послдніе два года жизни Достоевскаго я почти съ нимъ не видался. Я провелъ эти два года въ Царскомъ Сел, прізжая въ Петербургъ только по дламъ, окончивъ которыя всегда спшилъ обратно домой. Дла, работы, семейное горе, неудобство сообщенія — все отдалило меня на это время отъ старыхъ знакомыхъ. Мн не удалось и въ самые послдніе мсяцы жизни едора Михайловича съ нимъ видться, хотя я снова переселился въ Петербургъ: долгій карантинъ, начавшійся у меня въ дом, былъ тому причиной.
За все это послднее время, за эти краткіе годы предсмертныхъ успховъ Достоевскаго, многіе, конечно, могутъ сообщить объ немъ интересныя свднія. Онъ велъ уже не прежнюю уединенную жизнь, онъ былъ окруженъ ежедневно прибывавшими цнителями. Говорятъ, онъ получалъ много писемъ отъ совсмъ даже неизвстныхъ ему людей изъ различныхъ мстъ Россіи и отвчалъ на эти письма. Все это, конечно, интересно.