С.П. Шевырев
Болезнь
Неизданная поэма С.П. Шевырева
(подг. текста, вступ. ст. и примеч. Л.И. Соболева)
ЛИТЕРАТУРА
С.П. Шевырев
БОЛЕЗНЬ
Болезнь, Шевырев Степан Петрович, Год: 1862
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Опубликовано в журнале:
‘НЛО’ 2004, No 69
Степан Петрович Шевырев (1806—1864) — поэт, переводчик, критик, филолог. Его творческий путь был связан с Московским университетом, где началась его литературная деятельность, где он преподавал словесность, в 1855 г. он принял активное участие в подготовке и проведении празднеств по случаю столетия университета.
14 января 1857 г. (все даты, кроме оговоренных, даются по старому стилю) на заседании Совета Московского Художественного общества произошло столкновение Шевырева с графом В.А. Бобринским. Н.П. Барсуков (со слов А.Б. Михайлова) сообщает, что граф Бобринский решительно бранил ‘тогдашние русские порядки и неустройства’. Шевырев стал ‘укорять графа в недостатке патриотизма, весьма не стесняясь при этом в выражениях. Граф <...> сказал, что Шевырев принял на себя неблагодарный труд быть защитником всякой мерзости и подлости’, ‘началось побоище, в котором граф Бобринский, человек громадного роста и силы, конечно, смял совершенно Шевырева и даже повредил ему ребро’. По высочайшему повелению, Шевыреву было предложено ‘оставить звание члена Московского Художественного общества и подать прошение об увольнении от должности профессора университета, кроме того, выслать его из Москвы на жительство в Ярославль’ (Барсуков. Т. 15. С. 322—323). ‘Он получил вскоре разрешение остаться в Москве вследствие болезни, но удар был нанесен прямо в сердце, и уже тогда должно было бояться за жизнь его’, — вспоминает М.П. Погодин в 1869 г. (Воспоминание. С. 29). Шевырев решил уехать в Италию, ‘чтобы пожить несколько времени на свободе, не слыхать этой противной брани, не видать этих противных ему фигур’ (Там же. С. 30). 25 сентября 1860 г. Шевырев с женой, дочерью и младшим сыном выехал из Москвы, Погодин проводил его до Серпуховской заставы: ‘Шевырев был очень расстроен, и я, смотря на него с прискорбием, был уверен, что он не поправится и что я не увижу его более’ (Там же).
Зиму 1860/61 г. он провел во Флоренции, где в феврале—марте 1861 г. прочел курс из 15 лекций по истории русской словесности (Биография. Л. 8 об.), эти лекции изданы по-итальянски (Storia della litteratura Russa) в 1862 г. и по-русски (Лекции о русской литературе, читанные в Париже в 1862 году. СПб., 1884 // Сборник Отд. русского яз. и словесности. Т. XXXIII. No 5). В феврале 1862 г. Шевырев с младшим сыном переехал в Париж (позднее к нему присоединились и жена с дочерью).
‘В 1862 г. во время болезни и самых сильных страданий Шевырев сочинял стихи и начал поэму ‘Болезнь’.
Он думал обнять все народы, находящиеся под гнетом, так думал он воспеть славян, находящихся под игом австрийским и турецким, греков, итальянцев, ирландцев, страдания славян и Италии он воспел, но поэмы не кончил. Немного оправившись от болезни, развлеченный другими занятиями, он не продолжал поэмы и, смеясь, говорил, что стихи даются ему только во время болезни’ (Биография. Л. 11).
Для понимания круга идей поэмы нужно хотя бы вкратце напомнить воззрения Шевырева. В программной статье ‘Взгляд русского на современное образование Европы’, напечатанной в первом номере ‘Москвитянина’ (1841. No 1, далее страницы этого номера), Шевырев писал, что в ‘современной истории’ сошлись лицом к лицу две силы — Запад и Россия. ‘Увлечет ли он нас в своем всемирном стремлении? Усвоит ли себе? <...> Или устоим мы в своей самобытности?’ (с. 220) — вот вопросы, на которые хочет ответить критик нового журнала. Обозревая современное состояние культуры Италии, Англии, Франции и Германии, Шевырев везде видит упадок. В литературе остались лишь ‘великие воспоминания’ (с. 239) — Шекспир, Данте, Гёте, во Франции ‘болтливые журналы’ угождают ‘испорченному воображению и вкусу народа’, ‘рассказывая о всяком изысканном преступлении, о всяком процессе, безобразящем историю нравственности человеческой, о всякой казни, которая расцвеченным рассказом может только породить в читателе новую для нее жертву’ (с. 263). В Германии ‘разврат мысли’ (с. 270) выразился в том, что философия отошла от религии — это ‘Ахиллова пята’ ‘нравственного и духовного бытия’ Германии (с. 286—287).
