БОЛЬНАЯ
БОЛЬНАЯ
(РАССКАЗ ВРАЧА)
Больная, Костомаров Николай Иванович, Год: 1880
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Костомаров Н. И. Русские нравы (‘Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях’, ‘Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества’, ‘Рассказы И. Богучарова’, ‘Автобиография’). (Серия ‘Актуальная история России’).
М.: ‘Чарли’, 1995.
Работы воспроизводятся по тому ‘Литературное наследие’ (СПБ, 1890). В тексте отчасти сохранены орфография и пунктуация автора.
Я окончил курс в московском университете по медицинскому факультету. Благодаря моей немецкой фамилии, я был сочтен за истого немца и получил место врача в имении одного очень богатого помещика, жившего в Москве в собственном доме. Мне дали готовое обмеблированное помещение, прислугу, все хозяйственные принадлежности и определенное количество всякого рода запасов в той годичной пропорции, в какой получал мой предшественник, бывший уже настоящим немцем, а не таким названым, каким был я. При господском дворе находилась аптека и больница: этим заведовать должен был я же. Я водворился в барском имении, и хорошо мне жилось в нем. На другой или на третий год моего пребывания в этом имении — хорошенько не припомню — один раз утром явилась ко мне женщина, еще далеко не старая, но чрезвычайно бледная, с каким-то выражением дикости и убивающей грусти. Страдальческое лицо ее было таково, что, казалось, забыть его было невозможно всякому, хоть раз увидавшему ее в жизни. Поклонившись, она сказала, что больна и пришла за советом. Выговор у ней был малороссийский. Имение, куда я поступил врачом, населено было пополам великороссиянами и малороссиянами. Я уже отчасти освоился тогда с малороссийскою речью, по крайней мере настолько, что в состоянии был понимать ее.
— Что с тобою? — спрашивал я ее.
— Лихо, лихо, добродию! — произнесла она и грустно качала головою.
— Какое там у тебя лихо? Что болит? — спрашивал я.
— Да ничего не болит, и все болит! — отвечала она с загадочным выражением. Измучил меня совсем.
— Кто тебя измучил?
— Муж! — произнесла она с движением странного ужаса.
Я подумал, что это жена какого-нибудь тирана, который бьет ее и издевается над нею, а таких, как известно, не мало между нашими простолюдинами.
— Ты пришла лечиться от его побоев? — спросил я.
— Нет, не то, а бачите, добродею…
Я прервал ее и сказал: я пользую от болезней, а если муж обижает тебя и тебе жить с ним тяжело, так иди к управителю и доложи ему.
— Да нет, добродею! Не то, — сказала она, — мой муж не жив уже, его еще весною похоронили, только он не дает мне покоя — каждую ночь приходит ко мне, наваливается на меня и давит, так страшно, так страшно, что и сказать нельзя, как страшно! Как ночь подходит, так уж я себе и жду беды, а утро придет, так меня будто кат избил!
Я вытаращил на нее глаза и мне, казалось, теперь становилось понятным, откуда у нее такая дикость во взоре. Она сумасшедшая, сказал я сам себе и тотчас стал пробовать ей пульс и спрашивать о разных отправлениях человеческого тела. Она отвечала так же, как бы и всякая другая, не показывая признаков безумия. Я не стал ее долго расспрашивать, счел ее больною приливами крови к голове, дал ей сильное слабительное и велел придти ко мне через неделю.
Прошел указанный срок. Женщина снова явилась ко мне.
— Ну что? — спрашивал я с усмешкой: — мертвый муж не ходит более к тебе?
— Где там не ходит, сударь?! — отвечала она: — ни одной ночи не дает мне покоя! Измаял меня совсем, не поем и не посплю! И работать не подужаю!
Я опять попробовал пульс, как и прежде, он был возбужден. Я усадил ее и стал расспрашивать.
— Твой муж умер, говоришь ты. Давно он умер?
— В великий пост! — был ответ.
— Ты была на его похоронах?
— Была, ох, — и она стала было рассказывать, как ей было тяжело тогда, но я перебил ее речь и спрашивал:
— Вы жили долго друг с другом?
— Четыре года прожили.
— И согласно жили?
— Очень согласно, уж так согласно… С того дня, как тюбра-лись, до самой смерти его, ни разу не поссорились! Он был такой добрый: не то, чтоб меня бить, и не ругал-то меня никогда. Я от него худого слова ни одного не слыхала.
Тут она не могла продолжать! У нее навернулись на глазах слезы, прерывалось дыхание, она готова была разрыдаться.
