Казимир Баранцевич
Казимир Баранцевич
Бокал шампанского
Бокал шампанского
I.
I.
II.
III.
IV.
—————————————————-
Бокал шампанского, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1911
Время на прочтение: 11 минут(ы)
— Кажется, никого из наших нет? Мы первые!
Муж взглянул на нее сбоку, усмехнулся:
— Не беспокойся, Оля! Вон я, как будто, вижу лысину Гнездова? Ну, да, конечно он! И mademoiselle Жюли…
— Неразлучники!
— Думаешь? Поправь прядку у левого уха… Ну да, вот так! Ты очень мила сегодня!
Вся просияла. Глаза затеплились благодарной лаской.
— В самом деле находишь?
— С какой стати лгать? Конечно, мила! Заметила, как плотоядно взглянул на тебя офицер?
— Фи! Николай, зачем ты говоришь гадости!
— А! Гончаков, наконец-то!
Гнездов чуть-чуть привстал, и протянул большую, крепкую ладонь.
Его дама — особа средних лет, маленькая, черненькая, вертлявая, с бледным, овальным лицом, с длинным, тонким носом, и с выразительными, черными, немного страдальческого вида глазами, дружески встретила Ольгу Сергеевну, несколько возбужденно тряхнула за руку и поцеловалась.
Сзади подошли еще двое: плотный, рыжеусый инженер и высокий, нескладный военный врач в парадном мундире, с густыми эполетами.
Компания расселась вокруг стола, и Гнездов, принявший на себя роль не то председателя, не то распорядителя, начал заказывать ужин почтительно изогнувшемуся пожилому официанту с великолепными черными, с проседью, бакенбардами.
— Суп тортю… или принтаньер, лучше принтаньер! — заказывал жирным, рокочущим баском Гнездов, — пусть в предвкушении, так сказать, весны, будет весеннее…
— Непременно, непременно весеннее, Алексей Ильич, — раздался вдруг из-за трельяжа молодой женский голос.
Все оглянулись и увидели подходившую к столу молодую женщину-брюнетку, платье ее было на желтом транспаранте, крытое черным с блестками шифоном. Черные волосы перехвачены узенькой золотой диадемой, украшенной мелкими камешками, тонкие изящные руки облегали длинные лайковые белые перчатки.
Весело и дружески поздоровалась со всеми, с Николаем особенно холодно и натянуто, подала не то нерешительно, не то неприязненно руку Ольге Сергеевне.
— Ну, затем рыба, жаркое, как полагается!.. — рокотал басок Гнездова, — но спаржа, я думаю, господа, обязательна? — обратился он к обществу.
— Спаржа? Гм! Да! Прошамлил рыжий инженер, впиваясь взглядом в открытый бюст брюнетки, — удивительная белизна — шепнул он доктору.
— Непременно спаржу! Непременно все весеннее, воскликнула та, — ах господа, я изнываю в тоске… Боже мой, какая тоска!
— По ком, Агния Федоровна? — спросил инженер.
— По ней, по весне, — вздохнула она, — ужасно надоела зима!
Гончаков случайно взглянул на жену и увидал, что та злыми глазами следит за Агнией.
‘Кажется мне, или вправду?’ — подумал он, и чтобы проверить себя, на минуту углубился в карту вин, потом опять взглянул на жену и убедился, что у той действительно злые глаза.
Блестящий, вышиною в два этажа, с рядом громадных окон зал, быстро наполнялся публикой. Шурша шелком платьев проходили декольтированные, сверкавшие драгоценными камнями, женщины, — красивые и некрасивые, старые и молодые, тихо ступая в лаковых ботинках шли мужчины одетые в смокинги и фраки. Человеческий поток, направлявшийся по главному проходу к середине зала, расплывался по боковым линиям и оседал в уютных уголках за столиками, скрытыми один от другого трельяжами свежей зелени. Постепенно нагревавшийся воздух пропитывался острым запахом духов.
В зале становилось все шумнее и шумнее, лица оживлялись, загорались румянцем, глаза блестели, и огромный оркестр с трудом заглушал разнообразный шум, в котором смех и радостные восклицания сливались с звоном стаканов и стуком ножей и вилок.
Лакеи принесли закуску и начали расставлять множество тарелочек с самой разнообразной снедью. Графины с разноцветными водками и наливками отсвечивали то рубином, то изумрудом, белизна салфеток резала глаза.
