БОЛЬШАЯ МЕДВДИЦА
БОЛЬШАЯ МЕДВДИЦА
РОМАНЪ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
——
——
II.
II.
——
——
——
——
——
Большая медведица, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1870
Время на прочтение: 304 минут(ы)
Передъ вечеромъ, въ начал мая 1854, къ лучшей N-ской гостинниц подъхала телга, сильно забрызганная грязью весеннихъ, еще неустановившихся дорогъ, и запряженная тройкой, замтно усталыхъ, ямскихъ лошадей. На встрчу этого некрасиваго экипажа выбжала почти вся прислуга гостинницы, откланиваясь прізжему молодому господину, въ дорогомъ тепломъ пальто, и спша вынуть изящную дорожную подушку и изящный дорожный мшокъ, потонувшіе въ сн, которымъ была набита телга.
Этотъ господинъ, Андрей Васильевичъ Верховской, ужъ около двухъ недль прожилъ въ N-ской гостинниц, пріхавъ изъ Петербурга по желзной дорог и въ дилижанс, а теперь возвращался изъ короткой поздки верстъ за сорокъ, въ одно большое имніе. Всему N. было извстно, что Верховской за тмъ и пріхалъ, чтобы купить это имніе, но половодье и испорченныя дороги до сихъ поръ не давали туда добраться. Онъ равнодушно переносилъ эту задержку, а въ гостинниц ей были очень довольны. Съ нимъ не было собственнаго камердинера и лакеи гостинница старались угождать ему съ услужливостью крпостныхъ, почти негодуя, что требованія богатаго молодого барина были очень несложны.
— Дайте переодться и пообдать, сказалъ Верховской, войдя въ свою комнату, между тмъ какъ лакей суетился, спуская сторы, смахивая воображаемую пыль, передвигая кресла.
— У васъ были господинъ губернаторъ, и, вотъ, еще карточки. Вотъ, еще письмо съ почты. Сегодня по утру заходилъ, спрашивалъ васъ господинъ Духановъ.
— Хорошо…
Верховской ходилъ по комнат, пока накрывали на столъ.
Его закачало. Онъ посмотрлъ на письмо, хотлъ распечатать, отложилъ и, слъ обдать. Знал-ли онъ заране, что письмо незанимательно, но по его лицу пробжало что-то похожее на нетерпніе. Онъ задумался, наконецъ, ршаясь, опять взялъ и развернулъ письмо. Оно состояло изъ двухъ тонкихъ листочковъ, исписанныхъ четкой, красивой рукой по транспарану. Верховской бгло читалъ и перевертывалъ, будто добираясь до дла, Нахмурился, сложилъ все опять въ конвертъ и возвратился къ прерванному обду.
Ему, впрочемъ, было не суждено кончить его покойно. Лакей явился снова и доложилъ:
— Господинъ Духановъ.
Духановъ былъ молодой чиновникъ мелкаго происхожденія, не крупнаго чина, нсколько разъ терявшій мста и всегда тотчасъ-же находившій другій, — чмъ доказывалось, что онъ длецъ и человкъ нужный. Онъ хорошо и замтно сознавалъ это, хотя держался съ приторной ласкательной скромностью, когда считалъ ее необходимой и приличной. Это, вроятно, многимъ нравилось, потому что Духановъ былъ почти всеобщій ходатай по дламъ въ N. Въ настоящее время, ему было поручено, сладить съ Верховскимъ продажу имнія, сами владльцы жили въ Петербург. Духановъ разсчитывалъ на свои выгоды, и потому, въ пятидневное отсутствіе Верховскаго, безпрестанно навдывался о его возвращеніи и даже не поскупился заплатить въ гостинниц, чтобъ ему донесли ‘какъ-только баринъ явится’. Это было исполнено.
— Имю честь поздравить съ пріздомъ, сказалъ, онъ скороговоркой, на секунду пріостановясь у порога, и въ ту-же секунду, вспомнивъ о своемъ достоинств, развязно вступилъ въ комнату.— Какъ създили, Андрей Васильевичъ?
— Бока отломало, отвчалъ Верховской.— Здравствуйте.
— Мое почтеніе…. сказалъ опять скороговоркой Духановъ, шаркнувъ еще разъ, и опять напомнилъ себ о свтскихъ манерахъ.— Что-жъ это вы такъ жалуетесь, Андрей Васильевичъ, хе-хе, будто старикъ какой, въ самомъ дл. Конечно, не спорю, непривычно вамъ…. экипажъ не такой…. хе-хе….
— Не въ телг дло, а въ дорог.
— Да вдь весна-съ, возразилъ съ снисходительной улыбкой Духановъ.
— У всхъ весна, возразилъ Верховской: — но у всхъ гати, какіе-нибудь мостики, а къ вашему Спасскому прозда нтъ, подъ самой деревней — не мостъ, одн сваи….
Духановъ прервалъ его смхомъ.
— Это мостъ, точно, плохъ, сказалъ онъ: — мн они еще въ прошломъ году доносили. Ну, вотъ, какъ купите, новый построите.
— Слишкомъ много придется строить, возразилъ Верховской: — тамъ все на боку.
— Какъ вы, Андрей Васильевичъ, разочаровались! сказалъ Духановъ, продолжая смяться, не то для того, чтобъ ободрить себя, не то насмшливо.— Домъ, конечно, не новый, но потому собственно это даетъ ему цну: барскій домъ, барская постройка, ныньче ужъ такихъ и не умютъ…. Комфортъ весь, паркеты, отдланъ какъ…. Конечно, можетъ-быть, пожелаете, роскошне….
— Я, вдь, покупаю не домъ одинъ, а деревню, прервалъ Верховской: — я пять дней пробылъ тамъ, осматривалъ.
— Хозяйство, кажется, въ порядк-съ, сказалъ съ достоинствомъ Духановъ: — скотный дворъ, оранжереи….
— И ни одной крпкой избы во всей деревн, снова прервавъ Верховской:— ни зерна хлба у мужиковъ, пахать начали — побираются другъ у друга лошадьми, въ пятидесяти дворахъ — пять кошекъ какихъ-то, а не коровъ….
— Ну-съ, наберется и побольше! возразилъ, захохотавъ, Духановъ.— Нтъ, ужъ вы, ей-богу, очень разочаровались, Андрей Васильевичъ, я никакъ не ожидалъ….
— Я самъ никакъ не ожидалъ найти такое разореніе, отвчалъ серьезно Верховской: — объ этомъ вамъ слдовало-бы меня предупредить, какъ мн кажется.
— Мн господа Запольцоы поручили только продажу, отвчалъ Духановъ: — я вамъ представилъ опись земли, планы, какой долгъ на имніи, какія недоимки — вамъ тоже извстно. Хоть сейчасъ покупай — все въ порядк сдлано.
— И еслибы я купилъ, не глядя, вы считали-бы, что все сдлано по совсти?
Духановъ повернулся на мст, его маленькое лицо вспыхнуло и маленькіе глаза сверкнули. Онъ въ минуту сдержалъ себя и, пристально глядя на богатаго барина, отвчалъ смиреннымъ голосомъ:
— Я человкъ зависимый, Андрей Васильевичъ. Господа Запольцовы мои благодтели, я черезъ нихъ имю и мстишко. Хорошо говорить о совсти, когда деньги есть. У меня ихъ нтъ-съ.
Онъ еще разъ поднялъ на Верховского взглядъ, выражавшій, что богатство можетъ безнаказанно унижать и обижать,— взглядъ унизительно-обидный, — сжалъ губы въ улыбку презрнія къ невниманію, которое ему оказывали, но продолжалъ прежнимъ, сладко-смиреннымъ голосомъ:
— Госпожа Запольцова мн писала, что он очень дружны съ вашей супругой, такъ я полагалъ, что вы уже обо всемъ предупреждены.
— Ровно ни о чемъ, сказалъ Верховской, ходя по комнат, чтобъ расправить усталыя ноги.
Духановъ тихо разсмялся, когда онъ отвернулся.
— Госпожа Запольцова мн подробно описывала, продолжалъ Духановъ:— какъ он съ вашей Лидіей Матвевной даже нарочно искали имть квартиру въ одномъ дом, чтобы дти вмст занимались…. Для моей доврительницы будетъ весьма прискорбно, если вы сочтете, что посл такихъ дружескихъ отношеній она ршится на обманъ противъ васъ….
— Да и моей доврительниц не будетъ пріятно, если я ей куплю нищенскую колонію, возразилъ Верховской.
Духановъ опять усмхнулся ему вслдъ.
— Но самое милое — что вы смолчали о главномъ, продолжалъ Верховской, остановясь.— Если и это — въ интересахъ вашей доврительницы, то, извините, это ни ей, ни вамъ чести не длаетъ… Спасскіе мужики недавно убгали всей деревней?
Духановъ завертлся на стул.
— Пришли сюда въ городъ, и просились вс, годные и негодные, въ военную службу?
— Да вдь, Андрей Васильевичъ, мало-ли бездльниковъ… Кто-нибудь имъ натолковалъ, что военное время, всхъ требуется…. служба царская, усердіе… Извстно, мужикъ — дуракъ, ну, сказали ему, за это земля будетъ, льготы разныя…. Имъ-ли было не житье…
— Прелестное. Я его видлъ, это житье. Какъ-же вы мн этого не сказали?
— Я полагалъ, Андрей Васильевичъ, вы знаете, отвчалъ Духановъ, уже въ затрудненіи:— вс въ город знаютъ, Спасское….
— Спасскихъ — три села въ одномъ узд, только изъ тхъ двухъ не бгали, бгали изъ вашего. Такъ вы поступили по совсти, скрыли отъ меня, что крестьяне недовольны?
— Да вдь, они, Андрей Васильевичъ, ужъ покорились. Кого тогда, тутъ, въ полиціи,— успли перехватить,— это, туда дв роты ходили, отвчалъ успокоительно-ласково Духановъ.— Теперь они, ей-богу, ничего-съ. За это дло и губернаторъ ужъ нахлобучку получилъ, какъ могъ допустить, и исправникъ теперь, и становой… вс мры приняты, все кончено-съ. Ей-богу, они ничего. И вамъ никакого безпокойства не можетъ быть. И если вашей супруг угодно когда въ поле, или въ коляск, — такъ куда угодно теперь, никакого безпокойства!… Госпожа Запольцова писала, что вашей Лидіи Матвевн собственно для здоровья нужна деревня. Такъ здсь он все найдутъ: мстоположеніе, воздухъ, всякую, если дозволите сказать — прихоть. Что-жъ длать, ныншнимъ временемъ за границу нельзя — въ Крымъ тоже… А здсь совсмъ будетъ по вкусу Лидіи Матвевны. Отъ столицы недалеко… Лидія Матвевна въ Москв въ настоящее время?
— Въ Москв, отвчалъ Верховской, продолжая расхаживать и думая, почему онъ это знаетъ.
Духановъ помолчалъ, глядя ему вслдъ. Верхорской молчалъ тоже и, казалось, не заботился о его присутствіи. Чиновникъ кашлянулъ, чтобъ о себ напомнить, но это не подйствовало. Верховской взглянулъ въ окно, потомъ на часы.
