Болеслав Михайлович Маркевич, Флеров Сергей Васильевич, Год: 1886

Критика
Время на прочтение: 93 минут(ы)
Скачать в PDF

Болеславъ Михайловичъ Маркевичъ

Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. С.-Петербургъ, 1885, одиннадцать томовъ. Съ портретомъ автора.

‘Русскій встник’. — 1886. — No 3—4,

Статья I.

На страницахъ Русскаго Встника, съ 1867 по 1885 годъ послдовательно, прошли предъ читателями вс крупнйшія произведенія Б. М. Маркевича*. За исключеніемъ разказа Лсники {Напечатанъ въ Нив, 1880.}, драмы Чадъ Жизни {Напечатанъ въ приложеніи къ газет Гражданинъ, 1884.} и нсколькихъ мелкихъ очерковъ помщенныхъ въ разныхъ изданіяхъ {Преимущественно въ С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ.}, художественная дятельность покойнаго писателя вся развернулась въ Русскомъ Встник. Теперь, когда преждевременная кончина унесла Б. М. Маркевича въ період полнаго развитія его таланта, настало время обнять общимъ взглядомъ художественное твореніе прерванное внезапно раскрывшеюся могилой. Смерть похитила Б. М. Маркевича 18 ноября 1884 года, не давъ ему докончатъ его послдняго романа Бездна {Въ февральской книжк Русскаго Встника за 1885 годъ В. В. Крестовскій передалъ со словъ покойнаго автора остовъ того, чмъ долженъ былъ кончиться этотъ романъ.}.
* Типы прошлаго, Русск. Встн., 1867.
Забытый вопросъ, Русск. Встн., 1872.
Марина изъ Алаго Рога, Русск. Встн., 1878.
Дв Маски, Русск. Встн., 1874.
Четверть вка назадъ, Русск. Встн., 1878.
Княжна Тата, Русск. Встн., 1879 (псевдонимъ: Мери Бемъ).
Переломъ, Русск. Встн., 1880—1881.
Бездна, Русск. Встн., 1883—1884.
Оцнка наша будетъ исключительно касаться художника. Для полнаго сужденія о всей литературной дятельности В. М. Маркевича, совмщавшаго въ себ талантъ художественнаго творчества съ талантомъ публициста и критика, необходимо будетъ выждать появленія второй серіи его произведеній, которая уже общана въ предувдомленіи къ одиннадцатому и послднему тому впервые изданнаго теперь Полнаго Собранія его романовъ, повстей и разсказовъ. Эта вторая серія составитъ особое изданіе, въ которое войдутъ: статьи и замтки литературно-критическія и публицистическія, равно какъ и Переписка съ литературными друзьями. Не подлежитъ сомннію что этотъ второй, чтобы не сказать второстепенный, отдлъ сочиненій Б. М. Маркевича будетъ заключать въ себ очень много интереснаго для характеристики времени пережитаго авторомъ, для характеристики лицъ и ‘вяній’ одной изъ самыхъ любопытныхъ эпохъ въ исторіи русскаго общества. Еще мене можно сомнваться въ томъ что статьи критическія и публицистическія, гд высказываются личные взгляды и основныя убжденія пишущаго, что переписка съ друзьями, гд высказывается весь человкъ, должны будутъ дать много важнаго матеріала для опредленія гражданскихъ воззрній автора, смло затронувшаго цлый рядъ острыхъ, жгучихъ и болзненныхъ явленій въ сред русскаго общества, смло облекшаго въ громадную, художественно написанную трилогію, послдовательное развитіе второй эпохи смутнаго времени въ Россіи. Для того чтобы создать эту трилогію нужно было быть замчательно цльнымъ человкомъ и художникомъ.
Въ смутныя эпохи общественной жизни искусство не можетъ оставаться чуждымъ общественному движенію. Онъ невольно вовлекается въ его теченіе. Такъ была вовлечены въ это теченіе Тургеневъ, графъ Алексй Толстой, Гончаровъ, графъ Левъ Толстой. Такъ была вовлечены въ него русская драматическая литература и русская живопись. Когда туманъ прояснился, снова стали видны берега и мутный потокъ опять просвтллъ, въ области искусства обнаружилось замчательное явленіе. Все половинчатое, неясное, угодливое, все двулично мерцающее двумя красками, безслдно исчезло для искусства и пошло ко дну. Все отрицательно-цльное извергнуто жизнью, безпредльно живучимъ организмомъ исторической народности находящейся въ полномъ разцвт своихъ силъ, своего самостоятельнаго бытія. Все положительно-цльное осталось. Оно укрпило берега размываемые внезапно нахлынувшею мутною волной, оно помогло потоку войти опять въ свое русло. Мы, очевидцы, слишкомъ близко стоимъ къ недавно закончившейся ‘смутной’ эпох чтобъ явиться ея историками. На вашу долю выпало лишь бытописаніе. Мы лтописцы, мы борцы, мы участники и свидтели, обвиняемые и обвинители. Будущая исторія произнесетъ свой приговоръ надъ тмъ каково было участіе искусства въ нашей общественной смут, въ чемъ состояли его заслуги и его ошибки въ это смутное время, на сколько сослужило оно общественному сознанію положительную иди отрицательную, добрую или худую службу, способствовало замутненію понятій, или внесенію въ нихъ ясности, правды и бодрости.
Вотъ почему мы ограничиваемъ нашу критическую задачу исключительно художественною стороной произведеній Б. М. Маркевича, выясненіемъ его значенія какъ художника. Для этой цли уже находятся налицо вс нужные намъ матеріалы: законченный циклъ художественныхъ произведеній покойнаго писателя. Задача ваша распадается на дв части. Вопервыхъ, мы постараемся характеризовать самого писателя, разказать ходъ его развитія, положившій ршительный отпечатокъ на всю послдующую его художественную дятельность. Вовторыхъ, мы остановимся на разбор отдльныхъ произведеній и введемъ читателя, такъ сказать, въ галлерею типовъ созданныхъ Б. М. Маркевичемъ.

I.

Для характеристики писателя, для возсозданія его духовнаго образа и установленія исходной точки сужденія о немъ, имютъ необыкновенную важность свднія о впечатлніяхъ дтскихъ и юношескихъ лтъ, о той обстановк среди которой протекли годы подготовившіе основной складъ будущей художественной индивидуальности писателя. За нсколько мсяцевъ до своей кончины Б. М. Маркевичъ набросалъ рядъ воспоминаній о своемъ дтств и первыхъ годахъ своей юности. {Изъ прошлыхъ дней. Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича, томъ XI, стр. 336—490.} Это какъ бы начало автобіографіи, и если съ одной стороны нужно искренно сожалть о томъ что автобіографія эта оборвалась едва успвъ начаться, то все же нельзя не признать за особо счастливую случайность что мы имемъ разказъ самого автора именно о ход, направленіи и склад его духовнаго развитія.
Отецъ Болеслава Михайловича былъ страстный поклонникъ Пушкина. Съ ранняго дтства ребенокъ безпрерывно слышалъ имя поэта. Онъ не умлъ еще читать, какъ выучилъ уже наизусть, съ голоса матери, стихотвореніе Пушкина Птичка Божія. Отецъ, усвшись въ сумерки за фортепіано, подбиралъ аккорды и на мотивъ распваемой тогда во всей Россіи Тройки, пвалъ Пушкинскую Телгу Жизни. По девятому году, мальчику лопалась въ руки послдняя пснь Онегина, выходившаго отдльными книжками, по мр написанныхъ главъ:
‘Помню до сихъ поръ, какъ поражено было мое молодое существо музыкальною прелестію первыхъ прочтенныхъ мною строкъ,
Въ т дни когда въ садахъ Лицея
Я безмятежно расцвталъ,
Читалъ охотно Апулея,
А Цицерона не читалъ,
Въ т дни, въ таинственныхъ долинахъ,
Весной, при кликахъ лебединыхъ,
У водъ сіявшихъ въ тишин…
‘Эта музыкальность именно, — я слишкомъ былъ малъ, разумется, чтобъ имть возможность цнить то существенное что облекалось въ эти божественные звуки, — врзалась сразу въ мою память. За обдомъ, на удивленіе и смхъ отца моего и матери, я прочелъ наизусть эту первую строфу только-что появившейся восьмой главы.’
Въ десять лтъ мальчику дали ‘русскаго учителя’. Это былъ Василій Григорьевичъ Юшковъ, тотъ самый Юшковъ который встрчается въ романахъ Четверть вка назадъ, Переломъ и Бездна, гд онъ, по признанію самого автора, воспроизведенъ съ фотографическою врностью. Въ то время Юшковъ былъ еще самъ молодой человкъ, лтъ 26 или 27.
‘Это былъ чистйшій идеалистъ тхъ далекихъ временъ, воспитанный, въ свою очередь, на Жуковскомъ и вносившій въ жизнь, въ отношенія къ ученикамъ своимъ, всю ту какую-то женственную чистоту и нжность, ту нсколько сентиментальную мечтательность, которыми отличался его кумиръ, безсмертный творецъ Свтланы и Людмилы, какъ выражался Юшковъ. Уроки его быль для меня настолько же наслажденіемъ насколько мукою преисполняла меня нмецкая грамматика Гейнзіуса… Несмотря на свое личное пристрастіе къ Жуковскому (слезы буквально точились изъ глазъ его когда онъ читалъ, бывало, мн подъ конецъ урока Эолову арфу: Владыко Морвены, жилъ въ ддовскомъ замк могучій Ордалъ…), Василій Григорьевичъ признавалъ Пушкина не мене великимъ поэтомъ, рядомъ со Свтланою и Пвцомъ въ стан русскихъ воиновъ, онъ диктовалъ мн, для выучки затмъ наизустъ, Вщаго Олега и Полтаву, изъ которой, впрочемъ, тщательно выключались имъ строки относящіяся до любовныхъ отношеній Мазепы къ Маріи, какъ мене интересное, пояснялъ онъ. Онъ такъ былъ чистъ душой что помимо руководившихъ его очевидно при этомъ соображеній, что объ этомъ рано знать двнадцатилтнему мальчику, самъ, надо полагать, краснлъ когда попадались ему на глаза подобныя мста въ книгахъ…’
Чрезвычайно характеренъ для ученика и для учителя небольшой случай на урок русскаго языка. Дло шло объ исправленіи орографическихъ ошибокъ, намренно внесенныхъ въ напечатанный текстъ книги для упражненій:
‘Въ книг была, между прочимъ, фраза: въ рощ поэтъ соловей. Я очень хорошо понималъ что здсь шла рчь о пніи и что поэтому слдуетъ поставить третье лицо настоящаго времени изъявительнаго наклоненія отъ глагола пть, но подумалъ, и написалъ въ своей тетради такъ какъ было напечатано въ книг.
‘Ай-ай-ай, воскликнулъ Юшковъ, когда я подалъ ему мое заданное упражненіе, какъ же вы, милый, могли пропустить такую грубую ошибку?
‘Я знаю, отвтилъ я,— что слдуетъ собственно написать поетъ, потому что соловей птица, но я думалъ, именно потому что онъ такъ сладко поетъ,что его можно назвать также поэтомъ…
‘Никогда не забуду выраженія его лица: глаза его заморгали, онъ захватилъ мою голову обими руками:
‘Ахъ мой милый, милый мальчикъ!
‘И заплакалъ.’
Талантливый мальчикъ очень рано дождался чести ‘быть напечатаннымъ’. Родители его три года безвыздно прожили въ деревн, и въ это время ему прізжалъ давать изъ города уроки русскаго языка учитель узднаго училища, какой-то Семеновскій. Однажды онъ такъ остался доволенъ передлкою на русскіе нравы, сдланною мальчикомъ изъ французской дтской повстушки, что послалъ эту передлку въ издававшійся тогда Очкинымъ Дтскій Журналъ. Она была напечатана въ слдующемъ же нумер со слдующею подстрочною замткой редакціи: ‘повсть эта прислана намъ отъ имени тринадцатилтняго мальчика. Съ удовольствіемъ печатаемъ ее чтобы не лишить новаго сочинителя заслуженной имъ чести.’ Вслдъ затмъ, въ Дтскомъ Журнал помщено было еще нсколько другихъ разказовъ, состоявшихъ изъ передланныхъ въ повствовательной форм историческихъ эпизодовъ вычитанныхъ мальчикомъ въ Карамзин.
‘Вслдствіе этого я самымъ серіознымъ образомъ представлялъ себ что непремнно долженъ буду сдлаться большимъ сочинителемъ, такъ какъ въ разныхъ французскихъ книжкахъ, писанныхъ для юношества, которыя, вмст съ другими, выписывались въ большомъ количеств отцомъ моимъ изъ Петербурга, я вычиталъ что большинство извстныхъ писателей, а также художниковъ и музыкантовъ, начинали рано, то-есть, какъ я. Но мечты мои какъ-то разомъ обрушились и развеялись на много-много лтъ.’
Что же развеяло эти мечты? Ихъ развеяли только что появившіеся въ то время Вечра на хутор близь Диканьки Гоголя. Любопытно впечатлніе произведенное этимъ наиболе поэтическимъ твореніемъ Гоголя на тринадцатилтняго мальчика:
‘Никогда ничто въ проз не производило до тхъ лоръ на меня такого впечатлнія. Тутъ въ первый разъ въ моей тринадцатилтней голов сказалось что не нужно римъ, не нужно размренныхъ строчекъ чтобы вызвать въ читающемъ то самое восхищеніе какое производилъ на меня стихами своими Пушкинъ. Даже напротивъ, иные стихи теперь наводили на меня просто скуку, какъ напримръ Торквато Тассо Кукольника, котораго Сенковскій въ это время превозносилъ до небесъ въ своей Библіотек для Чтенія, между тмъ какъ этотъ никому неизвстный Рудый Панько (имя Гоголя еще не стояло на первомъ изданіи) меня просто съ ума сводилъ своею прелестью. Ощущеніе возбуждаемое во мн его разказами было тмъ сильне что я имлъ въ нкоторой степени возможность доврять по существу все что было въ нихъ настоящей правды. Я жилъ на земл старой Гетманщины, подъ Уманью, мн знакомы быль не по одной этой книг божественныя украинскія ночи, заросшіе вербами пруды, вишневые сады съ ихъ ссыпающимся весною свжно-розовымъ цвтомъ, бло-вымазанныя хаты подъ золотистою соломою крышъ, паробки колядующіе въ пору святочныхъ вечеровъ подъ замерзлыми оконцами широко раскинувшагося села, бурсаки изъ Кіевскаго Братскаго монастыря, въ Рождество приходившіе къ намъ на домъ съ вертепомъ, въ которомъ, облеченные въ тряпочку, фольгу и золотую бумагу, проходили предъ восторженно-изумленными дтскими взорами нашими ясли съ Божествеввымъ Мдадеадемъ, и Пресватм Матерь, и волхвы предшествуемые звздою, и царь Иродъ въ зубчатой корон, и, въ заключеніе, какой-то помню съ кмъ-то бодавшійся козелъ изъ блой ваты, съ длинными золотыми рогами… И при этой близко знакомой мн дйствительности, все это невыразимое обаяніе содержанія: Левко и Ганна, и голова, и замученная злою мачехою панночка, и Оксана, съ ея черевичками, которые влюбленный кузнецъ Вакула здилъ верхомъ на черт добывать для нея съ ножекъ самой царицы въ Петербург, и колдунъ Пасюкъ, которому изъ миски прыгаютъ сами галушки въ ротъ… Выразить ли мн теперь то былое, словно всего меня насквозь пронизывающее обаяніе этихъ образовъ, этихъ картинъ!… И какъ чисты, здоровы, благотворны были впечатлнія внесенныя подобными книгами въ открывавшіяся тогда къ жизни молодыя души! Ихъ не дано было знать, увы! позднйшимъ поколніямъ, воспитавшимся на Некрасов и критикахъ покойнаго Современника. Я не разставался съ Вечерами на хутор, заучивалъ изъ нихъ наизусть цлыя страницы, бралъ изъ нихъ мотивы для сочиненія драматическихъ сценъ которыя разыгрывалъ съ братьями и сестрами въ праздничные зимніе вечера. Но сочинительство оное за то отложилъ я окончательно въ сторону, совершенно ясно выведя въ голов такое заключеніе что такъ сочинять какъ этотъ Рудый Панько, я никогда не буду въ состояніи, а слдовательно лучше не сочинять и вовсе…’
Ученье шло между тмъ своимъ чередомъ. У мальчика былъ Французъ-гувернеръ, M. Queirty, человкъ, по свидтельству самого Б. М. Маркевича, благовоспитанный, образованный и нравственный. Писатель въ послдствіи выставилъ его подъ настоящимъ именемъ въ своемъ роман Забытый Вопросъ, гд нашли себ мсто многіе дйствительные эпизоды изъ юношеской жизни автора. Судьба какъ-то особенно баловала мальчика. Гувернеръ его также былъ поэтъ, Ламартиновской шкоды, а писалъ стихи, которые напечатаны были въ Петербург особою книгой подъ названіемъ Fleurs de l’eail. Онъ умеръ тридцати семи лтъ отъ роду, отъ чахотки, въ имніи Маркевичей, и предъ смертію просилъ лишь объ одномъ: чтобы на могил его не было снга, котораго никогда не бываетъ на его родин, въ Прованс. Завтъ его былъ исполненъ. ‘На Уманьскомъ католическомъ кладбищ, надъ камнемъ, поставленнымъ отцомъ моимъ надъ его могилой, сооружена была желзная крыша, съ которой церковному сторожу приказано было тщательно сметать снгъ когда онъ покрывалъ ее, что и соблюдалось до самой той поры какъ мы покинули эта мста.’
Какъ же шло ученіе? Въ чемъ оно состояло?
‘Мы учились буквально цлый день, отъ девяти часовъ утра до трехъ, то-есть до обда, а затмъ отъ теста до девяти. Ложились спать въ десять. Такомъ образомъ, отдохновеніемъ пользовались мы лишь въ теченіе трехъ часовъ посл обда и одного до минуты сна. И это безъ перерыва, круглый годъ, зимой, какъ лтомъ. Три раза въ недлю прізжалъ давать намъ уроки латинскаго языка пресмшной монахъ Уманьскаго греко-уніатскаго базиліанскаго монастыря (вскор затмъ упраздненнаго), по фамиліи Дашкевичъ. Преподавалъ онъ мн по-нмецки, такъ какъ по-польски я не зналъ. Въ другіе три дня недли являлся на два часа Семеновскій, кром русскаго языка преподававшій намъ математику, въ которой съ первыхъ же дней преподаванія ея мн и до послдняго затмъ дня пребыванія моего въ гимназіи я оказался сущимъ идіотомъ. Все остававшееся отъ этихъ уроковъ время посвящено было французскому языку, исторіи, миологіи и географіи, которыя преподавалась намъ Mr. Queirty. Даже географіи Россіи училась мы по-французски, по изданной на этомъ язык книжк Всеволожскаго. Наставникъ нашъ гналъ насъ, какъ выгоняютъ садовники цвты въ парник. Въ два года времени я, какъ старшій, прошелъ съ нимъ полный подробный курсъ французской грамматики и словесности, отъ Allain Chartier и Charles d’Orlane, поэтовъ XIV и XV вковъ, до Виктора Гюго и романтиковъ включительно, и искусился во всхъ тонкостяхъ французскаго стихосложенія по трактату Буаста. Исторію отъ Мидянъ и Персовъ прошелъ я также довольно подробно до самой Семилтней Войны, такъ что затмъ въ гимназіи не открывалъ уже ни разу ни одного русскаго учебника, содержаніе которыхъ заключалось въ рамкахъ гораздо боле узкихъ чмъ т въ которыхъ учился я исторіи у моего Француза наставника.’
Четырнадцати лтъ отъ роду мальчикъ поступилъ въ пятый гимназическій классъ Одесскаго Ришельевскаго Лицея. Когда учитель исторіи, Малороссъ Жуковъ, въ первый разъ позвалъ молодаго Маркевича отвчать урокъ, и тотъ началъ довольно подробно разказывать о первой Пунической войн по французскому руководству Сегюра (въ гимназіи былъ принятъ учебникъ Кайданова), Жуковъ нахмурился и остановилъ его величественнымъ движеніемъ руки:
— Не распространяйся, охвранцуженное дитя, держись кныжечки!
Затмъ онъ не спрашивалъ уже мальчика ни разу до самаго окончанія курса, а на экзаменахъ ставилъ ему полный баллъ — 12.
Чрезвычайно интересна характеристика Ришельевскаго Лицея которую длаетъ Б. М. Маркевичъ вспоминая годы своего ученія въ немъ.
‘Лицей нашъ полонъ былъ воспитанниками всевозможныхъ народностей состоящихъ подъ русскимъ скипетромъ. Изъ сорока человкъ бывшихъ въ моекъ класс, едва ли можно было бы насчитать четырехъ или пять учениковъ великорусскаго происхожденія, остальные были Мадоруссы, Новороссійцы съ греческими, сербскими, французскими, левантійскими фамиліями, дти или внуки иностранныхъ пришельцевъ населившихъ наши степи въ конц прошлаго и начал ныншняго столтія, бессарабскіе Молдаване, Пероты, родители которыхъ имли случаи оказать ту или другую услугу нашему правительству за время войнъ ея съ Турціей, и которые вслдствіе этого принимаемы были въ Лицей на казенный счетъ, Евреи (въ весьма еще ограниченномъ количеств) и т. п. Когда я вспоминаю обо всемъ относящемся къ эпох этихъ моихъ Lebrjahren, меня, сравнительно съ тми днями, которые суждено было пережитъ подъ старость, поражаетъ одно обстоятельство. Эта соученики мои, принадлежавшіе къ самымъ разноплеменнымъ по происхожденію, преданіямъ и первоначальному воспитанію семьямъ, какъ бы претворялись вс въ одно русское цлое воспитывавшимъ ихъ заведеніемъ, принимали русскій складъ, усвоивали себ русскую суть, если можно такъ выразиться, не только безропотно, но съ несомнннымъ чувствомъ гордости какого-то завоеваннаго права. Это замчалось даже между дтьми Поляковъ помщиковъ или чиновниковъ давно жительствовавшихъ въ Новороссійскомъ кра. Исключенія бывали рдки, и я имлъ случай наталкиваться на нихъ лишь въ ту ужь пору когда я былъ студентомъ и на университетскіе курсы Лицея стали переходить, въ довольно большомъ сравнительно числ, студенты-Поляки изъ Кіевскаго университета. Они тотчасъ же сформировали отдльную, тсно сплоченную группу замтно чуждавшуюся Русскихъ или успвшихъ обрусть въ гимназіи товарищей. Но общій тонъ, общій духъ, общій языкъ Ришельевцевъ моихъ временъ были, повторяю, чисто русскіе, никто бы изъ нихъ и не понялъ тогда даже возможности тхъ сепаратистическихъ измышленій, которыми затуманено въ ваши дни не мало молодыхъ годовъ на русскихъ окраинахъ. Сильная правительственная власть заставляла невольно эти окраины тянуть къ государственному центру, какъ бы спеціально, какъ въ Одесс, напримръ, съ ея тогда порто-франко, ни преобладали въ нихъ мстныя бытовыя условія самаго космополитическаго свойства.’