— Тебе очень жаль было мужа? — спросил я.
На этот вопрос не могла уже отвечать словами моя пациентка, а разразилась рыданиями. Но спустя минуты две, стершись рукавом своей рубахи, она говорила:
— Покинул меня, бедную сироту, одну на всем свете! У меня нет ни батька, ни матери, ни братьев, ни сестер — одним одна! Сирота я была в девках, выросла у чужих людей, измалка в нужде и в горе! А он полюбил меня, взял меня за себя замуж, и как любил, как меня кохал, (лелеял), Господи, как кохал! Так бы хоть и много лет жить, — так вот же Господу неугодно то было: взял его Господь от меня. Господи Боже! Чем-то я, бедная, согрешила пред Богом, что так меня покарал!
И она снова стала рыдать.
— Теперь с кем ты живешь? — спрашивал я.
— Одна, совсем одна, как есть — одна! Муж покойный мне двор и хату оставил. Его отец выделил нас оеобно, как только он на мне женился. Другие сыновья, двое, братья моего мужа, те с отцом во дворе остались, а мой покойник со мною особняком стал жить.
— Дети у тебя есть? — спросил я.
— Нет и не было, — отвечала женщина. — Не дал нам Бог детей. Коли б дети были, то, может быть, теперь и горя меньше было, — кто его знает! Только детей нет, я одним одна после мужа осталась.
— Ты говорила: у твоего мужа братьев двое было, — сказал я, — что, они женаты?
— Один женат, — отвечала она, — другой собирается жениться.
— Отчего ж ты одна живешь, почему не в семье твоего свекра? — спрашивал я.
— Там не любят меня, — был ответ. — И покойника моего невзлюбили они за то самое, что на мне женился. Все отговаривали его: не бери ее, она такая-сякая, бедная, нищенка! А он на своем стал: люблю, говорит, ее, до сердца, она моего подошла. И мать его очень меня не любила, только батько старый — тот ничего. Что ж, говорил, коли она ему по сердцу пришлась, пусть женится! Он-то сына и выделил, на то самое, чтоб не заедалась с нами его семья! И пока старый батько был жив, то был к нам милостив, и свекровь, и девери, и невестка не смели нас обижать. Только батька старого прошлый год не стало, и с той поры к нам из той семьи никто не ходил. А муж покойный бывало говорит: что ж? не хотят с нами в дружестве жить, — как знают! Я против них ничего, люблю их, как родных! Только вот, как муж умер, и с той поры его родные совсем наплевали на меня! Хоть где встретятся, так не заговорят, будто не знают, что я им такое.
Я спросил ее прозвище. Оказалось, что из двух деверей ее, старший был мне знакомый человек: жена его недели две находилась у меня в больнице, и он тогда ходил к ней.
— Когда муж твой умер, — продолжал я расспрашивать ее, — ты с той поры оставалась в том же дворе, где жила с мужем?
Она отвечала утвердительно.
— Жил ли кто с тобой? — продолжал я. Она отвечала отрицательно.
— А видалась ты после мужа с его родню? — спрашивал я.
— Нет! — говорила больная. — С того дня, как покойника похоронили, никто из них не приходил ко мне. Осмелилась было я один раз пойти к ним, так свекровь и невестка со двора меня прогнали! Не ходи, говорят, что, ты объедать нас думаешь, что ли? А свекровь так напалась на меня, что и Господи! Ты, говорит, моего сына со света свела! Ты, говорит, сякая-такая волшебница: ты его причаровала, он ум, какой у него был, потерял, как женился на тебе. Покойник батька хотел было женить его — славная девка находилась, не тебе пара, так он не захотел, за тобой погнался, а все оттого, что ты ему такое снадобье дала. Ты, говорит — прирожденная волшебница, и нам хочешь шкоду какую-нибудь учинить. Не ходи к нам, а станешь лезть, так собаками затравим! Да так по всему селу разбрехали, будто я волшебница. Все. по злобе на меня. А я какая волшебница? Ничего такого волшебного не знаю, никаким таким дурным делам не научилась. С покойным мужем по закону Божиему жили. И батюшку, отца Спиридона, спросить извольте. Он скажет, что знает нас, как мы жили! Мой покойный муж был честная душа, не крал, не пьянствовал, никого не обманывал, а работящий мужик был. И я никаким волшебством не занималась. Это все по злобе на меня сплели и в народе распустили!