— Такъ какъ-же-съ, Андрей Васильевичъ? ршился наконецъ спросить Духановъ.
— Что?
— Да на счетъ деревни. Ужъ вы разочаровались очень, ей-богу!
— Подумаю, отвчать Верховской и позвонилъ.
— Мн будетъ истинно жаль, Андрей Васильевичъ, если вы пропустите такую покупку.
— Не перебьютъ, отвчалъ Верховской.
— Конечно, господа Запольцовы, по дружб, вамъ скоре уступятъ, чмъ кому другому, к деньги отъ васъ врныя, а все-таки… золотое дно!
— Да, Запольцовымъ выгодне сбыть его до аукціона, прервалъ Верховской:— а до аукціона немного найдется охотниковъ на это золотое дно. Я подумаю.
Вошелъ лакей. Верховской спросилъ одться.
— Куда-нибудь сбираетесь? спросилъ Духановъ.
— Да, извините.
Духановъ поднялъ съ пола свою шляпу.
— Такъ до пріятнаго свиданія, Андрей Васильевичъ. Когда-жъ прикажете явиться?
— Я напишу Лидіи Матвевн, дождусь отвта и дамъ вамъ знать.
— Это будетъ, стало быть, ршительное?
— Да, ршительное, отвчалъ Верховской, очень довольный, что тотъ кончилъ свои поклоны и затворилъ дверь.
Черезъ нсколько времени, онъ самъ шелъ черезъ бульваръ, гд было много гуляющихъ, въ клубъ, гд тоже собралось довольно.
Въ провинціи, въ то время, еще веселились, не уступая Петербургу, который веселился какъ никогда. Верховской, хотя оставилъ его вскор посл святой недли, наслушался концертовъ, насмотрлся спектаклей и баловъ до усталости и былъ радъ ухать въ провинцію, чтобъ отдохнуть. Но повидавшись по длу съ двумя тремя лицами, пришлось знакомиться и съ другими, такъ, что въ дв недли, Верховской узналъ все, что называло себя ‘высшимъ N-скимъ обществомъ’. Верховской убдился, что въ Петербург бываютъ, по крайней мр, опредленные часы для бездлья, и что тамъ люди, ничего недлающіе, длаютъ по крайней мр видъ, будто заняты, въ провинціи не соблюдалась и эта церемонія, и, казалось, не было ни службы, ни занятія, не оставляющаго времени для долгихъ визитовъ по утру, для праздношатанія днемъ, для игры, въ карты отъ сумерокъ до разсвта. Верховскому пришлось жить также, принимая и отдавая посщенія. Его особенно ласкали, какъ будущаго помщика N-ской губерніи, можетъ-быть, даже N-скаго жителя. Дамы нсколько огорчились, узнавъ, что онъ женатъ, но сообразили также, что это будетъ ‘пріятный, домъ’, потому что жена, Верховского любитъ удовольствія. Это уже знали, хотя Верховской не разсказывалъ.
Верховской провелъ послднія десять лтъ въ Петербург, но зналъ и Москву, и провинціи, и не находилъ большой разницы въ склад провинціальнаго общества и склад богатыхъ петербургскихъ среднихъ кружковъ. Это было почти тоже съ небольшими измненіями: въ провинціяхъ было только поменьше формальности и экономіи, побольше разгула и сплетень, даже сужденія провинціи казались запоздалыми только сравнительно съ разсужденіями высшаго или литературнаго петербургскаго круга. Такъ думалъ прежде Верховской, теперь, узжая въ провинцію, онъ ожидалъ найти боле разницы. Война продолжалась ужъ полгода, событія быстро слдовали одно за другимъ, затрудненія усложнялись, затрогнались существенные, родные интересы. Столицы каждый день читали газеты, получали опредленныя извстія, были на-слуху распоряженій и намреній, боле или мене знали чему врить, чего ждать, чего опасаться. Но столичные толки, хотя и жаркіе съ вида, были сдержанны, осторожны: недовріе и опасенія прятались, настроеніе было искусственное, неискреннее. Столица не страна, это какое-то нарядное, праздничное мсто, съ своими уставами и условіями. Правда, туда сбираются люди со всхъ концовъ страны, но столица иметъ свойство скоро передлывать людей на свой ладъ, не выслушиваетъ ихъ, а заставляетъ себя слушать, не узнаетъ отъ нихъ обычаи, силы и нужды страны, а внушаетъ забывать все это, предлагая обо всемъ свои понятія — не широкія, не врныя, успокоительныя, какъ все, что составляется на-скоро и съ предвзятымъ намреніемъ приказывать и не безпокоиться…. Только въ настоящее время, когда обнаруживается жизненная дятельность провинцій, жители столицъ,— и то еще далеко не вс,— начинаютъ терять вру въ столичное знаніе вещей и непогршимость столичнаго мннія. Но прежде, тогда, было не то: 1854-й былъ послднимъ и самымъ тяжкимъ годомъ молчанія одной стороны, невниманія другой и разъединенія обихъ…
Верховской принадлежалъ въ немногимъ жителямъ столицы, не увлекавшимся ея предположеніями, строже обсуждавшимъ ея приговоры и уставшимъ отъ ея веселій. Узжая въ провинцію, онъ надялся отдохнуть,— что не удалось ему,— но удостоврился, что веселье провинціи — не навязанное, не поддльное, а искреннее… Убдясь въ этой искренности, онъ сталъ искать ее и въ другомъ, счелъ обязанностью присмотрться ближе. Въ Петербург онъ слышалъ довольно фразъ, въ провинціи должна быть правда. Здсь, на боле родной и твердой точк опоры, общественное мнніе и общественная сила должны были являться свободне, съ боле яснымъ сознаніемъ, увлеченіе здсь не могло быть подготовлено, вынуждено модой, вызвано разсчетомъ и желаніемъ выставиться на видъ. Здсь всякій ближе и опредленне зналъ свои средства: по увлеченію, можно было судить о возможномъ размр самоотверженія… Верховской сталъ внимательно слушать толки. Сначала его поразила, въ большинств, недостаточность политическаго знанія, но онъ видлъ единственные источники этого знанія — ‘Инвалидъ’ и ‘Сверную Пчелу’ на стол клуба, а на стол губернаторши, m-me Волкаревой, листы выкроекъ, которые назывались иностранными газетами. Ясно, что многого и требовать было нельзя. Верховской воздержался отъ взыскательности, постарался не находить смшнымъ, что m-me Волкарева разбрасывала свою ‘Indpendance’ какъ можно живописне и примтне, что клубные читатели врили только въ свои дв газеты и презирали иностранныя, что патріотизмъ выражался иногда выспренно-сантиментально, иногда съ грубымъ самохвальствомъ: чувство могло быть сильно, но могло не умть выражаться. Верховской боялся судить неосмотрительно. Онъ удерживался даже отъ улыбки на ни съ чмъ несообразныя, блестящія предположенія, опровергалъ ихъ осторожно, чтобъ не испугать увлеченія, которое могло быть… Но онъ недолго оставался въ этомъ пріятномъ заблужденіи. Въ нсколько дней онъ убдился, что ничего не было, ни сознанія силъ, ни народной гордости, ни пыла, ни глубокаго чувства, убдился тмъ спокойствіемъ, съ которымъ всякій прекращалъ какой-бы ни было разговоръ о современныхъ длахъ и обращался къ самому себ, къ своимъ интересамъ, къ вчерашней сплетн, къ завтрашней попойк. Едва раскрывались игорные столы, общество бросалось за нихъ, замтно облегченное и обрадованное. ‘Гд-то’ длалось ‘что-то’, потолковали — и довольно. Это не у нихъ длалось, не ихъ касалось… Это было не мужество, обсудившее свой долгъ и положеніе, и, въ ожиданіи своей очереди дйствовать, въ свободный часъ, обращающееся къ житейскимъ мелочамъ. Это была не отвага, готовая, шутя, всмъ жертвовать и, шутя, умереть, не горе, которое, утомясь само собою, ищетъ въ чемъ-нибудь забыться. Это было холодное, тупое, сонное равнодушіе. Отъ него-то и была такъ искренно весела провинція…
Верховскому стало тяжело, когда онъ въ этомъ убдился. Искусственная жизнь Петербурга одолвала, эта была не лучше: равная пустота содержанія, только на другой ладъ. Петербургъ фразировалъ и устроивалъ аллегри, провинція махнула рукой и сла за карты. Равнодушіе подрумяненное и равнодушіе откровенное. Верховской ршился разбиралью, которое было передъ глазами.