Въ характеристик этой необыкновенно врно и мтко указаны дв причины ‘претворенія’ въ одно русское цлое самыхъ разнообразныхъ племенныхъ элементовъ къ которымъ принадлежали ученики Ришельевскаго Лицея, этого учебнаго русскаго заведенія находившагося тогда въ полномъ смысл на окраин Россіи, ибо разстоянія не была еще въ то время сокращены существующими теперь желзными дорогами. Съ одной стороны, ‘сидьная’ правительственная власть оказывала какъ бы магнитное притяженіе, устраняла именно своею силой возможность девіацій въ тяготніи окраинъ къ государственному центру, съ другой стороны, и опять-таки вслдствіе сознанія государственной силы Россіи, населеніе окраинъ гордилось своею принадлежностью къ русскому государству, смотрло на право русскаго гражданства ‘съ несомнннымъ чувствомъ гордости какого-то завоеваннаго права’. Отсюда вытекало принятіе ‘русскаго склада’ и ‘усвоеніе русской сути’, отсюда происходило что это ‘окраинное русское учебное заведеніе, гд на сорокъ человкъ класса насчитывалось не боле четырехъ или пяти учениковъ великорусскаго происхожденія, тмъ не мене ‘претворяло’ всхъ своихъ воспитанниковъ ‘въ одно русское цлое’. Была однако и еще одна сила, способствовавшая сліянію. Вс ученики Ришельевскаго Лицея, какъ ни было разнообразно ихъ племенное происхожденіе, сливались въ одно цлое съ коренными русскими въ своемъ восхищеніи великимъ русскимъ поэтомъ, въ своемъ увлеченіи поэзіей Пушкина:
‘Его стиховъ плнительная сладость служила несомннно тмъ связующимъ цементомъ на которомъ слагалось это претвореніе чуждыхъ по происхожденію другъ другу элементовъ нашего Лицея въ одно русское цлое. Дти лавочниковъ-Грековъ, буджакскихъ помщиковъ и мелитопольскихъ колонистовъ заучивали и повторяли эти стихи съ тмъ же восхищеніемъ какъ и молодые Великоруссы и Украинцы, не мечтавшіе еще тогда объ отдльной литератур съ Шевченкой во глав. Уроки Будрина, читавшаго намъ въ пятомъ класс частную риторику и теорію стихосложенія, причемъ постоянно цитировались мста изъ Пушкина, указывались красоты его и возвышенности мысли поддерживала въ общемъ настроеніи это восторженное отношеніе наше къ творцу Онгина и Бориса Годунова.’
Въ кофейн Пфевфера, на Дерибасовской улиц, тщательно охранялась владльцемъ этой кофейни выбоина сдланная Пушкинымъ въ мягкомъ камн стны оконечностью желзной палки которую онъ постоянно носилъ съ собою. Несмотря на невзрачность этой кофейни, лицеисты ‘какъ бы обязательно’ ходили именно сюда пить шоколатъ и кофе. Это былъ въ полномъ смысл ‘культъ’ Пушкина, какъ существуетъ въ Германіи вс Schiller-Cultus и Goethe-Cultus, и Маркевичъ вполн правъ когда онъ утверждаетъ что поколніе къ которому онъ принадлежалъ было дйствительно ‘воспитано на Пушкин’. Чрезвычайно характеренъ разказъ Болеслава Михайловича о томъ какъ встрчено было имъ и его товарищами извстіе о кончин Пушкина:
‘Какъ живо помню я до сихъ поръ ту печальную минуту! Нашъ учитель русскаго языка внушалъ всей гимназіи чрезвычайное къ себ уваженіе и даже нкоторый страхъ. За нсколько еще минутъ до его прихода на урокъ, въ класс обыкновенно водворялся какой-то невольный порядокъ, и онъ входилъ въ него всегда при общемъ почтительномъ молчаніи. Онъ вошелъ въ этотъ день какъ-то особенно озабоченный и сумрачный…
‘— Будетъ рзать сегодня, подумалось многимъ, такъ какъ на этотъ разъ назначена была репетиція. Мы поклонились, но онъ не замчая и не поднимая глазъ, тихо прошелъ къ каедр, поднялъ ногу на первую ея ступеньку и, обернувшись вдругъ къ вамъ, проговорилъ судорожно задрожавшимъ голосомъ:
‘— Господа, великое горе постигло Россію — Пушкина не стало!..
‘Весь классъ, какъ одинъ человкъ, вскочилъ съ давокъ. А-ахъ, стономъ кликнуло все. Поэтъ нашъ, осьмнадцатилтній Ашикъ, которому суждено было самому умереть годъ спустя отъ чахотки, истерически зарыдалъ и упалъ навзничъ, въ обморок. И затмъ все кругомъ громко зарыдало…’
Воспоминаніемъ объ этомъ эпизод оканчивается разказъ Маркевича о времени его пребыванія въ Ришельевской гимназіи. Но прежде чмъ перейти къ описанію своихъ студенческихъ годовъ, онъ длаетъ отступленіе посвященное Пушкину и тому вліянію какое Пушкинъ имлъ на него:
‘Пушкинъ! Чистйшія мечты моей юности, высшія и лучшія помышленія молодыхъ лтъ моихъ относятся къ этому незабвенному имени. Въ послдствіи, въ самыя тяжелыя минуты жизненныхъ битвъ и невзгодъ, его елей благоуханный вливалъ мн каждый разъ въ душу неописуемое утшеніе, примиреніе и усладу. Если поздняя моя писательская дятельность заключаетъ въ себ что-либо имющее уйти отъ тлнія, если отъ написанныхъ мною страницъ могло, быть можетъ, иной разъ повять на душу моихъ читателей добрымъ чувствомъ, то все это неотъемлемо, исключительно принадлежитъ тому благословенному вліянію которое отъ самой зари моей жизни и до склона ея имлъ на нее великій мой и всхъ насъ учитель. И до сихъ поръ съ тою же, не изсякнувшею съ годами, силой негодованія вспоминаю я о тхъ, обреченныхъ на проклятіе потомства годахъ, когда сбродъ дикихъ семинаристовъ и нахальныхъ недоучекъ закидывалъ вонючею грязью своею, подъ одобрительные клики русской либеральной интеллигенціи, его священную тнь…’
Мы возвратимся къ этому жаркому, страстному, юношескому клику, внезапно и между строкъ вырвавшемуся у Маркевича на 62 году жизни, къ этому горячему признанію составляющему его литературную profession de fou. Строки эти необыкновенно важны для характеристики нашего писателя. Если мы помщаемъ ихъ здсь, то длаемъ это въ виду глубокой, неразрывной психологической связи въ которую он поставлены съ предшествующимъ разказомъ про впечатлніе произведенное извстіемъ о кончин Пушкина. Задача критики состоитъ въ томъ чтобы находить и отмчать психологическую нить, а не въ томъ чтобы произвольно рвать ее на клочки и затмъ анализовать разрозненныя части, опустивъ безъ вниманія цлостный организмъ, причины и условія сложившія его индивидуальныя особенности и отражающіася, въ своемъ качеств основныхъ двигателей, въ мельчайшихъ деталяхъ этого организма. Лишь въ той связи какъ вылилась она у автора, станетъ очевидною и понятною для читателей глубокая психологическая правда литературной profession de fou Маркевича, ея такъ-сказать неразчитанность, непринужденность, искренность, ея характеръ внезапнаго, страстнаго порыва, нежданною и могучею волною нахлывувшею на шестидесятидвухлтняго писателя, когда онъ, на нсколько мсяцевъ до кончины припоминая годы своей юности, внезапно почуялъ просвтленною душой какое значеніе имлъ для него во все теченіе его имлъ великій поэтъ на которомъ онъ ‘воспитался’.
Шестнадцати лтъ Маркевичъ перешелъ изъ гимназическихъ на высшіе курсы Ришельевскаго Лицея. По образцу университетскихъ факультетовъ, они были переформированы тогда на три отдленія: юридическое, камеральное и восточныхъ языковъ. По собственному признанію покойнаго писателя, онъ поступилъ на юридическое отдленіе не по влеченію къ законовднію, а лишь потому что на юридическомъ отдленіи преподавались, между прочимъ, словесныя науки, единственныя къ которымъ его влекло. Окончивъ курсъ ‘вторымъ по списку’, онъ вынесъ, опять-таки по собственному признанію, ‘лишь весьма шаткія свднія изъ области юридическихъ знаній’, ибо ‘серіозно’ занимался онъ дашь римскою и русскою словесностью, исторіей и чтеніямъ нмецкихъ и италіянскихъ классиковъ подъ руководствомъ докторовъ нмецкаго и италіянскаго языковъ. Судьба какъ-будто поставила себ цлью непремнно натолкнуть юношу на художественно-литературную дятельность, которой онъ и предался наконецъ, хотя гораздо поздне нежели можно было ожидать. Спеціально юридическіе предметы преподавались въ Лице ‘весьма жалкими профессорами’, между тмъ какъ ‘словесныя науки’ читались ‘лицами дйствительно знающими и добросовстно относившимися къ своему длу’.
Плохая грамматическая подготовка, полученная на гимназическихъ курсахъ, постоянно давала себя чувствовать когда молодому студенту пришлось переводить Цицерона, Виргилія и Горація, которыхъ профессоръ Беккеръ объяснялъ на латинскомъ же язык.
‘Зачастую приходилось замнять смкалкою то что должно было бы быть усвоено какъ дважды два четыре и не представлять ни малйшихъ затрудненія уже и въ ту пору когда читали мы Федровы басни и De viru illustribus. Но поэтическія красоты Виргилія и Горація все же производили на меня сольное впечатлніе. Я до сихъ поръ вспоминаю одну изъ лекцій Беккера, на которое пришлось мн переводить Carmen Saeculare. Дойдя до стиха:
Poesis nihil urbe Roma visere majus,
у меня голосъ вдругъ задрожалъ отъ какого-то внезапнаго прилива восторга. Въ воображеніи моемъ такъ живо предстало въ эту минуту величіе седмихолмнаго града, повелителя вселенной, необъятная панорама его храмовъ, дворцовъ, площадей, тріумфальныя шествія его диктаторовъ и проконсуловъ, ведущихъ въ цпяхъ со всхъ концовъ міра царей и царицъ порабощенныхъ имъ странъ, вся эта безконечная картина торжества и могущества, что я будто самъ въ это мгновеніе обратился въ Римлянина, и едва ли не съ тмъ же восторженнымъ чувствомъ съ какимъ должны были пропть эту псню юноши и двы, которымъ влагаетъ ее въ уста поэтъ миродавца-Августа, возгласилъ на распвъ: Ясное солнце, обгающее на пламенной колесниц своей вселенную, ничего на лучезарномъ пути своемъ не можешь ты увидать боле великаго чмъ градъ Римъ!
‘Беккеръ замтилъ мое необычное одушевленіе, слегка усмхнулся, и промолвилъ, не глядя на меня, своею скороговоркою: macte animo, generose puer, sic itur ad astra, что въ устахъ его (онъ далеко не былъ падокъ на похвалы) звучало столько же ироніей сколько и поощреніемъ, такъ что я, помню, сразу остылъ посл этихъ словъ и опустился на скамью, покраснвъ и не смя поднять глаза на улыбавшихся товарищей.’
Въ разказ этомъ замчательны два факта. Первый изъ нихъ, то духовное впечатлніе которое Маркевичъ вынесъ изъ занятія римскими классиками. Проблы грамматическаго знанія восполнила ‘смкалка’, говоря иначе — чуткая художественная интуиція воспріимчиваго и литературно развитаго, юноши. Второй фактъ, это удивительная правдивость разказа. Вы точно видите предъ собою этого шестнадцатилтняго юношу, съ дтства воспитаннаго на чтеніи поэтическихъ произведеній, выросшаго среди учителей-энтузіастовъ, которые столько же старались развить въ немъ симпатіи къ прекрасному и поклоненіе ему сколько оберегали самымъ тщательнымъ образомъ его душевную чистоту. Такъ симпатичный Юшковъ выпускаетъ изъ Полтавы вс мста касающіяся любовныхъ отношеній между Мазепой и Маріей, а Французъ-гуверверъ, M. Queirty, провансальскій поэтъ, умершій отъ чахотки въ дом Маркевичей и предъ смертію умолявшій не допускать на его могил свжнаго покрова, Французъ-гувернеръ немедленно старается увезти своего воспитанника изъ дома гд они гостятъ лтомъ и гд разыгралась любовная интрига {Романъ Забытый Вопросъ, въ которомъ, по словамъ Маркевича, изображены эпизоды касающіеся его юности и выведенъ его гувернеръ.}. Подъ охватомъ внезапно нахлынувшаго на него чувства, этотъ юноша, теперь уже студентъ, съ блестящими глазами бросаетъ въ спокойную учебную атмосферу аудиторіи звенящую нотку поэтическаго молодаго чувства. Умный и ученый профессоръ не можетъ остаться къ ней глухимъ, изъ устъ его невольно вырывается одобреніе. Какъ характерно, какъ глубоко врно что одобреніе это произносится ‘съ легкою усмшкой’, ‘скороговоркой’, ‘не глядя’ на одобряемаго, произносится по-латыни, по адресу ‘благороднаго мальчика’ macte animo, generose puer. Сколько психологической правды въ томъ что этотъ внезапно увлекшійся мальчикъ шестнадцатилтній студентъ внезапно краснетъ, сразу ‘остываетъ’ и не сметъ поднять глазъ на улыбающихся товарищей. Такихъ фактовъ нельзя выдумать.
У лектора нмецкаго языка, ‘пламеннаго любителя поэзіи’, было всего два слушателя. При чтеніи какого-нибудь трогательнаго мста, напримръ, Zueignung къ Фаусту, или въ знаменитомъ монолог Теклы, ‘плакали отъ умиленія вс трое: лекторъ и оба его слушателя’. На лекціяхъ италіянскаго языка читали и комментировали Данта. Мы пропускаемъ любопытную и длинную характеристику лектора италіянскаго языка и остановимся подробне на разказ Маркевича о томъ какъ онъ занимался русскою словесностію и исторіей, свднія эти очень характерны.
Русскую словесность читалъ молодой магистръ Московскаго Университета, К. И. Зелеведкій. Онъ не былъ, по словамъ Болеслава Михайловича, ‘даровитою натурой’, не обладалъ ораторскими способностями, читалъ вяло, путался въ рчи, не отличался ни ясностью, ни изяществомъ изложенія.
‘Но онъ много трудился, много зналъ, какъ по русской, такъ и по иностраннымъ литературамъ, а главное — что могли оцнить лишь т кто, какъ я, были близки къ нему, въ неофиціальныхъ бесдахъ съ нимъ, онъ весь горлъ любовью къ прекрасному, какъ говорилось въ т дни. Я съ нимъ перечелъ систематически, въ хронологическомъ порядк, всхъ поэтовъ и писавшихъ стихами въ Россіи, начиная съ Кантемира, Хераскова, Сумарокова и Ломоносова, до Туманскаго, Теплякова и Подолинскаго, второстепенныхъ и даже третьестепенныхъ свтилъ лучезарной Пушкинской плеяды. Я съ раннихъ лтъ дтства, какъ большинство, впрочемъ, людей моего времени, былъ то что Французы называютъ un liseur infatigable, то-есть имлъ способность поглощать ежедневно огромную массу чтенія, самаго разнообразнаго по содержанію и въ самомъ хаотическомъ безпорядк. Но, подъ руководствомъ Зеленецкаго, чтеніе это въ нкоторой мр упорядочилось и, насколько это возможно было, восполняло т проблы которые оставлялъ въ моемъ образованіи недостатокъ строгой классической школы, о чемъ впрочемъ мн приходилось сожалть всю мою жизнь. Когда мы съ Зеленецкимъ tour de rle по вечерамъ читали русскихъ и нмецкихъ поэтовъ, онъ самъ приходилъ въ то восторженное состояніе духа, способность къ которому представляется на склон лтъ едва ли не лучшимъ изъ даровъ выпадающихъ на долю счастливой юности… Не однихъ поэтовъ читалъ я съ Зелевецкимъ. Онъ очень хлопоталъ о моемъ эстетическомъ образованіи и давалъ мн изъ своей довольно обширной библіотека многія имвшія способствовать этому русскія и иностранныя теоретическія сочиненія: лекціи Надеждина и Шевырева, Винкельмана, Гердера, статьи Лессинга о французскомъ псевдоклассицизм, Исторію романскихъ литературъ Сисмоади, les origines du Dante Форіэля и т. д. Онъ же далъ мн случая познакомиться въ первый разъ съ Шекспиромъ въ извстномъ нмецкомъ перевод братьевъ Шлегелей, и поставилъ мн въ обязанность проштудировать въ не мене извстномъ нмецкомъ перевод Фосса гомеровскую Иліаду, съ которою я былъ знакомъ до тхъ поръ по жалкой французской интерпретаціи M-me Pacier. Гндичевъ переводъ я прочелъ почему-то уже поздне.’
Молодой Маркевичъ читалъ много и по исторіи. Въ годы своего студенчества онъ прочелъ: Іоганна Миллера (Всеобщая Исторія), Гиббона, Нибура, Мишо (Исторія Крестовыхъ Походовъ), Гизо (Исторія цивилизаціи Европы), Робертсона (Исторія Карла V и Открытіе Америки), Амедея Тьери (Исторія завоеванія Англіи), Исторію Англіи Юма, Middle Age Гадама, Карамзина, Полеваго (Исторія Русскаго народа), Тьера и Мовье (Исторія французской революціи), массу французскихъ мемуаровъ и историческихъ романовъ, начиная съ Валтеръ Скотта и кончая Александромъ Дюма, Фредерикомъ Сулье и т. д.
‘Читать, много читать, хотя бы далеко не систематично, не въ достодолжномъ порядк и съ надлежащимъ разборомъ дйствительно нужнаго и ненужнаго, было какою-то потребностью у каждаго изъ насъ претендовавшаго на званіе образованнаго человка. Замтьте при этомъ что никто изъ насъ не готовился къ ученой карьер и что поэтому мы были въ прав сказать что для насъ существовало знаніе единственно для знанія, безотносительно къ тому на что могло оно вамъ пригодиться въ дйствительности. Въ то время, особенно въ нашемъ заведеніи, ничего похожаго на какой-либо политическій оттнокъ, на какую-нибудь тенденцію и въ понятіяхъ ни у кого не было. Чтенія наши поэтому далеко не отличались односторонностью, и мы далеко не искали въ нихъ, какъ это длается теперь молодежью, именующею себя спеціально интеллигентною, единственно подтвержденія извстныхъ, заказныхъ, a priori возводимыхъ въ непреложный принципъ убжденій. Эта ныншняя молодежь ужасно кичится, — или кичилась по крайней мр до сихъ поръ, — такими своими убжденіями. Убжденія же эти, какъ уже замчено было Тургеневымъ, по отношеніи ихъ къ знанію, сводятся на простйшую изъ простйшихъ формулу: схвати за хвостъ послднее слово науки, а тамъ все остальное, факты — по боку! Боле скромные, мы съ любовію изучали и затверживали факты, и въ конц концовъ, право, не знаю, слдуетъ ли людямъ нашего поколнія раболпно расшаркиваться предъ новымъ… Не идеи, — образы, а съ нимъ опредленные идеалы добра, доблести, культуры, извстный подъемъ мышленія, слагались въ головахъ нашихъ изъ совокупности свдній почерпаемыхъ нами изъ того необузданнаго, готовъ я сказать, чтенія которому предавались мы въ т годы. Вспоминая объ этомъ теперь, едва ли ошибусь говоря что учившаяся молодежь моего времени была вообще гораздо начитанне, чтобы не сказать прямо культурне, чмъ ныншняя.’
Характеристика внутренняго духовнаго склада почерпнутаго Болеславомъ Михайловичемъ изъ годовъ его ученія завершается указаніемъ его на то вліяніе какое имли на учащуюся молодежь того времени — поэты. Указавъ что русская критика шестидесятыхъ годовъ обратила Шиллера въ добраго пошляка, а Гёте обозвала сытымъ индифферентомъ, приведя отзывъ ‘нкоего молодого современнаго стихоплета’ о Пушкин (‘я, знаете, отношусь къ Пушкину, какъ къ доброй старой болтунь-нян которая, конечно, ничему здравому васъ не научитъ, но иногда разкажетъ вамъ кое-что занимательное про старыхъ людей и старый вздоръ’), Маркевичъ слдующимъ образомъ опредляетъ ‘могущественное вяніе’ поэтовъ, ‘духовныхъ вожаковъ’ его юности:
‘Положительности, того что значится нын подъ извстною радикальною формулой трезваго отношенія къ жизни они, конечно, намъ не давала, они пріучали насъ, пожалуй, гораздо боле къ витанію въ мир грезъ и несбыточныхъ аспирацій чмъ къ разумнію житейской мудрости, но несомннно то что подъ вліяніемъ ихъ вырабатывался въ насъ, повторяю, извстный идеалъ, страстное отношеніе къ человческой цивилизаціи, къ искусству, вра въ свтлое будущее, ожидающее міръ просвтленный знаніемъ и развитіемъ чувства прекраснаго въ погруженныхъ до тхъ поръ во мракъ и невжество массахъ. Не забудемъ, впрочемъ, и того что идеализмъ этой нашей, такъ нагло оплеванной слдовавшимъ за нами поколніемъ прогрессистовъ эпохи, не помшалъ, чтобы не сказать прямо — способствовалъ, людямъ ея служить отечеству своему незабвенную службу въ дл освобожденія Русскаго народа отъ крпостнаго состоянія и создать цлый рядъ высоко-художественныхъ произведеній которымъ теперь начинаютъ все боле и боле удивляться иностранцы, знакомящіеся съ вашимъ языкомъ и литературнымъ творчествомъ.’
Годы ученія кончились. Молодой Маркевичъ отправился на службу въ Петербургъ и поселился тамъ вмст съ двумя своими товарищами по Лицею.
‘Мы долго не могли свыкнуться съ холодомъ Свера, съ его короткими лтними и безконечно долгими зимними ночами, съ казенщиной, духовною нищетой и чиновными интересами Петербурга… Я здилъ въ свтъ, но выносилъ оттуда гораздо боле угнетавшихъ меня чмъ сладостныхъ впечатлній. Большую часть вечеровъ проводили мы за тми же дорогими намъ книгами, читали французскихъ историковъ, италіянскихъ поэтовъ и Пушкина, все того же верховодца Пушкина…’
Такова была обстановка, вліянія и условія при которыхъ прошли годы дтства и первой юности Маркевича. Замчательно что вс эти приведенные вами разказы его о самомъ себ вылились у автора совершенно нечаянно для него самого. Онъ очевидно задался цлью дать подъ общимъ названіемъ Изъ прожитыхъ дней рядъ очерковъ изъ прошлаго, цлую серію характеристикъ замчательныхъ лицъ и любопытныхъ происшествій. Изъ четырехъ отдльныхъ очерковъ одинъ описываетъ Женитьбу Бальзака на богатой польской вдов Ганской, рожденной графин Ржевуской, другой посвященъ характеристик одесской жизни въ сороковыхъ годахъ и князя М. С. Воронцова, третій заключаетъ въ себ цлый отдльный разказъ въ стил Эдгара По, подъ названіемъ Августъ мсяцъ, наконецъ, четвертый, изъ котораго мы длали ваши заимствованія, озаглавленъ Профили старыхъ временъ. Заглавіе это достаточно указываетъ что и здсь авторъ имлъ въ виду разказывать не про себя, а про другихъ, дать характеристику своихъ учителей, нарисовать серію портретовъ. Нечаянно, ненамренно, невольно заговорилъ онъ о самомъ себ, неожиданно, въ порыв увлеченія, вырвалась у него литературная исповдь и нарисовался собственный его профиль. Тмъ большую цну получаетъ заключающееся въ этомъ отрывк ‘Воспоминаній’ начало автобіографіи..

