‘БОГОСЛОВЫ!’
‘БОГОСЛОВЫ!’
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Богословы!’, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1912
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы
M.: НПК ‘Интелвак’, ОО ‘РНТВО’, 2003.
В No 12882 ‘Нового времени’ В.В. Розанов рассказал о своем посещении епископа Гермогена, уже по осуждении последнего Синодом на заточение в Жировицком монастыре. В беседе г. Розанова и еп. Гермогена любопытно нижеследующее место.
‘Бессильно и немо я сидел у владыки, думая об этой истории, он говорил о ‘диакониссах’, что они нарушают какие-то ‘каноны’, что это — ‘павликианство’. ‘А что такое, я не помню, павликианство?’ — ‘Можно бы справиться,— сказал владыка,— это одна из монофизических (т.е. монофизитических?) ересей,— тут примешан и гностицизм. Это вроде армянства: они отрицали Божество нашего Господа Иисуса Христа’. Как не ‘ересь’, подумал. Но справки, которых, впрочем, не было сделано, и нумер ‘Московских ведомостей’ вчерашнего дня (в Петербурге), с действительно прекрасною статьею о деле преосвященного Гермогена, в котором, по утверждению газеты, каноническая, да и вообще юридическая сторона, резко нарушена, слились у меня в уме и совести в какой-то туман, в котором я ничего не разбирал и ничего не хотел разбирать’.
Из строк этих истекают следующие выводы:
1. ‘Знаток церковных вопросов’, чуть не авторитетом по ним прославленный, В.В. Розанов, настолько мало осведомлен в церковной истории, что его приводит в недоумение название одной из популярнейших и фундаментальных сект, историческая эволюция которой имела (да и до сих пор имеет) громадное значение как для латинской церкви, так и для церкви греко-российской.
2. Вопрошаемый г. Розановым иерарх смыслит в том же предмете не больше своего вопросителя и говорит наобум первое, что пришло ему в голову и что оказывается большою нелепостью.
3. По простодушному мнению обоих, армяне отрицают Божество Христа.
Вот-то удивятся, читая в Эчмиадзине! Девятнадцать веков хвалили: у нас — старейшее христианство, мы, армяне,— первый народ, принявший Христа. Ан, оказывается, враки! Вот вам, съешьте: даже и не христиане совсем! Этак-то в Христа и турки веруют, а персы так даже и очень!
— Можно бы справиться,— сказал владыка.
Не можно бы, а должно бы. Если бы справки были сделаны, то два ученых богослова — автор ‘Около церковных стен’ и епископ одной из значительнейших русских епархий — узнали бы не без пользы для себя, что:
1. Павликианами называлась секта, возникшая в иконоборческие века (VII—IX) Византийской империи с целью, оставив в стороне господствующую церковь, по их мнению, безнадежно испорченную, построить новые религиозные общины прямо на апостольском основании. Имя павликиан эти сектанты приняли, потому что послания апостола Павла служили для них главным руководством в их деятельности. Истребляемые в десятках тысяч при императоре Феодоре, павликиане тем не менее не погибли, но, ‘сделавшись родоначальниками антицерковных сектантов, они пережили чрез ряд веков и народов, под именами богомилов, альбигойцев, вальденсов, анабаптистов, гернгутеров, квакеров, живут и поныне под именем пуритан, ирвингиан, а у нас в России — под именем молокан, духоборцев, штундистов’ (Терновский). Чельцов определял павликианство, как ‘первую антицерковную бес-поповщинскую секту’.
2. Между павликианством, как отрицанием церкви, и армянскою церковью как таковою нет решительно ничего общего. Если средневековые полемисты, как Петр Сицилийский, называют павликианство армянской ересью, то лишь в смысле географическом, так как в результате гонений, на них воздвигнутых, павликиане должны были удалиться в Армению, где встретили гостеприимство и веротерпимость, основали город Тефрику, и опуца поплыло их учение обратно на Балканский полуостров (бабуны, богумилы), а вместе с поворотниками крестовых походов — и в Западную Европу. В том значении, как павликианство называется армянскою верою, духоборчество можно, пожалуй, назвать теперь верою канадскою.