Разборъ выходилъ неутшительный…
Общество не оглядывалось на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стснено, но въ чемъ — не могло сказать и не задавало себ этого вопроса. Оно существовало, оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умлъ, не запрещалось богатть, какъ умлъ, на способы смотрли снисходительно, если они были обставлены нужною формальностью, о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвтало. Выработывалась легкая совсть, никому не запрещалась удача. Передъ удачей благоговли, можетъ быть, отъ внутренней неопредленной печали стсненія, заставлявшей высоко цнить удачу, тамъ, гд были напрасны трудъ и достоинство, можетъ быть, отъ порчи, въдавшейся въ это довольное рабство. Послднее едва-ли не врне: въ обществ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стсненіи: преступники только въ тюрьм сочувствуютъ другъ другу… Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью, сжималось по кружкамъ, дробилось на единицы, и каждая изъ этихъ единицъ привыкала. дорожить только собою. Не задумываясь, даже ужъ не о постыдности, а, просто, о забавной сторон своихъ поступковъ,— эти люди изъ-за личностей ссорились, изъ-за личностей дружились, гражданскій долгъ былъ для нихъ нчто отвлеченное, чему они не видли примненія, слдуя но обычной коле, не смя размышлять, куда ведетъ она, можетъ быть, чувствуя ея неудобство, боясь потерпть, если отъ нея отступятъ,— но чаще всего, довольные этой колеей, довольные боле всего тмъ, что никто не спрашиваетъ ихъ, какъ провести новую…. Самое слово, ‘гражданскій долгъ’ — считалось фразой. Выработывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильне не было и не нужно: говорить было нечего. Для такъ-называемихъ ‘высокихъ предметовъ’ были высокіе казенные образцы слога, и т понадобились только въ послднее время, и то — для немногихъ строкъ въ вдомостяхъ. Живой рчи не было мста въ обществ, гд существовали только свтскія, денежныя, пустыя отношенія, въ обществ не имвшемъ ни общей мысли, ни общей заботы, отученномъ отъ предпріимчивости, не дерзавшемъ и облнившемся по убжденію.. Укрплялось и укрпилось одно убжденіе: что все хорошо какъ есть, потому что такъ — покойно… Общество облежалось на узкой, и короткой постел, гд засыпало, и осмивало, осуждало тхъ немногихъ, которые смли уврять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно и нечестно. Но такіе голоса раздавались рдко и осторожно, такихъ людей презирали, когда не боялись, отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди, тратя на звонкія слова и провинціальныя придирки душевную силу, при другихъ условіяхъ годную для многого хорошаго, въ свощ очередь и они длались виноватыми, когда, уставъ отъ своего одинокаго протеста, не видя отъ него пользы ни себ, ни другимъ — вдругъ круто сворачивали въ общую колею, ко всмъ прелестямъ лни, барства, крпостного права, безмыслія, всего въ чемъ погрязали вс,— и эти вс встрчали ихъ сначала съ насмшкой, какъ новообращенныхъ, потомъ съ привтомъ, какъ своихъ. Эти новообращенные только хуже подрывали кредитъ правды, здраваго смысла и достоинства: на нихъ указывали какъ на примръ того, что съ ихъ прежними понятіями жить нельзя и не должно, какъ на доказательство и подтвержденіе благоустройства общества въ его настоящемъ вид…
Въ несчастномъ 1854 году, это несчастное общество дошло до послднихъ границъ ослпленія: оно начало хвастаться. Правда, за него сначала прихвастнули столицы, прихвастнули люди, никогда его незнавшіе, — кто изъ разсчета, кто по собственному искреннему чувству, считая его только за отголосокъ общаго, а кто — предполагая, что громкія слова возбудятъ чувство, ‘такъ сказать, одушевятъ’. Громкія слова вызвали не одушевленіе, но смшное, ужасающее самомнніе, самодовольство, и заставили хуже застынуть эту неподвижность: она вообразила себя гранитомъ. Нечего измняться, когда все такъ прекрасно, такъ разумно, такъ справедливо. Нечего безпокоиться, когда все такъ сильно, такъ прочно, такъ ограждено. Говорятъ, надо постоять… что-жъ, пожалуй!… Хотя для общества, отвыкшаго отъ серьезныхъ словъ, это слово было какъ будто непонятно, хотя, казалось, имъ требовалось чего-то не вошедшаго въ разрядъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, чего-то ускользнувшаго изъ жизни, чего-то необычайнаго,— но общество тотчасъ догадалось, что трудность исполненія лежитъ не на немъ, а на темномъ народ, съ которымъ оно день это-дня все больше разрывало связь. Догадавшись, общество подучило еще основаніе не безпокоиться: крпостной, обязанный все длать, сдлаетъ и это,— постоитъ. Оно поняло, что будутъ нужны деньги, но въ начал 1854 г., ихъ надобилось еще не такъ много, въ оборот ихъ было довольно, а давая громкія оффиціальныя общанія, общество знало, что расплатится не оно, а все т-же, которые должны постоять, и если, впослдствіи, изъ этого произойдутъ какія-нибудь денежныя затрудненія, то ихъ будетъ легко наверстать, все изъ того-же неистощимаго источника,— тмъ боле, что и бда-то вовсе не велика и ‘Сверная Пчела’ положительно говоритъ, что ее можно закидать шапками…
Городъ N. представлялъ образъ полнйшаго довольства и спокойствія, въ обществ ни у кого не было траура, война некоснулась никого и со стороны семейной заботы, веселиться ничто не мшало. Верховской не удивился, найдя много народа въ клуб. Старшина приказывалъ освтить маленькую залу и посылалъ за музыкой.
— Разв собираются танцовать? спросилъ Верховской.
— Да. Съ гулянья зашла Марья Васильевна, съ ней дамы, и еще, вроятно, подъдутъ. Покуда, въ ожиданіи, тамъ у насъ пніе.
Верховской слышалъ издали звуки рояля. Въ большой зал, которую проходилъ онъ, еще были отворены окна, она была еще полна тихаго весенняго вечерняго свта и въ немъ терялся огонь свчей, зажженныхъ на карточныхъ столахъ. Эти столы были ужъ большею частію заняты. Между другими знакомыми, Верховскому встртился губернаторъ Волкаревъ, проходившій съ картой въ рук.
— Вотъ и а вы! вскричалъ онъ: — возвратились? Eh bien, tes-vous nous? Вы знаете, здсь умы волнуетъ вопросъ: поселитесь-ли вы или нтъ въ Спасскомъ? On tient vous avoir ici.
— Очень благодаренъ.
— А я желаю этого едва-ли не больше всхъ, продолжалъ Волкаревъ, понизивъ голосъ и по-французски:— сегодня вы здшній помщикъ, а завтра — здшній предводитель, и это моя надежда. Вс эти здшніе господа!… Мы бы съ вами поняли другъ друга. Когда поселяешься въ провинціи, мой милый, то начинаешь понимать такія надежды… Да и просто, эгоистически, Марья Васильевна и я хотимъ васъ завербовать сюда какъ товарища въ изгнаніи, прибавилъ онъ, любезно смясь.
— Мсто-то изгнанія мн не совсмъ по вкусу, отвчалъ по-русски Верховской.
— Какъ, Спасское?
— Да ,
— Quelle ide! une proprit magnifique!
— Да, но хлопотъ съ ней много, отвчалъ Верховской, взглянувъ на любезнаго собесдника и чувствуя удовольствіе, что онъ какъ-будто сконфузился отъ отвта и взгляда.
— Хлопотъ?… повторилъ Волкаревъ и опять понизилъ голосъ.— Oh, croyez-moi, c’est fini, bien fini! Меня здсь знаютъ. Мн стоило приказать однажды… Это все закваска прежнихъ поблажекъ, прибавилъ онъ съ презрительной злостью: но меня, стараго кота, больше не обманутъ. Можете быть покойны. Исправникъ и становой… скажите имъ моимъ именемъ, что если когда-нибудь… Это люди мн преданные. Однимъ счастіемъ въ жизни могу я похвалиться, мой милый Андрей Васильевичъ,— я здсь любимъ! заключилъ онъ вдругъ съ умиленіемъ, съ котораго также быстро перешелъ на прежній веселый тонъ. Такъ когда же мы васъ водворяемъ? Затрудненій, кажется, особенныхъ нтъ? Межеваніе съ казенными кончено?
— Нтъ, сказалъ Верховской, которому это наскучило.
— Нтъ?… Ну, тутъ ужъ я ничего не могу!! продолжатъ губернаторъ, на этотъ разъ по-русски и очень громко. Здшній управляющій палатою государственныхъ имуществъ, господинъ Багрянскій, упрямъ какъ семинаристъ… каковъ онъ, впрочемъ, и есть… Полгода тянуть такіе пустяки! Я ужъ обращался къ нему, но просьб m-me Запольцовой, и имлъ честь получить… да, почти-что наставленіе не мшаться не въ свое дло. Право, да! Подтвердилъ Волкаревъ, засмявшись, на что откликнулись слушатели:— j’ai eu cette leon-l, а потому, несмотря на все мое желаніе быть вамъ полезнымъ, дорогой Андрей Васильевичъ…
— Благодарю васъ, прервалъ Верховской:— я постараюсь самъ видться съ г. Багрянскимъ.
— Да, постарайтесь, именно такъ, постарайтесь, потому что это невидимка, подхватилъ развеселившійся губернаторъ:— въ палат своей онъ всегда занятъ, а дома никогда не принимаетъ. Вамъ придется осаждать его… Et ce propos, savezvous la nouvelle? вдругъ зашепталъ онъ таинственно и, взявъ подъ руку Верховскаго, даже отвелъ его отъ кружка, впрочемъ, по направленію къ игорному столу, гд его ждали: въ Балтійскомъ мор англійскій флотъ!
— Въ Балтійскомъ мор? повторилъ Верховской.
— И ужъ дрались, нападали на барки… это, вотъ, новенькое, въ пять дней, покуда васъ здсь не было… Мн пишутъ. Вообще, событія… Mais, excusez, le Whist est l’ordre du jour!.. вамъ разскажетъ моя жена… договорилъ онъ, оставляя Верховского, и, на послднемъ переход къ столу, раскланиваясь съ двумя входящими молодыми дамами.— Mesdames, пріятная и важная новость, — я получилъ сегодня, on nous enverra ici les prisonniers de guerre franais!
— Въ самомъ дл?
— Скоро?
— Вотъ, когда будутъ.
— А, еще долго!
— Молитесь, mesdames, за успхъ нашего оружія, за христолюбивое воинство.
Молодая дама разсмялась.,
— А что-жъ вы сдлаете съ французами?
— Жду вашихъ приказаній, отвчалъ съ поклономъ губернаторъ.
— Покажите, если будутъ хорошенькіе, сказала одна.
— Вы ихъ запрете? прибавила другая.
— Mesdames, ils ne porteront d’autres chanes que les vtres…
Верховской отошелъ, когда они заговорили. Извстіе его поразило. Онъ подумалъ, не напугавшись-ли, его жена такъ неожиданно и скоро ухала изъ Петербурга. Но въ ея письм не было ни слова о приближеніи непріятеля, оно все состояло изъ приказаній скоре купить деревню, изъ разсчетовъ, что дачи дороги и неудобны, что нужны комнаты для гувернантки, нужны ванны, нужно молоко, что другія деревни Лидіи Матвевны — въ глуши и въ нихъ нтъ господскихъ домовъ… Верховской все это давно зналъ, сто разъ слышалъ и уже шесть разъ прочелъ въ шести письмахъ, присланныхъ ему въ N. Въ послднемъ не было главнаго: причины вызда изъ Петербурга. Но если перепугалась — не нужно-ли създить въ Москву, успокоить?.. Верховской не отвчалъ себ на этотъ вопросъ, но подумалъ, что сію минуту ухалъ бы въ Петербургъ…
— Будете танцовать? спросилъ его Лсичевъ, молодой человкъ изъ избраннаго интимнаго кружка Волкаревыхъ.
— Я не танцую.
— Полноте, не огорчайте Марью Васильевну, для нея… хоть полюбуйтесь.
— Я и совсмъ уйду, если тутъ танцы, я сейчасъ съ дороги, зашелъ сюда нечаянно, въ сюртук, перчатки черныя…
— Э, Боже мой, ничего. Вечеръ внезапный, импровизированный. Вамъ извинится. Это, вотъ, на дйствующую армію сейчасъ была сдлана постройка блыхъ перчатокъ. Полковникъ ихъ распорядился, послалъ, а то они хотли сами сбгать, продолжалъ Лсичевъ, хохоча и показывая на офицеровъ, толпившихся у стнъ.
— Откуда они? спросилъ Верховской.
— Офицеры? Не знаю. Какой-то полкъ, идутъ на Дунай… впрочемъ, чтобъ не переврать — и этого не знаю. Вчера пришли и здсь имъ на недлю велно остановиться, чего-то ждутъ… Да пойдемте въ гостинную. Смхъ!.. Марья Васильевна вдь тотчасъ готова продюсировать…
Въ дверяхъ гостинной было тсно. Почти у входа стоялъ рояль и за нимъ сидлъ молоденькій, блокурый прапорщикъ, очевидно, изъ недавно выпущенныхъ кадетъ, его маленькая головка даже серебрилась отъ густоты волосъ и короткой стрижки, круглыя щеки съ ямочками еще не успли похудть, мдные эполеты сіяли. Онъ конфузился, краснлъ и плъ, постукивая по клавишамъ красными короткими ручками, на которыя надвигались красные обшлага, безобразно-широкіе, — сшитые по мод, какъ былъ увренъ мальчикъ, ‘на ростъ’ — какъ насмшничали его старшіе товарищи. Онъ плъ стихотвореніе, въ то время всмъ знакомое, удостоенное переложенія на музыку и производившее такой фуроръ, что публика долго приписывала его то одному, то другому изъ нашихъ извстныхъ поэтовъ:
Вотъ, въ воинственномъ азарт,
Воевода Пальмерстонъ…
Офицерикъ плъ это ужъ въ четвертый разъ, по желанію m-me Волкаревой, которая просила повторить всякій разъ, едва въ гостинную входило новое лицо. М-m Волкарева стояла, положивъ руки на его стулъ, и громко разговаривала съ тми, кого сбирала слушать.