— За что ж они так на тебя злобствуют! — спрашивал я, и мне хотелось добиться, отчего это у этой женщины такой разлад с мужниною родню.
— Не знаю, — отвечала она. — Ничего я им не заподеяла! Не знаю, за что они так возненавидели меня! Разве за то, что я бедная сирота.
И она опять зарыдала.
Я дал время пройти ее истерическому воплю, потом продолжал свои расспросы.
— Как же это муж твой после смерти своей стал ходить к тебе, говоришь ты! Его зарыли на кладбище, разумеется. Ты к нему на могилу хаживала? — спрашивал я, догадываясь, не сделались ли с нею эти галлюцинации от ночных посещений могилы любимого мужа, а я слыхал уже, что в том крае, куда меня забросила судьба, подобные чудачества бывают за некоторыми. Она сказала мне следующее:
— Сперва, как муж умер, я была как безумная, не знала, что я такое и что кругом меня! И как придет ночь, я не утерплю в своей хате, сорвусь и бегу на могилу моего пана, сижу там, сижу, плачу все плачу, да голошу, пока светать станет!
— И долго так ходила ты?
— Да недели четыре.
— И ничего там ты не видала? Не показывался он тебе на могиле?
— Нет, не показывался. Только вот что я заприметила. Бывало, на могилах там ночью козы скачут, и мне то показалось как-то чудно: откуда это козы на кладбище? Днем хоть и пасут там стадо пастухи, так на ночь в село пригоняют. Отчего ж, думаю, это козы ночью в таком месте? Только один раз я сидела на могиле, а кругом меня все козы, так что мне сумно стало, я встала и хочу ворочаться домой: вдруг сзади меня кто-то как ударит, так что я на ногах не удержалась и упала. Смотрю, ан это козел меня так хватил. Я испугалась, насилу домой прибежала. Только после этого не покаялась и дней через пять опять пошла на могилу. Туда шла, ничего не видала, и там сидела, тоже ничего не было, а как ворочалась, ночь была месячная, видная, — смотрю, на ветряной мельнице на одном крыле стоит козел, да мне показалось, тот самый козел, что давеча меня ударил! Я пустилась бежать — откуда у меня сила тогда взялась, бегу, бегу, а за мною словно кто гонится, так вот и слышу: туп! туп! туп! Прибежала я домой да g той поры уж перестала ходить ночью на могилу к мужу. Таково-то перепугало меня тогда! После этого, спустя времени так с неделю, лежу я ночью одна себе и горько плачу, и слышу что-то по хате со двора скребет, а потом будто в окно стучится. Я вскочила, да к окну, ночь была еще месячная, смотрю в окно — никого не видно, а вдруг слышу, в дверь кто-то стучится. Я испугалась, стою да молитву творю. Ан глядь! передо мной стоит муж мой, дверь не отворилась, а он тут, кто его знает, как и вошел! Я как стояла, так со страха и повалилась на ‘пил’. Ни жива, ни мертва, ни крикнуть, ни слова пролепетать не могу! А он подходит ко мне и говорит тихо, будто шепчет: Ага! перестала ходить ко мне. Козла испугалась. А знаешь ли, что это за козел такой? Это наш-таки мертвец с нашего кладбища. Это парубок: на тебя сердится, что за него не пошла, а за меня вышла! А он умер с тоски по тебе, очень любил тебя! Теперь нарочно пугать тебя стал, чтоб ты не ходила ко мне. А коли ты ко мне перестала ходить, так я к тебе каждую ночь ходить стану. Да с этим как навалится на меня и давай меня давить. Мне стало так, как бы вам сказать, будто и приятно, и тяжело, и страшно! А отпихнуть его от себя не могу и двинуть рукою или ногою не в силах! А тут петух закричал, он так, кто его знает куда, и делся! С той поры каждую-таки ночь приходит ко мне, навалится и давит меня, а как петух покричит, он и пропадет! И после того мне становится так, что я и сказать не могу как, только такая слабость, все хуже и хуже! Едва ноги волочу, так он меня измаял!
— И ты все одна спишь в хате? — спросил я.
— То все одна спала, а вот со Спасова дня так невмоготу мне стало, я позвала к себе ночевать вдову солдатку Егориху, и с той поры она ко мне каждую ночь ходит.
— И при ней ходит к тебе твой муж? — спросил я.
— И при ней все ходит — как и без нее.
— Скажи: эта солдатка Егориха стала видеть твоего мертвого мужа с первой ночи, как пришла к тебе, или сперва не видала, а уж после стала видеть? — спрашивал я.