II.

Каждый беллетристъ иметъ свой особенный, преимущественно ему свойственный кругъ наблюденія надъ жизнью современнаго ему общества. Въ предлахъ этого круга, какъ и естественно, должны находиться два рода типовъ. Одни будутъ составлять исключительную принадлежность и характерную особенность извстной среды, избранной авторомъ для своихъ наблюденій. Другіе типы явятся въ тсной связи съ первыми, но будутъ подчинены имъ, значеніе ихъ будетъ заключаться лишь въ томъ воздйствіи какое оказываютъ на нихъ главныя лица, или какое производятъ они на этихъ лицъ. Излюбленнымъ кругомъ наблюденій Маркевича было русское ‘великосвтское’ общество и старое дворянство. Во всхъ произведеніяхъ покойнаго писателя рисуются типы принадлежащіе дворянству, изображается дворянская русская жизнь. Не замтно для самого себя Маркевичъ явился бытописателемъ цлой эпохи русскаго дворянства, а въ этомъ отношеніи романы его сохранивъ, благодаря своему художественному изложенію, весь интересъ выдающихся беллетристическихъ произведеній, получать со временемъ новый интересъ, интересъ яркой и живой исторической страницы. Начавъ съ воспоминаній о дворянской жизни и дворянскихъ типахъ временъ своей молодости (Типы прошлаго, 1867, Забытый вопросъ, 1872), Маркевичъ мало-по-малу переходитъ къ изображенію современности (Марина изъ Алаго Рога, Княжна Тата, Лсникъ) и создаетъ наконецъ свою громадную трилогію: Четверть века назадъ — Переломъ — Бездна въ которой широко захвачены и ярко изображены явленія принадлежащія къ нашему времени, едва-едва успвшія сдлаться недавно-прошедшими.
Художественное чувство предохранило Маркевича отъ неправильнаго освщенія своихъ фигуръ, отъ сословной односторонности и фальши, этихъ недостатковъ въ которые легко впадаютъ авторы такъ-называемыхъ ‘великосвтскихъ’ романовъ. Художественная объективность составляетъ одно изъ наиболе выдающихся качествъ покойнаго писателя. Въ его произведеніяхъ нтъ мучительно надуманныхъ отвлеченій, кропотливо скомпонованныхъ схемъ, людей-призраковъ. Напротивъ, каждое изображенное имъ лицо дйствительно живетъ предъ читателемъ, и это чувство жизненной правды придаетъ какой-то неуловимый оттнокъ свжести всмъ произведеніямъ вашего автора. Впечатлніе жизненной правды достигается полнымъ отсутствіемъ желанія рисоваться своими героями, ‘позировать’. Авторъ изображаетъ ихъ вн всякой тенденціозной идеализаціи, безъ натяжекъ и безъ прикрасъ, съ ихъ достоинствами и слабостями, рисуетъ предъ нами живыхъ и цльныхъ людей. Одн фигуры уравновшиваются другими, а въ общемъ получается то удивительное чувство жизненности которое составляетъ характерное качество произведеній Маркевича. Онъ совсмъ не ослпленъ тмъ дворянскимъ обществомъ какое онъ рисуетъ предъ нами, но такъ же мало враждебенъ ему. Онъ изображаетъ его какимъ оно есть. Если, тмъ не мене, во впечатлніяхъ читателя качественный перевсъ остается на сторон нсколькихъ положительныхъ типовъ, если эти типы остаются ему особенно памятными, глубоко западаютъ въ душу и заслоняютъ собою остальные, если впечатлніе добра, впечатлніе положительное беретъ верхъ надъ отрицательными, то причина этому лежитъ въ природ вещей, а не въ подтасовк сдланной авторомъ. Изображеніе положительныхъ типовъ стадо въ наше время рдкостью, а нтъ ничего удивительнаго когда читатель, измученный отрицаніемъ, съ благодарностью останавливается на характерахъ и лицахъ удовлетворяющихъ его вчной потребности къ прекрасному и доброму. Нтъ ничего удивительнаго если вмст съ Лизой и Лаврецкимъ Дворянскаго Гнзда, вмст съ ‘бабушкой’ изъ Обрыва, выдвинулась на первый планъ нсколько положительныхъ женскихъ и мужскихъ типовъ изъ произведеній Маркевича. Остается лишь быть благодарными покойному писателю за то что онъ закрпилъ въ русской литератур и въ сознаніи русскаго общества нсколько художественныхъ образовъ принадлежащихъ къ русскому дворянскому кругу, имвшихъ возможность создаться только въ немъ.
Художественная эпопея русской дворянской жизни заключающаяся въ произведеніяхъ Маркевича, начинается романомъ Типы прошлаго. Дйствіе происходитъ въ Москв, въ 1849 году:
‘Москва въ то время еще доживала свои послдніе беззаботные дни. Желзная дорога еще не соединяла ее съ Петербургомъ. Круговоротъ петербургскаго тщеславія и приманка заграничной жизни не успли еще обезлюдить ее и измнить старинную жизнь нашего московскаго общества. Не мало еще тузовъ жило и умирало въ Москв, не мало еще оставалось тамъ дверей открытыхъ для званыхъ и незваныхъ. Все такъ же гостепріимно и таровато, какъ и во времена Фамусова, жили въ Москв, сладко ли и пили, давали шумные праздники, все такъ же плели сплетни, по которымъ вздыхалъ Москвичъ-Лермонтовъ перенесенный въ казенный, не болтливый Петербургъ, все такъ же усердно спорили и расходились въ Англійскомъ клуб, проигрывались и закладывали имнія въ Опекунскомъ Совт. Попрежнему, наконецъ, назжали по зимамъ въ Москву изъ гвардіи, иные отъ Двора, искатели богатыхъ невстъ, плняли россійскихъ красавицъ своею ловкостью, звздами или вензелями и увозили ихъ на берега Невы. Но, врная своимъ преданіямъ, не оскудвала ими Блокаменная, а на смну отбывшимъ прибывали по первопутью все новыя и новыя красавицы и невсты изъ близкихъ и далекихъ странъ обширнаго вашего отечества…’
Такъ-называемая ‘интрига’ перваго романа Маркевича относатся еще ко времени крпостнаго права. Интриг этой отведено очень широкое мсто, точно такъ же какъ и описанію московскаго свтскаго общества начала пятидесятыхъ годовъ. Среди цлаго ряда фигуръ выдляется типъ старика Чемисарова. Столбовой русскій дворянинъ, Чемисаровъ участвовалъ въ войн 1812 года и въ войн на Кавказ, а затмъ вышедъ въ отставку и поселился житъ въ своемъ помсть. Этотъ человкъ былъ ‘какой-то датой, какіе все рже и рже встрчаются въ наше время’. Интересенъ его взглядъ на призваніе русскаго дворянства, взглядъ высказываемый имъ въ отвтъ на замчаніе его сосда о томъ что дворянство представляетъ собою поземельную собственность и вслдствіе этого есть — сила.
‘Гд она, сила-то ваша? Въ Петербург воду толчетъ, въ переднихъ случайныхъ людей чины себ вымаливаетъ, въ Москв — въ карты, на безумные пиры разоряется. Про силу толкуете, а того до сихъ поръ не поняли что она у васъ подъ ногами, въ той земл на которой сидите вы. Сверху, наконецъ, указана вамъ ваша задача, или, полагаете, призывая къ жизни помстное дворянство, великая государыня не знала что длаетъ? Да нтъ, гд вамъ, не по силамъ задача! Трудъ на то нуженъ, терпніе, воля скуку переносить, съ срымъ мужикомъ возиться! Воспитать себя къ тому нужно, человкомъ надо быть! Скажите прямо, много ли изъ васъ въ глубь себя пріяло что служить царю и земл плугомъ и бороной, хотя бы собственными руками, въ тысячу кратъ честнй и полезнй чмъ тшить свое презрнное тщеславіе, жертвуя ему всмъ: прямымъ долгомъ своимъ, честью, родовыми помстьями съ отцовскими могилами, благомъ подвластныхъ людей и, въ конц концовъ, будущимъ своей страны… Потому недалеко удешь тамъ гд, куда ни обернись, всюду чинъ, а гражданина нигд!’
Противоположность Чемисарову составляетъ его сосдъ Грайворовскій, владлецъ пяти тысячъ душъ крестьянъ и обладатель полу-узда.
‘Онъ пріхалъ одинъ въ своемъ четверомстномъ англійскомъ ландо, благородный гулъ котораго, какъ выражался онъ, слышался за версту, шестерикомъ, съ лакеемъ въ ливре на козлахъ, такимъ же лакеемъ на запяткахъ и охотникомъ, въ казацкомъ костюм, скакавшимъ передъ экипажемъ, все то для какихъ-нибудъ семи верстъ отдлявшихъ его Новоседки отъ Рай-Воздвиженскаго.’ Въ то время какъ Чемисаровъ — русскій человкъ глубокихъ и твердыхъ убжденій, Грайворовскій представляетъ смсь заимствованной изысканности и прирожденной жестокости, онъ слыветъ во всемъ округ подъ прозвищемъ Parisien doubl de Tartare и ‘играетъ’ въ Европейца. Полное торжество русскаго ‘европеизма’ представляютъ собою русскія великосвтскія дамы возсдающія въ Баденъ-Баден подъ русскимъ деревомъ. По ходу романа, одинъ изъ его героевъ черезъ долгое время сообщаетъ развязку и объясненіе происшествій разказанныхъ въ первой части, и автору, встрчающему это лицо въ 1865 году за границей, представляется возможность вскользь посвятить нсколько строкъ русскому европеизму.
‘Русскія барыни засдали подъ особымъ, имъ исключительно посвященнымъ и даже окрещеннымъ въ честь ихъ русскимъ деревомъ, на самомъ видномъ мст гулянья, и глядли оттуда какъ съ Монблана на остальное человчество. Он, повидимому, блаженствовали въ Баден и даже безаппелляціонно. Назжіе журнальные хроникеры и изъденные золотухой сыны Сенъ-Жерменскаго предмстья возглашали хоромъ: il n’y a plue de grandes dames que les dames russes! Торжество было полное. Но, Боже мой, еслибы звали эти бдныя, настоящія и самодльные princesses russes, какимъ анаемамъ предавали въ это же время новые люди ихъ родины, все это отжившее сословіе котораго он такъ упорно изощрялись явить себя достойными представительницами въ нмецкомъ город Баденъ-Баден, передъ лицомъ европейской high life и парижской благодтельной гласности! Но Баденскія princesses russes не подозрваютъ и по ныншній день существованія бывшихъ этихъ новыхъ людей въ любезномъ ихъ отечеств, какъ не подозрваютъ он, впрочемъ, кажется, и того что у нихъ есть какое-то отечество’…
Темнымъ облакомъ проходитъ по Типамъ Прошлаго фигура Кирилина. Это молодой человкъ, невзрачный, худой, блдный, съ длинными нечесанными волосами, недоучившійся студентъ, музыкантъ по призванію и профессіи. Кирилинъ играетъ одну изъ главныхъ ролей въ любовной интриг романа, но рядомъ съ этимъ въ немъ выдвигается уже одинъ изъ бывшихъ ‘новыхъ’ людей, человкъ озлобленнаго отрицанія на почв фразы и готовыхъ формулъ заимствованныхъ изъ поверхностнаго ознакомленія съ иностранною литературой. Прирожденная злость которую приписываетъ авторъ Кирилину, съ одной стороны, и его яркія артистическія дарованія, съ другой стороны, не допускали развитія этой фигуры въ ясный и опредленный отрицательный типъ. Это фигура боле романическая нежели типичная, набросокъ со случайно подвернувшагося оригинала, первая попытка изображенія человка новой культурной формаціи.
Первый романъ Маркевича во многихъ отношеніяхъ характеристиченъ для послдующей его беллетристической дятельности. Въ немъ находятся уже зачатки всхъ особенностей отличающихъ эту дятельность. Дйствіе происходитъ въ дворянской сред, причемъ среда эта изображается съ художественною объективностью. На каждомъ шагу чувствуется виднное и пережитое, замчается рисовка съ натуры съ живыхъ подлинниковъ. Среди множества фигуръ, изображенныхъ повидимому съ одинаковою тщательностію, выдляется совершенно второстепенная, въ сущности, фигура старика Чемисарова: художественное чувство автора какъ бы невольно заставляетъ его останавливаться на обрисовк типовъ которые инстинктивно влекутъ къ себ вниманіе художника. Пріемъ этотъ будетъ повторяться во всхъ послдующихъ произведеніяхъ, и благодаря ему въ романахъ Маркевича сохранится цлая галлерея художественно обрисованныхъ типовъ русскаго дворянства.
Забытый Вопросъ (1872) весь посвященъ описанію помщичьей жизни прежняго времени на юг Россіи. Въ немъ, какъ мы уже знаемъ изъ признаній самого автора, изображены многія черты изъ собственной его юности и, между прочимъ, съ фотографическою врностью воспроизведенъ его гувернеръ, M. Queirty. Главное содержаніе, собственно интригу романа, составляетъ любовь красавицы Любови Петровны къ блестящему гвардейскому офицеру Фельзену. Но интрига эта обставлена такою роскошною рамкою юношескихъ воспоминаній, въ роман такъ много развязывается о дтяхъ-подросткахъ, каждый изъ этихъ подростковъ такъ мастерски описавъ и характеризованъ, а самое дйствіе романа происходитъ на такомъ яркомъ фон добродушной и гостепріимной, простой и привольной помщичьей деревенской жизни что собственно интрига и ея рамки, главныя и второстепенныя фигуры сливаются въ одну широкую картину оставляющую удивительно симпатичное впечатлніе. Дворянская помщичья жизнь прежняго времени захвачена здсь съ необыкновенною полнотой. Въ Забытомъ вопрос читатель встртить дтей и взрослыхъ, молодое, среднее и старое поколніе, учителей, гувернеровъ, гувернантокъ, докторовъ, офицеровъ, музыкантовъ, образованныхъ и необразованныхъ людей, изящныхъ, умныхъ женщинъ и жеманныхъ провинціалокъ, описанія природы, бытовыя сцены, массу отдльныхъ жанровыхъ картинокъ. На этомъ фон проходитъ красною нитью главная интрига романа. Параличный мужъ страстно любитъ и также страстно ревнуетъ свою молодую красавицу жену. Та мало-по-малу увлекается блестящимъ гвардейскимъ офицеромъ. Сынъ, необыкновенно сенситивный мальчикъ, страстно любящій отца, инстинктивно ненавидитъ гвардейца, инстинктивно чуетъ опасность. Измна свершается. Мужъ, бывшій ея свидтелемъ, умираетъ отъ потрясенія, умираетъ черезъ нсколько времени и сынъ, не будучи въ состояніи перенести позора нанесеннаго любимому отцу, стыда которымъ покрыла себя мать. Въ конц романа авторъ такъ формулируетъ его содержаніе:
‘Въ числ безчисленныхъ новыхъ вопросовъ, поднятыхъ новымъ временемъ, право женщины свободно располагать собою, по влеченію сердца, занимаетъ весьма важное мсто и находитъ себ не мало остроумныхъ, горячихъ, если не всегда талантливыхъ защитниковъ. Но увлекаясь великодушнымъ желаніемъ вызволить живую душу изъ-подъ гнета узкой морали и условнаго долга. поборники женской свободы тщательно забываютъ другую душу живую, другое существо взывающее о защит, забываютъ ребенка этой женщины, которой предоставляютъ свободно мнять одну привязанность на другую, безжалостно попирая все что представляется ей при этомъ неразумнымъ препятствіемъ. Не свтлый міръ любви и благоволенія къ людямъ создастъ себ душа ребенка видвшаго слезы отца о покинувшей ихъ матери, и никакія мудрствованія не вырвутъ изъ него жгучаго сознанія ея позора. Изъ міра первыхъ, неизгладимыхъ впечатлній онъ внесетъ въ жизнь дйствительную лишь раннюю опытность страданія, преждевременное отрицаніе и злобу къ этой предстоящей ему жизни. А на отрицаніи и злоб не созидалось еще ничего на земл!..’
Повсть Дв Маски составляетъ переходъ къ описанію современнаго быта. Мы говоримъ переходъ, ибо по особому характеру этой повсти, носящей названіе ‘святочнаго разказа’, содержаніе ея лишь относится къ нашему времени, но не вдается въ его описаніе, такъ какъ разказъ сосредоточенъ главнымъ образомъ на таинственныхъ психическихъ процессахъ ясновиднія: главное лицо умираетъ въ день и часъ заране указанные ему какимъ-то таинственнымъ явленіемъ. Изображеніе современной дйствительности начинается въ повстяхъ Княжна Тата и Марина изъ Алаго Рога.
Княжна Тата мастерской и художественно написанный этюдъ женскаго сердца и женскаго характера на почв большого свта. Умная, красивая, изящная, образованная княжна Тата проводитъ свою жизнь въ уловленіи жениховъ, въ составленіи себ ‘соотвтствующей’ партіи. Ее старушка мать и ея братъ всячески стараются выдать ее замужъ, но планы ихъ разстраиваются одинъ за другимъ, глубокая внутренняя тоска овладваетъ двушкой принужденною покоряться требованіямъ налагаемымъ на нее средой. Разъ, въ жизни она готова была полюбить дйствительно и искренно одного человка, въ свою очередь страстно ее любившаго. Но въ это время ей представилась возможность сдлать блестящую партію, и чтобы достигнуть этой она безжалостно принесла въ жертву свое чувство. Мало того: въ угоду другому, въ угоду выгодному жениху, она намренно и жестоко оскорбила человка несшаго ей на встрчу свое сердце. И вотъ когда вс планы рушились одинъ за другимъ, когда вс ея сверстницы давно уже вышли замужъ, а она все еще продолжаетъ служитъ предметомъ постоянныхъ матримоніальныхъ заботъ для вчно вздыхающей матери, въ это время внезапно является для нея радостная, радужная надежда. Молодой офицеръ, страстно ее любившій и бывшій въ свою очередь единственнымъ человкомъ къ которому влекло ее собственное чувство, этотъ молодой офицеръ сталъ героемъ обратившимъ на себя вниманіе всей Россіи и въ то же время получилъ громадное наслдство, словомъ, сталъ un parti convenable, блестящимъ и завиднымъ женихомъ. Онъ встртился посл войны съ братомъ княжны Тата, признался ему что ни одна женщина не имла въ его жизни такого значенія какъ княжна, что онъ цлый годъ мечтаетъ о ней и желалъ бы увидать ее хотя бы на одну минуту. Братъ, разумется, чрезвычайно радъ, онъ приглашаетъ Бахтеярова, такъ зовутъ молодого героя, захать вмст съ нимъ въ ихъ помстье, лежащее по сосдству съ имніемъ куда детъ Бахтеяровъ. Старушка-мать вн себя отъ радости. Она, ея сынъ и сама княжна Тата уврены что Бахтеяровъ сдлаетъ предложеніе… Увы! Онъ не забылъ нанесеннаго ему разъ оскорбленія и прізжаетъ сказать княжн что онъ женится — на другой.
Такова канва повсти. По этой канв опытною рукой тонкаго и художественнаго наблюдателя сотканъ одинъ изъ самыхъ мастерскихъ и законченныхъ женскихъ типовъ какіе можетъ представить современная русская беллетристика. Княжна Тата точно живая выдляется предъ читателемъ на тепломъ фон бытовыхъ и психологическихъ деталей. Въ фигур этой соединяется удивительная правда типа съ изумительною врностію наблюденія надъ женщиною вообще. Съ такимъ же мастерствомъ очерчена фигура пожилаго гвардейца Скавронцева котораго отъ нечего длать влюбляетъ въ себя княжна Тата въ деревн. Для характеристики великосвтскаго аристократическаго общества недавняго прошлаго, характеристики впервые длаемой авторомъ посл того какъ въ первыхъ двухъ своихъ романахъ онъ исключительно давалъ описаніе давно прошедшаго, мы приведемъ нсколько строкъ изъ описанія аристократическаго петербургскаго общества шестидесятыхъ годовъ:
‘Однажды за интимнымъ обдомъ у Lonie Тепловой кто-то предложилъ хать вечеромъ на тройкахъ. Предложеніе было принято съ восторгомъ. Маленькая и вездсущая графиня Ваханская вскочила съ мста и забарабанила ножомъ по тарелк:
‘— Attention, mes gaillardes! крикнула она на всю столовую.
‘Вс обернулись со смхомъ въ ея сторону. Ее откровенная (во всякомъ другомъ кругу ее зазвали бы циническою) рчь очень цнилась въ мір нашихъ кокодетокъ.
‘— Насъ здсь сколько? начала она: Quatre femmes et trois hommes? Nombre impur!
‘— Impair, счелъ нужнымъ поправить Анатоль Можайскій, одинъ изъ троихъ мущинъ.
‘— Je dis impur, sacre bombe! И она ударила ножомъ уже такъ что тарелка раскололась на куски.— La puret veut que chacune ait son chacun… pour le moins! прибавила она съ жестомъ Schneider, оттягивая пальцемъ вку праваго глаза и прижмуриваясь другимъ.
‘— Approuv! крикнулъ подъ общій хохотъ хозяинъ дома Дини, на половину уже готовый.
‘— Pitou, обратилась чрезъ столъ маленькая графиня къ своему такому же маленькому, съ китайскимъ лицомъ, супругу,— vous allez vous flanquer dans une tape-quelque-chose, et vous nous am&egrave,nerez Бахтеяровъ et Аваловъ.
‘Она сла и ущипнула за локоть сидвшую возл нея Тата.
‘— Ты становишься совершенно невозможною, Lizzy, сказала недовольнымъ голосомъ княжна.
‘— Vous n’tes qu’une bgueule, ma ch&egrave,re! C’est tr&egrave,s chien ce que je viens de dire, dites donc, vous-autres,— отвтила та, обгая кругомъ глазами и самымъ искреннимъ образомъ удивляясъ что кто-нибудь могъ находитъ неприличнымъ ея чистйшій жаргонъ парижскаго демимонда.
‘Кром Тата никто и не нашелъ его неприличнымъ: у Lizzy Ваханской было полтораста тысячъ дохода и лучшій поваръ во всемъ Петербург.’
Ближайшей характеристики этого общества будутъ посвящены романы Переломъ и Бездна. Но предварительно авторъ выводитъ еще въ Марин изъ Алаго Рога очень характерную фигуру князя Солнцева. Князь только-что пріхалъ изъ Петербурга въ деревню. Его разспрашиваютъ о новостяхъ.
‘— Про гимназіи ты слышалъ? заговорилъ онъ, закладывая руку за жилетъ,— очень хорошо въ какой-то газет про это было сказано: систематическая кретинизація несчастныхъ дтей… C’est bien a! Une crtinisation systmatique…
‘— Не твоихъ, во всякомъ случа, смялся Пужбольскій, у тебя ихъ нтъ! Или ты можетъ-быть прячешь?..
‘— О, фыркнулъ Солнцевъ,— еслибъ у меня были свои дти, я бы конечно въ матушк Россіи ихъ не воспитывалъ!
‘— Куда же 6ы ты ихъ двалъ?
‘— Куда? онъ съ сожалніемъ взглянулъ на своего собесдника.— En Angleterre, mon cher! я бы сдлалъ comme Tata Kargopolski: она своихъ двухъ старшихъ, Sanny et Jinny, посылаетъ въ Оксфордъ…
‘— Въ Оксфордъ — чтобъ избавить ихъ отъ ужасовъ латыни?
‘— Oui, mon cher, oui, pour en faire des hommes pratiques! торжественно возгласилъ Солнцевъ,— потому… ты только подумай что ваша жизнь? Реализмъ!.. Вдь ты согласись: жизнь наша реализмъ, tout ce qu’il y a de plus raliste!… И вдругъ нашихъ дтей, дтей нашего вка какимъ-то Виргиліямъ учить будутъ!… Mais c’est donc d’une absurdit ractionnaire au dessous de toute critique!.. Вдь ты подумай, мы, мы, разв насъ этому учили?… И намъ ужь не нужно было!… Et songez donc que le si&egrave,cle a encore march depuis!’
Молодой двушк, которую онъ видитъ въ первый разъ, Солнцевъ рекомендуетъ прочесть романъ Жертва Вечерняя на томъ основаніи что это совершенный Поль-де-Кокъ.
‘— Да въ чемъ содержаніе, сюжетъ романа?
‘— Mon cher, какъ же это теб разказать? Pita en faisait un soir lecture chez Nany Бахтеяровъ,— il lit tr&egrave,s bien, Pita, mais on riait trop. Il y avait l toutes les cocodettes, Titi et Zizi, Cocotte et Boulote, Sandrinette Ivine, Meringuette Tpoeкуровъ, Vava Vronski, Tata Pronski’…

——

Въ романахъ Типы Прошлаго и Забытый Вопросъ Маркевичъ описываетъ дворянскій бытъ прошлаго времени, въ Княжн Тата, Двухъ Маскахъ и Лсник выдвигаетъ на первый планъ психологическіе этюды отдльныхъ характеровъ, въ Марин изъ Алаго Рога, современной были, какъ называетъ авторъ это свое произведеніе, мы въ первый разъ встрчаемся со столкновеніями двухъ общественныхъ, двухъ культурныхъ слоевъ и съ ихъ взаимодйствіемъ. Марина изъ Алаго Рога — одно изъ самыхъ интересныхъ произведеній Маркевича, по оригинальности замысла, по художественности выполненія, по разнообразію характеровъ. Оно заслуживаетъ чтобы подробне остановиться на немъ.
Дйствіе происходитъ въ помстьи графа Завалевскаго. Главными дйствующими лицами являются графъ и пріятель его, князь Пужбольскій, съ одной стороны, молодая двушка, Марина, съ другой стороны. Это представители двухъ различныхъ культурныхъ слоевъ, двухъ эпохъ, двухъ противоположныхъ взглядовъ. Нейтральную почву занимаетъ типическій Самойленко, управляющій графа, отецъ Марины, на сторон Марины стоитъ учитель Левіаановъ, подъ вліяніемъ котораго сложилось міровоззрніе молодой двушки. Второстепенныхъ лицъ мы не будемъ касаться, точно также какъ не будемъ касаться и романическихъ деталей разказа. Для насъ важна впервые являющаяся здсь у Маркевича характеристика новаго времени и новыхъ людей.
Окончивъ курсъ въ Московскомъ Университет, молодой Завалевскій отправился на службу въ Петербургъ. Крымская война еще не начиналась.
‘Изъ раздушенной и душной атмосферы бала или раута Завалевскій бжитъ, алча свжаго воздуха, куда-нибудь къ Пяти Угламъ, въ тсный литературный кружокъ, или на чиновничью сходку, въ третьемъ этаж, на Стремянной… Тамъ опять споръ, споръ безъ конца, но безъ московской искренности, безъ вскости московскаго знанія, за то съ тмъ избыткомъ самонадянности и желчи, что такъ присущи Петербуржцу, изворотливая діалектика и жидкая культура, презрніе къ исторіи, къ преданіямъ быта, и какъ панацея противъ существовавшаго зла, государственные и экономическія теоріи цликомъ нахватанныя изъ французскихъ книжекъ тридцатыхъ годовъ. А будущіе общественные дятели — онъ это чувствуетъ — глубоко презираютъ его, какъ аристократа и идеалиста.’
Завалевскій отправился съ ополченіемъ своей губерніи въ Крымскую войну. Посл ея окончанія онъ ухалъ въ Италію. Въ Рим застала его первая всть объ освобожденіи крестьянъ. Онъ бросилъ все и поспшилъ на родину.
‘Живо припомнился ему тогдашній перездъ изъ Штеттина въ Петербургъ. Погода стояла великолпная, онъ по часамъ глядлъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ нг и сіяніи горячаго весенняго солнца. Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себ что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсвтомъ, быть отъ края до края исполнена его родина. По прізд онъ не имлъ случая замтить ничего подобнаго. Т же разговоры, та же діалектика, только еще боле прежняго желчи, съ одной стороны, безплодныя жалобы и ядовитые нареканія, съ другой — безпощадная насмшка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ какъ бы зле насолить тмъ кто почиталъ себя въ прав жаловаться. Насталъ великій день, затмъ послдовалъ цлый рядъ коренныхъ преобразованій, измнившихъ всю наружную физіономію страны… Но внутри ея, гд то шаровое, воскрешающее вяніе свободы, та подымающая сила жизни которую съ юности призывалъ нашъ идеалистъ всми силами души своей? Гд благодарная дятельность освобожденнаго труда? Гд тотъ подъемъ духа въ народ обртшемъ вновь свои человческія права? Тщетно искалъ вокругъ себя Завалевскій,— внизу прогулъ, шатанье, недоимка, міръ горлановъ и пьяный самосудъ, выше — постыдное тупое уныніе, безнадежность трутня выгнаннаго изъ улья… А мысль, молодая мысль Россіи, то что именовало себя тогда новыми людьми, чмъ привтствовала, чмъ праздновала она это великое дло освобожденія родины?
‘Съ ужасомъ и отвращеніемъ раскрывалъ каждый разъ Завалевскій нумера толстыхъ журналовъ, ежемсячно получавшихся изъ Петербурга, часто, не довряя глазамъ своимъ, знакомился онъ съ ихъ содержаніемъ. Тамъ раздавался какой-то дикій вой, вой Эіоповъ, по древнему сказанью, лаявшихъ на солнце… Полудикіе семинаристы, заявлявшіе себя представителями молодаго поколнія, сталкивала съ вковыхъ пьедесталовъ высочайшихъ представителей человческой культуры и обзывали ихъ пошляками, наглые гаеры въ бшеной свистопляске топтали козлиными ногами все великое духовное прошлое человка, и съ пною у рта, съ поднятыми кулаками требовали, да возвратится онъ въ образъ звриный. Освистанное искусство объявлено было аристократическимъ тунеядствомъ, поэзія пакостнымъ времяпрепровожденіемъ, исторія оказывалась не стоящими вниманія собраніемъ всякой негодной дряни… Дерзость этого скоморошества уступала только его неслыханному комизму. Лтосчисленіе русской мысли повелвалось вести съ какой-то политической статьи одного изъ новыхъ людей, а дворянскую литературу, то-есть все то что по-русски написано было не семинаристами, почитать не существующею. Россіи, оплеванной наперерывъ всми этими бшеными устами, приговоренной ими къ раздробленію на мельчайшіе атомы, Россіи объявлялось что у нея и исторіи никакой нтъ, что во все продолженіе ея тысячелтняго существованія она произвела единственнаго порядочнаго человка и что этотъ порядочный человкъ — Стенька Разинъ!’
Наступилъ 1863 годъ съ его могучимъ взрывомъ патріотическаго чувства охватившаго всю Россію изъ конца въ конецъ. Завалевскій горячо отдался этому спасительному движенію и обрекъ себя всего на дло сліянія русскихъ окраинъ съ общимъ отечествомъ. Онъ началъ составлять большое общество съ цлью пріобртать покупкой имнія въ Западномъ кра, намревался самъ поселиться тамъ, поступить тамъ на службу. Намренія его быль отклонены. Онъ снова ухалъ за границу, провелъ два года въ Америк и почувствовалъ что задыхается въ этомъ мір машинъ, царственнаго мщанства, колоссальнаго разчета и циническаго корыстолюбія, въ мір эксплуататоровъ и всякаго рода humbug. Въ Парижъ онъ пріхалъ въ разгаръ ужасовъ коммуны… Въ Россіи, куда онъ вернулся посл пятилтняго отсутствія ‘только-что была отыграна комедія Нечаевскаго процесса патріотическая струна давно смолкла, и надъ нею ретроспективно потшались теперь фельетонныя балалайки’. Прежнею тоской защемило у него въ груди. Онъ давно имлъ намреніе устроить образовательное заведеніе для приготовленія народныхъ учителей. Теперь эта мысль настойчиве прежняго приходила ему въ голову. Онъ былъ послднимъ въ своемъ род и холостъ, двушка, которую онъ когда-то любилъ, вышла замужъ за другаго. Ему было подъ сорокъ лтъ, онъ считалъ свою личную жизнь поконченною, хотлъ жить для другихъ…
Въ помсть готовились къ его прізду. Въ библіотечной зал графскаго дома, Марина, дочь главноуправляющаго, разбирала только-что присланныя книги и разговаривала съ отцомъ. Ни онъ, ни она никогда не видали графа. Былъ теплый лтній вечеръ. Двери въ садъ быль раскрыты. какой-то незнакомый человкъ появился въ нихъ изъ сада.
‘— Кого вамъ угодно? гнвно крикнулъ Самойленко.
‘— Я ищу здшняго управляющаго, отвчалъ густой, во въ то же время мягкій, словно звукъ віолончелевой струны, голосъ, и на дорог зады показался человкъ довольно высокаго роста, въ изношенномъ сромъ пальто, съ блднымъ, усталымъ лицомъ и густыми, почти совершенно сдыми волосами, падавшими со всхъ сторонъ большими взъерошенными кольцами.
‘— Кого вамъ? повторилъ свысока управляющій.
‘— Осипа Кузьмича Самойленко, отвчалъ новоприбывшій, поднимая на него большіе и усталые, какъ и вся его наружность, глаза.
‘— І-о-сифа Козь-мича, поправилъ его господинъ Самойленко:— онъ предъ вами.
‘— Ахъ, это вы… я очень радъ, проговорилъ тотъ, очевидно нсколько озадаченный такимъ пріемомъ.— Я… я графъ Завалевскій…’
Марин хочется съ перваго же раза доказать графу что она двушка развитая и мыслящая. Заставъ ее за разборкой книгъ, Завалевскій заводитъ рчь про чтеніе и спрашиваетъ читала ли она поэтовъ.
‘— Дда… нкоторыхъ, отвчала она не сейчасъ, такъ какъ нкоторое время прошло въ колебаніи: слдуетъ ли признаться въ этомъ или нтъ?
‘— И любите? неумолимо допрашивалъ Завалевскій.
‘— Такъ себ, средственно, пояснила она.
‘— Кого же, напримръ?
‘— Ну, Некрасова, разумется…
‘— Разумется, повторилъ онъ съ какою-то невеселою усмшкой.— А Пушкина?
‘На устахъ ея сложилась легкая гримаска.
‘— Да, онъ мн нравится, сказала она,только вдь онъ не развитъ…
‘— Что-съ? какъ вы это сказали? чуть не съ ужасомъ вскрикнулъ графъ,— это Пушкинъ не развитъ?
‘— Ну, конечно! съ торжествующею улыбкой подтвердила она.
‘На этотъ разъ графъ подумалъ что она его въ глаза дурачитъ. Но онъ ошибался. Бдная Марина дйствительно была убждена что Пушкинъ не развитъ. Ей это преподалъ одинъ учитель изъ семинаристовъ, сосланный въ Глинскъ за участіе въ какой-то политической агитаціи…’
На слдующее утро, за чаемъ, Марина высказывается полне. Авторъ съ необыкновенною наблюдательностію передаетъ психическое состояніе молодой двушки которой хочется въ одно и то же время отличиться предъ ‘аристократами’ и не спасовать предъ ними, доказать имъ независимость, современность и научность своихъ ‘убжденій’, которыя, какъ она думаетъ, далеко ушли впередъ противъ отсталыхъ убжденій этихъ людей. Она въ одно и то же время конфузится и напускаетъ на себя искусственную смлость. Съ одной стороны, у Марины здоровое, свжее, ясное молодое чувство, воспріимчивое къ добру, къ свту, къ правд и къ прекрасному, чуткая женская душа, сенситивно отличающая ложь отъ правды тамъ гд эти элементы оба выступаютъ налицо, приходятъ въ непосредственное столкновеніе и соприкасаніе. Съ другой стороны, она вся во власти трескучей, готовой, тенденціозной фразы, которую ей выдавали за научное положеніе, на которой совершалось ея образованіе, которую она считаетъ за ‘новое’ слово. Никто еще не возражалъ предъ нею противъ этого новаго слова, никто не разбивалъ навязанныхъ ей фразъ. И вотъ она внезапно оказывается въ обществ двухъ высоко просвщенныхъ людей, Завалевскаго и его пріятеля князя Пужбольскаго, и женскимъ инстинктомъ своимъ чувствуетъ какою ‘исковерканною’ кажется она имъ когда съ ‘жалостію’ говоритъ о классицизм и длаетъ презрительную гримасу при упоминаніи о немъ, или же находитъ что Россія ‘слишкомъ велика’, что ее нужно бы всю раздлить на маленькія общины съ народнымъ правленіемъ…
‘— Ничего святаго… Да! глухо, какъ бы испуганно повторилъ Завалевскій.— И ненависть къ родной земл… И на этомъ возрасло цлое поколніе!..
‘Онъ не докончилъ, усталымъ движеніемъ опустилъ голову на грудь и зашагалъ опять по балкону.
‘Марина глядла за нимъ во вс глаза.
‘Онъ вдругъ остановился предъ ней, и закачалъ головою.
‘— Бдные вы! промолвилъ онъ чуть слышно.
‘Ей сдлалось вдругъ невыразимо жутко’…
Не будемъ слдить за послдовательвымъ ходомъ превращенія совершающагося съ Мариной. Ограничимся выводомъ къ которому она пришла. Выводъ этотъ заключается въ бесд ея съ бывшимъ своимъ учителемъ Левіаановымъ.
‘— Я знаю, я сама испытала… все, чему вы васъ учили тамъ, въ пансіон… и они, эти,— Марина кивнула на столъ съ журналами,— это гниль… и смерть, да гниль и смерть!.. Я неумлая, ничего не знаю, ни за что приняться не умю, такъ хорошо воспитали меня! Но я чувствую, всмъ существомъ моимъ чувствую, не этому слдуетъ учить народъ… что вы не учители его, а презиратели!.. Они, эти эстетики, надъ которыми вы сметесь, такіе люди, какъ графъ, они тысячу разъ ближе къ бдному народу… Онъ ихъ всегда въ тысячу разъ будетъ боле уважать нежели васъ, злюковъ, ненавистниковъ!’
Вотъ что отвчаетъ въ свою очередь Завалевскій тому же Левіаанову на вопросъ его: въ чемъ же состоитъ реальность убжденій касты къ которой принадлежитъ Завалевскій.
‘— Если вамъ угодно подъ кастой разумть здравомыслящихъ у васъ людей извстнаго общества, то я, кажется, не ошибусь отвтивъ вамъ что въ понятіяхъ этихъ людей Русскій народъ — не западный пролетарій и не польское быдло. Ни опасаться его, ни презирать наши высшія сословія основанія не имютъ, исторической розни между нимъ и ими никогда не было, главенство надъ нимъ возлежитъ на нихъ не какъ право, а какъ обязанность,— какъ долгъ старшаго брата учить младшаго… А потому не права розогъ, а образованія, — здороваго, органически-правильнаго образованія этимъ высшимъ вашимъ сословіямъ желаютъ прежде всего благомыслящіе у васъ люди… Безъ этого же такъ-называемое образованіе народныхъ массъ есть колоссальный пуфъ или ядовитое оружіе данное въ руки всякимъ политическимъ безумцамъ и интриганамъ…’
За Мариной изъ Алаго Рога непосредственно слдуетъ громадная трилогія, три романа составляющіе одно неразрывное цлое: Четверть вка назадъ, Переломъ, Бездна. Это chef d’oeuvre нашего автора. Здсь сила его таланта достигаетъ своего полнаго развитія. Этой трилогіи, изображающей въ лицахъ фазы пережитыхъ русскимъ обществомъ въ четверть вка переворотовъ, долженъ былъ посвященъ особый этюдъ.

(Окончаніе слдуетъ.)

Статья II.

