Богдан Хмельницкий, Костомаров Николай Иванович, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 813 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Костомаров Н. И. Материалы и исследования. Богдан Хмельницкий. (Серия ‘Актуальная история России’.)

М.: ‘Чарли’, 1994.

Печатается с издания: СПБ, 1884 г.

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Казачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой

Южнорусский народ. — Литовский период. — Основание козачества. — Его ранняя судьба. — Его распространение. — Уния. — Перерождение русского дворянства. — Морские походы козаков. — Вражду с шляхетством. — Восстание Жмайла. — Кураковский договор. — Восстание Тараса. — Избрание Владислава. — Восстановление православной иерархии. — Восстание Павлюка. — Битва под Кумейками. — Боровицкий договор. — Восстание Остранина и Гуни. — Битва на Старице. — Договор на Масловом Броде. — Унижение козачества. — Угнетение русского народа

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Развитие шляхетской свободы. — Слабость королевской власти. — Упадок воинственного духа. — Планы Владислава. — Тьеполо. — Тайное сношение с козаками. — Сейм 1646 года. — Свидание Оссолинского с Хмельницким. — Похищение королевской привилегии. — Ссора Хмельницкого с Чаплинским. — Жалобы Хмельницкого. — Поездка Хмельницкого к королю. — Замысел восстания. — Бегство Хмельницкого в Сечь. — Хмельницкий у крымского хана. — Тугай-бей. — Сборы поляков. — Поход на Хмельницкого. — Переход реестровых козаков на сторону Хмельницкого. — Желтоводская битва. — Битва под Корсуном. — Поражение польского войска. — Плен гетманов. — Сношение Хмельницкого с Московским Государством. — Смерть Владислава. — Посольство козацкое в Польшу. — Восстание Южной Руси

ГЛАВА ВТОРАЯ

Неистовства хлопов. — Истребление панов. — Поругания римско-католической святыни. — Злодеяния над жидами. — Вовгуревцы. — Взятие Нестервара. — Избиение жидов и шляхты. — Брак Остапа. — Свирепства восстанцев в Подолии. — Иеремия Вишневецкий. — Казни в Погребище и Немирове. — Битва Вишневецкого с Кривоносом. — Взятие Бара. — Восстание в Волыни. — Поход к Кодаку и взятие его. — Восстание в Литве.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Чрезвычайный сейм. — Обвинения против Оссолинского. — Комиссия. — Бесполезные переговоры. — Ополчение польских войск. — Предводители. — Поход Хмельницкого на Волынь. — Богатство польского лагеря: — Самонадеянность поляков. — Совет в польском лагере. — Переговоры с козаками.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Стычки под Пилявою. — Хитрость Хмельницкого. — Бегство поляков. — Расхищение польского лагеря. — Взятие Константинова, Збаража, Брод. — Осада Львова. — Окуп. — Осада Замостья

ГЛАВА ПЯТАЯ

Избрание Яна Казимира. — Королевское приказание. — Отступление Хмельницкого на Украину. — Прибытие в Киев. — Патриарх Паисий

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Положение Украины. — Сношение с Крымом, Турцией, Молдавией, Трансильваниею, Московиею. — Польские комиссары в Переяславле

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сейм. — Три предводителя. — Поход войска на Волынь. — Стычка с волынскими загонами. — Ополчение Украины. — Прибытие хана

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Польский лагерь под Збаражем. — Подвиги Вишневецкого. — Стомиковский. — Поход короля. — Посполитное рушенье. — Назначение нового козацкого гетмана. — Зборовское сражение

Переговоры с ханом. Трактат с татарами. — Зборовский договор поляков с козаками. — Хмельницкий у короля. — Освобождение от осады польского войска под Збаражем. — Битвы в Литве. — Подвиги и поражение Кречовского

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Неудовольствия в Польше. — Пасквили. — Обвинения против Оссолинского. — Смерть его. — Любовь к Вишневецкому. — Состояние Украины. — Сейм в Варшаве. — Недопущение киевского митрополита в сенат. — Гражданское устройство в Украине. — Комиссары. — Водворение владельцев. — Бунты. — Нечай. — Ходатайство митрополита. — Переяславская рада. — Козацкие полки. — Положение владельцев

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сношения гетмана с Московским государством. — Московское посольство в Польше. — Сношения с Турциею. — Чауш в Чигирине. — Молдавские дела. — Сватовство Хмельницкого. — Союз с татарами. — Истязания поляков над мятежниками. — Поход в Молдавию. — Вынужденное согласие на брак. — Посольство Кравченка к Потоцкому. — Письмо короля к Хмельницкому. — Универсал короля. — Сейм. — Посольство Хмельницкого в Варшаву. ~ Требования Киселя. — Раздражение поляков. — Объявление войны. — Посольство поляков к Хмельницкому. — Сношения Хмельницкого с Турциею, Крымом и Ракочи

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Начало неприязненных действий. — Поражение и смерть Нечая. — Разорение Ямполя. — Приступ поляков к городку Стена

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ополчение в Польше. — Папский легат. — Коринфский митрополит Иосаф в Украине. — Выступление короля из Люблина к Сокалу. — Планы Хмельницкого. — Неудачная осада Каменца. — Битва под Кунчинцами. — Хмельницкий под Збаражем. — семейная драма у Хмельницкого. — Положение лагерей козацкого и польского. — Татарский мурза. — Поляки идут к Берестечку. — Прибытие хана к Хмельницкому. — Планы Хмельницкого. — Поляки идут к Дубну. — Вишневецкий предупреждает опасность. — Возвращение поляков. — Переправа польского лагеря через Стырь. — Появление татарско-козацкого войска. — Первые стычки. — Гнев хана. — Ночь перед битвой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сражение при Берестечке. — Бегство хана. — Задержание Хмельницкого. — Десять дней осады. — Переговоры. — Вылазки. — Бегство русских. — Расхищение козацкого лагеря. — Мужество козаков

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Напирский. — Поляки преследуют козаков. — Король уезжает в Варшаву. — Польское войско идет в Украину. — Дела в Украине. — Поражение Небабы. — Занятие Чернигова. — Радзивилл вступает в Киев. — Хмельницкий у хана. — Хмельницкий в Паволочи. — Свидание с полковниками. — Судьба жены Хмельницкого. — Третья женитьба Хмельницкого. — Козацкий лагерь на Масловом Броде. — Повсеместное восстание русских. — Смерть Вишневецкого. — Разорение Трилис. — Киевский пожар. — Неудача козаков под Киевом. — Письмо Хмельницкого к Потоцкому

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Переговоры. — Маховский у Хмельницкого. — Комиссары в Белой Церкви. — Раздоры в народе. — Переговоры на Острой Могиле. — Стычки под Белой Церковью. — Хмельницкий в польском лагере. — Попытка отравить Хмельницкого. — Белоцерковский трактат. — Смерть Потоцкого. — Состояние умов

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Бессилие белоцерковского трактата. — Положение Украины. — Переселения в Московское Государство. — Посольство от Хмельницкого в Москву. — Возмущения в Украине. — Судная комиссия над возмутителями. — Казни Мозыры, Гладкого, Хмелецкого, Гурского. — Сватовство. — Письмо Хмельницкого к молдавскому господарю. — Письмо Лупула к польскому королю. — Польское войско под Батогом. — Предзнаменования

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Батогская битва. — Истребление поляков. — Хмельницкий прибывает на поле битвы. — Письмо Хмельницкого в Польшу. — Осада Каменца. — Тимофей отправляется в Молдавию. — Изгнание жолнеров из Украины. — Свирепства народа. — Сосновские. — Универсал Хмельницкого. — Прибытие Тимофея в Яссы. — Свадьба Тимофея. — Возобновление осады Каменца. — Сейм в Польше. — Козацкие послы на сейме. — Польские комиссары в Чигирине. — Народные бедствия

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Набег Чарнецкого на Украину. — Разорение. — Битва под Монастырищем. — Сейм в Бресте Литовском. — Письмо Хмельницкого к полякам. — Молдавские дела. — Изгнание Лупула. — Водворение Лупула Тимофеем. Хмельницким. — Поход Тимофея в Валахию. — Битва. — Вторичное изгнание Лупула. — Союз поляков с Ракочим. — Поход Хмельницкого. — Рада под Тарнополем. — Посольство Ждановича. — Московское посольство. — Универсал Хмельницкого. — Сношения с Турцией, Крымом и Московией. — Сочавская осада. — Смерть Тимофея Хмельницкого. — Сдача Сочавы. — Поход. Хмельницкого к границам Молдавии. — Встреча с телом Тимофея. — Польский лагерь под Жванцем. — Положение польского войска. — Советы послов. — Мнение Любомирского. — Переговоры с ханом. — Жванецкий договор. — Опустошение Руси татарами

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Земская Дума в Москве. — Прибытие московских послов в Переяславль. — Переяславская рада 8-го января 1694 года. — Присяга. — Московские послы в Киеве. — Утверждение Переяславского договора

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Неудачный сейм в Польше. — Объявление войны Алексеем Михайловичем. — Второй сейм. — Завоевание русскими Литвы. — Поражение литовцев под Шкловом. — Взятие Смоленска. — Неудовольствия в Украине, — Универсал короля. — Хитрость Богдана. — Союз Польши с Крымом. — Вступление польских войск в Украину. — Взятие Буши

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Саомотвержение русских. — Истребление украинских местечек и селений. — Битва под Охматовом. — Сношение Хмельницкого с Швецией. — Война Швеции с Польшей. — Успехи шведов. — Бегство польского короля. — Поход козаков и москвитян в Червоную Русь. — Битва под Гродеком. — Осада Львова. — Беседа Хмельницкого с Любовицким. — Свидание Хмельницкого с ханом. — Взятие Люблина

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Посольство в Москву. — Высокомерие шведов. — Польское посольство к Хмельницкому. — Польское посольство к московскому царю. — Виленский договор. — Неудовольствие Хмельницкого. — Угрозы Австрии. — Договор с Швецией и Ракочи о разделе Польши. — Вторжение Ракочи в Польшу. — Беньйовский у Хмельницкого. — Болезнь Хмельницкого. — Подозрение в отраве. — Избрание Юрия Хмельницкого преемником Богдана. — Последнее Московское посольство у Хмельницкого. — Изгнание Ракочи из Польши. — Примирение с Польшею. — Границы Украины. — Кончина Богдана Хмельницкого. — Погребение его тела

ПРЕДИСЛОВИЕ

Важное значение эпохи Богдана Хмельницкого в русской истории не подлежит сомнению. В семье славянских народов Польша и Русь явились с самодеятельной исторической жизнью преимущественно перед другими народами того же племени, которые или рано подпали чуждой власти и чуждому влиянию, или обнаруживали свое историческое существование только противодействием чужеплеменным натискам. Государственный и общественный склад, историческое движение и народный характер Польши и Руси хотя исходили из одиноких племенных начал, но там и здесь приняли не только различные, но противоположные и враждебные одно другому направления. В продолжение многих веков Польша и Русь вели между собой непрестанную, упорную последовательную борьбу. Долго перевес был более на стороне Польши: подчинив себе Червонную Русь, соединившись с Литвой и завладев значительной частью русских земель, Польша вступала последовательно, шаг за шагом, внутрь русского мира и в начале XVII века чуть было не овладела им окончательно. Эпоха Богдана Хмельницкого повернула старинный спор в противную сторону. С этого времени в борьбе двух народностей перевес обратился на русскую сторону. Эпоха Богдана Хмельницкого начала и приготовила то, что должно было, по ходу исторических обстоятельств, совершиться в грядущих поколениях со всеми последствиями для славянского мира, быть может, еще не взвешенными судьбой.

ВВЕДЕНИЕ
Казачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой

Южнорусский народ. — Литовский период. — Основание козачества. — Его ранняя судьба. — Его распространение. — Уния. — Перерождение русского дворянства. — Морские походы козаков. — Вражда с шляхетством. — Восстание Жмайла. — Кураковский договор. — Восстание Тараса. — Избрание Владислава. — Восстановление православной иерархии. — Восстание Павлюка. — Битва под Кумейками. — Боровицкий договор. — Восстание Остранина и Гуни. — Битва на Старице. — Договор на Масловом Броде. — Унижение козачества. — Угнетение русского парода.

Народ, населяющий в настоящее время большую часть Галиции и Буковины, Люблинскую губернию Царства Польского, губернии Российской Империи: Подольскую, Волынскую, Киевскую, часть Гродненской и Минской, Черниговскую, Полтавскую, Харьковскую, Екатеринославскую, землю войска Кубанского, составляющий значительную часть народонаселения в губерниях: Воронежской, Курской, Херсонской, имеющий свои поселения в губерниях: .Саратовской, Астраханской, Самарской, Оренбургской и земле Войска Донского, народ, называемый малоруссами, украинцами, черкасами, хохлами, русинами и просто русскими, в IX веке, по известиям наших летописцев, является разбитым на мелкие народцы. Жившие в западной Волыни назывались дулебами, жившие по Бугу назывались бужане, ‘после же велыняне’ {Велинний (по-украински) великий (в увеличительном смысле). Есть в народе темное предание о том, что в юго-западной Руси некогда жил народ велетни — исполины, слово ант, которым у Прокопия и Иордана называются славянские народы, обитавшие в крае, где впоследствии мы застаем южнорусский народ, имеет, по-готски, то же значение.} по Днестру — тиверцы, ниже к морю — улечи или угличи, а в Галиции.— хорваты. К ним, вероятно, следует причислить и лучан, о которых упоминает Константин Порфирородный: место их жительства было в нынешней Гродненской губернии.

На восток от дулебов и велынян жили древляне в нынешнем Полесье, поляне около Днепра, суличи на берегах Сулы, северяне в нынешней Черниговской губернии. Древний летописец наш указывает на эту последнюю восточную группу, как на переселившихся с Дуная, но не говорит того же о западной группе, из чего можно заключить, что принадлежащих к последней считали более древними обитателями края, чем образовавших восточную группу.

Часть южнорусского племени (вероятно, восточной группы), по каким-то переворотам, в незапамятные времена, отброшена была далеко на север к озеру Ильменю, и там основала Новгород. Колония эта, основанная посреди народа чудского племени, носила название славян, а потом новгородцев. Между новгородцами и южноруссими, по Днепру, Двине и Неману и их притокам, жило иное и притом, вероятно, немалочисленное племя — кривичи (их же видовое, местное прозвище — полочане), родоначальники нынешних белорусов. На востоке от них, по Соже и Оке и их притокам, было еще одно славянское племя ляхской или лехитской ветви, разделявшееся на два народа, радимичей и вятичей. Далее на восток пространство нынешнего русского материка было заселено народами неславянского происхождения, но славяне проникали туда уже в глубокой древности, подвигаясь с запада на восток и подчиняя себе финские и финско-тюркские племена.

В половине IX века русские славяне стали соединяться в одну державу под главенством князей, которым впоследствии приписывали варяжское происхождение. Киев, город земли полян, сделался столицей этой державы. Славянские племена защищали несколько свою отдельность, но не могли удержать ее и признавали власть Киева. Земля полян, иначе русская (в тесном значении этого слова), стала первенствующей между землями других славянских племен, живших на пространстве, занимаемом нынешней Россией, и все они усвоили название русских, русского народа. С течением времени мелкие народцы слились и образовали три ветви русского народа: то были — южнорусская, белорусская и великорусская. Последняя образовалась из смеси переселившихся и подвигавшихся на восток южноруссов, отрасли последних, рано от них оторвавшейся — новгородцев, белоруссов, славян лехитского отдела (радимичей и вятичей) и ославянившихся народов финско-тюркскбго племени. Держава, основанная в Киеве, не могла удержаться в образе монархии и скоро приняла федеративный строй, т.е. разбилась на несколько земель с княжествами, соединенных единством правящего княжеского рода и главенством великого князя. Это связующее средство было, однако, слабо для того, чтоб удержать федеративный строй, гораздо сильнее и прочнее была внутренняя связь — единой веры, единого церковного и книжного языка и сознание единства происхождения, выражаемой общим для всех названием русских. Со второй половины XII века Южная Русь начинает уже мало-помалу жить отдельно от северной и восточной. Она сама была разделена на несколько княжений, управляемых народными сходками (вечами) и князьями, которые хотя и принадлежали к одному роду, но возводимы и сменяемы были чаще не по праву преемничества, а по прихоти военного сословия. Кроме славянских поселенцев, в Южную Русь внедрились тюркские племена под именем торков, берендеев, печенегов, черных клобуков, впоследствии они до известной степени вошли в состав южнорусской народности и внесли в нее азиатскую стихию.

Монгольское нашествие обезлюдило русскую или киевскую землю и вообще восточная часть южнорусской земли, где еще в XII веке существовало название украина, стала надолго пустой или, по крайней мере, чрезвычайно малолюдной. Народонаселение сгущалось на запасе — на Больше и в Червоной Руси: туда перенесен был и центр политической деятельности. При князьях Романе и сыне его Даниле видим попытки утвердить и объединить южнорусский народ, но внутренние несогласия, неустройства и вмешательства соседей (поляков и венгров) не допустили до этого. В XIV веке западная часть Южной Руси, т.е. Червоная Русь соединилась с Польшей, а та, которая лежала на востоке от нее, вошла в состав новообразовавшегося государства русского, под властью князей литовского рода, отчего и назвалось оно Великим Княжеством Литовским.

Польша долго и постоянно стремилась к тому, чтоб присоединить к себе это государство, и достигла этой цели тем, что на польский престол выбирались русско-литовские князья. Один из них, Казимир Ягеллонович, в 1476 году уничтожил удельное киевское княжество и заменил его воеводством: в Руси вводилось устройство, заимствованное из Польши. Установлены чины воевод, каштелянов, старост, дарованы русскому дворянству права польского дворянства. По польскому образцу вольные города, местечки, села раздавались старостам в пожизненное владение, что неизбежно убивало древнее вечевое общинное самоуправление. То был первый важный шаг к тому тесному сближению русского дворянства с польскими обычаями и нравами, которое, наконец, привело его к совершенному ополячению и к разделению с остальным народом.

Скоро, вслед за тем, появились козаки, которым, со временем, суждено было стать борцами за русскую народность против Польши, охранителями православной веры, проводниками свободы, независимости и единения русского народа.

Казачество — бесспорно татарского происхождения, как и самое название козак, означающее по-татарски бродягу, вольного воина, наездника. По основании крымского царства и по занятии ордами черноморских стран, татарские наездники стали беспокоить русских жителей обоих существовавших тогда государств — Московского и Литовского. Они отправлялись на военные подвиги по своей охоте, без приказания и часто без позволения своих старших. Таких называли козаками. От XVI века осталось у нас несколько свидетельств о татарских козаках. Так Василий Иванович, великий князь московский, жаловался турецкому падишаху, что азовские и белгородские татарские козаки беспокоят пределы Московского Государства, помогая Литве, которая тогда вела войну в Москвой {Дела Крымские. Моск. Арх, Ин. Дел.}. В 1510 году великий князь литовский Сигизмунд I жаловался крымскому хану, что на литовские области нападают перекопские козаки, а в 1516 году крымский хан Махмет-Гирей объяснил тому же литовскому государю, что происшедшее пред тем нападение татар на Украину сделано было своевольными татарами, белогородскими козаками. Несколько позже, при Сигизмунде Августе, известны были козаки татарские: в грамоте 1561 года, писанной черкасскому старосте, этот великий князь литовский сообщает, что перекопский царь писал к нему о двадцати четырех козаках белогородских, которые пожелали вступить в службу литовского государя. Приложенные при этой грамоте имена двадцати четырех козаков — все татарские. Русские, принужденные отражать татарские набеги, невольно должны были усваивать и те способы и приемы войны, какие употребляли их враги, и, таким образом, у русских явилось такое же козачество, какое было у татар. Возникли и русские козаки. Но это название в XVI веке ещ не ограничивалось значением военных людей: в Московском Государстве на дальнем севере (1564 г.) были волостные и деревенские козаки, называвшиеся так в отличие от земских людей и не платившие, как последние, тягла по обожам (поземельная единица), имевшие однако свои дворы, лошадей и скот и занимавшиеся промыслами и торговлей. Они не были, воины: из других, несколько позднейших актов видно, что они занимались возкой соли и пользовались некоторыми исключительными правами по этому занятию. Между тем, в других краях того же Московского Государства, на нижней Волге, козаками (1582 г.) назывались вольные работники на судах, что после на Волге назывались бурлаки. Нанимаясь к какому-нибудь хозяину судна, они звались его козаками. В том же приволжском крае, в те же времена, козаками назывались и военные люди, не только бродячие, гулящие, вольные, но и начинавшие составлять под этим именем особое служилое военное сословие, зауряд со стрельцами. Отличие тех и других козаков явно высказывается в актах того времени, так, напр., запрещается из козаков, находившихся на купеческих судах, брать в козаки (а козаков бы есте с судов у них в стрельцы и коза к и не имали). Таким образом, слово ‘козак’ в XVI веке имело очень широкое значение и вообще выражало в обширном смысле то, что иначе называлось — гулящий человек, т.е. не связанный тяглом. Это значение подходит к тому, какое и теперь во многих местах Великой России дают слову ‘козак’, выражая им вольного, чаще бездомного работника.

В Руси, принадлежавшей в XVI веке к Литовскому государству, название ‘козак’ означало воина, но этот воин, однако, занимался промыслами и торговлей, так в градюте, данной под 1499 годом киевским мещанам, говорится о козаках, которые плавали вниз до Днепру за рыбой и привозили ее в Киев на продажу. При Сигизмунде I и Сигизмунде Августе было два рода козаков: одних набирали старосты из королевских местечек и волостей, другие собирались в вольные шайки и выбирали сами себе предводителей. Первые назывались по имени своего старосты и предводителя, как в Московском Государстве работавшие на судах козаки назывались именем хозяина судна, на котором они служили. Так под 1503 г. мы встречаем черкасских Княжь-Дмитровых козаков.

С учащением и усилением татарских набегов развивалось и усиливалось, русское козачество. 1516 год обозначается историками как период уже значительной деятельности козаков. Важнейшими предводителями и устроителями козачества были: хмельницкий староста Предслав Ляндскоронский, черкасский и каневский староста Евстафий Дашкович, которому приписывали первому устройство козаков в смысле военного сословия, и князь Димитрий Вишневецкий, знаменитый, впоследствии, своими покушениями на Крым и Молдавию и своей трагической кончиной в Царь-граде. Ядром козачества сделались Черкасы и Канев с их волостями, находившиеся долгое время под старостинской властью Евстафия Дашковича, которому польские историки дают титул ‘знаменитого козака’. Обязанностью козаков было воевать с татарами, но они не были единственными воинами в крае. Необходимость военной силы в Украине побуждала правительство держать вообще жителей городов на военной ноге. Так, в уставной грамоте киевским мещанам вменялось им в обязанность на лошадях и с вооружением ходить в погоню за татарами. Не будучи, таким образом, воинами, подобно козакам, мещане несли сверх того повинности, соответственные мещанскому званию, козаки же, как люди исключительно военного сословия, освобождались от всяких других повинностей, кроме военной. Что для козаков составляло привилегию, то для мещан было отягощением. Сверх того города, кроме тягостей, положенных законом на мещанское сословие, терпели еще от произвола старост и воевод, и оттого мещане, особенно молодые и бедные, которых выгоды и симпатии мало привязывали к мещанству, убегали самовольно в козаки, за ними и хлопы из селений стали также порываться в козачество и самовольно покидать свои тяглые обязанности. Из них-то образовалось другого рода козачество — вольное, не подчиненное существовавшему по закону управлению. Ядром такого вольного козачества сделалась Запорожская Сеча.

Когда собственно возникла эта славная впоследствии община — нет точных указаний. В 1527 году, вероятно, не существовало за порогами постоянного козацкого населения: крымский хан Саип-Гирей жалуется на козаков, черкасских и каневских, которые становились под улусами татарскими на Днепре и нападали на татар. По этому поводу он грозил напасть на Черкасы и Канев, но не говорил ни о каком козацком гнезде ниже по Днепру, а о нем он должен был прежде всего упомянуть, если б оно в то время существовало. В 1533 году Евстафий Дашкович на пиотрковском сейме представлял о необходимости держать постоянную козацкую сторожу в две тысячи человек на днепровских островах, и кроме того, несколько сот конных для доставки им продовольствия. Историк Вельский говорит, что на сейме, по этому поводу, ничего не было сделано. Таким образом, и в этом году, по-видимому, еще не было Сечи. В шестом десятилетии XVI векд князь Дмитрий Виш-невецкий построил город (укрепление) на острове Хортице и поместил там козаков. Появление козацкой селидьбы на днепровских островах по близости к татарским пределам не по вкусу пришлось татарам, сам хан ходил добывать этот городок и выгонять из своего соседства козаков. Скоро после того козаки, по известию Вельского, имели уже за порогами постоянное укрепление на острове Томаковке. То была славная впоследствии Запорожская Сеча. В актах, сколько нам известно, о ее существовании первый раз являются указания в грамоте Сигизмунда Августа под 1568 годом, где говорится уже, что козаки на Низу на Днепре не только ходят, как прежде бывало, но перемешкивают, то есть обитают.

Вероятно, образование Сечи совершалось не вдруг, а постепенно и возникло из рыболовов и звероловов, которые, как показывают акты конца XV и начала XVI веков, издавна имели обычай отправляться весной к порогам и за пороги, ловить там рыбу и зверей, а осенью возвращались в Украину и в украинских городах продавали свежую и просольную рыбу и звериные шкуры. Условия пустынного края, куда отправлялись эти промышленники, были таковы, что они невольно должны были сделаться воинами. Занимаясь ловлей и солением рыбы, они каждую минуту могли ожидать нападения татар, и потому каждую минуту должны были быть готовыми отражать их. Такое положение делало их бодрыми, храбрыми и быстрыми. Переплывать днепровские пороги было дело трудное и опасное и приучало их делаться отважными мореходами. Из промышленного товарищества неизбежно должно было образоваться рыцарское. Стали ходить за пороги на острова и в поле не только за рыбой и зверями, но и за военной добычей, нападали на татарские улусы, захватывали скот, лошадей, брали у побежденных конскую сбрую и вооружение. Была еще иная приманка для удальцов ходить на Низ. Из Турции через Очаков шел торговый путь в Московское Государство: этим путем проходили купеческие караваны с товарами. Казаки нападали на них и расхищали везомое богатство. Возвращаясь с ним домой, они давали и другим повод покушаться на такой промысел. Украинскому поселению пришлись по вкусу такие походы. Число отправлявшихся весной на Низ с каждым годом увеличивалось. Те, которым нравилась одинокая бурлацкая жизнь, оставались в построенном укреплении зимовать, то была так называемая сирома, то есть серая голь, которой нечего было жалеть на родине и для которой жизнь была копейка во всякое время. Другие возвращались на Украину, но уже не хотели быть тем, чем судьба определила им быть до того времени, то есть нести мещанские и сельские повинности, они оставались и сами себя называли козаками: по тогдашним понятиям, кто был воин и подвергал себя беспрестанно опасностям войны, тот уже тем самым ставил себя выше других и не хотел нести повинностей, которые должны были падать исключительно на мирное народонаселение, как бы в вознаграждение за охранение своего жительства от опасностей. Недовольство, существовавшее между мещанами в те времена, не подлежит сомнению и доказывается жалобами мещан на воевод и старост. Так, в 1523 году киевские мещане жаловались на своего воеводу Андрея Немировича, что он им оказывает разные несправедливости, заставляет ходить с собой в поход пеших, отнимает у них лошадей и вооружение и раздает своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и наказывает их в случае, когда пленный убежит, хотя бы мещанин не имел умысла выпустить его, тогда как по закону, в подобных случаях, не следовало мещанину чинить наказания, воевода, сверх того, присваивает себе мещанские дворища и угодья, посылает мещан на черные работы, которые не следовало возлагать на мещан. На такую жалобу не последовало от великого князя ничего, кроме нравоучения воеводе, чтобы он вперед так не делал и не присваивал себе суда над мещанами, которых судить должны были войт, бурмистр и радцы. В Черкасах, по смерти Евстафия Дашковича, появились одни за другими новые старосты: против одного из них, Тышкевича, взбунтовались мещане, по следствию оказалось подозрение в поджигательстве к бунту на некоего Пенко, который, однако, оправдался. Потом Пенко стал старостой и черкасские мещане жаловались, что этот новый староста заставляет их на себя работать, возить дрова и сено, не позволяет возить в Киев на продажу мед, не дает ловить рыбу и бобров, отнимает издавна принадлежавший мещанам днепровский порог Звонец, собирает с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощает их поставкой подвод. Мещанские повинности под его управлением были до того тяжелы, что иные мещане поступали к нему в служебники, чтобы освободиться от мещанских повинностей, которые, через уменьшение числа тяглых, не облегчались для остальных, оставшихся в мещанстве. По этой жалобе киевский воевода Немирович, тот самый, на которого жаловались киевские мещане, производил с двумя королевскими дворянами дознание и нашел старосту невиновным. Уже этих примеров достаточно, чтоб видеть, как тогдашнее положение городов способствовало тому, чтобы мещане выходили из своего звания и поступали в козачество. За мещанами сельские люди стали делать то же, когда недовольны были своими панами или поставленными от них для управления лицами. Запорожье наполнялось беглецами. Побывавши на Низу и возвратившись в Украину, эти беглецы умножали собою число людей, называвших себя вольными козаками, не хотевшими подчиняться прежним своим властям.

Простота жизни, готовность на всякую опасность, благочестие, целомудрие, совершенное братство между собой и строгое повиновение воле начальства — то были нравственные требования запорожской братчины, приближавшие ее, за исключением военного занятия, к монастырской. Запорожцы собирались на раду — сходку, подобную старинным вечам. На раде выбирались начальники. Главным был атаман, носивший название кошевого, а вся запорожская община, в правительственном смысле, называлась кошем — слово татарского происхождения, означавшее вообще стан. Кош разделялся на курени, над каждым куренем был выборный куренной атаман, подчиненный кошевому. Кроме этих начальствующих лиц, выбирались радою: полковой писарь (заведовавший письменным производством) и есаулы (распорядители). Когда предпринималась какая-нибудь экспедиция из ограниченного числа запорожцев, то начальником над такими был полковник, нарочно выбираемый для такого предприятия. Кошевой имел безусловную власть над кошем, но по окончании года отдавал отчет в управлении, и в случае злоупотреблений, подвергался смертной казни. С этой целью, чтоб он не зазнавался, существовал обряд: новоизбранному кошевому мазали лицо грязью. Пища у запорожцев — говорит украинский летописец— была ржаное квашеное тесто, называемое соломаха, редко сваренное, а более праздничное кушанье — рыбная похлебка, называемая щербою. Они жили в куренях, человек по сто пятьдесят в одном, в конце XVI века это были шалаши, сплетенные из хвороста и покрытые для предохранения от дождя лошадиными шкурами, ссора между собой строго запрещалась: суровые и даже бесчеловечные на войне, запорожцы казнили смертью своих товарищей, делавших насилие и разбои в мирных христианских поселениях, воровство наказывалось повешением, ‘за едино путо вешают на древе’. В товарищество поступали и холостые и женатые, но ввести женщину в Сечу запрещалось под смертной казнью. За блудодеяние жестоко наказывали палочными ударами. Запорожец, вступая в Сечу, обещал воевать за христианскую веру и биться против ее врагов. Он должен был хранить посты и обряды по уставу восточной церкви. В первые времена существования Сечи нет нигде упоминания о том, чтобы там был храм, как было уже впоследствии. Вероятно, его тогда не было, по крайней мере, как постоянного здания для всегдашнего богослужения, потому что и определенного места для Сечи долго не было, мы встречаем Сечу то на Хортице, то на Томаковке, то на Микитином Роге, то на Базувлуке… Уже позже, когда местопребывание Сечи установилось при устье Чертомлыка, она сделалась как бы постоянным городом, до того времени это был военный стан, часто переносившийся с места на место, обитатели его в большинстве состояли из временных посетителей — промышленников.

Так жили по описанию, переданному малорусскими летописями, первые запорожцы, остававшиеся на более или менее продолжительное время в Сече. Большая часть удальцов, которым суждено было не погибнуть и не попасть на войне в плен, возвращалась осенью домой, обогащаясь добычей, несколько раз потом в следующие годы повторяла свои походы на Низ, или же из них образовывались козацкие шайки, которые выбирали предводителей, величаемых гетманами, шатались по Южной Руси и делали наезды в чужие земли, или же, отведавши козацкого житья, поступали под предводительство какого-нибудь пана, который, в таком случае, называясь их гетманом, обращался с ними, как с вольными людьми. Такие вольные козаки служили у князей Вишневецких и Ружинских. Единого начальника над всеми украинскими козаками еще не было. Крайнее равенство прав господствовало в их быте. Шляхтич ли, князь ли, мещанин или сельский хлоп шел в козаки — он был равен своим товарищам. Сперва вольное козачество наполнялось мещанами, а потом большинство в нем состояло из сельских хлопов, не хотевших повиноваться своим панам. Век Сигизмунда Августа был эпохой значительного ополчения русского дворянства. Оно принимало польский образ жизни, усваивало польские нравы и польскую речь, начинавшую мало-помалу заменять русскую. С тем вместе паны русские стали жить роскошнее: нужды их усложнились и требовали усиления доходов и через то положение хлопов стало тягостнее, а между тем им было большое искушение — возможность убегать от панов, и они убегали в козачество. Не только из Южной Руси, но из Литвы и Польши приходили искатели свободы. Место жительства козаков не ограничивалось Черкасами и Каневом, как было в начале, по всему пространству нынешних губерний: Киевской, Полтавской и южной части Подольской проживали козаки, люди вольные, не хотевшие подчиняться установленным властям и связанные с центром козацкой вольности — Запорожской Сечью. Одна из украинских летописей говорит, что царь турецкий сделал вопрос: сколько в Украине козаков? Ему отвечали: ‘У нас где крак (куст), там козак, а где байрак (буерак), там сто козаков’. Казацкие походы не ограничивались уже стычками с татарами в степях и разбиванием купцов: на своих чайках, как назывались их челны, обшитые тростником и умещавшие до шестидесяти человек, козаки пускались в открытое море, проникали б Румелию, Анатолию, нападали на мусульманские города, избавляли, из галер и темниц христианских пленников, появлялись даже под стенами столицы падишаха. Возвращаясь домой с добычей, некоторые из бедняков становились богачами и своим примером увлекали других на козацкие подвиги.

Польское правительство не покровительствовало умножению козачества: оно не могло не видеть в нем подрыва существующего порядка, так как козачество наполнялось людьми, убегавшими от повинностей, притом оно боялось, что козацкие набеги на Крым и Турцию будут вызывать неприязненные действия против Польши со стороны мусульманских соседей, с которыми оно не хотело вести войн. Польским и литовским государям казалось лучше платить крымским ханам дань, которую они называли, из благоприличия, жалованьем. Татары нужны были для них в нескончаемой борьбе Литвы с Москвой, чтобы, при случае, можно было напускать на земли последней союзные орды. Правительство однако не желало совершенного уничтожения козаков, но хотело, чтобы их было немного, в качестве пограничной стражи, для оберегания польских пределов от татарских своевольных козаков.

Как ни враждебно становилось козачество к шляхетству, наполняясь преимущественно из панских хлопов, но пока еще сами паны и шляхта покровительствовали его развитию. В 1540 году Сигизмунд Август послал такой выговор ‘справце’ киевского воеводства, князю Коширскому: ‘многократно прежде писали мы тебе, обнадеживая тебя нашей милостью и угрожая наказанием и приказывали, чтоб ты бдительно наблюдал и не допускал тамошних козаков нападать на татарские улусы, вы же никогда не поступили сообразно нашему господарскому приказанию и не только не удерживали козаков, но ради своей выгоды сами давали им дозволение и через такую неосмотрительность наше государство не могло пребывать в покое и терпело большой вред от татарского поганства’. Исчисляя затем совершенные перед тем своевольства козаков над татарами, грамота эта говорит: ‘посылаем дворянина нашего Огрета Солтовича, мы велели ему всех киевских козаков переписать в реестр и доставить нам этот реестр. Приказываю тебе, чтобы ты велел всем козакам непременно записаться в реестр и после того никоим образом не выступать из наших приказаний, а затем кто осмелится впредь нападать на татарские улусы, тех хватать и казнить, либо к нам присылать. Если же перекопский царь, за вред, нанесенный его подданным, нападет на наше государство или пошлет на него своих людей, тогда никакая твоя отговорка принята не будет, и мы, без всякого милосердия, взыщем на твоих маетностях и на тебе самом вред, нанесенный нашим гос-подарским и земским имуществам’. В 1557 году Сигизмунд Август похвалил Димитрия Вишневецкого за его храбрые подвиги против татар, но не согласился исполнить того, что он предлагал — содержать гарнизон в устроенном им замке на., днепровском острове. Сигизмунд Август, напротив, возлагал на него обязанность — бдительно смотреть, чтобы козаки отнюдь не делали нападения на области турецкого императора, с которым, как и с крымским царем, заключен был вечный мир. В 1568 году, когда уже образовалась Запорожская Сеча, Сигизмунд Август в универсале к козакам писал: ‘Мы осведомились, что вы, самовольно выехавши из наших украинских замков и городов, проживаете на Низу, по Днепру по полям и по иным входам, и причиняете вред и грабительство подданным турецкого царя, также чабанам и татарам перекопского царя, а тем самым приводите границы наших государств в опасность от неприятеля. Приказываем вам возвратиться в наши замки и города, с поля, с Низу, и со всех входов, не отправиться туда своевольно и не беспокоить татарских улусов, если же кто не станет повиноваться настоящему нашему приказанию, тем украинские наши старосты будут чинить жестокое наказание’.

Распоряжения эти не имели силы. Сеча не уничтожалась, напротив, укреплялась, козацкие побеги не только не прекращались, но увеличивались. Попытка привести козаков в известность посредством реестрования и тем заградить путь приливу тяглых людей в козачество не удалась, но старосты, видя умаление своей власти и доходов, стали утеснять и отягощать козаков, живших у них в старостах, так что последние жаловались правительству. В последний год своего царствования (1572 г.), Сигизмунд Август поручил коронному гетману Язловецкому произвести в козачестве перебор и, ограничив козаков известным числом, взять их из-под власти старост под свою власть, назначив им годовое жалованье. Тогда, сколько известно, был поставлен первый раз старший над всеми козаками с правом суда над ними, под главным начальством коронного гетмана. Этим старшим был некто Ян Бадовский, шляхетского происхождения. С этих пор являются над козаками старшие, признаваемые правительством.

Между тем совершилось великое событие. Сигизмунд Август, всю жизнь потакавший полякам, устроил, с величайшим, однако, усилисм, соединение Великого Княжества Литовского с Польским королевством. Вся земля южнорусская, именно Украина (то есть нынешние губернии Киевская и Полтавская), Волынь и Подолие на всеобщем сейме были отделены от Литвы и присоединились непосредственно к Польше. Русские, как сказано было в акте, соединились с поляками, как равные с равными и свободные с свободными. Русские дворяне упорно противились этому соединению, однако согласились, успокоенные клятвенными утверждениями вечной неприкосновенности своей веры, языка, законов, — словом, совершенной целости своей национальности {Об истории соед. Литвы с Польшей см. в дневнике Люблинского сейма, изданном Археогр. Комиссией.}. Но того, что писалось на бумаге, нельзя было сохранить на деле. Русское дворянство слишком сроднилось с польской жизнью, достаточно проникалось духом польской образованности, стояла уже на пути ополячения и полной измены той народности, которую еще официально признавало за собой. Это вело к тому, что русское дворянство должно было сделаться чужим для народа, который, оставаясь по-прежнему русским, находился у него под властью и произволом, тем более неограниченным и тягостным, чем более русские дворяне походили на поляков. Казаки, происходя преимущественно из простого народа и оставаясь русскими, были его деятельной силой, а потсгму должны были неизбежно стать во враждебные отношения к дворянству.

Преемник Сигизмунда Августа, Стефан Баторий, действовал с намерением слить Южную Русь с Польшей в один состав. Король хотел ослабить и, мало-помалу, довести до уничтожения козаков, потому что они были оплотом русской народности и главным препятствием к слитию Руси с Польшей. Украина только на бумаге принадлежала Польскому королевству, дворяне служили в козацком войске, не спрашиваясь ни у кого, а козаки, которых было много во всяком городе и местечке, выбирали гетманов, воевали, мирились, делали свои распоряжения, не относясь к правительству. Стефан начал свое дело стеснения козаков мерами, по-видимому, благоприятными для козачества. Он послал, как бы в знак милости и благосклонности, козацкому гетману Федору Богданку бунчук, булаву, печать с изображением воина, знамя с королевским гербом и подтверждение в достоинстве как гетмана, так и старшин {Летоп. Сам. 2. — Истор. о през. бр. — Повест. о том, что случ. в Украине. — Сказ. о гет. запор.}. Он учредил в козацком сословии особое сословие под названием реестровых, на образец пограничной венгерской стражи, называемой гайдуками. Учрежденная нарочно комиссия обязана было в определенное время набирать из жителей коронных имений Южной Руси реестровых козаков и вести им список. Их должно было быть только шесть тысяч и они составляли шесть полков: черкасский, белоцерковский, корсунский, Чигиринский и переяславский. Каждый полк, под начальством полковника и его помощника есаула, делился на десять сотен, каждая сотня состояла под начальством сотника и его помощника сотенного есаула. Гетману, главному начальнику над всеми козаками, давался для резиденции город Трехтемиров с замком и монастырем. При гетмане были чины генеральные: есаул, судья и писарь. Всем козакам положено жалованье по червонцу в год и по тулупу каждому. Осыпая, таким образом, милостями козаков, король показывал им, что считает их своими подданными и имеет право верховного начальства над ними. Учреждением в козацкоч сословии реестровых король сделал разъединение между козаками, он имел в виду, чтоб со временем только эти шесть тысяч, записанные в реестр, остались козаками, а прочие, мало-помалу, вошли в сословие посполитых: они, все, наравне с другими, подпали бы под власть дворян, наконец и шесть тысяч реестровых, получая жалованье, как солдаты, подвергаясь распоряжениям главнокомандующего польскими войсками, должны были сделаться только одним из отделов польской армии, Федор Богданко поблагодарил за подарки, а о подчиненности не думал, и тотчас же, без позволения короля, пошел воевать с турками. Преемник его, Ян Подкова, овладел Молдавией. Оттоманская Порта просила к усмирению его содействия Польши, Стефан приказал хитрым образом схватить его и казнить. Казаки выбрали гетманом друга Подковы, Шаха, и начали мстить за Подкову. Тогда-то было начало столетней вражды южноруссов с поляками, к которой принадлежит эпоха Хмельницкого и смутное время по смерти его.

Шах первый показал мысль посредством козаков освободить Южную Русь от соединения с Польшей. Он выгонял шляхтичей, поселявшихся в Подолии со времена присоединения ее к Польше по акту 1569 года {Кратк. опис. о каз. мал. нар. 2.}, король хотел решительно истребить козачество, но не успел, и сказал, незадолго до кончины: ‘из этих лотриков (бродяг) козаков образуется когда-то самостоятельное государство {Лет. Велич. I. 338. — Лет. от смерт. Хмельн.}.

По смерти Стефана, при Сигизмунде III, сейм начал издавать постановления, стеснявшие козачество. Речь Посполитая находила необходимым пресечь побеги из Украины на Запорожье и накопление там вольных ватаг, предпринимавших морские набеги на турецкие области, а такие набеги побуждали турецкий двор оказывать враждебное настроение к Польше. Постановлено было построить на Днепре город и содержать там гарнизон. Конституцией 1590 г. положено, чтобы козаки находились под властью коронного гетмана, который им будет назначать старших. Ни полковники, ни сотники не имели права принимать в козацкое сословие новых лиц без своего старшего, а старший без воли коронного гетмана, и у последнего должен был находиться список всех козаков. Чтобы наградить переход в козачество мещанам и хлопам, вменили в обязанность в коронных имениях старостам, а в земских — владельцам-собственникам (дедичам) учредить урядников, обязанных смотреть, чтобы никто не оставлял своего места жительства и не ходил на Низ, в Сечу и в поле. Строжайше запрещено было продавать простонародью порох, селитру, оружие и всякую военную добычу. Виновные в несоблюдении этих правил подвергались смертной казни. То же угрожало непослушным и нерадивым урядникам, а те владельцы, у которых в имениях оказалось бы своеволие, подвергались судебному преследованию, если потакали беспорядкам. Все козацкие начальники должны быть назначены коронным гетманом и непременно из шляхты. Учреждали двух чиновников под названием дозорцев, также из шляхетского звания: их обязанность была наблюдать, не оказывается ли где своеволие, не составляется ли козацкая шайка, не порываются ли хлопы выходить из повиновения дворянству, и обо всем доносить гетману. Это еще более раздражало козаков и было причиной новых восстаний, поляки же нимало не достигли цели. Казаки были так сильны, что определения сейма не имели на них влияния, притом же польские дворяне, сами того не зная, способствовали увеличению и усилению козацкого сословия. Занимая в Украине, особенно на левой стороне Днепра, привольные, но малонаселенные земли, они приглашали к себе переселенцев, обещая им выгоды, это называлось: ‘зазывать на слободы’. Русские бежали к ним из Волыни и Червоной Руси, где не было козаков и где народ находился в большой подчиненности у владельцев. Эти новосельцы часто приходили в слободу и тотчас же убегали к козакам, а другие, если и занимались земледелием в имении пана, то всегда могли избавиться побегом от обязанностей подданства, а в случае восстания козаков против власти, готовы были увеличивать собой число козацкого войска. Итак, козаки были уже раздражены против Польши, а между тем усиливались, мысль об отторжении Руси возникала и пропагаторами этой мысли становились козаки.

В 1593 году вспыхнуло козацкое восстание под начальством Криштофа Косинского. Неизвестно когда и как он попал в козачество и какого рода козаками он сперва начальствовал, но к нему пристали одна за другой вольные козацкие ватаги и все признали его козацким гетманом. Распространилось под его знаменем восстание по трем воеводствам: киевскому, брацлавскому и волынскому. Старосты в киевском воеводстве собрали и выслали против своевольных козаков отряд, но козаки его разбили и стали то здесь, то там нападать на панские и шляхетские дворы. Вместе с золотом и серебром они забирали непременно пергаменные документы дворян и истребляли их, козаки заявляли себя врагами всякого писанного закона, всякого исторического родового права: на то у них вольность, равенство, ненавидели они все, что поддерживалось привилегиями — происхождение и власть дворянства над людьми. В панских имениях и в староствах, хлопы (рабы), почуявши, что можно сбросить с себя ярмо, приставали к козакам и увеличивали их число. Кажется, что суровые меры, которыми хотели лишить козаков возможности вырываться из пределов государства, способствовали расширению козачества внутрь: оно стало стремиться захватить для себя сколько возможно более поля в королевстве и сломить противоположные себе начала шляхетского строя, на котором держалось все польское государство. Такой строй козачеству мешал жить и козачество мешало жить ему своим ростом. В 1592 году, еще до восстания Косинского, южнорусский народ так сильно волновался, что король назначил комиссию исследовать: откуда идут эти волнения и какие люди волнуют народ. Эта комиссия ничего не сделала. Косинский, ставши козацким предводителем, скоро до того усилился, что в первый же год своего самозваного гетманства овладел Киевом и Белой-Церковью, благодаря тому, что там укрепления оставались в небрежении. За этими городами стали покоряться другие украинские городки. Косинский стал явно выказывать умысел отторжения Руси от Польши. Казаки брали не только панские маетности, но и королевские замки и города, забирали там артиллерию и огнестрельные снаряды и приневоливали жителей к присяге себе. Таким образом это восстание было разом и социальным, направленным против привилегированного класса, и политическим — против королевской власти и цельности Речи Посполитой. Король выдал универсал, обязывавший шляхетское сословие воеводств киевского, брацлавского и волынского ополчиться для укрощения своевольства, в этом универсале выставлялось на вид, что Косинский не только грабит и убивает, но, что всего важнее, принуждает к присяге и к послушанию себе людей шляхетского и мещанского звания и тем самым посягает на достоинство короля и на всеобщее спокойствие и целость государства. Шляхетство спешило защищать и свои маетности и свои сословные преимущества. Ополчение шляхетское собралось под Константиновом на Волыни. Начальство над ним принял князь Януш Острожский, сын славного Константина, который, по глубокой старости, не мог принять в этом деле участия лично и поручить все сыну. Историк Лубенский говорит, что у Януша военная сила состояла из толпы мужиков и только шестьсот конных копейщиков или гусар было у него отборного войска. Произошло несколько стычек с козаками в разных местах: одолевали козаки. Но когда Косинский стал осаждать город Пяток, там напал на него князь Януш Острожский. И в этот раз сперва повезло было Косинскому: козаки разогнали острожан, но Януш двинул на них своих копейщиков на крепких конях, вооруженных длинными копьями. Они врезались в козацкие ряды и смешали их. Был тогда глубокий снег, а козацкие кони были слабее шляхетских. Казаки не могли* скоро бежать: козаков разбили. Говорят, погибло их в тот день три тысячи, отняли у них двадцать пушек. Тогда козаки стали просить мира, принесли повинную князю Острожскому: обязались сменить Косинского, вперед не делать опустошений в имениях князей Острожских, Вишневецких и других панов, участвовавших в ополчении против Косинского, и возвратить как орудия, взятые в королевских замках, так и все вещи, награбленные в панских дворах. Косинский, во исполнение этих условий, сам присягнул 10 марта. Но воротившись из Волыни в Украину, он не только не отрекся от начальства над козаками, а замыслил проучить тех, которые подавали помощь князю Янушу Острожскому, и в особенности злился на старосту черкасского, Александра Вишневецкого. Он вошел неожиданно с отрядом в 400 или в 350 человек своих единомышленников в Черкасы и ожидал вслед за собой большого числа козаков, но люди князя Вишневецкого предупредили появление всей козацкой ватаги, убили Косинского пьяного в том доме, куда он пристал и истребили весь бывший с ним отряд.

Неудавшееся восстание Косинского, показывавшего такие широкие и опасные для поляков замыслы, повлекло новые стеснительные меры против козачества. Сеймовой конституцией было объявлено, что те люди, которые осмелятся собираться самовольно в ‘купы’ с тем, чтобы делать наезды на чужие государства или производить бесчинства внутри своего королевства, считаются заранее врагами отечества, и кварцяное войско, без особого предписания или судебного приговора, может укрощать их оружием, а старосты и державцы (вотчинники) имеют право громить и уничтожать их, в видах охранения своих маетностей и не отвечают за убитых. С намерением остановить прилив хлопов в козацкие ряды постановлено было, что всякий, поймавший беглого слугу или хлопа, чьего бы то ни было, имел право заковать его и приневолить работать в свою пользу с тем, что когда пан потребует беглеца, то передержчик обязан возвратить последнего владельцу, получив от пана 12 грошей. Такие строгости не прекращали своевольств. Не хотевшие повиноваться своим панам хлопы самовольно считались козаками-охотниками сверх положенного реестра, другие бежали в низовые приднепровские пустыни и там скрывались, готовые на первый клик мятежа явиться в Украине.

Появилась церковная уния, или соединение греческой церкви с римской. Римские первосвященники издавна простирали виды на русскую церковь. Попытки их в продолжение веков оставались безуспешны. Но в конце XVI века обстоятельства были для них благоприятнее, чем когда-либо. В распоряжении их был орден иезуитов, введенный в Польше при Сигизмунде Августе, и в короткое время овладевший и правительством, и умами дворянства, и воспитанием. юношества. Сигизмунд III был горячий католик и готов был на все в угодность папе. Притом же стремления польской политики благоприятствовали видам римского двора: совершенное слитие Руси с Польшей казалось неудобоисполнимым, пока не успеют поколебать веру русского народа. Возникла уния и возникла с искусством. Не касаясь, по-видимому, прав Руси, освященных торжественно коренным законом соединения русских с поляками, не показывая явного намерения подчинить русских римско-католической церкви, ограничивались единственно тем, что русские должны были признать спасительность римско-католического исповедания, со всем учением западной церкви, наравне с греческим, и почитать обряды западные такими же святыми, как и восточные, а римская церковь признавала святость всего, составляющего достояние восточного православия. Такова была видимая сущность унии. Способ ее введения был также прикрыт личиной справедливости: католики отнюдь не навязывали русским унии. Нашлись лица из духовного звания, которых можно было употребить орудиями и придать делу такой вид, будто церковь православная, в лице духовных представителей, добровольно предлагает братское соединение с западной церковью для блага всего христианства. Некоторые епископы увлечены были обманом, их убедили подписаться на бланках, на которых потом написали совсем не то, что им обещали, а будто они все желают признать первенство римского апостольского престола. Этот-то акт был утвержден папою, а потом поляки считали себя вправе употреблять всякие явные меры к уничтожению русской веры в русской земле, думая, что коренной закон соединения русских с поляками, как равных с равными и вольных с вольными, отнюдь не нарушен. Унию выдумали только для простого народа: дворян предполагалось обратить прямо в католичество.

Дворянство южнорусское при появлении унии зашумело, составились братства, конфедерации, с целью защищать отеческую веру, но лет через тридцать с небольшим после того французский инженер Боплан, служивший в Польше, говорил: ‘Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедывать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает себе новых приверженцев, несмотря на то, что все вельможи и князья ведут свой род от русских’ {Опис. Укр. 8.}.

Многие русские дворяне, происходя от св. Владимира, или Гедимина, пользовались перед польским дворянством знатностью рода, обладая богатствами и участвуя на сеймах, могли быть двигателями государственного управления. Они полюбили эту роль, променяли тесное поприще на обширное и свыклись с мыслью, что отечество их целая Речь Посполитая, а не присоединенная к ней Южная Русь. Приняв, по необходимости, польский язык, употребляемый при дворе и на сейме, они скоро переменили и веру, потому что эта перемена освобождала их от невыгодного взгляда на них римско-католического духовенства, столь сильного в то время в католической Польше, и открывала им дорогу к приобретению староств, притом ободряли их ласки короля и двора и всеобщие похвалы шляхетского сословия.

Другие потеряли веру и народность через браки с польками, а если сами заимствовали от супруг единственно язык, то всегда почти предоставляли детям следовать внушениям матерей в отношении веры. Таким образом перерождались целые фамилии.

Еще более действовало на перерождение русского дворянства воспитание. Дети русских дворян учились в Кракове, во Львове, в Ярославле и прочих городах внутренних стран Речи Посполитой, иные за границей, в Австрии, во Франции, в Испании, Италии, иезуиты везде овладевали тогда воспитанием. Как только прибудет в училище молодой русин, на него, устремляется все внимание, ему внушают отвращение к вере отцов его, описывают ее ересью, представляют догматы римско-католической церкви истинными, а обряды ее стараются выставить в привлекательном виде. Молодое чувство покоряется внушениям наставников: русский принимает римско-католическое исповедание, возвращается на родину — и все в ней кажется ему варварским, он затыкает уши, Слыша речь южнорусскую, на подданного своего он смотрит не только как на презренного раба, но как на существо, отверженное Богом, лишенное облегчения своей горькой участи и за пределами гроба.

Наконец, многие дворяне, живя на родине, увлечены были убеждениями иезуитов, которые рассыпались тогда по всей Южной Руси и разными путями выгоняли и унижали православных духовных, которых поляки с намерением лишали средств к образованию, дабы они не были в состоянии спорить с римско-католическими духовными и опровергать их. Более двадцати лет после введения унии, большая часть православных епископских кафедр оставалась незанятой, посвящение священников сопряжено было с затруднениями. Дворяне видели вокруг себя католиков и унитов, которые были образованнее православных. Притом польские дворяне, с каждым годом, более и более расселялись в Руси. Сила привычки велика: русские дворяне незаметно стали расположены быть отступниками.

Польское право предоставляло владельцам безусловную власть над подданными, не только не было никаких правил, которые бы определяли отношения подчиненности крестьянина, но помещик мог, по произволу, казнить его смертью, не давая никому отчета. Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, вовсе ему не принадлежащего, чаще всего оставался без наказания, потому что для обвинения его требовались такие условия, какие редко могли встретиться. ‘Нет государства — говорил в своих проповедях иезуит Скарга — где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (владелец) или королевский староста не только отнимет у бедного хлопа все, что у него есть, но и самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого слова дурного не потерпит’. Со времени унии, как мы заметили, пан готов был поступать безжалостнее с крестьянином, чуждым ему и по языку, и по вере. Надобно прибавить, что в то же время между дворянством Речи Посполитой распространилась чрезмерная роскошь и мотовство, требовавшие огромных издержек. По сказанию Боплана, обыкновенный обед в знатном польском доме превышал званые столы во Франции. Серебряная и вызолоченная посуда, множество кушаний, иноземные вина, в то время дорогие, музыка при столе и толпы служителей составляли условия тогдашнего обеда. Такая же расточительность господствовала в одежде. Бережливость считалась постыдной, в тот век принимали за хороший тон в доме, когда лакеи вытирали сальные тарелки рукавами господских кунтушей, вышитых золотом по драгоценному бархату. ‘В прежние времена — говорит современный обличитель Старовольский — короли хаживали в бараньих тулупах, а теперь кучер покрывает себе тулуп красной материей, хочет отличиться от простого народа, чтоб не заметили на нем овчины. Прежде, бывало, шляхтич ездил простым возом, редко когда в колебке на цепях, а теперь катит шестернею в коче, обитом шелковой тканью с серебряными украшениями. Прежде, бывало, пили доброе домашнее пиво, а теперь не то что погреба — и конюшни пропахли венгерским. Прежде, бывало, четырехлетнего венгерского бочка в сто гарнцев стоила десять злотых, а теперь за бочку в шестьдесят гарнцев платят по 150, по 200, по 400 злотых и дороже того. Все деньги идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и паштеты, а на выкуп пленных и на охранение отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника все пропивают свое состояние, потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое, легко достается оно, легко и спускается, всяк только о том думает, чтобы поразмашистее покутить (epulari splendide), заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они, как гарпии или саранча: одна особа съедает в один день столько, сколько множество бедняков заработают в долгое время, все идет в дырявый мешок — брюхо. Смеются над поляками, что у них пух верно имеет такое свойство, что на нем могут спать спокойно (не мучаясь совестью)’. Паны содержали при дворах своих толпы шляхтичей, которые существовали на счет господ и вовсе ничего не делали. Точно также и знатные паны окружали себя толпой шляхтянок. Таких дармоедов в ином доме было по несколько тысяч. Все это падало на крестьянский класс. ‘Крестьяне в Польше, — говорит современник {Опис. Укр. 114. 127.}, — мучаются, как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют, как в раю’. Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, ‘хлоп’ был обременен различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства, сверх того, крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед пасхою, пятидесятницей и рождеством он должен был давать так называемый осып, то есть несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей, со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, меда и плодов, должен был отдавать десятую часть и, кроме того, каждый улей в его пчельнике был подвергнут пошлине под именем очкового, каждый вол — пошлине под названием рогатого, за право ловить рыбу платил он ставщину, за право пасти скот т— опасное, за право собирать желуди — желудное, за ловлю рыбы и зверей — десятину, за помол муки — сухомельщину и т.п. Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя в домах напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду на аренду, а там продавали хлопам такое пиво, мед и горилку, что и скот пить не станет, ‘а если — говорит Старовольский, — хлоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести ее к нему во двор, а там хоть в навоз выливай, а заплати за нее’. Случится у пана какая-нибудь радость — подданным его печаль: надобно давать поздравительное (witanc), если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясник — мясо, корчмари — напитки. По деревням хлопы должны были давать ‘стацию’ его гайдукам и козакам. Едет ли пан на сеймик или на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу — на его подданных налагается всегда какая-нибудь новая тягость. Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (‘свитой), там истинное наказание для бедного хлопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у хлопа кур, баранов, масло, колбасы, ‘а пойдет хлоп жаловаться пану, — говорит Старовольский, — так его за то по ушам отшлепают, зачем беспокоить его милость, тем более, что сам пан привык поступать как его слуги. Наберет у купца товаров, сделает ремесленнику заказ — и тому и другому не платит’. Таков был панский обычай. Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали как родовые, так и коронные, им пожалованные в пожизненное владение маетности на аренды, обыкновенно жидам {Fawor. Niebiesky.}, а сами или жили и веселились в своих палацах, или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии. Жиды вымышляли новые поборы, какие только могли прийти в голову корыстолюбивой расчетливости. Если рождалось у крестьянина дитя, он не мог крестить его, не заплатив пану так называемого дудка (dudck), если крестьянин женил сына или отдавал дочь, прежде должен был заплатить поемщизну {Hist. bel. cos. polon. 32 — Fawor. Niebiesky.}. Жид обыкновенно требовал с хлопа еще больше того, сколько было назначено: и если крестьянин не мог заплатить, то дитя оставалось некрещеным несколько лет, нередко и умирало без таинства, а молодые люди принуждены были сходиться между собой без венчания {Hist. bel. cos. pol. 32. — Ист. изв. о возн. в Польше ун. 70. — Универс. киевск. митр. Петр. Мог. 10.}. Кроме того, имущество, жизнь крестьянина, честь и жизнь жены и детей находились в безотчетном распоряжении жида арендатора. Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью {Пам. киев. ком. 1. 2. 89.}. В коронных имениях положение хлопов было ужаснее, нежели в родовых, даром что там подданные имели право жаловаться на злоупотребления. Старосты и державцы — говорит Старовольский {Ref. obycz.} — не обращают внимания ни на королевские декреты, ни на комиссии, пусть на них жалуются: у них всегда найдутся пособники выше, обвиняемый будет всегда прав, а хлопов бранят, пугают и запугают до того, что они оставят дело и молчат. Если же найдется такой смельчак, что не покорится и не оставит иска, так его убьют или утопят, а имущество его отдадут другим, угодникам панским. Убитого обвинят — будто Он бунтовщик, хотел бежать в опришки (бродяги), на границе воровство держал и т. п.

— Двое старост — продолжает тот же Старовольский — судились за то, что один из них посылал своих слуг бросить с моста в воду проезжавших, ограбивши их имущество, а другой брал с купцов на ярмарке незаконные поборы целыми кусками блаватных материй да бочками малвазии. И что же? Их отпустили и оправдали, а иск продолжать предоставлено на их слугах, даром что за одним старостой уже известны были прежде подобные дела.

И не мудрено было поступать таким образом старостам, когда, по известию современников, привилегию на староство выхлопотать стоило дороже, чем сколько староство приносило годового дохода.

— У нас — говорит тот же Старовольский — в канцеляриях завелись неслыханные прежде поборы — подарки асессорам и судьям, везде подкупы, войты, лавники, бурмистры, все на подкупе, а о доносчиках, как они подводят невинных людей, и говорить тяжело: поймают богатого, запугают, засадят в тюрьму и тянут над ним следствие, а с него сосут подарки и взятки. Так называемые экзаторы — собиратели податей в городах и коронных имениях, были также грабители.

— Иногда — говорит Старовольский — за квитанцию возьмут больше, чем поборов соберут. Знаю я одного такого собирателя, ему город подарил за квитанцию сто талеров, — он бросил их со стола и ногами потоптал и не дал квитанции, пока ему не всучили сто червонцев. Другой по Руси ездил собирать недоимки из села в село и везде брал себе стации — полти мяса, сыр, масло, даже рогатый скот за ним гнали стадом. Кроме безграничного произвола старосты или жида подстаросты, которые не жалели людей, потому что они составляли достояние владельца только до его смерти, в коронных имениях квартировали войска, отличавшиеся в Польше неистовствами и бесчинствами. Наш жолнер — говорит Старовольский — не знает на веры, ни отечества: получит от Речи Посполитой жалованье и пропьет его в один вечер, а потом достанет себе платье, упряжь и продовольствие от убогих людей, награбит у них всякой всячины и везет в обоз, а там раскинет палатку и продает награбленное, потом кричит на гетмана, жалуется, требует, чтобы войско отпустили на гиберны (зимовые квартиры), получает жалованье по четвертям и не помнит того, что получил не в зачет за четверг. Жолнеры составляют конфедерации, расписывают самовольно квартиры, собирают на себя королевские доходы и таким образом тот, кто обязан защищать отечество, делается его разорителем. На войну ли идут жолнеры — обдирают бедных людей, с войны возвращаются — то же самое, одна хоругвь придет в село, грабить его, за ней другая, третья, и нет такого села, где бы не перебывало тридцать, сорок хоругвей. Люди плачут, кричат, разбегаются.

— Много нам рассказывают о турецком рабстве — говорит в другом месте тот же писатель, — но это касается военнопленных, а не тех, что жительствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань или окончивши положенную на них работу, свободны так, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший и слабейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается. В Турции никакой паша не может того делать последнему мужику, иначе поплатится за то головой, и у москвитян думный господин и первейший боярин, и у татар мурза и высокий улан не смеют так оскорблять простого хлопа, хотя бы и иноверца, никто и не подумает об этом: всяк знает, что его самого могут повесить перед домом обиженного. Только у нас в Польше вольно все делать и в местечках и в селениях. Азиатские деспоты во всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой.

Рядом с утеснением народа шло поругание православной веры. До смерти короли Владислава, со времени введении унии, польское правительство издало десять конституций, обеспечивавших спокойствие последователей греко-русского исповедания {Ист. изв. о возн. в Польше ун. 85-89, 101-110.}, но, во-первых, духовные считали себя вправе не слушаться никаких конституций на том основании, что церковь выше государства, а во-вторых, эти конституции, по самым правам польским, могли относиться только к дворянскому сословию. Дворянин православной веры мог в своем имении или старостве построить церковь, монастырь, покровительствовать духовным, впрочем, с опасностью подвергнуться наезду какого-нибудь соседа, возбужденного католическим духовенством, но там, где владелец католик и не благоприятствует веротерпимости, там подобные конституции не могли иметь ровно никакой законченной силы, ибо и совесть, как честь и жизнь хлопов, зависели от произвола пана. А так как панов католической веры, со дня на день, становилось больше, чем православных, то значит, эти конституции давались в полной уверенности, что они не могут остановить стремления лишить русских своей народности. Владельцы захватывали церковные имения, приписанные к тем храмам или обителям, которые находились на земле их вотчин или старосте {Ист. изв. о возн. в Польше ун. 70.}, обращали насильно православные церкви в унитские {Hist. bel. cos. pol. 24.}, нередко толпа шляхтичей, живших у пана, врывалась в монастырь, разгоняла и мучила иноков, принуждая к унии: их заключали в оковы, вырывали им волосы, томили голодом, иногда же топили и вешали. Тогда жиды, смекнув, что в новом порядке вещей можно для себя извлечь новые выгоды, убедили панов отдавать в их распоряжение, вместе с имениями, и церкви гонимого вероисповедания {Пам. киев. ком. I. 2. 99.}. Жид брал себе ключи от храма и за каждое богослужение взимал с прихожан пошлину {Pam. do panow. Zygm. III. WI. IV. i Jan. Kaz. 254.}, не забывая при этом доказать всякого рода нахальство и пренебрежение к религия, за которую некому было вступиться. Часто люди, изнуренные работой и поборами, не в состоянии были платить, а священники, не получая содержания и притом терпя оскорбления от жидов, разбегались, тогда приход приписывали к унитской церкви, православная церковь, если не нужно было обращать ее в унитскую, уничтожалась, а вся святыня переходила в руки жидов. Римско-католические духовные подстрекали отдавали православные церкви на поругание, думая этим скорее склонить народ к унии.

В городах одни католики были выбираемы в должности {Описание киев. Соф. соб. и Ист. киев. иер. 159.}и, в качестве членов городского начальства, потакали римско-католическому духовенству и допускали распоряжения, стеснительные для православия. В Червоной Руси, земле, издавна присоединенной к Польше, православные еще до унии подвергались стеснениям, но со времени унии, во Львове запрещено было православным не только участвовать в муниципальном совете, но даже торговать и записывать в ремесленные цехи. Не дозволяли хоронить православных с христианскими обрядами, священник не смел идти к больному с дарами, наглость львовских католиков и унитов доходила до того, что толпы врывались в церковь во время богослужения. В Луцке, в 1634 году, ученики иезуитского коллегиума и польские ремесленники, ободряемые ксендзами, бросились на монастырь православного крестовоздвиженского братства, прибили и изувечили палками и кирпичами монахов, учителей, учеников, нищих, живших в богадельне, ограбили казну братства, потом, с бтагословления иезуитов, разбивали дома, били, увечили хозяев и нескольких человек убили до смерти, наконец, оставаясь без преследования за свои поступки, величались своими подвигами, называя их богоугодными делами. В Киеве насильно обратили большую часть церквей в унитские, и о том числе св. Софию и Выдубицкий монастырь. Михайловский монастырь долго оставался в запустении. По всей Руси в судах и трибуналах накопилось тогда бесчисленное множество религиозных процессов. Иезуиты настраивали католиков и унитов подавать на православных доносы, обвиняющие их в хулении римско-католической веры. Обвиняемых заключали в оковы, подвергали мучениям пыток, под которыми иные умирали, и всегда почти, если обвиненному удавалось перенести муки и просидеть несколько лет в отвратительной тюрьме, его постигала конфискация имущества и инфамия, то есть лишение гражданской чести.

Если бы не было козаков, поляки, быть может, и достигли бы своей цели. Русское дворянство легко поддавалось польскому влиянию и теряло народность, а за народностью и веру предков. Простой народ, порабощенный дворянством, показывал бы долее страдательное противодействие, роптал бы на судьбу, вздыхал бы о вере отцов своих, а в конце концов, под силой всеизглаживающего времени, уступил бы гнету обстоятельств и забыл бы старину, так же точно, как некогда после введения христианства он долго вздыхал о своем язычестве и втайне обращался к своим прежним божествам, а между тем время делало свое и мало-помалу народ сроднился с новой верой и стал чужд языческой старине своей. По общечеловеческим законам то же должно было, если не сразу, то в течение немалого времени, совершиться с православием и с русской жизнью. Все должно было ополячиться и окатоличиться, если бы, на беду польским и римско-католическим затеям, не стояло против них козачество — вооруженное, крепкое, составлявшее цвет и материальную силу русского народа. Наполняясь, в последнее время, как было сказано, из простого народа, оно готово было защищать оружием то, что было дорого простому народу. Холоп, бежавший в козачество от власти и произвола старосты или дедичного пана, вносил туда сердечную, глубокую ненависть ко всему панскому, шляхетскому, и вместе с тем ко всему лядскому, потому что ненавистный его пан был или сделался ляхом, зауряд со всем панским стала ему противна и враждебна римско-католическая вера, еще мерзостнее была для него уния, как вера, которую, в довершение своего произвола над хлопом, насильно навязывал пан последнему на совесть. Таким путем сделались козаки единственными борцами за православную веру и русскую народность.

При самом введении унии вспыхнуло козацкое восстание Наливайка и Лободы. Наливайко, лицо чрезвычайно крупное в истории возникшей борьбы между южнорусской и польской национальностями, был уроженец из города Острога, где жила его семья и где старший его брат, Дамиан, был придворным священником у князя Константина Константиновича Острожского и пользовался уважением как один из ученых защитников православия. Сам Семерый Наливайко, брат священника, состоял на службе у князя Острожского и воевал против Косинского и его козаков. Вся обстановка жизни этого человека, казалось, прочно привязывала его к шляхетской стороне. У него, кроме брата Дамиана, жили в Остроге родители, сестра и меньшой брат. Но случилось происшествие, поворотившее его деятельность в иную сторону. У отца его был грунт (земельный участок) в Гусятине. Владелец этого местечка, пан Калиновский, отнял этот грунт и самого хозяина, за его протест, так исколотил, что тот умер от побоев. Наливайко, ожесточенный против панского произвола, стал непримиримым врагом всего панства и шляхетства и задумал продолжать дело Косинского. Он, чтобы сойтись и примириться с запорожцами, подарил им табун лошадей, отбитых у татар, сблизился и подружился с Григорием Лободой, получившим звание козацкого гетмана после Косинского, сделался атаманом ватаги нестроевых козаков, присоединился с ней к Лободе и вместе с ним, по зову императора Рудольфа, отправился в Седмиградскую землю, воевал в румынском крае, где тогда оба господаря покушались освободиться от турецкого господства. После неудавшегося их покушения Наливайко воротился на Украину в 1595 году и тут вместе с Лободой поднял открытое восстание против Польской Короны. То было время, когда русские архиереи, затеявшие поддать русскую церковь римскому папе, собирались ехать в Рим, везде распространились слухи о их затеях, еще немногие были за нововведение, другие горячо восставали, князь Острожский рассылал повсюду свои послания против унитской затеи, составленные при участии брата Наливайкова, Дамиана. Злоба козаков к знатным и богатым привлекала к ним все мелкое и угнетенное: теперь они могли надеяться на большее сочувствие к себе народа, когда сами могли прикрывать свои восстания знамением веры. Сам князь Острожский, если не покровительствовал возмущению, то смотрел на него сквозь пальцы, по крайней мере насколько своевольники могли пугать отщепенцев православной веры. Наливайко напал с своей ватагой на Луцк, епископский город, где были сторонники и слуги епископа Кирилла Трелецкого, одного из зачинщиков унии. На них обратилась козацкая злоба. И в других волынских городах Наливайко находил себе друзей. Посещение козаками подняло в городах и их окрестностях дух своеволия. Наливайко зазывал к себе охотников, составлялись из них козацкие ватагг, делились на сотни, избирались сотники и атаманы,

Увеличивши свое козацкое полчище, Наливайко двинулся на север в Белоруссию. И там восстание нашло себе в народе сочувствие, панские хлопы сбегались в козацкое ополчение.

Наливайко напал на Слуцк и так неожиданно, что владелец Слуцка, Гиероним Ходкевич, не успел принять меры к обороне. Наливайко взял город и наложил на мещан пять тысяч коп литовских в свою пользу, забрал в слуцком замке восемьдесят гаковниц и семьдесят ружей и повернул к Могилеву. 30 ноября 1595 года козаки взяли его приступом. Но тут литовский гетман Криштоф Радзивилл, узнавши о восстании, оповестил по литовским поветам, чтобы шляхетство собиралось укрощать мятежников. Сам Радзивилл пошел к Могилеву с некоторыми панами, у которых были ополчения, собранные из их волостей. Шляхта осадила Наливайка в Могилеве. Произошел пожар. По словам самого Наливайка в его письме к королю, шляхта зажгла Могилев, чтобы в нем погубить козаков, а по известию историка Вельского его зажгли сами могилевские мещане, чтоб не допустить Наливайка защищаться в стенах города и заставить его скорее убраться. Наливайко уклонился от столкновения с литовским гетманом, остановился в Речице и оттуда послал письмо к королю, просил отвести козакам землю пустую для поселения между Бугом и Днестром на пространстве ниже Брацлава на двадцать миль, с тем, чтобы козаки обязывались помогать Речи Посполитой в войнах, добывать языки и содержать караулы на своем иждивении. Но это кажется, делалось только для вида. Наливайко, не дожидаясь ответа на свой проект, продолжал восстание, взял Пинск, забрал ризницу и документы пинского владыки, бывшего также в числе составителей унии, ограбил имения Яроша Терлецкого, брата луцкого владыки, мстя на брате последнему за унию и стал у Острополя. Между тем его сообщник, Лобода, собирал козацкое ополчение на Волыни, готовясь действовать разом с Наливайком. Но тут король для укрощения мятежа вызвал кварцяное войско, находившееся в Молдавии, и оно, под начальством польского гетмана Жолкевского, поспешило к Кременцу на Волынь. Казаки, не дожидаясь его, двинулись на восток. Лобода стал разгонять шляхту в киевском воеводстве, и сам остановился в местечке Погребыще, а Наливайко, уклоняясь от столкновения с польским гетманом, двинулся к Брацлаву, а потом повернул через реку Собь в дикую уманскую степь, тогда еще вовсе незаселенную южную часть нынешней киевской губернии. Рассчитывая на горячность, с какой преследовал его Жолкевский, Наливайко надеялся, что польский гетман туда за ним погонится и тогда успех был бы на стороне козаков. Польскому войску было бы страшно войти в безлюдную пустыню, без продовольствия, зимой, изнуряясь переходами из яра в яр, из дебри в дебрь, и притом не зная степных примет, козакам же степь была ведома и они приучены были сносить такие лишения, какие невозможны были для всякого иного войска. Тут бы Наливайко не стал бегать от польского войска, а сам принудил бы его вступить в битву, чтоб положить в снегах, на добычу зверям. Но Жолкевский был не из таких, чтоб молено было его провести. Он не решился следовать за козаками в снежную пустыню, а разместил свое войско в селениях, лежащих по рубежу степи. Войско это так своевольствовало, что князь Острожский в письме своем выражался, что бедные поселяне терпели от жолнеров больше, чем терпели бы от козаков. Сам Жолкевский стоял в Пикове. Казаки стояли за Синими Водами в пустыне, лошадей кормили прутьями и прошлогодней травой из-под таявшего снега, а сами продовольствовались конским мясом. В таком стесненном положении Наливайко послал в Брацлав к брацлавскому старосте Струсю просьбу помирить козачество с коронным гетманом и правительством. Жолкевский не считал за Наливайком значения старшины козацкого, признавая его только атаманом случайно набранной своевольной ватаги, а обратился к Лободе, как признаваемому законно-старшим над всем козачеством. Но Лобода отправил польского гонца без ответа, а сам с своим войском из Погребыщ двинулся на восток к Киеву, Наливайко, завязавший сношение с Струсем только для того, чтобы скрыть от поляков свои дальнейшие движения, прошел через степь в украинские селения и расположился у Триполья.

В погоню за отступающим Лободой отправился князь Рожинский, только что с своим отрядом прибывший в польское войско. Лобода успел уже уйти к Киеву, а Рожинский занял Белую Церковь и послал приглашать к нему Жолкевского. Был конец марта 1596 года. По расчету Жолкевского надобно было дожидаться полной весны и просухи, но Рожинский торопил его, и польский гетман выступил ранее, чем предполагал.

Наливайко, находившийся у Триполья, узнал о занятии Рожинским Белой Церкви и поспешил туда. К нему присоединился другой предводитель козацкой ватаги, Савула, ходивший перед тем в Литве.

Вечером 2 апреля заложил Наливайко свой табор против одной из брам (ворот) белоцерковских. Рожинский в следующую ночь хотел сделать вылазку на козацкий табор. Но белоцерковские мещане держались заодно с козаками, дали знать Наливайку, и ночью в то время, когда поляки вышли из брамы на козацкий табор, мещане другой брамой впустили в город Наливайка. Казаки ограбили все помещения поляков и выступили из Белой Церкви, чтоб напасть на поляков. Между тем Савула, оставленный в таборе, когда Наливайко двинулся в город, покинул табор, чтобы полякам показалось, что он уже совершенно опустел, а потом, когда поляки, не встретивши никого в таборе, вышли снова, вошел в свой табор, и таким образом поляков можно было припереть с двух противоположных сторон от города и от козацкого табора. Но Рожинский сбил в тесную кучку свое войско, пробился сквозь козаков и вломился в бело-церковский замок. Там он заперся. Польский гетман Жолкевский был уже недалеко. Наливайко и Савула двинулись целым табором, направлялись к Киеву. Жолкевский догнал их. Произошла битва. Коронное войско понесло урон. Наших, говорит современник, пало до трехсот. Биться перестали, когда уже наступила ночь. Казаки ушли к Триполью.

Здесь оба козацкие ополчения Наливайка и Лободы соединились, и Наливайкова ватага, им за что-то недовольная, сменила его, признавши своим начальником Лободу.

Жолкевский не только поправился от понесенной неудачи, но усилил свое войско: к нему привел свежие силы староста каменецкий Потоцкий и принес известие, что и литовское войско, в отмщение за набеги Наливайка и Саээвулы, вступило в Украину. Затем вслед прибыл к Жолкевскому из литовского войска с отрядом Карл Ходкевич, будущий гетман, тогда еще молодой человек. Жолкевский послал его вперед к Каневу, придав ему несколько рот из своего коронного войска. Ходкевич 11 апреля в первый день пасхи разбил козацкого полковника Кремпского и доставил Жолкевскому известие, что козаки собираются перейти на левый берег Днепра. Надобно было спешить за ними в погоню: Жолкевский двинул свое войско в Киев.

Казаки предупредили его: успели переправиться на левый берег Днепра, а за собой сожгли все челны и плоты Жолкевский должен был стать табором под Печерским монастырем и дождаться, пока изготовят все нужное для переправы войска. Послали собирать лодки на Припеть и по иным днепровским притокам, а между тем жители Киева работали плоты и лодки по приказанию гетмана. Лобода стоял на левом берегу Днепра и следил за движениями неприятеля. Казаки поставили у самого берега пушки, чтоб палить на поляков, когда они станут переправляться. Между тем козаки ожидали свежей помощи из Запорожья. Но Жолкевский в пору проведал об этом и расставил по берегу Днепра пушки. Атаман Подвысоцкий плыл из Запорожья своим на подмогу: у него была сотня чаек. Уже звук сурьм и бой котлов разносился по окрестным горам. Вдруг подул верховой ветер. Поляки стали палите по плывшим козакам. Трудно было козакам управлять веслами против ветра. Не успели они проплыть под неприятельскими выстрелами. Несколько чаек было разбито и потоплено. Подвысоцкий с остальными повернул назад.

Тогда Лобода, видя, что нет надежды на свежие силы из Запорожья, пустил по Днепру колоду, воткнул в нее письмо, в котором просил мира. Жолкевский, прочитавши письмо, послал к козакам сказать: выдайте свою артиллерию, пушки и знамена, которые вам присылали чужие власти, выдайте Наливайка и других зачинщиков мятежа.

Казаки объявили, что не согласны и однако снова просили мира. Между тем Жолкевский рассчитывал или, может быть, узнал, что у козаков в Переяславе оставлены семьи, перевезенные из жительств их на правой стороне Днепра и поручил старосте каменецкому Потоцкому переправиться ниже Киева. Нарочно в полдень, чтобы всем козакам было видно, снаряжен был ряд возов, а на возы наложили лодки. Явились перебежчики и сказали, что Жолкевский отправляет часть войска к Триполью, чтобы там переправиться через Днепр и напасть на Переяслав. Казаки всполошились и побежали защищать переправу у Триполья. Остались Лобода и Наливайко, а с ними не более ста пятидесяти козаков. Попытались было сойтись с поляками. Лобода выплыл на середину Днепра на челне и звал к себе Струся. Но соглашение не состоялось. Все остальные козаки и сами предводители ушли в Переяслав. Берег днепровский опустел. Польское войско свободно переправилось через Днепр. Казаки поспешно взяли в Переяславе своих жен и детей, угнали скот и решились удалиться в степи на восток, думая, что поляки за ними не погонятся. Их было тогда до десяти тысяч. Они потянулись к Лубнам, Жолкевский соединился сначала с отрядом Богдана Огинского из литовского войска, шедшего с севера, потом с отрядом старосты каменецкого Потоцкого, который переправился через Днепр у Триполья, и подошел к Переяславу. Но он застал его уже пустым и последовал в погоню за козаками к Лубнам. Вперед отправлены были Струсь, князь Михаил Вишневецкий и князь Рожинский. Перешедши Сулу у Горошина по татарскому обычаю на плотах из связанного тростника, за ненедостатком рыбачьих лодок, Струсь зашел за Лубны и стал в тылу козацкого войска, так что козаки этого не знали. Жолкевский ускорил свой ход и шел прямо. Казаки, завидевши, что поляки приближаются, стали было ломать мост через реку Сулу, но начальник передовой стражи Белецкий дал по ним залп, и они отбежали от моста. Белецкий ворвался по мосту в город Лубны, за ним — все войско Жолкевского. Казаки вышли из Лубен и расположились за семь верст на урочище Солонице. Струсь, не замеченный ими, стоял уже в тылу у них и послал к Жолкевскому дать знать, что пора начинать нападение. У них уже прежде было условлено: как только Струсь услышит выстрел Жолкевского, тотчас выскочит из засады и бросится на козаков. Жолкевский, переправившись через Сулу по мосту, пошел, не останавливаясь, на козацкий табор и еще не доходя до него, приказал выпалить из пушки. Отряд Струся по этому сигйалу поскакал на козацкий табор. Тут козаки увидели, что их приняли в два огня, собрались на раду и стали рассуждать, что им делать — бежать ли далее в степи или здесь на месте отбиваться. Решились оставаться и попытаться: нельзя ли войти с поляками в переговоры и окончить войну миром. Лобода послал к Струсю просьбу не нападать и начать переговоры, но тут подступил Жолкевский… и как увидали козаки большое неприятельское войско, то хоть и захотели бы бежать, но уже некуда было. Коронное войско окружило козацкий табор с трех сторон, а с четвертой было большое болото. Казаки огородились возами в четыре ряда, весь табор окопали валом, вырыли ров, в валу были проделаны ворота, в воротах горки и на горках поставлены орудия. В середине табора построили деревянные срубы, засыпанные землей, на них были также поставлены пушки. В продолжение двух недель козаки палили по польскому войску, поляки делали приступы, но неудачно, и видели, что взять козаков невозможно иначе, как только выморить их голодом. Казаки из своих валов принуждены были выходить пасти лошадей и скот, и тут-то происходили беспрестанные драки, но тогда и осаждающим и осажденным одинаково доставалось. Выскочивши ночью, козаки в поле копали ямы и заползали туда пешие с ружьями, оттуда они при каждом удобном случае выскакивали и палили на врагов. 26 мая толпа козаков напала на обоз Струся, с обеих сторон было много раненых и убитых. Поляки поймали в плен двух козаков и в виду неприятеля одного из пленных посадили на кол, другого четвертовали. Так были они разъярены на козаков за их упорство. Казаки не давали полякам покоя ни днем, ни ночью. Всегда надобно было держаться наготове: того гляди, что выскочат из своего обоза и нападут.

В козацком таборе чувствовался недостаток, и в польском он начинался чувствоваться. Особенно пить было нечего воинам: пили теплую и мутную воду, а жара была нестерпимая. В козацком таборе к недостатку прибавились раздоры. Наливайко не ладил с Лободой, по его наущению, наконец, козаки взбунтовались против своего гетмана, обвинили его, что он расположен к коронному войску, лишили начальства, а потом отрубили ему голову. На его место выбрали в гетманы не Наливайка, а подполковника каневского Кремпского.

После нового выбора козаки стали отчаяннее и чаще делать вылазки. Чуть не каждый час и ночью и днем беспокоили они своих врагов. Между тем в козацком обозе продолжались раздоры. Наливайко с своим отрядом хотел убежать. Поляки проведали это и придвинулись теснее к козацкому табору. Целую неделю, говорит современный польский писатель, они не слезали с лошадей, день и ночь стерегли движения врагов, но видели, что с теми силами, какие у них были налицо, нельзя было взять козацкого табора. Жолкевский послал в Киев за орудиями. 4-го июня привезли большие пушки и поставили на высоких курганах, нарочно для этой цели насыпанных с одной стороны лагеря, тогда как на другой его стороне стояли и палили полевые пушки. Два дня палили беспрестанно в козацкий табор, ядра убивали козацких жен и детей в глазах мужьев и отцов: такие зрелища хуже голода и утомления отнимали и храбрость и крепость духа. Вдобавок уже козакам трудно было выходить, не стало у них ни воды, ни травы лошадям их.

После таких томительных двух дней, в течение которых убито было у козаков до двухсот человек, козаки заволновались… 7-го июня рано на заре, они собрались на раду, кричали, что им всем приходит последний час, решились отдать полякам Наливайка и других начальников, лишь бы остальных поляки выпустили на волю. Наливайко собрал своих близких сторонников и хотел с ними убежать, но выскочить было невозможно иначе, как разве отдавшись в руки врагов. Целый день шло смятение в таборе, наконец, к вечеру, сделалось кровавое междоусобие. Наливайко отстреливался от своих собратьев, защищая свою жизнь. Шум достиг до поляков. Они, узнавши, в чем дело, пошли на приступ. Вдруг козаки дают знать, что все будет, как поляки захотят. Наливайка одолели, схватили и привели связанным к Жолкевскому. Коронный гетман этим не удовольствовался: он потребовал, чтоб козаки привели и других зачинщиков, предводителей ватаг, чтоб отдали все пушки и знамена. Казаки обещали все исполнить завтра, а взамен просили только, чтоб гетман обещал выпустить остальное козацкое войско свободно. Гетман на это не согласился.

— Между вами — сказал он, — есть панские подданные, путь каждый пан возьмет своего хлопа.

Казакам тяжело показалось такое требование: это значило большую половину табора отдать на жестокую расправу панам. Гетман стоял на своем.

— Мы лучше все здесь погибнем до единого, — сказали козацкие посланцы: — будем обороняться!

— Обороняйтесь! — сказал коронный гетман.

Он отпустил посланцев. Вслед затем поляки ударили из пушек и сделали такой стремительный и нежданный приступ, что козаки не поспевали схватиться за оружие или зарядить ружья, и сразу перебили их поляки так много, что, по выражению польского историка, труп лежал на трупе. Тогда во всеобщей суматохе, выбранный после казни Лободы в гетманы Кремпский бежал, за ним толпами пустились козаки, но поляки остановили большую часть их… только полторы тысячи успели прорваться за Кремпским и с ним ушли в Сечь. Уцелевшие от убийств бросали оружие, умоляли о пощаде… выдали остальных предводителей в числе шестерых, и в числе их Савулу. Поляки забрали весь табор, взяли двадцать четыре пушки и множество ружей. Достались победителям серебряные литавры, трубы и знамена, и в числе их те, что присланы были немецким императором, когда он присылал подущать козаков на турок. Паны могли взять своих подданных и наказывать их, как хотелось. Но козакам коронный гетман объявил пощаду с условием, чтобы вперед не смели они собираться самовольно и вооружаться без воли коронного гетмана. Жолкевский немедленно препроводил Наливайка с прочими предводителями в Варшаву, в свидетельство свершившегося укрощения козацкого своевольства. Присланных предводителей, кроме Наливайка, тотчас казнили смертью. Что же касается до Наливайка, то паны слишком были озлоблены против этого врага панского сословия, чтоб казнить его скоро. Наливайка засадили в тюрьму и там истязали вычурным образом: подле него стояло двое литаврщиков, и когда ему хотелось спать, они били в литавры и тем его мучили, не давали заснуть. Подобными пытками мучили его во времена собрания сейма и тогда казнили. О казни его рассказывают разно. Историк Иоахим Вельский говорит, что ему отрубили голову, потом четвертовали тело и члены развесили на показ и поругание. Другой современник, Янчинский, рассказывает, что его посадили верхом на раскаленного железного коня и увенчали раскаленным железным обручем. Третье, самое распространенное предание, перешедшее в малороссийские летописи, уверяет, будто его бросили в нарочно сделанную из меди фигуру вола, эту фигуру поджигали медленным огнем, и из ней был слышен крик Наливайка, и когда крик перестал быть слышным, потушили огонь и отворили фигуру, тело Наливайко превратилось в пепел.

После этих восстаний поляки издали грозное постановление против козаков. Все низовцы, за их своевольства, признавались врагами отечества, и кварцяное украинское войско, защищая от их своевольств шляхетские дома и имения, могло истребить их без суда и следствия. У козаков отнимались все их прежние права, грунты (угодья) и данный им от Батория Трехтемиров. Эти постановления и исполнения по ним не только не прекратили козацких своевольств, но еще более раздражали козаков и побуждали к своевольствам в большом размере. Напрасно поверялось панам и их дозорцам ловить и заковывать бродяг (гультаев), бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их в места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье во всеми днепровскими островами и приднепровскими трущобами не было во власти панов — нельзя было задушить козачество. Бежавший от панов народ находил себе первое пристанище на Низу в козачестве. Сами паны, считая себя вообще вправе делать то, что им хочется, и худо понимая, что они делают, продолжали помогать разрастанию козачества и лишали действия правительственные распоряжения о прекращении своевольств в Украине. Холопы, бежавшие от какого-нибудь пана, иногда побывавши прежде на Низу, а иногда даже и не побывавши там в качестве вольных людей, гультаев, приставали к другому пану, особенно такому, который заводил слободы и выставлял на дороге шесты с количеством вбитых в него колков, означавших количество льготных лет, представляемых новопоселянам. У такого пана в слободу принимался не только беглый хлоп, но иногда даже разбойник, спасающийся от виселицы. Украинские паны, как вообще польские паны, жили между собой не в согласии. Ссоры, наезды друг на друга были делом обычным. Потому сами паны ради своевольства охотно принимали к себе козаков, людей вольных и своевольных, и с их помощью бесчинствовали против своей братии. Такие козаки, однако, при первом неудовольствии, готовы были поступать с своим паном так же, как, по наущению его, поступали с его соседом. И шляхтичи, жившие на Украине у панов слугами, также пропитывались козацким духом, дружились с козаками и вместе с ними грабили имения своих панов. Вся Польша жила своеволием, но на Украине, стране пограничной и удаленной от средоточия власти и государственной жизни, это своеволие приняло самые широкие размеры. В других краях Речи Посполитой своевольничал только дворянин, но не смел своевольничать хлоп, которому вообще не дозволяли иметь человеческой воли, на Украине своевольничал и хлоп и не хотел подчиняться своему легальному бесправию: географическое положение Украины и исторические условия указали ему для этого исход в козачестве. Само правительство не было последовательно в своей строгости к козакам и в 1601 году по поводу войны со Швецией сняло свой драконовский приговор над козачеством, произнесенный по укрощении Наливайка: оно дозволило козакам воевать против шведов, но думало охраняться отих своеволия тем, что оставляло их в непосредственной зависимости от коронного гетмана и допускало набор в козачество не иначе, как без ущерба старостам и дедичным панам.

Всего более помогли возрастанию козачества украинские паны: Вишневецкие, Рожинские, Сапеги, Зборовские и проч., выводившие толпы своевольных козаков в Московское Государство. Под знаменами самозванцев, в шайках Лисовского и Сапеги, в войске Сигизмунда под Смоленском и в земских ополчениях Ляпунова и Пожарского служили козаки. Некоторые близорукие паны были сначала довольны, что своевольные люди всякого звания и состояния покидают польские владения и находят себе поприще в чужом государстве. Они скоро обманулись. Казацкая удаль так разрослась, что обширная Московщина не могла вытянуть из Украины всего козачества, в то время, когда одни козаки то терзали Московское Государство, то починяли его, другие дрались с татарами и ходили на море грабить турок. Редкий год проходил, чтоб козаки не отправлялись на море, хотя многие из их походов остались неизвестными. Турки и татары беспрестанно жаловались польскому правительству и требовали унять козаков. Так в 1601 году главный советник крымского хана, Ахмет-Калга, предъявлял послу Речи Посполитой Пясочи некому, что низовые козаки нападают на Крым. Пясочинский объяснял, что козаки не поданные польского короля, и король не может принимать обязательств за своевольный народ, живущий в пустынях: между ними, правда, есть и поляки, но есть и москвитяне, и волохи, и турки, и татары, и жиды, и люди всякого языка, пусть татары истребляют их, когда захватят в своих пределах. На другой (1602) год тридцать чаек и одна каторга явились на Черном море, бились на море с турецким агой Гассаном и разбили его, потом ушли благополучно к устью Днепра, потом близ Овидова озера козаки взяли турецкий купеческий корабль, плывший из Кафы: турки успели убежать, а грекам козаки оказали милосердие — никого из них не убили, но только ограбили. На турок это событие произвело такое впечатление, что они хотели было взять в неволю ехавшего в Константинополь польского посла. Когда он приехал к своему назначению, на него напустились с упреками и угрозами. Ответ польского посла туркам был такой же, какой был дан татарам: козаки не подданные короля, они вольные люди и также не послушаются поляков, как и турок, и не раз сами поляки должны были остерегаться их.

— Как? — возразили турки — вы говорите неправду, что они вольные люди: это все подданные польских панов Вишневецких, Збаражских и других.

Турки исчисляли даже города и селения, из которых происходили козаки.

— Казаки — говорит им польский посол — есть сбор всякого народа, но есть в их рядах и беглецы из польских владений. Что же? У вас, в самом Константинополе, при всей вашей бдительности, случаются беспорядки, а на Белом море Бурат-Райза держал разбой и угрожал самому государю. Так и у нас козаки города и волости разоряли, людей мучили… да если б все козаки были из Польского государства, то их можно было бы укротить, а то они собираются отовсюду. Король укрощал войском своим Наливайка-волошанина, Лободу-москвитянина и Косинского — тот был наш полешанин. Да козаки-то и моря не знали, пока ваши же турки Райзы не показали себя и не научили их мореплаванию, а потом с ними заодно вас воюют. Сами виноваты, что таких учителей им дали. Следует бить козаков, когда они появляются у вас, но следует также бить и учителей, особенно тех, которые живут около Белгорода и на нас нападают.

Такого рода толки повторялись каждый год. Таким образом в 1605 и 1607 г. встречаем подобные жалобы турок. Казацкие набеги на мусульманские государства усиливались разом с усилением внутреннего своеволия. Польское правительство должно было укрощать и то и другое. Мещане и хлопы, покидая свое звание и присваивая себе имя козаков, отправлялись в Сечу, оттуда ходили воевать на суше и на море, ‘заживать’, как говорилось тогда ‘рыцарской славы’, а, возвращаясь на родину, уже ни за что не хотели подчиняться прежней власти, прежнему суду, считая своей собственностью свои грунты, которые прежде даны им были только во владение, а не в особенность, не хотели нести никаких повинностей, как вольные козаки-рыцари, а когда паны хотели их принудить, они составляли так называемые купы (шайки) и расправлялись с шляхетскими дворами. Мещане брацлавские и корсунские обратили в это время на себя особое внимание своим своеволием. Эти обстоятельства, вместе с жалобами турецкого падишаха и крымского хана, побудили польский сейм издать в 1607 году строгую конституцию против козаков и вообще украинского удальства. Все козаки или именующие себя козаками, должны были, по силе этой конституции, подчиняться юрисдикции панов: жительствующие в коронных имениях — старост и подстарост, а в имениях наследственных — дедичных панов. И те и другие имели право казнито козаков смертью, особенно если они по-прежнему вздумают бегать в Запорожье и нападать на турецкие и татарские владения. Что эта конституция не имела никакой силы, показывает другая, изданная в 1609 г., в которой говорится: ‘не смотря на прежнюю конституцию, козаки продолжают своевольствовать, не признают над собой власти старост и панов, имеют своих гетманов, свое судопроизводство, вмешиваются в управление всей Украиной, собираются в купы, нападают на города и замки и вторгаются в соседние государства’. Сейм назначил тогда комиссию для установления ряда в мятежной Украине, всех козаков, которые жительствуют в волостях, следовало непременно подчинять юрисдикции и управлению старост и панов, а тем, которые на Низу, следовало дать особого старшего, подчиненного коронному гетману.

Но вслед затем скоро война Сигизмунда III с Московским Государством была поводом послабления этих строгих мер, нужно было военных людей. Позволили набирать охотников. Тогда под благовидным предлогом помощи королю стали собираться своевольные купы и вместо того, чтоб идти к Смоленску, оставались на Украине козаками и не хотели повиноваться послам. Это побудило сейм издать конституцию, которая оставляла право собрания охотников только тем лицам шляхетского звания, которые имели для этого приповедные листы, а других велено стращать оружием и обращать к прежнему повиновению старостам и панам. Умалявшееся от больших переходов и побегов украинское население беспрестанно пополнялось новыми пришельцами из Волыни, Червоной Руси, Белой Руси: они прямо шли в Сечу, в козаки, других завлекали паны, заводившие слободы, но эти пришельцы тотчас пропитывались духом козацкой вольности. Бывшие в Московском Государстве козаки прошли там хорошую школу и, по возвращению на Украину, стали опытными наставниками в своевольстве: составляли шайки, предводители назывались козацкими полковниками, они нападали на панские усадьбы и разоряли их.

— Казаки — писал в одном из своих писем гетман Жолкевский — овладели всей киевской Украиной, господствуют во всем приднепровском крае, что хотят, то и делают.

В 1612 году своевольный магнат Стефан Потоцкий вторгнулся в Молдавию, поддерживая низложенного Турцией господаря, был побежден, взят в плен и навлек на Польшу страх мести со стороны Турции. В то же время и козаки, которыми, как кажется, тогда начал предводительствовать знаменитый Петр Конашевич Сагайдачный, пускались на море. В 1613 году возвратившиеся из Московского Государства жолнеры составили конфедерацию, требовали себе уплаты семидесяти восьми миллионов, и за отказом правительства удовлетворить их требования, нападали на королевские имения, самовольно собирали с них доходы, а жители подвергались необузданности жолнерского произвола. Польский сейм должен был смириться перед ними и спасти отечество от дальнейших разорений только тем, что отсчитать им требуемую сумму. Естественно было и козацкому своеволию разыграться в этот год, — тем более, что козакам не платили следуемого им по закону жалованья, да еще и ставили им в вину, что они об этом напоминали властям и этим обыкновенно оправдывали свои походы против турок. Запорожские удальцы два раза ходили на море, грабили приморские крымские города и возвращались с огромной добычей. Весть об этом в Константинополе произвела смятение. Обратились к бывшему тогда в столице падишаха польскому послу, Андрею Горскому, с жалобой, что подданные Речи Посполитой нападают на подвластные падишаху владения.

— Эти козаки — отвечал Горский — разбойническое скопище, составленное из разных народов, никто не разберет, какого они племени — кто русин, кто москвитянин, кто Волошин, а кто и поляк, они привыкли бесчинствовать, когда им случай откроется и не слушают ни короля, ни Речи Посполитой. Если вы их истребите — с нашей стороны не будет никакого неудовольствия.

Турецкое правительство приказало румелийскому беглербегу преградить козакам обратный путь в Днепр и истребить их. Но козаки не только избежали погрома, а еще ночью, приблизившись к тому месту, где турецкие галеры остановились, напали на них, взяли шесть галер в плен и потопили несколько мелких судов. На другой год, ободренные этим успехом, отправились козаки на море еще с большим числом чаек. У них вожами были тогда убежавшие от турок невольники, отрекшиеся ислама, вероятно, насильно им навязанного. По их указанию, козаки, переплыв Черное море, напали на Синоп, самый цветущий в то время город Малой Азии, славный столько же своими богатствами, сколько прекрасным местоположением и здоровым климатом, и прозванный цветистой речью Востока городом любовников (мединет юльушшак). Казаки овладели старым замком, перерезали гарнизон, ограбили и сожгли арсенал, суда в пристани и все мусульманские дома, многих мусульман перерезали, освободили из неволи христианских пленников и ушли, прежде чем жители соседних поселений могли собраться и дать им отпор. Современники говорили, что убытку понесли турки миллионов на сорок. Весть об этом в Константинополе произвела ужас. Еще с тех пор, как турки овладели Синопом, он не видал в стенах своих никакого неприятеля. Падишах так разгневался, что хотел тотчас казнить своего великого визиря Нассафх-пашу, но жена и дочери выпросили ему жизнь, падишах на первый раз утолил свой гнев тем, что дал своему визирю несколько ударов буздыханом. После этого внушения великий визирь немедленно отправил в погоню за козаками Шакшака-Ибрагим-пашу: последний с своими судами успел вступить в устье Днепра прежде, чем козаки туда прибыли, но козаки, проведавши, что их стерегут турки на Днепре, высадились в другом месте, потащили свои чайки по сухопутью, чтобы потом пустить их по днепровской воде, повыше того места, где их ожидали турки. Турки узнали об этом и бросились на них, козаков было, как говорят поляки, около двух тысяч, до двухсот из них погибло, большинство ушло с добычей, но пришлось потерять и побросать в воду несколько награбленного, а двадцать человек попались в плен живьем и были отправлены в Царьград, где их казнили в присутствии обитателей Синопа, прибывших в столицу падишаха с печальной вестью о разорении своего города.

Тогда турецкое правительство обратилось снова к Польше и объясняло коронному гетману, что так как польский посол в Константинополе объявил, что поляки не препятствуют туркам преследовать и истреблять козаков, то турецкие и татарские войска пойдут на них в глубину козацкой земли. Жолкевский отписал, что такой поход в земли, принадлежащие Речи Посполитой, не может быть допущен, когда Польша находится в мире с Турцией, что он сам с польским войском пойдет укрощать козаков, а турки пусть стерегут их на Лимане, не пускают на море и истребляют как угодно тех, которые им попадутся.

В это время на Украине козаки раздражали против себя поляков и другими поступками: своевольные шайки, составленные из хлопов и мещан, называвших себя козаками, разоряли в Брацлавщине владельцев, нападали на их усадьбы. Хлопы, самовольно поступившие в козачество, не только отрекались от повиновения панам, но присваивали себе в собственность грунты — поземельные участки, которые им давались от панов, а так как паны хотели заставить их повиноваться и не давали им грунтов и жестоко наказывали непослушных, когда они попадались им в руки, то хлопы стали действовать против панов вооруженной силой. Невозможно было разобрать, кто настоящий козак, и кто сам себя называет этим именем. Приходили королю жалобы от панов на такие своевольства. Сверх того Жолкевский проведал, что у козаков проявился какой-то самозванец, которого они собирались везти в Молдавию и посадить на господарство. Еще перед великим постом в 1614 г. Жолкевский стал разгонять в Брацлавщине шайки называвших себя козаками, и очистивши от них Брацлавщину, послал в Переяславль к козакам, признаваемым правительством в этом звании, двух ротмистров требовать прекращения своевольств, он извещал козаков, что к ним прибудут комиссары для установления между ними порядка. Обещанные комиссары прибыли уже осенью, по возвращении козаков из синопского похода, и 15-го октября под Житомиром заключили договор с козаками. Обязали козаков не нападать на соседние государства, когда у Польши нет с этими государствами войны, не собирать и не принимать в свое товарищество своевольных шаек, которые шатаются по Руси и нападают на шляхетские имения. Всем тем, которые, будучи прежде того панскими подданными, самовольно называли себя козаками и присваивали данные им от панов грунты, велено оставаться под властью панов и подчиняться их юрисдикции. Козакам, под опасением потери их прав, запрещалось созывать толпы народа под предлогом рады, и нигде не дозволялось быть козацкой раде, кроме данного издавна козакам города Трехтемирова. Те козаки, которых в этом звании признавало правительство, обязаны были, в качестве пограничной стражи, находиться под властью тех старших, каких даст им коронный гетман, и за свою службу им предоставлялось каждогодно на рождественские святки в Киеве получать десять тысяч золотых и семьсот поставов каразеи (сукна низшего достоинства).

Это не укротило козаков. На следующий год они подавали просьбу о снятии с них условий, наложенных на них прошлогодним договором, но король известил их универсалом, что, по определению сейма, они должны оставаться в пределах, указанных бывшей комиссией. Козаки не слушались. Их эскадра в количестве восьмидесяти чаек появилась близ Константинополя. Козаки сожгли в окрестностях столицы две пристани, Мизевну и Архиоки, и перепугали самого падишаха, который в близких лесах потешался охотой и нежданно увидел пожары, произведенные козаками. Смельчаки, попугавши мусульман близ самого главного гнезда их, повернули в отечество. Близ устья Дуная настигла их турецкая эскадра, посланная за ними в погоню. Козаки вступили с турками в бой, победили их, захватили несколько судов, остальные разогнали, взяли в плен начальника турецкой эскадры, раненого, который давал за себя 30000 окупа, но не успел сговориться с победителями и умер от раны. Козаки благополучно достигли Лимана, где под Очаковом сожгли взятые турецкие суда. В следующем, 1616 году, сами паны опять им подали повод к поступкам, которые не одобряло правительство. Два магната, Корецкий и Вишневецкий, сделали набег на Молдавию, пригласив с собой козаков. Им не посчастливилось, и Корецкого взяли в неволю. Козаки с своим гетманом Петром Конашевичем Сагайдачным разбили турецкую эскадру, высланную в Лиман, овладели порядочным количеством турецких галер и сотней челнов, потом поплыли к берегам Крыма, разорили и сожгли Кафу, издавна ненавистный всем христианам невольничий рынок на черноморском побержье и вслед затем в тот же год они переплыли поперек все Черное море {Ibid. 3047 — Верше на жалостный погреб Петра Конашевича Сагайдачного. Касс. Саковича.}, напали на Трапезонт, ограбили этот город и разбили пашу Цикалу (родом генуэзца), потопив у него три судна. В Константинополе весть об этом произвела ужасную тревогу. Визирь Нассафх-паша не избежал своей судьбы: его удавили. От падишаха и его нового визиря последовали снова к Польше жалобы, сопровождаемые угрозами разорить козацкую землю. Между тем непослушные хлопы продолжали собираться в шайки и разорять шляхетские имения и усадьбы. ‘Несмотря на все наши прежние меры — писал король Сигизмунд — козацкое своеволие доходит до ужасающих крайностей, громады козаков не дают Речи Посполитой покоя, шляхетство не может безопасно проживать в своих имениях, терпит убытки и лишения, сверх того козаки продолжают врываться в соседние государства и навлекают на Речь Посполитую опасность войны, турецкий император и его визирь требуют истребления козаков’. Отмщая за морские походы на Турцию и вместе за наезды козаков на татар, учиненные в одно время с морскими походами, крымский хан двинул многочисленную орду на Украину и произвел значительное опустошение, а потом, по своему обычаю преувеличивая свои подвиги, писал польскому королю письмо насмешливым тоном: ‘Мы собрали сто восемьдесят тысяч татар, разорили двести паланок и каждому татарину досталось по семидесяти человек пленных, а волов один Бог знает сколько. Нам от отцов наших заповедано воевать государства, а вам это совсем не идет, — совсем не ваше дело, а когда хотите наезжать и воевать чужие государства, так надобно уметь. Не знаем, с вашего ли согласия или без вашего, козаки делают наезды, только мы этого так не оставим, а пойдем к Каменцу, и наделаем вам того, что можно наделать’.

В виду таких угроз назначили снова комиссию для укрощения козаков и приведения в порядок украинских дел, но пока эта комиссия составилась, козаки пустились опять на море, к самому Константинополю, и близ столицы производили опустошения. Падишах, как выражается Жолкевский в своем письме, не привыкши сносить ни от кого оскорблений, разгневался до крайности, когда козаки, разорив десятки турецких городов, наконец, в окна самого серая замигали своими походными огнями. В турецком диване положили послать большое войско под начальством Скиндер-паши, чтобы истребить козаков дотла и заселить Украину мусульманами. Это предприятие было само по себе вызовом Польше к войне. Скиндер-паша двинулся на Подол. Жолкевский, не решаясь подвергать Речь Посполитую случайностям войны с Турцией, поспешил просить мира и заключил с турецким предводителем договор в Буше (26 сентября 1617), обязавшись, между прочим, укротить козаков и истребить их, если они не будут послушны властям и станут опять делать набеги на турецкие области. Через месяц после того, 28-го октября, состоялся новый договор с козаками: их опять обязали не ходить на море, не нападать на турок и татар и не принимать в свое звание своевольных людей, то есть не допускать увеличения своего сословия более того, сколько дозволялось правительством. Эта комиссия, как и прежние, не достигла своей цели. Сами польские власти разрушали то, что устанавливали. По поводу войны с Московским Государством польский королевич Владислав обратился к козацкому гетману Конашевичу-Сагайдачному и приглашал его воевать Московское Государство. Для козацкой удали настало раздолье. Под предлогом собирания козаков для похода в Московщину стали составляться и сновать по Руси своевольные шайки из беглых мещан и хлопов, избирали себе начальников, которые величали себя козацкими полковниками и делали наезды на шляхетские дворы. Из дел того времени видно, что тогда на Руси уже созрела и установилась ожесточенная вражда между всем нешляхетским — мещанами, хлопами, козаками — с одной стороны и всем шляхетским, привилегированным, с другой. Красноречиво говорит об этом универсал короля Сигизмунда III: ‘Маетности обывателей киевского воеводства не только от чужеземных неприятелей, но и от внутреннего своеволия почти уничтожены и доведены до крайнего положения. Во все наше царствование, мы старались не только освободить коронные земли от неприятельских вторжений, но и удержать внутреннее спокойствие и укротить своевольство частных лиц, необузданно стремящихся ко всякому злу, но, по какому-то особенному несчастью и по людским грехам, ничто не помогает, напротив своевольство все более и более усиливается’. Король взывал ко всем обывателям киевского воеводства, чтоб они все вооружились и, содействуя коронному гетману, рассевали и истребляли сновавшие по Руси шайки самозванных козаков.

Вслед за тем наступили обстоятельства, когда и в других пределах польское правительство стало нуждаться в козаках. Польша, подстрекаемая австрийским двором, стала в неприязненное отношение к Турции, вмешалась в молдавские дела, поддерживая возмутившегося против турецкого падишаха молдавского господаря Грациана, и отважилась на войну с Турцией. Война эта была несчастна для Польши. 6-го октября разбито было польское войско под Цецорой? гетман Жолкевский пал в битве. Много панов было взято в неволю. На этом сражении козаков было мало, всего, как говорят, до двух тысяч. В числе их был сотник Чигиринский Михаил Хмельницкий, погибший в битве. С ним находившийся сын его, Зиновий-Богдан, которому впоследствии суждено играть важную роль, был взят в плен и пробыл после того в неволе два года, где, как говорят, выучился турецкому языку и познакомился с турецкими нравами. Это был молодой человек, получивший, по тогдашнему, хорошее воспитание: он учился у иезуитов в Ярославле, владел хорошо латынью, но не сделался ни поляком, ни папистом, как случалось со многими, получившими такое образование. Род его, как говорят, был из шляхты люблинского воеводства, герба ‘Абданк’, перешедший в Украину. Впоследствии, когда Богдан сделался знаменитым историческим человеком, производили его от молдавского рода Богданов, властвовавших в Молдавии в XV веке.

Война с Турцией придала смелости козацким морским набегам, которые на этот раз могли совершаться уже без преступления против польского правительства. Козаки опустошили европейское побережье Турции на Черном море и взяли богатый город Варну. В сентябре 1620 года гетман Конашевич-Сагайдачный геройски отличился с своими козаками под Хотиным, находясь там вместе с польским войском. Одни козаки поправили тогда дело. Поляки заключили с Турцией мир, оставивший их в прежних отношениях с последней. Поляки обещали преградить путь морским набегам козаков на будущее время. Сам Сагайдачный, недовольный этим миром, получив на сражении тяжелую рану, удалился в киевобратский монастырь и там в следующем году скончался.

Уже не раз и прежде козаки ополчались за веру и в 1618 году утопили в Киеве выдубицкого игумена Грековича за ревностную пропаганду унии. В 1620 году, воспользовавшись проездом через Киев иерусалимского патриарха Феофана, гетман Конашевич-Сагайдачный упросил его посвятить в сан православного киевского митрополита Иова Борецкого, а затем были посвящены владыки на все русские епархии. Это событие было ударом для римско-католической пропаганды, которая до сих пор полагала главным образом надежду на успех в том, что православные или дизуниты, как их окрестили паписты, не имели иерархии.