— А, m-r Верховской! сказала она, увидя его: — давно-ли воротились?
— Ну, слава-Богу, теперь ‘Пальмерстону’ конецъ,— сказалъ одинъ статскій молодой человкъ другому, тоже изъ статскихъ, подъ шумокъ, пока Верховской раскланивался.
— Ты думаешь?
— Вотъ, увидишь, больше не попроситъ.
Офицерикъ, ужъ привыкшій повторять, едва кончалъ, ударилъ опять первый аккордъ.
— Merci, прервала его m-me Волкарева:— bien merci за удовольствіе, которое вы доставили…
— Довольно… пояснилъ ему, вполголоса, сдой полковникъ.
— Неправда-ли, мы оригинально проводимъ вечеръ… заговорила m-me Волкарева Верховскому и, оглянувшись, что никто боле не выражаетъ своей благодарности артисту, обратилась опять къ нему:— У васъ прекрасный голосъ, m-r Соловьевъ… pardon, m-r Соколовъ, вамъ бы надо заниматься, постоянно заниматься…
— Вотъ, прежде кое-чмъ другимъ займемся, отвчалъ за него полковникъ: не до псенъ покуда.
— Ахъ, нтъ, пніе одушевляетъ! возразила m-me Волкарева, оглядываясь на другихъ дамъ, чтобъ выпросить у нихъ хоть нсколько словъ для поддержки разговора.
Дамы мрлчали или разговаривали между собой и статскими господами.
— Пніе оживляетъ… повторила она почти отчаянно.
— И очень, сказалъ командиръ N-скаго гарнизоннаго батальона:— у меня здсь теперь обучается партія рекрутъ, славно сплись.
— Русскій народъ, вообще, музыкаленъ, прибавила губернаторша.
— Да вотъ, неугодно-ли вашему превосходительству, можно будетъ какъ-нибудь вечеромъ, посл ученья, пригнать ихъ сюда на бульваръ (онъ показалъ въ окно), они вамъ хоть до полночи пропоютъ.
— Ахъ, непремнно… Слышите, mesdames, намъ даютъ военную серенаду! Война доставляетъ свои удовольствія.
— Кому какія, замтилъ Верховской.
Старый полковникъ улыбнулся молча.
— Ахъ, нтъ! вскричала m-me Волкарева:— а слава? отличиться, взять знамя.
Она опять оглянулась на дамъ.
— Желаю вамъ взять знамя, сказала маленькому прапорщику хорошенькая женщина съ плутовскими глазками, къ которой особенно обращались взгляды губернаторши.
Юноша только-что усплъ вылзти изъ-за рояля, гд его прижали, и услыша, что съ нимъ говорятъ, еще больше сконфузился.
— А если убьютъ? выговорилъ онъ своимъ дтскимъ голоскомъ и почти шопотомъ.
— А сколько по васъ заплачутъ! возразилъ ему, хохоча, Лсичевъ.
Желаніе m-me Волкаревой исполнилось: разговоръ сдлался нсколько живе, хотя военные, по прежнему, мало принимали бъ немъ участія. Эти некрасивые, загорлые армейцы уже боле десяти лтъ не были въ мод въ губернскомъ свт и понимали, что ихъ пора не наставала и теперь: женщины умли только пророчить имъ побды, а мужчины спрашивали, откуда и далеко-ли они идутъ. Они изъ-подлобья смотрли на собесдниковъ, Хмурились, или насмшничали даже надъ своими товарищами, которые мене односложно отвчали на вопросы. Губернское общество въ свою очередь переглядывалось и смнялось. Это были два отдльные свта и настоящая минута, казалось бы, общаго интереса ихъ не соединяла. Для обихъ сторонъ интересъ былъ новъ, принятъ обими неглубоко, забыть старое было не въ чемъ, говорить о новомъ — не о чемъ… Ихъ какъ-то неловко ласкали, за ними какъ-то обидно ухаживали…
— Да, теперь мы понадобились, сказалъ въ своемъ кружк одинъ особенно неловкій и немолодой поручикъ, отцпляя шпагу и укладывая каску на окно: въ ближней зал раздалась музыка.
М-me Волкарева и другія дамы между тмъ приставали къ полковнику и старшимъ офицерамъ, чтобъ они дали этими днями вечеръ, на дач, дали бы послушать музыку, которой славился ихъ полкъ. Полковникъ долго отговаривался, наконецъ, уступилъ. Дамы были въ восхищеніи.
— А я вызываюсь быть хозяйкой на вашемъ бал и звать къ вамъ гостей, сказала m-me Волкарева, весело отправляясь танцевать.
Вслдъ за губернаторшей отправилось и все общество. Въ гостинной и большой зал, въ сторон отъ играющимъ, бродили только офицеры, которые не нашли себ дамъ. Они были сумрачны, толковали между собою о назначенномъ вечер, о томъ, что походъ великъ, денегъ ни гроша…
Верховской ушелъ домой. N-ское общество показалось ему какъ-то особенно не по-душ. Его тупо одолвала мысль, что здсь ему придется поселиться…
Онъ не забывалъ, что его столько-же одолвала и петербургская жизнь, что слишкомъ въ десять лтъ онъ не могъ въ нее втянуться. Втянувшіеся называютъ ее лихорадочной, завлекательной. Верховскому она казалась одуряющей бготней все въ одномъ и томъ же ограниченномъ пространств, бготней, въ самомъ дл, доводящей до лихорадочнаго состоянія и завлекательной только потому, что больше длать нечего… Верховской служилъ, какъ вообще служатъ люди съ состояніемъ, не особенно дятельно, но ясно убждался, что и большая дятельность была бы одинаково безполезна. Въ обществ, казалось бы, оживленномъ, дятельномъ, потому что суетливомъ, Верховскому наскучило однообразіе воспитанія, мнній, вкусовъ, обычаевъ, установившихся и незыблемыхъ. Иногда общество какъ будто и само тяготилось ими, но какъ будто находило ихъ и удобными, потому что безъ нихъ не знало бы, что съ собою длать. Ни на что ненужныя знакомства, считавшіяся, необходимыми потому только, что однажды были заведены — и также безъ всякой необходимости, положенные пріемные вечера разъ въ недлю и совершенное сходство этихъ вечеровъ отъ перваго до послдняго, абонементо въ опер, будто нчто непреложное, чай посл оперы непремнно у однихъ и тхъ-же знакомыхъ, будто нчто неизбжное,— и тамъ все т-же лица и т-же толки, не дальше красоты Маріо и скандаловъ по этому поводу, не дальше вчерашняго производства и завтрашняго парада, балъ за баломъ, какая-то обязанность веселиться, потому что больше ничего не придумывалось, потому что больше не на что потратить время,— все это одолвало. Пустота мучила, и мучила тмъ боле, что ею, казалось, никто не скучалъ. Никто,— иначе, люди съ достаткомъ постарались бы изъ нея выдти, или хоть оживить ее. Но они-то ее и создавали. Ими и держались эти загородные зимніе пикники, эта дачная скука, эта пошлость театра, гд, по ихъ мннію, были необходимы водевильчики, чтобъ отдохнуть отъ Рашели. Они-то и гнали, ужъ не только всякую книгу, но даже всякій романъ серьезне ‘Трехъ мушкатеровъ’, пробиваясь въ отечественной литератур знаніемъ анекдотцевъ, переносимыхъ изъ редакцій и перевранныхъ на дорог. Что бы ни случалось, гд-то далеко, принималось тоже въ вид анекдотца и служило предметомъ легкаго разговора на полчаса, де больше. Такъ прошли для этихъ кружковъ общества 1848—49 годы, такъ подступали и грозные настоящіе, все въ той-же нарядной, дорогой праздности жизни и постыдной, праздности мысли. Верховской, по положенію принадлежалъ къ этимъ кружкамъ. Они составляли средину между высоко поставленной, недоступной аристократіей и небогатымъ людомъ, въ которомъ, въ то время, затеривался и людъ ученый, артистическій, литературный. Верховского тянуло туда по наклонностямъ и воспитанію, но однажды принятое положеніе въ свт, семейныя отношенія, служба, знакомства,— вся эта обрядовая сторона, связывали и удерживали тамъ, куда онъ попалъ по невол…
Впрочемъ, онъ не могъ сказать: ‘по невол’. У него на совсти лежалъ грхъ и годъ отъ году все тяжеле за себя отплачивалъ: Верховской былъ бденъ и женился изъ-за состоянія. Онъ продалъ свою волю и съ нею возможность жить какъ бы хотлось, выбирать себ друзей и занятія, даже возможность быть самимъ собою. Такая продажа дло довольно обыкновенное и обходится, кажется, довольно легко, потому что несчастныхъ отъ нея незамтно, — судьба ли устроиваетъ все къ благополучію людей, люди ли мирятся съ судьбою и своею совстью, вознаграждая себя чмъ могутъ, или, если страдаютъ, то молчатъ? потому что подобная жалоба ведетъ за собою много тяжелыхъ и неловкихъ признаній и вызываетъ или сочувствіе, отъ котораго длается какъ-то стыдно, или осужденіе людей подчасъ не мене виноватыхъ, но на этотъ разъ не пропускающихъ случая щегольнуть фразами честности…
У Верховского не было повренныхъ, и свтъ, который видлъ его жизнь, находилъ его правымъ со всхъ сторонъ и счастливымъ во всхъ отношеніяхъ, такъ эта жизнь текла стройно, прилично, достойно уваженія. Онъ одинъ зналъ и чувствовалъ ея настоящую цну…
Онъ былъ единственный сынъ. Его отецъ когда-то имлъ состояніе и, уже немолодой, женился на двушк изъ стариннаго дворянскаго дома, за которой не спросилъ приданаго. Спрашивать, впрочемъ, было бы напрасно: старинный домъ былъ въ большомъ упадк. Отецъ Верховского доставилъ себ удовольствіе заплатить нсколько долговъ, наиболе грозившихъ этому семейству, которое, деликатно, никогда впослдствіи не конфузило его своею благодарностью и не возвращало денегъ. Это семейство было многочисленно, но, служа, такъ разсялось по отечеству, что когда отецъ Верховского самъ запутался въ своихъ длахъ, онъ не могъ добиться ни отъ кого изъ родственниковъ ни помощи, ни совта, а наконецъ, и отвта на свои письма. Онъ запутался скоро. Житье, хотя и въ губернскомъ город, но выше средствъ, игра, спекуляціи, которыми онъ вздумалъ-было поправиться, унесли до конца его состояніе. Разореніе шло быстро. Андрею было четырнадцать лтъ, когда отецъ его умеръ на бдной постел, во флигельк о трехъ кривыхъ окнахъ, куда перехали Верховскіе изъ своего большого дома, описаннаго и проданнаго съ молотка. Разореніе, хотя и ожиданное, было ужасно… Верховского знали за человка неразсчетливаго, но любили, какъ человка добраго, никто не вызвался предостеречь, удержать его, когда онъ тратился на свою безумную хлбъ-соль, напротивъ, его будто поощряли тратиться,— но посл его смерти, эту хлбъ-соль вспомнили. Общество обратилось съ участіемъ и предложеніемъ помощи