Борис Зайцев
Борис Зайцев
Богиня
Богиня
I
I
III
III
IV
IV
V
V
Комментарии
Комментарии
————————————————————————————
Богиня, Зайцев Борис Константинович, Год: 1916
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Встав с постели, в одной рубашке, Клеопатра подошла к окну:
— Что за манера, не спускать штор!..
Кончалась зимняя ночь. Комната Ивлева, в нижнем этаже особняка, смутно голубела под светом луны из сада. Снег на кустах, на небольшой елочке, сиял разноцветно.
— Все равно, — ответил Ивлев. — Никто не увидит.
Его удивил звук собственного голоса. И, вообще, несколько минут назад Ивлев стал иным. Это случилось потому, что Клеопатра заявила, что пришла в последний раз: их связь должна прерваться. Это была ошибка, она не настолько его любит, все это — минута, опьянение и пр. Ивлев поверил, но лишь частью. Он знал, что Клеопатра готовится в оперу, у ней есть меценат, к которому она перейдет со всем своим голосом и богоподобным обликом. Он же, молодой человек из банка, живущий у богатых родственников, — ей, действительно, не нужен.
Клеопатра, высокая блондинка, с маленькой головой, зеленоватыми глазами и тонким, но могучим станом, стояла у окна, в бледном дыму луны. Напоминала она Артемиду-охотницу.
Вернувшись, надела шелковые чулки на свои длинные ноги, которые не раз с благоговением и сияющим сладострастием целовал Ивлев, накинула капот и вышла.
— Я прямо дура, девчонка какая-то… — бормотала она в дверях. — Любая прислуга может накрыть. Шлянье по ночам!
II
Ивлев же остался один. Он не засыпал. Лежал на кровати, на спине, смотрел в потолок и курил. Комната благоухала ушедшею. В его мозгу пели ее плечи, божественной белизны руки и ноги. Мерцание зеленых глаз напоминало игру снега.
‘Значит, теперь все по-новому, все по-новому’. Засинело утро. Комната показалась легкой, пустынной. Папироса тлела красным.
Когда настал день, он одевался и мылся с серьезностью, спокойствием. Побрился, тщательно расчесал боковой пробор, надел жакет и вышел наверх, в столовую, пить кофе перед службой.
Здесь встретила его Катя, восемнадцатилетняя сестра Клеопатры. Она пила крепкий чай и читала в газете отдел зрелищ. Декабрьский снег из окон бросал на нее беловатый отблеск, и лицо ее, худое и нервное, казалось еще мучительно-нервнее.
— Вот, — она ударила пальцем по газетному листу, — ты его слышал? Это гений!
Ивлев улыбнулся. Он знал, что речь идет о знаменитом пианисте, с которым носилась Катя уже несколько дней.
— Нет, не слыхал.
— Это гений, — повторила Катя, и глаза ее блеснули безумием. — За него можно умереть.
Ивлев знал, что она истеричка, и улыбнулся:
— Зачем же за него умирать? Он получает тысячи, у него миллион поклонниц.
Катя разгневалась:
— Ничего не понимаешь. Просто умереть от любви к нему.
— А, вот как!
Ивлев перестал улыбаться.
Когда через полчаса он ехал на извозчике в банк, мимо запушенных снегом бульваров, по улицам старой Москвы, где бывал счастлив, ему показалось, что весь он, и Москва, и его жизнь — былое. Одной ногой стоит он. на пороге нового — чего, не знал. Тут он вспомнил о Кате.
Около четырех начало смеркаться. Катя сидела, запершись в своей комнатке, плакала от любви к пианисту, с которым не была знакома, и читала стихи Сафо в русском переводе:
О, богиня, с трона цветов внемли мне,
Зевса дочь, рожденная пеной моря!
Ты не дай позорно погибнуть в муках
Сафо несчастной!
— Но она все-таки погибла! — бормотала она. — Бросилась со скалы.
Клеопатра же в это время ела сладкие печенья с чаем и обдумывала, какое надеть платье к меценату.
Меценат давал нынче за городом, в подмосковном имении обед для избранных. Там должны были быть художники, два поэта и три актрисы. Клеопатре хотелось не ударить лицом в грязь.
Уже почти стемнело, когда она оделась. По двору, к малому подъезду, легко подкатил лимузин с золотыми глазами. Против сиденья Клеопатры были прикреплены красные розы.
Когда она в шубке и капоре спускалась вниз, ей навстречу, слегка задыхаясь, взбежал Ивлев, с портфелем под мышкой:
— Ради Бога! На одну минуту. Дядя еще не приехал.
Клеопатра неохотно переступила порог комнаты, где была у него нынче ночью, и остановилась у двери.
— Ну? — спросила она, жуя тянучку.
— Послушай, я хотел спросить… — начал Ивлев, сбиваясь. — Да, вот что, — сказал он вдруг твердо, — ты сказала мне утром, что разлюбила и уходишь. Правда это? Навсегда?
Клеопатра доела тянучку.
— Правда. Не волнуйся только, пожалуйста. Да, ведь, ты даже моложе меня. Полюбишь барышню, женишься на ней, и отлично будете жить. Ну, прощай, мне некогда.
И спокойно, ни о ком и ни о чем не думая, Клеопатра спустилась с лестницы, села в автомобиль, поправила розы, и в маленький рупор сказала шоферу:
— На Брестский вокзал.