3. Среднеековые полемисты, с Петром Сицилийским во главе, в стараниях восстановить против павликиан светскую власть, усердствовали связать павликианство с манихейством, так как последнее было объявлено учением противообщественным не только первыми христианскими императорами, но еще Диоклетианом. Анализом писаний Петра Сицилийского эта духовно-политическая легенда давно разрушена — между прочим, и в русской науке: проф. Чельцовым и братьями Терновскими. Манихейская примесь, если и была, то в позднейших разветвлениях павликианства, то есть в обратном переливе его из Азии, например, в богумильстве, которое Голубинский характеризует именно, как ‘армянское павликианство’.
4. Монофизитизм заключается совсем не в отрицании в Христе Божественного начала, как полагает епископ Гермоген и покорно, без возражения, приемлет г. Розанов. А уж в особенности — монофизитизм церкви армянской! Существеннейшее различие между армянскою церковью и православною и латинскою состоит в том, что она отвергает Халкидонский Собор, якобы тайно принявший несториеву ересь и, в согласии с нею, слишком очеловечивший Христа. Так что Гермоген и г. Розанов говорят совершенно обратное тому, что есть на самом деле. Монофизитизм армянской церкви заключается не в отрицании Божественности Христа, а, напротив — в признании этой Божественности в слишком господствующих размерах. Евтихианство, из которого вышло армянское вероисповедание, полярно противоположно несторианству, которое, однако, тоже никогда не отрицало Божественности Христа, а только ‘утверждало, что Христос был более человек, чем Бог, и прежде стал человеком, чем сделался (вероятно в крещении) Богом’. Вот эта несторианская метаморфоза человека в Бога через крещение, действительно, напоминает гностиков, которых с такою неопределенностью помянул Гермоген. ‘Монофизиты же, исходя из идеи о несовместимости человечества с Божеством, утверждали, что человечество по необходимости должно исчезнуть в Божестве, как исчезает капля в безмерном океане, так что после соединения двух естеств во Христе осталось только одно естество — Божеское’ (Терновский). От учения греческой и латинской церкви о двух ‘нераздельных и неслиянных’, равнодействующих и равноволевых естествах в едином лице Богочеловека армянское учение отделено зыбкою теоретическою чертою. Даже суровая практика, с ее ‘non possumus’ {‘Не можем’ (лат.), формула папского отказа на требования светской власти.}, считает армянскую церковь наиболее близкою и возможною к примирению. На практике же армянская церковь переступила и эту раздельную черту. ‘Так, в чине хиротонии армянских епископов на вопрос патриарха: ‘Приемлешь ли ты святый Никейский Собор и прочие все последующие и православно-составленные Соборы, сиречь седмь св. Соборов, которые изложением кафолической веры всех еретиков осудили? — хиротонисуемый отвечает: ‘Приемлю и учение их лобзаю’. Если так, то, значит, формальное исповедание армянской церкви не совпадает с действительным, и последнее несознательно приближается к православному’ (Лопухин).
Под шум частью лицемерных, частью суеверных ахов, охов и стонов, вызванных приключением Гермогена, трагикомическая богословная беседа его с г. Розановым особенно выразительна. Грубый полицейский налет, скомкавший архиерейское право Гермогена, никому не симпатичен. Человеку зажали рот, когда он имел и моральное основание, и законное право говорить. Но, осуждая нарушение права, в то же время невольно изумляешься: хорошим же знанием вооружено было это нарушенное право! Что г. Розанов споткнулся на ересях и наивно уверовал в нехристианство армян, это еще куда ни шло: он — хоть и ‘специалист по религиозным вопросам’, но писатель светский, и тот же самый Гермоген чуть ли не включил его в недавний список предполагаемых литераторов-анафем. Но,— если г. Розанов ничего не напутал (бывает с ним!) в передаче своего разговора с Гермогеном,— то последнего он, желая восхвалить, весьма хватил камнем в лоб. Защищая Гермогена от подозрений в намерении подвигнуть церковь на борьбу с государством, г. Розанов говорит: ‘Духовные, по специальности своего образования… понятия о государстве не имеют’. Это замечание вполне оправдано Гермогеном, который, оказывается, не знает, как верует и молится 1 1/2-миллионный, родственного вероисповедания, народ в составе того государства, в котором этот самый Гермоген посажен судить и рядить высшие вопросы духовного строя. Только,— с позволения Розанова сказать,— обстоятельство это свидетельствует совсем не ‘специальность образования’, а, наоборот, ‘специальную необразованность’ его клиента. И как ни трогательно повествует г. Розанов о ‘рукописности’ и ‘догутенберговском чекане’ Гермогена, рекомендуя его ‘непечатным человеком’, тем не менее, не думаю, чтобы сии качества искупали в епископе безграмотность по прямому предмету его компетенции. Г. Розанов не может себе представить Гермогена ‘борющимся с государством’: ‘Тут дай Бог в павликианах разобраться!’ — восклицает он. В том-то и штука, что ‘дай Бог’, а Гермоген-то не разбирается. Да и г. Розанов не спешит, хотя ему — именно ему — это было бы весьма не лишним.