его вдов. Тогда эта женщина, воспитанная въ барств, прожившая въ довольств, избалованная свтомъ за свою необыкновенную красоту, избалованная любовью и предупредительностью мужа, выказала твердость, рдкую даже въ наше время, а тридцать лтъ назадъ — неслыханную. Она, безъ гордости их обиды, отказалась отъ всякой помощи. Не обязываясь никому, она не теряла своей независимости, а отъ сочувствія общества приняла только одно: возможность трудиться. Она стала давать уроки. Въ то время, особенно въ далекомъ губернскомъ город, было трудно найти даже посредственныхъ учителей, языковъ и музыки, а Верховская оказывалась учительницей, отличной. Тутъ только узнали, что она сама занималась воспитаніемъ сына, изящнаго, умнаго мальчика, на котораго вдвое тяжеле падала перемна обстоятельствъ. Вс думали, что мать попроситъ объ его устройств дого-нибудь изъ своихъ братьевъ, она этого не сдлала. Рзко и ршительно она положила не обязываться никому, тмъ боле роднымъ, которыхъ заране предвиднный отказъ могъ бы только огорчить и ожесточить впечатлительнаго мальчика, — тонкости, многими часто забываемыя. Она длала сына товарищемъ своей жизни, всякаго своего горя и всякаго лишенія. Уже больше года, еще при жизни отца, Андрей ходилъ въ гимназію, потому что не было средствъ имть учителей дома. Теперь, возвращаясь изъ классовъ въ бдный флигель, онъ находилъ свою неутомимую мать, тоже возвратившуюся съ уроковъ, готовую, какъ прежде, заниматься съ нимъ. Она не теряла ни одной минуты, въ свободные промежутки, она шила и вышивала на продажу. Свтская женщина только не умла и не могла хозяйничать, она хворала отъ кухоннаго чада, ея нжныя руки не выносили тяжестей и холодной воды,— музыкантш было необходимо беречь ихъ, все грубое ее мучило и отвращало. Сынъ вступился до время помогать, разсчелъ расходы, нашелъ работницу, въ промежуткахъ чтенія, занятій, переводовъ, англійскихъ уроковъ, носилъ воду, кололъ дрова, топилъ печи, подметалъ дворъ, онъ сторожилъ бы ночью вмсто собаки, еслибъ это было нужно для спокойствія матери. Онъ прежде любилъ ее, въ бдности сталъ обожать. Онъ видлъ, что она не старалась выказывать твердость, только для того, чтобъ поддержать его: она не притворялась, она была тверда въ самомъ дл,— въ самомъ дл, товарищъ, съ которымъ легко жилось, при которомъ было стыдно сробть или залниться. Она была его нравственной силой, ему хотлось быть чмъ-нибудь для нея. Онъ сталъ ея радостью. Бдность была велика, но велико было счастье всякій день больше и больше любить другъ друга, встрчаться каждое утро съ восторгомъ, будто посл разлуки нсколькихъ годовъ, жить только вдвоемъ — и все не наговориться… Онъ называлъ мать: ‘ненаглядная’. Она не говорила, во съ удовольствіемъ женщины замчала, что онъ хорошетъ, онъ становился похожъ на нее…
Но чмъ лучше было ихъ счастье, тмъ ясне становилась необходимость скоро разстаться, молодому человку нельзя было покончить свое воспитаніе одной гимназіей и уроками матери… Безъ малйшаго движенія барству и брезгливости, когда не случалось выгодныхъ уроковъ, Верховская ходила учить грамот въ дома купцовъ, мщанъ, мелкихъ чиновниковъ,— но не могла подумать безъ ужаса, что ея сынъ поступятъ въ число писарей какого-нибудь присутственнаго мста. Правда, въ свтскихъ богатыхъ домахъ ей намекали и даже говорили положительно, что это устроится, что ея Andr, ‘un enfant de bonne maison’, можетъ быть замщенъ при губернатор, что онъ не затеряется, что онъ увидитъ общество. Верховскую едва-ли еще не боле пугало это предположеніе. Она ясно видла, что, такъ, жизнь ея сына начнтся съ неврнаго шага, съ кривой дороги, съ ложнаго положенія. Праздность, протежированіе и мелкія услуги, которыхъ оно требуетъ будто должнаго, — неловкость и затрудненія, неизбжныя въ богатомъ обществ для молодого человка образованнаго и бднаго,— Верховская обо всемъ передумала. Она не остановилась на пріятной мечт, что сынъ постарается не терять времени, будетъ вникать въ дло, будетъ помнить свои средства и не постыдится своей бдности. ‘Въ восемнадцать лтъ служить рано, а въ этомъ обществ онъ измельчаетъ’, ршила она съ своею обычною твердостью и перестала думать о трудныхъ и черныхъ дняхъ, которые ему предстояли. У нея только тяжело легла на душ мысль, что придется съ нимъ разстаться, что онъ будетъ одинокъ… да и она одинока.
— Хочешь въ университетъ? спросила она его, безъ вступленія, въ одинъ день, когда онъ усердно готовился къ своему послднему экзамену.
Объ этомъ между ними никогда не бывало рчи. Онъ давно думалъ объ университет, но не смлъ сказать, зная, что туда не съ чмъ собраться. Мать нашла съ чвъ. Она съумла сберечь дорогіе часы, когда-то прихоть и наряд, а въ послдніе годы служившіе ей во время уроковъ. Много разъ, въ крайности, Верховская бывала готова продать ихъ и всегда удерживалась, говора себ, что придетъ необходимость важне насущнаго хлба. Она и тогда думала о студентств сына. Она продала эту послднюю вещь безъ сожалній и воспоминаній, безъ умиленій и восторженности, этихъ принадлежностей людей слабонервныхъ,— накупила холста и сукна и стала снаряжать Андрея. Ея знакомые, мелкіе и важные, ахнули на такое безразсудство: она заставляла сына мнять врное на неврное, мсто въ губернаторской канцеляріи на студентское бездомное житье. Ей даже выговорили это, она, не споря, не возражая, отвчала только, что такъ имъ обоимъ кажется лучше. Эта женщина была совершенная противоположность другихъ женщинъ: ни жалобы, ни возни, ни лишнихъ толковъ, ни даже чувствительности.. У ней даже не мелькнуло обыкновенное женское желаніе — чмъ-нибудь ‘потшить своего мальчика’: все, что она длала для него, было единственно необходимое. Правда, у нея недостало бы денегъ. Ихъ и безъ того было мало. Она заложила свою шубу и отпустила его покойно, Андрей ухалъ въ Москву экипированный ‘comme un enfant de-bonne maison’ и обезпеченный на нсколько мсяцевъ прожитка.
— Не безпокойся, я еще пришлю, говорила ему, прощаясь, мать, сама не зная, что она ему пришлетъ, но обрекая себя, если будетъ нужно, и на постъ, какъ ужъ обрекла на стужу.
Ни онъ, ни она не смли назначить срока, когда увидятся. На его предположеніе, что она могла бы тоже переселиться въ Москву, Верховская только засмялась и возразила, что учительницъ тамъ и безъ нея много. Только, проводивъ его, оглянулась она на весь ужасъ разлуки и поняла, что эта разлука можетъ быть вчною. А онъ, съ первой минуты, сталъ думать о минут свиданія, и эта мысль его поддерживала. Онъ унесъ съ собой память матери, ея привычную твердость въ труд и скупость на трату времени. Едва устроясь въ университет, онъ нашелъ себ уроки и, торжествуя, писалъ матери, что онъ богачъ. Она знала, что онъ не обманетъ, даже для того, чтобъ, утшить.
Студентская жизнь Верховского пошла счастливо, занятіе занимало, особенно-изящное воспитаніе доставляло знакомства даже въ довольно взыскательныхъ домахъ, но эти знакомства не отдаляли отъ друзей-бдняковъ, которые нашлись еще скоре. Жизнь извстная, почти одинаковая для всхъ, кто жилъ ею и, можетъ быть, оттого тсне связывающая, милая своимъ однообразіемъ и памятная всякому, какъ лучшая пора существованія. Верховской терпливо трудился и нетерпливо ждалъ конца перваго курса, спалъ-и-видлъ вакацію, далекій губернскій городъ и свою мать. Но когда пришла вакація, онъ увидлъ уже наяву, что ему возможно хать не за пятьсотъ верстъ, а только на урокъ въ подмосковную, и что это еще счастье, которое не всмъ дается. Онъ скучалъ, какъ дитя. Мать, тоскуя вдвое, шутила надъ нимъ и называла его школьникомъ. Эта первая несбывшаяся надежда его переломила. Онъ сказалъ себ, что желанное надо не ждать, а доставать, отказался отъ знакомствъ, отъ всякаго удовольствія, не зналъ ничего кром лекцій и уроковъ, уходилъ изъ общества товарищей и принялся упрямо копить деньгу. Онъ посмялся этому, но ужъ много позже. Видя, съ приближеніемъ мая, что вс усилія были тщетны, онъ придумалъ другое: припечаталъ въ газетахъ, что ‘студентъ желаетъ заняться преподаваніемъ и хать на лто непремнно въ губернскій городъ ***, на какихъ угодно условіяхъ’. Средство удалось. Господинъ, хавшій въ *** и умвшій изъ всего извлекать свои выгоды, предложилъ ему условія невроятныя, изъ которыхъ еще не самое трудное было — возвращеніе Верховского въ Москву на свой собственный счетъ. Верховской на все согласился и посл пятидневнаго путешествія, прямо отъ заставы, выпросивъ у своего наемщика милости отложить до завтра знакомство съ его семерыми птенцами, побжалъ въ знакомый переулокъ, къ знакомому флигелю.
Мать не ждала его, онъ не усплъ написать. Блдная, она замерла у него на ше. Это былъ первый и единственный въ ея жизни признакъ слабости, но его было довольно, чтобъ поразить сына. Онъ въ одну минуту увидлъ все, и бдность ея жилья, и бдность ея платья, вс какъ-то обветшало кругомъ, и не мудрено: все убиралось только по привычк, а не изъ желанія украсить чмъ-нибудь мсто, отведенное на свт для сладкаго житья вдвоемъ. Она сама не то постарла, не то перемнилась, ей не было сорока лтъ, а ея волосы посдли, ея стройная талія обрисовывалась какъ-то особенно тонко въ черной блуз, сынъ узналъ и эту старую блузу, мелькомъ, разомъ, смшивая воспоминанія съ настоящимъ…
— Похудла… Ты была больна? выговорилъ онъ на первое слово. ,
— Просто, постарла, отвчала она, оживая, становясь прежнею, веселою безъ притворства: — вдь и ты не помолодлъ, студентъ второго курса!
— Нтъ, теперь ужъ третьяго, возразилъ онъ, опускаясь передъ ней на колни, она казалась ему святою.