Мужчины курили папиросы, сигары, но в двухэтажном зале дым так быстро и незаметно улетучивался, что обычного запаха перегорелого табаку не было вовсе, дышалось свободно, и только легкие, невесть откуда взявшиеся струи нагретого воздуха, приносили разнеживающий аромат духов.
— Когда-то, — начал Гнездов, покончив с закуской, и снимая с шеи салфетку, — закуска здесь была замечательная! Собственно, ради закуски стали сюда ходить! Закусить и идти обедать в другое место!
— Вы известный чревоугодник — заметила Агния.
— Грешен, матушка! — наклонил плешивую голову Гнездов, и она сверкнула, как хорошо отполированная слоновая кость, — грешен, что говорить.
— А знаете, господа, ведь это большой предрассудок! — начал доктор.
Губы его были полуоткрыты и красны, глаза сверкали плотоядным огоньком, видно было, что восемь рюмок английской горькой подействовали на него.
— Что предрассудок?
— А вот это все! — махнул он на остатки закуски, — тут много, если не все, лишнее. Человеку полагается очень мало…
— Смотрите! Вы замарали рукав в провансале! — заметил Гнездов, — господа, в последние минуты старого года, я полагаю, можно было бы избрать другую тему для беседы?
— В провансале? Возможно… очень возможно! — вытирался салфеткой доктор — но… позвольте вам возразить… Разве мы собрались говорить на темы? В таком случае я не знал… Простите! Простите великодушно, не знал.
Гончаков украдкой посматривал на жену, и все более и более убеждался, что та наблюдает за Агнией. Когда Агния разговаривала с инженером или с присоединившимся к компании молодым поручиком, с лицом вербного херувима, на котором как-то странно было видеть черненькие усики, или с Гнездовым, взгляд жены безучастно скользил по их лицам, по лицам других находившихся в зале, по фигурам музыкантов, но стоило Агнии начать смотреть на Гончакова, как жена, как-то вдруг, настораживалась и начинала наблюдать за обоими.
‘Черт возьми, подозревает, ревнует! — думал Гончаков — но что могло дать повод? Кто-нибудь сообщил анонимом? Пустяки! Быть не может, и некому! Неужели инстинктом, по предчувствию?’
Вдруг на середину зала вышел управляющий, представительный брюнет, во фраке, и провозгласил:
— Милостивые государыни и милостивые государи, бьет двенадцать! С новым годом!
Все ожило, зашумело, заговорило, зазвенели бокалы, послышались восклицания, смех, шутки. Кто-то крикнул: ура! Другой запел петухом, чей-то молодой голос крикнул с конца зала: ‘господа, пожелаем в наступившем году отмены смертной’… Оркестр грянул туш, и заглушил и этот голос и все другие… Управляющий ходил все время по заду и, с выражением беспокойства, поглядывал на те столики, на которых много стояло графинов и бутылок. Какой-то молодой, бедно, но прилично одетый человек встал пошатываясь из-за столика, за которым сидел в одиночестве и, с восклицанием протеста, заглушенным слитными шумом и говором толпы, в сопровождении целой фаланги лакеев, вышел из зала.
— Господа, — воскликнул Гнездов, поднимаясь с бокалом шампанского, — позвольте пожелать вам всем в нынешнем году счастья, долголетия…
— Старо, банально! — крикнул инженер.
И у него, как у доктора, губы были полуоткрыты, а глаза сверкали.
— У старого человека всио стараво! — крикнула подвыпившая Жюли.
— Ну, ну, прошу осторожнее на этот счет! — произнес Гнездов, схватил тонкую руку Жюли и сжал.
— Ой, ой, — поморщилась та — vousl me faites mal!
— Маль? Ну, то-то!
— Нет, в самом деле, что бы такое пожелать друг другу? — задумалась Агния, и через минуту, поднимая бокал, обратилась к Гнездову: вам, Алексей Ильич, чин превосходительства и орден… ну я не знаю какой, какой желаете…
— Можно! — наклонил голову Гнездов и опять подобно слоновой кости блеснула его лысина.
— Вам, — повернулась Агния к поручику, — тоже чин и богатую невесту…
— Вас! — выпалил офицер, впиваясь в нее жадным взглядом.
— Я не богата и… не невеста! — тихо ответила она, потом вдруг подняла голову и весело возбужденно продолжала, глядя на инженера: — вам, Рудько, выстроить железную дорогу на луну…
— Бездоходно, бездоходно! Кто туда поедет! Лучше на Марс! — заговорил инженер, — ну, да ладно! А что вы пожелаете моему другу, эскулапу?
