Борисъ Лазаревскій
РАЗСКАЗЫ.
Томъ третій
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘EOS’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1908 годъ.
Болзнь.
Болзнь.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Болезнь, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Все кругомъ было чужое и мертвое. Везд иней, тишина и холодъ. На берегу голыя, корявыя деревья мерзли и вспоминали милое лто, когда ихъ грло солнце. Грязный ледъ владивостокской бухты крпко держалъ огромный транспортъ ‘Агарь’. Еще въ прошломъ году этотъ пароходъ стоялъ у береговъ Цейлона и назывался иначе, тогда синія, теплыя волны ласкали его борты.
Впереди, ближе къ рейду, дремали два трехмачтовые крейсера — остатки эскадры. Сотни людей, запертыхъ внутри этихъ срыхъ стальныхъ коробокъ, отлично понимали, что морская война уже кончена и что они больше никогда и никуда не пойдутъ. Тмъ не мене жили и служили, то есть продлывали каждый день церемонію поднятія и спуска флага, производили ученія и тревоги, а къ вечеру успокаивались. Затмъ, до слдующаго утра, на мостик топалъ ногами вахтенный и слышно было, какъ гудитъ и трясетъ весь корпусъ машина электрическаго освщенія.
Такъ жили и служили и на ‘Агари’, и безумно, хоть и невидимо, тосковали. Тосковали о потер флота, который крпко, чисто-инстинктивно любили. Тосковали безъ родины, безъ писемъ, безъ душевнаго тепла дорогихъ людей. Томились и мучались, какъ въ тюрьмахъ, и старались скрывать эти мученія другъ отъ друга. Хорошее видли только во сн. У матросовъ лица были срыя, угреватыя, у офицеровъ — желтыя, обрюзгшія.
По воскресеньямъ въ каютъ-компаніи заказывали обдъ получше и старались пригласить хоть одну или дв дамы изъ немногихъ, оставшихся въ город офицерскихъ или чиновничьихъ женъ. Чистили тужурки, надвали свжіе воротнички и, съ утра, ожидали гостей.
Меню всегда сочинялъ сорокалтній, всми любимый лейтенантъ Хлбниковъ. Онъ пріхалъ сюда добровольно изъ отставки и собирался воевать, но только просидлъ двнадцать мсяцевъ въ кают и разжирлъ, какъ индюкъ въ мшк. Борода у дяди Хлбникова была длинная, свтло-рыжая, будто смазанная іодомъ. Говорилъ онъ низкимъ басомъ и солидностью движеній напоминалъ духовную особу.
По его приказанію сегодня готовили: супъ съ пирожками, на второе поросенка съ кашей, за котораго заплатили пятнадцать рублей, а на сладкое — великолпный консервированный ананасъ, купленный за одинъ рубль. Поваръ былъ отличный, изъ запасныхъ, получавшій на вол пятьдесятъ рублей въ мсяцъ, а теперь, какъ матросъ второй статьи, всего рубль и сорокъ семь копеекъ.
До обда оставался еще часъ, но въ каютъ-компаніи уже былъ накрытъ столъ. Прапорщикъ запаса Хоменко объяснялъ встовому, какъ нужно сворачивать салфетки. Другой прапорщикъ, Стельчинскій, настраивалъ гитару и едва слышно подпвалъ каждой струн высокимъ, печальнымъ теноркомъ. Дядя Хлбниковъ, съ налитымъ кровью лицомъ, стоялъ передъ зеркаломъ и трясущимися руками силился застегнуть верхнюю запонку своей туго накрахмаленной сорочки.
У всхъ троихъ офицеровъ прошлая жизнь была нелпой и тяжкой, но каждому изъ нихъ казалось, что въ Россіи у него было какое-то огромное настоящее счастье и только теперь наступило время, когда приходится подогрвать свое существованіе искусственными мрами.
Въ половин одиннадцатаго подвахтенный доложилъ, что на льду бухты показались: ‘дви барыни и два армейскихъ охвицера’.
Черезъ пять минутъ об дамы — одна толстая, а другая тонкая — уже подымались по трапу. Кавалеры шли въ нкоторомъ отдаленіи. Вс они улыбались. Улыбались наверху и встрчавшіе. Подъ тяжестью четырехъ человкъ насквозь промерзшій трапъ закачался и заскриплъ.
Въ каютъ-компаніи прапорщики не позволили встовымъ снять съ дамъ ротонды и сдлали это сами. Об женщины были некрасивыя, съ дряблыми, усиленно присыпанными пудрою лицами и жеманились, какъ двочки, но посл ихъ прихода въ тсномъ пропитанномъ табачнымъ дымомъ помщеніи, вдругъ повяло невидимой радостью. Чувствовалось, что теперь уже никто не выбранится трехэтажнымъ словомъ и никто не разскажетъ анекдота, посл котораго можетъ стошнить.
Мужья дамъ армейскіе офицеры, оба капитаны, оба уже съ просдью, съ любопытствомъ осматривали мало знакомую обстановку каютъ-компаніи, они все еще улыбались и были очень довольны, что попали въ тепло.
Сейчасъ же время побжало гораздо быстре. Когда съли закуску, съ берега пришелъ еще одинъ гость — лейтенантъ Охотинъ. Молодой, съ русой бородкой, блдный, съ безпокойными голубыми глазами, съ университетскимъ значкомъ на сюртук, онъ наскоро поздоровался, слъ за столъ и крпко потеръ рука объ руку.
— Что, Николай Федоровичъ, очень холодно,— спросилъ Стельчинскій.
— Да., морозъ зврскій… Иду я это сюда и вижу, два корейца выпилили огромный кусокъ льда, поставили этотъ кусокъ точно обелискъ и любуются его чистотой и прозрачностью. Д-да… И вдругъ мн пришло въ голову, что абсолютно нравственные люди потому и чисты, что холодны, какъ ледъ.
Охотинъ машинально поправилъ воротничокъ и тряхнулъ головою.
— Вы у насъ извстный филозофъ,— неодобрительно прогудлъ Хлбниковъ.
— Никогда я философомъ не былъ и всякой философіи терпть не могу, потому что люблю все самое обыкновенное и чисто земное…
— Значитъ, слдуетъ выпить водки,— добавилъ Стельчинскій и налилъ дв большихъ рюмки. Охотинъ выпилъ не спша, немного оставилъ на дн и не закусилъ.
— Еще?— спросилъ Стельчинскій.
— Можно.
Снова чокнулись и выпили.