Переходимъ къ послднему, капитальному произведенію Маркевича, занимавшему цлыхъ семь лтъ его художественной дятельности и достойно ее завершившему, къ трилогіи: Четверть вка назадъ, Переломъ, Бездна. Авторъ не даромъ назвалъ ее ‘правдивою исторіей’. Это въ полномъ смысл исторія, и не только правдивая, а какъ бы живая, въ яркихъ художественныхъ образахъ, и шагъ за шагомъ развертывающая на глазахъ читателя знаменательное тридцатилтіе 1851—1881 годовъ. Другими словами: это исторія ликвидаціи всего такъ-называемаго ‘дореформеннаго строя’ Россіи, со всми послдствіями искусственнаго разгрома, вплоть до недавняго хаотическаго состоянія предъ катастрофой 1 марта 1881 года.
Достоевскій, Тургеневъ, Писемскій, Гончаровъ, Крестовскій и другіе, вс боле или мене ярко освщали т или другія стороны вашей новйшей смуты, но никто въ такой полнот и послдовательности не раскрывалъ ея развитія какъ Маркевичъ. Четверть вка назадъ, художественно отражаетъ въ себ ‘дореформенной строй’ и подготовку его крушенія. Переломъ даетъ картину погрома, а Бездна представляетъ уже одн развалины, въ которыхъ гудитъ ликующій вой: vae victis.
Начнемъ съ начала, съ Четверти вка назадъ. Дйствіе происходитъ въ 1850 году.
Авторъ на первыхъ же страницахъ своей правдивой исторія вводитъ читателя въ общество того времена мастерски соединяя всхъ его представителей какъ бы въ одномъ фокус, въ сосднемъ съ Москвой имніи княгини Аглаи Шастуновой, куда собрался чуть не весь московскій ‘свтъ’ и кое-кто изъ петербургскаго на домашній спектакль. Вотъ они вс предъ нами налицо. Люда во власти въ то время съ котораго начинается разказъ представляли три бросавшіяся въ глаза разновидности: во-первыхъ, представители просвщенія своей эпоха, авторитетъ которыхъ былъ поколебленъ 14 декабря 1825 года, но не окончательно палъ до 1848 года, во-вторыхъ, здравомыслы, люди безъ образованія, но трезвые умомъ, знавшіе Россію и разумвшіе потребности народа, в-третьихъ, наконецъ, неизбжные карьеристы.
Вотъ предъ нами князь Ларіонъ Васильевичъ Шастуновъ, ‘настоящій баринъ и рдко образованный человкъ’, бывшій студентъ Лейпцигскаго университета, прямо съ учебной скамьи поступившій дипломатическимъ чиновникомъ въ доходную канцелярію князя Кутузова, состоявшій вмст съ покойнымъ братомъ при граф Каподистріи, въ дипломатической канцеляріи самого императора Александра, занимавшій значительные посты за границей и въ Россіи и долго бывшій въ большой сил… Лишь за два года до начала разказа, то-есть въ 1848 году онъ попалъ въ немилость. Этотъ злополучный годъ февральской революціи всколыхнувшей почти всю Европу и послдовавшая за тмъ петербургская отрыжка въ томъ что шепоткомъ называлось тогда ‘заговоромъ Петрашевскаго’, какъ извстно, повели за собой рядъ тхъ чрезвычайныхъ мръ которыя, между прочимъ, поколебали и разстроили только-что установившуюся русскую школу. Князь Ларіонъ, одинъ изъ немногихъ, понялъ тогда всю тяжесть этого удара. ‘У насъ одна задача просвщеніе, говоритъ онъ себ, одинъ опасный врагъ — невжество, и мы его же призываемъ въ помощь себ на борьбу съ тмъ что, въ ребяческомъ перепуг мнимъ мы, грозитъ намъ’ изъ Европы. Нтъ, сказалъ онъ въ одной изъ петербургскихъ гостиныхъ, я ‘врный слуга, а не рабъ нмой, въ саду хозяина я не стану косить тамъ гд очевидно слдуетъ насаждать’. Эти-то слова и были главною причиной неудовольствія на него. Ему было тяжело, міръ власти въ которомъ въ юныхъ лтъ было предназначено ему мсто, къ которомъ онъ такъ долго былъ своимъ — онъ былъ ему дорогъ, но Шастуновы всегда были неподатливы: недаромъ ‘Биронъ отскъ имъ цлымъ троимъ головы’, какъ любилъ вспоминать князь Ларіонъ. Онъ вышелъ въ отставку и ухалъ въ Италію, гд находилась въ то время его племянница, дочь покойнаго брата, со своею матерью. теперь онъ уже съ годъ живетъ вмст съ ними въ своемъ великолпномъ родовомъ имніи, сел Сицкомъ. Усадьба его — настоящая княжеская: большой, блый, Александровскаго времени домъ въ три этажа, съ тяжелыми колоннами подъ широкимъ балкономъ и висячими галлереями соединяющими его съ флигелями, глядится съ крутой возвышенности въ довольно широкую свтлую рчку, къ которой по склону отъ, него съ обихъ сторонъ темными кулями спускаются густыя аллеи стариннаго сада. Въ дом князь Ларіонъ занимаетъ бывшіе покои своего отца, цлый рядъ комнатъ омеблированныхъ въ начал ныншняго вка во вкус того времени и оставшихся нетронутыми. Все это ветъ чмъ-то важнымъ, поблеклымъ, но внушительнымъ. Кабинетомъ служитъ огромная библіотека въ два свта. Тутъ между старинными рзвыми баютами и шкапами чернаго дуба, полными рдкихъ, дорогихъ изданій, виситъ большой портретъ стараго князя (отца) на боевомъ кон, въ генералъ-аншефскомъ мундир, со шпагой въ рук и Андреевскою лентой по блому камзолу. Рядомъ съ нимъ глядятъ изъ почернлыхъ рамъ товарищи его по Ларг и Италіянской кампаніи: Румянцевъ, Суворовъ, Кутузовъ, Багратіонъ… Мраморный Потемкинъ красивый и надменный стоитъ на высокомъ цокол изъ чернаго дерева, а на противоположной стн ‘Великая жена’ въ фижмахъ, на высокихъ каблукахъ, писанная Ламли, улыбается съ полотна своею чарующею улыбкой… Вотъ въ какой обстановк проходила жизнь князя Ларіона, этого высокаго и сухого старика, которому по бодрому его виду, едва замткой просди и живости темныхъ глазъ свтившихъ изъ-подъ сдоватыхъ, какъ и его волосы, бровей, можно было дать на первый разъ не боле пятидесяти лтъ. Вдругъ онъ получаетъ письмо изъ Москвы отъ своего друга, того самаго котораго въ предлахъ Блокаменной и на всемъ пространств кругомъ называла его ‘графомъ’ и который правилъ всею этою областью съ произволомъ трехбунчужнаго паши и съ мудрою простотой Санчо-Пансы на остров Баратаріи. Графъ писалъ своему другу о предложеніяхъ готовившихся ему изъ Петербурга, причемъ требовалось заране узнать, согласенъ ли будетъ вообще князь снова вступить въ службу, ‘потому, говорилось въ письм, если вообще переменить своего покоя не хочешь то нчево теб и предлагать. А потому отпиши сейчасъ, штобъ и я могъ нмдля про тебя што просютъ отвчать.’ Вотъ оно, наконецъ то что по нкоторымъ обстоятельствамъ (о которыхъ ниже) именно теперь было необходимо князю Ларіону, составляло для него вопросъ жизни и смерти. Да, но какъ понимать этотъ призывъ его обратно? Перемнилось ли тамъ теченіе, или думаютъ тамъ что онъ, получивъ урокъ подчинится теперь безусловно тому что порицалъ онъ тогда, то-есть два года тому назадъ? Въ этомъ случа нтъ, онъ не пойдетъ, разсуждалъ съ собой князь Ларіонъ: ‘какимъ былъ, такимъ онъ и умретъ — Шастуновы не податливы’.
Авторъ письма интересная фигура: шестидесятилтній генералъ, нсколько тучноватый, безусый по форм Александровскаго времени, которой онъ не хотлъ измнить и въ новое царствованіе, и лысый какъ арбузъ. Эта совершенно голая голова съ тремя подвитыми вверхъ волосиками на самомъ затылк, отвислыми какъ рыбьи жабры щеками, небольшими глазками и выступавшею добродушно впередъ нижнею губой давала ему видъ стараго Китайца, но въ общемъ выраженіи его облика было что-то свое, самостоятельное и достойное, чмъ Александровскіе люди замтно отличались отъ удачливыхъ служакъ той эпохи къ которой относится разказъ. Графъ былъ то что называется сынъ своихъ длъ. Бдный армейскій офицеръ, воспитанный, какъ самъ онъ любилъ говорить, ‘на мдную полушку’, онъ выдвинулся весьма рано впередъ, и еще въ пору Отечественной Войны считался дльцомъ. Сорока съ небольшимъ лтъ отъ роду онъ былъ уже большой человкъ въ служебной іерархіи, желать на дочери богатой и знатной семьи, получилъ графскій титулъ. Но въ годы Аракчеевской силы онъ одинъ изъ весьма немногихъ имлъ мужество не кланяться временщику, а чрезъ нсколько лтъ затмъ съ министерскаго поста вышелъ въ чистую отставку, вслдствіе того что одно изъ его представленій не получило чаемаго утвержденія. О своемъ происхожденіи и первоначальной бдности онъ говорилъ даже съ гордостью, принадлежа къ тому мелкопомстному дворянству, изъ котораго выходили Потемкины, Суворовы, Кутузовы и легіонъ другихъ дятелей.
Таковъ былъ человкъ, который, пробывъ въ отставк цлыхъ восемнадцать лтъ, призванъ былъ снова затмъ на высокую должность въ первопрестольной столиц. Какъ же онъ управлялся? А очень просто. Вотъ, напримръ, въ томъ же сел Сицкомъ, куда графъ пріхалъ на представленіе Гамлета (замтимъ мимоходомъ что самаго названія этой піесы онъ даже не слыхивалъ), утромъ въ самый день спектакля, въ отведенномъ графу кабинет, происходитъ слдующій докладъ по длу о безденежныхъ документахъ. Докладываетъ одинъ изъ чиновниковъ особыхъ порученій, Чиженскій, который вечеромъ долженъ играть роль Лаэрта.
— Просительница, началъ Чиженскій, — Ирина Михайлова, жена серебряныхъ длъ подмастерья, Степана ирсова, бабенка, какъ изводите увидть, лтъ двадцати, и собою весьма не дурна, усмхнулся молодой чиновникъ.
— Замтилъ! подмигнулъ на него Шажкову (другому чиновнику) графъ находившійся въ отличнйшемъ расположеніи духа.
Шажковъ счелъ нужнымъ цломудренно опустить глаза. Чиженскій продолжалъ:
— Отецъ ея покойный торговалъ въ Москв, въ рядахъ, и оставилъ кой-какія деньги. Посл его смерти, вдова его перехала на житье на родину свою, въ здшній городъ, гд у нея домъ свой. Тутъ Ирина въ прошломъ году познакомилась съ теперешнимъ супругомъ своимъ и, нсколько противъ воли матери, вышла за него замужъ, получивъ въ приданое тысячу рублей. Мужъ же ея до этого своего брака служилъ въ подмастерьяхъ, у единственнаго здсь въ город серебреника, Осипа Власьева, по прозвищу Зарза, съ женой котораго онъ въ продолженіе нсколькихъ лтъ находился… въ нжныхъ отношеніяхъ.
— Старая она? повелъ нижнею губой графъ.
— Не молода-съ!
— Дуракъ! засмялся онъ: — А векселя кому даны?
— Этой, вотъ самой, Анн Прохоровой Власьевой, и дйствительно, по всей вроятности, должно-быть безденежные, такъ какъ по свдніямъ которыя я затребовалъ отъ городничаго, ирсовъ въ деньгахъ не нуждался, иметъ тутъ же въ город отца, человка доведено зажиточнаго, и санъ скромный, трезвый и, по всему видно, очень глуповатый малый, котораго эта madame Зарзъ что называется объхала со всхъ сторонъ. А Власьевы сами, по недостатку работы въ уздномъ город, едва концы съ концами сводятъ.
— Понимаю! Мошенники! не далъ кончить графъ, — обирали его! женился, а они ко взысканію! А полиція съ него требуетъ!…
— Точно такъ.
— Старикъ городничій здшній, изволите знать, человкъ хорошій. Бабенка къ нему…
— А онъ же по этой части слабъ, язвительно ввернулъ на это Шажковъ.
— Въ Малоархангельскомъ полку служилъ, подъ Денневицемъ въ Тринадцатомъ году ногу оторвало. Почтенный воинъ, строго проплъ ему наставленіе графъ (онъ говорилъ нараспвъ, какъ бы читая акаистъ).
— Онъ ей и говоритъ, началъ опять Чижевскій: — и самъ я вижу каково дло, только ничего въ этомъ не могу: формальное обязательство, я по закону обязанъ взыскать.
— Законъ! старикъ презрительно засмялся: законъ у насъ для мерзавцевъ писанъ!… Ты ихъ вызвалъ?
— Вс четверо здсь.
— Позови всхъ сюда!… Разберу!…
….Въ комнату вслдъ за молодымъ чиновникомъ вошли четыре вызванные имъ лица, ‘къ личному разбирательству его сіятельствомъ’, какъ значилось на язык тогдашнихъ порядковъ.
(Пропускаемъ типическое описаніе этихъ лицъ).
Графъ зорко оглядлъ всю компанію:
— Зачмъ безденежные векселя давалъ? началъ онъ съ оника, останавливаясь грознымъ взглядомъ на пучеглазомъ брюнет (муж Ирины).
Злополучный подмастерье пришелъ въ неописанное смущеніе: онъ засменилъ на мст неуклюжими ступнями, завертлъ носомъ, зачесалъ въ затылк…
— Отвчай! возгласилъ графъ, не дождавшась отъ него отвта.
— Отвчай, что молчишь! толкнувъ его сзади въ бокъ и оборачиваясь на него сверкавшими какъ звзды глазами понуждала его молодая жена.
Онъ еще разъ помялся, поежился, заерзалъ рукою въ курчавыхъ волосахъ:
— Больше по любве, ваше сіятельство! провозгласилъ онъ наконецъ, растерянно улыбаясь…
Власьевъ презрительно дернулъ небритымъ подбородкомъ. Супруга его безмятежно перекрестила свой неожиданно звнувшій ротъ.
Ладони поднялись (у графа была привычка разставлять руки ладонями вверхъ, когда онъ чему-нибудь удивлялся или въ чемъ-либо оправдывался):
— По какой любве? Говори.
— Потому Осипъ Власьичъ, началъ, переминаясь съ ноги на ногу и продолжая идіотически улыбаться, злосчастный Ловеласъ, — потому они судились мн… что за ихъ безчестіе они завсегда могутъ меня въ острогъ засадить…
— Дуракъ! проплъ графъ.
— Встимо дуракъ! — И слезы брызнули разомъ изъ глазъ молодой женщины, — онъ у меня что ребенокъ малый простъ, ваше сіятельство!
— Дуракъ! промолвила за нею, еще разъ звнувъ и еще разъ перекрестивъ ротъ, ‘madame Зарзъ’.
— Дуракъ какъ есть! октавой ниже подтвердилъ и ея достойный сожитель.
— А ты какъ смлъ брать безденежные векселя? накинулся тутъ же на этого графъ.
— Я не бралъ-съ! уходя весь въ высокія воротникъ своего засаленнаго фрака захриплъ Власьевъ, — я даже ничего объ эвтомъ, ваше высоко-сіятельство, не знаю, опричь только что собственно я какъ свидтель, потому это дйствительно что онъ, какъ желательно ему было вступить въ первый законный, и что отецъ его въ деньгахъ ему отказывалъ, такъ онъ приходилъ къ моей, значитъ, жен просить, даже въ ноги ей кланялся, потому не съ чмъ ему было свадьбы сыграть, а какъ онъ служимши у меня, значитъ, въ подмастерьяхъ…
— И кто же вамъ въ эвтомъ можетъ поврить, — зазвенвъ какъ колокольчикъ, полнымъ неудержимаго негодованія голосомъ, прервала его Ирина, — когда не только чтобъ онъ просилъ на свадьбу у вашей жены, а сами вы постоянно, по нужд своей, жалованье его заслуженное задерживали, и по сейчасъ двадцать шесть съ полтиной за вами осталось! Бога вы не боитесь, Осипъ Власьичъ!..
— Чиженскій, заплъ графъ, написать городничему чтобъ его на мсяцъ за ршетку посадить! Мошенникъ! Гд векселя?
— При дл, ваше сіятельство!
— Ты, добродтельная супруга! — графъ ткнулъ пальцемъ по направленію ‘madame Зарзъ’, слушай! Ты грамотная?
— Грамотная! протянула она, сдерживая третій звокъ.
— По векселямъ получи по копйк за рубль! Ступай, распишись въ уплат сполна!
— Батюшка, ваше сіятельство, спаситель вы вашъ! такъ и бухнулась ему въ ноги красавица Ирина, судорожно всхлипывая и покрывая поцлуями его пухлыя руки.
— Ну, ну, хорошо… не нужно! усмхался старецъ, наклоняясь подымать ее, — ты я вижу умная! Смотри, болвана отъ себя не отпускай! чтобы не дурилъ безъ тебя!…
— И вы такъ, ваше сіятельство, — молвилъ ему, когда они остались одни, блестящій петербургскій длецъ (флигель-адъютантъ графъ Анисьевъ), внимательно и съ какимъ-то двусмысленнымъ подергиваніемъ губъ слдившій за всею этою сценой, — вы такъ даете себ трудъ сами разбирать всякую вздорную просьбу!
Ладони откинулись:
— Для нея не вздорная! Все ея состояніе!..
— Конечно… но я полагаю что судъ… наконецъ полиція…
— Ничего не сдлаютъ! заплъ графъ. — Тамъ законъ! А по закону, она плати!.. Бдному народу главное чтобы не волокли по всмъ мытарствамъ!.. Онъ идетъ ко мн! Потому знаетъ, я сейчасъ ршу!
Флигелъ-адъютаатъ все также двусмысленно и осторожно усмхнулся.
— Нужно только чтобы тутъ было и тутъ, указывая себ на грудь и на голову, закончилъ московскій правитель, больше ничего не надобно!..
Таковы отношенія правителя къ ‘бдному народу’. Какъ же относится къ образованному обществу этотъ Санчо-Панса, не говорящій и даже ни слова не разумющій ни на какомъ иностранномъ язык и призванный ‘подтянуть’ тогдашнюю ‘интеллигенцію’?
У меня, говоритъ онъ своему другу, въ государственномъ совт (на его язык это означало Англійскій клубъ) каждый вечеръ дла ршаютъ, приговоры… Пусть! — Онъ выставилъ впередъ нижнюю губу и добродушно засмялся. Опять славянофилы эти…. Знаю, на Собачьей площадк собираются, умные люди, государства длятъ…. мн пишутъ изъ Петербурга: ‘наблюдай чтобы не смли!’ Я отвчалъ: ‘вздоръ, я отвчаю, пусть болтаютъ!’ Преслдовать будешь хуже! Стали они…. по-мужицки одваться, кафтаны, шапки на себя повадли…. Ну, я призвалъ, говорю имъ: пожалуста чтобъ этой глупости больше не было!.. Тмъ и кончилось.
— А теб я хотлъ сказать насчетъ тебя, продолжалъ графъ, все въ твоихъ рукахъ. И сила твоя будетъ! Потому онъ будетъ твой (разумется сильный человкъ, отъ котораго шли предложенія князю Ларіону и съ которымъ самъ графъ находился въ давнишныхъ короткихъ отношеніяхъ) породниться съ тобою хочетъ.
— Породниться! чуть не вскрикнулъ князь Ларіонъ.
— Да чрезъ твою княжну (племянницу князя).
— Чрезъ Hl&egrave,ne?
— Племянникъ у него есть, Анисьевъ графъ…. тридцати нтъ, давно полковникъ, пороху не нюхалъ, очень цнять!… Исполнитель!… нижняя губа графа выставилась впередъ: при Александр Павлович не такихъ выбирала, объяснилъ онъ мысль свою.
— А! Такъ вотъ они отчего — предложенія! Не служба моя нужна…. а роденьку, къ богатой…. невст…. пристроить, едва могъ говорить отъ пронимавшаго его бшенства князь, торгъ мн предлагаютъ. Такъ напишите же имъ… что… что я на собой… ни племянницей моею, княжною Шастуновою, не торгую!… мн…. отъ нихъ…. ничего не нужно!…. Господина этого Анисьева я не знаю и согласія моего напередъ не даю!… А тамъ, чуть не воплемъ вылилось у него изъ груди — я не отецъ, — могутъ отдать ее и безъ моего согласія….
Старый графъ невозмутимо внималъ, глядя ему прямо въ лицо и недвижнымъ истуканомъ сидя во глубин своего кресла, только пухлые его пальцы слегка приподымались и опускались на оконечностяхъ ручекъ….
— Какъ былъ въ двадцать лтъ, горячка все та же! заплъ онъ наконецъ снова своимъ однозвучнымъ голосомъ. — Сердиться зачмъ? Не хочешь? сказалъ. Довольно! я напишу ему. А что ты какъ былъ, такъ и есть: это хорошо! Такихъ теперь мало! почему-то шепнулъ и подмигнулъ онъ князю Ларіону, — мы настоящіе были врные слуги! Не то что ныншніе исполнители! презрительно повелъ онъ губами, и, покачиваясь съ боку на бокъ, бодрыми шагами вышелъ изъ библіотеки.
Блестящимъ представителемъ этихъ исполнителей длается флигель-адъютантъ графъ Анисьевъ…
Онъ былъ мастеръ владть собою. Это, а также его тактъ, его смтливость выдвинули его по служб еще боле чмъ покровительство сильнаго дяди. Анисьевъ родился честолюбцемъ. Внукъ выслужившагося гатчинскаго офицера, въ одинъ счастливый для него день необычайной милости пожалованнаго заразъ генералъ-адъютантомъ, графомъ и помстьемъ въ дв тысячи душъ въ Могилевской губерніи, а затмъ забытаго въ какомъ-то Совт во все продолженіе слдующаго царствованія, Анисьевъ лишился отца своего еще въ малолтств. Отецъ этотъ, отставной гусаръ, ‘ёра и забіяка’ временъ Бурцевыхъ, умеръ, не успвъ домотать до конца своихъ могилевскихъ крестьянъ. Вдова его, при помощи своего брата, уже тогда состоявшаго въ большой милости, успла уплатить большую часть мужниныхъ долговъ. Сына на тринадцатомъ году отдала она въ Пажескій корпусъ, отлично выучивъ его предъ тмъ французскому и нмецкому языкамъ и ‘хорошимъ манерамъ’, что и положило прочное основаніе для всхъ ожидавшихъ его въ послдствіи успховъ въ петербургскомъ свт. Въ корпус товарищи, между которыми онъ никогда не былъ популяренъ, но изъ которыхъ всегда длалъ что хотлъ, предсказывали ему блестящую карьеру, а начальство постоянно отличало его какъ ‘будущаго образцоваго гвардейскаго офицера’. И онъ вышелъ имъ дйствительно, вышедъ именно въ томъ смысл въ какомъ разумли это военныя требованія того времени. На двадцать седьмомъ году отъ роду онъ взятъ былъ изъ полка въ Свиту и сразу попалъ въ ‘дльные’. Скоро стали давать ему особенно важныя, то-есть щекотливые по существу своему порученія. Молодой длецъ каждый разъ выходилъ съ торжествомъ изъ затрудненій представлявшихся ему въ этихъ случаяхъ. Никогда донесенія его не оказывались противными тому чего ожидалось отъ нихъ, никогда сужденіе о разслдованномъ имъ дл не подвигалось выше пониманія тхъ кмъ оно было ему поручаемо, никогда то что предоставлялось ему лично ‘уладить’ и ‘утушить’ не оставалось горючимъ и разлаженнымъ. У него было что-то въ род верхняго чутья, которымъ угадывалъ онъ безо всякихъ постороннихъ указаній по какому-нибудь лишь оброненному слову, нечаянно подсмотрнному взгляду, часто даже просто по какому-то наитію то именно что требовалось въ данномъ случа и чего можно было ожидать въ другомъ, что должно было взять верхъ надъ чмъ въ данное время, кто могъ ‘выскочить’ или ‘провалиться’ въ боле или мене близкомъ будущемъ, и необыкновенно врно сообразовался съ этимъ для своихъ личныхъ честолюбивыхъ разчетовъ. Этому чутью соотвтствовала въ лиц его особая, частью природная, частью выработанная имъ усмшка, въ которой наблюдатель могъ бы разгадать смыслъ всего его характера. Улыбка эта имла цлью прежде всего дать понять тому съ кмъ онъ говорилъ что онъ иметъ совершенно ясное и полное понятіе о предмет о которомъ заводилась рчь, хотя бы то было объ ассирійскихъ древностяхъ или о дендрологіи, затмъ что объ этомъ самомъ предмет онъ иметъ свое личное оригинальное мнніе, которое онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать, и, наконецъ, что онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать это мнніе вслдствіе высшихъ и одному ему вдомыхъ соображеній. Анисьевъ достигалъ своей цли: изъ дловыхъ сношеній съ нимъ нужные ему люди выносили то впечатлніе что онъ весьма солидный, способный и ловкій молодой человкъ, которому несомннно суждено далеко пойти’. Въ петербургскомъ офиціальномъ и свтскомъ мір никто и не сомнвался въ этомъ, и графиня Анисьева (мать) была лишь эхомъ этого міра, когда въ интимныхъ бесдахъ съ княгиней Шастуновой говорила о сын какъ о ‘будущемъ министр’.
Успхи его не ограничивались службой, онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ, изъ самыхъ отличаемыхъ кавалеровъ придворныхъ и великосвтскихъ баловъ, и козёровъ ‘избранныхъ’ гостиныхъ, танцовалъ отлично и не со всми, сыпалъ кстати фразами изъ Revue des Deux Mondes, который читалъ неукоснительно предъ каждымъ своимъ вечернимъ выздомъ, рисовалъ весьма удачно благонамренно остроумные каррикатуры, и, по общему показанію своихъ гвардейскихъ сверстниковъ, умлъ ‘какъ никто’ носить военный мундиръ при самомъ строгомъ соблюденіи стснительной формы того времени, тайна и понын, говорятъ спеціалисты, не каждому удающаяся. Побды свои Анисьевъ считалъ дюжинами… Еще будучи камерпажомъ, говорили злые языки, онъ былъ замченъ
Блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы. *
* Евгеній Онгинъ. Гл. VIII.
и пріобрлъ отъ вся послдній лоскъ, ‘le dernier coup de pinceau’, той лниво-холодной небрежности пріемовъ, того полунасмшливаго, полускучающаго тона рчи что почитались тогда высшимъ выраженіемъ свтской элегантности, и предъ которыми клали оружіе самыя неприступныя тогдашнія львицы…
Но, увы, не одн розы цвли въ существованіи этого ‘баловня петербургской фортуны’, были въ немъ и тернія, и очень колючіе для него терніия. Прежде всего онъ былъ разоренъ. Доходовъ съ ддовскаго имнія оказалось, съ перваго же года поступленія его въ гвардію, недостаточно для того широкаго пошиба жизни которымъ онъ счелъ нужнымъ зажить. Молодой честолюбецъ не наслдовалъ на одного изъ забубенныхъ свойствъ своего покойнаго родителя, но въ его раннихъ разчетахъ этотъ широкій train былъ необходимъ ему для того чтобы не только сразу доставить себя на одну ногу съ крупнйшими представителями тогдашней богатой гвардейской молодежи, но и попасть въ число тхъ избранныхъ изъ нихъ счастливцевъ блистательное будущее которыхъ, благодаря высокому іерархическому положенію ихъ отцовъ, намчено было такъ-сказать заране. Не прошло пяти лтъ какъ долги его уже превышала цнность всего его имнія, а между тмъ ему минуло тридцать лтъ, пора было ему окончательно устроиться, укорениться тмъ что называется un beau parti въ этомъ петербургскомъ свт, въ которомъ и онъ, и его сильный дядя все какъ бы еще почитались пришлыми, не имвшими тамъ ни преданій, ни связей родства… Но задача эта была не легка при тхъ условіяхъ въ какихъ онъ задумывалъ ее: на половин помириться онъ не могъ, ему нужно было и звонкое въ свт имя, и большое состояніе. А онъ, Анисьевъ, зеленлъ отъ злости когда думалъ объ этомъ, онъ какъ ни бился все же былъ ни Привислинскій, ни Воротынцевъ, онъ говорилъ себ, кусая губы, что ему нельзя было какъ они ‘кинуть платокъ любой русской невст, въ увренности что она бросится подымать его’. И вотъ однажды его матъ, поселившаяся за границей экономіи ради, пишетъ ему изъ Рима что она нашла ему ‘la perle des partie comme nom, fortune et distinction’, что эту перлу никто, къ счастью, въ Петербург не знаетъ, и что она повела дло такъ что заручилась заране согласіемъ матери двушки. О княз Ларіон упоминалось въ письм какъ о человк предъ ‘деспотизмомъ’ котораго, повидимому, преклоняется безропотно вся семья его брата, но съ которымъ графомъ, какъ ни старалась, не могла сойтисъ, ‘c’est un homme fort rbarbatif’, писала она, ‘et souffrant videmment d’une ambition rentre.’ NB поставлено было вслдъ за послдними отроками.