В противоположность Западу русские ‘сохранили в себе чистыми три коренные чувства, в которых семя и залог нашему будущему развитию’ (с. 292), — это ‘древнее чувство религиозное’, ‘чувство государственного единства’, связь ‘царя и народа’ и ‘сознание нашей народности’ (с. 293—294). Эти ‘три чувства’ суть производная знаменитой формулы С.С. Уварова (‘православие, самодержавие и народность’), родившейся в 1832 году и надолго определившей государственную идеологию.
Этим идеям Шевырев остался верен до конца жизни. Во второй половине 1850-х годов все заметнее начинает проявлять себя идеология панславизма. Зимой 1857/58 г. образован Славянский комитет в Москве (утвержден в 1858 г.). Среди учредителей комитета — И.С. Аксаков, А.С. Хомяков, А.В. Рачинский, М.П. Погодин, Ю.Ф. Самарин и А.И. Кошелев (см. подробнее: Никитин С.А. Славянские комитеты в России. М., 1960). Все это — более или менее близкие С.П. Шевыреву лица, его корреспонденты и — отчасти — его коллеги по Обществу любителей российской словесности. В царстование Николая I поддержка освободительного движения среди славян, живущих в Оттоманской империи, была невозможна — русский император опасался революционных выступлений и даже прямо обещал ‘добросовестным образом поддерживать Порту в ее усилиях к усмирению взбунтовавшихся подданных и к возвращению их к покорности’ (Отчет графа Нессельроде, 1845. — Цит. по: Жигарев С. Русская политика в Восточном вопросе. Т. II. М., 1896. С. 5). И только после объявления войны Турции (19 октября 1853 г.) Николай I в записке для канцлера Нессельроде провозгласил ‘желание действительной независимости молдаво-валахов, сербов, болгар, босняков и греков с тем, чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой живет уже целые века <...>‘ (Там же. С. 50—51. См. также: Император Николай и освобождение христиан Востока // Русская старина. 1892. No 10).
Поэтическое наследие С. П. Шевырева было собрано лишь однажды, в 1939 г., в первом издании ‘Библиотеки поэта’ (Л., 1939, вступ. статья, редакция и примечания М. Аронсона). Между тем назрела необходимость в новом, гораздо более полном научном издании поэтического наследия этого незаурядного литератора, сыгравшего заметную роль в литературной и общественной жизни России 1820—1850-х гг. Мы надеемся, что предлагаемая публикация поможет в подготовке научного издания стихотворных произведений Шевырева. Поэма печатается по тексту, большей частью записанному под диктовку поэта его дочерью, Екатериной Степановной Шевыревой, по мужу Арсеньевой (РНБ. Ф. 850. Ед. хр. 26, с этого списка сделана копия старшим сыном поэта, Борисом Степановичем Шевыревым, хранится: РГАЛИ. Ф. 563. Оп. 1. Ед. хр. 1), в современной орфографии и пунктуации с сохранением некоторых особенностей авторского письма. Особенности рукописи (оборванный край, вписанное поверх строки и проч.) не оговариваются, отмечаются сделанные исправления.
Познакомившись с бурной дискуссией о комментарии, материалы которой были напечатаны в 66-м номере ‘НЛО’, публикатор стремился избегать разъяснения общеизвестных (или почитаемых таковыми) реалий, поэтому оставлены без комментария не только Прометей и Иов, но и ‘гремучий змей’ (Crotalidae или Sistrurus) и мн. др.
За помощь в подготовке публикации благодарю Д.М. Хитрову, Т.Н. Эйдельман и А.Л. Соболева.
Барсуков — Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 1—22. СПб., 1888—1910.
Биография — Шевырева Е.С. Биография С.П. Шевырева. РГАЛИ. Ф. 563. Оп. 1. Ед. хр. 68.
Воспоминание — Погодин М.П. Воспоминание о Степане Петровиче Шевыреве. СПб., 1869.
Ратников — Ратников К.В. Религиозно-философская концепция позднего творчества С.П. Шевырева (на материале поэмы ‘Болезнь’, 1862) // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2003. No 2. С. 84—90.
