АЛЕКСЕЙ ЯКОВЛЕВИЧ ДОРОГОЙЧЕНКО
АЛЕКСЕЙ ЯКОВЛЕВИЧ ДОРОГОЙЧЕНКО
БОЛЬШАЯ КАМЕНКА
Роман.
(Отрывок)
БОЛЬШАЯ КАМЕНКА
Роман.
(Отрывок)
СЕМЬ ГРЕХОВ С ПОЛОВИНОЙ
Большая Каменка, Дорогойченко Алексей Яковлевич, Год: 1927
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Спасы.
Подоспело время пахать, под-осень. Дни пахнут грибной сыростью. И долго по утрам не тает густеющий над Каменкой туман. Наволочно.
Выйдет Митрич на двор, стоит посередь двора с непокрытой головою, подставляя розовую плешину под первый осенний дождь. Вздыхает Митрич, хмурится, ворчит:
— Эх, хе… Время-то для пахоты — золото. Одманул город беспременно. Диву S бы—в долг, а то и задаток послали загодя. Не раз наказывали, чтобы не опоздали с машиной к пахоте. Эхе, хе. Нету внимания к мужицкому календарю.
Ворчит Митрич, голова от думы горячая. Только дождик мелкий освежает голову. Через прясло выныривает острая физиономия Сабеза:
— Митрич, какея новостя? Нету машины?
— Все нет и нет.
— Видно, посулила Акулина, привела, да и не дала…
— Ума не приложу…
Все чаще тот — другой из артельщиков, на двор к председателю артели заглядывает,
— Чего же, Митрич. Тилиграм давай!
Молчит Митрич, голову повеся.
— Што же они, всамделе, ослепли: не видят — сев на носу?
— Ума не приложу…
— И-их, дождечки. Спрыскивают кормилицу. Как по маслу пошла бы пахота.
Не вытерпел Митрич, назначил собрание всей артели: что делать, как тут быть?
Только было собрались артельщики, только было безрукий Барбин начал кричать:
— Одман! Один гольный одман!— как нарочно телеграмма:
‘Встречайте выехал станции’.
Взметнулся махорочный галдеж до потолка:
— Давно бы так.
— Ух ты, екуня Ваня.
— Едет, говоришь, на своих на двоих.
— А я, робя, не видал ни в жисть.
Повеселел Митрич:
— А сколько жисти твоей… Вот я с подогом хожу, и то не пришлось.
— Мне тоже этакая обстоятельства не предвиделась, штобы поддать диву мериканскую, — говорит Сабез.
Сергей Палыч Палагин, председатель сельсовета, оборвал Сабеза:
— Не видал, так увидишь. Об чем попустому раскалякивать. Давайте лучше встретим как следовает. Седлав, Барба, свою Игреньку, поедем стеречь.
Снарядили верховых.
Вся Каменка всполошилась, как во время пожара. Вся Каменка закружилась, как верченая овца. Высыпались на Переднюю улицу мужики, бабы, ребятня. Вышел к завалинке и дед Силуян Иванович:
— Чего в будни праздник устроили, семь грехов с половиной? Али делать нечего, лодыри, шайтян саиндзат {Шайтан вас возьми.}.
Смеются артельщики:
— Машину ждем, деда.
— Каку-таку, семь грехов с половиной? Угомону на вас нет, шайтян саиндзат.
Смеются артельщики.
Из-за Чихан-горы показались верховые.
— Едут, едут!
Скачет Барба на иноходце Игреньке, ноги под лошадьим брюхом болтаются, по дороге пылят. Орэт Барба издали:
— Разойдись, бабы! Вам чего надобно?
— Ишь, какой управитель выискался.
— Не вашего разума дело.
— Ну?
— Какой ты прыткай.
— Отколь такой взялся?
А Барба из рыжего совсем стал красным. Кричит:
— Где Митрич? Сабез, чего проклаждаешься! Бежи в ячейку, проси знамену, с которой май демонстрировали. Тащи скорея.
Вся артель кучею потекла в сторону Чихан горы, со знаменем и даже, в роде как с песнями.
— Ах ты, семь грехов с половиной. С иконами стречают, антихристы. Га, тьфу!— плюнул Силуян Иванович, повернулся в избу, но присел на эаваленке, поправив заячий малахай к носу.
— Га, тьфу!
На Чпхан-ropy выползло невиданное в Каменке чудище. Выползло и остановилось на гребне, с поднятым кверху хоботом — все, как на ладони.
Дышит чудище дымом, человек сбоку чудища виднеется. Запыхтело, затарахтело, совсем закуталось чудище в темную холстину,— поползло с горы.