Зачем Гермогену разбираться? Он тем и силен, что все без разбора в одну кучу валит. До тех пор и авторитетен, покуда не подойдут к его куче хладнокровные, спокойные люди знания и не разоблачат всю неправду, фантастику, самообманы, невежество и суеверие, из которых она слеплена. Ну разве не чудесно? Диакониссы — павликианство, а что такое павликианство — не знаю, можно справиться. Кажется, что-то вроде армянства, а как верят армяне, не знаю,— тоже можно справиться. Слышно, что монофизиты, а что такое монофизиты — правду сказать, забыл, давно из академии-то, да ничего — можно справиться. По этимологии выходит,— который одно естество признает: ага! ну, само собою разумеется, какое: Христа Богом не считают. А, впрочем, можно справиться. Совершенный хаос! При чем-то гностики вдруг вынырнули в памяти… Армяне и гностики!.. Тоже, преосвященный, не мешало бы справиться.
Вместо справок читается какая-то каноническая статья ‘Московских ведомостей’, которую г. Розанов очень хвалит. Очень может быть, что она, действительно, хороша, но нисколько не помогла г. Розанову, а, напротив, сплелась со справками, ‘которых, впрочем, не было сделано’ (как прочтенная статья могла сплестись с нечитанными справками — это тайна г. Розанова), и в результате получился у г. Розанова ‘в уме и совести какой-то туман, в котором он ничего не разбирал и ничего не хотел разбирать’. Еще бы! Монофизиты, павликиане, армяне, гностики, диакониссы… мала ли куча к разбору? Но как же все-таки писать-то, не разобравшись? И зачем? Чтобы валить кучу на кучу?
Малоинтересно в общественном смысле то: прав ли, ошибся ли Гермоген в своем взгляде на диаконисе. Нужны они, не нужны ли, возможны не возможны,— это чисто внутренний церковный вопрос. До него мне в этой заметке, откровенно сказать, нет решительно никакого дела, да, уверен я, также и громадному большинству читателей. Вон даже г. Розанов, человек религиозный, алчущий веры, на ‘каноны’ рукою машет,— так нам-то в них что же? Будут диакониссы, не будут — их печаль. Целы каноны, нарушены каноны,— о том Синоду диспутировать со своими обер-прокурорами. В русской жизни от наличности этих диаконисе, равно как и отсутствия их,— что называется, щепотка не перевернется. Но проследить логический мотив, которым обусловил Гермоген свой взгляд, весьма интересно. Ведь это значит на показательном примере проверить религиозно-правовое самосознание одного из влиятельнейших членов могущественнейшей духовной коллегии, с которою решительно каждый русский гражданин, независимо от своих религиозных убеждений и хотя бы даже иноверец, обязательно связан непосредственно или косвенно, как с высшей инстанцией всех своих религиозных повинностей, ответственностей, запросов и поверок. И что же встречаем мы в самосознании этом? Знания нет, а вместо убеждения — суеверный лепет по какой-то смутной, старой, предрассудочной наслышке. За ненависть к павликианству человек в ссылку едет, а что такое павликианство — так и не потрудился узнать. Гермогена сейчас стараются изобразить страдальцем за убеждения. Не верю я в убеждения, чуждые испытующего учения, закрывающие глаза от свидетельств знания. Это не убеждения, а лишь особая разновидность упершегося в отсебятину самодурства. По поводу Гермогена и Илиодора поминались недавно имена Никона, Аввакума, многих старых московских стоятелей за веру. Всуе упоминались, потому что и внешнее-то сходство искусственными декоративными мазками делалось, а уж внутреннего — совсем нет. Когда изучаешь хотя бы того же Аввакума, неизменно видишь пред собою убеждение отчетливое, человека, всегда