Поэтому Сигизмунд III объявил новопоставленных архиереев незаконными и приказывал предавать их суду, а папа Урбан VIII своими буллами разжигал против них фанатизм своей паствы. Но благодаря той же свободе, которая в Польше дозволяла папистам свирепствовать над православием — и восстановленная иерархия утвердилась под покровом козацкого оружия. Сам гетман Сагайдачный только этим фактом показал свой протест польским стремлениям. За услуги, которые он оказывал Польше, этот гетман считал поляков в долгу козакам за оказанную помощь королевичу Владиславу во время его московского похода, но у самых соотечественников не пользовался слишком хорошим воспоминанием в последующие времена, когда закоренелая вражда к ляхам стала первейшей гражданской добродетелью, а дружба с ляхами — преступлением. Одна малорусская летопись выразилась о нем, что он всегда с ляхами в мире жил, а поспольство терпело. Как в то время это поспольство было далеко от того, чтобы подобно козацкому гетману жить с ляхами в мире, показывает, между прочим, и то, что во время хотинской битвы, когда запорожцы выручили поляков, подольские хлопы тайно служили туркам и чуть было не успели, по наущению последних, зажечь польский обоз: видно, что уже в то время для русского хлопа Польша не была отечеством. Сагайдачный считал ее отечеством, и в этом становился в разрез с поспольством. Такое разделение с поспольством отчасти перешло вообще на реестровых козаков. Реестровые козаки, хотя не потеряли связи своей с остальным народом, но, при случае, были готовы на мировую с ляхами, тогда как в поспольстве год от году развивалась ожесточенная ненависть. Но как бы то ни было, однако, справедливость требует признать за Конашевичем-Сагайдачным громадную заслугу для борьбы православного русского народа с папизмом и польщизной — это было восстановление иерархии. С этих именно пор борьба русского народа с ополяченным шляхетством определеннее и точнее, чем прежде, покрывалась знаменем оскорбленной и униженной православной веры. Строгое запрещение беспокоить турецкие пределы, данное вследствие условий хотинского мира, не имело у козаков силы. В следующем же году (1622), когда посол Речи Посполйтой, пан конюший князь Збаражский, был в столице падишаха, козаки на своих чайках сделали набег. Письмо к крымскому хану, приписываемое атаману Сирку, исчисляя морские походы козаков, относит этот поход к 1621 году и говорит, что его сделал Богдан Хмельницкий, и ‘многие корабли и каторги турецкие опановал и благополучно до Сечи повернулся’. Известие это неверно. Во-первых, из современных дел видно, что поход этот совершен был не в 1621, а в 1622 году, во-вторых, Хмельницкий был два года в плену, и никак не мог совершить похода в 1621 г., а что в 1622 г. не он совершил его, доказывается тем, что козаки впоследствии указывали полякам, которые особенно этот повод считали преступным, что они представили предводителей этой морской шайки к суду. Трудно предположить, чтобы виновники этого похода, попавшись в руки полякам, уцелели. Вслед за тем, по восточным известиям (1622—1623), двадцать тысяч войска вторгалось в Молдавию и Валахию. То были (как справедливо показал Сенковский) своевольные козаки. В отплату за нарушение мира, в июне 1624 года Кентемер-Мурза, вышедши из Молдавии с тридцатью (как говорят) тысячами буджацких татар, опустошил огнем и мечом дворы и села около Ярослава, Березина, Красна, Мекдишева и ушел со множеством пленников. В отмщение за то, в июле того же года, козаки на ста чайках спустились в Черное море. Турецкий флот стоял тогда в Дрыму в Кафе, занятый укрощением тамошних междуусобий, в которых, вместе с ногаями, принимали участие и козаки против турок. Крымский хан Могаммед-Гирей и его брат Шегин-Гирей взбунтовались против турецкого владычества. Козаки помогли им прижать турецкого Капудан-пашу, прибывшего в Кафу с военной силой для того, чтобы на крымский престол посадить ханом Дженибек-Гирея. С помощью козаков Могаммед-Гирей принудил Капудан-пашу оставить это намерение и утвердить его, Могаммед-Гирея в ханском достоинстве. Козаки дошли до окрестностей Константинополя в числе ста пятидесяти чаек: это были длинные суда, из которых каждое управлялось двадцатью гребцами и было обсажено пятидесятью воинами, вооруженными ружьями и саблями. Эти суда простояли целый день 18 ребиул-эввела (21 июля) в виду потрясенной страхом столицы падишаха и повернули назад, а через несколько дней явились снова, но уже не прошли через пролив, а только сожгли маяк на Босфоре, пограбили тамошние поселения и ушли. 7-го октября они ограбили и отчасти сожгли селение Еникиой на берегу Константинопольского пролива, потом ушли благополучно, избегнув погони. На следующий год триста чаек отправились к Трапезунту и Синопу, в каждой чайке было по пятидесяти козаков — следовательно всех пятнадцать тысяч. Начальник турецких морских сил, Реджид-паша, с сорока тремя галерами и гальотами, плавал вдоль европейского берега, поджидая козаков, в чаянии, что они опять направятся к Босфору. Турецкие суда отступили на семь или на восемь миль от Карагармана, как вдруг с высоты мачт увидали приближающиеся чайки с ‘чубатыми’. Из целой турецкой эскадры, только двадцать одно судно были в сборе, прочие за безветрием и утомлением гребцов отстали. Козаки с яростью напали на турецкие галеры: двадцать и даже тридцать чаек возились около одной галеры. Сильно досталось тогда адмиральской галере, называемой баштарда, заметной издали по трем фонарям на задней стороне. Козаки лезли на ее палубу и уже достигали до главной мачты, гребцы на галерах были из пленных невольников и готовы были разом с козаками ударить на мусульман, но у них ноги были в оковах и они могли оказать козакам содействие только в том, что перестали работать веслами. И другие галеры атаковали козаки. Сражение было чрезвычайно кровопролитное, и победа явно клонилась на сторону козаков. Уже мусульмане падали в отчаянии лицом на землю и взывали раздирающими криками к аллаху о помощи свыше: на их счастье поднялся сильный ветер, вздулись паруса и галеры стали освобождаться от вступивших на них козаков. Турки ободрились, усердно палили из пушек в окруживших их козацкие низкие чайки и скоро морское пространство покрылось обломками разбитых чаек и множеством трупов. Едва тридцать чаек успели пристать к берегу и козаки, бывшие на них, спаслись бегством. Сто семьдесят чаек и в них семьсот восемьдесят козаков достались туркам в плен и с торжеством отведены в Константинополь. Это была блистательная победа, какую когда-либо одерживали мусульмане над своими непримиримыми врагами козаками. Пленники осуждены были со скованными ногами работать веслами на турецких галерах. Тогда турецкий посол отправился к польскому королю с жалобой, требованием немедленно наказать и укротить козаков, и с угрозами в случае неисполнения воли падишаха.

В то же время снова козачество раздражило поляков своим противодействием их распоряжениям. Козачество не хотело знать установленных реестров, вместо шести тысяч их были десятки тысяч. Весь народ стремился окозачиться и тем самым вырваться из-под власти старост, панов и вообще польского строя. ‘Козаки, — говорил современник Яков Собеский, — утратили свои древние запорожские обычаи. Прежде они мало знали семейные связи, не знакомы были с избытком и невоздержанием, и кроме оружия, ничего не знали. Войско их состояло тогда едва из нескольких тысяч, а теперь масса козачества возрастает ежедневно, уже не мужество и заслуги дают рыцарское звание: беглецы от плуга и ремесел из русских провинций наполняют ряды их, толпа невоинственных мужиков внедряется в права старых и заслуженных воинов, споры и распри испортили их древние обычаи, благоразумие заменилось грабительством, дисциплина — необузданным буйством, повиновение начальству — своеволием. Бродячие отряды по Руси и Литве, в киевском и брацлавском воеводствах, грабят костелы, коронные и дворянские имения. Когда они идут в поход, толпы их живут грабежом, возвращаясь из похода, они селятся по коронным и дворянским имениям и отрекаются от всякого повиновения панам. Немногие из старых воинов возвращаются в Сечу, другие, обогащенные добычей, занимаются хозяйством, живут с женами и детьми и, недовольные бездействием, вмешиваются в уличные дрязги и отправляют на сеймы посольства, защищая права исповедующих греческую веру, не признающую прав западной церкви.

Из этого современного описания как нельзя яснее видно, что козачество, распространяясь по Руси, было стражем русской народности, препятствовало принятому гражданскому порядку в Польше. Полякам еще более необходимо было, если не совершенно уничтожить козачество, то остановить разлитие этого воинственного элемента на всю массу русского народонаселения, поставить козаков в ограниченное число, в значении исключительно особого военного сословия.

В 1625 году козаки послали своих депутатов с такими смелыми требованиями:

‘Обеспечить древнюю православную веру, удалить унитов от церквей и церковных имений, признать законными духовных, посвященных иерусалимским патриархом, и уничтожить изданные им во вред универсалы, дозволить козакам проживать спокойно во всех коронных и дедичных имениях киевского воеводства, уничтожить все стеснительные против них постановления (следовательно, дозволить полное расширение козачества и возможность всему народу в киевском воеводстве перейти в козачество, а также переходить туда из других воеводств жителям), дозволять козакам судиться самим между собой, не завися ни от каких других урядов, а в случае тяжбы с мещанами выбирать поровну судей от мещанского уряда и от козаков, дозволить козакам передавать свои имущества кровным или кому захотят по завещанию, а не отдавать их уряду, как хотело правительство, дозволить им беспрепятственно ходить на рыбные и звериные промыслы (а следовательно и в Сечь, откуда они могли предпринимать морские походы), дозволить им вступать в службу иностранных государей, возвысить им жалованье, не допускать жолнеров на квартиры в киевском воеводстве, на давать кадуков по войсковым товарищам, то есть, в случае преступления, дать привилегию на братство, основанное в Киеве, и на школы для обучения юношества’.

При такой просьбе приложен был перечень утеснений, которые терпит православная вера в Короне и Великом Княжестве. Указывали, что в Полоцке и Витебске ни в одной церкви не дозволялось совершать богослужения, а священников, как только покажутся в городе, сажают в тюрьмы, дети умирают без крещения, люди живут без венчания и отходят на тот свет без исповеди и св. причащения, а полоцкий владыка приказывал выкапывать из земли погребенных на кладбище и бросал на съедение собакам. ‘Ксендз-митрополит Рутский в Вильне взял под арест виленских предмещан и они до сих пор сидят за порукой под следствием, в Вильне и Полоцке выгнали из урядов и рад мещан греческой религии и лишают их тех прав, какими они до сих пор пользовались. Уряды не хотят даже принимать просьб об оскорблениях, нанесенных людям греческой веры от апостатов, а между тем, беспокоят мандатами и тянут в суды шляхту, которая скрывает у себя священников греческой религии. В Могилеве, Орше, Мстиславле, Витебске, Дрисе и других литовских городах полоцкой епархии апостат Кунцевич запечатал церкви и много убийств учинил над людьми. В Пинске и во всей пинской епархии апостат Шаховский отнял церкви на унию и людей насилует. Также в Луцке, Ровном и во всех городах луцкой епархии отступник Почаевский отнял церкви и попа Иоанна Жемальского, ради унии, отправил в оковах в Замостье. В Кременце, Бресте и других городах епархии владимирской, в Буске, Бельзе, Сокале, Красноставе хелмский апостат Пакоста, в Ярославле апостат Крупицкий, также в Перемышле отнимают церкви, мучат попов и людей. Во Львове отдалили русских от всяких церковных ремесел, не допускают православных звонить в колокола, ходить к больным с св. причастием, переносить через город мертвых и пр. В Киеве апостат Рутский также наделал много несправедливостей людям древней греческой религии и опустошил церкви.

Но этим не ограничили козаки оборону веры. Узнавши, что в Киеве войт Федор Ходыка, в ревности к распространению унии, печатает православные церкви, козаки отправились туда, убили войта, ограбили католический монастырь, убили в нем священника, отняли угодья, принадлежавшие прежде православной церкви св. Василия, и судили в Киеве дела по-своему. Вместе с тем они, в совете с митрополитом Иовом, отправили к московскому цдрю посольство, с просьбой принять козаков под свое покровительство. Посольство это взял на себя луцкий православный епископ Исаакий. Это сделалось известно полякам.

Поляки не могли простить козакам такого поведения. Гетман Станислав Конецпольский получил повеление укротить козаков оружием.

В октябре гетман с своим кварцяным войском вошел в Украину и дошел до Канева. 11-го октября козаки прислали к нему депутатов и просили, чтоб он не шел на них с оружием, пока не воротится с Запорожья их гетман Жмай-ло, а тем временем они советовались на раде. Рада их не была согласна, поляки узнали, что с этой всеобщей рады три тысячи козаков ушли из Канева. Гетман Конецпольский послал за ними погоню, козаки, побившись с ляхами, ушли к Черкассам, а затем и остальные из Канева прошли туда же. Их было, по польским донесениям, до двадцати тысяч. Конецпольский последовал за ними к Черкасам. Козаки опять послали просить, чтоб поляки не наступали на них, и говорили, что гетман их Жмайло уже вышел из Запорожья и скоро будет. Но поляки не послушали их просьбы. Козаки ушли из Черкас. Поляки последовали за ними. Под местечком Боровицей, 19-го октября, козаки в третий раз послали депутацию с прежней просьбой, уверяя, что вот гетман их скоро придет и тогда будут вести переговоры. Поляки в третий раз не послушали их. Козаки ушли к Крылову, и поляки за ними. 25-го октября явились козацкие депутаты и известили, что их гетман, наконец, пришел из Запорожья с пушками и извещал о своем прибытии. 26-го октября отправились к козакам от гетмана комиссары с условиями, которые должны были поставить козачество в то стеснительное положение, в каком желала его содержать Речь Посполитая. Козаки отвечали, что об этом у них будет рада, и рада эта произошла 26-го октября, и в тот же день тринадцать старших козаков явились к гетману и объявили, что козаки не желают принять ни одного пункта из условий, предложенных им.

Конецпольский сказал им: ‘Так как вы не хотите, как прилично верным подданным, приобрести милость его величества, то за ваше непослушание и своеволие отведаете на своих шеях наших сабель, и пролитая кровь останется на ваших душах’. Депутатов отпустили. Конецпольский надел на себя вооружение, и с высокого кургана рассматривал в зрительную трубу козацкий табор. Началось сражение. Козаки защищались храбро. Битва кончилась поздно. На другой день гетман приказал делать приготовления к штурму козацкого табора, который стоял за болотом и был окопан. Но один гайдук передался к козакам и объявил им, что поляки замышляют штурм.

Тогда козаки, находя место недостаточно удобным для обороны, хотели переправиться на другой берег Днепра, но в это время поднялась буря и на реке были сильные волны. Несколько отважных лодок пустились на Днепр и потонули. Жмайло приказал сниматься с табора и повел своих козаков ниже по течению Днепра к урочищу Старому Городищу над Кураковым озером.

Поляки последовали за ними. Несколько дней прошло в драках. Наконец, козаки, сильно теснимые, соглашались покориться, но ни за что не хотели выдавать зачинщиков, ссылаясь на то, что они будут судить их по своему войсковому праву. Они сменили с гетманства Жмайла и выбрали гетманом Михаила Дорошенка.

Польские комиссары, съехавшись с козаками, стали им исчислять вины козаков. ‘Вы, — говорили им они, — получили от Речи Посполитой важные права: хотя большая часть вас и не шляхетского звания, однако вы по вольности вашей жизни и по правам на имущества почти сравнены с высшими классами Речи Посполитой. К удивлению целого света, Речь Посполитая прощала вам то, что, по всем правам, заслуживало кары, и много раз заключала с вами комиссии, желая прекратить ваши своевольства более убеждениями, чем строгостью. И теперь вы сделали несколько преступлений: 1) вы предпринимали морские походы, которые навлекли на Речь Посполитую войну со стороны Турции, в особенности преступен тот ваш набег, который был совершен в бытность в Константинополе посла Речи Посполитой, пана конюшего Збаржского, посланного для окончательного заключения мира, 2) вы сносились с московским государем, с которым Речь Посполитая еще не постановила твердого мира и признавали за ним царский титул, а также сносились с крымским ханом Шегин-Гиреем и помогали ему, 3) принимали к себе разных цариков, которые назывались то московскими, то волоскими государями, и давали притон разным подозрительным лицам, которые могут быть вредными для Речи Посполитой, 4) вы самовольно поставили митрополита, владык и архимандритов при жизни тех особ, которых правительство считает законно занимающими эти должности, 5) лица шляхетского звания и владельцы беспрестанно жалуются, что их подданные выходят из повиновения и потом, называясь козаками, вооруженными купами наезжают на их имения, посягают на их жизнь, присваивают грунты, отнимают пожитки, не дают собирать с их имений доходов, 6) козаки неоднократно нападали на староства, а в недавнее время напали на город Киев, убили там войта, доброго человека, вашего же единоверца, других взяли в неволю или отдавали на поруки и ограбили, напали на римско-католический монастырь, убили священника, отняли у монастыря грунт и завели на нем хутор, оскорбили наместника подвоеводского и на самого подвоеводу похвалялись, налагали на города разные поборы, брали себе стации, присвоили себе юрисдикцию, отнимали городские имущества, и разных особ звания шляхетского, духовных, мещан и жидов замучили с неслыханным варварством’.

На это козаки оправдывались так:

‘Мы, принося покорность, сами отослали на сейм тех предводителей, которые ходили на море во время посольства пана Збаражского, представив их в гродский суд, чему свидетель подвоеводчий, а после мы ходили на море, потому что нам не дали жалованья, обещанного на прежних комиссиях. Мы посылали в Москву не для какого-нибудь договора, а напомнить, чтобы, по давнему обычаю, не забыли прислать нам казны. С Шегин-Гиреем так случилось: товарищи наши вышли на добычу с Дона, в то время, как Шегин-Гирей поссорился с Калгой, волна принесла наших товарищей к берегу в Крым голодных и оборванных, Шегин-Гирей их принял к себе на службу, а так как они ему послужили честно, то он, показывая любовь к польскому королю, прислал в Запорожье своих послов просить, чтобы мы не нападали на Крым, чего мы и не хотели делать без воли королевской, но так как Шегин-Гирей обязывался утвердить присягой мир от всей орды с владениями его величества короля, то нам казалось справедливым заключить договор с ним. О святейшем патриархе и о поставленных им духовных его величество знает, и духовные уже объясняли это дело. За разных цариков, московских, турецких, волоских и за других неизвестных лиц мы не чувствуем себя виноватыми: приход на Запорожье и выход оттуда издавна был всем свободен. Кто из наших наезжал на шляхетские дворы и оскорблял людей шляхетского звания, тех считаем виноватыми и готовы чинить над ними правосудие. Что касается до киевского дела, то мы видим во всей Короне и Великом Княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни, на Подоли великое утеснение церквам Божиим: не позволяют священникам нашим отправлять свободно богослужения, выгоняют их из приходов, которые отдают унитам, и вообще делают великое насилие совести нашим христианам, а киевский войт, по наущению попа оного, близко нас в Киеве печатал церкви, отнимал издавна данные приходам доходы и оскорбительными словами бранил нашего киевского митрополита, — чего не мог терпеть не только он, митрополит, но и простейший человек, когда идет дело о его совести и о чести. Отдаемся в том на мудрость ваших милостей. Об убийстве монаха и об оскорблении подвоеводчего не знаем, а грунт, который мы отобрали, принадлежит издавна церкви Василия’.

Комиссары, предложили им условия. Козаки пытались смягчить их, домогались, чтобы им дозволили жить во всяких местностях, судиться своим судом, ходить на море на рыбную ловлю, оставить за собой артиллерию, а более всего — говорили они — просим и молим, чтобы наша греческая вера не терпела утеснений, ибо спокойствие ее хранить присягал король. Но козаки должны были уступить. Те, которые входили в реестр и должны были оставаться в козацком звании, отступили от громады тех, которые хотели одинаковых с ними прав, тем более, что поляки не только обещали настоящим козакам оставить их права, но еще и прибавить им жалованье. Шесть тысяч реестровых козаков должны были по-прежнему составлять военное привилегированное сословие и получать от государства жалованье: из них тысяча человек, по назначению коронного гетмана, должна была по очереди находиться в низовьях за порогами, чтобы не допускать неприятеля к переправам, остальные же, находясь в волостях, должны были, по требованию коронного гетмана, прибывать к нему на помощь в случае нужды. Козакам предоставляли заниматься промыслами, торговлей, рыбной и звериной ловлями, но без ущерба старостам. Запрещалось строго ходить на море и разрывать мир с Турцией и Крымом, а также нападать и по сухопутью на соседние державы, и все чайки, какие были у козаков, следовало сжечь при комиссарах Речи Посполитой. Запрещалось козакам вмешиваться в какие бы то ни было дела, не относящиеся к войску, заключать с соседними державами договоры и вступать в иностранную службу, запрещалось присваивать не принадлежащую к ним юрисдикцию, но дозволялось им иметь между собой собственный суд. В случае жалоб людей других ведомств на козаков, козацкому начальству следовало оказывать немедленно правосудие. Тем козакам, которые жительствовали в панских имениях, дозволялось там жить по-прежнему только в таком случае, когда козак будет послушен пану: в противном случае, он должен, в течение двенадцати недель, выйти в коронное имение. Войско будет находиться под властью старшого, выбранного ими, но утвержденного коронным гетманом, и получать жалованье, которое полагалось в размере шестидесяти тысяч злотых в год. Затем, все, называвшие себя козаками, но не вошедшие в реестр шеститысячного числа, должны починиться своим старостам и дедичным панам, и все присвоенные ими в качестве козацких грунты и всякие имущества должны быть отданы панам, те, которые таким образом должны быть выписаны из реестра, не будут подвергаться наказаниям от старост и подстарост за то, что они прежде находились в козаках. Но таким образом ограждались от наказания за самовольное принятие на себя козацкого звания только те из бывших в козацком звании и терявших его, которые принадлежали прямо к коронным имениям, о тех же, которые поступали в козачество из панских дедичных имений, не упоминались вовсе в договоре, следовательно, они предоставлены были произволу владельцев.

В таком смысле был составлен договор 6-го ноября 1625 года на урочище Медвежьих-Лозах, при озере Ку-раково. Новоизбранный гетман Михаил Дорошенко (за безграмотностью которого подписался на договоре писарь Савуй Бурчевский) присягнул на верность и точное исполнение договора, за ним дали присягу и другие козацкие чины.

После этого в Константинополь дано знать через посла, что козаки укрощены, ‘задорнейшие их беи’ уничтожены, чайки сожжены и все присягнули не выходить более в Черное море.

По требованию польского посла, падишах приказал хану вызвать своих мурз, которые с ордами стояли у Килии и готовились разорять русский край. Татарам было это очень неприятно, потому что они были рады предлогу к грабежу, но козаки скоро сами вывели их из затруднения. Семьдесят чаек появились на Черном море, посланные против них турецкие галеры переловили двадцать пять из них и привели пленников к ‘высокому порогу’. Татары, находившиеся в Стамбуле, говорили: ‘когда козаки не перестают тешиться разбоями, так и нам позвольте делать наезды на ляшскую землю’. Восточные известия говорят, что турецкое правительство отказало им: так или иначе, только в 1626 году огромная толпа татар бросилась в глубину Украины, воевода киевский, храбрый Стефан Хмелецкий, вместе с Дорошенком разбили ее под Белой Церковью: одиннадцать тысяч легло на месте. Это посещение требовало со стороны козаков новой отплаты. Случай представился. Мухаммед-Гирей был снова свержен и на место его посажен Джанибск-Гирсй. Изгнанник, вместе с братом, опять обратился к козакам. Для козаков, кроме недавнего посещения татарами Украины, был еще новый повод вмешаться в это дело: Гассан-паша, правитель Бессарабии, посадив в Кафе па крымский престол Джанибек-Гирея, отправился к устью Днепра и занялся устройством укреплений для преграждения козаками выхода из Днепра в море. Дорошенко отправился в Крым. В его войске было много из тех, которые, за составлением реестра, остались вне козацкого сословия. Они нашли мухаммедова соперника приготовленным: знаменитые наездничествами мирзы и, в числе их, Кентемир, на которого татары смотрели, как на необыкновенного богатыря, были уже с ним. Упорная битва продолжалась два дня. Па первый день победа явно клонилась на сторону козаков: ‘множество татар — говорит мусульманский историк — получили мученические венцы из рук неверных’. На другой день, мирзы решились с отчаянием ударить на неприятелей со всех сторон, закипела страшная битва, победа снова было склонялась на сторону козаков, вдруг татары, защищавшие Мухаммеда, ‘пораженные — говорит тот же историк — ужасной мыслью, что они соединились с неверными на пролитие мусульманской крови, вспомнив, что чрез это они лишатся благодеяний своей веры и осуждают себя на вечный пламень, покинули союзников и перешли на сторону Джанибек-Гирея. Мухаммед-Гирей найден был мертвым. Голова Дорошенки, убитого в битве, была взоткнута на стенах Кафы’.

Очевидно, что договор на Медвежьих-Лозах мало удовлетворял козаков, мало и полякам приносил пользы. Морские походы продолжались своим обычнцм чередом. В 1629 г. козаки опять посетили Босфор. Несмотря на то, что в 1626 году для удержания козацких морских набегов турки на узком месте Босфора уже построили укрепление — замок Буюкдере, козаки все-таки успели пробраться и, по выражению письма, приписываемого атаману Сирку, ‘окуривали мушкетным дымом цареградские стены и обитателям Цареграда задали великий страх и смятение’. Они опустошали побережья Черного моря, взяли и разорили гавани в Килии, Измаиле, Бальчике, Варне, Сизеболи. Кеенан-паша с сорока галерами следил за ними, когда триста козацких чаек сидели близ острова Монастыря, и только восемь из них вступили в битву. Семь чаек были взяты и приведены в Константинополь. Все прочие счастливо избежали опасности. На следующую весну сам Капудан-паша, главный начальник флота, бывший до того времени на юге в Средиземном море, явился под Очаковом и поразил козаков, вероятно подстерегши их выход в море: взял пятьдесят пять чаек и привел в Константинополь восемьсот пленных.

Начальники приморских стран Турецкой империи Анатолии и Румелии то и дело жаловались, что козаки беспрерывно разбойничают, пойманные в плен из них уверяли турок, будто они пустились на море не по своей охоте, а по приказанию польского правительства. Эти вести козаки распускали для возбуждения войны между Польшей и Турцией, чтоб, таким образом, можно самим иметь право на морские экспедиции. И вот козаки оказались виновными перед своим правительством не только в своеволии, но в умышленных покушениях поссорить Польшу с Турцией.

Внутри Украины договор на Медвежьих-Лозах не водворил такого порядка, как того хотелось Польше. С этих пор распространилось в Украине имя ‘выписчиков’, так стали называть тех, которые, как и прежде делалось, хотели самовольно сделаться козаками, имя это возникло теперь оттого, что кураковская комиссия исключила (выписала) множество таких из реестров, куда они были вписаны. Таким образом козачество поделилось на два рода — на реестровых и выписчиков. Первые, в числе шести тысяч, признавались в козацком звании, вторые хотели быть козаками и сами себя считали в этом звании, в противность воле правительства. Последних было несравненно больше, чем первых, и никто не в состоянии был уследить за ними: то были по-прежнему подданные коронных и дедичных имений, не повиновавшиеся своим панам, называвшие себя, в противность им, козаками, бежавшие в Сечь или составлявшие внутри Украины своевольные купы, нападавшие на дворян. Издавна, как мы видели, велось это: нисходящее поколение прежних самозваных козаков — дети, внуки, племянники, все считали себя козаками, тогда как правительство не хотело их признавать в этом звании. Им теперь особенно было тяжело это непризнание, когда они или отцы их уже были вписаны в реестр, при Сагайдачном само правительство, нуждаясь в военной силе, дозволяло быть большему числу козаков. Кураковская комиссия их выгнала, обратила в хлопов. Но хлопы в Украине вообще давно уже стремились сделаться козаками, теперь это стремление усилилось, после того, как в массу хлопов возвращаемо было много таких, которые, по своим понятиям, считали за собой некоторое законное право числиться козаками. Реестровые козаки, смотря по обстоятельствам, готовы были укрощать их, по приказанию коронного гетмана, но также готовы были, при случае стать с ними заодно против ляхов, тем более, когда их соединяла с русским народом религия, требовавшая защиты.

Выписчики, бывшие в Крыму с Дорошенком, по смерти его, выбрали из своей среды гетманом Тараса, которого коронный гетман называл презренным хлопом, вероятно, оттого, что он не принадлежал к реестровым. Часть реестровых признала его, но большинство их избрало себе предводителем Грицька Чорного, человека, преданного полякам. Коронный гетман утвердил его. Он удерживал своих подчиненных в повиновении правительству, не пускал на море, не дозволял хлопам причисляться к козацкому сословию и строго наказывал непослушных. Тарас оставался на Запорожье, его силы возрастали, беглецы из Украины собирались к нему, он разослал универсал, в котором, называя себя законным предводителем козаков, приказывал не повиноваться Грицьку и не признавать его старшим, потому что Грицько не был избран вольными голосами, по козацкому обычаю, при армате. С своей стороны, Грицько посылал на Запорожье свои универсалы, приглашал покориться и обещал всем прощение. Так продолжалось полгода. Когда доставлено было следуемое козакам жалованье, Грицько не стал раздавать его, а прежде сделал пересмотр козакам, привел в порядок реестр, исключил из него тех, которые убежали к Тарасу на Запорожье, и заместил другими, по его соображениям, надежными. Наконец, Тарас вышел с запорожцами на Украину. Запорожцы — доносил коронный гетман — поступили хитро: обещали привезти армату и покориться. Грицько доверял им и не принял предосторожностей: его внезапно схватили, привезли к Тарасу и казнили жестоко: ему сперва отрубили руки, потом голову. Есть известие, что он принял унию и за то его особенно мучили козаки. Его приверженцы спасались бегством — кто в лес, кто в степь, а большинство пристало к коронному войску. Тогда Тарас оповестил универсалом, что всяк, кто хочет, может сделаться козаком, и приглашал всех подниматься на ляхов.

Угнетения, наносимые православной вере, увеличивались по мере того, как папизм приобретал новых прозелитов между русскими дворянами, в имениях панов, переменивших религию, православные храмы подвергались поруганию, по городам все более и более накоплялись религиозные процессы, православные, обличаемые унитами и католиками в хулении западной церкви, томились в темницах. Митрополит Иов, опираясь на равенство прав русского народа с польским, созывал собор с целью противодействовать насилию, но против него гремели ужасные папские грамоты, возбуждавшие верных сынов наместника Петрова преследовать не признающих власти апостольского престола и единства церкви под его главенством.

В таком положении были церковные дела, когда польские войска, возвратившись с прусской войны, расположены были в Украине и притом даже на левой стороне Днепра, где никогда еще не квартировало кварцяное войско. Тогда между русским народом пошел слух, что польские жолнеры пришли с целью уничтожить православную веру и истребить весь южнорусский народ, а отечество его заселить поляками. Хмельные жолнеры, в жару ненависти против схизматиков, похвалялись истребить русских украинцев до пределов московщины. Духовные, сопоставляя папские грамоты с злоупотреблениями жолнеров, квартировавших в Киеве, давали веру таким похвалкам и призывали православных к защите веры и жизни. Польские историки указывают на печерского архимандрита как на возбудителя народного восстания: печерским архимандритом был тогда знаменитый Петр Могила. Вероятно и митрополит Иов Борецкий участвовал в этом возбуждении народа: сын его, Стефан Борецкий был одним из козацких старшин, поднявших восстание. Разбирая, вероятно, откуда исходят призывы восстания, поляки умертвили в Киеве одного митрополичьего служку и с ним трех других лиц.

Тарас послал требование, чтоб жолнеры удалились и не занимали квартир восточнее Белой-Церкви. Начальники отписали, что они будут квартировать там, где им приказано от правительства. Тогда Тарас напал на польские войска, стоявшие близ Корсуня вместе с реестровыми козаками. Последние, в числе трех тысяч, лишившись уже своего предводителя, Грицька, пристали к Тарасу. Поляки бежали.

Возбуждаемый универсалами Тараса и духовенством, народ восстал и начал прогонять жолнеров. Их изгнание было для русских тем удобнее, что гетман Конецпольский, замечая в своем войске дух неповиновения и опасаясь возмущения за неисправный платеж жалованья, старался предупредить волнения, пока Речь Посполитая на сейме не назначит уплаты, и расставил одну хоругвь от другой на далеком расстоянии так, чтоб не дать им сходиться. Застигнутые врасплох, иные поплатились жизнью. Все бежали, покинув свои имущества.

Тарас отправил к коронному гетману посольство и требовал: уничтожить кураковскую комиссию, ограничивавшую число козаков, и выдать козаков, приверженцев Грицька, убежавших от войскового суда. Убийство Грицька он признавал справедливым делом суда. Само собой разумеется, что коронный гетман не мог принять таких предложенных ему условий. Готовясь идти на усмирение русских, Конецпольский послал вперед себя отряд под начальством Самуила Лаща, коронного стражника (т.е. блюстителя порядка над пограничными областями). По свидетельству современника, этот пан не боялся закона, не стыдился людей, наезжал на шляхетские имения и дома, разорял, умерщвлял людей, обрезал им носы и уши, насильно отдавал девиц и вдов за людей своего войска, составленного из разной сволочи. Его постигли двести тридцать шесть банниций и тридцать семь инфамий за разные преступления. Обвинительных приговоров над ним было так много, что он сделал из них себе одежду и надевал в насмешку над бессилием правосудия. Но он всегда имел защитника в Конецпольском, который охранял его военными экземптами и таким образом давал потачку его своевольствам: кто бы вздумал на него искать судом, тот должен был отречься жены и детей и спасаться бегством. За то он был набожен и для очищения грехов в последних днях масленицы запирался в монастырь для духовных упражнений. Этот Лащ на первый день пасхи 1630 года (еще как кажется до разделки Тараса с жолнерами под Корсуном) в местечке Лисянке вырезал поголовно все население, не разбирая ни пола ни возраста, жители искали спасения в церкви, жолнеры врывались и туда и перебили всех без разбора. Другой такой же отряд перерезал всех жителей в местечке Димере. По дорогам жолнеры хватали русских и мучили. Народ толпами бежал к Тарасу и у него набралось несколько десятков тысяч, но это войско, исключая запорожцев и реестровых, не было хорошо вооружено и искусно. Тарас переправился с ним на левый берег Днепра и думал заманить за собой поляков, чтобы потом пресечь им сообщение с правой стороной Днепра.

Самуил Лащ, услышав о переправе козаков, прибыл в Киев и соединился с отрядом Потоцкого, они ожидали коронного гетмана, с ними было до двух тысяч реестровых, не приставших к Тарасу. Конецпольский прибыл только перед троицыном днем. Впоследствии, он доложил сейму, что медленность его происходила оттого, что трудно было достать подвод и подводчиков. Доминикапе (вероятно киевские), во время литургии, положили на алтаре его саблю, после обедни носили ее с торжеством около церкви и поднесли предводителю, чтобы поразить ею поганых схизматиков.

Казаки сосредоточили свои силы в Переяславле. Конецпольский отправился добывать их. Когда он подступил к Переяславлю, Лащ заметил, что один козацкий отряд пробирается на помощь к своим, и бросился отрезать его, козаки, которых было до пятисот, дали ему отпор, Лащ, рассудив, что не может одолеть этого отряда, послал к гетману просить помощи, гетман сам, собрав две тысячи человек отборного войска, поспешил к нему на помощь, но козаки убежали. Поляки стали их преследовать и отдалились от своего обоза, а тут, как будто для приманки, наткнулся на них другой козацкий отряд, также шедший к Переяславлю, в нем было не более двухсот человек. Поляки окружили его. Русские бросились в сарай, и там отчаянно стали защищаться, не отдаваясь врагам живыми. Все погибли, кроме израненного сотника, попавшего в неволю от изнеможения сил. Но в то время, когда поляки доставляли себе удовольствие истреблять этих двести молодцов, двое гайдуков из польского лагеря ушли в Переяславль и донесли Тарасу, что в польском лагере нет коронного гетмана. Казаки высыпали из города. Начальство над поляками принял Потоцкий. Началась жестокая сеча, две тысячи человек пало с обеих сторон, козаки успели захватить несколько орудий, в то же время другая часть козацкого войска стала на перепутье гетману, и когда Конецпольский, истребив двести человек и услышав гул битвы, спешил к своему обозу, козаки преградили ему путь и завязали с ним упорную битву. Битва длилась шесть часов сряду, и прекратилась потому, что пошел сильный дождь, помешавший обеим сторонам.

По свидетельству как русских, так и польских источников, эта битва стоила полякам дорого, так что в один день у Конецпольского погибло больше воинов, чем во время всей прусской войны с Густавом Адольфом, продолжавшейся три года. Эта неудача полководца, который показал себя лучше в войне с знаменитым полководцем своего времени, чем с восставшим русским народом, зависела от пренебрежения, какое оказывали поляки к тому роду войн, которые называли хлопскими. Конецпольский взял с собой против Тараса не все свое войско, он, между прочим, оставил на правой стороне Днепра одну роту в окопе, другую в селе монастырском, русские напали на них и истребили, тогда умертвили они и двадцать киевских купцов, которые везли продовольствие польскому войску, тогда же сожгли близ Киева пятьдесят байдаков и много лодок, чтоб лишить поляков возможности прибывать на помощь к своему коронному гетману.

Конец этой войны рассказывается различно. Украинские летописцы говорят, будто козаки победили поляков, а потом помирились с ними. Польский летописец говорит, что козаки выдали зачинщиков мятежа и присягнули верно служить Речи Посполитой и повиноваться тому старшому, которого даст им коронный гетман. В своей реляции, поданной на сейм, Конецпольский, подробно рассказывая о начале восстания Тараса, ограничивается несколькими словами об окончании войны. ‘Несколько недель — говорит он — прошло в беспрестанных битвах, наконец, с божьего благословения козаки увидали свои проступки, просили милосердия и заключили договор на основании Кураковского’. Эта неохота гетмана распространяться о своем деле показывает, что ему не совсем посчастливилось. Современные великорусские собиратели вестей в польских владениях слыхали, что лучшие козаки были тогда с Конецпольским, и хотя мятежники сначала имели успех, но потом сменили своего гетмана и признали данного им другого, Тимоху Орандаренка. Что Тарас действительно попался полякам в руки и был казнен, подтверждает известие, которое в том же году польский посланник Пясочинский в Константинополе сообщил о том, что гетман козацкий с своим старшиной казнены смертью за то, что осмелились нападать на турецкие области. Вероятно, восстание Тараса не имело никакого влияния на судьбу реестровых козаков: они оставлены были на условиях кураковской комиссии. Это понятно, когда восстание Тараса преимущественно было делом выписчиков, а не реестровых, из последних часть (по известию львовской летописи, одна треть всего количества реестровых) была с Конецпольским с самого начала Тарасова восстания, а другая, приставшая к выписчикам и вместе с ними бывши против Конецпольского, согласилась отступить от своих товарищей.

В апреле 1632 г. скончался король Сигизмунд III. По польскому обычаю, за смертью короля следовало два сейма: конвокационный и элекцийный (избирательный). Конвокационный был всегда важен тем, что на нем делался обзор предыдущего царствования и подавались мнения и требования о разных улучшениях, которые должны быть поставлены в руководство будущему королю.

Тогда остатки православного дворянства заявили голос в пользу гонимого восточного исповедания. Они потребовали уничтожения всяких постановлений, стесняющих свободное богослужение, всех привилегий, выданных одним лицам во вред другим, всех универсалов, мандатов, интердиктов, запрещающих православным строить церкви, иметь участие в магистратах, всех секвестраций и отдач на поруки в религиозных делах, всех запрещений на недвижимые имущества по процессам такого свойства, прекращения силы декретов, изданных с 1596 года в угоду унитам и во вред лицам, исповедующим религию, возвращения полной свободы богослужения восточной церкви, не только для тех, которые в ней твердо пребыли, но и для тех, которые бы захотели возвратиться в ее лоно от унии, предоставляя это право в равной степени как духовным, так и светским в королевских и панских имениях, должны быть уничтожены все трибунальские декреты, изданные в последних годах, начиная с 1627 по 1630 г., клонящиеся к ограничению прав православных относительно свободы богослужения, крещения, брака, устройства школ и типографий, печатания и чтения книг, не заключающих ничего оскорбительного против короля и Речи Посполитой, — чтоб никто по таким предметам не мог терпеть беспокойств и быть привлекаем к суду духовному или светскому под страхом наказаний, и напротив, чтобы всяк, кто сделает насилие церкви или начнет протест против собрания православных людей, подвергался наказанию, как нарушитель общественного спокойствия. Требовали, чтоб за киевским митрополитом было утверждено посвящение от патриарха сообразно древним обычаям, чтобы все епархии, коллегии, типографии, госпитали с данными на их содержание фондами, присвоенные унитами, возвращены были православию, все церкви, которые стояли запечатанными, должны быть открыты для православного богослужения, православные должны иметь право строить вновь церкви даже и в местностях, принадлежащих панам римско-католического исповедания, если там для католиков есть уже костел, все метрики и публичные церковные акты, захваченные унитами, следовало возвратить православному духовному ведомству и чтобы вперед, в случаях ссор римского духовенства с греческим, дело разбиралось не в Риме, а в трибуналах, смешанным судом, православные ремесленники и купцы в своих занятиях должны иметь равные права с римскими католиками их звания, дворянство православной веры не должно быть удаляемо от должностей по поводу религии. Все это должно быть занесено в присягу будущего короля. Требовалось, чтобы из В и льна и Люблина были удалены иезуитские коллегии, потому что людям греческой веры нет возможности приходить в трибунал, когда они там имеют дела: если б их шло пятьдесят человек — и тогда иезуитских студентов наберется до тысячи, от иезуитов-то повсюду происходит беспокойство церквам и людям греческой веры, — просили, чтоб в Короне и Великом Княжестве Литовском было учреждено по одному блюстителю церковных прав и имуществ, по общему доверию они могут ходатайствовать в случае несправедливости и насилии, нанесенных церквам и особам греческой веры, и так как каждой особе трудно, по делам касающимся религии, иметь доступ к королю, то должен быть назначен при королевской особе один из исповедующих греческую веру, который мог бы охранять перед ним дело своей церкви и своих единоверцев. Для большей крепости всего этого, православные домогались, чтобы духовные сенаторы за свои диоцезии, гетманы за войско и старосты тех королевский имений, где есть последователи греческой религии — за свои староства, обязаны были присягнуть в соблюдении прав греческой веры и исповедующих ее.

Того же требовали одновременно и диссиденты для себя.

На предложенные пункты паписты отвечали, что они соглашаются на все, чего только требует сохранение общественного спокойствия, а потому — пусть все некатолики, неправильно думающие о святой Троице, не испытывают никаких гонений, конфискации имений, тюремных заключений, равным образом — пусть уничтожатся трибунальские декреты, если они противные законам, но они не дозволят расходящимся с римской церковью в вере отправлять богослужение в тех королевских городах, где до настоящего времени его не было. Все духовные, будучи_,пойманы в преступлении, должны предаваться духовному суду, там же подвергнутся следствию, через инквизитора, и министры диссидентов в подобных случаях. Духовные сановники сената подписались под этим ответом в такой форме: Archiepiscopus или episcopus (имя) subscrebo salvis iuribus religionis et Ecclesiae catholicae et regni.

Православные и диссиденты не могли быть довольны таким ответом и увидели в нем сильный отпечаток иезуитского искусства — сказать так, чтобы потом можно было перетолковать сказанное не в том смысле, в каком с первого раза могли понять дело те, которым говорилось. Православные и диссиденты написали на этот ответ реплику, в которой таким образом обличали уловки своих противников: ‘очень дивимся нерасположению к себе духовных, которые хотят те раны, от которых страдаем мы уже полвека, залечивать лекарствами — хуже самых ран, притом, они отвечают на просьбы наши не по пунктам отдельно, а на все разом, так что мы не можем разобрать: что мы у них выпросили и в чем они нам отказали’. Диссиденты говорили в своей реплике: ‘вы, господа духовные, не упоминаете вовсе о дворянстве греческой веры, но мы не хотим вовсе от него отделяться в правах на свободу совести. С другой стороны, мы не думаем отделять от себя и так называемых еретиков и считаем несправедливым выражение, что свобода предоставляется тем, которые думают о святой Троице правильно: такое различие можно сделать только в круге религии, а в круге политической свободы это не достаточно. Если бы мы на это согласились, то потеряли бы наши древние права и дозволили себе нарушать обязательства отцов наших, веру, честь и совесть, тогда бы мы сами подали пример нарушения того, чего мы домогаемся от папистов. Допущение такого рода различий в деле веры повело бы к инквизиции: человеческое коварство найдет себе лазейку, этак древнюю греческую религию обвинять, что она неправильно учит о св. Троице, а кто будет судьей в таком деле, кто будет производить следствие? Каждому некатолику придется доказывать, что он не еретик, чтоб избегнуть преследования за ересь. Потом дело ставится так, как будто католики соглашаются на предоставление свободы разноверцам, единственно на время ‘каптуров’ (во время бескоролевия учреждались суды, наз. каптуровыми) до восшествия на трон нового короля, ради общественного спокойствия, и тем самым не обязывают себя ни к чему продолжительному, незыблемому. Что это такое? Нам дают охранение ради общественного спокойствия? Это значит только, что нас не будут убивать. Но таким охранением пользуются и хлопы, и корчмари, и все чужеземцы — жиды и татары. Нам нужно право свободного исповедания своей религии, а об этом гг. духовные умышленно отозвались глухо, нам нужно спокойствия почетного, сообразного с нашими шляхетскими правами, да и людям других сословий следует дать такое же спокойствие. Надобно навсегда пресечь всякие изгнания, конфискации в большом и малом виде. О декретах также сказано глухо и тоже с умыслом так выражаются. Нам говорят, что согласны уничтожить силу только таких декретов, которые противны закону, значит нужно еще толковать, какой декрет противен закону, а какой непротивен, и найдут, что некоторые из них, хотя для нас тягостные, непротивны закону и оставят их во всей силе. Запрещение явного богослужения в королевских городах, где его пред этим не было, повлечет за собою продолжение всех прежних насилий и стеснений, а изъятие духовных от светского суда приведет к тому, что будут освобождать от светского суда студентов и учеников шалунов, которые, одевшись в платье духовного звания, производят всякие бесчинства. Наконец, подпись их милостей сенаторов духовного сана уничтожает и то, что нам теперь дается. Кто делает уступки с ограничениями, тот — вообще или в частях — оставляет за собою нечто из того, что будто бы уступает’.

Эти энергические заявления не изменили фанатизма противной стороны, но когда приходилось подписывать кап-тур (то есть состояние Речи Посполитой во время бескоролевия до избрания нового государя), то православные и диссиденты уперлись и не хотели ни за что подписывать, пока не получат уступок в их религиозном деле. После долгих споров, примас Ян Венжик первый уступил, а за ним и большинство епископов: вместо salvis iuribus Catholicae Eclesiae они подписали свой ответ на требования некатоликов с другой оговоркой: salvix iuribus dioecesiae meae.. В сущности, конечно, это мало изменяло вопрос. Православные и диссиденты обратились к посредству Владислава и, под его влиянием, составлен был мемориал о примирении унитов с неунитами на таких условиях: ‘отдать неунитам киевскую митрополию со всеми церквами и монастырями, кроме Софийского собора и Выдубицкого монастыря, львовскую епархию со всеми теми церквами и монастырями, которые еще не были обращены в унию, епархии луцкую и перемысльскую по кончине лиц, занимавших эти епархии, архимандритии печерскую и жидичевекую, в Литве — две епархии, пинскую и Мстиславскую, объявить свободное богослужение в воеводствах киевском, брацлавском, подольском, в землях: львовской, галицкой, литичевской, оставить неприкосновенными братства, школы, госпитали, семинарии, с правом заводить их вновь, допускать неунитов к городским должностям, дать неунитам в Могилеве четыре, в Орше две церкви, а в Вильне дозволить достроить церковь св. Духа, прекратить все религиозные процессы, и в тех местах, где священник принял унию, а прихожане не желают ее принимать, церковь отдавать прихожанам’. Православные не были довольны на этот раз и желали, чтоб эти уступки, составив основание на будущее время, послужили началом больших уступок, но католики в польской избе кричали: ‘гг. неуниты и диссиденты хотят, чтобы в каптуре приговорили обязать новоизбранного короля сохранить все это: нет, не следует принуждать к этому нового короля’.

Все это не обещало ничего прочного. Пока еще существовали в Польше православные дворяне, можно было, по крайней мере, надеяться, что за православие будут шуметь и кричать, но с переходом в папизм остальных дворян — что неизбежно должно было совершиться — православию не было никакого законного голоса. На том же сейме явились козацкие послы (Лаврентий Пашковский, Герасим Козка, Дорсш Кузкевич и Федор Пух) и подали от имени гетмана Ивана Петрижицкого со всем войском запорожским письмо к примасу от 23-го июня. Казаки изъявили сожаление о кончине короля и просили расположить панов к тому, чтобы королевич Владислав сделался польским королем. ‘Под счастливым его правлением — писали козаки — мы надеемся возвращения и умножения нарушенных наших прав и вольностей. Вашему преосвященству довольно известно, как равно и всему государству, да и до всех народов дошли слухи о том, что мы в царствование покойного короля терпели большие несправедливости, неслыханные оскорбления и находились в великом огорчении, оттого что униты вступают в наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, причиняют много утеснений нам козакам и всему русскому народу: они отняли монастыри с принадлежащими к ним имуществами, уничтожили святые церкви, отстранили от городских должностей добровольных мещан и засмутили сельский народ, дети остаются некрещеными, взрослые сожительствуют без брачного обряда и многие расстаются с жизнью, не получив перед смертью святого причащения. Не вспоминаем о других замешательствах и беспорядках, происходящих со времени появления унии. Поэтому всенижайше и покорнейше просим вас, превелебный во Христе отец и милостивый пан, пусть эта новоизмышленная уния со всеми беспорядками, проистекающими от нее, будет уничтожена теперь же до коронации будущего государя, а мы, верный и доброжелательный отечеству народ, будем успокоены и удовлетворены, пусть господа униты возвратят захваченное ими достояние тем, у кого оно находилось прежде, то есть духовенству нашей греческой церкви, состоящей в послушании у константинопольского патриарха, за что мы со всем народом русским желаем полагать живот за целость любезного отечества. Если же, сохрани Боже, сталось бы иначе, то мы принуждены будем искать других мер удовлетворения, а мы того не желаем, будучи уверены, что ваше преосвященство, как милостивый отец и пан, обратите на это внимание’.

Просьба эта не понравилась на сейме. Паны находили дерзким то, что козаки осмеливаются указывать сейму на лицо, которое следует избирать в короли, еще противнее было ревностным католикам слушать требование об уничтожении унии. Не меньше того раздражала поляков представленная козацкими послами инструкция, в которой козачество поручало им домогаться допущения козаков, как рыцарей Речи Посполитой, до избрания нового короля. Шляхта считала исключительно только себя полноправной в таком важном деле, и с негодованием встретила покушение нешляхетского сословия присвоить и себе то, что до сих пор принадлежало одной шляхте. ‘Казаки называют себя членами Речи Посполитой — говорили тогда в посольской избе: — правда, они члены, но такие, как ногти и волосы, которые обрезают’. 17-го июля примас Ян Венжик отправил козацких послов довольно вежливо, но заметил им неуместность желания пользоваться шляхетским правом избрания короля, тогда как их обязанность повиноваться тому королю, которого изберет шляхта, да не подавать повод к разрыву с турецким императором, Крымом и другими. Высказав им на словах такое нравоучение, примас вручил им письменный ответ за подписями своей и маршала посольского кола Криштофа Радзивилла. Ответ этот был такого содержания: с ‘Божия благословения, шляхетское сословие Речи Посполйтой, которому единственно, а не кому-либо иному, принадлежит избрание короля, по правам и древним обычаям, выберет такого государя, который будет умножать славу, честь и достояние Польской Короны, соблюдать вольности каждого и наградить заслуги войск Речи Посполитой, тогда сенаторы и чины обоих народов (польского и литовского) представят королю о верности, преданности и постоянной службе запорожского войска, дабы король благоволил почтить его своей милостью и привлечь благосклонностью к новым услугам отечеству, чего требуют и теперь паны сенаторы от войска запорожского’. Что касается до греческой религии, то гг. сенаторы уже снеслись по этому вопросу с послами воеводств и земель Короны Польской и Великого Княжества Литовского, имеющими право участия в публичных совещаниях. ‘Они сумеют найти верные средства, ведущие к успокоению недоразумений и к удовлетворению последователей греческой религии. Бог даст, на будущее время, при содействии нового государя, эти недоразумения совершенно прекратятся, с соблюдением прав, присвоенных каждому, к чему и паны сенаторы с панами послами обоих народов не преминут с своей стороны показать старания, свидетельствуя свое доброжелательство старшому на сейчас {Т. е. тому лицу, которое в то время занимало должность старшего над козаками.} войска запорожского и всему войску, желаем, чтобы войско запорожское исправляло надлежащую службу, вместе с коронным войском чинило отпор всяким неприятельским покушениям и наказывало тех, которые своими походами на море нарушают мир с соседними государствами’.

Такой ответ чрезвычайно не понравился козакам, несмотря на его вежливый тон. Их манили такими обещаниями, которые они уже слышали много раз и прежде и которые, как они испытали, никогда не исполнялись. Послы козацкие, возвратившись из Варшавы, навлекли на себя злобу войска: их чуть было не казнили. Впрочем, в это время совершилась какая-то важная перемена в козачестве: вместо гетмана Петрижицкого в сентябре посланы были на элекцийный сейм от гетмана Андрея Гавриловича новые козацкие послы — Федор Козминский, Федор Пралич и Василий Онушкевич.

‘Мы никак не думали — сказано было в данной им инструкции — чтобы, после таких важных кровавых услуг, какие мы оказывали во всех пределах Речи Посполитой, охраняя целость отечества, поливая землю своей кровью и устилая ее своими головами, их милости паны, как нам донесли послы наши, прогневались на нас за то, что мы в своих инструкциях, данных им от нас, считая себя членами Речи Посполитой, просили не отдалять нас от участия в избрании короля. Если это не нравится их милостям — пусть будет по их воле, надеемся, что они изберут такого государя, который соблюдет нас при наших правах, свободе и вольностях, приобретенных нашими предками и утвержденных присягой королей’.

‘Как ни прискорбно для нас то обстоятельство, что нас удаляют от избирательства, но еще прискорбнее то, что вот уже более тридцати лет каждый сейм молим и слезно просим об успокоении, сообразно присяге покойных польских королей и последнего короля, нашей древней греческой церкви, находящейся в послушании святейшего константинопольского патриарха и потревоженной новоизмышленными унитами, но нас водили, откладывали решение дела от сейма до сейма до настоящего дня и, наконец, на последнем сейме, пред отшествием из мира сего покойного короля, дали обещание, что его величество усмирит тех, которые произвели смуту между народами, и успокоит нас и наш русский народ относительно его вольностей и религии. Если б не кончина его величества, мы бы надеялись получить утешение в наших несчастиях как для себя, так и для всего русского народа. Теперь, когда наступило время и пришел случай каждому подавать голос и добиваться своих прав, мы внесли нашу покорнейшую просьбу ко всем чинам государства на конвокационный сейм и слезно просили ваших милостей, чтоб наш русский народ и наше духовенство не переносили более несправедливостей и обид от новых и прежде неслыханных унитов. Но вместо исправления ошибок, в противность правам и привилегиям, которые наш русский народ с своим духовенством представил его величеству шведскому королю, панам-сенаторам и панам-послам, уличая унитов протестациями и реляциями, мы не были настолько счастливы, чтоб получить удовлетворение наших беспрестанных просьб, а еще более почувствовали скорби и страдания оттого, что нам, обиженным, приказывают отказаться от своего. Теперь, на нынешнем элекцийном сейме, мы поручаем нашим послам слезно просить Речь Посполитую и усилено домогаться, чтоб наш русский народ оставался при своих правах и свободе, а наши благоверные духовные, находясь при своих церквах, епархиях и принадлежащих к ним имуществах, с правом свободного богослужения, уже более не терпели утеснений от этих несносных унитов’.

Кроме этой просьбы о вере (сочиненной, очевидно, духовным лицом, а не козаком), козаки собственно для своего сословия просили исправлений в делах, относящихся до их вольностей, повышения даваемого им от правительства жалованья и определенного места для козацкой артиллерии. В заключение, они жаловались, что украинские паны, соображаясь с кураковской комиссией, не хотят держать на жительстве в своих имениях козаков, но и не допускают их выходить из этих имений, запрещая своим подданным покупать у них дома и имущества, и таким образом приневоливают козаков самих делаться подданными. Предвидя, что никто другой, а Владислав, носивший по смерти отца титул шведского короля по праву наследства, избран будет польским королем, козаки прислали к нему с своими послами письмо и, заявляя надежду и уверенность иметь его своим государем, заранее просили его быть благосклонным и милостивым к козакам, которых услуги он уже испытал. ‘Если же — было сказано в козацком послании к нему — сохрани Бог, кто-нибудь будет препятствовать вашему величеству получить престол отца вашего, то мы обязываемся жертвовать своим достоянием и жизнью за ваше величество’.

Такие выходки козаков опять раздражали шляхетство. Маршал посольской избы отвечал козацким послам так: ‘ведомы нам ваши рыцарские деяния и услуги, которые оказали Речи Посполитой и ваши предки и вы сами. Надеемся, что и на будущее время вы не утомитесь в вашей готовности служить отечеству. Но удивительным кажется нам, что ваши послы, по возвращении с конвокации, навлекли на себя такую ненависть и подверглись опасности потерять жизнь’. Он давал козакам совет на будущее время быть осмотрительнее и благоразумнее, называл их последнюю инструкцию необычной, а выражения в ней неуважительными и оскорбительными для шляхетства. Что касается до просьб, с которыми козаки обратились к сейму, то маршал объявил им в общих выражениях, что обо всем этом на сейме последует рассуждение в свое время.

Спор о религии между шляхетскими послами сейма возобновился по открытии элекцийного сейма. Еще перед этим сеймом луцкий архиепископ Гроховский, на сеймике в Бресте, подал протестацию, некоторые важные лица того времени пристали к нему заодно: Лев Сапега виленский воевода, Троцкий кастелян Альбрехт-Владислав Радзивилл, брестский кастелян Мосальский,

Александр-Людовик Радзивилл, литовский хорунжий Николай Сапега. Протестация их находила постановления конвокационного сейма, относительно дизунитов и диссидентов, несообразным с честью римско-католической религии. Сам составитель протестации, луцкий архиепископ не явился на сейм под предлогом болезни, но пустил свою интригу в ход, надеясь, что другие, опираясь на его протестацию, помешают обратиться в неизменный закон временному компромиссу, устроенному конвокационным сеймом только на время бескоролевья. Это подало повод к живым и долгим спорам. Дело православия защищали тогда главным образом Кисель, Древинский и Воронич, за унитов подвизался Тризна. Диссидентство тогда отделилось от православия. По стараниям влиятельного пана, литовского канцлера Радзивилла, диссиденты согласились на устройство депутации, пополам из диссидентов и католиков, которая должна была установить правила для свободы веры диссидентов. Православные, имея в виду, что в таком случае начнутся богословские и церковные диспуты, которые ничем не кончатся, а только приостановят дело, не соглашались на депутацию. ‘Наше дело — говорил Кисель — не богословское, а политическое, идет речь не о вере, о а мере (т.е. о равноправности)’. Паны, подписавшие протестацию львовского архиепископа, прибегнули к извороту иного рода. ‘Все привилегии дизунитам — говорили они — давались и утверждались королями, следовательно это дело короля, а не дворянства, и потому элекцийный сейм, будучи без короля, не может этим заниматься и делать какие-нибудь постановления, следует отложить это до коронацийного сейма’. Православные поняли, что это говорилось для того, чтобы ослабить силу тех льгот, какие могло получить православие от короля, тогда всяк мог смотреть на благоприятные меры в отношении православия отнюдь не так, как на законоположение вольной Речи Посполитой. Древинский доказывал, что права греческой религии в Речи Посполитой основываются на ее древности, а не на каких-либо королевских привилегиях.

— Действительно, — сказал Радзивилл, — в деле греческой веры никаких судей быть не может, надобно покончить все братски единодушным признанием свободы.

Так как православные объявили, что не хотят ни о каких делах ни говорить, ни слушать, пока не уладится дело об их религии, то, наконец, порешили на том, что неуниты и униты обратятся к избранному ими посреднику (medium) или третьему лицу, незаинтересованному в их деле. Таким третьим был шведский король Владислав, кандидат в польские короли. Выбранные от обеих сторон, от унитов и неунитов, отправились просить Владислава. Последний, приняв на себя достоинство третейского судьи в споре между унией и православием, выбрал для рассмотрения дела двух лиц из сената: познанского епископа Новодворской) и бельского воеводу Лещинского, а из рыцарского кола четырех — Оссолинского, Криштофа Радзивилла, Мартина Рея и Дыдинского. Эта депутация сделала доклад, по которому Владислав признал окончательно законными те уступки, которые были означены в мемориале, состоявшемся на конвокационном сейме. Решение Владислава было утверждено избирательным сеймом 1-го ноября, к большой досаде католиков и папского нунция. Делать было нечего. Согласившись на третейское решение, избирательный сейм заранее связал себе руки. Таким-то образом православные добились легального признания своей религии.

По избрании Владислава новый король дал православным диплом, в котором ясно и определенно, и притом с новыми расширениями, высказана была свобода православного исповедания. Каждому дозволено было переходить из православия в унию, а из унии в православие, православным предоставлялось право избирать митрополита, посвящаемого константинопольским патриархом, луцкая епархия отдавалась православному епископу немедленно, а перемышльская и львовская по смерти или после перемещения унитского епископа, в Литве учреждались епархии Мстиславская, оршанская и могилевская, все процессы о вере прекращались, сверх уступленного по мемориалу православным, киевскому православному митрополиту отдавался и Софийский собор.

Избрание Владислава было чрезвычайно важной эпохой для православия, но преимущественно для козаков. Восстановление православной иерархии было их делом, оно совершено было прежде ими в противность тогдашнего правительства, в противность всей шляхетской нации и, однако, эта нация должна была признать их смелое дело законным. Новый король, нуждавшийся в них в то время, потому что уже начиналась война с Московским Государством, показал к ним самое благосклонное внимание. Отпуская козацких послов, 18-го ноября, он им дал такое послание к войску запорожскому: ‘Объявляем нашу королевскую милость старшому, атаманам и всем молодцам войска запорожского. Еще при жизни блаженной памяти нашего родителя мы видели от ваших милостей расположение к нашей особе, в разных местах вы жертвовали за нас жизнью, и теперь, по смерти родителя нашего, продолжаете быть такими же и оказываете нам неизменную преданность. Мы принимаем это с благодарностью и обещаем при всяком случае сохранять в своей памяти ваше мужество и расположение к нам. Так как мы с согласия чинов Короны Польской и Великого Княжества Литовского избраны, по воле Божией, королем, чего желали и вы, то уверены, что, радуясь этому, вы будете нам верны и послушны, будете стараться вашей службой и рыцарскими подвигами, когда последует от нас повеление, заслужить нашу милость, и в настоящих обстоятельствах Речи Посполитой, как только позовет вас коронный гетман против нашего неприятеля, не соблюдающего присяги и мира, не станете медлить, а поспешите, по указанию, к услугам нам и Речи Посполитой. Вы уже испытали нашу королевскую милость в уравнении прав отцов духовных вашей греческой веры с отцами унитами, и на будущее время мы будем это поддерживать, а вас за труды ваши обещаем вознаградить. Другие просьбы, внесенные вашими послами пред коронацией, мы оставляем, сообразно посполитому праву, до будущего времени и рассудим о том с панами-сенаторами. Сколько позволит закон и справедливость, вы не будете забыты милостью вашей. Послы ваши подробнее скажут обо всем, а мы, уверяя вас в неизменной нашей милости, желаем вам от Бога доброго здоровья’.

Видно, что Владислав в это время понял, какое важное значение могут иметь козаки для королевской власти. Но королевское благоволение не могло их защитить от вражды к ним всего дворянства, а эта вражда в последнее время усилилась: на козаков смотрели как на стихию опасную для республиканской свободы шляхетства, такую стихию, которой легко мог воспользоваться монархизм, его же очень боялось шляхетство. Казачество выиграло в том, что Речь Посполитая признала восстановленную им православную иерархию, но оно не могло быть довольно и с этой стороны. Домогательство козаков участвовать на сеймах было отвергнуто и трудно им было возобновлять его. Сама свобода греческой религии должна была существовать более на бумаге, чем на деле. Владислав предоставлял равную свободу как унитам, так и православным: казалось, что могло быть справедливее? Но оказывалось, что за унитов было без малого все дворянство Речи Посполитой, а за православие, кроме безгласной, порабощенной громады простого народа, небольшая часть дворянства, еще не успевшего утратить веры отцов своих, да козаки, то есть те из народа, которые стремились вырваться из порабощения, освященного законом и, следовательно, стать на борьбу с законом, властью, государством. Пока уния, источник раздоров, раздвоивший народ русский, не была уничтожена, все льготы и привилегии православию не могли иметь большой силы. Так как сейм постановил одни церкви отдать православным, другие унитам, то нужна была еще комиссия для разбора: какие церкви должны быть православными и какие унитскими. Вместе с церквами шла речь и о церковных имуществах. Это повело к спорам, в которых та сторона, за какую была сила шляхетского большинства, всегда брала верх. По челобитью русских — говорит украинский летописец — никакого облегчения не получили. В феврале 1633 года, во время коронации, примас, возлагая корону на Владислава, напомнил ему, что, получая корону и помазание от римско-католической церкви, король должен охранять и распространять римско-католическую веру и не считать всенародным правом тех уступок, которые он, для всеобщего спокойствия, обещал еретикам. Это показывало, что не принадлежащим к римско-католическому исповеданию, надобно было ожидать всевозможнейшего противодействия со стороны духовенства, не считавшего гражданских постановлений обязательными для церкви. В последний день коронацийного сейма прочитан был диплом, который король давал в пользу православных: для успокоения католиков было сказано, что эта свобода им дается до будущего сейма, и притом тогда только, если королевский посол упросит на то соизволения папы. Несмотря на такие условия, католики встретили и это с негодованием. Надобно было канцлеру приложить к диплому печать: коронный канцлер, сам будучи духовным лицом, отказал, король обратился к литовскому канцлеру Альбрехту Радзивиллу. Этот пан прежде счел нужным посоветоваться со своим духовным отцом, потом, будучи приглашен королем, сказал, что не может этого сделать, потому что духовный отец не разрешает ему.

— Ваш духовный отец, — сказал ему Владислав, — способен только поправлять часы (этим точно отличался духовник Радзивилла), а не его дело мешаться в то, что может волновать Речь Посполитую.

— Я, — сказал Радзивилл после сильных домогательств короля, — во всем прочем повинуюсь вашему величеству, а там, где идет дело о святой римско-католической вере, не могу поступить против совести никоим образом.

— Я вам ничего не дам, — сказал выведенный из терпения король.

— Как угодно вашему величеству, — сказал Радзивилл и сел на свое кресло.

— Когда, — сказал король, — сделается вакантной печать коронная или литовская, отдам ее еретику.

Это очень поразило ревностных католиков.

Но примас, хотя духовное лицо, а за ним епископы, угождая новому королю, брали на свои души грех выдачи диплома и упросили литовского подканцлера приложить печать к диплому, за ними согласился и великий литовский канцлер Радзивилл, но для сохранения своей католической репутации занес в краковские городские книги манифестацию, что он поступил так только в качестве министра, а не по собственному убеждению, и притом присоединил оговорку, что диплом этот быть может действителен единственно с папским согласием.

На следующем сейме (1634) дозволено ‘схизматикам’ отправлять свободно богослужение. Католики-фанатики были очень недовольны. Но более всего лишало силы по отношению к православию все сеймовые и королевские распоряжения то, что дворянство русское продолжало покидать веру отцов и русскую народность. Защита православия, оказанная на сейме дворянством, не представляла ничего прочного, когда дети тех, которые тогда стояли за православие и даже те самые лица, которые числились православными, перешли в католичество. Так, между прочим, православная церковь понесла большую потерю, когда отступил от нее князь Иеремий Вишневецкий, владелец неизмеримых пространств и неисчислимых поселений в южнорусском крае. Неудивительно, что эту потерю глубоко почувствовали ревнители православного благочестия. К нам дошло письмо, писанное по этому поводу киевским митрополитом Исайей, полное огорчения: ‘Милостивый князь! — взывал он к отступнику, — сердца всех нас духовных и всего христианства исполнились скорбью, когда мы увидели, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от древней греческой религии, религии ваших предков и родителей. Плачет и сетует церковь Божия, мать наша, ибо ваша княжеская милость изволите презирать ее. Мы с великим упованием ожидали желанного утешения, а обрели, сверх чаяния, печаль… Всем нам ведомо, милостивый князь, какими страшными клятвами, условиями, обязательствами связала вас относительно религии родительница вашей княжеской милости, отходя от мира сего. На чью душу падет грех, Господь то знает. Но мы знаем, что отцовская клятва сушит, а материнская искореняет. Какое утешение, какую пользу получают те, которые, для суеты сего ничтожного мира, отступают от своей древней религии? Разве не видим этого очами своими? Что у нас творится? Спросил бы я всех: зачем отрекаются от древней греческой веры, зачем пренебрегают ею? Если для мудрости мира сего, то мудрость мира есть глупость перед Богом, по слову апостола. Если думают убегать заблуждений, то по милости Божьей в церкви христовой еще не найдено заблуждений и не может найтись, скорее там оно найдется, где каждый год что-нибудь прибавят или убавят. Если же для славы мира сего, — то это маловажное дело!’ Припомнив отступнику предков его, которым греческая религия не помешала быть славными в истории, митрополит коснулся того побуждения, которое, действуя на легкомысленных, более всего располагало русских дворян к отступничеству. ‘Недоброжелательные наши противники, — выражается митрополит, — говорят, что греческая вера есть вера хлопская. Если в самом деле так, то и апостолы и патриархи и все святые отцы восточной церкви, которых мы почитаем великими — были хлопской веры’. В заключении митрополит, от имени всей церкви, умоляет князя обратиться к вере отцов своих и утешить всех, он пророчит ему, в таком случае, под сенью родительского благословения, благополучие в земной жизни и вечный живот по кончине. Но то был глас вопиющего в пустыне. Иеремий не только не возвратился к вере своих предков, а еще сделался свирепым гонителем ее. И никто из отступников русских дворян не возвращался назад. Православная церковь теряла род за родом и, по мере того, как русские дворяне делались изменниками и гонителями восточного православия, козаки делались его единственными защитниками и мстителями.

В это время выступила в недрах русского православия энергическая личность. То был Петр Могила. Митрополит Исайя Копинский (который из архимандритов Густынского монастыря принял этот сан по смерти Иова Борецкого в 1631 году) послал этого человека, находившегося в сане печерского архимандрита, на сейм ходатайствовать о свободе веры. Ученый, горячий, владевший даром убеждения так же хорошо, как владел прежде мечом, когда служил в войске, вкрадчивый и хитрый, потомок молдавских князей и, следовательно, аристократ по рождению, этот человек во время сейма овладел умами своих единоверцев дворян, давал им советы, подвигал к настойчивости, и так их очаровал, что все видели в нем залог спасения веры. Престарелый Исайя всем показался неспособным более нести пастырское бремя, положили отрешить его и избрали Петра митрополитом. Король утвердил его. Тогда Петр послал ректора киевских школ Исайя Трофимовича в Константинополь за патриаршим благословением, а сам отправился во Львов, и там волошский митрополит, по патриаршему соизволению, посвятил его в сан киевского митрополита. Петр испросил у короля привилегию на преобразование киевской школы, находившейся при Братском монастыре, в коллегию и, приехав в Киев, низверг Исайю Копинского и отправил его на смиренное пребывание в Печерском монастыре. Современный летописец Ерлич повествует, что это сделано было очень грубо и жестоко. ‘Престарелого и хворого Исайю, — говорит этот православный, но ополяченный дворянин, — схватили в одной волосянице, положили на лошадь, словно какой-нибудь мешок, повезли в Печерский монастырь, где он, в великой нищете и унижении, печально провел остаток жизни: это сделано с ним для того, чтоб он не беспокоил Петра Могилы духовным и светским судом и не искал прав своих’. По известию того же летописца Петр Могила был человек жадный, жестокий и истязал бичами монахов Николаевского монастыря, допрашивая у них, где спрятаны монастырские деньги. Некоторые от его жестокости переходили в унию. Но известия Ерлича если могут быть справедливы, как сообразные с духом тогдашних польских нравов, то в равной степени могут быть ложны или преувеличены, потому что сам летописец вообще мало соблюдал критики в обращении с тем, что до него доходило в его время, да кроме того еще и потому, что Ерлич, как дворянин, не любил козаков, а Петр Могила был к ним благосклонен и постоянно находился с ними в приязненных отношениях. Тот же Ерлич рассказывает, что митрополит отправил к козакам печер-ского чернеца Никодима Силича, обвинив его в наклонности к унии, а козаки у себя сделали этому монаху козацкое увещание, продержав шестнадцать недель подле пушек, потом выпустили. По словам Грондского, незадолго перед смертью Петр Могила ободрял козаков к восстанию. Было ли точно так или нет — во всяком случае видно, что современное дворянство считало его благоприятелем козаков, этого было достаточно, чтоб очернить имя его. Несомненно, Петр оказал важные услуги православию. Он укрепил древ-_,ние стены Софийского храма, открыл основание Десятинной церкви и возобновил ее, доставил благочестью предметы поклонения древней святыне, напечатал несколько нужных для православия книг, но самая важная заслуга его была — открытие коллегии, первого высшего учебного заведения в Русской земле, имевшего важное влияние на развитие умственного образования русского народа в грядущие времена.

По восшествии на престол Владислава началась война с Московским Государством. Казаки участвовали в ней.

В числе рыцарей, заслуживших тогда похвалу от короля, по известии одной малорусской летописи, был Богдан Хмельницкий, получивший от короля саблю за храбрость: через двадцать один год после того, он заметил, что ‘сабля сия порочит Богдана’. Но в то же время, когда одни козаки воевали против московитян, другие их братья отправились на Черное море. Предводитель этой экспедиции был Сулима. Казаки плавали по Азовскому морю, воротили в Черное, разграбили при устье Днестра Аккерман, Килию и Измаил на устье Дуная, грабили, разоряли села и деревни. Неизвестно, это ли событие вооружило снова турок против Польши, или же оно не предваряло набега турок и татар на польские владения, но полякам во всяком случае оно дало повод оправдываться в нарушении мира. Польское войско было занято войной в Московии, на южных границах стоял Конецпольский с небольшим отрядом войска: обстоятельство это обещало туркам большие выгоды. Абаз-паша, правитель Бесарабии, родом русин, ренегат, вторгся с татарами в польские области, это поличще ограбило и разорило окрестности Каменца и ушло в Молдавию. Конецпольский с кварцяным войском, стоявший близ Бара, погнался за ними: в войске его были и козаки, везде поспевавшие воевать. Орда была рассеяна. Конецпольский стал у Каменца. В октябре 1633 года Абаз-паша атаковал его и, встретив мужественное сопротивление, ушел и начал возбуждать турецкое правительство к войне с Польшей. Между тем московское правительство искало содействия Турции против Польши. Польский посол Тржебинский приехал для объяснений в Константинополь и был принят сухо. Двор жаловался на нарушение мира, указывая на новые козацкие разбои по морю. Падишах требовал дани от поляков.

— Между нами не может быть мира иначе, — сказал послу султан, — как если станете платить нам дань, разрушите возведенные вами крепости по берегам Днепра и искорените козаков.

— Уж лучше война, чем такие постыдные условия, — сказал Тржебинский.

Мурад схватился за саблю и произнес:

— Ты разве не знаешь, что я владыка, перед мечом которого трепещут все народы? Я с своим неичислимым воинством разорю всю Польшу огнем и мечом!

— Это в твоей воле, но за кем победа будет, это в воле Божьей. Мой король Владислав извлечет сам свой меч и доверится тому счастью, какое послужило под Хотином.

Мурад оценил эту смелость и заметил своим приближенным:

— Вот такими верными слугами и вы мне будьте. Однако, ничто, — говорит турецкий историк, — не могло удержать падишаха от предприятия вести войну. Неверным отказали в мире и только по великодушию позволили польскому после возвратиться в отечество. В Адрианополе падишах назначил уже шегриара (главнокомандующего) на предстоящую войну. Но войны на этот раз не было.

Поляки поспешили помириться с Московским Государством. Поляновский договор прекратил войну. Польские историки говорят, что падишах тогда склонился к миру потому, что не надеялся более на союз с Московским Государством.

Восточные писатели помещают это событие в 1633 году и говорят, что 28 шевала (13 апреля) падишах получил известие, что ляхи, занятые войной с москвитянами, желают отдаться с покорностью на волю падишаха, но это известие несправедливо, ибо война поляков с москвитянами началась только в октябре 1633 года. Польские историки помещают это событие в 1634 году. Стоя в Адрианополе, падишах, прежде чем начинать военные действия, послал Шагин-агу в Польшу для объяснений, последний прибыл в Варшаву в июле 1634 года. По восточным источникам польский король изъявил согласие быть покорным воле падишаха, а польский историк говорит, что турецкий посол объяснил, что нападение Абаз-паши сделано без воли падишаха и вместе с тем жаловался на козацкие разбои. Положили, что падишах накажет Абаз-пашу, а поляки усмирят козаков, на этих условиях заключили мирный договор. Со стороны Оттоманской Порты дано обещание удержать татар от нападений на Польшу и наказывать их, польское же правительство обязалось совершенно изгнать козаков с днепровских островов.

Султан действительно, приказал казнить смертью Абазк пашу, но не как виновника раздора, а в припадке бешеного самодурства, чем во все свое царствование отличался султан Мурад IV.

Полякам надлежало теперь принять действительные меры к прекращению козацких морских походов для взаимного спокойствия, как Польши, так и Турции. Собственно забота о преграждении пути козаками из Днепра в Черное море падала не на поляков, а на турок, потому что устьем Днепра владели последние. Давно уже была построена крепость Очаков с соседними укреплениями для того, чтоб можно было обстреливать устье Днепра и не допускать козаков выходить в море. Но в начале XVII века от плохой поддержки эти укрепления рассыпались. В 1626 году турецкое правительство занялось возобновлением и поправкой устьднепровских укреплений, назначили построить две крепости на обеих сторонах Днепра. По известию Боплана, видевшего это место в 1635 году, Очаков вмещал в себе до двух тысяч жителей, имел укрепленный замок с якорным местом для галер, которые стояли там для укрощения козаков. На юг от Очакова был другой замок, обстреливавший Днепр, а на другом берегу башня, где турецкая стража давала знать галерам о тревоге. Наконец для большей безопасности, были протянуты поперек Днепра цепи. Казаки, по выражению Боплана, смеялись над этими средствами. Составив флотилию из чаек и достигнув близости устья, козаки скрывались в камышах, верстах в двадцати (в трех или четырех милях) от турецких галер, дожидались темных ночей перед новолуньем и тогда прокрадывались посреди турецких галер. Иногда они рубили толстые деревья и пускали с сучьями по воде прямо на цепи, протянутые через реку, а сами кричали, турки, не видя ночью ничего, но замечая, что цепи трогались, полагали, что это козацкие чайки наткнулись на цепи и палили по ним усердно, а тем временем козаки проплывали, извиваясь между шхерами. Их грабежи и разорения не обходились даром, часто турецкие галеры гнались за ними в погоню, иногда удавалось козакам уклониться от опасности и потом напасть врасплох и одержать верх, но часто они терпели поражения. На возвратном пути они умели безопасно достигнуть Днепра-Словуты, как они называли эту реку на своем поэтическом языке. На восток от Очакова был залив, близ которого находилась низкая лощина, козаки входили в этот залив и оттуда по лощине переносили свои суда с добычей в Днепр, двести или триста человек несли каждую чайку. Чтоб укрощение козацких разбоев было действительное, надобно было воспрепятствовать стекаться беглецам из Украины в Запорожье и для того приходилось уничтожить народонаселение южно-днепровского края. Это падало на поляков.

С этой целью коронный гетман Конецпольский в 1635 году заложил на Днепре крепость Кодак, труд этот возложен на французского офицера Левассера де Боплана, автора любопытного описания Украины. Место выбрано было выше порогов, ниже Самары и Князева острова. В новопостроенной крепости поставлен гарнизон, под начальством француза полковника Мариона.

Он не пускал козаков не только воевать, но даже ловить рыбу и держал в крепости человек двадцать схваченных молодцов.

В августе того же года из морского похода возвращался Сулима. Казаки увидели небывалый замок. Сулима бросился на него врасплох, козаки перебили весь гарнизон, не пощадив и командира.

Важные события готовились в Украине, им предшествовала, по замечанию русского летописца, большая радуга на западе.

Донесли Конецпольскому о поступке Сулимы. Новое возмущение поднималось. Сулима стоял где-то в окопах, вероятно, по обычаю всех возмущавшихся гетманов, скликая к себе толпы. К нему пришли реестровые козаки. Их посланец явился к предводителю восстания.

— Ляхи хотят нас всех истребить. Примите нас к себе: будем защищаться вместе! — говорил он.

С тех пор, как поляки начали проводить резкую черту между реестровыми и нереестровыми, и только первых в малом числе почитали за законное сословие, а последних за своевольных, между реестровыми и нереестровыми успели они породить недоверие. Последние были из простонародья, и козаками делало их самовольство. Реестровые хотя часто соединялись с ними, но всегда такое соединение навлекало на них неудовольствие и гонение правительства. ‘Присягните нам, что у вас нет дурного умысла’, сказали нереестровые.

Реестровые присягнули. Вооруженная толпа их, многочисленнее той, которая была под начальством Сулимы, вступила в окопы. Они были подосланы Конецпольским. Для избежания кровопролития, хотя бы и пагубного для нереестровых, но все-таки не безвредного для реестровых, реестровые в другой раз поклялись, что старшинам не будет ничего другого. Но потом Сулиму с пятью старшинами заковали в цепи. Осенью их отправили в Варшаву на сейм. Сейм этот происходил в ноябре 1635 года. Турецкий и татарский посланники находились уже в Варшаве и жаловались на козаков. ‘Если хотите мира с нами, — говорили они, — скорее чините суд и расправу над злодеями, нынешний год уже пять раз ходили на море!’ Шесть старшин были приговорены к смерти, львовская летопись говорит, что четырем отрубили головы. Литовский канцлер Радзивилл в своих записках говорит, что Сулиме отрубили голову, потом разрубили его тело на четыре части и развесили на четырех концах города. Перед казнью он просил похоронить с ним золотой образ, который папа Павел V когда-то прислал ему за то, что он, разбивши турецкую галеру, послал в дар папе триста пленных турок. Радзивилл говорит, что Сулима обратился в католичество, но это не помогло ему, и он должен был подвергнуться той же участи, как и его товарищи, оставшиеся в православии.

Реестровые получили похвалу от короля за то, что не пристали к Сулиме и выдали непослушных. В виде милости положили увеличить козацкое сословие еще одной тысячью, но зато, кроме них, никому не дозволяли именоваться козаком и всех выписанных из реестров строго обязывали повиноваться панам, в имениях которых они жили. Тогда паны жестоко наказывали непокорных за малейший признак непослушания. Гетман Конецпольский получил предписание расставить кварцяное войско в Украине, и польские жолнеры обращались с русским народом грубо и своевольно. ‘Ми-сь-мо люд рыцерський, — кричали украинцы — тому сь мо не привик-ли, то нам не звичай!’ Но и реестровые козаки также не удовольствовались похвалами: им не платили жалованья, а только водили обещаниями, притом же хотели их держать в руках. Кварцяное войско, по приказанию коронного гетмана, заняло Корсун, который, по старому обычаю, был местом для козацкой арматы (артиллерии). Один из начальников польских отрядов, сын подольского воеводы, вошел в Корсун, расположил свой отряд и свою челядь в домах жителей, считавших себя уже издавна козаками, и сверх того насильственно овладел местечками: Бузыном, Вороне, Пивами и Лозами, которыми издавна владел киевский Николаевский монастырь. Это раздражило реестровых: связь с выписчиками и вообще с русским народом не могла быть подавлена сословными интересами до такой степени, чтоб неудовольствия народные не находили отголоска в реестровых козаках.

В 1636 г. козаки обратились с жалобами к королю, посланники их были сотники: черкасский — Барабаш, и Чигиринский — Зиновий-Богдан Хмельницкий.

Тогда посредником между козаками и правительством выступил Адам Кисель, оратор за православие на сеймах. Он считал себя искусным дипломатом. Переговариваясь с козаками, он уверял их в своем расположении, назначал им сроки для уплаты жалованья, а когда эти сроки проходили, назначал другие, между тем завел между ними шпионов, ссорил между собой старшин, подкупал подарками и, таким образом, тянул время. Простые козаки собирались составить чернецкую (т.е. из черни, без старшин) раду, а за подобными радами следовали у козаков возмущения. Кисель всеми мерами их удерживал от этого и водил обещаниями. Старшим, как титуловали его поляки, или гетманом, как величали его сами козаки, был у них тогда Василь Томиленко, патриот, прямодушный простак, управляемый лукавым писарем своим Онушкевичем, угодником Киселя и панов. Дождавшись до праздника св. Ильи — срока, указанного Киселем для уплаты козакам жалованья, и не получивши этого жалованья, козаки не решались собирать, как грозили, чернецкой рады, в которой могли участвовать уже и не козаки, а неопределенное число поспольства. Они принудили своего старшого созвать на реке Русаве вальную (генеральную) раду, в которой, при старшинах, участвовали все простые (поспольство), не только реестровые козаки. Кисель, узнавши об этом, отправился туда сам.

То было в первых числах августа 1636 года.

‘Нам обещали деньги в мае, — говорили козаки, — а не доставляют и в августе, мы много потерпели, оставаясь без денег, на море нам ходить не позволяют, а мы оттуда получали себе пропитание, мы и братьев своих воевали и непокорных выдали под меч его величества, и за то теперь от урядов и подстарост переносим утеснения и оскорбления, и денег нам не дают’. Старшины безуспешно пытались усмирить волнение. Одни кричали: идем на Запорожье, а оттуда на море! Другие кричали: идем на города, на уряды (власти), которые нас обижают! Вырвали из рук у Томиленка камышину и хоругвь и кричали: собирать чернецкую раду! Но этот шум произвели выписчики, которые затесались на раду, реестровые были умереннее и, после нескольких часов шума, Киселю удалось уговорить их подождать до праздника Рождества Богородицы.

‘Будем еще ждать, — сказали наконец реестровые, — да, только, если нам не заплатят тогда нашего жалованья и не удовлетворят за те обиды, которые нам делали уряды, так мы заберем армату и уйдем на Запорожье’.

После того прошел еще месяц. Денег не было. ‘С козаками — писал тогда Кисель к коронному гетману — могут удаться три способа: они уважают духовных греческой религии и любят богослужение, хотя сами больше походят на татар, чем на христиан, во-вторых, на них действует страх королевского имени, а в-третьих, они любят взять там, где можно достать. Сообразно этому, я употребил с ними три способа’. Кисель обдаривал старшин и наобещал их потомству разных благ и прав, потом убедил митрополита послать к козакам двух игуменов, и те уговаривали рыцарей именем православной веры не подниматься из-за корысти на Речь Посполитую и не навлекать беды на церковь, мать свою. Наконец, Кисель составил фальшивое письмо от короля к себе и послал его Томиленку, показывая вид, что делает это не по обязанности, а из расположения к козацкой старшине. В этом письме от лица короля высказывались укоры козакам за то, что они, не доверяя королевскому обещанию, собирались устраивать чернецкую раду и бежать на Запорожье, следовали затем уверения в непременной присылке денег, а потом угрозы в случае непокорства и непослушания. Посылая копию с такого письма, Кисель советовал козакам отправить депутатов на предстоящий сейм и просить ограждения от обид, сохранения своих прав и исправной уплаты жалованья.

Но эти уловки не предупредили волнения. Осенью, не дождавшись жалованья, чигиригинский полк взбунтовался и выступил к Крылову, прочие полки еще колебались. Изо всех полков собирались охотники на Запорожье, с тем, чтобы оттуда выплыть на море, выписчики толпами приставали к реестровым и сообщали им мятежный дух. Козаки снова установились в Корсуне, когда им было это запрещено, их армата перенесена была в Черкасы по приказанию коронного гетмана, — козаки захватили четыре киевских пушки, взяли свою армату из Черкас и перевезли в Крылов.

Предполагавшийся морской поход в этом году не состоялся: ограничились выходом нескольких чаек. Наступила осень, время было неудобное для плавания по Черному морю. Притом же козакам предстояла надежда воевать и с дозволения правительства. Крымский хан воевал с буджацкими татарами, которые, находясь под начальством мурз Кентемиров, не повиновались хану, и в то же время были врагами Польши, беспрестанно делая нападения на польские области. По этому поводу крымский хан вошел с Польшей в дружеские сношения и правительство дозволяло козакам подать ему помощь. Посланник Речи Посполитой Дзершек повез хану обычные упоминки и на дороге прибыл к козакам, которым было приказано проводить его. Сначала его приняли не слишком доброжелательно. ‘Не годится — говорил ему Томиленко — чтоб ваша милость вез упоминки хану, когда еще не уплочено жалованье козакам: для хана у вас деньги есть, а для козаков их нет!’ Однако, Дзершек был отпущен, когда козакам блеснула надежда на войну, толпа удальцов отправилась помогать хану: то были все выписчики и запорожцы. Ими предводительствовал Карп Павлович Гудзан, носивший у козаков прозвище Павлюк и под этим прозвищем известный в истории. Одна малорусская летопись говорит, что его звали также Павлюк Баюн, и Полурус, потому что он был крещеный турок. По известию современного стихотворца-историка, этот удалой козак служил уже прежде у крымского хана и помогал ему против донских козаков при взятии Азова. Он был соучастником Сулимы и, по просьбе канцлера, избавился от казни. С этим предводителем отправились к хану подобные ему удальцы. Но были и такие, которые в то время пошли на войну с целью не помогать хану, а разорять его подданных, пользуясь тем, что из Крыма вышла с ханом военная сила.

Эти обстоятельства удержали козаков и от похода на море и от восстания на некоторое время. Тех, которые были посмирнее и оставались дома, старшины уговорили подождать и отправили на сейм просьбу, чрез тех же сотников, как и прежде: черкасского Ивана Барабаша и Чигиринского Зиновия-Богдана Хмельницкого.

Требования их в этой просьбе были умеренны и касались более одного реестрового сословия. Покоряясь постановлениям кураковской комиссии, хотя всегда несносной для козаков, рыцари просили только, чтоб им отдали задержанное по их расчету за четыре года жалованье, чтоб комиссия, которая приедет для пересмотра реестра, вписывала на место убылых товарищей других по желанию козаков, чтоб армата их содержалась на казенный счет и им вольно было посылать на селитренные заводы за порохом и в рудокопни за железом для починки орудий. О своих утеснениях от панов они писали так: ‘не довольно того, что выгоняют нас из шляхетских имений, — не допускают нас жительствовать и в имениях вашего величества, и Бог ведает, сколько уже козаков ушло с женами и детьми в Белгород и поселилось в московской земле. Прогоняют с бесчестием послов наших, не оказывают нам правосудия, не дозволяют иметь усадеб и жилищ в городах, не позволяют продавать и покупать горилки, пива и меда, даже на свадьбы и крестины нельзя нам приготовлять напитков, да притом еще паны старосты между собою ссорятся, друг на друга наезжают, а нам козакам, достается: нас бьют, дворы, оставшиеся после козаков, умерших на службе его величества, хотя и должны были оставаться с козацкими правами, но — свидетель пан подкоморий черниговский, что как только не станет на свете какого-нибудь товарища, так тотчас старосты и подстаросты ограбят его имущество, а вдову выгонят из дома, и стариков, которые уже, по дряхлости, негодны к службе, не уважают, грабят и обижают’.

На такую просьбу козаки получили очень неприятный ответ. Считая следуемое козакам жалованье только за три года, а не за четыре, им, от имени короля, отказывали: в позволении брать с заводов запасы для артиллерии, в праве покупать места в городах для поселения и, ради сохранения выгод владельцев, в праве приготовлять себе напитки, — объявляли, что в козацкие реестры на будущее время будут записываться только те, которые будут угодны старостам, по представлению последних, а не по желанию самих козаков, — а все, не вошедшие в реестр, должны служить панам беспрекословно. Вместе с тем, объявлялся козакам выговор за самовольное вторжение в Корсун, за неудовольствия, распространившиеся в войске, и строго подтверждалось, чтоб ни одна чайка не осмеливалась появляться на море.

В апреле 1637 года прибыли к козакам комиссары: Станислав Потоцкий и Адам Кисель вместе с скарбовым писарем, который привез жалованье козацкому войску. Когда собрали раду, то сразу увидали, что на нее собралось, вместо того числа, в каком должны были состоять реестровые, более десяти тысяч человек. Заметили, сверх того, что деньги не успокоят козаков, что их просьбы о жалованье не более как предлог к неудовольствиям, имеющим другие источники. Надобно было исключить лишних — сделать выпис, но комисары не решились приступить к этому, боясь, чтоб тотчас не сделалось открытого бунта. Произвели только попис, то есть записку в реестр семи тысяч человек, это продолжалось несколько дней сряду. Наконец третьего мая снова собрали все полки на вольную раду. Козаки подняли шум, требовали возвратить им Корсун для арматы, не хотели отдавать назад четырех захваченных ими киевских пушек. Комиссары не в силах были их успокоить и только дали им совет обратиться снова к королю с просьбой об этом, а сами отговаривались тем, что должны буквально исполнять данную им инструкцию. Наконец, велено было козакам присягнуть. ‘Зачем нас заставляют присягать? — закричали козаки — мы уже прежде присягали и сохраняем присягу’.

Тут Потоцкий обратился к ним с такой энергической речью:

‘Напрасно волнуетесь, паны молодцы, если бы Речи Посполитой пришлось извлечь меч против вас, она извлечет его и изгладит самое имя ваше. Пусть на этих местах обитают дикие звери в пустынях вместо мятежного народа! Вы уйдете на Запорожье! Что же из этого? Жен и детей своих оставите здесь, стало быть нужно будет воротиться, и тогда придется подклонить головы под меч Речи Посполитой. Если же вы стращаете нас, что уйдете куда-нибудь подалее — на Дон, например, так это неправда. Днепр ваше отечество. Другого Днепра нет на свете. Дона нельзя сравнить с Днепром. Там неволя, здесь — свобода. Как рыбе нельзя жить без воды, так козаку без Днепра, — чей Днепр, того и козаки! Теперь, прощайте, мы едем к его величеству и скажем, что вы бунтуете’.

Некоторые из козаков расчустовались так, что прослезились. Томиленко положил свою булаву и камышину и сказал:

‘Челом бью всему войску запорожскому. Возвращаю уряд свой’.

С этими словами он удалился из рады.

Козаки стояли в недоумении и не знали, что им делать: выбирать ли нового старшого или просить прежнего принять снова свое достоинство. Сторона Томиленки одержали верх, Козаки позвали своего гетмана и убеждали его не покидать уряда. ‘Не хотим изменить его величеству и Речи Посполитой, — сказали они: — но пусть прежде пан коронный гетман присягнет’.

‘Пан коронный гетман прежде вас не будет присягать’, отвечали комиссары.

Смятение продолжалось до вечера, наконец, козаки, поднявши пальцы кверху, присягнули на основании кураковского договора. Какого-то Грибовского, который кричал отважнее всех, Томиленко приказал приковать к пушке. Он потом убежал из войска и скрылся на Запорожье.

После этой рады Кисель писал к коронному гетману, что для того, чтобы держать козаков в послушании — лучшее средство иметь в козацком войске шпионов, и зная все, что у них делается, подкупать, при надобности, старшин, но постоянно ссорить их между собой, чтоб не допустить между козаками единства и согласия. Через несколько недель оказалось, что такие меры не всегда бывают действительными.

Павлюк воротился с войны, в которой, по его выражению, козаки с малыми силами победили и в прах обратили многочисленного неприятеля. Услыхавши, что творится на Украине, он, с толпой удалых, налетел на Черкасы, забрал там орудия и увез на Запорожье. ‘Тут им следует быть!’ — сказал он.

Томиленко оставался в нерешимости. Душой он был привержен в козацкой свободе и склонен был пристать к Павлюку, но, как человек старый, не видел и не надеялся успеха? реестровые козаки смотрели на восстание двусмысленно, только самые отважные и молодые не скрывали сочувствия к поступку выписчиков. Томиленко известил коронного гетмана о поступке Павлюка и счел приличным в своем донесении отозваться с огорчением о пане канцлере, по милости которого Павлюк остался в живых. Томиленко не скрывал, что с реестровым войском легко было отбить армату у Павлюка, который налетел на нее с двухсотенным отрядом, но извинялся тем, что слушался приказаний коронного гетмана, запретившего козакам ссориться между собой. Вместе с тем, Томиленко отправил к Павлюку двух козаков с советом покориться и возвратить взятые орудия.

16-го июня Павлюк отвечал Томиленку из Микулина Рога, где находилась тогда Запорожская Сечь, он писал, что козаков огорчило бесчестие, нанесенное козацкой армате, и козаки, по милости Божией, не сделав никому оскорбления, перенесли ее на приличное для нее место, в Запорожье, где предки их прославились своими подвигами, притом же пребывание арматы в волостях требует ее содержания, которое падает на бедных жителей, и без того уже отягощенных постоем кварцяного войска, вопреки кураковской комиссии, потому что жолнерам не следует занимать квартир далее Белой Церкви. ‘Сознайтесь, писал Павлюк, когда армата наша стояла в волостях, то и выписы были часты, из шляхетских имений выгоняли или подчиняли панской юрисдикции наших товарищей и вдов козацких, а чуть какой-нибудь козацкий товарищ провинится, паны уряды клевещут на целое войско перед коронным гетманом, а коронный гетман перед его величеством’. Павлюк отказывался возвратить орудия, выражаясь, что мертвого из могилы назад не носят, и приглашал, напротив, всех реестровых прибыть к ним с остальными орудиями. ‘Сохрани вас Боже, прибавлял Павлюк, если вы захотите быть нашими врагами и, вместе с жолнерами, поднимете руки на жен и детей наших и на наши имущества: ваши жены, дети и имущества достанутся нам в руки прежде, чем наши вам, но мы этого вовсе не хотим, у нас и у вас одна родная земля, и лучше нам жить заодно в братстве’.

Вместе с тем Павлюк разослал по Украине универсал, которым призывал весь народ в козачество. ‘Всяк, кто пожелает быть козаком, — было сказано в нем, — не должен быть принуждаем к подданству панам’. Подобные приглашения были как нельзя более по сердцу русскому народу в Украине, многие, услышав их, тотчас бежали в Запорожье. Томиленко продолжал оставаться в нерешимости, не отправлял назад павлюковых посланцев, присланных к нему с письмом, и сообщил коронному гетману об универсале, которым Павлюк бунтует народ. 9-го июля Павлюк написал Томиленку другое письмо, требовал возвращения своих посланцев, по-прежнему убеждал реестровых соединиться с выписчиками в одно тело, так чтоб столицей козачества была Сечь: там бы находилась козацкая армата, там бы жили старшины, а козаки могут проживать, где кому угодно — в Сече ли, или в Украине, в селах и хуторах, с своими семьями занимаясь хозяйством. Во всяком случае — пойдут ли к нему реестровые или нет, Павлюк просил дать ему известие, когда кварцяные жолнеры двинутся на него с оружием.

Сочувствие к Павлюку и его выписчикам возрастало между реестровыми. Томиленко все еще не смел разделять его явно, но и не противодействовал ему. Тогда угодники панской власти, вероятно, действуя по наущению Киселя, старавшегося, по собственному его признанию, производить между козаками раздоры, подобрали кружок козаков, собрали раду на реке Русаве и потребовали к себе Томилен-ка. Там низложили его с достоинства и дали старшинство переяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великорусу, преданному панским видам. Вместе с Томиленком отрешили ненадежных старшин и заместили их другими лицами, настроенными и подкупленными заранее. Писарь Онушкевич, должно быть, заправлявший этой интригой, остался в своем звании при новом старшом. Окончив свое дело, послали к коронному гетману просить утверждения новоизбранного козацкого начальника.

Конецпольский утвердил его, но утверждение не застало в живых Савву Кононовича.

Весть о перевороте передана была в Сечу скорее, чем коронному гетману.

Павлюк, услышав, что Томиленка заменил Кононович, немедленно вышел с своими выписчиками, стал кошем у Крылова и отправил в Переяславль отряд, по известию одного современного польского дневника, под начальством Чигиринского полковника Карпа Скидана и Семена Быховца.

Посланный отряд переправился через Днепр, ночью ворвался в Переяславль внезапно, когда там никому не снилось о таком посещении. Схватили Савву Кононовича, писаря Федора Онушкевича и новопоставленных старшин, заковали и повезли за Днепр, все это сделано было с такой быстротой, что переяславские козаки не спохватились отстаивать свое начальство. В Крылове, на раде, поставили узников посреди майдана, по козацкому обычаю, выговорили им преступления их против войска, измену козацкому делу и казнили. Кононовича и Онушкевича расстреляли, других предали смерти иным способом.

Та же рада, которая, состоя из выписчиков, судила Савву Кононовича и других старшин реестрового козацкого войска, провозгласила козацким гетманом Карпа Павловича Гудзана или Павлюка. Томиленко, добровольно уступая ему старшинство, остался его товарищем и другом.

Но в ту же ночь, когда выписчики так ловко схватили Савву с некоторыми единомышленниками, другие из последних успели убежать: главным из ускользнувших был реестг ровый товарищ Ильяш Караимович, родом армянин, как говорит о нем украинская летопись, а может быть, еврей караим, как можно судить по его прозвищу. Он так был ловок и счастлив, что не только спасся сам, но еще схватил и увез с собой двух козаков из отряда, приходившего в Переяславль за Саввою — Смольчугу и Ганжу, и доставил их коронному гетману. Там, под пыткой, эти два пленника сообщили полякам подобное известие о том, что затевали мятежники. ‘Своевольно составленные шайки — показывали они —будут нападать на домы шляхетских особ и козаков, преданных Речи Посполитой, уже некоторых владельцев ограбили, уже некоторые бежали из своих имений. Будут жечь костелы и убивать католических духовных, искоренять унию, думают соединиться против поляков с донскими козаками, наконец, думают отдаться московскому царю и признать его государем над всей Украиной. Другие удальцы бегут в Запорожье и там строят чайки, чтоб выходить на море’. Такие недобрые вести принесли Конецпольскому пленные козаки Смольчуга и Ганжа.

Стоя тогда в Баре, Конецпольский задумал прежде заманить к себе Павлюка с товарищами хитростью, и послал к нему двух ротмистров, Комаровского и Сокола: чрез них он извещал Павлюка, что Речь Посполитая ожидает войны с Турцией, приглашал по этому поводу явиться к нему в войско и вместе с тем отпустить схваченных, как он узнал, в Переяславле старшин.

Обращаясь так снисходительно с мятежниками, Конецпольский 3-го сентября издал универсал ко всем старостам, подстаростам, державцам, наместникам владельцев и вообще ко всем начальствующим лицам (урядам) в Украине, и в этом универсале говорилось так: ‘Всех тех, которые пристали к мятежникам и не воротятся на свои места жительства, не считая козаками, присылайте ко мне, а если их нельзя будет поймать, то карайте их жен и детей, истребляйте их жилища, пусть лучше крапива растет на том месте, где они живут, чем будут распложаться изменники короля и Речи Посполитой’.

Павлюк, оставаясь со своим войском под Крыловом, 21-го сентября послал Конецпольскому два ответа: один был от него, другой от писаря войскового Стефана Домарадского.

Павлюк представлял совершенное им дело в таком виде:

Несколько десятков человек, без ведома и согласия всего войска, составили раду на реке Русаве и низложили со старейшинства заслуженного и почтенного Василия Томиленка, отставили достойных и почтенных старшин и полковников, дали начальство человеку недостойному и неспособному и притом чужеземцу — москвитину Савве, выбрали таких же, как он, старшин. Савва самовольно забрал пушки, принадлежавшие Трехтемировскому монастырю, и следовательно, посягнул на церковное достояние, называл запорожцев и выписчиков изменниками, грозил идти на них с своими единомышленниками и искоренить их, делал народу разные оскорбления. ‘Это побудило нас — писал писарь — к тому, что мы послали схватить Савву с его единомышленниками, судили и казнили по своему обычному войсковому праву. Мы бы рады были по требованию вашей милости выпустить Савву, только это трудно: он убит, невозможно было удержать войска’. Павлюк уверял коронного гетмана, что выписчики взяли пушки и завезли на Запорожье в тех видах, чтобы, сообразно желанию правительства, не пропускать своевольных людей на Черное море, изъявлял свою готовность служить королю и Речи Посполитой, порицал прежних гетманов, допускавших татар причинять в Украине опустошения, и в доказательство своей бдительности и способности охранять край, прислал несколько пленных татар, взятых недавно при погроме своевольного татарского загона, появившегося в украинских пределах. На требование коронного гетмана явиться к нему под предлогом ожидаемой войны, Павлюк отвечал, что пусть прежде коронный гетман пришлет ему от имени короля знаки — хоругвь, булаву, бунчук, бубны: ссылался на старинный обычай, по которому польские короли всегда так поступали с козаками, когда призывали их на войну. Иными словами — это значило, чтобы польское правительство утвердило Павлюка в звании козацкого гетмана и вместе с тем признало козаками всю толпу беглых хлопов, стекавшихся к нему в неопределенном числе, а следовательно, тем не только уничтожалась кураковская комиссия, которой поляки так дорожили, но подрывались бы совершенно права старост и дедичных панов в Украине, ибо каждый подданный мог тогда самовольно назваться козаком, а пан терял право и над его личностью, и над его имуществом и, наконец, над своей землей, которая составляла грунт, данный непокорному хлопу: по тогдашнему народному понятию, тот участок земли, на котором сидит и который обрабатывает земледелец, был его достоянием во всяком случае, и пан оставался настолько собственником отданного грунта, насколько хозяин последнего зависел от власти пана. Вдобавок, в письме писаря требовалось возвращение свободы Смольчуге и Ганже как невинным людям.

Конецпольский отвечал козакам, что, требуя себе ‘знаков’ и ссылаясь на то, что так некогда поступали короли с козаками, они нарушают обязанность поданных и осмеливаются предписывать законы своему государю, коронный гетман повелевал собственно козакам быть послушными не тому старшому, кого они сами выберут, а тому, кого им дадут, и пребывать в границах повиновения, указанных кураковским договором. Он оправдывал Савву Кононовича и его товарищей и выражался так: ‘Невинная кровь ваших товарищей и старшин вопиет об отмщении и повергнет вас в гибель. Долго Речь Посполитая смотрела сквозь пальцы на ваши своевольства, но более не станет их сносить, она и сильным монархам давала отпор и чужеземных народов подчиняла своей власти. Поэтому если вы не останетесь в послушании королю и Речи Посполитой, сообразно кураковскому договору, то знайте, что Речь Посполитая решилась не только прекратить ваши своевольства, но истребить навсегда имя козацкое’.

После такого ответа Павлюку не оставалось ничего, как вступить в открытую вражду с поляками. Оставаться в пределах кураковского договора значило оставить народ, стекавшийся к нему, на произвол панству, по кураковскому договору козацкое звание принадлежало одним реестровым, а реестровые набирались по рекомендации старост и подстарост и недавно были приведены в определенный комплект, следовательно, выписчикам, из которых состояло Павлюково войско, не было уже места. Павлюк и его товарищи не только не могли оставаться при тех должностях, которые себе они присвоили, но еще должны были ожидать наказания от польской власти за убийство Саввы, которое отнюдь не оправдывалось коронным гетманом, как того домогался было Павлюк. В этих видах Павлюк издал универсал, призывающий всю Украину к вооружению.

Универсал этот во многих копиях был разослан в города, местечки, села: козакам, посланным с ним, велено спешить день и ночь.

Содержание универсала было таково:

‘Карп Павлович Гудзан, полковник войска его королевского величества, старшой на всей Украине и на Заднепре. Панам атаманам городовым и всему товариществу нашему, жительствующему, как в городах его королевского величества, так и в княжеских, шляхетских и всему вообще посполитому народу рода христианского, жительствующему в Украине, на Заднепре и во всей Северщине, желаем от Бога доброго здоровья и во всем счастливого благополучия. Дошло до нас верное известие, что неприятели нашего христианского народа русского и нашей древней греческой веры, ляхи, задумавши зло и забывши страх Божий, идут в Украину и за Днепр и хотят, как войско его королевского величества, так и подданных королевских, княжеских и панских обратить в ничто, пролить кровь христианскую, учинить поругание над женами и детьми нашими и окончательно нас поработить, поэтому именем моим и crap^Lщинства моего, именем всего войска запорожского повелеваем вам и убеждаем вас, чтобы вы все единодушно, от мала до велика, кто только называет себя товарищем и хранит святую благочестивую истинную веру, покинувши все свои занятия, немедленно собирались ко мне. Поручаю вас Богу. Из Лубы. 11-го октября 1637 года’.

Это восстание нашло себе в то время особенно восприимчивую почву. Кроме того, что южнорусский народ всегда рад был возможности подняться на панов, — в этот год был неурожай и вследствие его настала дороговизна, бедняки голодали, священники, по причине дороговизны хлеба, разрешали в пост есть мясо, а голод, как известно, всегда наилучший товарищ народным мятежам. На призыв Павлюка прежде всего и охотнее всех отозвались на левой стороне Днепра так называемые новые слободы, населенные беглецами с правой стороны: они искали там избавления от панской юрисдикции и от панщины, но не могли найти этого на долгое время нигде, куда только досягал строй Речи Посполитой. Эти слободы расположены были вдоль Днепра до Кременчуга и ниже, из тех поселений жители первые стали прибегать к Павлюку. Вслед затем в разных местах стали собираться шайки, закричали: на свободу, на свободу! — говорит современник, — зашумела в кабаках горилка, одни спешили к Павлюку и Скидану, другие стали расправляться со шляхтой и с жидами. Нападет такая шайка на панский двор, ограбят державцев или их наместников, отнимают у них камышины, знаки власти, дают им в руки в насмешку кии и приказывают доставлять себе одежду, лошадей, запасы, порох, оружие. Владельцы получали от полковника Скидана увещания не препятствовать своим подданным идти в козаки. В имениях Киселя образовалась сильная шайка под начальством Мурки и Носка. Кисель убежал. Соседи его бежали.

Сам Павлюк, по написании универсала, отправился в Сечь, а в Украине остался Скидан, избранный в достоинство Чигиринского полковника на раде, избравшей Павлюка старшим.

С своей стороны Конецпольский, услышав о смятении, приказал польному гетману Николаю Потоцкому стянуть войско, расставленное по квартирам на правой стороне Днепра. Потоцкий приказал отрядам собираться в Паволочь, куда прибыл и сам. Но пока войско собралось, наступил ноябрь. Прошел срок платежа жалованья. Жолнеры стали требовать уплаты, иначе отказывались от службы и грозили составлять конфедерации. Кроме жалованья, их волновала еще и другая причина: многих из них, за своевольства и бесчинства, требовали к суду, придираясь к жалованью, они хотели, чтобы за то, что они согласятся ждать, им дали экземпты, т.е. изъятия от суда. Весть о таком беспорядке в польском войске придала бодрости русским. Скидан, называя себя опекуном всей Украины, продолжал рассылать во все стороны универсал за универсалом — и к народу, и к реестровым козакам, призывал всех, кто только хочет быть товарищем, спешить как возможно скорее, и на коне и пешком, добывать прав и свободы против душманов ляхов, врагов веры. В Нежине, старостве Потоцкого, русские, составлявшие городскую стражу, отказали в повиновении, побросали свои знамена, привлекли к себе толпу соседних хлопов и ушли к Скидану. Восстание охватило Вишневеччину — средину тогдашней левобережной Украины, названной так от находившихся там имений, принадлежавших князьям Вишневецким. В Полтаве организовался отряд под предводительством Остранина, подобный отряд шел к Скидану из Гадяча. На правой стороне Днепра полк Чигиринский, а на левой — переяславский, первые из реестровых перешли на сторону восстания. Остальные еще колебались: Скидан грозил им смертью, если они не пристанут к нему. Народное негодование уже постигало всякого, кто не сочувствует общему делу. Но с другой стороны близость польского войска держала в страхе правобережную Украину: 26-го ноября Потоцкий издал к реестровым универсал, приказывал ловить мятежников и самим присоединяться к войску! ‘Если же будет иначе, — кончал он свой универсал, — то знайте, что ваши жены и дети погибнут и вы сами падете под мечами войска его королевского величества’. Когда польское войско собралось в Паволочи, корсунский полк, устрашенный угрозами Потоцкого, прислал изъявление покорности и готовности бить мятежников, но потом, когда услыхали козаки, что в польском войске безладица, корсунцы перешли к Скидану и он назначил в Корсуне раду на 29-е ноября. Белоцерковский полк сначала покорился, когда Потоцкий прибыл в Белую-Церковь: козаки вышли к нему навстречу, кланялись до земли в знак покорности. Потоцкий сначала по-начальнически накричал на них, а потом приказывал склонять к повиновению козаков других полков. Но когда он уехал из Белой-Церкви в Паволочь, белоцерковцы, ободренные слухом о беспорядке в польском войске, ушли к Скидану. За ними киевский полк ушел к нему же по Днепру. Русские, полагая большую надежду на безладицу, возникшую между поляками, стали роптать на Павлюка, зачем он остается долго в Сече и пропускает удобное время напасть на врагов. Назначенная Скиданом в Корсуне рада была нестройная, шумная и притом на нее явилось немного, кричали против Скидана и Павлюка. Скидан ушел из Корсуна в Мошны и оттуда 4-го декабря пустил еще универсал в таких выражениях:

‘Карп Скидан, полковник и опекун всей Украины. Панам молодцам, черни войска запорожского, товарищам и братьям моим милым, даю вам знать, что я послал вас звать на корсунскую раду, но увидел, что вас мало послушных. Теперь, зная, что ляхи наступают войной и на веру нашу, и на вольность нашего войска, приказываю под смертной казнью, чтобы все и пешие и конные поскорее собирались в Мошны давать отпор бездушным неприятелям нашим’.

Со дня на день ожидали русские Павлюка с нетерпением и начинали уже терять надежду, поговаривали даже, что Павлюк не придет, а останется в Запорожье, но Павлюк наконец явился с запорожцами. Причина его медленности объяснилась. Он сносился с крымским ханом, которому оказал недавно услугу, и умолял его подать помощь козакам, но хан отказал козакам и сообщил о том польскому правительству, выставляя этим свое доброжелательство к Речи Посполитой. Таким образом, Павлюк, ожидая ханского ответа, действительно пропустил драгоценное время, когда польское войско страдало неурядицей и легко было, напавши внезапно, побить его. Потоцкий, между тем, утишил волнение между своими жолнерами, убедил их ждать жалованья три недели, и когда они успокоились, выступил с войском в Корсун. Оставшиеся там жители изъявили перед поляками покорность. По украинским известиям, жолнеры опустошали и предавали поруганию церкви, умерщвляли жен и детей приставших к мятежу. ‘Все это хлопская неправда’, говорили после поляки о таких известиях. Потоцкий, прежде чем расправляться оружием с мятежниками, написал к ним универсал, где убеждал их сжалиться над собственной кровью, опомниться, просить прощенья и пощады, пока еще остается время и возможность получить милосердие от короля. ‘Мои просьбы,— писал после того Потоцкий — не мягчили их упрямства. Они более верили универсалам Скидана, которые летали повсюду один за другим’. Скидан на универсал Потоцкого отвечал ему так: ‘Козаки уже не дозволят более выписывать себя, уменьшать свое сословие да дурачить себя комиссиями’. — ‘Нечего делать, — сказал Потоцкий — кто слов не слушает, того побоями вразумляют’.

Перед вечером 5-го (15) декабря польское войско перешло реку Рось через Шахнов мост, направляясь к деревне Кумейкам. Передовой отряд, под начальством Лаща, в числе тысячи пятисот человек, отделился от главного корпуса войска и пошел вперед для взятия языков. Он подходил к самым Мошнам, где стояло козацкое войско, схватил там несколько языков, но один из его солдат перебежал к козакам и рассказал им, что еще несколько польских хоругвей не успели примкнуть к своему войску и идут позади. Павлюк, по этому известию, задумал обойти польское войско, завладеть переправой на реке Роси и перерезать путь задним хоругвям. Козаки всем табором пошли вслед за Лащом, который поспешно присоединился к своему войску. Пойманные им языки объявили, что у Павлюка и Скидана около двадцати тысяч и они дожидают к себе на помощь с левой стороны Днепра еще ополчение под начальством киевлянина Кизима. Пушек у них восемь.

По этим вестям Потоцкий приказал немедленно выступать. Польское войско двинулось вперед табором, состоявшим из возов, поставленных в десять рядов.

6-го (16) декабря поляки увидали козацкое войско, которое заходило им в бок. Кисель, русский по происхождению, православный по вере, не мог удержаться от слез и воздыханий, увидя своих единоверцев и земляков. ‘Славные люди! — говорил он — как смело, как бодро идут на смерть! Зачем идут они на своего государя короля и Речь Посполитую, а не на врагов христова креста!’

‘Сегодня день русского Николая! — говорили некоторые — св. Николай патрон нашего гетмана. Счастливое предзнаменование!’ — ‘Не могу долее терпеть хлопского нахальства!’ — сказал Потоцкий и приказал ударить на козаков.

Хлопы зажгли деревню Кумейки: они думали, что дым будет беспокоить поляков — и ошиблись: ветер дул на козаков.