— Нет. Первую ночь не видала. Ходила ко мне с неделю и все ничего не видала. Я при ней, бывало, вижу, стоит муж, как был живой, я ей говорю: видишь, Явдохо, а она — ничего не видит! А потом и она стала видеть.
— А больше никто не видал?
— Никого я к себе не звала. Я же говорю, барин: у меня ни роду, ни племени, а мужнина родня от меня отцуралась! круглая сирота я была, такою муж меня взял. Он у меня был одна родня. Его не стало, и я опять стала круглая сирота!
И она снова стала рыдать.
— Ты священнику говорила о том, что к тебе умерший муж ходит? — спрашивал я.
— Говорила, — был ответ. ‘Это, говорит он, от большой печали тебе так приключилось. Не надобно грусти предаваться, это, говорит батюшка, отчаяние, грех великий. Богу надобно молиться. За упокой души твоего мужа подавай часточку! А что, говоришь ты, привижуется тебе что-то, так ты сходи к доктору: человек он ученый, может быть, даст тебе лекарство какое, чтоб от головы у тебя оттянуло, потому что этого на самом деле нет, что ты видишь, и оно тебе только по твоей болезни представляется!’ А наш отец дьякон говорит, что это от лукавого деется. ‘Это, говорит, не то, чтоб муж к тебе ходил, а бес принимает такой образ, чтоб тебя тревожить. Кто его знает, что оно такое есть’.
Я попробовал дать ей нервоуспокоительное средство и приказал явиться через три дня. Между тем я позвал ее деверя, которого я прежде знал. Я рассказал ему об этой женщине и стал журить его и всю родню его, зачем они оставили без внимания и без призрения в одиночестве эту бедную вдову.
— А вы, барин, — сказал он: — так вот и верите всему, что она вам говорит! Истинно скажу вам: все это она брешет, ничего она там не видит, все только выдумывает! Нехорошая это баба! Только на вид смиренницею прикидывается, а на самом деле она ух какое недоброе зелье! Она вот такая, что сама на себя вымыслит, что с ней и то, и другое делается, все затем, чтоб об ней говорили, да ее жалели, да за ней убивались, а потом выйдет все вздор. Она такая! Через ее нрав дурной и наш брат в молодых летах помер!
И мне тогда невольно пришло подозрение. Не блажит ли, в самом деле, эта баба? Не сочиняет ли она все это про себя? Чего доброго! Ведь и у них в простонародьи есть такие женщины, как и у нас в высшем звании, что любят подчас про себя небывальщину плести, чтоб интересными показаться!
Когда она в определенное время пришла опять ко мне и объявила, что лекарство мое не действует, и муж по-прежнему к ней ходит, я сказал ей:
— Слушай, молодица. Я ночью приду к тебе в хату, чтоб видеть твоего мертвого мужа. Не подумай ничего зазорного. Я, знаешь сама, человек женатый, притом я и не хочу оставаться с тобою наедине ночью. Пусть с нами и солдатка будет, что с тобой обыкновенно ночует.
Она согласилась. Я назначил ей первую за тем ночь.
Первый раз, когда я отправился к ней, я не ощущал ничего, кроме неопределенного любопытства. Я был сам за себя уверен, что ничего не увижу и не испугаюсь, напротив, вполне надеялся убедить и довести обеих баб до сознания, что все видимое ими есть вздор и что они, собственно, ничего не видят такого, чтоб на самом деле существовало.
В двенадцатом часу ночи я пришел к ним в хату. Эта хата была обыкновенная малороссийская хата: вымазана внутри мелом, в углу стояли на полочке образа, за которыми заткнуты были засохшие цветы и травы, в стенах три окна неравной величины, вдоль стен лавки, перед которыми стоял покрытый грубою скатертью стол с положенным на нем хлебом, от входной двери влево печь, в углу за нею, между печью и стеною, выходившею на улицу, ‘пил’, род кровати из помещенных досок, под пилом скрыня. В хате, кроме пациентки, была солдатка Егориха, женщина лет пятидесяти. Была тогда вторая половина сентября, ночь темная, безлунная.
Я прежде всего начал разговор с солдаткой, но узнал от нее не более того, что мне передавала моя пациентка. Но меня интересовал вообще ход, каким шло то, что она стала видеть приходившего мертвеца. Она объяснила мне, что несколько ночей она ничего не видала, ей было страшно смотреть на свою хозяйку, как она, по-видимому, терпела, страшно было слышать ее крики, потом, когда больная говорила, что муж ее идет, и ей, солдатке, стала показываться как будто тень какая-то, на следующую затем ночь эта тень показалась человеческим обликом с телом, а в последующие ночи она ясно узнала покойника в таком виде, каким знала при жизни, только он был бледен, и нос будто синий.