Крестится Силуян Иванович:
— Господи ты боже мой, Микола милостивый. До чего народ доходит, спаси и помилуй. Срамота! Каких только игрушек антихрист не выдумает! Ах, семь грехов…
Крестится Силуян Иванович на горящий крест колокольни. Кричит ему Барбин, выехавший впереди всего шествия на улицу:
— Молись, молись, дед. Это наша икона новоявленная, от всех болестей помогат.
— Га, тьфу,— плюнул Силуян Иванович, вскочил, Отвернувшись к избе, но глаза полуслепые побежали из-под заячьего малахая навстречу железному чудищу.
Посередь Передней улицы, напротив Митричевой избы, остановился трактор, тяжело отдуваясь.
— Ишь ты, устал, батек! Не отдышится,— засмеялась молодуха Сергей Палыча,
Широкая в Каменке улица, а трактору будто тесно на ней. Высокая изба у Митрича, а перед трактором снизилась в перегибе, будто на передние ноги спотыкнулася.
А сам Митрич тычется к Сергей Палычу, не знает, куда руки деть. Сияет Митрич розовой лысиной:
— Кум-Палыч! А, видал? А?
Дивуются мужики, дивуются баоы:
— Огото, колесики! Ширина-то!
— Только по нашим шашам и ездить.
А мальчишки мызгалками вокруг мызжутся. А мальчишки к трактористу на сиденье успели вскарабкаться:
— Во как знуздали ему брюхо-то.
— На цепе ходит.
— Смотряй, укусит!
В это время рабочий повернул рычаг, трактор круто начал поворачиваться. Ребятишки Ерассыпную, бабы — в визг. Керосином баб опахнуло:
— Эй, очкастый, не балвайся!
Смеется тракторист:
— Не балуюсь: видишь — поворачиваю. Берегись!
— Чай, можно потише вонять-то.
— Не чай, а кофей тетка. Не мешай — уйди, чего не видела.
Дивуются мужики, дивуются бабы:
— Поди, свороти такого — шуточка.
— А он с норовом.
— Колесы-ти. Ширина-ти.
— Сботали.
Хохочет Сабез, с бабами заигрывает, похлопывает их, передразнивает:
— У попа-ти рукава-ти. Ух-ты, Марька, гладена, задница-то у тебя тракторная.
— Откачнись. МаленькаЙ,— отбивается молодуха со смешком.
А Митрич кричит взволнованно:
— Зачем же времи терять? На поле! Товарищ, могешь — на пахоту?
— Отчего же, можно. Для этого прислан.
— Вали тогда с богом.
Запыхтел трактор, поползла, покачиваясь, цепь железная — тронулся.
Народ валом за трактором — пол-Каменки.
Один Силуян Иванович остался на пустынной улице. Смотрит на отпечатки лап чудовища, на зеленую, на смятую, на вырванную с корнем траву подорожника. Качает седой головой Силуян Иванович:
— Ах ты, семь грехов с половиной!
Качает седой головой Силуян, а ноги неспеша, раздумчиво идут, опираясь на подожок,— туда же, где скрылось в проулке прибывшее чудовище.
Шумят артельники вокруг трактора: с кого начинать?
— Митрнчу почет и уважение, он путеводитель наш.
— Валян его полосу, перво-наперво.
По-молодому бьет в груди сердце стариковское, не удержат улыбку радости губы Митрича:
— На один заезд, гляди, полосы-то моей не хватит.
— Валяй под дугу,— хохочет Барбин.
Погодь ты. Дай на Митричевой покрогываем,— останавливают Барбина.
— Чего пробовать, дело ятное.
Отфыркнулся трактор сердито, выпустил сзади плуг многолемешный. Пошел, взрывая землю, как по воде буксирный пароход. Пошел — нос книзу, землю роет, как жирная, матерая хрюшка.
Хлопнул Барба Митрича по плечу:
— Митрич, это получше будет международной положении. Как ты думаешь? А?
— Не бай!
Валом народ за трактором, будто тянет магнит невидимый. Крестит трактор Митричеву голову взад-перед: неуклюжая машина, а так легко и быстро поворачивается.
— Вот так черная корова — все поле перепорола.
— Тут, брат, ни полицы, ни отвала не требовается.
— Идет дело наотчистую.
Митрич потирает руки, Митрич гладит лысину, кричит Сергей Палычу:
— Кум-Палыч, что скажешь на это?
— Да, вить, что сказать, кум…
Оба светятся радостью, оба идут за трактором.
Стоит Силуян Иванович на меже. Его загон рядом с Митрнчевым, по которому ныряет трактор и ходит за трактором народ. Нагнулся, кряхтя, Силуян Иванович к земле, мерит глуботу пахоты. В горсть берет Силуян Иванович землю разрыхленную. Течет земля меж корявых пальцев — мягка. Течет земля — куриный пух.