Стремительно бросилась на козаков польская пехота, грянули пушки, понеслось пять конных хоругвей одна за другой, и во мгновение — доносил после того Потоцкий — едва успеешь прочитать ‘Ave Maria’ (радуйся благодатная Мария), поляки прошибли козацкий табор в двух местах. Считая себя уже победителями, поляки кричали: ‘Сдайтесь! Сдайтесь! Просите милосердия!’ Хлопы в ответ им кричали: ‘Не сдадимся ляхам! Один на одном свои головы положим’. Часть козацкой конницы тотчас убежала, польская конница погналась за ней, но не догнала, только некоторых изрубила в погоне. Пешие русские из частей разбитого табора состроили теснейший и защищались отчаянно. Потоцкий приказал зажечь сено на козацких возах, огонь дошел скоро до пороха, лежавшего на других возах, лишенные пороха, русские отбивались оглоблями, дугами, осколками телег, и чуть какому-нибудь поляку приходилось упасть с лошади, тотчас хлопы на него бросались и терзали поляка на части, хотя вслед затем налетали на хлопов поляки и изрубливали их в куски. Ожесточенная резня длилась до сумерек. Вечером исстреленные, изрубленные недобитки покинули победителям шесть пушек и ушли к задним, там из остатков табора составили еще теснейший табор и поставили свои две оставшиеся у них пушки. Потоцкий намеревался всю ночь освещать их, по собственному его выражению, а между тем, послал к ним предложение, чтобы они сдались и просили милосердия.

Ответа не было. Поляки стали палить, но с козацкой стороны не последовало ни одного выстрела.

Тогда Потоцкий сам поехал по разбитому козацкому табору, и среди трупов, валявшихся в изобилии, наткнулся на раненых, которые сказали ему, что козаки, пользуясь темнотой, ушли со всем табором к Боровице, оставивши своих раненых на произвол судьбы. Козацкие лошади, пораженные польскими пулями, метались в разные стороны без седоков.

Вслед за тем явилось к польскому гетману несколько реестровых, они просили прощения, уверяли, что находились в козацком таборе поневоле, предлагали свои услуги и просили, чтобы им позволили, вместе с поляками, преследовать своих пораженных единоверцев. ‘Вы не прежде можете служить отечеству, как очистившись, наперед, присягой’, — отвечал им польский гетман.

Позволив своему войску отдохнуть, Потоцкий еще раз послал к козакам универсал: именем короля обещал он им прощение, если они раскаются и начнут просить милосердия, в противном случае, он грозил поступить так, как ему Бог положит на сердце и как укажет долг рыцарской отваги. К этому универсалу приложил свое послание Кисель: он советовал козакам выдать зачинщиков восстания и ручался, что король дарует им прощение.

На другой день Потоцкий послал своего племянника, Станислава Потоцкого, вперед, тот дошел до Боровицы над Днепром и узнал, что из-за Днепра подходят к козакам новое подкрепление.

Тогда польский гетман двинул свой обоз к Мошнам по грустному полю козацкого погрома, где на снежной равнине пестрели багровые полосы крови: куда только можно было окинуть взором, — по полю, болоту, по лесу, везде виднелись человеческие тела, отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, осколки возов, брошенное оружие, обгорелые бревна деревни Кумеек. Когда поляки ушли далее, хлопы похоронили тела русских воинов и насыпали — говорит современник — над ними высокие могилы на память грядущим временам, дабы знали потомки, что под ними лежат козацкие головы, павшие в несчастный день св. Николая, покровителя земли русской,

В козацком таборе под Боровицей было неладно. По разбитии козаков под Кумейками, Скидан и другой полковник, Чечуга, увидали, что дело их пропадает: не желая доставаться панам и надеясь сохранить себя для будущего восстания, они убежали. Павлюк оставался на месте и думал перенести обоз на левый берег Днепра, чтобы там подкрепить себя свежими силами. Но тут пришли в козацкий табор универсал Потоцкого и послание Киселя. Тогда реестровые возмутились, взваливали всю беду на Павлюка, кричали, что он их подвел, взбунтовал обещаниями, а сам ушел в Сечу и там пропустил удобное время. Нашлись ораторы, которые доказывали, что следует выдать полякам Павлюка, этим можно загладить вину свою, а сопротивляться долее и безрассудно и бесполезно. Их стал удерживать один из старшин, Дмитро Томашевич-Гуня, которого совету и распорядительности козаки одолжены были тем, что ушли из-под Кумеек. Его сами козаки провозгласили своим старшим, а Павлюка и Томиленка взяли под стражу. Но Гуня не принял на себя старшинства ценой выдачи полякам прежних предводителей. Козаки избрали какого-то Снирского.

(10-го) 20-го декабря Потоцкий появился под Боровицей.

Поляки дали залп по козакам.

Выписчики стали было отвечать выстрелами, но реестровые выкинули мирное знамя и послали сказать Потоцкому, что они готовы просить милосердия и выдадут зачинщиков.

Потоцкий обещал им помилование, с условием, если они приведут к нему Павлюка, Скидана, Томиленка и прочих старшин.

Выписчики бросились бежать: одни по степи, другие к Днепру, и многие тут же утонули в Днепре, потому что, по причине теплой зимы, Днепр дурно замерз. Тогда убежали Гуня и полковник Хвилоненко. Реестровые привели к Потоцкому скованными Павлюка, Томиленка и какого-то Ивана Злого. ‘А где же Скидан?’ — закричал на них Потоцкий. ‘Нема, дмухнув, кудись!’ — отвечали реестровые. Вместо них чигиринцы представляли двух сотников своего полка: Кузю и Курила, которые недавно отличались тем, что сожгли несколько шляхетских усадеб и перебили в них хозяев. ‘Знать не хочу! — кричал Потоцкий, — чтоб мне был Скидан: даю вам три дня срока, доставьте его живого или мертвого!’

(14-го) 24-го декабря польный гетман приказал собраться козакам на раду, и выслал к ним комиссаров, своего племянника и Киселя. Когда эти комиссары прибыли в назначенное место над Днепром, козацкие довбиши взяли бубен польского гетмана и ударили в него, созывая раду. Явились их тысячи. Комиссары говорили им речь:

— Вы сделали преступление, которому подобного не было на свете от века веков, вы не только подняли руки свои на войско вашего государя, но еще хотели привлечь на нас татар: мы об этом получили подробное известие. Все мы знаем. Так ли?

Козаки подтвердили, что действительно Павлюк сносился с ханом.

— За такую измену, — продолжали комиссары, — вы сами себе подписали приговор собственной вашей кровью, вы в бою утратили орудия, хоругви, камышину, печать, все знаки, данные вам королем, все вольности, право избирать из среды себя старших, погубили и самое имя козацкое, теперь у вас должен быть уже иной порядок. Если вам даруется жизнь, то это вы должны приписать великодушию его величества короля к побежденным.

Впереди стоял избранный козаками старшой. Комиссары сказали ему:

— Положи бунчук, булаву, печать, все полковники и старшина тоже положите ваши знаки, вам дадутся другие начальники.

Избранные начальники повиновались.

— Следует, — продолжали комиссары, — поверить реестры, чтобы узнать: кто из вас погиб, дети изменников не будут включены в козацкие ряды, но это будет на вальной раде, которая соберется после того, как о вас сделается постановление на сейме, а до того времени вы будете слушать пана Ильяша Караимовича и повиноваться ему во всем.

Вместе с Караимовичем назначены были в полки полковниками люди, так же, как и он, преданные правительству, но их назначали временно, до сеймового постановления об окончательной судьбе козачества. В заключение козакам велели присягнуть. Козаки все исполнили и дали от себя присяжный лист, достопамятный тем, что он был подписан Богданом Хмельницким, бывшим в то время войсковым писарем. В дневнике современника Окольского (источника, впрочем, не везде безукоризненной верности) присяжный лист этот приведен в таком виде:

‘Мы, наинижайший подножки его королевской милости нашего милостивого пана, светлейшего сената и всей Речи Посполитой, наших милостивцев верные подданные: Левко Будновский и Лютай — войсковые есаулы, полковники: черкасский Яков Гегнивый, каневский — Андрей Лагода, Чигиринский — Григорий Хомович, корсунский — Максим Нестеренко, переяславский — Ильяш Караимович, белоцерковский — Ячына, яблоновский — Терешко, судьи: Богдан и Каша, и писарь войсковой Богдан Хмельницкий, затем все сотники, атаманы и братия, чернь, молодцы войска его королевской милости запорожского, на будущие времена даем сие свидетельство как для нас, так и для наших потомков, на вечную память о каре наших преступлений против непобедимого величества его королевской милости нашего милостивого пана и всей Речи Посполитой, и о милосердии оказанном над нами. По наущению старшин своих, мы, забыв кураковский договор, написанный нашей кровью, ниспровергнув порядок, установленный в войске запорожском г. великим коронованным гетманом краковским каштеляном Станиславом на Конецполе Конецпольским и нарушив нашу присягу, сначала недостойно убили старшин наших, данных нам на русавской раде именем его королевской милости гг. королевскими комиссарами, черниговским подкоморием и носовским старостой Адамом из Брусилова Киселем, и брацлавским воеводичем полковником его королевской милости Станиславом из Потока Потоцким, потом сделав набег на Черкасы, взяли там запорожскую армату, а потом, сверх постановленного по реестру с дозволения его королевской милости и Речи Посполитой, числа семи тысяч козаков, набравши к себе посольство (простонародье), дерзнули с старшим своим Павлюком вступить в битву с коронным войском, состоящим под начальством ясновельможного пана брацлавского воеводы польного коронного гетмана, присланного для укрощения нашего несчастного бунта. На поле битвы, между Мошнами и Кумейками, Господь Бог совершил над нами свой справедливый приговор: табор наш был от коронного рыцарства разорван, артиллерия наша взята, мы утратили знамена, камышины и все от давних времен заслуженные отличия, полученные от их милостей королей и Речи Посполитой. Большая часть нашего войска пала в битве, а остаток его г. ясновельможный гетман догнал под Боровицей, по справедливому суду божию, осадил, осыпал окопами и хотел истребить приступом на том самом месте, где побили прежние старшины, тогда мы все, бывшие с нашим старшим в боровицкой осаде, в тех видах, чтобы до конца не пролилась христианская кровь и головы наши могли еще быть полезны Речи Посполитой, просили ясновельможного польного коронного гетмана о милосердии через посредство их милостей гг. комиссаров, еще прежде устроивших наше войско и давших нам старшин, выдали Павлюка, Томиленка и некоторых других, а Скидана, зачинщика того же возмущения, убежавшего, все обязуемся отыскать и отдать в руки г. польного коронного гетмана. За наше преступление г. ясновельможный польный коронный гетман не захотел дать и назначить нам старшого над нашим войском из среды нашей, как прежде было в обычае, оставляя это до дальнейшей воли его величества короля и Речи Посполитой, но только у нас избраны были полковники, а до времени главное начальство поручено г. Ильяшу, переяславскому полковнику, который никогда не участвовал в бунтах и находился при коронном войске. Посему мы, оставаясь в таком порядке на дальнейшее время, для испрошения милосердия и милости его королевского величества и Речи Посполитой, назначили из своей среды послов, как к его королевской милости, светлейшему сенату и всей Речи Посполитой, так и к ясновельможному г. великому коронному гетману краковскому каштеляну Станиславу на Конецполе Конецпольскому. Что же касается Запорожья, морских челнов и обычной стражи, то мы обязываемся быть готовыми и идти в поход, как только последует приказание ясновельможных господ гетманов коронных и комиссаров, назначенных для сожжения челнов и изведения из Запорожья черни, какая там окажется сверх, числа, назначенного для тамошней стражи. Касательно наших реестров, приведенных в беспорядок настоящим нашим поражением, мы отдаемся на волю и милосердие его величества и всей Речи Посполитой, а также коронных гетманов, оставаясь в том числе, в каком оставили нас гг. комиссары и в таком порядке, какого потребует милосердие его величества, и пребывая на вечные времена в верности, службе и подданстве Речи Посполитой, в чем, подняв руки к небу, присягаем, для вечной и нескончаемой памяти о каре, постигшей нас за наши преступления и о милосердии, над нами показанном, дабы на будущие времена подобных бунтов не было, даем настоящее писание и кровавое обязательство за войсковой печатью и за подписом войскового писаря. Это обязательство должно всегда находиться при войсковых реестрах, дабы мы всегда помнили и о каре над нами, и о милосердии его королевского величества и всей Речи Посполитой. Писано в полной раде под Боровицей накануне Рождества Христова лета Господня 1637 г. Богдан Хмельницкий именем всего войска его королевской милости собственноручно с приложением печати’.

Это обязательство, написанное и, вероятно, сочиненное во свидетельство на будущие времена, как в этом писании говорится, человеком, который, через одиннадцать лет после того, на челе козаков и русского народа нанес жесточайший удар шляхетской речи Посполитой, действительно может оставаться на грядущие времена свидетельством того, как лживы, бесплодны и бессильны всякие договоры,, постановления, законоположения, когда они составляются в разрез со всемогущей логикой событий и ходом разрешения исторических задач. По отобрании присяги от козаков польный гетман намеревался провести первые дни праздника на месте, но в тот же день вечером дали ему знать, что/ к реке Ирклей подходит шайка мятежников на помощь Павлюку под предводительством Кизима. Потоцкий счел нужным предупредить его: в первый день рождественского праздника он отправил за Днепр отряд в шесть тысяч с своим племянником. Ему приказано было узнать, как велики силы Кизима, и если можно будет, то и расправиться с ним. Но Кизим успел узнать о печальной судьбе Павлюка и повернул к Лубнам.

Молодой Потоцкий выступил 25-го числа, с ним отправились и реестровые. Козаки, как будто с ними ничего не бывало, выступали в праздничном виде — играли на свистелках, били в бубны, подле их начальника Ильяша Каримовича несли бунчук под белым знаменем с двумя хвостами на рогатине. За ним и за молодым Потоцким, 26-го числа, и сам польный гетман стал переправляться на левый берег Днепра. Реестровые, отправившись быстра вперед, неожиданно для Потоцкого, поймали Кизима и привезли его, скованного, к гетману. Вероятно, он был схвачен хитростью или выдан своими.

В последних числах декабря (н. с.) польный гетман с войском стоял у Переяславля. Ильяш советовал идти на поднепровские слободы и разорить эти гнезда мятежа, но Потоцкий отложил такое предприятие под тем предлогом, что прежде надобно было испросить королевского разрешения на разорение целого края, притом же тогда продолжалось, как до него доходили слухи, возмущение на верхних краях левобережной Украины. Он отправился в свое староство Нежин. ‘По дороге, — писал он, — мои глаза увидали ужасные следы грабежей и убийств, хлопство недавно лило кровь шляхетскую и священническую: теперь испуганные поселяне, застигнутые приходом польских войск, выдавали мятежников, а вместе с ними возвращали святыни ограбленных костелов и драгоценности, набранные в домах убитых шляхтичей’. Когда уже Кизим попался в плен, его сын, не зная об отцовской судьбе, с толпой хлопов ворвался в Лубны, перерезал шляхетскую челядь князя Вишневецкого, сжег бернардинский монастырь, изрубил монахов и разбросал собакам тела их. Но недолго тешился молодец, через несколько дней после того он попался в плен и был захован вместе с отцом. Следуя к Нежину, Потоцкий сажал мятежников на кол, так что вся дорога была уставлена казненными, словно вехами. ‘Надобно навести на всех страх, — говорил польский гетман: — десяток сотне, сотня тысяче пусть показывает пример’. По собственному его приказанию, он затем только и ездил в Нежин, чтобы доставить себе удовольствие повидать на кольях русских хлопов.

В Нежине несколько дней происходили казни. ‘Я из вас восковых сделаю!’ — кричал Потоцкий. ‘Если ты пан-гетман будешь отыскивать и казнить виновных, — говорили ему русские, — то разом посади на кол все Поднеприе и Заднеприе’.

Польный гетман расставил свое войско на левой стороне Днепра, поручил над ним начальство племяннику, а сам уехал в Пруссию.

Проезжая через Киев, он приказал посадить на кол Кизима вместе с сыном на горе Киселевке, перед стенами замка. Павлюк, Томиленко, Иван Злый и еще какие-то два товарища доставлены были в оковах в Варшаву.

В феврале 1638 г. собрался сейм. Послы заявляли крайнее ожесточение против козаков и требовали стереть их с лица земли. Присвоение Павлюком старшинства не только над козацким сословием, но и над всей Украиной, поляки толковали так, что этот мятежник покушался оторвать Украину от польской короны и сделаться самому там государем: поэтому приговорили надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленную железную палку в качестве царственного жезла или скипетра. Кисель горячо заступался за жизнь преступников. ‘Они сдались добровольно, — говорил он: — я поручился, что Речь Посполитая дарует им жизнь, иначе они бы защищались до последней возможности. Если теперь, несмотря на мое поручительство, их казнят, то это подорвет веру в слово не только поручителя, но и доверителя, то есть Речи Посполитой’. Протест Киселя не уважили. Но король отменил комическую казнь, приготовленную Павлюку: ему и его сообщникам, привезенным в Варшаву вместе с ним, отрубили головы и потом взоткнули их на колья. Сейм определил, что козаки, за непослушание и частые возмущения, должны потерять свои привилегии, дарованные прежними королями, а впоследствии, следует уничтожить их совершенно как сословие, но чтобы слишком не раздражать русский народ, положили скрыть это намерение до времени и ограничиться на первый раз тем, чтобы лишить козаков права избирать себе начальников, а давать им начальствующих лиц из преданных Речи Посполитой людей и преимущественно из шляхты. Вместе с тем решено овладеть Запорожьем и устроить там постоянную сторожу, дабы не допустить сборов народа и для морских походов и для возмущения Украины. Реестровых козаков вообще хотели поставить в круг строго определенных обязанностей — стеречь Низ Днепра от чужих и своих, по очереди два полка на третий год должны стоять на Запорожье и наблюдать, чтобы с юга татарские загоны не переправлялись через Днепр и не вторгались в земли, принадлежащие Речи Посполитой, а с севера своевольные хлопы не проходили на Низ с намерением, составивши в днепровских лугах и камышах полчища, назад идти в Украину и произвести там возмущение. Козаки должны были находиться под непосредственным начальством не выбранного старшого, как прежде, а назначенного правительством комиссара. Чтобы остановить разлив козачества на всю Украину, положено очертить козацкое местопребывание через сеймовых комиссаров и впоследствии отнюдь не допускать приписов новых г земель к козацкому ведомству.

В это время требования Турции и крымского хана уничтожить козаков дотла располагали поляков и сохранить их на случай против той же турецко-татарской силы, которая в них видела препятствие своим завоевательным стремлениям. Турецкий император писал к польскому королю: ‘Если вы теперь не уничтожите козаков на днепровских островах и не истребите их вовсе, то невозможно вам будет удерживать их набегов на наши счастливые владения, а потому, знайте: отселе, если хоть один челн появится на Черном море, то это будет нарушением мира и тогда все провинции и волости Речи Посполитой будут обращены в прах’. Крымский хан поздравлял короля с победами над своевольными козаками, но в то же время предостерегал, что рассеянные польскими силами, они снова собираются на днепровских островах и думают нападать на татар, а потому побуждал короля, для сохранения спокойствия и мира между поляками и татарами, истребить козаков. ‘Несправедливо будет, — выражался он, — если эти мятежники начнут опять нарушать между нами дружбу, наш татарский народ то и дело, что колет нам глаза этой дружбой и жалуется на козаков, поэтому, если хотите с нами жить в согласии, то пусть вовсе не будет ни одного козака на днепровских островах и присылайте нам упоминки, а если бы у вас недоставало войска для истребления козачества, то извольте написать — по мере надобности мы пришлем свое войско для уничтожения обоюдного нашего неприятеля’. Из этих отзывов поляки поняли, что мусульманские соседи Польши боятся козаков, а так как, при всей досаде на козацкое своеволие, поляки все-таки не могли положиться на прочность дружбы с мусульманами и козаки, в случае разрыва с мусульманами, были для Польши очень полезны, то самые сильные требования мусульманских держав об уничтожении козаков побуждали поляков сохранять их существование на окраине своего королевства до поры до времени, но поставив их в такое положение, в котором им трудно было бы делать своевольные набеги на Турцию и Крым и поднимать к восстанию русское население Украины.

Козаки отправили на сейм послов своих, Романа Половца, Иосифа Пашкевича и Данила Пуловича с просьбой, в которой уверяли, что пристали к мятежникам поневоле, и просили возвратить им прежние права.

Им отвечали: ‘козаки своими последними поступками заслужили того, чтобы их совершенно уничтожить, но король, по своему благодушию, оставляет их существование, чтобы не возникли впредь своевольства и бунты и чтобы злые люди не находили способов вовлекать их в дурные предприятия, необходимым оказывается дать войску запорожскому другую ординацию’.

Вслед за послами, возвратившимися с таким зловещим ответом, прибыли в Украину комиссары и в половине февраля 1638 г. собрали вальную раду под Трехтемировым и приказали козакам присягать, но не так, как это делалось прежде, что все разом поднимали вверх пальцы, каждый козак один за другим должен был выходить и присягать за себя отдельно. Присягу давали они в том, что будут слушаться правительства, не станут ходить на море, не будут заводить чернечих рад, не осмелятся принимать никого в свое сословие и будут готовы укрощать своеволие хлопов, когда только потребуется. По произведенному реестру оказалось, что под Кумейками пало всего-навсего шесть тысяч русских и выбыло тысяча двести реестровых, убылые места не были пополнены, явно показалось, что поляки желают, чтобы козаков было поменьше. Объявили козакам, что дети убитых под Кумейками никогда не наследуют звания отцов своих. Два козацких полка, образовавшиеся перед тем на левой стороне Днепра, миргородский и яблоновский, были уничтожены. Чигиринский и белоцерковский полки должны были отправляться с полковником Мелецким, оставленным в звании комиссара над козаками, на Запорожье, чтобы выгнать и вывести всех беглецов и оставаться на Запорожье, в качестве сторожи. Объявлено козакам, что о дальнейшем их устройстве на будущие времена будет учинено постановление на сейме.

Полковник Мелецкий отправился с козаками на Запорожье. Прибывши туда уже во второй половине марта, когда реки были в полном разливе, он послал к запорожцам старших козаков объявить им королевскую милость и требовал выдачи Скидана, Чечуги и других зачинщиков бывшего восстания, убежавших из-под Боровицы. Но запорожцы заковали присланных от Мелецкого козаков и оставили на берегу Днепра письменный ответ Мелецкому очень неутешительного содержания, как он выразился в своем донесении. Мелецкий попытался было действовать против них оружием, но тотчас убедился, что это невозможно: реестровые неохотно шли против своих единоземцев и некоторые из них тотчас же перешли к запорожцам. ‘Если бы, — писал Мелецкий, — я не был очень осторожен, то меня непременно бы убили’. Он поспешил убраться из Запорожья.

Тогда запорожцы выбрали старшим полтавца Остранина, который, во время восстания Павлюка, организовал для него шайку в Полтавщине. Немедленно отправили универсамы по Украине, и сами вслед выступили из Запорожья туда же, атаман Гуня отправил к крымскому султану Калге просьбу о помощи против поляков. Между тем поляки, занявши войском своим левый берег Днепра, считали себя окончательно победителями. ‘До сих пор, — говорили они, — обширные степи и захолустья Украины были известны только козацким старшинам да полковникам, теперь их узнал каждый наш цюра (оруженосец), теперь, в случае бунта, войску не придется выступать в далекий поход, войско всегда наготове, находясь посреди мятежной страны’. Жолнеры делали бесчинства выше меры и пределов, повсюду виднелись виселицы с трупами и колья с взотнкнутыми на них головами, в городах и селах слышались стоны бичуемых до крови и старых и малых за то единственно, что они русского рода, церкви того вероисповедания, во имя которого русские поднимали оружие, предавались поруганию. От таких утеснений народ толпами бежал в Московское Государство, где царь давал украинцам привольные земли для поселения: другие бежали в Сечь, а третьи кланялись поляку, по выражению современника, как волк, упавший в яму, явно перед ним проклинали ‘дружину’, а втайне готовили своим братьям продовольствие и порох.

Весной, когда только стали одеваться зеленью леса, разнесся слух, что Остранин и Скидан с запорожцами идут из Сечи на Украину: часть их ополчения плыла на лодках, часть следовала сухопутьем. Украина заволновалась. В Нежине, где находилось главное местопребывание оставленного начальником над войском, расположенным на левом берегу Днепра, Станислава Потоцкого, русские начали с того, что ночью сняли с кольев воткнутые головы своих братии и ушли к Остранину. Потоцкий пошел с коронными войсками и реестровыми козаками, состоявшими под начальством Ильяша Караимовича, наперерез Остранину. Восемьдесят человек реестровых были поставлены на карауле близ Кременчуга. Остранин напал на них и истребил большую часть: двадцать человек ушло. Кременчуг и прилежащие к нему слободы: Пива, Максимовка, Чорная Диброва и др. взбунтовались и пристали к Остранину. Усиливая свое ополчение, Остранин дошел до Голтвы, при впадении Хорола в Псел, посреди оврагов, болот и лесов: местность была удобна для защиты. Самый город, окруженный оградой из частокола, заключал в середине замок, огражденный также кольями, с трех сторон его защищала река с утесистыми берегами, пространство от берега до городской стены было изрезано рытвинами и водомоинами, покрытыми кустарником, и только единственная дорога вела с моста на Пселе в ворота замка. Эту естественную защиту козаки дополнили искусственными средствами, насыпав перед городской оградой вал, пересекающий дорогу, ведущую с моста в ворота. С четвертой стороны, посреди неровного лесистого местоположения, был протянут также высокий вал, оберегаемый постоянно воинами, перед этим валом находились старые укрепления, козаки обратили их в шанцы и поставили на них пушки. В довершение всего, на высоких крышах городских строений сидели чародеи и чаровницы, которые должны были смотреть в даль и чародейственными заклинаниями отводить по ветру неприятельский огонь и выстрелы.

Поляки подступили к Голтве 5-го мая. Пехотинцы тотчас же насыпали вал от реки до реки и устроили перед ним шанцы. Осмотрев местность, предводитель в тот же день, перед вечером, приказал поставить мост на Пселе, отрядил два полка немецкой пехоты и реестровых козаков, чтобы захватить другой мост на Пселе по дороге, ведущей в ворота замка. По козаки сожгли этот мост и отбили реестровых с большим уроном, сам предводитель последних, Ильяш, воротился раненый.

Сумерки прекратили дело. Ночью Потоцкий приказал поскорее делать мост, заметив, что Голтва приступнее со стороны Псела. Козаки надеялись на реку и не заботились здесь об искусственной защите, как на той стороне, которая не было ограждена рекой. Потоцкий составил план окружить Голтву с двух сторон: за реку послал немецкую пехоту, а остальных решился повести на штурм прямо на вал. Козаки составили план также с двух сторон предупредить нападение неприятеля. Остранин обратил одну часть войска в ту сторону, где были немцы, а другой велел зайти в бок польскому войску, завалить пути деревьями, колодами, накопать рытвин и, пробравшись ярами, стать в тылу поляков. ‘Холопье коварство, — как называет эти действия русских польский современный дневник, — удалось лучше, чем благородные планы дворян’. Мост еще не был кончен, а уже рассветало. Из козацких шанцов грянули выстрелы, поляки отвечали им также из своих пушек. Перестрелка разгоралась, а между тем на другой стороне сильная толпа козаков ринулась на немцев. Поляки хотели подать немцам помощь, но увидели вокруг себя колоды, рытвины: и вдруг на них сзади бросились козаки. Все польское войско спешило обратиться на этих козаков, но козаки быстро ушли в яр, а немцы, оставленные на произвол судьбы, погибли все до единого, ‘лучше решаясь, — говорит современник, — пропасть, чем сдаться’. Поляки отступили. Потеря их была очень велика: кроме двух немецких рот, совершенно истребленных, семь хоругвей были разбиты: другие также потеряли много воинов. Окольский, описывая это событие, удивляется, почему, при полной справедливости поляков в этой войне, Бог в самом начале послал на них такую неудачу. ‘Я думаю, — рассуждает он, — что Бог устроил так для того, что многие из наших панов, живучи далеко от Украины, считали войны с хлопами неважными, называли козаков панскими овчарами и мясниками и не признавали славы тех, которые их побеждали, за то Бог нас и наказал, ибо хотя между козаками нет ни сенаторов, ни князей, ни воевод, и хотя они хлопы, однако такие хлопы, которые достойны быть Квинтами-Цинцинатами, если бы права contra plebejos (против простого народа) не препятствовала им’.

‘Ляхи ушли постыдно, — говорил своим козакам Остранин, — и нам теперь лучше всего двинуться за ними к Лубнам: там и шляхи есть, и товарищество надойдет, и живность будет, и сбор людской и оборона удобнее, чем здесь’. Козаки вышли из-под Голтвы и погнались за Потоцким. 14-го мая поляки остановились у Сулы под Лубнами. Остранин ожидал успеха и оживлял своих козаков надеждой прибытия свежих сил. Полковник Скидан, отправленный к Чернигову, должен был явиться с новоизбранными дружинами: из степей шел к Остранину другой отряд под начальством Путивльца, третий отряд вел к нему Сикирявый, четвертый, из-под Киева, Солома. Толпа русских, вооруженных чем попало, сбегалась к Остранину из соседних селений. Между тем, надеясь, что если ему удалось раз справиться с поляками, то удастся и в другой, Остранин предполагал, что свежие отряды явятся к нему во время битвы и решился еще раз отважиться на битву: двинувшись прямо к польскому стану, он стал против него, готовый принять новое нападение. Козаки распрягли лошадей, прицепили колесо к колесу и заиграли на трубах и бубнах. Поляки бросились на них. Сражение открылось с обеих сторон густой стрельбой, потом поляки атаковали козацкий табор. Достойно замечания, что в этот день в польском войске отважнее и пламеннее действовали реестровые козаки, еще недавно под Кумейками бившиеся за веру и родину против поляков вместе с теми, которые теперь ополчились под тем же знаменем. Реестровые были закрыты гуляй-городинами — деревянным забором на колесах. Битва длилась целый день, русские защищались с неослабным мужеством до темной ночи. Поляки оставили нападение с тем, чтобы возобновить его на другой день.

Но солнце не осветило для них козацкого табора. Остранин отступил перед рассветом через болото.

Поляки послали за ним в погоню отряд под начальством Гамицкого, который верст за пятнадцать от Лубен напал неожиданно на русский отряд Путивльца, Мурки и Рипки, шедших на помощь к Остранину. Русские, по обычаю, оцепили свои возы, подняв оглобли в виде копий, и составили из возов табор. Поляки развернулись перед ними кругом, начали палить на них из орудий, а гусарские хоругви пробивали табор своими налетами. Русские защищались упорно целый день до ночи, но у них не было воды, они ожидали, что Остранин подаст им помощь, а Остранин не выручал их. Сделалось в таборе волнение. Решили просить у поляков мира и послали к Потоцкому какого-то Васильевича. ‘Хотя вы недостойны никакого милосердия, — отвечали им, — но вам даруется жизнь, выдайте своих старшин’. И козаки, говорят современники, оплакали своего Путивльца и других: ‘нехай твоя голова за вси наши головы! — говорили они, — прощай, наш господарь!’ Они выдали предводителей и положили оружие. Тогда, несмотря на данное Потоцким обещание сохранить жизнь положившим оружие, жолнеры бросились на них и перебили всех до единого. Злоба против русских была так велика, что тогда не считали священными никаких обязательств, данных им, и современный дневник, описывая это событие, находит поступок поляков очень уместным, потому что иначе мятежники увеличили бы число вооруженного народа.

Поляки продолжали стоять обозом под Лубнами и дожидались свежих сил из-за Днепра. К ним, между прочим, должен был придти князь Иеремия Вишневецкий с своим войском.

Тем временем Остранин дошел до Лохвицы, потом до Миргорода, набрал там пороху, который для него изготовили, повернул к Лукомлю на Суле ниже Лубен верст за двадцать пять и там стал обозом, сильно окопавшись. Его силы значительно увеличивались: из слобод на Хороле, на Пселе прибегали к нему жители, Роменщина доставила ему несколько тысяч хлопства. Он высылал из своего обоза отряды, чтобы захватить на Днепре переправы и не допускать к полякам новых сил. Скидан отправился к Переяславлю, русские истребили паромы и всякие перевозные снасти, захватили на правом берегу Днепра Ржищев, Трехтемиров, Стайки и Триполье. Другой отряд, под начальством Нестора Бардаченка, отправился к Киеву. Поляки узнали об этом и послали туда же другим путем реестровых козаков, под начальством Захария и Залесского. В Киеве в то время было войско Лаща и татары князя Корецкого. Русские стали рубить и жечь байдаки и челны на Днепре, но с одной стороны на них ударили реестровые, с другой лащовщики, Бардаченко с своими молодцами засел было на острове у Чартории, но его вытеснили оттуда, он уплыл вниз по Днепру и стал переправляться на левый берег.

Услышал об этом Остранин, перешел на другую сторону Сулы и стал на Слепороде, болотистой речке, между Яблоновым и Лубнами. Он ожидал Скидана, который должен был придти из-за Днепра со свежими силами и порохом, и отправил отряд под начальством Сикирявого к польскому лагерю набрать вестей, захватить лошадей и, если можно, зажечь Лубны. Но в это время, 27-го мая (8-го июня), прибыл в обоз Потоцкого князь Вишневецкий, и поляки двинулись на Остранина к Слепороду. Остранин, не допуская к себе неприятеля, ушел опять к Лукомлю. Между тем Сикирявый, поглядевши около Лубен, воротился назад к Слепороду, думая, что Остранин еще там, и наткнулся на табор реестровых козаков, он счел этот табор за свой и прямо в него въехал, увидевши, что это неприятель, Сикирявый обратился назад, реестровые бросились на его отряд, разогнали его, а самого Сикирявого взяли в плен. Окольский говорит, что он имел славу чародея, умевшего заговаривать оружие, и его взяли на дубе, куда он влез. Подвергнутый допросу, он дал такое сведение: ‘Остранин думает бежать в московскую землю, он уже отправил в Белгород жену и детей, из-под Лукомля он два раза покушался уйти, да чернь его не пускала’.

После взятия Сикирявого поляки напали на русский отряд, вероятно, тот самый, который был у Сикирявого, он засел в пасеке, русские защищались отчаянно, отбили нападения и в глазах поляков пошли к Остранину, но другой отряд, как говорят поляки, человек в тысячу, не так легко отделался от них: они загнали его в болото, вытаскивали оттуда русских поодиночке и рубили головы.

Узнавши о погибели Сикирявого и об усилении польского войска, Остранин хотел было идти на восток к московской границе, но чернь требовала, чтобы он вел ее вниз к Днепру, на другой берег, где надеялись увеличения сил своих от присоединения к ним тамошних русских жителей. Поляки переправились через Сулу у Лукомля по мосту, оставленному козаками, и погнались за Остраниным. 14-го июня они догнали его под Жовниным, слободой князя Вишневецкого. После упорной битвы, продолжавшейся целый день, уже в сумерки поляки прорвали табор, отняли у русских четыре пушки, много возов с продовольствием. Тогда Остранин с частью конницы переправился вплавь через Сулу и бежал. Полковники Кудра и Роман Пешта сомкнули табор наскоро и заключили в него три польские хоругви, которые туда вскочили, но Вишневецкий ударил на табор, три раза был отбит, три раза возобновлял нападение, и напоследок прорвал табор и освободил заключенные в середине козацкого табора хоругви, успевшие выскочить оттуда со значительным, однако, уроном.

Военное поприще Остранина здесь кончилось. Едва ли неудача в битве была причиной его бегства. Прежние его подвиги под Голтвой и под Лубнами не показывают в нем человека трусливого десятка, да и теперь козаки вообще не падали духом. Вероятно, внутренние несогласия были причиной этого. Вслед за тем, козаки избрали предводителем Дмитра Томашевича-Гуню и, быть может, соперничество с этим другим вождем удалило Остранина. Гуня, как извещает дневник Окольского, еще в феврале из Запорожья сносился с крымским султаном Калгой и именовал себя гетманом, но потом, как нам известно, гетманом стал называться Остранин, после Остранина же опять Гуня. Эти обстоятельства побуждают догадываться, что в козацком войске господствовали партии и раздоры, и партия Гуни прогнала теперь Остранина, так как весной партия Остранина, назвавшегося гетманом после Гуни, одержала верх над последним.

15-го июня Вишневецкий принялся штурмовать козацкий табор.

Тогда русские послали сказать полякам, чтобы им прежде всего выдали Ильяша Караимовича и шесть старшин начальников реестровых козаков, возвратили пушки и знамена, взятые под Кумейками, и утвердили старшинами тех, которых они сами захотят, а потом уже обещались толковать о прочем. Поляки послали к ним для переговоров хорунжего Дзика.

— Если вы хотите милости, — сказал Дзик, — то зачем так упорно бьетесь с коронным войском?

— Как вашу милость зовут? — спросили козаки.

— Дзик! — отвечал хорунжий.

— Иды ж, Дзику, — сказали козаки, — и шчоб дзиковиня з тебе не було!

Едва Дзик ушел на пушечный выстрел, как две тысячи выстрелов последовали за ним на поляков. ‘Так-то, — замечает поляк-современник, — ни шляхетские титулы, ни высокие достоинства, ни мысль об обширности владений панов не могли обуздать хлопьего упрямства, ополчившегося под предлогом вольности и сохранения жизни’.

Козаки не думали унывать. Они дожидались с часу на час Скидана из-за Днепра и вслед за ним других партий. Поляки также получили весть, что польный гетман разбил партии мятежников на правой стороне Днепра, прибывшие к Киеву и, вместе с тем, узнали о надеждах козаков. Потоцкий и Вишневецкий, главные распорядители в войске, отправили несколько хоругвей к Днепру, чтобы препятствовать приставать к берегу русским партиям. Для этого достаточно было небольших отрядов, потому что, стоя на берегу, поляки имели выгоды перед козаками, которые плыли по Днепру и должны были принимать выстрелы с берега. В то же время предводители решились продолжать стычки с козаками в таборе, с надеждой взять его или, по крайней мере, обессиливать до прихода польного гетмана. Так шли дела до 20-го июня, поляки на днепровских берегах всякий день уничтожали козацкие партии. Скидан, на которого козаки полагали надежду, в сильной схватке с реестровыми был ранен, отправлен в Чигирин и на пути попался в плен полякам, другие партии не доходили до табора: их рассеивали, челны с запасами топили.

Наконец, козаки, услышав, что в польское войско скоро явится польный гетман и приведет с собой свежее войско, нашли неудобным место, где они стояли, они ожидали еще вспомогательных сил из-за Днепра: надобно было стать к реке поближе, козаки снялись и в виду врагов двинулись на юг. Поляки напирали на них, козаки отбивались от них искусно и храбро и шли оборонной рукой, как говорили тогда, к чести Гуни, которому отдавали справедливость и неприятели. Так, наконец, они благополучно дошли до устья Старицы, впадающей в Днепр. Здесь козаки поспешно окопались.

22-го июня вечером прибыл в польский обоз польный гетман с остальным кварцяным войском. Он двинулся за козаками и окружил их табор, поставленный под защитой болот и лесов. С тех пор много дней не переставали стычки одна за другой. У поляков было больше средств, тогда как козаки были отрезаны от сухопутья. По сторонам польские отряды нападали и истребляли вооруженные толпы хлопов, спешивших на помощь осажденному русскому войску, и не допускали в русский табор продовольствия. Русские терпели голод. Но полякам также скоро стало несносно стоять над ними. По причине неурожая, уже несколько лет поражавшего левобережную Украину, дороговизна была чрезвычайная, был недостаток корма для лошадей и оттого много их пало, много жолнеров от плохой пищи и беспрестанных трудов лежало больными, много было раненых. Эти обстоятельства побудили польного гетмана написать к осажденным универсал: он им предлагал милосердие, если они сдадутся.

15-го июля Гуня благодарил польного гетмана, и посылая своих послов, писал между прочим так:

‘Слезно и покорно просил вашу милость пана нашего милостивого оказать нам милосердие и отпущение грехов, в которых мы были обвинены, а вместе просим и того, чтоб нас оставили пользоваться древними нашими правами и вольностями, дарованными нам от польских королей по силе кураковской комиссии и переяславской транзакции, дабы также, по совершившемся между нами примирении, с нами не поступили так, как под Боровицей, чтоб не было измены и убийств, ибо хотя мы сами там не были, но слыхали и видели множества членов, взоткнутых на колья в разных украинских городах, что нам на веки памятно будет. По этой-то причине, подвергая жизнь свою опасности, мы не прибегали к вашей милости, теперь же, когда ваша милость прислали нам свое обещание, то мы просим покорно сжалиться над нами: забудьте наши проступки, примите и введите нас в милость его величества в таком же порядке для службы, как прежде было, и мы желаем оставаться без всякого изменения прав наших и вольностей, а равным образом об успокоении нашей греческой религии просим. А как нам сообщают, что ваша милость хотите нам оставить в каком-то новом порядке, то мы просим объявить о том нашим посланцам’.

Польный гетман, между тем, получил надежду на скорое прибытие свежих сил, продовольствия и артиллерии с французским инженером Бопланом. Он объявил, что о прежних правах речи нет, а козаки должны повиноваться конституции сеймов.

— Мы не нарушаем ваших прав, — сказал Потоцкий, — но такова воля его величества и Речи Посполитой.

Несколько назначенных им комиссаров приехали в козацкий табор со списком конституции. Гуня дал знак, чтоб козаки были готовы на раду. Собралась толпа. Очистился майдан. Положили бубны и бунчук и разостлали копну сена. Гуня посадил поляков подле себя, подали хлеба, горилки, вареной рыбы. Гуня сперва выпил воды: так следовало по козацкому обычаю. Потом пили горилку, и сам Гуня испил за здравие польского гетмана и всего рыцарства. Когда убрали питье и еду, предводитель козаков встал и сказал толпе козаков:

— Паны молодцы! Их милость принесли нам королевскую волю!

Прочитали конституцию, толпа зашумела. Гуня, обратившись к комиссарам, просил повременить, пока усмирится волнение.

— Будете плакать и жалеть, — сказали комиссары, — вы раздражаете такого доброжелательного пана.

Тогда польный гетман, — говорит дневник, — начал действовать по примеру Перикла, опустошавшего лакедемонские жилища, он разослал отряды по окрестностям и приказал истреблять русские селения, не щадя ни пола, ни возраста.

Узнав об этом, Гуня написал польному гетману такое письмо:

‘Видя вокруг нас невыразимые кровопролития, мы не можем разуметь прихода вашей милости иначе, как только так, что ваша милость переправился через Днепр против запорожского войска не для мирных сношений, а для того, чтоб всех истреблять до конца, ибо, распустив отряды, которые тешатся невинной христианской кровью и поступают с нами, как с неприятелями св. креста и злодеями, показываешь, что у вас нет ни правды, ни страха Божия. Вы бы воевали уже с одним запорожским войском, жертвующим жизнью, по воле Высочайшего Бога, за наши кровавые заслуги, но оставили бы в покое несчастный народ, которого вопли и невинная кровь взывают о мести к Богу и нас к тому же побуждают! За наши права и вольности, данные нам издавна королями польскими, права, добытые саблей, а не чем-нибудь другим, и теперь нарушаемые изменниками, мы готовы лучше умереть и один за другим положить головы, чем довольствоваться таким договором, какой был под Кумейками. Мы не желаем кровопролития, и чтоб нас никто не обвинял, мы не хотим биться с вашей милостью, но кто будет на нас наступать, против того и мы будем обороняться. Удостой, ваша милость, обойтись с нами так, чтоб это было согласно и с честью вашей милости и без стеснения, как нас самих, так и бедного невинного народа’.

Польный гетман отвечал в тот же день:

‘Давние ваши права вы потеряли через ваше своеволие и посягательство на величество короля, но будете иметь такие права, какие вам даст Речь Посполитая’.

Козаки опять написали:

‘Хотим тех прав, какие имели прежде’.

Гуня просил гетмана не доверять реестровым. ‘Воны хлиб силь з нами илы, и нас зрадылы, то и вашу милость зрадять!’ писал он.

С тех пор с высоких шанцев польские пушки палили в козацкий лагерь, пехота беспрестанно возобновляла приступы, конница стояла наготове. Поляки хотели обессилить козаков и истощить их пороховые запасы, козаки, с своей стороны не уступали неприятелям в деятельности, хотели утомить коренное войско, показывая свою непреклонность, они надеялись, что польские жолнеры, по обычному своеволию, соскучив неудачами и продолжительностью осады, начнут уходить из войска, а между тем сами ожидали сильного подкрепления, которое должен был привести к ним по Днепру Филоненко. Гуня ободрял их своей смелостью и распорядительностью: он не прятался сзади, шел впереди, и однажды польный гетман во время вылазки приказал направить на него выстрелы из трех пушек, но вместо ко-зацкого гетмана был убит козак, который нес перед ним бунчук. В отплату, на другой день, Гуня, приметив поль-ного гетмана, выстрелил в него, но попал в коня. С каждым днем возрастало воинственное ожесточение с обеих сторон. Поляки построили до середины батарею, с которой можно было бы доставать до середины обоза, но, по совету Гуни, 22-го июля ночью молодцы выскочили из своего обоза, прокрались к шанцам, вмешались в толпу реестровых козаков, узнали военный сигнал, розданный в тот день по войску, и передали его своему предводителю. Тогда толпа козаков вышла из обоза и подошла к батарее. Отряженные на батарею окликают их. Они произносят сигнал. Думая, что это реестровые козаки, посланные за языком, поляки спрашивают: ‘Есть язык?’ — ‘И не один!’ отвечают козаки, и вслед за тем они бросаются на батарею, умерщвляют несколько десятков человек, овладевают батареей, принимаются ее портить и заклепывать пушки. Но тревога быстро распространилась по лагерю и со всех сторон с криками бежали воины к батарее, козаки должны были уходить.

Еще после того продолжались некоторое время однообразные схватки. Полякам, как и козакам, с каждым днем становилось тяжелее. Жолнеры роптали на гетмана. ‘Что ж это? — кричали они. — Мы будем верно здесь зимовать и основывать колонию на Днепре?’ Они стали убегать. Казаки также терпели голод. ‘Прийде тут не спиваты, а виты, як собаци, хлиба нема, борошна мало, тильки вода, та трохи шкапыны’ (лошадиного мяса), говорит польский дневник, изображая ропот козаков их языком. Они ждали к себе на помощь свежих войск с полковником Филонен-ком, но Филоненко не было как не было, а другой отряд, шедший к ним под предводительством киевлянина Саввы, был разбит и предводитель взят в плен. Русские еще раз решились вступить в переговоры. В последний день июля Гуня написал письмо к польному гетману, изъявлял желание примириться и снова просил не доверять реестровым козакам, которых называл ‘недовирками’. Гетман послал к ним офицеров для переговоров. ‘Пусть, — говорили им русские, — коронное войско не вносит нам нового порядка, который учрежден последней конституцией, пусть останутся при своих прежних правах, а мы не хотим принимать назначенного над нами комиссара’. ‘Постановление сейма, — возражали им, — твердыня прав ваших и свободы. Комиссары будут охранять вас от своевольства черни и произвола жолнеров. Вы откроете себе двери ко всякой милости короля и Речи Поспослитой’.

‘Посланцы, — замечает дневник, — говорили пространно и красноречиво, но увидели, что сказка глухому сказывалась’.

После продолжительных прений, 2-го августа, Гуня написал польному гетману новое письмо, в котором изъявлял желание отдаться на волю короля.

‘Сжалься, вельможный милостивый пан, — писал он, — оставь нас в целости, пока послы наши не возвратятся от его милости короля, нашего милостивого господина. Тогда уже мы не только комиссару, но хлопцу будем повиноваться и уважать его, если узнаем, что такова воля его величества, которой не станем противиться. А теперь просим покорно: не мучь нас, добродей!’

С беспредельным уважением к особе короля-венценосца русские вообще соединяли ненависть к сеймовому правлению и хотели, чтоб воля короля была выше сейма. Такое направление, разумеется, было противно польскому дворянству, которое тогда более, чем прежде, старалось ограничить власть короля.

В тот же самый день козаки узнали, что давно ожидаемый Филоненко, наконец, приближается: но, к несчастью их, и поляки тогда же узнали о том же. Польный гетман тотчас отрядил на правый берег значительные подкрепления под командой Лаща и краковского воеводы, а 4-го августа объявил генеральный штурм.

Козаки отбивались дружно и удачно и удивляли врагов своими военными хитростями. Около окопов вырыты были круглые ямы и не один поляк падал туда стремглав, лежавшие на брюхе козаки палили в неприятеля по ногам, или хватали его живьем, другие, выскочив из обоза, смешивались с реестровыми, посылали выстрелы по направлению к табору, потом, дав пройти вперед полякам, палили по ним в тыл. Битва продолжалась день и ночь. Поляки были отбиты и увидели, что нет никакой возможности взять козацкого табора приступами, только голодом можно было победить осажденных.

На другой день козаки готовились встречать Филоненка. С радостью победителей, они расставили везде по валам стражу, втащили еще на вал несколько пушек, в надежде отражать нападение, когда враги возобновят его во время входа в обоз вспомогательных сил, приводимых Филоненком. Но Филоненко должен был выдержать предварительную схватку на правой стороне Днепра. Поляки, поставленные там, приветствовали его — говорит дневник — фейерверком из пушек и мушкетов. Правда, Филоненко искусно отклонился от битвы, бросился к Днепру, быстро овладел челнами и веслами и поплыл прямо к обозу, но зато, впопыхах, потерял часть продовольствия и пороха. Он приблизился к козацкому обозу уже ночью. Тогда поляки грянули всеми силами, стараясь не допустить его войти в обоз. Одни из них дрались с защитниками входа в обоз, другие с Филоненком, который туда силился пробиться. Дело кончилось при солнечном восходе. Поляки должны были отступить, Филоненко прошел в обоз, но так много потерял продовольствия и пороха, что привезенного едва хватило козакам на два дня. Вместо торжества и одобрения за храбрость его встретил ропот. Польский дневник говорит, будто козаки, в наказание за растраченное продовольствие, посадили его на цепь.

Лишившись надежды на продовольствие, козаки опять вступили в переговоры с поляками. Гуня уже не является здесь действующим лицом. И он, и Филоненко как будто исчезают. Так как оба впоследствии являются в московской земле, то, без сомнения, в это время они убежали из табора. ‘Victor dat leges! (победитель дает законы) — закричал польный гетман, ударив рукой по сабле, когда встречал козацких послов, — высылайте ко мне своих знатнейших’. По этому приглашению к нему явился Роман Пешта, которого имя впоследствии является, как имя предателя Богдана Хмельницкого и доносчика на своих товарищей. ‘Мы просим, — сказал он, — чтоб о козаках состоялась новая конституция, а прежняя была отменена’. Полковники осажденных под Старицей козаков, Роман Пешта, Иван Боярин и Василь Сакун, присягнули, от имени всего своего войска, до решения королевского повиноваться коронному гетману и не принимать в козачество посполитых. Сверх того, как реестровым, бывшим при польском войске, так и находившимся в осаде, велено взаимно присягнуть в том, что они не станут делать друг другу оскорблений.

По просьбе козаков, в Киеве, 9-го сентября, назначена рада в присутствии коронного гетмана. Разумеется, рассуждения козаков не могли быть свободны. На этой раде выбрали четырех послов к королю: Романа Половца, Ивана Боярина, Яца Волченка и Богдана Хмельницкого. В инструкции, данной им, они не смели уже, как делалось прежде, просить возвращения стародавних вольностей, умоляли только оставить им грунты и имущества и обязывались во всем повиноваться воле правительства.

Спустя потом три месяца, 4-го декабря, польный гетман собрал козаков на урочище Маслов-Став слушать решение короля и Речи Посполитой. Казаки лишались своих прежних прав и не могли выбирать себе начальников. Вместо избранного из их среды гетмана, как они сами его называли, или старшого, как титуловали его прежде поляки, назначили им комиссара шляхтича: первым таким комиссаром был тогда Петр Комаровский. Полковники на шесть полков назначены были также из лиц шляхетского звания: в переяславский — Станислав Сикиржинский, в черкасский — Ян Гижицкий, в корсунский — Кирилло Чиж, в белоцерковский — Станислав Ралевский, в Чигиринский — Ян Закржевский, войсковыми есаулами были лица из козаков, но особенно отличившиеся верностью Речи Посполитой: Ильяш Караимович и Левко Бубновский. О писаре не говорится. Прежний писарь, Богдан Хмельницкий, означен в числе сотников Чигиринского полка, он, быть может, был понижен в достоинстве за участие в двух последних восстаниях, так же точно, как и другие два бывшие полковниками, Роман Пешта и Иван Боярин, лишились своих полковничьих должностей и сделаны: первый — Чигиринским полковым есаулом, а второй — каневского полка сотником. В числе сотников черкасского полка означен Богуш (по другим актам Бокун) Барабаш. Вместо Трехтемирова назначен главным местом управления козачества Корсун.

Главные предводители восстания, Остранин и за ним Гуня, убежали в Московское Государство. С ними убежало значительное число выписчиков. Они открыли путь и другим, не хотевшие возвращаться в хлопское состояние и видеть поругание отеческой веры, толпами переселялись туда и водворялись на привольных и плодоносных полях нынешней курской и харьковской губернии. Остранин с своими козаками поселился в Чугуеве. Но тот ли это Остранин, который был предводителем в борьбе с поляками — остается неясным, потому что тот, который был гетманом над восставшими после Павлюка, в малорусских летописях называется Стефаном, а тот, который поселился в Чугуеве, называется, хотя с титулом козацкого гетмана — Яковом. Очень может быть, что это другое лицо, а что он в великорусских актах назван гетманом, это не доказывает его тождества с тем Остранином, который предводительствовал козаками против поляков и в малорусских летописях носит имя Стефана. Гетман мог означать просто козацкого начальника, каким был Яков Остранин над поселившимися в Чугуеве козаками. В 1641 году новопоселенцы взбунтовались, умертвили Якова Остранина и убежали в прежнее свое отечество.

Между тем, в этом их отечестве, по укрощении козаков, без удержу изливалась шляхетская злоба над русским народом за то, что ему не по душе было шляхетское владычество. ‘Церкви и церковные обряды жидам запродали, — говорит украинская летопись — детей козацких в котлах варили, жонкам перси деревом вытискали’. То же повествует другой летописец: ‘что мучительство Фараоне против ляшскому тиранству? детей в котлах варяху, женам сосцы древием изгнетаху и иная неисповедимая творяху беды’. Об этих варварствах того времени сохранилось известие и в великорусских актах: ‘Польские и литовские люди их (украинцев) христианскую веру нарушили и церкви их, и людей сбирая в хоромы пожигают, и пищальное зелье, насыпав им в пазуху, зажигают, и сосцы у жен их резали, и дворы их и всякое строение разорили и пограбили’. Казаки уже не в силах были шевельнуться: они сами стали почти хлопами. ‘Ни чести им, ни славы не было, — говорит украинский летописец — беда их сталась хуже турецкой неволи, полковники и все старшины шляхтичи обращались с ними как с рабами, приказывали топить себе печи, ходить за лошадьми и собаками, чистить дворы свои. То же делали с ними старосты и подстаросты.’ Польский летописец согласно с этими известиями, говорит: ‘комиссары и полковники присваивали козацкое жалованье, обращались с козаками, как с своими хлопами, обогащались на счет козаков, а между тем, уменьшение козачества дало вольный проход татарам в земли Речи Посполитой.’. В 1640 году, в феврале, крымские татары ограбили целый край около Переяславля, Корсуня, и обширные владения Вишневецких: забирали людей и скот, сжигали села, города, замки, дворы и возвращались домой, не опасаясь погони за собой, и хотя коронный гетман Конецпольский, узнав об этом не в пору, и явился с войском, но уже не мог догнать татар, которые увели с собой до тридцати тысяч пленников и унесли множество добычи. ‘Такую-то пользу Речь Посполитая получила от укрощения козаков: одно несчастье народа. Прежде козаки охраняли край от татар и стоили малых издержек, теперь же приходилось держать наемное войско с большими издержками. Все это делалось в угоду украинским старостам и дедичным владельцам, которые, допустив к себе жидов, отдавали им в аренду, ради прибытка, все, и в том числе церкви, жиды держали у себя ключи от церквей и всякий, кто имел надобность совершать брак или крещение, должен был платить жиду-арендатору. Впоследствии это до того стало омерзительно хлопам, что они, соединившись с козаками, взбунтовались и омыли тамошние края шляхетской кровью’. То же говорит один римско-католический священник, написавший в 1648 году нравоучительную брошюру для своей паствы, испытавшей уже мстящую руку Богдана Хмельницкого. ‘Увлекаемые непомерной роскошью, распространившейся во всей Польше, паны утесняют бедных подданных, продают их в работы жидам, отдавая им в аренду имения, а в Украине не дозволяют схизматикам вступать в брак и крестить младенцев, не заплатив жиду особого налога, а это особенно дурно потому, что жиды ищут детской крови’.

Коронный гетман Конецпольский, вместе с французским инженером Бопланом, отправился в Кодак и оставался там целый месяц, пока крепость не приведена была в оборонительное положение {Опис. Укр. Бопл. 20.}. Казаки были призваны посмотреть на укрепления.

— Каков кажется вам Кодак? — спросил их насмешливо коронный гетман.

— Что человеческими руками созидается, то человеческими руками разрушается, — отвечал ему по латыни Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий.

О козацких морских походах мы находим известия под 1638-1639 гг. у восточных писателей. Начальник арсенала Киайя-Пиале вместе с кафинским беглербегом напали на козацкую флотилию из пятидесяти трех чаек, на которых было 1700 человек. Турки загнали их в устье Кубани, загородили им устье, пригласили из Керчи еще несколько перевозных судов турецких и так приперли козаков, что пятьсот из них легли на месте, пять чаек досталось туркам, остальные козаки убежали в Кубань, но турки, вооруживши своими людьми взятые козацкие чайки, вошли в реку и нанесли козакам такое поражение, что уцелело их только двести пятьдесят: тридцать чаек Пиале привел в Константинополь с пленными козаками. Султан Мурад отправил его по вестям к Очакову, откуда пришли слухи, что на острове Тендрс появилось десять козацких чаек. Пиале нашел их, разбил, освободил взятых козаками в плен женщин и детей и привел пленных козаков в столицу. Неизвестно затем, все ли эти козаки, о которых здесь говорилось, принадлежали к запорожцам, быть может, те, которых истребили на Кубани, были из донцов. Во всяком случае набеги козаков стали реже после построения Кодака и в 1649 г. гонец Речи Посполитой Хмелецкий, жалуясь на татарские наезды, заметил, что если будут они повторяться, то позволится запорожцам с своей стороны делать набеги, что показывает прекращение или по крайней мере уменьшение последних.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Царствование Владислава IV было золотым веком шляхетской свободы. Тогда она дошла до такого предела, за которым, при тогдашних условиях жизни, понятиях и нравах, наступало для нее самоуничтожение. Шляхтич достиг совершенной независимости от короля, прежде дворянство платило в казну поземельную подать, двухгрошовый налог с лана, и тем, по крайней мере, выражало признание над собою власти короля и свое подданство. При Владиславе прекратился этот взнос. Шляхтич не обязан был никакой постоянной платой королю и государству, никакими государственными повинностями, кроме посполитого рушенья — ополчения, собираемого в исключительных случаях крайней опасности. В своем имении он был настоящий государь, полновластный, самостоятельный, самодержавный, со всеми принадлежностями верховной власти, мог на своей земле строить замки, города, содержать войско, вести с кем угодно сношения, даже войну, если сил у него хватало, а над своими подданными имел безапелляционное, абсолютнейшее (Jus absolutissimum) право жизни и смерти, и мог управлять ими со всем произволом азиатского деспота. Одинаковое право имели как знатный владетель многих городов и волостей, так и небогатый владелец нескольких волок земли.

Само собой разумеется, что такая идеальная личная свобода на деле не могла быть достоянием всех в равной степени, потому что не все в равной степени обладали средствами делать то, на что имели право. Этим самодержавным правом в широком размере могли пользоваться только богатые паны ‘можновладцы, магнаты’, и действительно были примеры, что польские паны вели самовольно сношения с иностранными владетелями, как независимые государи, держали большое войско и нападали войной на соседние государства, как, напр., Мнишки и Вишневецкие на Московское Государство, или Потоцкие и Корецкие на Молдавию. Остальная шляхта, будучи победнее, должна была примыкать к богатым и сильным и угождать им, только по отношению к своим подданным всякий шляхтич был то же, что магнат по отношению к своим, в этом никто не подрывал его могущества. Порабощая себе на самом деле мелкое шляхетство, магнаты не покушались отрицать за ним права, уравнивавшие его с ними самими, напротив, магнаты становились защитниками и охранителями этих прав, а шляхта своей громадой поддерживала магнатов, потому что получала от них выгоды. И у магнатов и у шляхты, по отношению к королю, было единое желание — ограничить власть его и быть как можно от него независимее. Шляхта не боялась магнатов, не считала ни унижением, ни тягостью служить им, потому что такая служба для каждого имела вид свободы: панов было много, следовательно, шляхте оставался выбор, и нередко тот, другой-третий пан заискивал расположение шляхты и приобретал ее услуги ценой выгод, притом шляхтич смотрел на богатого и знатного пана все-таки как на своего брата, и чувство этого равенства по правам утешало его, когда бы даже обстоятельства или привычка вынуждали его ползать перед знатною особою. Напротив, король был один, и королевская власть имела значение принудительности, шляхта понимала, что король не свой брат, и если дать ему силу, то с ним нельзя будет торговаться и показывать перед ним достоинство свободного человека, а придется служить ему и повиноваться, когда нет на то ни охоты, ни личной пользы. Поэтому как ни ограничила в то время шляхта власть короля, а все еще не переставала бояться, чтобы она еще паче не усилилась, страх козней деспотизма беспрестанно тревожил ее, и она старалась не допустить ничего такого, что увеличивало ее опасения. В этом она опиралась на магнатов, как и магнаты опирались на нее, для поддержания своей независимости. Король нужен был шляхетству, как представитель единства шляхетской нации, но шляхетство берегло его, так сказать, на случай, и хотело видеть в нем стража своих шляхетских вольностей или, правильнее сказать, своеволия, каким и был этот король, помимо собственной воли. Кроме суда по некоторым делам, относящимся к королевским имениям и городам, притом такого суда, которого приговоры часто не исполнялись, да еще сверх того, кроме права созывать посполитое рушенье в крайних случаях, главная обязанность короля состояла в раздаче королевщин (т.е. староств, экономии и других имений под наименованиями: данин, лен, эмфитеутов) особам шляхетного достоинства за так называемые заслуги и в назначении их в должности, с которыми соединялись доходы. Как только делались вакантными доходное место или королевщина, тотчас являлось по нескольку соискателей, и те, которые сами не принадлежали к сильным, богатым и влиятельным родам, приобревшим историческую знаменитость, обращались к посредству магнатов: последние хлопотали перед королем за своих клиентов. Дать или не дать для короля, в таком случае, значило угодить такому-то магнату или огорчить такого-то, и не раз случалось, что король поставлен был в затруднительное, иногда унизительное для своего достоинства и даже комическое положение. С Владиславом это случалось не один раз. Так, вскоре по своем вступлении на престол, он дал виленское воеводство Тышкевичу, а потом не мог устоять против негодования сильной фамилии Радзивилл, нарушил свое слово, лишил Тышкевича того, что ему недавно дал, и на его место назначил одного из Радзивиллов: это доставило большое удовольствие членам этого рода, которые, при своем католическом фанатизме, несмотря на то, что получивший воеводство их родич был диссидент, восхищались успехом своей фамилии, достигшей такого могущества, что король, ей в угождение, нарушил монаршее слово. Случалось, что Владислав обещал одно и то же двум соискателям, не в силах будучи устоять против их покровителей магнатов, потом увертывался и не знал как выпутаться, а в конце концов наживал себе великие неприятности. Однажды сделалось вакантным место писаря новогородского. Двое магнатов — подканцлер литовский Сапега и польный литовский гетман Радзивилл, представили ему своих клиентов. Король обещал и тому и другому, а потом находился долго в затруднении и, наконец, рассудив, что Радзивилл сильнее Сапеги, утвердил должность за креатурой польного гетмана. Тогда литовский подканцлер взволновал собравшийся сейм и произвел большие беспорядки. Случалось, из угождения сильным панам, Владислав не только нарушал данное слово, но признавал правым делом явную несправедливость. Князь Иеремия Вишневецкий послал свое войско на город Ромен, который королевской привилегией был отдан Казановскому. Вишневецкий овладел этим городом и, не имея ровно никакого законного права, присоединил его к своим обширным владениям. Владислав издал декрет, осуждавший Вишневецкого на банницию. Вишневецкий приехал в Луцк на сеймик и, посредством попоек и подкупов, заставил шляхту принять составленную им инструкцию, в которой шляхта обязывала своих послов требовать на сейме удовлетворения Вишневецкому. Так как каждый посол имел право прекращать действия сейма (liberum veto), то легко было сильному пану поставить свое дело так, что либо должны были удовлетворить его, либо нарушить законодательную деятельность отечества. Вишневецкий, избранный послом, прибыл в Варшаву, презирая королевскую банницию, и король, предохраняя от сорвания сейм (который все-таки был сорван) не только снял с могучего магната банницию, но и присудил ему Ромен, захваченный им путем насилия.

Раздаватель доходов и имений, польский король, от щедрот которого многие поживлялись и наживались, не был, однако, очень богат. Когда староство делалось вакантным, до передачи его другому лицу, доходы с него шли королю, но шляхта тотчас роптала и кричала, если король медлил раздачей. Не только староства, отдаваемые лицам шляхетского достоинства с уплатой четвертой части доходов (кварты) на содержание войска, но и так называемые экономии или столовые имения раздавались шляхетству с условием уплаты в королевскую казну положенной части доходов, однако не всегда отважно мог король требовать своих доходов, если экономия находилась в руках магната или такого лица, которое было покровительствуемо магнатом. Так было у Владислава с Альбрехтом Радзивиллом, великим литовским канцлером, по поводу тухальского староства, принадлежащего королеве и переданного от нее Радзивиллу. Радзивилл не сошелся с королем в расчете на 6000 злотых, оскорбился, когда ему напомнили о законе и погрозили иском, уехал в свое волынское имение Олынку, а потом начал волновать против короля сеймики, настраивая шляхту, чтобы она не соглашалась принимать на счет нации королевского долга, сделанного на государственные потребности.

‘Я решился — говорит Радзивилл, — показать королю, что он без меня не в силах достигнуть своих целей, и разослал на несколько сеймиков статьи, сочиненные мной об этом предмете, да прибавил туда еще кое-чего такого, что могло нанести королю огорчение’.

Король должен был, ради своих выгод, смириться и искать примирения с Радзивиллом. Радзивилл в глаза Владиславу так говорил:

‘Я написал и разослал по сеймикам противные для вас статьи, но это не значит, чтобы я был противник королевскому маэстату: я поступил таким образом для того, чтобы показать, что я нахожусь в силах повредить вам, теперь прошу простить меня, я вознагражу все на предстоящем сейме’.

Таким образом своенравный магнат хвастал перед королем тем, что он может играть и королем и шляхетством по своей прихоти, и король, за такого рода обращение с собой, подарил ему еще староство ковенское, да кроме того 15000 злотых из могилевской экономии и вдобавок раздавал доходные места в Литве тем из соискателей, за которых старался Радзивилл. И за то Радзивилл, на сеймике в том же самом Луцке, где он недавно вооружал против короля шляхту, теперь стоял за короля. Настроенная прежде им же самим враждебно королю шляхта не сразу пошла за противным ветром, доходило дело до сабель, но Радзивилл успел повернуть ее на свой лад, в случае нужды, он мог употребить и оружие против упорных, которых ни в каком случае не могло образоваться большинство: влияние этого пана слишком было сильно и для многих одного его слова достаточно было, чтобы так поступать, как ему хочется. То же самое делалось тогда и на других сеймиках: так, в Вильне шляхта, подстроенная королевскими врагами, сильно бурлила против короля, но приехал знатный пан, краковский кастелян коронный гетман Конецпольский, и своим влиянием поворотил умы в пользу короля.

Так-то король был под влиянием магнатов и должен был угождать им: от них зависели его средства. Неудивительно, что двор польского короля иногда блистал роскошью, а иногда терпел недостаток. По известию того же Радзивилла, 8-го декабря 1639 года, двор Владислава дошел до такого убожества, что едва в полдень принесли дров и мяса и голодные придворные должны были ожидать обеда до четырех часов, а сам король довольствовался тогда несколькими простыми блюдами.

Вообще, во всем привилегированном классе в Польше не было лица, более ограниченного в своих действиях, как польский король. Недаром историк Пясецкий назвал его медоносным королем пчел, не имеющим жала. Действительно, один только он, носивший звание главы государства, не мог никого ни жалить, ни кусать. То, что дозволялось всякому шляхтичу, запрещалось одному королю. Каждый шляхтич мог без суда, по своему произволу, пользоваться трудом своего раба, распоряжаться его жизнью, один король не имел рабов. Сильный пан мог бесчинствовать, куролесить и быть свободным от преследования, но вся Речь Посполитая встала бы на дыбы, если б король позволил себе десятую часть того, что дозволяли себе паны.

Ограждая свою личную свободу против короля, шляхта ограждала ее и против самой себя, именно, против сейма, составленного из ее представителей, ею же свободно выбранных. Если шляхтичу была нестерпима понудительная власть, исходившая от одного пана, то она была ему нестерпима и тогда, когда исходила от всего общества. Доверяя своему брату шляхтичу законодательство и верховное строение, польский шляхтич остерегался его и не давал ему не только зазнаваться, но даже свободно думать о том, с чем его посылали. Сеймовые послы, отправляясь с сеймика на сейм, получали инструкции, связывавшие их, как говорится, по рукам и по ногам. Послы польской сеймовой Избы были не то, что члены законодательного собрания в каком-нибудь конституционном государстве, это были в полной мере послы по пословице: посол — что мешок, что в него вложишь — то и несет. Посол должен был сообразоваться с тем, что ему приказывали, а главное, не допускать того, чего не приказывали: в те времена в инструкциях отрицательного было больше, чем положительного. В случае, когда он видел, что сейм клонится к тому, чего в данной ему инструкции не велено допускать, он срывал сейм своим всемогущим: не позволяю (liberum veto). Впрочем, сейм не всегда прерывался таким образом, иногда он не доходил, как выражались тогда, сам собой рассыпался и развязывался так, что трудно было сказать, кто сорвал его. Иногда случайная ссора или дурное расположение духа послов не давали ему окончиться. В 1639 году литовский подканцлер поссорился с послом Барановским и сказал сгоряча, что Барановского следует отколотить киями. Барановский начал кричать, что шляхетской вольности наносится оскорбление. Вся Изба заволновалась, белзский воевода помирил ссорившихся так, что они даже обнялись, но после того в Избе снова поднялся об этом говор, и сам Барановский забыл недавнее примирение и начал кричать против подканцлера. Сенаторы пытались было утишить смуту, но все было напрасно, сейм прекратил свою деятельность и разошелся. В 1645 году сейм был недоволен по поводу разных вопросов, послы никак не могли согласиться между собою и сейм ничем не кончился. Когда пришел ему срок, сенаторы предлагали продолжить его — послы молчали, сколько сенаторы ни допрашивались, послы все молчали, и этим молчанием прекратилась деятельность сейма. В 1643 году сейм был на краю погибели, но сенаторы успели спасти его оригинальным образом. Послы собрались в заседание в день вербного воскресенья. Один из них заметил, что надобно почтить праздник и отложить совещание, а один епископ на это сказал, что толковать об этом не его дело, а духовных. Посол оскорбился. За него оскорбились другие и стали уходить из Избы. Сенаторы успели удержать из них до тридцати с лишком послов, и проработавши с ними до четырех часов по-полуночи, благополучно завершили сеймовую работу. Прочие в это время были навеселе, или совсем пьяны и пошли пировать или спать, а на другой день сожалели, что сейм окончили без них.

Но и правильное окончание сейма не давало твердости его постановлениям, и не должно считать исполнявшимся все то, что закончилось в сеймовые конституции. Шляхта присвоила себе контроль над действиями и постановлениями сейма. Так как послы обязаны были сообразоваться с инструкциями, полученными на сеймиках, то естественно было послам отдавать на сеймиках отчет в своих действиях, отсюда возникли, именно в это время, сеймики реляцийные, отправлявшиеся по возвращении послов в сейм. Здесь шляхта поверяла образ поведения своих послов на сеймах и рассуждала: сообразно ли с прежними инструкциями сеймика то, что постановлено на сейме, а также вообще подвергала толкованию сеймовые постановления, нередко, таким образом, реляцийные сеймики отвергали постановленное сеймом, и отсюда выходило то, что какой-нибудь повет считал себя вправе не повиноваться тому, что было узаконено целой нацией. Реляцийные сеймики были для Польши очень зловредным учреждением — одной из причин слабости и бездействия законов. Сеймики стали действительнее и могущественнее сеймов. Но всякие сеймики были всегда в руках магнатов. Влиятельный пан легко настраивал шляхту на свой лад: одних подкупом, других обещанием разных выгод, и всех вообще обаятельным влиянием своего богатства, знатности рода и угощениями. Время сеймиков было самое веселое. Паны отправляли туда на сотне возов припасы, вино, водку. Паны-братья, как титуловалась тогда шляхта, на панский счет ели и пили, танцевали под панскую музыку и там, по желанию панскому, беспрекословно выбирали в местные должности (которые в Польше были пожизненны, кроме случаев повышения) и в сеймовые послы тех, которых хотел пан, признавали такие инструкции, какие составлял пан, и, вообще, говорили, делали, постановляли то, что приказывал пан.

‘Шляхта, — говорит Скарга, — в простоте сердца сама не знает, что вокруг нее делается, и криком на все соизволяет. Те, которые сами себя выбирают или бывают выбраны по воле панов, вступают в свои выборные должности не с сердечным желанием добра Речи Посполитой, а с дурными желаниями: одни руководятся ненавистью к своим противникам, другие ищут своих выгод и повышений, — те угождают панам, которым служат, а те, подкупленные подарками, идут в послы с той целью, чтобы наделать затруднений в сеймовых работах, будто бы по приказанию всей братии: в самом же деле корольки наши делают и творят от имени братии то, о чем братия никогда не думала, братия бессмысленным криком на все соглашается, сама не замечая собственного своего вреда’.

Пану, заправлявшему сеймиком, помогало то, что у него во дворе обыкновенно служила небогатая шляхта, и эта шляхта, имея право голоса на сеймике, сообразно своему званию, ехала с паном, своим патроном и при случае готова была обнажить сабли. Бывало и так, что другой пан, противник первого, подбирал себе на том же сеймике партию, и тут уже неизбежны были драки и смертоубийства: сила брала верх. Подобную сцену описывает, между прочим, в своих записках Альбрехт Радзивилл, она происходила в 1645 году на сеймиках в Острове. Спор возник между двумя сторонами: пана Рожанского и пана Яблоновского, по поводу выбора их в послы. Едва Яблоновский вошел в костел, как его приветствовали выстрелом, потом выстрелы повторялись один за другим: трех человек убили у дверей костела, пятьдесят ранили. Важным доказательством политического развращения Польши в те времена служит то обстоятельство, что паны не скрывались со своими интригами, не делали тайны из своих подкупов. Сеймовые послы получали от панов жалованье и подачки, обязываясь говорить и действовать в их пользу: этого не ставили им в преступление или бесчестие. Современник Владислава IV, Лещинский, переходя с должности подскарбия на должность коронного подканцлера, нуждаясь в квитанции, увольняющей его от прежней должности, подкупил подарками и деньгами всю посольскую Избу. Когда представлено было дело о его квитанции, все закричали: ‘згода!’ (согласен), вдруг один закричал: ‘нет згоды’. Лещинский, держа в руках реестр, в котором было отмечено, кому сколько дано, закричал: ‘а какому же такому-сякому сыну я не дал?’ Но тот, который произнес: ‘нет згоды’, утаился, потому что и он взял с Лещинского и был записан в реестр.

Все такие беспорядки существовали в Польше и прежде, усиливаясь по мере общественной порчи. Но прежде у поляков был дух удальства, предприимчивости, воинственности, страсть к действительности, порыв к подвигам, увлечение славой и, следовательно, вместе с тем способность к движению вперед, к переменам. Если в пароде есть достаточно энергии к военным подвигам, то эта энергия, при благоприятном повороте, может обратиться и к внутреннему устроению. В XVII столетии шляхетская нация как будто устала, духовно утомилась и обращалась к спокойствию и домашней неге. Шляхтич не хотел уже подражать знаменитым предкам, мало думал о славе польского имени, бранные подвиги не прельщали его, но и к подвигам гражданским он не чувствовал влечения. Мало было охотников заниматься общественными вопросами, на сейме всегда почти заседало послов гораздо менее, нежели сколько нужно было, в инструкциях, даваемых послам на сеймиках, не было требований об улучшениях: шляхта стала бояться всяких перемен и хотела только сохранять то, что у нее было, главное — ее безмятежный покой. Польский дворянин хотел жить в своем имении независимым корольком, управлять бесконтрольно своими хлопами, получать с своего имения как можно более доходов, при посредстве иудея, которого симетический мозг оказывался способнее шляхетского славянского на всякие корыстные измышления, а главное, поляку-шляхтичу хотелось проводить жизнь как можно веселее и беззаботнее.

‘Все мое сокровище — говорил он словами поэтов тогдашнего века, — благодушие, танцы, волокитство, съедутся ко мне гости — смех, шутки, принесут нам из погреба венгерского, сядем мы у камина, заиграют нам в дуды, на столе мягкий хлеб, домашняя дичина, свежая рыбка — вот наше утешение, вот венец наш, и плевать мы готовы на королей’.

Пиры, веселость, роскошь, щедрость — то были черты всего шляхетского общества, от знатнейшего пана до небогатого шляхтича, каждый пировал по своим средствам. Богатые паны, один перед другим, щеголяли пирами и щедростью, вошло в обычай не только поить и кормить, но еще и дарить гостей. Когда король Владислав с знатными панами приехал в 1644 году к Сапеге, хозяин обдарил гостей на многие тысячи червонцев, пир шел девять дней, панский погреб был открыт для каждого, все могли не только пить, но, если бы хотели, даже купаться в вине, и всякому из гостей дозволено было брать все, что ни понравится. Дом краковского воеводы Любомирского был день и ночь открыт для гостей, пир шел за пиром, вся шляхта краковского воеводства испытывала там радушное угощение и возвращалась оттуда с дарами. В том состояла честь и слава польского папа, когда он умел устраивать пиры, не жалел денег на угощения и подарки, когда у него в доме было всем весело, эта слава заменила в Польше славу бранных подвигов, которыми приобретали поляки уважение в своем отечестве в былые времена. ‘Польские паны, — замечает современник-итальянец, — получают годового дохода тысяч по 200 скуди, но все это проматывается на роскошь дворов их, надворное войско, наряды и различные излишества. Поляки предпочитают выгоды спокойной жизни тем выгодам, которые могли принести им войны’.

Это отвращение к военным подвигам, это предпочтение спокойных занятий, мирных трудов бранным тревогам, это стремление к общежительности, пирам и веселью, наконец, эта любовь к свободе, может быть, представили бы из Польши утешительное явление в истории, если бы в этой Польше не было порабощения простого народа, которое приводило в ужас человеколюбивые сердца даже в таком веке, когда вообще участь простонародных тружеников нигде не была завидной.

К несчастью, все это стремление шляхетства к спокойной и веселой жизни, а вместе с тем его свободолюбие, тесно были соединены с рабством народа и даже истекали из последнего условия. Потому-то шляхтич с такой горячкою и предавался пирам и удовольствиям, что у него были рабы, живые машины, посредством которых ему легко было доставать средства к жизни, и не нужно было над приобретением этих средств ломать головы, особенно когда за шляхтича, как мы заметили, в этом случае думал иудей. Потому-то шляхтич так дрожал за свои вольности, так боялся дать королю и закону власть и силу, что у него было сокровище, которое потерять ему было слишком тяжело, это сокровище — его деспотичный произвол над рабами. Властвовать над громадой невольников, безгласных, бесправных, осужденных наравне с рабочим скотом от рождения до смерти служить прихотям своих владык, конечно искусительно и приятно для эгоистических наклонностей человеческой природы, а иезуитское воспитание, которое получала вся шляхетская Польша, не допускало в шляхетском обществе развиться тем высшим стремлениям к правде, которые производят борьбу с дурными привычками, предрассудками, отупением ума и чувства и своекорыстным лукавством. Возгласы передовых людей, вроде Старовольского, становились все реже и реже, потому что им суждено быть гласом вопиющего в пустыне.

Итак, стремление шляхетства к тихой, спокойной, мирной и веселой жизни не было тем разумным исканием всеобщего общественного благополучия, нравственного преуспеяния и материального благосостояния, которое должно составлять идеал земных целей человечества, это была опьяняющая, одуряющая нега лени и необузданного безобразничества ожиревших деспотов и их развращенных угодников, не имевших потребности ни в труде, ни в ограничении эгоистических побуждений. От этого нравы тогдашнего веселого времени представляют черты, показывающие, что в то время, когда одним было очень весело, другим приходилось очень грустно — да и не только рабам, лишенным защиты закона и власти, но и тем, которые тогда гордились свободой и вольностями, а по своему положению, будучи слабыми, должны были плясать по дудке сильных. Современные повествователи оставили нам образчики того, что иногда происходило в глубине панских дворов. Вот, например, в 1645 году, у одного знатного пана в доме, девица, принадлежавшая к прислуге жены его, прельстила сердце двух молодых людей, служивших у пана: один был из шляхты, и притом, как говорилось, из ‘доброй’ фамилии, другой — нешляхтич, но владел бойко пером. Девица предпочла нешляхтича и, в ожидании брака, принимала его у себя ночью, шляхтич, которому было досадно, забрался к ней и просил удостоить его того внимания, которое она оказывала его сопернику, и когда она не согласилась, то прибегнул к насилию, девица, защищаясь, схватила его за чуприну (за вихор), а он девицу за косу и начал с досады колотить ее кулаками. На крик девицы сбежались люди и разняли драку. Пан судил это дело собственным судом и всех троих осудил на смерть. Шляхтич, как сам вольный господин, требовал апелляции к городскому суду, но его не слушали, а нешляхтич, хотя совсем невинный, даже и не просил о суде, потому что для него не было никакого суда, кроме панского. Бедной девице не оказали даже чести, подобающей ее шляхетскому достоинству, не постлали ковра, когда подвели ее к плахе, хотя она этого требовала. Казнь совершена была мучительно, потому что неопытный палач не умел сразу отрубить голов. После того носился слух, будто три мертвеца являлись на кладбище с свечами в руках, а один из них, именно шляхтич, приходил ночью к самому пану и обмазал его своею кровью, нешляхтич, и будучи мертвецом, не смел этого сделать. Возмутительные черты того времени представляет поведение пана Тарновского, принадлежавшего к знатнейшей фамилии Речи Посполитой. Этот пан умертвил более 20 человек и отправил в царствие небесное своего родного дядю, потом вступил в духовное звание и был посвящен в сан священника. Он держал в своем имении приходского ксендза. 1-го апреля 1646 года, в день пасхи, пригласил он этого ксендза разговляться и начал нести такой вздор, что ксендз сделал ему замечание и, рассердив его этим, ушел от него. Тарновский послал ему приказание, чтобы он дожидался его к вечерне, вероятно, намереваясь служить вместе с ним сам. Ксендз дожидался его в костеле долго, но не дождался и отправил вечерню без него. Тарновский, после вечерни, пришел в костел и приказал бить ксендза палками за то, что он не подождал его. Ксендз вырвался, пустился бежать, но Тарновский догнал его, проколол мечом и со злостью вертел меч в его теле, пока священник не испустил дыхания. Тогда пан Тарновский, так как сам носил сан священника, облачился в богослужебные одежды и совершил над убитым погребальный обряд. Летопись современника Ерлича, под 1647 годом, передает такие известия: некто Александр Замойский зазвал на приятельский разговор пана Иеремия Тышу, человека почтенного и богобоязненного, и убил его 11-го июля. Наследник Тыши, сын его Адам, 20-го августа того же года, набравши разной пьяной сволочи, напал на дом Ерлича, ограбил его и выгнал хозяйку с детьми, причем маленький ребенок от страха заболел и умер. Подобных событий совершалось очень много, не будучи записанными никакими мемуарами, и это делает понятными слова Старовольского, что в свободной Речи Посполитой в один год погибнет более невинных душ, чем сколько погубит их любой азиатский деспот в целую свою жизнь.

Конечно, во всякой стране совершаются преступления и злодеяния, но нигде они так часто не оставались безнаказанными, как в Польше, где убийца и разбойник мог всегда быть цел и невредим, если только у него были сильные покровители. В какой степени пировавшая и веселившаяся Польша была безопасна для иноземцев, приезжавших туда с торговой целью, может служить примером поступок в 1640 году брацлавского воеводы, очень значительного лица в Речи Посполитой, который остановил на дороге греческих купцов, забрал себе их деньги, а их самих засадил в тюрьму.

Монархическое правление, при всех случайных проявлениях рабства, бесправия, произвола и невежества, имеет то важное достоинство, что если верховная власть попадется в руки благомыслящих лиц, то появляется возможность полезных изменений и преобразований. Дурной республике нет никакого спасения. Республиканское правление, бесспорно, есть наилучший, желаннейший строй человеческого общества, но оно совместно только с тем, что есть наилучшего в человечестве — с равноправием, общественной энергией, честностью и стремлением к просвещению. Если этого нет — республиканское правление ведет государство к погибели, и рано ли поздно — это государство или перестанет быть республикою, или достанется другим. Ему нет другого исхода, потому что нет никакой силы, которая могла бы предохранить дурную республику от разложения. Понятно, что там, где все решается большинством участвующих в правлении, при господстве в этом большинстве нелепых понятий, лени, застоя и развращения, голос тех, которые взывали бы об исправлении господствовавшего порядка, будет голосом незначительного меньшинства: большинство не станет его слушать.

Поляки теряли то, что само по себе хотя не было добром, но могло вести к добру, теряли воинственность, а с ней и заботливость о самосохранении. Перед каждым сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска, не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь и, таким образом, умалять средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял татарам грабить Польши, — отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в Польше войска были и не умалялись, но то были войска панские, так называемые надворные команды, у некоторых, напр. как у Вишневецких, было такого войска несколько десятков тысяч, было оно неспособно защищать край в случае опасности, но приносило вред для страны, с этим войском паны делали друг на друга наезды и вели междоусобные драки, оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи Посполитой. Отсюда выходило, что Речь Посполитая, еще недавно имевшая как государство достаточно воинственной силы, чтобы одержать верх над соседями и расширить свои пределы, при Владиславе IV стала уже державою слабою и сохранилась более обстоятельствами и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами. Турция до поры до времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властию женолюбивого Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему смутной эпохой. Швеция при Густаве Адольфе отвлекалась Тридцатилетнею войною, а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Казаки были задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменой лиц и обстоятельств у соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждения украинских волнений — грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация. Если Речь Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямой и покатой дорогой в эту пропасть. Предохранить ее от падения и повернуть на другой путь, возвратить к новой жизни — нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было совершить только при образовании значительного войска, которое было бы под верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было, только затянувши Польшу в важную войну.

Такая мысль и заняла короля Владислава.

Государь этот был более поляк, чем всякий другой из польских избранных королей. Он говорил и любил говорить по-польски, ходил в польской одежде, усвоил польские приемы жизни и вообще любил Польшу, как можно любить отечество. В молодости он путешествовал по Европе, многое замечал, многому учился, был человек по своему времени образованный и не разделял того католического фанатизма, который обуял тогдашнее польское общество. Владислав был сторонник веротерпимости и свободы убеждений: это показала защита, оказанная им при вступлении на престол православию, также гуманно относился он к диссидентам и, желая примирить их с католиками, устроил в Торуни совещание между теми и другими, с целью уладить возникшие недоразумения. Само собою разумеется, что в анархической Польше такие меры не могли быть действительны. Владислав был славолюбив, и потому ему по сердцу была война, жажда к действительности одолела его, бездействие томило его, а он был осужден на бездействие, его самолюбие должно было постоянно терпеть унижение от магнатов. Уже он нажил себе каменную болезнь и подагру и часто проводил целые дни в постели, а между тем душа его рвалась к подвигам и телесные боли были незначительны в сравнении с нравственными, которые вели его к гробу. Казалось, если бы ему только развязали руки, он бы еще ожил и пожил.

Война с Турциею стала его любимой идеей, за нею укрывалось другое желание. Правда, нет письменных признаний с его стороны, которые бы указывали, что Владислав думал, посредством этой войны, усилить королевскую власть, но таково было убеждение всей польской нации, все шляхетство было уверено, что умножение войска и военное время подадут королю превосходный случай к водворению монархического принципа, невозможно, чтобы один король не видел того, что видела вся Польша, невозможно, чтобы ему не приходило на сердце такого желания, когда он так горячо брался за те меры, которые прямо приводили к осуществлению этого желания: и собственный его самолюбивый характер, и примеры, которые он видел в Европе, должны были увлекать его к этому. Таким образом, нет причины не доверять распространенному тогда во всей Польше мнению, что главною целию войны у Владислава было усиление королевской власти. К сожалению, степень твердости характера этого государя не соответствовала широте его замыслов.

Из приближенных к нему лиц отличался перед всеми блеском красноречия и репутациею политического человека канцлер Оссолинский. Вся Польша указывала на него, как на соучастника планов Владислава. Еще в 1639 году он принял титул князя Римской империи и хотел ввести в Польше орден: поляки не допускали до этого, они тут увидели дурной замысел нарушить уровень республиканской свободы и положить начало такому дворянству, которое было бы одолжено почестями и отличиями не древности рода, не свободному признанию свободною нациею, а милостям государя. Но Оссолинский не был надежным человеком для великих замыслов: роскошный аристократ, изнеженный, суетный, малодушный, он не в состоянии был бороться против неудач и, заботясь более всего о себе, в виду опасности для себя, всегда готов был перейти на противную сторону.

Если верить польскому эмигранту Радзиевскому, рассказывавшему уже впоследствии во Франции о тайных замыслах Владислава, то сперва была у него мысль произвести фиктивное возмущение козаков против польской власти и побудить их искать опоры от Турции, чтобы потом отправить экспедицию для укрощения козаков, а таким образом иметь благовидный предлог столкнуться с Турцией и заставить поляков волей-неволей воевать против турок. Этот план открывал король только четырем панам, в числе которых был Радзиевский, и последний ездил сноситься об этом с козацкими старшинами, знавши хорошо уже давно одного из них, с которым когда-то путешествовал, хотя он по имени не назван, но по всему ясно видно, что разумелся не иной кто, как Богдан Хмельницкий. Дело пошло было успешно, но король, остерегавшийся Оссолинского, открылся ему и доверился. Тогда замысел производить фиктивное восстание изменился. Стали действовать прямее и открытее — положили прямо отправить козаков против турок и татар. Как бы то ни было, замысел войны с Турцией стал обозначаться у Владислава в 1645 году с приездом в Польшу венецианского посла Тьеполо, этот человек был давний знакомый и приятель Владислава, еще со времени путешествия Владислава по Европе, потом приезжал в Польшу послом и имел случай ознакомиться с этой страной. Тьеполо принадлежал к одной из важнейших аристократических фамилий в Венеции, предок его был дожем. Венеция потерпела тогда поражение от турок: у ней взята была Канея на острове Кандии. Венецианский сенат хотел заварить европейскую войну с Турциею и послал Тьеполо побуждать Польшу пристать к военному союзу и, главное, дозволить козакам по-прежнему беспокоить турок.

Тьеполо представил королю, что теперь-то настало такое положение дел, когда все христианские державы должны соединиться против турок, план его был таков: Венеция будет воевать на Средиземном море, папа даст с своей стороны для этого денег, помогут также итальянские князья, а Польша, в союзе с Московским Государством, нападет на Турцию с севера и пустит запорожских козаков на море: на это особенно уповал венецианский посол, этого он особенно добивался. Слава козацкая уже давно прошла в далекие страны и представляла подвиги козаков даже в преувеличенном виде. Замечали, что с тех пор, как козаки перестали плавать по морю, неверные стали отважнее. Если прежде козаки задавали им такого страха, когда ходили на море в противность польскому правительству и, следовательно, не могли еще развернуть всех сил своих, то подвиги их, казалось, будут еще блистательнее, когда они пойдут свободно да еще получат средства для своего предприятия. Тьеполо советовал им дать 30 тысяч реалов на постройку чаек. Сверх того Тьеполо предлагал завербовать в Польше немецких воинов: по причине долговременной внутренней войны (30-летней) в Немецкой земле было много людей опытных в военном деле, закаленных в бою, не способных ни на что, кроме войны: их-то следовало двинуть на неверных. Это предложение было как нельзя более по сердцу Владиславу. Как видно, у короля и Оссолинского был план начать войну с татар, и в этих видах еще в 1644 году они прекратили платеж хану тех денег, которые поляки называли упоминками, а татары просто данью. Сами татары подали к этому повод, сделавши на польские пределы нападение, отбитое гетманом Конецпольским под Охматовом. Владислав обещал Тьеполо переговорить об этом с коронным гетманом. Конецпольский, державший козаков в таких ежовых руках, ради недопущения их до морских набегов, теперь пришел к такому заключению, что гораздо лучше будет дать простор козацкой удали и обратить ее на неверных, чем стеснять ее из угождения неверным. К этому склоняло его подозрение, что козаки, притесненные дворянством, уже сносятся с татарами и у них возникает мысль, с помощью мусульман, возвратить себе свободу. Конецпольскому казалось лучше заранее рассорить козаков с неверными и позволить козакам их бить, чем дожидаться, когда мусульмане придут вместе с козаками разорять Польшу. По известию Освецима, коронный гетман в этом году написал рассуждение об уничтожении крымской орды, которое, как он думал, можно было совершить Польше в союзе с Московским Государством, выпустивши на татар козацкие силы. Чтобы не раздражать шляхты, видевшей во всяком военном предприятии тайный умысел на свою свободу, Конецпольский не напечатал этого рассуждения, но послал, для изведания берегов Черного моря и Крымского полуострова, своего инженера Себастьяна Адерса, под видом купца, едущего выкупать из татарской неволи своего брат.

При таком настроении, понятно, что Конецпольский отозвался благосклонно на объяснение короля. Владислав объявил Тьеполо, что войну начать было можно, но следует воевать прежде с татарами, а не с турками. То же доказывал Оссолинский. Тьеполо, напротив, настаивал объявить войну прямо Турции и выслать козаков не на Черноморское побережье, примыкающее к владениям крымского хана, а на берега Турецкой империи и, если можно, на самый Константинополь. Папский нунций де Toppe, с своей стороны, убеждал также пустить козаков не на Крым, а на Турцию. В совещании 7-го сентября 1645 года канцлер Оссолинский говорил так: ‘Король, без соизволения сейма не может начать наступательной войны, а сейм никогда на нее не согласится. Невозможно делать приготовления к войне с Турциею так, чтобы об этом не узнали во всей Польше, а как только узнают, тотчас поднимут шум, ропот и приостановят дело. С татарами же нам вести войну можно, война эта будет иметь вид оборонительный, чтобы освободить наши края от татарских набегов. Но татарская война повлечет за собой непременно войну с Турциею. Турки должны будут помогать татарам, вышлют свои суда в Черное море, и, таким образом, мы вступим в войну с Турцией, не навлекая на себя укора в нарушении мира, война с Турцией будет также иметь вид оборонительный, и нация наша должна будет поневоле согласиться вести ее. Король приложит все старание, чтобы употребить в дело козаков, только для этого необходимы средства: пусть Венеция и другие союзники дают нам по 500000 скуди на год в течение двух лет, король пошлет нарочное посольство в Персию для приглашения этого государства к союзу против Турции. Король хочет быть уверенным, что он не будет оставлен своими союзниками, так как был некогда покинут на произвол судьбы Владислав III. Король желает, чтобы, в случае нужды, союзники помогали ему деньгами и мир не мог быть заключен одной какой-нибудь стороною без участия других’. Тьеполо и нунций обещали помощь, но говорили, что об условиях договора надо писать к их правительствам, а между тем настаивали, чтобы скорее дано было козакам позволение ходить на море. В видах Венецианской республики Тьеполо хотел, чтобы козаки поскорее вышли на Черное море и отвлекли турецкие силы от Средиземного.

Веницианский посол писал к своему правительству о денежных требованиях и вместе с тем замечал, что необходимо сделать подарки некоторым панам и тем приобрести их расположение. Между тем у польского короля началась тайная переписка о турецкой войне с Московским Государством, с господарями валашским и молдавским и с седмиг-радским князем. Несмотря на тайну, с какою затевались эти дела, бывшие в Польше купцы с Востока, армяне, тотчас передали в Турцию, что польский король что-то замышляет, и Турция, чтобы не дать полякам повода к войне, приказывала крымскому хану не пускать татар на польские земли.

В декабре 1645 года Тьеполо получил от своего правительства новые наставления. Скупой венецианский сенат приказывал ему как можно более торговаться и не хотел давать подарков польским панам. Тьеполо вступил снова в совещание с королем и канцлером. Он добивался, чтобы козаков пустили на море, и только в таком случае, если это сделается, изъявлял, от имени своей республики, готовность давать пожертвования. ‘Если идет дело об обороне Польши от татар, — говорил он, — то все, что даст Венеция, будет не более как заем, если же вы намерены пустить козаков на Турцию и тем разорвать неприятельские силы, в таком случае наша республика обязана будет давать не заем, а помощь. Мы узнали, что турки строят на Черном море галеры, надо послать козаков сжечь их’.

Через несколько времени, венецианский посол виделся с гетманом Конецпольским. Последний соображал, что средства для предприятия должны быть большие, и требовал, чтобы Венеция и другие союзники давали Польше по 500000 скуди в течение трех лет, а не двух и, сверх того, еще один миллион тотчас. Венецианский посол представлял неудобство такого требования. Конецпольский уехал из Варшавы ничем не порешивши с послом.

Дело подвинулось без него. Король так тешился мыслью о войне, что мало вникал в вопрос о ее средствах, и потому был уступчивее. 13-го января 1646 года порешили на том, что козаки на 40 чайках выйдут в море и будут жечь турецкие галеры везде, хотя бы в самом Константинополе. Король согласился взять для этой цели 20000 талеров, хотя Конецпольский находил нужным 60000. 3-го февраля порешили, что Венеция будет давать польскому королю, в течение двух лет, 600000 скуди и, сверх того, 500000 талеров. Надеялись на соучастие господарей валашского и молдавского, седмиградского князя и московского государя. Делали такие военные предположения: молдавский и валашский господари будут действовать против турок на Дунае, каждый с 20000 воинов, сам король с козаками и наемным войском пойдет на Очаков, а гетман Конецпольский, в соединении с московским войском, пойдет на Крым. Другие козаки на чайках будут беспокоить турецкие берега, а Венеция будет сражаться с турками на Средиземном море.

Надобно было обратиться к козакам, а чтоб они были способны служить предприятию короля, нужно было снять с них наложенное ярмо и восстановить их права. Это сделано было королем в начале 1646 года.

Венецианский посланник сообщает, что в это время был послан козакам гонец с такою целью. Другой современник, Освецим, секретарь коронного гетмана, рассказывает, что козацкие старшины, Ильяш, Варабаш, Хмельницкий, состоявший в это время опять в звании войскового писаря, и Иестеренко, приглашены были в Варшаву, есть известие, что Хмельницкий перед тем был во Франции и совещался с графом Брежи, назначенным посланником в Польшу, насчет доставки козаков во французское войско. Вследствие этих совещаний 2400 охочих козаков отправились во Францию, они участвовали в 1646 г. при взятии Дункерка у испанцев герцогом энгиенским Кондэ. Это известие совпадает с известием Альбрехта Радзивилла о том, что кардинал Мазарини, чрез посредство варминского епископа, бывшего польским послом во Франции, просил прислать ему за французские деньги 2000 воинов из Польши. Набором этого войска занимался некто Пржиемский. Испанский посол и императорский агент жаловались королю Владиславу, что это нарушает мир с австрийским домом. Король, желая угодить обеим сторонам, явно приказывал сохранять мир с австрийским домом и в то же время не мешал набирать воинов для Франции, на том основании, что король не может вольному народу препятствовать воевать там, где он хочет. Хмельницкий, как видно, незадолго перед тем возвратился из Франции. Король виделся с ним и другими козаками тайно ночью, объявил им восстановление козачества и побуждал начать войну с Турцией. Козаки получили грамоту на восстановление своих прав, приказание построить чайки и, на первый раз, на издержки для построения чаек 6000 талеров. Тьеполо сообщает, что им тогда было обещано 60000 талеров, которые должны вы-платиться в течение двух лет. В это время козаки получили красное адамашковое знамя с изображением белого орла. Этим, знаменем козаки впоследствии очень дорожили. Тьеполо сообщает, что король увеличивал число козаков не до 12000, как говорят другие, но до 20000, кроме реестровых. Возбуждая на предстоящую войну православных козаков, Владислав, издавна покровительствовавший православию, сделался как бы его воителем: Тьеполо представил ему двух греческих монахов с Востока, которые, от имени своих епископов, умоляли польского короля об освобождении христиан, страдавших под мусульманским игом, и уверяли, что весь греческий народ восстанет по призыву Польши.

Все это делалось в большой тайне, знали об этом немногие, и в числе их одним из главных деятелей называют королевского музыканта, итальянца Фантони, имевшего на короля большое влияние. Но в это время воинственным замыслам Владислава нанесен большой удар: коронный гетман Конецпольский, кроме Оссолинского, единственный из сенаторов, искренно разделявший желание короля вести войну с Турцией, скончался через шесть недель после своего брака. Король был чрезвычайно огорчен его смертью. Венецианский посол сумел расположить к своим замыслам молодую супругу Владислава Марию-Людовику, через посредство ее секретаря итальянца Ронкали. Королева согласилась дать взаймы 250000 талеров за семь процентов на военные издержки. Тогда начали думать о наборе войска. Тут Оссолинский показал свою нетвердость и двоедушие. До сих пор он с энтузиазмом относился к воинственным планам короля, но когда пришлось подписывать и скреплять канцлерской печатью так называемые приповедные листы, дававшие право на вербовку солдат, Оссолинский отказался, побоявшись принимать на себя ответственность за такое дело, которое, как он опасался, не получит одобрения шляхетской нации. Король решился выдавать приповедные листы за собственной печатью. Дело пошло хорошо и таким порядком. На плату завербованным воинам шли деньги, занятые у королевы. Лица, получавшие приповедные листы, вербовали солдат и в Польше и за границей, особенно в Германии. Королева, по происхождению француженка, писала к правившей, за малолетством Людовика XIV, Францией королеве-матери и просила прислать в Польшу для предполагаемой войны против турок графа Арпажона, предводительствовавшего французским войском в недавней войне в Германии, хорошо известного самому Владиславу. Королева просила дозволить ему провезти с собою несколько сот французских офицеров. Сборное место для войска было назначено под Львовом, где находился польский гетман Потоцкий, который также благоприятствовал королевским планам войны, хотя не искренно.

Король с увлечением предался военным приготовлениям, подстрекаемый молодою женою, которую очень любил, исчезли его болезни, которые так часто приковывали его к постели, Владислав как будто помолодел, неутомимо занимался в арсенале, надсматривал за работами в литейном заводе, и вскоре было отлито до 40 новых пушек. Развлечением от трудов была для него охота, которую он любил, как подобие войны.

По среди военных приготовлений, его союзники, папа и итальянские князья, решительно не хотели давать денег и охладевали к союзу против Турции. Венеция рассчитывала как можно дешевле подстрекнуть Польшу на отважное предприятие, выгодное для Венеции, а о самой Польше мало заботилась. Тьеполо представлял своему сенату, что для успеха нужно задобрить польских панов денежными подарками. В глазах знавшего Польшу Тьеполо это была мера первой важности: приходилось удовлетворять не столько алчности, сколько честолюбию панов. Подарки или поминки, как говорилось в те времена, были выражением внимания и уважения, кому давали поминки, того, значит, признавали важным и влиятельным лицом, нуждались в нем. Но венецианский сенат не только не дозволил своему послу делать этих издержек, а еще посылал ему выговоры за недостаток бережливости. Тьеполо никому не давал поминков, и оттого паны не любили его и расположены были скорее вредить ему, чем помогать. На поляков нужно было действовать так, чтобы прибрести их уважение, а у поляков первыми добродетелями, внушающими уважение, были щедрость и роскошь, и ничто так не отталкивало их, как скупость. Венеция поставила своего посла в необходимость являться, при всяком случае, с этим подарком. Таким образом, во время приезда молодой королевы знатные паны, приветствуя ее, складывали у ног ее разные подарки и одни перед другими щеголяли своею щедростью. Тогда маршал Опалинский представил королеве венецианского посла и публично сказал ему: ‘ваша очередь засвидетельствовать ваше уважение ее величеству’. Посол сгорел от стыда и проговорил только, что его республика несколько позже без щегольства покажет свое участие. Но него стали смотреть как на политического плута, который хочет обмануть поляков, втянуть их в опасную войну ради своих выгод. В этом поляки и не обманывались. Сам Тьеполо в своих донесениях говорит: ‘Польша, будучи спокойной, не имеет никакой необходимости нарушать мир, но я внушил королю такие замыслы, которые нам принесут пользу, а Польше чрезвычайные потери’.

Вербовка войска шла быстро и возбудила волнение между шляхтой, особенно в Великой Польше, куда приходили навербованные в Германии солдаты, привыкшие во время Тридцатилетней войны не сдерживать своего произвола, и в Польше они начали бесчинствовать. Шляхта, всегда зорко смотревшая за неприкосновенностью своей свободы, стала кричать, что король нарушает ее права и преступает свои обязанности.

12 мая прибыл в Варшаву великий канцлер литовский Альбрехт Радзивилл, которого можно было назвать истинным господином всей Литвы, пан гордый, самолюбивый, он хотел всегда держать короля в руках и не давать ему зазнаваться. Слухи о военных приготовлениях поразили его неожиданно. Без совета с ним король замышляет войну, заготовляет орудия, собирает войска, вступает в союзы, а он, Альбрехт Радзивилл, ничего об этом не знает: это сильно оскорбило его. ‘С первого раза, — говорил он, — я не сообразил, с кем это затевается война, и сначала думал, не со Швециею ли? Только уже приехавши в Варшаву, узнал я, что хотят воевать с турками по наущению венецианского посла’. Первым его делом было обратиться за объяснениями к своему товарищу по должности, коронному канцлеру. Здесь Оссолинский опять показал свое двоедушие и ничтожность. Он, первый доверенный короля, не принадлежал, однако, к числу знатнейших родов дворянства Речи Посполитой. В сравнении с такими родовитыми лицами, как Радзивилл, он был выскочка. Отец его Збигнев Оссолинский заслужил милости у Сигизмунда III и хотя был сенатором, а все-таки заискивал благосклонность фамилии Радзивиллов. Правда, когда Оссолинские поднялись вверх, нашлись в Польше генеалоги, доказывавшие, что род Оссолинских чуть ли не современен самому Леху, но это носило характер сомнительности, и все сознавали, что Оссолинские далеко не доросли до Радзивиллов, Любомирских, Вишневецких. Перед Радзивиллом коронный канцлер почувствовал ту трусость, какую чувствовал всегда польский дворянин перед своим собратом, который был выше и влиятельнее его.

— Верно, король на охоте вместо зайца поймал проект войны, — сказал Оссолинский, выдавая таким образом своего покровителя короля, поверявшего ему свои тайны.

— А кто же, — спрашивал Радзивилл, — приложил печать к приповедным листам и раздавал патенты военным начальникам? Ведь у вас война совсем на носу.

— Не я, — отвечал канцлер, — я отказывался подписывать и прикладывать печать.

— И я, — сказал Радзивилл, — лучше позволю себе отрубить руку, чем приложу печать Великого Княжества Литовского к таким делам.

Радзивилл явился к королю. Владислав поздравлял его с приездом и объявил, что 14 мая он соберет у себя сенаторов и предложит им на обсуждение важное дело. Он приглашал на это совещание и литовского канцлера.

На другой день, 13 мая, Радзивилл сошелся с Оссолинским в саду монастыря реформатов.

— Нам, — сказал Радзивилл, — нельзя соглашаться собирать совет завтрашний день. В Варшаве немного сенаторов. В секретных совещаниях решение зависит от короля, королевские прегрешения припишутся нам, и мы не так-то легко выпутаемся перед нацией. Пусть лучше совет отложится до будущей коронации королевы.

Радзивилл хотел, чтобы сенаторов на совете было побольше, он знал, что большинство воспротивится и положит конец королевским затеям. Оссолинский во всем потакал Радзивиллу. И так предполагаемое королем совещание с сенаторами не состоялось.

Вслед за тем, 20 мая, Оссолинский выдавал дочь свою Урсулу за Самуила Калиновского, сына черниговского воеводы Мартина. По этому поводу у него в доме несколько дней кряду было большое стечение панов, был здесь и король, ему пришлось выслушать жесткие нравоучения. Коронный маршал Лука Опалинский был сердит на короля за то, что он не дал племяннику его достоинства маршала королевы. Подойдя к Владиславу, он стал выговаривать ему и закончил свою речь такими словами:

— Я уже бел, как лебедь, но не перестану говорить правду королю.

Литовский подканцлер Лещинский, увидя, что с королем сидят послы венецианский и французский, сказал:

— Это что? в Польше никогда не живали резиденты. Королевская свадьба кончилась. Зачем они здесь остаются?

Радзивилл имел аудиенцию с королем. Выслушав доводы Владислава о пользе войны, он сказал:

— Без сената и сейма невозможно двинуть такое бремя войны. Я готов служить вашему величеству до последнего издыхания, но не приложу печати к приповедным листам. Ваше величество оскорбили Речь Посполитую, если бы мы, канцлеры, пристали к этому делу, то утратили бы всякое доверие государственных чинов, не помогла бы нам отговорка, что король так велел, нам поставили бы в вину, что мы поступали противозаконно, поддаваясь убеждениям короля или из боязни.

— Моя судьба влечет меня, — сказал король.

Его ободряли предсказания астрологов, которые по звездам видели близкое падение Турецкой империи. Радзивилл объяснился с королем все-таки вежливо, другие относились к нему резче. Мартин Калиновский сказал канцлеру, прося передать слова его королю:

— Я готов за короля пожертвовать имуществом и пролить кровь, но если король преступит границы своих обязанностей, я лягу ему поперек дороги и не дам шагать далее.

Яков Собеский, получивший недавно краковское каштелянство, не очень был за это благодарен королю и говорил с ним жестко по поводу войны, так что король на него рассердился и уехал из Варшавы в свое имение, где скоро и умер. Слыша отовсюду противные себе голоса, король раздражался и даже поссорился было с королевой за то, что она не хотела вторично давать денег венецианскому послу. Кроме тех панов, которые имели случай объясняться с королем лично, и отсутствующие паны также заявляли себя против войны. Тесть Альбрехта Радзивилла, краковский воевода Любомирский, прислал к зятю запрос, что такое значат приготовления к войне без ведома сенаторов, и предостерегал зятя, что в краковском воеводстве считают Радзивилла главным зачинщиком военного замысла. ‘У нас спрашивают, что это в Польше делается, а мы не можем отвечать ничего, потому что ничего не знаем. Это оскорбительно для нас’.

Король отложил свое дело до половины июля и приостановил отправку пушек ко Львову, а между тем пытался склонить на свою сторону Иеремию Вишневецкого и польного гетмана Потоцкого. Оба эти пана были заклятые враги русского народа, православной веры и козаков, и уже по одному этому не могли быть расположены к таким замыслам, ради которых нужно было восстановить козачество. Вишневецкий наотрез противился королевским затеям, несмотря на то, что недавно получил от короля русское воеводство. Потоцкий вилял и казался преданным королю, потому что надеялся получить от него сан коронного гетмана. Между королем и Оссолинским не стало прежнего доверия. ‘Он предал меня, как Иуда Христа’, — говорил про него Владислав.

29 мая Тьеполо имел свидание с королем. Владислав принял его сухо, даже не смотрел ему в глаза.

— Мы, — сказал король, — пошлем в Венецию увериться в твердости союза с ней и с другими итальянскими князьями в таком важном предприятии.

Напрасно венецианец хотел еще раз пощекотать самолюбие короля и представил ему блестящую будущность. Король считал возможным поправить дело в таком только случае, если бы союзники дали денег. Сам Тьеполо ясно видел, что без значительных денежных средств королю невозможно ни на что отважиться. Тьеполо думал было тогда расположить к своему предприятию некоторых панов. Не открывая чужеземцу истинной причины, заставлявшей их противодействовать королевским замыслам — боязни усиления королевской власти, паны представляли вид, будто не допускают короля до войны из заботливости к его особе, и вспоминали о судьбе Владислава III, который доверился папе и другим государям, вступил в войну с Турцией, но был оставлен союзниками и погиб.

В июле король с королевой отправились в Краков. Совершилась коронация королевы. Вслед за тем собрались сенаторы на совещание. Король уверял, что не имеет вовсе намерения вести наступательную войну против Турции, но делает приготовления для прекращения татарских набегов. Все сенаторы единогласно были против войны, требовали созвать сейм и предложить дело о войне суждению государственных чинов. Сенаторы хотели отвратить короля и от поездки во Львов, где был сбор ‘затяжного’ (навербованного) войска.

— Я должен снестись с польным гетманом, — говорил король.

— Польного гетмана можно пригласить сюда, — сказали сенаторы.

Король рассердился, вскочил с места и, не кончивши заседания, уехал в Неполомицы.

Панская злоба обратилась на Тьеполо, как на главного возмутителя королевской головы. Ему приказали уехать немедленно из Кракова. Он обратился к королю.

— Мы все сделали, что было в нашей силе, — сказал король. — Паны не дают нам помощи, народ против нас, мы подвергали опасности наше достоинство, достояние — все ради Бога и религии. Не покидаем наших намерений, если нам дадут помощь, дело еще поправится, я еду во Львов, войско уже на границе королевства, но если итальянские державы опоздают прислать нам помощь — тогда все пропало.

И король, еще все не теряя окончательно надежды на иноземную помощь, отправился во Львов. Там набралось уже, как говорят, до шестнадцати тысяч войска, король снова воспламенился и готов был идти на битву. Потоцкий получил достоинство коронного гетмана. Но из Львова король поехал по имениям знатных панов, от которых много зависело. Еще до приезда во Львов, он был у Любомирского в Виснице, после осмотра войск он посетил Вишневецкого в Белом Камне, Конецпольского (сына покойного гетмана) в Бродах, Замойского в Ярославле. Везде проезд его сопровождался празднествами, пиршествами, потешными огнями, короля и всех бывших с ним щедро дарили. Оссолинский опять сошелся с королем, и Владислав в угоду ему назначил польным гетманом отца его зятя, Мартина Ка-линовского. Этим, однако, он не расположил к себе черниговского воеводы, недавно наговорившего ему неприятностей по поводу предполагаемой войны. Потоцкий, вслед за гетманской булавой, получил предписание идти с войском к Каменцу: то был уже приступ к войне, во Львове новый коронный гетман казался более чем прежде разделявшим королевские желания, но он получил, вслед за тем, от сенаторов письма, в которых запрещали ему слушаться короля и убеждали дождаться сейма, и коронный гетман приостановился.

Королю ничего не оставалось, как ехать в Варшаву и предать свой воинственный замысел воле сейма. Он вернулся в сентябре.

Стали собираться сеймики, всегда предшествовавшие открытию сейма. Повсюду шляхта оказалась не расположенной к войне, так настроили ее паны, везде шумели, кричали против короля. Шляхта не только не хотела войны по отвращению к ней, она проникала тайные побуждения к войне. Король — кричали на сеймиках — затевает войну, чтобы составить войско, взять его под свое начальство и укоротить шляхетские вольности. Хотят обратить хлопов в шляхту, а шляхту в хлопов! Возникли чудовищные выдумки, болтали, что король хочет устроить резню вроде варфоломеевской ночи или сицилийских вечерен, что у него собрано десять тысяч войска, что он намерен окружить им собранных на сейм послов и заставить силой подчиниться его воле. Буйство новоизбранного войска раздражало обывателей до того, что в Великой Польше хотели составить ополчение для изгнания названных гостей. Нигде так не кричали против короля, как в этом крае. На тамошних сеймиках составлены были инструкции, в которых требовали ограничить еще более власть короля, и по поводу этого устроить на сейме совещание послов с сенаторами, не в присутствии короля, следовательно, против него. Шляхта кричала уже не только против короля, но и против сенаторов. Оссолинский подвергался злейшим обвинениям и ругательствам: его обзывали прямо изменником отечества. Распущены были брошюры, одна другой злее, везде выбирали на предстоящий сейм в послы враждебных королевской власти, горячих защитников шляхетского самоволия.