— Спасибо… Чтожъ ты плачешь? Видишь — жива, вотъ, твоя, какъ была…
Онъ думалъ, что обезуметъ отъ счастія и горя. Вс два года ея одинокой печали сказались ему въ этомъ свиданіи. Она была та же, что прежде, также добра, весела, впечатлительна, также судила, также ясно, полно всему сочувствовала, но какъ-то тихо, будто робко, она стала неразговорчива, ‘замолчалась’, какъ сказала она, смясь. Ее будто забило непогодой, къ которой она привыкла. Лишенія были приняты и вынесены съ твердостью, они не сломили характера, но привычка къ нимъ отразилась на всемъ, даже на мелочахъ. Верховскому эти мелочи казались тмъ больше, чмъ были мельче. Онъ не могъ удержать слезъ, когда мать сказала, что у нея закружилась голова отъ дорогого чая, который онъ привезъ ей въ гостинецъ, онъ заставилъ ее признаться, что она боле года не пила чая, и пришелъ въ отчаяніе отъ равнодушія, съ которымъ она призналась.
— Если ты будешь волноваться такими пустяками, сказала она: — я стану скрытничать.
Онъ понялъ, чего она хотла. Она давала ему послдній и самый трудный урокъ. Она учила жить, хотя розно, но все-таки вдвоемъ, понимать любимое существо и врить въ его силы, понимать, что этимъ силамъ не нужна поддержка жалостливости и ухаживанья, что он живутъ собственной врой въ силы другого. Она учила спокойствію за того, кто дорогъ,— тому спокойствію, которое непонимающіе суетливые люди называютъ равнодушіемъ и холодностью, которое эгоисты рады назвать эгоизмомъ, думая найти въ немъ свое отраженіе,— тому спокойствію, которое есть высшее выраженіе любви, потому что въ немъ вся полнота уваженія, сливающаго два существованія въ одно…
— Нтъ, ужъ не скрытничай! выговорилъ онъ, глядя ей въ глаза.
Она улыбнулась.
— Мы съ тобой желзные, не разобьемся, сказала она: намъ только смхъ смотрть, какъ по насъ судьба колотитъ.
Онъ не возражалъ, но разсчелъ про себя, насколько ему жилось легче нежели ей. У него были друзья, общество, удовольствія. Его занятія, доставляли ему наслажденіе. Если онъ и трудился, то не всякій же часъ его былъ трудомъ для куска хлба. Наконецъ, и хлбъ, который онъ лъ, былъ вкусне. Онъ молодъ и здоровъ, она — старе его почти двадцатью годами…
Онъ похолодлъ… Ему вообразились опустлыя комнаты этого флигеля…
Онъ старался превозмочь то, что она назвала бы праздной сантиментальностью, еслибы могла угадать, до какихъ страховъ дошло его мучительное раздумье. Но успокоиться онъ не могъ и только притворился веселымъ… Она не могла и вообразить притворства у того, кто требовалъ отъ нея искренности. Онъ страдалъ, обманывая… И это та желанная вакація, которой онъ едва дождался!
Эта вакація прошла скоро. Живя у чужихъ людей, Верховской даже не всякій день видлся съ матерью. Противоположность ея житья и удобствъ этихъ чужихъ людей еще боле его мучила. Онъ. говорилъ себ, что такъ нельзя, несправедливо, не должно, что должно настать время, когда его мать вздохнетъ свободно, что онъ ускоритъ это время. Оплакивать и плакать — равно безполезно, недостойно, смшно, но дйствовать — другое дло. Верховской былъ готовъ на все, лишь бы перенести мать въ друіта стны, лишь бы заставить ее не трудиться. Этотъ трудъ сталъ ему ненавистенъ. Онъ не зналъ, что сдлаетъ, какія найдетъ средства, какъ устроится, но онъ ршился на все возможное, призывалъ чудеса, врилъ въ нихъ…
— Послушай, сказалъ онъ ей, прощаясь:— мы не увидимся опять два года. Общаешь ли ты мн…
— Не умереть? прервала она, засмявшись.
— Что ты говоришь! вскричалъ онъ.
— А что же больше? Какія общанія можемъ мы давать другъ другу? Не перемниться?… Ужъ мн не взять ли съ тебя общанія не шалить?
— Общай мн, едва я кончу курсъ…
— Ну, и заживемъ вмст, прервала она: — это давно ршено.
У него только и осталась мысль, что ‘зажить вмст’. Съ этою мыслью онъ вставалъ и ложился, шелъ на лекціи и на уроки, встрчался съ знакомыми, бывалъ въ постороннихъ домахъ, присматривался къ небольшимъ квартирамъ, справлялся о возможности скоре получить мсто. Онъ ничего не писалъ матери объ этихъ тревогахъ. Онъ чувствовалъ, что готовъ просить покровительства и обязываться, готовъ добиваться и просить, готовъ упасть духомъ отъ неудачи. Онъ сознавалъ, что виноватъ передъ матерью, что отступалъ отъ ея убжденій, надялся на успхъ, какъ на оправданіе и мечталъ объ успх какъ ребенокъ. Онъ началъ брать занятія исключительно въ богатыхъ домахъ, богачи принимали его особенно любезно, какъ ‘молодого человка совершенно порядочнаго’, и рекомендовали, другъ другу. Свою третью вакацію Верховской провелъ въ роскошномъ аристократическомъ дом, гд хозяева такъ восхитились имъ, что предлагали, на будущій годъ, по окончаніи курса, хать съ ними за границу, они намревались тамъ продолжать воспитаніе своихъ дтей. Верховской отказался. Онъ всякій день считалъ, что лтомъ будущаго года будетъ уже жить съ матерью,— а передъ этимъ счастьемъ, какъ тнь, уходили вс соблазны довольства, пріятнаго общества, любопытства, даже любви къ знанію и изящному. Онъ ни слова не написалъ объ этомъ матери, онъ даже забылъ и предложеніе и сидй отказъ: онъ въ первый разъ посылалъ ей свои заработанныя деньги съ письмомъ, въ которомъ радость, восторженность доходили до сумасшествія. Онъ забывалъ все на свт. Онъ не подумалъ и не оглянулся, что свтскія и знатныя знакомства охлаждали къ нему бдныхъ товарищей: изъ большого кружка остались не многіе, которые поняли Верховского, какъ должно, безъ предубжденія, безъ мелкой зависти и ложной гордости бдняковъ,— поняли цль, для которой онъ жертвовалъ и молодымъ весельемъ, и молодой дружбой. За то, эти немногіе были надежны.
На послдній годъ, желая получить кандидатство, Верховской оставилъ частные уроки и давалъ ихъ только въ одномъ семейств, гд и старшіе и дти были ему по душ. Жить стало трудно. Друзья, съ которыми самъ онъ, бывало, длился, поддерживали добрымъ словомъ и длились чмъ могли. Занимаясь цлые дни, не поднимая головы, Верховской позволялъ себ только изрдка посщенія своихъ свтскихъ знакомыхъ, у которыхъ бывалъ прежде какъ учитель, а теперь приглашался какъ гость. Онъ ходилъ къ нимъ, какъ говорилъ, ‘съ корыстными цлями’, все въ видахъ скорйшаго полученія мста. Друзья смялись съ нимъ вмст, не осуждая, желая ему успха, но меньше его надясь.
— Студенты нынче въ мод, сказалъ онъ однажды.
— На балахъ, прибавилъ одинъ изъ друзей.
Ему пришлось въ этомъ убдиться…
Пришла весна, послдніе экзамены, и въ одно прелестнйшее утро, Верховской въ послдній разъ сошелъ съ лстницы университета — кандидатомъ правъ и съ такой горячей радостью въ душ, что не слышалъ поздравленій кругомъ и самъ забывалъ поздравлять. Товарищи расходились, онъ не видалъ, у него въ глазахъ стоялъ маленькій старый флигелекъ, разстилалась длинная дорога съ колеями и ветлами, онъ сейчасъ прыгнулъ бы въ телгу и помчался, полетлъ бы, какъ стрижи, которые кружатся надъ кремлевскими крестами. Онъ былъ въ чаду, бродилъ по улиц, ушелъ въ садъ, услся, будто прячась, чтобъ ему не мшали думать, ничего не думалъ, и все чего-то ждалъ, и опомнился, когда на Иван-Великомъ ударили къ вечерн. Тогда ему вообразилось, что мать, которая знаетъ заране, что сегодня ‘великій день’, была, по обыкновенію, занята утромъ, а теперь свободна и идетъ въ церковь. Ему представилось ея лицо, ея походка, весь ея образъ, дорогой, прекрасне котораго онъ не зналъ въ мір, ему послышались слова ея молитвы за него, — и онъ заплакалъ, какъ маленькій ребенокъ… Видть ее было ему необходимо, но хать къ ней совершенно невозможно — ни средствъ, ни попутчиковъ. Золотыя мечты разлетались одна за другою.
Еще въ конц зимы, давая уроки въ семь Ольшанскихъ, людей очень хорошихъ, не знатныхъ, но достаточныхъ, Верховской разсчитывалъ, что въ ихъ дом можетъ встртиться для него возможность, случай, наконецъ (онъ выговаривалъ слово) покровительство, чтобъ опредлиться на мсто. Онъ дошелъ дальше: Ольшанская была женщина уже не молодая и особенно добрая, онъ высказалъ ей все, что было на душ, свои планы и ожиданія. Она общала попросить за него заране, онъ обрадовался. Искренность ея участія и добрый здравый смыслъ облегчили для него неловкость положенія. Ольшанская, точно, заботилась, не протежировала, не навязывала, а только говорила о Верховскомъ, какъ о человк, способномъ принести, пользу длу, которое ему поручатъ. Это именно и было причиной, почему Ольшанская нигд не успла. Важныя лица, которыхъ дамы просятъ о чемъ-нибудь, привыкли къ фраз: ‘сдлайте, хотя бы это было невозможно’, и безъ нея, видятъ въ просьб только легкую шутку, отъ которой легко отдлываются. Еще худо, если въ короткой не докучающей просьб они поймутъ ея серьезность и серьезность характера просителя, при его небольшой неопытности, тогда важные господа умютъ отказать еще короче и серьезне, обставивъ просьбу десятками невозможностей и придавая ея предмету чуть не государственное значеніе. Такіе отказы и объясненія выслушивала Ольшанская и передавала Верховскому, уговаривая его ждать и терпть, сама она уж оробла.
Въ настоящее время, трое лучшихъ друзей Верховского уже ухали изъ Москвы, другіе товарищи, къ которымъ онъ обратился за совтомъ, что длать, были заняты собственнымъ устройствомъ, одни приняли его затрудненія довольно разсянно, другіе и вовсе равнодушно, нкоторые даже пошутили надъ его великими несбывшимися планами. Между тмъ было необходимо какъ-нибудь пристроиться, хоть на время. Верховской опять обратился къ Ольшанскимъ. Они перезжали на дачу въ подмосковную и предложили ему хать къ нимъ и заняться лтомъ съ дтьми. Верховской согласился, кром врнаго средства набрать денегъ и въ сентябр създить къ матери, онъ все еще надялся, съ помощью Ольшанскихъ, найти мсто. Онъ и Ольшанская, ршившись, разсказали свои неудачныя зимнія попытки ея мужу. Тотъ сказалъ, что женщины, вообще, неловко берутся, что просить неопредленно — значить только все портить, но не ограничился одними словами, а взялся хлопотать.. Онъ нитд не служилъ и ничего не длалъ. Разузнавъ, что есть три вакантныя мста,— одно въ Москв, другія въ губерніяхъ,— Ольшанскій вмнилъ себ въ долгъ и занятіе — добиваться какого-нибудь изъ этихъ мстъ для Верховского. Почти всякое утро, съ верха, изъ окна классной комнаты, Верховской видлъ, какъ, подавали Ольшанскому коляску, онъ влзалъ въ нее, румяный и здоровый, и весело махая рукою въ сторону Москвы, кричалъ:
— Ждите въ обду съ добрыми встями!