— .Ты не боялась его? — спрашивал я.
— Сперва боялась, ух, как боялась, а после уж ничего! Он меня не трогал, даже как будто не замечал, что я тут есть. Как будто ему все равно, тут ли я или меня нет! Он свою жену знал, к ней только и приходил! На меня ни разу не глянул, только один раз, когда я хотела заступить ее и не допустить его к ней, он сделал вот так, — она показала жестом, как он удалил ее, — а сам на меня даже не глянул, так, дескать: не мешайся, не твое дело, мы с женою про себя знаем! Так после того я в другой раз уже не загораживала ему хода к жене.
Я закурил сигару, приказал хозяйке заправить свечу и стал читать принесенную с собой книгу, чтоб как-нибудь убить время.
Едва прошла четверть часа, как моя пациентка стала стонать и топырить руки, как будто желая отмахнуть от себя что-то навязчивое.
— Вон идет! — говорила она. — Слышите — уж ветер поднялся. Это он идет!
Действительно, я услышал шум ветра, глянул на часы: было ровно полночь. Я знал, что в полночь всегда подымается ветер.
— Скребет, скребет в стену, — кричала пациентка. То же повторила и солдатка.
И мне как будто показалось, что что-то скребет на наружной стене хаты.
— Слышите — в окно стучит!
И мне как будто показалось, что сзади меня стекло в окне брякнуло. Меня против воли одолевал испуг. Но мне тут же становилось стыдно своего малодушия. Скрести за стеною могла собака, — объяснял я сам себе, — а брязг стекла мог быть внезапным плодом моего воображения.
Но вдруг моя пациентка вскрикнула: ‘ай! идет! Уже здесь! На меня идет!’
Я бросился с своего места и заслонил собою испуганную женщину. Она показывала пальцем на воздух и кричала: ‘вот! вот! как он сердит на вас, что заступили меня! ух! как зубами скрежещет! вот, на вас, барин, замахивается кулаком! Ай! Ай!’
Мне стало невыразимо страшно от этих слов. Но я ничего не видал перед глазами. Мне тут же входила в голову мысль о смешной стороне моего положения: женщина воображает, что кто-то мне угрожает, а на самом деле никого нет. Но никакое размышление не могло преодолеть моего невольного страха. Солдатка все это время стояла, прислонившись к печи, крестила воздух и шептала молитву.
Раздался крик петуха. Обе женщины пришли в себя.
— Слава Богу! — произнесла солдатка.
— Нет его больше в хате! — проговорила больная, — как петух пропоет, так его и не станет, так, кто его знает где и денется!
— Тут никого не было! — сказал я. — Вам он привиживался, а его не было!
— Как не было? — говорила больная. — Он, видно, вас, барин, испугался. Хотел, как прежде делал, навалиться на меня, да увидел вас, посердился и исчез.
— Нет, молодица, — сказал я. — Никого тут не было. Это представилось тебе. Это вздор. Ты больна, и больше ничего. Коли б на самом деле кто был здесь, так и я бы видел. А отчего же я с тобою был, а не видал ничего!
— И я, барин, как вот и вы, первую ночь тоже не видала, да и вторую тоже ничего не видала, и думала, грешная, что это ей с тоски или с полума представляется, а опосле мало-помалу и сама видеть стала. Вот и сейчас видела: хоть под присягу идти, так и под присягой скажу все тож: видела, как свят Бог, видела! Извольте, барин, к нам еще другую-третью ночь так пожаловать, так, может быть, и вы увидите!
— Хорошо, — сказал я,— на следующую ночь я опять об эту пору к вам приду, чтоб уверить вас, что вы обе только бредите.
Как ни убежден я был, что тут не было ничего существенного, что видение, о котором говорили эти две женщины, было у них в мозгу, и как я ни старался в том уверить их, насколько то было возможно, однако я сам после того на следующий день был в сильном волнении и меня более всего беспокоило открытие, произведенное над самим собою: оказывалось, что я принадлежу к слабым натурам, на которых может переходить суеверный испуг других. Нет, нет! говорил я сам себе, не дозволю овладеть собою страху! Иное дело они, простолюдины: понятно, что на них такой страх действует заразительно, они всякому вздору верят! А я? Я ведь не верю, чтобы мертвец, погребенный в могиле, мог вставать и расхаживать по хатам. Фи, какой вздор, какое грубое суеверие!