твердо знающего, что он говорит. По уровню и потребностям своего века и общества Аввакум — чрезвычайно образованный человек. Если он смешит нас иногда невежеством, то не он невежествен, а невежественно время, в котором он живет. Все же, что старая Москва знала и знает, то есть всю ее церковную науку, Аввакум держит в памяти так ясно и твердо, что знание это стало его второю натурою. И уж, конечно, он в этой своей области не отражал основных вопросов уклончивым ‘можно справиться’. От знания Аввакумова XX век вправе отделаться короткою характеристикою: начетчик. Но начетчик-то он был совершеннейший. И как же, не будучи начетчиком, возможно разбираться в тех областях веры, которыми занялись Гермоген и Розанов,— когда вопрос касается не умозрения, а фактов и подлинных учений? В том-то и разница между теми старыми, всуе поминаемыми, и нынешними, всуе уподобляемыми, что те стояли кто в уровень своего века, а кто и значительно выше его, а нынешние стоят неизмеримо ниже века, в котором живут. Поэтому вся их война производит впечатление детей, играющих с серьезным видом в игру, которая была бы довольно невинна, если бы, к сожалению, не надоедала шумом, не была слишком драчлива и не заражала бы своею истерикою многих, уже совершенно ‘малых сих’. В этой детскости — приговор ‘гермогенства’. Убеждение может быть ошибочным и на ошибочной почве построенным, но оно должно твердо знать свою почву и систему своих доказательств. Иначе оно не убеждение, а каприз. Оттого и непрочны так ‘страдания’ всех этих Гермогенов и Илиодоров, оттого и теряются они при первой же острастке, что каприза и самодурства в них предостаточно, а выношенного, логически обоснованого убеждения — нет ни на грош. Естественно Аввакуму гореть на пустозерском костре, когда он каждым атомом существа своего убежден, что он прав, и иначе ему — жить, быть и верить нельзя. Ну а когда ‘можно справиться’,— какая тут охота гореть на кострах! Засядет человек на голодовку,— а возмущенный инстинкт самосохранения шепчет ему: ‘Ну, что ты врешь? Сам не знаешь, за что себя мучишь! Глупости, не капризничай, любезный, а выдумывай-ка скорей благовидный предлог, чтобы канитель эту кончить, потому что пренеприятно живот подвело…’ Ведь ‘можно справиться’,— и еще что-то выйдет, когда ты справишься: бабушка надвое говорила!.. Вышел ‘гонимый’ Илиодор за городскую заставу: мятель, холод, впереди семьсот верст пешего, зимнего пути… За что? За Гермогена, которому не нравятся какие-то там павликианские диакониссы… Мятель, холод, впереди семьсот верст зимы… Да, собственно говоря, стоит ли поднимать на себя этакие труды из-за диаконисе… как бишь их там? Да! павликианские!.. Уж так ли в самом деле горю ревностью против этих самых павликиан (бес их знает, где они и какие были), чтобы маять бренное существо свое по ‘снежной, тяжелой дороге’? Гораздо лучше дело будет повернуть на Удельную и засесть в ‘бест’ у доброго приятеля, г. Бадмаева… Где убеждение и знание, там голодовки и снежная, тяжелая дорога. Аввакум со своей Марковною — на Байкал-озере. Где каприз и неуверенность, там бадмаевский самовар и унылая или развязная сконфуженность провалившегося фокусника. ‘Все проклятый Гришка виноват!..’ Это восклицание Илиодора в своем роде стоит знаменитого: ‘Сорвалось!..’ В том-то и штука, что Гришка ли, другой ли кто виноват, но — ‘сорвалось!..’ И всегда сорвется. Ибо — материал не тот, ‘кишка тонка’. Самодурство, облеченное в одежду веры, налицо, а веры, пожалуй, и жидковато. На попытку демагогического авантюризма куда ни шло, заряда хватает, но на подвиг — банкрот!..