Оба прапорщика очень любили Охотина и имъ казалось, что онъ и дядя Хлбниковъ — единственные ‘желтопогонники’, которые не тычутъ имъ въ носъ своего общественнаго превосходства. Нравилось имъ также, что ни тотъ, ни другой никогда не старались овладть вниманіемъ ихъ дамъ.
Проглотивъ нсколько ложекъ супу, Охотинъ трясущеюся рукою снова потянулся къ графину и налилъ себ водки. Потомъ выпили еще по одной съ дядей Хлбниковымъ.
— Вы, monsieur Охотинъ, сегодня, кажется, склонны къ алкоголизму?— сказала толстая дама и снисходительно улыбнулась.
— Нтъ, это пустяки. Вернусь посл войны домой и тогда совсмъ брошу пить,— отвтилъ Охотинъ, тряхнулъ головою и подумалъ: ‘ахъ, какая дура, ахъ какая дура’…
— Конечно, пустяки,— отозвался Хоменко и, желая быть дипломатичнымъ и галантнымъ, добавилъ:
— Слушайте, господа, выпьемъ еще по одной за здоровье нашихъ прекрасныхъ дамъ.
— Я не желаю, чтобы мое здоровье пили водкой,— прощебетала тонкая барыня.
— Въ такомъ случа, мы выпьемъ мадеры.
— Мадеры можно…
Посл обда подали кофе и ликеры. Закурили сигары. Въ синемъ дыму тсной каютъ-компаніи дребезжащіе голоса обихъ барынь казались офицерамъ звонкими и молодыми. Толстая дама умильно посмотрла черезъ лорнетъ на прапорщика Стельчинскаго и сказала:
— Милый Петръ Петровичъ, пожалуйста, спойте намъ что-нибудь.
Стельчинскій покраснлъ, и на виск у него ясно обозначилась синяя жилка.
— Я могу, только, право, не знаю, что вамъ нравится,
— Все, что хотите.
— Да не ломайсь…— пустилъ октавой Хлбниковъ.
Стельчинскій взялъ съ дивана гитару, побренчалъ на одной струн, потомъ на другой, низко опустилъ голову и началъ:
Ни слова, о, другъ мой… ни вздоха…
Мы будемъ съ тобой молчаливы..
Голосъ у него былъ высокій и мягкій. Въ каждомъ слов и въ каждой нот, кром голоса, пла еще невидимая искренность человка, чувства котораго совпали съ настроеніемъ композитора. Этой искренности не могли повредить ни тснота помщенія, ни табачный дымъ, ни выпитая водка. Аккомпанировалъ себ Стельчинскій мастерски, и подъ его пальцами каждая струна тоже пла.
Вдь молча надъ камнемъ,
Надъ камнемъ могильнымъ
Склоняются грустныя ивы…
Продолжалъ онъ. Лица слушателей постепенно измнялись. Дамы прищурились и, видимо, наслаждались. Мужчины, какъ будто встревожились, и съ ихъ губъ исчезло выраженіе послобденнаго животнаго довольства.
Охотинъ испуганно глядлъ въ землю и ноздри его замтно шевелились. Такъ же испуганно смотрлъ стоявшій у дверей встовой матросъ. И всмъ казалось, что это поетъ не прапорщикъ Стельчинскій, а какой-то другой, необыкновенный человкъ, котораго они раньше не знали.
И только, склонившись, читаютъ,
Какъ я въ твоемъ сердц усталомъ,
Что были дни яснаго счастья,
Что этого счастья не стало…
Голосъ мягко изгибался, перешелъ въ нжное pianissimo и неутшно закончилъ:
Что этого счастья не стало…
Стельчинскій замолчалъ. Никто не сказалъ ни одного слова. Слышно было, какъ тяжело дышитъ Охотинъ. Звонко раздавались шаги ходившихъ на палуб матросовъ. Наконецъ, тонкая барыня несмло выговорила:
— Петръ Петровичъ, пожалуйста, пожалуйста, спойте еще что-нибудь…
И глаза у нея вдругъ стали добрыми и красивыми.
Стельчинскій вздохнулъ.
— Видите ли, я не отказываюсь, но спть два такихъ романса подрядъ,— мн тяжело. Лучше мы съ Хоменкой изобразимъ какой-нибудь дуэтъ…
Вс присутствовавшіе чувствовали, что его уже не нужно упрашивать, что теперь онъ и самъ не можетъ не пть и знаетъ, какая вещь выйдетъ у него лучше. Хлбниковъ, который слышалъ его голосъ чаще другихъ, теперь видлъ, что прапорщикъ взволнованъ своимъ искусствомъ и сказалъ слово ‘изобразимъ’ вмсто ‘споемъ’ только затмъ, чтобы не показать этого волненія. Стельчинскій посмотрлъ на Хоменка и коротко произнесъ:
— Споемъ ‘Ночи безумныя’.
Хоменко молча всталъ съ дивана, заложилъ руки за спину и облокотился о стнку. Охотинъ поднялъ голову и ни съ того, ни съ сего пробормоталъ:
— Да… Музыка вещь ужасная, ужасная, ужасная…
Вс посмотрли на него съ недоумніемъ. Хлбниковъ раскрылъ ротъ и хотлъ что-то сказать, новъ это время баритонъ съ низкой ноты, а теноръ съ высокой начали:
Но-чи-безум-ныя, но-чи безсо-нныя…
Голоса на секунду сошлись, обнялись и, достигнувъ огромной, но не одинаковой силы, опять поплыли въ разныя стороны. Хоменко плъ спокойно и очень увренно, но было слышно, что это увренность не художника, а только человка, отлично разучившаго свою партію. Голосъ Стельчинскаго длалъ впечатлніе, не одной точностью исполненія мелодіи. Слышалось въ немъ что-то свое собственное, для всхъ новое и необыкновенно сердечное. Было понятно, что Хоменк не все равно, слушаетъ ли его кто или нтъ, а Стельчинскому это безразлично. Особенно красиво вышелъ куплетъ:
Пусть даже время рукой безпощадною
Мн указало, что было въ васъ ложнаго…
На полъ-секунды голоса опять стихли и потомъ, будто прижавшись другъ къ другу, пошлинъ концу:
Все же лечу я къ вамъ памятью жадною,
Въ прошломъ отвта ищу невозможнаго,
Ночи безумныя, ночи безсонныя!..
Стельчинскій медленно положилъ гитару. Хоменко опять слъ на диванъ. Зрачки Охотина были широко раскрыты. Хлбниковъ вздохнулъ и пробасилъ:
— Встовые, дайте сельтерской.