Материалистом по убеждениям, как и по склонностям я не был, как многие из моей братии врачей, которые, постоянно обращаясь только с человеческою плотью, привыкают видеть в существе человеческом одну только плоть и относятся с невниманием, а иные даже с враждебностью ко всему, что утверждает о бытии в нас духа, существа иного мира, не поддающегося никаким врачебным инструментам. Я сын пастора, воспитан был в строго христианском духе и остался навсегда верующим. Когда мне являлись вопросы, возбуждавшие сомнения, я всегда рассуждал таким образом: нельзя отвергать и отрицать ничего на том только основании, что мы в данное время понять этого не можем. Многое также отвергали и отрицали деды наши из того, что теперь, нам всем кажется понятным и ясным. Кто поручится, что наши’ потомки не уразумеют многое из того, что нам пока непонятно и что мы склонны отвергать? А если иное, быть может, и никогда не удастся человеку разрешить себе и уяснить, то и с тем надобно мириться. Значит, человек так создан, что это вне сферы его понимания! Но такая точка зрения успокаивала меня только по отношению к тому, что было непостижимым в области религии, тем более, что нравственная высота ее, вполне доступная, заранее располагала меня к смирению. Такая точка зрения не относилась, однако, к области предрассудков и суеверий, господствующих в простом народе, а в науке не находивших себе никакой опоры. Тут я с уверенностью все отвергал и все считал плодом невежества — не более. Тут не представлялось мне никакой неразгаданной тайны. Прав ли я был — иной вопрос, но так думал я искренно и потому был уверен, что мне никак не представится того, что представляется этим двум женщинам, заранее уже веровавшим в возможность того, чему я положительно не верил.
Наступила ночь, и я отправился к моим женщинам. На пути к их хате меня тревожило что-то такое, чему я никак не мог дать ясного отчета, но в предшествовавшую ночь такого я не ощущал. Что-то, как будто, мне говорило: не надобно ходить туда, чтоб не сталось чего-то дурного. Я силился преодолеть в себе эту неловкость.
Обе женщины, как и вчера, находились вместе.
— Вот ветер выть начинает. Так всегда бывает перед тем, как ему приходить! — заметила с тревогою больная.
Ветер действительно завывал. Я объяснил им, что так всегда почти бывает в полночь.
— А вот и скребет уже! — с усиливающимся беспокойством заметила больная.
На этот раз скребло явственнее, чем прежде.
— Это верно собака! — сказал я, хотя сам не был убежден, чтоб это была именно собака.
— У нас и собаки-то нет! — произнесла больная. — Это он скребет, в хату пробирается. Ай! слышите, как в окошко стучит! Господи Иисусе!
Брякнуло стекло в окне, как будто его кто разбил, а у меня против моей воли стал пробираться холод по всему телу.
— Ай, ай, идет! вот он! — крикнули разом обе женщины.
Я глядел по направлению к дверям и ничего не примечал, кроме двери и полки над нею, на которой расставлена была домашняя посуда. Но вдруг мне показалось, будто все в хате покрылось синеватою дымкою или скорее паром, как бывает в бане. Я чувствовал, что у меня надувались на затылке жилы, кровь бросалась в голову. Мне трудно было произнести одно слово, что-то как будто спутывало мне язык, сжимало горло, препятствовало вольному дыханию. Солдатка продолжала стоять у печи и шепотом произносить молитвы, несчастная больная, растопыривая руки и отмахиваясь, кричала: ‘ай! идет! на меня хочет навалиться. Давить меня будет!’ Я с величайшим трудом сделал напряжение всех мускулов своего тела, чтобы броситься к ней на помощь. Она уже упала навзничь на пол и стонала, произнося: ‘навалился! давит! давит! пусти! Господи Иисусе!’ Когда я подошел к ней и схватил ее за руку — удивительное явление: мне сильно запахло трупом. Это галлюцинация, — твердил я сам себе: — это вздор, это нелепое суеверие невежественного простонародья! разве я не могу с собою совладать? Но несмотря на все усилия, меня одолевал невыразимый никакими словами ужас… Я чувствовал, что еще одна минута — и я подвергнусь обольщению этого ужаса и стану видеть то, что видят они… Но тут прокричал петух. Больная, которую я еще держал за руку, приподнялась и сказала:
— Уходит! пропал! Ах, барин, если б вы видели, какой он злой, как на вас рассердился, когда вы его от меня. отпихнули! Как он над вами кулак заносил!