— Отыскать новое средство от карманной чахотки! — перебил Гнездов.
— Милостивый государь, — выпрямился доктор, — надеюсь вы без каких либо намеков.
— Что вы, что вы! — обеими руками замахал Гнездов, — какие там намеки! Я просто думал состроумничать! Ну, а вы, Агния Федоровна, чего бы вы пожелали себе?..
— Я не знаю, может быть вам покажется странным, но я… я желаю себе смерти…
— Ну, вот еще! Что за желание! — послышались голоса.
— Смерти на аэроплане! — продолжала Агния, все более и более возбуждаясь, тяжело, прерывисто дыша и сверкая голубыми, сделавшимися совсем темными глазами, — летом я попробовала подняться не особенно высоко… с одним авиатором, и не могу забыть дивных ощущений… Я хотела бы еще раз повторить их… и больше не повторять, а полететь, стремглав полететь оттуда, с неба, с райских высот, и захлебнуться волною воздуха, захлебнуться счастьем…
Остановилась, чувствуя на себе чей-то тяжелый, свинцовый взгляд, и тотчас, словно по наитию, догадалась, что смотрит Ольга…
‘Вот кто был бы рад!’ — мелькнуло в голове.
Лакей быстро откупорил новую бутылку шампанского, и все общество потянулось друг к другу с бокалами.
— Позвольте, — воскликнул поручик, — у нас остались еще двое, Агния Федоровна, которым вы ничего пока не пожелали!
— Что им можно пожелать, мужу и жене, как не продолжение супружеского счастья! — сказала Агния, сделав в сторону Ольги легкое движение бокалом.
Та не подняла своего бокала. Сидела с опущенными глазами, бледная, и верхняя губа чуть-чуть дрожала.
— А я вам желаю счастья… как можно больше счастья! — каким-то странным, прерывавшимся голосом начал Гончаков, поднял бокал и потянулся с ним к Агнии.
— Моего счастья? — спросила она.
— Нет настоящего… счастья жизни!
Только взглянула на него, и что-то вдруг согрело его, всего, весь организм, и так шибко, так счастливо и радостно забилось сердце, что рука дрогнула и бокал с шампанским накренился.
Золотистая струйка, сверкнув при электрическом свете, пролилась на букет белых хризантем.
Ольга быстро встала, чуть не уронив стула.
— Что с вами? — спросил поручик, подхватив стул, — вы бледны.
— Душно… голова закружилась! Я пройдусь… — шепнула она.
Поручик вскочил и предложил руку.
Тяжело опираясь на его руку, почти теряя сознание Ольга медленно пошла к главному проходу, волоча трен роскошного зеленого платья…
Гончаков и Агния несколько секунд стояли друг против друга.
‘Мы пойманы!’ — сказал ее взгляд.
‘Обойдется! Не станем менять тактики!’ — отвечал взглядом он.
Сели, и в общем, возбужденном шуме мужских и женских голосов завели свой особенный, одним только им понятный разговор взглядами.
‘Я так давно не видал тебя и так тосковал! — говорил его горящий красноречивый взгляд, — о, если бы ты знала, как я тосковал! А ты развлекалась, везде бывала, может быть, кокетничала, может быть, даже влюбилась в кого-нибудь, и стала позабывать меня? Из глаз вон — вон из памяти.
А она в свою очередь говорила ему:
‘Я думала, что умру от тоски, не видя тебя так долго! Что с тобою? Отчего мы так долго не видались? Быть может, ты полюбил другую, счастлив с другою? Может быть, ты опять полюбил жену?’
И он отвечал ей:
‘Как можно сомневаться во мне? Разве ты не чувствуешь всем своим существованием, как глубоко я тебя люблю? Разве ты не ощущаешь, как в струях нагретого воздуха, пропитанного запахом духов и шампанского, мое я стремится, приникает к тебе, охватывает тебя всю, всю и уносит куда-то далеко, далеко от этих людей, от всего здешнего мира в другой, наш собственный мир?’.
Так говорили они, неслышимые никем, и что-то непреодолимое тянуло их друг к другу, и они оба не понимали, не сознавали, как под конец руки их сплелись в горячем пожатии и ее нежная, маленькая рука как огнем прожглась поцелуем…
На эстраде тенор итальянец пел на своем красивом, певучем наречии арию Ленского… Оживленная беседа с шутками, смехом велась за столиками, объединяя людей, незнакомых между собою. Иногда какая-нибудь остроумная фраза, шутка, электрической искрой пробегала по всем ближайшим столикам, вызывая взрыв аплодисментов. Было весело до того, что хотелось дурачиться. Даже лакеи, проникнутые общим настроением искреннего веселья ходили, улыбаясь.