Три вакансій — были для Верховского три разныя, муки. Ожиданіе, направленное въ разныя стороны, разбивало вс мысли, оставалась только одна, неотвязная, одно желаніе, одна забота. Это было уже не прежнее, золотое мечтаніе о далекомъ, это было что-то томящее, онъ уставалъ даже физически, будто все бжалъ и гнался, не отдыхалъ даже во сн. Въ этомъ раздраженномъ, напряженномъ состояніи ужъ не могло оставаться мужества: послднее мужество уходило на старанія держаться прилично при постороннихъ и помнить, по какимъ учебникамъ учатся дти…. Посл письма, отправленнаго въ день выпуска, Верховской дв недли не писалъ матери. Онъ не зналъ, что писать. Какой-то прізжій привезъ слухъ о ней, что ея дла шли не очень успшно, что уроковъ у нея, кажется, убавилось. Верховской вспомнилъ, что она писала объ этомъ, по своей привычк ничего не скрывать, но въ послднее время курса, онъ принялъ легко это извстіе, даже забылъ о немъ, за радостной увренностью, что всмъ невзгодамъ скоро конецъ. Извстіе подтверждалось и теперь. Верховской не имлъ духу отыскать и перечитать письмо матери, онъ боялся взглянуть прямо на свое горе, боялся еще взволновать себя, чтобъ не потерять головы окончательно.
— Авось судьба сжалится… говорилъ онъ.
Но судьба не сжалилась.. Одинъ за другимъ, Ольшанскій передалъ ему два отказа. Въ этотъ-же день, Верховской получилъ письмо матери,— отвть на его веселое письмо посл выпуска. Оно былъ тоже веселое, полное надеждъ, сынъ прочелъ между строками радость близкаго отдыха. До сихъ поръ, она будто не чувствовала усталости, и въ этомъ письм о ней тоже не говорила, ничего не вспоминала, единственное слово письма, въ которомъ могъ мелькнуть намекъ на прошедшее, было:— ‘Вотъ, мы съ тобой и дождались!..’ За нее говорила ея радость, только по ея счастью можно было судить о томъ, что она вынесла.
Верховской думалъ, что помшается, читая это письмо. У него даже промелькнуло желаніе помшаться… умереть…
— Она вынесетъ, все равно… подумалъ онъ:— а не вынесетъ — одинъ конецъ! Что-жъ, разв легче такъ…
Онъ еще ждалъ. Дня черезъ два Ольшанскій возвратился изъ Москвы замтно огорченный: онъ привезъ третій и послдній отказъ. Онъ подробно разсказывалъ, какъ получилъ его, какъ ему внушали, что, въ настоящее время, для службы и въ особенности для видной, есть спеціалисты, правовды, а студентъ-юристъ, хоть-бы и кандидатъ,— это все не то, не то направленіе, не та выдержка.
— Я, кстати, справился, прибавилъ Ольшанскій:— и на т оба мста трже назначены правовды.
— Правовды? Это — мальчишки съ зелеными воротниками? спросила молодая двица, находившаяся въ гостиной, когда разсказывалъ Ольшанскій.
— Т самые, только когда выростутъ, отвчалъ онъ.
— Ахъ, презрнные! Къ намъ ихъ возили въ институтъ, на балы. Терпть не могу зеленаго.
Верховской сидлъ и слушалъ.
— Такъ какъ-же намъ быть, милый мой Андрей Васильевичъ? сказалъ Ольшанскій.
Жена его глядла на Верховского.:
— Что-жъ, такъ и быть, выговорилъ Верховской и, чувствуя, что въ глазахъ темнетъ, постарался выдти изъ комнаты какъ можно непринужденне, ровнымъ, тихимъ шагомъ.
Онъ позабылъ поблагодарить за хлопоты, но съ него не взыскивали, хозяева слишкомъ хорошо понимали, каково ему. Они толковали о немъ, но какъ люди, не бывавшіе въ подобныхъ обстоятельствамъ, не могли ничего придумать. Молодая особа, выразившая свое презрніе къ правовдамъ, послушала немного, эти толки, соскучилась и ушла въ садъ.
Ее звали Лидія Матвевна Мережникова. Она была родственница Ольшанскихъ въ такомъ отдаленномъ колн, что даже мастера считать родство, едва могли его досчитаться. Родственникъ немного поближе, г. Каруцкій, былъ у нея въ Петербург и занималъ значительную должность, онъ былъ и ея опекуномъ. Лидія Матвевна была круглая сирота и богачка. Два года назадъ она вышла изъ одного петербургскаго института и жила у петербургскаго опекуна. Онъ и жена его богато вывозили ее въ свтъ вмст съ своими тремя дочерьми, которыхъ наряжали на ея счетъ, вроятно, находя удобне длать однородные расходы изъ одного источника. Лидія Матвевна замтила это, несмотря на свою восемнадцатилтнюю неопытность, она изъ всхъ подругъ своего выпуска отличалась способностью къ математик. Расходы ей не нравились, что она и выразила. Ей гораздо больше нравилось, что за нею, богатой невстой, ухаживали гвардейцы, удостоивавшіе своего вниманія только фрейлинъ и княженъ, между тмъ какъ кузины, наряженныя на ея деньги, часто оставались даже безъ кавалеровъ. Ей понравилось погордиться и она отказала пятерымъ женихамъ, единственно изъ удовольствія отказать въ глазахъ кузинъ, за которыхъ никто не сватался и которымъ не было предоставлено свободы ни отказать, ни согласиться, еслибы кто и посватался. Эти отказы сильно не нравились родителямъ-опекунамъ. Ихъ родныя дочери засиживались въ двицахъ отъ присутствія въ дом богатой невсты. Чтобъ заставить ее поскоре выдти замужъ, они попробовали нсколько стснить ее, веселить порже, поменьше принимать молодежи. Лидія Матвевна впала въ меланхолію, стала плакать, жаловаться на судьбу, упрекать, что ее никто не любитъ, хворать, желать смерти, грозить, что начнетъ пить уксусъ. Испугавшись, родственники возобновили угожденія, развлеченія, удвоили ласки и заботы, не щадили даже своихъ собственныхъ издержекъ, но это уже не помогло. Лидіи Матвевн понравилось скучать, или врне, играть въ скуку, мечтать, ‘презирать’, томно воображать чахотку и близкую смерть, будто сквозь сонъ говорить дерзости старшимъ и колкости гостямъ, за неуловимыя тонкости ссориться съ кузинами, ненавидть и прогонять прислугу, ничмъ не умвшую угодить, молчать по цлымъ днямъ, являться въ обществ въ вид жертвы, и, вдругъ, въ порыв откровенности, жаловаться на свою жизнь постороннимъ, выбирая именно такихъ, которые были не очень расположены къ семейству ея родственниковъ. Наконецъ, съ наступленіемъ весны, она положительно объявила, что умретъ на петербургскихъ болотахъ, и желаетъ, чтобъ ее везли куда-нибудь. Доктора не находили этого необходимымъ, но на ихъ первое слово Лидія Матвевна сказала столько словъ, что оставалось только выбрать мсто въ Европ, куда хать. Она не могла ршиться въ выбор, дотомъ кричала, что не желаетъ общества кузинъ и ихъ матери,— потому что не желаетъ расплачиваться за ихъ поздку. Исторія изъ домашней грозила сдлаться скандаломъ для знакомыхъ, когда вдругъ улеглась совершенно неожиданно и необыкновенно просто: вмсто Европы, Лидія Матвевна захотла въ Москву.
— У меня тамъ родные, говорила она:— ття Ольшанская, родные, которые меня любятъ, съ которыми меня разлучали: всю жизнь. Я хочу къ нимъ. Здсь только чопорность, холодность, корыстолюбіе. Отвезите меня въ Москву, или я убгу.
Опекунъ написалъ Ольшанскимъ, конечно, даже не намекнувъ о томъ, что происходило. Онъ былъ радъ развязаться съ обузой. Къ святой его сдлали директоромъ департамента и предвидлась возможность нанять дачу въ Петергоф, а къ зим, можетъ-быть, просватать хоть одну дочь. Ольшанскіе, олицетворенная доброта, обрадовались, что ‘двочка’ ихъ вспомнила, и въ ожиданіи ея, наняли нарядный домикъ въ самой живописной изъ подмосковныхъ. Жена опекуна привезла Лидію Матвевну и, чтобъ не испортить дла, тоже промолчала о ея нрав и обычаяхъ. Къ тому же вс ея разсказы могли бы показаться самой черной клеветою: едва почувствовавъ надъ собою московскій воздухъ, Лидія Матвевна сдлалась кротка, добра, послушна, весела, ласкова, чувствительна, неприхотлива, снисходительна на удивленіе. Ольшанскіе на нее не нарадовались.
Верховской ужъ засталъ ее, когда перехалъ къ Ольшанскимъ. Онъ былъ слишкомъ занятъ своимъ дломъ и не обратилъ на нее вниманія. Онъ, вообще, мало смотрлъ на женщинъ и еще ни разу не бывалъ влюбленъ, было некогда. Теперь было тоже некогда, къ тому-же ‘петербургская барышня’, какъ ее называли въ дом, не показалась ему хороша. Онъ видалъ ее въ теченіе дня, говорилъ, если случалось, о пустякахъ, гулялъ въ общей компаніи, раза два нарвалъ ей водяныхъ цвтовъ, которые ей понравились, и одинъ разъ подумалъ о ней, глядя какъ она перегонялась съ дтьми въ аллеяхъ и щеголяла тонкими ножками и перетянутой таліей.
— Такъ, коза,— заключилъ онъ свои размышленія.
Но Лидія Матвевна думала о немъ гораздо больше. Она съ первой минуты разглядла, что Верховской прехорошенькій. Она, можетъ быть, не нашла бы его хорошенькимъ, еслибы онъ былъ въ статскомъ плать, но Верховской, изъ экономіи, еще донашивалъ свой студентскій сюртукъ. Это — почти мундиръ, утшительный обманъ для глазъ петербургской барышни. Верховской не занялся ею. Она занялась имъ нисколько не изъ противорчія, а потому, что ей было пріятно смотрть на него, замчать его движенія, любоваться какъ онъ ловокъ, какой у него тонкій профиль и длинныя рсницы, какъ его руки блы и горячи. Ей было пріятно покраснть, когда онъ нечаянно на нее взглядывалъ. У нея начало упадать сердце, когда онъ входилъ въ комнату. Ей становилось скучно, когда сбирались гости и онъ говорилъ съ какой-нибудь изъ двушекъ. Однажды, онъ взялъ къ себ на колни и поцловалъ маленькую дочку Ольшанскихъ. Лидія Матвевна убжала къ себ и разрыдалась.