Сейм открылся 29 ноября. Оссолинский в длинной пропозиции представил сейму королевские желания, изложил прежние отношения Речи Посполитой к Турции и доказывал, что война неизбежна. Даже противники Оссолинского сознавали, что пропозиция написана была красноречиво и убедительно, но она, тем не менее, не имела успеха. Между сенаторами первый восстал против Оссолинского коронный подканцлер хелминский епископ Лещинский. Он начал с того, что воздал хвалу королю за его намерения, припоминал оскорбления, какие переносила Польша от мусульман, выводил из этого, что война необходима, но война не наступательная, а оборонительная. Мало-помалу оратор перешел в другой тон, который был до того неприязнен Владиславу, что некоторые замечали неуместность его выходок.

— Лещинский, — говорили они, — один из министров, он по своей обязанности должен частным образом напоминать королю его долг и предостерегать, а публично следует ему защищать короля.

За ним говорил гданский каштелян Кобержицкий, доказывал, что приповедные листы для вербовки войск, данные за приватной печатью короля, огорчают Речь Посполитую, он взывал, что нужно установить меры, дабы на будущее время невозможно было делать этого. Резче всех говорил против турецкой войны перемышльский каштелян Тарло.

— Предки наши, — выражался он, — всегда избегали войны с Турцией, с другими неприятелями они счастливо мерялись, а борьбы с этою гидрою избегали.

Общее желание сената было не только против наступательной, но и против оборонительной войны, все находили, что король не должен иметь права самовольно приглашать и собирать войско.

Такой прием королевской пропозиции в сенаторской Избе огорчил короля до того, что он слег в постель, послы хотели видеться с королем, но король несколько дней не принимал их по причине болезни, их допустили первый раз к постели короля только 5 ноября. Канцлер от имени короля сказал им так:

— Король предоставляет Речи Посполитой рассудить: следует ли удержать собранное войско или распустить его, но пусть государственные чины обратят внимание на то, что в настоящее время неприятельские козни внушают опасение, если же государственные чины требуют непременно распущения войска, то король не стоит за него, только желает, чтобы это распущение совершилось без вреда для подданных, постепенно. Напрасно думают, будто все это войско состоит из чужеземцев, его составляют главным образом люди польского происхождения, присягавшие королю и Речи Посполитой.

Возвратившись в Избу, послы стали разбирать королевский ответ и были им очень недовольны.

— Самое лучше средство распустить войско, — говорили тогда, — свернуть знамена, и пусть каждый идет куда хочет, те же, которые были зачинщиками замысла, пусть теперь постараются о средствах распущения войска.

Некоторые предлагали предать суду тех обывателей, которые без всякого соизволения Речи Посполитой набирали военные силы. Эта мысль о предании суду тех, которые действовали по воле короля, была для него оскорбительна, особенно тогда, когда никто не ставил в вину панам права держать войско, и никто не думал судить их за это.

Сейм на несколько дней отвлекся другими занятиями, но 15 ноября прибыли великопольские паны с своими инструкциями, где в резких выражениях шляхта домогалась немедленного распущения войска, обвиняла короля в том, что он входит в тайные совещания с иноземцами и требовала разговора послов с сенаторами в отсутствии короля. Это последнее требование было не по сердцу самим сенаторам, оно имело вид, как будто послы хотят судить не только действия короля, но и сената, и сенаторы, до сих пор нападавшие на короля, увидели необходимость стать до некоторой степени защитниками его. Послы, возбуждаемые великопольскими своими товарищами, из которых особенно кричал Богуслав Лещинский, требовали объяснения с королем, но Владислав извинялся болезнью и прислал к ним несколько сенаторов {Познанского епископа Шолдрского, жмудского епископа Тышкевича, воевод: брестского Щавинского, Мстиславского Абрагамовича, поморского Денгофа, и каштелянов: серадского Быковского и гданского Кобержицкого.}: они стали защищать добросовестность и благонамеренность короля.

— Побуждение, с которым король открыл вербовку войска, — говорили они, — достойно только похвалы, если это предприятие находят противным закону — пусть из всего государства будут удалены прибывшие сюда солдаты, король просит только о том, чтобы защита Речи Посполитой была обеспечена, чтобы нанятым солдатам было выплачено жалованье и чтобы нация обратила внимание на королеву, которая раздала на нужды Речи Посполитой принадлежащие ей суммы.

Но представления сенаторов мало умягчили послов. Они стали требовать, чтобы немедленно был написан и доставлен в посольскую Избу универсал о распущении войска. Король в тот же день исполнил их желание, но посольская Изба нашла, что королевский универсал написан в слишком мягких выражениях: послы требовали, чтобы в этом универсале была угроза для непослушных и, вместе с тем, чтобы коронному гетману было послано предписание строго карать тех, которые окажутся виновными в совершаемых бесчинствах.

Король исполнил и это требование. Но послы не переставали горячиться. Товарищ Лещииского, великопольский посол Твардовский, кричал:

— Зачем король вступает в союз с иностранным державами, зачем держит у себя постоянно иноземных послов, зачем прекратил платеж татарам и раздражил крымского хана, зачем выдавал приповедные листы без печати канцлера за своей приватной печатью, зачем неправильно раздавал королевщины и награждал ими не тех, кого следовало по заслугам? Немедленно распустить войско, уменьшить королевскую гвардию, которую король увеличил без согласия Речи Посполитой, возобновить мирный договор с Турцией и Крымом!

За короля заступался тогда Остророг, он приводил в пример Катона, советовавшего забывать прошедшее и размышлять только о будущем, оправдывал короля в нарушении договора с татарами тем, что татары первые сделали набег на польские области.

— Что же касается до сношений короля с чужеземными посланниками, — говорил он, — то об этом мы узнаем от сенаторов на публичном с ними совещании.

Тогда один из послов, Хржонстовский, сказал:

— Сенаторы с нами говорят одно, а без нас другое. Мы не побоимся говорить с королем об наших вольностях.

Литовские послы, менее других заинтересованные в вопросе о войске и войне, обратили занятия сейма к другим делам, но 28-го ноября великопольские послы опять подняли этот вопрос. Остророг, недавно защищавший короля против них, теперь пристал к ним и требовал, чтобы было отправлено посольство в Турцию для уверения падишаха, что Польша не думает нарушать мира и чтобы вместе с тем были приняты меры для укрощения козаков, которые иначе станут беспокоить турецкие владения. После долгих споров порешили отправиться к королю и предложить ему требование немедленного распущения войска, уменьшения гвардии, удержания в повиновении Речи Посполитой козаков и устройства совещания послов с сенаторами в отсутствие короля. Все отправились к королю, маршал сейма Станкевич шел впереди с написанными требованиями. Король, как кажется, не принял их. От его имени Оссолинский сухо отвечал им так:

— Универсал о распущении войска уже послан, число гвардии не означено законом, и король будет держать столько, сколько понадобится, о козаках король снесется с коронным гетманом, а разговора послов с сенаторами в своем отсутствии король не позволит.

Это произвело напряженное волнение между послами по возвращении их в Избу, находили нарушение свободы уже в том, что король дал ответ послам без участия сената. Посол Коссаковский произнес:

— Пусть сейм не состоится, мы ни к чему не приступим, пока не узнаем, что войско распущено.

— Что же? Если нам не позволят совещаться с сенаторами в отсутствие короля, будем совещаться в его присутствии, — сказал Хржонстовский.

Но Корыцинский сделал такое предложение:

— Не получив от короля дозволения на разговор с сенатом, обратимся за этим дозволением к наместнику короля, гнезненскому архиепископу.

В Избе сделалось разногласие: ярые противники короля ухватились сразу за предложение Корыцинского, но сейчас же нашлись и королевские заступники, которые указывали, что такой поступок будет оскорблением для королевского достоинства.

— Иное дело, если бы мы не ходили к королю, — говорил Яблоновский, — тогда можно бы было обращаться к архиепископу, а теперь мы подадим повод говорить, что бунтуем против королевской власти.

— Взять с собой избирательные условия (pacta convcnta), идти к примасу и жаловаться, что король нарушает их, — сказал Понэнтовский.

— А если и примас не дозволит разговора с сенатом! — сказал кто-то.

— Тогда, — сказал Остророг, — будущие века узнают о такой несправедливости.

Но тот же Остророг после этой фразы сказал:

— Хорошо идти к примасу, но хорошо и просить короля дозволить совещание с сенаторами в его присутствии, если он не хочет допустить в отсутствие.

Литовским послам, которые вообще говорили хладнокровнее, удалось убедить коронных послов идти снова к королю с просьбой.

— Я уверяю вас честью, — сказал один из них, Пац, — мы получим от короля самый милостивый ответ.

29-го ноября послы отправились к королю. Владислав теперь показал вполне свой слабый характер: он на все поддался и даже на совещание послов с сенаторами, которое, происходя в его отсутствие, имело вид недоверия к нему и суда над его действиями. Канцлер королевским именем проговорил им речь с таким напыщенным приступом:

— Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на главу его новый венец: после многих одержанных им побед Владислав предает себя во власть и в руки своих подданных.

Объявив послам, что войско будет распущено, а гвардия уменьшена, Оссолинский насчет совещания с сенаторами сказал:

— Король хотел отклонить это совещание, потому что подобного не было прежде, а он желал сохранить и оставить после себя Речь Посполитую в том порядке, в каком застал при вступлении на престол. Если же этого совещания желают чины для рассмотрения королевских дел, то он дозволяет. Что касается до козаков, то это правда, что они готовили чайки, но это делалось вот почему: в договоре с турками сказано, что они не будут стоять заодно с буджацкими татарами, а турки преступали договор, поэтому надобно было постращать их козаками, теперь же, в угождение вашей воле, будут посланы приказания коронному гетману, чтобы козаки перестали строить чайки и не подавали повода к нарушению мира с Турциею. Одним словом, король исполнит все, что только вам будет угодно.

Такой ответ, естественно, удовлетворил шляхетское самолюбие послов.

1-го декабря сенаторы известили, что они ожидают послов на совещание. Но тут послы стали в тупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на что им это нужно. Одни говорили:

— О чем нам теперь толковать, когда король во всем уступил?

Другие возражали:

— Как можно отказаться от того, чего мы так усиленно добивались?

— Да может быть над нами посмеются, — говорили третьи.

И так долго они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов и не сказал, что сенат, долго их ожидая, теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда, чувствуя, что они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а за ним Лещинский отличились красноречием, прочитали сенаторам выговор за то, что они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал ничего о сношениях короля с иностранными державами, и выставлял свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам. Дневник Освецима приводит любопытную речь одного из противников короля, с такими оригинальными рассуждениями: ‘Положим, что король, при помощи чужеземцев, завоевал бы Константинополь, чья же бы это была собственность: частная ли короля и его союзников или Речи Посполитой? Если частная, то были ли бы мы довольны тем, что наш король усилился, а если бы король поделился добычей с народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к Польше? Новые подданные привыкли к рабствуй они пребывали бы в повиновении у короля и тем приобрели бы его расположение, а нам бы достался жребий тех македонян, которые, бывши свободным народом, пошли за Александром Македонским на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна приватная печать на приповедных листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли Речь Посполитую паны сенаторы или охраняли ее очень хладнокровно. Пусть же, по крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не будут угрожать нам на будущее время’.

3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турциею и Крымом, не допускать козаков ходить на море, удалить от королевской особы чужеземцев, поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить гвардию до 1200 человек, не установлять без воли сейма никаких комиссий о пограничных делах и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи Посполитой.

С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Щавинский произнес такую обличительную речь в глаза королю:

— Было время, когда везде только и слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась в печаль и горесть. Мы всюду слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей. Этому причиною иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные советы, поживляясь чужим достоянием. Что около вас делается, о том знают прежде в Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла — венецианский посол, который, окончив свою миссию, живет здесь затем, что старается свалить тягость войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев. Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной алхимии превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа.

Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все постановления сейма.

Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от настойчивых выходок сейма: стоило прибегнуть к той мере, к какой прибегали польские паны: подкупить послов и сорвать сейм. У Владислава не хватало духа, он боялся междоусобия, он не решался вступить в борьбу с нацией, он думал уступками поддержать любовь к себе поляков, у него вдали было желание, чтобы, по смерти его, поляки избрали королем его сына, но главное, у него не было денежных средств, а союзники были чересчур скупы. По замечанию Тьеполо, стоило только Венеции пожертвовать 50000 талеров, чтобы подкупить министров, сенаторов и секретарей, и пошло бы все по желанию короля.

— Но король, — говорит Радзивилл, — не выбил себе из головы турецкой войны. Он не распустил своего войска и положил надежду на козаков.

Историк Грондский говорит, что после этого сейма Оссолинский, вместе с Любовицким (который впоследствии передал эти известия Грондскому), поехали, под предлогом осмотра крепостей, на Украину и, призвавши к себе Хмельницкого, поручили ему от короля сделать с козаками нападение на Турцию, вручили ему для этой цели деньги и назначили козацким предводителем. На него одного мог король положиться, потому что прочие козацкие начальники, видя, что паны противятся замыслам короля, не стали делать военных приготовлений и старались угодить шляхетству.

— Приношу бесконечную благодарность за доверие, — отвечал Хмельницкий, — но не скрою, что дело это трудное, козаки, стесненные своим начальством, не готовы к такому предприятию. Потребно время, чтобы склонить их, все, что возможно, будет сделано, чтобы угодить его величеству.

У кого была королевская привилегия, данная козакам, подлинно неизвестно. Одни, и в том числе народная дума, говорят, что у Барабаша, Самовидец говорит, что у Ильяша. Нам кажется вероятнее последнее, потому что Ильяш, известный под прозвищем Караимовича, а у Альбрехта Радзивилла называемый Вадовским, был выше Барабаша и издавна заслужил доверие поляков. Как бы то ни было, этот старшой, увидя, чем кончилась попытка короля, расчел, что паны сильнее короля и угождать надобно им, а не королю, и потому спрятал королевскую привилегию и никому ее не показывал. Между тем вести о предпринимаемой войне возбудили толки и волнения между козаками. Старшой старался их удерживать.

— Не верьте новизне, а держитесь старины, — говорил он, — лучше для вас будет. Не слушайте толков: прикажут идти в поход в Крым или на море — пойдете, а не прикажут — должны повиноваться.

В то же время он казнил козаков за малейший ропот, а владельцы и их управители, во многих местах жиды, замечая беспокойный дух в русских хлопах, мучили их и убивали по одним подозрениям. Тогда Хмельницкий говорил:

— Вот что они с нами делают: когда нужно идти на войну, то ласкают нас, чтобы выставить на убой, а когда нет опасности, то мы у них — собачья кровь, последние из людей.

Новый сейм был назначен к 1-му мая будущего года.

Последняя неудача расстроила короля, он был убит духом и слабел телом, новые беспокойства терзали его, шляхта, одержавшая верх над королевской властью, не переставала разглашать, что войско было собрано с целью попрать шляхетскую свободу. Через год умер и сын короля. Говорят, Владислав сказал тогда:

— Боже мой! Зачем ты не взял у меня сына до сейма: я бы тогда ни за что не оставил своих предприятий!

Хмельницкий задумал воспользоваться королевской привилегией для возвращения соотечественникам свободы, и ‘штучно’, по выражению летописца, похитил ее у Барабаша (а по Самовидцу у Ильяша), когда тот не хотел объявить о ней народу.

Хмельницкий созвал в своем поместье Суботове гостей на званый обед, в день Николая Чудотворца, 6-го декабря {Лет. Велич. I, 28.}. Старшой был в числе собеседников. Гости гуляли в доме, на дворе угощали калек и нищих.

Скоро некоторые из гостей стали наклонять головы, переяславский полковник Кречовский растянулся на лавке. Старшой был еще на ногах, Хмельницкий следил пристально за ним, разгульно помахивая чаркой, точил балы и как бы невзначай упомянул о привилегии’

— Что ты, любезный кум, держишь лист королевский? — сказал он. — Дай мне его прочитать теперь.

— На что тебе, куманек, читать его? — отвечает старшой откровенно пьяный. — Мы податей на платим, в войске польском не служим. Лучше нам, начальникам, брать деньги без счету, а дорогие сукна без меры, чем, потакая черни, таскаться по лесам да буеракам, да своим же телом комаров, как медведей, кормить.

Хмельницкий одобрил мысль кума и начал ему щедрее подливать вина. Скоро у гостя не ворочается язык, он хочет встать — ноги подламываются, он упал на постель и заснул мертвецки. Хмельницкий взял у сонного шапку и платок и позвал своего джуру — так назывались молодые козаки, которые служили у старых, подобно как у западных рыцарей армигеры.

— Скорей садись на лошадь, — сказал он, — ступай к панне Барабашихе и скажи, что ее пан приказал отдать тот лист, который получил от короля.

Джура ночью прискакал в Черкасы. Панья спала и, услышав стук, выскочила.

— Пані, — сказал джура, — заілысь пани с твоим паном, порубають, так він прислав, щоб дали ті права, що од короля прислані.

— Лихом ему занудилось, що з Хмелъницьким гуляти схотілось, — отвечала испуганная Барабашиха. — Оттам в стіні під воритьми в глухім кінці у пуздерку в землі.

Джура отыскал погребец и ускакал с привилегиею {Народ, пред. Сборн. Украинск. пес. Макс. I, 64—67. — Истор. о през. бр. — Лет. Велич. I, 29. Летоп. Самов. 8. — Annal. Polon. Clim. I, 23.}.

С тех пор важный для козачества документ находился у Хмельницкого, а старшой постоянно думал о том, как бы погубить Хмельницкого. Он говорил о нем козацкому комиссару Шембергу, описывал его опасным человеком коронному гетману, а в особенности изображал его с дурной стороны старосте Чигиринскому, Конецпольскому, в старостве этого пана жил Хмельницкий.

В самом деле, распространилась весть о привилегии, пошли толки. Один козацкий сотник, Ония, доносил на Хмельницкого. Зиновия не любили паны, не любили и шляхтичи, поставленные в звании козацких старшин, не любили его за преданность своенародности, да еще и по зависти. Был у Хмельницкого хутор Суботов, в полутора милях от Чигирина. Прежний Чигиринский староста, Данилович, подарил отцу Хмельницкого полосу пустопорожней земли в награду за услуги. Гетман Конецпольский, стараясь о распространении народонаселения в Украине, позволил Зиновию населить отцовскую землю. В тот век, как было сказано, делалось так, что, если у владельца много земли, а мало работников, то он обещает поселянам, которые согласятся жить на его земле, льготы, то есть: они будут меньше исправлять повинностей на помещика против обыкновения или им дадут больше земли и какие-нибудь угодья. Так поступал и Хмельницкий. У природного козака, и притом православного, лучше было жить, чем у польского пана-католика, а потому хутор скоро заселился и Хмельницкий жил состоятельно. Соседним владельцам не нравилось такое возвышение козака, а особенно ненавидел Хмельницкого Чаплинский, подстароста или дозорца Конецпольского.

Мало того, что Чаплинский ненавидел Хмельницкого, как шляхтич козака, он был с ним и в личной вражде. Они поссорились из-за какой-то польки, которую Хмельницкий взял себе второй женой, как кажется, невенчанной), после смерти первой своей жены Анны Сомковны, от которой у него осталось трое сыновей и две дочери. Чаплинский искал случая сделать пакость сопернику. Уже был такой случай. Конецпольский воротился из чужих краев и хотел показать свое военное искусство. Услышал он, что где-то в степи появился татарский загон, и приказал своей надворной команде и козакам Чигиринского полка идти в поход. Хмельницкому велено было выступить с козаками. Чаплинский научил какого-то козака Дачевского свести со света Хмельницкого во время битвы.

Где-то встретились козаки и поляки с татарами, началась стычка, Дачевский в суматохе подскочил к Хмельницкому и ударил его в голову, но удар был не меток. У Хмельницкого только слетела с головы шапка-мисюрка.

— Ах, прости меня, — сказал Дачевский, — я думал, что это татарин.

Однако от удара заболела у Хмельницкого голова, он смешался и сделал ошибку в команде. Этим воспользовался враг.

Чаплинский приступил к Конецпольскому, который был тогда очень доволен тем, что отбил у татар пленников и скот. Подстароста начал порицать Хмельницкого перед паном, называл трусом, неспособным к военному делу, а себя выставлял храбрецом, восхвалял свою верность и преданность старосте, и просил награды за свои подвиги.

— Много лет служу я вам, милостивый пан, — говорил он, — и не получил ничего, между тем неблагодарные, изменники и трусы пользуются вашими благодеяниями. Подарите мне Суботов, которым владеет Хмельницкий. От меня, верного дворянина, получите больше пользы, нежели от негодного козака.

— Я почел бы за большое себе бесчестие нарушать распоряжения прежнего старосты и покойного отца, который утвердил за Хмельницким Суботов, — отвечал Конецпольский, — да притом владелец сделал в нем заведения, стоившие ему денег.

— Хотя Хмельницкий получил хутор от блаженной памяти вашего родителя, — возразил Чаплинский, — однако не по праву, а обманом. Он козак, а природному козаку нельзя держать людей, подобно пану: это противно закону. Притом земля издавна принадлежит староству, и у Хмельницкого нет письменного документа на владение, а издержки хоть он на нее и употребил, то давно вернул свое с лихвою. Если же вас удерживает только память родителя, то сам великий гетман жалел об этом, узнав строптивый дух козака.

В самом деле, покойный Конецпольский имел случай заметить свободомыслие Хмельницкого, подозревая его в замыслах обратиться к татарам для восстановления козачества. Под конец жизни Конецпольский говорил: ‘Жалко, что я оставил в живых такую беспокойную голову!’

Чаплинский припоминал это старосте. Молодой Конецпольский сам был неблагорасположен к Хмельницкому, помнил предостережение отца и возбужден был наговорами козацкого старшого. Но он боялся явно отнять у Хмельницкого хутор и не желал подвергнуться нареканию за непочтение к отцу. Чаплинский предложил ему иной способ.

— Окажите мне единственную милость, — сказал дозорца, — позвольте мне самому расправиться с козаком. Я нападу на него, выгоню из дома и овладею хутором. Если же он придет к вам с жалобой, то вы скажите, что ничего не знаете, что я сделал это без вашего позволения, если он хочет удовлетворения, то пусть ищет судом. А он судом ничего со мной не сделает, потому что я польский дворянин.

Конецпольский согласился на такую уловку, опасаясь оставить в руках мятежного козака средства к дурным замыслам.

Воротившись из похода, Хмельницкий побывал в Суботове и дожидался, — что будет на сейме, который скоро должен был открыться. Распространяя исподволь слухи о привилегии, он не говорил об этом публично, чтоб преждевременно не испортить задуманного дела. Вдруг слышит Хмельницкий, что Чаплинский собирает в Чигирине команду. Сперва он думал, что затевают новый поход против татар, но скоро ему донесли, что Чаплинский идет наездом на его хутор. Дело было обыкновенное э польском быту. Он покинул семью в Суботове, взял с собой только нужнейшее и побежал в Чигирин просить защиты у старосты.

Чаплинский в тот же день вступил в Суботов, зажег мельницу, занял пасеку, гумно, где было 400 коп. хлеба, и ворвался в дом. Меньшой сын Зиновия, десятилетний мальчик, сказал ему что-то грубое: зять Чаплинского, Комаровский, приказал тотчас высечь его, и слуги так немилосердно исполнили приказание, что дитя умерло на другой день. Чаплинский, нашедши в Суботове ту женщину, которую Хмельницкий называл своею женою, через несколько дней обвенчался с ней по обряду римско-католической церкви. Неизвестно, силу или обольщение употребил для этого похититель.

Хмельницкий явился к Конецпольскому с жалобою. Настроенный заранее Чаплинским, пан принял козака холодно и отделался от него коротко.

— Я ничего не знаю, — сказал он, — и знать не хочу, нападение сделано без моего ведома, а по собственной воле Чаплинского. Можешь судиться с ним законным порядком.

Хмельницкий обратился к суду и представил, в доказательство прав своих, письменное свидетельство за подписью Конецпольского на владение суботовским поместьем.

— По теперешним постановлениям, — отвечали ему в суде, — твое свидетельство не имеет силы, тебе следует представить форменное, записанное в земских книгах воеводства, а по таким простым свидетельствам мы не станем производить процесса.

— Мой отец, — возразил Хмельниицкий, — владел Суботовом, и я столько лет им пользовался. Самому наияснейшему королю известно, что Суботов мой.

— Все это ничего не значит, — отвечали ему судьи. — Мы знаем только, что Суботов принадлежит к староству и отдать его кому угодно зависит от старосты. Если ж королю известны твои права, то советуем тебе отправиться в Варшаву и подать просьбу на сейм.

Как воин, Хмельницкий вызвал врага на поединок. Но Чаплинский пригласил с собой трех служителей, с тем чтобы вчетвером напасть на одного, К счастью, Хмельницкий, заранее опасаясь коварства соперника, надел под платье панцирь, выдержал безвредно коварные и неожиданные удары, а потом так храбро напал на врагов, что разогнал всех.

— Маю шаблю в руці: ще козацька не умерла мати! — воскликнул он.

Посрамленный Чаплинский обратился к своему покровителю Конецпольскому, передал ему слова Хмельницкого и старался указать в них возмутительный умысел. Хмельницкого схватили и посадили в тюрьму.

Но сидел Богдан Хмельницкий недолго: прежняя жена освободила его, упросив своего нового мужа.

Наступил май, Хмельницкий поехал в Варшаву искать высшего правосудия. Чаплинский, как видно из ответов сенату, приводимых современником, последовал за ним для оправдания.

Хмельницкий подал жалобу, приложил свидетельство Конецпольского, данное на имение, приводил в доказательство прав своих давность владения, ссылался на свои услуги Речи Посполитой и просил удовлетворения за насилие, набег, похищение жены и смерть сына.

Позвали Чаплинского.

Шляхтич представил выписку из земских книг воеводства, из которой видно было, что Суботов принадлежит к даче Чигиринской.

— Имение, на которое претендует пан Хмельницкий, — говорил Чаплинский, — было несправедливо отторгнуто от староства, и я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству, в надлежащее ведомство, а владею им потому, что пану старосте угодно было его мне пожаловать в награду за мою службу Речи Посполитой. Что же касается того, что пан Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет выдать ему пятьдесят флоринов.

После короткого разбора Хмельницкому отвечали от имени сейма:

— Пусть пан Хмельницкий сам себе припишет потерю своего хутора, потому что он не запасся форменным свидетельством на владение. Речь Посполитая положила не принимать никаких свидетельств на имения за частными подписями, потому что, в противном случае, произошел бы беспорядок. Пану Хмельницкому должно быть известно, что у нас существуют земские книги, присяжные чиновники и формы записей. Приобретатель должен быть осторожен. А что касается до давности владения, то, по закону, не всякий владелец вещи есть ее господин, а потому пану Хмельницкому остается прибегнуть к старосте Чигиринскому и просить, чтобы он, если пожелает утвердить распоряжение отца, выдал ему форменное свидетельство.

Это решение совершенно лишило Хмельницкого надежды владеть Суботовом. Он, после прежней попытки, не думал более обращаться к Конецпольскому.

Потом решили дела об убийстве сына и о похищении жены.

— Зять мой, Комаровский, — возразил Чаплинский, — действительно приказал высечь мальчишку, который говорил возмутительные угрозы, без сомнения, слышанные от отца. Ни один благоразумный человек не станет этого вменять моему зятю в преступление. Но что мальчик умер от побоев, то это клевета и бесстыдная ложь, которую опровергнут несколько свидетелей.

Верно, при этом Чаплинский представил и свидетелей, ибо сенат почел убийцу оправданным.

— Что же касается жены, — продолжал Чаплинский, — то эта женщина не была его женою: он насильно держал ее у себя, оттого она так легко его и оставила, теперь же она мне понравилась и я соединился с ней по обряду римско-католической церкви, и она приняла римско-католическое вероисповедание. Потому никто не заставит меня отпустить ее от себя, да если бы я и сделал это, то она сама не захочет ни за что в свете воротиться к Хмельницкому.

Такой рассказ произвел смех. Суд заключили шутками.

— Охота тебе, пане Хмельницкий, — говорили паны, — жалеть о такой женщине! На белом свете много красавиц получше. Поищи себе другой, а эта пусть остается с тем, к кому привязалась.

Хмельницкому оставалось прибегнуть к королю, своему давнему покровителю. Владислав и в этом сейме испытывал оскорбления. Просьба козаков об увольнении Украины от постоя была отвергнута, сейм умножил поборы на Руси в пользу войска, король не решался заступаться за народ, в котором паны видели опасное орудие для возвышения единовластия. Епископ куявский, Гневош, с жаром обвинял короля в страсти к иноземцам, в неприязни к дворянству, и так огорчил короля, что тот со слезами встал и вышел из собрания. Тут, кстати, явился к нему Хмельницкий. Козак изложил свое дело, защищая себя, он не забыл рассказать о бедствиях козаков и русского народа, не забыл дать намек и о том, что доверенность, оказанная козакам, сделалась новым поводом к их горестям.

— Известно мне твое чистое сердце, — отвечал король, — я помню твою службу, уверен, что твое дело право, но твой иск не подтвержден формальным документом, и потому ты ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что и Чаплинский не прав: и у него нет надлежащих доказательств, и притом, как сам говоришь, сделал тебе насилие. Силе следует противопоставить силу: ты также воин. Если Чаплинский мог найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю я и об утеснениях козаков, но помочь вам не в силах. Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины, у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, с своей стороны, всегда буду вашим благодетелем.

Такой откровенности было достаточно, чтобы показать Хмельницкому, что он может и что должен делать. Современник говорит, что король раскрыл ему подробнее и яснее то, что за год перед тем изложил канцлер Оссолинский, когда ездил в Украину для подущения козаков против татар. Хмельницкий выехал из Варшавы без удовлетворения, осмеянный, но с твердой решимостью освободить Украину от власти панства и, может быть, сделать козаков орудием преобразования Речи Посполитой.

Проживая в Варшаве во время сейма, Хмельницкий — говорит современник — уразумел более тогдашний дух и порядок Польского государства. Проезжая назад в Украину, он, со вниманием воина, вглядывался в состояние укреплений, в местоположение городов, наблюдательно прислушивался к разговорам, выведывал общие желания и жалобы. Медленно ехал он через земли русские, останавливался почти в каждом селе, заводил разговоры, вкрадывался, со свойственной ему способностью, в знакомства, рассказывал о своих бедствиях, с собственными добавлениями, по замечанию историка, слушал с жадностью повести о нахальстве жидов и жестокости панов, не раз, живою пламенною речью, возбуждал кружок рассказчиков или угнетенное русское семейство и обнадеживал всех скорой местью, Божиим наказанием над утеснителями. В особенности открывал он свои планы русским духовным, зная, как легко им предуготовить народ и какое влияние имеют они на толпу.

— Пусть будет вам известно, — говорил Хмельницкий, — я решился мстить панам-ляхам войною, не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание народа русского! Я бессилен, но вы, братья, мне помогите. Сверитесь и пошлите мне хоть по два или по три человека с каждого села.

Ему обещали с энтузиазмом.

— Ежечасно молим мы Бога, — говорили ему, — чтобы он послал кого-нибудь для отмщения наших несчастий! Принимай оружие, станем с тобой, поднимется земля Русская, как никогда еще не поднималась.

Таким образом, в городах и селах Хмельницкий приобретал себе по нескольку человек друзей и соумышленников, которые обещались располагать в его пользу умы, и оттого, во время войны, у Хмельницкого, везде по дороге были пособники, которые отворяли ему города или приходили на помощь с приготовленными заранее отрядами недовольных {Histor. belli cos. polon. 45—47.}.

По приезде в Украину Хмельницкий приказывает своим товарищам привести на условленное место отборных козаков. Это совещание происходило где-то в роще {Летоп. Малорос. Рукоп.}.

Посреди нескольких десятков знатнейших козаков стоял Хмельницкий, держа в руках привилегию Владислава, подле него находились свидетели, бывшие при свидании с Оссолинским. Козаки интересовались знать, чем кончилось дело их писаря, хотели более знать, что отвечали на просьбу об увольнении от постоя.

— Нет справедливости в Польше, — отвечал Хмельницкий, — вместо должного рассмотрения дела меня на сейме осмеяли, а король предоставляет нам расправиться с нашими врагами силой, как они с нами поступают. Просьбой вашей пренебрегли: вас ожидают горшие поругания. Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии братьев наших русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные утеснения, тиранства, несчастный народ вопит о помощи, все готовы взять оружие, все обещают стать с нами заодно.

Ропот распространился по собранию, начали рассказывать, что делается в Украине, один говорил о бедствиях общих, другой о своих, частных {Histor. belli cos. polon. 47.}.

— Чего не претерпели мы! Вольности наши уничтожены, грунты наши отняты, большая часть свободных рыцарей обращена в хлопов, они работают панщину, ходят за лошадьми, топят грубы (печи) панам, смотрят за собаками, как рабы посылаются с письмами. С явным намерением уничтожить козачество, число реестровых уменьшено до шести тысяч, да и тем жизнь не лучше рабов. Полковники, сотники — все начальство у нас не выбранные нами, а из шляхты. Они употребляют козаков вместо собственных подданных, для своих домашних работ. Жалованье, положенное издавна от короля и Речи Посполитой, по тридцати золотых на каждого козака, они берут себе и дают только тем, кто заодно с ними. В поход ли пойдут и козак завоюет татарского коня — тотчас отнимут, языка ли поймает козак — полковник пошлет его к коронному гетману с жолнером и скажет, будто отличился жолнер, а козацкую отвагу нарочно скрывают. Нередко, бедный козак должен идти с рарогом, или раструбом {Род ястребов и соколов.}, через дикие поля, неся подарок какому-нибудь пану, подвергаясь опасности быть пойманным татарами, и на это не смотрят: пропал козак — и был таков! А сколько раз убивали козаков варварскими казнями за малейшую вину, умерщвляли даже детей! А сколько раз чинили ругательства и насилия над женами и дочерьми нашими!.. А как страдают посполитые под вымыслами своих старост, дозорц и особенно жидов!.. Ослепленные подарками арендаторов, владельцы отдали бедный народ жидам, не видя, что их мажут по телу собственным салом, не так бы еще подданным было жалко, если б их обирал один пан, а то какой-нибудь подлец-жид обогащается, заводит по нескольку цугов лошадей, выдумывает разные поборы, половщины {Подать со скота.}, дуды {Пошлины за крещение младенцев.}, осыпь {Взимание с измолотого хлеба.}, мерочки сухие, плату с жерновов, отнимает хутора наши. Но всего ужаснее преследуют веру нашу, принуждают нас к унии, разоряют наши церкви, продают жидам утварь церковную, ругаются над святынею и священниками, изгоняют архипастырей {Летоп. Самов. 7. — Летоп. Повествов. о Мал. Рос. I. 102—104.}. — Так в то время говорили на Украине и, конечно, в таком смысле говорили в этом собрании.

— Нет возможности терпеть долее! Пора взяться за сабли, пора скинуть с себя ярмо ляшское! — Так восклицали старые козаки, жившие по границе Русской земли, поближе к степям, подалее от панов, и оттого смелые.

Но те, которые встречали беспрестанно грозные лица панов, терпели оскорбления от старост и своих начальников-шляхтичей, — те, которые привыкли бояться, чтобы унылою поступью, мрачным взглядом не навлечь на себя побоев и даже смерти за подозреваемое возмущение, — те не так горячо хватились за отчаянное предприятие.

— Взяться за оружие! — возражали они. — А где оно? Наши пушки побрали комиссары и начальники, с одними ружьями ничего не докажем польскому войску, оно возит с собой пушки. Ляхи и прежде были вояки добрые, а теперь более наловчились в военной справе. Мосци (то есть дворяне) польские теперь не дерутся между собой, и на нашу сторону нельзя никого затянуть. Татар позвать? А сколько раз мы их били? Теперь они питают к нам злобу.

— Правда ваша, — сказал Хмельницкий, прежде уже переговоривший с теми, которые знали о деле с Оссолинским, — явное дело, что против наших врагов мы само собой ничего не сделаем, особенно когда во всех замках сидят польские комиссары и пристально глядят за нашими поступками, а к тому еще жолнерство зимует в нашем краю. Скоро заметят наши затеи — сейчас и подавят нас: потому и нельзя нам обойтись без чужого пособия. Я думаю, ни у кого нам нельзя просить помощи, кроме москалей и татар: все другие соседи слабы или скорее вступятся за поляков, чем за нас. Наемное же войско держать — у нас нет денег, да ведь и сила ненадежная! Сказал бы я, просить москалей: они православные и, ради одной с нами веры, могли бы за нас вступиться, но их в недавнее время победили поляки. Потеряв несколько городов, как-то: Смоленск и другие, они еще в силу не пришли, едва ли можно будет их упросить. С татарами труднее сойтиться, мы их против себя вооружили: то нападения делали, то отнимали добычу, захваченную ими в польских землях. Да если бы и можно было каким-нибудь образом поладить с ними, то все-таки они поганые, а мы будем воевать против христиан — и об этом надобно подумать!

— Ты, пане Хмельницкий, — сказали козаки, — покажи только средство, как поладить с татарами, а как узнаем, что это может статься, тогда и рассудим, грешно или нет призывать их на помощь.

— Если так вы говорите, — сказал Хмельницкий, — то я не стану скрывать от вас, братья мои, что король наш, желая воевать с турком, собрал наемное войско, но так как панство не захотело, то он его снова распустил, а теперь нас подговаривает сделать поход на Турецкую землю, чтоб, когда в отплату пошлют турки на Польшу войско, поляки, рады не рады, взялись бы за сабли. А чтобы вы этому верили, что оно есть так, как я вам говорю, то вот вам королевская привилегия на постройку чаек для войны. Нам дали и знамя, и булаву, и хотели меня поставить гетманом при свидетелях, которые здесь, и могут поручиться, что я правду говорю. Я, однако, не принял гетманства, потому что были другие старше меня, а частно, сам собой, я не хотел ничего начинать. Теперь же, как я был в Варшаве, то король сам мне говорил то же, да прибавил еще, что другого средства для нас нет, как самим защищать оружием права свои. По-моему, братья, пока этот лист у нас в руках — то выбрать послов к татарам и объявить, что замышляет король, да и посоветовать им: пусть нам пособляют, коли хотят покоя, а не согласятся, так мы им войну объявим, так им и скажем. Мне кажется, тут и думать долго не о чем. Татары давно уже напали бы на поляков за то, что им не платится дань, если бы мы их не удерживали. А теперь пуще они раздражены против поляков за недавний поход Конецпольского.

Когда Хмельницкий окончил речь свою, все в один голос закричали:

— Вот когда сам Бог подает нам случай отомстить наши обиды и поругания над верой нашей! Чего ж тут ждать? Чего у нас нет еще?.. Поляки считают нас хуже собак: пусть же и от нас узнают такую честь. Пан Хмельницкий советует нам самое лучшее и самое легкое. Помоги ему, Господи Боже! Уж когда он не просил гетманской чести, а король сам ему прислал, так, видно, это сделалось по Божьей воле: кто ж посмеет отнять ее у него? С этой минуты все мы охотно признаем тебя нашим гетманом и хотим тебе служить чем можем: советом, покорностью, кровью. Просим тебя, чтоб ты сам уговаривался с татарами лично, а не через послов: способнее тебя мы никого не знаем.

Хмельницкий поблагодарил за доверие, но не принял гетманства, оставляя это до будущего времени, когда он покажет на деле, что достоин начальствовать козаками {Hislor. belli cos. 47—52.}.

— Соединимся, братья, — сказал Хмельницкий, — восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны. Призывайте козаков и всех земляков наших, я буду вашим предводителем, потому что вы этого желаете. Надеюсь, что все козаки, где бы они ни были, пристанут к нам. Мы возложим упование на Всевышнего: он поможет нам!

— Умрем друг за друга! — воскликнули одушевленные козаки, отомстим за обиды наши, защитим веру и церковь нашу, освободим от ярма братьев наших! Соберемся, начнем! Поможет нам Всевышний! {Летоп. повеств. о Мал. Росс. 104.}

Современник Грондский сообщает, что заговорщиков ободрило, когда они узнали, что замысел Хмельницкого не остался без благословения митрополита. Он не только благословлял начинание, но угрожал клятвою тому, кто в таком деле не примет участия, будучи в состоянии помогать рассудком или оружием. Митрополит этот был некто иной, как знаменитый Петр Могила, уже скончавшийся 1 января 1647 года. Быть может, Хмельницкий, чтобы козакам придать смелости, говорил тогда подобное на умершего митрополита.

Но только что Хмельницкий в первый раз объявил козакам о своем замысле, неожиданное приключение чуть было не разрушило предприятия. Роман Пешта, бывший на совещании, позавидовал первенству Хмельницкого и рассказал подробно Конецпольскому о том, что происходит и затевается между козаками. Узнал об этом и козацкий старшой, и немедленно послал гонца к коронному гетману Потоцкому с угрожающим известием о замыслах Хмельницкого. ‘Надлежит угасить огонь, пока он не разгорелся’, писал он. Потоцкий дал приказ немедленно схватить Хмельницкого, во что бы ни стало, и посадить под стражу. Поручение возложено было на Кречовского, переяславского полковника: он был из ‘благородной’ фамилии и потому почитался надежнейшим слугою панов.

Хмельницкий, потеряв приют, собирался на Запорожье, а оттуда в Крым. Ему нужны были деньги, и он продавал что у него оставалось, в том числе коня отличной породы. Узнав об этом, Кречовский, посредством козака, хитро приманил его в селе Бужин {Бузын или Бужин в Чигиринском уезде, недалеко от Днепра.}, куда в то же время поспешил сам и пригласил Конецпольского. Хмельницкий явился туда с своим конем на ярмарку, был пойман и представлен Конецпольскому и козацкому комиссару Шембергу. На вопросы панов он отвечал ловко и с изумлением отвергал всякое показание, ссылаясь на предстоявших козаков. Эти козаки были его соучастники и уверяли Конецпольского и Шемберга, что донос ложен, что они готовы всем на свете поклясться за Хмельницкого. Сам Кречовский защищал Хмельницкого ради кумовства, как говорит польский историк. Шемберг отдал Хмельницкого под надзор Кречовскому, пока дадут знать коронному гетману.

Вместо строгого надзора и сурового обращения Кречовский начал обходится с своим пленником дружески, и чрез несколько дней Хмельницкий был свободен навсегда. Один польский историк говорит, что Кречовский напился пьян, и Хмельницкий воспользовался этим к побегу, другой говорит, что Кречовский был тронут чувством кумовства, прежней приязни и красноречием Хмельницкого, и сам его отпустил, третий, — что Кречовский и прежде был с ним в соумышлении. Последнее вероятнее: Кречовский, хоть и шляхтич, но русской веры, впоследствии был не последним лицом в ряду поборников восстания.

Как бы то ни было, коронный гетман Потоцкий, получив донесение Шемберга, прислал предписание казнить смертью Хмельницкого, но казнить было некого: Хмельницкий с сыном своим, Тимофеем, уберкал уже в Запорожскую Сечь. По одним сказаниям, бежавших соучастников с ним было не более тридцати, московский гонец слышал в Польше, будто с ним из Украины бежало до трехсот. Запорожская Сечь не имела еще постоянного местопребывания, а как военный стан переходила с одного днепровского острова на другой. В то же время она находилась на Микитином Роге. Хмельницкий прибыл туда 11 декабря 1647 года.

На Запорожье вообще было пристанище тех, кому судьба не давала ужиться в землях Речи Посполитой. Там трудно было найти беглеца в извилинах днепровских протоков, в островах, от веков покрытых лесом. Но паны присматривали над Запорожьем и уже начали проникать в неведомые закоулки этой пустынной страны, называемой вообще Низом. Гетман Конецпольский построил над порогами Кодак. В самой Сече ставилась залога (гарнизон), состоявшая не только из реестровых козаков, но из ляхов, находившихся под начальством своих офицеров. Это поддерживало обыкновение запорожцев жить по сторонам. Большая часть их жила в уютных хуторах, другие бродили Бог весть где, много их было и на Дону, и на Волге, и на Черноморском побережье, несмотря на запрещение строить чайки.

Потоцкий, после бегства Хмельницкого в Сечь, дал туда приказание поймать его. Хмельницкому нельзя было оставаться в Сече. Он бежал на Низ далее к Лиману, залога погналась за ним. По известию современного московского гонца, в этой залоге было пятьсот человек козаков и триста ляхов. Он выслал к своим землякам, находившимся в залоге, двух своих соучастников, которые говорили так: ‘Для чего вы на своих идете? У нас идет дело не о себе, а о благочестивой вере христианской. Знайте это. Богдан и мы не станем поднимать сабли на единоверных и единокровных товарищей. Когда вы идете заодно с ляхами на благочестивую веру, так вы за это отдадите Богу ответ’. Козаки возмутились. Ляхи бежали, из них некоторых догнали и убили. Запорожье стало свободно.

Около Хмельницкого собралась сирома — отчаянные сорвиголовы. ‘Не трудно было взволновать их, — говорит польский историк: как соловью пение, так им мятежи были свойственны. Хмельницкий изложил им беды свои и целого отечества.

‘Поругана вера святая, — восклицал он, — у честных епископов и иноков отнят хлеб насущный, над священниками ругаются, униаты стоят с ножом над шеей, иезуиты с бесчестием преследуют нашу веру отеческую. Над просьбами нашими сейм поглумляется, отвечая нам поносным презреньем к имени схизматиков. Нет ничего, чего бы не решился с нами сделать дворянин. А что делает войско? Мало того, что заедают наши безвинные головы: под предлогом укрощения непокорности ходят по селам и часто целые местечки истребляют дотла, как будто замыслили истребить весь род наш… В довершение всех мучительств, отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому! Смотрите на меня, писаря войска запорожского, старого козака: я уже ожидал отставки и покоя, а меня гонят, преследуют, только потому, что так хочется тиранам, сына у меня варварски убили, жену посрамили, достояние отняли, лишили даже походного коня и, напоследок, осудили на смерть. Нет для меня иной награды за кровь, пролитую для их же пользы, ничего не остается для тела, покрытого ранами, кроме невинной смерти под рукой палача. К вам уношу душу и тело: укройте меня, старого товарища, защищайте самих себя, и вам то же угрожает!’. ‘Приймаемо тебе, Хмельницкий пане, хлебом-солью и щирим сердцем!’ — кричали козаки.

Кошевой послал немедленно скликать запорожцев в Сечь для важного дела.

Разнеслась молва по хуторам: из лесов и ущелий прибегали в Сечь беглые хлопы, которые жили под названием лугарей, степовиков и гайдамаков по берегам Днепра, Буга, Самары, Конки, в землянках, одетые в звериные кожи, довольные скудной тетерею, но зато вольные, как ветер, по выражению их песен. Из Украины также прибежали охотники.

‘Что нового?’ — спрашивал Хмельницкий.

‘Старшой собирает козаков на тебя, — извещали его. — Потоцкий идет с войском к Черкасам, голова твоя оценена’.

Хмельницкий остерегался, чтоб поляки, каким-нибудь образом не проникнули его намерений, и страшился польских шпионов, поэтому он распустил между запорожцами вести, будто старшины намерены ограничить свои действия только отправкой депутации к королю. Только кошевой и старшины запорожского коша да пришедшие с Хмельницким козаки знали его истинные планы.

Тогда он начал посылать панам письма и показывать в них свое миролюбивое расположение. Он писал к козацкому комиссару Шембергу, как к своему прямому начальнику по службе, что убежал единственно потому, что Чаплинский злоумышлял на жизнь его и что козаки с Запорожья намерены послать в Варшаву депутацию для испрошения законным образом королевской привилегии, которая могла бы их защищать от самоуправства. Отклоняя всякую тень подозрения, Хмельницкий просил комиссара взять под свое покровительство домашних слуг и какой-то домик его в Украине, до возвращения из Сечи.

Подобное обманчивое письмо отправлено было к коронному гетману.

‘Я надеялся, — писал Хмельницкий, по уверению Величка, — доживать век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями короля и Речи Посполитой, как вдруг явился враг моему счастью, Чаплинский, литовский подкидыш, польский пьяница, украинский разбойник, который, находясь восемь лет на дозорстве у пана Конецпольского, многих из братии наших погубил ложными доносами, который, если встретит где-нибудь священника, не оставит его без того, чтоб не вырвать волос или бороды и добрым порядком не посчитать ребер кием или обухом…’ В заключение Хмельницкий также уверял, что ничего не хочет делать, только намерен послать депутацию в Варшаву.

Такое же письмо, если верить Величку, послано и к Конецпольскому: в нем Хмельницкий коснулся и собственных выгод пана.

‘Если б, — писал Хмельницкий, — произведено было следствие, тогда открылось бы, сколько Чаплинский покрал вашего панского достояния, и ваша вельможность не захотели бы иметь его не только дозорцей, но даже истопником или кучером’.

Он писал, как говорит тот же летописец, и к Барабашу, и гораздо смелее:

‘Так как ваша милость, — выражался он, — хранили королевскую привилегию между плахтами жены своей, то за это войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами’.

Памятники, помещенные в летописи Величка, иногда подложны, но эти письма Хмельницкого имеют за собой более достоверности, потому что из польских источников мы знаем, что Хмельницкий, находясь в Сечи, вел сношения с панами {Пан. киевск. комм. I. 3. стр. 10. 21. Тоже подтвержд. и летоп. Граб. стр. 40.}.

Коронный гетман сначала было не хотел отвечать ему, надеясь увидеть скоро хлопа на коле, однако, по совету некоторых панов, он послал в Запорожье ротмистра Ивана Хмелецкого, знавшего, как выражался Потоцкий о нем, все козацкие ‘гуморы’.

Хмелецкий убеждал Хмельницкого оставить мятежные замыслы. ‘Уверяю честным словом, — говорит он, — что волос не спадет с вашей головы’.

‘Я не мятежник, — отвечал Хмельницкий, — и замыслов никаких не имею, а бью челом его милости краковскому пану: во-первых, чтоб он выступил с войском из Украины, во-вторых, чтоб сменил с начальства над козаками ляхов, которые теперь находятся на урядах, ибо ляху не следует старшинствовать над козаками, а в-третьих, чтоб уничтожил постановления, обидные для козаков, чтоб они могли свободно пользоваться всеми правами, дарованными от короля и его предшественников. А без того я тоже на волос не выйду отсюда’.

Потоцкий не думал мириться с Хмельницким, он хотел только выманить его из Запорожья, чтоб потом казнить. Точно так же Хмельницкий, переговариваясь с панами, старался единственно о том, чтоб выиграть время. Потоцкий извещал о своих сношениях и короля и замечал, что Хмельницкий хочет такой вольности для козаков, чтоб им можно было ссорить Речь Посполитую с посторонними государствами и, при случае, поднимать нечестивые руки на короля. Зная, что королю было бы желательно, если бы козаки вышли в море на турок, Потоцкий показывал вид, что и сам бы этого желал, но, по его мнению, это было несвоевременно: во-первых, еще нет достаточного количества челнов, во-вторых, нужно было прежде усмирить и подчинить козаков, иначе, если они теперь пойдут на море, — писал коронный гетман, — то, ничего не сделавши, воротятся и поднимут бунт, а турки, раздраженные за их набег, пойдут войною на Польшу.

Свидание Хмельницкого с Хмелецким было не в Сечи, а на острове, называемом Томаковский или Буцкий. Хмельницкий разгласил между козаками, что он уедет туда, как будто для корма лошадей. Только сечевые старшины знали истинное намерение. Обман был веден так искусно, что поляки, по известию возвратившегося Хмелецкого, думали, что беглый писарь сидит с пятьюстами человек на острове, оградясь палисадом, и отлагали на дальнейшее время добывание его оттуда. Между тем Хмельницкий, тотчас после свидания с польским депутатом, убежал в Крым.

На крымском престоле царствовал тогда воинственный Ислам-Гирей. Некогда он был в плену семь лет у поляков и отпущен Владиславом. ‘Мы тогда еще не знали, что из него выйдет со временем’, — замечает польский историк. Несколько лет он проживал спокойно в Султании, в замке, построенном на Дарданельском проливе, но потом брат его хан Могаммед-Гирей настоял, чтоб его заслали на Родос, Однако, скоро после того, в 1644 г. Могаммед-Гирей, обвиненный в участии с Ислам-пашою, казненным правителем Кафы, лишен был престола и сослан на Родос, откуда Ислам-Гирей был взят и возведен на престол. С тех пор он царствовал в Крыму. В марте 1648 года прибыл Хмельницкий в Бахчисарай с сыном Тимофеем и знатнейшими козаками, ушедшими с ним из Украины, и доложил о себе хану.

Хмельницкого поставили на квартире у одного армянина. Хан приказал честить и угощать гостей, и так жил Хмельницкий неделю, пока наконец, чрез мурз ханских, которых ему следовало задобрить, он получил позволение приехать во дворец.

Хмельницкий, знавший по-турецки, явился пред крымским повелителем.

‘До сих пор, — говорит он, — мы были врагами вашими, но единственно оттого, что находились под ярмом ляхов. Знай же, светлейший хан, что козаки воевали с тобою поневоле, а всегда были и будут друзьями подвластного тебе народа. Мы теперь решились низвергнуть постыдное, польское иго, прервать с Ляхистаном всякое соединение, предложить вам дружбу, вечный союз и готовность сражаться за мусульманскую веру. Враги наши поляки — враги ваши, они презирают силу твою, светлейший хан, отказываются платить тебе должную дань и еще подущают нас нападать на мусульман, но да ведаешь, что мы поступаем искренно: мы извещаем тебя о их замыслах и предлагаем тебе помогать нам против изменников и клятвопреступников’.

Хан ясно видел из открытой ему привилегии, что король действительно замышляет войну, но отвечал на первый раз Хмельницкому двусмысленными комплиментами.

Ислам-Гирей после того собрал совет из своих мурз.

‘Козаки просят меня содействовать им против поляков, — говорил он, — но я боюсь, не подослан ли Хмельницкий нарочно от короля к нам, чтобы обмануть татар, выманить орду в поле и навести на готовое польское войско, которое могло бы выгубить татар? Испытайте его’.

Мурзы, испытывая Хмельницкого, передали ему опасения хана.

‘Я готов присягнуть перед ханом, — сказал Хмельницкий, — что прошу помощи без обмана и без хитрости. Если этого мало, я готов оставить его ханскому величеству сына своего в залог’.

Хан, услышав это, приказал явиться Хмельницкому к себе. Козак увидел себя посреди многочисленного общества мурз и начальников крымских,

‘Хмельницкий! — сказал хан. — Если твое намерение искренно, поклянись на сабле моей пред всеми нами’.

Подали ханскую саблю. Хмельницкий поцеловал ее в сталь и, стоя в кругу мурз, произнес такую клятву:

‘Боже, всей видимой и невидимой твари Содетель! Ведатель помышлений человеческих! Клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости — все буду делать без коварства и измены, и если б, с моей стороны, вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже! чтоб этой саблей отделилась моя голова от тела!’

‘Мы теперь верим тебе’, — сказал хан и подал Хмельницкому руку. Прочие мурзы также давали козаку руки, в знак союза {Летоп. Велич. I. 45.}.

Однако ответ ханский относительно войны все еще не был решителен.

‘Поляки не платят мне дани — это правда, — говорил Ислам-Гирей, — однако я еще не могу начать войны, потому что дело не решено в Диване. Впрочем, кажется, в Диване будет объявлена война. Начинайте вы, потом и я пойду и разорю всю Польшу. Теперь же вы можете пригласить моего перекопского мурзу Тугай-бея, пусть он пойдет с вами на поляков’ {Ист. о през. бр. — Engel. Gesch. d. Ukr. 142.}. Позволив, таким образом, своему мурзе идти на Польшу, хан отправил гонца к коронному гетману и к князю Иеремии Вишневецкому, важнейшему из пограничных панов Речи Посполитой, с уверениями в союзе {Акты Южн. и Зап. Росс. III. 196.}.

Хмельницкий прожил несколько времени в Бахчисарае, и хан оказывал расположение ему и козакам. Когда наступил праздник Светлого воскресенья и козаки начали, в знак торжества, по своему обычаю, палить из ружей, хан приказал узнать, что это значит, мурзы донесли ему, что козаки празднуют свой байрам великий, тогда хан приказал им выкатить три бочки вина, в знак милости, и послал пять быков и пятнадцать баранов на обед. После праздника Пасхи Хмельницкий выехал из Бахчисарая. Хан, на прощанье, подарил ему черкесский панцирь, колчан, лук и стрелы, розовый кафтан из златоглава, кунтуш темно-зеленого французского сукна, позолоченную саблю и всем козакам выдал на дорогу мяса, хлеба и вина. Сын Хмельницкого, Тимофей, остался заложником. Отец приказывал ему приглядываться к восточным обычаям и знакомиться с мурзами. Хан приглашал его к себе и ласкал {Летоп. Велич, I. 48.}, однако татары не пропускали случая намекать ему и о тех разорениях, какие от украинских козаков терпели подданные хана, которых козацкий предводитель называл своими братьями {Истор. о през. бр.}.

Тугай-бей, мурза перекопский, принадлежал к тем сильным вассалам крымских властелинов, которые, несмотря на произвол хана, считали себя вправе часто поступать как им хочется {Кратк. опис. о козац. малор. нар. 22.}. Этим непослушанием они нередко приносили пользу самому хану. Случалось часто, что такие мурзы, без воли хана, пускались на разбои, а ханы перед правительствами соседних стран отговаривались тем, что нападение сделано без их согласия. Иногда ханы сами посылали их на грабежи, а потом употребляли такие отговорки. Хан приказывал Тугай-бею идти с Хмельницким, но не объявлять формально войны Польше от своего имени, надеясь остаться в стороне, если будет нужно. Тугай-бей был наездник дикий, свирепый, привыкший к грабежу и войне. Тогда, с четырьмя тысячами орды, он кочевал в степи, готовясь, как видно, с весной пуститься в соседние польские области. По-видимому, трудно было расположить его в пользу козаков: козаки недавно бились с этой ордой. Но в предыдущем году в Крыму был неурожай и падеж скота, в таких обстоятельствах у татар война была единственным исходом и потому приглашение козаков было для них как нельзя более кстати.

‘Вот как! — сказал мурза, когда прибыл к нему Хмельницкий: — Недавно вы не давали нам покоя, а теперь просите помощи! Вы наши враги, да мы же должны проливать за вас кровь!’

Хмельницкий уверял его, что козаки поступали так оттого, что были подданные поляков, а сами они друзья татарам. Он обещал им большую добычу и довел до того, что наездник решился положиться на счастье и, вместе с Хмельницким, переправился через Днепр в Кизикирмене.

Приблизившись к Сече, Хмельницкий поехал в кош, а татары остались на реке Бузувлуке.

Кошевой, в отсутствии Хмельницкого, собрал огромное число запорожцев, скрывавшихся по хуторам. Не зная в чем дело, они только что-то предчувствовали и с нетерпением ожидали, что объявит кошевой. Пехота была в Сечи, а конница стояла по лугам около Днепра. 18-го апреля, на закате солнца, Хмельницкий прибыл в Сечь, с ним было четыре татарина, которых представлял он войсковым старшинам как свидетелей ханской помощи.

В этот же вечер три раза ударили из пушек, на рассвете выстрелы повторились: то был старый обычай на Запорожье давать знать, что в предстоящий день соберется рада. По сигналу начали собираться в Сечь козаки, сидя на конях. В полдень ударили довбиши в котлы — так начиналось запорожское вече.

Рада, точно как вече в старину, отправлялась в сечевой крепости (то есть граде, по общеславянскому выражению), на майдане или площади. Стечение народа было столь велико, что кошевой и атаманы увидели неудобство помещения и перевели собрание на пространнейшее место, за крепость: там также был майдан, где собиралась рада в случаях более важных. Кошевой был за Хмельницкого, изложил народу обиды, терпимые украинцами от поляков, и объявил, что Хмельницкий ездил в Крым, что хан обещал помогать козакам, что орда Тугай-бея стоит наготове близ Сечи.

‘Слава и честь Хмельницкому! — восклицало собрание. — Мы, как стадо без пастуха, пусть Хмельницкий будет нашим головой, а мы все, сколько нас тут есть, все готовы идти против панов и помогать Хмельницкому до последнего дыхания’.

Тогда кошевой послал писаря в скарбницу, принесли в собрание так называемые клейноты: королевскую хоругвь, данную Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать.

Старшины, в присутствии всего запорожского товарищества, вручили Хмельницкому эти знаки и признали его гетманом войска запорожского.

Хмельницкий принял и, таким образом, стал законным начальником запорожского товарищества, однако он назывался еще не гетманом, а только старшим, Он говорил, что, для полного освящения его достоинства, нужно было признание городовыми козаками.

Чрез несколько времени татары, которые стояли на дороге из Переволочны в Сечь, привели к Хмельницкому девять человек, которые всем показались подозрительными. На допросе они сказали, что гетман послал в Сечь против Хмельницкого два отряда: один водой, другой сухопутьем. Хмельницкий выступил с запорожцами и с украинскими беглецами, которые уже накопились на Низу в значительном числе, и с союзными татарами. Он повел за собой и пленников, прикованных к пушке, потому что считал их польскими шпионами.

Теперь взглянем, что делалось в Украине.

Несколько времени было все тихо. Русские, с радостью слыша о восстании, вели себя осторожно и только шепотом говорили о своих надеждах. Но когда начали ходить между народом разные возмутительные воззвания, то кой-какие хмельные молодцы стали отпускать угрозы на поляков. Жиды доносили об этом панам. Барабаш известил коронного гетмана, что Хмельницкий на Запорожье собирает мятежническую шайку и поэтому в Украине надобно опасаться восстания. Потоцкий уже научен был прежними козацкими восстаниями. В начале нового года он приказал всем войскам, какие стояли на зимних квартирах, немедленно собираться к Днепру, извещал русских магнатов об опасности, приглашал их собирать надворные команды и поспешать к нему для соединения. Потом он сам поехал в Украину, собрал кварцяных жолнеров и стал в Черкасах. Присутствие поляков угасило малейшие признаки восстания, поселяне показывали вид смирения, козаки говорили, что те, которые бежали к Хмельницкому, изменники и что их следует казнить. Предводители, стоя в Черкасах, не знали, что им начинать. Идти в степь казалось невозможным, зима была непостоянна: то мерзло, то таяло, дорога испортилась. Потоцкий решился дождаться весны, тем более что еще не собралось войско и притом не уведомили короля. В это-то время Хмельницкий прислал свои письма панам, и в том числе Потоцкому. Потоцкий, как мы видели сначала, не хотел отвечать, но многие паны начали ему советовать повести дело так, чтоб обошлось без боя. Так думал Адам Кисель, брацлавский воевода, вельможа греческой веры, так советовал краковский воевода Любомирский, человек с большой репутацией в военном деле и в политике. Прислал к Потоцкому письмо и Оссолинский, как только услышал, что паны боятся удаления Хмельницкого в Запорожье. ‘Я вполне уверен, — писал он, — что вы пугаетесь призрака, ополчение козацкое на днепровских островах предпринимается с целью сделать набег на татар’. После этих-то советов Потоцкий послал в Сечь Хмелецкого, и, когда тот возвратился с ответом от беглеца, неблагоприятным для панов, тогда Потоцкий положил себе правилом действовать без милосердия. Старшой реестровых козаков советовал ему употреблять самые суровые меры, хоть бы всех козаков пришлось истребить до последнего.

Хотя в Украине все еще долго не показывались решительные мятежнические вспышки, однако множество народа бежало в степи к Хмельницкому. Коронный гетман выдал всеобщий универсал к народу русскому. ‘Оповещаем всем и приказываем, — было сказано в этом универсале, — чтоб те, которые бежали с Хмельницким, равно и те, которые ушли к нему после, воротились в свои жилища, в надежде прощения своих проступков, а если кто осмелится бежать в Запорожье, тот за свою вину отвечает имением и жизнью жены и детей’. Паны начали исполнять такое постановление, а преимущественно владельцы левой стороны Днепра. Такие поступки, вместо желаемой пользы, принесли вред их сословию, только на правой стороне Днепра побеги уменьшились, с левой по-прежнему толпы валили в степь, суровые меры раздражали уже и без того ожесточенный народ до такой крайности, что все только и ждали Хмельницкого, чтоб беспощадно начать истреблять все панское. Напрасно паны запрещали простонародью ходить толпами по улицам и собираться в домах даже для семейных дел, напрасно забирали у мужиков и увозили из всех замков ружья и всякое какое ни было оружие: сподвижники Хмельницкого, переодетые то нищими, то странниками-богомольцами, ходили из села в село и уговаривали жителей то отворить козакам Хмельницкого ворота крепости, то насыпать песку в польские пушки. Паны сознавались, что, несмотря ни на какие с их стороны меры, не было деревни в Украине, где бы не таился огонь восстания, готовый вспыхнуть пламенем при появлении козаков.

Два месяца, февраль и март, стояло войско в бездействии: Потоцкий в Черкасах, его товарищ, польский гетман Калиновский, — в Корсуне. Лениво собирались паны с своими надворными командами. По обычаю польских панов, сбор их подал повод к пирушкам и угощениям. Так проводили они время, сами не зная, что делать, хотя пренебрегали замыслами мятежников и надеялись разом их уничтожить. Король прислал в войско комиссаров и изъявлял неудовольствие, что войско показывает неприязненные действия против украинцев. Слыша, что Хмельницкий на Запорожье, он полагал, что побег туда сделан с целью учинить нападение на турок, и уверял гетманов, что самое лучшее средство утишить козаков — оставить их в покое плавать по морю, а если есть какие-нибудь вспышки, то надлежит нарядить следствие и отдать под суд козацких начальников, комиссаров и тех панов, которые раздражили украинский народ. На Конецпольского, который тогда лежал больной в Бродах и оттого не был в войске, указывали как на главного зачинщика.

Эти королевские комиссары не расположили панов к кротости, напротив, более раздражили их против хлопов, из-за которых они получали неудовольствия, а тем самым и хлопы ожесточались более против владельцев. Комиссары только привели полководцев в нерешительность, тогда, когда они рассуждали на пирушках, Хмельницкий собрал уже значительное войско и привлек на свою сторону татар. Не только король, чрез своих нарочно отправленных комиссаров, но и некоторые знатные того времени паны Речи Посполитой в письмах своих удерживали коронного гетмана от решительно неприязненных мер против Хмельницкого и козаков и советовали предпочесть меры кротости и убеждения. Так писали к Потоцкому в то время канцлер Оссолинский, старый воевода краковский Любомирский, подчаший Остророг и брацлавский воевода Кисель. Но все такие представления и советы не оказали влияния на польского военачальника, упрямо задавшегося мыслию о необходимости усмирить козаков не иначе, как мерами суровости и кары.

2-го апреля наступила Пасха. Днепр совершенно разлился, какой-то переметчик принес известие, что Хмельницкий уже двинулся и думает стать в клине, образуемом устьем реки Тясмина и Днепром.

Начался военный совет между предводителями войска.

Те, которые были попредприимчивее, советовали целое войско двинуть на неприятеля и запереть в клине, или же вытеснить его оттуда и разбить в открытом поле. Такого мнения был Калиновский, отважный, вечно споривший с Потоцким. Но оно не понравилось воинам опытным.

‘Войско наше мало, — говорили опытные, ~ а неприятельского мы не видели, каково оно. Неблагоразумно выводить все силы в пустыню, в отдаление крепостей, без надежды на скорое пособие. Верность здешнего народа сомнительна, потому что он русского вероисповедания, Марс непостоянен, в случае неудачи все жители, сколько их тут ни есть, станут нашими неприятелями, да если мы их не приласкаем, то хотя бы и не сражались, так пришлось бы нам опустить руки и потерять силы. Всего лучше стоять нам где-нибудь в Украине, а между тем уведомить короля и панов, что хотя мятежников никаких еще не нашли, но молва носится и есть верное доказательство, что скопище собрано, а вместе просить, чтоб король формально приказал выступить в поход войску, назначенному оборонять Украину. А чтоб народ здешний, пристально поглядывая на нас, не забрал себе в голову, что у нас недостает присутствия духа, то мы пошлем в степь сильный отряд, хорошо устроенный, под надежной командой, и прикажем ему не возвращаться до тех пор, пока не отыщут неприятеля и не захватят пленников, от которых пан гетман выведает, какова у мятежника сила и что он замышляет’.

С этим мнением согласился и Потоцкий.

‘Стыдно, — говорил он, — посылать большое войско против какой-нибудь презренной шайки отверженных, подлых хлопов, чем меньше будет отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы’.

Так говорил Потоцкий. Положили на совете послать часть войска, не только для отыскания неприятеля, но с надеждой истребить его совершенно.

Число всего польского войска определить трудно, потому что кварцяного (наемного, получавшего жалованье по четвертям года, на содержание которого определялась кварта, т. е, четвертая часть доходов, платимая в казну старостами и державцами королевских имений) с Потоцким было шесть тысяч, с Калиновским две, сверх того еще было несколько панских отрядов: таким образом, современные памятники указывают, что у Сенявского и Корыцкого было по полторы тысячи. Вообще количество людей в панских командах было неопределенно и изменялось по произволу панов. Реестровых козаков, отправленных в поход, было шесть тысяч. В оное время Польша могла поставить до 60000 вооруженной силы. Украинский летописец полагает число находившегося в Украине войска до 50000, но это число очень преувеличено, притом же, как известно, отряды многих панов и в том числе Вишневецкого, имевшего наиболее войска, не участвовали в этом походе.

Из этого войска выбрано было два отряда: первый состоял из реестровых козаков и находился под начальством Ильяша и Барабаша: он должен был плыть по Днепру вниз, на байдаках (так назывались большие обитые суда): Вместе с козаками на байдаки посадили часть немецкой пехоты: то, впрочем, были не настоящие немцы, а такие же русские, как и козаки, только одетые в немецкое платье, по тогдашней привязанности панов к иноземщине. Так как поляки не доверяли русским, то козакам и пехотинцам велено было присягнуть в верности. Число всех, которые должны были плыть на судах, простиралось, по сказанию русских летописцев, до 6000, по другим — до 5000, а по иным — до 4000. Основательно неизвестно, как велик был и другой отряд. Историки разногласят в показаниях: одни простирают его до 6000, другие — до 5500, третьи — до 2000 и до 1200, а иные — до 20300. Он состоял из коронных жолнеров и драгун, драгуны были также русские, одетые по-немецки. От недоверчивости велено было присягнуть и драгунам.

С этим отрядом отправили двенадцать пушек и множество телег со съестными припасами. Телеги, при случае, могли служить укреплением, по тогдашним обычаям. Отряд должен был идти по сухопутью, параллельно с плывшими по Днепру козаками. Начальство над ним выпросил для себя сын гетмана, Стефан Потоцкий, двадцатишестилетний юноша, как говорилось тогда, украсить чело свое марсовым венком. Старый гетман был доволен таким порывом. ‘Иди, — сказал он, — и пусть история напишет тебе славу’. Не доверяя, однако, малой опытности сына, старик отправил с ним Шемберга, козацкого комиссара, которому препоручил главный надзор над всею экспедицисю. Много особ из знатных фамилий отправилось в этом отряде: там был один из Сапег, был и Стефан Чарпецкий, человек столь знаменитый впоследствии.

Гордо и самонадеянно отправил их коронный гетман.

‘Пройдите степи и леса, — говорил он, — разорите Сечь, уничтожьте дотла презренное скопище и приведите зачинщиков на праведную казнь’.

Хмельницкий, с восьмитысячным войском, выступил из Запорожья в субботу 22-го апреля. Он намеревался было прежде всего отправиться в Чигирин, чтоб повидаться, как говорит летописец, с главным своим врагом, Чаплинским, НО как услышал, что гетман послал на него войско, то не хотел допустить неприятеля к Кодаку, где сидел запершись польский гарнизон, чтоб посланные отряды не соединились с тем гарнизоном, а потому он обошел Кодак, пошел по направлению к устью Тясмина и остановился при протоке Жовты-Воды, так названном от глинистой почвы. За Хмельницким следовал Тугай-Бей, но шел медленно, как бы уклоняясь от слишком раннего соединения с козаками. Татарин не хотел попасть впросак и предположил себе только тогда вступить в дело, когда козаки вполовину совершат его удачно, без пособия татар Козаки стали при Жовтых-Водах табором и укрепились четвероугольником из возов. В устройстве такого подвижного укрепления они были мастера.

На восьмой день пути своего прибыл польский отряд к Жовтым-Водам. Когда солнце поворачивалось на запад, поляки перешли Жовты-Воды, и тут некто Чечель первый заметил неприятельское войско. Потоцкий приказал остановиться, несколько приблизившись, так что враждебные войска могли видеть друг друга. Ожидали, что козаки сейчас же бросятся в битву, но не бросились они с диким криком на врагов, стройно и тихо стояли они в четвероугольнике, готовые торжественно принять недобрых гостей, никто не выскакивал из рядов, никто не вызывал поляков на бой ни выстрелом, ни насмешкою, как делали обыкновенно запорожцы. Это спокойствие, эта видимая неохота к битве внушали полякам боязнь. ‘Верно, Хмельницкого нет в лагере, может быть, он готовит где-нибудь засаду или собирает сильнейшее войско!’ — говорили поляки и с нетерпением ожидали реестровых.

Хмельницкого точно тогда не было в обозе, он не наступал на панов, потому что действовал против них иначе. Еще до прибытия своего к Жовтым-Водам, он расставил по-над Днепром, настороже, козаков и татар, и приказал им войти в сношение с теми козаками, которые будут плыть с Барабашем. Случилось, что один бай да к опередил прочие: в этом байдаке сидел Кречовский. Он обрадовался, когда узнал, что Хмельницкий недалеко. Козаки, с ним бывшие, показывали охоту пристать к запорожцам, однако требовали повидаться с самим Хмельницким. Хмельницкий, как скоро ему донесли об этом, оставил свой лагерь и поспешил к днепровскому берегу. Кречовский и козаки его отряда приветствовали Хмельницкого радостными восклицаниями.

‘Даем тебе обещание, — говорили они, — мы склоним всех плывущих за нами козаков соединиться с тобою, все пойдем войною на поляков, а присяга нам — не присяга, ее насильно произнести заставил нас коронный гетман. И Барабаша с единомышленниками принудим, хоть он теплейший приятель ляхам’.

Хмельницкий тотчас же отправился назад, он не мог подвергать себя долее опасности, да притом нужно было его присутствие в лагере, на который могли броситься поляки. Действовать вместо себя на реестровых он препоручил Ганже, человеку расторопному и ловкому.

Вечером, 3-го мая, реестровые приплыли все к Каменному затону неподалеку от того места, где стоял польский лагерь, и, предполагая высадиться утром, причалили к берегу, другие остались в лодках. Ночью, с 3-го на 4-е мая, Ганжа затесался в круг тех, которые стояли на сухопутье, составилась так называемая черная рада, то есть рада без начальников.

‘Мы идем за веру, и козачество, и за весь парод русский, — кричал Ганжа, держа в руке знамя. — Силы наши не малы, позади нас идет Тугай-бей, мурза татарский, всему свету известный богатырь, с своею ордою. Что это значит? Вы будете проливать кровь своей братьи! Разве не одна мать Украина породила вас? За чем лучше вам стоять: за костелами или за церквами Божиими? Короне ли Польской пособлять станете, которая заплатит вам неволею, или матери своей Украине?’

Кречовский подтвердил увещания Ганжи.

— О, до какого стыда мы дожили, — восклицали козаки, — что стали помогать недругам своей братии!’

В короткое время распространилась весть па судах, на всех байдаках ‘вспыхнул огонь ярости и гнева, и у всех шести тысяч стал один ум, одно сердце’. Одетый по-немецки русский первый бросил в Днепр знамя своей пехотной роты, вслед за тем коза к и рвали, топтали своп значки, как знаки рабства и малодушия. ‘Бить изменников! Бить отступников!’ — заревела восторженная толпа и бросилась на старшин, тогда уже не было места убеждениям: шляхтичей изрубили или побросали в воду, такую же участь получили и козаки, замеченные прежде в верности панству: Гурский, Вадовский, Олеско, Каленяка, Нестеренко, Гайдученко. Старшой в то время спал под камышом в лодке, неистовые крики пробудили его: он увидел около себя грозные лица и сабли и схватился за ружье. ‘Вот он, предатель! Вот он, враг церкви святой’, — кричали козаки. Ружье выпало из рук его. Он начал просить пощады. Разъяренные козаки не слушали его молений, напоминали ему об измене, о жестоких казнях, совершенных в угодность панам над их собратиями и, наконец, один козак, крещеный татарин, Филон Джеджалий, проколол его копьем и бросил в воду. Был ли тот старшой Барабаш, или Ильяш Караимович, или Вадовский — все равно: тогда они погибли все трое.

Козаки выбрали себе есаулом какого-то Кривулю и утром послали к Хмельницкому известие о своем освобождении. Козацкий предводитель дал тотчас знать Тугай-бею о своем усилении и просил, что татары, у которых были всегда в походе лишние кони, перевезли новых союзников.

В тот же день Хмельницкий встречал их, сидя на белом аргамаке, с белым знаменем — знаком мира, на знамени было написано: ‘Покой христианству!’

‘Клянемся тебе, — говорили реестровые, — и приходим служить верою и правдою церкви святой и матери нашей Украине!’

‘Братия, рыцари молодцы! — сказал Хмельницкий. — Пусть будет вам ведомо, что мы взялись за сабли не ради одной славы и добычи, а ради обороны живота, жен и детей наших. Все народы защищают жизнь свою и свободу, звери и птицы то же делают: на то Бог дал им зубы и когти. Или нам оставаться невольниками в собственной земле своей? Поляки отняли у нас честь, вольность, веру — все это в благодарность за то, что мы проливали кровь, обороняя и расширяя Польское королевство! Не вас ли они называют хлопами? Не они ли замучили гетманов ваших и старшину? Бедные мученики, погибшие от злодеев, просят вас отмстить за них и за всю Украину!’

С торжественными восклицаниями пошли они в лагерь запорожцев, которые радушно приветствовали своих русских братьев, одетых в немецкий убор.

4-го мая, реестровые козаки проезжали в лагерь козацкий в виду поляков, которые, завидя пыль и догадываясь, что это люди едут на конях, подумали сначала, что к ним присоединяются реестровые, и заранее восхищались своею победою. ‘Теперь — говорили паны, — ничего не стоит нам победа, враги будут разбиты, и мы приведем к пану гетману самого предводителя’.

В минуту все изменилось, одни едва верили глазам своим, другие сыпали проклятия, третьи упали духом, а драгуны бросали друг на друга тревожные взгляды и шепотом поговаривали, что и они русские. Паны собрались на совет и не знали, что им делать.

Тогда Чарнецкий так успокаивал их: ‘Измена лишила нас надежды победить — это правда, но сражаться мы еще можем: нам нельзя, с малыми силами, выбить козаков из лагеря, но можно их удерживать, место, где они стали, не совсем удобно, будем вести с ними перестрелку, не допускать, чтоб пришли к ним подобные бездельники из Украины, а тем временем пошлем к гетману известие, что неприятеля нашли, но козаки нам изменили, поэтому надобно больше войска, а особенно пехоты для штурма козацкого лагеря. Пока мы будем здесь сражаться против них, подойдет коронное войско’.

Такой совет был принят. Послали какого-то Яцка Райского с письмом к гетману, перенесли лагерь назад за Жовты-Воды, сбили возы в четвероугольник, впереди, кругом на версту, вывели вал, поставили пушки. Козаки, с своей стороны, подвинулись к Жовтым-Водам, началась перестрелка чрез проток, козаки отвечали слабо, и поляки снова оживали духом: им казалось, что козаки боятся их, опять возродились надежды на победу и уничтожение мятежников.

Но за ними, в то время, уже стояли татары, перешедшие через Жовты-Воды выше, ‘об этом никому тогда не приснилось в польском лагере’, как выражается современник. Хмельницкий в этот день не пускал в бой козаков, оттого что замышлял одним ударом сокрушить врагов. Еще утром он послал через болото гонца к Тугай-бею просить, чтоб татары поспешили, извещал, что козаки, почти не имея пушек, могут потерпеть поражение, если допустят пройти к полякам свежим силам, что, одним словом, успех зависит от скорости. Тугай-бей, получив известие, все еще не хотел приступить к сражению, отговаривался и требовал, чтоб козаки начали битву. Кто знает, быть может, располагал он ударить на того, кто окажется слабее. Но вскоре он услышал гул оружия и понял, что козаки начали битву, и в то же время татары случайно поймали какого-то жолнера, фуражира, от него мурза узнал, что польское войско не в выгодном положении. Тогда, уверясь в возможности победить поляков, он отрядил из своей орды немногочисленный отряд в тыл польскому лагерю. Татары воспользовались темнотою ночи и неровным местоположением и стали так, что поляки их не приметили. Хмельницкому тотчас дано было знать об этом.

На следующий день, 5-го мая, в пятницу, поляки бодро и смело затевали нападение на неприятельский лагерь. Потоцкий приказал выходить коронным хоругвям и драгунам в поле из четвероугольника, готовили пушки. Но в козацком лагере уже не сидели тихо, как вчера, играли на трубах, били в котлы, воины строились, и Хмельницкий, выехав перед войско, говорил им так:

‘Рыцари-молодцы, славные козаки-запорожцы! Пришел теперь час за веру христианскую постоять грудью. Сам Господь вам поможет! Стойте смело против гордостной ляшской силы. Что ж, разве вы устрашитесь этих пугал в леопардовых кожах? Чем они вас запугают? — перьями на шапках, что ли? Разве отцы наши не били их? Вспомните славу дедов наших, что разнеслась по всему свету! И вы одного с ними дерева ветви! Покажите ж свое завзятье: добудьте славы и рыцарства вечного. Кто за Бога, за того Бог’.

Козаки стремительно вырвались из лагеря, перешли воду и бросились на польский обоз с оглушающим криком. Потоцкий двинул на них и коронные хоругви, и драгунов, пушки загремели… но вдруг раздается сзади крик ‘алла!’ — появились татары.

Не успели поляки прийти в себя после изумления, новая неожиданность: драгуны, выведенные против своих братьев, нейдут, козаки ударили на коронных жолнеров — драгуны подаются назад, козаки сильнее напирают на хоругви — драгуны поворачивают направо, стремительно вырываются в поле и летят к русским, своим братьям. Хоругви расстройваются, пушки поворотили назад, все готово бежать сломя голову.

Потоцкий начал удерживать шляхтичей. ‘Неужели, — воскликнул он, — вы хотите быть похожими па овец, разогнанных волками? Лучше умереть в битве, чем обратиться в гнусное бегство и все-таки достаться в пищу зверям?’ Пушки снова ввезли на четвероугольник, замкнулись в нем и стали отстреливаться.

На другой день, в субботу, часов в одиннадцать утра, козаки с разных сторон бросились на обоз, поляки защищались храбро, битва продолжалась до пятого часа пополудни, но полил дождь: порох отсырел, усталые от беспрестанной работы жолнеры едва могли действовать руками, кони их пропадали без травы. Козаки, обступив лагерь, лишили осажденных воды. Была надежда на прибытие гетмана, но и та исчезла, козаки с насмешками показывали в виду польского лагеря письмо, перехваченное у Райского. Потешаясь над врагами, они бегали, дразнили их в неистовой радости и приглашали отдаться на милость хлопам. Такие выходки придавали полякам более отчаяния, никто не мог поверить искренности врагов, им представлялась неминуемая голодная смерти в пустыне, но, к удивлению всех, выезжает к польским окопам сам Хмельницкий, бесстрашно приближается и кричит голосом, которого резкости всякий изумился:

‘Не губите себя понапрасну, панове, победа в моих руках, но я не хочу возбуждать в себе ее жажду, которая утушится только в братней крови. Дело сладится, если вы тотчас к нам пришлете кого-нибудь на переговоры, но поспешайте, пока не пришли татары’.

Паны рассудили, что их мало и что поэтому они не в состоянии будут держаться против большой орды. Страх появления татар и особенно перекопского мурзы, которого считали знаменитым наездником, склонил к миролюбивому расположению духа самых отважных, даже Потоцкого. Паны выслали к козакам Чарнецкого.

Хмельницкий принял Чарнецкого, сверх ожидания, с большими почестями, приветствовал не как врага, а как соотечественника и приятеля. Началось угощение, козаки осушили чарки за здравие гостя, восхваляли его военные дарования, обо всех панах отзывались с уважением, но ни слова не говорили о переговорах, как будто Чарнецкий приехал к ним в гости. Так прошел день. Это делалось, говорили после поляки, с намерением проволочить время, пока подойдет Тугай-бей. Хмельницкий снова послал гонца к нему.

На другой день, 7-го мая, Чарнецкий сам заговорил о деле. ‘Чего угодно потребовать от нашего войска?’ — сказал он.

‘Правду сказать, — отвечал Хмельницкий, — я ничего не требую от вашего войска и нет мне никакой необходимости делать вам какие бы то ни было уступки, толковать же о наших делах мы с вами не можем, потому что у вас в лагере нет ни сенатора, ни уполномоченных, которому бы мы могли объяснить, что заставило нас взяться за оружие. А предложил я войти с нами в сношение только потому, что мне вас жаль: отдайте нам ваши пушки и идите себе спокойно домой!’

Хмельницкий оставил Чарнецкого в козацком лагере под тем предлогом, что в панском войске козацкие заложники, и отправил к панам с своим предложением козаков.

Паны за сутки еще яснее увидели положение, в каком находились, каждую минуту выглядывали они с трепетом, не идут ли татары, а потому недолго рассуждали.

‘Не только для нас, но для целого отечества будет полезнее, — говорили в совете, — если мы откупимся от несомненной гибели какими-нибудь маловажными орудиями, зато мы выиграем время, присоединимся к войску и дадим ему способ, узнав впору о мятеже, не допустить его до большого разгара’. ‘Если вы клятвою подтвердите обещание выпустить нас, — сказали они козакам, — то мы согласимся’.

Козаки присягнули — и пушки были отвезены в стан к Хмельницкому, вместе с заложниками из старых товарищей. Это было кстати козакам: у них было всего пять орудий, да из тех одно лопнуло при начале стычки.

‘Тогда мы еще не знали этого обманщика’, — говорит современный дневник. Хмельницкий не отпустил Чарнец-кого, вопреки договору, и паны, страшась прибытия Тугай-бея, не стали долго требовать его возвращения, а старались поскорее сами освободиться от гибели. Они двинулись поспешно в обратный путь, в Украину. Козаки пошли за ними по пятам, как будто только наблюдая за ними и, по-видимому, не думали делать им зла.

Так прошли они три мили и, 8-го мая, перед обедом, дошли до яра, покрытого лесом. Урочище это называлось Княжими Байраками. Вдруг на горизонте поднялась пыль, потом зачернела толпа людей и, чрез несколько времени, воздух наполнился диким криком: то был Тугай-бей с татарами. Не уважая договора с козаками, ногаи бросились на панский обоз, стрелы тучами полетели в лицо шляхте, пробивали насквозь и калечили людей и лошадей, поляки ускорили поход, но вошли в яр и не могли сделать шагу, путь лежал через буераки, покрытые мелким лесом, козаки, забежав вперед, порыли землю, набросали дерева и каменьев, сделали дорогу совсем непроходимою, свернуть в сторону было невозможно, кони падали, возы погрузились в илистой земле. Тугай-бей побрал у козаков пушки, и начали татары палить на поляков из их же собственных орудий.

Упали духом шляхтичи. Но Потоцкий, сам тяжело раненный, удержал их еще раз. ‘Уж такова судьба наша, — говорил он. — Мы пропали, но не от собственной вины. Гнусная измена лишила нас победы, осталась нам честная смерть. Я решаюсь лучше пасть под оружием, чем подлою сдачею показать ничтожность души перед гордым врагом или раздраженным отцом’.

Поляки принялись с жаром копать вал, побросали ружья, устроились в четвероугольник, начали отбиваться саблями, деревьями, каменьями, но не помогла им отчаянная храбрость: татары ударили на них, разом с четырех сторон, перевернули их четвероугольник и сошлись в средине обоза с противоположных концов. Потоцкий, полумертвый, взят в плен, за ним кто остался жив, — все положили оружие. Бидний, бидний пане Степане! — говорили козаки, стоя около Потоцкого: — не попав, небоже, на Запороже, не найшов гаразд шляху’. Молодой храбрец скончался на другой день среди степи.

Шемберга, Сапегу, Чарнецкого и других пленников Хмельницкий отправил в Чигирин, который тогда же сдался и был занял козаками. Предводитель приказывал содержать этих пленников под присмотром, до дальнейшего решения рады, впрочем, обращаться с ними человеколюбиво и лечить раненых {Летоп. Велич. I. 64. — Ерлич говорит, что Шембергу отрубили голову и облупили ее (стр. 63).}. ‘Отсе вам, панове, — говорили козаки, подтрунивая над бессильными панами, — за тее, що не схотили с козаками-молодцами у мире жити: лучше вам були жиди-збоици, ниж запорожци-молодци, а теперь за те покуштуйте татарской юшки {Народная дума (в старой рукописи).}. ‘От Жовтовых-Вод до Княжих-Байраков зеленое поле зарябилось не цветами весенними, а телами панскими: лежали папы, выщеривши зубы, и ели их собаки и серые волки, не по одному ляху осталась вдова, не по одном заплакали дети-сироты. Высыпался хмель из мешка, наделал беды панам, напились они желтой водицы, да, видно, хмелю много было положено: не устояли паны на ногах, когда бежать пустились’ {Народная песня.}. Так торжествовали русские победу над поляками. В числе пленников, взятых на желтоводской битве, было одно лицо, которому с этого дня суждено было играть очень видную и блестящую роль между козаками. То был Иван Евстафиевич Выговский. Он происходил из многочисленного разветвившегося польского рода шляхетского, Выговских. В молодых летах хорошо по своему времени образованный, он служил гродским писарем в Киеве и за какую-то проделку был исключен из службы и подвергнут банниции. Чтобы смыть с себя это пятно, он вступил шереговым (рядовым) жолнером в кварцяное войско. Вместе с другими находился он в отряде, высланном в степь, с Стефаном Потоцким. Судьба Выговского, с самого первого дня плена, была иная, чем других. Хмельницкий не только пощадил его, но приблизил к себе, а вскоре он сделался его первым советником. Конечно, много помогло ему то, что он всегда был человеком православной веры и отличался столько же сметкою и пронырством, как и образованием, и через то мог стать необходимым для гетмана и всего козацкого дела. Вероятно, также Хмельницкому был он известен уже прежде, трудно допустить, чтоб он, совершенно чужой и неведомый гетману, в короткое время из военнопленного сделался доверенным лицом и, можно сказать, другом.

Войско козацкое простояло два дня на месте поражения поляков. Предводитель устроивал свою артиллерию, которая тогда содержала до двадцати шести орудий, на маленьких возах, о двух колесах, приставил к пушкам пятьсот конных и пятьсот пеших и двинулся от Жовтых-Вод скорым маршем, чтоб настичь Потоцкого. Прибежало к нему более двух тысяч охотников из Чигирина, Крылова и других окрестностей. Козацкое войско простиралось до пятнадцати тысяч, кроме татар.

В это время, когда под Жовтыми-Водами козаки одержали свою победу, собранное польское войско стояло близ Черкас, о числе его разногласят историки: украинский летописец увеличивает его до двадцати шести тысяч, поляки уменьшают до пяти тысяч. Из них три тысячи было квар-цяиых, а две волонтеров. По сведениям, добытым московским гонцом, бывшим в то время в Польше, кварцяных было четыре тысячи, панских две да черкас (малоруссов) и драгун две тысячи. Паны пировали, каждый магнат, прибыв в лагсрь, должен был делать угощения и щеголять перед своими товарищами блеском своей столовой посуды, так проходило время, и никто не заботился о том, что о высланном отряде столько дней ни слуху ни духу. Эту неизвестность перетолковали в хорошую Сторону. ‘Верно, — говорили в лагере, — они хорошо загостились у козаков, когда не спешат к войску, они к нам не воротятся до тех пор, пока не привезут с собою нагруженных возов и не приведут сколько-нибудь пленников и штук скота. Запятые пирушками, папы слышать не хотели советов тех, которые думали, что уже пора двинуть войско далее. ‘Куда ж нам идти? — спрашивали они. — козаков нигде не видать: за Днепром хотя и есть мятеж, но туда незачем тащить такое войско!’ Отправляли только небольшие партии по сторонам узнавать, все ли спокойно в Русской земле и не собираются ли крестьяне на мятеж. К этому бездействию располагало их новое повеление королевское, присланное чрез канцлера: оставить военные действия внутри Украины и выйти оттуда. ‘Король, — писал канцлер, — заботится о безопасности войска и боится неудачи, на которую отваживаются гетманы в стране, им мало знакомой, а козакам слишком известной. Король сам приедет в Русь, где надеется, без кровопролития, усмирить волнение между козаками, которых предводитель, Хмельницкий, покорится пред своим монархом и благодетелем’. Паны не думали тогда мириться с козаками и, тем менее, с своими взбунтовавшимися хлопами, но повеление не идти в степь было для них приятно, когда они надеялись на высланные отряды, а сами тем временем могли спокойно есть и пить да забавляться с женщинами и девками, их беспокоило только то, что они никак не могли добыть языка. Русские все как будто сговорились молчать.

Чрез несколько дней после желтоводского сражения прибежал в лагерь простой солдат, который как-то прорвался из атакованного лагеря, он оповестил измену реестровых и драгунов, и сообщил об опасности, в какой находится сухопутный отряд. Такое известие показалось до того дивным для панов, что они ему не поверили и посадили драгуна в тюрьму. Он был русского исповедания.

‘Не может этого быть, — говорили паны, — как бы мог уйти только один из всех? Очевидная нелепость, там есть такие, которые скорее, чем он, могли бы спастись с хорошими лошадьми. Это больше ничего, как хитрость врагов: драгун, видно, к ним передался, и они его послали, чтоб внушить нам страх и заставить нас выйти отсюда’.

Однако, в то же время, собрались в лагерь партии, которые отправлял коронный гетман Потоцкий по сторонам для узнания, что делается в народе. Они доносили, что прошли несколько миль, что повсюду Украина пустеет, а в некоторых местах заготовлены припасы и стоят вооруженные люди, что, одним словом, на Руси настоящий бунт.

Эти вести заставили панов задуматься, собрали совет и решили на нем, что надобно действительно двинуться вперед для того, чтоб, в случае необходимости, подать помощь молодому Потоцкому. Панов начало беспокоить то, что в посланном отряде большая часть русских.

Они прошли два дня, никого не встречали, посылали подъезды, а эти подъезды попадались в плен неприятелю. Потоцкий надменно говорил, что не хочет срамить себя таким походом против хлопов. Два польских гетмана, коронный и польный, всегда были несогласны между собою, но в презрительном мнении о наступавших против них врагах они сходились друг с другом. ‘Стоит ли против такой сволочи на лошадей верхом садиться и сабли вынимать! Выслать против них передовые роты и прогнать этих хлопов плетьми!’ — говорили они оба в один голос. Но вдруг идет им навстречу беглец — недобиток, как говорилось тогда, — с Жовтых-Вод, польский шляхтич, он, раненный, тащился с верною вестью.

Жолнеры привели его к коронному гетману.

‘Пане! — сказал он. — Все погибло, козаки и драгуны, не сражаясь, изменили нам, обоз взят, Сапега, Шемберг, Чарнецкий в неволе, сын твой также взят чуть живой и теперь, верно, расстался со светом’.

Ужаснулся гетман и все военачальники, ‘все войско, — говорит летописец, — стало так бледно, как бледна трава, прибитая морозом, когда, после холодной ночи, воссияет солнце’. — ‘О сын мой! — воскликнул гетман. — На то ли я дал тебе начальство, чтоб ты за булаву выменял могильный заступ!’ Воины плакали о безвременной кончине юноши, но приписывали его погибель самому родителю, который дурным расположением навлек беду на отечество.

Весть о поражении произвела всеобщий страх между панами, особенно когда недобиток уверял, что Хмельницкий уже недалеко с бесчисленным войском.

Калиновский, отважный как всегда, говорил, что следует идти далее против врагов. Потоцкий, несмотря на горесть о сыне, напился горелки и также не падал духом, по, по обыкновению действовать наперекор польному гетману, не хотел идти вперед, а решался оставаться на месте.

‘Душа моя скорбит, — говорил он, — заснуть не могу и не успокоюсь, пока не накажу презренных хлопов, не утешу себя местию за их вероломство, не искуплю обильным пролитием крови их — смерть моего сына. Не потерплю, чтоб они тешились и надеялись избегнуть кары за то, что осмелились подняться па господ своих. Пусть хоть какая сила козацкая идет на меня: войско у меня хорошо, а мне воевать с козаками не в первый раз!’ — говорил Потоцкий Большая часть панов на совете не разделяла ни мысли Калиновского, ни Потоцкого. ‘Войско наше, по всему видно, убежит, когда явится неприятель, — говорили они, — а если и удастся нам остановить беглецов, то они не устоят против многочисленной неприятельской силы. Все равно придется нам, в виду врагов, отступить, не лучше ли заранее приблизиться к городам, чтоб, по крайней мере, можно было найти себе пищу, а здесь мы пропадем с голоду?’

Потоцкий согласился на эти представления, когда прошла у него охота к брани. Калииовский должен был уступить, но с большею досадою, оба гетмана обменялись обидными выражениями, один насчет другого, и каждый положил себе за правило давать приказания, которые раздражали бы соперника.

10-го мая послали на подъезд Гдешинского, а войско двинулось назад и на третий день достигло Корсуна, на реке Роси {Бывший полковой город, ныне местечко в Каневском уезде.}. Потоцкий думал идти еще далее, но 14 мая возвратился к войску Гдешинский с вестью, что Хмельницкий и Тугай-бей уже в местечке Смелом {Звенигородского уезда.} (верст за 40 с небольшим от Корсуна) и преследуют поляков по пятам. Сам Гдешинский видел, как неприятельское войско переправлялось через Тясмин. ‘Если не сегодня вечером, то завтра утром, — говорил он, — будет оно здесь’. Тогда приказали остановиться. Решили дать сражение. Выбрали поле между Корсуном и Стебловом, поставили войско в каких-то старых окопах: впереди вывели пять батарей и укрепили пушками. Потоцкий приказал сжечь местечко Корсун, для того чтоб неприятель не мог иметь пристанища и не воспользовался городом для своих стратегических соображений. Та же участь, по приказанию Потоцкого, постигла окрестные хутора, местечко Стеблов и Черкасы, должно быть, истребленные при выходе из них поляков. Во время этих пожаров поляки мучили и умерщвляли старых и малых, женщин и младенцев.

Таким мерам противился Калиновский, представляя, что поляки сами себя лишают вспоможения и припасов. Но чем настойчивее доказывал польный гетман, тем решительнее поступал коронный наперекор сопернику. Он и слушать не хотел, когда представляли ему, что он оставил позади себя яры, а впереди возвышение. ‘Негде правды деть, — говорят современные дневники, — у нас тогда была страшная безалаберщина, несмотря на то, что неприятель стоял над шеею, собиралась к Хмельницкому со всех сторон козацкая саранча, а русские хлопы мимо панского лагеря провозили съестные припасы в стан Хмельницкого и гласно величали его спасителем своего народа и защитником своей религии’.

Хмельницкий приближался. Тугай-бей шел впереди с четырьмя тысячами ногаев.

Тревога распространилась в польском обозе, когда послышали, что грозный враг недалеко. Украинцы, одетые драгунами, в числе трех тысяч, были посланы на передовую стражу и передались Хмельницкому. Слуги и оруженосцы, даже поляки, в страхе говорили: ‘Хмельницкий нас побьет, когда будем стоять за панов!’ Шляхтичей, вдобавок, пугали слухи о кончине короля. Видали разные предзнаменования и приметы будущего несчастия, толковали о затмении солнца, случившемся в день страстного пятка, о необычайной комете, которая, в продолжение двенадцати дней, устрашала народ своею метлообразною формою, а между тем пример предводителей действовал на подчиненных: второстепенные начальники также, подобно гетманам, соперничали и ссорились и между собою.

В таком положении было польское войско, когда явился Хмельницкий, 15-го мая, в понедельник. Пыль от идущего войска была так велика, что поляки думали, что неприятеля тысяч сто, а в самом деле козаков было пятнадцать тысяч. Тогда-то, говорит народная дума, вскрикнул Хмельницкий, батько козацкий: эй, друзья-молодцы, братья-козаки запорожцы, принимайтесь, да хорошенько, начнемте с ляхами варить пиво, лядский солод, козацкая вода, лядские дрова, козацкис труды!

Татары первые бросились на левое крыло поляков, которым командовал Одржмпольский. Несколько раз отступали шляхтичи и снова напирали на татар. В полдень сам Тугай-бей, известный полякам своим богатырством, проехал мимо польского обоза, пренебрегая выстрелами с польских шанцев. Потоцкий не приказывал вступать в жаркое дело. Перед солнечным закатом враги разошлись.

Поляки взяли в плен девять татар и одного козака, который, как оказалось, был бут (переводчик, или толмач), он под пыткою сказал, что татар у них 47000, а козаков более 15000 (по одному известию 20000), но скоро придет сам хан с огромною ордою. Потоцкий приказал отрубить голову ему и пленным татарам.

Тогда Хмельницкий отошел, расположил свое войско на возвышенности в виде полумесяца и показывал вид, будто хочет атаковать польский обоз всеми силами, а между тем задумал иным средством уничтожить врагов. Он выбрал расторопного и умного козака Микиту Галагана, научил, что ему делать и говорить, и послал прокрадываться к польскому лагерю так, чтоб его заметили. Предвидя, что задуманный план удастся, козацкий предводитель тогда же послал козаков корсунского полка, под начальством Кривоноса, с татарами, чрез близлежавшую гору, и приказал, чтоб они зашли в березовый лес, находившейся неподалеку от селения Гроховцы, в неровном месте. Это урочище называли поселяне Крутою-Балкою {Летоп. Самоп. 10. Истор. о през. бр. — Annal. Polon. Cum. I. 37. — Памяти, киевск. комм. I. 3. 75. — Сборн. укр. песен Максим. — Народ, дума. 70.}. Хмельницкий приказал нарубить в лесу деревьев на пути поляков и перекопать дорогу глубоким рвом вдоль узкой долины, засесть в чаще и поставить орудия.

Микита стал пробираться мимо польских окопов, его поймали и привели к предводителю, после пытки огнем, обыкновенного тогда обряда, козак начал так говорить на вопросы о числе своего войска:

‘Нашим счета я не знаю, да и знать трудно, потому что с каждым часом их становится более, а татар с Тугай-беем тысяч пятьдесят, да еще хан стоит неподалеку с ордою и скоро будет здесь’.

Когда услышали паны эту весть, — говорит русский летописец, — то такой страх напал на них, что и сами они приуныли, и руки у них опустились, и весь разум от них отступил. Распространился слух, что козаки отводят воду из-под Стеблова за милю от Корсуна.

Совет панов был до крайности несогласен. Многие держались той мысли, что следует бежать как можно скорее. Сам Потоцкий, столь гордый, столь самонадеянный, теперь был в пугливом расположении духа.

‘С малым числом нашего войска, — говорил он, — нельзя думать о продолжительной битве. Гхли придут свежие силы и обложат пас, то где мы возьмем пищу? Да если б мы и успели победить Хмельницкого, то что из этого? Гнездо мятежа плодовито в Украине. Пели б мы были сторукие гиганты, то и тогда бы не совладели с Русью, этою гидрою, у которой, вместо одной срубленной головы, вырастут десять. Полезнее будет для Речи Посполитой, если мы сохраним войско до того времени, когда можно будет успеть, а если мы погубим войско наше, то великая беда станется для Речи Посполитой’.

Калиновский не изменил своей обыкновенной отваге, тем более что мог противоречить Потоцкому.

‘Правда, — говорил он, — мы можем быть лишены съестного, но это потому, что приказано сжечь местечко Корсун без нужды, теперь самое лучшее, на что можем решиться, — выйти в открытое поле, броситься всеми силами на неприятеля и одним ударом сломить его. Но важнее всего не медлить на советах, пока не отняли у лошадей пастбищ, а иначе, без конницы, заберут нас как птиц’.

Потоцкий говорил:

‘Войско наше пало духом, да еще, к тому, изнемогает от недавнего сражения, чем жарче будет оно биться, тем более ослабеет, а сила неприятельская увеличивается, от этого я нахожу лучше всего отступить укрепленным четвероугольником: таким образом мы спасем войско и сохраним его для отечества’.

Калиновский продолжал представлять свои доказательства и заметил, что его не хотят слушать из личности.

Потоцкий вспыхнул.

‘Что это такое? — закричал он. — Я здесь главный. Когда пробощ в приходе, викарий не имеет тогда власти. Дело польного гетмана исполнять, а не судить. Теперь сражения нельзя начинать, сегодня понедельник, феральный день, никогда не бывает он счастлив в войне’.

Потом он обратился к командирам:

‘А вы, господа, разве забыли, что я ваш начальник? Ваше дело служить и исполнять то, что сказано. Когда услышите голос военной трубы, следует становиться в ряды, а здесь не ваше дело разглагольствовать’.

Коронный гетман приказал немедленно собираться в поход и поручил устройство отступления Николаю Бегановскому. Табор на другой день до света двинулся в путь: возы с запасами и панские рыдваны, нагруженные туго всяким добром, потянулись двойным четвероугольником в восемь рядов: в средине была артиллерия и лошади, по сторонам четвероугольника пехота, на левой стороне вел войско Калиновский, на правой — Потоцкий. Потоцкий, говорит современник, сидел в своей карете пьян, а Калиновский был до того близорук, что на выстрел из лука не мог рассмотреть человека. Предположили идти на Богуслав проселочным путем для того, чтоб избегнуть нападения козаков. Галаган предложил себя в проводники, и паны с удивительным легковерием положились на козака. Он говорил, что знает безошибочно местность.

Козаки дали им пройти верст десять спокойно, потом стали за ними идти вслед, а наконец стремительно бросились на обоз и дали сильный залп. Татары пустили стрелы, поляки отвечали ружейными выстрелами: у многих из них ружья заряжены были дробью. Козаки и татары то отступали и шли позади за польским обозом издали, то стремительно налетали на него, пускали пули и стрелы и потом быстро отбегали назад.

Папы должны были двигаться в летний жар в тяжелых панцирях. Так, обороняясь, прошли они около пяти верст, но когда приблизились к деревне Гроховцам, тогда тысяча восемьсот драгунов пристали к ним и вместе с ними кинулись на обоз. Это более расстроило войско.

Далее новое бедствие: поляки вошли в лес, и Галаган завел их в трущобу, на пути лежали срубленные деревья, и в то время, когда Хмельницкий напирал на польский обоз сзади, шесть тысяч козаков, посланных с Кривоносом заблаговременно, бросились на врагов спереди.

Пока проходил обоз через рощу, уже значительная часть возов была отбита. Роковое место для поляков было в конце рощи. Дорога спускалась с крутой горы в долину и поднималась на гору. Вдоль долины на несколько верст шел выкопанный глубокий ров. Польские пушки и возы, съезжая с горы, летели в этот ров. Напрасно передние кричали задним: стой! стой! Лошади, успевшие достигнуть спуска, не в силах были удержаться, падали с возами одни за другими в ров, другие возы в беспорядке бросались в сторону, но по бокам были овраги, и они туда попадали. Прямо на поляков с противоположной горы палили козацкие пушки, а сзади приударили на них со всех сил козаки и татары.

Предводители едва не дрались между собой. Калиновский всю беду слагал на Потоцкого, Потоцкий на Калиновского, и тот и другой давали противоречащие приказания, командиры не знали кого слушаться и, в суматохе, также все ссорились между собою.

Тогда, один из полковников, князь Корецкий, владелец Корца и богатых имений на Волыни, собрал своих две тысячи жолнеров, так называемый полесский полк, которому назначено было стоять в четвероугольнике, и закричал:

‘Полно уже бегать за телегами: не время теперь и думать о спасении обоза. Сядем лучше на коней да пробьем себе дорогу сквозь неприятеля! Гей! Кто за мною? Теперь я буду вашим гетманом’.

Паны начали было удерживать его, напоминая, что надобно слушаться команды.

‘Поздно давать приказания! — кричал Корецкий. — На коней!’ Вслед за ним повторили: ‘На коней!’ — и две тысячи жолнеров покинули обоз, Козаки воспользовались оставленным местом, кинулись в прогалину, ворвались в средину четвероугольника и начали повсеместное кровопролитие, ‘нещадно прикладывая свои козацкие самопалы на шляхетские головы’. Без команды, без цели, все войско разметалось в стороны: Калиновский налево, Потоцкий направо: кто в лес, кто в болото, из-за каждой кучи срубленных деревьев выскакивали козаки, те гнали врагов с боков, те сзади… и отовсюду стреляли, рубили, кололи поляков… ‘и как будто снопы на поле жатвы, — говорит летописец, — подбирали усталых и вытаскивали их из рвов и трясин’. Калиновский метался, горячился и наконец, получив две раны в шею и в локоть, смирился, козаки повели его. Что касается Потоцкого, то он, видя, что нет спасения, предался на волю случая и сидел в своей карете, его примеру последовали и другие паны, и всех их с экипажами привезли в козацкий лагерь. Мужики из соседних деревень помогали ловить беглецов. Спасся только Корецкий, но и тот, пока прорвался, потерял девятьсот человек, а с остальными прибежал в Киев, ‘и там, — говорит летописец, — сокрыл стыд поражения, которого окончательным виновником не без основания называли его самого’. Поражение поляков окончилось в четвертом часу утра 16/26 мая.

Козаки столпились около пленников и, по обыкновению, отпускали над ними насмешки.

‘Что, — говорили они, — не будете, панове, ходить Запорожья добывать? Бедные паны! Они все озябли! Дай им, пане Хмельницкий, кожухов’.

‘Видишь, Потоцкий, — сказал Хмельницкий, — как Бог сделал: те, которые пошли брать меня в неволю, сами в нее попались’.

‘Хлоп! — сказал Потоцкий. — Чем заплатишь славному рыцарству татарскому? Оно победило меня, а не ты с своею разбойничьею сволочью!’

‘Тобою, — отвечал Хмельницкий, — тобою, который называет меня хлопом, и тебе подобными!’

Украинские летописи говорят, будто Потоцкого одели в сермягу и Хмельницкий, для потехи козацству, посадил его верхом на пушку. Это, вероятно, вымысел. ‘О Потоцкий! Потоцкий! — кричали козаки. — У тебе розум жиноцкий! Не годишься ти гетмановати, за се треба було тебе пану Хмельницкому отдати! Пойдешь ти в Крым сирой кобилини жовати’.

‘Гетман Потоцкий, — говорит современник-шляхтич, — более думал о стаканах и сткляницах, чем о благе и целости Речи Посполитой, и хотя был в преклонных летах, однако заботился о смазливых жонках, не советовался с своим товарищем Калиновским, с полковниками и ротмистрами и, преданный постоянно пьянству и распутству, погубил войско, нанес бесславие и посрамление Польше, потерял сынов отечества, старых воинов и множество слуг, немцев и других иноземцев, не слушал представлений короля, воеводы краковского Любомирского, воевода брацлавского и других панов, которые к нему писали и советовали не раздражать козаков и хлопов’.

Хмельницкий отправил благодарственный молебен за победу, как говорил он, над апостатами-поляками. Три раза козаки стреляли из ружей и пушек в знак торжества. Потом отправлен был пир. Хмельницкий пировал со старшинами и мурзами, к обеду приглашены были и знатнейшие пленные паны. Двадцать пять бочек горелки было выкачено простым козакам, предводитель, из особенной милости, приказал своим ‘хлопам’ дать по чарке и родовитым шляхтичам. После того несколько дней простоял Хмельницкий на месте сражения, не опасаясь сопротивления: у поляков войска не было. Отдыхая, после военных трудов, в богатых панских шатрах, он созвал раду из знатнейших татар и козаков.

‘Что мне делать теперь с таким большим числом невольников, панове?’ — спрашивал Хмельницкий.

Рада проговорила так: ‘Гетманов и других самых знатнейших панов отдать непременно татарам за то, что они были главными неприятелями и гонителями козаков, а прочим, шереговым жолнерам, предложить: если хотят избавиться от путешествия в Крым, то пусть заплатят за себя окуп, а если не заплатят, то все пойдут в неволю’.

Послали в Чигирин предложить тоже тем пленникам, которые взяты на Жовтых-Водах. По известию украинского летописца, Тугай-бею досталось 8060 человек, 520 рядовых и 60 начальников дали окуп и оставлены Хмельницким.

Орда отступила и 21 мая стала под Рокитною. Оттуда татарские загоны отправлялись по Украине. Несмотря на то, что Хмельницкий удерживал татар от разорения русского края, в начале июня тысяч восемь татар около Мах-новки, Бердичева, Белополья, Глинска и Прилук забирали скот, захватывали в плен людей и ушли, ни с кем не сражавшись, к своему кошу.

Пленных панов Тугай-бей держал несколько дней при себе. ‘Может ли устроиться мир между ляхами и козаками?’ — спрашивал он Потоцкого.

‘Из уважения к христианской религии, — отвечал коронный гетман, — Речь Посполитая дарует им мир на справедливых условиях, лишь бы мы знать могли, чего пожелают козаки?’

‘Во-первых, — сказал Тугай-бей, — надобно, чтоб вы им дали удельное государство по Белую Церковь, чтоб возвратили им прежнюю свободу, чтобы в городах, замках и селениях ваши старосты и воеводы не имели власти’.

‘Эти условия тяжелы для Речи Посполитой, — сказал Потоцкий, — не думаю, чтоб их приняли’.

‘А если Речь Посполитая этого для них не сделает, то вам будет много хлопот, — сказал Тугай-бей, — мы на сто лет присягнули на побратимство с козаками и обещались взаимно стоять против всех неприятелей, не только против польского короля, а хоть бы и самого турецкого царя. Ничего не побоимся в вечном союзе с козаками’.

Когда Потоцкий и Калиновский спрашивали его, сколько он взял бы с них окупу, Тугай-бей потребовал с них по двадцати тысяч червонцев, да сверх того, чтобы выпущены были все пленные татары, да чтоб все маетности пленных панов в Украине были отданы Хмельницкому для обращения панских подданных в козачество. Хмельницкий старался, чтоб эти паны отправились в Крым. С Сенявским татары обошлись снисходительнее. Тугай-бей отпустил его на честное слово, пан обещал ему прислать за себя двадцать тысяч червонцев. Дали ему татары провожатых, козаки также были к нему благосклоннее, и он благополучно прибыл во Львов. Гетманы отправлены в Крым. ‘Поехали — говорит насмешливо старинная песня — рыдваны в Крым, то были два гетмана с их советниками, а скарбовые возы остались козакам полатать (починить) свою худорбу (отрепья)’. ‘Прошу ваше ханское величество, — писал Хмельницкий хану (по известию украинской летописи), — почтить этих пленников своею милостию, они люди вежливые и сумеют в свое время отблагодарить’.

Предводитель козаков послал в Запорожье известие о своей победе и подарки для Сечи. Он возвратил все клейноты, взятые на Сечи, так что за один бунчук послал два, за одну булаву — две, побравши их у поляков, тысяча талеров отослана была запорожскому товариществу в гостинец на пиво, а триста на сечевую церковь. Много, — говорит современник, — козакам досталось добычи и притом неожиданно, паны, желая показать свое величие, выехали на войну с предметами роскоши, особенно отличился тогда пан Сенявский: кроме богатых конских сбруй, с ним было много столового серебра и разных принадлежностей стола, он хотел угощать храброе польское рыцарство после победы, и все это теперь было расхвачено победителями.

Сам предводитель отослал домой тринадцать возов, наполненных панскими сокровищами, всякий последний коза к так обогатился тогда, что войско, прежде бедное, когда двинулось далее в Украину, было убрано так красиво, что, ‘глядя на него с высоты, — говорит летописец, — можно было почесть его за ниву, усеянную красным маком’.

После корсунского поражения Хмельницкий заложил обоз под Белою Церковью. Уже вся Украина пылала, мятеж обнял Русскую землю от Ворсклы до Днестра, толпы мужиков приходили в Белую Церковь и просили принять их в козаки, носились слухи о повсеместном восстании: там перетопили жидов, там растерзали пана. Хмельницкий разбудил разом и ожесточение народа, и негодование православных за попрание своей религии. Хмельницкий, может быть, начал войну с тем только, чтоб отомстить за самого себя, возвратить права своему козацкому сословию, охранить церковь и облегчить участь народа, но кроткими, полумерами народ не мог довольствоваться. Уже поздно, было удерживать внезапно разнузданную массу, хотя бы этого захотел и сам Хмельницкий!