Вечером Катя уехала в концерт. Старики были дома, также Ивлев.
Он ничего не делал. Никуда не хотелось идти, ни о чем думать. Он знал, куда уехала Клеопатра, и ему казалось, что она не вернется никогда.
Зайдя в комнату Кати, он увидел раскрытую книгу. Это были стихи Сафо. Он прочел то же, что читала уже в слезах она:
О, богиня, с трона цветов внемли мне,
Зевса дочь, рожденная пеной моря!
Ты не дай позорно погибнуть в муках
Сафо несчастной!
Но он был мужчина и не заплакал. Ему лишь показалось, что ледяная рука легла ему на сердце. Он взялся за голову и отошел.
В это время подъехала на извозчике Катя. Его удивило, что вернулась она так рано. Еще более удивился Ивлев, когда увидел, как через силу сняла она мерлушковую шубу на белом шелку и, бледная как снег, медленно всходила по лестнице. На верхней ступени она вдруг опустилась. Ивлев бросился к ней.
— Я отравилась, — прошептала она. — Неси меня в спальню.
Прибежали старики. Катя, полузакрыв глаза и дергая рукой, повторяла, что отравилась в концерте. Потом твердо потребовала, чтобы отец привез ей пианиста. Она взглянет на него и умрет.
Бросились за доктором. Старый отец, у которого дрожали губы, полетел в концерт. С Катей начались судороги. Мать и нянька, вырастившая ее, рыдая, растирали ей живот, поили молоком и обкладывали горячими бутылками.
Ивлев ничего не понимал. Он ушел в свою комнату, стал на колени перед окном, откуда утром ушла Клеопатра, положил голову на подоконник, упорно глядел в сад, на искрившийся под луною снег, на звезду, бурно переливавшую огнями на морозе, и твердил: ‘Господи, Господи, помоги!’ Он собрал все свои душевные силы, все их соединил в желании: чтоб спаслась Катя. Точно жизнь или смерть ее были его собственной жизнью или смертью.
Наконец отец вернулся. Он привез цветы от пианиста. Сам пианист не приехал. В цветах была его карточка и несколько горестных слов.
Но Катя никого уже не узнавала.
Час спустя Ивлев подъезжал к разъезду Брестской дороги, где жил меценат. Он взял извозчика — было с версту — и поехал лесом.
Он сидел покойно, но внутри дрожал мелкой дрожью: было ему холодно, хоть мороз не считался большим. И лес, и снег, и луна, плывшая в пустынных пространствах, казались волшебными, и волшебно направлялась его жизнь к Клеопатре, величайшей и первой для него волшебнице.
Он оставил извозчика у въезда и прошел к дому. Почему-то взошел на балкон. В окнах был свет, за стенами хохотали. Ивлев постучал в стекло пальцем и подумал: ‘Я пришел’.
Голоса затихли. Отворилась парадная дверь, выглянул человек. Ивлев сошел с балкона.
— Это я стучал. Мне нужно Клеопатру Николаевну, по важному делу.
Клеопатра вышла в сени удивленная. Она доедала кусочек ананаса.
В голубоватом свете сеней она показалась Ивлеву мучительно-прекрасной.
— Клеопатра, Катя отравилась.
Клеопатра вздрогнула:
— Что такое? Почему?
Он глухо и кратко рассказал. Клеопатра закрыла лицо руками и убежала. Вышел меценат. Он был расстроен.
— Какое несчастье! Вы кузен Клеопатры Николаевны?
— Да… — Ивлев в изнеможении сел. — Троюродный. Я сейчас отвезу ее домой. У меня извозчик.
— Не беспокойтесь. Я доставлю ее в своем автомобиле, прямо в Москву. Это будет скорее.
— Как угодно.
Ивлев вышел, сел на извозчика. ‘Пусть едет она с меценатом на автомобиле, моя Артемида… Артемида-охотница, которую опьяняла луна’.
Но и сам он был пьян луной, снегом, инеем. Было чувство, точно сердце за горами и долами, под ледяным покровом снега.
‘Около Кати, — думал он, слезая и входя на платформу, — лежат сейчас туберозы и орхидеи пианиста. Но руки ее холодны, как мое сердце’.
В это время раздался рожок: из Москвы шел по второму пути экспресс. Ивлев медленно двигался вперед по платформе. Дойдя до середины, спустился по люковой лесенке на первый путь.
— Поезд здесь не останавливается, — пробурчал сторож в башлыке.
Но Иевлев не обратил на него внимания. Он перешел первый путь и все так же задумчиво шагал по узенькой белой полоске между путями. Экспресс был шагах в двухстах. Золотые глаза паровоза напомнили ему блеск луны и фонари лимузина, в котором уезжала Клеопатра.
Ты не дай позорно погибнуть в муках
Сафо несчастной! —
вспомнилось ему.
— Куда вы?! Поезд! — крикнул кто-то сзади.
Но Ивлев медленно шагал, теперь уже по полотну, все вперед. Через несколько секунд они встретились.
1915
Книгоизд-во писателей в Москве, 1916. Т. 6. Печ. по изд: Собр. соч. Кн. 5. Берлин, Пб, М., 1923.
…читала стихи Сафо.. — (Сапфо, 7—6 вв. до н. э.) — древнегреческая поэтесса, основавшая на о. Лесбос кружок знатных девушек, которых обучала музыке, танцам и стихосложению (сочинению песен).
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. — 1999. — 540 с.