Так что — вот — в конце концов приходится заключить выводом вроде щедринского: ‘Не виновен, но не заслуживает никакого снисхождения’. Насилие над свободою мнения, учиненное Гермогену и Илиодору, очень антипатично. Но и жертвы — не симпатичнее. Друг друга стоят. Видеть же, как своя своих не познаша и ворон ворона в глаз клюет — зрелище, нельзя не сознаться, довольно любопытное и в некоторых отношениях поучительное, ибо знаменательное.
Любопытно и несколько неуместно: при чем, собственно, тут рассуетился и разахался г. Розанов, один из кандидатов в анафемы, намеченных Гермогеном, за которого он так распинается и которым столько умиляется? Вот уж в чужом-то пиру похмелье приемлет! Если г. Розанов припомнит забвенное им ‘павликианство’, то сдается мне, что, как писатель по религиозным вопросам, окажется он, хотя и охоч церквостроительствовать, все-таки гораздо ближе к павликианам, с их идеалом апостольской церкви, чем к еп. Гермогену. По крайней мере, в старых своих писаниях, в эпоху ‘Нового пути’, когда г. Розанов именно и сделал себе в этой области громкое имя. За позднейшею эволюцией г. Розанова я внимательно не следил. И, конечно, сам еп. Гермоген чувствует, что г. Розанов далеко ему не товарищ, ибо иначе не предлагал бы его анафематствовать… Или г. Розанов распинается за Гермогена в красивом жесте великодушия к врагу в несчастии? Но, полно: такого ли врага теряет г. Розанов в Гермогене, чтобы жест был кстати? Силенки нету Гермогенов и Илиодоров: шебаршить охоты много, да руки-то связаны, власть отошла, и не столько государство, сколько дух времени скрутил ее и обратил рыкающего льва в домашнего кота. Но развяжите этакому Гермогену руки, вот вам и готово бывалое судилище:
— Ты ли Василий Васильев сын Розанов?
— Я Василий Васильев Розанов, превладыка.
— Ты ли написал две книжицы дебелые, рекомые ‘Около церковных стен’?
— Мой грех, преосвященнейший владыка.
— Чёл келейник мой богомерзостные книги твои и обрел в них павликианскую ересь.
— Не знаю, что есть павликианская ересь, владыка.
— М-м-м… я, правду сказать, тоже не знаю. Келейник говорит,— будто вроде армянской веры. Можно справиться на досуге, а ты, заблудшее чадо, садись-ка покуда в Суздаль-монастырь!
— За армянскую-то веру, владыка?
— А ты как думал? Армяне — они Божество Христа отрицают. Скажешь: не ересь?
— Как не ересь! Но… когда же я…
— Экой несговорный! Да ты павликианец?
— Не знаю… Вы говорите, владыка.
— Павликиане — армяне.
— Вы говорите, владыка.
— А армяне в Христа не веруют.
— Вы говорите, владыка.
— Ну, и садись в Суздаль-монастырь! И зваться тебе отныне не Розановым, а розанианцем…
Жертвою властного невежества страшно быть во всякой области жизни, но страшнее всего, когда невежество хочет господствовать над человеческою совестью. Потому что у невежества одно оружие к державству: разъяренный предрассудок, не слушающий доказательств, умышленно закрывающий глаза на факты и даже мирным уступкам в собственную свою пользу показывающий кулаки и изрыгающий анафемы. Всего этого Россия предостаточно насмотрелась и наслушалась на царицынской арене, начавшей было расползаться уже на Поволжье.
Если г. Розанов возобновит в памяти историю Соборов Константинопольского (448 г.) и Ефесского (449 г.), неурядицами своими подготовивших четвертый вселенский Халкидонский Собор (451 г.), тот самый, которого не признают армяне, он увидит в ней многих Гермогенов и Илиодоров в действии. В таком выразительном действии, что второй из названных Соборов (Ефесский, под председательством Диоскора) остался в церковной истории с прозванием ‘разбойничьего’.