— Ах ты, семь грехов с половиной.
Мерит Силуян Иванович глуботу пахоты, шарит рукой под землею: не оставляет ли трактор пропашек. Нет. Чешет — ломоть к ломтю.
— Ах ты, семь грехов с половиной.
Кипит земля под лемехами. Взметываются гривы пластов земляных, как гривы черного огня. Хрустит высохший бостыль, кувыркается под лемехами прошлогодняя полынь, исчезают под лемехами травы сорные: чистая, черная, волнистая течет полоса, что гребешком причесанная.
— Ах ты, семь грехов с половиной!
Часу не прошло — получай Митрич спаханный осьминник. Только узеющая бороздочка вдоль межи осталась, ни два, ни полтора: заехать ее — на чужую полосу переползешь, на полосу Силуян Ивановича.
Остановил машину тракторист. Окружила его толпа, под очки заглядывают, спрашивают:
— Чижало?
— Замаялся, чай?
Смеется тот, закуривая папироску.
— Я-то при чем тут, товарищи? Машину спросите — не устала ли? А мне что?
Смотрит дед Силуян Иванович на машину, слушает крепким ухом, как пыхтит она, отдувается.
— Ах ты, семь грехов с половиной.
Покурил рабочий, спрашивает:
— Продолжать?
— Я те дам, охальник этакий. Чего выдумал!
Метнулся Силуян Иванович к своей полосе, встал на меже — руки трясущиеся растопырил. Подог от волнения на пашню упал, и зарылся подог в мягкой пахоте, как в пуху.
— Не допущу мою землю сквернить. Смеетесь над мужицкой работою.
Смеется рабочий:
— Испугался, старик, нечистого. Все равно спашу и тебя вместе с бостылем в землю завалю.
Дрожит на меже Силуян Иванович. И похож он — в растопыренном заячьем малахае, в рваном азямз и в синих самотканных портках под лапти — похож он на бахчевное чучело под ветром.
— Не подходи, семь грехов с половиной. Хохочет народ, а Митрич успокаивает деда:
— Што ты, Силуян Иванович! Шутят с тобой: не хочешь — не надобно. Силой мил не будешь. Утихомирь-ка, товарищ, машину свою. Видишь, старик настрахался как.
Рабочий заглушил трактор.
Барбин, смеясь, подталкивает в бок Ивана Яраскина:
— От, Яраска, по цыгархе выкурили — в нет осьминника. Ты сколько бы тут время на быках пахал Архирову. Без одману дело поставлено.
— Эх, аля. Месть кортамо {Эх ты. Чего говорить!}.
Иван Яраскин — мордвин — до революции всю жизнь в работниках жил у отрубщика Архипова, на быках все пахал. А теперь Яраскин со своим хозяйством никак не подымется. Не раз ходил в артель Митричеву проситься, да боялся коммуны, как огня: кабы тоже не пришлось пахать на чужих людей.
— Айда к нам в артель. Чего спишь?
— Эх, аля, камуиы боюсь. Гожа… Больно бы гожа артель, только кануны боюсь.
— Эх ты, голова садова. Какая же это камуна, это совсем даже не камуна. Да я сам ни, в жисть,— стучит кулаком в грудь Барба.
— Митрич ваш больно туда оглобли поворачиват.
— Да нету же! Митрич, слов нет, коммунист, а мы беспартейные. Мы — артель для всеобщей обработки. Помял? Да если он, старый хрыч, только заикнется, я первый из артели выпишусь. Тут Санек подпускал нам удочку, да мы не берем во внимание. Пишись, дело верное.
— Эх, аля… Гожа… Больно бы гожа.
Барбин к Митричу:
— Придсядатель, послухай-ка. Вот Яраскин рад бы в артель к нам, да камуны боится.
Смеется Митрич с хитрецой.
— Об этом речи нет, где ты камуну выкопал? А чего будет потом, зачем загадывать? Може, помрем все скоро. Само собой образуется.
— Эх, аля. Пиши, коль ин, Митрич, меня на трахтур: наш машин. А только в камун я не пойду. Баба сгрызет.
— Подавится. Вон ты какой костью-то широкий! смеется Сабез.
Подошел к Яраскину Иван Гундосый:
— Смотряй, Яраскин, сдурел, што ли? Подведут к камуне. Не видишь, к этому все дело клонит.
— Ну, ты, Гнусавый, погоди гундосить. Знам тебя.
Набросились артельщики, молодежь из красноармейцев на Гундосого, а к тому прилепились лесник Косов, бывший лавочник Митин и еще мужиков куча. Дед Силуян Иванович тоже в их лагерь молча прижимается. Взметнулся галдеж вокруг трактора.