‘Молодецъ maman’, сказалъ себ Анисьевъ, дойдя до этого nota bene, ‘сейчасъ догадается гд дверь скрипитъ!..’ Эта скрипучая дверь, сообразилъ онъ тотчасъ въ свою очередь, должна быть по возможности скоре ‘смазана’. Этотъ неудобный ‘original opinions avances, котораго спустили тому два года’, надо было ‘броситъ скоре кость его голодному честолюбію’. Анисьевъ кинулся къ дяд. На его счастіе ‘lа combinaison Шастуновъ’, предложенная имъ, имла, какъ оказалось, даже боле шансовъ на успхъ чмъ могъ онъ надяться въ первую минуту, ‘о немъ недавно вспоминали какъ объ очень умномъ человк’, сообщилъ племяннику сановный царедворецъ, ‘лично онъ быль всегда пріятенъ. Дай срокъ, я напомню при случа’.
И онъ напомнилъ. Ко времени прізда Шастуновыхъ въ Россію поступленіе обратно князя Ларіона на службу было въ принцип благосклонно допущено въ высшихъ сферахъ. Въ теченіе зимы Анисьевъ усплъ увидать Лину (Елену Шастунову) въ Москв, околдовать ея матушку. Къ этому же времени дяд его стало видно на какой постъ могъ бы быть предложенъ его новый protg. Но въ виду разчетовъ племянника опытный сановникъ представилъ дло такъ чтобы ‘сначала пустить пробный шаръ’. Ршено было послать письмо къ графу, въ Москву, въ которомъ бы не заключалось ничего положительнаго. Положительное, въ планахъ дяди и племянника, должно было быть выговорено лишь тогда когда Анисьевъ уврится лично что ему со стороны князя не грозитъ никакимъ затрудненіемъ, въ противномъ случа дядя бралъ на себя ‘похоронить’ свыше одобренную ‘комбинацію’…
Это одинъ изъ самыхъ блестящихъ типовъ созданныхъ Марковичемъ. Нельзя было съ большимъ искусствомъ очертить карьериста который для своей личной пользы не прочь поставить во глав управленія то самое лицо паденію коего онъ долженъ былъ изо всхъ силъ способствовать два года тому назадъ, считая дятельность его вредною для государства…
Однимъ изъ врнйшихъ показателей уровня просвщенія въ каждой стран бываетъ ея учащаяся молодежь. Если молодые люди работаютъ серіозно, если они сполна отдаютъ себя интересамъ науки, значитъ ихъ ведутъ способные, достойные своего назначенія руководители, и дло преподаванія поставлено врно, и нравственный строй окружающаго ихъ общества предохраняетъ молодые умы отъ уклоненій. Если же оказываются явленія противоположнаго свойства, если каедра обращается въ трибуну, аудиторіи въ сборища крикуновъ, которые выходятъ буянить на улицу, это значитъ что пожаръ начался не здсь, ее въ этихъ незрлыхъ головахъ, a горитъ y самыхъ руководителей юношества. Какъ же обстояло дло русскаго просвщенія до злополучнаго 1848 года? Прошло уже десятка полтора лтъ съ тхъ поръ какъ оно впервые въ Россіи поставлено было на прочномъ и врномъ основаніи. Съ 1832 года во глав его былъ Уваровъ, глубоко понимавшій требованія науки и самъ стоявшій на высот ея. Новый министръ Народнаго Просвщенія основалъ до семисотъ учебныхъ заведеній, расширялъ музеи, библіотеки, обсерваторіи, ботаническіе сады, учреждалъ ученыя общества, строго сортировалъ учебный персоналъ и, что особенно важно, создалъ было правильную школу, положивъ въ основу высшаго образованія классическое направленіе. Молодежь начала серіозно учиться и стыдилась невжественнаго верхоглядства, о какихъ-либо ‘волненіяхъ’ въ сред ея не было и слуху. Но вотъ неожиданно съ чистаго неба грянулъ громъ, вызванный событіями въ сосдней Европы и ребяческою затей Петрашевскаго, кружокъ котораго составляли большею частію бывшіе воспитанники заведеній которыя были тмъ не мене признаны за противовсъ якобы вредному общему образованію и по тому которыхъ должны были перестроиться только-что заведенныя Уваровымъ гимназіи, какъ уже за нсколько времени до того была, по тому же печальному образцу, передлана духовная семинарія. Погромъ просвщенія былъ ршенъ, Уваровъ вышелъ въ отставку, выступили на сцену рьяные исполнители…
Противъ кого же принимались чрезвычайныя мры?
Вотъ предъ нами представители всей учащейся и ученой молодежи того времени. Вотъ первая жертва новыхъ ‘исполнительныхъ порядковъ’, главный герой романа, Гундуровъ, молодой помщикъ, по тогдашнему не особенно богатый (у него 500 душъ), хотя Рюриковичъ по происхожденію. Окончивъ, въ Москв, блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, готовившій себя къ ученой карьер, отправился на берега Невы добывать себ заграничный паспортъ въ Австрію и Турцію, для изученія, — такъ подробно было прописано въ поданной имъ о томъ просьб — ‘исторіи и быта славянскихъ племенъ’. Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ во все время пребыванія своего въ университет. Самый предметъ избранный имъ для магистерской диссертаціи требовалъ этого путешествія: нужные ему для нея источники онъ могъ найти только въ Праг, гд и думалъ поселиться на нкоторое время… Посл нсколькихъ недль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гд съ ужасомъ увидлъ что поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіей же на ней слдующей резолюціи: ‘Славянскій бытъ — слово это было подчеркнуто — можно изучать отъ Петербурга до Камчатки…’ Гундуровъ ничего не понялъ и страшно взволновался, онъ кинулся ко всмъ кого только мало-мальски знавалъ въ Петербург, жаловался, объяснялся, просилъ. У него былъ дядя занимавшій довольно видное мсто въ тогдашней администраціи, этотъ достойный сановникъ (еще одинъ типъ исполнителя) пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью оттого что племянникъ его ‘губитъ себя въ конецъ’, а еще боле вслдствіе такого соображенія что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осьмиградскій, тайный совтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометтированъ если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей.
— Какую стну думаешь ты прошибить? укорялъ и наставлялъ онъ Гундурова,— самъ все себ дло напортилъ, а теперь думаешь крикомъ поправить! Въ просьбу, въ офиціальную просьбу ввернулъ бытъ какой-то дурацкій! Какой тамъ бытъ въ Турціи и кто въ Турцію здитъ путешествовать? Понимаешь ли ты какъ это могло быть понято?!
Бдный молодой человкъ совершенно растерялся: дядя мрачно намекнулъ ему даже на какую-то черную книгу въ которую онъ ‘за невоздержность языка’ будто уже усплъ попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда де для него закрыта.
— И вдь нашелъ же время о какой-то славлнской наук говорить, разсуждалъ Петръ Ивановичъ, — когда еще недавно мятежники Венгерцы своего законнаго государя чуть съ престола не ссадили!
— То Венгерцы, пробовалъ возражать Гундуровъ, — а Славяне спасли и престолъ, и династію Габсбурговъ…
Но Петръ Ивановичъ только руками махалъ.
— Поступай ты сюда на службу, это твое единственное спасеніе.
Увы! все то что ни видлъ, ни слышалъ Гундуровъ въ Петербург служило ему лишь роковымъ, неотразимымъ подтвержденіемъ доводовъ дяди. ‘Какая, дйствительно, нужна имъ, а для васъ какая возможна наука теперь?’ говорилъ онъ себ. Что же однако было ему длать съ собой? Съ отчаянія и поддаваясь внушеніямъ дяди, доказывавшаго ему что никто ему не мшаетъ, состоя и на государственной служб, готовиться къ экзамену на степень магистра, ‘длу молъ полезному тмъ что все-таки получится лишній чинъ этимъ путемъ’, Гундуровъ попробовалъ поступить къ нему въ департаментъ ‘на испытаніе’. Но онъ чуть не задохся въ невыносимой для него, свжаго студента и Москвича, духот петербургской канцеляріи: и люди, и, то что они длали было для него ненавистно. Протосковавъ всю зиму въ Петербург, Гундуровъ, едва вскрылась Нева, не выдержалъ и, холодно распростившись съ дядей, ухалъ въ Москву.
Читатель угадываетъ уже въ этой фигур будущаго славянофила. Audiatur et altera pars — послушаемъ тогдашняго западника.
Вотъ принадлежащій къ ‘соку московской умной молодежи’, нкто Духонинъ. Казалось бы при одномъ названіи западника той поры должны приходить на память разрушительныя теоріи 1848 года, а между тмъ самая образованность тогдашнихъ представителей западничества, за немногими исключеніями, не допускала въ нихъ увлеченія тми утопіями которымъ такъ запоздало и съ такимъ смлымъ задоромъ предавалась въ большинств невжественная и испорченная молодежь шестидесятыхъ годовъ. Вотъ, напримръ, бесда Духонина съ юнымъ студентомъ Факирскимъ, который въ качеств рдкаго поклонника Жоржъ-Санда предлагаетъ ему прочесть запрещенный въ Россіи послдній романъ ея Le compagnon du tour de France…
— Эта вещь тмъ замчательна, пояснялъ Факирскій, что доказываетъ какъ далеко успло уйти образованное французское общество на пути новыхъ соціальныхъ идей.
— Разказывайте! скорчилъ гримасу Духонинъ, поправляя очки на носу. — Но я по этому поводу не желаю спорить… Вы начали о роман… и такъ…
— Итакъ, два странствующіе ремесленника, Пьеръ и пріятель его, приглашаются работать — они мастерствомъ столяры въ замокъ одного богатйшаго стараго графа. У этого стараго, вдоваго графа внучка, и эта двушка, героиня романа, влюбляется въ Пьера…
— Какъ, вскрикнулъ Свищевъ (присутствовавшій при разговор молодой человкъ), такъ-таки графиня въ простого рабочаго, столяра?…
— Да—съ, именно, а что же вы находите въ этомъ удивительнаго, закипятился вдругъ пылкій поклонникъ Жоржъ-Санда, — этотъ столяръ — это французскій увріеръ, человкъ можетъ-быть во сто разъ образованне какого-нибудь нашего губернатора!… А эта двушка, продолжалъ Факирскій, — выражаетъ собой тотъ идеалъ до котораго додумываются теперь благороднйшіе умы Запада. Богатая, она презираетъ свое богатство, аристократка, она хочетъ равенства, да-съ!… Двственная, она первая ршается оказать Пьеру что она его любитъ, и хочетъ на него идти замужъ, потому что онъ ‘изъ народа’ и ‘я, говоритъ она ему, хочу быть народомъ’, понимаете-съ?
— А столяръ, поддразнилъ его Духонинъ, — соглашается жениться на ней и, въ свою очередь, изъ ‘народа’ длается графомъ?
— Вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь! Тутъ-то и сказывается вся сила Жоржъ-Санда и вся мощь изображаемыхъ ею характеровъ! Пьеръ… отказывается отъ нея. ‘Пока мн невдомо, говоритъ онъ, — дйствительно ли богатство — право, а бдность — долгъ, я хочу остаться бднымъ’…
— Удивительное дло, вмшался Духонинъ, — какъ это вс Жоржъ-Сандовскіе герои ‘изъ народа’ алчущіе ‘равенства’ не ищутъ себ героинь между своею сестрой — швеями и корсетчицами, а все облюбливаютъ графинь какихъ-то да маркизъ!…
Вы видите что если, въ одной, стороны, даже увлеченіе такого юноши какъ Факирскій иметъ совсмъ не тотъ букетъ какимъ отличались наши недавней памяти сразу ‘добивавшіеся толку’ отъ женщинъ ‘соціалисты’, то съ другой стороны, ученый Духонинъ относится къ соціальнымъ бреднямъ съ ршительною насмшкой и ужь конечно не сталъ бы восторгаться пресловутымъ Что длать Чернышевскаго еслибъ это произведеніе семинарской грубости появилось въ его время. Что же влечетъ его на Западъ? Для ршенія этого вопроса надо слышать Духонина въ схватк съ равносильнымъ ему противникомъ, славянофиломъ Гундуровымъ, на жженк устроенной молодежью посл спектакля въ Сицкомъ. Въ противоположность Гундурову, московскій западникъ дорожитъ въ европейской цивилизаціи развитіемъ человческой личности, которой де нтъ мста въ подавляющемъ единств русской общины. Духонину дороги интересы просвщенія, двигатели котораго обыкновенно уединяются высоко надъ толпой, какъ орлы одиноко ютятся на горныхъ вершинахъ. Онъ желалъ бы такихъ дятелей и для Россіи, которую любитъ не мене Гундурова.
Очевидно что отъ стремленія къ развитію личности, личнаго почина, очень далеко до революціонныхъ потрясеній, а въ славянофильств Гундурова еще мене можно было бы доискиваться ихъ, но не такъ взглянулъ на это ‘исполнитель’ Анисьевъ, пившій жженку на другомъ конц стола въ кружк военной молодежи. Подававшій стаканы кавалеристъ ‘Сенька’ Водовозовъ подслъ къ Анисьеву съ сообщеніемъ что какія молъ тамъ умныя рчи ведутъ, это-де не то что наше лагерное воспитаніе…
Анисьевъ поморщился:
— О чемъ же это они?
— О Петр великомъ, mou cher, и такъ это, знаешь, fond, какъ по книг… Когда вдругъ этакъ невзначай натолкнешься на этихъ… университетскихъ, ученыхъ, тутъ и поймешь всю нашу пустоту, ничтожество, невжество наше, mon cher… Вдь что мы вс, по правд сказать? онъ повелъ руками кругомъ, de la chair canon, больше ничего, mon cher…
— Parlez donc pour vous! досадливо тряхнувъ эполетомъ проговорилъ на это флигель-адъютантъ, подымаясь съ мста, а интересно послушать.
И онъ направился къ Гундурову.
— Ну да, извольте, восклицалъ Духонинъ, — Кіевская Русь, я согласенъ… когда норманскіе конунги бились на моряхъ во славу русскихъ княженъ, когда Гаральды, Кануты…. когда Французскіе короли посылали за ними сватовъ въ городъ гд чуть ли не боле было школъ чмъ въ тогдашнемъ Париж… А не ваши собиратели-кулаки, не ваши московскіе ханы!…
— Безъ нихъ не было бы Россіи, возражалъ Гундуровъ,— не было бы единственно свободнаго, самостоятельнаго славянскаго государства! Вы объ этомъ какъ бы знать не хотите, для васъ русская исторія словно начинается съ минуты основанія русскимъ царемъ нмецкаго города на болотахъ Ингерманландіи.
— Именно, именно, вы не ошиблись, съ той минуты когда этотъ царь, эта внчанная сила генія спаиваетъ опять звенья цпи нашего общенія съ Европой, порваннаго четырьмя вками настоящей и московской татарщины…
— Какою цной?! пылко молвилъ Гундуровъ, — какою цной?! Измной земл, поруганіемъ народа, оторваннаго имъ отъ исконныхъ источниковъ его жизни… Онъ революціоннымъ путемъ коснулся самыхъ корней роднаго дерева…
— Выраженіе быть-можетъ нсколько рискованное! послышался голосъ графа Анисьева.
— Чего-съ?…
И Духонинъ, и Сергй одновременно обернулись на него, затмъ взглянули другъ на друга, и сочувственно усмхнулись… Этотъ голосъ разомъ мирилъ ихъ и прекращалъ ихъ разногласіе…
Поясняя Петровскую реформу, со своей точки зрнія, Гундуровъ указываетъ что она создала сверху эти оторванные отъ почвы, играющіе въ европейство высшіе классы, съ петербургскимъ чиновничествомъ всякихъ именованій во глав, правящіе землей какъ съ луны, презирающіе ее за врность своимъ исконнымъ преданіямъ, внизу — настоящій, крпкій отъ корня народъ, и за то самое подавленный, безгласный…
Слово за слово заходитъ рчь объ освобожденіи крестьянъ.
— Д-да-съ, протянулъ петербургскій длецъ,— это конечно, желаніе весьма… человколюбивое, и вы мн можете сказать что въ Европ давно… Но, къ сожалнію (онъ вздохнулъ), мы не Европа, и…
— И Русскій народъ долженъ вслдствіе этого остаться закрпощеннымъ на вки вковъ? вскрикнулъ весь покраснвъ отъ негодованія Гундуровъ.
— Я этого не говорю-съ, но дозволяю себ думать что разсужденіе о такомъ серіозномъ предмет можно отложить до того времени когда мы будемъ… plus civiliss, договорилъ флигель-адъютанть уже съ нсколько строгимъ выраженіемъ на лиц.
— Ну, конечно, горячо зазвучалъ голосъ Сергя, — изъ-за чего вамъ безпокоиться! Какое вамъ дло до этихъ милліоновъ вашихъ братій по Христу и крови, какое дло что ихъ рабство позорить васъ еще боле чмъ ихъ, и что при этомъ рабств ваше ‘просвщеніе’ одинъ лишь звукъ ложный и пустой…
Онъ вдругъ сдержался, оборвалъ и отвернулся. ‘Не стоитъ!’ сказалось въ его мысли…
Графъ Анисьевъ обжалъ быстрымъ взглядомъ окружающія его лица… На всхъ ихъ онъ прочелъ полное одобреніе и сочувствіе къ прослушаннымъ имъ сейчасъ рчамъ.
— Да онъ въ самомъ дл преопасный, этотъ Гамлетъ изъ профессоришекъ! (Гундуровъ только-что имлъ огромный успхъ въ роли Гамлета) сказалъ онъ себ, хмурясь и закусывая кончикъ уса.
Вотъ типы людей сороковыхъ годовъ.
Опускаемъ фабулу и развитіе характеровъ которое какъ бы распадается на два параллельные романа: Гундурова съ Линой Шастуновой, образцомъ двственной чистоты тхъ временъ, и Ашанина съ Ольгой Элпидифоровной Акудиной, дочкой исправника ‘додумавшегося’ собственнымъ умомъ до ‘эмансипаціи’. Укажемъ только величайшее мастерство съ которымъ уложены авторомъ завязка, вс перипетіи и развязка въ одно представленіе Гамлета и напомнимъ эту послднюю для связи со слдующею частью трилогіи.
Мать княжны Лавы Шастуновой, блестящій, — чуть ли не впервые въ русской литератур созданный типъ ‘воспитанной дуры’ подобно тому какъ бываютъ ‘ученые дураки’, рожденная Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, выросшая подъ ферулой гувернантки Француженки, а затмъ, по выход замужъ за посланника князя Михаила Шастунова, долго жившая за границей въ малодоступномъ кругу англійской аристократіи и перенявшая ея вншній бытъ, но во глубин души сохранившая нетронутыми цинизмъ раскаталовскихъ инстинктовъ, — эта дама является естественною союзницей карьериста Анисьева въ его исканіи руки Лины и въ буквальномъ смысл сживаетъ со свту родную дочь, которая любитъ Гундуровъ. Со своей стороны графъ Анисьевъ, воспользовавшись вышеприведеннымъ ‘политическимъ разговоромъ’ своего соперника съ Духонинымъ на жженк, устраиваеть чрезъ своихъ петербургскихъ покровителей ссылку Гундурова изъ Москвы на службу въ дальнюю губернію. Хотя его и возвращаетъ собственною властью московскій Санчо-Панса, по ходатайству князя Ларіона, но уже поздно, умирающая Лина только успваетъ проститься со своимъ женихомъ.
Наступило другое время, время Перелома. Выросло поколніе на Руси безпримрное по пустот въ голов и сердц. А извстное дло что кому нечего терять, тотъ на все идетъ, у кого нтъ ничего святаго, тотъ все и отрицаетъ. Вотъ предъ вами типическій представитель этого ‘молодаго поколнія’ шестидесятыхъ годовъ, Иринархъ Овцынъ, господинъ лтъ двадцати трехъ, держащій себя съ намренною небрежностью и нескрываемою презрительностью ко всему окружающему. Лично онъ очевидно закончилъ ‘саморазвитіе’ и теперь ‘развиваетъ’ дальнюю свою родственницу, молодую княжну Киру Кубевскую. Пользуясь совмстнымъ пребываніемъ въ дом общей ихъ тетки, московской grande dame, Марьи Яковлевны Лукояновой, онъ не пропускаетъ ни одного случая что либо пояснить, подчеркнуть, внушить своей кузин. Такъ, является вечеромъ къ Лукояновой бдная сирота съ просвирой отъ Троицы, и съ искреннимъ умиленіемъ разказываетъ какъ она сподобилась видть архіерейское служеніе, совершенное митрополитомъ Филаретомъ…
— Благодати масла и ладона отвдали всласть, а? отпустилъ ей чрезъ спину Овцынъ, прислушивавшійся, кривя губы, съ мста къ разговору ея съ теткой.
Прізжаетъ на вечоръ женихъ Сашеньки, дочери Лукояновой, богачъ Троекуровъ, бывшій гвардейскій офицеръ, разсорившій громадное состояніе, потомъ Севастополецъ и Кавказецъ въ рядахъ глубокой арміи, а наконецъ, недавно наслдовавшій милліоны, хозяйка знакомитъ его между прочими гостями и съ Овцынымъ — ‘большой забавникъ’, сочла она нужнымъ прибавить, ‘золъ на весь міръ, предваряю васъ’.
Тотъ, закусивъ поблднвшія губы, круто повернулъ на каблукахъ и воззрился въ лицо Троекурову:
— Точно такъ-съ, фамилія моя — Овцынъ, но овечьей кротости въ себ не имю.
Княжна Кира холодно отвчаетъ на любезности прізжей петербургской дамы.
Овцынъ восторгается тмъ что безъ ‘буржуазной ипокризіи’ Кира прямо заявила ей свои убжденія.
— Какія убжденія? словно уронила Кира.
— Вы ей сказали этимъ, пояснилъ онъ, — что вы презираете т искусственные, нелпыя условія, которыми до сихъ поръ опредлялась жизнь людей въ обществ, и не хотите признавать ничего кром естественныхъ, нормальныхъ потребностей человка.
Отецъ этого господина… Впрочемъ, его стоитъ показать отдльно.
Это былъ коротко остриженный, сдой, длинный и худой мущина въ золотыхъ очкахъ на длинномъ носу и во фрак застегнутомъ снизу и вплоть до высокаго галстука, туго повязаннаго кругомъ шеи, и изъ котораго торчали, прижимаясь къ его щекамъ, не мене туго накрахмаленные и высокіе воротнички, углами угрожающіе небу, какъ говорятъ Французы. Видъ онъ имлъ чрезвычайно внушительный и глубокомысленный, и имлъ претензію походить на Ламартина которымъ кто-то прозвалъ его въ шутку въ клуб, въ пору Февральской революціи во Франціи.
— А, едоръ едоровичъ, здравствуй! проговорила Марья Яковлевна, оборачиваясь и подавая ему руку, къ которой тотъ, низко наклонясь, немедленно и приложился съ какою-то старинною, искательною галантерейностью. — А я съ твоимъ успла ужь сегодня побраниться, — и она указала ему глазами на сына.
— За что это, сестрица, позвольте узнать?
— Да за то же все: вздоръ несетъ неописанный!..
едоръ едоровичъ поднесъ руку къ очкамъ, медленно приподнялъ ихъ и опять опустилъ, и проговорилъ баскомъ:
— Это вамъ часто кажется, сестрица, потому что мы одного поколнія, а они другаго, а въ сущности-то выходитъ что неизвстно… да-съ, неизвстно, повторилъ онъ, таинственно вдругъ понижая голосъ, — вздоръ ли они дйствительно несутъ.
— Да ты слышалъ что онъ поретъ? вскрикнула Марья Яковлевна, не смущаясь присутствіемъ другихъ.
— Знаю что онъ говоритъ, подчеркнулъ тотъ.
— И понимаешь?
— Понимаю.
— Поздравляю тебя въ семъ случа!..
Онъ все съ тмъ же таинственно внушительнымъ и глубокомысленнымъ видомъ нагнулся къ ней и прошепталъ:
— Поврьте, сестрица, имъ внятне чмъ намъ… требованія вка. — Онъ усмхнулся, видимо довольный, произнесенными имъ, модными еще тогда, словами, и заключилъ: — Они ужъ темъ правы что молоды-съ, а мы роль свою отыграли, что длать!..
— Хороши нынче папеньки! громко промолвила Марья Яковлевна, подъ вліяніемъ досады, и тутъ же пояснила петербургской дам. — Beau fr&egrave,re, на сестр мужа моего покойнаго женатъ былъ…. Съ состояніемъ былъ большимъ человкъ, все въ картишки проигралъ, добавила откровенная барыня (она не почитала нужнымъ вообще ‘менажировать’ мужнюю родню). А теперь въ либералы играетъ. Сумасбродъ!…
А едоръ едоровичъ Овцынъ, покончивъ со всми нжностями, повернулъ къ мсту сына, слъ и пододвинулся къ нему со стуломъ.
— А я сегодня у доктора, у Перцова былъ, началъ опятъ едоръ едоровичъ, — онъ согласенъ дать теб свидтельство о болзни.
— Это на что? воскликнулъ сынъ.
— А въ университетъ-то представить. Вдь ты изъ Петербурга второй мсяцъ съ зимнихъ вакацій. Взыщутъ пожалуй!
Иринархъ высокомрно глянулъ на него черезъ плечо:
— А тебя кто проситъ вмшиваться? Изъ-за этого самаго жить съ тобой не хотлъ, въ Петербургъ перешелъ, а ты опять за свое принимаешься…. А если я, можетъ, медленно проговорилъ онъ, и вовсе не хочу въ твой университеть опять?
Бдный едоръ едоровичъ такъ и остолбенлъ.
— Какъ же это ты… не хочешь? былъ онъ только въ состояніи проговорить.
— А такъ! — Иринархъ повелъ ядовито губами. — Послдній Колоколъ прочелъ? уронилъ онъ помолчавъ.
— Прочелъ, какже, прочелъ! поспшилъ отвтить отецъ, какъ ты принесъ, я отъ аза до ижицы….
— Ну, и что же?
— Удивительно, Ира, удивительно! — И едоръ едоровичъ закатилъ изъ-за своихъ очковъ глаза къ потолку. — Уменъ-то какъ, остеръ человкъ!
— Остер! повторилъ презрительно Иринархъ, ты въ сутъ-то самую вникнулъ ли? Вдь прямо говоритъ: довольно наболтано, пора за живое дло приниматься.
И Иринвархъ, отвернувшись отъ отца, воззрился на княжну Киру, словно намреваясь призвать ее въ судьи пренія ихъ съ отцомъ.
Онъ давно бы наплевалъ на этотъ домъ еслибы не влеченіе его къ княжн Кир. Апостолъ ‘новаго слова’, какъ начинали говорить тогда въ той же петербургской журналистик, онъ предвкушалъ въ этой двушк съ ея своеобразною и гордою красотой, дразнившею и возбуждавшею въ немъ то ‘естественное стремленіе’ которое ‘чопорные пуристы искусственной морали называютъ всякими сентиментальными существительными на своемъ пошломъ язык’, будущую, близкую сектантку и поборницу его ‘свободныхъ ученій’ и ‘новаго дла’.
— Въ чемъ же заключается новое дло? спрашиваетъ его однажды Кира, — что надо понимать подъ этимъ дломъ?
— Ненавидть прежде всего! такъ и отрзалъ онъ.
Тонкія ноздри ея какъ бы сочувственно дрогнули.
— А потомъ? медленно протянула она.
— Уничтожить весь этотъ гнилой и гнусный строй прежней жизни, съ его угнетателями и пошляками.
— Какими способами?
— Всми какіе у кого подъ руками, воскликнулъ онъ, пожирая ее глазами: — печатнымъ словомъ, живою проповдью, безпрестанною насмшкой, ежечаснымъ, ежеминутнымъ протестомъ противъ мертвящихъ бредней старой огоніи, противъ мрачнаго формализма семейной жизни, безгласности и покорности… Противъ всего того, быстро и наклонясь къ ней проговорилъ онъ полушопотомъ, что окружаетъ и душитъ васъ самихъ въ этомъ дом…
Но однажды таки нашла коса на камень. Ашанинъ какъ-то вечеромъ читалъ вслухъ Дворянское гнздо у Лукояновой и произвелъ впечатлніе на слушателей, между прочимъ и на Киру. Иринархъ немедленно счелъ нужнымъ обозвать Лаврецкаго тряпкой.