Шевырев 1939 — Шевырев С.П. Стихотворения / Вступ. статья, редакция и примеч. М. Аронсона. Л., 1939.
Пою болезнь — и песнь мне будет славой!
Она меня к потомству доведет:
Нельзя не быть той песни величавой,
Которую страдание поет.
Я сам герой, сам и творец поэмы,
Весь мир ее содержится во мне.
Мои ль уста пребудут хладно-немы,
Когда душа горит в святом огне?
А ты, Господь, пославший искушенье,
Ты ж силы дашь перенести его,
Ты ниспошлешь святое вдохновенье,
Ты претворишь страданье в торжество.
Чтоб стоны перешли в живые звуки,
Дыханье боли в чистый фимиам,
А тело — жертва и тоски, и муки, —
Преобразилось в освященный храм,
Чтоб жилы в нем как струны загремели,
Чтоб сердце в нем взыграло, как живой орган,
А чувства все, как ангелы, воспели
Небесный хор из тысячи осанн! [1]
Как алчный зверь в глуши лесов заветной
Волочится за жертвою своей,
Следит за ней хитро и неприметно
И, уловив из-за густых ветвей,
Впивается холодными когтями
В страдалицу и мучает ее,
Но жизнь щадит: такими же путями
Крушит болезнь игралище свое,
Сначала так, легонько и несмело,
Томит она страдающего ей,
Потом уж все вонзает лапы в тело,
И нет меча против ее когтей.
И слышится то оханье, то скрежет!
И сколько мук! То гвоздь вобьет тупой,
Кольнет иглой, ножами вдруг зарежет,
То тяжестью задавит пудовой!
И в час ночной, как дня смолкают звуки,
И тишины потоки пробегут,
Еще сильней ее бывают муки,
Вот полночь бьет — а уж тревога тут!
Зову врача — почтенный муж науки,
Известный врач, больного посетил,
Он в жизнь свою изведал наши муки
И все болезни строго изучил.
Целебные дары природы местной,
Все, что она рассеяла вокруг,
И сколько сил целебных в поднебесной,
Врачующих язвительный недуг,
Все знает он — и все он, чередуя,
К целению недуга призывал,
То болью боль насильственно врачуя,
Чудовища он силу ослаблял.
Но грозное бестрепетно [2] стояло,
Не слушаясь врачебных сил вождя,
Спустив на миг, опять гвоздем стучало
И резало ножами не щадя.
Но муки те смягчало размышленье,
На всякое страдание и зло
О сколько сил благое Провиденье,
Целебных нам, повсюду припасло!
В Америке лесистой и дремучей,
Там, где трава густа и высока,
Таится в ней змей лютый и гремучий,
Гремя хвостом своим издалека.
Не засыпай, о путник запоздалой,
Во тьме лесов опасен будет сон!
Под кожу змей тебе запустит жало,
И в пять минут ты ядом умерщвлен.
Наука в том природе подражала:
В руке врача игла припасена:
Востра — и спорит с востротою жала,
Но в действии спасительна она.
Искусный врач отважно и проворно
За кожу вам вонзает ту иглу,
Но уж не яд, а бальзам благотворный [3]
Вливает в кровь на исцеленье злу.
О разума божественная сила!
Целебный сок течет в моей крови!
Не ты ль орудье злобы [4] превратило
В орудие целительной любви?[5]
А много благ открыло мне страданье!
И много чувств душа пережила!
Моя семья — ты Божье дарованье!
Мне [6] первою отрадой ты была.
Достойная души моей подруга! [7]
О сколько жертв ты другу принесла!
И сколько сил у тяжкого недуга
Заботами своими отняла!
Сама без сна ты ночи проводила,
Склонясь главой у горького одра,
Мой редкий сон ты бережно хранила
От полночи страданий до утра.
И сердце тем [8] мое помолодело,
И свежею любовью вновь зажглось!
Что горечи от жизни накипело [9],
Все сладостью любви перелилось.
А с ней втроем, они отца голубят,
Нам милые и дети, и друзья [10],
Еще больней страдающего любят…
Благодарю, благодарю, семья!
А ты, мой первенец! мой отдаленный!
Ты, первая забота лучших дней!
Кто мной, отцом, едва новорожденный,
Был встречен в жизнь как друг души моей!
Ты оправдал привет мой в миг рожденья
Заботами о старости моей,
Ты посылаешь сердцу утешенье,
Опора и отрада грустных дней!