Матросъ оторвался отъ двери и побжалъ въ буфетъ. Другой встовой (никто не замтилъ, когда онъ вошелъ), осторожно нагибаясь, черезъ спины офицеровъ, началъ убирать со стола лишнюю посуду. Толстая дама долго смотрла на Стельчинскаго черезъ лорнетъ, потомъ вздохнула и сказала:
— Вы, Петръ Петровичъ, настоящій, большой артистъ.
— Да, врод какъ Собиновъ,— отозвался одинъ изъ армейскихъ офицеровъ и добавилъ,— хотя я его слышалъ только въ граммофон,— и громко засмялся, но никто, другой не улыбнулся.
Охотинъ все еще не двигался и смотрлъ въ одну точку. Казалось, что онъ видитъ передъ собою что-то страшное, сверхъ-естественное, совсмъ непонятное для другихъ. Наконецъ, онъ всталъ, съ жадностью выпилъ сельтерской воды и, немного пошатываясь, какъ человкъ, у котораго вдругъ закружилась голова, ушелъ въ каюту Стельчинскаго.
— Отправился спать,— сказалъ Хлбниковъ, и по тону его голоса было слышно, что и самому ему хочется полежать.
Стельчинскому не сидлось. Дамы продолжали его хвалить, а онъ отвчалъ невпопадъ и принужденно. Когда его опять начали просить спть, Стельчинскій замоталъ головою и отвтилъ:
— Уже прошло настроеніе и ничего хорошаго не выйдетъ.
Онъ всталъ, взялъ гитару и понесъ ее въ свою каюту.
Охотинъ лежалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Плечи его потихоньку вздрагивали.
— Вы не спите?— спросилъ Стельчинскій.
Лейтенантъ не поднялъ головы и, должно быть, не слыхалъ вопроса. Его плечи опять передернулись. Стельчинскій рдко видлъ, какъ плачутъ офицеры. Ему вдругъ стало жарко и по всему тлу какъ будто пробжалъ электрическій токъ. Онъ положилъ гитару на столикъ и не зналъ, что нужно длать. Нсколько лтъ назадъ, когда умерла его мать, онъ видлъ, какъ лежалъ въ такой же самой поз и такъ же вздрагивалъ отецъ и теперь подумалъ, что съ Охотинымъ случилось-что нибудь страшное и непоправимое. Онъ осторожно провелъ рукой лейтенанта по спин и окликнулъ:
— Николай Федоровичъ, что съ вами?
Охотинъ поднялся и слъ на койк. Все его лицо было въ красныхъ пятнахъ, глаза припухли и жмурились на свтъ, какъ у больного. Онъ высморкался въ мокрый платокъ и съ досадой сказалъ:
— Притворите дверь, какъ слдуетъ.
Стельчинскій однимъ движеніемъ дернулъ къ себ мдное кольцо двери, слъ возл Охотина и опять спросилъ:
— Николай Федоровичъ, что съ вами?
— Да ничего особеннаго. Немножко нервы устали, а въ общемъ мн очень стыдно. Со мной этого уже давно не случалось и теперь я самъ себ отвратителенъ.
Онъ замолчалъ и опять высморкался. Отъ мокрой подушки и отъ носового платка потянуло чмъ-то теплымъ и кислымъ. И весь воздухъ въ кают былъ дымный, спертый, пропитанный запахомъ стоящихъ въ углу смазныхъ сапогъ прапорщика.
— Принести вамъ воды?— спросилъ Стельчинскій.
— Нтъ, нтъ не нужно, испугано пробормоталъ Охотинъ.
Лейтенантъ махнулъ рукой и снова легъ на койку потомъ улыбнулся и прошепталъ:
— Ты, Петя, хорошій человкъ…
Стельчинскій не удивился, что лейтенантъ вдругъ перешелъ на ‘ты’,— въ пьяныхъ компаніяхъ это случалось часто. Онъ только отрицательно покачалъ головой и такъ же тихо и задумчиво отвтилъ:
— Нтъ, я плохой человкъ, я мерзавецъ…
— Но сравненію со мной ты ангелъ,— настойчиво выговорилъ Охотинъ.— Я вижу тебя, не-то въ четвертый, не то въ пятый разъ въ жизни, а какъ будто знакомъ съ тобой уже давно… Если ты и длаешь что нибудь худое, такъ только то, что поешь съ огромнымъ чувствомъ. Дай папироску…
Помолчали. Охотинъ нсколько разъ съ наслажденіемъ затянулся и опять заговорилъ полушептомъ:
— Твоя музыка, братъ, страшная… Ты почти художникъ. Я говорю почти, потому что не понимаю музыкантовъ, исполняющихъ чужое, да еще разученное. Настоящему музыканту можно сказать: сядь за рояль и сыграй мн о томъ, какъ ты сегодня былъ счастливъ или несчастливъ. И онъ скажетъ мелодіей больше, чмъ словами, и каждый тактъ этой мелодіи здсь же, подъ руками, у него и родится. Если бы я былъ музыкантомъ, я бы только такъ и могъ играть. Вотъ эта вещь на слова Плещеева: ‘Ни слова, о, другъ мой’, она только и могла выйти изъ-подъ рукъ человка, который горькимъ опытомъ понялъ, что когда все потеряно, тогда уже говори не говори… ничего не спасешь и не вернешь,— воистину какъ надъ могильнымъ камнемъ. Да-а… Или этотъ апухтинскій романсъ ‘Ночи безумныя’. Господи, какой онъ затасканый, но каждое его слово попадаетъ прямо въ сердце, потому что любовь — это дйствительно безуміе, хотя и сладкое. Кто живетъ однимъ разсудкомъ и моралью, тотъ никогда не узнаетъ, что такое настоящее, всю душу потрясающее наслажденіе. Когда вы съ Хоменкой удивительно проникновенно пли вотъ это мсто:
Пусть даже время рукой безпощадною
Мн указало, что было въ васъ ложнаго,
Все же стремлюсь я къ вамъ памятью жадною…—
тогда моя память стала дйствительно жадной. Дай спички…
Охотинъ долго раскуривалъ папиросу и, когда заговорилъ снова, голосъ его сталъ глуше.