— Однако ж не ударил, — говорил я, — и не посмеет ударить, оттого, что я ему не верю. А вам обеим какая-то, глупость лезет, вы на себя сами дурман, блажь напустили! Вот что я вам скажу, мои милые. Я таки постараюсь вас вылечить, хотя бы, может быть, пришлось и побить вас! Вот что!
Так говорил я и старался придавать своей речи насмешливый тон, но речь против моей воли путалась, как и мои мысли. Сердце сильно билось, дрожь ходила по спине и по ногам. Не так скоро проходит влияние страха, как скоро он овладевает нами. Завтра приходи ко мне! сказал я ей прощаясь. Мне так было трудно возвращаться домой, так у меня ноги путались между собою, и в теле происходила странная смена жара и холода, что я пожалел, зачем я сюда приходил пешком, и не приказал заложить экипажа, а пришедши в свое помещение опасался, чтоб со мною не приключилось чего-нибудь в роде нервного удара.
Тревожно прошел для меня следующий день. Я задумывался, я не мог совладать с собою. Я начинал сознавать, что взял на себя предприятие не по силам. Я был уверен, что не испугаюсь, мне казалось, что я бы не испугался даже и тогда, если бы собственными глазами увидел что-то чудное, не испугался именно потому, что не поверил бы в объективность видения. Но какой же я оказываюсь трус, когда еще ничего не видал, а уже становлюсь ни на что не похож! Что меня собственно встревожило? Страдания этих женщин, проистекающие от призраков их собственного воображения, работающего у них под условием самого крупного, непроглядного невежества. Зачем же я стал врачом, когда человеческие страдания меня пугают и при посредстве такого испуга переводят на меня свое влияние? Врач должен быть всегда готов переносить зрелище самых ужасных страданий! Я припоминал виденных мною прежде тяжких больных и находил, что они не производили на меня такого испуга, как вид этих женщин. А что такое эти женщины, если не больные? Но больных нужно лечить, а чтоб их лечить правильно, нужно прежде всего исследовать и определить их болезнь.
Я начал исследование и не сумею довести его до конца! А необходимо. Одной представляется мертвец. Это бы еще не важность. С ней галлюцинация, и ее следует лечить. Но важно то, что и солдатка видит мертвеца! Стало быть, и солдатка больна, и ее надобно лечить! Значит, тут есть что-то заразительное, что-то эпидемическое: стало быть, и всех тех, что вообще верят в ходячих по свету мертвецов— и следовательно способны их видеть, также надобно лечить! А я вот не верю, да боюсь. Чего ж я боюсь? Боюсь также увидеть мертвеца! Неужели? Как могу я бояться, когда я знаю, что мертвецы не могут вставать из могил и ходить между живыми? Отчего же это я боюсь? Боятся люди того, чему верят: вот я опасаюсь, чтоб воры меня не обокрали, или разбойники не убили, потому что я верю и знаю, что есть на свете воры и разбойники, а как же бояться встающего из могилы мертвеца, когда я не верю в них и знаю, что такого быть не может. Да ведь это просто ребячество, малодушие, слабость характера! Надобно пересилить себя и отогнать от себя пустой страх. Надобно над собой поработать! На то Бог дал человеку ум и волю.
Так раздумывал я и вместе боролся с половиною своего существа. Мой ум говорил: надобно вести исследование до конца, а что-то иное, чего я назвать себе не умел, говорило мне: оставь, не отваживайся, сойдешь с ума!
Еще не улеглась во мне эта внутренняя борьба, как вошла моя пациентка. Я освидетельствовал ее пульс, сделал несколько вопросов относительно ее желудка и прочего и дал ей опять нервоуспокоительную тинктуру. После того я дал ей бутылку шампанского вина, приказал сохранить до моего прихода в холодном месте и сказал, что ночью опять приду к ней в хату.
Настала ночь. В 12-м часу пришел я к своей пациентке, приказавши кучеру за собой приехать.
Во все продолжение пути ноги мои спотыкались, волосы на голове поднимались при малейшем шуме ветра, шатавшего деревья. Робость одолевала меня против воли, без всякой важной причины, сколько ни усиливался я владеть собою и не упускать ни на мгновение той мысли, что обязанность врача собственным примером действовать на больных, без чего мало действительны бывают его медикаменты. Никогда это правило не было более применительно, как теперь.