Самое евтихианство, из которого истекло армянское вероисповедание, выработалось в распрях этих Соборов нехотя, как вынужденный результат слепой ревности вот этакого же тогдашнего Гермогена, епископа Евсевия Дорилейского. Ему во что бы то ни стало надо было довести до отлучения бывшего приятеля своего, архимандрита Евтихия, весьма старого и покладистого монаха-монофизита, который шел решительно на все потребованные от него уступки. Но, когда он их делал, их от него не принимали: ‘Я обвинял его не за будущее, а за прошедшее,— говорил Евсевий. Теперь, если бы кто-нибудь поднес ему правильное изложение веры и сказал бы: подпишись и согласись по необходимости, то неужели поэтому должен я считаться побежденным? Скажи заключенным в темнице — отныне не разбойничайте,— и все они обещаются’ (Терновский).
Не нынешний ли это язык? Не Гермогенова ли проверка всех инаковерующих и мыслящих — вечный источник разделений, отделений, дроблений и всяких трещин в той самой церкви, которую Евсевий и Гермогены будто бы единят и защищают? Так-то вот народилось и то армянство, которое Гермоген воображает отрицающим Божество Христа! Чтобы выдвинуть его на боевую арену, достаточно было ссоры двух монахов, из которых один ни за что не хотел принять от другого ни доказательств, ни уступок. А не хотел потому, что — ‘если я окажусь клеветником, то с меня снимут сан и отправят меня в ссылку!’
У нас в последние годы много носятся с идеей церковного Собора. Думаю, что история Гермогена и Илиодора — выразительное показание, чем бы сейчас такой Собор оказался. Не может быть церковного Собора в XX веке: поздно! Можно, конечно, дать имя, но нельзя воскресить авторитет. Может быть, съезд и собрание нескольких сот архиереев и священников, совещающихся по текущим церковным вопросам и делам: увеличенный в несколько раз и территориально расширенный епархиальный съезд. Но Собора, определяющего историю, как законоположная эра, не выйдет. Нет для него в стране материала ни субъективного, ни объективного. Какие уж там Соборы, если вон, оказывается, именитые архиереи истории церкви не знают! Созвать в одно место Гермогенов и Илиодоров — при деньгах, штука не хитрая, равно как и наименовать это их свидание Собором. Но ведь никто именем не обманется, всякий разберет, какой может быть Собор из Гермогенов, Илиодоров и им подобных. Если, как сейчас, в крепком кулаке светской власти, то — чиновничий: такой и собирать не стоит, имеется постоянный — в форме Синода. Если же кулак, паче чаяния, найдет нужным любезно распуститься в пять пальцев, то — вроде диоскорова ефесского, выразительный исторический эпитет которого был приведен выше, а потому здесь я его из вежливости опущу.
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Ау! Сатиры, рифмы, шутки. СПб.: Энергия, 1912.
С. 436. Розанов Василий Васильевич (1856—1919) — философ, публицист, эссеист, один из выдающихся мыслителей Серебряного века.
Гермоген (в миру Георгий Ефимович Долганев, 1858—1918) — церковный и политический деятель. С 1898 — ректор Тифлисской духовной академии. С 1901 г.— епископ Вольский, в 1903—1912 гг.— епископ Саратовский. Отличался крайним фанатизмом. Пытался положить конец влиянию Г.Е. Распутина на царскую семью. В 1912 г. сослан в Жировецкий Свято-Успенский монастырь (Гродненская губ.). С 1917 г.— епископ Тобольский. Пытался помочь царской семье, сосланной в Тобольск. Арестован большевиками, вывезен в Тюмень и при отступлении Красной Армии утоплен вместе с другими узниками в р. Тура.
Монофизитизм — христологическая ересь, основанная архимандритом одного из византийских монастырей Евтихием и отвергнутая Халкидонским Собором в 451 г. Евтихианцы утверждали, что Христос, рожденный из двух естеств, пребывает в одном. Противоположное мнение проповедовали несториане, сторонники архиепископа Константинопольского Нестория, возглавлявшего церковь в 428—431 г.
С. 437. Эчмиадзин — армяно-грегорианский монастырь с древним собором, резиденция катаколикоса всех армян.
‘Около церковных стен’ (т. 1—2. СПб, 1906, вышел в октябре 1905) — сборник статей Розанова, печатавшихся в конце 1890-х и начале 1900-х гг. в основном в газете ‘Новое время’ и журнале ‘Новый путь’.
Феодор I Ласкарис (ок. 1175—1222) — основатель Никейской империи, образовавшейся после захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г.