А он будто почуял: запыхтел, повернулся круто, будто осматривая всех спорящих, и загреб целину вдоль дороги, никогда не паханную, и пошел валом — через межи, через ямы, через большие и малые буерачины, попер прямо к берегу Сока-реки. Ровная, длинная, в целую версту, вилась за ним полоса.
Рты разинули мужики, и спор мигом потух.
— Вот акаянная сила.
— Все нипочем.
С трактористом прилепился Степан Сабез, глаза налиты радостью, орет, машет руками:
— Но! Но, конюшка!
От реки завернули обратно по другую сторону дороги мужичьей лавине навстречу.
Загудела Каменка, как улей роящийся. Оставшиеся дома собрались у сборни и ждали возвращения ушедших в поле с трактором. Тут же сходку назначили. Потап Митрич делал доклад:
— Старики, речь моя будет короткая. Перво-наперво поздравьте нашу артель с трактором.
— Поздравляем.
— Дело хорошее, Митрич.
— Чего лучше.
— С богом…
— Так вот, старики. С радости такой артель наша такую вам делает предложению: земля на архиповском участке еще не пахана. Запашем мы вам всю, под метло, а потом разделите. И мы жалаем сделать это для общества бесплатно. Согласны, значит, старики?
— Спасиба.
— Бладорим.
Барбину не по нраву такое решение Митрича, кричит:
— Еще бы не согласны. На даровщинку они люты. Для них наша артель старалась? Нету моего на то согласу. Взять с них цену, какую они плотют бычатникам. Не батрачили мы на обчество.
Оборвал Митрич Барбина строго:
— Барба, помолчи перед старшими. Я говорю. Только вот что, старики, — продолжал Митрич, обращаясь к собранию, на предбудущее время расценок мы установим на пашню, хотя пониженный. И эту сумму будем брать в фонду на культурную и электрическую помочь. Так что, подумакиваем мы нашей артелью ставить турбин на Соку, на бывшей оглоблинскоЙ мельнице. Само собой кто вступит в нашу артель добровольно, тому пашня завсегда бесплатная. На этом я мою предложению кончаю, а Барбина вы не берите во внимание. Я ему холку намылю.
Яраскин с Гундосым рядом живут на мордовском конце, вместе домой с собрания возвращаются. Бурчит Гундосый:
— Хватимся, да поздно будет.
Молчит Яраскин. Лавочник Митин догоняет их:
— Об чем разговор ведете? А… Это уж беспременно. Завод им дали, денег им дали на выручку, теперь трактор им прислали, сам придсядатель уезду к ним приезжал. Ясно — к чему дело клонит. Эту сбреху — мобилизованного — убрали: тот прямо без стеснения говорил об международности. А этот Березин — придсядатель уезду, видать, тонкай мужик: исподволь гнет. Все молчит, все слушает, загоняет артель в камуну, как овец на калду. А Митрич завсегда был блаженнай, николи ничаво своего не имел.
Слушает Яраскин и как будто соглашается, но чует сердцем,— не зря беспокоится Митин и с ним так ласково говорит.
— Эх, аля. А я так думаю, что в тракторе этом нет быдто подвоху.
— Твоими бы устами, товарищ Яраскин… Сам подумай: какой им в городу расчет деньгами зря бросаться, ссуды давать? Кто там в артели-то? Самостоятельные рази мужики? Малопульный народ. Чего с них взять!
— Мягко стелют, стерьвы городские…— гугнил Гундосый.
А Митин Яраскина вразумляет:
— Они тебе, може, и еще дадут. И сеялку, и веялку, и борону железную. Все дадут. Да токо надо соображать, к чему дают-то. Кабы новая крепость не об’явилась. Продашь им душу навек. Будешь батрачить на камуну.
— Эх, аля. Хто ни поп, тот батька. Только ба жизня была бедному народу. Работать бы округ чего было. Чего я на коровешке спашу?
— Не говори, товарищ Яраскин! Можно ли сравнять свое хозяйство с этаким содомом? Вот хотел у них лесопилку свою в аренду взять Архипов, почему не сдали? По крайности, обрядил бы завод свой — канфетка. Человек по старым временам бывалый, не Митричам чета. Как она у него допрежде работала! А теперь — горе смотреть.
— Неужели артелем не справются, аля?
— Справются? Посмотрим, как справются. Не доглядел чуть,— того гляди, сгорит,- угрожающе забурчал Гундосый.
— Сгорит не сгорит. Не надо так говорить, а только артелью жить в наших местах трудно,— примиряюще сказал Митин. — Подумай об этом, товарищ Яраскин.
Прищурился Яраскин с мордовской хитрецой и вздохнул:
— Эх, аля, думаю. Больно думаю. Ночь-полночь думаю.
А в уме твердо решил пойти завтра к Митричу и проситься в артель христом-богом.