Среди всеобщего брожения, среди советов, — что делать дальше, разнеслась весть, что короля нет в живых. Скоро козаки принесли известие верное: схватили посланного от брацлавского воеводы Киселя к севскому воеводе Московского Государства с письмом, из которого козацкий предводитель узнал, что Владислава нет на свете. Он скончался в Мерече от каменной болезни, как говорили поляки. На Руси составилось мнение, что его отравили. Это развязало руки Хмельницкому, совесть его успокаивалась тем, что он теперь не будет сражаться против короля, своего благодетеля, в случае, если б последний принял сторону панов в этой борьбе русского простого народа с польскою аристократиею. Временное правительство должно было находиться в руках дворянства, неизвестно было, кто будет королем и в какие отношения поставит себя новый государь к козакам. Хмельницкому представилось удобное время заставить польскую аристократию глубоко почувствовать тяжесть мщения русского народа и силу его. Поэтому он, с шестидесятыо козаками, разослал списки зазывного универсала ко всем южноруссам, обитающим по обеим сторонам Днепра, извещал, что война поднята не против короля, и приглашал всех, умеющих владеть оружием, прибывать, во всем вооружении, на добрых конях, под Белую Церковь. Этот универсал неизвестен в подлинном виде: тот, который обыкновенно выдается за сочиненный Хмельницким, очевидно, подделка или искажение подлинника. Народ был слишком подготовлен к восстанию ненавистью к римскому католичеству и лядскому панству, а некоторые ради одной надежды на грабеж спешили в Белую Церковь.

Но сам Хмельницкий не прочь был от дипломатического примирения с поляками на выгодных условиях. В половине июня он отправил в Варшаву депутацию из четырех старшин: Вешняка, Мозыри, Богдарбута и писаря Петрашенка, с извинительным письмом к королю, как бы не зная еще о его смерти.

‘Смиренно повергаем к стопам вашего величества нашу верность, подданство и козацкую нашу службу, — писал Хмельницкий, — хоть мы уж и наскучили своими беспрестанными жалобами вашей королевской милости о нестерпимых обидах, какие нам делают господа старосты и помещики украинские, но негде нам искать обороны: только на Господа Бога да на милосердие вашего величества полагаем надежду. Вот уж сколько лет они делают нам, по своему произволу, нестерпимые обиды и поругания: хутора, луга, сеножати наши, пашни, ставы, мельницы — отнимают, берут с пчел десятины, хоть бы и в маетностях вашей королевской милости, и которому что ни понравится у нас, у козаков, тотчас берут силою, и нас самих безвинно обдирают, бьют, тиранят, в тюрьмы сажают, до смерти забивают за наши имущества, и много у нас теперь в товариществе раненых и искалеченных, все они это наделали, а паны полковники наши, их рукоданные слуги, вместо того, чтоб нас оборонять от таких бед и напастей, еще сами им против нас помогают, далее и жиды, надеясь на господ старост, делают нам тягости, так что и в турецкой неволе христианство не переносит таких бед, какие причиняются нам, подножкам вашей королевской милости. Мы сами знаем, что такие обиды делаются в противность вашей милости, но они нам кричат: ‘Мы вам дадим короля! А что, сякие-такие сыны! Помогает вам король?’ Наконец, после этого, мы уже не могли более терпеть такого незаслуженного мучения, не стало сил жить в домах своих и, побросавши жен и детей, принуждена была часть войска бежать куда-нибудь, унося головы с душами. И ушли мы в Запорожье, где предки наши издавна привыкли служить верноподданнически Короне Польской и вашей королевской милости. Но паны считают нас не слугами королевскими, а собственными невольниками. Сам Бог свидетель, что мы, будучи верными подданными, не сделали никакого своеволия. По пан каштелян краковский, о котором мы не думаем, чтоб он добра желал вашей королевской милости, по совету других панов, мучивших нас, преследовал нас и в Запорожье, начал опустошать Украину, чтоб нас выкоренить всех и даже имя козацкое с земли согнать. Поневоле, когда паны пошли на нас с большими войсками, должны мы были просить помощи у хана крымского, а тот нам пособил, вспоминая, что и мы ему пособляли против неприятелей. По Божьей воле случилось так, что при сухих дровах досталось и сырым. Кто этому причиною — Господь Бог рассудит, а мы, как прежде были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь готовы жертвовать жизнию за честь вашего величества’.

Вместе с этою просьбою посланцы Хмельницкого получили инструкцию сообщить королю изложение оскорблений, которые козацкое сословие терпит в Украине.

‘1) Паны державцы и украинские урядники обходятся с нами не так, как с рыцарями, а как с рабами и еще хуже. 2) Отнимают у нас хутора, сеножати, луга, нивы, пруды и мельницы, что пану понравится, то пан у козака и отнимет, сажают нас в тюрьмы, мучат, убивают и много нашего товарищества от них раненых и искалеченных. 3) Собирают с нас, живущих в имениях его королевского величества, десятины с пчел и поволовщины, наравне с мещанами. 4) Не дозволяют козацким сыновьям содержать у себя старых отцов и матерей. 5) Не оставляют на местах козацких вдов, не только на три года, но даже на один год, хотя бы у них были сыновья на службе, берут с них подати как с мещанок и грабят их без милосердия. 6) Наши полковники не только не защищают нас, но помогают нас утеснять. Кому из них понравится у козака — либо конь, либо оружие, либо что-нибудь другое, тот себе и берет под видом покупки, платя что хочет, а то и даром, если же козак не отдаст — промышляй тогда бедняк о себе самом! 7) Забирают у нас волов, коров, сено и хлеб.

Не пускают на Днепр и на Запорожье ловить зверей и рыб, накладывают на каждого козака повинность ловить лисиц, а кто лисицы не поймает, у того самопал отнимут, посылают ловить рыбу и возить ее полковнику на своих подводах, а у кого лошади нет, тот вези как знаешь. 9) Случится, Бог даст, козаку поймать яссыр, — старых или малых татарчат, с чего бы козак мог одеваться, — все у него отымают и трудиться ему незачем! Что ни попадется козаку: заяц, стадо, лошади, скот, изо всего, что есть лучшего, полковники, вместе с жолнерами, берут себе, а нам, бедным козакам, брак остается. 10) Если взведут на козака вину, сейчас его в тюрьму — выкупай, бедняга, душу свою, а что, кроме того, гоняют нас на работу и к подводам, так и описать трудно! 11) Была воля его величества короля нашего, чтобы мы шли на море, и на постройки судов дали нам денег и назначили прибавить нам к нашему войску еще 6000 человек, а мы, имея из своей среды старших, обещали не принимать сверх того числа никого: с шестью тысячами нельзя нам служить его величеству королю и Речи Посполитой. 12) Просим выплатить нам через комиссию жалованье, которого мы уже не получаем пять лет. 13) Просим усерднейше за духовенство древней греческой религии, просим, чтоб она ни в чем не была нарушаема, чтобы все те святые церкви, которые были насильно обращены к унии — в Люблине, Красноставе, Саноке, Владимире, во всей Литве и везде оставались в своей древней свободе. 14) Повергаясь к стопам вашего величества, послы наши нижайше и покорнейше должны, от имени всех нас, просить, чтоб мы могли оставаться при всех наших войсковых льготах, дарованных и утвержденных привилегиями блаженной памяти наших прежних королей и ныне благополучно царствующего его величества короля’.

Таким образом Хмельницкий в одно и то же время и подвигал народ против поляков, и искал оправдания у польского правительства. Такая обоюдность стала с тех пор отличительной чертою его действий политических и была причиною многих успехов и многих неудач. Русские летописцы называют ее благоразумием, поляки — коварством. Но такие поступки Хмельницкого вытекали из того, что в Речи Посполитой сбились между собою понятия о правительстве и аристократии. Хмельницкий хотел быть врагом панства, но отнюдь не польской нации и не польского правительства, а вся польская нация управлялась папами!

Между тем Хмельницкий тогда же, при самом начале своего поприща, вошел в сношения с московским государем. Положение Украины было таково, что Московское Государство не могло быть для нее ни то ни се, ни дружелюбно, ни враждебно. Вначале дела клонились к тому, что оно могло быть для нее скорее враждебно. Затевая вражду с неверными, Владислав хотел обеспечить свои покушения союзом с Московским Государством. С этой целью, брацлавский воевода Адам Кисель, православный пан, заключил договор, по которому обе державы обязывались помогать одна другой оружием, в случае, когда неверные нападут на Польшу или на Московское Государство. Хмельницкий, вступив в побратимство с татарами, тем самым накликал этот союз против себя. Еще 3-го апреля Кисель извещал московских бояр, что коронное войско, вместе с запорожским, идет добывать своевольного черка-шенина и, ссылаясь на заключенный договор, просил поймать и доставить в Польшу Хмельницкого, если этот мятежный козак убежит на Дон во владения московского государя. Бояре, с своей стороны, сообщали Киселю полученные им вести, что черкасы хотят поступить в хлопство к крымскому царю, и давали совет польским панам и сенаторам не допускать их до этого. Кисель благодарил бояр очень чувствительно, изъявлял полную надежду на успех польского войска против мятежников и заранее просил царской рати для содействия против Хмельницкого, если татары подадут ему помощь. Вслед за тем, когда до Киселя дошла весть, что татары подали помощь Хмельницкому, Кисель обратился к воеводе севскому, а через посредство его к воеводе хотмышскому и просил московской помощи. Хотмышский воевода отвечал ему, что он готов идти с ратными людьми ради братской любви их государей. Но Хмельницкий успел уничтожить польское войско прежде, чем оно могло получить московскую помощь. И вот козацкому вождю досталось в руки дружелюбное письмо севских воевод к Киселю, где они соболезновали о кончине Владислава, о котором они узнали от новгород-северского полковника Понятовского. Козаки привели посланного с этим письмом стародубца Григория Климова к Хмельницкому в Мошны, где гетман находился после корсунекой битвы. ‘Незачем тебе ехать к Адаму, я тебе дам лист к царскому величеству от себя’, — сказал Хмельницкий. Он взял от московского человека письмо, распечатал, прочитал и никому не показал, но, видно, содержание этого письма заставило Хмельницкого показать перед московским человеком вид, что козаки не упорно держатся союза с татарами. ‘Ко мне, — сказал он, — присылали листы Иеремия Вишневецкий и Адам Кисель, просят не пускать татар и сами у меня мира ищут. Так я, по их прошению, велел крымскому мурзе отступить к Жовтым-Водам, а сам с немногими людьми ухожу к Черкасам’. Климов должен был последовать за ним в Черкасы. Там Хмельницкий дал ему грамоту к московскому царю: в ней он выражался, что козаки умирают за древнюю греческую веру, не зная покоя от безбожных ариан, что Иисус Христос наконец умилился над обидами людей и кровавыми слезами сирот, Хмельницкий извещал царя о своих победах и замечал, что король вероятно получил смерть от безбожных врагов земли Русской. ‘Желали бы мы, — писал он, — самодержца-государя такого в своей земле, как ваша царская велеможность, православный христианский царю, тогда бы, чаю, исполнилось предвечное пророчество Христа Бога нашего, что все в руках его святой милости будем, уверяем ваше царское величество: если б на то была воля Божия и твой царский поспех тотчас наступить на эти государства, немедля, мы, со всем войском запорожским, готовы услужить вашей царской велеможности. Отдаемся вам с нижайшими услугами, если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешаися с своей стороны на них наступить, а мы их с Божьею помощью возьмем отселе, и да управит Бог из давних лет глаголемое пророчество’. 8 июня, вручая эту грамоту Климову, Хмельницкий сказал ему: ‘Пусть севские воеводы отпишут его царскому величеству, чтоб государь нас пожаловал денежным жалованьем, а ему бы, государю, пора наступить на Польшу и Литву, его войско пошло бы к Смоленску, а я бы с своим войском стал служить государю с другой стороны. Тебя же когда станут расспрашивать государевы приказные люди… ты тайным делом скажи: королю смерть учинилась от ляхов, сведали ляхи, что у короля с козаками ссылка, и король послал грамоту прежнему гетману запорожскому, чтобы козаки сами стояли за веру христианскую греческого закона, а он, король, будет им на ляхов помощник. Этот королевский лист достался мне, и я, на него надеясь, войско собрал и стою на ляхов’.

Вслед за тем к Хмельницкому привели другого московского посланца с письмом от хотмышского воеводы князя Волховского к Адаму Киселю. В этом письме Волховской извещал Киселя, что порубежные московские воеводы готовы оказать помощь полякам против неприятелей Речи Посполитой. Прочитав это, Хмельницкий написал Волховскому такое письмо: ‘Не надеялся я от его царского величества и от вас, православных христиан, чтоб вы наступали на веру нашу христианскую, одинаковую с вашею, и помогали ляхам, а из письма вашего вижу, что вы, скопясь будто против татар, хотели на нас помогать ляхам. Но Бог, наш Творец могущ, не восхочет того учинить. Ваша рать к тому времени не поспела, а ныне Господь Бог помог нам своего неприятеля из воевать, поэтому мы вам даем знать: хотите воевать с нами или хотите быть нашими приятелями? Если последнее, так прибывайте к нам на помощь, а мы, как случится, обязаны будем отслужить вам во всякое время’. На это письмо Хмельницкий получил утешительный ответ. Волховской известил его, что верно неприятель христианской веры наклеветал козакам, будто Московское Государство хочет воевать с козаками. ‘Не имейте от нас никакого опасения, — писал Волховской, — мы с вами одной православной христианской веры. Через несколько времени козаки поймали еще одного московского посланца, отправленного от севских воевод к Вишневецкому, с письмом, где также были уверения в готовности помогать полякам против татар. На это козацкий предводитель написал севским воеводам: ‘Хотя вы и о татарах говорите, а подлинно ведаете, что не с татарами, ажио с нами, козаками, ляхи завоевались, дай же Боже, чтобы и всякий неприятель нашего войска запорожского так себе шею уломал, как ныне Бог помог нам ляхов надломить! Мы не желаем того царского величеству, чтоб он с ними воевал: дал бы Бог, чтоб он и ляхам и нам был один православный государь, — чтоб ляхи не помышляли больше наступать на веру нашу и биться с нами!’

В то время, когда козацкие депутаты уехали в Варшаву, явился к Хмельницкому монах хустского монастыря, Петроний Ляшко, с письмом от Киселя {Памятник, киевск. комм. I. 3. 18. 143. — Pam. Jakuba Mich. 47.}. Велеречиво и дружелюбно пан извещал козацкого предводителя, что он вполне уверен, что Хмельницкий не враг Речи Посполитой, удивлялся, как произошло кровопролитие, выхвалял свою преданность православной вере, просил положиться во всем на него, обещал ходатайствовать за козаков, убеждал отослать татар и послать скорее депутацию к Речи Посполитой на сейм для примирения и уверял, что во всем свете одна Речь Посполитая наслаждается свободою.

Хмельницкий созвал раду, на которую стеклось, как писали современники, до 70000 человек. Прочитано было письмо Киселя, Разъяренная толпа не расположена была слушать о переговорах, но Хмельницкий был в пользу Киселя, описывал его русским человеком, искренним и преданным вере, с ним согласились старшины, также полагавшиеся если не на возможность примирения, то, по крайней мере, на добросовестность Киселя. Положили звать самого Киселя для переговоров в Украину.

‘Послушали мы совета вашей милости, нашего старого приятеля, — писал Хмельницкий, — а сами поудержались и орде приказали воротиться, чтоб не проливалась больше кровь христианская, но так как мы осиротели по смерти его королевского величества, то просим вашу милость самим к нам наведаться, чтоб мы узнали, кого Речь Посполитая захочет иметь королем, и посоветовались бы с вашею милостью о том, что нам делать’.

Но соглашаясь, по-видимому, мириться, Хмельницкий вовсе не удерживал народа, как писал, напротив, тогда же, ведя переговоры с Киселем, он позволил всем новоприбывающим хлопам записываться в козаки, разделил их на полки и на сотни, назначил начальников и разослал по разным сторонам. Хмельницкий дал волю оставаться мужиком или делаться козаком, кому угодно. Естественно, все хотели быть козаками. Мужики запирали свои хаты, перековывали орала и серпы на мечи и копья и спешили в войско. Хмельницкий далее не выступал, а дожидался, что скажут ему из Варшавы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Неистовства хлопов. — Истребление панов. — Поругания римско-католической святыни. — Злодеяния над жидами. — Вовгуревцы. — Взятие Нестервара. — Избиение жидов и шляхты. — Брак Остана. — Свирепства восстание к в Подолии. — Иеремия Вишпевсцкий. — Казни в Погребище и Немирове. — Битва Вишневецкого с Кривоносом. — Взятие Бара. — Восстание в Волыни. — Поход к Кодаку и взятие его. — Восстание в Литве.

Все лето 1648 года было ужасное время. Когда Хмельницкий вел лениво переговоры с временным польским правительством, по южнорусской земле кружили вооруженные отряды, которые назывались загонами. В старину это имя давалось татарским полчищам, но теперь оно означало русских военных охотников, преимущественно беглых и непокорных владельческих крестьян. Из нескольких местечек и сел сбирались молодые и старые, только годные к битве мужики, вооружались, в случае недостатка оружия, косами и дубьем и стекались к Хмельницкому, который записывал их по полкам, делил по сотням, назначал начальников, часто из них же, когда они представляли ему отважную и расторопную голову. Потом такие толпы отправлялись очищать, как выражались они, Русскую землю. Иные же вовсе не сносились с своим ‘батьком’, а просто составлялась шайка, выбирали атамана и пускались на грабежи и убийства. Они назывались козаками, хотя бы, организовавшись в шайки самовольно, и не были записаны в козацкий список {О том, что случилось в Укр. 8. — Песни народные.}, число их увеличивалось чрезвычайно быстро, до того, что скоро они могли разорять не только помещичьи усадьбы, но укрепленные замки и города. Обыкновенно, как скоро козацкий загон появлялся в панском местечке и селе, подданные принимали гостей как избавителей, соединялись с ними и устремлялись на палац, или двор, своего владельца. Тогда не было пощады ни старцам, ни грудным младенцам {Histor. ab excess. Wlad. IV. 22. — Woyna dorn. 4. I. 14.}: истребляли и домашних слуг, если они были католики или униты и заранее не пристали к ним, сжигали панское жилье, а имущество разделяли с крестьянами {Памятн. киевск. комм. I. 3. 192. 4. — Lalop. Jerl. 65.}, вознаграждая их за долговременные поборы и панщины. Соседние дворяне, едва услышали о корсунском поражении, складывали поспешно на возы свое имущество и бежали с одними душами, по выражению современного дневника, из Руси в Польшу, покинув свои замки и укрепленные дворы. Но не часто удавалось такое бегство: ‘каждый хлоп — нам неприятель, каждое русское местечко и селение — гнездо врагов’, — говорит дворянин-современник, на каждой тропинке готовы были встретить беглецов недобрые гости с булатными, обоюдоострыми саблями или с дубинами. Нередко толпы дворян, не находя исхода и спасения, укрывались в укрепленном замке знатного папа, имевшего надворное войско, и поглядывая на зарево горевших кругом их жилищ, готовились, в виду жен и дочерей, стоять за них до последней капли крови. Но все было напрасно. Если б козаки сами не проведали добычи, панские слуги, обыкновенно русские, заранее подведут их, бросят в ров или в воду висячие гаковницы и широкие смиговницы и, прежде чем паны обнажат свои кривые сабли, в надежде показать старопольское мужество, их повяжут и отдадут мстителям земли Русской на самые варварские истязания. Они резали, вешали, топили, распиливали пополам, вырывали кусками мясо, буравили глаза или обматывали голову по переносице тетивой лука, воротили голову и потом спускали лук, так что у жертвы выскакивали прочь глаза, сдирали с живых кожи, разбивали о стены младенцев, насиловали женщин, нередко, в виду мужьев, отцов и братьев, по нескольку козаков удовлетворяли похоть над несчастною панною и потом убивали ее. После кровавых сцен обыкновенно следовала гулянка: выкатывали из панских погребов бочки с винами, пили, плясали, пели песни среди пепелищ и трупов. Случалось и так, что в то время, когда козаки лежали мертвецки пьяны, в разоренный замок или местечко вбегали дворяне с вооруженными толпами и, в свою очередь, терзали их. Но удальцы мало заботились об опасности: для такого народа жизнь была копейка: ‘Чи умрешь, ни повиснешь — усе один раз мати родила!’ {Народн. песня.} — говорили они, как до сих пор память о способе выражения этих истребителей осталась в южнорусских песнях.

Такому же бесчеловечному приговору подвергались и жители городов и местечек, католики, или униты, или даже православные, но чем-нибудь навлекшие на себя негодование простолюдина. В то время работники убивали своих хозяев за то, если когда-нибудь, как случается часто по хозяйству, по замечанию русского летописца, хозяин ударил или побранил наемщика. Ненависть ко всему польскому простиралась до того, что гибли православные ремесленники и торговцы за то единственно, что, следуя тогдашнему обычаю, носили польское платье или закидывали на польский лад в речах. ‘Не один молодой франтик, — говорит летописец, — который подбривал голову и отпускал на верху головы чуприну, заплатил жизнью за свое щегольство’.

Духовенство повсюду призывало на брань и старого и малого. ‘Приспел час, желанный час! — вопияли священники. — Время возвратить свободу и честь нашей веры! Века проходили, и православная Repa терпела постыдное унижение. Нам не давали даже убежища для молитвы. Все наши приходы, церкви, обители, епархии — в руках латин и унитов… Латинам дают доходные места, а бедные православные восточного благочестия страдают в нищете. Жиды для панов лучше нас, жиды управляют их имениями и попирают бедных христиан. Пора, пора! Ополчитесь за свою жизнь! Бог благословит вас и поможет вам’. По показаниям, произнесенным под пыткой пленными козаками, львовский владыка Арсений Желиборский тайно посылал козакам порох, пули и свинец, то же делал луцкий владыка Афанасий и, между прочим, прислал Кривоносу несколько пушек, называемых гаковницами, священники списывались между собою, сообщали друг другу вести и посредством их по всей Южной Руси знали, что происходит в том или другом месте, где находятся козацкие и польские военные силы и сообразно тому поступали.

Римско-католическая святыня предавалась поруганию: костелы грабили и сжигали, образа католических святых простреливали, рубили, уродовали, ксендзы и монахи были обречены на муки без милосердия и без исключения. Их топили, вешали, сдирали с них кожи, нередко нападали на них среди богослужения и засекали до смерти перед алтарем, насиловали монахинь в храмах, топтали ногами святыню и кормили лошадей, привязавши к алтарям. Народная месть преследовала и мертвых: ожесточенные восстанцы врывались в усыпальницы, извлекали тела и кости и разбрасывали, остервенение их было до того велико, что, по словам очевидца, многие снимали с мертвых одежды, надевали на себя и ходили в них без страха.

Но всего неумолимее поступали восстанцы с иудеями. Один ускользнувший от гибели раввин, извещая своих единоверцев за границей о горе, постигшем их братию, сравнивает эту эпоху с временами знаменитых гонений, каким подвергался в древности народ Божий. ‘Свитки закона, — говорил он, — были извлечены из синагог, козаки плясали на них и пили водку, а потом клали на них иудеев и резали без милосердия, тысячи младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею’.

В Ладыжине, по известию этого современника, козаки собрали несколько тысяч иудеев, связали их, положили на лугу и стали говорить им:

‘Зачем упорствуете в ваших заблуждениях? Веруйте в нашего Бога, почитайте св. крест так, чтоб мы были един с вами народ, и вы были бы живы и невредимы, и мы отдали бы вам все ваше добро, и вы были бы так богаты, как дворяне’.

‘Но верный народ Божий, — говорит раввин, — возгнушался жизнью в этом мире, все иудеи возвысили голос к верховному, сидящему в вышних на небесах, Богу и молились: О Иегова, Бог наш единый! Тебе всяк час приносим мы себя в жертву! Помоги, Боже Израилев, пребыть нам в твоей вере!’

Они пели псалмы: козаки еще раз хотели преклонить их и говорили им угрожающим голосом:

‘Вы сами проливаете кровь свою, сами виновны, если мы перебьем вас: зачем ругаетесь над святой верою нашею?’

Иудеи отвечали:

‘Не медлите и делайте сейчас, что хотите делать. Наш Бог есть единый царь неба и земли: сей Бог да будет нам милостив! Вы же только слуги Бога, посланные для истребления нашего: ибо только подобных злодеев, смерти повинных, избирает Господь для совершения своего страшного приговора, благочестивый же не совершит дела проклятия. Вы враги наши и ненавидящие нас, а потому достойные исполнители суровой кары, и если вы не исполните ее, то Бог найдет других себе слуг — диких лесных медведей!’

После такой речи козаки начали их резать и истребили всех, не щадя ни пола, ни старости, ни молодости.

Подобные сцены совершались, говорит современник, в каждом городе и местечке, не осталось в Русской земле ни одного жида: число зарезанных раввинов простирается до 100 000, но кроме, — говорит он, — погибших от голода и жажды и потонувших в реках во время бесполезного бегства, везде, по полям, по горам, лежали тела наших братьев, ибо гонители их были быстрее орлов небесных’ {Окруж. поел, раввина, напечатанное в одном из номеров журнала ‘Slavische Jahrbucher’.}. ‘Смекнули жиды, — говорит народная дума, — и пустились бежать. Кто до Случи, те потеряли сапоги и онучи, кто до Прута, тем от козаков на дороге было круто. Бежит Лейба-жид и живот у него дрожит, как поглянет на свою школу (синагогу), так и заноет у него жидовское сердце, школа, — говорит, — школа каменная! Не забрать тебя в пазуху, не спрятать в карман, придется отдать тебя козакам Хмельницкого на негожее место’. По известию украинского летописца многие из жидов от страха приняли христианство и были пощажены со своим имуществом, но эти новокрещенцы снова обращались к жидовству, когда миновала опасность, или, если успевали они уйти из Украины. Такое зверство над иудеями не было следствием одного фанатизма: пред восстанием русского народа иудеи, будучи арендаторами и управителями панских имений, довели народ до такого ожесточения своими злоупотреблениями, тиранствами и более всего поруганием над православными церквями, находившимися в их распоряжении {Памятн. киевск. комм. 1. 2, 99, 79, 89. — Летоп. Самов. 12.}).

Таких загонов было без-лич, по выражению летописи. Держались правила: кто не за них, тот против них, и оттого многие должны были против собственной воли браться за оружие {Повесть о том, что случилось в Украине. II. 8.}. Загоны носили названия по большей части по имени своих предводителей и некоторые, по своей многолюдности или по образу действия, остались в истории и в народной памяти.

Так, вокруг Киева, взбунтовавшиеся хлопы избрали себе предводителем Харченка Гайчуру, и все по имени предводителя назывались гайчуривцами, между ними были жители берегов Роси и Соби {Народ. песня. — О том, что случилось в Укр. 8.}. Другой загон в Украине, отличавшийся свирепостью, был под предводительством Лисенка Вовгури (вероятно, прозванного так за свой жестокий характер) и назывался вовгуревцами. Их было сначала сто пятьдесят человек, и потом в ряды их принимались только испытанные по силе и отваге. ‘Не было случая, — говорит летописец, — чтоб кто-нибудь из них живьем отдался в плен, а врагам от них тяжко было, кольми паче жидам’. Поляки так их боялись, что если, бывало, скажут: ‘вовгуревцы идут’, то это было ужаснее целого войска козацкого. Сначала они выказали себя в северской земле, потом, соединившись с киевским загоном Харченка, взяли Канев: со всех иудеев посдирали с живых кожи. ‘Таков их был козацкий обычай’, — говорит летописец.

На Подоли свирепствовали загоны Ганжи, Остапа Павлюка, Половьяна и Морозенка.

Ганжа, тот самый, который преклонил на сторону Хмельницкого реестровых, был назначен полковником уманским и отправлен против шляхетского ополчения, которое собиралось на помощь гетману Потоцкому пред корсунским поражением. Ганжа рассеял шляхтичей и ворвался в подольскую землю, где начал истреблять все, что было в неприязни с козацким и крестьянским сословиями и русскою верою. Хлопы присоединялись к козакам толпами. Козаки напали на Немиров, где заперлась шляхта с иудеями, и завоевали город хитростью: пятьдесят русских, одетых по-польски, подъехали к воротам, затрубили в трубы и ударили в литавры, как делали обыкновенно польские всадники. Поляки думали, что это прибывают к ним на помощь соотечественники, и отворили ворота. Тогда удалось сатанинское дело, — говорит иудей-современник. — Впущенные, в соединении с православными мещанами, разбили ворота и впустили весь загон, притаившийся недалеко от города. Целыми сотнями водили топить поляков и жидов, перебили маленьких детей, одних жидов, если верить рассказчику, погибло тогда до шести тысяч.

Между тем испуганная подольская шляхта столпилась в укрепленном замке Нестерове или Нестерваре, иначе Тульчин, принадлежавшем князю Янушу Четвертинскому, еще православному. Вслед за шляхтичами столпились там и иудеи со всего околотка. Ганжа, услышав об этом, пошел туда и бросился на замок. Шляхтичи оборонялись храбро, но до тех пор, пока козаки не стали палить из пушек: картечи, летевшие в город, не давали осажденным покоя ни на улице, ни в домах. Шляхтичи решились просить мира и предлагали окуп за свои души.

Козаки дали ответ им:

‘Вас пощадим, если вы заплатите за себя окуп — мы отойдем, а жидов ни за какие деньги не помилуем: они наши заклятые враги, они оскорбили нашу веру, и мы поклялись истребить все племя их. Выгоните их из города и не будьте с ними в согласии’.

Поляки решились пожертвовать иудеями. Со слезами, поднимая к небу руки, — говорит летопись, — стояли иудеи толпой на улице перед дворянами, жидовки, с детьми на руках, обнимали их колени, думая возбудить сострадание. ‘Бог накажет вас за нас, невинных, — говорили иудеи, — если вы нас погубите, то сами пропадете. Козаки не такой народ… Вспомянете наше слово, да поздно: они и вас перебьют!’ Шляхтичи не слушали пророчеств, не трогались мольбами: собственная опасность была слишком очевидна. Когда жиды не шли добровольно на явную смерть, они принялись их гнать силою. С воплями и проклятиями, подгоняемые нагайками, выбежали дети Израиля и стали на валу. ‘Боже отец наших! — восклицали они. — Отмсти за смерть нашу!’ И только что увидели их козаки, бросились на них с неистовством. ‘Иудеи, видя последний час свой, — как выражается современник, — защищались отчаянно чем попало: даже женщины отбивались от козаков, обороняя детей’. Эта бойня продолжалась три дня, пока козаки не истребили их от малого до большого. ‘Три тысячи погибло тогда иудеев, — говорит современник, — под ужаснейшими муками, какие только может выдумать варварство: козаки кололи их гвоздями, жгли, рубили, били дубьем’. Раввин, описывая это событие, прибавляет, что оно случилось в пятницу — день несчастный издавна для иудеев, день, в который Моисей разбил скрижали Завета.

После избиения иудеев Ганжа послал сказать шляхтичам, что теперь козачество довольно: пусть дадут окуп и тогда будут пить мировую. Шляхтичи отсчитали им значительную сумму, и началась взаимная попойка, казалось, враги, столь неистовые, забыли вражду свою. Козаки обещали не беспокоить шляхтичей и разговаривали с ними о мире, который, как они уверяли, должен последовать скоро. Шляхтичи обрадовались и не взяли у них заложников. В самом деле, Ганжа отступил от Нестервара, но на дороге встретился с предводителем другого загона, Остапом Павлюком. Узнав о выкупе, полученном Ганжою, Остап требовал с него части добычи, Ганжа отказал. Тогда Остап, с своим загоном, бросился сам на замок, когда шляхтичи не думали, не гадали о таком посещении, и поджег одну башню, наполненную порохом. Оглушенные нежданным взрывом, шляхтичи оцепенели, и козаки, ворвавшись в замок, начали рубить кого попало, шляхтичи не защищались, только просили пощады. Козаки прекратили резню, объявили им, что они останутся целы, и приглашали их пить мировую.

На этот раз пирушка была в доме Четвертинского. Бедные дрожащие дворяне должны были сидеть за столом с мужиками и притворяться веселыми. Сначала все шло хорошо, но спустя немного разговор стал живее, потом с обеих сторон пьяные отпускали двусмысленности, потом поднялся шум, наконец началась ссора и драка. Тогда другие козаки, на вид спокойнее и трезвее, стали как будто разнимать не поладивших и под этим предлогом выводили шляхтичей на двор и там рубили им головы. Таким образом дошло дело до самого владельца, Четвертинского. Как только его вывели, толпа его подданных бросилась на него, и один из них, ремеслом мельник, привел связанного князя ко пню и топором отрубил ему голову. По сказанию современника, мятежники убили детей Четвертинского, а жена его досталась, как лучшая добыча, самому полковнику Остапу. Польская летопись говорит, что она согласилась быть женой его для того, чтоб спасти жизнь свою. Обстоятельно неизвестно, как это случилось, но Остап не взял ее наложницей, а обвенчался с пей. ‘О, несчастный брак! — восклицает польский летописец. — Подлый хлоп поклялся княгине в супружеской верности! Знатная пани должна угождать грубияну’. По другому известию, переданному одним современником из Львова, в деле под Тульчином участвовал Максим Кривонос, самый жестокий из предводителей загонов. Народное предание считает его характерником, т.е. чародеем, которого не брала пуля. Сперва он выказал себя в Переяславле, перебил там иудеев и поляков, перешел на правый берег Днепра, прошел за Буг, взял Ладыжин, Бершад, Верховку, Александрову, везде истреблял католиков и иудеев, 20-го июня подходил к Тульчину и отошел от него, а 21-го июня козаки явились туда в большом числе: военные люди, находившиеся в замке, вступили в бой и были обращены в бегство. 22-го июня козаки взяли тульчинский замок приступом и перерезали в нем всех, не разбирая ни пола, ни возраста: тогда погиб и Четвертинский, а вдова его сделалась женой козака. О пирушке не говорит это известие. Русские изливали свою месть и над отошедшими из мира сего врагами: вытаскивали из гробов трупы и кости и разбрасывали.

Ганжа со своим загоном сошелся с начальником другой толпы, Кривошапкою. Удалые пошли по Подоли. К ним приставало такое множество мужиков, что поляки считали их тысяч до восьмидесяти. ‘Вся эта сволочь, — говорит современный поэт польский, — состояла из презренного мужичья, стекавшегося на погибель панов и народа польского’. Были взяты города: Красный, Брацлав. 7-го июля Кривонос взял Винницу. Нигде не было отпора. Везде избивали шляхту и жидов, по всей Подоли, до самой Горыни, панские замки, города, местечки лежали в развалинах, кучи гнивших тел валялись без погребения, пожираемые собаками и хищными птицами, воздух заразился до того, что появились смертоносные болезни {Из современ. рукоп. стихотвор. неизвест. соч.}. Дворяне бежали толпами за Вислу и ни одной шляхетской души не осталось на Подоли.

Одновременно с Ганжою свирепствовали другие загоны, между которыми особенно выказывались загоны Половьяна и Морозенка. О первом осталось предание, что когда ему случалось поймать панну или жидовку, то он сдирал у ней с шеи полосу кожи и говорил, что это ей козаки подарили алую ленту (норвону стричку). Морозенко был так страшен, что о нем говорили, будто ляхи боятся его более мороза.

Но вот, среди панического страха, овладевшего поляками, пошел на восставший русский народ Вишневецкий.

Это был князь Иеремия, Род его происходил от Ольгерда: оттого к фамилии Вишневецких прибавлялось прозвание Корыбут, по имени Ольгердова сына, родоначальника этого дома. До эпохи перерождения южнорусского дворянства Вишневецкие были защитниками православия. Один из его предков был гетманом козаков и впоследствии потерпел мученическую смерть в Царьграде за веру. Отец Иеремии, Михаил, до конца жизни исповедовал православие, гроб его до сих пор виден в деревянной православной церкви в Вишневце. Молодой Иеремия был сначала также православным, но отдан для воспитания дядей в львовскую иезуитскую академию. Монахи воспользовались юностью магната, внушили ему расположение к католичеству, а православие выставляли с дурной стороны. Иеремия переменил религию и сделался ревнителем римского католичества. В молодости он путешествовал по Европе, а в 1634 году воротился в отечество. Владея огромными имениями в Червоной Руси, на Волыни и в Украине, особенно в нынешней Полтавской губернии, он принялся с жаром вводить католичество, построил в Прилуках доминиканский монастырь, костелы в Лубнах, Ромне, Лохвице, поощрял единоземцев, переходивших в католичество, и гнал схизматиков, как называли поляки православных. Такой фанатизм нравился полякам. Иеремия поддерживал к себе уважение и другими качествами. Он, — говорят поляки, — смолоду не знал ни Бахуса, ни Венеры, с твердостью переносил лишения, вел простой образ жизни, честолюбивый, гордый с равными, ласковый с низшими, содержал бедных шляхтичей на своем иждивении и не скупился на свое надворное войско, которое оттого было к нему привязано. Гордый и своенравный, он мало уважал и чужую собственность, и закон. Не довольствуясь неизмеримым пространством своих владений, он, как было уже сказано, отнял у Казановского Ромен и принудил Владислава нарушить данную последнему привилегию. То же сделал он с Копецпольским. Покойный коронный гетман владел Гадячем в качестве королевщины. Перед смертью Конецпольский выпросил у короля привилегию на Гадяч своему сыну Александру. Вишневецкий сделал наезд на Гадяч и присвоил его себе. Его ‘служебник’ Машкович в своем дневнике говорит, что и Вишневецкий выпросил у короля привилегию на Гадяч, и король, давши прежде Конецпольскому, дал в другой раз то же самое Вишневецкому: это известие может быть и справедливо, потому что Владислав действительно делал подобное, но также может быть и вымышлено в оправдание своего патрона, тем более что в других современных источниках овладение Гадячем называется просто наездом. Это возбудило вражду Вишневецкого с Конецпольским, которые находились между собой в свойстве, будучи женаты на родных сестрах. Конецпольский искал судом на Вишневецкого. Вместе с тем он обвинял его в самовольном обращении хорольского староства в свое дедичное имение. В 1646 году Вишневецкого позвали к ответу на сейм, но он не явился, отговариваясь болезнью. На следующий год, на сейме же, Конецпольский требовал, чтоб он присягнул, что действительно был болен. Вишневецкий так разозлился, что, собрав свою дружину из четырех тысяч, с которою прибыл на сейм, грозил изрубить Конецпольского и всех, кто будет за него, хотя бы и самого короля. Король и сенаторы упросили Конецпольского не требовать присяги, дело их было разобрано и отослано в асессорский суд, который нашел, что Гадяч, по всем правам, принадлежит Конецпольскому, а хорольское староство неправильно обращено в дедичное владение. Иеремия Вишневецкий был неумолим к врагам. Во время войны с великорусами он так разорял великорусские украинные города и села, что великоруссы прозвали его Палеем. Еще большую жестокость оказывал он над козаками, после укрощения их мятежей. Самые ужасные казни выдумывал он и через то пришел в крайнее омерзение у русских, особенно ненавидели его духовные, восстановляли против него народ, указывали как на отщепенца и изменника. Не раз жизнь его была в опасности, и всегда, как только удавалось ему освободиться от беды, он не думал, подобно другим магнатам, усмирять недовольных ласкою. Он не терпел двойственной политики: открытый во вражде и дружбе, он держался правила истреблять без милосердия врагов.

Когда Хмельницкий поднял войну, Иеремия жил в Лубнах, любимом своем имении. Услышав о мятеже, хлопы составляли загоны и бежали к Хмельницкому. Вишневецкий собрал до восьми тысяч шляхтичей, живших в его владениях, из которых, впрочем, не все были надежны, он рассеивал загоны и всех, попадавшихся в руки, казнил жестоко, в каждом городе и селе ставили на рынках виселицы, виновных вешали, сажали на кол, рубили головы. Разгоняя таким образом шайки, Вишневецкий дошел почти до Переяславля и намеревался перейти на другую сторону Днепра, чтоб поспешить на помощь Потоцкому, но, услыша, что Переяславль возмутился и Кривонос с десятью тысячами готовится поразить князя, возвратился назад, и тут, на обратном пути, недалеко от Березани, явились к нему шесть козаков с письмом Хмельницкого, в котором предводитель козаков извещал князя о поражении польских гетманов под Корсуном, просил не оскорбляться этим и не начинать неприятельских действий против русских. Вишневецкий, вместо ответа, приказал посадить на кол посланников Хмельницкого. На дороге, между селами Войтовом и Филипповом, был исполнен этот приговор. Воинственный князь негодовал на тех дворян, которые от страха готовы были мириться с козаками. Побрякивая саблей, он восклицал: ‘Вот чем следует удалить козаков’. Услыша, что под Дубнами собираются мятежники, князь поспешил назад, в Лубнах оставалась супруга его, Гризельда, дочь Фомы Замойского, которую он нежно любил. С часу на час разгорался мятеж в окрестностях, положение Вишневецкого было небезопасно, из собственной дружины его осталось только уже три тысячи. Собравшись наскоро, Вишневецкий с семейством и с пятнадцатью слугами выехал из Лубен, навеки попрощавшись с ними и заплакав о потерянных маетностях, по замечанию летописца. В Киеве переправиться уже было невозможно: Вишневецкий переправился через Днепр в Любече и отправил княгиню с сыном в Вишневец через Полесье, при вооруженной страже, со множеством католиков обоего пола, спасавшихся от восстания. В Любаре пристала к нему толпа украинских шляхтичей, убежавших из своих маетностей при слухе о козацких восстаниях. Затем Иеремия несколько дней пробыл в Житомире, куда стеклись оставшиеся в русской земле шляхтичи на сеймик. Вишневецкий своим примером и убеждениями поддержал в них падающий дух, увеличил свой отряд новыми охотниками, дал ему правильное разделение и, при содействии киевского воеводы Тышкевича, сделал постановление о сборах с повета для содержания войска, а пока нужные для того деньги могли быть собраны с поселян, дал заимообразно собственных несколько тысяч злотых. Отсюда он, как русский воевода, послал универсалы во Львов, главный город своего воеводства, и убеждал тамошнюю шляхту вооружиться и спешить на выручку Речи Посполитой, извещал, что скоро на Польшу нападет огромная орда с султанами Нуреддином и Калгою и с самим ханом. Потом, услыша, что Кривонос отправлен против его имений, Иеремия обратился в глубину Украины правого берега, на дороге ему предстояло местечко Погребище.

Жители составляли загон, из соседних сел стекались хлопы, священники ободряли их, никто не ожидал нападения — и вдруг налетел Вишневецкий. Все попались в его руки, князь сажал на кол, тиранил мучительно и виновных и невиновных, особенно мучил священников, ‘ничтоже согресших’, по замечанию русского летописца: им просверливали буравом глаза.

Вышедши из Погребища, князь очутился среди разгара восстания. Все кругом волновалось. Вишневецкий послал шляхтича Барановского в Немиров, свою маетность, требовать провианта для войска, а сам между тем стал в Ободном.

Барановский подошел к городу, увидел, что ворота заперты. Немировские пьяницы и повесы, как называет их летописец, вышли на вал и закричали ему: ‘Идите прочь! Уж тут нет лядского духа: не знаем мы твоего пана! Есть у нас другой пан — Хмельницкий’. С таким ответом воротился Барановский.

Вишневецкий разъярился, услыша, что рабы его более не повинуются ему, и тотчас с дружиною отправился под Немиров. Вишневцы выбили деревянные стеньг, вырвали колья и ворвались в местечко. Священники били сами в набат, мещане и козаки защищались отчаянно, но не устояли против княжеской дружины: храбрейшие легли в сече, а те, которые были потрусоватее, побросали оружие и попрятались в погребах, по чердакам домов. Князь въехал в Немиров.

Мещане думали как-нибудь умилостивить разгневанного владельца, выползли из своих закоулков, как выражается летописец, и, дрожа от страха, пришли к владельцу. ‘Мы невинны, — говорили они, — были здесь злодеи козаки, они — изменники, они так отвечали Барановскому, а мы ничего не знаем, не ведаем. Помилуй нас! Готовы дать, что прикажешь!’

‘Подайте мне виновных!’ — кричал Вишневецкий и на другой день приказал собираться всему городу. Испуганные мещане, пытаясь как-нибудь спастись, указали на тех, которые их ободряли.

Вишневецкий приказал мучить кого только подозревал. Немировцам вырывали глаза, распинали, растесывали их пополам, сажали на кол, обливали кипятком и, кроме того, употребляли такие муки, говорит летописец, каких и поганые не могли выдумать. Вишневецкий присутствовал при казнях и находил какое-то удовольствие. ‘Мучьте их так, чтоб они чувствовали, что умирают!’ — кричал он в исступлении.

Утром приказал князь собрать всех оставшихся мещан. ‘Виновные наказаны, — сказал он, — я вас прощаю, служите верно и узнаете мою милость’.

Забрав провиант, князь уехал из Иемирова и оставил в местечке двести драгунов. Едва только немировцы успели сосчитать и оплакать замученных родных и друзей, как снова стали сноситься с козаками и тайно послали к вышедшим из Брацлава козакам, умоляя поспешить к ним на помощь. Козаки пришли. Мещане отворили им ворота и бросились вместе с ними на драгунов, которые, не желая отдаться на муки русским, ожесточенным за погибель своих братьев, защищались отчаянно и все пали в сече, только один спасся. Немиров в другой раз признал господином Хмельницкого. Вишневецкий в то время уже готовился идти на Кривоноса, как вдруг узнал о новом отпадении Немирова. ‘Теперь, — говорил он, — я накажу их так, что и свет еще не слыхал такой кары’, и готовился идти к Немирову.

Но на этот раз спаслись мещане. На дороге прибежал к Иеремии киевский воевода Тышкевич, из числа магнатов в Украине, производивший, подобно многим, род свой от православных предков. Отец его переменил веру, а сын стал горячим католиком. Получив воеводство киевское в управление, он старался распространить в нем католичество и унию, заводил иезуитские училища, бернардинские и доминиканские монастыри, обращал насильно православные церкви в унитские, принуждал людей к унии. Мятежники, мстя вообще всем дворянам за притеснения, особенно преследовали тех, которые оскорбляли русскую веру. Кривонос, разграбив несколько имений Вишневецкого, ворвался в маетность Тышкевича Махновку. Козаки разорили там кармелитский монастырь, выманили хитро коменданта замка, Льва, и нагнали на засаду. Жолнеры едва пробились назад в замок и дали кое-как знать Тышкевичу в Бердичеве: старый воевода обратился к Иеремии и умолял его поспешить для обороны Махновки. ‘Чернь ругается над святынею, — извещал он, — едва-едва защищается замок, парканы ненадежны, может быть, уже его взяли!’

Иеремия немедленно обратился к Махновке и пришел к ней тогда, когда козаки уже разрушили деревянные укрепления, разломаны были ворота: надворная команда выбилась из сил. Вдруг Вишневецкий ударил на пехотинцев сзади. Увидев помощь, сильнее стали напирать бывшие в замке жолнеры… как вдруг, во мгновение ока, бросается на Вишневецкого сзади Кривонос с конницей, он стоял неподалеку и поспешил выручить пехоту. Пехота, ободренная тем, пустила сильный залп, и в сумерках чуть было сам Вишневецкий не погиб: Кривонос лично гонялся за ним и едва было не проколол его копьем. Князь принужден был приказать спешиться драгунам и сражаться, отступая. Битва шла до самой ночи. Вишневецкий надеялся поправить дело на другой день, но Тышкевич убеждал воротиться назад, представляя, что войско изнурено и что сражаться опасно. ‘В самом же деле, — говорит летописец, — он боялся, чтоб в сражении не сожгли его гумен, куда отряд пробился, отступая, да притом он не хотел раздражить слишком козаков, чтоб не навлечь на себя горшей беды’. Козаки обратились тогда снова на Махновку, взяли замок и сожгли его, а жолнеров истребили вместе с комендантом. Иеремия отступил на другой день и стал отдыхать в Грыцове.

Здесь прибежала к нему толпа шляхтичей из Волыни. Разогнанные из домов, они собрались было в местечке Полонном, но, слыша об ужасной силе козаков, не надеялись устоять и прибежали к Иеремии просить у него войска, чтоб спокойнее сидеть, как они говорили. ‘У меня нет войска, — отвечал он, — мои люди изнурены до крайности, по целым дням ходят не отдыхаючи’. Между тем он послал к двум панам, Корецкому и Осинскому, приглашать биться вместе с ним против неприятеля: паны вышли с своими отрядами, но не знали, что им делать, ибо должны были повиноваться князю Доминику Заславскому, которого тогда назначили начальником: он требовал их в Заславль, а потому они и отвечали Вишневецкому, что не имеют гетманских приказаний. Князь оскорбился. ‘Они ждут гетманских приказаний, — говорил он, — а кто ж им даст? Разве они не знают, что гетманы в плену? После этого следует и мне оставить войну да отыскать себе спокойный уголок, а то еще скажут: зачем я начал войну без гетманских приказаний?’ Иеремия рассудил, что если он долго будет драться, то придет в бессилие, потому что ему никто не помогает. Он отправился в Константинов, откуда хотел ехать в Збараж и там, по крайней мере, хотел дождаться, чем кончатся переговоры с козаками, но вдруг догоняют его те самые паны, которые отказали в помощи. ‘Прости нас, — говорили они, — что не послушали тебя. Прими нас под свое начальство. Ужасная сила идет на тебя’. Причина такой скорой готовности к битве была та, что Кривонос, соединясь с загоном Половьяна, бросился прямо на Корецкого и Осинского. Иеремия сначала не хотел было опять начинать войны, но после рассудил, что все равно придется встретиться с козаками, если они идут на него, и, уважая просьбы знатных панов, принял их с отрядами и воротился.

Кривонос тем временем напал на Полонное, взял это местечко, при помощи тамошних православных жителей, и произвел в нем ужасное кровопролитие, перерезали всех шляхтичей, которые там искали обороны, а иудеев, по преувеличенному известию современника, погибло там до десяти тысяч. Оттуда козаки бросились на Звягель (Новгород-Волынский). Сам Кривонос пошел на Старый-Константинов навстречу Вишневецкому.

Вишневецкий сошелся с ним недалеко от города, 25-го июля, при каком-то пруде, через который шла плотина. Он отрядил заранее Осинского в засаду, а в час пополудни выслал на плотину отряд драгунов и отряд пеших и поставил пехоту так, что она была закрыта конницей. Кривонос думал, что у Вишневецкого только и воинов, что стояли впереди, против него. ‘Нуте, молодцы-атаманы, — кричал он, ободряя своих, — ну, Половьяне, Осапе, Демко, от теперь маемо в руках Яремку. Уже мы сих ляхив всих собак возьмемо, таки потопком через их пидемо!’ Козаки с криком, гамом летят прямо на драгунов, тета не двигаются с места, козаки бросаются на них, драгуны только слегка отстреливаются, козаки разгорячились, силятся сломить неприятельские ряды, хотят как будто съесть живьем неприятелей, по выражению очевидца, а сами потеряли порядок: это заметил Иеремия, тотчас крикнул, — драгуны дали залп и расступились, а пехота неожиданно выскочила на неприятеля. Они бежали словно обваренные, говорит польская летопись, а между тем Осинский бросился на них сзади, козаков преследовали до самого табора, но когда достигли они табора, то дали отпор и, в свою очередь, довольно с большим уроном заставили Вишневецкого отступить. Однако Барановский привел в лагерь пленного Половьяна. Князь приказал его пытать, и Половьян сказал: ‘Я прислан от Хмельницкого с приказом Кривоносу не начинать без гетмана ничего. Четыре дня назад мы получили от Хмельницкого из Наволочи письмо, в котором он велел нам забавлять вас до тех пор, пока подойдет он с огромными силами’.

Паны тогда рассуждали так: ‘С Кривоносом-то мы сладим, но если придет Хмельницкий, а у него тысяч пятьдесят, то нас побьют, свежих сил нет у нас, хлеба мало, и лошадям недостает корма. Лучше отступим’.

И так папы отступали к Кольчину, но когда достигли Россоловец на Случи, Кривонос, на другой день, догнал их во время переправы. Вишневецкий снова обманул его: поставленный спереди плотины небольшой отряд побежал, как будто испугавшись неприятеля, козаки преследуют их, вступают на плотину, к большой их радости, отступают и те, что стояли за плотиной. Тогда русские бросились все толпой за ними, думая, что теперь перебьют поляков без сопротивления, но когда одна часть перешла озеро, а другая толпилась на плотине, бегущие оборачиваются, и князь приказывает ‘попотчевать их оловянными пилюлями’. Из всех ружей грянули козакам в лицо, они остановились. Князь приказывает ‘пустить им крови саблями’, и поляки начали их рубить. ‘И так тогда поразили хлопство, — говорит очевидец, — что все поле покрылось трупами, как белым сукном’. Они забрали у Кривоноса четыре пушки, полонили нескольких старшин и взяли двадцать семь значков, но в двух сражениях потеряли и своих до четырех тысяч. Князь приказал снова пытать Половьяна, чтоб добиться у него правды о Хмельницком. Козак уверял, что Хмельницкий недалеко и орду за собою ведет, а войску козацкому числа нет. ‘Мы хотим, — говорил он, — пробраться за Билу Рику’, так называли Вислу козаки. Поляки в самом деле думали, что они угольями заставили козака высказать правду, но Половьян лгал для того, чтоб заставить Вишневецкого удалиться и открыть свободное поле для своих братии на Волыни. Его, измученного, обожженного, посадили на кол, но он сделал свое дело: Вишневецкий отправил артиллерию в Тучин, а сам обратился с легким войском к Константинову, но услышав, что его Гризельда ушла из Вишневца в Збараж, сам туда отправился и оставил восстанцев продолжать разорения. Козаки взяли Корец и Мижирич и истребили там, по обыкновению, все жидовское и шляхетское. Межибожье, принадлежавшее Сенявскому, взято было после сопротивления и пощажено, из уважения к Сенявскому, который почему-то прежде заслужил особое снисхождение к себе русских. Кривонос, по приказанию Хмельницкого, пошел на Бар (ныне местечко Могилевского уезда). Жители этого местечка просили козаков избавить их от ненавистного гарнизона, помещенного в городе Вишневецким. Этот гарнизон состоял под начальством шляхтича Броневского, который своим обращением довел их до того, что они, даже не дождавшись козаков, взбунтовались и принудили его уйти. На место Броневского явился Андрей Потоцкий, сын гетмана, и расположил своих двести драгунов частью в замке, частью в городе около замка. Кривонос явился к Бару, сухопутьем и водой, в первых числах августа, едва только Потоцкий успел войти туда. Православные мещане тотчас отворили козакам ворота, драгуны поспешили укрыться в замок. Козаки перерезали, перетопили, перемучили неслыханным образом шляхтичей, католиков, духовных, особенно иезуитов и иудеев, последних нигде столько не погибло, как в Баре, единогласное сказание историков простирает число погибших там иудеев до пятнадцати тысяч. Ожесточенные русские сдирали с них кожи с живых. После того они осадили замок. Напрасно немцы палили в них из пушек, русские лезли под дым, приставили к стене лестницы и ворвались в замок. Драгуны погибли: большая часть пала в сече, остальные сдались и были замучены неистовой толпой. Только Потоцкий и знатнейшие паны были пощажены и отосланы к Хмельницкому, за что Кривонос получил от него в подарок саблю и вошел в большую милость. Из Бара он отправился в Каменец, но не взял его. Спустя несколько времени на Каменец напал другой отряд, под предводительством двух атаманов, Гири и Волка. Но они не только не взяли крепости, а еще потерпели от вылазки, которую сделал комендант. За то с досады удальцы по-гайдамацки опустошили окрестности: несколько их было взято в плен, и под пыткой оказалось, что то были карпатские опришки, не имели никаких сношений с козаками, но услыхавши об украинском восстании, по ненависти к рабству, собрались и пошли бить ляхов.

И на Волыни были другие загоны, свирепствовавшие с равным ожесточением над врагами православия и Руси. Около Луцка ходил Колодка, разорил несколько замков, перебил иудеев, и, наконец, древний Луцк признал власть Хмельницкого. Гарнизон, находившийся в этом городе, разбежался, как только разнеслась весть о приближении козаков. Козаки умертвили всех, кого считали врагами, и поругались вдоволь над римско-католической святынею. Кременец тоже был взят козаками, шесть недель они осаждали тамошний замок, лежащий на высокой, почти неприступной скале, и, принудив его к сдаче, разорили. Города и местечки: Олыка, Ровно, Клевань, Тайкуры, Острог, Владимир, Кобрин, Заславль взяты разными шайками. Но замки в Бродах и Дубне остались невзятыми. Не спаслась Гуща, резиденция Киселя, который тщетно восклицал, что он православный.

‘Мы сидим, — писал один современник, живший на Волыни, — с женами и детьми иод страхом нападения день и ночь, каждую минуту. Взрослые обоего пола и дети толпятся в костелах, ксендзы воссылают молитвы об отвращении гнева Божия. Говорят, семьдесят козаков пущено по Волыни возмущать хлопов и мещан. Все мы боимся греческой религии, можно наверно сказать: кто только принадлежит к этой религии, тот ожидает Хмельницкого с любовию, как искупителя’.

Загоны буйного козачества свирепствовали до самого Бреста, взяли и Брест, умерщвляли везде римско-католических духовных, шляхту, иудеев, унитов, оскверняли алтари. ‘Христиане над христианами, — писал Кисель, — совершали на Волыни такие жестокости, каких не делают даже турки и татары’. Злодеяния волынских восстанцев остались в народной памяти и теперь в дико фантастическом образе Шелудивого Буняка: это имя древнего хана половецкого поместило предание в эпохе Хмельницкого. Говорят, что так назывался начальник одного загона: он, по преданию, был мертвец, вставший из гроба, имел человеческое лицо, снаружи казался живым существом, но внутренность его была наполнена гнилыми костями, и это было видно, когда он раздевался. Он каждый месяц ходил в баню и брал с собою козака, которого потом убивал, чтоб тот не рассказал, кто он такой… Пришла очередь идти одному козаку, которого мать была колдунья: она дала сыну пирог, испеченный на молоке груди своей. Сын предложил чудовищу в бане этот пирог, и тот догадался, когда съел его. ‘Ты ушел от смерти: я теперь брат твой, потому что мы питались от груди одной матери, но я погиб’. Названый брат перебежал к полякам, открыл им, что слышал, и Шелудивый Буняк погиб в первой стычке. Память о нем до сих пор сохраняется у волынских поселян. Между Кременцем и Дубном, близ местечка Вербы, показывают курган, где будто бы погребен Буняк. Злые духи гнездятся там, где только чудовище обитало в жизни. В таких-то фантастических образах перешла к потомству страшная эпоха восстания козаков.

В Червоной Руси восстание народа не могло разыграться так, как в соседнем крае: там было средоточие польской военной силы, однако, несмотря на то, и там не могли удержаться русские люди от участия в борьбе с ляхами. За тридцать верст от самого Львова, в Камени-Стромиловой взбунтовавшиеся хлопы перебили поляков, замучили ксендзов, ругались над римско-католическою святынею. Но польское войско скоро усмирило мятеж: зачинщики были схвачены и во Львове посажены на кол. ‘Везде около Львова, — писал в августе один львовянин, — поляку и жиду опасно проехать по дороге: стерегут, нападают, убивают, мучат. Вся Руси дышит злобой ко всему католическому и шляхетскому!’ В самом Львове поляки и иудеи трусили, особенно заметив, что православные делают сходки по церквам и укромным местам, на предместьях. Оглашено было, чтоб мещане не выезжали из Львова из опасения, чтоб их не били хлопы.

Когда Подоль, Волынь и западная Украина подвергались смутам и ярости народной, в левобережной Украине и в Северской Земле поднялся народ. Из ополчений левобережной Украины наделало больше всего шуму нежинское ополчение, под начальством Шумейка. Проходя вооруженно восточные страны нынешней Полтавской губернии, еще в мае, они встретили в Рашевке под Гадячем другое ополчение, подобное нежинскому, собравшееся подавать помощь Хмельницкому, который в то время еще только шел на Потоцкого. Рашевцы подумали, что это литовское войско идет на Хмельницкого, бросились на передние сотни нежинского полка и рассеяли их, а сами, соединясь с другими отрядами своего ополчения, спешили за Днепр. Нежинцы подумали, что в этой стороне русские держали сторону поляков, и начали делать кривды людям, по выражению летописца, разоряя села, они шли до самого Днепра. В селе Максимовке нагнали они рашевское ополчение и так разбили, что редкий из него успел уйти на Днепр. Они узнали уже свою ошибку под Кодаком, который принялись тотчас осаждать.

Кодацкий комендант Гродзицкий напрасно писал к гетману, моля о спасении: прежде чем письмо могло дойти до Потоцкого, он был уже в плену. Кодак был держан в осаде несколько недель: наконец, когда козаки поделали мины, Гродзицкий, лишенный всякой надежды, сдался, козаки, вопреки обыкновенному своему зверству, проводили в целости коменданта со всеми его пожитками и жолнеров, связанных веревками, в Чигирин и там уже ограбили, а потом Хмельницкий отпустил Гродзицкого в Польшу.

В Киеве восстали жители, когда только Хмельницкий одержал корсунскую победу, мещане выгоняли шляхту, преследовали католических священников и ожидали Хмельницкого, который должен был ехать в столицу как освободитель. Шляхта в Киеве, однако, оставалась долго, скрываясь в стенах Печерского и других русских монастырей, по временам, ободренные тишиною в городе, дворяне осмеливались свободно ходить по городу, избегая только пьяных скопищ, вместе с ними выглядывали католические духовные и иудеи, и, наконец, все заплатили дорого за свою смелость. В декабре, ночью с 11-го по 14-е число, православные мещане, подстрекаемые некоторыми духовными, врывались в дома, где подозревали укрытых дворян, многих вытаскивали и топили, между ними погибло и несколько десятков особ женского пола. После этого шляхтичи опять прятались по монастырям.

Восстание народное отозвалось и в Белой Руси. Первый, принесший в Белую Русь призыв к освобождению, был шляхтич Головацкий, составивший ополчение около Стародуба, который в июле 1648 года достался во власть козаков, добровольно призванных стародубскими православными жителями, и с тех пор остался козацким городом со всем своим поветом. Головацкий из Стародуба вступил в Белорусский край, скоро ушел оттуда, но посещение его оставило следы, крестьяне, поджигаемые воззваниями Хмельницкого, предавали огню и мечу владельческие усадьбы и римско-католическую святыню. Восстание распространилось по Белоруссии с быстротой. Крестьяне соединились в загон, под начальством Небабы, родом из Корыстышева, и пустились истреблять неправославных. Разом с ним бушевали другие загоны Напалича, Хвеська, Михаенка, Кривошапки, Горкуши. Города Гомель, Лоев, Брахин сами отворяли им ворота. Литовский гетман лежал при смерти, помощник его был в отлучке. Восставшие долго не встречали никакого сопротивления, только оршанская шляхта, под начальством Друцкого-Горского, вела с ними партизанскую войну, наконец, польный гетман Януш Радзивилл послал против них Мирского и польного писаря литовского Воловича в разные стороны с дружинами некоторых панов. Мирский был разбит наголову при деревне Горволе на Березине. Волович пошел против Небабы. Мятежники переправились через Припеть, в то же время ударил нечаянно на них Волович и загнал в город Пинск. Жители приняли их с радостью, как единоверцев и единоземцев, перерезали и перетопили всех католиков обоего пола, не исключая и детей, разорили и ограбили костелы и сами взялись сражаться с козаками против панов. Напрасно Волович требовал, чтобы мещане выдали бунтовщиков, и угрожал карой не только им, но женам их и детям.

— Они, — говорит польский летописец, — были схизматики, и потому так отвечали: лучше погибнем, чем выдадим тех, которые ратуют за веру нашу.

Мещане исполнили свое слово. Литвины исполнили свое. Через некоторое время литвины взяли Пинск штурмом и перетопили почти все народонаселение столь же варварски, как поступили козаки. Небаба бежал из пылающего города, но был застигнут поляками, отчаянно дрался и погиб в сече.

Кривошапка свирепствовал против врагов русской народности на Соже. Он взял местечко Чириков, вслед за тем козаки напали на Могилев, перебили всех иудеев и католиков, ограбили все лавки и рассеялись по околице, увеличив свои полчища поселянами. В Мстиславском крае, внезапно, в разных сторонах, вспыхнуло восстание, крестьяне начали сжигать дворянские усадьбы, но были укрощены Друцким-Горским.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Чрезвычайный сейм. — Обвинения против Оссолинского. — Комиссия. — Бесполезные переговоры. — Ополчение польских войск. — Предводители. — Поход Хмельницкого на Волынь. — Богатство польского лагеря. — Самонадеянность поляков. — Совет в польском лагере. — Переговоры с козаками.

Все неистовства народа были известны Хмельницкому. Пользуясь бескоролевьем, он видел в народном восстании удобный случай проучить панов надолго и исполнить план свой: ослабить польскую олигархию. Он знал, что переговоры, начатые с сеймом, не приведут к миру, а потому держал войско наготове и переписывался с ханом, ища в нем союзника для дальнейших походов в Польшу. Среди приготовлений к войне козацкий предводитель справлял свою свадьбу, по известию одного современника из Львова (от 22 июля) {Рук. И. П. Б. разнояз. Ист. F. No 5.}, он женился на Чаплинской, шляхтянке, вдове шляхтича, убитого во время смятения. Другие правильнее признали ее женой того Чаплинского, который нанес Хмельницкому обиду и был еще жив.

В июле прибыли козацкие посланники в Варшаву. Примас королевства, архиепископ гнезненский, Матфей Лубенский, лицо важнейшее после венчанной особы в Польше, занял, по смерти короля, его право до избрания нового государя, оповестил в королевстве о смерти Владислава и об опасности отечества, приглашая послов Речи Прсполитой явиться к 9-му июня на конвокационный сейм.

Первое дело собранных представителей нации касалось мятежа козацкого. Положено, по предложению примаса, выставить против козаков 36000 войска, которое должно быть набрано по поветам и воеводствам, на счет провинций, в виде земского ополчения. Собранные представители, в своем универсале о собрании свежего войска, сочли нужным требовать, чтобы воеводства, даже и населенные чистыми поляками, при формировании войск отнюдь не доверяли хлопству, а полагали надежду единственно на людей благородного происхождения и на чужеземцев {Supplem. ad. Histor. Russ. monum. 177.}. Так как не было гетманов, то положили избрать предводителями этого ополчения трех знаменитейших панов: первый был Доминик, князь Заславский, сендомирский воевода, из славного русского и православного дома Острожских, владевший огромными поместьями на Волыни и, по примеру предков, любивший пышность и забавы, роскошный, изнеженный и потому мало знакомый с военным делом, да и мало к тому способный. Второй был Конецпольский, хотя пылкий и страстный к подвигам и приключениям до того, что никогда не сидел на месте, как говорили о нем современники, но еще не настолько опытный, чтобы быть начальником. Третий был Николай Остророг, староста дрогичинский и рогатинский, он славился дипломатическим искусством и ученостью, а особенно знанием латинского языка. Фамилия его издавна была знаменита по любви к наукам: говорили, что когда в Польше было мало грамотных людей, то во всем королевстве только было три экземпляра Библии: у короля, у примаса и у Остророгов. Но ученость, говорят современники, не сделала его полководцем. ‘Странно у нас делалось, — замечает один современник, — у древних римлян в обстоятельствах, подобных нашим, выбирали диктатора с единою властью, и венециане так поступали в войне с турками, назначив одного славного полководца, и все так же делали. У нас — наоборот’. Примас и сенаторы не упоминали о Вишневецком, который только и ждал, чтобы ему вручили булаву. Этого желало и войско, и многие шляхтичи. Но, как Иеремия ни славился военными заслугами, как много ни обещали его дарования, его вообще не любили магнаты, по своему характеру, он не терпел равного себе, показывал в обхождении высокомерие, раздражался за малейший признак небольшого к себе уважения, и вообще, был хорош только с теми, которые в нем нуждались, сам он ни в ком не хотел нуждаться, и если показывал иногда пример уступчивости, то не иначе, как с явным презрением к тем, кому уступал. Все современные польские историки единогласно называют ошибкой невнимание к воинственному князю, который один выступил против козаков, когда все от них бежало.

Распоряжение к войне против козаков окончилось на сейме прежде, чем козацкие депутаты допущены к сейму с жалобою от целого войска на самоуправство панов и поднесли сенаторам оправдательное письмо Хмельницкого.

Оно произвело различные мнения. Жестокие противники козачества советовали не принимать прошения и объявить решительную войну, миролюбивые магнаты думали иначе. Надворный коронный маршал Казановский говорил:

— Не надобно бранить козаков за то, что они поякшались с татарами: можно обратиться за пособиями к самому аду, лишь бы избавиться от такого рабства и утеснения, какое они терпели.

Кисель говорил:

— Волка за уши не удержишь, выражается пословица, но толпу народа можно укротить и повести куда угодно, если воспользоваться временем и обстоятельствами.

Кисель советовал мирно и кротко разделаться с козаками. Получив от Хмельницкого ответ на письмо и предложение приехать в Украину, он вызвался быть комиссаром, если сейм согласится на перемирие, и войдет с козаками в переговоры.

Начали рассуждать: посылать ли комиссаров или нет, а между тем примас и некоторые сенаторы спрашивали частно козаков:

— Объясните нам, что побудило вас взять оружие против собственного отечества?

Козацкие депутаты отвечали:

— Козаки взяли оружие по приказанию короля, нам дали деньги для построения чаек, приказали готовиться к войне, обещали восстановить наши права, а после того тотчас же паны стали нас жестоко угнетать — так мы, получивши силу, и стали защищаться.

Такое откровенное признание стало известным между послами, тут приехал пан Собеский, бывший пять дней в плену у Хмельницкого и отпущенный им. Он передавал то, что слышал от самого Хмельницкого.

— Мы, — говорил Хмельницкий, — получили деньги от самого короля на постройку чаек, а вслед за тем я с товариществом начал терпеть обиды и оскорбления, а правосудия негде было получить. Набрался бы целый сундук просьб наших к королю. Король и рад был оказать нам правосудие, да у вас никто короля не слушает, сам король поэтому велел нам добывать вольность саблею.

От козаков Собеский слышал такого рода рассуждения:

— Пусть паны станут простою шляхтою, а король будет один голова над всеми: и вы и мы будем слушать одного короля.

Вскипело всеобщее негодование, начали называть Оссолинского изменником, доказывали, что война козацкая возбуждена им, вместе с покойным королем, с коварною целью причинить зло республике, унизить панов, соделать козаков орудием к возвышению королевской власти и совершению властолюбивых видов Владислава. Приверженцы Вишневецкого наиболее вооружились против канцлера: Оссолинский был в давней вражде с Иеремиею и, когда зашла речь о назначении над войском начальства, он сильно старался устранить от команды князя, говоря, что следует дать начальство мужу хладнокровному и рассудительному, а не такой горячей голове, каков был Иеремия. Теперь благоприятели Вишневецкого доказывали, что его ненависть к князю проистекла оттого, что канцлер тайно желает успеха козакам, а потому и старается удалить полководца, на которого могло бы положиться отечество.

— Должно, — кричали они, — прежде все исследовать судебным порядком, что за причина междоусобной войны.

Оссолинскому было не в первый раз переносить подобные нападения и не в первый раз даром слова и содействием множества клиентов отделываться от грозы.

— Эта буря пустых криков, — говорил он, — не заставит меня даже обратить па нее внимания. Но враги мои, возводя на меня ложное преступление, хотя не потревожат моей совести, однако беспокоят отечество — и это мне больно. Все эти клеветы я приписываю хитрым ковам неприятеля, который хочет посеять между нами несогласие. Нам следует позаботиться сначала о целости и спасении отечества, а когда избран будет король, тогда он и рассудит это дело, потому что его особе принадлежит судить преступление против отечества.

Оссолинский старался выгородить себя и обратить подозрение на одного покойного короля.

— Надобно подвергнуть испытанию козацких послов — не получили ли они какого-нибудь тайного приказания от короля. Моя канцелярия ничего об этом не знает, но ведь покойный король самого Хмельницкого допускал секретно в свои покои.

Чтобы разрешить недоумение, по требованию послов, примас призвал козаков, для объяснения на сейм. Они сказали, что Хмельницкий ничего им не говорил о сношении с Оссолинским и не давал об этом им никаких приказаний, отправляя их на сейм, но что в народе ходят какие-то неясные толки и в заключение уверяли, что все козацкое сословие не думает нарушать верности правительству и Речи Посполитой.

Это объяснение несколько успокоило недовольных и если не изгнало совершенно подозрения, то, по крайней мере, лишало обвинителей доказательств.

Тогда торжествующие Оссолинский и Кисель стали снова убеждать помириться с козаками, не доводя до большого кровопролития Речь Посполитую, тем более что она теперь без короля, соседи смотрят на нее враждебными глазами, а козаки день ото дня становятся неистовее. Доказательства подтверждались примерами. Тыша, козацкий полковник, с сильным загоном проник в Польшу и, недалеко от Варшавы, разорял дворы и костелы. Паны желали, по крайней мере, усыпить врагов своих на малое время, пока сами не соберутся с силою.

Не переменяя решения о сборе войска против Хмельницкого, сейм постановил послать к козакам комиссаров для их успокоения. Призвали козацких послов и вручили им, от имени всего собрания представителей Речи Посполитой, на письме ответ такого содержания:

‘Пет надобности объяснять вам вашего поступка: вы сами знаете, что поступили против присяги Богу, против всех христианских обязанностей, когда осмелились поднять саблю на христиан, соединившись с неверными и пользуясь малочисленностью и неустройством войска Речи Посполитой. Хотя, с милостью Божиею, Речь Посполитая могла бы отомстить вам, и, верно, Бог сам благословил бы нас на то, но, не желая более проливать крови христианской, Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают вам в прощении, однако требуют, чтобы вы прежде отпустили всех пленников, обратили бы внимание на предводителей своевольных шаек, которые нападают на шляхетские дома, и представили их перед панами-комиссарами, разорвали бы заключенный с татарами союз и вперед не имели бы никакого сношения с погаными. Тогда ожидайте комиссаров’.

Послание это было отправлено с дворянином Вольским, вместе с ним послал письмо к козакам и Оссолинский.

‘Я всегда, — писал он, — при жизни блаженной памяти короля, сохранял доброжелательство и расположение к запорожскому войску, я столько раз похвалял ваши доблести, добродетели, мужество и славу вашего имени, которую вы приобрели, столько лет служа королю и Речи Посполитой. — Поэтому мне теперь очень прискорбно слышать, что, для вознаграждения своих обид и исков, вы прибегнули к таким средствам, которые для целого христианства не только прискорбны, но и омерзительны, ибо вы соединились с неверными, да еще с такими, которые всегда были главными неприятелями вашими и Речи Посполитой. Ближайший путь ваш был обратиться к защите вашего государя и короля, который был к вам столько милостив и расположен, а не в Крым, к неверным! Тогда бы и я, как прежде делал, так и теперь, согласно с моим саном, помог бы вам, чтобы вы во всем получили удовлетворение и чтобы те были примерно наказаны, которые не только вас обижали, но и вольность вашу нарушали. Я без того, в начале текущего года, нарядил из собственной канцелярии комиссию для исследования обид, нанесенных вам и для вашего удовлетворения. Впрочем, как вы сами сознаетесь в своем грехе, хотя и называете его невольным, то я буду стараться за вас на будущем сейме’.

Один из современных писателей говорит, что в то время на сейме читано было письмо крымского хана от 30-го июня, присланное при письме пленных гетманов к покойному королю: ‘По дьявольскому наущению, — было сказано в этом письме, — забывши наше прежнее дружество и побратимство, вы отослали с неуважительным ответом наших послов, которых я присылал за обычною данью к вашему двору, и поступили так под тем предлогом, будто наш блистательнейший и могущественнейший повелитель приказал нам напасть на ваши земли. После того козаки, живущие за рекой Уши (Днепр) нижайше просили нас оказать им помощь. Снисходя к их молециям, мы сначала поразили сына вашего военачальника, а потом и самого военачальника со всем его войском взяли в плен. Козаки увидали драгоценный для себя случай и очень просят нас, чтобы мы дошли войной до самого трона вашего, но мы, помня священный наш союз с вами и уважая честь нашего падишаха, не согласились на это, задержали войска наши и воротились в свои пределы. Если хотите прежней дружбы и братства, отдайте за четыре года дань, а козакам возвратите их прежние права и привилегии. Это будет хорошо и для вас и для отечества. Будем ожидать вашего ответа сорок дней, и если в течение этих сорока дней ваши послы не приедут с данью, то готовьтесь: Бог даст, мы пойдем против вас с войском. Это верно. Мы готовы и осенью и зимой, как вы и не воображаете. Прощайте’.

Ему отвечали, что поляки не состоят в долгу у татар, что прежде платили татарам некоторые суммы в награду за услуги, оказываемые Речи Посполитой, но в последнее время не было случаев, когда бы татары служили полякам, напротив: они делали разные варварства, вместо того чтобы охранять Польское государство. Польша не страшится угроз, и если татары станут нарушать спокойствие подданных Речи Посполитой, то найдут такой отпор, который заставит их раскаяться.

Вслед за Вольским и козацкими депутатами, назначенные комиссарами для переговоров с козаками, Кисель, Сельский, Дубравский, Обухович, отправились на Волынь, они намеревались ехать в Киев и там предполагали начать переговоры. Но, въехав в русскую волынскую землю, они встретили повсеместное восстание: мятежники бродили около них вооруженными толпами, резиденция Киселя, Гуща, почти в глазах владельца была разграблена. Комиссары увидели, что они не могут ехать спокойно, а должны пробиваться сквозь огонь войны, как в неприятельской стране. Поэтому Кисель отправил послов к Хмельницкому, чтобы прежде заключить перемирие и остановить грабителей. Это было в начале августа.

Хмельницкий и козаки в Белой Церкви не получали долгое время известия о козацких депутатах, отправленных на сейм в Варшаву. Вдруг разнесся слух, что их нет на свете, потом пришло известие, что поляки собрали уже войско, наконец, Кривонос извещает Хмельницкого, будто бы поляки посадили на кол козацких послов.

Хмельницкий снял обоз, поднял свое ополчение, в котором, по известию современника, было у него будто бы восемьдесят тысяч одной конницы, и двинулся на Гончариху, а между тем, послал к хану просить немедленной помощи. Но при Гончарихе явились в войске послы козацкие, совершенно невредимые и Вольский принес послание от сейма. Слухи были ложные. Хмельницкий остановился.

Вслед за тем прибыли и посланцы Киселя с комиссарским листом, в котором были предложены требования сейма.

Эти требования казались слишком невыгодными для русских. Речь Посполитая прежде всего требовала отдачи взятого у поляков на сражении оружия и удаления татар, ничего не говорили о правах козаков. Очевидно было, что поляки желали только лишить козаков союзников и средств к дальнейшей войне. Сверх того, они требовали казни предводителей загонов для того, чтобы отнять у Хмельницкого доверенность к нему народа, а между тем сами готовились к воине и тем ясно показывали, что действуют неискренно.

Козацкая рада была раздражена этими требованиями, возник ропот на самого Хмельницкого за его медленность. Стали толковать, что паны обманывают козаков, а Хмельницкий поддается им.

Вскоре предводитель согласился с мнением подчиненных и убедился, что поляки единственно хитрят и желают обмануть его. Уверяя Хмельницкого в своем благорасположении к козакам, Кисель в то же время, по препоручению сената, писал к московскому двору, что Хмельницкий, подняв бунт против правительства, навел басурманов для пролития христианской крови, что козаки ведут войну из страсти к грабежам и беспорядкам, что этот мятеж будет опасен и для Московского Государства, что, словом, надлежит Московскому Государству, как и Польше, для собственного спокойствия, подумать о том, каким образом не допустить буйному народу усилиться для бедствия обеих держав. Это письмо написано было преимущественно оттого, что в Польше носились слухи, будто козацкий предводитель ищет помощи у москвитян. Поляки боялись, чтобы московский двор, лишившись не очень давно Смоленска, не воспользовался расстройством в Речи Посполитой для выгод своего государства. Дипломатическая тонкость Киселя не удалась: письмо было перехвачено и представлено Хмельницкому, и он с укором показывал его отцу Ляшку, посланцу Киселя, как доказательство двоедушия брацлавского воеводы.

‘Вижу, — говорил Хмельницкий, — что паны нас коварно хотят обмануть, чтобы потом мы, попавшись в их сети, подверглись судьбе Павлюка’.

Но он не показывал пред панами вида, что совершенно считает невозможным примирение, а начал хитрить с ними так же, как они хитрили с ним. Он продержал некоторое время посланцев комиссаров и написал Киселю ласковое письмо, не упоминая вовсе о перехваченной грамоте к московскому правительству, он в письме своем уверял в чистоте своих намерений, говорил, что козаки желают быть верными слугами Речи Посполитой, и причиною всеобщего народного волнения признавал Вишневецкого.

Действительно, Кисель, отправляясь на переговоры с Хмельницким, писал к Вишневецкому, просил не задирать более козаков и прислал ему копии писем примаса и канцлера, показывавшие, что правительство рассудило войти с козаками в объяснения. Вишневецкий отвечал: ‘Эти переговоры могут только возбудить в рабских сердцах охоту к дальнейшему своеволию. Если, после уничтожения кварцяного войска и плена гетманов, Хмельницкий со своею сволочью останется при старинных льготах, то я не хочу жить в отечестве: лучше нам умереть, чем дозволить властвовать над собою неверным и негодяям’.

‘Мы, — писал на сейм Хмельницкий, — отступили и татар отпустили, а пан Вишневецкий безрассудно бросился на нас совсем не по-христиански и не по-рыцарски, варварски тиранил и мучил христиан, и даже наших священников приказал сажать на кол. Оно не диво, если бы подобное делал какой-нибудь простак, как, например, Кривонос, которому мы не позволяли никаких грабежей и разорения городов, но эти две особы разнятся между собою’. В заключение он просил комиссаров прибыть для комиссии в Константинов.

Такое предложение было сделано для того, чтобы поляки, полагаясь на переговоры, не спешили и оставались в бездействии, он же тем временем соберет к себе рассеянные отряды, не допустит польское войско прийти в Украину, а, напротив, сам явится на Волынь и овладеет этим русским краем, который уже был взволнован его именем.

Между тем, желая на деле показать свою искренность к панам, Хмельницкий, как будто в наказание за злодеяния, приказал приковать Кривоноса к пушке, а потом отпустил как будто на поруки и отрубил головы тем, которые уже и в глазах его были только разбойники.

Кисель получил письмо 12-го августа, и хотя проникал хлопское намерение, как сам он выражался, однако двинулся с намерением посетить лагерь Тамерлана. Так комиссары с своими хоругвями приблизились к Острогу, город был в руках козаков. Кисель просил свободного пропуска, потому что они идут для заключения мира, козаки согласились, но с тем, чтобы комиссары только прошли через Острог, оставили заложников козакам, и чтобы впереди панов шли козаки. Кисель отправил им заложников десять шляхтичей, со стороны козаков также даны были заложники Киселю. Но случилось, что, вслед за тем, Сокол, начальник отряда, принадлежавшего к ополчению, составленному сеймом, напал, против воли Киселя, на Острог и завязал битву у ворот. Тогда в городе поднялся шум. ‘Что это? — кричали русские, — Кисель едет под видом переговоров, а в самом деле воюет!’ Чернь устремилась на заложников и умертвила несколько человек. Польский историк говорит, что это сделано было по приказанию Кривоноса. Когда Кисель стал жаловаться и уверять, что битва в Остроге была начата без его позволения, то Кривонос написал ему письмо и убеждал не проходить через город Острог, а идти мимо Острога. Паны подозревали в этом совете коварное намерение захватить комиссаров. Кисель был в нерешимости и снова отправил к Хмельницкому гонца с известием, что его не пропускают через Острог и козаки продолжают бушевать по-прежнему. Он объявлял козацкому предводителю, что, со дня отправления письма, намерен ждать только шесть дней, а потом терпение его кончится: он должен будет уехать к войску.

‘Неужели для тебя нет на небесах всевидящего Бога? — писал Кисель. — Чем виновато отечество, которое тебя воспитало? Чем виноваты дома и алтари того Бога, который дал тебе жизнь?’

Хмельницкий, показывая вид прежнего благорасположения, очень учтиво отвечал, что накажет виновных и пошлет каневского полковника отнять у мятежников Острог.

Козаки действительно пришли, но вместо того, чтобы содействовать комиссарам, сами заняли Острог.

Кисель посылал к Хмельницкому посла за послом: не было ни послов, ни ответа.

Воевода обратился к посредству киевского митрополита. В то время, по смерти Могилы, избран был митрополитом Сильвестр Коссов, человек знатной дворянской фамилии, ученый, миролюбивый, он совсем не разделял православно-русских идей независимости, которые одушевляли его предшественника. По ходатайству Киселя, он поехал к Хмельницкому и склонял его к миру, надеясь более всех подействовать на него как представитель церкви, за которую козаки ополчились. Козацкий предводитель удержал его некоторое время, долго с ним рассуждал и спорил и, наконец, уверял, что готов к миру, но что его удерживает рада.

Дожидаясь с нетерпением, какой успех будет иметь митрополит, комиссары наконец узнали, что уже вся страшная сила украинского восстания от них недалеко. Испуганные этою вестью, они ясно увидели, что им не удалось обмануть Хмельницкого: напротив, они были обмануты сами. Комиссары уехали к войску.

Так хитрою политикою Хмельницкий выиграл тогда много, обманывая комиссаров, он усыпил вообще поляков, которые не шли воевать против него в Украину, а между тем он сам уже дошел до Случи, границы козацкой земли, и козаки с гордостью поговаривали: ‘Оттак, ляше, по Случ наше’ {Народ. песня.}. Переговоры с Киселем принесли козачеству еще больше выгоды, нежели сражения: без большого пролития собственной крови, козаки тем временем истребили в Русской земле все противное своей народности и стояли против врагов огромным ополчением.

Между тем на Волынь сбиралось польское войско, выставленное против козаков. Оно все состояло из людей новых, потому что малочисленное старое войско было истреблено. Это было, кроме панских команд, земское ополчение. Всякий шляхтич, имевший в известном повете жительство и желавший служить в войске, являлся на сборное место, из таких шляхтичей составлялась хоругвь, носившая имя повета, несколько хоругвей составляли полк, называвшийся по воеводствам, так что вся армия, по замечанию летописца, изображала целую Речь Посполитую. Сборное место назначено было под Глинянами, верст за тридцать от Львова, сбор войска начался в июне, но поляки сходились лениво, только те, которые жили в стране, близкой к восстанию, спешили на битву. Эта медленность всегда была причиной неудач поляков в войнах, но еще больше вредило им обыкновенное соперничество панов: и здесь не обошлось без того. По решению конвокационного сейма, бывшие в этом ополчении сенаторы и другие урядовые — то есть занимавшие места в администрации — паны, в числе двадцати четырех, составляли как бы совет, который имел право влиять на управление военными движениями. Это должно было способствовать разноголосице и беспорядку. Сам Доминик Заславский, пан чрезвычайно богатый, набирал военные силы на собственный счет, располагал на квартирах в окрестностях Львова, и жители жаловались на утеснения от этого войска. Вишневецкий разгневался за то, что ему не давали начальства, в то время когда он, один, отражавший козаков среди всеобщего оцепенения, считал себя достойнее всех. Он не хотел соединиться с глинянским ополчением и стыдился находиться в зависимости у Заславского. Между ними была давняя непримиримая ненависть. Доминик и Иеремия были некогда соискателями руки Гризельды Замойской. Напрасно Доминик подкупал женщин, приближенных панне Замойской в доме ее родителей, чтобы они перед невестой расхваливали его и чернили Вишневецкого.

‘Что в нем хорошего? — говорила старая баба девице. — Он такой черный!’

‘Не беспокойся, не очернит он меня!’ — сказала панна Замойская и вышла за Иеремию. И осталась сердечная ненависть между соперниками: всю жизнь после того они старались вредить друг другу.

Получив в Збараже весть о невнимании к нему сейма, Вишневецкий в первых порывах негодования думал остаться хладнокровным зрителем войны, но ненависть к козакам была у него слишком сильна, услышав о новых грабежах и разорениях, он собрал собственное войско до двенадцати тысяч и стал лагерем, намереваясь действовать отдельно. Тогда, вместо одного ополчения, явились два: одно под Глинянами, другое под Константиновом. На Вишневецкого смотрели как не храбрейшего, искуснейшего воина в целом королевстве, старые жолнеры были к нему привязаны, величали его простоту, его ласковость к низшим, ставили ему в достоинство даже происхождение от воинственных предков, некогда царствовавших, пример ветеранов увлекал толпу, многие, прибыв под Глиняиы, не хотели признавать начальства Заславского и отправлялись под Константинов. Таким образом, от разных частных неудовольствий, оставили Заславского и многие важные паны с своими отрядами, старый Тышкевич признал начальство Вишневецкого, прибыл к нему младший Калиповский и Конецпольский, его свояк, который недавно ссорился с ним на сейме, а теперь помирился и стал его другом, они-то первые раздражили Хмельницкого и первые показали себя жестокими врагами козаков. Общее дело соединило их теперь.

Заславский увидел, что из такого раздвоения сил может произойти новое иесчастие и он притом подвергнется упрекам за то, что не умел удержать в повиновении вверенные ему войска. Он поехал к Вишневецкому сам.

Иеремия принял соперника вежливо, они было почти помирились, как вдруг приятель Заславского, Самуил Лащ, сказал какое-то словцо, которое самолюбивый князь принял на свой счет, и хотя не вышел из себя, но стал выражаться так холодно, сухо и двусмысленно, что Заславский должен был уехать, не успев ничего.

В то время Хмельницкий с козаками уже приблизился к Константинову. По зову его собирались козацкие загоны, спешили к нему: Кривонос из-под Каменца, которого, однако, не взял, Колодка, который перед тем взял Слуцк, и Лисенко с своими вовгуревцами, и Гайчура с своими сте-повниками, набранными, на берегах Соби и Роси, и Нечай, и Морозенко — имена славные в народной поэзии, и Тыша из глубины Польши, и Носач с червонорусскими беглецами, и много других предводителей восставшего народа русского стекалось к Хмельницкому со всех сторон. С берегов Самары шли дикие лугари, или лесные гайдамаки, и дети вольного Ташлыка летели в козацкий лагерь, были у Хмельницкого и молдаване, и волохи, и сербы, и донские козаки, и беглецы с запада. Хмельницкий принимал всех, и было у него, по уверениям польских писателей, всего-навсе войска тысяч полтораста, но оно преимущественно состояло из беглых русских крестьян.

Между тем Тимош действовал в Крыму и приглашал татар содействовать козакам.

‘Война еще не кончена, — писал Хмельницкий в Крым, — корсунское поражение было только началом, добыча, которую тогда получили татары, ничего не значит перед той, которую они получат теперь, если поспешат с сильным войском. Под Корсуиом мы имели дела со слугами, а теперь будем иметь с господами, панами роскошными и богатыми’.

Хмельницкий старался представить козакам их врагов ничтожными, говорил, что в польском войске много жидов, и предложил всем трем польским военачальникам насмешливые прозвища: Заславского, за его изнеженность, прозвал перыною, Коиецпольского — дытыною, по причине его молодости и неопытности, а Остророга за ученость — латыною. Узнав о несогласиях между полководцами, естественно усиливавшихся под влиянием многих панов, считавших себя вправе давать советы, вместо того, чтобы слушать и повиноваться, козацкий предводитель говорил:

‘У панов Бог ум отнял: каждый хочет быть старшим, а где старших много, там войско нездорово’.

Кривонос и Головацкий в насмешку говорили, что половина польского войска состоит из переодетых женщин.

Между тем загоны сходились, пристал наконец и Ганджа с своим войском, которое поляки называли поднестранской харамжею.

Вишневецкий услышал о приближении козаков и вместе получил известие, что Хмельницкий медлит потому только, что дожидается хана. Говорят, он пришел тогда в такую ярость, что убил жолнера, который принес к нему об этом известие. Оставленный с двенадцатью тысячами вдали от прочего войска, он увидел невозможность далее упорствовать и послал в лагерь Заславского Тышкевича с предложением соединиться. Паны убеждали предводителя помириться как можно скорее с Иеремией. Тогда соперники съехались под Чолганский-Камень и там, говорит летописец, дали друг другу руку в знак согласия. Все в лагере были чрезвычайно довольны, никто в такой внезапной перемене гордого магната не подозревал вынужденного смирения, большинству дворян нравилась неуступчивость князя, а предложение служить под начальством соперника в час опасности считали доказательством его горячей любви к отечеству.

В половине сентября лагерь Заславского был перенесен на Волынь под Константинов, вблизи отдельного лагеря Вишневецкого. Этот город, занятый козаками, был взят поляками. Пять тысяч козаков, там находившихся, ушли к Хмельницкому. Хотя полякам и тяжело было смотреть на опустошенные и поруганные костелы, но Доминик Заславский объявил прощение всем мещанам, чтобы заохотить других к покорности примером снисхождения. Так и многие паны, по его примеру, расположены были оказывать милосердие своим хлопам не из человеколюбия, а из собственных расчетов.

— А кто же нам без них будет работать на панщине? — говорили они.

Сделан был смотр войску, всех жолнеров, исключая, вероятно, вишневцев, то есть воинов Вишневецкого, красовалось, по выражению летописи, тридцать шесть тысяч, но если посчитать слуг, то было втрое более людей, годных к военному делу. По сказанию современников, это войско отличалось необыкновенным щегольством. Гусары, друг перед другом, выказывали статность коней своих: луки на седлах были из серебра, чепраки вышитые, стремена позолоченные, сабли с серебряной насечкой под чернью, кунтуши бархатные, подбитые и опушенные дорогими мехами, на шеях блистали золотые цепи, с перекривленных шапок горделиво спадали кисти, усеянные драгоценными камнями, за поясом были дорогие кинжалы, сапоги украшались серебряными и золотыми шпорами. Недурно, говорит летописец, была убрана и пехота на иностранный образец. Но роскошь высказывалась преимущественно в столе, по обычаю того времени: на столах, поставленных в богатых шатрах панов, выказывались сделанные из сахара львы, козы, лани, розы, деревья, посуда была из драгоценного фарфора или серебряная, чарки и кубки чеканные золотые и серебряные, даже умывальницы и тазы у богачей были из серебра, — словом, по замечанию летописца-современника, в этом лагере было больше серебра, чем свинца. За каждым паном шли огромные рыдваны и возы с бесчисленными богатствами, там лежали шелковые и шерстяные ткани, собольи шубы, меды, вина, варенья, конфеты, за каждым паном ехала огромная толпа слуг и поваров, везли даже ванны и богатые постели. Пиры с музыкой отправлялись с утра до вечера, так что, ‘посмотрев на это войско, — говорит польский историк, — можно было подумать, что оно съехалось на свадьбу’. ‘Верно, паны, — замечают летописцы русские, — думали, что они прибыли на ярмарку с такими товарами, чтобы променять их на козацкие рядна и попоны’. Храбрость на словах была чрезвычайная.

— Против такой сволочи, как козаки, — говорили в лагере, — не стоит даже тратить пуль: мы их плетьми разгоним по полю, как только даст знать наш предводитель.

Другие до того были самонадеянны, что читали такую молитву: ‘Господи Боже! Не помогай ни нам, ни козакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем’.

Между тем роскошь и бражничество на первых порах оставили последствия: шереговые жолнеры, подражая командирам, задавали друг другу угощение и скоро потратили жалованье, которое, по польскому обыкновению, получили вперед за три месяца. Тогда, от непривычки жить умеренно, они пустились по селам собирать продовольствие, брали насильно у крестьян овец, птицу и бесчинствовали, жители в досаде кричали: ‘Эти защитники наши, как они себя выставляют, хуже нас разоряют, чем козаки, которых они называют нашими неприятелями’. Львовский архиепископ писал к одному пану о своевольстве жолнеров: ‘Королевские и шляхетские села опустошены до крайности, доведены до голода, люди не в силах терпеть и разбегаются куда глаза глядят’.

Вишневецкий продолжал стоять отдельно, хотя готовый действовать взаимными силами против неприятеля, но далекий от того, чтобы формально признать над собой первенство князя Заславского. Он приезжал в главный лагерь, когда нужно было совещаться. Полководцы не решались еще что делать, как вдруг Хмельницкий, занявший тогда небольшой замок, послал к Заславскому депутатов с неожиданным предложением.

Козацкий предводитель извещал польского военачальника, что козаки совсем не желают вести междоусобной войны, но готовы повиноваться и просят князя Доминика рассудить и уладить несогласие, возникшее между козацким сословием и Речью Посполитой, обещая предаться добровольно на его решение.

Такое предложение сделано было, во-первых, для того чтобы снова возбудить несогласие между панами, а во-вторых, чтобы продлить время, пока придут татары. Хмельницкий успел как нельзя лучше. Доминику, тщеславному и вовсе не воинственному, чрезвычайно понравилось такое уважение к нему русского народа. В полной готовности вести с козаками переговоры, он собрал совет.

При самом начале этого совета, который не мог кончиться ничем, кроме разногласия, произошло замешательство, которое показывает тогдашнее положение польского общества.

Приехал в лагерь Кисель с своими отрядами, где служили большею частью дворяне православные, как и он сам. Все такие дворяне находились тогда в затруднительном положении. Побуждение к козацкому восстанию было двоякое: во-первых, русский народ ополчился для охранения православной веры, а во-вторых, чтобы освободиться от власти панов, следовательно, неприятелями восставших были, во-первых, римские католики, а во-вторых — паны. Православные паны были поставлены на скользской середине между двумя крайностями. Козаки и хлопы хотя видели в них единоверцев, но не могли забыть и того, что они употребляли право свое над народом наравне с панами-католиками, паны-католики хотя связаны были с ними взаимными интересами звания, но видели в них много общего с теми, против которых воевали, им не нравилось, когда русские паны говорили, что важнейшая причина восстания — утеснение греческой религии, а православные не могли равнодушно слышать, как ксендзы ободряли войско тем, что оно идет защищать римскую церковь против схизматиков в то время, когда в козацком лагере попы уговаривали стоять за веру греческую. Единственным желанием Киселя и православных панов было помирить обе стороны, но через то они только навлекали на себя горшую ненависть и панов и козаков. Киселя в лагере приняли дурно. В самый день, назначенный для совета, въехали в лагерь экипажи его и бывших с ним в Украине комиссаров. Тогда какой-то Ржемык-Вольский обвинял православного магната в предательстве.

— У него в обозе, — говорил он, — есть козаки, которых схизматики приводят в наш лагерь, чтоб потом передать Хмельницкому сведения о нашем войске.

Множество голосов пристало к обвинителю, бросились на экипажи и действительно вывели оттуда несколько козаков.

Радовались тогда враги православия, оскорбления, бранные слова сыпались на старика.

— Он так далек от изменников, как от русских! — кричали католики.

Но когда рассмотрели дело обстоятельнее, то узнали, что козаки, бывшие у Киселя, даны ему Кривоносом заложниками, и так как Кривонос не воротил польских заложников, то и Кисель привез с собой козацких к предводителю.

Стыдно стало обвинителям. Воевода, взволнованный, говорил так:

— За мои услуги, за мои старания — мне платят оскорблениями и неблагодарностью. Спросите товарищей моих, комиссаров, какие обиды терпели мы от козаков, как самая жизнь наша была в опасности от необузданного мужичья, наглого в счастии! И вот, наконец, пришлось нам терпеть обиды и оскорбления от своих братьев!

Заславский тронулся оскорблением, причиненным старику, извинялся и обещал взыскать с Вольского за ложный донос.

Пригласили Киселя в совет: предводитель изложил предложение Хмельницкого и первого брацлавского воеводу спросил о мнении.

— Я избран совершителем мира, установителем согласия, а не фециалом, не вестником войны, — сказал Кисель, отличавшийся всегда высокопарностью в речах, — чего не предпринимал я, чего не претерпевал, чтобы достигнуть желанного успокоения, доставить отечеству благополучие? Жизнь моя была в опасности, имения мои разорены, ругательства, невыразимые оскорбления были для меня горше смерти, и вот, после всего, я держу меч в той руке, в которой должен был принести вам оливковую ветвь! Я польский дворянин и сенатор, предки мои хотя были русские, но Свентольдичи, те, которые, своими советами и примером, соединили дворянство роксоланское с телом Речи Посполитой. Я ничего не имею общего с мятежниками, там нет дворян. Исповедую веру православную и всегда готов защищать ее, но желал бы первый, чтобы гидра мятежа пала под геркулесовой рукою: тогда бы я спокойно жил в своих украинских поместьях, откуда теперь меня выгнали… Но вы спрашиваете: что должно делать? Воевать, но не сражаться, отвечаю я: медлительностью, проволочкой времени мы можем достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира. К чему отваживаться на опасности, когда можно победить без кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно отвесть другим образом. Последуем лучше рассудку, чем страсти. Воспоминание о желтоводском и корсунском поражениях, кажется, должно не допустить нас самих стремиться на беду, когда можно победить мирными средствами. Довольно показывать готовность к войне: этим одним легко укротить волнение. Окажем мятежникам милость, дадим им время опомниться, — они захотят возвратиться к прежним обязанностям повиновения, так, как будто все содеянные им преступления произошли против собственной их воли. Л если дерзость их будет так упорна, что они пренебрегут мирными нашими предложениями, то любовь к родным, необходимость домашней жизни, столь врожденная человеку, все-таки заставят их войти в прежнее покойное состояние. Таково мое мнение. Предоставляю судить вам, на которых возложена целость отечества.

— Правда, — сказал на такую речь Добеслав Цехлииский, каштелян чеховский, — нам следует советом, а не оружием, отклонить и сокрушить замыслы мятежников, дать им время одуматься, а висящий над головами их меч доведет их до отчаяния, потеряв надежду на прощение, они станут упорнее.

Такому мнению последовали паны, изгнанные из украинских имений: они страшились потерять эти имения навсегда, если восстание усилится.

Не таких мыслей был воинственный Вишневецкий.

— И я бы согласился с вами, — говорил он, — если бы у козацкой сволочи было столько же совести, сколько дара красноречия у тех, которые только что передо мной говорили. Но неужели мятежники удовольствуются нашими несчастиями и нашею кровью? Да это просто мечта, а не рассуждение! Уверяю вас, начатое дело может окончиться только погибелью одного из неприятелей. Что это такое? Нам советуют вести войну без сражения? А если неприятель сам нападет на нас? Уклоняться, говорят нам! То есть хлопы будут теснить наше войско, заступать нам путь, не пускать наших лошадей на пастбища, отнимать запасы, строить засады, а мы будем терпеть, сложа руки и, под предлогом мирных трактатов, марать бумагу, а между тем на русской земле будет литься шляхетская кровь! Душа возмущается от бесчестной мысли: из-за украинских берлог хотят отдать на разорение середину королевства! Но я не умею красно выражаться, да теперь и время такое, что выиграть можно только делом, а не остроумием. Если хотите победить, то побеждайте смелостью, — вот мое военное мнение. Следует теперь же ударить на козаков, пока орда еще только переправилась через Днепр, а соединившись с варварами, мятежники станут сильнее. Приходит время платить войску, жолнер будет требовать денег или же покинет службу: у нас денег нет, силой не удержите, начнутся побеги, всякого рода беспорядки. Недалеко и время избирательного сейма: с какими глазами явитесь вы, ничего не сделав? Сейм вправе потребовать от вас отчета во всех огромных издержках для войны. Притом наступает осень, край разорен, запасов нет, а если бы и достали зерна, то как из него спечь хлеб, когда все мельницы сожжены или разорены? От одной скорости зависит спокойствие Речи Посполитой: не дав сражения, и не думайте о мире. Вспомните Переяслав, Старицу, Кумейки: там вы побеждали врагов смелостью и деятельностью. Таков мой совет. Вам, начальникам, предстоит его принять или отвергнуть.

Сторону Вишневецкого поддерживали такие же рубаки, как и он, такие же ненавистники и гонители племени русского.

— Предложения мятежников, — говорили они, — более ничего, как коварство, предводитель не должен даваться в обман, если хочет победить, на хитрые обещания пусть отвечает немедленной битвой, надежда на успех несомненна, все войско желает скорее сражения!

Но Доминик, личный соперник Вишневецкого, не только принял сторону умеренных, но даже показал особенное сострадание к козакам.

— Победа в руках наших, — говорил он, — это так, но какая польза от победы? Если мы истребим козаков, то никто столько не потерпит, как я. Большая часть мятежников состоит из моих хлопов, для чего я буду губить своих собственных подданных, когда могу уладить спор с ними мирными средствами? Никогда я этого не сделаю! Тем хорошо так советовать, которые не имеют здесь маетностей, но я что буду делать, истребив их? Сам земли пахать не умею, а милостыни просить стыжусь.

Заславский целые две недели переговаривался с козаками, то посылал к ним условия, то получал от них, а между тем русские, бывшие в польском обозе в качестве драгунов и слуг, то и дело уходили к козакам. Войско козацкое увеличилось, и полковник Нечай, почти в виду польского войска сжег несколько дворов и местечек и ушел к Константинову.

Вишневецкий прекратил связь с князем Заславским, ушел в свой лагерь, и хотя стоял недалеко от главного лагеря, но действовал отдельно.

Он завязывал иногда перестрелки с врагами, и после одной такой перестрелки донесли ему, что татары идут на помощь к Хмельницкому. Князь написал к одному из панов в главном лагере, чтобы тот убедил главного предводителя прекратить пустые сношения и напасть на козаков, пока еще не пришли крымцы. Заславский с первого раза отвечал, что не верит слухам, но окружающие его настаивали поступить по совету Вишневецкого. Заславский решился наконец подвинуться вперед, но не наступал на козаков целым войском, а только позволил полякам выезжать на герцы (стычки) с козаками {Hislor. belli, cosac. polon. 76.}.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Стычки под Пилявою. — Хитрость Хмельницкого. — Бегство поляков. — Расхищение польского лагеря. — Взятие Константинова, Збаража, Брод. — Осада Львова. — Окуй, — Осада Замостья.

Переговариваясь с Заславским, Хмельницкий стоял в пилявском замке. Загоны спокойно проходили мимо польского лагеря и соединялись с главным козацким войском, которое стояло табором в защищенном месте посреди болот. Хмельницкий ждал крымцев, а между тем старался приготовлять своих воинов к приближающейся войне. У козаков господствовал воинственный дух и религиозное воодушевление. Священники служили в войске молебны, сам Хмельницкий, проезжая по рядам своих завзятых молодцов, говорил им недлинные речи, а коротко напоминал им, что они воюют за веру. Готовые к битве, они чужды были той самонадеянности, какой отличались их враги. Старики удерживали жар молодости. ‘Кто знает, что будет? — говорили они. — Придет, быть может, час и нам положить голову, порадовать ляхов! На все воля Божия!’ Когда поляки показали охоту вступить в дело, стража, поставленная над рекой, прибежала в козацкий табор. ‘Гей! гей! молодцы! — кричал гонец. — Паны опомнились, подступают к реке, вызывают козаков!’ Мгновенно тревога на трубах раздалась по всему табору. ‘Спешите, спешите! — восклицали есаулы. — Веселите пана гетмана Хмельницкого!’ {Народ, песня.}. Табор подвинулся ближе к реке Пилявке.

Кривонос тотчас был отправлен к Константинову в засаду: если б поляки вздумали отступить, то встретили бы на пути козаков {Ист. о през. бр.}. Это было первой причиной неудачи поляков, ибо Кривонос занял ровное пространство, а поляки стояли между горами.

Маленькая речка Пилявка разделяла неприязненные полчища, от нее, по обеим сторонам, тянулся болотистый луг, очень топкий, особенно в тогдашнее осеннее дождливое время. Обе стороны соединяла плотина. Хмельницкий, чтоб не позволить полякам пройти через реку, отрядил козаков за плотину, где они выкопали шанцы. Козаки нарочно разгрузили болота конями, порыли рвы и копанки и стали в оборонительное положение.

В понедельник, 20-го сентября, сражение началось разом в трех пунктах. Самуил Лащ и князь Корецкий нашли, повыше плотины, брод, пустились в перестрелку с козацким обозным, храбрым Иваном Чориотою, и поляки и козаки, пешие и конные, рассеялись по кустарникам и вели рассыпную битву с равным мужеством. Осинский вступил в дело при плотине и принудил козаков отступить с противного берега, таким образом, проход на другой бок реки остался свободным для поляков. Михаил Иордан нашел другой брод пониже плотины и перешел его. В этот первый день битвы счастье было на стороне панов. Тогда поляки так ободрились, что уже кричали: ‘Ударим залпом добывать курятник!’ Так они называли маленький пилявецкий замок. Только вести, доставленные пленными русскими, охлаждали их самонадеянность: пленные показывали, что Хмельницкий дожидается с часу на час хана с страшною силою.

На следующий день, во вторник, 21-го сентября, продолжались герцы и уже с большей удачей для козаков. Они овладели бродом, через который прошел накануне Иордан, и укрепили валом опасные места. Но тогда козачество лишилось бойкого неистового уманского полковника Ганжи. Напившись горелки, выехал он, хвастая, на герец, убил нескольких шляхтичей, хотевших показать свое рыцарское удальство, и сам был убит каким-то волохом, ‘предательски’, по выражению летописи. Козаки рано в этот день окончили стычки и уклонялись от дальнейших битв. Это пугало поляков: ‘Верно, враги что-нибудь замышляют’, — говорили в польском лагере.

Вечером, вдруг раздался в козацком обозе шум, достигавший до шляхетского лагеря, били в бубны, трубили в трубы, палили из ружей и пушек, тысячи голосов крикнули вдруг: ‘Алла! Алла!’

‘Что это значит?’ — в страхе спрашивали паны друг друга и задавали себе разные объяснения.

‘Быть может, — говорили одни, — хлопы бегут, устрашившись наших подвигов’.

‘Нет, — возражали другие, — верно, козаки недовольны Хмельницким и выбирают нового предводителя’.

Третьи с боязнью догадывались, не пришла ли орда татарская.

Ночь покрыла оба войска, в томительной неизвестности оставались паны, но вот, в среду, на рассвете, жолнеры дивизии Тышкевича привели в лагерь пленника в священническом платье, неизвестно, был ли то священник в самом деле или козак, одетый таким образом и посланный нарочно Хмельницким. Стали его пытать.

‘Я вам всю правду открою, — сказал он. — Хмельницкий так испугался вашей силы, что хотел было бежать, но, вчера вечером, пришло 40000 татар, да еще и сам хан будет скоро. Хмельницкий присягнул платить ежегодную дань хану, а потому хан всеми силами будет вступаться за козаков’.

Известие было вымышленное, на помощь козакам действительно пришел в полночь татарский отряд, но только 4000 человек с Карабчей-мурзою и сыном Хмельницкого.

Через несколько часов после рассвета, Хмельницкий, рассчитав, что поляки уже услышали от попа, что следовало им сообщить, пустил всех пришедших татар вперед и одел еще несколько тысяч козаков в татарское платье. Они бросились к реке и закричали диким голосом: ‘Алла! Алла!’ Это заставило поляков поверить, что пленник говорил истину, и привело всех в чрезвычайное смятение. Все схватились за оружие, но в страшном беспорядке, всякий командовал и никто не слушал команды, каждый бежал куда хотел, становился как попало и, вдобавок, между начальниками началась ссора, потому что все видели беспорядок, приписывали его причину один другому и оскорбляли через то друг друга.

Козаки, тем временем, перешли через плотину и сделали нападение на польские шанцы. Поляки, несмотря на беспорядок, вступили с ними в сражение. Первый из польских полков, завязавший дело, был сендомирский, под командою Витовского, за ним, без приказания, пустился полк воеводства минского. Козаки, командуемые Чорнотою, нарочно побежали назад за плотину, шляхтичи, думая, что враги обращаются в бегство, перешли за ними за плотину и преследовали их, потешаясь ролью победителей, но, не видя ничего за туманом, наткнулись на целый козацкий корпус и услышали голос Хмельницкого, который кричал на своих воинов: ‘За веру, молодцы, за веру!’ Новые хоругви бросились за перешедшими через реку, и, когда столпились на плотине, козаки ударили на них, смяли, потопили, потом зашли в тыл отрезанному от плотины Витовскому, и ‘тогда поляки, — говорит современник,— орали землю копьями и устилали все болота прапорами’, два полка, сендомирский и волынский, погибли совершенно, много знатных панов легло на поле битвы, Витовский и Оссолинский, племянник канцлера, вытащенные из реки, израненные, едва успели прискакать к главному своему обозу. Козаки били врагов наповал. Страх и трепет, по выражению летописца, распространился в польском лагере. Уже никто не думал прогонять мужичья плетьми, хоругви, отправленные в другую сторону, привели в лагерь двух татар, которые извещали, что хан скоро будет, а с ним войска, как травы в поле.

В то же время беспокоил поляков с другой стороны Кривонос.

Вечером предводители и знатнейшие паны собрались на совет, но вдали от лагеря, в поле. Они все раскаивались, зачем вышли из-под Глинян, представляли неудобность места под Пилявою по причине болот и яров, и один, славившийся в особенности благоразумием, доказывал, что самое лучшее, на что следует решиться, — уйти из лагеря, к нему пристали многие, пристал и сам предводитель. Решили отдать Вишневецкому начальство, а самим удалиться, проводив сначала возы и рыдваны с пожитками. Приказание было отдано, и, с наступлением вечера, ни самого Доминика, ни других знатнейших панов не было в лагере. Под Конецпольским споткнулась лошадь, и он, оставшись пешком, встретил какого-то поселянина, снял с него шапку и платье, надел на себя, а ему отдал свое и тем избавился от несчастья попасться хлопам в неволю. Доминик Заславский бежал на двух лошадях, оставивши в добычу козакам свою карету, все свои сокровища и обоз, в котором было до трех тысяч наемных нидерландцев, их истребили козаки, овладевшие обозом. Ночью, с 22-го на 23-е сентября, распространилась тревожная весть по лагерю, что предводителей уже нет, и все многочисленное войско, в страхе и беспорядке, покинув имущество, бросилось в бегство… Утром козаки выехали к реке, чтоб снова вызывать на герцы поляков, но вызывать было некого: лагерь был пуст, только собаки лаяли!

Тогда Хмельницкий, со всеми силами, бросился в погоню, и шляхтичи пришли в ужаснейший беспорядок: от страха кидали оружие, никто не понимал — кто причиною бегства, каждый кричал: ‘Стойте!’, а сам ‘токмо б коня допався, летив без очей, абы не зостався’, говорит русский летописец, сжатые в толпе, они падали от духоты и давки и попадались в плен, когда, по выражению того же летописца, останавливались, чтоб отереть с лица пот и приложить платок к бьющемуся сердцу… Покидали раненых и больных.

По известиям современников, победителям досталось до ста двадцати тысяч возов с лошадьми, восемьдесят орудий и на десять миллионов польских злотых, примерно, всяких драгоценностей {Кратк. ист. опис. о Малор. 10. — Stor. delle guerre civile. 34.}. Древки с знаменами, узды, щиты, шлемы, серебряные сосуды, сабли, собольи шубы, блакатные сукна, персидские шали, рукомойники, ванны, где богатый пан только что купался, кушанья, варенья, конфеты, пирожные от прерванного стола — все это лежало в беспорядке по полю. Козацкие предводители напрасно удерживали русских, подозревая, не думают ли папы соблазнить хлопов, хлопы с жадностью подбирали драгоценности и лакомства, которых было столько, что они не знали, что им брать и что оставлять, никто не остался обделенным: за кварту водки козак отдавал своему базарнику бархатную шубу или серебряный кубок. Четыре дня пробыли победители в расхищенном лагере, пива, медов, вин было так много, что, при обыкновенном, употреблении, достало бы им на месяц, говорит современник. Бедные слуги, которых было очень много, беззащитно были избиваемы неверными.

‘Такова была,— говорит современник, — кара от Бога за высокомерие’. ‘Добре,— говорили козаки,— добре папы выбрались на веселья, и банкет на славу задали, тпльки кошту богато положили, сто тысяч скарбу процвиндрыли и сирицю здорожили’. Очевидец поляк писал, что неприятелю пособили особенные какие-то чародейства. ‘Этому, — говорит он, — есть несомненные признаки, и оттого такой страх, такая констернация напала на нас, что мы скакали и бежали во весь дух, крича: гонятся татары! — а от татар, по милости Божией, никакого нападения не было’. Только жадность хлопов к разбросанным богатствам спасла тогда поляков от гибели, но много из них было таких, что отдавали свои дворянские головы под сабли или под аркан, в особенности козаки сильно поразили беглецов под Константиновом, где под поляками обломился мост на Случе.