— Ты знаешь — я женатъ. И жена Люся, и сынъ Боря у меня чудесные. Но… существовала такая семнадцатилтняя барышня Таня… Какъ мы познакомились — это я теб потомъ разскажу. Красавицей ее нельзя было назвать, много въ ней чувствовалось животнаго, душа была исковерканная и въ достаточной мр холодная, но тло у нея, когда-то, было гибкое, какъ у тигра, нжное, какъ атласъ, и горячее, какъ морской песокъ въ іюльскій день. Ради Бога, не подумай, что мы были съ нею въ связи. Нтъ. Но было нсколько моментовъ, когда я могъ цловать ея грудь, ноги руки. Воля у нея была сатанинская, и только благодаря этой вол я и не скатился въ пропасть… Да. И вотъ, знаешь, я — университетскій человкъ, семьянинъ вполн удовлетворенный, какъ мужчина и, какъ меня называютъ дядя Хлбниковъ ‘филозофъ’, ради Тани исковеркалъ всю свою жизнь, растерялъ но мелочамъ всю свою порядочность и потерялъ уваженіе самыхъ дорогихъ мн людей. И… если бы теперь самъ Господь Богъ спросилъ меня, желаю ли я начать своб жизнь опять сначала и прожить ее точно такъ же?.. я бы отвтилъ, что желаю. Я страшно мучился и физически, и морально, но готовъ мучиться еще, и въ десять разъ сильне, только чтобы вернулись т моменты… Время указало мн какъ нельзя лучше, что въ моихъ отношеніяхъ съ Таней было ложнаго, можетъ быть, даже все было ложное, а вотъ съ памятью ничего не подлаешь. Каждый поцлуй, каждую ласку я помню, точно все это было не три года назадъ, а всего нсколько часовъ… Я больше такихъ женщинъ не встрчалъ, то есть встрчалъ напоминавшихъ ее, но въ конц концовъ вс он были похожи на Таню, по хохлацкому выраженію, такъ же, ‘якъ чорне теля на жиночью плахту’. И тянется эта бда безъ конца,— иногда остре, иногда — легче.
У Охотина вдругъ опять показались на глазахъ слезы. Онъ сдлалъ глотокъ и продолжалъ:
— Сегодня я видлъ ее во сн, видлъ такою, какою она уже никогда не будетъ. Проснулся — и больше не могъ закрыть глазъ. До утра все ходилъ по комнат и выкурилъ чуть не полъ-сотни папиросъ… Но какъ отчетливо, какъ ясно видлъ! Ты понимаешь, что я, напримръ, помню запахъ ея тла, тоненькіе волосики на рук… Вдь это страшно… Усталъ я… Иди, братъ Петя, въ каютъ-компанію, а то неловко… Я свой, а тамъ гости. Я подремлю немного. Потомъ еще разскажу. Тебя мн не стыдно. Человкъ, умющій такъ пть, не можетъ не понимать этихъ вещей. Иди, голубчикъ. Усталъ я страшно,— точно меня бамбуковыми палками избили, и разсказываю не такъ какъ слдуетъ. Теперь ужъ она совсмъ другая стала. Потомъ разскажу толкове. Иди, Петя, оставь меня одного…
Охотинъ отвернулся къ стн и замолчалъ.
Стельчинскій вздохнулъ, захватилъ изъ коробки папиросъ и вернулся въ каютъ-компанію.
— Что вы тамъ такъ долго его исповдывали?— просила толстая дама.
— Такъ. Ничего. Нездоровится ему немного…
— Выпилъ лишнее, вотъ и нездоровится. Воли у васъ всхъ очень мало,— опять сказала дама и съ укоромъ покачала головой.
— А у васъ ея слишкомъ много,— сердито отвтилъ Стельчинскій, но сейчасъ же спохватился, покраснлъ и добавилъ: извините ради Бога, я, право, не знаю, какъ это у меня вырвалось…
Отъ сознанія своей невжливости прапорщикъ покраснлъ еще сильне и ему казалось, что онъ обидлъ не только даму, но и ея мужа, который потребуетъ отъ него непріятныхъ объясненій. Но одинъ изъ армейскихъ капитановъ только вздохнулъ и произнесъ:
— Воля здсь ни при чемъ, и выпивка ни при чемъ. Мужчина устроенъ иначе, чмъ женщина, и жизнь его иная. Мы съ тобой сколько времени вмст живемъ, а все-таки другъ друга не всегда понимаемъ…
Всмъ стало неловко. Хлбниковъ нахмурился и думалъ: ‘Эти прапоры, хоть ихъ въ десяти водахъ мой, все-таки невжами останутся’. Тонкая дама покосилась на капитана и прощебетала:
— А я, Никаноръ Ивановичъ, съ вами не согласна. По моему, и мужчина, и женщина созданы совершенно одинаково…
— Возможно, возможно,— отвтилъ капитанъ,— все возможно…
— Вы напрасно ршили, что я на васъ обидлась,— сказала толстая дама Стельчинскому.— Напротивъ, я люблю искренность, а кром того вы сегодня доставили намъ такое огромное удовольствіе своимъ пніемъ, что я ничего, кром благодарности, не могу къ вамъ чувствовать…
И она пріятно улыбнулась.
‘Слава Богу, слава Богу’, думалъ Хлбниковъ. Онъ очень боялся всякихъ серьезныхъ разговоровъ, которые, какъ ему казалось, непремнно кончаются споромъ или крупной ссорой. Ему хотлось, чтобы гости въ его каютъ-компаніи всегда только наслаждались и веселились.
Подали чай. Хоменко попробовалъ разсказать нсколько анекдотовъ, но они никому не понравились. Стельчинскій упорно молчалъ. Чья-то невидимая огромная тоска проникла въ каютъ-компанію и затуманила всхъ. Каждый думалъ свое. Зажглось электричество и никто этого не замтилъ. Вошелъ весь покрытый инеемъ, блый, какъ рождественскій ддъ, боцманъ, вытянулся передъ Хлбниковымъ и доложилъ, что до спуска флага осталось пятнадцать минутъ.
— Хорошо. Скажи барабанщику, чтобы билъ повстку. Ступай.
Хлбниковъ надлъ кортикъ и, уже обращаясь къ дамамъ, сказалъ:
— Замчательно рано теперь темнетъ, еще не зашло солнце, а уже читать нельзя.
— Это оттого, что будетъ снгъ,— отвтилъ одинъ изъ капитановъ и сталъ надвать шашку.
Гости знали, что посл спуска флага постороннимъ нельзя оставаться на ‘Агари’ и стали собираться. Хоменко тоже одлся, сдлалъ серьезное лицо и спросилъ Хлбникова:
— Разршите мн на берегъ до полуночи?
— Пожалуйста.
Сходить по трапу казалось гостямъ страшне, чмъ подыматься. Дамы нершительно топтались по площадк. Хоменко пошелъ впередъ и тогда за нимъ двинулись остальные. Черезъ секунду ихъ спины потерялись въ сромъ холодномъ туман. Хлбниковъ вздохнулъ и сказалъ:
— Петръ Петровичъ, пожалуйста, поприсутствуйте при спуск флага, а то у меня голова болитъ, я полежу.