С. 438. Терновский Сергей Алексеевич (1848—1916) — писатель-богослов, историк церкви, профессор библейской археологии и еврейского языка в Казанской духовной семинарии.
С. 438. Чельцов Иван Васильевич (1828—1878) — историк церкви. В 1871 — 1874 гг.— редактор журнала ‘Христианское чтение’. Автор трудов ‘История христианской церкви’ (1861), ‘Древние формы символа веры’ (1869), ‘О павликианах’ (1877) и др.
Диоклетиан Гай Валерий (245—316) — римский император с 284 по 305 г. Организатор всеобщего преследования христиан. После того как отрекся от престола, сам осудил свою религиозную политику.
Братья Терновские — историки церкви Филипп Алексеевич (1838—1884) и Сергей Алексеевич (см. о нем на с. 760).
Голубинский Евгений Евстигнеевич (наст. фам. Песков, 1834—1912) — историк церкви, профессор Московской духовной академии, академик Петербургской АН. Основной труд — ‘История русской церкви’ (т. 1, 1880, т. 2, 1911).
С. 439. Халкидонский Собор — 4-й Вселенский Собор, созванный в Халкидоне в 451 г. при восточно-римском императоре Маркиане. Отцы церкви выработали Халкидонский символ веры, принятый католиками и протестантами.
С. 440. Хиротония — рукоположение в священнический сан.
Лопухин Александр Павлович (1852—1904) — богослов. С 1892 г.— редактор журналов ‘Церковный вестник’ (СПб., 1875—1917) и ‘Христианское чтение’. Инициатор издания ‘Православной богословской энциклопедии, или Богословского энциклопедического словаря’.
С. 441. ‘Догутенберговский чекан’ — имеется в виду один из способов воспроизведения текста до книгопечатного станка, созданного в середине XV в. немецким изобретателем Иоганном Гутенбергом (между 1394—1399 или 1406—1468).
С. 443. Илиодор — см. о нем примеч. к с. 171.
Никон (в миру Никита Минов, 1605—1681) — патриарх Московский и Всея Руси с 1652 г., проведший реформы в православной церкви, которые привели к ее расколу.
Аввакум — см. примеч. к с. 32.
С. 444. Засесть в ‘бест’ — укрыться, затаиться. В Персии бест — место (мечеть, посольство и др.), в котором для преследуемых властью действует право на неприкосновенность.
Бадмаев Петр Александрович, до крещения Жамсаран (1851— 1919) — бурят, аферист и доносчик. Друг Г.Е. Распутина. Занимался лечебной практикой по рецептам тибетской медицины.
С. 445….Розанов, один из кандидатов в анафемы, намеченных Гермогеном…— Гермоген выступал с требованием отлучить от церкви В.В. Розанова, Д.С. Мережковского, Л.Н. Андреева и др.
…в эпоху ‘Нового пути’, когда г. Розанов именно и сделал себе в этой области громкое имя.— ‘Новый путь’ (СПб., январь 1903 — декабрь 1904) — журнал П.П. Перцова (редактора-издателя и основного вкладчика), Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус. В 1904 г. редактором стал также Д.В. Философов, а секретарем Г.И. Чулков. ‘Мы стоим на почве религиозного миропонимания,— определял идейную платформу издания Перцов.— Мы поняли, что осмеянный отцами ‘мистицизм’ есть единственный путь к твердому и светлому пониманию мира, жизни, себя’ (Новый путь. 1903. No 1). Розанов в ‘Новом пути’ опубликовал более десяти полемических статей, в том числе: ‘Церковь ‘прежде почивших’ и церковь живых’ (1903. No 2), ‘Мирские слезы’ (1903. No 5), ‘А.С. Хомяков и Вл. С. Соловьев’, ‘О милости к животным’, ‘Политика Комба’, ‘Из истории журнальной полемики’, ‘Два стана’ (все 1903. No 6), ‘О ‘соборном’ начале церкви и о примирении церквей’ (1903. No 10), ‘Об одной особенной заслуге Вл. С. Соловьева’ (1904. No 9) и др.
С. 447. Диоскор (?—454) — патриарх Александрийский, поддерживавший секту евтихианцев (монофизитов).