— Что можно другаго сказать желая выражаться учтиво, поспшилъ онъ добавить къ первымъ словамъ своимъ, — про такого господина которому счастіе само дается въ руки, и который, въ виду перваго затрудненія и смущаясь всякими старыми бреднями, добровольно отказывается отъ него, и поджавъ хвостъ ретируется какъ послдній изъ пошляковъ?…
Марья Яковлевна такъ и вскинулась:
— То-есть, это, батюшка, по нашему, по-русски-то значатъ что ей, Лиз, надо было бжать изъ родительскаго дома, да еще съ женатымъ человкомъ. Такъ оно по твоему, или нтъ?
— Вы сказали! хихикнулъ онъ на это.
— То-есть, продолжала Марья Яковлевна все боле разгорячаясь, — чтобы честная двушка сдлала изъ себя потерянную женщину?
— Зависитъ отъ понятій, отрзалъ онъ въ отвтъ: — по вашему міровоззрнію ‘потерянная’, а съ естественной и здравой точки зрнія, честность ея только бы и началась съ той именно минуты когда-бъ она ршилась разорвать путы пошлой старой морали и слдовать открыто прямому влеченію своей природы.
Марья Яковлевна уже не въ силахъ была сдержать свой гнвъ:
— Да какъ ты смешь, вся багровая закричала она на него, — какъ ты смешь въ моемъ дом… при двушкахъ, проповдывать такія мерзости!… Если отецъ твой довелъ свою слабость до того что ты чуть его не бьешь… если тебя здсь можетъ кто и слушаетъ съ удовольствіемъ, — и она сверкнула взглядомъ въ сторону племянницы, такъ я теб этого не дозволю никогда, слышишь!
— Такъ вдь сами вы спросили, я вамъ и отвчалъ, не стану врать изъ угоды вамъ! нагло отпустилъ онъ въ свою очередь, чувствуя что сожигаетъ свои корабли, но держа прежде всего въ мысли ‘не показаться трусомъ’ въ глазахъ Киры.
— А я тебя прошу выйти вонъ, крикнула она на него, я твоихъ дерзостей слушать не хочу!
И онъ навсегда удаляется изъ этого дома, а вскор за тмъ и изъ Россіи, какъ заявляетъ онъ въ Петербург княжн Кир, которая въ свою очередь ухала отъ Лукояновой, къ другой своей тетк и при ея содйствіи стала фрейлиной при одномъ изъ малыхъ дворовъ.
— Съ порученіемъ въ Лондонъ, многозначительно протянулъ Иринархъ въ поясненіе.
Кира поглядла на него:
— Къ Герцену? медленно и тихо вымолвила. — Для чего?
— Съ порученіемъ, повторилъ онъ. Да и для личнаго объясненія притомъ. Читали вы его послдній нумеръ? Замтили тамъ ‘Письмо изъ Россіи’ и отвтъ его по этому случаю? {Колоколъ 1 февраля 1860.}
— Гд ему совтуютъ ‘зватъ Россію къ топору’?
— Да, да, именно! воскликнулъ Ириаархъ сверкнувъ глазами.
— А онъ отвчаетъ что онъ врагъ кровавыхъ переворотовъ, и что во всякомъ случа не изъ Лондона могъ бы такой зовъ поднять Русскій народъ?
— Другими словами-съ, фыркнулъ Овцынъ: — я молъ на словахъ богатырь, а на дл — тотъ же буржуа и постепеновецъ…. Вотъ-съ объ этомъ мы и потолкуемъ, съ достопочтеннымъ Александромъ Иванычемъ! добавилъ онъ, перекашивая губы судорожгою гримасой.
— Какъ же вы дете? полюбопытствовала она: — вы оставили университетъ?
— Распростился! вольный гражданинъ отечества… и по всея вроятности вселенной, произнесъ онъ съ удареніемъ.
Но оставимъ этого студента-недоучку и посмотримъ на представителя тогдашней ‘ученой’ молодежи.
Подполковникъ Блиновъ былъ малый лть подъ тридцать рослый, здоровый, съ густымъ лсомъ темныхъ волосъ подчесанныхъ вверхъ la huguenot и пріятными чертами свжаго лица… выраженіе его карихъ нсколько на выкат глазъ, его движенія и рчь исполнены были той нсколько наивной, но искреннйшей самоувренности которая составляла въ ту эпоху какъ бы отличительную черту воспитанниковъ заведенія въ которомъ онъ получалъ высшее военное образованіе. ‘Я — послднее слово науки, я — носитель высшихъ идей’, слово такъ и вяло ото всей его наружности, начиная съ Зевсовыхъ бровей и кончая серебрянымъ аксельбантомъ.
Иринархъ Овцынъ, тайно вернувшійся изъ-за границы съ цлымъ тюкомъ прокламацій, арестованъ въ качеств возмутителя крестьянъ Блинова. Исправникъ (бывшій студентъ Факирскій), прежде чмъ отвезти его въ городскую тюрьму, просить Блинова накормить его, арестанта приглашаютъ раздлитъ ихъ обдъ, и за столомъ завязывается слдующая бесда.
— Въ самомъ принцип собственности лежитъ величайшее беззаконіе, произнесъ Блиновъ съ высокомрною улыбкой, какъ бы уже по адресу кого-то воображаемаго, не раздляющаго съ нимъ такого убжденія, — это давно и неотразимо доказано Прудономъ и обратилось въ настоящую минуту въ аксіому соціологической науки. Дло заключается, до моему, лишь въ большей или меньшей степени примнимости въ данную минуту новыхъ, реальныхъ, началъ къ практик жизни человческихъ обществъ, воспитанныхъ на вковой рутин, унаслдованной отъ произвольныхъ воззрній римскаго права на владніе землей. Вдь съ этимъ все-таки приходится пока считаться…
— Да-съ, не давая ему продолжать возразилъ Овцынъ, какъ если самъ въ себ силишки не чувствуешь, такъ тутъ и начнешь гадать, какъ старая баба на картахъ: выйдетъ, не выйдетъ… Вы, видео, и Добролюбова-то никогда порядочно не читали? уже совсмъ презрительно уронилъ онъ.
— Я-съ? Я-съ… не читалъ Добролюбова? въ силахъ былъ только пропустить Блиновъ сквозь гордо, задыхаясь отъ негодованія за такую обиду.
— А читали, хладнокровно вымолвилъ Иринархъ, — такъ вамъ тамъ напередъ и отвтъ написанъ.
— Какой отвтъ такой?…
— Очень простой: ‘Если, говоритъ онъ, общественныя отношенія не удовлетворяютъ стремленіямъ сознаваемымъ нами’, подчеркнулъ Овцынъ, ‘то кажется ясно что требуется коренное измненіе этихъ отношеній. Сомннія тутъ не можетъ бытъ. Почувствуйте только какъ слдуетъ право вашей собственной личности на правду и на счастье, и вы самымъ непримтнымъ и естественнымъ образомъ придете къ кровавой вражд съ общественною неправдой’… Замтьте-съ, кровавой! мрачно повторилъ Овцынъ подымая палецъ къ верху. ‘И тогда и только тогда’, прибавляетъ къ этому геніальный критикъ, ‘можете вы съ полнымъ правомъ считать себя честнымъ человкомъ!’…
Блиновъ опустилъ глаза, онъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ: онъ проглядлъ или не помнилъ это мсто у ‘геніальнаго критика’. Такое мсто!…
Разговоръ перешелъ на почву общихъ разсужденій, столь любезныхъ вообще безпочвенной натур такъ-называемаго русскаго ‘интеллигента’.
Не обойденъ былъ ни одинъ изъ тхъ трескучихъ ‘вопросовъ о которыхъ въ т дни бряцала во вс кимвалы свои русская журналистика. Ученый офицеръ-академистъ и невдомый ему, но все боле становившійся для него интереснымъ молодой человкъ, оказались по большинству этихъ вопросовъ вполн единомышленными въ принцип, расходясь лишь въ нкоторыхъ частностяхъ. О ‘теософической задач’, о ‘почтенномъ тезис’ (подъ этими выраженіями на язык ‘новаго слова’ разумлось бытіе Бога и вра въ него) упомянуто было лишь вскользь, такъ какъ объ этомъ и въ самом дл стояло ли много говорить! Боле времени заняло разсужденіе о добр и зл вообще и o ‘реальномъ’ разумніи этихъ понятій. Вспомнили при этомъ остроумное опредленіе одного изъ апостоловъ ученія, разсуждавшаго такъ: ‘когда, говорить дикарь, я ворую жену у другихъ людей, это добро, а когда у меня воруютъ, это зло’, и признали совершенно правильнымъ выводимое изъ этого апостоломъ заключеніе что ‘такого основнаго правила долженъ держаться и послдовательный реалистъ’. При этомъ ршено было ‘что дйствія человка зависятъ единственно отъ его органическихъ условій и отъ тхъ вншнихъ вліяній по которымъ человкъ поступаетъ непремнно такъ, а не иначе. А слдовательно, торжественно выводилъ Овцынъ, если человкъ поступалъ такъ потому что не могъ поступить иначе, въ чемъ же его вина, гд преступленіе?
— Еще бы, еще бы! продолжалъ дале выводъ его собесдникъ, захлебываясь отъ соревнованія которое возбуждалъ въ немъ сильный полетъ мысли молодого человка: — преступленія вообще нтъ, а изъ этого совершенно уже очевидно что и всякій вообще судъ нелпъ!…
— Да-съ, говорилъ дале ораторъ… Какой-нибудь пошлякъ и ‘мерзавецъ Цицероеъ’, ‘блюдолизъ Гёте’ или вашъ ‘маленькій и миленькій господинъ Пушкинъ, эта колоссальная неразвитость’ — вотъ ‘какими элукубраціями притупляютъ здоровый умъ юношества и усыпляютъ его человческое чувство.’
Московскій студентъ ‘Строгановскихъ временъ’ неудержимо проснулся въ безмолвно и угрюмо внимавшемъ до тхъ поръ этому пренію исправник. Онъ вскочилъ съ мста съ задрожавшими губами:
— Послушайте, господа, вдь всему же есть мра наконецъ! Пушкинъ, Пушкинъ — ‘колоссальвая неразвитость’!…
И голосъ замеръ у него въ горл.
— Приговоръ ему вдь уже окончательно произнесенъ въ вашей литератур, что же длать, Семенъ Петровичъ! съ жалостливымъ снисхожденіемъ во взгляд, въ тон голоса, обернулся къ нему Блиновъ, безаппелляціонный приговоръ. Вы помните конечно?
Факирскій махнулъ рукой, круто повернулъ на каблукахъ и судорожно заходилъ вдоль и поперекъ комнаты.
А т между тмъ перескочили быстрымъ махомъ отъ воспитанія и ‘миленькаго’ Пушкина къ ‘женскому вопросу’… У обоихъ у нихъ даже глаза засверкали замтно ярче прежняго. Это былъ дйствительно вопросъ изъ вопросовъ. Петербургскіе авторитеты ‘новаго слова’ лихорадочно указывали на него своимъ адептамъ какъ на главнйшую задачу къ которой должны быль они направлять свои усилія. Къ женщинамъ предписывалось на страницахъ ‘прогрессивныхъ’ журналовъ долженъ быть непремнно приставленъ ‘развиватель’ (‘освободитель’ тожъ). Для большого успха развиванія собственно двицъ, ‘лучше всего овдовть имъ съ однимъ изъ пропагандистовъ женскихъ душъ’, указывалъ самъ геніальный Добролюбовъ… Подполковникъ Блиновъ со своими глазами на выкать и богатырскими плечами имлъ полное основаніе почитать себя однимъ изъ удачливйшихъ такихъ ‘развивателей’. Онъ могъ съ гордостью сосчитать уже не мене полудюжины требуемыхъ ‘женскихъ душъ’ успвшихъ ‘провдовтъ’ съ нимъ по всмъ правиламъ новаго ученія.
Въ конц-концовъ Блиновъ помогаетъ Иринарху, ночевавшему у него подъ стражей въ амбар, благополучно бжать, а смутно догадавшійся объ этомъ Факирскій только съ безсильнымъ отчаяніемъ разводитъ руками, восклицая: ‘вотъ въ чемъ ихъ сила’.
Но, кажется, довольно. Мы видли университетъ и академію, посмотримъ еще на продуктъ тогдашняго семинарскаго образованія, которое въ наши дни, посл нкотораго колебанія въ добромъ направленіи, увы, упало въ прежнюю колею временъ Протасова. Воспитанники этой несчастной семинаріи новаго пошиба заполонили было и науку, и литературу, и чуть не все прочее. Вотъ какъ представляетъ его Троекурову старая княгиня Шастунова (мать Лины).
— Permettez moi, cher monsieur Троекуровъ, de Vous prsenter mon aumnier, le p&egrave,re Паренъ… Il est tr&egrave,s comme il faut pour un prtre, добавила она уже шепоткомъ и значительно помахивая головой, — c’est pourquoi je me suis permis de ramener avec moi chez tous.
‘Духовное лицо’ котораго просвщенная Аглая Константиновна представляла подъ затейливымъ названіемъ своего ‘aumnier’, былъ рослый, широкоплечій и курносый господинъ лтъ тридцати, изъ того типа людей которыхъ зовутъ ‘блыми неграми’, гораздо короче остриженный чмъ это вообще полагается въ священническомъ сан, съ подстриженною же свтлорусою бородкой и въ щеголеватой ряс.
— Пареній Виссаріоновичъ Лебедкинъ, отчеканилъ онъ густымъ груднымъ баритономъ вслдъ за представленіемъ княгини, развязно кланяясь и первый протягивая свою правую руку на встрчу чаемой руки хозяина.
За столомъ разговоръ коснулся выстроеннаго княгиней Шастуновой храма въ Сицкомъ, который обошелся ей очень дорого. Она вздохнула и сообщила уже таинственно: — cela m’a cot les yeux de la tte, plus de cinquante mille, но за то c’est un vrai bijou, je vous assure, спросите отца Парена.
— Храмикъ веселенькій вышедъ, дйствительно! одобрительно проронилъ тотъ, щурясь на молодую хозяйку.
— ‘Веселенькій?’ саркастично повторилъ Троекуровъ, — оригинальный эпитетъ, хотя бы и для ‘храмика’!
Отецъ Паренъ завернулъ подкладкой вверхъ рукавъ своей рясы, взялъ тремя пальцами налитую ему дворецкимъ рюмку лафита, причемъ мизинецъ, съ какимъ-то на немъ женскимъ перстенькомъ, изящно оттянулъ въ бокъ, выпилъ ее залпомъ и ставя рюмку на прежнее мсто:
— По духу времени и характеръ постройки соотвтствующій, проговорилъ онъ на манеръ сентенціи и невозмутимо вытеръ себ губы салфеткой.
— Вотъ какъ! громко уже засмялся Борисъ Васильевичъ, съ любопытствомъ глядя на этотъ еще не встрчавшійся ему экземпляръ современнаго ‘духовнаго лица’.
— Чело-в-чественно должно быть, тмъ же вскимъ тономъ отлилъ тотъ, — потому что времена мрачнаго мистицизма отошли нын абсолютно во тьму вчности, и живъ и бодръ единственно свободный разумъ человческій, такъ чтобы такъ и говорило, по возможности, подмигнулъ даже онъ при этомъ.
— О Творц, о Бог долженъ говорить храмъ Божій! воскликнула вся взволнованная Сашенька.
— Конечно, какъ бы уступая ей изъ любезности, отвтилъ онъ, проводя себ рукой по бород и ухмыляясь опять своею ‘противною’ ей усмшкой, — для массы невжественнаго народа соотвтственный сему представленію вншній видъ благопотребенъ и даже до умственнаго просвтлнія ея въ нкоторомъ смысл неизбженъ есть… Иное совсмъ дло, сударыня, для организма способнаго критически смыслить. Какъ это настоящимъ образомъ разумть, подчеркнулъ онъ, — вопросъ большой! Потому что слово Богъ — понятіе такъ-сказать пространственное, растяжимое даже до чрезвычайности… Сами вы, полагаю, не безызвстны что современная наука, къ примру, никакого прежняго приниманія на вру не допускаетъ, и слдственно развитая человческая личность…
Но устремившіеся на него теперь глаза молодой женщины выражали такое негодованіе и ужасъ что онъ, какъ бы нсколько испуганно, оборвалъ на полуслов свою проповдь и, для ‘контенанса’, потянулся рукой къ кружк за квасомъ, стоявшимъ предъ нимъ на стол.
Троекурову же современный экземпляръ русскаго ‘духовнаго лицо’ былъ ему ршительно противенъ.
Увы! а для отца Парена уже не оставалось теперь сомнній: эти ‘аристократишки’ видли въ немъ все того же прежняго ‘пола’, ‘кутейника’, которыхъ они привыкли ‘третировать анъ-каналъ’, они не поняли что предъ ними предстоялъ ‘человкъ новыхъ взглядовъ и образованія, понимающій приличіе не хуже чмъ они’, какъ она моющій себ руки французскимъ мыломъ и мняющій рубашку каждый день… ‘Прохвосты, блая кость!’ шепталъ онъ.
Вотъ характеристическіе типы и даровитыхъ людей эпохи сороковыхъ годовъ какими она стала потомъ въ эпоху Перелома подъ дйствіемъ тогдашней тлетворной атмосферы. Вотъ предъ нами Самуровъ, знаменитость. Превосходный пейзажистъ прежде всего, онъ владлъ кром того способностью писать жанровыя картинки приходившіяся необыкновенно по вкусу его современникамъ. Самостоятельностью мышленія природа, къ сожалнію, одарила Самурова въ дол весьма несоразмрной съ его талантомъ, но онъ восполнялъ этотъ недостатокъ прилежнымъ прислушиваньемъ къ тому что въ данную минуту представлялось ему ‘злобою дня’, — врне къ тому что составляло въ эту минуту предметъ толковъ съ кружкахъ ‘прогрессивныхъ’ редакцій, — а компановалъ соотвтственно сему каждую свою картину. ‘Злобы’ этой, благодаря артистическому своему такту, онъ впускалъ въ нее point, какъ бы мимоходомъ, не напирая на нее, а давая чувствовать едва намченными бликами, тонкими, чуть не до робости иногда, штрихами. Но эта самая недописанность, эти намеки какъ бы изподтишка, доводили зрителей до восторга и заставляли ихъ предполагать въ художник глубину мысли на съ чмъ несравнимую. Крайніе изъ его поклонниковъ возводили его уже прямо въ превосходительный рангъ ‘носителя народныхъ идеаловъ’. Каждое изъ его полотенъ вызывало въ печати цлый ворохъ статей, въ которыхъ, по поводу все той же ‘идеи’, фантазія комментаторовъ разыгрывалась иногда до чертиковъ, до такихъ радикальныхъ толкованій отъ которыхъ осторожному художнику приходилось въ иныхъ мстахъ открещиваться и руками и ногами, но которые втайн доставляли ему величайшую отраду, укрпляя его въ сознаніи своего ‘политическаго’ значенія среди соотчичей.
Но въ присутствіи Троекурова и стараго эстетика Топыгина, онъ спшитъ заявить что во многомъ не сходится съ Герценомъ: я де старый либералъ, это правда, но я и старый монархистъ.
— Я впрочемъ готовъ въ нкоторой степени оговориться, продолжалъ Самуровъ, многозначительно щурясь: — изъ молодого поколнія выступають у васъ теперь характеры замчательно яркіе и съ которыми придется считаться…
Но Топыгинъ не далъ ему продолжать:
— Это кто же такіе, Петенька, кто же такіе, ты скажи? Т вотъ, можетъ-быть, по твоему, что въ Лондовъ къ Герцену на показъ себя здятъ? Такъ вдь ты, кажется, очень хорошо знаешь какъ онъ ихъ разуметъ! человкъ онъ самъ все же воспитанный, культурный, только руками разводитъ онъ на нихъ глядя, хохочетъ: ‘Сбросили съ себя, говоритъ вс покровы и щеголяютъ въ костюм Гоголевского Птуха, не сохраняя даже позы Венеры Медицейской’… Вдь ты пойми, Петенька: блузникъ на баррикад, такъ въ томъ хоть живописность есть, краски… А тутъ вдь семинаръ худосочный, да кадетъ идіотъ, разночинецъ всякій недоучившійся, тупицы мднолобыя, чурбаны безпардонные, для которыхъ что другъ другу въ харю, что въ Сикстинскую Мадонну харкнуть — все единственно!
— Блузниковъ, ‘la sainte canaille’, любезный другъ, я самъ видлъ l’oeuvre въ Париж, въ іюньскіе дни, отвтилъ онъ эстетику: ‘живописнаго’ въ нихъ ничего не было. Но для тебя, стараго, развращеннаго Римлянина временъ паденія, для тебя нть человческой драмы безъ театральной помпы, безъ амфоръ и куреній, безъ патриціевъ увнчанныхъ розами. А я, зашепелявилъ онъ во весь ротъ, съ замтною рисовкой въ тон и выраженіи лица, — я сынъ своего вка, любезный другъ, я демократъ отъ младыхъ когтей. Я жутко и страстно, признаюсь, люблю грязныя лохмотья подъ которыми бьется мужественное гражданское сердце. Пусть этотъ ‘семинаръ’ вышедшій изъ народа не культуренъ и тупъ, но онъ піонеръ идея, онъ несетъ, что ты тамъ на длай, священный сосудъ новой правды имющей напоить будущія поколнія. Онъ не жалетъ для этой идеи положить свою жизнь, и я не жалю о немъ. Ему такъ и суждено погибнуть, ‘вкъ нашъ жертвъ очистительныхъ проситъ’, онъ и погибаетъ молча и гордо. Я не жалю о немъ, повторяю, онъ свое дло сдлалъ и удовлетворенъ имъ, но не могу не любоваться и не благоговть предъ этою с-с-силой! визгнулъ даже въ заключеніе ‘носитель русскихъ народныхъ идеаловъ’ отъ избытка сочувствія.
— Въ какомъ же это качеств любуетесь вы и благоговете, спокойно спросилъ его черезъ столъ Троекуровъ: въ качеств ‘стараго монархаста’?
Самурова даже въ краску бросило, онъ не нашелъ отвта…
Составъ людей во власти также сильно измнился со временъ Четверти вка тому назадъ. Явились полуобразованные доктринеры, которые вовсе не зная Россіи, тмъ не мене видли ея спасеніе въ пересаживаньи на ея почву цликомъ заимствованныхъ учрежденій и притомъ валя въ одну кучу то французскіе, то англійскіе, то нмецкіе институты, когда же къ несчастію, и весьма скоро, пришлось имъ самимъ дйствовать въ этомъ хаос, они первые струсили ими же самими вызванныхъ явленій и спасовали предъ горстью сумасбродовъ: все было распущено, всякій авторитетъ власти исчезъ, и сумасброды стали плодиться сотнями… Явились либералы-разночинцы которые быстро пошли въ гору и которымъ прямо на руку было потрясеніе прежняго строя. На руку имъ было и систематическое разореніе дворянства, а слдовательно и возстановленіе крестьянъ противъ помщиковъ, а спаиваніе народа дешевкой, и покровительство бунтарямъ его волновавшимъ. Это были уже сами революціонеры во власти. Изъ прежнихъ ‘исполнителей’ остались только карьеристы, какъ Анисьевъ, но эти послдніе, безпрестанно перескакивая изъ ‘консервативнаго лагеря’ въ ‘либеральный’, только еще боле запутывали ходъ длъ.
Но предоставимъ самому автору изобразить намъ весь этотъ синклитъ.
Иринархъ Овцынъ, въ числ прочихъ своихъ подвиговъ, сбилъ съ толку юношу-студента Гришу Юшкова, убдилъ его разослать прокламаціи, а самъ бжалъ изъ-подъ стражи и скрылся. Гршиа попался, былъ арестованъ и отвезенъ въ Петербургъ съ жандармами. Другъ стариковъ Юшковыхъ Троекуровъ, не задолго предъ тмъ ‘наказавшій’ Иринарха за другую его подлость нагайкой по лицу (о чемъ была даже корреспонденція въ Колокол) прізжаетъ въ Петербургъ похлопотать за Гришу и прежде всего отправляется къ генералу Паванову, который занимая большой постъ въ тогдашней администраціи, пользовался большою милостью въ высшихъ сферахъ и почитался представителемъ ‘европейскаго начала’ и ‘умреннаго либерализма’ въ общемъ характер государственной политики.
Троекуровъ зналъ его еще молодымъ человкомъ и состояли съ нимъ въ нкоторомъ родств. Они, впрочемъ, давно потеряли другъ друга изъ вида, такъ какъ въ продолженіе многихъ лтъ состояли на служб на противоположныхъ окраинахъ Имперіи. Ршеніе дла по которому пріхалъ Борисъ Васильевичъ въ Петербургъ не зависло отъ Паванова, но онъ занималъ настолько важное положеніе что могъ, какъ говорится, ‘многое сдлать’, и направитъ, и поговорить, и повліять.
— Salut, monsieur le grand proprіtaire! возгласилъ самъ Павановъ, идя на встрчу прізжему изъ глубины огромнаго кабинета въ который введенъ былъ этотъ, j’ai abrg d’un quart d’heure mon пріемъ habituel чтобъ имть возможность дать вамъ четверть часа предъ комитетомъ. La Russie est le pays des comits, comme voue le savez, и у меня таковой собирается сегодня въ часъ пополудни… Немногочисленный впрочемъ на этотъ разъ и не общающій, къ счастію, насколько я могу предвидть, затянуться до дорога вчвости. Prenez place, je voue prie!
Онъ былъ по домашнему, въ короткой жакетк, съ сигареткой въ зубахъ, но такъ же изященъ, сладкорчивъ и помпёзенъ какъ еслибы былъ обдеченъ во вс свои регаліи (злые языки увряли что онъ обвязывая себ на ночь предъ зеркаломъ голову фуляромъ, посылалъ поцлуй своему отраженію въ стекл и съ тою же помпёзностію произносилъ: ‘Monsieur l’homme d’tat, j’ai bien l’honneur de voue souhaiter une bonne nuit’). Онъ глядлъ на Троекурова зоркимъ и нсколько безлокойнымъ взглядомъ, очевидно выисквая на лиц человка свжаго, не видавшаго еще его въ его грандерахъ, то впечатлніе какое производилъ на него всмъ этимъ своимъ офиціальнымъ изяществомъ.
Но тотъ только поклонился, слъ и проговорилъ учтиво и холодно.
— Я буду вамъ очень благодаренъ за эту ‘четверть часа’. Панавовъ повелъ еще разъ на него глазами, и остался не совсмъ доволенъ повидимому этою благодарностію, лишенною всякаго пыла. Голосъ его зазвучалъ съ примсью нкоей уже какъ бы строгости въ выраженіи.
— Я тмъ боле желалъ имть удовольствіе побесдовать съ вами что еще очень недавно, en haut lieu, промолвилъ онъ почтительно и таинственно, — мн было говорено о васъ.
— Въ самомъ дл? сказалъ невозмутимо Троекуровъ: чмъ я заслужилъ эту честь?
Сановникъ чуть-чуть усмхнулся и пожалъ плечами, но такъ что весьма трудно было угадать какой именно его мысли должно было отвчать это движеніе.
— Vous n’tes pas, il me semble, dans les bonnes grces de monsieur Hertzen, или по крайней мр, корреспондентовъ его въ вашей мстности? подчеркнулъ онъ.
— А, рчь все объ этомъ! засмялся уже самымъ откровеннымъ образомъ его собесдникъ, вы поручили даже проврить ихъ сообщеніе обо мн въ Лондонъ? (Вскор по напечатаніи корреспонденціи въ Колокол къ Троекурову прізжалъ отъ губернатора чиновникъ съ порученіемъ развдать: справедлива ли эта корреспонденція).
Тотъ какъ бы нсколько смутился и поморщился.
— Вы введены въ заблужденіе, кажется, промямлилъ онъ.
— Это совершенно естественно впрочемъ: разъ было ‘говорено’, вы должны были навести объ этомъ справки, какъ бы въ успокоеніе его и не замчая его отрицанія молвилъ Троекуровъ. — Дло идетъ, не такъ ли, о томъ что я встртившись съ однимъ господиномъ на дорог, наказалъ его нагайкой по лицу?
Въ глазахъ Паванова выразилось какое-то тревожное недоумніе. Эта прямая, краткая ‘n’allant pas par quatre chemins’, какъ говорятъ Французы, нисколько очевидно не обращающая вниманія на его офиціальное величіе, рчь — была такъ мало въ обычаяхъ того міра гд игракликвудлъ онъ свою выдающуюся роль! Рчь эта шла притомъ изъ устъ человка его воспитанія, его круга, независимаго очевидно столько же по характеру своему сколько по состоянію и котораго ни запугать поэтому, ни купить ничмъ нельзя. Разговоръ съ такимъ человкомъ выбивалъ нсколько нашего сановника изъ сдла.
— Такъ по крайней мр, отвчалъ онъ съ примирительною какъ бы улыбкой, — угодно было передать это господину Герцену въ своемъ задорномъ, позволю себ назвать его, листк.
— Передано совершенно врно, промолвилъ Троекуровъ.
— Vous m’avouerez que c’est pourtant violent! воскликнулъ Павановъ, вскидывая даже об руки кверху.