Ольга сидела бессильная, неподвижная, тусклыми, остановившимися глазами глядя перед собою. Поручик подливал ей шампанского, и она пила один другой, третий, четвертый бокал шампанского, не отдавая себе отчета…
Что день грядущий мне готовит…
слышалось красивое пение тенора, и Ольга подумала о себе: ‘что день грядущий мне готовит? Что будет через какой-нибудь час, во что превратится безмолвная, переживаемая теперь душевная драма?’
— Я устала! Поедем домой! — шепнула она мужу.
Ни слова не ответив, он встал и начал прощаться.
— Куда же? Куда вы? Что с вами? — спрашивали все.
— Ну, вот еще! — воскликнул Гнездов, — что за нелепость! Только что начинается настоящее веселье! Посмотрите каким ‘конфетти’ залепила мне пикантная соседка, — вон та, вся в каких-то прозрачных вуалях.
И он показал пойманный налету порядочной величины шарик из хлебного мякиша.
— Устали мы… Да завтра еще нужно с визитами! — отвечал Гончаков, крепко пожимая его руку
‘Ты уезжаешь? — Как жаль!’ — взглядом сказала ему Агния.
‘Что делать? Не моя воля, — видишь!’ — отвечал взглядом же Гончаков и подал руку жене.
У подъезда ресторана, в белесоватой мути едва занимавшегося зимнего утра ожидал таксомотор.
Ольга села в угол и как-то вся сжалась в комок.
— Что с тобой? — Нездоровится? — спрашивал Гончаков.
Молчала несколько секунд, потом спросила глухим, прерывавшимся от волнения и гнева голосом:
— Когда же ты мне дашь отставку?
— Какую отставку? О чем ты говоришь?
— Отлично знаешь о чем!
— Ничего не знаю! Это какой-то бред ревнивой женщины.
Отодвинулся в угол, надел шляпу на глаза и молчал упорно до самого дома. Дома, сбросив в передней шинель, Гончаков мельком взглянул в зеркало. В освещенном электрической лампочкой стекле отразилось бледное, измученное лицо с красными, воспаленными глазами и с опустившимися к углам губ усами.
‘Черт знает на кого похож! — подумал Гончаков, — а тут еще Оля с ревностью своей! Нет, спать, спать и спать!’
Но спать не дала ему Ольга. Полураздетая, в накинутом на круглые, белые плечи пеньюаре, она вплотную подошла к нему, схватила за руку и потащила за собою к софе, села сама и притянула его к себе.
— Скажи, скажи мне сейчас, сию минуту, давно это, давно? — шептала она задыхаясь, смотря на него снизу вверх.
— Что ‘давно’?
— Давно ты с нею? А? Ну, говори же, говори! Что же молчишь? Отчего ты молчишь? А, я знаю! Это с весны, когда ты ездил на юг… Вы вместе ездили! Я знаю! Я тогда же догадалась.
— Да позволь, о ком ты говоришь?
— О ком? О ней… об Агнии! А, понял! Неужели ты думаешь, что я так наивна, так глупа, что не понимала, не видела? О, меня не обманешь. Это (она схватилась обеими руками за сердце) не обманет! Нет! Оно чувствует далеко, оно предчувствует, оно видит лучше глаз, и слышит лучше уха… Да, да, лучше уха! И прежде, чем ты поцеловал ее, сердце мое слышало. Да, да, вы вместе ездили на юг! Не станешь же ты утверждать, что этого не было? Что, не было? Неправда, неправда!
— Ольга, ты с ума сошла!
— С ума сошла? А? Ты хочешь сделать меня сумасшедшей, чтобы жить с ней, с Агнией! Да? Но это тебе не удастся, нет! Я не сумасшедшая, я вполне обладаю всеми умственными способностями… Да, да! И я все вижу, все знаю. Да! Я видела, что как только она вошла, — ты изменился, в лице изменился… У вас было условлено… но у тебя не хватило ее наглости показать так все открыто, перед всеми, что ты ее любовник, и я видела, как менялось твое лицо, такое честное, правдивое всегда, как оно становилось понемногу, постепенно, подлым… Да, подлым! Как эти глаза, в которые я любила смотреться… такие ясные, чистые… как вода родника… как эти глаза делались фальшивыми, хитрыми, не осмеливались прямо смотреть на меня. Ты и теперь не можешь смотреть прямо на меня! Не можешь! Ну, попробуй, попробуй взглянуть, жалкий трус!