Надобно было собственным мужеством доказать этим женщинам, что бояться нечего, что им представляется то, чего быть не может. Мертвец из могилы встать не может, потому что он сгнил и превратился в глыбу земли. А глыба земли разве может ходить по хатам! Надобно было, чтоб эти женщины пришли к такому сознанию, а они придти к нему не могут, пока будут замечать, что тот, кто их так поучает, сам, как и они, побаивается мертвеца!
Как только я вошел в ту ночь в хату, так меня и обдало воздухом погреба, воздухом сырым, удушливым и спертым, какой ощущает пришедший со свежего воздуха в подвал, стоящий пустым. Это я счел также за галлюцинацию, подобно тому как прошлого ночью в этой же хате мне запахло трупом. Я принес с собою штопор, потребовал данную утром бутылку шампанского и два стаканчика, находившиеся у хозяйки, из которых один был разбит и склеен, а сам я вынул из кармана серебряную чарку. Открывши бутылку, я пригласил своих собеседниц выпить для смелости. Выпил и я. Потом я закурил сигару, стараясь казаться веселым, начал насвистывать песню и, остановившись после двух стихов, стал просить спеть что-нибудь. Они обе стали смеяться, что я счел хорошим знаком. Мне удалось-таки солдатку уговорить запеть песню, которой начало я указал ей. И больная, по-видимому, развеселившись, слушала не без удовольствия. Я стал подпевать. Вдруг больная крикнула: ‘чую, вже йде’!
Песня замерла на устах солдатки. Она стала творить молитву. Больная тревожно произнесла:
— Уже скребет и в окно стучится!
Мне еще отчетливее, чем вчера, послышалось, что за стеною скребут и в окно стучатся.
— Ох, уже он в хате! — крикнула хозяйка. — Ай, да как же страшно он смотрит на вас!
Я выпучил глаза к двери, никого не видал, но кровь приливала мне в голову, по спине пробегала дрожь, прерывалось дыхание.
— Ай, ай, ай! — кричала больная. — Обходит вас, барин, ух, как глазами водит…
Я устремил глаза влево к стене и мне показалось, что вдоль стены и бывших на ней двух окон медленно двигалась человеческая тень, но без определенного облика.
— Барин, барин! — продолжала больная. — Вам за спину зашел, вам на голову сзади глядит, губами перебирает, будто шепчет …
Я с усилием бросился к ней, схватил ее за руку, как сделал вчера, но тут решительно покинуло меня присутствие духа. Ноги у меня подломились, я опустился на колени, закрыл глаза… со мною как будто начинался обморок, терялось сознание, только еще до ушей долетали жалобные стоны больной, жаловавшейся, что на нее наваливаются и давят и призывавшей на помощь Господа Иисуса Христа и Пречистую Богоматерь. Я пришел в себя только тогда, когда обе женщины поднимали меня и говорили: ‘Пропал уже. Нет его! петух пропел, он тотчас и исчез!’ Я в изнеможении сел на лавку и думал: нет! нельзя искушать Бога. Недаром Господь искушавшему его диаволу, советовавшему броситься с вершины храма в надежде на ангельскую помощь, отвечал: писано бо, не искусиши Господа Бога твоего. И нам повелел Он молиться: не введи нас в искушение. А я стал искушать Бога: понадеялся на силы свои, на то, что если я не верю в то, чему верят эти бабы, так мне ничего и не будет! Конечно, мертвец на самом деле не приходил, но женщина эта страдает галлюцинацией, и ее галлюцинация перешла на солдатку. Стала она переходить и на меня.
Я думал, что, коли не верю, так она и не перейдет на меня. Я ошибался, вижу, что ошибался. Правда, привидение есть во всяком случае явление субъективное, но всегда ли мы в состоянии провести границу между субъективным нашим и объективным?
Я обратился к больной и сказал ей: молодица! я беру тебя в больницу и там примусь лечить тебя.
И того же дня поступила женщина эта в больницу, но так как она могла ходить и легкое работать, то я заставил ее ухаживать за больными, помещавшимися под моим надзором в больнице, а между тем сделал распоряжение, чтоб ее кормили наилучшим образом. Мне хотелось новыми для нее заботами отвлечь от прежних грустных дум, доведших ее, как я думал, до галлюцинаций. Что же? В больнице, помещавшейся на барском дворе, в течение двух месяцев не жаловалась она на посещения мертвеца, а потом — сошлась с одним парнем во дворе и вышла за него замуж.