Доминик, убегая из лагеря, послал Вишневецкому предложение взять команду, но Вишневецкий отказался: он знал, до какой степени беспорядок укоренился в войске, знал об угрожающей силе врагов и отвечал, что уже поздно. Утром он послал в главный лагерь узнать, что там делается, и получил известие, что все войско бежало, а козаки захватили лагерь. ‘Боже мой! — воскликнул князь. — Или то Твоя воля наказать наше отечество этим презренным народом? О Господи! Обрати на них свои перуны, но покарай и тех, которые причиной этого срама. Пусть и я положу свою голову, если виновен, только спаси отечество!’ Он собирал по дороге рассеянных шляхтичей, то просьбой, то угрозами, то подарками успел он удержать на время некоторых и мужественно отбивался от преследовавших его козаков. Наконец, размышляя, что может достаться в руки татарам, и он последовал за бегущими.

Разогнанные паны убежали во Львов с такой быстротой, что достигли этого города в три дня, хотя в спокойное и безопасное время польский пан, по насмешливому замечанию современника, ехал бы туда целые полгода. За военачальниками появились во Львове полковники, ротмистры, поручики. Все были между собою несогласны, один другого винил, а себя каждый оправдывал и изображал героем пилявского дня, все вопили и скорбели о бедствиях отечества, извещали жителей, что не сегодня-завтра неприятель покажется пред воротами Львова. Испуганные жители метались во все стороны, кто был похрабрее — тот спешил на вал, думая встречать козаков оружием, многие забирали из своих пожитков то, что было у них поценнее, и торопились уходить из города. Они сгоряча не рассуждали, что за городом им могло угрожать еще больше опасности, чем в городе. Воители, прибывшие с поля битвы, сейчас же уезжали из Львова подалее в Польшу: им пример показал сам главнейший предводитель, Доминик Заславский, уехавший немедленно в свой замок Ржешов. ‘Хорошо сделал, — замечает современник, — а то ему могло быть дурно от войска, в беспорядке сновавшего по Львову’. Остророг и Вишневецкий остались на несколько дней во Львове. Остророг подвергался упрекам войска и жителей: ‘Как может, — кричали воины, — оставаться предводителем такой пан, что убежал от войска!’ К нему явились депутаты от мещан спрашивать совета: что делать. Они получили неутешительный ответ: остается положиться на волю Божию, обороняться, а давать отпор нельзя: нет денег для содержания военной силы, нет и оружия, покинутого в обозе в добычу неприятелю. Остается отдаться на милость врага. После такого ответа у мещан было снова собрание, и на нем порешили они защищать до последнего Речь Посполитую и пожертвовать состоянием на доставление средств к обороне. Об этом решении известили они Остророга, находившегося у Львовского архиепископа, куда он приехал прямо с побоища, стыдясь показывать себя на свет Божий. Ободряемый мещанами, Остророг пришел в себя и написал примасу, что, в ожидании нашествия врагов, решается защищаться во Львове, в то же время он послал созывать к себе на совет военачальников, но к нему не поехали. Простые жолнеры все были сильно вооружены против Остророга и не хотели слушать ближайших начальников, когда те показывали охоту признавать главнокомандующим Остророга. Не так относились к Вишневецкому. Его одного все считали достойным быть полководцем. Сходка военных людей и обывателей Львова, состоявшаяся в бернардинском монастыре в числе трех тысяч особ, начала просить его принять начальство над войском и сделать распоряжения к защите Львова. После долгих отговорок, как бы уступая просьбам, князь согласился, лишь бы это не послужило к бесчестию Остророга, которого он, принимая предлагаемое гетманство, приглашал к себе в сотоварищи: этим он избавил его от дальнейших упреков. На этой сходке в бернардинском монастыре назначена была на жителей контрибуция: ради любви к отечеству каждый львовянин обязан был, по совести, объявить о своих и чужих сокровищах, назначенные для того чиновники обирали жителей, костелы и монастыри отдавали драгоценные сосуды, кресты, должны были жертвовать и церкви: все это делалось с той целью, чтоб снарядить и удержать войско. Иезуиты дали на 150000 серебра. Некая пани Слоньонская привезла серебро из монастыря кармелиток и бросила к ногам Вишневецкого в костеле францискан. Некоторые купцы, кроме того, чем были обложены, приносили туда же лишнее из патриотизма. Вишневецкий оставлял во Львове гарнизон, под начальством старого Христофора Артишевского, отличного артиллериста своего века, который, по причине религиозных несогласий, оставил надолго отечество, странствовал по чужим землям, служил Голландской республике и завоевал в Южной Америке Рио-Жанейро. После того Вишневецкий, забравши с собою собранные деньги, вместе с войском, над которым стал избранным начальником, 5-го ноября ушел к Замостью, а оттуда в Варшаву под тем благовидным предлогом, что невозможно держаться во Львове и предавать опасности столицу Варшаву, куда, как опасались поляки и как надеялись русские, мог повернуть Хмельницкий с козацкими и татарскими силами, пользуясь беззащитным в то время положением шляхетского государства.

Вслед за Вишневецким и другие паны и все военачальники покинули Львов. Вишневецкий отправил к горожанам ротмистра Цихоцкого с пятьюдесятью драгунами, с письмом, в котором извещал о своем отъезде. Затем те из горожан, которые имели более средств, спешили выбираться с своими семьями и пожитками, иным из них не посчастливилось: они попали в неволю татарам. Оставшиеся в городе львовяне жаловались, что паны их обобрали и малодушно покинули на разграбление неприятелям.

Хмельницкий, преследуя врагов, вошел в Константинов и взял его без малейшего сопротивления. Оттуда он двинулся к Збаражу.

На дороге встретился с ним пан Юрий Неммрич. Предки его были русские и владели большими имениями в Украине. Во время перерождения русского дворянства, фамилия Немиричей, как и другие, обратилась в католичество, но сам Юрий не исповедовал уже и католической веры, а был заражен еретическими заблуждениями, как говорили тогда в Польше. Немирич принадлежал к тем, которые не только не признавали святости папы, но осмеливались подвергать сомнению догматы, признанные, в продолжение веков, существенными основаниями христианской религии: таких в Польше называли арианами. Выгнанный из маетностей своих в Украине, он, как и другие, бежал в Польшу, но на сейме, в Варшаве, его приняли очень дурно. ‘Мы, — кричали католики, — много послабления делаем, когда позволяем сообщаться с нами протестантам, те, по крайней мере, соглашаются с нами в главных понятиях о Божестве и Св. Троице, но мы, ни в каком случае, не потерпим безбожников, подобных пану Немиричу’. Немирич, собрав свой отряд, вместо того, чтоб идти против козаков, пошел чрез Полесье, а оттуда на Волынь, и близ Збаража соединился с Хмельницким. Бывший в Польше в то время московский гонец Кунаков, называя его по ошибке Юрием Ермоличем, передавал в Москву носившийся тогда в Польше слух, что этот пан передал Хмельницкому тайное поручение от королевича Яна Казимира поддерживать его кандидатуру при выборе короля и обещание удовлетворить козаков, если он сделается королем. Кунаков говорил, что пан Юрий, приставши к Хмельницкому, стал у него ‘наивысшим писарем’.

Козаки вступили в Збараж. Этот город был хорошо укреплен, но козаки не нашли в нем не только воинов, готовых к отпору, но даже живой души. ‘Тогда и я, — признается простодушно современный стихотворец историк, — забрав свои бумажные ветоши, бежал вслед за другими из Збаража. Что ж удивительного?.. Ведь и Пиндар также бежал’ Только 50 пушек, множество пороха и других запасов взяты были козаками. За недостатком живых, козаки помстились нам мертвыми: разорив костелы, они выкинули на поругание остатки прежних панов из родовых могил. Сам Хмельницкий, если верить польским летописцам, не возбранял им этого, и особенно поругался над телом конюшего и жены его. ‘И мертвому льву надобно вырвать бороду’, — говорил он.

Выступив из Збаража, Хмельницкий был в недоумении, что начать ему и куда идти. Он созвал раду, на которой как главные представители козачества отличались тогда: Иван Чорнота, полковник Тыша, опустошитель Польши, полковник переяславский Лобода, полковник гадячский Бурляй, издавна знаменитый пират на Черном море, полковник брацлавский Нечай, Калима, Воронченко, Полкожуха, Нсбаба и другие.

‘Что скажет честная рада? — спрашивал предводитель. — Много поживились мы от врагов наших, пойдем ли в глубь Польши кончать наших недругов пли воротимся в свою Украину с гостинцами домашним и отдохнем от трудов?’

Вес, прежде подачи советов, настаивали, чтоб Хмельницкий принял гетманский титул. Предводитель отвечал им:

‘Не стану именоваться гетманом до тех пор, пока тот, кого изберут королем, сам пожалует меня этим достоинством, а печать гетманскую и клейноты употреблять буду’.

Когда началась рада, Хмельницкий был того мнения, что лучше всего идти в Украину, послать на сейм депутатов и дожидаться избрания короля. Тогдашние обстоятельства внушали ему необходимость пользоваться своими успехами осторожно и умеренно. Идти в глубину Польши, нанести ей удар в самое сердце — казалось делом чересчур смелым и небезопасным для козачества по последствиям. Оно неминуемо повлекло бы за собой вмешательство соседних держав, а Хмельницкий еще не изведал, как они отнесутся к такому перевороту. Уже он заявлял Москве желание иметь государем московского самодержца, уже, по-видимому, в голове его было намечено то соединение Украины с московскою Русью, которое последовало чрез шесть лет, уже он убеждал московского царя вместе с козаками воевать Речь Посполитую: но Москва не дала ему ни малейшей надежды на согласие. Напротив, дружелюбные отношения, в которых находился тогда, по-видимому, московский двор к Польше, скорее вели к тому, что Москва могла оказать Польше содействие к укрощению мятежника, тем более опасного для обеих держав, что он сдружился с крымским ханом. Чтобы приобресть о себе доброе мнение царя, Хмельницкий должен был казаться не мятежником и, по возможности, держаться в пределах законности, он так и повел себя и пред Москеюй показывал вид, что поднял оружие по самой крайности, единственно за греческую веру и притом, с позволения короля Владислава, против своевольных панов. Чтоб устоять на этой законной почве, Хмельницкий должен был приостановить неприязненные действия на то время, когда в Польше дело шло о выборе нового короля и подождать: что скажет ему будущий государь. Притом же Хмельницкий надеялся, что новый король, на выбор которого он мог иметь влияние, постарается привязать к себе возрастающую козацкую силу и даст законную твердость тем требованиям, какие Хмельницкий предъявит, и в этих соображениях Хмельницкий не хотел идти на Варшаву и опустошать Польшу, которую должен был почитать своим отечеством, но старшины, а еще более чернь, то есть простые козаки, думали не так, в особенности вооружился против предводителя Чорнота. Всеобщее мнение было таково, чтоб идти на Варшаву и вконец разорить Польшу. ‘Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!’ — кричала ожесточенная толпа.

Хмельницкий объявил, что поведет их в Польшу. Но он задумал тогда же обманывать своих козаков и, утоляя по возможности их мщение, не допускать до вторжения в средину королевства и до больших опустошений. С этою целью он предложил, что следует наперед очистить всю русскую землю от ляхов, и разослал своих полковников отрядами на Волынь и в Полесье. Такой род войны нравился козакам. Толпы отправились к Дубну, Кременцу, Острогу, Луцку разорять костелы, замки, кончать шляхту и иудеев, а сам Хмельницкий шел ко Львову, под предлогом преследовать разогнанное войско, покорить своей власти старый русский город и потом уже идти на Польшу. Независимо от козацкой рады, Хмельницкий окружил себя тогда шляхтичами, приставшими к козакам, люди более образованные, чем козаки, они, казалось, лучше могли понимать его. Народ думал, что дело с поляками не должно кончиться ничем иным, кроме совершенного освобождения Руси от польского владычества, шляхтичи, хотя и русские, в то время считали возможным, что Русь может пользоваться независимостью и правами свободной нации, не разрывая окончательно связи с Польшей. Из всех таких советников, кроме Немирича, больше всех умел убеждать предводителя Иван Выговский, шляхтич русской веры, взятый в плен при Жовтых-Водах. Своей расторопностью, красноречием и здравым умом он приобрел доверенность Хмельницкого, и его советам в особенности приписывают поляки ту нерешимость Хмельницкого, которая спасла на этот раз их нацию.

Проходя через Броды, Хмельницкий оставил там часть козаков для осады замка, очень крепкого, которого никак не могли одолеть, а сам, приближаясь ко Львову, послал вперед с небольшим отрядом Головацкого, шляхтича, вручив ему письмо на имя городского магистрата.

‘Прихожу к вам, — писал Хмельницким, — как освободитель русского народа: прихожу к столичному городу земли черионорусской избавить вас из ляшской неволи, прихожу по вашему желанию, потому что многие из ваших мещан приглашали меня. У меня 200000 войска, кроме многочисленной орды, но это войско идет не на вас, а на поляков. Поэтому вы лучше всего сделаете, если соединитесь с единоверными вам козаками и выдадите панов, разбежавшихся из-под Пилявы. Мы утвердим взаимную нашу любовь взаимными клятвами. Если же пренебрежете нашею приязнью, то наживете себе беду’.

Львов поступил под власть Польши гораздо прежде Украины и Волыни, а потому польская стихия здесь была сильнее, чем где-нибудь на Руси. Иезуиты основали здесь главный притон: ни в одном русском городе не было столько католических монастырей и костелов, много мещан приняли унию, притом значительная часть городского народонаселения состояла из иудеев и армян, поэтому и неудивительно, если паны могли его считать верным для себя убежищем. Город издавна был богатейший в королевстве, жители занимались промыслами и торговлей: губернатор застращал их, а особенно иудеев, что козаки приходят разорять их. Испуганные мещане обещали не сноситься с козаками, а шляхтичи, прибежавшие из околицы, готовились драться, с ними вместе взялись за оружие бернардины, которых большой монастырь стоял в оконечности города. Православные хотя чувствовали иначе, но не смели возвысить голос. Головацкий получил следующий ответ от лица целого города:

‘Город Львов не может понять, почему в то время, когда козацкий предводитель посылает к нам дружелюбные письма, козаки поступают в окрестностях по-неприятельски. Мы не отвергаем вашей дружбы, если она искренна, но не можем входить в союз с войском запорожским, пока не окончится избрание короля и все неудовольствия войска запорожского не прекратятся. Надеемся, что войско запорожское, которому мы не сделали никакого оскорбления, останется к нам с добрым расположением. Паны из-под Пилявы хотя приезжали к нам, но уже выехали на сейм, в городе заперлись мещане и предмещане, в замке оставлен гарнизон Речи Посполитой, над городом и замком начальствует губернатор’.

Хмельницкий, получив такой ответ, двинулся осаждать город. Передовые отряды прибыли 6-го октября. Рано утром стали появляться группами козаки и татары и в короткое время покрыли как черным облаком высоты, окружающие Львов. С городских и замковых башен в зрительные трубы можно было их примерно распознавать и считать. Немного татар замечалось в хорошем вооружении, большая часть их была одета в коротких тулупах или в белых холстинных одеждах, зато с иным было разом по десятку лошадей ради добычи: так представлялось осажденным татарское полчище. Они бросались кучами то в ту, то в иную сторону, ища удобного места прорваться в предместья. Предмещане отстреливались от них из городских и замковых башен, громили их и пушечными выстрелами. Собственно город Львов в то время был не велик: в нем считалось 437 таких мест, из которых на каждом мог стоять каменный дом. Такое место считалось на одну семью, но обыкновенно два или три семейства занимали один каменный дом в три окна. Все это пространство, занимаемое целым городом, образовало четвероугольник, обведенный стеной, за которой проведен был ров, а за рвом насыпан был вал, и напоследок проведена была еще внешняя стена с семнадцатью башнями на небольшом расстоянии от городских строений. Двое ворот вело в город: первые назывались краковские, вторые — галицкие. Кроме того, во внешней стене было еще два меньших выхода, называемые ‘хвортками’ (калитки), одна называлась иезуитской, потому что находилась близ иезуитского костела, другая — босоцкая — близ волоской церкви. С полуденной стороны город охранял монастырь бернардинский, с восточной — кармелитский: оба имели вид сильных крепостей с орудиями в стенах и башнях. На западной стороне от города тянулось болото, служившее защитой городу, а на северной стоял нижний замок. Гораздо пространнее и многолюднее самого города были предместья, расположенные около него. Их было два: краковское и галицкое. Там промеж холмов и оврагов гнездились летние помещения богатых жителей города, сады, винокурни, пасеки, разные заведения, а среди них возвышались верхи монастырей, костелов, церквей, у подножия которых ютились скромные жилища предмещан, последних числом было больше, чем городских мещан: по известию Целлария, оставившего по-латыни ‘Описание Польши в половине XVII века’, во львовских предместьях было тогда до 1500 домов. Предместья эти были окаймлены дорогою, идущею извилинами по горам и ущельям, что носило тогда местное топографическое название ‘шляхи’. Там, где представлялась необходимость, насыпан был вал вышиною в шесть с половиною локтей и такой же широты. Весь город с предместьями заключал в себе до 30000 жителей, а пространство было так обширно, что для охраны его с предместьями, на случай неприятельского вторжения, нужны были десятки тысяч военной силы.

На другой день, в среду, явился под городом козацкий гетман и с ним все козацкое войско. Попавшиеся в плен полякам показывали под пытками, что козацкой силы с Хмельницким идет тысяч двести, но сила эта на пути беспрестанно увеличивается толпами пристающих к козакам русских поселян. Хмельницкий приказал ударить из пушек, начались стычки по разным концам Львова. Один отряд козаков рыл валы у гончарской улицы, близ монастыря кармелитов босых, другой напирал на галицкую браму, третьи нападали на бернардинский монастырь. Осажденные стойко оборонялись, бернардины отличались особенно. Сам Хмельницкий разъезжал близко города на белой лошади. По этой масти приметили его из города и пустили выстрел, пуля попала под ноги его лошади. Вечером кончилось нападение, враги разменялись пленниками.

Хмельницкому не трудно было взять Львов, но он сам не хотел напрасно проливать кровь и предавать богатый город на волю необузданной черни и татар: поэтому, расположив около города войско, сам предводитель стал в близкой деревне, Лисеницах, и послал оттуда к городским стенам с письмом трубача, который поднял кверху над головой шапку, чтоб в него не стреляли, и оставил воткнутое на жерди письмо. Хмельницкий требовал, чтобы львовяне выдали всех иудеев, убежавших в город, которых называл главной причиной происшедшего междоусобия, ставя им в особенную вину и то, что они помогали полякам деньгами против козаков. Город дал ответ, что иудеи принадлежат не городу, а подданные Речи Посполитой, и просил козацкого предводителя о пощаде и милосердии. Вслед за тем Хмельницкий отправил во Львов священника Федора Радкевича с новым письмом к городскому магистрату, предлагая мир и требуя 200000 червонных злотых окупу, для заплаты татарам.

Городские райцы видели, что город не может удержаться и согласились начать переговоры. Они уверяли и сами себя, и других, что решаются просить пощады у козацкого вождя не из трусости, а единственно для того, чтоб спасти католическую святыню от поругания.

Но в городе Львове накопилось множество поселян православной веры. В самый день прихода козаков губернатор внушил жителям, что если предместья останутся целы, то козаки засядут надолго пред городом, и, по его мнению, для предупреждения опасности надобно бы истребить предместья. И действительно, тотчас по прибытии союзных козацких и татарских сил ко Львову, козаки стали напирать на предместья, а татары обступили их кругом, чтоб не дать бежать из них предмещанам. Уже в первый день козаки разорили внешние ничтожные деревянные укрепления из кольев и ворвались в предместья. Предмещапе бросились спасаться, иные в укрепленные монастыри, иные в город, и сразу тысячи возов стеснились у ворот, а из города усердно палили в преследующего неприятеля.

‘Нуте, молодцы, нуте!’ — свирепо кричали напиравшие вперед толпы козаков. Вдруг Хмельницкий приостановил бой и послал, как говореио было, трубача с предложением выдать иудеев. Впоследствии католики сложили легенду, будто козацкий вождь был остановлен видением в облаках — он увидал образ молящегося на коленях монаха с распростертыми руками — и так был поражен, что приказал отступить. Это был, толковали бернардины, святой Ян из Дукли, и вера в это заступничество святого так распространилась, что впоследствии близ бернардинекого монастыря поставили колонну с изображением наверху св. Яна из Дукли в том виде, в каком он являлся в облаках и спас город Львов от схизматика Хмельницкого и неверного Тугай-бея. Но на другое утро возобновили козаки нападение на предместья с новою силою. В православной ‘кафедре’ св. Юрия толпы предмещан искали спасения в молитве. Козаки, перебившие много народа во дворе монастырском, разбивали церковные двери, стреляли в окна и, наконец, ворвались в средину храма. Старик игумен, стоя у алтаря, пытался напомнить им, что они такие же православные, как и народ, собравшийся в церкви. ‘Гей про Бог христиане! Вира, вира!’ — вопиял он. Но козаки неистово требовали сокровищ, кричали: ‘Батеньку, не хочем твоей виры, лише дядчих грошей!’ Они плескали ему на плечи горилку и зажигали, понуждая отдавать им спрятанные сокровища. Одни из козаков, правда, смутились и ушли, но нахлынули другие с заступами, рубили стены, не пощадили гробов и выкидывали из них полусгнившие трупы, ища сокровищ, наконец сорвали со стены и ободрали храмовую икону св. Юрия, и потом ушли, говоря: ‘Прощай, св. Юру’. Вытряхивая карманы у тех, которых застали в церкви, козаки говорили им: ‘Вы хоть сами одной веры с нами, да у вас деньги лядские, — так за это вас надобно карать’ {Kubala. I. 89. Ссылка на Зиморовича. 108.}.

Так рассказывают поляки о тогдашней дикости козаков, мало показывавших благоговения к вере, за которую выставляли себя воюющими. В то время, когда одни расправлялись у св. Юрия, другие забирались в опустелые костелы и дома, стоявшие близко городских валов и оттуда с гребня крыш, из-за дымовых труб и из окон палили в город и удачно поражали смельчаков, выступивших на вал для обороны. Иные забрались в кармелитский монастырь, умертвили там пятнадцать монахов и перебили немало народа, искавшего в монастыре убежища, — и оттуда стали беспокоить горожан пальбою. Тогда городские старейшины вспомнили советы, подававшиеся пред самым нашествием неприятеля, и решились сжечь предместья, чтоб лишить неприятеля пристанища и точки опоры для действия над срединою города. Нашли людей, которые за обещанную награду взялись пустить огонь в ближайших к городским валам строениях предместий. Их выпустили тайным ходом в ночное время и они подложили огонь во многих домах. Пожар распространился с чрезвычайною быстротою, благодаря тому что поднялся сильный ветер, тогда козаки, преследуемые огнем, покинули предместья, однако самый город был в опасности, когда ветер обращался на его сторону. Пожар произведен был ночью с четверга на пятницу. Когда огонь разгорелся, стало так светло, что можно было на земле увидеть иглу. Поутру в пятницу настал ужасный день. Дым, восходивший над пламенем, закрывал солнечный свет, сделался нестерпимый жар и смрад, там — огненные головни укрывали крыши слоями, там рассыпались искры будто из какого-то мешка, страшно трещали падающие стропила, бревна и кровельные доски, раздавались раздирающие отчаянные вопли и крики: ‘горим! горим! воды! ради Бога воды!’, вереницами кружили в горячем воздухе птицы, лишенные своего приюта под крышами. Ужас приводил в оцепенение смотревших на это зрелище: казалось, им приходит их последний час, иных даже звук труб приводил в смертный страх. На счастье горожан, с наступлением следующей ночи пошел дождь и спас недогоревшие дома. Из города можно было ясно распознать, что за пределами городской стены все хаты подгороди их обывателей, их гумна и пасеки, загородные дачи зажиточных горожан, церкви, костелы, красовавшиеся еще в предшествующий вечер, — все стало добычею пламени в каких-нибудь несколько часов {Kronika miasta Lwowa. 300.}.

Предмещане, лишившись ммуществ, скитались без куска хлеба с женами и детьми, многие пристали к козакам, других загнали в город, обещая кормить во время осады. Население Львова увеличилось: от тесноты и дурной пищи, которою питались бедняки, при дороговизне припасов, открылись повальные болезни. ‘Наши улицы, рынки и церковные дворы обратились в настоящий лазарет, угла не было в городе, где бы нельзя было встретить недужных и не слышать удушающей вони’, — говорит очевидец.

Сверх того, поляков, иудеев и армян пугало скопление православных, между которыми попадались подозрительные для них лица, слышно было, что у православных мещан бывают ночные скопища. Еще до прибытия Хмельницкого открыто было, что мещане гологурские писали к нему, приглашали избавить народ от невыносимой ляшской неволи и обещали содействие. Письмо было перехвачено, поляки боялись, что таких доброжелателей Хмельницкого было в городе немало. Всяк, — говорили тогда католики, — кто только исповедует греческую веру, желает погибели Польше. Открыли в городе женщину, которая была любовницею Кривоноса и потом с одним козаком странствовала для узнания дел. Она сама созналась в этом и была пощажена. Донесли губернатору, что у одного богатого мещанина, Юрия Коваля, работники льют пули и куют оружие. Окружили подозрительный дом и действительно нашли много железа и свинцу. Хозяин отговаривался, что это припасено для продажи, но узнали, что это готовилось для оружия православным, на помощь козакам. Во время штурма города Артишевский приказал казнить его на страх прочим, примерным образом, по выражению современника. Вслед за тем было перехвачено письмо львовского православного владыки к Хмельницкому. Неизвестно содержание его, летописец говорит, что губернатор оставил владыку в подозрении. Католики боялись православных и, если верить рассказу украинских летописцев, бернардины выдумали средство уменьшить число этого опасного для них народа.

Скрывавшиеся во Львове мужики и предмещане проживали преимущественно в монастырях. Бернардинский был набит битком. Монахи устроили в субботу обед и поставили два стола: на одном кушанье было мясное, на другом постное, так как католики наблюдают в субботу пост, то монахи, сзывая людей, говорили: ‘Идите, кто из вас русин, пусть садится и ест мясо, а кто поляк, то для него трапеза с рыбою и маслом’. Православные, не подозревая уловки, сели за особый от католиков стол. Тогда монахи стали вызывать их поодиночке, под предлогом, что хотят что-то сказать, и выводили за ворота. Там, в глухом дворе, был колодец, называемый бардыш. Подле колодца стоял бернардин. Монах подводил русского к колодцу и говорил: ‘Посмотри туда, русин!’ Русский наклонял голову, и стоявший подле колодца бернардин рубил его по шее, а тело сбрасывал тотчас в колодец. Вот уже несколько человек, таким образом, пошло вслед за монахом, никто не знал, что сделалось с тем, который вышел прежде него, всяк добровольно наклонял голову под топор. Наконец обедавшие стали беспокоиться, что братья их не возвращаются, некоторые встали и подсмотрели, что делают монахи. Тогда все с отчаянными криками бросились через стены и без оглядки полетели в козацкий лагерь, где произвели всеобщее исступление. Хмельницкий, в первом порыве гнева, грозил сжечь целый город, но потом утишился и послал предостеречь всех жителей Львова русского вероисповедания, чтоб они спрятались в церквах во время штурма города, которым он угрожал.

Хотя город Львов, как выше было показано, и был обнесен двумя стенами и рвом, но эти укрепления были ненадежны, вода во рву высохла, а стены, по замечанию современника, годились для защиты от ружей, а не от пушек. Артишевский, однако, показал отчаянную готовность защищаться. ‘Я уже стар, — говорил он, — довольно пожил, кончу жизнь во Львове: лучше пусть меня задавят его развалины, чем мне спасать жизнь низкою сдачей!’ Но жители, привыкшие к изобилию, невоинственные, давно не видавшие у стены своих неприятеля, желали избавиться от опасности каким бы то ни было образом. ‘Подумайте, — убеждал их старик губернатор, — как можно довериться Хмельницкому, когда он замарал себя всякого рода вероломствами? Для человека благоразумного храброго гораздо желательнее смерть, чем неволя: смерть прекращает, неволя рождает горе!’ Городской совет не послушался старика и обрадовался, когда Хмельницкий, благочестивых ради, живших в большом количестве в этом городе, оставил прежнее свое намерение брать его приступом и предавать воинскому разорению, а предложил денежную сделку: он потребовал с города окуп, обещая за то отойти от него с своим войском. Началась переписка, происходили совещания, львовяне хотели что-нибудь выторговать у козацкого гетмана, но вдруг новые успехи козаков заставили мещан не прекословить более милосердию Хмельницкого.

С северной стороны города Львова, на горе, называемой Лысою, был замок, построенный в старину князем Львом Даниловичем. В мирное время он оставался незанятым, потому что был неудобен для жизни: там была дурная вода и притом в единственном колодце, по в военное время положение его было важно. Он стоял на возвышенности, откуда можно было видеть, что делается в городе, и притом оттуда можно было удобно палить в город. Артишевский поставил там гарнизон под начальством бурграфа Братковского. Гарнизон этот, вначале состоявший всего из семидесяти человек, увеличивался охотниками из мещан и мужиков. Тут в субботу столпилось также много предмещан, лишенных жилищ, Козаки, под начальством Кривоноса, повели приступ на этот замок. Замок был крепок не столько искусственными укреплениями, сколько естественною крутизною горы, на которой был построен. Но чрезвычайное скопление народа обоего пола грозило скорым наступлением голода. Козаки неустанно беспокоили этот замок целый день до сумерек, и наконец Братковский, выбившись из сил и страшась оставаться там далее и подвергаться голоду, ушел с своими солдатами. Оставшиеся без обороны предмещане, мещане и мужики пришли в волнение. ‘Чего ж нам ждать еще? — закричали некоторые из них. — Чем погибать от голода с детьми, лучше отдаться на милость козакам! Не такое страшное горе, как страх его малюет! Волки, медведи — и те бывают милосердны, а козаки — люди, да и татары люди! Что они нам сделают? В неволю возьмут? Что ж? Потерпим, а после, может быть, на волю выйдем. Жен, дочерей наших изнасилуют? Э, что ж делать! Не стыдно, когда по неволе. Ну, с Богом!’ Множество голосов со стен закричало, что они сдаются.

В воскресенье толпа кияков, — так назывались черноволосые хлопы, потому что, за недостатком оружия, употребляли кии, — ворвались в замок, как волки в овчарню, говорит очевидец, и перерезали они всех, от старого до малого. ‘Страшно выглядывал, — продолжает тот же современник, — этот замок со мшистыми стенами, облитыми кровью, и башнями, заваленными людскими трупами’.

Тем временем козаки отняли у горожан воду, следуя указанию одного предмещанина, ушедшего к козакам, и, чтобы лучше долетали в город ядра и пули, взмостили на крышу высокого костела пушки. Пущенная бомба зажгла жидовскую синагогу, пожар распространился, люди не смели тушить, потому что картечи убивали их на улицах. Тогда мещане, видя неизбежную беду, соглашались сдаться на волю победителя, выставили белое знамя и послали знакомого Хмельницкому ксендза Гунцель-Мокрского просить помилования. Этот ксендз, регулярный каноник и экс-иезуит, был когда-то профессором в той иезуитской коллегии, где учился Богдан Хмельницкий, и считал козацкого гетмана в числе своих бывших слушателей. Хмельницкий теперь принял его радушно и вручил, по его просьбе, охранительный лист для послов, которых, как сообщал ксендз Хмельницкому, город Львов намерен выслать для переговоров в козацкий стан.

Хмельницкий, получив это известие, бросился лично к осаждающим, вложил на палку свою шляпу и, показывая козакам, кричал: ‘Згода!’

Битва остановилась. Вслед за тем выехали из Львова четыре депутата: от русских, поляков, армян и от университета. В сопровождении полковника Остапа они прибыли в Лисеницы 13 октября.

Гетман принял их ласково, потчевал вином и уверял в своем расположении в городу Львову.

Депутат от католиков, Вахлович, отличался особенно красноречием, и со слезами, ‘нищенски’, по замечанию очевидца, молил предводителя пощадить их и уменьшить цену окупа.

‘Помилуй нас, — говорил он, — ради нашей крайней бедности, паны совершенно нас ограбили, пилявецкое войско обобрало нас и покинуло, мы в самом горьком положении, не дай нам погибнуть с голода!’

Хмельницкий отвечал: ‘Я не могу скрыть от вас, что меня слишком огорчают эти несчастные обстоятельства. Дай Бог, чтоб и ухо человеческое о подобных не слышало! Всему причиною Вишневецкий и Конецпольский, о чем я писал вам, не стало сил переносить нам тяжкий наш жребий, у нас насильно отнимали все наше достояние, и нам ничего более не оставалось, как взять оружие. Вы просите милосердия: я сам просил его для себя и не был настолько счастлив, чтоб получить, но вам я окажу его! Я не хочу поднимать меча на ваши головы и дарую вам жизнь, — это уже большое милосердие, господа, только, без всяких отговорок, отсчитайте мне двести тысяч червонных злотых. Вдобавок, я оставлю при вас и жидов, этих негодных мерзавцев, но с тем, чтоб они выплатили большую часть этой суммы: они-то обирали козаков в Украине. Надобно вам знать, господа, что я требую этих денег не для своей корысти, а единственно потому, что должен удовлетворить приятеля моего пана Тугай-бея. Моя обязанность — наградить того, который соединился со мной со значительными силами, помогал везде против моего неприятеля и храбро разделял со мной опасности’.

Очевидец заметил, что Хмельницкий прослезился, слушая описание бедствия Львова, но не уменьшил требуемой суммы ни одним злотым. Напрасно умоляли его депутаты: он ссылался на своих старшин и на Тугай-бея. Депутаты все-таки пытались умилостивить его. Наконец он сказал: ‘Я посоветуюсь’ — и оставил их с несколькими чиновниками козацкими. Депутаты должны были выслушивать насмешки над пилявскими героями. ‘Мы, — говорили козаки, — взяли у поляков 6460 возов с сокровищами, а вот и булава князя Доминика. Посмотрите на нее. Вот скоро турецкий цезарь пришлет нам помощь. Пана Вишневецкого мы достанем, хоть бы он в Гданьск ушел: он виною тому, что переговоры не состоялись. Мы дойдем до Вислы, наготовим чаек и приплывем в Варшаву, а то и далее, если нас не удовлетворят’. Но тут воротился Хмельницкий, с ним Тугай-бей, Калга-султан и Пин-ага. Все старшины и полковники были налицо, каждый с позлащенным перначом — знаком достоинства. Хмельницкий изложил просьбы города. Тугай-бей, которого усадили на почетное место, поглядел на депутатов грозно и сказал: ‘Вы молодцов-козаков обидели: хоть бы вы в землю закопались — и там я вас найду!’ Он начал бранить поляков, особенно Сенявского, который, будучи отпущен на честное слово, не заплатил окупа. Татары непременно требовали со Львова окупа. Хмельницкий ссылался на них и представлял депутатам, что ему невозможно сделать уступки, потому что нужно спровадить татар и заплатить им, — иначе они будут делать опустошения. Депутаты должны были с покорностью согласиться на все требования победителей.

Хмельницкий отправил в город за деньгами Петра Головацкого, а Тугай-бей — татарина Пин-агу, готовой монеты набралось только на 16000 злотых. Этого было слишком мало, и Львов откупался разными товарами и вещами, костелы и монастыри приносили свои украшения и сокровища, мещане выкладывали из лавок штуки богатых материй, полотна, жиды со вздохом сносили серебро, золото, разные драгоценности, приобретенные лихвою от убогих христиан, бедные посполитые принуждены были выносить последнее полотно или серебряную вещицу из скромного домика. Возами отправляли сокровища в стан победителей, где Тугай-бей прилежно все это оценивал и взвешивал, иногда вскрикивая на привозивших. Этим не ограничился окуп. Город подарил самому Хмельницкому богатых одежд и сбруй на 20000 злотых, все полковники, войсковые есаулы, судьи, писаря, козацкие атаманы получили в подарок по нескольку сот талеров и разных вещей: кто воротился с позолоченною саблею, кто с богато оправленным буздыханом. По замечанию очевидца, Кривонос показал себя особенно корыстолюбивым. ‘Я столько же сделал, как и пан Хмельницкий, — говорил он, — да если б захотел, то натворил бы во Львове страха и беспорядка, зато нельзя меня считать каким-нибудь простаком, я не хуже других, других одарили, и мне дайте какую-нибудь сотню-другую червонных злотых!’ Этот отважный козак получил тогда тысяч на пять разных подарков. Вдобавок, мещане должны были, по русскому обычаю, угощать на мировую козаков и выкатить полубочки и бочонки разных водок, вин, меду, мальвазии. ‘Негодные хлопы, — говорит очевидец, — пастухи, пригодные только к плугу, пьянствовали и обжирались посреди города, а потом уносили с собою в свой стан съестное’.

Для спокойствия граждан Хмельницкий оставил в городе двоюродного брата своего, Захария Хмельницкого, с десятью козаками, у них был универсал, подписанный рукою гетмана, этот универсал должен был останавливать козаков, если б какая-нибудь толпа наездников вздумала еще раз беспокоить Львов. Тогда жители начали роптать и обвиняли своих депутатов, что они у Хмельницкого более хлопотали о себе, чем об общих делах. Ожесточение против них дошло до того, что их чуть было не убили, но их оборонил Артишевский.

23-го октября султан Калга со своею ордою отступил к Каменцу. На другой день, 24-го октября, козаки дали на прощанье залп из пушек, и страшное войско отступило. Поляки считали особенным чудом неба свое избавление за деньги. Только бернардины не хотели участвовать в платеже, говорили, что они оружием охранили монастырь, и гордо указывали на кучу трупов около своей обители {Кр. истор. о бунт. Хм. 10.}.

После того козаки уже не беспокоили Львова. Мимо города проходили козацкие отряды Хмельницкого и не делали опустошений, потому что Хмельницкий строго запретил им это. ‘О, если бы у нас в коронном войске была такая дисциплина!’ — говорили тогда поляки. За то и козаков не трогали по дорогам. Сын Хмельницкого, в сопровождении небольшого отряда, провез мимо Львова несколько десятков возов, нагруженных добычею, никто на него не нападал.

Отступив от Львова, Хмельницкий еще раз хотел было отложить неприязненные действия и дожидаться окончания сейма, но козаки, возбуждаемые преимущественно Чорнотою, подняли ропот и кричали: ‘Пане гетмане, веди на Польшу!’

Замостье, теперь сильнейшая крепость в Царстве Польском, принадлежало тогда фамилии Замойских, от которой и получило название, и уже в то время было сильною защитою королевству, как по своему неприступному положению, так и по искусственным укреплениям, с юга защищал его огромный пруд, с севера и запада — непроходимые болота, а с востока — ров, чрезвычайно широкий и глубокий, наполненный водою, над ним возвышалась огромная стена. Поперек всей стены проведен был толстый выступ, препятствовавший приставлять лестницы, семь круглых башен защищали стену, а между башнями и самою стеною поставлены были пушки так искусно, что издали нельзя было их приметить. В стене были сделаны отверстия для стрельбы в разных местах. Сама стена была так толсто наполнена землею, что наверху ее могла свободно оборачиваться карета в шесть лошадей. Иеремия Вишневецкий собрал туда 10600 человек, в числе которых было 1500 пехоты собственной команды коменданта Вайера, славившегося тогда знанием военного дела. Кроме того, в Замостье было четыре тысячи шляхты бельзского воеводства, шляхтичи воеводства холмского и волынского, составлявшие резерв, восемьсот человек постоянной стражи и до тысячи человек мещан, взявших оружие, были там люди разных наций: армяне, шотландцы, немцы, слуги, хоть и годные к бою, не считались в числе военных людей. Пороха было довольно, пушек, за исключением поставленных на местах, оставалось еще большое количество в резерве, а ружей было так много, что, по уверению современника, на каждое окно приходилось по пяти, притом у многих дворян они были трехствольные. В случае долговременной осады крепость и город не боялись голода: каждый житель обязан был запастись припасами для себя и для поставленного у него на квартире жолнера на полгода, а кто не мог этого сделать, тот был высылаем из города, таким образом, в Замостье не было и многолюдства, пагубного во время обложения. Оставшиеся в Замостье написали на сейм, что не могут прибыть в Варшаву по той причине, что должны защищать важный пункт в королевстве. Главным начальником, собственно города, был Владислав Мышковский, староста гродецкий. Все эти распоряжения были сделаны Вшмневецким, которого паны и жолнеры избрали предводителем, он сделал все нужное для защиты крепости и доставил части пилявского ополчения случай стереть с себя стыд бегства. Сам князь уехал в Варшаву с 400 человек.

Паны, собравшиеся тогда в Замостье, ненавидели королевича Яна Казимира, которого Хмельницкий хотел видеть королем, и послали на сейм извещение, что если будет идти дело об избрании кого-нибудь из братьев покойного Владислава, то они дают голос в пользу старшего брата Карла. Хмельницкий, быть может, узнал об этом и решился держать крепость в осаде, чтоб застращать противников и, если нужно, силою оружия доставить престол Яну Казимиру, стороны которого держался и канцлер Оссолинский. Хмельницкий, приближаясь к Замостью, имел, по сказанию поляков, до 80000 войска, хотя это число ни в каком случае нельзя принимать за достоверное, тем более что большая часть ополчения русского вела гайдамацкую войну по окрестностям.

Проходя от Львова к Замостью, Хмельницкий был сопровождаем восторгом русского народа. Православные бежали к нему навстречу, величали освободителем, одни приставали к рядам козаков, другие сносили им запасы, — все клялись в ненависти к католичеству и племени ляхов. Кто только исповедовал православную веру, тот считал святым долгом помогать чем бы то ни было восстанию, хотя некоторые из русских потерпели тогда не только от татар, но и от своих православных забияк. Местечки, населенные католиками, унитами и жидами, без милосердия были истребляемы огнем и мечом. В Пароле русские произвели бесчеловечные убийства, в числе погибших был владелец, Самуил Лащ, известный забияка. Город Сокал и местечко Томашевка, откуда успели убежать все поляки и жиды, приняли с торжеством козаков. Католические храмы были ограблены, самые кости умерших выброшены из гробов на поругание. Подходя к Замостью, Хмельницкий послал передовой отряд под начальством Небабы.

Небаба, приблизившись к Замостью, удивился, увидев ворота отворенными и очень мало стражи на валу. Пред-мещане собрались к нему толпами и начинали было говорить с ним как русские, но появился трубач на башне и закричал:

‘Прочь отсюда! Паны, находящиеся в крепости, не станут унижаться, чтоб входить с вами, хлопами, в сношение, а мещанам не позволяется’.

Воротившись, Небаба доносил, что поляки ни во что считают силу козацкую, и настаивал, чтоб Хмельницкий поскорее взял Замостье и доказал им, что значат козаки.

Уверенные в том, что русские предмещане готовы принять козаков как братьев и дадут им пристанище в своих домах, паны приказали зажечь предместья, и козаки явились 5-го ноября, в самый развал пожара.

Тогда поднялась сильная буря прямо в лицо козакам. ‘Несчастные предмещане, — говорит очевидец, — хватали что успевали из своих пожитков, одни бежали с ними в подъемные ворота к северной башне, другие карабкались по веревке через стены, крики малюток, вопли лишенных крова и дрожащих от стужи страшно поражали слух. Многие не попали в город и поместились на возах с остатками своих имуществ под стенами. Никто не смел роптать, если не хотел быть отданным под стражу двум дворянам, которых выбирали стеречь подозрительных с сотнею жолнеров. Заперли наглухо ворота, по всем башням расставили войско, на стенах расположился остальной народ с косами и колодами для отражения приступа’.

Хмельницкий остановился в соседнем селении Лабунях и задумал стеснять поляков медленным обложением. Он расставил козаков кругом крепости, на большое пространство, и приказал сделать плотину на реке, протекавшей через город. Воду потянуло вниз, и осажденные потерпели через это большой недостаток. Колодцы днем изсыхали до дна и только ночью слегка наполнялись водою. Не так счастливы были козаки в полевых работах: валы и батареи копать было трудно, потому что земля стала уже замерзать. Хмельницкий видел, с одной стороны, трудность взять сильную крепость осадою в такое время года, а с другой, не желал идти на приступ, чтоб тем не обнаружить явных неприязненных действий против Речи Посполитой, и старался сохранить вид, что он не хочет воевать до окончания сейма, а потому послал к Мышковскому письмо на имя сенаторов и шляхты, запершейся в Замостье.

Хмельницкий вежливо желал им здоровья и благополучия и уверял, что не хочет кровопролития, а явился с войском единственно по тому случаю, что преследовал Иеремию Вишневецкого.

‘Но так как, — писал он, — он из вашего города убежав, то мы бы желали, чтоб вы не заводили с нами войны, а примирились добровольно, как львовяне, и мы тотчас отступим от вашего города со своими войсками, и волос не спадет с головы вашей. Если ж вы не захотите мира, о котором мы просим Бога, то уж тогда не отойдем от города, пока не исполнится приговор Божий: мы хоть не рады, а должны будем воевать с вами. Сохрани Бог! Лучше пусть теперь, когда мы дошли до пас, Бог даст нам мир, и мы счастливо дождемся нового государя, кого Бог нам благословит. Мы же, в особенности, желали бы себе природного государя королевича Яна Казимира: дай Господи, чтоб довелось служить ему верно, как мы служили блаженной памяти брату его Владиславу IV-му’…

Чрез два дня комендант прислал гетману, от лица всех дворян в Замостье, ответ, исполненный уверений в желании мира, но не заключавший в себе ничего решительного. Дворяне извещали козацкого предводителя, что и они желают королем природного королевича, но не упомянули имени Яна Казимира, которого не желали.

В то же время Хмельницкий, полагая, что Вайера, как иноземца, можно легко склонить, послал ему, через пленного немца, письмо и приглашал поступить в рыцарское товарищество с козаками.

Вайер отвечал:

‘Хотя вы, козаки, привыкли снискивать себе хлеб саблею, но до сих пор добывали его не от Речи Посполитой, матери вашей, а от врагов, в чем мы всегда готовы быть вам товарищами, но против Речи Посполитой помогать вам не станем. Я Вайер, не только дворянин Речи Посполитой, но и сенатор и каштелян хелминский, хотя у меня под командою войско непольского происхождения, но состоит все из пруссаков и курляндцев, — все это сыны одной Речи Посполитой. Впрочем, мы не подадим повода к пролитию крови христианской, если ваши желания мира искренни’ {Supplem. ad. Hist. Russ. monum. 181—184. — Рукоп. виленская.}.

Современник рассказывает, что, получив ответ из Замостья, Хмельницкий со старшинами осматривал ров, который козаки копали для спуска воды из пруда. В это время ядро, брошенное со стен, чуть было не убило Хмельницкого: с тех пор он постоянно жил в Лабунях и только навещал табор.

Безуспешные переговоры и медленность Хмельницкого породили в толпе козаков ропот и даже негодование.

‘Наш гетман так распился, — кричал обозный Чорнота, — что ни о чем не думает, и страх овладел им. Как! Мы побрали в неволю гетманов, рассеяли все польское войско, взяли окуп со Львова, и теперь Замостье, частная крепость одного поляка, не могла бы выдержать нашей силы, беда только, что пан гетман начал поблажать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!’

Хмельницкий знал, говорит летописец, что за голова был Чорнота, и приказал тотчас готовиться к приступу.

Гетман открыл нападение тем, что пустил ядра и зажигательные гранаты в город, но одни не долетали, другие перелетали, а третьи хотя падали на крыши, — не причиняли большого вреда. Дожидаясь решительного приступа, поляки, с колокольным звоном, ободряемые священною процессию с св. дарами, выстроились к бою, но козаки целый день только играли на трубах, как будто для того, чтоб изнурять врагов беспрестанным ожиданием. Между тем они наломали хворосту для забрасывания рва, наделали соломенных пуков для зажжения, приготовили из толстых бревен осадную машину на колесах, называемую по-козацки гуляй-городына, с отверстиями для вставки пушек и ружей, и с корзинами или ящиками, набитыми землею, для закрытия от неприятельских выстрелов. К вечеру на северной и на восточной стороне появилась сплошная масса козаков. Хмельницкий отобрал таких молодцов, которые еще знали, как управляться с оружием, потому что до сих пор обращались только с косами да серпами, но зато более всех шумели против предводителя, — выкатил сначала несколько бочек горелки, потом загнал всех в гуляй-городыну и запер ее рогатками, а позади поставил старых, настоящих козаков, приказывал им подгонять ленивых и трусливых и даже колоть, если они попятятся назад. По бокам поставлена была конница. В одиннадцать часов ночи поляки отвечали им таким сильным огнем, что русские расстроились, бревна, сложенные наскоро, рассыпались, хлопы не умели хорошо стрелять и попадали в стены или на воздух, притом на поляках были панцири, а на русских свитки да кожухи! Покинув разоренное свое орудие, они бросились на задних козаков, прорвали ряды их и привели всех в беспорядок. В то же время, когда неопытная и буйная чернь выставлена была на убой под гуляй-городыною, Чорнота с козаками зашел с северной стороны чрез болото, где стена была ниже, не защищалась башнями и где поляки не ждали видеть козачества. Сначала, с этой стороны, дело козаков шло удачно: они перешли ров и приставили к стене такие огромные лестницы, что пятьдесят человек едва могли нести одну, но поляки поспешили туда, где нападал Чорнота, и отбили его. Сам Чорнота лез, ‘как сорвиголова’, говорит польский летописец, но был ранен в лядвею, упал с лестницы и, не получая впору ни подкрепления, ни содействия, оставил приступ. Тогда осажденные так расхрабрились, что две тысячи человек сделали вылазку на предместье, где стоял Головацкий с двенадцатью тысячами козаков, они напали неожиданно, захватили триста вьючных лошадей и взяли в плен сотника Метлу.

С тех пор коза к и хотя стояли три недели под Замостьем, но уж не оказывали ни малейших неприязненных поступков. Они даже перестали роптать на Хмельницкого, особенно когда посредством гадания (а в гаданиях, по замечанию современников, они были большие искусники) дознались, что судьба не даст им успеха, сколько бы они ни трудились. Они пустили что-то огненное, наподобие горящего шара или ракеты, прямо на город по воздуху, так что осажденные думали, что хотят зажигать город, ракета, долетев до средины города, протянулась в воздухе наподобие копья, потом начала сгибаться и, наконец, приняла форму змеи, хвост и голова сблизились, и тогда голова как будто начала кусать хвост. Видя это, козаки закричали: ‘Годи, теперь, панове молодцы, не наша доля’. Какая-то знаменитая их чаровница Маруша объяснила им, что успеха не будет. С тех пор они уж не воевали.

Начальник Замостья, пользуясь бездействием козаков, послал к Хмельницкому с просьбою не разорять замка пана Замопского. Этот замок стоял посреди пруда с южной стороны крепости: комендант предлагал поместить там для охранения козацкий гарнизон.

Хмельницкий отвечал: ‘Удивительно, что вы заботитесь о сохранении пустого дома более, чем о многолюдном городе, в то время когда есть средство сойтись с нами, если только вы не станете пренебрегать своим делом’.

Получив такой ответ, паны послали спросить, что он разумеет?

‘Так как нам известно, — писал Хмельницкий, — что владетель Замостья обращался всегда человеколюбиво с русским народом, так как притом приходит пора снять лагерь, то я соглашаюсь отвести козаков в Украину, если мне дадут небольшую денежную сумму для удовлетворения татар’.

На это Мышковский написал: ‘Мы согласны заплатить пану Хмельницкому 20000 польских злотых, если козацкий предводитель исполнит следующие условия: во-первых, оставит в целости замок, о котором уж было говорено, во-вторых, запретит козакам разорять костелы, замки и имения соседних дворян — все, что осталось еще неповрежденным, в-третьих, не будет отдавать в плен побежденных и, в-четвертых, если, по получении суммы, воротится в Украину’.

Хмельницкий согласился на все, но, получив сумму, написал коменданты: ‘Я не могу возвратиться в Украину, пока не придут в мой стан козацкие отряды, разосланные по окрестностям, однако городу бояться нечего, даже вы получите от нас пользу, если позволите козакам без оружия подходить к городу и продавать скот и прочее, что они захотят сбыть, я же, с своей стороны, уверяю вас, что всяк может безопасно выходить из города’.

Комендант позволил, и тогда в козацком обозе открылась настоящая ярмарка: козаки продавали своим неприятелям скот и разные драгоценности: серебряные кубки, чаши, платья, меха: все это было отнято у панов под Пилявою и продавалось теперь необыкновенно дешево. Тучный бык стоил талер. Некоторым из поляков даже понравился такой торг, хотя от него поживлялись только богачи, а бедные час от часу приходили в скудное положение, особенно оттого, что в Замостье открылся падеж скота и лошадей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Избрание Яна Казимира. — Королевское приказание. — Отступление Хмельницкого на Украину. — Прибытие в Киев. — Патриарх Паисий.

Наконец Хмельницкий узнал, что избрание нового короля кончилось, и кончилось так, как он хотел. Приступая к Замостью, козацкий предводитель отправил в Варшаву Яна Гирю, Гладкого, Сокольницкого и Дмитра Черкаского {Акты Южн. и Запади. Росс. III. 284.}просить, чтоб к нему прислали комиссаров для примирения. Он велел им заявлять, что козаки желают королем Яна Казимира и если сейм выберет этого королевича, то Богдан Хмельницкий будет в его воле. Так должны были говорить козацкие посланцы и в таком смысле Хмельницкий послал с ними письма некоторым государственным людям. 15-го ноября он послал на сейм ксендза каноника Гунцель-Мокрского, поручая ему письмо к целому сейму.

‘Бог всемогущий свидетель, — писал он, — что крайняя беда и неволя заставила нас оскорбить величие Божие и вас, милостивых панов. Всему причиною двое панов. Первый — коронный хорунжий: он убивал наших товарищей, мучил, сажал на кол, отнимал нашу собственность, чуть не запрягал нас в ярмо, делал с нами что ему нравилось. Второй пан — князь Вишневецкий, когда, по разгроме кварцяного войска, мы хотели воротиться на обычное место на Запорожье — он, не знаем, по собственной ли злобе или по совету других панов, нападал на нас с своим войском, хватал козаков и наших духовных, сажал на кол, буравил глаза и мучил их другими способами. Защищая свою жизнь, мы, рады не рады, должны были двинуться с войсками нашими и давать ему отпор, потому что, с одной стороны, паны комиссары Речи Посполитой присылали нам миролюбивые письма, с другой — на нас шло войско. Преследуя князя Вишневецкого, мы достигли Замостья, получив верное известие, что князь Вишневецкий собирается воевать с нами. Эти два пана всему причиною. Они своею алчностью и необузданностью чуть не до конца разорили землю. Князь Вишневецкий был у нас в руках за Днепром, но мы его выпустили в целости, надеясь на его дружелюбие. Теперь мы посылаем к вам его милость кзендза Мокрского, каноника, который засвидетельствует, как я трудился, желая оставаться по-прежнему верным слугою Речи Посполитой. Просим отпустить нам невольное прегрешение: сам Бог свидетель, что не мы виною. Просим не одобрить тех панов, которые всему злу причиною. Если же вы, милостивые паны, окажете нам какую-нибудь немилость и неблаговоление и не удержите виновников войны, то мы поймем это так, что вы не желаете иметь нас своими слугами, а это причинит нам великую скорбь. Ожидаем ответа чрез того же ксендза каноника Мокрского, а затем остаемся по-прежнему верными слугами вашими’.

Избирательный сейм не был на этот раз так бурен и мятежен, как обыкновенно случалось. Правда, с 6 октября по 17 ноября время проходило напрасно в толках о средствах защиты, о частных правах и разных формальностях, хотя Кисель еще 10 октября представлял, что единственное средство утишить возникшие междоусобия — как можно скорее выбрать короля. ‘У этих хлопов, — говорил он, — ничего не. значит величие республики. А що то есть Речь Посполита? Мы сами Речь Посполита, але король-то у нас пан! — Хмельницкий в письмах своих ко мне и другим лицам не хочет и знать, будет ли Речь Посполитая именовать его гетманом. Он пишется гетманом войска его королевского величества. Король у них, хлопов, что-то божественное’. По мере того, как узнавали об успехах Хмельницкого, очевидная опасность заставляла думать о скорейшем избрании главы государства. Сначала входила в силу партия Ракочи, седмиградского князя, Иеремия Вишневецкий был за него и приводил в доказательство, что венгерцы во всем похожи на поляков и в нравах и в образе жизни, а потому с ними должны соединиться, одно только препятствовало Ракочи быть польским королем: он был не католик, но полякам памятен был пример Стефана Батория и многозначительны слова Сигизмунда III, который говорил, что для польской короны можно сделаться не только католиком, но даже иезуитом. Эта партия, однако, не была Многочисленна, притом же тогдашний седмиградский князь Стефан Ракочи в то самое время умер, оставив наследником сына Георгия. Другая партия хотела оставить польский престол в роде Вазы, следуя советы духовных, из которых один, Стефан Вышга, пред самым началом сейма произнес проповедь и привел в ней кстати текст из Книги Царств: ‘Изберите себе царя из сыновей господина вашего, того, который вам понравится, и посадите его на отцовский трон’.

Два сына Сигизмунда, Карл и Казимир, оба находившиеся в духовном звании, были кандидатами. Во время сейма один сидел в Непорентах, а другой в Яблонной, и оба действовали через панов своих комиссаров на сейме. Козацкие комиссары сильно стояли за Казимира, его стороны держался и Оссолинский. За Казимира старались посланник императора, французский двор и шведская королева Христина. Говорят, что Оссолинский решил дело: он убедил Карла добровольно отказаться от своих претензий, представляя ему, что, в противном случае, отечество испытает ужасные беспорядки, когда Хмельницкий готов будет воевать за Казимира. Карл отказался, а Ян Казимир 17 ноября был избран королем, несмотря на то, что, быв королевичем, вступил в иезуитский орден и получил от папы кардинальскую шапку, — несмотря даже и на то, что не все желали видеть его королем и многие имели о нем дурное мнение. Но у ляхов, хотя их и большое скопление было в Варшаве, были заячьи уши, говорит летописец русский: такой страх ими овладел, что как послышат треск сухого дерева, так готовы без памяти бежать к Гданску, и сквозь сон не один тогда кричал: ‘Хмельницкий идет!’ Оттого они все только и думали, как бы примириться с грозным победителем, и согласились на избрание Яна Казимира преимущественно для того, чтоб угодить козакам и избавиться от дальнейших разорений. Едва только большинство стало наклоняться в пользу Яна Казимира, паны тотчас послали к Хмельницкому ксендза Ансельма с известием.

Хмельницкий очень был доволен.

‘Того только я и ждал, — сказал он, — чтоб было к кому прибегнуть в тяжких несчастиях своих: настояща беда не з моей причини сталась, а все од дурних старостив и вид л я декой старшин и, котора нам велики шкоди чрез аренди польски робила, да и того лиха наробила. Я не на кровь всенародную иду, а од настоючих на мене войском ся бороню’.

Немедленно он прислал в город известие и так писал:

‘Избирательный сейм кончился. Козаки, как дети одного отечества, подавали голоса свои, и, ради их, поляки согласились избрать Яна Казимира. Но козаки так любят короля своего, как дети отца, и пока он не будет коронован, войско запорожское не выйдет из Польши, а будет стоять для охранения особы его величества. Предлагаю гарнизону в Замостье отворить нам теперь ворота, как согражданам и приятелям’.

Весть об избрании Яна Казимира очень не понравилась в Замостье: паны видели в новом короле орудие Оссолинского и антиреспубликанской партии, однако, скрывая неудовольствие, угостили и одарили козацкого трубача и отослали назад с таким ответом:

‘Мы, находящиеся в Замостье, все благодарим пана Хмельницкого за то, что его трубач принес нам известие, которого мы чрез почту не могли получить, по причине военных беспорядков. Но слышали и мы, что Ян Казимир, избранный королем, двинулся уже к Замостью для успокоения несогласий наших, прибыв сюда, он узнает, кто из нас нападает на отечество, а кто его защищает’.

Между тем комендант послал Хмельницкому в подарок четыре бочонка отличного вина.

19-го ноября явился в козацкий табор другой посланник от самого новоизбранного короля, шляхтич русской веры Яков Смяровский. Козаки встретили его с распущенными знаменами, били в котлы, играли на трубах, стреляли из пушек.

Услыша такое неожиданное смятение в неприятельском обозе, осажденные испугались было, особенно когда до них долетали слова: ‘Ой тепера прийшов сирота до Замостья отворити ворота!’ У козаков было предание о какой-то пушке огромной величины, которую некогда москвитяне везли в Киев и бросили на дороге: эта пушка в народе слыла под именем сироты, а потому осажденные подозревали, не получили ли козаки свежей помощи и не предпринимают ли приступа.

Но королевский посланник привез Хмельницкому от имени короля приказание отступить в Украину и там дожидаться его комиссаров.

‘Я избран польским королем, — писал король, — по единодушному согласию обоих народов, так как ты сам, Хмельницкий, требовал этого пламенно в нескольких письмах своих и частных, и посланных к сенату. Признай же во мне верховного наместника великого Бога, не опустошай по-неприятельски областей польских и перестань разорять моих подданных. Отступи от Замостья, я желаю, чтоб это было первым доказательством твоего послушания. Вспомни, что воин не есть разбойник и грабитель, ты не варвар, а христианин. Избавь народ от убийств, а себя от бесславия’.

‘Повинуюсь королевскому приказанию, — сказал козацкий предводитель, — ибо уверен, что скоро рассудят меня’.

Гетман был очень весел, пил с послом за здоровье короля при громе пушек и сказал:

‘Вот, если б вы, еще летом, на конвокации, выбрали короля, не было бы того, что сделалось. Хорошо, что выбрали Яна Казимира, а если б выбрали другого, так я пошел бы в Краков и дал корону тому, кому бы захотел’. Он тотчас послал трубача в Замостье.

‘Не подумайте, чтоб с моей стороны была какая-нибудь хитрость, — писал он, — и приготовляйтесь принять с должною честью посла его величества’.

Паны отвечали, что готовы принять его, и чрез несколько часов, явился в город Смяровский.

‘Завтра я ухожу с войском, — писал Хмельницкий, — по приказанию его величества, а потому теперь следует вам веселиться и быть верными своему государю’.

Тогда, говорит современник, поляки кричали для вида: ‘Многая лета королю Яну Казимиру’, а шепотом приговаривали: ‘Если б эти многая лета кончились прежде, чем он вступит на престол!’ Иные толковали тогда же, что ‘от нового короля нечего ждать доброго, потому что самое имя его — Казимир, по-русски означает сокрушителя мира’.

24-го ноября козаки отступили, сделав залп из пушек, и паны, освободившись от осады, вышли смотреть на место козацкого обоза и пели там: ‘Тебе Бога хвалим’. Они удивлялись и поздравляли друг друга с спасением, которое казалось невозможным при таком большом войске неприятельском. ‘Тогда, — говорит современник, — поляки шепотом говорили, что, верно, Бог послал на Хмельницкого слепоту, когда с такими силами он не только не взял столицы и не покрыл пеплом всей Польши, но даже уклонялся от неприязненных действий’. Все поступки Хмельницкого со дня пилявской битвы казались для многих неразгаданными.

Изумленные татары спрашивали его, что значит такое внезапное отступление от города, в котором они верно надеялись обедать. ‘Я подданный короля и слуга короля, — отвечал Хмельницкий, — и потому повинуюсь его повелению!’

Самое не разгаданное до сих пор обстоятельство в истории этих дней то, что нам остаются неизвестными причины, побуждавшие Хмельницкого поддерживать с таким напряжением кандидатуру Яна Казимира. Несомненно, что этот король обязан был достижением престола более всего Богдану Хмельницкому, так как между панами Речи Посполитой число его сторонников было тогда невелико. Странно во всяком случае, что Богдан Хмельницкий, объявивший себя защитником южнорусского народа и исповедуемой этим народом православной религии, стоял за избрание в короли бывшего иезуита и кардинала: ничто не подавало Хмельницкому надежды, чтоб такой король сочувствовал стремлениям православного народа и вождя его. Богдан Хмельницкий не мог быть настолько прост, чтоб не предвидеть, что такой король тотчас отнесется к нему неблагосклонно, что и случилось скоро. Надобно думать, что между Хмельницким и Яном Казимиром, до избрания последнего в короли, существовало, посредственно или непосредственно, что-то тайное, нам неизвестное. Действительно, ездивший в Варшаву в это время гонцом московского царя дьяк Григорий Кунаков сообщает, что Ян Казимир, будучи еще только королевичем, посылал к Хмельницкому какого-то Юрия Ермолича с грамотою и давал обещание, если его выберут на престол, успокоить возникшую войну, не мстить войску запорожскому за прежнее и вольности русского народа подкрепить паче прежнего. Этот Юрий Ермолич, по словам того же Кунакова, остался в козацком войске. Московский дьяк по какому-то слуху, дошедшему до него, прибавляет, что он состоит у Богдана Хмельницкого писарем наивысшим {Акты Южн. и Зап. Рос. III. 285, Мы не знаем никакого Юрия Ермолича в кругу влиятельных лиц около Хмельницкого. Кунаков переделал в Ермолича — Юрия Немирича.}.

Возвращаясь из-под Замостья на Волынь с войском, Хмельницкий встретил новых послов от короля: то был посланный им ксендз Гунцель-Мокрский и какой-то присланный пан Гижовский. ‘Начиная счастливо наше царствование, — писал король, — мы, по примеру предков наших, послали вам, как старшему в верноподданном запорожском войске, булаву и хоругвь, и обещаем вам возвращение древних ваших рыцарских прав. Что касается междоусобия, которое, к сожалению, продолжалось до сих пор, то мы сами теперь видим и соглашаемся с вами, что причины его те самые, которые вы изложили в письме вашем, а запорожское войско невиновато. Вы желаете, чтоб запорожское войско состояло под властью нашею, независимо от украинских старост, мы того же хотим и, уразумев от послов ваших ваше справедливое желание, желаем привести его в действие, чрез комиссаров, как можно лучше. Относительно унии, мы также хотим удовлетворить просьбу вашу надлежащим образом. А от вас желаем, чтоб вы, видя наше милостивое королевское к вам благорасположение и готовность успокоить все нашею королевскою властью, возвратились в ваш край, распустили татар, дабы не было более опустошения нашему королевству, и ожидали к себе комиссаров наших’.

Хмельницкий был тронут этим письмом. Он видел в нем как бы продолжение планов Владислава и Оссолинского. Он надеялся и мирного успеха возрождения Руси, и возвышения королевского достоинства в Польше посредством козаков. Прибыв в Острог, гетман приказывал загонам прекратить свои набеги, народу оставлять, оружие и издал универсал к дворянам. ‘Желаю, — писал он, — чтоб, сообразно воле и приказанию его королевского величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости. А если, сохрани Боже! кто-нибудь, упрямый и злой, задумает проливать христианскую кровь и мучить убогих людей, то, как скоро весть об этом дойдет до нас, то виновный нарушитель мира и спокойствия, установленного его королевским величеством, доведет Речь Посполитую до погибели’.

Ни поляки, ни русские не оставили неприязненных действий. По уходе Хмельницкого некто Якуб Роговский, выйдя из Замостья, кинулся на козацкий загон полковника Калины Воронченка и разогнал его. Русские, с своей стороны, сожгли дом пана Замойского, стоявший на озере. И по всей Руси не переставало кровопролитие, несмотря на видимое миролюбие предводителя, который, казалось, спокойно решился ожидать судьбы своей от воли королевской.

Хмельницкий прибыл, в первых числах января 1649 года, в Киев. При звоне колоколов, при громе пушек, при радостных восклицаниях многочисленного народа предводитель, со всеми старшинами, въехал торжественно в полуразрушенные Ярославовы Золотые ворота и, у стен св. Софии, был приветствуем митрополитом и духовенством, бурсаки академии и училищ пели ему латинские и украинские стихи. Козаки, говорит русский летописец, заплакали, увидя красоту церквей Божиих столицы св. Владимира на землю опроверженную.

Сам гетман стал грустен, что-то странное явилось в его характере: он то постился и молился, долго лежал ниц перед образами в храме, то советовался с колдунами, которых держал при себе три, и, пьяный, пел думы своего сочинения, то был ласков и ровен в обращении со всеми, то суров и надменен, козачество все прощало ему.

В Киеве ожидал его дорогой гость Паисий, иерусалимский патриарх, ехавший в Москву. От лица всего православного мира на востоке он приносил ему поздравление и побуждал его на новую войну против ненавистного папизма.

В Литве борьба с русским народом не прекратилась с отступлением Хмельницкого: с ожесточением резались против панов литовские крестьяне, но неудачно. В декабре Горкуша, бывший до того времени на Березине, напал на Быхов, дважды хотел взять его штурмом и дважды был отбит. Он отступил, Ян Пац преследовал его и, догнав у Поповой горы — замка, который был сборным местом для составления загонов, разбил наголову. Кривошапка и Микулицкий шли, с своими загонами, на выручку Горкуши, но, услышав о его несчастии, ушли в Бабиновичи. Пац отправил отряд выгнать их оттуда. Хлопы разбежались частью в лес, а частью в Стародуб. Милоковский, Жданович и Горский погнались за ними, имели на дороге несколько стычек, возвратили несколько пленных дворян и дворянок и достигли Стародуба. Стародубовцы просили пощады, уверяли, что те, которые воевали в Литве, ушли в Мглин, а в Стародубе остались невинные люди. По уверению литвина-современника, шляхетство тогда пощадило город.

Вслед за тем Радзивилл напал на Мозырь, бывший в руках Михненка. Прежде всего он отправил отряд, под начальством Павловича, на овручскую дорогу, чтобы пресечь возможность удалиться козакам, а сам повел войска свои на приступ с трех боков. После упорного боя драгуны разломали палисады, т.е. тесно соединенные между собою бревна, с большим усилием овладели валом и ворвались в город. Упорство русских приводило в изумление неприятелей: они засели в домах и стреляли из них, город был зажжен, русские продолжали бить врагов среди пылавших строений, убиваемые падающими на них крышами и стропилами. Сам Михненко был схвачен и сброшен с башни. Другой предводитель, неизвестный по имени, был счастливее: он успел выбежать из развалин Мозыря и наткнулся на неприятельский отряд, какой-то жолнер схватил его, но поскользнулся, и козак, в свою очередь, схватил его и умчал с собою.

От Мозыря Радзивилл отправился к Бобруйску и неожиданно окружил его. Мещане просили пощады, русские священники умоляли Радзивилла о милосердии. ‘Хотя, — говорит современник, — князь знал хорошо причину такого смирения, однако рассудил, что истребление мещан будет вредно государству, а мятежа не уничтожит, и обещал мещанам целость жизни и имущества, если только они все, поодиночке, выйдут за ограду города, выдадут знамена и начальников возмущения со всеми, кто участвовал в мужичьем восстании’. Они согласились, и тогда народ вышел толпою, дрожа от страха. Упорнейшие мятежники зажгли башни и, защищаясь, погибли в пламени города, их предавшего, начальник бросился в воду, но его вытащили, привели к гетману и посадили на кол. Все зачинщики были, подобно ему, посажены на кол, а другим, кого только обвиняли в участии в бунте, рубили руки. Таково было положение дел в Литве до конца февраля 1649 г.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Положение Украины. — Сношение с Крымом, Турцией, Молдавией, Трансильваниею, Московиею. — Польские комиссары в Переяславле.

В течение девяти месяцев 1648 года Украина изменилась так, как не изменялась в продолжение веков: польский аристократический порядок рушился, сословия перемешались и слились в понятии русского козака, связь, соединившая Украину с Польшею, была, по-видимому, разорвана, но переворот оставался неконченным, еще кипело брожение, и кто мог отгадать, что из пего выйдет? Соседние державы, которые находились с Польшею во вражде, искали тогда своих выгод в связи с Украиною.

Крымское царство могло много выиграть от этого переворота. И Московское Государство и Польша, страны, неприязненные между собою, обе испытывали дикую силу татарских полчищ. Но отважные козаки, стоя на границе и Московского Государства и Польши, защищали, сами не зная того, и ту и другую державу, и не допускали татар пользоваться раздорами христиан, ибо они постановили между собою обет охранять веру и не только не допускать мухаммедан вторгаться в Московию и Польшу, но еще не давали татарам покоя и в их собственных жилищах. Теперь эти заклятые враги сами братались с крымцами, искали помощи. Для Крыма была двойная выгода: старинные враги мирились с татарами и вступали с ними в союз, следовательно, Крым освобождался от козацких набегов и неразлучных с такими набегами грабежей, украинцы открывали крымцам путь в Польшу, следовательно, для самих крымцев был случай поживляться грабежом.

В подобных отношениях козачество находилось и к Турции. Султаны жадно обращали взоры на Европу, Польша всегда была врагом турецкой державы. Издавна обе державы спорили между собою за Молдавию, которая переходила под власть то поляков, то турок. Когда в Европе затевался крестовый поход против турок, Польша, казалось, была первая держава, готовая пристать к нему. Намерение Владислава, возбуждавшего к войне против неверных и своих подданных, и чужие державы, естественно должно было усугубить вражду турок к полякам. Турция, соединясь с козаками, могла отомстить за все. Притом козаки издавна были самыми беспокойными врагами мухаммеданской державы: когда другие христиане угрожали им только приготовлениями, воззваниями одни к другим, козаки вели с турками беспрерывную крестовую войну, о какой только мечтали европейцы. Туркам представлялся случай сделать из отчаянных врагов себе союзников и даже подчинить их своей власти.

Мы видели, что Ислам-Гирей хотя принял участие в козаках, но не решался формально воевать против поляков. По когда первое дело было удачно и Хмельницкий отослал в Крым пленников, хан послал в Польшу требование, чтоб отдали ему дань за четыре года сполна — и татары оставят козаков, а в противном случае, если дань не будет заплачена в течение сорока дней, поляки должны ожидать его со всею ордою. Примас, правитель государства по случаю междуцарствия, отвечал, что Польша не может удовлетворить хана немедленно, но чрез две педели соберется сейм, на котором постараются о средствах выплатить жалованье, которое поляки не хотели называть данью, и хотя они не имели войска, однако уверяли хана, что он, в случае нападения, не найдет их неготовыми. Между тем правитель отправил в Константинополь послом пана Жебровского к визирю Муссе-паше и жаловался на Ислам-Гирея, уверял в совершенном благорасположении Польши к Турции и просил, именем султана, низложить крымского хана как непокорного своему властелину. Посредством этого посольства, при пособии французского посла, Польша стала было обезопасена со стороны Турции. Визирь приказывал Ислам-Гирею немедленно отпустить польских пленников. Испуганный Ислам-Гирей отделывался тем, что поход сделан мурзою без его ведома, и проволакивал время.

Но надежда поляков была недолговременна, в августе сделался переворот: султан Ибрагим был умерщвлен янычарами, восьмилетний ребенок провозглашен султаном, под именем Мухаммеда IV, а капудан-паша Кападжилар овладел правлением. Ислам-Гирей поспешил с ним сблизиться и представлял, что мурзы его не выдадут польских пленников, потому что у поляков есть в плену татары. Визирь, действуя в духе противном прежнему правительству, задумал лучше воспользоваться переворотом в Украине, для приобретения себе выгод, и позволил Ислам-Гирею поступить как угодно. И так крымский хан сделался явным союзником Хмельницкого, с одной стороны, он был уже обеспечен успехами Хмельницкого, а с другой — уверен, что турецкое правительство не станет ему мешать. По избрании Яна Казимира Ислам-Гирей написал ему поздравительное письмо и выразился в нем так: ‘Мы соединились с козаками, потому что ваш брат и предшественник, Владислав, не отдал нам поминков, следуемых по договору, за это мы задержали у себя ваших гетманов, если твоя королевская милость желаешь дружбы с нами и не хочешь, чтоб твое государство было опустошаемо, отдайте нам задержанные поминки, а если этого скоро не сделаете, то ожидайте нас к себе, на то мы и вошли в дружбу с козаками. Впрочем, желаем твоей королевской милости долгоденствия и доброго здоровья’.

Хмельницкий наблюдал за дипломатическими делами очень искусно и, еще не выходя под Пиляву, отправил в Константинополь с самыми льстивыми предложениями кропивенского полковника Джеджалия, природного татарина, знавшего восточные языки. Посольство это было успешно. По приезде Хмельницкого в Переяславль прибыл к нему из Турции Джеджалий и с ним посланник турецкий, Ага-Осман. Визирь извещал, что самое правительство турецкое будет помогать Хмельницкому, и уже дано приказание хану выступить на помощь козакам с ордою, а силистрийский паша пришлет турецкий отряд с своей стороны. Хмельницкий постановил такой договор, что турки будут ему помогать — и он отдаст им значительную часть Польского королевства от Дуная до Люблина, а Украина будет особенною Речью Посполитою. Козацкий предводитель не боялся ласкать турок обещаниями, что козаки будут находиться под покровительством Турции, как данники. Джеджалий выхвалял турецкое правление и рассказывал, что христиане, находящиеся под властью султана, живут счастливо. В ознаменование вечного согласия и дружбы турок с козаками турецкий посланник заключил с Хмельницким договор: султан позволил козакам свободное плавание по Черному морю и по Архипелагу, предоставив право беспошлинной торговли на сто лет, в Константинополе должен жительствовать козацкий посланник в особенной чести. Запорожцы обязывались, с своей стороны, защищать турецкие города и помогать туркам против разбоев, наносимых донскими козаками.

Прислали к Хмельницкому послов господари Молдавии и Валахии, Эти страны искали национальной независимости и, по своему положению, колебались между Турциею и Польшею. Обе державы издавна спорили за право ленного государства над волохами (румынами), а потому господари необходимо должны были участвовать в деле Украины. С одной стороны, козаки были страшны для волохов, потому что заключили союз с турками, отдавали туркам польские земли, лежащие на север от волошской (ныне молдавской) земли, и, таким образом, предавали волохов возможности быть совершенно порабощенными, с другой, — они могли быть полезны для них и, при совокупном действии, взаимно утвердить общую независимость. Когда Хмельницкий поднял знамя восстания, молдавским господарем был Василий Лупул или Лупула, как обыкновенно все господари, достигший власти кознями в диване. Он обладал большими богатствами, приобретенными сначала до своего господарства торговыми оборотами, а потом уменьем пользоваться своею господарскою властью в продолжение долгих лет правления. Но власти этой становили пределы молдавские бояре, от которых он каждый день ожидал заговоров и, с своей стороны, старался ослабить аристократию. Какой-то претендент в то время оспаривал у Лупула престол: Лупул просил содействия у козаков. Хмельницкий принял ласково посольство и отправил в Молдавию отряд козаков, под начальством своего сына, Тимофея, и Тугай-бееву орду, а между прочим надеялся извлечь пользу собственно для себя. У молдавского господаря были две дочери: старшая была замужем за князем Радзивиллом, другая, Домна Розанда или Локсандра, оставалась в девицах и славилась красотою. Хмельницкий изъявил послу желание посватать для сына молдавскую принцессу {Истор. Рус. 84.}.

Союза с козаками искал трансильванский князь Ракочи. Подобно тому, как украинские гетманы стремились доставить независимость Южной Руси, по крайней мере, удельную, на счет Польши, седмиградские князья оспаривали свое владение от притязаний габсбургского дома. Мы уже знаем, что, по смерти Владислава, Стефан Ракочи искал польского престола. Но этот претендент в то время скончался. Когда избран был Ян Казимир, сын Стефана Ракочи, Юрий, новый седмиградский князь, обратился к Хмельницкому, оставляя без внимания на время или, быть может, не зная того, что Хмельницкий более всего содействовал вступлению на престол Яна Казимира. Посланник Ракочи предлагал Хмельницкому вступить в союз с его государем и двинуться, весною, с козаками на Варшаву в то время, как венгерцы нападут на Краков, и таким образом обе столицы могут быть покорены в одно время союзниками. ‘Если мой государь, — говорил посол, — получит польскую корону, то не забудет козаков и окажет им большую благодарность. В его царствование русская вера будет пользоваться одинакими правами с римско-католическою, а гетман будет удельным государем Украины и независимым владетелем Киева’. Мало могло выйти хорошего для Украины из союза с венгерцами. Из всех славянских народов, которым венгерцы были всегда врагами, ни один не заключал в себе столько элементов, противных венгерской национальности, как южнорусский.

Наконец явился к Хмельницкому посол Алексея Михайловича, московского царя, Унковский с товарищами. Они привезли гетману в подарок собольи меха и ласковое слово его царского величества, как бы в ответ на многократные прошлогодние просьбы Хмельницкого об оказании ему содействия против поляков, выраженные и в его письме к самому царю, и в письмах к пограничным воеводам Московского государства. Царь уклонялся от разрыва с Польшею, желал успеха козакам, если в самом деле причина их восстания одна только вера, в противном случае советовал покориться предержащей власти.

Хмельницкий сознал, какую дивную перемену в короткое время сделала с ним судьба, когда, будучи, за несколько месяцев, бедным изгнанником, теперь увидел себя окруженным послами владетельных особ, но он знал, что обязан всем русскому народу, и потому, среди величия, показывал себя человеком чисто народным. В обращении с послами, окруженный своими полковниками, козацкий предводитель сохранял не только простоту, но и грубость козацкой беседы. Он потчевал их из золотых кубков простою горелкою, сам набивал для них трубки, а жена его, одетая в драгоценные убранства ‘аки пяная, табаку мужу своему в черепку ростирала’ {Истор. о през. бр.}. Послы были удивлены братским и грубым обхождением полковников с своим начальником. Московский посол, человек почтенный и обходительный, по замечанию современного польского дворянина, часто принужден был опускать в землю глаза. Несмотря на радушный прием, оказанный Хмельницким послу Ракочи, венгерского аристократа возмущали грубые возгласы и степные манеры козаков. Говорят, что он тогда же потихоньку вымолвил по-латыни: Poenitet me ad islas beslias crudeles venisse {Т. е. я раскаиваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям. Dyar. Miastk.}.

Недоставало польских комиссаров, а Хмельницкий дожидался их более месяца: ему хотелось показать перед чужеземными послами, как представители Речи Посполитой, недавно презиравшие козаков, как рабов своих, будут просить у них пощады. Еще в декабре король, по согласию с сенаторами, нарядил комиссаров для заключения трактатов с козаками: сенатора Киселя, с его племянником, хорунжим новгородсеверским, молодым человеком русской веры, князя Четвертинского, Андрея Мястковского с их ассистенциею. Он поручил им объявить козакам прощение, вручить Хмельницкому знаки гетманского достоинства и, выслушав просьбы козаков, заключить с ними условия. Некоторые паны роптали против такого дружелюбного обращения с козаками. ‘От Богдана Хмельницкого и козаков, — говорили они, — сталось Речи Посполитой такое разорение, какого не бывало с тех пор, как Польша существует, а король будет оказывать им честь! Нет, следует вести против мятежников войну и карать их до конца, не снесем такого бесчестия, лучше всем нам умирать, чем уступать своим хлопам’. Король на это отвечал: ‘Если не допустим к милости нашей Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, то придется ожидать еще худшего: хлопское своеволие не усмирилось, у Хмельницкого орда крымская наготове, а на наших коронных и литовских жолнеров такое Божье наказание, какого никогда не бывало. Поэтому нам нужно подумать о том, как бы не навлечь на Речь Посполитую окончательного разорения. Припомните, паны, еще и то: козаки прежде служили своею кровью Речи Посполитой и хотели ей добра, а чем им за это заплатили? Насилием и утеснениями! Они подняли мятеж по крайней нужде, все это дело гордых панов, которые напрасно грабили и разоряли извечных служак’ {Акты Южн. и Запад. Росс. III. 288.}.

Польские послы выехали из Варшавы, в начале нового года, с огромною свитою, по обычаю панскому и, доехавши до Случи, принуждены были остановиться и просили у Хмельницкого провожатых, потому что не надеялись свободно проехать чрез мятежную Украину.

Хмельницкий выслал к ним полковника Тышу с козацким отрядом, и они вступили в Украину, встречая везде следы опустошения. Проедут несколько верст — и попадется им навстречу либо разоренный костел, либо обгорелые пни панских дворов, не раз встречали они груды шляхетских и жидовских трупов. Когда они проезжали через русские села, их встречали толпы народа, бранили их, смеялись над ними, и с трудом разгоняли буйную чернь вооруженные козаки. Насилу они могли добыть себе корм для лошадей, и то за дорогую плату: сноп сена стоил тогда шесть флоринов. Подъехав к Киеву, комиссары получили прием повежливее, к ним выехали русские духовные: митрополит и архимандрит печерский с знатным священством, приветствовали их, как вестников мира, и увезли с собою в город, где, по известию современника Мястковского, Кисель имел секретный разговор с митрополитом. Высшее православное духовенство, в деле народного восстания, имело в виду единственно вопрос о вере, а потому с равным участием принимало и панов православной религии, как и козаков, и нимало не разделяло ненависти народа против панов, которая, после веры, была важнейшею причиною украинского восстания.

В пятницу, 9-го февраля, прибыли комиссары в Переяславль. Хмельницкий выехал к ним навстречу с полковниками и сотниками, перед ним несли бунчуки и красное знамя запорожского войска, как будто в намек дворянам, которые привозили такие же знаки от короля, что он уже и без королевского соизволения пользуется гетманским достоинством по избранию народа. После нескольких приветствий он сел по левую руку воеводы на одних с ним санях. Когда они въезжали в город, вдруг из двадцати пушек выпалили на городском валу.

Комиссары приглашены были тотчас на обед к козацкому предводителю, где застали чужеземных послов. Молодая жена Хмельницкого угощала гостей.

После обеда отвели комиссарам квартиры по разным улицам города, так чтоб они не могли сходиться без того, чтоб Хмельницкий об этом не имел возможности узнать.

На другой день комиссары спрашивали Хмельницкого, где будет ему угодно назначить место для торжественной аудиенции, на которой следовало вручить ему знаки гетманского достоинства.

‘На площади, — отвечал Хмельницкий, — потому что здесь нет такого дома, где б могли поместиться полковники и козаки’.

Комиссары оскорбились этим.

‘Ясное дело, — говорили между собою молодые дворяне, — что Хмельницкий хочет унизить нас пред чужеземными послами и перед всею чернью. Это обида Речи Посполитой!’

‘Нельзя противиться, — возразил старик Кисель, — мы в руках козаков. Не спорьте, господа, о месте, чтоб нам не испортить всего дела’.

10-го февраля назначен был день для аудиенции. Часов в двенадцать утра вышли послы на площадь. Хмельницкий стоял в богатом собольем кобеняке, покрытом материею кирпичного цвета. Гетман был прикрыт бунчуками. Вокруг него полковники, каждый с своею булавою, и вся старшина. Народ и простые козаки толпились на улице и на крышах домов. Были здесь и чужеземные послы. Когда комиссары появились, загремели бубны и трубы. Кисель подошел к Хмельницкому, неся в одной руке королевскую грамоту, а в другой булаву, осыпанную сапфирами.

‘Его величество, — начал он, — посылает ясновельможному гетману и всему войску запорожскому свою королевскую милость’.

Это был приступ приготовленной речи. Один из полковников перебил его словами:

‘Король як король, але вы королевенята, броите много, и наброилисте, и ты, Киселю, кисть от костей наших, одщепився и пристав до ляхив’.

Хмельницкий приказал ему замолчать. Помахивая булавою, отошел полковник с негодованием.

Тогда воевода подал Хмельницкому грамоту на гетманство и булаву, а хорунжий новгородсеверский, молодой Кисель, поднес красное знамя с изображением белого орла и с подписью Johannes asimirus Rcx. Хмельницкий принял и поблагодарил. Грамота была прочитана всенародно {См. грамоту в нам. киевск. комм. I. 361—366.}. Но вдруг в толпе раздались голоса:

‘На вищо вы, ляхи, принесли нам си цяцьки? Знаем мы вас, хотите упьять нас у неволю приборкати!’

Джеджалий выступил на средину и поддерживал народный говор.

‘Хочуть нас уловити, — говорил он, — щоб ми ярмо панське з себе зкинувши, упьять надили. Нехай злизнут ваши солодки дари: уже теперь нас не зануздаете, не словами, а шаблею росправимось, коли хочете! Майте вы соби свою Польшу, а Украина нам, козакам, нехай зостаеться’.

Хмельницкий закричал на него с досадою:

‘Я придумав був щось сказати панам, а вони одвит у мене з голови выбили!’

Потом он обратился к панам и сказал:

‘А що сталось, те сталось, треба то злому часу приписати’.

Сказав это, он пригласил комиссаров на обед.

Пред обедом Кисель хотел докончить свою речь, которую прервали козаки на площади.

‘Ваша вельможность, — говорил он, — принимаете от короля большие знаки благоволения. Его величество прощает вас и отпускает навсегда все прежние ваши проступки, обещает старинную вольность греческой религии, умножение козацкого реестрового войска и восстановление прежних прав и преимуществ войску запорожскому, а вам дарует начальство над войском. Его величество надеется, что вы, как верный слуга и подданный, употребите, с своей стороны, все старание, чтоб остановить дальнейшие смуты и кровопролития, будете внушать хлопам повиновение и немедленно приступите к переговорам с нами, комиссарами его королевского величества и Речи Посполитой’.

Хмельницкий отвечал:

‘Благодарю его королевское величество за милость, оказанную чрез ваших милостей: благодарю за вручение команды над войском и за прощение моих проступков, за все нижайше благодарю! По что касается комиссии, то трудно теперь начать переговоры: войско не собрано, полковники и старшины далеко, а без них я не могу и не смею ничего делать’.

За обедом разговор стал живее.

‘Идет дело о здоровье моем, — сказал Хмельницкий, — потому что я не получил удовлетворения от Чаплинского и Вишневецкого, надобно непременно, чтоб один был мне выдан, а другой наказан: от них вся причина кровопролития и смут. Виноват и пан краковский — Потоцкий, зачем меня гнал, когда я унес душу в днепровские ущелья, но он получил свое. Виноват и пан хорунжий Конецпольский за то, что у меня похитил отчину, Украину лащовщикам раздавал, а они обращали в хлопов заслуженных у Речи Посполитой молодцов, грабили их, вырывали им бороды, запрягали в плуги, но он не так виноват, как первые два. Из всего этого ничего не выйдет, если одного не накажут, а другого мне сюда не пришлют: иначе, або мини з войском запорожским пропасти, або земли ляцкий, всим сенаторам, дукам, королькам и шляхти згинути. Мало ли этого, что кровь христианская льется! Литовское войско истребило Мозырь и Туров, Януш Радзивилл сажает русских на кол. Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он одному из христиан такое сделает, то я то же сделаю четыремстам пленникам польским, которых у меня много, и заплачу за свое’.

Ксендз кармелит Лентовский, приехавший с комиссарами, заметил:

‘Ваша вельможность! Быть может, вести эти из Литвы не совсем верны’.

Тогда Вешняк, Чигиринский полковник, крикнул на него.

‘Мовчи, попе! Твое то дило нам то задавати? Ходино, попе, на двир: научу я там тебе як запорожских полков-никив шамовати!’

Он вышел из комнаты проворчавши: ‘И ваши ксендзи, и наши попи уси ростаки-сини’. Очевидец шляхтич уверяет, что Вешняк ударил бы ксендза булавою, если б близко сидел’.

Таково было первое свидание.

Хмельницкий горячился более и более, и напрасно витиеватый Кисель хотел смягчить его вежливостями и комплиментами: полковники, по замечанию очевидцев, шипели, как будто гадины какие-нибудь в болоте. Выслушав множество оскорбительных выражений, комиссары разъехались. Воевода просил Хмельницкого на следующий день к себе обедать.

На другой день, 11-го февраля, было второе воскресенье великого поста. Народ пьянствовал, и комиссары от нечего делать пошли глядеть по городу. Они пошли в церковь, где хотели поговорить с московским послом, но козаки допустили их только обменяться с ним комплиментами. Они зашли в бывший костел иезуитского коллегиума, все было разорено, перебито, алтари опрокинуты, гробы открыты, по надписи одного из гробов, где не было тела, паны узнали, что там покоится прах осноештсля коллегиума Луки Жолкевского. ‘О, кавалер, достойный вечной памяти! — восклицали они. — И над тобою такое поругание, когда ты был староста переяславский, воевода брацлавский!’

Долго ждал к себе Хмельницкого Кисель. Козацкий предводитель приехал уже вечером, немного пьяный, в сопровождении нескольких полковников, так же как и он, не в трезвом виде. Начались разные колкости, козаки твердили о своих оскорблениях, какие прежде терпели от дворян, вспоминали, как паны их заставляли исправлять хлопские работы, как казнили мучительною смертью. Хмельницкий доказывал свою невинность и грозил отнять у поляков всю Русь. Воевода отвечал на придирки вежливостями. После того Хмельницкий обратился к жене Киселя и весело закричал:

‘Отрекитесь-ка вы, добрые православные паны, от ляхов и останьтесь с нами, козаками. Згине ляцька земля, згине, а Русь буде в тим року пановати!’

Хмельницкий, вдоволь натешившись над панами, уехал ночью на новую пирушку с вольными товарищами.

На другой день, поутру, воевода отправил к гетману своего племянника и князя Четвертинского испросить дозволения начать переговоры. Они застали гетмана за бессдой с полковниками и старшинами. На столе стояла горелка. Козаки отправляли Ракочиева посла.

— Завтра буде справа и росправа, — закричал Хмельницкий, — завтра: бо я теперь пьяный, венгерьского посла одправую, та коротко мовлю: з теи комиссии ничого не буде, война мусить у тих трех або четырех недилях початися: виверну вас усих, ляхив, до гори ногами и потопчу так, що будете пид моими ногами, а напослидок вас цареви турецькому в неволю отдам. Король королем буде, щоб король стинав шляхту и дуки и князи, аби вильпый був соби. Согришить князь — уриж ему шию, согришить козак — и ему теж учи нити, ото буде правда! Я хоть соби лихий малий чоловик, але мини так Бог дав, що я теперь единовладний самодержец руський. Король не хоче королем вильним бути, як ся ему видить. Скажить се пану воеводи и комиссарам. Страхаете мене шведами — и ти мои будуть, а хочь бы и не так, хочь бы их було пьятьсот тисяч — не подужают вони руськои запорожськои и та-тарьскои мочи. З тим и идите: завтра справа и росправа.

Дворяне не нашлись отвечать на такую козацкую речь и вышли прочь.

Обхождение Хмельницкого приводило комиссаров в отчаяние. Они не надеялись более на заключение мира и думали только выхлопотать возвращение пленников, которых Хмельницкий приказал было привести с тем, чтоб выдать комиссарам.

23-го февраля воевода снова отправился к Хмельницкому с комиссарами. Последний раз пытался Кисель смягчить его своим красноречием, и со слезами, по замечанию очевидца, упрашивал его пожалеть если не панов, то свое отечество.

— Вижу, — говорил он, — что ваша вельможность готовитесь отдать в руки поганых польскую и литовскую землю и всю Русь, православную веру и святые церкви наши. Если вам нанесена обида, если винен Чаплинский — награда готова. Если войско запорожское недовольно малочисленностью или землями — король обещает его вознаградить. — Отступитесь от мятежной черни, пусть хлопы возделывают поля, а козаки воюют, пусть войска козацкого будет пятнадцать, двадцать тысяч, сколько вам угодно, если ж козаки непременно хотят воевать, пусть лучше идут на поганых, а не на христиан, король будет вам благодарен, если вы пойдете за границу.

Хмельницкий отвечал:

— Шкода говорити! Був час трахтовати зо мною, коли мене Потоцьки ганяли за Днипром, и на Днипри був час, и писля жовтоводськой, и писля корсунськои играшки, и писля Пилявец, и пид Константиновым, и на остаток пид Замостьем, и коли я з Замостья ишов шисть недиль до Киева, — а тепер уже часу не маешь: тепер уже я доказав те, об чим и не мислив — докажу ще и те, що умислив. Вибью з ляцькои неволи народ руський весь. Спершу я воював за свою шкоду та кривду, теперь воеватиму за виру православную нашу. Допоможе мини уся чернь по Люблин и по Краков, а я од ней не отступлю, бо то перва порука наша, бисте хлопив не знесли та у козакив не вдарили. Двисти, триста тисяч своих матиму, орда уся стоить на Иогаби, погайци на Саврани, близько мене Тугай-бей, брат мий, душа моя, единий сокил на свити, готов все учинити що я схочу, вичня наши козацька приязнь: которои свит не розорве. За гряницю войною не пиду, на турки и татари шабли не пидниму: буде з мене и Украини, Подоли, Во-лини, досить достатку в княжестви нашем по Холм, по Львов и Галич. А ставши над Вислою, повидаю дальнишим ляхам: сидить, ляхи! мовчить, ляхи! Дукив, князив туди зажену, а будуть за Вислою кричати, я их певне и там знайду, не позостанеться ни одного князя, ни шляхтюка на Украине, а хочеть ли которий з нами хлиба исти, нехай же виську запорожському послушний буде, а на короля не брика.

Говоря эти слова, гетман вскакивал с места, топал ногами, рвал на себе волосы. ‘Так разъярился, — замечали потом комиссары, — с такою фуриею кричал, что мы, слушая, подеревенели’.

Полковники поддерживали своего предводителя:

— Уже минули ти часи, коли нас сидлали ляхи нашими ж людьми, були нам страшни драгунами, тепер ся не боимо, пизнали ми пид Пилявцями, що товже не ти ляхи, що були колись, та били нимци, та турки, та татари, се вже не Жолкевски, не Ходкевичи, не Конецпольски, не Хмилецьки, се Тхоржевськи, та Заенчковськи, дити у зализо поубирани, померли од страху скоро нас узрили, и повтикали, хочь и татар не було. В середу тильки три тисячи пришло, а коли б до пьятници почекали, ни один бы лях живцем до Львова не втик!

— Мене, — говорил Хмельницкий, — сам святий патриарха у Киеви на ту войну благословив: вин мини велить кинчати ляхив: як же мини его не слухати, такого великого старшого, голови нашого, гостя любого? Уже я полки обислав, щоб коней кормили, у дорогу готови були без возив, без гармат: знайду я то у ляхив! А хто б з козакив узяв хоть один виз на войну, кажу ему голову сняти, не возьму и сам жоднои коляси з собою, хиба юки та сакви.

‘Ни рации, ни перевазии, — говорит очевидец, — ничто не помогало. После такой приятельской беседы, да вдобавок после скверного обеда, комиссары разошлись’.

Прошел еще день. Комиссары стали побаиваться не только за пленников, но и за самих себя. Хмельницкий отправил послов московского и венгерского, одарив их богато, польские комиссары оставались как бы в неволе, терпя от пьяных мужиков оскорбления и угрозы под окнами своих квартир. ‘Треба було б сих панив облупити, та в Кодак видослати!’ — кричала чернь. Комиссары еще раз обратились к гетману.

Но, к удивлению комиссаров, им сказали, что Хмельницкий не велел их допускать к себе. Хмельницкий советовался со старшинами — с каким ответом отпустить комиссаров.

— Теперь, верно, — говорили в страхе комиссары, — у них составляется безбожный совет: или утопить нас, или отослать в Кодак.

Тогда они обратились к Выговскому, надеясь, что. он сам, как дворянин по происхождению, заступится за лица одного с ним сословия. Выговский советовал им подождать, чтоб не гневить гетмана.

Чрез несколько часов пригласили комиссаров к гетману. Выговский исходатайствовал им доступ. Смелее всех показал себя Мястковский.

— Что это значит, пан гетман запорожский? — сказал он. — Для чего вы без ответа держите королевских послов будто в плену? Мир ли, война ли — пусть будет нам известно, отпустите нас: и у неверных в неволю не берут послов!

Хмельницкий кинул на него свирепый взгляд, достал из-под килима, которым был покрыт стол, бумагу и подал воеводе. Это были предложенные условия следующего содержания:

‘1) Имья и память и слид унии, котору на Руси широко видим — нехай не будет.

‘2) Римським костелам до времени, а униятским не бути зараз.

‘3) Митрополита киевский, по примаси польском, первое мисто нехай имиеть.

‘4) Между Русью воеводи, каштеляни и иние от бла-гочестивих тубольци нехай будуть.

‘5) Войско запорожское по всей Украини при своих вольностях давних да будеть.

‘6) Гетьман козацкий до самаго маестату королевського нехай належить.

‘7) Жиди з усиеи Украини зараз нехай виступають.

‘8) Иеремия Вишневецкий рейментарства над войском нехай не имиеть никогда’.

Прочитав эти пункты, комиссары пожимали плечами и, поглядывая друг на друга, не знали, что начинать. Наконец воевода начал снова разговор.

— Здесь не все означено, — сказал он, — король не будет знать, сколько желаете иметь войска, напишите число реестровых козаков.

— На що их писати? — отвечал Хмельницкий. — Буде их стильки, скильки я схочу!

— Ваша милость, — сказал Мястковский, — по крайней мере, не откажите отдать королю его слуг, наших пленников!

— То речь завоевана. Нехай король не думае, — отвечал гетман.

— Но и неверные, — сказал Мястковский, — отпускают пленников. Мне самому, девять лет назад, в Константинополе, султан Ибрагим отпустил, на имя короля, несколько сот пленных из галер и своего серая. Ваша милость, пан гетман, будучи подданным и слугою его величества короля, взяв от государя булаву и знамя, не хотите освободить слуг и рукодайных дворян своего государя, когда они были взяты не саблею, не на поле битвы, а на условиях, не хотите отдать их послам и комиссарам его величества, а держите в неволе и морите голодом! Что ж мы должны подумать о вашей верности, доброжелательстве и повиновении?

— Шкода говорити! — отвечал Хмельницкий. — Их мини Бог дав, пущу их, коли жодной защипки з Литви и вид ляхив не буде. Нехай тут почекае Потоцький брата свого, старосту каминецького, который мини Бар мое мисто заихав на Подоли, кров християнськую лье: казав туди полки рушити и живцем его до себе привести!

— Но разве не то же делают козаки? — возразил Мястковский. — В Киеве, днем и ночью, льется невинная кровь потоками в Днепр: одних ляхов топят, других варварски рубят, шляхту, обоего пола, остаток ксендзов… грабят, мучат. Нечай, полковник брацлавский, опустошил все костелы, ищет ляхов под землею, и твердит, что такое приказание получил от тебя.

— Вольно мини там рядити, — отвечал Хмельницкий, — мий Киев, я пан и воевода киевский! Бог мини дав его навит без шабли: шкода говорити!

После нескольких минут молчания воевода снова обратился к гетману.

— Ваша милость, — сказал он, — соглашаетесь ли, наконец, заключить трактат?

Хмельницкий отвечал:

— Я уже сказал, что теперь нельзя: полки не собраны, да притом голод: комиссия отложится до зеленых святок, когда будет трава, чтоб было чем пасти лошадей, а до того времени чтоб коронные и литовские войска не входили в киевское воеводство. Границею между нами Горынь и Припеть, а от брацлавского и подольского воеводств по Каменец.

Комиссары хотели еще переменить эти условия и предложили ему свои, но Хмельницкий перечеркнул их и, таким образом, были в тот день написаны условия перемирия, в смысле сказанных Хмельницким слов. Срок перемирию назначался до зеленых святок {См. перемирный трактат в памят. киевск. комм. I. 111. 61.}.

По заключении трактата Кисель проговорил Хмельницкому речь:

— Не помышляешь ты, пане-гетмане войска запорожского о будущем, потому что ослеплен настоящим, ты омрачен нашими бедами и смотришь только на свое счастье. Но счастье кому служит, того горше оставляет, оно подобно стеклу прозрачному, но хрупкому. Поверь, гетман, желание успеха искушает тебя не покидать войны: оставь гордость и усмотри, что из этой войны может выйти. Ты хочешь спасти Украину, но погубить Польшу, думаешь укрепить веру, а ищешь покровительства турков и татар! Научись из того, что делалось прежде тебя. Что думают неверные? Они соболезнуют о тебе, чтобы после истребить города русские, извести народ русский! Неужели ты думаешь, что ради восточного православия турки сдружились с тобою? Или ради козацкой славы добывают себе счастья? Если ляхи не помогут тебе своею силою, то живущие около народы вспомнят давние и свежие вины козаков, пробудится ненависть, и придут на вас с оружием. Если поляки, литва, русь будут друг друга губить, то они всех нас завоюют. Хорошо быть тебе с многомощным королем, который и теперь снисходит к тебе, но тяжко будет тебе его мщение, когда он вступится за оскорбление величества. Милость королевская, как дуга небесная, возвещает мир. Оставь гнев и надежду на брань, принеси вовремя покорность. Если же ты презришь моим советом, то найдешь погибель благочестивой веры со всем украинским народом, и кровь невинных падет на твою душу.

— Нельзя удержаться от меча, — отвечал Хмельницкий, — и до тех пор будем держать его обнаженным, пока станет жизни и не добьемся вольности: лучше голову положить, чем в неволю воротиться! Знаю, что фортуна скользка, но справедливость да торжествует! Короля почитаем как государя, а шляхту и панов ненавидим до смерти и не будем им друзьями никогда! Если они перестанут нам делать зло, нетрудно заключить мир, пусть утвердят статьи мои! Если ж начнут хитрить, — война неизбежна в ответ на их коварные мирные предложения. Пленников я выдам на комиссии. Скажите это королю, кроме написанных условий, ничего не будет.

Послы заметили, что у Хмельницкого, во время произнесения этой речи, навертывались слезы.

Комиссары сожалели, что не удалось им освободить пленников, и придумали для этого иной путь. Они прослышали, что обозный Чорнота имеет над гетманом силу, отправились к нему и нашли его лежащим на похмелье. Они просили его походатайствовать перед гетманом о выдаче пленников.

— Не пиду, — сказал Чорнота, — я хворий: вчора з ним пили цилу ничь, тим и не здужаю. Але я ему не радив и не поражу выпущати пташок з клитки, та коли б я був здоровий, навряд ви сами вййшли б видсиля!

Воевода выслал комиссаров, остался с ним наедине и, намеками на то, что Чорнота прежде имел неудовольствие с гетманом, обнадеживал его булавою. Козак отвергнул предложение пана и, слава Богу, говорили поляки, что не выявил секрета, а то б они все пропали. Однако, по всему видно, что слух об этом распространился по городу, потому что вечером были расставлены сторожа по валам, и народ утопил несколько слуг из свиты Киселя, а многие из них от страха перешли к козакам.

13-го числа, собираясь к отъезду, послы отправили к Хмельницкому сказать, что желают с ним проститься.

Гетман пригласил их к себе.

Воевода, по случаю подагрического припадка, который с ним случился ночью, с трудом мог стать на ноги, его посадили в сани и повезли во двор, где он не входил в покои. Хмельницкий приказал запереть двор со всех сторон и позвать пленников. Пленники явились пред комиссарами, бледные, с заплаканными глазами. Хмельницкий подал воеводе условие, написанное 24-го числа и теперь им подписанное, да, кроме того, два письма — к королю и к Оссолинскому. В заключение, он подарил воеводе серого коня и шестьсот талеров, Кисель тут же отдал их пленникам. Комиссары еще раз хотели смягчить Хмельницкого относительно отпуска пленников: пленники также присоединили свои просьбы, бросившись к ногам победителя, но гетман остался непреклонен. Тогда некоторые просили, чтоб их лучше отдали татарам.

— Нехай Потоцький, — сказал Хмельницкий, — пи-дожде брата свого: тоди сего кажу посадити на пал перед мистом, а того в мисти, та й нехай один на другаго дивлються!

Впрочем, после этой угрозы, Хмельницкий не преминул подтвердить своего обещания отдать пленников на предстоящей комиссии.

— Однако не знаю, — заметил он, — каково кончится эта комиссия, если молодцы наши не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестровых и не удовольствуются своим удельным княжеством.

Прощаясь, Хмельницкий сказал, что причина, заставляющая его отлагать комиссию, зависит не от него, а от козаков, потому что он не смеет поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю короля.

Из современной корреспонденции видно, что сам упрямый Вишневецкий, получив от сейма главное начальство над войском, вызывался на мировую с Хмельницким и козаками. 20-го января он отправил к козацкому гетману двух посланцев: Миронича и Бржостовского с ласковым письмом, он радовался, что Хмельницкий обещает покорность королю, сожалел о прошедшем, обещал, с своей стороны, стараться, чтобы все было предано забвению. ‘Мои предки, — писал он, — были издавна доброжелательны запорожскому войску, некоторые из них вместе с вами проливали кровь в битвах против врагов св. креста, расширяя пределы Польской Короны, и я всегда был готов и теперь готов доказать вам свое расположение, если только вы останетесь верны Короне, в таком случае я вам обещаю прилежно стараться у короля, чтоб вашей милости было отпущено ваше преступление: вы можете надеяться на мое слово, в дружбе моей не обманетесь. Ваша милость жалуетесь на неприязнь мою к войску запорожскому, но ведь и я испытал неприязнь вашего войска, когда своевольные шайки напали на меня под Константиновом, вероятно без воли своих старших, почему и я, как водится на войне, дал отпор, но это не изменяет моего расположения к войску запорожскому, особенно после того, как я узнал, что те, которые на меня нападали, казнены смертью. Я желаю оставаться в добрых отношениях с их милостью козаками — народом рыцарским, пусть только они останутся добрыми подданными единого отечества и, по примеру своих предков, обратят, вместе со мною, грозную и смелую руку на неприятелей св. креста {Рук. Публ. Библ. Hist. Pol. F. IV. 30.}. Как принял Хмельницкий это послание — неизвестно, но последствий оно не оказало, оно было составлено чересчур горделиво, чтобы склонить гордого успехами Хмельницкого к мирной с своими заклятейшими врагами.

Комиссары уехали из Переяславля, потеряв несколько человек из своей свиты, которые передались к козакам. Зато несколько пленников успели уйти с ними.

Когда комиссары проезжали в Белогородку мимо Киева, не смея заехать туда, потому что мещане города Киева заранее просили Хмельницкого, чтоб паны их не посещали, шляхтичи, католические духовные и евреи, уцелевшие во время смут, желая убежать в Польшу, явились в Киев, думали пристать к свите воеводы, и услышав, что комиссары едут мимо города, бросились за ними, чтоб их догнать, но русские преследовали их и, поймав, убивали. Несколько ксендзов и монахов были привезены к св. Софии, там привязали их, одного к другому спиной, к саням, на морозе. Многих иудеев ограбили и искалечили. Только убеждения митрополита могли подействовать на ожесточенных киевлян и спасти от смерти остальных. Вслед за тем, однако, гетман, для усмирения беспорядков, не желая нарушить заключенного перемирия, поставил в Киеве и других городах козацкую стражу, и бедные шляхтичи дышали свободнее, но все-таки, по замечанию очевидца, страшились ходить по ночам, особенно между пьяными.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сейм. — Три предводителя. — Поход войска на Волынь. — Стычка с волынскими загонами. — Ополчение Украины. — Прибытие хана.

В то время, когда комиссары находились в Украине, в Кракове, в конце января 1649 года, после торжественного коронования Яна Казимира и присяги на хранение свободы польского народа, собрался сейм. Главным предметом совещаний была защита шляхетской нации от восстания козаков и хлопов. Но между послами возникло несогласие: одни требовали нарядить суд над предводителями пилявецкого ополчения, другие, подкупленные виновными за большие деньги, всеми силами старались отклонить предложение. Король едва прекратил раздор и положил предать забвению это дело, по причине обстоятельств большей важности. Определили собрать 30000 регулярного войска, назначили для поддержки его временной налог, в случае необходимости сейм заранее дал королю право собрать посполитое рушенье.

Рассуждали и спорили, кому вручить начальство над войском. Предыдущий сейм назначил региментарем (главнокомандующим) Вишневецкого, но, по многим обстоятельствам, князь не мог удержать этого достоинства. Ян Казимир не любил его, быв еще королевичем, а сделавшись королем, еще более стал недоволен им за то, что он, при избрании, держал сторону Ракочи, князя подозревали даже в тайных сношениях с венгерцами, ко вреду существующего правления. Придворные не терпели его, ‘они, — замечает летописец, — привыкли платить богатырям неблагодарностью’. Вредило князю и ожесточение против него русских, Хмельницкий, и после попыток Иеремии к примирению, ставил главным условием мира, чтоб не давали ему начальства над войском. Неприязненные паны называли его виновником смут. Ему становили в вину, что он писал универсалы к шляхтичам своего воеводства и призывал их к оружию, когда это было запрещено и походило на посполитое рушенье, которое мог собирать только король. Только горячие католики и страстные рубаки прославляли князя по-прежнему. Сначала король предложил избрать гетмана, но, кого ни предлагали, паны не соглашались. Многие домогались булавы себе. Нашлись бы такие, которые, если б против их желания избран был гетман, стали бы выказывать свое неудовольствие к усугублению бедствий отечества, притом существовала сильная партия в пользу Потоцкого и Калиновского, которые, по мнению их приверженцев, отнюдь не должны были терять своих званий. Поэтому король принял верховное начальство на себя, а в виде его помощников положили избрать снова трех предводителей. Это были: Фирлей, каштелян бельзский в должности главнокомандующего, Ляндскоронский и ученый Остророг. Фирлей был седой старик, нечестолюбивый, кроткий человек, о котором говорили в Польше, что он медлил принимать почести даже и тогда, когда ему предлагали. Фамилия Фирлеев пользовалась таким добрым мнением, что Сигизмунд III называл ее самой благороднейшей в Польше. Самые преклонные лета его могли внушать уважение, своевольные паны устыдились бы противиться почтенному старцу. Притом партия Потоцкого была уверена, что он добровольно уступит свой сан возвратившемуся из плена гетману. Все эти обстоятельства руководили сеймом при его избрании. Одно только многим не нравилось: он был реформатского исповедания.

Весною польское правительство получило от комиссаров известие о неудаче комиссии. ‘Отечество в опасности, — извещали они, — неприятельское войско наготове, земля русская поднимается, иноземная помощь приходит к козакам, нет надежды на прочный договор. Мы употребляли все, что могла нам внушить любовь к отечеству и верность королю, но увидели, что Хмельницкий думает уже не о козачестве, а о независимом владении в русских провинциях, и хочет нахлынуть внутрь Польского государства. Причиною тому какой-то патриарх иерусалимский, который дал ему титул князя русского и сравнивает его с Константином Великим. Причиною тому также и посольство Ракочи. Надежды нет. Тугай-бей уже владеет Савраныо и Чечельником. Везде готовят оружие. Хмельницкий принимает к себе и верующих и не верующих в Бога, людей всякой нации, всякого поведения, заключает с ними договоры, дает жалованье и вооружение. Остается и нам закалять оружие, готовиться к войне, кому верхом, кому пешком, либо склонять голову под ярмо презренных хлопов {Miastk. Zbior. pam. о dawn. Pols. IV. 281. — Памяти, киевск. комм. I. 3. 367—371.}.

Условия, предложенные Хмельницким, возбудили негодование в сенате, в особенности требование сорока тысяч реестрового войска казалось ни в каком случае невозможным {Hist. ab. exe. Wlad. IV. 40. — Опис. Мал. Рос. и Укр. 6.}.