— Есть.
Тяжко охнулъ съ флагманскаго судна пушечный выстрлъ.
— Флагъ спустить!— лниво скомандовалъ Стельчинскій матросу, потомъ выслушалъ рапортъ боцмана и пошелъ въ каюту.
Охотинъ спалъ неспокойно. Онъ лежалъ на лвомъ боку, иногда стоналъ и проводилъ рукой по лицу, точно отгонялъ мухъ. Стельчинскій осторожно прошелъ мимо него къ шифоньеру, досталъ табакъ и гильзы, слъ и началъ длать папиросы. Каждый шорохъ, каждый вздохъ спящаго лейтенанта раздавался въ его ушахъ особенно отчетливо, и ему стало жаль Охотина, какъ бываетъ жаль безнадежно-больного. Часы быстро чикали на стн, но казалось, что ихъ стрлки почти не двигаются.
Стельчинскому вдругъ захотлось оглянуться и, когда онъ повернулъ голову, то увидлъ, что Охотинъ уже сидитъ на койк, протираетъ глаза и виновато улыбается.
— Ну, что? Подремалъ?— спросилъ Стельчинскій.
— Да-а…
— Хочешь сельтерской?
— Лучше горячаго чайку. А гости уже ушли?
— Давно ушли. Хлбниковъ спитъ…
— Ну, и слава Богу.— Охотинъ нагнулся всей фигурой впередъ, кивнулъ головой, опять улыбнулся и сказалъ:— Ты знаешь, Петя, это хорошо, что я началъ разсказывать теб все,— на душ веселй стало. Вдь до сихъ поръ я только жарился въ своемъ собственномъ соку,— это, братъ, очень тяжелая марка…
Охотинъ замолчалъ, внимательно посмотрлъ на Стельчинскаго и по выраженію его глазъ понялъ, что онъ будетъ его слушать не изъ одного любопытства и никогда не станетъ вышучивать того, о чемъ узнаетъ
Встовой принесъ на поднос чай и не зналъ, куда его поставить. Охотинъ взялъ стаканъ и медленно выпилъ его ложечкой. Посл чая онъ съ удовольствіемъ выкурилъ папироску и заговорилъ очень спокойно:
— Ты знаешь, я вдь въ морскомъ корпус не былъ. Я окончилъ университетъ, математическій факультетъ. Запрягаться сейчасъ же въ чиновничью лямку не хотлось, а хотлось увидть чужія страны и какъ тамъ живутъ люди. Я зачислился во флотъ юнкеромъ и проплавалъ шестнадцать мсяцевъ за границей. Хорошихъ мстъ видлъ много, но хорошихъ людей почти не встрчалъ. Каждый выдающійся человкъ въ конц концовъ непремнно оказывался или пьяницей, или сифилитикомъ, или звремъ, а вс тихіе, скромные оказывались недалекими, или такими мщанами, что стны вокругъ нихъ скучали. И т и другіе мн не нравились и потому друзей у меня не было. Посл производства въ мичманы я перевелся въ Крымъ. И здсь я увидлъ все то же: умный — такъ непремнно или мошенникъ, или разбиваетъ вдребезги матросскія физіономіи, а глупый — такъ глупый и есть и говорить съ нимъ тошно. Я сталъ присматриваться къ мстнымъ барышнямъ. Въ большинств случаевъ вс он были изъ рукъ вонъ пусты, а которыя посерьезне, т скучны. И среди мужчинъ, и среди женщинъ я чувствовалъ себя чрезвычайно одинокимъ. Наконецъ, въ семь одного отставного капитана перваго ранга я встртилъ только что окончившую гимназію двушку — большую красавицу и при этомъ необыкновенно скромную, почти застнчивую. Сначала она отвчала на мои вопросы только да и нтъ, и смотрла исподолбья. Черезъ мсяцъ мы стали говорить какъ слдуетъ и я увидлъ, что въ Люс много человка, въ лучшемъ значеніи этого слова, и въ то же время въ ней много самой чарующей женственности и склонности къ материнству. Основной чертой ея характера была разсудочность. На все она смотрла, такъ сказать, съ точки зрнія естественника и потому рдко сердилась. Впрочемъ, о Люс въ двухъ словахъ не скажешь. Я ее и самъ до сихъ поръ мало понимаю, ужъ очень она не банальная женщина,— ну, да изъ моего разсказа попутно самъ увидишь. Меня, главнымъ образомъ, поразила въ ней золотая середина,— между тмъ, что называется по-латыни homo и femina,— всегда казавшаяся мн недостижимымъ идеаломъ. Я не увлекся Люсей до безумія, но я былъ похожъ на человка, увидвшаго въ провинціальномъ магазин вещь, которую въ другомъ мст нельзя достать ни за какія деньги, и вотъ его обуялъ страхъ, чтобы эту вещь не купилъ бы кто-нибудь другой. Люсю я заинтересовалъ, какъ не совсмъ обыкновенный офицеръ. Ея отецъ тоже относился ко мн мягче, чмъ къ остальнымъ ея поклонникамъ, которыхъ онъ почти не пускалъ къ себя въ домъ. Строгій онъ былъ и большого благоразумія человкъ съ такимъ лицомъ, какъ у Ницше. Меня онъ считалъ необыкновенно честнымъ. Кажется, это былъ единственный случай, когда старикъ ошибся… Цлую зиму я ходилъ къ нимъ обдать и чувствовалъ себя великолпно. Весной я сдлалъ Люс предложеніе, внесъ реверсъ и женился.
На бульвар нами любовались, а я гордо шелъ подъ руку съ женой и думалъ, что такъ моя жизнь и будетъ продолжаться всегда. Лтомъ я плавалъ въ учебномъ отряд. Четыре дня мы стояли въ бухт въ нсколькихъ миляхъ отъ города, а въ пятницу вечеромъ приходили на рейдъ и оставались здсь до понедльника. Прямо съ пристани я летлъ домой и задыхался отъ радости и отъ быстрой ходьбы.
Въ сентябр мы окончили кампанію и перешли на зимнія квартиры. Я поселился съ тестемъ. У насъ было три чудесныхъ комнатки, отличная кухарка и преданный, какъ собака, встовой Григоренко. Въ собраніи и въ гостяхъ мы бывали рдко. Многіе изъ товарищей считали меня ревнивцемъ, но это была чепуха, тогда я не былъ знакомъ, съ этимъ чувствомъ. Люсю не интересовало ничто и никто кром меня.