Съ этого дня тетка замтила перемну въ ея ангельскомъ характер. Не слушая ничьихъ увщаній, Лидія Матвевна стала уходить по ночамъ въ аллеи и поднимала съ горничными битвы, еще не петербургскія, но ужъ порядочныя. Она была постоянно недовольна своимъ туалетомъ.
— Вы не находите, ттенька, сказала она однажды, смотрясь въ зеркало въ гостинной:— что я длаюсь страшна? Не мудрено, мн двадцать лтъ, а счастья я не знала… Бдная я!
Она бросилась цловать Ольшанскую. Верховской показался въ дверяхъ въ эту минуту и, увидя нжную сцену, воротился, чтобъ не быть лишнимъ, Лидія Матвевна залилась горьчайшими слезами, но сколько ее ни просили, не объяснила ихъ причины. Тетка, чтобъ ее развеселить, затяла позвать гостей, пили чай въ цвтник, танцевали на террас. Лидія Матвевна убдилась, что Верховской прекрасно танцуетъ и влюбилась въ него такъ, какъ ужъ больше не могла.
Верховской хотя и бывалъ въ обществ, но не такъ много, чтобы знать его совершенно, хотя и видалъ кокетокъ, но именно потому и не могъ вообразить, чтобы обращеніе Лидіи Матвевны было кокетство и относилось къ нему. Кокетство, думалъ онъ,— это что-то граціозное, блестящее, веселое, игривое и не такое нецеремонное. Разъ, оглянувшись на Лидію Матвевну серьезне, онъ подумалъ, что это, пожалуй, добрая двушка, наивная какъ институтка, ласковая потому, что сирота, можетъ быть, не забалована богатствомъ и, должно быть, жилось ей не легко, если она часто плачетъ. Съ ней ни весело, ни скучно, отдалиться отъ нея неловко и совстно, она добрая… Во всемъ этомъ разбор Верховскому не пришло на умъ даже слово ‘любовь’. Ему было все по душ въ дом Ольшанскихъ, онъ за-одно, и не раздумывая, включилъ въ это все и Лидію Матвевну, и на этомъ остановился…
Выслушавъ послднее ршеніе своей участи, Верховской ушелъ въ свою комнату. Она была на антресоли, подл-классной, гд играли дти. Первое, что подумалъ онъ, заглянувъ къ нимъ, это, что дтей въ август сдадутъ въ гимназію, и онъ останется безъ уроковъ. Ему было холодно и кругомъ показалось какъ-то пусто. Ушли вс надежды, вс радости, которыми онъ населялъ для себя этотъ временный пріютъ. Онъ тутъ только понялъ, что жилъ одними ожиданіями, что врилъ въ нихъ какъ въ сбывшееся, что минутное мужество, съ которымъ онъ, бывало, предположивъ неудачу, говорилъ себ: ‘такъ и быть’!— было самообманъ, что мужества у него нтъ,— нтъ именно теперь, когда нужно обсудить будущее, стало-бить, не будетъ и тогда, когда придется выносить это будущее… Ему стало стыдно, страшно, какъ-то дурно физически. Онъ прилегъ на свою постель и тотчасъ вскочилъ.
— Еще захвораешь въ чужомъ дом, сказалъ онъ со злостью.
Для него вс стали чужіе, даже т, которые хлопотали за него какъ за родного, и теперь еще горевали о немъ,— чужіе, которымъ онъ, бднякъ, обязывался, которымъ кланялся, чтобъ они за него поклонились… Онъ вспомнилъ свою гордую мать, она не кланялась и роднымъ братьямъ. Но это воспоминаніе не вызвало твердости. Онъ вспомнилъ мать, не не утшительницу не опору, не примръ, — а жалкую, исхудалую, истощенную труженицу… Она вообразилась ему мертвая на той старой кровати, гд умеръ отецъ…
— Мотъ!… выговорилъ онъ, пугаясь и помысла, и слова, вырвавшихся вдругъ изъ темной глубины, гд они спали до этой минуты, укрощенные любовью, терпніемъ, великимъ прощеніемъ матери, свжей чистотой дтской памяти, благоговніемъ врующей молодости…
— Оставилъ-бы хоть кусокъ хлба…. продолжалъ Верховской, и крпко зажалъ глаза руками, прячась отъ всего, что чудилось, отъ самого себя…
— Поцловать-бы ея ноги, покуда он еще не застыли! вскричалъ онъ, и зарыдалъ отчаянно.
Часа два провелъ онъ, такъ, то — головой въ подушку, то глядя передъ собою безъ всякой мысли, провелъ-бы и больше, еслибъ его не позвали…
Этимъ временемъ, Лидія Матвевна, гуляя одна въ аллеяхъ, соскучилась и придумывала, какъ было бы хорошо, еслибы, вдругъ, на-встрчу, изъ зелени вышелъ молодой человкъ. Увидя одного изъ маленькихъ Ольшанскихъ, она подозвала:
— Гд учитель?
— У себя на верху, отвчалъ мальчикъ.
— Что длаетъ?
— Плачетъ.
— Какой вздоръ. Поди, позови его. Скажи, что я хочу кататься въ лодк.
Верховской долженъ-былъ повиноваться и придти. Онъ подумалъ, покуда шелъ, что у него нтъ ни своего угла, ни своей воли, и никому нтъ дла, каково ему на душ… Лидія Матвевна, увидя его, подумала, что, такъ, разстроенный, блдненькій, онъ просто душка. Катанье удалось совершенно. Лидія Матвевна обжала знакомыхъ дачниковъ, пригласила ихъ, объявляя, что детъ одна, безъ ттеньки, и дтей не возьметъ, шутила и смялась безъ умолку, сама не зная чему, была довольна собою и тмъ, что сидла въ лодк подл Верховского и мшала ему грести. Воротились поздно, по мсяцу. Лидія Матвевна взяла Верховского подъ-руку и проводила всхъ гостей по домамъ.
— А теперь пойдемте тихонько, сказала она, оставшись съ нимъ одна: — я, ужасъ, устала.
На-людяхъ, Верховской постарался притвориться, замять свою печаль, чтобъ не дать ея замтить, онъ какъ-то смутно разсялся. Но когда вс разошлись, когда кругомъ стихло, печаль поднялась опять еще больне и живе. Онъ шелъ, не замчая, куда вела его спутница, не замчая и ея самой, хотя она крпко сжимала ему руку. Ему думалось Богъ-знаетъ что, далекое…. врне, ничего не думалось. Что-то холодное подступало къ сердцу. Минутами онъ оглядывался на сыроватую дорогу, на дальнія лужайки, рзко перехваченныя полосами тни и свта, на черныя куртины съ блющими розами, на все великолпіе лтней ночи. Каждая минута, каждая оглядка, вдругъ, будто что обрывала у него въ груди, точно онъ томился и ждалъ, пугался, вздрагивалъ, падалъ съ просонка.
— Присядемъ тутъ, сказала Лидія Матвевна, остановясь у скамейки. ,
Верховской, не отвчая, глядя передъ собою, машинально слъ и машинально снялъ фуражку. Онъ не оглядывался на сосдку, но почувствовалъ на своихъ волосахъ ея руку.
— Какой скучный, сказала она.— Полно! Ну, что это?
Ему стало больно, и вдругъ какъ-то легко отъ этихъ словъ, сказанныхъ нжнымъ, молодымъ голосомъ. Онъ обрадовался ласк, какъ чему-то боле простому, нежели участіе, какъ чему-то родному. Онъ принялъ эту ласку безъ тревоги, даже не удивился, будто такъ и слдовало,— и не отвчалъ ни слова. Это была минута чисто дтскаго спокойнаго забытья, отъ котораго ему пришлось тутъ же очнуться. Лидія Матвевна обняла его, приподняла его наклоненную голову, и поцловала.
— Душка, прелесть, красавецъ, повторяла она, повторяя поцлуи.
Верховской испугался. Онъ не понималъ, что съ нимъ длалось, не имлъ духа оттолкнуть ее, не-могъ отвчать на ея поцлуи, не могъ сказать слова. Она крпко обвила его руками, прижималась. къ его груди и шептала:
— Я тебя никому не отдамъ, никому, никому на свт. Не смй и думать. Поцлуй меня. Ты будешь моимъ мужемъ.
— Пойдемте, домой, выговорилъ Верховской, вставъ съ скамейки.
— Разв здсь есть кто-нибудь? спросила она, оглядываясь.
— Да, тамъ, гуляющіе, отвчалъ онъ.
Никого не было.
— Пойдемъ…. Но ты мн скажи….. Я такъ хочу! Мы непремнно женимся, скоро. Говори, такъ?
Онъ велъ ее какъ могъ скоре, ввелъ на балконъ, какъ-то невольно сжалъ ей руку и ушелъ къ себ. Она приняла за согласіе и его смущеніе, и это, пожатіе руки. Ольшанская была одна въ гостинной. Лидія Матвевна вошла къ ней, торжествуя.
— Ттенька, Верховской сдлалъ мн предложеніе, я выхожу за него замужъ.
Верховской думалъ, не сошелъ-ли онъ съ ума. Только этого приключенія, не доставало, чтобъ отнять у него послднее — выгнать его изъ дома Ольшанскихъ, лишить единственнаго средства хоть черезъ два мсяца увидть мать. Какъ честному человку, ему слдуетъ сейчасъ уйти пшкомъ въ Москву, оставя письмо, въ которомъ объяснить Лидіи Матвевн, что равнодушенъ къ ней. Онъ схватился-было писать это письмо — и остановился….
Точно-ли онъ равнодушенъ? Ему было такъ по-сердцу ея доброе слово. Въ теченіе этого ужаснаго дня, ничье слово не отозвалось на его печаль такъ сочувственно и нжно. Она добра. Она искренно любитъ, потому что забыла вс чопорности. Она страстно любить…. У Верховского вспыхнули щеки отъ воспоминанія всхъ поцлуевъ, которые онъ отклонялъ, не отвтивъ ни однимъ. Будь она передъ нимъ въ эту минуту, онъ обнялъ-бы ее страстно. Ему было двадцать два года, онъ еще никогда не любилъ…. Любовь, можетъ быть, такъ начинается. Можетъ быть, его холодность была только испугъ чувства, захваченнаго неожиданностью, отороплаго отъ слишкомъ близкой возможности счастья… А въ ея любви, точно, счастье: она пряма, она откровенна…. Голова его горла. Горе смшалось съ какой-то новой, неиспытанной тревогой. Онъ думалъ до зари и заснулъ, ршивъ, что объясниться будетъ легче на словахъ, нежели на письм.
Утромъ, сконфуженный тмъ, что долго проспалъ, онъ сбиралъ свой классъ. Къ нему вошла Ольшанская.
— Дайте на сегодня вакацію дтямъ, Андрей Васильевичъ, сказала она, и, когда они разбжались, присла на ихъ мсто.— Потолкуемъ. Мн сказала Лидія, что вы ее любите и сватаетесь. Правда-ли это?