Поэтому приказано было предводителям идти с войском на Волынь. Число войска простиралось, по одним летописцам, до 12000, по другим до 10000, по третьим до 19000 {Nistor. panow. Jan. Kaz. 54. Крат, истор. опис. Мал. Рос. П. — Поп. о том, что случилось в Украине. — Stor. delle guer. civ. 143—164.}, а по иным только до 9000 {Кратк. опис. о коз. малор. нар. 27. — О мал. нар. и о запор. 164— 169. — По известиям сопременника Кохонского, состав польского поиска был и таком ниде: вся армия разделялась на пять дивизий: Фирлея, Ляндскоронского, Остророга, Вишневецкого и Конецпольского, последние две еще пока не соединились с первыми тремя. Дивизий Фирлея, имела четыре гусарские хоругви, принадлежавшие собственно лично папам, под управлением доверенных офицеров, называемых поручиками, восемь хоругвей панцирных, также носивших имена панов, девять хоругвей драгунских и десять рот конных драгун. В дивизии Ляндскоронского было: пять гусарских хоругвей знатных панов под управлением их поручников, девять хоругвей панцирных, четыре хоругви острожской ординации и при них немецкие рейтары, восемь хоругвей конных драгун, два полка немецкой пехоты. Третья дивизия Остророга заключала в себе восемь панских гусарских хоругвей и 600 жолнеров, шесть панцирных, семь драгунских конных и три хоругви венгерской пехоты. В дивизии Вишнепецкого было три гусарские хоругви, самого Иеремии, племянника его Димитрия и знаменного с поручниками и 1000 человек избранного рыцарства, содержимого на счет князя. Дивизия Конецпольского состояла из одного гусарского полка, семи кварцяных хоругвей под командой ротмистров, 300 человек надворного рыцарства Конецпольского, 400 человек конных драгун и две хоругви венгерской пехоты.}. Но зато слуг было гораздо больше чем вдвое против этого числа, ибо под Збаражем после того насчитывали до 20,000 возов. Слуги были годны к битве при случае. Войско должно было стоять в совершенной готовности к битве, но не заходить в глубину Украины, согласно требованиям Хмельницкого, и не начинать битв с козаками. Несмотря на то, что Хмельницкий дал слабую надежду на примирительную комиссию и заключил перемирие до троицыной недели, загоны мятежных хлопов завязали неправильную и кровопролитную войну с начала весны. 5-го марта предводитель загона Гарасько взял Острог, перерезал четыреста человек мещан, вероятно унитов и иудеев, и прогнал из имения владетельницу Анну-Алоизию, дочь православного пана, внучка знаменитого Константина, защитника православия, она приняла католичество: с фанатическою ревностью преследовала отеческую веру и навлекла на себя ненависть православных. Другой загон напал на Корец, владетель его, Самуил Корецкий, едва спасся, замок разграбили, шляхту и иудеев перебили {Miastkow. Zbizx. pam. о dawn. Polsc. IV, 284. — St. delle guer. civ.}. Полесье взбунтовал Криновосенко, сын славного Максима, не менее отца кровожадный, Узнав о его подвигах, Ляндскоронский бросился на него и запер в Острополе, но когда Кривоносенко предложил за себя окуп, Ляндскоронский согласился, чтоб не раздражить козаков, пока не кончился срок перемирию. Из многих тогдашних загонов примечателен загон Донца, овладевшего в конце мая Засавлем. Говорили, что у него была сестра чаровница, которая умела предсказывать будущее и, чародейственными заклинаниями способствовала успехам козаков: если козакам угрожала опасность, она советовала избегать битвы, если же им суждено было победить, она бодро гарцевала верхом впереди войска. Неприятельское оружие долго ее не брало. Но когда Фирлей услышал о взятии Заславля и поспешил на выручку города, Донец вышел ему навстречу, несмотря на предостережение сестры. Чаровница кричала: ‘Уходи, уходи! Не здержишь брате!’ Козаки не послушались ее и были рассеяны. Чаровница была схвачена и казнена вместе с другою колдуньею, по имени Солохою. Последняя предлагала полякам свое искусство и уверяла, что с ее помощью они будут одерживать победы. Однако поляки не послушали ее и посадили на кол. ‘Видно, — говорили они, — что ее чародейство приносит вред тем, кому захочет она помогать, потому что повредило козакам’.

Главный стан польских войск был под Константиновом. Отряды ходили оттуда во все стороны по Волыни, для укрощения загонов. Таким образом отняты были у козаков Звягель, где перебили всех русских, и Бар. Последний город был взят хитростью. Ляндскоронский отрядил туда триста молодцов пешком и сто пятьдесят драгун. В сумерки появился под Баром обоз из пивных бочек. Около возов шли драгуны, переодетые в платье русских хлопов, другие несли на плечах или тащили вязанки дров, вмешавшись в толпу поселян, которые ничего не знали. Обоз остановился перед городом на рассвете. Сторожа не подозревали хитрости и пропустили обоз и людей. Тогда те, что несли дрова, начали бросать их, то был сигнал: поляки начали бить козаков. Со всех сторон русские бросились на них с ружьями, но, не приготовленные к отпору, были изрублены в куски, спаслись только те, которые успели убежать из города. Когда весть об этом разнеслась в околотке, загон хлопов, тысяч в пятнадцать, бросился выручать Бар, но Ляндскоронский послал им навстречу отряд, который, вступив с ними в битву, положил чуть не половину загона на месте, остальных рассеял. Хотя по смыслу перемирия в Украину положено было не вступать, однако поляки столь же мало наблюдали перемирие, как и русские, потому что не только взяли Бар, но также нападали на Шароград и разорили Гусятин, где произвели бесчеловечное кровопролитие. Хмельницкий жаловался на эти поступки как на нарушение мира.

Кисель, недавно по смерти Тышкевича, получивший от короля звание киевского воеводы, все это время находился в своих волынских маетностях — то в Тайкурах, то в Гуще, и переписывался с Хмельницким. Оба притворялись, уверяли один другого в благорасположении, посылали друг другу комплименты, а между тем тайно один другому вредили. Хмельницкий, обманывая его надеждою комиссии, собирал ополчение, приглашал татар, а Кисель держал подле козацкого гетмана шпиона, шляхтича Смяровского, который цифрами писал ему обо всем, что делается в Украине, впрочем, Смяровский скоро поплатился за эти услуги Киселю: козаки открыли шпионство и утопили шляхтича. ‘От всего сердца, — писал Хмельницкий Киселю, — я желал видеть вашу милость в добром здоровье и тем радоваться. Я всеми силами стараюсь, чтоб комиссия наша могла скорее окончиться так, как угодно вам и как я желаю того же. Я послал за всеми полковниками, чтоб с ними посоветоваться, где бы найти удобное и безопасное место для комиссии’. Но когда козака, привезшего эти комплименты, подвергли, как выражается шляхтич, приятельскому экзамену, тот сознался, что Хмельницкий собирает не только полковников, но и всех вообще козаков и беглых хлопов, и вовсе не для выбора безопасного места для комиссии, наконец самому Киселю этот козак советовал поскорее убираться из Гущи, говоря, что Хмельницкий на него гневается, ибо то письмо, которое еще раз воевода писал в Москву, попалось в руки козацкого гетмана. Вскоре волохи, служившие в отряде Конецпольского, напали на восемьдесят козаков и у предводителя их отняли письмо от Хмельницкого к хану. ‘Мы надеемся, — писал гетман, — на обещания вашей царской милости и на слова, которые ваша царская милость сказал и подтвердил, что и до конца нас, слуг своих, не оставишь… Умилосердись над нами, ожидаем вашу царскую милость с нетерпением, как начал, так и кончай’. После этих доказательств, в конце мая, Кисель с комиссарами поспешно убрался из Гущи. Если б они промедлили днем, то попались бы в руки козакам: едва только они выехали, шестьсот молодцев ворвались в местечко, вслед за тем подобных явилось до полуторы тысячи. Имение Киселя подверглось участи панских имений.

В июне продолжались по-прежнему схватки польских отрядов с волынскими загонами. Несмотря на то, что в этих сшибках успех был на сторону поляков, восстание возрастало день ото дня. Ожесточение простого народа против владельцев усиливалось оттого, что последние, пользуясь вступлением польского войска на Волынь, проходили в свои имения и грабили у крестьян хлеб, скот — все, что находили, и отправляли в Польшу, а самих хлопов подвергали истязаниям и казням, кроме того, польские отряды, ходившие укрощать загоны, вообще наносили жителям обиды, и оскорбленные увеличивали собою число мятежников. Последний из таких отдельных походов был поход Ляндскоронского к Межибожью. Он услышал, что сильный козацкий отряд напал на этот город, где сидел, запершись, комендант Корфс немцами. С поля ударил на козаков Ляндскоронский, а из города немцы сделали вылазку. Козаки отступили. Ляндскоронский начал их преследовать, как вдруг, услышав, что Хмельницкий идет с ордой, воротился к обозу.

Когда, таким образом, на Волыни русские боролись с польскими панами, в Украине происходил сбор целого народа на войну. Хмельницкий весной распустил универсалы по всей Украине, призывая русских оборонять отечество. Он не ошибся, когда, разгоряченный вином, говорил, что у него будет двести—триста тысяч. Чигирин, столица гетмана, закипел толпами людей всякого рода и звания. Поселянин не рассчитывал дорогого времени: заброшен лежал плуг его, орала и серпы перекованы были на оружие… не заботился он, что ему есть и пить, надеясь жить на счет Польши. Пустели хутора, села, города, покидали ремесленники свои мастерские, купцы — свои лавки, сапожники, портные, плотники, винокуры, пивовары, могильники (копатели сторожевых курганов), банники, всякого рода промышленники бежали в козаки, трудно было по всей Украине нанять работника, недоставало даже могильщика вырыть могилу для калеки или старого деда. Даже в тех городах, где было магдебургское право, почтенные бургомистры, райцы, войты и канцеляристы побросали свои уряды и пошли в козаки, остригши бороды: по обычаю того времени всяк, кто не служит в войске, должен был носить бороду. ‘Так-то, — замечает современник, — дьявол учинил себе смех з людей статечных’. Дух своеволия усилился с прошлого года, когда многие обогатились грабительством польских и иудейских имуществ, презрение и насмешки ожидали того, кто не участвовал в восстании, поэтому иной нехотя должен был менять весы или чернильницу на саблю и ружье. Только старики, калеки и женщины оставались дома, но и то, по большей части, больной или бездетный старик, не желая или стыдясь оставаться без участия в деле освобождения отечества, ставил вместо себя наемщика {Летоп. Самов. 14.}.

Хмельницкий разделил их на полки, но под этим разумелся не правильный отдел армии, а известный край южнорусской земли: полк заключал в себе города, местечки, села и назывался по имени главного, более других значительного, города, где было правление полка. Полком начальствовал полковник: ему были подведомственны другие чиновники. Полки разделялись на сотни: сотня заключала в себе села и хутора и также носила название по имени какого-нибудь значительного местечка. Сотни делили на курени, в которых было несколько десятков. Верховное место называлось генеральною войсковою канцеляриею: там вместе с гетманом были чиновники: обозный (начальник артиллерии и лагерной постройки), есаул (обер-лейтенант), писарь (государственный секретарь), хорунжий (главный знаменосец), все вместе — все эти чины назывались енаральными, или войсковыми, войсковой старшиною. В каждом полку была своя полковая канцелярия (полковое правление) и полковые старшины: полковые обозные, есаулы, писари, судьи, хорунжие. В сотне была сотенная канцелярия и сотенные старшины: сотник, писарь, хорунжий. Таким образом, чиновники сотенные и полковые отправляли в сотне и в полку те же обязанности, какие возлагаемы были на чиновников генеральных с подобными именами в отношении целого козачества. Куренями начальствовали атаманы. В то время чиновники избирались и отрешались на радах, то есть народных собраниях, вольными голосами, потом утверждались гетманами. Такой порядок велся издавна в козацком войске, но в этот год он распространился на целый народ. Тогда слово ‘козак’ переставало иметь значение исключительно особого военного сословия, а перенеслось на всю массу восставшего южнорусского народонаселения’.

На правой стороне Днепра были полки: Чигиринский (гвардия гетмана), черкасский, корсунский, лисянский, белоцерковский, паволоцкий, уманский, калницкий, каневский, животовский (как, кажется, одно и то же, что брацлавский), полесянский и могилевский. Пространство, занимаемое этими полками, обнимало собою землю, где жил южнорусский народ, нынешние губернии: Киевскую, часть Минской, Волынскую по Горынь, Подольскую и часть Червонной Руси около Галича до Надворни, из Червонной Руси мужики бежали в полки могилевский и брацлавский. На всем этом протяжении только Каменец, твердая и неприступная крепость, держался во власти поляков, другие соседние местечки переходили то в те, то в другие руки. Полк полесянский или овручиский простирался на неопределенное пространство по лесам. На юг козачество занимало степи до Бессарабии или до белогородских татарских кочевий. На левой стороне были полки: переяславский, нежинский, черниговский, прилуцкий, ичанский, лубенский, ирклеевский, миргородский, кропивянский, гадячский, полтавский и зеньковский. Они занимали пространство нынешней Полтавской и Черниговской губерний и часть Могилевской по Гомель и Дронов. Больше всех был полк черниговский, занимавший пространство до Стародуба с одной, до Гомеля с другой стороны {Летоп. Самоп. 14. — По сказанию Коховского, и этих полках были тогда начальниками: в черкасском — Воронченко, в корсунском — Мороз или Морозенко, о каневском — Кулак, в бслоцерковском — Остап Павлюк, в брацлавском — Нечай, в полесянском — Кривоносенко, в переяславском — Лобода, в черниговском — Небаба, в гадячском — Бурляй. По другим сведениям известно, что в нежинском был Шумейко, в могилевском — Евстафий Гоголь. Впрочем, невозможно ясно указать не только тогдашних полковников, но и определить неоспоримо количество полков. Кроме полков, исчисляемых Самовидцем, Коховский, опуская некоторые, насчитывает еще лемовский, лохвицкий, ромненский, остерский, в Памятниках киевской комиссии упоминаются еще брагильский и звяльский (верно звягельский), под командою Тыши, а в исчислении полков, приложенном Маркевичем при его Истории Малороссии, прибавляются еще полки: стародубский, быховский, обручевский, туровский, сосницкий, винницкий. Мы имеем верный список полков и полковников 1650 г., но по нем нельзя заключить о 1649 г.: многие полки тогда исчезли, другие переменили название, полковники также то были сменены, то убиты, да и вообще порядок разделения полков при Хмельницком изменялся беспрерывно, — то образовывались новые полки, то уничтожались, то два полка соединялись в один полк, нередко изменялись их названия.}, число сотен в каждом из полков было неравно: доходило до двадцати и более, ‘що село, то сотник’, говорит очевидец, а иная сотня имела человек тысячу. Приблизительно полагают число настоящих козаков, способных к войне, до двухсот тысяч, а один говорит простодушно, что русского войска было столь много, что в поле не помещалось и на карте написать его было трудно. Но с гетманом были далеко не все, черниговский и нежинский полки, с многими отрядами вооруженных хлопов, которые также иногда являются под именем полков, должны были сражаться против литовского войска, а иные расселялись по Белоруссии и внутри Польши и Литвы грабить замки и дворы, жечь костелы и мучить шляхту и жидов {Летоп. Самой. 14. — Памятн. киевск. комм. I. 446—449. — Histor. belli cosac. polon. 100.— Histor. pan. Jan. Kaz. I. 89.}.

В Киеве, в мае, повторились страшные прошлогодние сцены. Со дни отъезда комиссаров шляхтичи и римско-католические духовные находили там убежище, охраняемые козацкою стражею, по приказанию Хмельницкого, но когда перемирие окончилось, толпы удальцов, мещан и окрестных поселян, называвшихся тогда все без различия козаками, собрались в городе с целью докончить врагов. Какой-то плотник, киевский мещанин, Полегенький, прошлый год бывший в козацком войске, взял над ними начальство. По сю замыслу, удальцы окружили город со всех сторон, чтоб не дать жертвам убежать, другие с яростью бегали по улицам, пойманных умерщвляли с поруганиями и насмешками. Сто тринадцать человек с торжеством повели на Днепр и сбрасывали с лодок для забавы. Не было пощады ни женам их, ни грудным младенцам, напрасно некоторые думали укрыться в домах православных, убийцы провозгласили, что всякий мещанин, укрывший врага, подвергнется смерти как изменник, испуганные мещане выталкивали обреченных народному мщению на улицу. Спаслись только те, которые успели вбежать в русские монастыри. На пороге вековой святыни Киева угасло неутолимое бешенство ожесточенных мстителей. Зато не удержала их святыня римско-католическая: они ограбили и разорили оставшиеся церкви и монастыри и перебили монахов. Такое неистовство продолжалось три дня, и, с этих кровавых дней, Киев навсегда освободился от власти католичества над восточным православием, польской народности над русскою.

Хмельницкий выступил из Чигирина и шел медленно, охотники со всех сторон приставали к его войску, он ожидал хана. Ислам-Гирей все еще не получал от поляков дани, и султанский двор, не допустив Ракочи содействовать козакам (потому что Ракочи, усилившись, искал бы возможности отрешиться от всякой ленной зависимости в отношении Турции), разрешил войну хану, время было самое удобное потрясти и ограбить Польшу. В июне крымский хан соединился с Хмельницким на Черном Шляху за Животовом. В его ополчении были и крымские горцы, жители роскошного южного берега, отличные стрелки из лука, в пестрых рубашках, с колчанами за плечами, и степные ногаи, в вывороченных наверх шерстью тулупах, в огромных меховых шапках, питавшиеся, как предки их при Батые, кониною, согретою под седлом, и буджацкие татары, приводившие в изумление своею быстротою и знанием безграничной и бесприметной степи, способные жить в воде несколько времени, словно рыбы, сносившие с удивительным терпением жар и холод, и, наконец, отдаленные черкесы пятигорские — гости новые для украинцев, которые замечали в их выпуклых глазах и закрученном за ухо чубе что-то родственное, явились, по зову Хмельницкого, и донцы, связанные с украинскими козаками узами веры и племени и образом жизни. Вся степная удаль юга России грянула в Украину, почуяв, что Польской Короне угрожает гибель и для всех будет пожива. Турецкий визирь прислал к Хмельницкому, по данному обещанию, шесть тысяч румелийцев. Были в козацком войске даже цыгане. Это войско было столь велико, что, по выражению польского историка, подобного Европа не видывала со времен Тамерлана. Никто не просил жалованья вперед, каждый без торга шел пробовать счастья. Мало было порядка и устройства, зато сильная охота к битвам и к поживе. Когда поляки услышали, что на них идет такая армия и уже приближается к Волыни, то, по словам русского летописца, такой страх напал на них, что они думали тогда же о бегстве, и самые храбрейшие, которые, сидя за вином в корчмах, разбивали Александров Македонских, побледнели и опустили руки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Польский лагерь под Збаражем. — Подвиги Вишневецкого. — Стомиковский. — Поход короля. — Посполитное рушеньс. — Назначение нового козацкого гетмана. — Зборовское сражение.

Стоя под Константиновом, польские предводители собрали совет. Было два мнения относительно избрания места для встречи неприятеля. Одни, представителем которых был Остророг, советовали ближе к Каменцу, чтобы защищать эту важную крепость, да и самим иметь из нее продовольствие: притом носились слухи, что Хмельницкий направляет путь на Каменец. Другие говорили:

— Неблагоразумно покидать Волынь, когда она взбунтовалась, неприятельская сила ударит на нее, в надежде найти союзников в здешнем простом народе. Когда мы будем беречь Каменец, козаки, через Волынь, вторгнутся в середину государства.

А между тем трусы разбегались, под предлогом неполучения жалованья. Оставалось решиться на что-нибудь. Решили, по совету Фирлея, стать под крепким городом Збаражем. В пользу этого располагала надежда соединиться с Вншневецким, который тогда стоял под этим городом. Славное имя его возбуждало бодрость, а польское войско находилось в беспорядке {Памятн. киевск. комм. I. 3. 436—443. — Hist. Jan. Kaz. I. 50.}.

Невнимание, оказанное князю на сейме, лишение региментарского достоинства, невыгодное о нем мнение короля и придворной партии оскорбили до крайности честолюбивого князя. В порывах негодования, он зарекался не вступать более в дело и отправился из Варшавы в одно из своих имений в Червоной Руси, чтобы проводить время подле своей любезной Гризельды. Дружина собралась около своего предводителя, подчиненные разделяли огорчение военачальника и также положили оружие. Но разнеслись ужасающие вести об ополчении козаков, о нашествии хана с ордами. Опасность грозила всякому пану, Вишневецкому более всего. Вишневецкий собрал своих удалых воинов, тех вишневцев, которых малая горсть, в начале восстания, одна подвизалась против бичей шляхетского звания. и

— Что будем делать, друзья, — говорил он, — уходить ли нам? Прятаться ли? И на то ли мы так славно подвизались, когда все бежало? Полетим, друзья, снова!

С отважной дружиной отправился он по дороге в Украину и собирал себе товарищей. Пристал к нему племянник его, Димитрий, подражатель и любимец воинственного дяди, соединился с ним Александр Конецпольский, его прежде жестокий соперник, но столько же, как и он, гонимый козацким предводителем. Стекалась к нему шляхта, ободряемая его именем.

‘Все старания киевского воеводы к укрощению мятежа оказались напрасными, поднимается страшная буря, наступают роковые времена! — писал Иеремия Вишневецкий в своем зазывном универсале к шляхте. — Из любви к отечеству мы пробуждаемся от глубокого сна зависти, сближаемся с народом и извещаем вас о своей готовности к услугам ваших милостей. Уже король выдал, как говорят, два раза вици на посполитое рушенье, о третьих еще не слышно, но отечество в крайнем положении: надобно спешить! Прошу вас, господа, сияющие мужеством и советом, беритесь за оружие, других уговаривайте и поспешайте ко мне к 18 июня!’

Дошедши до селения Шимковцы, паны стали обозом: воины переходили туда из лагеря трех предводителей, в лагере от этого сделался такой беспорядок, который заставлял опасаться повторения пилявской комедии. Не время было играть честолюбием: Вишневецкий стал замечать, что раздвоение войска послужит к выгоде неприятеля и начал исподволь стараться соединиться с главным войском. Для честолюбивого магната стыдно казалось самому набиваться с услугами: ему хотелось, чтобы соперники сами прислали просить его помощи и через то выказали, как мало они способны к войне без Вишневецкого.

Через несколько дней после того, как Иеремия расположился обозом, жолнеры привели связанного русина.

— Что ты видел, что знаешь? — спрашивали паны.

— Хмельницкий уже в Камени Чолганском, я сам видел его собственными глазами, — отвечал пленник.

— Отправьте его к предводителям, — сказал князь,

Как нарочно Остророг только что воротился тогда в лагерь с четырьмя реестровыми козаками: они подтвердили показание русина, присланного Вишневецким, да сверх того прибавили, что Хмельницкий намерен пресечь им обратный путь и не допустить идущих к ним из Люблина партий.

От этих известий боязнь так усилилась в войске, что многие жолнеры, не слушая предводителей, пустились было бежать. Чтобы успокоить волнение, предводители решили отправить поскорее посольство к Вишневецкому и упросить его прибыть в обоз, они надеялись, что присутствие его остановит смятение. Ляндскоронский сам отправился к нему и явился с покорным видом.

— Мы все знаем, — говорил Ляндскоронский со слезами, по замечанию летописи, — что обидели тебя, отважнейшего, достойнейшего воителя, но мы все жалеем, и все войско наше жалеет, что король обошел тебя. Князь! Покажи пример великодушия: прости свои оскорбления, если не для нас, то для Бога и спасения отечества.

От таких слов Иеремия расчувствовался и заплакал, однако начал отказываться.

— Какую пользу могу принести вам? — говорил он. — Продовольствия у меня нет, пороха и оружия мало. Что сделает моя малая горсть при долгом обложении в обозе? Впрочем, если здесь нападут на нас, то мы покажем себя.

Ляндскоронский продолжал его уговаривать, представлял близость неприятеля, вспоминал, как злится на него Хмельницкий.

— Если идет дело о начальстве, — прибавил он, — Фирлей уступает его тебе.

Честолюбие князя было удовлетворено.

— Нет, — отвечал он, — я не хочу отнимать у почтенного старика этой чести, которая, по всем правам, возложена на него королем и Речью Посполитой. Долг сына отечества — жертвовать общей пользе собой. Я готов служить под командой Фирлея, и завтра соединяюсь с вами.

Ляндскоронский прибыл с радостной для всех вестью.

Нз другой день Вишневецкий и Конецпольский подвинули свой стан и сами приехали в главный обоз, при всеобщих восклицаниях обрадованного войска. Уже многие хоругви готовились к бегству и верно бы побежали, если бы не прибыл Вишневецкий, но к нему все питали неограниченное доверие, при нем стали уверены и в самих себе.

Собрался военный совет. Рассуждали снова о выборе места для встречи с неприятелем. Иеремия пристал к тем, которые почитали удобнейшим — Збараж. Он лежал в крае лесистом и многоводном, во все стороны в его окрестностях находились озера и болота, служившие защитой против наступающего неприятеля, особенно привыкшего ходить в поход с лошадьми, как делалось у татар. Самый город Збараж был окружен с трех сторон водой: на западной и восточной стороне было два пруда, которые соединялись между собой рекой Гнезной, извилисто протекавшей с южной стороны. Северная сторона была открыта, искусственно защищалась рвом и деревянными огорожами и плетнями. Туда, посреди оврагов и зарослей, шла дорога в местечко Заложницы, дорога, составлявшая единственный открытый вход в это пространство. На восток от города за рекой Гнезной стоял укрепленный замок князей Збаражских. Поляки расположились под городом на полуденной стороне его и решили окопать лагерь валом. Исполнение этого дела поручено инженеру Пршиемскому и иностранцам, но работы производились несогласно и неправильно: каждый из начальников хотел удобнее занять для себя место, и потому вал, в котором должен был заключаться лагерь, проведен был на далекое расстояние на целую милю, притом рассчитывали, что должны прийти свежие силы и для помещения их нужно было заранее оставить место.

8-го июля н. ст., а по старому 28-го июня, неприятеля ожидали каждую минуту, а окоп еще не был готов. В пятницу, 29-го июня (9-го июля н. ст.), выслан был подъезд, под начальством Сераковского, но только что он упустил из глаз свой обоз, как увидел огромную татарскую силу. Поляки, не вступая в сражение, обратились назад, неприятели бросились вслед за ними и разбили их наголову. Сераковский едва успел спастись и прибежал в обоз с вестью, что, может быть, завтра утром вся неприятельская армия явится к Збаражу. Окопы не были готовы.

Одно к другому. И без того, по выражению летописцев, сильно бились сердца у панов, а тут, для большего страха, молния разбила древко у знамени, которое стояло при шатре главного предводителя, и это произошло очень странно: день был светлый и безоблачный, вдруг, над шатром Фирлея, набежало облако и из него полетел удар. Это показалось для всех дурным предзнаменованием. ‘Неложным пророчеством беды было для них это явление’, — говорит русский летописец. Те, которые были недавно в Варшаве, рассказывали, что раз уже было подобное предостережение. ‘Не даром, — говорили они, — тотчас после коронации короля загорелся дворец, неизвестно отчего’. Поляки были очень недовольны бракосочетанием короля с невесткой, вдовой Владислава, которое совершилось тотчас после коронации. ‘Такой союз не благословляется небом, нередко гнев Божий поражает всю страну за преступление властителя’, — толковали тогда в Польше. Ксендзы объясняли, что это сделалось с разрешения папы. ‘Что разрешает наместник апостольский, то уже не грех, — говорили они. — Не за брак короля наказывает нас Бог, а за то, что мы вошли в сношения с еретиками’. От такого толкования в войске возникло волнение против Фирлея и реформатских проповедников и увеличивало беспорядок.

Вдруг завидели поляки пыль, потом показались люди, послышались дикие голоса, и они увидели передовое татарское полчище. Заметив, что войска еще не соединились с главным обозом, татары летели, чтобы отбить стан Вишневецкого, находившийся не в дальнем расстоянии от главного лагеря, они неслись с жаром: успех или неуспех на первых порах считался у них верным предзнаменованием счастливого или несчастного окончания войны. Поляки в обозе испугались, но Вишневецкий с храбрейшими бросился на неприятеля и, после упорной сшибки, в которой отличились литовские татары, сражаясь против своих единоплеменников, неприятель отступил. Вишневцы вошли в обоз.

Вес принялись кончать поскорее окопы. Опасность была слишком близка, паны забыли свою спесь, засучив бархатные рукава своих контушей, они взяли в руки заступы и показывали пример прочим. Работали целую ночь, но все-таки не кончили дела. На одной стороне, где находился пруд, окопов еще не было, да и в других местах оставались прогалины.

30-го июня (10-го июля н, ст.) начали появляться с утра татары и козаки. Наездники, разъезжая близ окопов, вызывали охотников померяться силой и удалью. Целый день впереди окопов происходили подобные герцы. На одном из них был убит Трунет, один из богатырей ханских. К вечеру гуще становились ряды воинов и, наконец, на закате солнца, на пространстве, сколько глазами окинуть могли поляки, растянулось перед ними неисчислимое войско, татарских ратников, говорит современник, было более в этом войске, чем у Тамерлана. Прибыл хан с пышностью азиатского владыки, противоположной простоте его союзника, козацкого вождя. Хмельницкий с знатными татарами объезжал ряды своих воинов и, поглядывая на польские недоконченные окопы, гордо покрикивал:

— Справимо теперь бенкет ляхам!

Возвратившись к хану, он говорил, что есть надежда заночевать в польском обозе.

Крики, насмешки и похвалки козацкие отзывались в ушах встревоженных шляхтичей. Польское войско, окружаемое неприятельской силой, не могло ждать ни откуда себя подмоги. Ляндскоронский писал в те дни, что надобно признать сумасшедшим того, кто бы на помочь полякам решился приблизиться к Збаражу с какими-нибудь сотнями или даже немногими тысячами в виду такого громадного враждебного полчища. Осадное положение не было в духе польской тактики. ‘Поляки, — говорили тогда в обозе, — храбро и бодро сражаются на просторе, но не в силах выдерживать тесноты и непрестанного нападения’. Обыкновенно, в таких случаях, поляки бежали, сами себя обманывая тем, что это делается, с целью избрать удобнейшее место для сражения, теперь нельзя было думать о бегстве куда-нибудь далеко, все пути были заняты козаками и татарами.

Предводители ободряли унылых, а особенно Иеремия. В ту самую ночь, когда огни в появившемся козацком таборе казались издали необозримой громадой светил на звездном небе и гул сотен тысяч голосов раздавался производя ужас (29 июня с пяти, на субб.), князь Иеремия устроил пир в Збаражском замке: там заблистали веселыми огнями все окна, гремели пушечные выстрелы, когда князь угощал панов, предлагал тост за короля и шляхетство, и раздавал своим приближенным наставления, какими они должны были поутру ободрять войско.

— Чем в большей мы опасности, тем более для нас славы, — говорил он. — Пусть наша маленькая горсть заставит неприятеля завидовать: ‘Ай да поляки! — скажут они. — Неустрашимый народ!’ Когда, исполняя поручение Вишневецкого, его адъютанты разъезжали по обозу и произносили одобрительные речи, жолнеры отвечали:

— Хорошо показывать храбрость в поле, теперь иное дело, когда неприятель окружил нас со всех сторон.

— А разве поляки, — говорили ободрители, — только на конях молодцы? Да ведь тогда коню геройские дела приписать надобно, а не воину. И поле, и вал — все одной Беллоны работы. Много чести победить на поле, а еще более славы храбрым рыцарям защищаться в окопах. Отцы наши в стенах московских два года бились и не поддались, они же так отличались, овладев чужим, а нам надобно показать тоже для вечной славы народу нашему за спасение родины.

Вечером в субботу духовные обходили обоз с св. дарами, всю ночь с субботы на воскресенье после того провели жолнеры в молитве.

На другой день, в воскресенье, 1-го июля (11-го июля и. ст.), Хмельницкий пустил татар и козаков на дивизию Фирлея, он направлял их на те места польского обоза, где не были еще выведены окопы. Сражение происходило с полудня до сумерек. Сначала поляки отбили первый напор, но когда Хмельницкий приказал ударить из тридцати пушек, которых у него было семьдесят, а татары пустили в обоз дождь стрел, поляки опять начали молиться и ободряли себя религиозными процессиями.

В понедельник, 2-го июля (12-го июля н. ст.), Хмельницкий послал козаков гадячского полка на правую сторону, там было озеро — и окопы вовсе не деланы. Полком командовал Бурляй, богатырь, отличался он на Черном море, завоевал Синоп, задавал страх самому Цареграду. С этой стороны обоз защищала венгерская пехота, она не выдержала козацкого натиска и обратилась назад. Козаки вторглись в обоз. Тем временем татары бросились огромной толпой на Фирлея: поляки потеряли дух.

— Нам невозможно сражаться с таким множеством неприятелей, надобно бежать и запереться в збаражском замке! — кричала толпа.

— Черт побери! — восклицал Вишневецкий. — Разве вам хочется, чтобы козаки вытаскивали вас за ноги из замка и рубили головы? Да уж если погибать, то лучше в поле! Гей, братья! Кому из вас со мной умирать любо? Пойдемте на эту сволочь: утрем им нос!

Князь бросился с отважными, инженер Пршиемский заворотил бегущую венгерскую пехоту. Козаков выгнали из окопов, потом притиснули к пруду, многие потонули. Погиб Бурляй. Увидев неудачу своих, полковник Морозенко кинулся на помощь гадячанам, но его смяли, и он сам, пошатнувшись на коне, едва было не попался в плен. Сеча была отчаянная. Жестоко напирали козаки, упорно стояли поляки, ободряемые Вишневецким. Рассказывают, что долго тогда враги спорили за раненого дворянина, который, с оторванной ногой, переходил то в руки своих, то в руки козаков. Наконец, товарищи отстояли его и отнесли умирать в кругу своих. После такого неудачного нападения, говорят летописцы, хан был недоволен Хмельницким, который перед тем говорил ему о возможности скоро заночевать в польском обозе.

С этих пор Хмельницкий решился обложить поляков, томить беспрерывной пальбой, морить голодом и довести до крайнего положения. Он приказал насыпать вокруг польского обоза вал выше неприятельского и поставить на него пушки, все было готово в одну ночь, потому что было кому работать. Утром, 3-го июля, во вторник (13-го июля н. ст.), ударили на поляков с разных сторон, и ‘разъяренное хлопство, — говорит летописец, — лезло как смола, а татарские стрелы, летая в разных направлениях, затмевали солнечный свет’.

К вечеру прекратилось нападение. 7-го июля (17-го н. ст.) козаки и татары учинили жестокий приступ, напирая на ту часть обоза, где стоял Вишневецкий. Они изготовили тогда четырнадцать гуляй-городын, вишневцы не только отразили неприятельский приступ, но овладели всеми гуляй-городынами и сожгли из в виду неприятелей. 8-го июля поляки сообразили, что их окопы проведены были слишком широко, у них налицо набиралось всей военной силы только тысяч десять, а в бой разом становилось только не более шести, стали паны между собой спорить, а после споров и взаимных укоров решили копать другие окопы внутри прежних. 9-го июля окопы новые были почти готовы, стан подвинулся в правую сторону к озеру и ближе к городу Збаражу, левая сторона, куда особенно напирали неприятели, была покинута. Внутри новых окопов был расположен ряд телег, связанных вместе, и служил своего рода второй обороной. 10-го июля (20-го н. ст.) польское войско вступило в эти окопы, а лишних лошадей выгнали прочь по совету Вишневецкого. Но едва только поляки вступили в новые окопы, козаки бросились за ними, насыпали также окопы, еще выше польских, и опять начали палить в польский обоз. Поляки, желая закрыться от неприятельской пальбы, беспрестанно повышали свои окопы, но вслед за тем у козаков перед самым польским обозом выказывался такой огромный вал, что и собаку можно застрелить с него, говорил очевидец. Таким образом, днем и ночью козаки не давали покою неприятелю, одни из них повышали свои окопы и проводили новые их линии, приближаясь к польскому обозу, другие палили в польский обоз, в котором им видны были все движения. Пули летели как град: пальцем нельзя было сунуть в пустое место, говорит очевидец. Паны разобрали свои шатры, отвязали знамена и закрывались от неприятеля, а когда такой род защиты оказался недостаточным, они принялись окапывать себя и лошадей землей, каждый вырывал себе нору и сидел в ней, как крот, по собственному их выражению, а когда, наскучив мучительным бездействием, они выскакивали из своих логовищ на сражения, то вместо неприятелей, в дыму и туче стрел, били друг друга. В эти дни, по совету Вишневецкого, поляки начали рыть в середине своего обоза еще теснейшие окопы, уже под городом, и даже в городе, близ замка, мещане збаражские и хлопы волей-неволей работали вместе с жолнерами. Оставив у старых окопов по пятнадцати человек из каждой хоругви, поляки бросились в новые окопы, но не ушли они половину пути, как козаки обратили в бегство сторожу, погнались за уходящими и перебили множество жолнеров, не успевших вскочить в новые окопы: козаки овладели покинутыми польскими окопами и стали тотчас повышать их, через три часа козацкие окопы были выше польских и опять началась утомительная для поляков пальба. Козаки между прочим пускали в польский обоз из своих пушек зажженные нитяные клубки. Либо они хотели зажечь обоз, либо думали околдовать поляков, говорит современный дневник, но козацкие чародейства не вредили полякам: ксендзы разрушали их действия своими экзорцизмами. Подсылали козаки двух молодцов городских, передавшихся к ним, поручая поджечь город, но эти поджигатели сами попались в плен. Пытались козаки навести воду из озера и затопить польский табор — и это не удалось.

Потом Хмельницкий прибегнул к новому способу: он приказал копать мины, чтобы подземным путем провести козаков в середину польского лагеря, но польские инженеры заблаговременно открыли хитрость, заметив, что вдруг прекратилось нападение с вала, они стали догадываться, ставили на землю мисы с водой и клали бубны. Догадка оправдалась: вода в мисах волновалась, а бубны издавали звук на тех местах, под которыми проводились подкопы. Тогда поляки, в свою очередь, начали рыть контрмины и достигли до козаков. ‘Такова жестокость человеческая, — восклицает польский историк, — мало места им было на земле воевать: стали еще и под землей! Напрасно мудрые ищут ада in cenlo terrae, в Украине — там настоящий ад человеческой злобы’.

20 июля (30 н. ст.) поляки выкопали себе еще раз внутри своих тогдашних окопов еще теснейшие, но едва стали вступать в них, как неприятели ударили на них, и в то время когда одни жолнеры, не успевши сделать окопы днем, доканчивали их ночью, другие целую ночь принуждены были отстреливаться от козаков. Поутру же 21 июля козаки под самыми польскими окопами насыпали свои, выше польских, и стали в них палить в польский обоз и по городу, расстояние от козацких окопов до польских не превышало тридцати сажен. 27-го июля (6-го авг. н. ст.) после сильного, но неудачного приступа, козаки насыпали еще пятнадцать высоких шанцев и, так сказать, закопали поляков со всех сторон, кто только из осажденных высовывал голову, тотчас его и убивали. К пущей беде, у поляков недоставало пороха и огнестрельное оружие потрескалось от частой стрельбы, инженеры и пушкари были изувечены или побиты. Поляки забирали в городе бочки, мазницы, обливали врагов смолой и защищались с остервенением обломками ружей и деревом от возов. Врываясь в окопы, козаки тянули к себе крючьями возы и хватали воинов. ‘Тогда, — говорит очевидец, — брат не смел подать помощи брату, священники не могли приготовлять к смерти, не успевали хоронить мертвых, летний жар, теснота, гниение трупов удушали осажденных и, что всего ужаснее, наступил губительный голод. Припасы, какие прежде покупали за дорогую цену, были потреблены, в городе нельзя было достать ничего ни за какие деньги, паны питались конским мясом, забыв свои затейливые блюда, шляхтич завяливал свою лошадь и нередко дрался за нее с товарищем, но скоро такой источник продовольствия прекратился: много лошадей было заранее прогнано за обоз, остальные были застрелены или задохлись в дыму, простые жолнеры, особенно немцы, служившие в польском войске, питались падалищем, собирали в городских домах кошек, мышей, собак, а когда и этих животных недоставало, отрывали кожу с возов и обуви и ели, разваривая в воде, а иные грызли зубами спеклую землю. ‘И не один лях, — говорит украинский летописец, — заплатил мыто головою на лядском базаре, и воды, бедный, не напився без кровной заплаты, но и ту пив с червями и сукровицей из трупов’: козаки нарочно бросали трупы убитых в воду. Многие предводители оказывали благородное воздержание, хотя оставалось еще несколько припасов, но, чтобы ободрить унывающих, они отказывались от них произвольно и ели лошадиное мясо. Старик Фирлей также хотел приняться за подобный стол, но другие не допустили его до этого, принимая в уважение его старость.

Придаючи большаго облеженцям утрапенья, козаки и хлопы, отдыхая от нападений, садились на валы и отпускали над врагами насмешки:

— Коли вы, панове, чинш на Вкраині одбиратимете? От уже рік тому есть, як мы ще вам нічого не платили. А може чи не загадаете якои панщини? От из быдла досі не брали десятини, коні ржут, быдло пошаліло, на ярмарок до Вроцлава хоче. I

Отважнейшие из панов вступали с ними в разговор.

— Теперь вам пока льгота, — говорили они, — а вот скоро пойдете на панщину гатить плотину через Днепр. А чинш соберет с вас литовское войско, как придет зимовать в Украину. А десятину возьмут татары, как погонят в Крым ваших жен и дочерей.

— Годі вже вам, панове, удержуватись! — кричали хлопы. — Тількі дурно кунтуши покаляли та сорочки подралы, по шанцях лазячи. Бо то все наше, тай вы сами есте яссир татарам голодним. От се вам наробили очкові, та панщини, та пересуди, та сухомельщини! Була вам таки гарна музика: от теперь так добре вам у дудку заграли козаки.

При таком несчастном положении несогласия в обозе не утихали, изнуренные жолнеры приписывали бедствия свои гневу Божию за то, что в войске находились реформаторы. Один раз закипело сильное негодование на реформатских духовных, которые, к соблазну католиков, отправляли свои молитвословия в одно время с религиозными католическими процессиями. Фирлей с трудом спас их от смерти, отправив поскорей в замок.

Челядь, то есть слуги, которых у польских жолнеров было больше, нежели их самих, беспрестанно переходила к козакам, были изменники и дворяне, даже знатные, видавши то, что замышляют начальники, перебегали к ним и иностранцы. Хмельницкий ласкал их, особенно последних, потому что между ними были искусные артиллеристы и инженеры. Не так радушно были приняты збаражские мещане и те простолюдины, которые ушли в город при начале осады, избегая вербовки в козацкое войско. Город Збараж с его крепким замком был постоянным предметом козацких нападений, большей частью не совсем удачных. Мещане и хлопы ревностно помогали полякам, быть может и поневоле, отбивать козаков. Но уж перед концом осады, когда голод сделался невыносим, они с отчаянием хотели зажечь город или сдать неприятелю, предводители принуждены были их выпустить, несчастные вышли полуживые, с толпой польских слуг, и были взяты в плен татарами. Вероятно, козаки отдали их за участие в войне против единоверцев.

Таково было положение дел внутри польского обоза во время этой памятной осады. Тем не менее Хмельницкий досадовал на ее продолжительность и упорство врагов и прибирал разные средства заставить поляков сдаться. Один раз приказал козакам обвязать головы, как будто турецкими чалмами, а по известиям других наделал соломенных чучел, одетых в турецкое платье, посадил на лошадей и думал испугать поляков появлением нового турецкого войска. Однако это не удалось: поляки рассмотрели в зрительные трубы, что это не настоящие турки.

Стесняемые более и более врагами, поляки пытались войти в переговоры с ним, 4/14 июля Вишневецкий съезжался с ханским визирем Шеффер-Кази, они рассуждалидружески, но не могли ни на чем сойтись. Вишневецкий говорил:

— Ударьте разом с нами на козаков, мы за то отблагодарим вас.

— Ты, князь, прежде явись к хану и положи перед ним оружие, — сказал Шеффер-Кази.

— Это для меня унизительно и слушать, — сказал Вишневецкий и уехал прочь.

Потом поляки пытались сойтись с самим Хмельницким. Племянник Адама Киселя, новгородсеверский хорунжий Кисель, недавно бывший в посольстве у козацкого гетмана, написал к нему письмо. По этому письму Хмельницкий 11/21 июля вызывал одного из панов греческого вероисповедания, Зацвилиховского, давнего своего знакомого и даже приятеля, на разговор.

— Каково вам в осаде, господа? — говорил он. — Не хорошо, я думаю. Слушай же: ты мой давний приятель, был ты когда-то у нас, козаков, комиссаром и припомни, что я тебе тогда говорил: пока ты с нами в этом звании, козаки будут тебя за отца родного почитать, а после что станется — Бог то знает! Передайся к нам и панов русских уговори: мне ведь жаль своих единоверцев.

Зацвилиховский на это мог сказать только то, что присяга побуждает его быть верным королю и Речи Посполитой.

Через некоторое время пытались еще раз поляки смягчить Хмельницкого. Зацвилиховский отправился к нему снова> уже с Киселем. Хмельницкий, говорит современник, на этот раз не был пьян от вина, но был слишком упоен счастьем. Кисель хотел употребить в дело красноречие, но Хмельницкий прервал его, покачал головой и сказал ему, начав своей обыкновенной поговоркой:

— Шкода говорити! Вы просите пощады, я вас пощажу: выдайте мне Вишневецкого и Конецпольского, они причиной всей беды, выдайте также Ляндскоронского, Остророга и Сенявского, а сами выходите из обоза и положите оружие… Пусть, сверх того, мне будут уступлены Польшей все провинции по реку Вислу.

— Такие тяжелые условия, — отвечали паны, — войско не в силах принять, притом ваша милость делаете предложения о том, что не в нашей власти, войско не имеет прав над землями Речи Посполитой.

Хмельницкий начал им говорить резко и с угрозами. Кисель сказал:

— Нам остается молчать. Мы надеемся на Бога и будем защищаться до последней капли крови, хотя бы ваша милость, алча нашей крови, подвинули на нас силы самого ада.

После этой неудачи сойтись с Хмельницким, когда полякам стало в осаде хуже, паны собрались на совет и говорили: ‘Честнее и надежнее будет попытаться войти в сношения с ханом — иноземным государем, чем с этим грубым хлопством. Рабская душа не в силах сохранить умеренности в счастье и не может удержаться, чтобы не ругаться бесстыдно над теми, перед которыми прежде раболепствовала. Если хан предпочтет мир войне, Хмельницкий падет, потому что этот государь — единственный виновник его могущества и счастья’. Поляки решились отправить к хану двух особ, Яницкого и Белецкого, знавших по-татарски.

16/26 июля они явились к Ислам-Гирею и стали упрашивать его отступить от козаков и войти в соглашение с поляками.

— Что это, — воскликнул хан, — вы нам предлагаете совещания, когда вы и без того у нас в руках? Завтра мы вас всех за шиворот вытянем.

На все представления польских посланцев Ислам-Гирей отвечал едкими насмешками. Нельзя было сговориться с ним.

Хмельницкий, узнавши об этом, дал хану такой совет.

— Упорство поляков, — говорил он, зависит от Вишневецкого, стоит только выманить его из обоза под видом переговоров и взять в неволю, поляки непременно сдадутся, лишась храбрейшего предводителя.

Хан принял совет и препоручил обделать это дело визирю Шеффер-Кази. Последний выехал к польским окопам и сказал:

— Поляки, хан согласен на мир и хочет быть посредником между вами и Хмельницким, но желает, чтобы на переговоры выехали к нему Вишневецкий и Конецпольский. Если эти два пана явятся лично к хану, то его величество избавит вас всех от опасности.

Из обоза отвечали ему, что завтра поляки скажут свое решение.

Вечером собрался совет, и ‘предводители задумались’, по выражению польского историка. ‘Зачем хан зовет на конференцию именно Вишневецкого и Конецпольского? — говорили они. — Почему не главных предводителей: Фирлея, Остророга или Ляндскоронского?’

Татары между тем разглашали самые приятные для поляков вести: будто хан намерен им выдать Хмельницкого.

— Эй, не то! — говорили паны. — Глядите, как бы это не проделка Хмельницкого! Он давно зол на этих двух панов!

Совет разошелся, ничего не решив. Вдруг ночью жолнеры привели трех пленных козаков, один из них сознался, что вызов панов к хану есть хитрость козацкого вождя и что если бы Вишневецкий явился к хану, то уж не воротился бы в обоз.

— Ах! Так и есть! — восклицали паны. — Хитро, разбойник, затеял дело, да не умел довести до конца. Пьяный расхвастался и выболтал секрет.

Поляки решились послать к хану еще раз Яницкого. 18/28 июля Яницкий явился перед ханом.

— Причина этой войны, — представлял он ему, — та, что козакам запрещали ходить на Черное море и опустошать Турецкое государство и Крым. Татары подали им помощь и уничтожили наше войско под Корсуном. Теперь татары с ними в союзе и воюют нас. Но какое же будет последствие этой войны для татар? Козаки станут еще своевольнее и снова начнут опустошать Оттоманское государство. Пусть лучше татары теперь же отступят в свою землю: мы не сделали им никакого зла, и турецкий император не объявлял нам войны.

Хан выслушал его сурово.

— Лучше вы поскорее сдайтесь, — сказал он, — а если сегодня не сдадитесь, так завтра всем вам будет кесим, никому не будет пощады.

— Вот уже три недели вы нам грозите судом Божиим, — сказал Яницкий, но мы уповаем на милость Божию. Надеемся, что завтра Бог нас не оставит. Кто завтра за нашими головами придет, тот и свою понесет к нам.

— А может быть, — сказал хан, смягчившись, — завтра все окончится хорошо. Пусть только князь Вишневецкий придет сюда ко мне, я вышлю к нему всех моих мурзаков навстречу: такой ему почет будет.

Когда Яницкий выезжал от хана, писарь Выговский сошелся с ним и говорил:

— Я пристал к козакам поневоле. Меня поймали на Жовтых Водах. Хмельницкий выкупил меня за кобылу и велел быть при себе. У меня отец, братья, сестры. Если я брошу Хмельницкого, он прикажет всех их побить.

Он уверял в своем расположении к полякам, рассчитывая, на всякий случай, оградить себя от беды, если бы поляки взяли верх и хан оставил козаков.

Польские современные летописцы говорят, что Шеффер-Кази подъезжал к окопам и извещал, что хан дожидается Вишневецкого и Конецпольского. Выехавший к нему Яницкий отвечал:

— Войско не позволяет Вишневецкому и Конецпольскому выезжать из обоза, хотя они душевно желают повидаться с его величеством.

Такой ответ взбесил татарина.

— Так вы смеете пренебрегать разговором с ханом и не доверяете ханскому слову! — вскричал татарин. Он плюнул на Яницкого и с угрозами уехал.

Скоро после того, 23-го июля (2-го августа н. с), случилось такое событие: беглый немец уверял Хмельницкого, что иностранцы недовольны поляками и есть возможность преклонить их к измене. Этот немец взялся доставить в обоз возмутительное воззвание такого содержания:

‘До сих пор польское войско, находясь в осаде, закрывается немецкой грудью. Всем известно, что поляки трусы и прячутся вам за спину: они купили ваше мужество за неверную плату, потому что у них обычай много обещать и ничего не давать, а если что и дадут, то достанется немногим. Вспомните, сколько вы перенесли опасностей и потеряли крови! Какой ценой они платят вам за нее? Если же вы перестанете служить им и пристанете ко мне, то получите больше выгод и вернее награду: вы не только возьмете готовое жалованье, но еще примете от меня особые подарки за вашу отвагу и победы’.

Вручая беглецу письмо, он, для прикрытия хитрости, послал с ним письмо к Иеремии Вишневецкому, в котором назвал его ‘приятелем моим, хотя недоброжелательным’. Хмельницкий возвращал Вишневецкому письмо, перехваченное на дороге: письмо это посылал Вишневецкий к королю. ‘Посланцу вашей милости, — писал Хмельницкий, — отрубили голову, а письмо возвращаю в целости. Ваша милость надеетесь на помощь от короля, зачем же вы сами не выходите из нор и не соединяетесь с королем? Король ведь не без ума: не станет безрассудно терять людей. Как ему идти к вам на помощь! Без табора нельзя, а с табором — все речки да протоки. Верно, его величество нас скорее к себе дождется, и тогда наступит соглашение и договор обо всем. А ваша милость на нас не жалуйтесь, мы вас не зацепляли и хотели вас сохранить в целости в заднепровском государстве. Верно, так по Божьей воле пришлось’.

Отдав письмо Вишневецкому, немец затесался между. бывших товарищей и стал показывать возмутительное послание. Но оно, переходя из рук в руки, скоро попалось хорунжему немецкой пехоты Корфу, а от него дошло и до князя Вишневецкого.

Иеремия написал Хмельницкому ответ, где, между прочим, выражался так: ‘Нечего хвалиться, что ваша милость приказал казнить моего посланца, это не по-кавалерски, а по-тирански. Надобно помнить: когда кого фортуна из ничтожества возносит, то для того, чтобы падение его было тяжелее. И вам следует осматриваться и уже пора! Ваша милость называете меня недоброжелательным приятелем: узнаете противное, когда покажетесь верным королю и Речи Посполитой. По многих карах от Бога, все-таки придет до того, что вашей милости не удастся победить короля, который до сих пор хотел победить вас не мечом, но милостью, как подданного. Дурные переправы затрудняют ему путь к нашему войску, но ваша милость не все наши письма перехватываете, иные и доходят до короля, и от короля к нам приходят. Не хорошо, что ваша милость послали с беглецом универсал к чужеземному войску, благодарение Богу, их верность и добродетели несомнительны, их начальники по большей части из шляхты, да и большая часть их самих не привыкла изменять. Я возвращаю вам писанье к чужеземцам, как ненужное’. Он предлагал окуп за пленных, благодарил Хмельницкого за недопущение его заднепровских имений до разорения. ‘В настоящее время, — кончал Вишневецкий свое письмо, — подданные мои пошли в ваше войско, я не ставлю им этого в вину, они принуждены были так поступить. Уверьте их, что я окажу им свою милость. Желаю, чтобы ваша милость не держали их у себя, а отпустили домой’.

В ответ Хмельницкому на его воззвание к чужеземцам Корф послал такую записку:

‘Хотя мы, немцы, и в осаде, но ваша милость не склоните нас к предательству, мы не хотим быть изменниками, подобными вам’.

Хмельницкий давно сдержал бы свое слово и заночевал в польском обозе, если бы там не было воинственного Иеремии. Почти всегда, как только Хмельницкий напирал сильно на поляков, предводители не в силах были остановить воинов, которые хотели бежать и запереться в замке: Хмельницкому это было бы очень выгодно. Один Иеремия имел дар управлять толпой. Один из ужасных для поляков дней был 9-го июля (19-го н. с.). Рассказывают, что накануне этого дня хан, соскучившись бесплодной осадой, приказал привести к себе Хмельницкого за шею, по выражению поляков.

— Что это значит? — говорил гневный повелитель Крыма. — С таким огромным войском ты не одолеешь малой горсти поляков и держишь нас по пустому? Если ты мне в три дня не расправишься с поляками, то поплатишься собой и людьми своими: ты мне обещал заселить Крым ляхами — заселишь его своими козаками!

Хмельницкий выехал к козакам и кричал вслух всего войска:

— Гей, козаки молодці! От що я вам до уваги подаю, що мині хан, его милость, казав, що ежели ему поляків на яссир на дамо, то сами у неволю до Крыму підемо.

После этого русские наготовили лестниц, цепей, крюков, машин и ударили на штурм. По известию польских историков, щадя своих воинов, Хмельницкий поставил впереди пленных поляков и насильно набранных по окрестностям жителей, привязал их к длинным шестам, повесил им на груди мешки с землей, для защиты от неприятельских пуль, а за ними шли козаки, огражденные таким образом несчастными, долженствовавшими служить щитами для своих врагов и мишенью для соотечественников, через них палили, а другие подгоняли пленников нагайками. Вслед за тем катились изумительные гуляй-городыны, которые польский историк сравнивает с троянским конем. С гиком, при громе нескольких десятков пушек, бросились козаки на приступ с разных сторон. Поляки сидели в темноте от дыма. В иных местах козаки прорвались через окопы и резали врагов, так что те не успевали заряжать ружей. Страх и отчаяние овладели войском. Предводители говорили:

— Нам надобно оставить в замке два полка пехоты, пушки, а самим бежать.

Так говорили он, мало помышляя, возможно ли исполнить то, о чем говорили. Вишневецкий засмеялся.

— Вы поместите в замке пехоту, — сказал он, — а что ж она будет делать в тесноте, без пищи? А с лошадьми куда деваться? Да и как пробраться сквозь неисчислимые ряды врагов? Разве крылья приделать себе и лошадям и перелететь по воздуху через неприятельский обоз? А тех куда денете, у которых лошади пали, слуг, мещан и простолюдинов? Ведь они христиане: грех их покинуть! Разве нам жизнь дороже чести? Но мы сохраним и жизнь и честь, если решимся обороняться до последней возможности.

— Не пожалеем рук, — кричали ободренные смельчаки, — будем сражаться соединенными силами, пока ни одного из нас не станет.

Но таких было мало: большая часть выступала бодро, а потом пятилась назад. Князь с обнаженной саблей заступал им дорогу.

— Если кто двинется назад, тот или сам погибнет, или меня на месте положит! — кричал он. — Не дадим сволочи потешаться. Вперед!

Ободряя таким образом воинов, Иеремия бросился с племянником своим из окопов, ворвался в середину неприятелей, собственноручно положил на месте несколько козаков, бросился на гуляй-городыну, разогнал подвигавших ее хлопов и зажег ее. Рассказывают, будто в то время полился дождь, а машина горела, и все причли это к чуду.

В другой раз, в конце июля, в один из тех дней, когда, по выражению современника, с огромного козачьего вала летели на поляков огненные венцы пороха, а гранаты и пули не давали никому выглянуть из землянок, всеобщее уныние распространилось в польском лагере.

— Больше ничего не остается, как уйти в замок и там защищаться, — говорили поляки.

— Так! Так! — говорил Иеремия. — Этого только и хочется неприятелю, чтобы мы уступили ему поле, а сами залезли в город и замок. Тогда он нас и повыберет оттуда, как грибы из лукошка. Подлец тот, кто пойдет! Я останусь здесь.

Тогда-то, по совету его, поляки отправили больных в замок, а сами сделали теснейшие окопы и заперлись в них.

В самом несчастном положении войска, когда голод свирепствовал в высшей степени, князь не терял духа и заохочивал к бою.

— Еще немного, еще немного! — говорил он. — И мы получим помощь. Король недалеко! Вот-вот он к нам явится!

Не раз он ходил с отрядом добывать языка и однажды привел в обоз несколько пленников, из которых один сказал:

— Король уже недалеко, близ Топорова, татары узналиоб этом наверное, Хмельницкий испугался и хочет бежать, уже он отправил возы за Горынь.

Это развеселило поляков.

— Вот и наш час приходит, — говорил Иеремия, — и мы, в свою очередь, помстимся над врагами!

Чем сильнее козаки напирали на поляков, чем жарче палили из пушек, тем бодрее казался Вишневецкий.

— Радуйтесь! Радуйтесь! — говорил он. — Вот-вот король подходит: оттого-то неприятель нам и не дает покоя!

Хмельницкий через беглецов, продолжавших переходить к нему, узнал, что такое мнение распространилось между неприятелем, и задумал им воспользоваться для своих выгод. Он приказал одну часть возов с припасами побросать на месте, а на другие возы наложить хворосту и ехать по дороге к Старому Збаражу. Хлопы, сидя на возах, кричали:

— Эй, рушай! Рушай! Не ближься до лядських окопів! Уже бачу, ляхев не будем добувати, король их з віськом иде.

Это сделано было в том предположении, что иных можно будет выманить из обоза оставленными съестными припасами, а другие вздумают ударить с тыла на едущих. Но поляки не трогались с места и недоверчиво посматривали на козацкие маневры. Тогда Хмельницкий употребил свое приготовление на другое дело: рано утром поляки увидели, что козацкие окопы повысились от наброшенного на них хвороста, сверху стояли огромные лестницы, взобравшись на них, козаки длинными котвыцями (так назывались крюки, наподобие якорей) удили, так сказать, осажденных и таскали за окопы. В то время обоз уже был зарыт до того, что не оставалось и узкого прохода для вылазки, словом, ‘неприятель, — говорит очевидец, — мог нас всех посчитать и перебить как кур’.

В таком ужасном положении прошел день, прошел и другой, некому было ободрять унывающих. Уже все сильно роптали на Вишневецкого за то, что он довел войско до такого положения своими выходками и ложными уверениями скорого королевского прихода. Иеремия последний раз придумал средство спасти, хоть на несколько дней, обоз от неминуемой сдачи. Он находился в своей палатке с полководцами, до ушей его долетали насмешки торжествующих козаков, вместе со стонами умирающих от голода соотечественников, полководцы видели последняя своя, рассуждали и ничего не могли выдумать утешительного, вдруг, со стороны неприятельского обоза, прилетела стрела Им упала к ногам Иеремии, к стреле привязана была записочка. Вишневецкий, вместе с прочими, показал вид изумления, поднял стрелу и прочитал следующее в записочке:

‘Я, природный поляк, прошлый год, по причине обид от одного господина, принужден был идти в службу Хмельницкого, но желаю добра своим соотечественникам, а потому извещаю вас, братья поляки, что король ваш за пять миль отсюда с большим войском. Хмельницкий с татарами знает об этом и боится, и если сильно на вас нападает, то потому, чтобы вас скорее взять, пока еще не прибыл король. Надейтесь и выдерживайте осаду: Бог и король избавят вас!’

Это была хитрость князя. Он приказал одному из приближенных пустить эту стрелу в то время, когда он будет сидеть с полководцами. Войско, узнав о письме, стало увереннее, и хотя козаки сильно палили в обоз, а голод делался нестерпимее с каждым часом, зато каждый шум в неприятельском лагере наполнял сердца поляков ожиданием.

Таковы заслуги Иеремии, которому отдают честь не только польские, но и русские летописцы.

Еще до прибытия козаков польские предводители писали к канцлеру, просили помощи и представляли невозможность удержаться против сильного и многочисленного неприятеля {Памяти, киевск. комм. I. 3. 441—444.}. Во время осады они несколько раз посылали письма, но козаки их перехватывали {Кратк. опис. о коз. мал. нар. 9.}, как это сделалось с письмом Вишневецкого. Осажденные, из показаний пленников, были уверены, что король идет к ним на помощь, но король мог не знать, в каком крайнем положении войско, король мог медлить, а между тем голод и недостаток пороха и оружия должны были погубить польское войско чрез несколько дней.

— Король недалеко, — говорили предводители. — Теперь от нашей отваги зависит наше спасение. Пусть кто-нибудь решится отыскать его и доставить ему известие.

— Правда, — говорили паны. — Но возможно ли это, когда не только человеку, птице перелететь трудно! Головы не дадут высунуть из окопов!

Было объявлено в обозе, что если кто доставит королю известие, тот получит большую награду. Вызвался служивший у Вишневецкого шляхтич Стомпковский. Ему дали письмо такого содержания {Jak. Michal. ks. pam. 428.}:

‘Мы в крайности. Неприятель окружил нас так, что птица не перелетит от нас и к нам. Письма наши к вашему величеству перехвачены. Не только лошади пали, но у нас самих нет продовольствия и более нескольких дней не можем держаться. Хуже то, что пороха нет, а неприятель делает сильные приступы: много пороха потратили. Коротко сказать, пороха станет едва дня на три. Благоволите, ваше величество, помочь войску, великий вред для вашего величества и Речи Посполитой будет, если это войско погибнет: оно никаким способом не может существовать долее недели. Ради Бога, дайте помощь и пороха пришлите побольше. Это письмо писано уже тому третий день, а мы в крайней нужде. Ради Бога помогите. На честный мир нет надежды. Хмельницкий надеется быть господином всей Польши. Голод чрезвычайный и неслыханный, ежедневные труды и опасности терпим мы из любви к отечеству и вашему величеству. Помогите нам, ради Бога, порохом, чтоб мы, крайней мере, погибли в бою, как воины, если за нескорой присылкой войска нам придется погибнуть’.

Письмо это написано было условной азбукою.

11-го августа посланец прибрал голову по-мужицки, как русин. Нельзя было перескочить через окопы, он с козаком и двумя татарами бросился в пруд, который примыкал с одной стороны к обозу, ночью переплыл его на лодке, прополз, как змея, посреди спящих неприятелей, и к свету добрался до болотистого места, там просидел он целый день, боясь показать голову, чтоб не встретить красной козацкой шапки или татарской кучмы. Ночью он снова полз по траве, при малейшем шуме припадал лицом к земле и притаивал дыхание, как охотник за медведем. Таким образом он достиг до бурьянов, где уже мог идти сгорбившись, а когда минул стан неприятельский, то побежал, выдавая себя за русского мужика, а далее, по почте, прискакал в местечко Топоров, где застал Яна Казимира.

Сейм, как уже было сказано, дал королю право собрать, в случае необходимости, посполитое рушенье. Между лицами, окружавшими короля, происходило недоуменье относительно этого. Польское правительство употребило меры к ограждению себя от соседей, послало нарочных послов в Московское государство, Швецию и Трансильванию с изложением своей справедливости в отношении к украинскому восстанию, однако многие из сенаторов представляли, что неблагоразумно оставить королевство без жителей, годных к отражению неприятеля: не могли не опасаться Ракочи, который переговаривался с Хмельницким, боялись Швеции, постоянной соперницы Польши {Памятн. киевск. комм. I. 3. 412.}. Другие страшились, чтобы в то время, когда дворяне выйдут на войну, не сделалось возмущения между польскими хлопами, в подражание украинским. Сверх того доходили слухи, что шляхтичи на своих сеймиках негодовали и находили противозаконным, что на них наложили особенную подать и вместе с тем призывают на посполитое рушенье {Annal. Polon. Clim. I. — Памятн. киевск. комм. I. 3. 412.}. ‘Это значит, — говорили они,— с одного вола драть две шкуры!’ Тогда король оповестил снова сейм к 1 июня. Fia этот сейм не явилось и сорока послов, и потому многие впоследствии не признавали его правильным сеймом, достойным своего названия. Заседания продолжались шесть дней, и предметом споров было посполитое рушенье. Оссолинский и его приверженцы доказывали, что его собирать не нужно, представляли, что в войне искусство и храбрость ценятся более многолюдства, хвалили наемное иноземное войско и указывали на трусость и невоинственность польских шляхтичей, показавших себя под Пилявой. Главным противником Оссолинского был подканцлер, куявский епископ, и его стороны держались духовные. ‘Этому было причиной, — говорит современник, — не столько любовь к отечеству, сколько то, что, при сборе посполитого рушенья, они надеялись ничего не платить с своих имений, между тем как, в противном случае, принуждены были бы давать пособия на жалованье наемным войскам’. Решили только, что король должен с войском идти в Украину: о посполитом рушенье не было сделано окончательного приговора. Тем не менее король оповестил два раза о том, чтоб все были наготове по востребованию. Эти оповещения в Польше назывались вици. После первых и вторых вицей все должны быть под ружьем, за третьими — выступать без малейшего замедления. Каждый шляхтич, если только он не был стар или болен и не поставлял другого вместо себя, должен был выезжать во всем вооружении на боевом коне, за ним следовало несколько слуг, вооруженных саблями, ружьями или стрелами, один из этих слуг сидел на высоком возе, запряженном в две лошади, воз был сверху закрыт: там хранились съестные запасы, которые, по обычаю времени, состояли из ветчины, сухарей, гороху, овса, уксусу и водки в большом количестве. Хозяин избегал тратить эти запасы, когда проезжал по населенным землям и мог все купить, а берег на случай нужды. В этом возе, кроме съестного, можно было найти запасное оружие и разную домашнюю и военную утварь, как-то: котел для варенья пищи, топор, заступ, на случай необходимости копать валы, лопату, лукошку для выноса земли и проч.

Король выехал из столицы с большим торжеством. Папский легат де Торрес благословил его в день св. Иоанна Крестителя и вручил ему освященное знамя и меч, как воителю за католичество против врагов апостольской власти. Только то не гармонировало с этой торжественностью, что с королем шла немногочисленная гвардия и приводила на память, по замечанию польского историка, пословицу: ‘Не силен царь без войска’. Королева была очень грустна, провожая своего деверя-супруга. Когда король выехал, под ним споткнулся конь, чего прежде никогда не было с этим конем. Это сочли тогда же дурным предзнаменованием.

Король прибыл в Люблин, паны окружили его, король начал с ними совещаться, собирать ли посполитое рушенье. Канцлер Оссолинский был против этого.

— Отечество еще не в такой крайности, — говорил он, — чтоб собирать посполитое рушенье против непослушных. Одно появление королевского величества устрашить мятежников. Видали ли вы, как морозной ночью вода покроется стеклом льда, а взойдет солнце — лед растопится! Так от блеска величия государя растопляется злоба мятежа и виновные падают в прах, устрашенные присутствием монарха.

Оссолинского подозревали в потачке козакам. В самом деле, быть может, он боялся, чтоб не открылись слишком осязательно тайные причины украинского восстания, а потому и желал уладить дело сколь возможно тише.

Впрочем, сам король разделял мнение Оссолинского.

— Созвание посполитого рушенья, — говорил, — которое было собираемо всегда только в крайности, произведет нехорошее впечатление. Соседние государства будут думать, что Речь Посполитая на краю гибели.

Против этого возражал подканцлер литовский Сапега.

— Сохрани Бог, — говорил он, — чтоб мы короля, главу Речи Посполитой, послали в опасность! Сыло время, когда мы, словно на медведя, ходили укрощать украинские мятежи: тогда они были в зародыше, под предводительством какого-нибудь Павлюка, теперь иное дело! Мы ополчаемся за веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка своевольников, а великая сила целой Руси. Весь народ русский из сел, деревень, местечек, городов, связанный узами крови и веры с козаками, грозит искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Речь Посполитую. Вся шляхта должна защищать Свои права и вольности.

Наконец решили, что посполитое рушенье необходимо, однако не изо всей Польши. Король находил, что западную полосу королевства нельзя совершенно лишить обороны и потому положил, что с пространства Великой Польши от Балтийского моря до Кракова не следует созывать посполитого рушенья. Таким образом, для призыва шляхты из остальных воеводств Речи Посполитой, король выдал третьи вици.

Король после того, в течение пятнадцати дней, дожидался в Люблине прибытия войска, но не только посполитое рушенье — самое регулярное войско и надворные команды панов сходились медленно.

Подати, положенные на уплату жалованья войску, платились неисправно, иные воеводства внесли только часть того, что приходилось на их долю, а другие ничего не внесли, таким образом войско не было удовлетворено как следует, и это, по замечанию современников, было причиной нескорого сбора войска. Как ни побуждал король полковников и ротмистров поторопиться — они отговаривались неполучением жалованья, следуемого их отрядам.

Вдруг разносится весть, что хан, с сотней тысяч ордынцев, соединился с козаками на Подоли.

Некоторые паны все еще советовали королю не ходить самому на войну, а послать войско. Но тут пришло известие, что союзники осадили поляков под Збаражем. Король решился непременно идти сам лично. Он не стал медлить и выехал из Люблина 7-го июля (17-е н. с). Сколько у него тогда было войска — определить невозможно, потому что беспрестанно прибывали новые отряды. Одни полагают число собственно регулярного войска в двадцать тысяч, другие простирают до сорока тысяч с гвардией, с нововступившими в службу и с надворными командами панов.

Король главным предводителем назначил после себя Оссолинского и тем навлек на себя неудовольствие от многих, подозревавших канцлера, даже и те, которые не сомневались в его верности, не одобряли такого выбора, признавая в Оссолинском государственного человека, но вовсе не воина. Равным образом не нравилось польским патриотам, что начальство над пехотой поручено было Убальду (или Гавальду), шведу.

Посполитое рушенье собиралось медленно. Эта медленность казалась тем непростительнее, что уже давно оповещено было всем быть наготове. Шляхтичи сходились на сеймики, толковали, сбирались, шли как будто в путешествие. Только ополчения воеводств русского (Червонной Руси), волынского и бельзского (часть Червонной Руси и Польши) приходили скорее в войско, потому что они на опыте изведали, что такое козаки, но и те не знали военных оборотов и при первом случае могли побежать. Король шел нарочно медленно и околичной дорогой, чтоб дать время сходиться ополчениям посполитого рушенья. Это подало повод впоследствии подозревать канцлера, что он с дурными намерениями вел короля не прямиком и задерживал. Всего более беспокоило поляков то, что они не имели никакой вести ни о неприятеле, ни о своем войске на Волыни. Рассказывают, однажды начальник артиллерии Артишевский заметил, что поляки идут как будто с мотыкой на солнце, по известной пословице, и что неприятель, того и гляди, нападет на них врасплох. Оссолинский отвечал на это: ‘Дай Бог, чтоб он пришел к нам’.

Путь короля с войском лежал чрез Красностав и Сокал. Всего посполитого рушенья, по свидетельству современника, пришло тогда только 13600. Отсюда, после недоумения — куда идти, поляки решились идти на Збараж, еще не зная ничего, где войско и в каком положении. Наконец 31-го июля (10-го августа н. с.) они пришли в Топоров, и здесь-то Стомпковский явился пред королем с письмом от предводителей осажденного войска. Король, по замечанию польского летописца, на бледном и изможденном лице посла прочитал еще явственнее известие о положении осажденных, чем в письме, доставленном ему.

Тогда король не стал более дожидаться сбора и прибытия посполитого рушенья и немедленно выступил. Но вместо того, чтоб идти прямо на Збараж, он поворотил на право к Злочеву. Впоследствии и в этом хотели видеть коварство Оссолинского: говорили, будто он, из личной вражды к Вишневецкому, хотел его долее помучить в осаде. На самом деле здесь действовали другие причины: хотели узнать о неприятеле, и притом необходимо было приучить к военному делу посполитое рушенье, из него многие до того времени не держали никогда оружия. В Белом-Камне, имении Вишневецких, король с своим войском простоял четыре дня по причине дурной погоды и здесь издал универсал, обращенный ко всем вообще хлопам. Король предостерегал их, чтоб они не приставали к восстанию, а тех, которые уже пристали, убеждал отступить от Хмельницкого, в надежде получить прощение за свою вину, а на будущее время король обещал всем им свою королевскую милость и всевозможные льготы. Этот универсал был разослан по местечкам и селам для сообщения народу. Прибыв в Злочев, король выдал универсал, которым отрешал Хмельницкого от гетманства, а вместо его назначал предводителем козацких войск какого-то Забусского, который в то же время произнес присягу в верности на гетманство. В Злочеве привели к королю татарина из ногайской орды, взятого в плен полковником королевского войска князем Корецким. ‘Наш хан, — сказал королю пленник, — готов будет отступить от козаков и быть заодно с королем. Пусть только король заранее пошлет к нему и уговорится о мире. Я вижу, — сказал этот татарин полякам, — что с такими силами, какие у вас теперь есть, король не будет в состоянии справиться с неприятельскими силами!’ Такое замечание, говорит один из тогдашних сенаторов, не было принято во внимание, да если б к нему отнеслись доверчивее, мы все-таки не избегнули бы великого кровопролития. Поручив регулярное войско полководцам, король предоставил своему исключительному попечению посполитое рушенье, сам учил его, показывал как держаться на лошадях, как один отряд должен поспешать другому на помощь, обучал маршировать, стрелять. Замечая в воинах трусость и страшась, чтоб таким образом не вкралась измена, он, переодевшись, ночью ходил по рядам, прислушивался к сонным, осматривал, исполняют ли своей долг караульные, и тоже приказывал делать начальникам. Однако все еще плоха была надежда на это войско, посполитое рушенье сходилось очень медленно.

Одно к другому. Лето 1649 года было необыкновенно дождливо, уже целый месяц лило как из ведра, дороги были попорчены, так что повозки грузли в болотной тине, реки выступили из берегов и разломали мосты: переправы были затруднительны. К горшей беде поляков, они все еще шли как в море, не зная, где встретит их неприятель. Неоднократно король посылал узнавать о нем, но все было безуспешно: посланные либо возвращались ничего не узнав, либо пропадали без вести. Русские жители края если и знали, то не говорили полякам: ни просьбы, не увещания, ни награды — ничто не могло вынудить их открыть истину. ‘Эта Русь все наголо мятежники, — говорит современник, — если и достанем языка, то ctiam ustulati prawdy nie powiedza, а между тем, того гляди, что какое-нибудь неожиданное нападение наделает беды’. В таком положении дел король прибыл к местечку Зборову и стал в деревне Милоновичах.

Тут поймали какого-то татарина и подвергли пытке и расспросам. ‘Козаки и татары под Збаражем, — отвечал он. — Хан с двумя султанами, своими братьями, а орды у него и счета нет. Только вот как прошла весть, что король идет, так хан думает уйти: нельзя с нашими*татарскими луками да саблями бороться против польских ружей и копий польской конницы, а у хлопов одни косы’. ‘Этому нельзя доверять, — рассудили паны. — Татарин, быть может, нарочно подослан, чтоб нас испугать или некстати ободрить чересчур’. Таким образом и этому пленному татарину поляки не поверили, как тому, который был схвачен под Злочевом. Посланные подъезды не приводили более пленных и не доставили вестей.

Совсем иное происходило в войске казацком. Козаки не думали предпринимать далекого похода: ни непогода, ни дурные дороги не озабочивали их. Силы у Хмельницкого было несравненно более, чем у короля. Хмельницкий знал все движения польской армии: русские хлопы, привозившие припасы королевскому войску, отправлялись после того к своим братьям рассказывать о положении неприятеля, высылаемые на подъезд поляки попадались в руки врагов, их приводили в козацкий стан, и там под пытками они высказывали все тайны. Мещане города Зборова, заранее предвидя победу козаков, изъявляли Хмельницкому готовность помогать ему, наконец, множество слуг, пришедших с панами, бежали от господ своих к козакам, между ними были не только русские, но и природные поляки: ‘Уж такая у нас неприязнь черни к шляхетству!’ — восклицает летописец. Словом, Хмельницкий рассчитывал каждый час и, когда узнал, что король приступил к Зборову, тогда оставил пеших из своей армии кончать, как выражаются современники, осажденных под Збаражем и запретил, под смертной казнью, выходить из обоза и производить какое-нибудь волнение, а сам пошел к Зборову с конницей, в сопровождении татар под предводительством самого Ислам-Гирея. Хан шел с решительным намерением взять короля в плен. Поляки говорят, что с союзниками пошло тогда сто, а по другим — сто двадцать тысяч татар и пятьдесят, а по иным — восемьдесят тысяч козаков, что составляло половину всей их армии. Эти известия нельзя почитать верными: было ли еще тогда столько татар у хана — сомнительно.

По левую сторону Зборова был густой дубовый лес, закрывавший, со стороны города, вид на дальнейшее местоположение. Хмельницкий хорошо знал местность и повел туда своих козаков и татар, так что находился за полмили от польского обоза, расположившегося при деревне Млынове, и никто из поляков не подозревал близости неприятеля. Чрез город протекал рукав реки Стрипы, поляки находились на правой ее стороне и готовились переходить на левую. Хмельницкий предложил дождаться, когда поляки начнут переход, и тогда стремительно напасть на них с двух сторон. Таким образом, часть татар он оставил на левой стороне, а другую, вместе с козаками, перевел на правую. Он приготовил свое войско в боевой порядок и, собрав старшин, пред рядами молодцов говорил такую речь:

— Молодцы! Отцы, братья, дети ваши простирают к вам руки и просят вас освободить их от фараонского лядского ига, души замученных ляхами молят о мщении за кровь их, безнаказанно пролитую! Церковь наша, поляками поруганная и попранная, взывает к вам, сынам своим, постоять за нее! Но не дерзайте поднять убийственной руки на его милость, короля, помазанника Божия! Мы воюем против панов, наших мучителей, которые подвигли его на нас.

Был канун Успения (по католическому календарю). Король переехал чрез реку в костел, слушал там обедню и причастился св. таин. В тот же день совершена была генеральная исповедь войску, священники приготовляли к битве воинов за веру святую. По окончании религиозных обрядов король советовался с полководцами, раздавал приказы и потом произнес перед собранным войском ободрительную речь:

— Господа! вы идете за отечество, за жен ваших и детей, за спасение целой Речи Посполитой, идете против врагов свирепых, поклявшихся смести с лица земли имя шляхетское, несытых нашей кровью. Вспомните пленных гетманов ваших, которые томятся в неволе, далеко от милой родины, вспомните поругание костелов, убиение священников, погибель тысячей невинных, разорение домов, вспомните все, что вы терпели от козаков, и сражайтесь как прилично благородным рыцарям сражаться за свое отечество! Неизбежная погибель грозит Речи Посполитой в случае трусости нашей. Вы теперь должны загладить гнусное пилявское дело, которое нанесло стыд и поношение польской нации. И если б кто из вас обратился в бегство — вечное проклятие да преследует его имя.

Когда король кончил свою речь, вдруг прибежал к нему второпях пан Михаловский и известил, что некто Бейковский, отправясь на подъезд, увидел татарский отряд.

Оссолинский немедленно послал ротмистра Гдешинского в окрестности разведать, действительно ли справедливы слухи. Канцлер поручал ему возвращаться не иначе, как с языком. Но Гдешинский, поездив неподалеку от обоза, воротился вечером и донес, будто он обегал пространство на три мили и не видел никакого признака близости неприятеля.

— Верно Бейковскому показалось так от страха: он видел, вероятно, солдат, которые гонялись за мужиками, чтоб достать себе живность, а может быть, служители ссорились между собой.

Так говорил Гдешинский. Ему поверили и отложили на утро переход через реку и приведение войска в боевой порядок.

Утром, рано в воскресенье, 5-го августа (15-го, день Успения по н. с), началась переправа. Для скорости войско должно было переправляться по двум мостам, которые накануне старик генерал Артишевский устроил чрез реку и сверх того по плотине. Одна часть, под начальством короля, должна была переправляться на той стороне Зборова, которая называлась к Озерной (имя местечка), куда лежал путь на Збараж, а другая на стороне ко Львову. Оба моста были тесны для множества возов и воинов, а потому войско необходимо растянулось на большое пространство, да и переправившись, не могло скоро стать в боевой порядок. Подъездчики уверяли и клялись, что не видели татар: все думали, что неприятель далеко и опасаться нечего. Но как день был пасмурный и дождливый, то король, для предупреждения опасности, отправил на самом рассвете два отряда в передовую и заднюю стражу: вперед поехал князь Самуил Корецкий, известный виновник корсунского поражения, а назад отправился, с 1200 человек, Самуил Коржицкий и стал подле какого-то полуразрушенного старого окопа близ озерца или плеса, образуемого рекой. Обязанность их состояла в том, чтоб, в случае опасности, дать знать войску и удерживать нападение, пока войско придет в порядок.

Итак, король с одной частью войска налегке переправился под сильным дождем на другую сторону, а другая часть с обозом оставалась еще на прежней стороне и переправлялась медленно, мало-по-малу, по причине дурной погоды. Только часть обоза успела переправиться и заложить на другой стороне военный стан.

Козаки видели все, что делают враги, сам Хмельницкий вскарабкался на высокое дерево и наблюдал переправу со стороны Львова. Он не велел трогать поляков до тех пор, когда они растянутся еще более и станут еще беспечнее, не видя нападения. Он не ошибся в расчете, особенно относительно тех, которые переправились со стороны Львова. В полдень уверенность в отдаленности неприятеля до того распространилась между поляками, что на половине переправы посполитое рушенье расположилось обедать.

— К чему спешить? — говорили они. — Еще успеем. Неприятель далеко. Король недалеко от Зборова сегодня!

Вдруг прибегают к ним посланные от Коржицкого, извещают, что из леса напали на них татары, требуют помощи.

— Вздор!— отвечают посполитаки. — Это вам привиделось.

Через несколько времени прибегают другие посланные.

— Спешите, — говорят они. — Дело завязалось не на шутку, спешите, иначе погубите самих себя!

Посполитое рушенье все еще не доверяло известию и никак не хотело оставить своего обеда, послали только удостовериться, точно ли напали на Коржицкого неприятели.

Но уже было поздно: татары совершенно разбили заднюю стражу. Коржицкий с малым остатком бежал и на дороге встретил посланных.

— Вы не хотели верить словам военачальника: поверьте же теперь собственным глазам! — говорил он и побежал прямо в королевский лагерь.

Зборовские мещане зазвонили в колокола.

Татары и козаки появились перед растерянными рядами обедавших посполитаков и с оглушающим криком ударили на них. Слуги, в испуге, побросали возы на мосту и сразу сделали невозможным ни с другой стороны подать помощь неперешедшим, ни последним убежать на другую сторону, притом дождь и туман до того закрывали вид на окрестность, что поляки, как говорит современник, прежде могли чувствовать удары, чем увидеть неприятеля, наносившего их.

Началась ужасная резня. Нестройные и непривыкшие к битвам шляхтичи падали безотпорно. Конница хотела уйти и покинула пеших… Татары и козаки порознь удобнее истребили и тех и других. Король, по донесению Коржицкого, послал на. спасение посполитому рушенью несколько хоругвей, но сила неприятельская прибывала: все присланные на помощь отряды были окружены, разбиты и совершенно истреблены с их начальниками. Тогда погиб Балдуин Оссолинский, племянник канцлера, молодой человек, подававший большие надежды, погиб Фелициан Тышкевич и Захарий Четвертинский, бывший комиссарам у Хмельницкого, пан православной веры, и один из Чарнецких, и ученый Ржечицкий, и Котецкий, видевший, прежде своей смерти, истребление всего полка своего, и более двадцати особ из знатнейших фамилий, раненые попадали с лошадей и окончили жизнь в муках… и много, много погибло тогда цвета дворянства Речи Посполитой, много осталось в Польше замков и дворов без хозяев, воеводств и поветов без начальников, вдов и сирот еще более. ‘Жалче всех, — говорит украинский летописец, — бедной шляхты львовской и перемышльской, природных русских: не быв никогда на войне, они выступили в поход, со слезами разлучались с женами и детьми, и уже более никогда их не увидели’. На полмили все поле и топкий луг покрылись шляхетскими трупами} кровь текла ручьями, на полмилю до Зборова не осталось ни одного поляка. Число убитых дворян, кроме слуг, простиралось до 5000. Возы со всеми пожитками, пушки и множество оружия достались победителям. ‘Но да будет памятно имя достойного Ковальского, — восклицают польские историки. — Не напрасно он держал хоругвь земли львовской: ему отрубили правую руку — он схватил знамя левой, отрубили левую — он лег на знамя и пал под ударами врагов, защищая вверенный ему знак’.

Расправившись таким образом с одной частью польского войска, союзники бросились не допускать другую до переправы. Прежде всего они смяли драгунов пана Корнякта, стоявшего у самой переправы, потом ударили на тех, которые шли позади и готовились переправляться. Тогда досталось львовскому полку: он был почти весь истреблен, полковник ранен, офицеры побиты, те, которые успели спастись, побежали назад, но не могли поспешать, потому что наткнулись на собственные возы, скучившиеся у переправы, а сзади гнались за ними на конях татары. И всех истребляли без сожаления, потому что им запрещено было брать пленников. Затем союзники напали и на возы и овладели всеми, принадлежавшими к полкам львовскому и перемышльскому. Но главное войско с королем успело уже перейти на другую сторону и разломало за собой мосты. Когда татары и козаки хотели было вслед за ними переправиться, поляки из-за реки пустили на них сильный огонь, и в то же время начали стрелять им в бок засевшие в городе драгуны. Но тогда уже началось сражение на другом берегу.

Король, после переправы, наскоро устроил к битве свое войско. Правой стороной командовал Оссолинский с воеводами подольским и брацлавским. ‘Я обманут, — кричал он. — Придется,) может быть, идти к татарам в плен, но я не побегу’. Левой стороной, где было ополчение из внутренней Польши, начальствовал Любомирский, человек знаменитый впоследствии, в числе знатных лиц под его командой был молодой Ян Собеский, будущий король польский и освободитель Европы. В центре находился корпус немецкой пехоты под командой Убальда и Вольфа и сам король с пятисотным отрядом гусар. По тогдашнему обычаю, шесть дворян неотлучно должны были находиться при особе короля во время сражения, он отпустил их к хоругвям, оставя с собой только двух.

В то время, когда часть союзников истребляла поляков на том берегу, все войско татарское и козацкое сосредоточивалось на другом. Князь Корецкий с своей передовой стражей первый вступил с ним в битву, сражался храбро, но, когда перед ним показалась несметная сила ордынцев, он, преследуемый врагами, побежал в лагерь.

Татары появились перед глазами польского войска. Они сначала выступили из леса кучками, потом число кучек умножалось, наконец они все разом сложились в густую массу, походившую издали на громовую тучу, она все ближе и ближе подходила и появилась перед польским войском страшным полчищем. Вслед затем посыпали и козаки из леса и с возвышенностей в долину.

Первая встреча козаков была с королевским парламентером. Он оповещал им во всеуслышание, что король назначил козацким гетманом Забуского, вместо мятежного, безбожного Хмельницкого, король увещевает их покориться и назначает десять тысяч червонных за голову Хмельницкого. Польский историк говорит, что Хмельницкий слышал это и очень боялся, не доверяя своему войску. Однако, по прочтении воззвания, герольд принужден был ускакать назад, а козаки вступили в сражение по приказанию осужденного их предводителя.

Татары бросились сначала на правую сторону польского войска и начали, по обыкновению, вызывать на герцы. Козацкий полковник Нечай стоял с отрядом козаков и не вступал в бой, а послал полякам сказать: ‘Наша козацкая оборона вам не пригодилась, бейтесь теперь с татарами сами’. Поляки не выступали из строя. Тогда, оставив правую сторону, татары, свернувшись стремительно, проскочили мимо центра и бросились на левое крыло Любомирского, где уже действовали козаки. Резкие крики огласили воздух, татары кричали: ‘Алла! Алла!’, поляки призывали имя Иисуса Христа.

Три раза подавалось назад польское войско, три раза заворачивали его полководцы, наконец не стало сил… татары врезались в середину армии, так что поляки невзначай, при темноте от стрел и выстрелов, били друг друга и, со стороны смотря, трудно было разобрать, кто с кем воюет. Поляки бросились бежать, увлекая задних, неприятель гнал их по всем направлениям и убивал беспощадно.

Тут некто Пузовский, с татарской стрелой, проткнувшей ему насквозь обе щеки, летит к Яну Казимиру. Король покинул центр армии и во весь опор поскакал к левому крылу, с обнаженной саблей, загораживая дорогу бегущим.

— Господа! — восклицал он. — Не покидайте меня, не губите отечества!

Собственноручно хватал он за уздцы лошадей, оборачивая и подгоняя их на неприятеля, поднимал брошенные знамена и показывал войску в знак ободрения, а когда не слушали его возгласов, грозил заколоть первого, кто осмелится обратиться к неприятелю спиной.

— Тот умрет как изменник, кто трусит! — кричал он. — Палачу велю казнить негодяев!

Устыдившись присутствия государя и притом боясь наказания, воины обратились было не неприятеля, но снова были смяты и снова попятились: не помогали ни просьбы, ни угрозы, ‘походило на пилявское дело’, говорит историк.

Тогда король побежал назад и двинул немецкую пехоту и рейтаров, а далее и сам Оссолинский оставил свой пост и поспешил со всем правым крылом на помощь разбитым. Король, по уверению очевидца, беспрестанно летал от одного конца до другого, командовал, угрожал, заклинал не срамить польской нации, стрелы, как дождь, летали вокруг головы польского государя, и он остался невредим. В самом разгаре битвы он приказывал трем хоругвям идти в дело. Ему отвечали: ‘У нас ротмистра нет’. ‘Я вам ротмистр’, — сказал король и хотел на показ другим броситься в битву, но не допустили, говорит очевидец, особу государя отдаться на неминуемую смерть. Соединившееся войско принялось дружно отражать .неприятеля, как вдруг нахлынула новая орда и, по выражению очевидцев, летела в огонь, как будто ей кто глаза выколол.

В сумерках прекратилась кровавая трагедия. Поляки, расстроенные, растерянные, столпились в обозе и принялись укреплять его окопами, а неприятель окружил их со всех сторон. Через несколько часов задача украинского восстания должна была, по-видимому, решиться.

Настала ночь. Темна и ужасна была ночь эта. Отчаяние овладевало и жолнерами и предводителями, оно втайне овладело и королем, Ян Казимир скрывал его, как прилично государю. Сидя верхом, собрались полководцы на совет.

— Мы погибли, спасения нет! — был голос большинства.

— Что делать в таком положении, когда Хмельницкий окружил нас? У него сто тысяч войска, кроме татар! — спрашивал король.

— Пусть погибнем мы все, — говорили одни, — но с жизнью и свободой короля соединена целость Речи Посполитой. Пусть погибнут члены, лишь бы цела была голова. Нам следует придумать способ вывести тайно короля из обоза.

— Никогда! — отвечал Ян Казимир. — Никогда я не покажу примера гнусной трусости, через которую мы всегда теряем, потому что не вытерпливаем до конца. Я готов жить и умереть с вами.

Другие, более смелые, советовали прорваться вооруженной рукой сквозь ряды неприятеля. Мысль была смелая, но несбыточная.

Артишевский советовал идти на пролом до Збаража и соединиться с осажденным войском и представлял, что местоположение дозволит на две мили оборониться от неприятеля, потому что болотистые места ограждают дорогу. Это предположение сочли также неисполнимым: кроме огромной силы козаков и татар, поляки затруднялись бы в продовольствии посреди враждебного народа.

Гораздо благоразумнее показались королю слова канцлера Оссол и некого, который советовал так:

— Единственное средство спасения — отлучить татар от козаков. Надобно написать к хану, напомнить ему услуги, оказанные блаженной памяти королем Bлaдиcлaвoм, представить, что козаки будут татарам неблагодарны, наконец, обещать ему плату и вообще написать самым вежливым тоном.

Такой совет был принят. Послали к Ислам-Гирею того пленного татарина, который был взят под Злочевом, с письмом следующего содержания:

‘Ян Казимир желает здравия крымскому хану. Твое ханское величество много обязан брату моему, наияснейшему и могущественнейшему, бывшему королю польскому, который благосклонно обращался с тобой, невредимо сохранил и даровал, свободу, через него ты получил царство твое. А потому мы удивляемся, что, пришед для укрощения беспорядков в государстве нашем, застаем и тебя подручником нашего мятежника, с поднятым на войско наше оружием. Надеемся, что Бог не благословит такого предприятия. Тем не менее, приводя тебе на память благорасположение брата нашего, Владислава IV, предлагаем тебе дружбу нашу и желаем, чтоб она процвела обоюдно’. Другие историки прибавляют, что Ян Казимир писал к нему, сверх этого, такое предостережение: ‘Козаки всегда были тебе врагами, и хотя теперь и кажутся друзьями, но, пришед в силу, на вас же, своих пособников, обратят оружие, как волчата, приходя в возраст, съедают кормившую их козу’.

Приказано было скорее окапываться, дабы к утру войско было готово к осадному положению. Внутри окопов ряд связанных между собой телег должен был служить двойной обороной. Но рассуждения полководцев разошлись по обозу и наделали смятения. Кое-какие переносчики разнесли весть, будто паны присоветовали королю бежать, и он вместе с ними в ту же ночь покинет свое войско.

Все зашумело. ‘Нас покидают на зарез!’ — кричала толпа. Темнота и сверкающие огни в стане неприятельском придавали страха. Жолнеры кинули работу.

— Явное дело, — кричали они, — что нас губят, место тесно и неудобно, припасов нет, татары и козаки перебьют нас или переморят голодом!

Слуги готовили к бегству повозки и лошадей. Один литвин разглашал, что уже короля нет в обозе.

Утомленный кровопролитным сражением, изнуренный тяжелыми думами о будущем, король помолился, призвал на помощь Божью Матерь — покровительницу Польши, дал обет отправиться на поклонение к одному из чудотворных ее образов, потом прилег не на мягком ложе, на твердой земле, говорит современник. Но едва он сомкнул глаза, как уже стоял перед ним новый вестник несчастий, ксендз Тетишевский.

— Ваше величество! — сказал пробудивший его духовник. — В обозе разнеслись недобрые вести: говорят, будто король и паны уходят тайком. Войско в смятении. Повторяется пилявское дело.

— Коня! — крикнул король. — Я поеду по рядам, я покажу им, что король с ними.

Подали коня. Впереди понесли зажженные факелы. Ян Казимир ехал с открытой головой, чтоб все ридели лицо его, и беспрестанно кричал:

— Вот я! Вот я! Я король ваш! Не бегите от меня, дети мои! Не оставляйте, благородные шляхтичи, своего государя! Не покидайте, воины, своего командира! Что делать? Богу было угодно послать на нас такую беду, но Бог милосерд! Завтра, с помощью Его, я надеюсь победить неприятеля. Я не отстану от вас и, если угодно будет Богу, положу вместе с вами голову.

Эти слова были произнесены трогательным голосом, слезы лились по щекам короля, все расчувствовались и стали раскаиваться.

— Не уйдем, — кричали жолнеры, — король не покинет нас.

— Мы знаем наверное, — говорили воинам ехавшие за королем паны,— что мы завтра победим неприятеля, татары хотят отступить от козаков, завтра явится новая сила посполитого рушенья, а к тому еще слышно, что, збаражское войско перебило козаков и идет к нам на помощь. Славен будет завтрашний день для нас!

От таких вестей многие шляхтичи ожили и продолжали весело работать окопы. Но зато было не мало и таких панских детей и знатной шляхты, что слыша королевские убеждения, вместо того чтобы спешить на бой против козаков и татар, прятались в свои возы или под возами, иные же еще завертывались в попоны, и король, ходя пешком, выгонял их из возов и из-под возов палашом.

Стало рассветать. Король был готов к новой битве.

— Что слышно? — спрашивал он.

— Не взирая на трогательную речь вашего величества, не смотря на все уверения, два ротмистра — Белжецкий и Гидзинский — с своими командами ушли из обоза, — отвечали паны. — Слава Богу, что ночь была темна, а то много бы нашлось таких, которые последовали бы этому примеру.

— Огласить по всему обозу, — сказал король, — что они изменники и лишаются прав и чести.

Взошло солнце. Татары бросились в тыл польской армии, которая замкнулась в неоконченных окопах, те места, где недоставало насыпей, заслоняли телегами.

Вчера война происходила преимущественно с татарами, сегодня был день козаков. Хмельницкий разделил свое войско на две части: одна, сильнейшая, ударила на польский табор, другая, под предводительством миргородского полковника Гладкого, начала штурмовать город. Мещане зазвонили в колокола, бросились помогать осаждавшим, а в тех местах, где вал был низок и рвы неглубоки, накидывали в ров хворосту и соломы и показывали козакам дорогу. Драгуны, в числе четырех сот, посланные еще накануне оборонять город, ослабели. Король послал к ним на помощь разных служителей и погонщиков, дав им полотняные знамена, под предводительством Забуского, с ними пошел на битву какой-то ксендз-иезуит, Лисецкий, около него отличались и другие особы духовного звания. Сражение было кровопролитное, а все-таки поляки ослабели… драгуны легли в сече, ксендзы побиты, служители отрезаны и поражены. Победители козаки заняли русскую церковь на краю города, взмостили на нее пушки и начали крепко нагревать поляков, по их собственному выражению, паля в обоз.

Между тем те, которые нападали на польский стан, уже разбили телеги, и один козак водрузил свою корогву на польском редуте. Огонь битвы разгорался более и более, козаки рвались с ожесточением, гусары не в силах были защищать окопы своими длинными копьями… козаки наводнили польский стан. ‘Ради Бога спасайте меня и отечество’, — кричал король. Польские хоругви теснились около государя, чтоб не дать, по крайней мере, его в неволю… козаки рассеяли охранительную стражу и достигали до короля.

Все изменилось в минуту. Из союзного лагеря раздался голос: ‘Згода!’ Хмельницкий приказал остановить битву. ‘Хмельницкий, — говорит современник, — не хотел, чтоб монарх христианский достался в басурманскую неволю’. Сеча стала утихать, однако стоило большого труда, чтоб унять рассвирепевших воинов, по местам дрались до вечера. Только в лагере, где находился король, утихло: победители отступили.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вслед затем явился в польский лагерь татарин с поклоном от крымского государя, и принес королю письмо такого содержания:

‘Счастливый, милосердный хан крымский Ислам-Гирей наияснейшему королю польскому Яну Казимиру, милому брату, желает здравия.

Счастливо ли поживаешь, твое королевское величество? Хорошо или худо? Я, с своей стороны, желаю твоему королевскому величеству на предбудущие лета счастья, здоровья и благополучного царствования. Приятельское письмо твоей королевской милости дошло до нас, в котором ты предлагаешь нам дружбу. Чрезвычайно удивляюсь, почему твоя королевская милость с той поры, как принял скипетр, не изволил прислать ко мне ни одного человека, и царство мое ни во что поставил, и меня человеком не счел. Мы пришли зимовать в твои улусы и, положившись на Господа Бога, останемся у вас в гостях. Если твоей королевской милости угодно потрактовать с своими гостями, то вышли своего канцлера, а мы своего вышлем. А если канцлера не вышлешь, то кого-нибудь другого вышли, верного человека, который бы не постыдился за свои слова, потому что за одну фальшивую увертку все дело испортится’ {Bitw. p. Zbor. Star. pois. I. 267. — Kubaka. I. 144. Ce. на рукоп. Библ. Оссолинских. No 225 — Jak. Michalowsk. xiega pamietn! 430. — Памятн. киевск. комм. I. 3. 466. — Истор. о през. бр.}.

Вместе с этим письмом прислал Хмельницкий письмо. Припоминая службу и смерть отца своего, двухгодовое заключение свое в турецкой неволе, козацкий предводитель уверял, что он вовсе не мятежник, а только прибегнул к ногам великого хана крымского, дабы, при его содействии, возвратить себе милость и благосклонность короля. ‘Так как, — писал он, — ваше величество приказали назначить козацким гетманом Забуского, то извольте ваше величество немедленно прислать его к запорожскому войску, а я тотчас отдам ему булаву и знамя, которые теперь держу по милости вашего величества. Уверен, что по милости вашего величества я был бы невредим, но знаю и то, что паны украинные державцы вашего величества мало обращают внимание на ваше величество: каждый пан сам себя называет королем: они не только не потерпят меня в государстве вашем, но и душу у меня сейчас отнимут. Впрочем, я с войском запорожским всегда и вначале, при счастливом избрании вашем на престол, старался и теперь того же желаю, чтоб вы были более могущественным государем в Речи Посиолитой, чем блаженной памяти родитель и брат вашего величества. Затем, не допуская, чтоб вы были невольником Речи Посполитой, буду держаться того государя, который по милости Божией сохранил меня под своим покровительством, и с готовностью к нижайшим услугам повергаюсь к стопам вашего величества’.

Тотчас из польского стана было послано к хану извещение, что король ожидает остановки драки и немедленно вышлет своего канцлера для переговоров, которые должны будут происходить посреди двух войск, расположенных друг против друга. Хмельницкому отписали от имени короля замечательно ласково, в таком тоне: ‘Наша милость и снисходительность так велики, что мы, подражая Господу Богу, прощающему самых великих грешников, готовы принять вас в милость нашу и оставить вас в сане вашем, если только вы искренно и действительно желаете пребывать к нам в верности и достодолжном подданстве, не будете заводить связей с посторонними государями, не станете вперед возмущать наших подданных, держать при себе тех мятежников, которые к вам пристали, и распустите все свои воинские силы. Тогда мы принимаем вас в нашу милость и учиним для вас все, о чем будет за вас просить брат наш крымский хан. Дан 16 августа 1649 года’ {Дела сношений Польши с Турцией, в Арх. Иностр. Дел.}. Кроме этого королевского письма, послали Хмельницкому еще другое письмо (вероятно от канцлера), в котором ему предоставляли письменно изложить свои желания {Акты Южн. и Зап. России. HI. 412. 413. — Kubala. I. 175—182. Ce. на рукоп. Библ. Оссолинских. NoNo 189, 204, 225, 1845.}.

Вскоре после отсылки этих писем, когда было уже за полдень, явился к польскому лагерю трубач и, три раза протрубив, извещал, что ханский визирь уже выехал на переговоры,

С польской стороны выехал, под прикрытием значительного отряда, канцлер. Отряд остановился: канцлер с восемью панами вошел в лощину, туда прибыл Шеффер-Кази.

Канцлер высокопарным тоном первый приветствовал хана от имени короля.

Визирь отвечал:

— Государь мой, хан крымский, посылает меня с засвидетельствованием благорасположения и братской дружбы к королю, помня прежнее благорасположение. к себе королевского дома.

— Король, мой государь, — сказал Оссолинский, — желает знать, что за причина, по которой разорван старинный союз между двумя народами, поляками и татарами? Польша не начинала неприятельских действий, как вдруг изменникам, мятежникам явилась из Крыма помощь. Для чего татары стали нам из союзников врагами и покровителями наших врагов? Какое оскорбление сделали вам поляки и за что терпят от вас?

— Дружественный союз, — отвечал визирь, — нарушен потому, что нам удержана должная дань. Если же вы будете платить нам ежегодную даць по-прежнему, то мы возобновим наш союз и разойдемся по домам.

Слово ‘дань’ оскорбило пана Речи Посполитой.

— Поляки, — сказал он, — народ свободный и никогда никому не платили дани и платить не будут. Если же дело идет о дарах и жалованье, которое милостивый монарх наш обык дарствовать соседям в знак благодарности за услуги, то мы от этого не отказываемся.

Визирь отвечал ему:

— О прозвище нечего спорить, дар ли, жалованье ли, дань ли — все равно, были бы деньги, следует говорить о деле, а не о словах.

— В чем же, — спросил канцлер, — по желанию ханскому, будут состоять условия мира?

— Мир, — отвечал визирь, — станется на таком условии, если заплатят нам деньги, а Хмельницкому и козакам будет прощена их вина.

Канцлер обещал представить об этом королю, и они разошлись, уговорившись съехаться на следующий день и покончить дело.

На другой день, в среду утром, выехал Оссолинский на прежнее место с Киселем и еще несколькими комиссарами, назначенными для заключения мира. Со стороны хана, при Шеффер-Кази, был какой-то Сулейман-Ага. Шеффер-Кази привел с собой и Хмельницкого. ‘Он, — говорит летописец, — принял вид смиренника, только что завидел Оссолинского, тотчас снял шапку, отвесил поклон и в. продолжение переговоров стоял поодаль, не говоря ни слова’. Переговоры окончились на следующих пунктах: 1) От сих пор, между королем Яном Казимиром и его наследниками, польскими королями, с одной, и Ислам-Гиреем и его наследниками, Султан-Гиреями, с другой стороны, утверждается вечная дружба так, что обе стороны обязываются подавать друг другу помощь, когда потребуется.

2) Король польский, по доброжелательству и щедрости, назначает хану в дар ежегодно 90000 злотых (иначе 30000 червонных или талеров) на кожухи для тридцати тысяч конной орды, близкой к ханской особе, которые будут отпускаться через Каменец. Сверх того, единовременно дает хану подарок, вместе с задержанными хану деньгами за два года, 2000000 талеров, из которых 30000 заплатит немедленно.

Визирь заявил требование, чтоб осажденные под Збара-жем заплатили за себя 200000 червонных злотых и ни за что не хотел отступаться от этого требования, уверяя, что осажденные сами обещали дать за себя этот выкуп. Оссог линский послал спросить короля, как ему поступить в этом случае, и король, не зная, что делалось под Збаражем, отвечал: коли обещали — пусть дают, а если денег у них в наличности нет, пусть посылают в Крым заложника до уплаты этой суммы.

3) Татарское войско тотчас отойдет от королевского обоза и отступит от Збаража, и так как вольный царь великой орды и хан крымский не может иначе возвратиться, как через Польское государство, то он будет стараться, чтоб это возвращение совершилось с наименьшим вредом для земель его величества короля.

Один из современников прибавляет: что официально хан за себя и за своих потомков обещал не дозволять никогда ордам крымским, буджацким, ногайским, очаковским, добруцким и всем вообще, равно янычарам и беям, вторгаться в пределы владений короля.

4) Король польский должен простить вину войску запорожскому и принять в свою милость гетмана, а войско запорожское, обязано утвердить клятвой свою верность.

Положили в заключение, чтобы, пока не заплатит король требуемых денег, кто-нибудь из знатных панов находился заложником в Крыму, а также и хан дает заложника в удостоверение того, что он не будет причинять никакого разорения польским областям на возвратном пути своем. Тем не менее, однако, из частного письма Мястковского, бывшего участником при заключении этого договора, открывается, что поляки согласились на унизительное и варварское условие дозволить татарам при возвращении в свое отечество разорять по пути вправо и влево край Речи Посполитой, но такого условия не поместили в официальном договоре и не представляли к утверждению на сейм, а оставили секретной прибавочной статьей договора. ‘Труднее ₄ всего, — пишет Мястковский, — было уговорить татар отказаться от такого домогательства с их стороны, и делать было нечего: наше крайнее положение принудило нас (summa necessitas extorsit) согласиться и на это’. Московский чиновник, имевший возможность близко знать тогдашние события, сообщает, что, кроме того, постановлено было втайне, что король не станет препятствовать татарам делать набеги в края Московского государства. Нет основания сомневаться в истине и этого известия после того, когда из польских источников мы узнаем, что в то время поляки вынуждены были отдавать на разорение татарам и собственные области.

По окончании разговора с крымцами выступил и Хмельницкий. Он уверял в своем искреннем расположении и обещал вперед служить верно Речи Посполитой. Канцлер обнадежил его получением королевской милости, то есть удовлетворением его требований.

В тот же день прибыли от козацкого предводителя два полковника с мирными предложениями. Посреди густой толпы воинов провели их в королевский шатер. В царственном великолепии, окруженный сановниками, сидел побежденный ими король. Русские, увидев Яна Казимира, пали на колени:

— Милосердия и прощения просим у вашей королевской милости, — сказали они и положили к ногам короля написанные предложения Хмельницкого.

Канцлер отвечал им от лица короля:

— По врожденной доброте своей, король, далекий от того, чтоб жаждать крови подданных, прощает тяжелое ваше преступление, в надежде, что вы загладите вину свою верностью, покорностью и доблестями.

После этой сцены послов проводили и начался совет.

В своем письме козацкий гетман писал: ‘Повергаясь к стопам вашего величества, повторяю просьбу мою: соизвольте, ваше величество, как отец и милосердый государь, простить мне, нижайшему своему, подножку, невольный грех мой и принять в свою монаршую милость. Я же, как издавна был верным подданным предшественников вашего величества, так и до конца жизни обещаюсь быть верным вашему величеству’. Сообщив, что у козаков с татарами установился такой договор, чтоб татары не трогали пределов Польского королевства, Хмельницкий в письме своем говорил: ‘Если в статьях, которые при этом представляются, ваше величество найдете что-нибудь неприятное, не извольте за то гневаться на меня, в этом не моя воля и мне вовсе того не нужно, но все войско о том сильно просит, я же нижайше прошу, чтоб оный злодей, не только мой, но и целой Речи Посполитой, Чаплинский, который выгнал меня из моего убогого имения, который чуть было не выпросил моей смерти у пана хорунжего за то, что я жаловался на него блаженной памяти его величеству брату вашему, был казнен такой казнью, какую он мне назначил, чтобы на вечные времена иные не отважились делать таких злодейств, ибо не мне одному, но и всему войску тоже учиняли безрассудные люди’.

Смысл статей Хмельницкого был таков: козаки требовали от Польши независимости земли своей в определенных границах, с признанием единственной власти короля и с освобождением от войск Речи Посполитой, уничтожения унии, свободы греческой церкви, равенства прав ее с правами римской церкви и умножения числа своего войска до 40000. Выказывая себя представителем козацкого сословия, и себя не забыл Хмельницкий, говорит польский летописец, в конце предложения было сказано: ‘Староство чигиринское должно принадлежать козацкому гетману’. Современный историк очень правдоподобно полагает, что Хмельницкий мирился с королем на этих условиях только потому, что не только не надеялся уже помощи от хана на продолжение войны, а еще мог опасаться, что татарский государь соединится против него с новыми союзниками. Есть правдоподобное известие современника, по Своему положению близко стоявшего к ходу политических событий, что хан делал угрозы Хмельницкому, если он осмелится поднять руку на своего государя, а визирь татарский говорил польским комиссарам: мы бы вашу сторону приняли скорее чем сторону хлопов, но вы нас не просили и мы должны были склониться на просьбы козаков. Сообразно этому известию есть другое, бывшего тогда в Польше московского дьяка, вообще отличающегося верностью и правдивостью своих донесений. Когда хан согласился с королем мириться, Хмельницкий, услыхавши об этом, прибыл к хану с 20000 козацкого войска и стал выговаривать хану, припоминая ему, что между ними постановлено было под взаимной присягой — не вступать в мирные договоры с королем и Речью Посполитой одной стороне без другой. Тогда хан отвечал: ‘Ты, Хмельницкий, не знаешь себе меры, хотел бы до конца разорить своего государя. Уж и так все его государство опустошено. Надобно же показать милость. Я хан, государь природный, умею быть умеренным. Я сношусь с братом своим, польским королем, в добром согласии и тебя, Хмельницкий, хочу помирить с твоим государем. Советую тебе с ним вступить в договор и помириться. Иначе крымский хан будет с королем за одно против тебя’. Между панами поднялся ропот.

— Как? — говорили некоторые с негодованием. — Он смеет нам предлагать условия? И мы должны с ним заключать договоры, как с равным? Иное дело хан: он государь, поляки имеют дело с крымцами, как равные с равными, а козаки наши подданные.

Так говорили те паны, которых имения находились далеко от Украины. Король сам сначала разделял их мнение. Ян Казимир забыл, как много обязан Хмельницкому при своем избрании, государь вольной шляхетской нации, он защищал интересы ее: это было безопаснее, чем думать о своих.

Но те, которые испытали силу козацкого оружия, которые не раз покидали свои дома и только бегством спасли жизнь свою, те, указывая на великополян и Мазуров, говорили со вздохом:

— Эти господа не попробовали, как больно бьет козак, а потому так и говорят, мы должны согласиться, потому что мы в руках неприятелей. Если козаков нет возможности покорить оружием, надобно покорить их прощением и милостью.

Долго спорили, наконец король принужден был согласиться на все. Король, говорит польский летописец, желая принести в послушание мятежников, показал над ними свое милосердие, потому что их нельзя было победить никаким иным образом. Хотя полякам и крепко не хотелось принять статей Хмельницкого, говорит русский летописец, но они рассудили, что лучше воротиться домой с целыми ушами.

В четверг, 9-гр августа (19-го н. ст.), татары послали к королю заложником Сулеймана-Агу и получили 30000 злотых, да сверх того 2500 червонцев дано в подарок Шеффер-Кази и 500 Сулейману. К хану заложником уехал Донгоф в сопровождении Мястковского, который повез ему один из двух экземпляров трактата, другой, подобный, доставлен был Сулейманом-Агою тюлякам.

— Я был допущен в шатер хана, — говорит Мястковский. — Повелителе многочисленных орд берегов Черного моря сидел, окруженный знатными особами, с подобострастием опустившими глаза в землю, несколько сот вооруженных янычар охраняли шатер царя. Хан был одет в соболью- шубу, крытую бархатом кирпичного цвета, по правую сторону сидел брат его, султан Калга, по левую султан Нуреддин. Применяясь к христианским обычаям, хан, как государь, дал мне поцеловать руку.

Этой церемонией окончен мирный договор Польши с Крымом. В знак своего расположения хан послал королю, своему любезному брату, в подарок дорогого татарского коня и лук с колчаном в богатой оправе. Король, в свою очередь, послал ему седло с богатым верховым прибором и турецкую саблю с золотой рукояткой, осыпанной драгоценными каменьями.

Потом начался договор с Хмельницким. ‘Было с ним возни’, — говорит очевидец. Крайность разрешила недоумения. Паны хотели удержать более власти над Украиной, Хмельницкий хотел более прав русскому народу. Но хан, получив удовлетворение от короля, теперь, с своей стороны, требовал от Хмельницкого повиновения правительству. Тогда написан был зборовский договор, который, в самом деле, не заключал в себе ничего нового, только возвращал старинные права козацкому сословию. Вот в каком виде сохранился он:

‘Объявление милости его королевского величества войску запорожскому на пункты, предложенные в его челобитной:

1) Его королевское величество оставляет войско свое запорожское при всех старинных правах (wolnosciach), по силе прежних привилегий и выдаст для этого тотчас новую привилегию.

2) Желая угодить просьбе своих подданных и привлечь их к услугам Речи Посполитой, его королевское величество позволяет числу войска запорожского простираться до 40000 человек и поверяет составление списков гетману войска своего запорожского, позволяя вписывать в козаки как из шляхетских поместий, так и из королевских имений по правую сторону Днепра, начиная c города Димера, в Горностайполе, в Корыстышове, в Паволоче, в Погребище, в Прилуке, в Виннице, в Браславле, а от Браславля до Ямполя по Днестру, также до Днестра, а на левой стороне Днепра от Остра: в Чернигове, в Нежине, в Ромине, до рубежей московских и до Днепра, в пространстве между этими местами, далее же показанных мест козаки не могут находиться, но кто пожелает из русских краев вступить в козачество, может, без опасения со стороны прежнего владельца, перейти с своим имуществом в Украину и записаться в реестр. Полный поименный список козаков, за подписью руки гетмана запорожского, с приложением войсковой печати, должен быть окончен совершенно до нового русского года, для того, чтоб те, которые войдут в козачество, пользовались своими правами, а все прочие, живущие в королевских имениях, исправляли свои обязанности, живущие же в шляхетских, служили своим панам.

3) Чигирин, как он теперь находится с своим округом, должен навсегда оставаться при булаве войска запорожского, почему его королевское величество вручает его нынешнему начальнику войска запорожского, благородному Богдану Хмельницкому, как верному слуге короля и Речи Посполитой.