— Это зависитъ… отъ нервовъ сказалъ все съ тмъ же хладнокровіемъ Борисъ Васильевичъ, — а я попрошу васъ выслушать отъ меня эту исторію со всми объясняющими ее мотивами, и затмъ буквально передать ее туда гд интересовались ею, такъ какъ она можетъ служить лучшимъ обращикомъ того безпомощнаго положенія въ которое ставитъ въ настоящую минуту всхъ людей порядка въ Россіи полное отсутствіе въ ней власти и системы въ управленіи.
Лицо сановника замтно удлинилось и отучилось.
— Я васъ слушаю! вздохнулъ онъ, откидывая руку на спинку кресла и принимая живописную, не то скучающую, не то благоволяще-внимающую позу.
Троекуровъ со свойственною ему сжатостью и рзкою опреддительностью выраженія передалъ ему о подвигахъ Иринарха Овцына, о дерзкахъ письмахъ адресованныхъ имъ ‘живущей въ его, Троекурова, дом молодой родственниц его жены’, о попытк его возмутить крестьянъ и подговор ‘бднаго юноши-студента, сына севастопольскаго героя Юшкова’ къ разсылк возмутительныхъ прокламацій и пр., о томъ наконецъ невроятномъ хаос поантій и дйствій’ при которомъ завдомый агитаторъ находитъ себ сочувственниковъ, потворщиковъ и освободителей не только въ какихъ-нибудь ученыхъ полковникахъ Блиновыхъ, но и въ тхъ самыхъ ‘чинахъ полиціи явной и тайной’ на прямой обязанности которыхъ ‘лежитъ огражденіе государства и общества отъ подобныхъ негодяевъ’…
Павановъ слушалъ его съ невольно возраставшимъ любопытствомъ и какъ бы съ несомнннымъ сочувствіемъ къ негодованію прорывавшемуся въ словахъ Бориса Васильевича. Онъ утвердительно покачивалъ головой, приподымалъ плечи, не то презрительно ухмылялся и повздохивалъ: глаза его все поощрительне и любезне глядли на говорившаго.
— Живую картину ныншняго положенія вещей, заговорилъ онъ, едва тотъ кончилъ, — картину, которая такъ барельефно, если можно такъ выразиться, выступаетъ изъ вашего сенсаціоннаго разказа, я уже давно рисовалъ себ мысленнымъ окомъ изъ тхъ офиціальныхъ, конечно безжизненныхъ, не одтыхъ, такъ-сказать, въ плоть и кровь, но тмъ не мене заключающихъ въ себ извстную долю врныхъ указаній, данныхъ которыя получаются мною изъ провинцій. Картина несомннно печальная и заставляющая призадуматься! — Онъ развелъ руками, сдлалъ длинную, многозначительную паузу и продолжалъ затмъ: — Но, если вы совершенно ясно для себя разумли какъ слдовало поступать вамъ въ данномъ случа, весьма замчательно какъ симптомъ времени то что остальныя дйствующія лица въ этомъ эпизод, этотъ господинъ ученый офицеръ, исправникъ е tutti quanti, поступали діаметрально противоположно тому что ихъ долгъ имъ предписывалъ.
Онъ замолкъ и уставился на своего собесдника, какъ бы предоставляя ему обсудить всю глубину выраженнаго имъ мудрствованія.
Троекуровъ въ свою очередь поглядлъ на него съ недоумніемъ:
— Симптомъ совершенно понятный: люди длаютъ противное своему долгу потому что знаютъ что могутъ это длать безнаказанно. Все зависитъ какъ къ этому относятся сверху.
Панавовъ вдругъ накловался къ нему и прошепталъ:
Nous ne pouvons rien, le torrent nous emporte.
Кровь кинулась въ голову Троекурова.
— И это говорите вы, воскликнулъ онъ неудержимо, — вы, люди власти, которымъ теперь, посл освобожденія крестьянъ, предлежитъ дать камертонъ всему характеру царствованія, всей начинающейся съ него новой русской исторіи!… Вы не поняли что давъ волю народу воспитанному вками рабства, то-есть, другими словами, совершивъ революцію правительственною рукой, вы должны были удесятерить силу этой руки въ виду хотя бы упраздненія тхъ ‘даровыхъ полицеймейстеровъ’ {Извстное выраженіе императора Петра I.} которыхъ имла она въ лиц помщиковъ… А вы про ‘torrent’ говорите! Какой это ‘torrent’? Не та ли открытая проповдь безбожія и анархіи которую само правительство распространяетъ по Россіи за подписью своихъ цензоровъ?… Вы, извините меня, какъ заяцъ басни, пугаетесь тни собственныхъ вашихъ ушей…
— Ecoutez, mon cher Троекуровъ… car noue sommes cousins ce me semble? вспомнилъ вдругъ кстати Павановъ, совершенно тонко разсудивъ что въ качеств родственника онъ могъ выслушивать то что въ положеніи сановника не приличествовало ему терпть со стороны лица въ нкоторой степени ему подначальнаго: — vous prches un converti. Не разъ пытался я заявить высказанный вами сейчасъ, безусловно правильный принципъ въ сред государственныхъ лицъ quorum pars minima sum, вставилъ онъ, скромно и находчиво переиначивая къ случаю стихъ римскаго поэта, — но это былъ неизмнно гласъ вопіющаго въ пустын. Вы требуете ‘силы’? она въ насъ самымъ ршительнымъ образомъ теперь отсутствуетъ. Le ‘Русскій богатырь’, comme а dit Пушкинъ, дйствительно ‘покоится’ pour le moment ‘на постели’ {‘Клеветникамъ Россіи’.}. Да и была ли она у него, pour dire vrai, когда-либо и раньше истинная ‘сила’, у этого soi-disant ‘богатыря’ безъ культуры и гражданственности?
Изящныя черты сановника приняли вслдъ за этомъ столь категорически постановленнымъ вопросомъ чуть не гадливое выраженіе.
‘И жить въ стран управляемой людьми презирающими ее!’ пронеслось скорбнымъ и язвительнымъ помысломъ въ мозгу бывшаго Кавказца.
— Скажите, спросилъ онъ подъ этимъ впечатлніемъ, куда же можетъ придти Россія при такихъ убжденіяхъ ея Правителей?
— La Russie marche vers l’inconnu, къ великому неизвстному иксу! счелъ даже нужнымъ перевести и приправить Павановъ, сопровождая эту фразу рисующимся движеніемъ головы и руки, какому могъ бы позавидовать знаменитйшій ораторъ Запада.
Къ концу разговора собирается комитетъ для изслдованія причинъ и характера вредной пропаганды распространяемой въ сред учащейся молодежи. Прізжаетъ знакомый намъ графъ Анисьевъ, отъ котораго прямо зависитъ судьба Гриши и который при начал новаго царствованія, со сметкой истаго карьериста, перескочилъ въ лагерь крайнихъ либераловъ, а въ коммиссіяхъ по освобожденію крестьянъ примкнулъ къ самой крайней фракціи, благодаря чему и достигъ чуть не высшаго поста въ тогдашней высшей администраціи. Прізжаетъ статсъ-секретарь Ягинъ, господинъ малаго роста, на короткихъ ножкахъ, со шлепающими губами рта до ушей и гладко выбритымъ зеленымъ лицомъ, представлявшимъ какъ бы нарочно и тщательнйшимъ образомъ высортированный specimen петербургскаго геморроидальнаго субъекта.
Павановъ представляетъ ему Троекурова.
— Какъ же-съ, слышалъ, произнесъ на это глухимъ и загадочнымъ тономъ Ягинъ.
Онъ съ той минуты какъ было произнесено имя Троекурова и во все время пока Павановъ изливалъ музыкальныя волны своей рекомендательной рчи поглядывалъ съ какимъ-то будто недоброжелательнымъ вниманіемъ на Бориса Васильевича.
— О чемъ это именно изволили вы слышать? нсколько рзко спросилъ его тотъ. Желчь поднялась въ немъ.
— О вашей… дятельности, подчеркнулъ какъ бы съ легкою язвительностью Ягинъ, захватывая двумя пальцами съ каждой стороны виски своего парика и передергивая его на череп.
Глаза Троекурова блеснули мгновеннымъ острымъ блескомъ… Но Павановъ не далъ ему времени на отвтъ. Съ чуткостью и находчивостью человка до тонкости вышлифованнаго долгимъ треніемъ всякихъ служебныхъ и придворныхъ отношеній, онъ тотчасъ же угадалъ откуда могло произойти взаимное нерасположеніе другъ ко другу двухъ лицъ встрчающихся теперь очевидно въ первый разъ въ жизни, и поспшилъ отклонить грозившее произойти отъ этого столкновеніе.
— Борисъ Васильевичъ, заговорилъ онъ опять, — изложить вамъ, sі le coeur lui en dit, весьма знаменательный, сколько я понимаю, фактъ революціонной пропаганды начинающей появляться уже не только въ тсныхъ предлахъ Васильевскаго Острова, но и на широкомъ простор всей средней Россіи… А въ связи съ этимъ, примолвилъ онъ подчеркивая, — мы услышимъ не мене заслуживающій вниманія разказъ какъ самъ онъ, или, врне, одинъ изъ его поступковъ, истекающій такъ-сказать изо всего синтеза этого факта пропаганды, попалъ въ искаженной передач въ Колоколъ господина Герцена…
— Которому, между прочимъ, вставалъ какъ бы en passant графъ Анисьевъ, — нанесенъ недавно изъ Москвы весьма значительный ударъ! {Извстная статья въ Русскомъ встник (августъ 1862) противъ Колокола.}
Лицо Ягина исказилось вдругъ проступившею на немъ злостью. Онъ передернулъ еще разъ парикъ свой и проговорилъ, кривя губы на сторону:
— Причемъ поступлено противу всхъ цензурныхъ правилъ… Петербургскимъ органамъ печати запрещено воспроизводить эту московскую, ядовито отчеканилъ онъ, незаконно появившуюся статью и говорить о ней…
— Полагаю, это совершенно безполезно теперь: впечатлніе свое она произвела, улыбаясь, но съ особенною вскостью въ выраженіи возразилъ Анисьевъ.
Павановъ быстро воззрился на него, и тотчасъ же понялъ что означала эта вскость въ устахъ блестящаго генерала.
— Дльно, сильно, смло! поспшилъ онъ выразить со своей стороны одобреніе, — съ Тацитовскою уже на этотъ разъ сжатостью редакціи. (Вскость Анисьева означала то что въ высшихъ сферахъ былъ уже ршенъ нкоторый поворотъ отъ безграничнаго благоволенія къ либерализму, и что онъ, Анисьевъ, съ обычною ему сметкой, поспшилъ уже опять перескочить.
— А разв противъ Герцена нельзя писать въ Россіи? спросилъ Троекуровъ, обращаясь къ Паванову и принимая самый наивный видъ.
— Nous sommes censs l’ignorer, съ тончайшею ироніей отвтилъ онъ, слегка склоняя голову.
Ягинъ, съ подергивавшею его губы судорогой, уложилъ портфель свой на столъ и, доставъ ключикъ изъ кармана брюкъ, принялся молча отмыкать замокъ.
— Да, Троекуровъ, въ самомъ дл что это за исторія про тебя въ Колокол: кого ты тамъ у себя въ княжеств нагайкой отстегалъ? спрашивалъ между тмъ его графъ Анисьевъ, держась все того же добродушнаго, товарищескаго тона.
— Ну, это долго разказыватъ, а я ухожу! морщась отрзалъ Борисъ Василъевичъ и взялся за шляпу.
— Attendez un moment, cher ami, остановилъ его Павановъ движеніемъ руки. — Je m’en vais conter cela pour votre instruction particuliure, обратился онъ къ Анисьеву съ грандіозностью уже совершеннаго Олимпійца.
И съ изумительною точностью, свидтельствовавшею о его замчательной способности къ резюмированію, качеств столь цнимомъ въ совщательныхъ собраніяхъ, привился онъ, ничего не забывая, передавать все что было сообщено ему Троекуровымъ.
Анисьевъ, сосредоточенно а внимательно покручивая свой длинный, la Napolon III, усъ, прислушивался къ его рчи. Янинъ, отомкнувъ свой портфель и вынувъ изъ него бумаги передергивалъ парикъ свой съ видомъ человка для котораго то что его заставляютъ слушать не представляетъ ничего занимательнаго, а еще мене важнаго по своему значенію.
— Д-да, залопоталъ онъ губами съ какимъ-то, не то бабьимъ, не то зминымъ шипніемъ, когда тотъ кончилъ, — очень печально, конечно, что молодой человкъ разсылалъ прокламаціи и попался посл того въ руки жандармовъ… Но вдь это не боле какъ частный случай, изъ котораго нельзя вывести никакого общаго заключенія.
— Ваше превосходительство позволите мн, надюсь, не вполн присоединиться къ выраженному вами мннію, возразилъ Павановъ, — студентъ разсылающій прокламаціи и попадающійся есть дйствительно фактъ акцидентальный, но фактъ нормальный — вашъ теперешній студентъ вообще, желающій заниматься не науками, а политическими утопіями.
— Онъ будущій гражданинъ, — и геморроидальное лицо Ягина озарилось при этомъ какою-то идиллическою лучезарностью, онъ долженъ себя готовить къ этому.
— Прокламаціями? неудержимо вырвалось у Троекурова.
Тотъ скривилъ губы слать:
— Свободою которую, слдуетъ предоставить ему…
— Какою? губить другихъ, или самому идти въ Сибирь?
— Прежде всего утвержденіемъ свободы не учиться, проплъ насмшливо Павановъ, — этою столь дорогою русскому человчеству привилегіей которая понын создавала ему завидное положеніе илота и паріи цивилизованнаго міра.
Ягинъ изобразилъ ртомъ что-то имвшее очевидно намреніе быть принятымъ за улыбку, и зашиплъ опять своимъ змино-бабьимъ голосомъ:
— Я всегда, вы знаете, цню вашу аттическую соль и обширное образованіе, Алексй Павловичъ, но въ этомъ вопрос вы придерживаетесь, къ сожалнію, слишкомъ традиціонной точки зрнія на предметъ и не желаете какъ будто признать требованій выражаемыхъ теперь такъ громко русскою печатью. Общественное мнніе очевидно желаетъ либерализма и реальности какъ основныхъ элементовъ въ дл воспитанія будущихъ нашихъ гражданъ. Мы не можемъ идти противъ литературы и общества…. Я привезъ вамъ кстати записку о предполагаемой реформ всей вашей системы образованія на этихъ началахъ, примолвилъ онъ уже шепоткомъ, таинственно отводя Паванова нсколько въ сторону: — надюсь что вы не откажете содйствовать намъ вашимъ европейскимъ взглядомъ…
Павановъ былъ побжденъ. Онъ съ умиленіемъ въ чертахъ взглянулъ теперь на говорившаго, взялъ его за руку и долго трясъ ее, говоря что онъ ‘отыметъ ото сна т недостающіе ему, за обширностью занятій по собственному его вдомству, часы которыя онъ намревается посвятить подробному изученію этой записки, въ серіозномъ же достоинств ея онъ увренъ заране, зная подъ чьимъ умлымъ и тонкимъ руководствомъ она составлена’ и т. д.
— Хорошъ? подмигивалъ Троекурову тмъ временемъ Анисьевъ, отходя съ нимъ къ окну и кивая на Ягина.
— Какъ этакіе люди попадаютъ во власть! мрачно молвилъ тотъ.
— Эвона! Точно ты не знаешь кто за нимъ стоить. У насъ, милой мой, человкъ на мст никогда не бываетъ сынъ своихъ длъ, а всегда чья-нибудь креатура… Да, твоего этого молодаго человка, Юшкова, вчера привезли. Я имю свдніе что ему уже былъ данъ допросъ. Во всемъ признается, но никого изъ сообщниковъ не называетъ…
— Очень просто, потому что какіе же у него сообщники? Я присутствовалъ при арестованіи его и разбор его бумагъ, ничего не нашли кром клочковъ записки отъ этого негодяя Овцына, приглашавшаго его на свиданіе. Онъ просто-напросто, какъ мальчишка, исполнилъ то что приказалъ ему тотъ, ровно ничего другаго не зная.
— Скажи, спросилъ съ любопытствомъ Анисьевъ, — этотъ Овцынъ дйствительно теб родня?
— По жен: онъ ей двоюродный братъ.
— C’est un luron qui a du toupet! Онъ опять удралъ за границу и прислалъ намъ оттуда дерзкое письмо въ которомъ говоритъ между прочимъ что прохалъ чрезъ нее въ мундир жандарма… Вретъ, разумется!…
— А я полагаю что не только не вретъ, а что и мундиръ-то ему досталъ доброхотъ изъ того же жандармскаго вдомства.
Блестящій генералъ пожалъ пренебрежительно плечами:
— Что ты хочешь, mon cher! Чтобъ имть врныхъ и способныхъ людей нужны деньи. А въ деньгахъ министерство финансовъ постоянно отказываетъ.
— А что же, долго, думаешь ты, продержатъ этого бднаго юношу? Отъ него, говорю теб, ровно ничего выжать нельзя кром голаго факта надписанія имъ адресовъ на конвертахъ этихъ прокламацій и сдачи ихъ въ почтовую контору, началъ опять Борисъ Васильевичъ.
— Да придется еще ему посидть пожалуй, не сейчасъ отвтилъ Анисьевъ.
— Для чего же это?
— Для очищенія совсти, милый мой. Дломъ о распространителяхъ этихъ прокламацій очень интересовались, а захватить не удавалось пока никого. И вотъ нашелся наконецъ кто-то. Ну, само собой, съ радости и позаймутся имъ подольше… Разв вотъ эта полемика противъ Герцена ему поможетъ, промолвилъ онъ нежданно.
— Это какъ? воскликнулъ въ изумленіи Троекуровъ.
Тотъ улыбнулся своею многозначительною улыбкой и вполголоса промолвилъ:
— On ее sent beaucoup plue fort depuis qu’on а trouv un appui inattendu dans la presse. А при этомъ, разумется, исчезаетъ вниманіе къ мелочамъ представлявшихся опасными…
— Надолго ли же вы окрпли? спросилъ съ невеселою усмшкой Троекуровъ.
— Само собою, нтъ! точно обрадовавшись засмялся его собесдникъ: — nous serons immanquablement repris par le courant…
‘Да что это у нихъ: народъ и лозунгъ?’ чуть не съ отчаяніемъ подумалъ Борисъ Васильевичъ.
Tels matres, tels valets. Вотъ какъ разказывалъ Троекурову отецъ Иринарха о дружеской услуг жандармскаго полковника въ Москв.
— Сообщилъ-съ, да, по дружб… Гуманный вполн, какъ докладывалъ я вамъ, человкъ!… Ужинаемъ это мы съ нимъ въ клуб посл партіи. Обыгралъ онъ меня, признаться, въ этотъ вечеръ въ лоскъ. Я ему и смюсь, дорого-молъ обошлись вы мн сегодня. А онъ мн&#1123, вдругъ и говорить: ‘Хотите за это хорошій совтъ?’ Я гляжу на него: Сдлайте милость, говорю, насчетъ чего? ‘Насчеть вашего сына’… А какъ мы въ эту минуту одни одинёхоньки находилась въ столовой, онъ мн и передалъ про этотъ прі&#1123,здъ Иринарха изъ Лондона съ тюкомъ, и что онъ изъ Петербурга скрылся. ‘Теперь же, говоритъ, нами получено свдніе что онъ проживаетъ тамъ-то, губернію назвалъ, уздъ, у нкоего отставного губернскаго секретаря Троженкова, который тоже вамъ извстенъ какъ корреспондентъ Колокола. Намъ слдовательно сына вашего арестовать надобно. А потому, если хотите спасти его, извстите его скоре врнымъ путемъ, или если можете сами, такъ еще лучше, чтобъ онъ не медля узжалъ изъ тхъ мстъ, а я распоряженіе объ его арест пока здсь попридержу.’ — ‘Куда же ему хать, спрашиваю, какъ вы полагаете?’ — ‘Ну, это его дло, говоритъ, за-границу опять или куда хочетъ, только чтобы вамъ мстопребываніе его неизвстно было, понимаете?’ — ‘Понимаю, говорю ему, и ужъ не знаю какъ васъ благодарить.’ — А онъ мн, повришь ли, вотъ что на это отвчаетъ: ‘Я, говоритъ, сочувствую вполн благороднымъ стремленіямъ молодежи и на мст вашего сына былъ бы, вроятно, такимъ же дятелемъ прогресса какъ и онъ, и только, говоритъ, нужда заставляетъ меня служить въ инквизиторахъ.’ И при этомъ изъ самой глубины души, какъ видно, вздохнулъ… то-есть до слезъ довелъ, прямо скажу вамъ, Борисъ Васильевичъ.
— Это дйствительно трогательно, сказалъ не моргнувъ Троекуровъ. — И вы по совту этого пріятеля вашего пріхали сюда?
— Я предварю сына… согласно тому что мн было обязательно сообщено, пробормоталъ онъ.
— Прекрасно сдлаете!… А я ужь кстати попрошу васъ посовтовать ему отъ меня, промолвилъ Троекуровъ дрогнувшимъ отъ вдругъ пронявшаго его раздраженія голосомъ, поспшитъ скорй удалиться отсюда!… Онъ вскинулъ неудержимо на своего собесдника свои блдно-голубые, страшные въ эту минуту своимъ безпощаднымъ блескомъ, глаза, зубы его стиснулись: Скажтате ему что я ни съ какой стороны на вашего жандарма не похожъ, ни съ ‘инквизиторской’, ни въ ‘либеральной’. Онъ можетъ жечь и проповдывать гд и что ему угодно, это не мое дло, но если ему вздумается нарушать чей-либо покой въ моемъ дом… или мутить въ мстности гд я живу, онъ столкнется со мной, а я… Я не мягокъ характеромъ, предваряю васъ…
Вскор посл этого объясненія и произошла извстная читателю собственноручная расправа нагайкой.
Немудрено что когда Павановъ, прощаясь съ Троекуровымъ, говоритъ ему:
— Вы васъ всхъ судите въ эту минуту, вы давно не видали Невскую столицу, ея офиціальный міръ, и редижируете теперь въ голов изъ суммы вынесенныхъ вами впечатлній вашъ приговоръ о векъ. Je serais curieux de le connatre, votre arrt?
— Я вамъ скажу, быстро вскидывая голову, сказалъ Борисъ Васильевичъ, — въ Россіи можно теперь надяться разв на одного Бога…
— Tr&egrave,s juste! добродушнйшимъ образомъ согласился сановникъ, и такъ же добродушно засмялся: ‘il у а longtemps que les fonctions du русскій Богь ont cess d’tre une sincure’, какъ сказалъ ce bon Тютчевъ…
Извстно чмъ закончилось въ послдствіи это по меньшей мр излишнее добродушіе.
Согласно нашей задач, мы и въ этой части трилогіи пропускаемъ ея тонко и художественно развитую фабулу, здсь, какъ въ Четверти вка назадъ, два параллельные романа: придворнаго сановника графа Наташанцева съ блестящею авантюрьеркой Ольгой Элпидифоровной Ранцевой (по первому мужу), а посл княгиней Шастуновой (по второму мужу при жизна перваго), и Троекурова съ княжною Кирой Кубинскою. Эти семейныя нестроенія и выдающіеся роли женщинъ извстнаго сорта, какъ извстно, также были весьма характерною чертой недавняго смутнаго времени и мастерски схвачены перомъ художника.
Преждевременная кончина автора оставила послднюю частъ трилогіи неоконченною, но и того что написано имъ достаточно чтобъ уловить основную мысль романа: Бездна, какъ мы уже сказали, представляетъ развалины всего ‘до реформеннаго’, то-есть исторически-сложившагося строя Россіи. Умственные горизонты ‘правящихъ’ и ‘управляемыхъ’, еще нсколько развившіеся во времена Перелома, теперь окончательно приведены къ одному знаменателю: фраза, возмутительное незнаніе Россіи и холопски-самодовольное оплеваніе всего что еще уцлло въ народной жизни вотъ девизъ общій и ‘революціонерамъ’ и правительственнымъ ‘исполнителямъ’, которые въ теченіе романа трогательно сходятся и братаются другъ съ другомъ, какъ національная гвардія съ народомъ во дни баррикадъ, съ тмъ разв различіемъ что во Франціи эта гвардія по крайней мр не паясничала. Дальнйшее развитіе Иринарховъ Овцыныхъ, Буйносовы и разные Волки открыто ‘идутъ въ народъ’, ржутъ и стрляютъ немногихъ врныхъ долгу присяги сановниковъ, наконецъ производятъ попытку цареубійства. Полиція ловитъ ихъ, а либеральные прокуроры-правовды Тарахъ-Таращанскіе даютъ имъ вс средства къ побгу, ‘европейски-просвщенные’ губернаторы Савиновы гонятъ вонъ изъ службы распорядительныхъ исправниковъ не дающихъ потачки ‘революціонерамъ’, ‘этому цвту и соку русской молодежи’. А вершины правительственныя, либеральные сановники, чмъ заняты въ это невроятное время, когда повидимому власть на смертномъ одр?.. Они — risum teneatis — мечтаютъ объ ‘ограниченіи’ этой власти…
Вотъ предъ вами два изъ нихъ, въ данную минуту почти всесильные: Алексй Сергевичъ Колонтай и генералъ Бахратидовъ въ бесд съ Троекуровымъ посл обда у милліонера купца Сусальцева.
Мягкіе, низкіе диваны ‘курильной’, возможность растегнуться посл обильнаго обда, превосходныя старыя сигары и тонкіе ликеры подйствовали отлично не только на такого сибарита какимъ былъ Колонтай, но и на гораздо боле трезваго и искушеннаго лишеніями военной жизни генерала Бахратидова. Оба они чувствовали себя настроенными на самый пріятный, дружескій и обстоятельный обмнъ мысли. Троекуровъ, со своей стороны, былъ не прочь побесдовать съ ними: ему было интересно познакомиться въ извстной подробности съ кругозоромъ и точкой отправленія этихъ двухъ старыхъ товарищей своихъ, уже и теперь весьма видныхъ по занимаемымъ ими положеніямъ и которымъ, судя по преобладавшимъ въ ту минуту теченіямъ, предстояла еще боле авторитетная роль въ близкомъ будущемъ.
Алексй Сергевичъ началъ первый:
— Ты драгоцнный человкъ, old fellow, и онъ ласково прикоснулся рукой къ локтю расположившагося подл него на диван Бориса Васильевича, — независимый ни отъ кого, и ни отъ чего, близко стоишь къ народу, къ настоящей жизни, знатокъ своего дла, у тебя, должно-быть, сложилось цлое сокровище всякихъ наблюденій, практическахъ указаній, и точныхъ отвтовъ на вопросы которые намъ въ Петербург представляются то и дло не разршимою грамотой.
Троекуровъ усмхнулся:
— Мн не отъ тебя одного приходится слышать эти комплименты по адресу моей независимости и практичности, и меня всегда удивляло одно: почему люди которые мн длаютъ ихъ, ничего не предпринимаютъ чтобы сдлаться въ свою очередь независимыми и практичными, вдь это далеко не мудрость.
— Исторія наша не пріучила насъ къ этому, возразилъ Колонтай, — не пріучила быть гражданами, заниматься серіозно, прочно и послдовательно своимъ личнымъ, имущественнымъ, и въ тсной связи съ этимъ находящимся общимъ, общественнымъ дломъ…
— И вы, въ силу того что исторія насъ ни чему не выучила, вы наградили насъ подъ видомъ земскихъ учрежденій говорильнями которыя внесли окончательную путаницу въ русскую жизнь?
— Ты недоволенъ земствомъ вообще, или его направленіемъ? съ какомъ-то особымъ оживленіемъ, видимо очень интересуясь чаемымъ на вопросъ этотъ отвтомъ, выговорилъ государственный сановникъ.
— На это, милый мой, я спрошу тебя въ свою очередь, что имлось въ виду даруя ихъ Россіи создать государственный институтъ въ содйствіе, или въ противодйствіе существующей правительственной власти?
— Какъ ты странно однако ставишь вопросъ! Тутъ прежде всего, кажется, дло идетъ не о ‘власти’, а о польз, о благ котораго въ прав отъ этого ‘института’ ожидать т для кого онъ созданъ.
‘Благ!’ повторилъ Борисъ Васильевичъ: — это какъ разумть надо: наивозможно большая доля благоустройства и благочинія при наименьшей на нихъ сумм затратъ со стороны обывателя? согласенъ ты будешь на такое опредленіе?
— Пожалуй! неопредленно уронилъ его собесдникъ.
— Достигается ли такой идеалъ нашими земскими учрежденіями или нтъ, это должно быть и въ вашемъ государственномъ совт извство.
Колонтай поморщился:
— Конечно, стоятъ они дорого, а результаты достигаемые ими могли бы быть боле существенны, но какъ же бытъ однако? Вдь это все не самоуправленіе, подчеркнулъ онъ, начало воспитательное, живительное…
— Готовящее общество къ будущей, настоящей свобод, ввернулъ Аполлонъ Савельевичъ (губернаторъ), забгавъ кругомъ себя своими безпокойными глазками.
— Къ какой? спросилъ не глядя на него Троекуровъ.
Тотъ какъ бы хихикнулъ слегка:
— Я полагаю что у всхъ образованныхъ народовъ она одна… Формы могутъ быть другія, поспшилъ онъ прибавитъ, — формы того или другаго правительства у того или другаго народа, но сущность везд одна и та же.
— Зависитъ отъ взгляда, продолжая не глядть на него холодно возразилъ Борисъ Васильевичъ.
— Какъ же это однако…
— Очень просто: для иныхъ это царство политическихъ авантюристовъ, жаждущихъ власти, для другихъ средство къ быстрйшей нажив, для третьихъ наконецъ врнйшій путь къ анархіи. Этого послдняго вида ‘свободы’ Россія давно достигла, чего же вамъ еще нужно?
— Ты совершенно правъ, проговорилъ торопливо Алексй Сергевичъ, находя нужнымъ потушить въ самомъ зародыш очевидное для него ‘раздраженіе’ стараго пріятеля своего и племянника другъ противъ друга, Россія въ настоящую минуту находится дйствительно въ ‘анархическомъ’, какъ ты говоришь, состояніи. Какая-то общая распутица во всхъ углахъ какъ и во всхъ отправленіяхъ государства. Такъ долго идти не можетъ, иначе впереди васъ ждетъ всестороннее, то-есть финансовое, политическое и общественное банкротство.
— Вы это начинаете чувствовать въ Петербург? усмхнулся еще разъ Троекуровъ.
— Надобно же наконецъ серіозно додумать какъ изъ него выпутаться.
— Не мшало бы, тмъ же тономъ проронилъ Борисъ Васильевичъ.
— Какъ ты это безучастно говоришь! съ шутливымъ упрекомъ замтилъ Колонтай, ты точно не придаешь этому того серіознаго, грознаго, можно даже сказать, значенія какое оно иметъ на самомъ дл.
Троекуровъ поглядлъ на него загадочнымъ взглядомъ:
— Я жду того что ты мн скажешь о твоихъ соображеніяхъ по поводу этого.
— Что я скажу? А вотъ, напримръ, самое свжее. На дняхъ велись у васъ переговоры съ Ротшильдомъ о займ для возстановленія нашей валюты, которая пожалуй можетъ скоро упасть наконецъ до цнности рубля за франкъ. Знаешь что онъ отвтилъ?
— Не знаю.
— Усмхнулся очень нелюбезно и сказалъ: ‘Quand voue aurez uu gouvernement srieux, on pourra causer, jusque l tous ne trouverez d’argent nulle part’.
— ‘Gouvernement srieux’, это должно значить, надо думать, конституціонное правительство?
— Само собою, какъ во всемъ образованномъ мір.
— Такъ. Ну а въ былую пору, когда за самое слово ‘конституція’ можно было въ Сибирь попасть, какъ высоко стояла наша валюта и находили ли мы деньги за границей?
— Послушай однако, mon cher, — и собесдникъ его пожалъ плечами, — нельзя такъ аргументировать. Не желаешь же ты въ самомъ дл вернуться къ николаевскимъ временамъ, да еслибъ это кому-либо серіозно и вздумалось, разв это возможно было бы сдлать?
— Времена дикаго абсолютизма отошли, къ счастію, безвозвратно въ вчность, отпустилъ въ вид сентенціи губернаторъ и высокомрно приподнялъ углы губъ.
— Мы слдовательно, спросилъ Борисъ Васильевичъ, какъ бы вовсе не слыхавъ его возраженія,— мы слдовательно теперь, испугавшись что намъ Ротшильдъ денегъ не дастъ, поспшимъ завести у себя ‘gouvernement srieux?’
— Никто не думаетъ ничего пока ‘заводить’, возразилъ своимъ все также мягкимъ голосомъ, но какъ бы съ легкимъ отт&#1123,нкомъ нетерпнія, Алексй Сергевичъ, — мы говорамъ здсь между собою какъ люди равно заинтересованные въ одномъ всмъ намъ общемъ… патріотическомъ, можно сказать, дл. Истины скрывать отъ себя нечего. Царствованіе приходитъ къ концу, и конецъ этотъ, къ несчастію, далеко не осуществляетъ тхъ радужныхъ надеждъ на которыя давало намъ всмъ право его блестящее начало. Общаній этихъ оно не сдержало, начавъ за здравіе, какъ говоритъ пословица, оно сводитъ на упокой. Оно оставило въ сторон, откинуло, пренебрегло ту историческую логику которая требуетъ, подъ страхомъ гибели, чтобы, принявшись за перестройку государственнаго зданія, утверждался въ немъ камень за камнемъ до самаго его clef de vote, такъ какъ иначе возведенный сводъ обрушится и подавитъ все что подъ нимъ находится… Мы именно теперь въ этомъ положеніи. Совершенныя у насъ реформы не вытекали строго, послдовательно одна изъ другой, не соображались въ органически существующей между ними связи. Он, какъ бы вполн случайно, точно выскакивали изъ портфеля того или другаго министра и, пройдя для проформы сквозь дырявое сито нашего старья въ государственномъ совт, насаждались на русскую почву безо всякаго участія, безо всякаго права контроля надъ ними со стороны живыхъ общественныхъ элементовъ страны. Изъ этого въ результатъ выросъ на дл невообразимый ералашъ. Т же министры вслдъ затмъ обрзывали, коверкали, калчили ихъ, иногда до неузнаваемости, всякими произвольными толкованіями и циркулярами, заставляли ихъ служить цлямъ совершенно противоположнымъ иде положенной въ ихъ основаніе… Такъ оно или нтъ?
— Такъ!
— Оставить идти дальше дла такъ какъ они идутъ нельзя, ты согласенъ?
— Согласенъ.
— Само правительство сдлать это не въ состояніи?
— Ты находишь?
— Ты, кажется, самъ, какъ и всякій нсколько толковый человкъ въ Россіи, долженъ это видть. Иниціатива у власти замерла окончательно. Различные представители ея идутъ врознь и въ помху другъ другу, общей программы не существуетъ. Колебаніе, недовріе къ себ, рзкій разладъ между вчерашнимъ и сегодняшнимъ сказываются въ каждой принимаемой новой мр, въ каждомъ распоряженіи. Недовольство страны растетъ ежедневно все сильне… Нечего намъ длать себ иллюзій, милый другъ: пистолетъ Соловьева зарядило это всеобщее недовольство Россіи своимъ безпомощнымъ, сводящимъ себя на нтъ правительствомъ. Наши нигилисты не что иное какъ перелившаяся черезъ край пна общественнаго раздраженія. Комическимъ сидньемъ дворниковъ у воротъ, ниже временными генералъ-губернаторствами, съ полномочіями которыми одинъ воспользуется, пожалуй, такъ что заставитъ бжать изъ-подъ своего начала самыхъ мирныхъ и благорасположенныхъ гражданъ, а другой и вовсе не сочтетъ нужнымъ воспользоваться, такими мрами длу успокоенія общества не поможешь, а возбудишь разв только новый смхъ, новое глумленіе надъ собою.
— Правда, коротко выговорилъ Троекуровъ.
Алексй Сергевичъ, полулежавшій до сей минуты на диван, приподнялся, кинулъ недокуренную свою сигару въ красивую майоликовую вазу-пепельницу стоявшую на сосднемъ стол, и заговорилъ съ возрастающимъ оживленіемъ, видимо ободренный утвердительнымъ откликомъ стараго товарища:
— Ты сказалъ ‘правда’, и я не сомнвался ни единой минуты что съ основными посылками моими ты непремнно согласишься. Позволь же мн теперь вывести изъ нихъ заключеніе въ трехъ словахъ?
— Говори, я слушаю.
— Положеніе вещей въ Россіи дале терпимо быть не можетъ. Настоящая форма правительства оказывается неспособною измнить его къ лучшему. Ergo…
— Созовемъ парламентъ, договорилъ за него Борисъ Васильевичъ.
По лицу его собесдника пробжала какъ бы тнь.
— Слово это теб не нравится, но я и не имлъ его въ виду… До европейскаго полнаго парламентаризма намъ еще далеко, а ты, надюсь, не считаешь меня способнымъ увлекаться съ этой стороны юношескими мечтами. Но узнать мннія самой страны о томъ какъ спастись отъ бездны, къ которой несомннно она идетъ быстрыми шагами, это я считаю неизбжнымъ, неотвратимымъ, произнесъ съ особымъ вскимъ удареніемъ Колонтай, — и чмъ скоре будутъ имть мужество прибгнутъ къ этому, тмъ будетъ лучше!
Не отрываясь ухомъ и глазами, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивался къ этимъ словамъ генералъ Бахратидовъ. Онъ видимо поучался и наматывалъ себ, какъ говорится, на усъ суть этой проповди, о предмет которой въ мозгу его очевидно состояли до сихъ поръ весьма еще смутныя понятія. Глазки зоркаго губернатора такъ и бгали съ выраженіемъ торжествующаго сочувствія сил аргументаціи краснорчиваго дяди.
— А voue la parole, обратился тотъ къ Троекурову полушутливо, — признаешь ли ты выводъ мой логическимъ?
— Совершенно, — медленно выговорилъ Борисъ Васильевичъ, онъ былъ нсколько блдне обыкновеннаго и глаза его усиленно моргали, — вы ни до чего иного въ Петербург додуматься и не могли.
Глаза всхъ въ какомъ-то словно тревожномъ ожиданіи поднялась на него.
Онъ продолжалъ, видимо насилуя себя на разговоръ, мотивъ котораго глубоко, болзненно волновалъ его внутренно.
— Вы въ Петербург фатально, роковымъ образомъ приведены къ такимъ выводамъ. Колесница ваша несется къ ‘бездн’, какъ ты выражаешься, и вы не находите другаго средства какъ посадить всадниковъ со шпорами на коней вашихъ чтобы т какъ-нибудь сами собою, животнымъ своимъ чутьемъ, не свернула на безопасную дорогу. Реформы царствованія, по твоему, недостаточно соображены были въ общей ихъ совокупности и взаимнодйствіи ихъ другъ на друга. Этого вы не могли не замтить, это отзывается слишкомъ осязательно, грубо, слишкомъ наконецъ ежедневно въ каждомъ изъ отправленій вашей правительственной машины, чтобы васъ это наконецъ не заставило задуматься. Но пришло ли въ голову хоть одному изъ васъ остановиться серіозно на той мысли что вс реформы эти, исключая крестьянскую, какая бы тамъ врная въ абсолютномъ значеніи слова и ‘великодушная’, если хочешь, идея не всегда въ основаніи ихъ, не вытекли изъ потребности русской жизни, а не что иное какъ плодъ произвольнаго, въ кабинет задуманнаго, сочинительства по нахватаннымъ изъ чужа образцамъ, по избитымъ шаблонамъ, гнилымъ уже и тамъ откуда берутся они и несущимъ съ собою смерть въ примненіи ихъ къ нашему быту…
— Позвольте, перебилъ его негодующимъ тономъ губернаторъ, — вы признаете ‘гнильемъ’ гласный судъ, градское и земское самоуправленіе….
— Позвольте мн кончить, не оборачиваясь къ нему проговорилъ на это Троекуровъ, — коль скоро дядюшка вашъ требуетъ отъ меня откровеннаго мннія.
— Parlez, mon cher, parlez, je vous prie! поспшилъ сказать Колонтай, неодобрительно покосясь на племянника.
Тотъ слегка покраснлъ и закусилъ губу.
— Ты жалуешься на колебаніе, на ttonnements, на вчное противорчіе ‘вчерашняго сегодняшнему’. Ни одно изъ насаженныхъ вами европейскихъ деревъ не пустило прочныхъ корней въ почв чуждой имъ по химической натур своей, на одинъ изъ настроенныхъ нашими реформами храмовъ не легъ прочнымъ фундаментомъ въ русскую землю, и ты удивляешься тому что деревья эти не даютъ тни, а втви ихъ засыхаютъ и обламываются подъ первымъ къ нимъ прикосновеніемъ, что во храмахъ замчаются каждый день новыя трещины и что приставленные оберегать ихъ недоумваютъ и спрашиваютъ себя, испуганные и растерянные: какіе контрафорсы еще нужно пристроить къ ихъ стнамъ чтобъ он не рухнули? Вы въ Петербург роковымъ образомъ, повторяю, осуждены на этотъ государственный баламутъ и на исканіе спасенія отъ него въ лкарств горшемъ чмъ сама болзнь.
— Mais, mon cher, вскликнулъ недоумло Алексй Серг&#1123,евичъ, вдь все это однако насажено и застроено, и надо всмъ этимъ пронеслось вотъ ужь почти четверть вка, не претендуешь не ты въ самомъ дл все это свести съ лица земли теперь?
— Къ чему! Вы сами постараетесь посредствомъ этого привести весь государственный организмъ къ параличу и смерти.
Живая краска выступила теперь и на щекахъ государственнаго сановника:
— Послушай, сказалъ онъ, видимо сдерживая поднявшуюся въ немъ досаду, — такъ разсуждать нельзя: это даже не возраженіе, это произвольное обвиненіе людей въ томъ отъ чего именно они желали бы предохранить свою страну.
— Кто же въ этомъ сомнвается? Есть совершенно добросовстные доктора которые предписываютъ своимъ паціентамъ подкожныя впрыскиванія морфія, но отъ этого средства больной почти всегда умираетъ ране времени.
— А попробую я васъ помирить, заговорилъ въ эту минуту Бахратиловъ: какъ если, по мысли Колонтая, отнестись къ самой Россіи, какъ она думаетъ себ помочь, такъ она можетъ-быть такъ и ршитъ какъ вотъ Троекуровъ говоритъ. Мы этого напередъ знать не можемъ.
Невольная, тутъ же сдержанная усмшка, вызванная этой простодушною редакціей мысли пріятеля, мелькнула на лиц Алекся Сергевича:
— Это только и требуется, отвтилъ онъ, — и каково бы ни было ршеніе, — предъ нимъ нужно будетъ преклониться.
— А Россію кто изъ себя изображать будетъ въ вашемъ соображеніиа? спросилъ Троекуровъ.
— На первый разъ, полагаю, достаточно было бы созвать губернскихъ предводителей и предсдателей управъ…
— И эти предводители и предсдатели, заговорилъ опять Борисъ Васильевичъ, — выскажутъ вамъ, по твоему, живое и непреложное по существу мнніе Россіи объ источникахъ ея недуговъ и средствахъ къ ея исцленію?
— Полагаю, сказалъ Алексй Сергевичъ, — и даже освщеніе подлежащихъ вопросовъ съ двухъ противуположныхъ сторонъ, такъ какъ предводители, по всей вроятности, внесутъ сюда элементъ чисто консервативный, а представители земствъ — убжденія боле либеральнаго или даже, если ты хочешь, нсколько оппозиціоннаго характера.
Троекуровъ нервно передернулъ плечами:
— Готова карета! И ‘консерваторы’, и ‘оппозиція его величества’, все есть, по рецепту… Вы ихъ соберете, а они станутъ поучать васъ.
— То-есть изложатъ свои взгляды, поправилъ серіознымъ тономъ членъ Государственнаго Совта, — по совсти и крайнему разумнію своему, не сомнваюсь, поспшилъ онъ прибавить, какъ бы въ предупрежденіе новаго ироническаго замчанія со стороны своего собесдника.
— ‘По совсти’ хочу врить. ‘По разумнію’… какому? собственному?… У кого есть оно теперь, у кого осталось? правильное разумніе вещей есть результатъ трезваго, послдовательнаго и прежде всего независимаго процесса мысли, ни принимающаго ничьихъ чужихъ разглагольствій на вру, и подвергающаго каждое жизненное явленіе строгой оцнк и разбору въ совокупности его съ однородными ему по природ и происхожденію явленіями. Гд у васъ люди теперь способные на самостоятельный процессъ мысли? Четверть вка вы употребили на то чтобы придавить въ Россіи, осмять, вырвать съ корнемъ все что оставалось у ней Богомъ ей даннаго здраваго смысла. На мсто его вы поставили вашу уродливую, безсмысленную, гадкую интеллигенцію. Вы обрекли прирожденныя способности русскихъ людей на долгое, вковое можетъ-быть безплодіе, воспитавъ ихъ на отрицаніи, на презрніи коего роднаго, древнезавтнаго, на развращающихъ фразахъ и отсутствіи всякаго нравственнаго идеала. Вы изъ чужеземной цивилизаціи, съ невыразимою горечью подчеркнулъ Борисъ Васильевн, — умли привить къ своей стран одну лишь гангрену отживающихъ народовъ, вы отравили русскій народъ безначаліемъ, кабаками, ‘аблакатами’, вы сочинили атеистическую, невжественную, злобную прессу, точащую ядъ каждою своею строкой, прессу — бичъ всего еще остающагося неисковерканнымъ въ нашемъ кра, прессу получающую прямо внушенія свои отъ революціоннаго подполья, — и предъ которою вы же, вы, сочинившіе ее, дрожите какъ неразумные и трусливые ребята… Этотъ безобразный и пошлйшій изо всего имющагося пошлаго въ мір кумиръ вы поставили на мсто всякой иной власти, и падаете предъ нимъ ницъ, и заставляете волей или неволей покланяться ему все что ни на есть въ государств. Какого же можете вы ожидать отъ людей взросшихъ, вскормленныхъ на такомъ порядк вещей настоящаго, правильнаго ‘мннія’ и ‘освщенія’? Сбитые повально съ толку, запутанные двадцатипятилтнею проповдью знаменитыхъ ‘освободительныхъ идей’, обращенные въ чистйшее Панургово стадо, лишенные давно всякой независимости характера и привычки мыслить сами по себ, что способны будутъ вамъ сказать эти ‘интеллигентные’ совтники короны, ‘консерваторы’ и ‘либерады’ на которыхъ возлагаете вы ваши належды, — что кром тхъ же невыразимо пошлыхъ фразъ общегазетнаго содержанія которыми то и дло пробавляются они на своихъ мстныхъ ‘собраніяхъ’? А если между ними и найдутся, — я допускаю и хочу врить что найдутся и такіе, — если выищутся люди у которыхъ удержалось какимъ-нибудь чудомъ, несмотря на общее умственное и нравственное крушеніе, достаточно здраваго толка въ голов, а въ душ мужества чтобы выложить вамъ правду во всей ея нагот, такъ вы же дадите выпустить на нихъ всю стаю псовъ изъ подворотенъ той же вашей прессы: вы же отдадите ихъ на съденіе, на осмяніе, на опозореніе предо всею Россіей, и внесете безъ протеста этотъ фактъ въ ваши протоколы, въ силу молъ ‘уваженія къ общественному мннію’.
— Что же по твоему нужно? спрашиваетъ Колонтай.
— Нужна сильная власть, только съ открытыми глазами, выговорилъ Борисъ Васильевичъ.
Впечатлніе чего-то похожаго на ударъ бича произвели эти слова на слушавшихъ. Алексй Сергевичъ Колонтай пустилъ мгновенно вки не то смущенно, не то досадливо. Генералъ Бахратидовъ съ какимъ-то инквизиціоннымъ выраженіемъ вперилъ взглядъ въ ‘стараго камрада’, изъ чего, молъ братъ, ты въ эту сторону гнешь? ‘Quelle ganache!’ говорили, казалось, запрыгавшіе опять во вс стороны мышиные глазки просвщеннаго губернатора.
Борисъ Васильевичъ повелъ рукой по глазамъ, обвелъ ими кругомъ и прочелъ эти выраженія на лицахъ:
— Что, страшно вамъ кажется? Рабъ — готовы были бы вы сказать?
— Троекуровъ, что ты? воскликнулъ Колонтай, быстро оборачиваясь на него, — кому можетъ прійти въ голову…
Тотъ усмхнулся въ его успокоеніе:
— Не трудись доказывать!… Ты, разумется, да и не одинъ ты, вырвалось у него неудержимою вспышкой гордости, — знаете что это ко мн относиться не можетъ… Но вамъ, я разумю лишь петербургскій сановный и ‘интеллигентный’ міръ, вамъ помимо воли вашей, звучатъ фальшивою нотой, чмъ-то подозрительнымъ такія слова въ устахъ человка, ничего не ищущаго у власти когда вы привыкли видть кругомъ себя людей которые единственно отъ нея кормятся и въ то же время употребляютъ вс усилія ‘свести ее на нтъ’, по твоему выраженію. Говорить о власти когда у васъ послдній мальчишка пересталъ признавать ее!… Вы до такой степени потеряли тактъ, чутье, смыслъ вашей народности, извини за откровенность, Колонтай, что въ вашихъ понятіяхъ монархическій принципъ въ Россіи то же что какой-нибудь pouvoir excutif въ прочихъ странахъ вселенной, что русскій самодержецъ тотъ же король или президентъ, разумемый какъ одно изъ звеньевъ общей государственной машины и движущійся въ ней какъ въ ящик, въ тсныхъ рамкамъ извстной, строго отведенной ему доли дятельности. А онъ, этотъ русскій Царь, въ представленіи о немъ сказался для русскаго народа весь смыслъ его бытія, оправданіе всхъ его прошлыхъ жертвъ, солнце безъ котораго заледенлъ бы онъ въ своихъ снгахъ. Безъ Царя, единовластнаго, ни предъ кмъ кром Бога неотвтственнаго, говоритъ ему его прирожденный государственный инстинктъ, Россія дикая бродячая орда, безначальная дебрь, добыча чужеземца, та же бывшая Польша, которую онъ такъ мтко окрестилъ ‘безголовою’. Для народа этого Царь — все: хоругвь, палладіумъ, святыня горняя, отъ которой одной льются на него свтъ и милость и къ которой единственно возносятся вс его упованія… И вы безразсудно считаете возможнымъ посягнуть на эту его святыню!…
— Любезный другъ, il faut entendre, поспшно заговорилъ Алексй Сергевичъ, — разумешь ли ты подъ ‘русскимъ народомъ’ одно крестьянство и вообще податныя сословія или включаешь сюда и насъ, образованный классъ, то что называется ‘обществомъ’, которое, ты согласись однако, им&#1123,етъ тоже нкоторое право быть удовлетвореннымъ въ разумныхъ своихъ требованіяхъ?
— Нтъ, не иметъ, рзко возразилъ сдвигая брови Борисъ Васильевичъ, — не иметъ никакого если требованія эти противорчатъ всему тому что органически выработала исторія его страны, когда идутъ они въ разрзъ съ разумніемъ всей огромной массы ея населенія… и что такое сочиненное вами теперь ‘общество’, опредлите мн его общую физіономію! Было когда-то дворянство, хорошо ли оно было, дурно ли, но положеніе его въ общемъ состав государства было совершенно ясно и опредленно: служилое сословіе съ одной стороны, землевладльческое съ другой,— оно было тсно связано равно съ верхомъ и съ низомъ: со властью — службой, съ землепашцемъ — общими гамъ интересами почвы. Естественно боле образованный чмъ мужикъ, помщикъ-дворянинъ былъ вмст съ тмъ естественный Kulturtrger, проводникъ свта въ обитаемой имъ мстности… Дворянство упразднили, его двойная традиціонная связь съ престоломъ и народомъ порвана, самое значеніе его какъ класса передоваго по образованію злобно отрицается ныншнимъ повсюду воцарившимся разночинцемъ… Кто же занялъ теперь его мсто, кто восполнилъ собою образованную его упраздненіемъ пустоту между царемъ и сермягой? Нажившійся кабатчикъ, Жидъ-концессіонеръ, адвокатъ, газетчикъ, профессоръ изъ ‘прогрессистовъ’, чиновникъ-либералъ? Вотъ оно — ваше ‘общество’… Но спросили ли вы себя хоть разъ что имютъ общаго интересы людей этого сорта съ настоящею, реальною, какъ говорится теперь, Русскою землей?… Подумали ли вы, наконецъ, хотя бы уже съ вашей европейски-конститціонной точки зрнія, о томъ что ни въ одной стран никакое представительство немыслимо безъ такъ-называемаго ‘консервативнаго элемента’, а что въ теперешнемъ русскомъ общественномъ сброд вы и тни ему подобнаго найти не въ силахъ?
— Позволь однако, возразилъ еще разъ Колонтай, — если по-твоему все то что называется у насъ теперь ‘интеллигенціей’ состоитъ изъ оппозиціонныхъ элементовъ, то что же мшаетъ создать для нихъ противовсъ въ призыв къ тому же представительству наиболе развитыхъ и способныхъ къ обсужденію общихъ вопросовъ изъ того же крестьянства, которое ты, кажется, одно, добавилъ чуть-чуть иронически Алексй Сергевичъ,— признаешь консервативнымъ въ Россіи? Изъ чего уже много есть теперь такихъ которые сами стали помщиками, ворочаютъ сотнями тысячъ и посылаютъ дтей своихъ въ университеты.
Троекуровъ отвчалъ не сейчасъ:
— Ты, любезный другъ, какъ истый ‘Европеецъ’, привелъ мн въ вид аргумента слова Ротшильда о необходимости для Россіи имть ‘un gouvernement srieux’. А я, въ моемъ качеств простаго здравомысла, позволю себ передать теб то что пришлось мн на дняхъ слышать отъ старика Капитона, большаго моего пріятеля мужика, объ этомъ самомъ вопрос.
— Вотъ какъ! воскликнулъ удивленно Колонтай,— неужели и между крестьянами ходятъ уже объ этомъ толки?
— Вы въ Петербург разумется объ этомъ и не догадываетесь? А не мшало бы вамъ это знать и принимать кое-когда къ свднію…
— Что же говорилъ теб твой Капитонъ?
— А вотъ что. ‘Правда ли, спрашиваетъ онъ меня,— баютъ въ народ, будто теперича, за мсто Царя, будетъ у насъ присягательная господчина? ‘Что такое?’ спрашиваю, не понимая. ‘А такъ что допрежь того господа Царю присягали, а что нонче самъ онъ будто стаетъ господамъ на книг присягать, самъ отъ себя, значитъ, отступится и будутъ они замсто его править всею Рассеей?’
— ‘Книга’, это какое то путанное понятіе о хартіи должно-быть? спросилъ Колонтай, заинтересовавшись разказомъ.
— Само собою.
— Что же ты сказалъ ему на это, подтвердилъ или разуврилъ?
— Ни то ни другое. Я спросилъ его что онъ самъ объ этомъ думаетъ.
— Что же онъ?
— ‘А коли, говоритъ, это такъ, значитъ, надо будетъ всмъ народомъ идти Царя вызволятъ’.
Словно электрическая искра пробжала въ глазахъ слушавшихъ, вс переглянулись съ выраженіемъ какого-то инстинктивнаго безпокойства.
Алексй Сергевичъ первый подавилъ въ себ это ощущеніе.
— Болтовая одна, разумется, уронилъ онъ небрежно.
— Смотря какъ… О настоящемъ настроеніи народа вы понятія не имете. Еслибы въ самомъ дл дошло до ограниченія Царской власти, не сомнвайтесь, пойдутъ!
— Что же, ихъ пушками встртятъ! фыркнулъ величественно губернаторъ.
— Кто же это ихъ такъ встртитъ: тотъ за кого они пойдутъ? отвтилъ оглянувъ его черезъ плечо Борисъ Васильевичъ.
— Ты такъ передаешь это все, cher ami, поспшилъ наговоритъ Колдонтай, стараясь свести разговоръ шутку, — будто самъ готовъ стать въ ряды этихъ… революціонеровъ особаго рода.
— Ты не ошибаешься, вско выговорилъ на это Троекуровъ: — между ними и тмъ что сочиняется теперь въ Петербург мой выборъ сдланъ давно.
До этой альтернативы, какъ извстно, дло не дошло. Кошмаръ тяготвшій надъ Россіей, слава Богу, теряетъ силу. Тмъ боле чести и славы писателю который среди шатанія былъ твердъ, среди тьмы былъ зорокъ, и съ удивительнымъ мастерствомъ схватилъ живьемъ эти лица, съ поразительною врностью портретировалъ духъ этого времени. Это живая исторія, исторія въ лицахъ.
Что касается женскихъ типовъ трилогіи, имъ разнообразіе и своеобразная прелесть требуютъ особаго этюда.
Флеров Сергей Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Флеров С. В. Биографическая справка, Флеров Сергей Васильевич, Год: 1911
  2. В сумерках. Очерки и рассказы Ан. П. Чехова…, Флеров Сергей Васильевич, Год: 1887
  3. Буало: биографическая справка, Буало Никола, Год: 1962
  4. Гектор Берлиоз, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
  5. А. Г. Фомин: биографическая справка, Фомин Александр Григорьевич, Год: 2019
  6. На перевале, Белый Андрей, Год: 1907
  7. Искусство силуэта, Голлербах Эрих Федорович, Год: 1922
  8. Константин Леонтьев, Бердяев Николай Александрович, Год: 1926
Электронная библиотека