— Ольга!
— Жалкий, противный трус! Когда-то я тебя любила… Так любила, — Боже мой! Как я ждала твоего прихода, прислушивалась к звонку, к твоим шагам… какой сладкой музыкой откликались они у меня тут… на сердце!.. Как я любила смотреть в твои честные, чистые глаза, гладить твою умную голову, твою бороду… И доверчиво и нежно прижаться к твоей груди, к твоему благородному сердцу, зная, что ты меня защитишь от всех, от всего… Благородное сердце! Какая насмешка! Благородное сердце изменника, предателя… Да, потому что ты предал меня в руки этой женщины! Ты изгадился, ты опошлился, ты навсегда пал в моих глазах… Ты все забыл… забыл наши священные клятвы… наше счастье… все, все! О, лучше об этом не вспоминать.
Рыдая, обеими руками закрыла лицо.
— Оля! — попробовал он дотронуться до ее руки.
— Оставь! Не прикасайся! Ты мне чужой, слышишь, чужой! — крикнула она.
— Оля, но ведь это все неправда!
— Неправда? И ты смеешь еще лгать! Лгать языком, когда твои глаза, твои глаза говорят, что я уже несчастная? Да, я тоже думала, что это неправда… до последней минуты! Вы умели искусно притворяться… Это ее специальность, и она научила этому и тебя! И я была обманута… я доверчивая, да, я была обманута… Но сегодня, там, в ресторане, когда у тебя, менее опытного, дрогнула рука, и ты пролил вино… о, тогда я все, все поняла, и мне не нужно было больше доказательств… Вы выдали себя сегодня бокалом шампанского… ха, ха! Должно быть не могли более скрываться. Да? Ну, конечно! Так полно было ваше счастье, что перелилось через край, и стало всем заметно! Всем! Все видели, все поняли… даже этот пошлый офицер, старавшийся меня напоить… Твое пошлое общество, которого бы не было около тебя, если бы… если бы ты не изменил мне и не обзавелся любовницей…
— Оля, повторяю тебе…
— Что? Обычную свою ложь? Довольно! Слышали! Слышали тысячу раз. Я не желаю оправданий… К чему? И кто теперь оправдывается? И разве вы, мужчины, оправдывались когда-либо? Нет? Я хочу только, чтобы ты с своей обычной честностью, обычной искренностью, к которой меня приучил и которую я всегда в тебе ценила, доказал, что ты хоть в этом не изменился и открылся, искренно признался мне…
— Оля, ты измучила меня… Ты требуешь? Ну, да…
— Что?
— Да, ты права… Я поступил не хорошо… я обманул тебя…
— С ней? Агнией??
Молчал, кусая усы.
— Ну, да, конечно! Странно, зачем я спрашиваю, когда само собою разумеется… когда я и без твоего признания знала… Да, так вот кто моя соперница!.. Что же, ты находишь, что она лучше меня? Да, лучше?
Ольга встала с софы и вытянулась во весь рост, стройная, гибкая.
— Она лучше сложена? — начала она, усмехаясь, — неправда! Ей далеко до меня! Приглядись хорошенько, такая ли у ней атласистая рука, спина, как у меня? Или, быть может, ножка ее меньше, изящнее моей? Неправда! Посмотри, моя изящнее! Может быть, ее движения красивее? Тоже неправда, посмотри!
Отошла от него в другой конец комнаты, потом стала медленно приближаться, и когда совсем приблизилась и стала вплотную к нему, Гончакову словно что горячее ударило в голову, он быстро обхватил ее и стал привлекать к себе.
— Оставь! Не трогай… не смей трогать! — шептала она, извиваясь, — я тебе запрещаю… Я закричу!.. Может быть, твоя любовница лучше умеет смотреть в твои глаза, нежели я, и в ее глазах… не трогай, не трогай меня… больше страсти… ах, не трогай же меня… больше огня… Или она… целует лучше… Коля… оставь, пусти меня… сильнее… горячее… и ее поцелуи… жгут…
Уступая силе, тихо, медленно опускалась на софу. Шептала:
— Не надо… не надо… Ах, зачем, зачем я выпила лишний бокал… Не надо, Коля, умоляю тебя… Ведь я хотела тебя ненавидеть… презирать… и никогда… никогда больше… О, Николай!..
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’, No 1, 1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.