Мы всей семьей твои читаем строки,
Ты с нами в них — и вот семья полна!
И ты вдали от нас не одинокой,
Мы там с тобой — везде семья одна [11].
А вы, гонцы оттоль, с гнезда родного,
Златые вести от родного друга ,
Вы, голуби ковчега путевого,
Вы, отзвуки на звук души моей!
Все, что душа когда-нибудь любила,
Все, что она заветного хранит, —
Все то болезнь в ней сладко оживила,
Все то опять про жизнь ей говорит.
А слуги все с какой глядят любовью!
Италии и Франции сыны,
Они мне чужды племенем и кровью,
Но нежного участия полны.
Нам по утрам парижский поселенец
Воды приносит свежей для потреб,
Он берегов Лоары уроженец,
И та вода ему насущный хлеб.
Был час осьмой, в окно сияло ведро,
Вот водонос приносит воду нам,
Спросил с участием, поставив ведра:
‘Вы все больны, ужель не лучше вам?’
Раз отдыхал я на подушке кресел,
Не на постеле — волоча ушат,
Он обернулся, оживлен и весел:
‘Сегодня вам получше — как я рад!’
Что сблизило нас здесь? Мое страданье!
Душа! страдание благослови!
Людей, поставленных на расстоянье,
Оно роднит взаимностью любви [12].
С одра болезни рвется на свободу
И в Божий мир несется мысль моя,
Везде, куда ни взглянет на природу,
Повсюду слышит вопли бытия.
По лестнице творений [13] востекает,
Везде следит кровавые слова:
Чем выше жизнь, тем более страданье! [14] —
Таков закон повсюдный естества.
Что не живет, то чуждо и страданью:
Весь каменный скелет материка.
Так изречен закон произрастанья:
Зерно, не сгнивши, не дает ростка [15].
Рожденья крик сменяем смерти криком,
Нет радости без скорби на земле!
И жизнь, и смерть в борении великом
Являются создания в челе.
На поприще светящих жизнью целей
Сгнивают трупы сокрушенных сил,
И миллион веселых колыбелей,
И миллион оплаканных могил [16].
Но вот вопрос: за кем победы знамя,
За жизнью иль за смертью торжество?
Сомненья нет, что если б жизни пламя
Не брало верх, где б было Божество?
Бог создал жизнь — и жизнь восторжествует —
Победы все Творцом ей вручены —
Весь мир живет, Бог жизнь ему дарует:
Все смерти жизнью в нем поглощены.
Нет красоты без жизни обаянья,
Вся красота природы ей полна:
И ясная невеста мирозданья,
Несущая нам цвет и жизнь весна,
И всякий день всходящее светило,
И после бури радуга небес,
И облако, небесное ветрило,
И в зелени благоуханный лес!
А если жизнь постигнет разрушенье,
Кипит там новых жизней миллион!
Везде, во всем сияет воскресенье,
Всеобщий праздник мира и закон.
Болезнь моя меня роднит с созданьем,
С ним родственной я жизнию дышу,
И в чашу жертв, всемирным испытаньем
Полнимую, я каплю приношу.
А эта капля много ль, много ль значит
В великом океане бед и слез?
Когда вся тварь вокруг, как жертва, плачет,
Чтоб я один да жертвы не принес?
Нет, пусть мой стон всем стонам отвечает,
Тогда его скорей услышит Бог,
Всемирный вздох страданье облегчает,
Тяжеле сердцу одинокий вздох.
Две школы в жизни человек проходит:
Для первой мужество бывает срок,
Оно его в жизнь временную вводит,
Успехи в ней для жизни сей залог.
Другая школа — жизнь. Ее теченье
Нам к жизни вечной служит здесь путем,
Страданье в ней есть высшее ученье,
Его постигший входит с торжеством.
Чем выше жизнь, тем выше и страданье:
Закон, поставленный для естества.
Еще живей хранит бытописанье
В своих скрижалях, полных Божества.
Оно, от самого начала века,
Изображает живо и светло
Историю страданий человека
И явное идеи торжество.
Но сколь сильней страдания природы
Страданье человека! где ж вина?
В источнике той нравственной свободы,
Которою душа одарена.
Сильней страдает, кто сознал страданье,
И здесь ступени ставит свой закон:
Чем совершенней кто развил сознанье,
Тем и полней страдает в жизни он.
Но есть в душе еще живая сила.
Та сила в день преображает ночь.
Она есть дух — и волю научила
Терпением страданье превозмочь.