Но вечерамъ, когда на бульвар играла музыка, мы спускались внизъ и сидли возл моря, такъ что насъ никто не видалъ. Мы слушали музыку, слушали, какъ плещутъ волны, смотрли на далекіе огни, дышали прекраснымъ воздухомъ, и намъ было хорошо…
Наступила беременность. Люся немного подурнла и глаза у нея стали грустными. Конечно, это было вполн естественно, и я не безпокоился. Развлечь ее было нечмъ,— ни оперы, ни драмы, ни популярныхъ лекцій,— ничего этого въ нашемъ город не было. Я не грустилъ, но только мн иногда приходила въ голову мысль: хорошо-бы теперь на недльку създить одному въ Петербургъ, но только я чувствовалъ, что объ этомъ желаніи не слдуетъ говорить Люс.
Зимой служба отнимала времени немного,— я командовалъ одной ротой, состоявшей изъ сорока человкъ, остальные были въ плаваніи. По вечерамъ я читалъ, затмъ разговаривалъ съ Люсей о нашемъ будущемъ ребенк. Посл вечерняго чая мы играли съ тестемъ въ преферансъ. Потомъ я и жена уходили въ спальню. Люся засыпала быстро, а я лежалъ съ открытыми глазами, ворочался и бранилъ самого себя. Помилуй, какъ же было не бранить? Я обладалъ великолпнйшей женщиной, матеріально абсолютно не нуждался, жилъ въ чудесномъ климат, въ теченіе сутокъ у меня было, по крайней мр, десять свободныхъ часовъ, матросы меня обожали, тесть считалъ меня самымъ образованнымъ человкомъ во всемъ город. И… тмъ не мене, душа моя тосковала. Казалось, что Люся — небесный человкъ, а я — земной, казалось, что я взялъ на себя миссію охранять огромную цнность, въ которой не понимаю толка. Попросту говоря, я началъ скучать. По ночамъ мн грезилась разная чепуха врод того, что я, еще студентъ перваго курса, играю на билліард съ замчательнымъ игрокамъ и беру у него шесть рядовыхъ партій такъ на такъ, хотя это очень трудно. Но посл такого сна я вставалъ какъ будто удовлетвореннымъ.
Читая однажды объ успхахъ электротехники, которая всегда меня интересовала, я подумалъ о томъ, что можно выйти въ запасъ, перехать въ Петербургъ, выдержать экзаменъ въ электротехническій институтъ, окончить его и затмъ отдаться боле широкой, чисто-научной дятельности.
На слдующій день я подлился этой мыслью съ тестемъ, но онъ пришелъ въ ужасъ и доказалъ мн, какъ дважды два — четыре, что на семьдесятъ рублей его пенсіи намъ втроемъ не прожить въ Петербург, что придется Люсю, которая готовится быть матерью, поставить въ ужасныя условія, что сейчасъ мы живемъ на мои сто десять рублей, да его семьдесять, да еще съ казенной прислугой и все-таки ничего не можемъ откладывать… Я согласился съ нимъ и понялъ, что моя псенка спта. Тмъ не мене однихъ поцлуевъ и сытости физической было мало, но какого мн рожна еще нужно — я и самъ не зналъ.
Я сталъ дольше оставаться на служб, а по вечерамъ иногда заходилъ въ собраніе выпить рюмку водки и сыграть на билліард. Люся противъ этого ничего не имла, и моя репутація идеальнаго мужа и великолпнаго офицера стояла высоко.
Въ март Люся родила прелестнаго мальчика Борю и вся отдалась любви къ нему. Я тоже искренно радовался, и скука моя прошла. Лтомъ три мсяца я плавалъ въ эскадр — тамъ дла было много. Въ октябр неожиданно скончался тесть. У Люси отъ потрясенія пропало молоко. Нашъ бюджетъ сразу уменьшился.
Я уже не тосковалъ, а только думалъ о томъ, какъ бы мамка не сошлась съ встовымъ Григоренкой, думалъ о деньгахъ и о докторахъ. Люся была великолпной хозяйкой. Къ марту мы уплатили долги, и наша жизнь снова пошла гладко, какъ хорошій вельботъ по тихой вод.
Лто въ Крыму — самое отвратительное время года. По улицамъ летаетъ пылища, отъ жары никуда не спрячешься, люди ходятъ лниво, море такое яркое, что глаза болятъ. Но за то весна и осень — это рай земной.
Съ начала марта уже можно было ходить въ одномъ сюртук. Люся вывозила Борю въ колясочк или выносила на рукахъ въ нашъ небольшой садикъ. Ей казалось, что на бульвар втеръ можетъ простудить ребенка, она также боялась, чтобы ему не повредило и солнце. Я замтилъ, что большинство женщинъ вообще не любятъ солнца,— вдь это он выдумали зонтики. Меня же тянуло къ морю и горячаго солнца я никогда не боялся, но любилъ и люблю его больше всего на свт.
По цлымъ часамъ я сидлъ на бульвар, радовался весн и наблюдалъ людей. Я зналъ ихъ всхъ,— даже помнилъ костюмы дамъ и шляпы мужчинъ. Но они (кром офицеровъ) не знали, кто я и что я думаю,— и это было пріятно.
Въ апрл появились новыя лица. Какъ-то невольно я заинтересовался вчно гулявшими на бульвар мамашей и дочкой. Иногда он садились возл меня и я невольно слушалъ ихъ разговоры. Черезъ недлю я уже могъ заключить, что мамаша совсмъ не интеллигентна, что дочь такъ же мало образована, но неглупа и командуетъ ею, какъ хочетъ. Узналъ я также, что мать зовутъ Александрой Петровной и она получаетъ посл мужа довольно большую пенсію, на которую он и живутъ. Дочь звали Таней.
Тоненькая, стройная блондинка лтъ шестнадцати, съ черными бровями и длинными рсницами, съ не совсмъ правильнымъ носикомъ и сильно открытыми ноздрями, Таня всегда была въ свтло-зеленомъ или свтло-голубомъ, но очень простомъ платьиц и въ шляпочк англійскаго фасона. Я замтилъ также, что она никогда не надвала корсета и носила изящные ботинки англійскаго фасона, почти безъ каблуковъ, хотя вс остальныя дамы уродовали свои ноги высочайшими французскими…
Если Таня сидла отъ меня недалеко, то я всегда слышалъ, какъ отъ нея вяло тонкими, хорошими духами.
Однажды въ толпъ, вечеромъ, и услышалъ этотъ запахъ и совсмъ невольно началъ поворачивать голову направо и налво, пока не увидалъ Таню. Увидалъ — и взволновался. Самъ ужасно испугался этого волненія, но дома ничего не сказалъ о немъ жен. Нужно сказать, что относительно обонянія я просто уродъ, по крайней мр другихъ такихъ людей мн встрчать не приходилось. Еще въ гимназіи я показывалъ изъ этой области фокусы, напримръ, мн давали обернутый въ два чистыхъ платка ранецъ, набитый книгами. Я его обнюхивалъ и затмъ говорилъ, что онъ принадлежитъ такому-то, что тамъ есть одна совсмъ новая книга и, кром книгъ, есть булка и ветчина. Вс удивлялись, а я не понималъ, чему тутъ удивляться и какъ это можно не различить запаха свжей типографской краски новой книги, или не запомнить, что отъ всхъ вещей какого-нибудь Иванова, отецъ котораго торгуетъ бакалейными товарами, всегда немножко пахнетъ рыбной сыростью, о запах ветчины я ужъ и не говорю,— конечно, его всякій слышитъ очень далеко и только прикидывается, будто не слышитъ. Впрочемъ, это все пустяки…
Однажды я шелъ на бульваръ и думалъ: ‘сейчасъ увижу Таню и ея мамашу. Он сдлаютъ четыре или пять туровъ и потомъ сядутъ не далеко отъ меня. Таня мною уже интересуется и не прочь познакомиться’.
Это было четыре года назадъ, тогда, какъ говорится у Пушкина: ‘моложе я и лучше, кажется, была’.
Все такъ и случилось. Таня сла ближе ко мн.
На рейдъ входилъ какой-то огромный пароходъ врод вашей ‘Агари’. Таня вдругъ обернулась ко мн и, не улыбаясь, спокойнымъ, груднымъ голосомъ спросила:
— Скажите, пожалуйста, это броненосецъ?
Я покачалъ головою и какъ можно серьезне отвтилъ:
— Нтъ, это коммерческое судно.
— Какъ же вы узнали?
— Во-первыхъ, оно совсмъ не похожее на броненосецъ, а, во-вторыхъ, на корм у него коммерческій флагъ…
Съ этого началась. Когда я хотлъ уйти съ бульвара, то оказалось, что и имъ пора обдать.
Я проводилъ Танго и ея мамашу до меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ он поселились.
Дома я цлый часъ думалъ, сказать или не сказать Люс о своемъ знакомств, и ршилъ сказать, но заикнулся объ этомъ лишь поздно вечеромъ.
Люся только спросила:
— Хорошенькая?
— Какъ теб сказать? У нея не совсмъ правильныя черты лица, но самое лицо не шаблонно, вообще же она очень изящна и держитъ себя просто…
Люся помолчала и отвтила:
— Нужно пойти посмотрть на Борю, можетъ, онъ раскрылся. Мамка наужинается и затмъ спитъ, какъ зарзанная. Слава Богу, уже скоро освободимся отъ такого золота…
Люся поцловала меня въ лобъ и вышла. Я объ этомъ не пожаллъ. Хотлось остаться одному со своими мыслями о Тан. Трудно было отдать самому себ отчетъ: увлекся я ею или нтъ. Совсть моя не тревожилась. Хотлось ршить задачу, почему меня такъ заинтересовала мало знакомая и, собственно говоря, ничмъ не выдающаяся барышня. Вдь видлъ же я ихъ тысячи еще лучшихъ и на другой же день забывалъ, а забыть о Тан не могъ. Въ моей до сихъ поръ нормальной, прсной, сытой жизни появилось что-то новое. Будучи холостымъ, я всегда могъ себ представить, какъ стану добиваться взаимности какой-нибудь милой барышни, и потомъ она сдлается моей женой. Теперь же въ будущемъ я ничего не могъ себ представить, ровно ничего. Это было интересно. Да…
Къ Люс меня потянуло тогда, когда я узналъ что она добра, справедлива, сильно любитъ отца, ненавидитъ всякій вншній блескъ и человческую пустоту и, несмотря на окружавшую ее съ дтства офицерскую среду, чиста, какъ хрусталь..
Что представляетъ изъ себя Таня, я совсмъ не зналъ, а тянуло меня къ ней не мене сильно, чмъ къ Люс, а, пожалуй, и сильне.
Люсю я крпко любилъ, но въ отношеніяхъ съ ней моя воля оставалась свободной. Когда же я смотрлъ на Таню, то чувствовалъ, какъ эта воля шатается точно высокій столбъ, который не глубоко вкопали въ землю.
Ну-съ, дальше.
Таню я видлъ почти каждый день, и всякій разъ мы встрчались какъ будто бы случайно, но конечно оба этого ожидали. Я сказать, что я женатъ, и думалъ, что на Таню мое извстіе произведетъ впечатлніе,— но ничуть не бывало.
Не правилось мн ея отношеніе къ матери. Какъ это принято во многихъ буржуазныхъ семьяхъ, она говорила матери ‘вы’ и называла ее ‘мамаша’ и въ то же время третировала ее. какъ горничную. Но я скоро къ этому привыкъ, а главное увидлъ, что для самой мамаши исполнять роль Таниной рабыни было настоящимъ счастьемъ. Также, какъ будто случайно, встртившись на бульвар, мы сейчасъ же уходили внизъ къ морю, подальше отъ публики. Иногда Таня обращалась къ матери и нараспвъ произносила:
— Вы посидите здсь. Я хочу погулять съ Николаемъ Федоровичемъ одна.
И старуха покорно оставалась сидть, а мы располагались у самой воды на камняхъ и разговаривали, по большей части, о пустякахъ. Одинъ только разъ мы какъ будто разоткровенничались и сознались другъ другу, что съ самаго дтства мечтали устроить свою жизнь не по шаблону, но идетъ и складывается она все-таки самымъ обыкновеннымъ образомъ.
Въ конц апрля стало такъ жарко, какъ бываетъ въ средней Россіи только въ іюн. Однажды Таня попросила меня похать съ ней на слдующій день, въ семь часовъ утра, въ ближайшій монастырь посмотрть оттуда великолпнйшій видъ на море, съ такимъ расчетомъ, чтобы вернуться въ городъ, пока еще солнце не будетъ палить во всю. Я, конечно, согласился и самъ не зная почему, разволновался. Дома я нервничалъ, плохо обдалъ и выпилъ три бутылки нарзану.
Потомъ я спросилъ Люсю:
— Ты ничего не будешь имть противъ, если я завтра поду съ моими новыми знакомыми въ монастырь? Он просятъ показать имъ окрестности.
— Конечно, нтъ.
— А, можетъ быть, и ты бы похала съ нами?— спросилъ я и испугался, что покрасню, но не покраснлъ.
— Ну, вотъ, сказалъ! А Борю какъ я оставлю? Да и не люблю я по жар здить!
— Мы отправимся рано.
— Нтъ, все равно я не поду.
Люся говорила просто и такъ же просто и доврчиво смотрла на меня своими спокойными, карими глазами.
Я очень обрадовался и не умлъ скрыть этой радости. Цлый вечеръ я носилъ на рукахъ Борю. Мечталъ вслухъ о томъ, какъ, когда онъ выростетъ, мы втроемъ подемъ за границу, говорилъ о томъ, какъ радуюсь весн и лту… Я чувствовалъ, что Люся любуется мною, и на душ у меня стало дйствительно весело. Уложивъ Борю, мы просидли съ женой почти до двухъ часовъ, а когда разошлись, я почувствовалъ, что не засну скоро и взялъ почитать Толстого ‘Въ чемъ моя вра’. Религіозные вопросы всегда меня мучили, хотя самъ я и неврующій.
Когда я закрылъ книгу и потушилъ лампу, то увидлъ, что на двор уже свтло. Часы пробили четыре, а встать я хотлъ въ шесть. Я снялъ только китель и ршилъ подремать, не раздваясь. Я забылъ сказать Григоренк, чтобы онъ меня разбудилъ, и когда проснулся, то съ ужасомъ увидлъ, что уже пять минутъ восьмого. Какъ на зло, не встртилось ни одного извозчика и я почти добжалъ до меблированныхъ комнатъ, гд жила Таня. Постучался въ дверь.
— Можно.
Я вошелъ въ маленькую гостиную въ которой никого не было, и прежде всего спросилъ:
— Не опоздалъ?
— О, нтъ,— прозвенлъ голосъ Тани изъ другой комнаты, дверь въ которую была не совсмъ притворена. Я замтилъ, что тамъ еще полумракъ.
— Ну, слава Богу,— сказалъ я и почувствовалъ, какъ застучало мое сердце.
— Можете не безпокоиться, ибо я еще въ постели, а мама только что ушла купить мн на дорогу пирожковъ,— снова проплъ голосъ Тани.
— Отлично,— отвтилъ я и заходилъ по комнат. Вся она была насыщена тонкимъ запахомъ Таниныхъ духовъ и ея тла. Во рту у меня въ одну секунду стало сухо, точно я проглотилъ горсть известковой пыли. Я зацпилъ ногой за стулъ и ужасно обрадовался, когда увидлъ на подоконник графинъ съ водой и стаканъ. Сдлавъ нсколько глотковъ, я пришелъ въ себя.
— Не пейте воды, скоро будемъ пить кофе,— отозвалась Таня и нершительно добавила.— Можно васъ попросить объ одной услуг?
— Конечно.
— Видите ли, я большая лнтяйка, и вставать мн не хочется, но одваться я могу только тогда, если въ комнат свтло, а потому войдите и подымите на окн штору.
— Сейчасъ начнется мой конецъ,— подумалъ я.— Если я ее увижу, то могу умереть. Все равно…
Я сдлалъ надъ собой усиліе и вошелъ ровными шагами. Слва я увидлъ что-то блое, но не позволилъ себ туда смотрть и особенно старательно и медленно поднялъ штору. А потомъ обернулся…
Таня лежала подъ простыней съ закрытыми глазами, закинувъ руки подъ голову. Ахъ, эти руки!.. Не мн ихъ описывать. Да и какъ ихъ ни описать, все равно — ни ты, и никто другой не понялъ бы моихъ ощущеній. Личико у нея было серьезное. Солнце, милое южное солнце, играло на золотистыхъ, чуть рыжеватыхъ волосахъ. Об маленькія груди ясно очерчивались на холст и быстро подымались и опускались.
Въ комнат вдругъ наступила абсолютная тишина. Съ минуту я не могъ ни повернуть головы, ни двинуться, будто меня параличъ разбилъ. И, умирать буду, не забуду этихъ моментовъ…
Потомъ я, совсмъ безъ всякаго участія воли, подошелъ, сталъ на колни и нсколько разъ поцловалъ ея ручку выше локтя. Таня не двигалась я не открывала глазъ, только тяжело дышала. Я приподнялъ простыню и прикоснулся къ ея лвой обнаженной груди, а потомъ цловалъ все ея горячее, какъ раскаленный песокъ, и нжное, какъ лепестки розы, тло. Цловалъ не порывисто,— повторяю, безъ всякаго участія воли и разсудка,— пока не услыхалъ сдавленнаго голоса Тани:
— Уйдите, пожалуйста, уйдите… больше не нужно…
Въ этотъ моментъ, вдругъ, вернулась моя воля. Я всталъ. Задыхаясь и покачиваясь, я вышелъ въ другую комнату и бросился къ графину. Потомъ мн снова захотлось вернуться туда, но вошла съ ридикюлемъ мамаша и, улыбаясь, заговорила со мной. Не помню, что я ей отвчалъ…
Таня одлась быстро. Она вышла и поздоровалась со мной немного дрожавшей рукой. Такъ дрожатъ руки только у двушки, къ тлу которой мужчина прикоснулся въ первый разъ. Въ этомъ сознаніи были и мой ужасъ, и моя радость безконечная.
Когда мы пили кофе, я только разъ взглянулъ на ея лицо и мн показалось, что на глазахъ у Тани слезы. Она молча надла шляпу.
Такъ же молча мы вышли на улицу и сли въ извозчичью коляску съ парусиновымъ паланкиномъ.
Уже за городомъ Таня сказала совсмъ спокойнымъ голосомъ:
— Я знаю — вы не виноваты… Я никогда не испытывала этого… Вотъ что: дайте мн честное слово, что какъ бы я себя съ вами потомъ ни вела, вы объ этомъ случа никогда не скажете со мной ни одного слова. Слышите: никогда, ни завтра, ни черезъ десять лтъ. Не потому, что мн стыдно, а потому, что всякія слова и всякія мысли въ сравненіи съ тми ощущеніями — пустяки… Даете слово?
— Даю,— отвтилъ я.
Она успокоилась. Въ монастыр мы пробыли не больше часа. Сидли на старомъ могильномъ памятник и смотрли со страшной высоты, какъ горитъ подъ солнцемъ синее, огромное море. Внизъ не спускались. На обратномъ пути тоже почти не говорили. Вроятно, извозчикъ удивлялся, что это за молчаливые такіе пассажиры съ нимъ дутъ. У себя въ номер Таня сказала, что у нея страшно разболлась голова и попрощалась.
Не легко мн было нажать кнопку звонка у своей квартиры. Мн отворила Люся.