4) Все, что с допущения Божия происходило во время нынешнего замешательства, должно быть предано забвению, и никакой пан не должен мстить и казнить за прошлое.

5) Его королевское величество, по своей монаршей милости, прощает всем тем из шляхты, которые каким бы то ни было образом находились в запорожском войске, и если, во время нынешних смут, кто-нибудь выпросил родовое или коронное имение, принадлежавшее тем, которые находились в войске запорожском, и если кто, по поводу такого участия, лишен был чести — все должно быть изглажено на следующем сейме сеймовой конституцией.

6) В тех местах, где будут жить козаки, вписанные в реестр, коронные войска не могут занимать квартир.

7) В тех местах, где будут находиться козацкие полки, жиды не могут пребывать ни владетелями, ни арендаторами, ни просто жителями.

Относительно уничтожения унии, как в Короне, таю и в великом княжестве Литовском, также относительно целости церквей и вотчин, к ним приписанных из стари, будет сделано постановление на сейме в присутствии и по желанию отца митрополита киевского и всего духовенства. Его королевское величество желает, чтобы всякий мог свободно пользоваться правами и вольностями своими и позволяет отцу митрополиту киевскому заседать в сенате.

9) Все должности и чины в воеводствах киевском, брацлавском и черниговском его королевское величество обещает раздавать впредь только тамошним дворянам, исповедующим греческуА) веру, по силе прежних прав.

10) Отцы иезуиты не имеют, права находиться в Киеве и в других городах, где есть привилегированные русские школы, но должны непременно перейти все в другие места. Все русские школы, существующие издавна, должны оставаться в целости.

11) Козаки не имеют права шинковать горелкою, не могут для себя курить вино и продавать оптом. Шинки с медом и пивом остаются на прежних основаниях.

12) Все изложенные статьи будут утверждены на сейме, а теперь, предав все забвению, да пребывает согласие и любовь между живущими в Украине и между войсками его королевского величества и войском запорожским’ {Собр. госуд. гр. и дог. III. No 143. стр. 450—454.— Рук. И. П. Б. No 90 разнояз. F. No 5.}.

Написанный и утвержденный печатью трактат был отправлен к королю, откуда возвратился с подписью Joannes-Casimirus rex. В четверг вечером, уже в сумерках, киевский воевода и коронный канцлер съехались с Хмельницким в поле, сидя верхом на лошадях, и там Хмельницкий произнес присягу королю со слов воеводы {Staroz. polskie. I. 265.}.

После этого предводитель восстания сказал:

— Да позволит же его королевское величество упасть к ногам его!

Паны были довольны таким желанием, но козаки, не доверяя полякам ни на волос, кричали:

— Не пустим нашего батька, щоб вы его не задили. Пусть кто-нибудь из знатных панов останется у нас в Закладе, а без того гетман не пойдет к королю.

Один из присутствовавших при заключении договора, Любомирский, вызвался остаться на несколько часов у козаков, и тогда козаки отпустили гетмана.

В пятницу, 10-го августа (20-го н. ст.), утром Хмельницкий, в сопровождении сотни знатнейших козаков, прибыл в польский лагерь вместе с своим сыном Тимофеем. Его подвели к шатру, по некоторым известиям, паны уверяли короля, что он явится с трусливым и униженным видом, сложа на грудь, руки, переводя дыхание. Паны обманулись {Histor. ab. exe. Wlad. IV. 50.}.

Хмельницкий вошел бодро, с уважением к особе государя, но и с чувством собственного достоинства. Преклонив одно колено, он сказал:

— Много уже лет, наияснейший и Могущественнейший государь, всемилостивейший отец подданных своих, много уже лет свирепая и коварная ненависть почти всех польских панов обращена была на нас, верных слуг твоих. Всеми возможными средствами они топтали привилегии наших старшин, считали козаков запорожских не войском величества твоего, а своими рабами. Священники наши были для них хуже мухаммедан, захватив в государстве власть, при блаженной памяти короле Владиславе IV, они не давали нам вознести свободный голос на сейме, насилия, убийства, крайние оскорбления всякого рода мы претерпевали от них безнаказанно’ Прости смелости моей речи, государь милостивый: мы не обманывали благосклонного твоего слуха представлением причин, вынудивших нас защищать жизнь свою. Терпение наше потерялось: мы принуждены были заключить союз с чужеземцами и употребить их помощь против шляхетства. Как осуждать нас за это, когда мы защищали жизнь свою и имущества, что свойственно всякому животному? Скот, если его мучают, бодается! У меня в мысли никогда не было поднимать оружия против вашего величества, государя нашего милосердного и неповинного в страданиях наших. Мы восстали против тех только, которые презирали козаков, как пресмыкающихся, угнетали нас, как самых последних рабов.

Хмельницкий произносил эту речь с жаром.

Король, сохраняя важность своей особы, молчал, только ласково протянул руку, Хмельницкий поцеловал ее с почтением. Тогда литовский подканцлер Сапега отвечал ему от лица короля:

— Что было и кто в том виноват — того невозможно разобрать, даже и вспоминать об этом более не будем. Его величество, наияснейший король не хочет раздражать никого, его монаршая милость, как врачевство, все исцеляет, подобно солнцу, освещающему и добрых и злых, добрый монарх благодетельствует своим подданным, и кротким и строптивым, и прощает виновного, если он загладит свой поступок верностью и трудами на пользу отечества.

Вышедши, Хмельницкий повидался с канцлером, но в чем состояла их беседа — неизвестно. По другим известиям, также современным, передаваемым лицами, близко стоящими к событиям, Хмельницкий иначе держал себя перед королем. Он упал к ногам государя, заливаясь слезами, произносил долгие речи, но в кратких словах выразил свое смирение: ‘Не так думал я приветствовать ваше величество! — сказал он. — Но что сталось, то сталось, прости милостивый король’. Король отвечал ему: ‘Довольно тебе быть нашим неприятелем. Мы допускаем тебя к нашей милости и отпускаем все вины тебе и всему войску запорожскому. Вознаградите за все нам и Речи Посполитой верной службой своей. Уведи свое войско прочь немедленно!’ Хмельницкий сказал: ‘Горазд, милостивый королю!’ Король вышел, а сенаторы потребовали, чтоб Хмельницкий присягнул на верность королю и Речи Посполитой. Хмельницкий соглашался, но с тем, чтоб и король с своей стороны утвердил договор присягой. Сенаторы убедили его отступиться от этого домогательства, так как окончательно утверждение договора принадлежит не королю, а сейму, и если бы сейм не утвердил договора, то этот договор не имел бы обязательной силы и для противной стороны. Хмельницкий, сидя с сенаторами, присягнул в верности королю и Речи Посполитой. Это была уже последняя, окончательная присяга с его стороны. Тогда, наконец, подканцлер Сапега произнес речь, изложенную выше.

Московский дьяк Кунаков, описывая это событие сходно с последним описанием, передаваемым поляками, прибавляет, будто в это время разом с Хмельницким посещал короля Яна Казимира и крымский хан, с ассистенцией в триста человек, а польский король встречал и провожал его с большим почетом. Но, вероятно, Кунаков получил здесь неверное извести, потому что если бы действительно хан посещал короля, то не было бы необходимости полякам утаивать этого в своих известиях. Вероятнее другое известие, что взаимные любезности между польским королем и крымским ханом ограничились тогда прибавкой в подарок коней один другому.

На другой день враждебные войска разошлись. .Поляки с королем отправились ко Львову, Хмельницкий и хан к Збаражу.

Уже девятая неделя наступила с тех пор, как панское войско стало под Збаражем, и седьмая с тех пор, как оно вступило в битву с неприятелем. 29-го июля (8-го августа нх.) в полдень поляки с удивлением Заметили, что козацкий табор подвигается к старому Збаражу. Под замком против той части обоза, где стоял Вишневецкий, явились разбитыми шатры для предводителей-союзников, для Хмельницкого и крымского хана. Вслед затем четверо суток лил неустанный дождь как из ведра и неприязненные действия с обеих сторон прекратились. 3-го августа (13-го н.с.) поляки заметили, что у неприятеля началась необычная суетня. Козаки, сидевшие на своих окопах поблизости к польским окопам, с криком сообщили своим врагам, что к войску запорожскому пришли на помощь донцы. Но поляки не поверили этому, и между ними распространилась иная весть, что ожидаемая осажденными королевская помощь уже приблизилась к местечку Заложичам за три мили от Збаража и Хмельницкий двигается туда, чтоб не допустить королевского войска до переправы через реку. Эта весть до того обрадовала поляков, что они стали бить в литавры и играть на трубах, а козаки, услышав, что неприятели их с чего-то вдруг развеселились, стали учащать пальбу по их обозу. Вскоре, однако, эта пальба утихла и поляки заметили, что таборы неприятельские становились малолюднее: то было время, когда козаки уходили к Зборову с Хмельницким, и значительная часть татарской орды пошла туда же с своим ханом. Под Збаражем остались только хлопы и часть орды, они продолжали беспокоить осажденных: врывались через польские окопы в обоз, били жолнеров цепами и дубинами, хватали железными крюками их возы, метали в польский обоз зажженные мазницы с дегтем и охапки зажженной соломы, а потом, утомившись, рассаживались на польских окопах перед рядом связанных вместе возов, служившим полякам внутренней обороной, и ругались над бессилием врагов. ‘Вот, ляхи, приходит конец вам и мы будем продавать вас татарам по три гроша за голову! Поспешите-ка лучше да заранее поклонитесь нашему пану Хмельницкому, чтоб он помиловал вас!’ 6-го августа (16-го н.с.) козаки у себя торжествовали победу над королем и, поймавши одного польского пахолка, всучили ему для передачи предводителям на показ письмо, писанное Хмельницким к обозному Чорноте, которому он поручил начальствовать над оставленной под Збаражем воинской силой. Гетман козацкий извещал, что он разгромил короля и приведет пленными пятьсот панов. Он приказывал стеречь осажденных под Збаражем, чтоб они не разбежались. Это привело поляков почти до отчаяния, между тем в козацком таборе раздавались радостные клики, песни и восклицания, и это подтверждало справедливость рокового известия. В это-то время Вишневецкий приказал слуге своему Шваржевскому пустить стрелу с прикрепленной к ней записочкой, будто от польского шляхтича, находившегося в козацком войске. На другой день люди Вишневецкого поймали козацких языков, которые показывали, что Хмельницкий осадил короля, но из-под Зборова привозят в стан под Збараж много раненых козаков. Из этого поляки заключали, что козакам не удается под Зборовом с королевским войском. Должно быть, и это все было тогда подделано Вишневецким с целью поддержать дух и смелость в войске: пленные под пытками могли говорить все, что хотелось победителям от них слышать {Jak. Michalowsk. Xiega pamietn. 463—465. — Diar. obtezenia pod Zbarazem. Kubala. 1. 157, 168—174. — Остается не разрешенном относительно стрелы с запиской — то ли это событие, о котором выше было рассказано, или подобное в другой раз повторилось. Возможность допустить последнее располагает то, что в дневник Збаражской осады, напечатанном в книге Михаловского, приводимое брошенное со стрелой письмо оканчивается словами: ‘Вот уже третий раз предостерегаю ваших милостей’. В том же дневнике под 20-м числом августа сообщается, что тогда была найдена в обозе такая же записочка, написанная неразборчиво карандашом. Должно быть, подобный прием для поддержания духа в польском войске практиковался несколько раз.}. В последние дни поляки были доведены до такого истощения, что уже для утоления голода недоставало у них и самой скверной пищи. Еще два-три дня — и обоз пропал бы сам собою. Вдруг, 9-го августа (19-го н. ст.), прибежали из-под Зборова козаки и закричали: ‘Эй, панове, слухайте! Уже хан трактуе з королем!’ Паны думали, что это только козацкие насмешки, как вот 11-го августа (21-го н. ст.) приблизился татарский мурза и, подъехав к окопам, закричал через переводчика:

— Радуйтесь, ляхи, я вам привез веселую новость: король ваш с ханом побратался, а хлопы будут вашими подданными, как были прежде, исключая тех, которых Хмельницкий возьмет себе в реестр, до 40000 молодцов. Не стреляйте по козакам.

Вишневецкий приказал его с честью ввести в обоз и угощать, а между тем остерегался, нет ли тут хитрости. ‘Будем ждать вести от нашего государя’, — говорили поляки татарину.

В это время козаки поставили близ пруда четыре пушки и гнали своих людей к валу. Часа в три пополудни завязалась перестрелка, скоро однако прекратившаяся по причине дождя. Это полякам внушило еще более подозрения.

Вечером прибыл в обоз пан Ромашкевич, поляк, и извещал, что мир действительно заключен, но и ему не поверили, тем более, что он не умел объяснить, в чем состоят условия мира, а только сообщил, что отправленные королем комиссары задержаны у Хмельницкого и приедут в польский обоз на другой день. Наконец, пришло письмо от Хмельницкого, козацкий предводитель извещал о последовавшем под Зборовом мире и выражался так: ‘Ваши милости обещали сто тысяч крымскому хану, изготовьте их, и царь отступит’.

Это письмо произвело чрезвычайное негодование: ‘Мы ничего никогда не обещали хану, — кричали предводители, — мы были готовы все полечь с оружием в руках, а не поддаваться: мы не будем откупаться’.

В таком смысле послан ответ Хмельницкому. Козацкий гетман сильно рассердился, но вот вслед затем в окопы вошли королевские посланцы, Ожга, писарь львовской земли, и ротмистр Минор, и вручили начальникам письмо короля, разные пожалования староствами и копию зборовского трактата. Спасенное войско было в невыразимой радости, но Вишневецкому, хотя также получившему староство, и его отважной партии не понравилось, когда, читая письмо короля, они были поражены следующими словами:

‘По силе договора с ханом, збаражское войско должно заплатить часть суммы окупа хану, и потому необходимо, чтоб кто-нибудь из важных панов согласился, до уплаты этой суммы, идти заложником в ханское войско, подобно как и мы отправили заложником Донгофа, потому что они с пустыми руками не отойдут от Збаража’.

— А чтоб вы этого не дождали! — закричал Иеремия и его приверженцы. — Сами платите, когда обещали! Король и комиссары не смели давать за нас обещаний: мы будем защищаться, пока в руках будет оружие!

Тогда находившийся в козацко-татарском обозе заложником Донгоф прислал некоего Ольшанского требовать, чтоб сумма, которой хочет хан, была непременно заплачена.

— Иначе, — говорил Ольшанский, — пан Донгоф сокальский староста пропал.

— Кто его отдал в заложники, тот пусть и выкупает, — сказал на это белзский воевода.

Но другие удерживали такую бесполезную вспышку. Они говорили: ‘Можем ли мы иметь хоть какую-нибудь надежду на защиту? Мы при последнем издыхании. Иначе и быть неможет: победитель дает права и толкует их как ему угодно’.

Издыхающее войско роптало, жолнеры просились, чтоб их скорее выпустили, а между тем козаки перед самым обозом расставили столы со съестными припасами. Молодой Потоцкий, но не того герба, к которому принадлежал взятый в плен под Корсуном гетман, вызвался идти в заложники.

Татары отступили немедленно по получении заложников. И тогда сбылось предсказание осажденных поляков, которые говорили, что десятины будут собирать с русских их дикие союзники. Мурзы, не повиновавшиеся хану и считавшие для себя законом свою прихоть, забирали по городам и селам жен и дочерей тех самых молодцов, с которыми вместе издевались над поляками. Одна польская летопись говорит, что в местечке Ляховцах татары погнали пленных до пятнадцати тысяч. Сами русские, своевольные ‘левенцы’, пошли ватагами опустошать свое отечество и обижать своих братьев.

По отходе татар отворились польские окопы и чахлые, бледные поляки выползли из своих нор. По известию одного из современников, десять тысяч жолнеров было заключено в окопах при начале осады: из них теперь осталось только 3000, слуг погибло более чем на половину, из шестидесяти тысяч лошадей едва осталось в живых три тысячи. Почти никто из них не в силах был идти прямо: дуновение ветра, по выражению летописца, сваливало их с ног, у кого был конь, тот держался, за хвост коня, иные поддерживали друг друга и падали от изнеможения. Хлопы променивали им свои припасы на битые талеры и не забывали колоть их горькими насмешками. Сам гетман разъезжал с гордостью между шляхтичами, которые с восторгом увидали, в первый раз после долгого томления, хлеб и чистую воду.

Были из русских такие, которые не смотрели на свежий мир и, накормив бессильных врагов своих, продавали их татарам. С своей стороны и поляки мало были расположены считать козаков друзьями. Один польский отряд, на дороге, в селе Дергах, напал на толпу левенцов и перебил их, беззащитных и пьяных.

Наконец, когда поляки разошлись, Хмельницкий с своим победным войском отступил в Украину на покой, в славе и чести.

— Що? Багато пропало ляхив? — спрашивали козаков родные.

— Що пид Збаражем, — выражались тогда, — то нехай той зличить, кому там лучилось бути, а що пид Збровом, там де наибильший пан — той мусив головою наложии, а що слуги и висько то добре вони тямитимуть весильля Зборове {Истор. о през. бр.}.

Во все время збаражской осады на Волыни и в Литве происходили отдельные битвы русского народа с неприятелями, столь же кровопролитные, но не столь счастливые для него’ Несколько загонов, отделившись от войска, отправились на Волынь’ Там город Острог, доставшийся в руки козаков, опять перешел к полякам’ Множество народа, по известию одного современника, до 20000, сбежалось в этот город, укрываясь от бродивших татарских и козацких загонов’ Три козацких отряда под начальством Небабы, Донца w Головацкого подступили к нему и увидели, что поляки уже успели поправить и возобновить укрепления. ‘Мы не враги вам, — послали в город сказать козаки, — пустите нас купить кое-что на рынке» Жители доверились, начали впускать козаков и продавать им вино, мед, водку, хлеб и разное съестное’ Но так как у ворот стояла стража, то козакам это не понравилось, они бросились на нее и прогнали’ Гарнизон ударил тревогу, все козаки и татары подоспели к своим на помощь, и дело дошло до ожесточенной резни: вырезали множество жителей, других татары погнали в плен, так что погибло тогда, как говорят, до 20000 человек’ Весь город был превращен в пепел. Только двести человек мещан заперлись в палац: они дали храбрый отпор, а потом выговорили себе свободный выступ, за известную сумму {Stor. delle guer. civ. 148.} Заславль, находившийся также, после изгнания Донца, в руках поляков, сдался добровольно. Православные сами позвалиг козаков и впустили их в город, предавая им на жертву католиков и жидов’ Козаки овладели Заславлем ночью, перебили католиков, а над жидами потешались несколько времени: они их запихали в топленые печи и медленно мучили жаром. Православные вместе с гостями потешались местью над врагами, но потом и сами расплатились за свою дружбу с ними’ Татары их ограбили, вымучивали у них деньги, многих замучили, других угоняли в плен и делали над ними разные неистовства {Ibid. 150.}.

Тайное условие в договоре татар с поляками развязывало татарам руки, и как только хан с главной ордой отступил от Зборова, татары отступили от него и производили в крае Речи Посполитой ужасные опустошения, они оправдывали себя тем, что так поступают вместо платы, которую должен выплатить побежденный польский король’ После отхода из-под Збаража, они рассевались загонами и хватали в полон и мирных жителей, и возвращавшихся с войны воинов. Другие Пустились загонами по Волыни и Червонной Руси {Акты Юж. и Зап. Росс. III. 347.}. ‘Мое местечко Олыка, — пишет в своих записках Альбрехт Радзивилл, — выдержало два нападения, ночью с одной стороны вторгались в него татары, с другой — козаки, и от обоих отбились мещане, но другое местечко напрасно оборонялось в течение нескольких дней, мещане, обманутые присягой козаков, впустили их, а за козаками ворвались татары, перебили много народа, других взяли в полон татары и угнали в неволю’. То же делалось по иным волынским городам и окрестным селениям, разорены были: Колки, Полонное, Деражне, Тучин, окрестности Луцка. Тотчас после зборовского дела татары нападали на Злочев и на Белый Камень и забирали яссыр, но под Топоровом поляки отбили у них яссыр. Шляхта люблинского воеводства и земли хелмской, составлявшая посполитое рушенье и возвращавшаяся с войны, могла бы дать отпор и остановить разлив татарских загонов, но она ушла за Буг. Пострадали города Бельз, Сокол, Грубешов. Везде татары, при пособии козаков, забирали пленников, угоняли стада и уходили с ними в Крым. Современники заметили, что когда татары удалялись, то за ними летела тучами саранча, которая перед тем опустошала тамошние поля и вместе с татарами исчезла. Ханскому войску, возвращавшемуся в отечество, Хмельницкий придал трех полковников провожать его до Бара и далее. Московские посыльные для доставления вестей узнали, что татары на возвратном пути взяли и разорили пятнадцать городов с их уездами. В подольских городах, еще до своего похода под Збараж, Хмельницкий расставил по два человека козаков и татар, как бы в качестве наблюдателей, а после зборовского дела татары вторглись в эти городки при содействии козаков, которые обманули жителей, сказавши, что приходят для покупки хлеба и живности, за ними вторглись татары — и так погибло и взято в плен множество народа, угнано скота, разорено и сожжено много дворов в Межибожье, Ямполе и других городах, которых насчитывают до семидесяти. Бедные жители не предвидели беды своей и не ожидали такого нашествия, а татары и козаки твердили, что все это делается с ведома гетмана Хмельницкого и с дозволения польского короля, который, вместо платы татарам, отдал им на разграбление семьдесят городов. Но и с своими союзниками поступали татары не лучше и забирали в яссыр многих из тех южноруссов, которые с ними ходили в загонах и им содействовали {Акты Юж. и Зап. Рос. III. 342, 347, 350.}.

Военные действия в Литве, начались очень рано в 1649 году. Оставленное Радзивиллом на зимовых квартирах, на левой стороне Припети, литовское войско было по неосторожности покинуто хорунжим Воловичем, который отлучился для поправления здоровья. Узнав об этом, Хмельницкий послал туда Илью Голоту, какого-то предводителя украинских хлопов. Сначала отряд его простирался только до десяти тысяч, но едва в Литве разнесся слух, что гетман украинский прислал новые силы на помощь русской земле, народ сыпнул со всех сторон к нему и число козаков увеличилось. Они напали на зимовые квартиры литовцев, и, пользуясь их беспечностью, множество перебили, а остальные, покинув свои походные имущества, разбежались, города за Припетью поднялись: составлялись загоны, шляхта покидала дома свои и замерзала толпами по дорогам.

Узнав о поражении литовцев, Винцентий Гонсевский набрал наскоро несколько отрядов немецкой пехоты, начал заворачивать бегущих жолнеров и нечаянно напал на Голоту, который, вовсе не ожидав неприятеля, распустил три части своего свежего войска и оставался только с 7000 пехоты. Не в силах меряться с Гонсевским, козаки побежали в непроходимые болота и заперлись на одном острове Прилети, разрубив за собой лед на реке, Гонсевский пошел по следам спрятавшихся русских и открыл их убежище. Козаки защищались отчаянно и почти все были перетоплены и побиты, вместе с своим предводителем Голотой, храбрым и кровожадным, как называют его поляки.

Радзивилл с главным корпусом литовского войска стал близ Речицы. Тогда разнесся слух, что литовцы хотят с силами войти в Украину в то время, когда Хмельницкий с козаками воевал на Волыни. В самом деле, Радзивилл имел эту мысль, но другие удержали его, представив, что такое предприятие опасно: дорога шла между лесов и болот, народ в восстании — литовское войско внезапно могло быть атаковано и сзади, и спереди, и с боков, в каком-нибудь неудобном проходе. Хмельницкий послал против литовцев свежий десятитысячный отряд под начальством Стецька Подобайла, молодого, отважного козака, который, по сказанию летописцев, был готов лететь в огонь сломя голову. Хмельницкий, готовя вслед за ним другое, сильнейшее войско, приказал ему только удерживать вторжение Радзивилла. Подобайло выбрал место между Днепром и Сожью, при устье последней, окруженное непроходимыми болотами, а в тех местах, где местность представляла возможность к переходу, тотчас вырыл рвы и насыпал валы. Город Лоев, на противоположной стороне, был им сожжен, чтоб не дать в нем утвердиться неприятелю. Услышав об этом, Радзивилл решился уничтожить его прежде, чем явится сильнейшее войско. Он оставил в Речице гарнизон, а остальное войско повел на Подобайла. Конница и артиллерия шли сухопутно, Гонсевский с пехотой и частью оружия плыл на лодках. Два отряда посланы были ‘в стороны: один, под начальством Комаровского, к Припети, другой, под начальством Павловича, к Речице, для наблюдения над свежими неприятельскими силами, которые должны были появиться в помощь Подобайлу. Литовский историк, постоянно уменьшающий число своих и увеличивающий число русских, простирает число воинов в этих отрядах только до тысячи человек в каждом.

Гонсевский занял удобное место, приказал сделать вал в уровень с неприятельскими окопами и палить в табор Подобайла.

Между тем новое войско уже вступило в Белоруссию из Украины. Хмельницкий послал туда Кречовского, своего бывшего избавителя, которого любил как задушевного друга. С ним было тридцать тысяч русских. Одно имя его, по замечанию современников, могло собрать под его знамена огромное войско. Природный русский, Кречовский служил Хмельницкому не из выгод, не из приязни, а из любви к Руси. Переправившись через Прилеть, он рассеял отряд Мирского. Этот успех послужил к тому, что к нему начали стекаться хлопы. Услышав от пленных жолнеров, что город Речица готов принять козаков, Кречовский распустил слух, что идет на Речицу, а между тем решился стремительно атаковать Радзивилла. От быстроты зависел успех. Для предупреждения опасности он разослал недавно приставших к нему хлопов по сторонам для наблюдения, а сам бросился ria обоз Радзивилла. Но козаки испортили дело: они рассеялись с лошадьми по пастбищу и тем дали о себе знать литовскому войску, потом завязали с передовыми постами битву и, таким образом, позволили неприятелям собраться и не попасться врасплох.

Завязалась жестокая сеча. Радзивилл, заметив, что левое крыло русского войска отделилось, послал на него конницу под начальством Ходоровского, Неверовского с гусарами и Гонсевского. Левое крыло козацкое попятилось в лес. Тут Кречовский, видя, что литовская конница отделилась от лагеря, стремительно выдвинул правое крыло своего войска и начал перекрывать обратный путь неприятельской коннице. Тогда левое крыло, примкнутое к лесу, спешилось и, в свою очередь, ударило на литовцев. Литовское войско, окруженное неприятелем, пришло в беспорядок. Оно было бы неминуемо разбито наголову, если б литовцам не явилась неожиданная помощь.

Отряды, посланные для разведывания о неприятеле, под начальством Комаровского и Павловича, возвращались тогда в лагерь и были так недалеко, что слышали выстрелы. Они внезапно ударили сзади на русских. Изумленные неожиданностью, козаки смешались, и в то время, когда появившиеся в тылу отряды напали на правое крыло войска Кречовского, Радзивилл ударил всеми силами на левое. Кречовский бросился в лес, спустился в глубокую долину, окопался валом, а между тем послал к Подобайлу, чтоб он поспешил к нему на помощь. Этот успех дорого стоил литовцам, много было убитых, много раненых и, в числе последних, Гонсевский: пуля попала ему в ногу, другая в грудь, но панцирь спас его.

Между тем Радзивилл у донесли, что Подобайло готов броситься на него с тыла. Радзивилл, оставив для удержания Кречовского немецкую пехоту, бросился сам на Подобайло. Подобайло получил заранее об этом весть и плыл Днепром на чайках, на помощь Кречовскому, по известию некоторых с 12000, по другим — с 15000, а по иным — с 9000 козаков. Козаки пристали к берегу, сделали из дерна вал, чтоб закрыть себя от неприятельских наблюдений при высадке, и готовились напасть на Радзивилла с тыла, но Радзивилл предупредил их и напал стремительно в то время, когда козаки не успели высадиться и потому не были готовы к бою. Видя, что им невозможно удержаться на берегу, они бросились назад в чайки, и многие летели прямо в воду. ‘Словно плавающие утки, — говорит современник, — они выставляли из воды головы, которые беспрестанно слетали от литовских пуль’. Сам Подобайло с частью воинов успел, однако, прорваться и спешил соединиться с Кречовским, но предводители немецкой пехоты, Тизенгаузен, Нольд и Вехман, пресекли ему дорогу и рассеяли козаков. Предводитель их оставил поле войны.

Тем временем Кречовский, огородившись в лесу валом, возами и даже телами убитых, отражал удачно немецкую пехоту и не выходил из лагеря, дожидаясь Подобайла, но, к ужасу своему, он услышал, что к нему приближается не Подобайло, а Радзивилл, который, со всем войском, перешедши болотистые леса, заходит на него с другой стороны. Поражение Подобайла лишило его надежды. Он искал смерти, вырвавшись с кучкой смелых из укрепленного табора, бросился на передовой литовский отряд и был сильно ранен. Козаки положили на воз своего предводителя и ночью оставили табор, но на рассвете наткнулись на войско Радзивилла и разбежались. Полумертвого Кречовского, лежавшего на возу, литовцы привезли в лагерь. Он так был храбр, так внушал к себе уважение, что литовские паны, окружая его, ласкали его, сам Радзивилл изъявлял сожаление и просил, чтоб он не боялся, но русин бросил на них презрительный взгляд, отворотился и начал биться головой о дерево, и так испустил несчастный дух свой, по выражению польского современного историка.

Это было в августе. Казалось, все было кончено, но мятеж, по выражению польского летописца, — словно гидра, у которой если отрубишь голову, то сейчас вырастает другая. Едва кончил Радзивилл кровопролитную войну с Кречовским, над которым победа стоила литовцам дорого, как услышал, будто 60000 козаков переправляются чрез Припеть, и снова начал устраивать к бою свое утомленное войско. Но в это время уже заключен был зборовский мир и литовцы избавились от новых опасностей. На дороге Радзивилл получил от короля письмо, в котором ему предписывалось отступить.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Никто в польском лагере под Зборовом не думал о сохранении зборовского договора. ‘Мы должны были suadente necessitate согласиться на подобные статьи’, — писал один поляк из-под Зборова {Slarozytn. Polsk. I. 263.}. ‘Тайный шепот, — говорит поэт-современник, — предупреждал всех, что мир, который служил к унижению шляхетского сословия и достоинства, не мог быть продолжителен. Это значит присыпать пеплом огонь, который со временем должен был вспыхнуть снова’. Русские также мало верили в прочность этого договора. Если б они и доверяли королевскому слову, то все-таки не могли думать, что король в силах сдержать его. ‘Что значит в Польше король? — говорит русский летописец. — Ляхи народ непостоянный, они не повинуются своим королям и живут между собой в несогласии. Сколько в польской земле ляхов, столько советов и мнений: каждый хочет свое слово поставить выше слова другого, они пишут договоры, обещают, а потом отрекаются от своих обещаний’.

Короля в Варшаве встретили очень дурно. Жители столицы, только по слухам знавшие, что такое Хмельницкий и его козачество, кричали, что король посрамил честь польской нации, что он сделал Польшу данницей неверных и игрушкой хлопов. Когда при дворе происходили праздники и балы, как бывает обыкновенно по окончании войны, которое’ придворные хотели выставить счастливым, варшавские шляхтичи пели на улице язвительные песни, прибивали к стенам пасквили и распускали соблазнительные истории насчет короля, королевы и придворных. В числе подобных сочинений ходило по рукам одно диалогической формы. Сцена происходит между королем, канцлером, Киселем, ханом, русским митрополитом и королевским любимцем певцом Грембошевским. Король дружески беседует с ханом. Канцлер, стоя перед ним, восклицает: ‘Се что добро и что красно, еже жити братии вкупе!’ — ‘Одна любовь нас соединила, и тебе подобает честь за эту услугу отечеству’, — говорит король. Канцлер, желая показать скромность, обращается к Киселю и восклицает: ‘Вот кто сделал услугу отечеству, восстань, возлюбленный, прими венец!’ Митрополит при этом говорит Киселю: ‘Ты краса русских, ты слава схизматиков!’ — ‘И ты, — отвечал ему Кисель, — воссядешь между двенадцатью коленами Израиля’ (то есть в сенате). Певец играет на лире и поет: ‘Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он!’ и получает за это в награду староство. Один из сенаторов, Кобержицкий, советовал отыскать оскорбителей величества и предать их наказанию, но король, хотя знал, кто сочиняет эти пасквили, однако терпел, зная непостоянство польского характера. ‘Он, — говорит польский историк, — припоминал слова Тацита: оскорбление теряет свою силу, когда им пренебрегают, и внушает к себе веру, когда за него гневаются’.

Давняя подозрительность шляхетства к своим королям, которым всегда готовы были приписывать замыслы ограничить шляхетскую свободу и ввести в Польше самодержавие, обратилась на недавно избранного короля. Ему приписывали тоже, в чем упрекали его покойного брата — намерение утвердить королевское самовластие при помощи козаков. Тогда иные политиканы толковали: всяк может признать, что война эта была с королевского позволения: король чуть не попал в руки татар, и они, вытребовавши от него условия, вредные для Речи Посполитой, отпустили его. Всем ведомо, что татары люди жадные, не то что короля, и обыкновенного шляхтича стараются взять в неволю, и, видя стесненное положение своего врага, тем сильнее нападают, а взять короля в плен они бы для славы своей всячески домогались. Если бы эту войну козаки не вели против нас с королевского дозволения — иначе бы дело кончилось.

Ненависть к Оссолинскому не кончилась пасквилями и сатирическими стихотворениями. В ноябре 1649 года был собран чрезвычайный сейм с целью утвердить зборовркий договор, назначить задержанную уплату жалованья войску и принять меры к увеличению регулярного войска в⁷ Польше. Когда еще собирались предварительные сеймики для выбора послов, Хмельницкий писал к Киселю и уполномочивал его держать на предстоящем сейме сторону русского народа. ‘Нижайше просим вашу милость, — писал он, — стараться, чтоб на этом сейме утверждены были наши права и вольности, успокоена наша вера и уничтожена уния, возвращено было домам Божиим все, что предки наши на них пожертвовали и каждый пользовался бы своими вольностями и более не было бы в отечестве раздоров’. На этом сейме чуть было не возродилась старинная рознь между шляхетством польской Короны и шляхетством Великого Княжества Литовского. Послы из литовских поветов говорили на сейме: ‘Причина войны идет от коронных панов сенаторов и урядовых особ, а мы, литовцы, не подавали козакам никакого повода к возмущению: пусть же одни коронные несут на себе все издержки и убытки’. Послы из белорусского края изъявляли на сейме опасение, что из королевских и шляхетских маетностей хлопы станут уходить в Украину и вписываться в козаки, и вместо дозволенного зборовским договором числа козаков 40000, будет и тысяч сто или более, и с ними без войны нельзя будет обойтись. Вспыхивала, кроме того, еще более древняя рознь между знатным панством, так называемыми можновладцами, и мелким шляхетством. Представители последнего на сейме подавали мнение, что следует обложить поборами маетности светских и духовных сенаторов по количеству дымов, истребовавши от владельцев сведения под присягой: сколько у них дымов, и сверх того надобно наложить поголовное на иудеев. Сенаторы воспротивились: подымный побор был бы для них тяжел, и казался более легким побор с волоков {Волок в Великом Княжестве Литовском заключал до 20 нынешних десятин.} земли, так как у них в маетностях приходилось по меньшей мере человек по восьми хлопов на один волок, тогда как у шляхетства в маетностях было на одном волоке по человеку, а иногда на четыре или на пять волоков один человек. За иудеев заступались знатные паны, потому что иудеи были у них в маетностях арендаторами и корчмарями {Акты Южн. и Западн. Росс. III. 399—400.}. Тогда паны Речи Посполитой обратили всю злость на виновника своего унижения. Обвинители подали на сейм краткий очерк действий канцлера. ‘Вся последняя междоусобная война есть плод правления Оссолинского, — гласило это сочинение. — Овладев умом жадного к славе и власти короля Владислава, он затеял войну с Турцией и, когда представители Речи Посполитой не одобрили его замыслов, вздумал начать ее с помощью козаков и уговорил короля раздать им приданое королевы: с этими-то деньгами козаки и поднялись. Он раздражил всех наших соседей: Турцию оскорбительными письмами, шведского короля — непризнанием титула, московского царя — разными выходками, наконец, он с Владиславом замышлял сделать в государстве переворот и употребить козаков орудием к уничтожению шляхетской нации. Он один не советовал собирать посполитого рушенья и во время похода не велел посылать подъездов для того, чтоб мы не знали о неприятеле, а когда привел короля в беду, то предложил мириться с ханом и с первого раза согласился на все, что преложили хан и Хмельницкий’. ‘Легко понять, — говорили на сейме, — чего заслуживает тот, кто короля нашего послал безоружным против врагов, как на бойню, кто довел его до такого унижения, что он, отдав булаву Забускому и объявив Хмельницкого изменником, снова переменил свое постановление, кто прежде не хотел давать татарам жалованья, а потом обязался платить постыдную дань, кто наложил вечное ярмо на жителей воеводств: киевского, черниговского и брацлавского и довел Речь Посполитую до заключения такого унизительного договора, о каком наши деды и не слыхивали!’

Часть этих обвинений была справедлива. Канцлер удержался на месте, потому что на его стороне были король, придворные и множество клиентов. Но эти обвинения были для него последним ударом. Оссолинский не прожил года после этого тяжелого сейма.

Поражая всеобщим поношением Оссолинского, паны в то же время величали врагов его. Соперник его, Иеремия Вишневецкий, встречен был в Варшаве с такими почестями, какими пользовались в Варшаве только короли. 2-го декабря он с царским великолепием въехал в Варшаву, перед ним ехало сто слуг его на аргамаках, около него шла пехота в числе двухсот человек с мушкетами, всей челяди, пахолков и гайдуков прибыло с ним до пятисот. До самой столицы его путешествие было триумфальным шествием. Толпа народа всякого звания ожидала его за городом, рукоплескания, восклицания оглашали воздух: ‘Вот он, — кричал народ, — поборник правоверия, единственная защита нашей свободы!’ Из уст в уста переносились свежие рассказы о его геройских подвигах под Збаражем, духовенство всенародно оказывало ему знаки признательности от имени церкви, а послы, в вознаграждение за труды, постановили отдать ему в наследственное владение страну, омываемую Горолом, и приписать к Збаражу. Королю, придворным и Оссолинскому не нравилось это предпочтение, оказываемое воинственному князю, но, сильный любовью шляхетства, Иеремия только радовался бессилию злобы не любивших его и громко произносил сочиненное им латинское двустишие: Нос erat vetus Ossolinsciorum opus corrumpere semper respublicae corpus (фамилия Оссолинских издавна действует ко вреду Речи Посполитой). ‘Во всей Речи Посполитой (сообщал московский гонец, бывший тогда в Польше) от мала до велика только о том и речи, что Оссолинский изменник, и все желали, чтоб он был убит. Канцлер не съезжал со двора своего, страшась расправы над собой. Его положение было критическим особенно в те дни, когда шляхта выходила из себя, чтоб оказать уважение к его сопернику, Иеремии Вишневецкому. Когда, по прибытии последнего в Варшаву, явилась к нему толпа обожавшей его шляхты, он говорил ей, что желал быть коронным гетманом, чтоб отомстить козачеству за удары, нанесенные шляхетской нации. Носились слухи, что он тогда дозволил себе такие угрозы: ‘Пусть только нынешний сейм постановит не по-нашему: я изготовлю Речи Посполитой такого пива, что будет горше Хмельницкого!’ Говорят, что о таких словах доведено было до сведения короля и он тогда же поклялся, что не быть Вишневецкому гетманом, а шляхта твердила: ‘Вот если б Вишневецкий, достойный всякой похвалы пан, был гетманом, Речь Посполитая была бы в покое. Пусть-ка попробует король не дать булавы Вишневецкому — мы за него все помереть готовы, поднимем рокош и побьем всех сенаторов, а уж непременно убьем изменника Оссолинского и будем с Вишневецким оборонять Речь Посполитую’. Разом с Вишневецким оказывали везде честь и похвалу всем польским воинам, терпевшим осаду под Збаражем. Сейм наградил их не слишком щедро, предоставив им не в зачет жалованье за полгода, но общество вознесло их высоко и передало добрую память о них потомству.

Еще торжественнее, чем Иеремию в Польше, принимали Хмельницкого в Украине. Возвращаясь с победоносным войском из-под Зборова, где была потоптана гордость ляхов, как выражались тогда, он нес в родную землю утешительную весть освобождения от долгой неволи. В каждом местечке, где он проходил, раздавался колокольный звон, и русские люди, по обычаю предков, выходили с образами, хлебом и солью навстречу избавителю Украины от кормыги лядской. ‘Радуйтесь, братья, — говорил победитель, — под Зборовом сила русская была поставлена на весы с польской и перевесила: теперь целый свет узнает, что значат козаки’. То было славное время, но короткое и единственное в жизни южнорусского народа, время всеобщего восторга. ‘Были у нас времена страшные, никто не приходил спасать украинцев, никто не подавал воды омыть кровавые раны наши, но вот прошли грозные невзгоды! Теперь не будет у нас ни жида, ни ляха, ни пана и не будет на свете земли лучше нашей Украины’ {Песня народ.}. Так воспевала народная муза эпоху славы и освобождения Южной Руси.

В другой раз Хмельницкий въехал торжественно в Киев, столицу православия, и возвестил митрополиту о восстановлении достоинства отеческой церкви. ‘Там, — говорит летописец, — он, лежа ниц перед гробами святых, заливался слезами благодарности и воздавал хвалы Всевышнему’ {Истор. о през. бр.}. Из Киева он уехал в Чигирин и начал жить великолепно. В короткое время он приобрел столько сокровищ, сколько могло быть только у государя. Богатое местечко Млиев, славное добыванием красильных произведений, отнято у Конецпольского и давало Хмельницкому до двухсот тысяч талеров дохода. Чигиринский полк, набранный из лучших козаков, составлял его гвардию, сверх того, три тысячи татар должны были стеречь здравие вельможного гетмана по образцу иноземных властителей, окружавших себя наемной стражей из чужестранцев. Устраивался в Чигирине и монетный двор, и стали чеканить монету с изображением на одной стороне меча, а на другой Богданова имени. ‘Только скипетра и венца недоставало ему, чтоб быть совершенным монархом’, — говорит современник.

Но скоро проходило первое восхищение русского народа, и кипучая любовь к гетману охладевала. Надобно было платить татарам. Уже Хмельницкий из своей шкатулки отсчитал им пятьсот тысяч талеров, этого недоставало: наложена была поголовная подать на русский народ для заплаты союзникам. Татары, повадившись лакомиться на Украине, почитали позволительным распоряжаться по произволу в земле союзников и уводить в плен женщин. Распространилась ужасная дороговизна: хлопы, евшие все готовое в походе, приходили домой и заставали семейства в скудости. Иное дело прошлый год: тогда много богатств из панских палацов перенесено было в козацкие хаты, но все это давно было распродано московским и турецким купцам за безделицу, много поживились тогда русские хлопы на полях пилявских, теперь не то: два месяца простояли украинские удальцы под Збаражем, а получили только удовольствие посмеяться над голодными врагами, если же чтр и отняли у неприятеля, то это все доставалось ненасытным татарам, которые считали себя вправе подгонять русских нагайками в сечу, чтоб самим не отваживаться на опаст ность. Пришла осень, мужики не взялись за цепи, которыми летом били поляков, сравнивая их с соломой: молотить нечего было. Такое же состояние постигло тогда и Белоруссию, где, вдобавок, к ужасам войны и междоусобия присоединился хлебный неурожай. Тогда в пределы Московского государства набегало много народа разного сословия: шляхта бежала от хлопского мятежа, а крестьяне от голода: цена за четверть ржи доходила до двух рублей, что в те времена было чрезвычайно высоко, и бедняки погибали от голода {А. Ю. и 3. Р. III. 372, 374.}. Между крестьянами распространилось стремление уходить в московские владения на селитьбу, как в обетованную землю. За беглецами гнались, но не успевали догонять. Кроме войны и хлебного неурожая, большим утеснением народу и в Польше и в Литве служили усиленные поборы на войско, которое пришлось содержать в большем числе и с большими издержками: прежде выдавалось жолнерам обыкновенно пятьдесят злотых за четверть года, но в 1648 году канцлер Оссолинский, по случаю открывшейся войны против козаков и татар, установил платить по 120 злотых, чего никогда не бывало. Но это все было еще начало, еще не всмотрелись в зборовские статьи.

Польский сейм утвердил зборовский договор после всеобщего ропота, этот договор был написан кратко, потому что паны не имели духа ни писать, ни читать его. Послы согласились на унизительный, как они говорили, договор, потому что желали доставить своим братьям, украинским шляхтичам, способ возвратиться на родину. ‘Но они, — говорит украинский повествователь, — помнили этот договор только до тех пор, пока не перестали смотреть на окровавленные трупы своих соратников, а потом снова начали свои злобства’. Зборовский договор был нарушен в одной из главнейших статей своих на том же сейме, на котором был утвержден.

В нем было сказано, что митрополит киевский имеет право заседать в сенате. Сильвестр Коссов, в сопровождении знатного духовенства, отправился в Варшаву занять свое место, купленное для него ценой крови. Но прежде появления его в сенате открылось предварительное совещание, на котором толковали: допустить ли греко-русского первосвященника в сенат или отказать ему?

Этот вопрос завязали римские епископы. ‘Сидеть рассуждать с духовенством схизматическим — большое оскорбление римско-католической вере, — говорили они, — за это нас в Риме назовут защитниками раскола, и папа произнесет клятву на целое королевство’.

Светские сенаторы, часто недовольные притязаниями духовных особ, протестовали против такой выходки.

‘Напрасно духовные отцы беспокоятся, — говорили они. — Решения сената зависят не от одних духовных, но и от светских. Русская земля присоединена к королевству на условиях, с сохранением прав духовных и гражданских, а митрополит киевский есть примас русской церкви. У нас заседают кальвины и лютеране, есть между нами почтенные особы греческой веры, и они не делают зла, напротив, подают благие для отечества советы’.

‘Это иное дело, — возражали духовные. — Мы терпим диссидентов и схизматиков, потому что они, как люди светские, подают голоса в делах отечества, не касаясь религиозных вопросов, иное дело духовные — хотя бы диссиденты, хотя бы схизматики. Они не должны находиться вместе с нами. Владислав Ягелло допустил на совещание гуссита, прибывшего из Чехии, тогда кардинал Олесницкий вышел из сената и наложил на королевство интердикцию. После такого примера можем ли мы дозволить входить в общение с нами главе отступников, неприятелю св. отца?’

‘Этого требует трактат, — говорили светские. — Он заключен королем и комиссарами. Неужели покажем пример крайнего вероломства и на первых порах нарушим зборовский договор, и притом в столь важном пункте — относительно религии? Этим мы подадим Хмельницкому повод к новой вражде, чего, быть может, он только и ждет. Русский народ привязан к своей вере и уважает свое духовенство. Митрополит человек почтенный и умный, он не станет действовать против отечества, напротив, получа право, ему принадлежащее, он станет для нас заложником спокойствия, будет удерживать русский народ в повиновении Речи Посполитой. Если ж бы он показал какое-нибудь недоброжелательство к отечеству, в таком случае мы можем отказать ему’.

‘Надобно нам, — говорили другие, — по крайней мере для вида, обласкать русского каплана, а в другой раз он сам не захочет добиваться этой чести’.

‘Зборовский трактат, — возражали духовные, — заключен во время опасности, по необходимости, поэтому он не должен нарушать старинных прав римско-католического духовенства. Король разве имеет право делать постановления, которые оскорбляют святую католическую веру? Никогда, никогда схизматик не дождется, чтоб сидеть ему с нами. Иначе мы оставим сенат’.

Кисель вышел из сената и поспешил к митрополиту. Он рассказал ему обо всем. ‘Со временем, — прибавил он, — они успокоятся и принуждены будут исполнять должное, а теперь я вижу в них большое ожесточение. Уступим на этот раз, иначе они в самом деле оскорбят главу православия в самом сенате, и тогда произойдет горшая вражда’.

Митрополит был столь же миролюбив, как и Кисель, но более кроток и прямодушен, он не пожертвовал общим спокойствием интересам своего звания. Без ропота он уехал из Варшавы, и никто не заметил в нем неудовольствия. Только втайне вздыхал архипастырь, предвидя новые беды. Однако, не уничтожая унии, в последний день сейма 12-го января король издал апробацию, утверждавшую права греческой религии. По силе этой апробации должны были быть возвращены ведомству киевского митрополита остававшиеся вакантными епархии: луцкая, холмская и витебская, соединенная со мстиславской, в перемышльской же отдавались православному епископу только несколько монастырей, но по смерти бывшего тогда унитского владыки он должен был вступить в управление всей епархией. Митрополиту в знак почести предоставлялось право ношения креста во всех своих диэцезиях. Возвращались православным все церкви, которые постановлено было возвратить им еще при Владиславе IV в разных местах Королевства Польского и Великого Княжества Литовского с тем, что отдача этих церквей в православное ведомство совершится через посредство комиссаров, избранных самим православным духовенством, дозволялось равным образом возобновить сгоревшие храмы. Сохранялись духовные суды по древним обычаям, дозволялось существование православных братств и в том числе двух> недавно перед тем уничтоженных в Смоленске и Бельзе, оставлялись в ведомстве киевского митрополита и православных епископов школы и типографии в Киеве и других городах, возлагалась на духовенство цензура книг, церковные и монастырские имущества оставлялись на прежних правах и привилегиях, а духовенство подчинялось единственно своему духовному начальству и освобождалось от всяких повинностей, подвод, стаций и работ. Вместе с тем утверждалось сохранение всех религиозных и гражданских прав за русскими мещанами городов Львова, Киева, Чернигова, Винницы, Мозыря, Речицы, Стародуба, Пинска и др. {Рукоп. И. П. Библ. Akty Hist. od 1648 do 1680.}.

Между тем в королевском дворце происходили тайные совещания. Предполагали успокаивать козаков и ласкать до тех пор, когда Польша будет в состоянии свергнуть с себя обязательство зборовского договора. В панских домах толковали о том же. Государственные люди и дипломаты изыскивали средства повредить Хмельницкому и ослабить в зародыше возраставшую Украину.

В Чигирине было известно, что говорили и что замышляется в Варшаве. Был при дворе Яна Казимира русский шляхтич, Верещака, умный и ловкий, рекомендованный на службу Киселем. Он подбился в милость к королю, умел потакать панам, никто не замечал в нем ни малейшей приверженности к козачеству. Этот человек с искусством проникал в тайны варшавского кабинета, в политические замыслы, направления умов, и передавал все это православным монахам посредством писем, писанных цифрами на русском языке, монахи сообщали их Хмельницкому. Гетман, по положению дел в Варшаве, располагал свои поступки.

Но до поры до времени он не показывал полякам ни малейшего вида недоверчивости. Всю зиму Хмельницкий был занят водворением порядка в освобожденной стране. Гражданская часть оставлена была в прежнем виде, народ привык к польским законам: по своему основанию они вовсе не были тягостны, притом значительная часть законодательства и управления заимствована была из Руси в разные исторические времена чрез сближение единоплеменных народов, поэтому тогдашний гражданский порядок в Украине, будучи польским, был в то же время и русским, особенно когда чиновники и исполнители законов были русские и дела отправлялись на русском языке.

В некоторых городах было минское, или так называемое магдебургское муниципальное право. В это время на правой стороне Днепра в Украине пользовались им из городов, вошедших в границы гетманщины: Брацлав, Винница, Черкасы, Васильков, Овруч, Киев, на левой: Переяславль, Остер, Нежин, Чернигов, Погар, Мглин, Козелец, Новгород-Северский и Стародуб. Каждый из этих городов представлял как бы отдельную общину. Граждане гордились своей вольностью. Они носили общее название мещан,, или мийского поспольства, и разделялись на торговых и ремесленников. Всякое занятие имело свою корпорацию, цехи — под управлением выбранных чиновников, называемых цехмистрами. Таким образом были, например, цехи: кушнирский, ткацкий, малярский, ковальский, ризницкий, бондарский и тому подобные, каждый цех имел свой герб, свою печать. Ежегодно, обыкновенно пред новым годом, под звук городового колокола, сходились все мещане на вече, поверяли дела свои, избирали начальников. Администрация сосредоточивалась в ратуше, которая в Киеве и Нежине называлась магистратом: в ратуше, или магистрате, заседали выбранные райцы под председательством бурмистра. Не везде было одинаково число райцев или бурмистров, смотря по величине и многолюдству города, в некоторых местах (особенно Великого Княжества Литовского) число райцев доходило до двадцати четырех, в иных только до четырех, в городах, вступивших в черту козач-чины, их было немного, и впоследствии обыкновенно четыре. Бурмистров выбирали по два или по четыре, и каждый из них председательствовал в ратуше по очереди в течение нескольких недель. Под ведением ратуши были дозорцы, полицейские чиновники. Судебная часть была отделена от администрации. В городовом суде сидели лавни-ки, присяжные, выбранные народом из граждан, отличавшихся умом, опытностью, честностью. Число их также не везде было одинаково, смотря по потребностям. В собрании лавников председательствовал войт, называемый адвокатом, по большей части он выбирался ежегодно, а иногда и назначался от правительства. Это был важнейший сановник города и, кроме суда, имел влияние и на администрацию. Как в суде лавников, так и в совете райц, были мийские писаря, также выбранные. Все чиновники содержались из разных доходов, предоставленных им, и имели вблизи города земли, приписанные к их уряду. Устройство мийское было везде с разными отличиями, но вообще города, пользовавшиеся магдебургским правом, должны были судиться и управляться без всякого вмешательства панов, старост и всех чиновников Речи Посполитой, были освобождены от воинского постоя, от службы в армии, от многих поборов и податей, от дачи подвод, имели право вольной беспошлинной торговли, свое казначейство, которым добровольно распоряжались, и свою городовую гвардию, обыкновенно составленную из двух отрядов: конного и пешего. Всякий, кто жил в городе или занимался в нем, какого бы он звания ни был, подчинялся суду и управе города. Город имел свой герб, свою печать, свое знамя. -Хотя своевольные паны часто нарушали эти права, но горожане ими очень дорожили, как единственной опорой против произвола шляхетства, и Хмельницкий оказывал уважение к этому устройству, мещане принимали его сторону именно потому, что с ограничением произвола панов надеялись большей неприкосновенности своих городовых прав. Король, чтоб привязать к себе городской класс, подтвердил прежние привилегии Сигизмунда и Владислава и распространил их свободу еще более {Лет. повест. о Мал. Росс. 137.}. В других местах, не имевших магдебургского права, было, однако, в устройстве много сходного с ним. Везде, даже в селах, были войты и лавники, выбираемые народом, только объем их действий был тесен, мещане были наравне с крестьянами отягощены повинностями и находились в безусловном повиновении старост и панов. Теперь, с ограничением власти дворянства, несвободные города могли возвыситься и стать наряду с муниципальными сами собой. Впоследствии развитию мещанского класса препятствовало козачество. В 1650 году этого еще не чувствовали. Оставя городовой порядок, как он был, гетман с генеральной старшиной обратил внимание на устройство военного класса: при составлении реестра козаков определяемы были границы полков, сотен, отводились земли козакам, гетман назначал начальников, вместо убитых или смененных, по согласию с выбором.

Остальное народонаселение, под именем посполитых, долженствовало снова обратиться в крестьянство. Уже начинались вспышки недовольных, которых не помещали в реестр, уже Хмельницкий не одного из них казнил смертью {Памятн. киевск. комм. II. 315.}. Ясно можно было предвидеть, что Украина снова поднимется, как только появятся паны, которые не смели еще показаться в Украине до утверждения сеймом Зборовского договора и приведения в порядок козацкого реестра. Хмельницкий в договоре позволил дворянам вступить снова в прежние права, но хотел воспользоваться коротким временем, пока они не пришли, чтоб обессилить панское сословие еще более и возвысить козацкое. Гетман приказал набирать в реестр преимущественно из имений Вишневецкого и Конецпольского и вообще богатейших панов, этого казалось мало: он отбирал у них целые имения, города, села, хутора с полями, лесами, всеми угодьями под тем предлогом, что паны захватывали коронные поместья, которые должны служить жительством козакам — королевскому войску. Гетман отдавал их генеральным старшинам, полковникам и полковым чиновникам. С этих пор образовался на Украине класс ранговых помещичьих имений, которыми владели козацкие чины до тех пор, пока носили чин свой. Этот порядок впоследствии послужил основанием введению помещичьего права в Малороссии. ‘У Конецпольского отнято было семьдесят сел, а что потерял Вишневецкий, то и вспомнить жаль’, — говорит польский историк. ‘Хмельницкий воспользовался и насчет тех имений, которые оставил панам, забирал господский скот, пчел, табуны, не брал только недвижимого’, — говорит историк.

В конце октября 1649 года король назначил к Хмельницкому комиссаров для окончательного устройства дел в Украине сообразно зборовскому договору и для водворения изгнанных панов. Главным комиссаром был по-прежнему Адам Кисель, назначенный теперь воеводой киевским, он получил это место по зборовскому договору, обязывавшему назначать в русские провинции особ греческой веры. Вместе с ним собрались на Волыни изгнанные паны, дожидаясь с нетерпением, когда их пустят в имения, а тех, которые ранее осмеливались приехать в свои домы, убивали хлопы. Для установления порядка вступления владельцев в свои имения собрался в Житомир шляхетский сеймик, под председательством Киселя. Хмельницкий, по просьбе последнего, послал туда двух товарищей войска запорожского удерживать посольство, чтоб не мешало спокойно отправляться сеймику, и просил Киселя, чтобы владельцы помедлили со вступлением в маетности до окончания составления козацкого реестра. Кисель не совсем был доволен таким желанием и представлял гетману в своем письме, что надобно войти в положение несчастного шляхетства, которое, после таких продолжительных тревог, желает отдохнуть в собственных домах. Кисель советовал Хмельницкому набирать прежде и более всего козаков в Украине, из королевских городов, а потом уже дополнял их из панских маетностей. Паны, уверял он, не будут препятствовать желающим выходить из их имений в козаки и переселяться. Очевидно, это клонилось к тому, чтоб из панских имений набиралось в козачество как можно менее и паны могли спокойно владеть большею частью тех, которые считались прежде их хлопами. Это не сходилось с видами Хмельницкого и решительно было противно общему народному стремлению того времени. Хмельницкий выслал полковника с почетным отрядом для сопровождения комиссаров.

‘С радостью буду ожидать я дорогих гостей, которые привезут мне милость моего государя и помогут привести чернь к послушанию. С удовольствием слышу, что дворянство украинское возвращается в свои поместья, прошу, однако, дворян обождать немного, пока окончится реестрование козаков и отвод им земель: дело покажет, какие имения королевские и какие дворянские, и тогда благородные паны приедут в свои имения’. Так писал он.

Прибыли комиссары в Киев и увидели в русском народе сильное раздражение, злобу против панов и готовность хоть сейчас воевать против Польши. Хмельницкий приехал в Киев с полковниками 7-го ноября и обращался с комиссарами самым дружеским образом: не было ни тени похожего на прием в феврале. Он отдал киевский магистрат во власть воеводы и казнил до двадцати человек козаков за убийство шляхтича Голуба, совершенное незадолго перед тем. Когда воевода подал ему свой креденциальный лист, то есть уверительную грамоту в том, что он действительно назначен комиссаром, Хмельницкий поцеловал подпись королевскую и от умиления заплакал.

— О, как милостив король! — восклицал Хмельницкий. — О, если б мы могли возблагодарить ему, благодетелю нашему!

С удовольствием смотрели комиссары на чувствительного козацкого вождя. Началась попойка, пиры, праздники, гетман, казалось, выбивался из сил, чтоб угодить гостям. Все носило вид искреннего согласия. С обеих сторон сыпались уверения в неразрывной дружбе и вечном мире. Кисель рассказывал, как король любит и уважает гетмана, величал милосердие своего монарха. Хмельницкий уверял, что ищет случая доказать свою преданность его величеству и готов, если нужно, пролить кровь за Речь Посполитую. Но гетман протягивал время и под разными предлогами долго отклонялся от требований Киселя поскорее впустить дворянство. ‘Наступает зима, — говорил Кисель, — каждый хочет согреться на своем пепелище, каждому дом свой мил после двухлетней передряги, поверьте, каждый будет вести себя скромно и стараться привлечь к себе подданных, только ваша милость прикажите, чтоб те, которые не войдут в козачество, оставались послушными панам и не смели, под страхом войскового наказания, собирать шаек’. Не прежде, как уже получив от короля универсал от 16-го января 1650 года, извещавший об окончательном утверждении сеймом зборовских статей, Хмельницкий выдал позволение панам вступить в их украинские имения.

Помещики и шляхтичи посыпали в Украину. Прежде прбытия в имения владельцы приходили сами или присылали поверенных своих к гетману, давали ему подарки, как хозяину, и просили покровительства. Хмельницкий уверял их, что все будет хорошо, что они будут жить счастливо и спокойно, и выдал универсал, которым приказывал всем, не вошедшим в реестр, повиноваться своим господам, под опасением смертной казни. Всем более или менее хотелось быть вольными, но не все могли ими быть, потому что не все могли уместиться в ограниченном числе козацкого звания. Даже те, которые успели записаться в реестр, подвергались затруднениям: живя в папских селах, они должны были покидать свои дома и перебираться в козацкие селения.

Вместе с этим выдал универсал ко всем жителям Украины и король, он извещал, что в случае бунтов хлопов против владельцев коронное войско вместе с запорожским будет давать отпор как бы пограничному неприятелю.

Как только разошлись эти универсалы, как только узнали не вошедшие в реестр, что они обязаны будут снова работать панщину, вдруг вспыхнуло всеобщее волнение.

— Как! — кричал народ. — Где же обещания гетмана? Разве мы не были козаками?

Хлопы наотрез отказались служить панам. Большая часть панов едва только вступила в свои имения, как тотчас же должна была спасаться бегством, а многие заплатили жизнью за попытку управлять удалыми головами. Беглецы стекались в Киев под защиту воеводы, но жители самовольно не впускали их в средину города, щляхтичи скитались по предместьям и пригородным селам около Киева, и редкий, при их бедности и тогдашней дороговизне, мог иметь кусок белого хлеба или воз сена. Голод день ото дня достигал ужасающих размеров. По свидетельству современника, мера или маца ржи стоила 45 злотых. Зажиточные покупали хлеб от московских купцов, которым царь дозволил вывоз, а бедняки пухли и умирали по дорогам и улицам, напрасно стараясь травою и листьями поддержать существование. Это положение усиливало буйство и мятеж.

Между тем богатые и знатные паны вступили в свои имения с надеждою воротить прежнее положение дел. Князь Корецкий, как только приехал в свои имения на Волыни, тотчас велел отыскать между подданными тех удальцов, что во время всеобщего восстания возбуждали свою братью к мятежу. ‘Князь, — говорит современный историк, — брал пример с Тарквиния, припоминая, как ощ сбивал маковые головки и этим показывал, что для прочного господства надобно посбивать головы зачинщикам, и тогда нечего бояться народа, потому что народ сам по себе бездушное тело, если нет духа, который бы оживлял его и возбуждал к деятельности’. Притом же до князя доходило, что эти самые люди, недовольные исходом восстания, не получившие свободы, теперь слишком громко роптали и других волновали. Их поймали, заперли в тюрьму, а потом, по приказанию князя, посадили на кол. ‘Надобно показать пример строгости на страх прочим’, — говорил князь Корецкий. Пример этот действительно не остался без последствий и навел страх на весь околодок, особенно на подданных князя. ‘Прежние беды рушатся на наши головы: паны уже начинают мстить нам и мучить нас!’ — роптали хлопы. Одни бежали, другие же собрались в толпу и волновались, не зная, что делать. В эту толпу явился православный священник и говорил им:

— Вот награда за все, что мы терпели, вот до чего довела нас потеря нашей крови, пролитой на то, чтоб добыть свободу и скинуть с себя невыносимое польское ярмо! Вот образчик панской милости. Вот вам клейноты польской славы — трупы нашей братии на кольях, не одолели ляхи нашей крепости силою, так одолевают лестию. Это, братия, значит, свирепство поляков! Сам Бог теперь открывает нашей простоте глаза, чтоб мы не поверяли панской злобе своих душ. Много нас паны обижали, много мы пострадали от панского тиранства, а теперь, по доброй воле, вложили свои головы в то же ярмо, чуть только скинули его с шеи. Лисица зверь — и та не пойдет в другой раз в капкан, и птица не полетит в другой раз на приманку! А человеку на то и разум дан, чтоб он разбирал и от беды уходил. Кто, братия мои, только захочет пановать, тот на все дурное пойдет, лишь бы самому усидеть на панстве. Вот они нашего брата хитро засядут, а после скажут, что это не вероломство, а благоразумие. Такой почет дают паны своим делам. В панских дворах обман похваляется, и когда нельзя кого одолеть силою, так паны одолевают обманом и еще тем величаются. Паны не смотрят на то, что праведно: лишь бы им корыстно было. Давно ли высохла кровь нашего доблестного Павлюка, как после Кумеек паны заманили его, уверили клятвою, что ему ничего не будет, а потом казнили в Варшаве на целом своем сейме? Да что давнее вспоминать: посмотрите на ваших братьев: они еще на кольях, может быть, еще дышат и призывают вас беречь себя самих и соделаться слугами божьими на праведное мщение за их муки!

Эта речь была произнесена с силою и вдохновением, личность и сан оратора помогали впечатлению. Толпа заволновалась. Ожесточенные хлопы кричали: ‘Оружия! бить их, бить всех, и больших и малых! Кара им за их злодейства!’ Весть разнеслась по окрестностям, и в разных местах составились, партии, соединялись между собою и побуждали других поселян составлять такие же партии. Несколько дворян попались к ним и были замучены. Услышав о волнении, князь Корецкий отрядил против бунтовщиков три тысячи своей конницы. Этот отряд легко бы, казалось, мог расправиться, по одиночке, с шайками крестьян, которые, как доносили князю, действовали одна от другой отдельно. Но вышло не так. Хлопы окружили его и обратили в бегство, и если б у хлопов были в то время лошади, то, верно бы, истребили всех. Событие это, как следовало ожидать, способствовало к распространению мятежа, слух о нем скоро дошел в Варшаву и наделал там большого переполоха. Король был недоволен Корецким, и поручил канцлеру написать к нему письмо с выговором. ‘В настоящее время, — было написано в этом письме, — вовсе не годится возбуждать и раздражать хлопов. Если б даже казненные вполне были достойны этого, и тогда нельзя похвалить такой строгости, благоразумный человек должен сообразоваться с обстоятельствами и знать, что не всегда должно наказывать преступление, когда из этого может произойти соблазн. Ваша милость, требуя от своих хлопов повиновения, сами вашими поступками возбуждаете и усиливаете в них строптивость и неуважение к себе. Извольте же исправить сделанную вами ошибку, ибо по вашей вине не должна страдать вся Речь Посполитая’. Неизвестно, как поправил свои ошибки Корецкий. Мятеж то усиливался, то улегался, но не прекращался. Как только бывшие в войске в прошлую войну хлопы возвращались в свои жилища, владельцы стали их мучить. ‘Вот это и вашему Хмельницкому будет, — говорили они, — дайте только нам справиться’. Хлопы составляли шайки, владельцы обращались к Хмельницкому с жалобами. Хмельницкий казнил непослушных, вешал, сажал на кол, и чрез то имя его, которое до того времени произносилось с благоговением русскими, стало у многих предметом омерзения. Забужане и поднестране, самый бойкий и отважный народ в Южной Руси, отличались пред всеми приверженностью к буйству и неповиновению. Они составляли шайки, называемые в том крае ватагами левенцов. В Червоной Руси их звали опришками: в числе последних, кроме непокорных панских хлопов, были карпатские горцы, название опришки было старинное, но прежде они образовали небольшие разбойничьи шайки, не имевшие никакой задачи, кроме грабежа, теперь они стали сплочаться и преследовать одну цель — освобождение от власти панства и возмездие шляхетству за прежние утеснения. Начались по-прежнему убийства и пожары, начальником мятежных стал Нечай, храбрый брацлавский полковник. Говорили, что к Хмельницкому нагрянула толпа тысяч в пятьдесят.

— Так-то ты нас покидаешь, гетман, — говорили они, — покидаешь тех, кого обязан защищать и не давать в обиды панству! Или ты слеп и не видишь, что ляхи тебя обманывают своими ласками, чтоб потом погубить коварно? Или не понимаешь, что они хотят тебя обезоружить, поссорив с верными воинами? Поступай же, как хочешь, если тебе нравится неволя, оставайся в ней, а мы выберем себе другого старшого, который лучше тебя постоит за нас.

Гетман не осмелился пренебречь голосом брацлавского полковника, любимого народом Нечая, которого имя до сих пор осталось в народной поэзии идеалом мужества и отваги. Гетман убоялся, говорят летописцы, чтоб его не свергли с гетманства. В уверенности, что гетман не посмеет принять против него суровых мер, Нечай не ограничился смелыми заявлениями, и после приведенного выше объяснения с Хмельницким, в мае, находясь недели три в Киеве, отправил просьбу к Очаковскому бею прислать к нему в полк брацлавский две тысячи орды, так как ляхи, писал он, не хотят быть с нами в мире. Эта орда, ворвавшись в Подолию, разорила несколько дворов шляхетских, убила одного шляхтича в его доме и ушла с добычею. Кисель требовал, чтоб Хмельницкий за такой поступок самовольный казнил Нечая, Хмельницкий обещал, позвал Нечая, но тотчас выпустил. Кисель сообщает, что Хмельницкий взял тогда с Нечая несколько тысяч злотых. Нечай был богач и в народе имел силу, равную с Хмельницким. Гетман прибегнул к изворотам.

— В реестр принимать более нельзя, — объявлял он. — Кто захочет быть охочим козаком, пусть будет.

Это охочее войско, которое называли просто гультайством (сбродом), гетман отправил под начальством того же Нечая, которого Киселю обещал казнить, к Горыни, на границу от Польши.

В то же время, не показывая вида, что он каким-либо образом потворствует народным волнениям, ой отрубил еще некоторым головы и в том числе какому-то, неизвестному по имени, который объявил себя гетманом и собирал под! свои знамена запорожцев. Но выходило, что Хмельницкий и строг был тогда к тем, которые были менее сильны и значительны в народе, а тем, которые могли потягаться с ним, мирволил.

Кисель узнал, что Хмельницкий начинает двоить, и не поехал к нему сам, потому что знал его крутой и горячий нрав, а послал митрополита.

Старик явился к гетману.

— Уж я стар и дряхл, — сказал архипастырь. — Не долго буду трудиться для пользы вашей милости, пан гетман! Постарайся приобрести имени своему вечную благодарность от короля и Речи Посполитой, а от Бога благословение над своими детьми. Усмири кровопролитие, осуши слезы изгнанников, иначе оне потекут из очей их на твою душу. Вспомни, что они наслаждались изобилием, а теперь лишены куска хлеба, вспомни, что многие из собраний наших, исповедующих православную веру, которую исповедую и я с тобою, проводят дни в слезах и поруганиях, иные уже умерли с голода, других злодейски замучили хлопы. Бог взирает на это, и месть его не дремлет!

— Тебе известно, почтенный архипастырь, — отвечал гетман, — что я употреблял все меры, какие только мог, с моей стороны нет никакой вины. Но что ж мне делать с народом? Пока из маленького деревца вырастет большой дуб, много лет надобно ждать!

Хмельницкий приехал в Киев.

— Господа поляки, — сказал он Киселю, почесывая голову, по выражению польской летописи, — поддели меня, по их просьбам я согласился на такой договор, которого исполнить нельзя никаким образом. Сами посудите: сорок тысяч козаков, что я буду делать с остальным народом? Они убьют меня, а на поляков все-таки поднимутся.

Кисель не находил, какой совет дать ему. Тогда Хмельницкий назначил в Переяславле генеральную раду в первых числах марта. Никогда еще не производилось в Украине такой рады, ‘она, — говорит современник, — была похожа на польский сейм и была настоящим национальным собранием государства вольного и независимого’. Там был окончательно прочитан и утвержден народом реестровый список, который должно было послать к королю. Историки разногласят в числе козаков, вошедших в реестр, известно, однако, что их было не ровно сорок тысяч. Коховский говорит, что их было менее — 3^549, а украинские летописцы говорят, что число их превышало определенное по договору: одни из них считают до 47350 козаков, другие до 50009. Известия украинцев заслуживают в этом случае более доверия, потому что Хмельницкий в письме своем к королю извиняется, что хотя по зборовскому договору следовало бы уменьшить число реестровых козаков, но он этого не мог сделать, потому что уже и без того претерпевал большие затруднения при реестровании. Каждый реестровый козак вступал в козацкое звание со всем семейством и имел по одному конному и пешему подпомощнику, кроме работников, сверх того, Хмельницкий составил еще двадцать тысяч козаков для резерва: этот корпус находился под особой командой сына его, Тимофея. Таким образом, число очутившихся тогда в ведомстве козацкого начальства было довольно значительно и доходило до трехсот тысяч. Но тем не менее в крае оставалось более таких, которые не вошли в реестр, должны были расстаться с блестящими надеждами быть вольным сословием и должны были по требованию Речи Посполитой, как поспольство, поступать снова в подданство панам. Надобно предполагать, что эта переяславская рада была шумная и бурная, потому что Хмельницкий жалуется на затруднения, которые он претерпевал при утверждении своего реестра. Кисель присутствовал на этом собрании русского народа, как воевода важнейшей русской земли, и подавал чрез это католикам новый повод сомневаться в его искренности. Из Переяславля Хмельницкий прибыл в Киев отдать визит Киселю. С ним приехали старшины и все полковники, то было 13-го марта. В Киеве в это время столпилось более десяти тысяч народа — поспольства и козаков: все это были недовольные, роптали на гетмана за реестрование, за исключение из козацкого звания тех, которые уже привыкли считать себя козаками. Распространился слух, что коронное войско приближается к границам козацкой земли. ‘Ляхи, — кричали тогда недовольные, — нас обманули, они только для вида нам мир дали, а теперь хотят напасть на нас, когда мы оставили оружие. Зачем такое великое войско идет в Украину?’ Волновало их возвращение из плена Потоцкого, не нравилось им, что его оставили в звании гетмана, опасались, что он будет мстить козакам за свое поражение и унижение. Какое-то духовное лицо, которое Кисель в своем письме к королю не именует, указывало народу на то, что ляхи обещали уничтожить унию и не уничтожили, а Кисель не поддерживал веры да еще мирволил ляхам. Злились на Киселя за то, что он привел с собою триста человек вооруженной ассистенции. Хмельницкий боялся, чтоб не составилась чернечая рада и не свергла его с гетманства. Уже на Запорожье некто Гудский назвался гетманом и к нему стекались недовольные. Хмельницкий не решался поступать круто, тем более что и на доброжелательство полковников к себе не мог положиться. Толпа народа, собравшись в Киеве на Подоле, послала к Киселю требовать, чтоб он распустил свою ассистенцию. Кисель отвечал: ‘Мне дана ассистенция от короля и вам о том объявлено. Вам надобно прежде было говорить об этом. Мне писали, меня приглашали, обещали принять дружелюбно, и теперь не нужно выдумывать такого, чтоб только показать ко мне неуважение. Я и то взял только половину той ассистенции, которую мне дали, и теперь не отошлю ее, а если вам она не нравится, так сам с нею от вас уйду’. После этого ответа, на другой день 15-го марта, опять собралась народная рада, очень шумная. Хмельницкий не мог ее успокоить. Против его желания послали к Киселю требовать, чтоб он явился на раду и дал отчет, с чем приехал? ‘Я приехал, — отвечал Кисель, — не заключать договоры, а быть стражем уже постановленного мирного договора. Все прежнее покончено’. Этот ответ усилил волнение, крики и угрозы, но толпа разошлась, не решившись ни на что. Тогда Хмельницкий пригласил к себе старшину и полковников и убедил их ехать с ним вместе к Киселю с визитом. Он предуведомил Киселя. Воевода приказал изготовить обед для гостей. 16-го марта Хмельницкий с полковниками, в сопровождении трехсотенного конного отряда, поднялся на гору и въехал в замок, но в это мгновение в толпе народа вспыхнул мятеж, начали кричать, что пришла пора расправиться с Киселем, и огромная вооруженная толпа бросилась на гору, окружила замок с угрожающими криками и ругательствами. Хмельницкий выслал есаулов и полковников укрощать народ, а потом и сам не остался обедать и выбежал. По собственному приказанию Киселя, и он и вся его ассистенция очень перепугались, а в особенности женщины: ‘Наши, — говорит Кисель,— приехали сюда с семьями как домой, надеясь на мир’. Хмельницкий прекратил смятение. Тут на счастье его пришло известие, что смельчак, принявший на Запорожье гетманский титул, схвачен и отправлен в Чигорин. Хмельницкий понял, что, несмотря на возникшее против него неудовольствие, он все еще столько силен, что соперника ему быть не может, и стал смелее и решительнее. На другой день, переговоривши по секрету с Киселем, он сам собрал на раду козаков, говорил им длинную речь, присягнул перед всеми, что не станет заключать договора с Киселем, уверял, что за Киселем нет измены, а если б вышло иначе, то он сам его задержал, обещал не пускать панов в маетности, а между тем отправить посольство к королю, и приказал всем козакам расходиться в полки и беречь границы на случай, если бы в самом деле ляхи вздумали вступить с войском. Козаки послушались гетмана и расходились. Поспольство шумело, роптало и не смело ничего предпринять в Киеве, только киевляне мстили Киселю тем, что не хотели давать провианта ни ему, ни его асе потенции, так что он должен был содержать ее на свой счет, тратя ежедневно, при большой дороговизне, по сто тарелок в день и жалуясь на скудость своих средств, подорванных разорением его маетностей.

Хмельницкий написал универсал, которым строго запрещал бунты и неповиновение, угрожал непослушным жестокою казнию и приказывал полковникам немедленно казнить всех, кто окажется виновным, а в пример другим приказал казнить в Киеве сделавших перед тем возмущение в Кальнике и убивших пана Лагевницкого. Но в то же время он обратился к воеводе вместе с своею старшиною и говорил: ‘Надобно сообразоваться с временем (служить часу), подымного пока не собирать, войску коронному отнюдь не подходить к линии, а панам можно оставаться в Украине только тем, которые уже прежде приехали сюда в свои имения, да и то тем только, которые не так важны, а можнийшим надобно поприудержаться, пока поспольство утихнет. Пусть присылают своих урядников, только непременно русских, с самым малым числом провожатых, а с подданными пусть обращаются как можно скромнее и дружелюбнее. Кисель должен был согласиться с доводами гетмана, но по своей привычке держаться средины в одно и то же время дружески советовался с Хмельницким и писал королю, что гораздо лучше взяться за оружие снова, чем иметь хлопов и не владеть ими, и просил только, чтоб когда начнется война, то дали бы ему тайно знать заранее, дабы он мог безопасно убраться из Украины и вывести оттуда дворянство под благовидным предлогом отъезда на сейм.

Хмельницкий с своим реестром отправил посольство к королю. В письме своем к Яну Казимиру козацкий гетман изъявлял от имени своего козачества благодарность за утверждение зборовского договора, и заметил, что как на сейме не приняли митрополита, и поэтому не дали возможности прекратить религиозные недоумения, то козачество просит, чтоб, согласно договору зборовскому, уния была непременно уничтожена, и все церкви и церковные имения, которыми владеют униты по прежним королевским привилегиям, были, по смерти их, немедленно возвращены греческому духовенству, дабы не было отнюдь разъединения в православной вере.

Гетман поручал своим депутатам просить короля, чтоб все должности во всех русских областях были раздаваемы православным, чтобы паны, приходящие в украинские поместья, являлись без военной ассистенции и обращались кротко с хлопами, причем замечалось, чтоб и киевский воевода не имел при себе ассистенции. Хмельницкий, сверх того, требовал, чтоб коронное войско не приближалось к линии, обозначавшей границы земли, уступленной по зборовскому договору козакам, наконец, он домогался выдачи своего врага Чаплинского.

Король принял депутатов очень ласково, а на просьбу, представленную ими, козацкие депутаты в мае получили такой ответ: ‘Относительно унии король сообщал, что киевский митрополит в присутствии епископов разговаривал с унитами, а что касается до эпархий и церквей, то король уже более сделал, чем обещал, если же кто из частных лиц препятствует, то король готов оказать правосудие’. Это были только слова. При этом король счел нужным заметить, что обещание раздавать должности только исповедующим греческую веру относится единственно к трем воеводствам: черниговскому, киевскому и брацлавскому. Сообразно козацкой просьбе, король обещал написать к киевскому воеводе, чтоб и он сам и другие паны жительствовали в этих трех воеводствах без вооруженной ассистенции, ограничиваясь только домашнею прислугою, но заявлял свое недовольство составленным козацким реестром: из шляхетских имений брацлавского воеводства вписано в реестр много хлопов, шляхта на это жалуется, и король приказывал или заменить их другими, или вывести из шляхетских имений, чтоб они не присваивали себе панских грунтов и не волновали подданных, с которыми имели совместное жительство. Относительно желания, чтоб коронное войско не приближалось к козацкой границе, король замечал, что коронное и запорожское войско равным образом принадлежат Речи Посполитой и коронное войско будет иметь право идти повсюду, где окажется нужным, не делая вреда запорожскому, а гетман коронный должен сноситься с запорожским о мерах порядка и защиты. Что же касается до Чаплинского, то король высказал, что находит требование Хмельницкого уже неприличным, после того, как под Зборовом он вошел в милость короля и все прежнее должно быть забыто. Король прибавил, что не нуждается ни в какой услуге Чаплинского. Вместе с тем король писал к воеводе, чтоб он внушил шляхтичам и панам не раздражать простого народа, обращаться с подданными ласково, не подавать никакого повода к беспорядкам.

Панство вообще было очень недовольно этими требованиями Хмельницкого.

‘Видимое ли дело! — кричали поляки. — Хмельницкий смеет требовать уничтожения унии, и от кого же? От короля-католика! И король принимает такие посольства!’

Хмельницкий знал об этих толках. В мае он прибыл в Киев с полковниками, сотниками и двумя тысячами козаков, козаки окружили замок, где был тогда Кисель, и гетман имел с ним свидание. Бедные шляхтичи думали, что их ограбят и перебьют вместе с воеводою. Но хотя гетман и воевода поговорили друг с другом крупно за свое первенство, однако расстались друзьями, и вслед затем в Киеве казнено несколько бунтовщиков. Но это не успокоило народа. Более вела к спокойствию уступчивость самого дворянства.

Некоторые паны, видя, что ‘плетью обуха не перешибешь’, как гласит пословица, стали приходить в свои маетности одни и соглашались жить и управлять на таких условиях, какие им предложат. Мужики, услыша это, покидали оружие и возвращались. Они сходились на сходки и рассуждали, как им принимать панов.

В Немирове была подобная сходка из соседних сел, мужики выбрали себе атаманом какого-то Куйку и советовались, как жить с панами и служить им. ‘А що, — говорил Куйка, — дамо ему плуг волив, та чотири мирки солоду, буде з его, абы не вмер з голоду’.

В других местах хлопы уговаривались отдавать панам поклоны по большим праздникам, то есть приносить им от своего желания что-нибудь, и отказывались от всякой панщины. Дворяне принуждены были довольствоваться тем, что дают им из милости их собственные подданные, над которыми они так недавно имели неограниченную власть, дворяне принимали такие условия, надеясь поправиться со временем. ‘Но какого исправления можно было ожидать от таких своевольных и необузданных подданных? — говорит современный пан. — Наше перемирие с ними пахло рабством для нас самих’. Самые богатые прежде паны не получали ни гроша из огромных маетностей, которые только по имени слыли собственностью их. Те же, которые были попроще и победнее, говорит летописец, принялись сами пахать и косить, и жены их, прежде боявшиеся выйти на солнце, чтоб не загореть, вязали снопы в июльский полдень. ‘Не было деревни, не было дома, где бы бедный шляхтич мог и зевнуть свободно, — говорит современник. — Чуть мало кто-нибудь погорячился, тотчас бунт, а сорок тысяч реестровых, словно горох из мешка, рассыпавшись по целой Украине, производили страшный для нас шорох.

Хмельницкий не переставал наказывать строптивых. Эта потачка окураживала владельцев, они стали заключать между собою договоры усмирять непокорных оружием, богатые паны, захвативши из своего хозяйства, что возможно было захватить на скорую руку, убегали в Польшу и возвращались в Украину с командами, врывались в мятежные села и наказывали зачинщиков, отрезывали уши, пороли носы, выкалывали глаза. Начали появляться в Украине снова унитские попы, ксендзы и даже иезуиты.

Хлопы решительно не хотели служить владельцам, убегали за Днепр в степи и селились в московских землях, другие составляли загоны, под названием левенцев, то есть молодцов, и бились с польскими партиями. Во всех трех воеводствах Украины происходили все ужасы безначалия и беспорядка, и недоставало ничьих сил прекратить такое состояние. В особенности же Подоль представляла жалкое зрелище. Гетман Потоцкий, освободившись из крымской неволи, собирал вновь войско и ставил около Каменца. Тогда жолнерские партии врывались за черту, под видом усмирения хлопов, хлопы нападали на военные квартиры. Эта партизанская война сопровождалась самыми отвратительными варварствами с обеих сторон. Хмельницкий ясно видел невозможность удержаться в мире с поляками, на основании зборовского договора, заключенного с ними наскоро. Он не мог доверять своим козакам, когда до него доходили сведения, что козаки то там, то в другом месте толкуют о том, что надобно гетмана Хмельницкого свергнуть и избрать вместо него другого. Хмельницкий стал полагаться более на татар, которых в его распоряжении было тогда двадцать тысяч, и окружил себя, кроме того, поляками, которые находились в разладе с Речью Посполитою. Это были банниты, то есть за преступление, объявленные вне законного покровительства и по известию великороссиян, посещавших тогда Украину, было таких около Хмельницкого до шести тысяч. Они-то особенно настраивали Хмельницкого к вражде против их отечества: ‘Теперь-то вот настоящая пора смирить ляхов, — говорили они, — другой такой поры, может быть, никогда не будет’. Из тогдашнего внутреннего положения Украины истекала причина новой неизбежной войны. Хмельницкий заранее хотел обезопасить себя от соседей и преклонить их на свою сторону.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сношения гетмана с Московским государством. — Московское посольство в Польше. — Сношения с Турциею. — Чауш в Чигирине. — Молдавские дела. — Сватовство Хмельницкого. — Союз с татарами. — Истязания поляков над мятежниками. — Поход в Молдавию. — Вынужденное согласие на брак. — Посольство Кравченка к Потоцкому. — Письмо короля к Хмельницкому. — Универсал короля. — Сейм. — Посольство Хмельницкого в Варшаву. — Требования Киселя. — Раздражение поляков. — Объявление войны. — Посольство поляков к Хмельницкому. — Сношения Хмельницкого с Турциею, Крымом и Ракочи.

Мы видели, что Московское государство и Турция обратили с самого начала восстания Хмельницкого внимание на Украину. Хмельницкий обращался разом к царю и к султану.

Гетман составил план затянуть Московское государство в войну с Польшею. Вскоре после отпуска Унковского Хмельницкий в мае 1649 года посылал в Москву Чигиринского полковника Федора Вишняка. В письме своем к царю Алексею Михайловичу он выражался: ‘Прими нас, слуг своих, в милость своего царского величества и благослови, православный государь, наступить своей рати на тех, которые наступают на православную веру, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское величество, правдивый и православный государь был над нами царем и самодержцем’. В ответ на такое льстивое предложение, московский государь в своей грамоте похвалил Хмельницкого за желание, но заметил, что при отце его, царе Михаиле Федоровиче, заключен был с Польшею вечный мир, и потому нельзя наступать войною на литовскую землю. ‘А буде, — говорилось в той же грамоте, — королевское величество тебя, гетмана, и все войско запорожское учинит свободными без нарушения вечного докончания с нами, тогда мы, великий государь, тебя, гетмана, и все войско запорожское пожалуем: велим вас принять под нашу царского величества царскую руку’.

Москва, целые столетия не поддававшаяся на предложение вечного мира с Польшею, в последнее время связала себя такого рода миром и должна была ожидать благоприятного случая. Хмельницкому пришлось воевать с поляками без московской помощи. После зборовского договора он говорил одному великорусскому сыну боярскому, приезжавшему в Украину по делам пограничным: ‘Крымский хан звал меня воевать московкую землю, да я не хочу, и его отговорил от этого, я желал государю служить во всем и не так бы следовало быть, как сталось: государь не пожелал, не пожаловал нас, не подал помощи нам, христианам, против врагов’. Отказ московского государя сильно запал ему в душу, по своему обычаю сдержанный в трезвом виде и откровенный в пьяном, Хмельницкий иначе обошелся с другим сыном боярским, также приезжавшим по делам пограничным. Когда он ему представлял о взаимных спорах пограничных жителей между собой, Хмельницкий, бывший тогда навеселе, говорил: ‘Вы мне все про дубье да про пасеки толкуете, а я пойду изломаю Москву и все Московское государство, да и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится: зачем он не учинил нам помощи на поляков ратными людьми?’ Козаки распространяли зловещие слухи о том, что на Московское государство скоро нападут татары, а Хмельницкий с ними заодно. ‘Будет у нас, — говорили козаки, — с вами, москали, большая война за то, что от вас нам на поляков помощи не было’.

Всю осень и зиму после того в Московском государстве опасались, чтоб Хмельницкий заодно с татарами не напал на царские области. В Москве стали понимать, что оставаться в нейтральном положении трудно. Придется рано или поздно либо воевать с Польшею за Украину, Либо терпеть нападения и разорения от козаков и татар. Поэтому москвичи старались выведать, в какой степени слабы силы Речи Посполитой и, при случае, искать предлога нарушить мирный договор. В конце 1649 года послан в Варшаву гонец Кунаков известить о прибытии вслед на ним послов и вместе для узнания польских дел. В своей записке он передавал сообщенные ему в Варшаве рассуждения поляков в таком смысле:

‘Король наш под Зборовом нарушил поневоле вечное докончание с московским царем, он позволил крымскому хану ходить с войском через Польшу и Литву, куда ему понадобится, а крымскому хану через наши земли некуда ходить, разве на одно Московское государство. Узнает про это царь и может начаться война, и если с царскими войсками соединится Богдан Хмельницкий, то нашей Речи Посполитой придт крайняя беда. И Москва ныне стала судтельна, устроила у себя рейтарский строй, а на Украине все люди привыкли к ратному делу. Хмельницкий с ними одной веры. Наша Польша бедствует от панского несогласия, польские и литовские войска поражены от козаков и хлопов, жолнеры наши умеют только свое государство грабить, а от козаков убегают. Да еще у нас неурожай. Все паны вдались в роскошь и своевольство, на сеймах нет согласия. Духовенство только собирает себе сокровища и дает мало денег для спокойствия Речи Посполитой’.

Кунаков доносил, что паны очень боятся, чтобы в письмах к царю не сделать ошибки и не дать Москве повода к войне. Русскому гонцу передавал вести о разговорах между сенаторами купец Данило Грек, который был вхож к референдарию. То же подтверждал бывший при нем приставом Свяцкий.

Донесение Кунакова произвело в Москве одобрительное влияние. За придирками дело не стало. Москва сочла уместным оскорбиться тем, что некоторые польские писатели помещали в своих сочинениях неприятные ей выражения. Эти сочинения послал в Москву Хмельницкий. Первое из них был панегирик Владиславу IV, написанный каким-то ксендзом. Автор прославлял подвиги поляков против москвитян, избрание на царство Владислава и называл москвитян народом вероломным, а царя Михаила Федоровича назвал просто вождем Федоровичем. Другое — была известная история Владислава IV, написанная Вассенбергом. Московская политика находила оскорбительным описание бедствий, понесенных Московским государством от поляков, и похвалы доблестям и храбрости последних. И между прочим особенно не понравились Москве некоторые места в сделанном тогда нарочно русском переводе, напр. ‘И ныне пусть Московия со своим Михаилом опять исподоволь возрастают и возносятся либо паче того к большему падению, а возрастати именуется то: возрасти и буде высоко вознесен, чтоб паче з большим падением ко дну разориться. А в то время буди Владиславус прямой и истинной великой князь московской, а Михаило буди прозваной великой князь московской и мучитель’. Или: ‘Москвитеня, которые только лише голым именем христианя словут, а делом и обычаями многим пуще и хуже варваров самих, и тех мы часто одоляли, побивали, и потом лутчую часть их земли под наше государство и владение привели’. Таких мест, принадлежавших частным писателям, в те времена, казалось достаточным для того, чтобы начать иск об оскорблении со стороны той нации, к которой принадлежали писатели.

Хмельницкий извещал, что латинские проповедники поносят православие, а король замышляет с татарами напасть на Московию. Извещения его были кстати: между московским и варшавским дворами уже начались неудовольствия. Царь жаловался, что поляки пишут неполно его титул, такое обвинение относилось, между прочим, и к Иеремии Вишневецкому. Хмельницкий раздувал начавшееся несогласие.

В начале 1650 года царь послал в Варшаву послом боярина Григория Пушкина с товарищами. Польские летописцы рассказывают, что когда король выслал навстречу царским послам панов, то целый день прошел в толках о церемониях, московские люди долго не хотели садиться в карету, домогаясь узнать, действительно ли это королевская карета, и не хотели давать правой руки высланным к ним навстречу послам. Пушкин, в переговорах по этому предмету, закричал на пана Тышкевича ‘лжешь’, а тот ему в ответ сказал: ‘За такие слова у нас бьют в рожу, если бы ты не представлял царской особы!..’ ‘И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих послов’, — сказал Пушкин. Потом, указавши на товарища Тышкевича, Тыкоцинского, Пушкин спросил: ‘Что это он ничего со мною не говорит?’ ‘Не понимаю по-русски, что вы говорите’, — сказал тот. ‘Не я дурак’, — отвечал Тыкоцинскнй, а меня послали к дуракам, мой гайдук мог бы вести с вами посольское дело’. Пушкин завопил о бесчестии и ввернул обычную московскую поговорку: б…… сын!

Такое начало не предвещало хорошего. Московское правительство как будто нарочно посылало посланника, который способен был произвести разрыв.

На третий день по приезде в Варшаву, в частной беседе с некоторыми послами во дворце, бояре вспоминали о прежних войнах москвитян с поляками, вздыхали о своих неудачах, приписывая их наказанию Божию за грехи, но прибавляли, что и русских Господь изберет орудием мщения за преступления поляков. ‘Если, говорили они, поляки не отдадут нам Смоленска и княжеств Северного и Черниговского, отторженных от России при Владиславе, то едва ли можно надеяться покоя’.

Распространился в городе слух, что послы приехали с объявлением разрыва. Хотя сказанное послами было их частное мнение, однако полькое правительство так испугалось грозящей войны, что немедленно послало в Москву гонцом Бартлинского для успокоения царя и узнания, что за причина такой перемены. Между тем король поручил Радзивиллу и нескольким другим сенаторам вступить в переговоры с московскими послами.

Послы не упоминали официальным образом о Чернигове и Смоленске, но тем не менее Пушкин с первого раза начал говорить и досадно и доткливо.

— Великий государь изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. При вечных и доконченных грамотах мирных постановлено было, чтоб титул царского величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его царское величество требует, чтоб все, которые написаны в этой росписи, которую мы предлагаем вам, были подвергнуты за большие вины казни, а за малые — наказанию.

Паны, после многих отговорок, отвечали, что виновные будут наказаны на первом сейме, по конституции 1637 года, при тех послах, которых царь пришлет с прописными грамотами.

Разумеется, такое обещание не было искренним, власть короля и сената не столько была сильна, чтоб иметь возможность наказать Иеремию Вишневецкого, которому шляхтичи оказывали уважение более, чем самому королю. Поляки хотели отделаться как-нибудь от войны, пока Речь Посполитая соберется с силами, но они не предвидели, что, давая обещания, которых не могли исполнить, сами подавали вперед на себя повод к нападению.

После этого притязания Пушкин объявил другое. Дело шло об оскорбительных сочинениях.

— Его царское величество, — говорил он, — требует, чтоб все бесчестные книги были собраны и сожжены в присутствии послов, чтоб не только слагатели их, но и содержатели типографий, где они были печатаны, наборщики и печатальщики, а также и владельцы маетностей, где находились типографии, были казнены смертью.

Замечательно, что в числе этих виновных против царской чести оказывался и Иеремия Вишневецкий.

— Из ваших требований, — отвечали огорченные сенаторы, — видим, что его царское величество ищет предлога к войне. Несколько строк, в которых погрешили литераторы, еще не дают повода к разрыву мира. В таком случае и мы можем жаловаться на московских летописцев, которые в своих писаниях умаляют честь польского народа. Стоит ли какое-нибудь оскорбительное слово, написанное по легкомысленности, или ошибка в титуле, происшедшая, быть может, от случайного недостатка чернил, стоит ли все это того, чтоб проливать человеческую кровь?

— Как! — возражал посланник. — Возможно ли, чтоб царь терпел уменьшение своей чести, когда Господь Бог возвеличил его пред всеми владыками и монархами земными? Такие укоризны не только помазаннику Божию, но даже и простому человеку терпеть не пристало а у вас за то, по конституции 1637 года, положена казнь, латинским языком называемая пенам пердусллионис, почему государь царь и требует, чтоб оскорбители его были наказаны. Это оскорбление делает нам ‘большую кручину’, поэтому мы не хотим вступать с вами в дальнейшие переговоры, пока король не удовлетворит нас.

Паны оставили конференцию и отправились с вопросом к королю. ‘Болело, — говорит польский летописец, — сердце короля, но делать было нечего. Речь Посполитая не залечила еще корсунских и зборовских ран, Русь готова была от нее оторваться совершенно, финансы были истощены, потому что им платили, как выражались они, вместо наличной монеты, клочками бумаг и росписками на получение жалованья. Трудно было ввязаться в войну с Россиею. Король попробовал еще одно средство смягчить требования послов’.

С кротким видом Радзивилл явился к русским.

— Его величество король, — говорил он, — почитает честь и достоинство царя столько же, сколько и свое собственное. Всякое оскорбление, нанесенное его царскому величеству, любезному его брату, он принимает также и на себя. Разбирательство безчестных книг и преследование их сочинителей не только не произведет уменьшение, но прибавит оскорбления его царскому величеству. Поэтому король, щадя и соболезнуя о чести любезного брата своего, его царского величества, просит вас, бояр, послов царских, оставить это дело.

— Ни за что! — отвечали послы. — Если нам не дадут удовлетворения, то мы уедем, не окончив переговоров.

— За такую великую досаду, причиненную его царскому величеству и всему государству Московскому, возвратите нам Смоленск со всеми принадлежащими к нему городами, а за бесчестье бояр заплатите 60000 червонных золотых, тогда мы подтвердим договор вечного мира, а если не изволите так поступить, то мы соберем наше духовенство и, взявши в руки мирное докончанье, будем носить его по церквам и свидетельствовать пред Богом в Троице славимым и Пречистою Девою Богородицею и пред всеми святыми, что вы не содержите мирного договора и нарушаете его. Мы напишем еще к Турчину и Татарину, что вы их в своих книжках дурно описываете, будто они против вас ничего не выиграли, тогда и они заодно с нами пойдут на вас. Будет с нами и войско запорожское, которое давно уже хочет поступить под покровительство нашего царя. Вот и письма Хмельницкого к царю: мы их вам покажем. Ваше государство опустошено войною и жолнерами так, что, начавши от Смоленска, вплоть до Станиславова не услышишь пения петушьего. Люди у вас с голоду умирают, и крестьяне из ваших владений бегут к нам и просят корма от его царского величества. В нашем же государстве всего изобильно и военной силы много, и чужеземцы на службе у нас есть и шведы даже. Подумайте лучше о себе.

После таких заявлений со стороны послов порешили наконец на том, что послы останутся в Варшаве до возвращения гонца, отправленного к царю. После и от себя отправили своего гонца. Эти гонцы воротились 1-го июля, послы, оставаясь в польской столице, получали от короля на свое содержание 500 зл. в день. Возвратившийся из Москвы гонец Речи Посполитой принес известие, что царь вовсе не требует возвращения завоеванных Польшею провинций, напротив, желает вечного мира между москвитянами и поляками, в надежде обратить соединенные силы обоих христианских народов на Оттоманскую империю, но требует непременно, чтоб виновные в оскорблении его царского величества посредством книг были преданы казни, а также наказаны примерно и те, которые писали царский титул с пропусками, и только на этих условиях можно надеяться прочного мира.

Тогда Радзивилл дал послам такой ответ:

— Его величество король обещает выдать универсал, чтоб вперед никто не смел печатать оскорбительных книг на его царское величество под опасением лишения маетности.

— Этого мало, — говорили послы, — надобно воспретить под опасением смертной казни.

Паны обещали и это, отговариваясь будущим сеймом, равным образом обещали наказать прежде оказавшихся виновными. Несколько листов, вырезанных из печатных книг, где находились отзывы, которые московские послы ставили в оскорбление своему государству, в том числе сочинения Твардовского, были сожжены в присутствии посольского дворянина Фустова на рынке, а по посольским известиям в доме маршалка, но эта мера не успокоила ни ту, ни противную сторону. Поляки, узнавши о такой уступчивости, считали ее унижением для своей нации, а московские послы, обласканные и обдаренные королем при прощальном целовании королевской руки, бывшем 25-го июля, уехали 31-го числа того же месяца, повторив, что вперед только наказание ‘слагателей безчестных книг’ и писавших царский титул с пропусками может отклонить войну Московского государства с Польшею.

Поляки видели, что начавшееся недоумение с московским двором доведет их рано или поздно до неминуемой войны, а потому заранее начали искать себе союзников. Они стали сходиться с крымским ханом. Сперва поляки медлили доставкою денег, обещанных по зборовскому договору. На сейме в конце 1649 года говорили, что не следует платить крымскому хану ничего, потому что он нарушил договор с королем, утвержденный ханскою присягою: хан не должен был допускать татар до разорения польского края, а в противность этому татары разорили столько городов и селений, столько увели в плен народа, что наделали ущерба Речи Посполитой на более высокую сумму, чем та, которую Польша обязалась заплатить хану. Но так рассуждали те, которым известен был только официальный договор, они не знали о секретных условиях, в которых, между прочим, допускалось татарам разорение польских областей. В январе 1650 года, за медленность в доставке денег, обещанных по зборовскому договору, ханский визирь послал к канцлеру, а хан к самому королю угрозы и упреки, но весной того же года польский король отправил в Бахчисарай Бечинского с известием, что деньги уже в Каменце, тогда, по этому известию, во время пребывания московских послов в Варшаве, приехал от Ислам-Гирея в Польшу посол Мустафа-Ага. ‘Что он вам скажет, то будут наши слова, — писал Ислам-Гирей, — какое дело хотите начинайте, только дайте нам знать чрез Мустафу-Агу, в какое время можете быть готовы. Летом ли, зимою — когда будет ваша воля, а мы готовы и ждем вашего решения. Дело великое! Много государств и царств можете приобрести, только будьте готовы и нам дайте знать, а о козаках запорожских, если какие люди вам скажут дурное, не верьте, они ваши слуги и подданные. Куда вы замыслите — они там служить вам будут охотно, такой у нас с ними договор, что без нашей воли никуда не смеют двинуться.

Мустафа-Ага предлагал от своего государя соединенными силами напасть на Московское государство.

— Татары, — говорил он, — не могут сидеть спокойно дома, им надобно войны, нападем же вместе на этих бородатых козлов (так называл он московских русских), сто тысяч крымцев будут готовы хоть сейчас к услугам Речи Посполитой.

— Москали, — отвечали поляки, — наши общие враги: не владеют ли они достоянием татар? Не были ли они сами данниками татарских ханов? Если твое ханское величество соединишься с королем на завоевание Московского государства, то получишь снова в удел себе астраханское царство.

Таким образом предложено было действовать в случае нужды соединенными силами против Московского государства.

Втайнс совещались, если война окончится счастливо, обратить взаимные силы на козаков, которых поляки изображали давними недругами татар. Хан побаивался козаков, которые взяли верх, по выражению летописца.

Хмельницкий узнал об этом: не даром действовал в его пользу при дворе Верещака.

Крымский хан после того усиленно побуждал поляков скорее начинать войну против москалей и в письмах своих к королю жаловался на панов, которые отсоветывают нападать на Московское государство, изъявлял надежду завоевать его, себе присваивал земли, населенные магометанами, а христианские уступал Польше.

Прибыли и к Хмельницкому татарские послы с предложением соединиться с поляками и с ними на Москву. Кисель располагал гетмана к этой войне, в случае, если поляки вынуждены будут вести ее, и представлял, что для козаков это будет случай загладить прежние огорчения, нанесенные Польше. Хмельницкий с притворною радостью слушал эти предложения, указывал Киселю соображения о том, какими путями татары и козаки в одно время с поляками могут напасть на московскую державу, но просил,между прочим, чтобы войско польское ни под каким видом Не приближалось к Украине, для избежания столкновение а между тем давал приказание козакам сбираться приводить в порядок артиллерию, снаряжал войсковую амуницию и так держал себя пред Киселем в этом отношении, что последний, казалось, уже начинал верить его искренности. Но в самом деле в то же время Хмельницкий отправил гонца в Москву с предостережением, и послал царю реестр своего войска, желая удостоверить в своей силе.

— Пусть его царское величество не думает ничего дурного о нас, мы не замышляем и замышлять не будем никакого зла, — говорил козацкий посланец.

Хмельницкий тогда же просил покровительства (протекции) царского над Украиною.

Поляки, узнав, что тайные замыслы их возбудить против Московского государства козаков и татар открыты, думали поразить Хмельницкого тем же оружием, и король уже на исходе 1650 года отправлял в Москву Альберта Пражмовского.

‘По дружбе своей к любезному брату (говорил польский посланец в Москве) король предупреждает его, что Хмельницкий, по наущению турков, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское государство. Он, вместе с крымскими послами, присылал к нам просить вспомогательных сил против Москвы, но его величество король не хочет нарушать мира с своим братом и предупреждает его, чтоб он, в случае, если козаки нападут на Москву с татарами, не подозревал в участии короля и Речь Посполитую’.

Бояре отвечали, что козаки — подданные короля и ему следует унимать их и не допускать до своевольства.

Так велись в этот год отношения гетмана к Московскому государству. Московское правительство действовало в его пользу нерешительно, а между тем Хмельницкий видел со стороны поляков явное желание разорвать зборовский договор, татары принуждали его воевать Московское государство и скрывали под этим предлогом другой план: напасть на Украину, им все равно было где бы ни воевать, лишь бы грабить и наездничать, они могли служить Польше удобным орудием к порабощению Украины, как недавно служили Украине к ее освобождению. Они заранее показали это, потому что, скучая миром, нападали загонами на украинские села. Соображая все, что может последовать в ближайшем будущем, Хмельницкий решился продолжать свои сношения с Турцией.

Гетман послал в Константинополь какого-то полковника с предложением союза и с просьбою воспретить татарам набеги на Украину. Козацкий посланник ласкал турецкое правительство надеждою, что Украина будет находиться под покровительством Турции.

Обрадованный этим, визирь послал в Чигирин чауша Осман-Агу, который привез Хмельницкому в подарок турецкую саблю с рукояткою слоновой кости, знамя с изображением луны, гетманскую булаву, осыпанную каменьями, лакомств в мешках: изюм, фиг, миндаля и шафрана, и грамоту, в которой Хмельницкий титуловался князем Украины. Прием турецкого посла происходил 30-го июля. Чауш предлагал помощь против поляков сто тысяч войска, кроме орды, и потомственное княжество в Украине, если только Хмельницкий вполне признает себя под покровительством султана. Хмельницкий, с своей стороны, уступал в таком случае в полное владение Турции всю землю по Днестру и в том числе Каменец, козаки обязывались, в отношении Турции, помогать войною и преимущественно не допускать донских и других козаков пиратствовать на Черном море. Визирь писал, что гетман с козаками будет в особенной чести пред прочими властными Турции назарейской веры вельможами и что татары не посмеют более делать насилия Украине.

Еще султанский король находился в Чигирине, как 2-го августа к гетману прибыли послы от вернувшегося из плена гетмана Потоцкого. Они приехали уговаривать Хмельницкого воевать Москву и были свидетелями его сношений с Турцией. Угостив их обедом и, по обыкновению, подвыпивши, Хмельницкий говорил им:

— Ни король, ни Речь Посполитая не может меня принуждать ни к какой службе, я себе волен — кому захочу тому и послужу. Мне турецкий царь поможет, московский тоже, все орды со мною постановили договор. Не то что Польскую корону — Римскую империю кому захочу, тому и отдам. Если ляхи двигают свое войско, так ведь и я свое двину, и тогда те, что там живут, прежде войска своею жизнию заплатят.

Старик Кисель, узнавши в пору о начавшихся сношениях с Турцией, клонящихся к отдаче Украины под власть султана, так испугался, что, по словам польского историка, чуть не умер. Он отправил к Хмельницкому брата своего Юрия, и тот прибыл в Чигирин на другой день после беседы гетмана с послами коронного гетмана.

Козацкий гетман был взбешен: ему только что донесли, что Потоцкий стал с войском на границе Украины, и жолнеры врываются за черту в козацкую землю под видом укрощения непокорных хлопов’ Хмельницкий встретил Киселя этими словами:

— Здравствуй! Я принял уже турецкую протекцию!

— Ваша вельможность, — вскричал побледневший Кисель, — если для тебя ничего не значит погибель Речи Посполитой и самого короля твоего, то ради православной веры, которую мы исповедуем, ради свободы… неужели думаешь, что турок будет хранить драгоценный завет веры и свободы? Если ты хочешь вступить с турками в какое-нибудь сношение, то найди предлог удержать до времени посла и спроси совета у короля, открыв ему искренно предложения турецкого двора.

— А что мне делать, — сказал Хмельницкий, — когда ляхи ищут моей погибели! Ваши несправедливости, ваши тайные козни вынуждают меня искать защиты у турков.

Кисель хотел доказывать, но бешеный гетман прервал его и закричал:

— Не тильки Украину, Польшу всю и Рим и папежа завоюю, та туркам отдам!

Кроме Киселя, здесь стояли депутаты от разных украинских владельцев: они приносили подарки Хмельницкому и просили у него укрощения непокорных хлопов. Хмельницкий заметил, что проговорился, и пришел в большую досаду, которую готов был излить на все окружающее.

— Это изменники, это шпионы! — кричал он. — Они пришли подглядывать за мною.

Он обратился к Выговскому и, указав на Киселя, сказал:

— Повесить его!

Потом обратился к депутатам и прибавил:

— Утопить их!

Гостей увели. Гетман пил еще с досады, бесился, наконец упал и заснул. Проснувшись, он вспомнил о своей горячности и первый вопрос его был:

— А що, живи и Кисель! Позовите его!

Жена Хмельницкого и Выговский, зная, что вспыльчивый гетман часто, в минуты гнева, давал приказания, о которых жалел после, не исполнили его приказания. Кисель вошел к гетману, Хмельницкий просил у него прощения. ‘Я вчера с досады напился, — сознавался он, — и совсем обезумел!’

Кисель простил ему вспышку и просил приехать на совещание с митрополитом и киевским воеводою. Гетман рассыпался в уверениях, но тем не менее отправил чауша с особенными знаками признательности и расположения к султану.

Сблизившись с турецким двором, Хмельницкий был тогда в состоянии действовать на подручника оттоманской порты, хана крымского, и разорвать союз крымцев с Польшею. Он начал с того, что вместо Москвы направил татар на Молдавию.

Молдавский господарь, обязанный в 1648 году спасением Хмельницкому, дал обещание выдать за Тимофея Хмельницкого дочь свою, (Домну-Локсандру, т.е. госпожу Александру — m-mc Alcxandrinc), называемую в источниках Домною Розандою, но это обещание было неискренно, сначала господарь отказывался под благовидным предлогом, что не смеет на это отважиться без позволения Турции, а когда Хмельницкий истребовал не только позволение, но и приказание турецкого двора на этот брак, тогда Лупул сблизился с поляками и начал тайно действовать ко вреду Хмельницкого. Сама невеста, если верить украинскому историку, любила Тимофея, а если верить польским летописям, то предпочитала козаку Димитрия Вишневецкого, молодого и ловкого кавалера, который, слыша о ее красоте, явился в Яссы под чужим именем и познакомился с княжною очень романически. Неизвестно — действительно ли понравился Домне-Локсандре князь Вишневецкий, но Лупул находил более удобным отдать ее за него, чем за Хмельницкого. Уже старшая дочь его была за Радзивиллом, отдав другую за Вишневецкого, он вступал в родство с двумя знатнейшими фамилиями Речи Посполитой и мог надеяться иметь всегда сильную опору в Польше, которая, несмотря на временной упадок, все еще, как казалось, могла снова сделаться могущественною державою. Хмельницкому очень не понравилось, когда он узнал, что Лупул принимал радушно панов, возвращавшихся из крымской неволи, заискивал расположения гетмана Потоцкого, давал полякам деньги на войско. Раздосадованный двоедушием Лупула, Хмельницкий написал ему: ‘Если ты не отдашь своей дочери за моего сына, то я пошлю к тебе сто тысяч сватов!’ Хмельницкий жаловался турецкому посланнику, что господарь перехватывает его грамоты, посланные к турецкому двору, и передает их польским панам, уверял, что господарь надеется на Радзивилла, хочет отложиться от Турции и воевать против нее. С своей стороны, и турки сообщали Хмельницкому явные доказательства зложелательства к нему господаря. Неверным хотелось, по мнению современников, стравливать между собою христианских соседей, чтоб потом порабощать их. Лупул обратился к Потоцкому, который около Каменца укрощал левенцов и опришков.

Услыша это и видя со стороны господаря решительное нежелание отдать дочери, Хмельницкий обратился к брату крымского хана салтану Калге и приглашал его помогать козакам воевать Молдавию.

Салтан прислал к нему своего посла потолковать о предложении.

Хмельницкий старался внушить татарам недоверчивость к полякам, и одно обстоятельство доставило ему удобный для этого случай. Посланник брата ханова салтана Калги прибыл в Чигирин снова располагать Хмельницкого к войне с Московским государством.

Когда гетман, сидя в Чигирине, рассуждал с татарским посланцем, вдруг дают ему знать, что толпа подольских хлопов хочет представиться своему повелителю. Он вышел на площадь вместе с татарином.

Толпились козаки: среди их находились существа, в которых трудно было узнать человеческий образ: у одних не было рук, другие ползали без рук и ног, третьи выказывали отвратительные лица без ушей и носов, с ямками вместо глаз. Козаки гремели саблями и кричали: ‘Кара клятвопреступникам!’

Эти несчастные — были жертвы Потоцкого и его жолнеров. Когда коронный гетман расположился на Днестре с войском, левенцы начали набегать на жолнеров, уводить лошадей, похищать запасы. Они образовали из себя совершенную разбойничью шайку: грабили в Молдавии и переносили продавать награбленное в Польшу, грабили в Польше и продавали в Молдавии. Потоцкий выслал против них сильный отряд, под начальством Кондрацкого. Кондрацкий разбил левенцев в лесу Недоборе и привел связанного главного предводителя Мудренка, с двадцатью другими предводителями. Потоцкий одних из них посадил на кол, других перекалечил и распустил по Украине, чтоб вид их наводил страх на всякого, кто захочет показать свою удаль и не станет повиноваться панам. Этих-то изуродованных привели к гетману.

— Боже праведный! — восклицал Хмельницкий, увидя их. — Вот что значит слово поляков! Во время мира они так поступают с нами и делают, под видом согласия с нами, такие безчеловечия. Не явное ли дело, что, не успев одолеть нас силою, они вздумали обезоружить нас посредством зборовских статей, чтоб потом удобнее и легче истребить?

— Убедитесь же, — сказал он татарам,— каковы ляхи, ваши союзники! Что же будет далее, когда они отправят нас в Московское государство? Тогда они нападут на беззащитные дома наши, предадут их огню, истребят города и села, умертвят жен и детей наших. Скажите же салтану Калге, что киевский воевода, под предлогом войны с москалями, предлагал мне напасть на крымцев и турок. Потоцкий уже стал на турецкой границе — не ясно ли? Вот то же самое, что делают теперь с нами, начнут они делать и с вами, когда орда и козаки отправятся против москалей. Но мы с татарами друзья и не скрываем от них опасности.

После этого Калга сблизился с Хмельницким и отправился с ним к Молдавии. Достойно замечания, что Хмельницкий, собираясь задавать страх волоскому краю, скрывал это от Московского государства. В июле 1650 года приезжали к нему двое московских торговых людей с сороком соболей, присланных в подарок от путивльского воеводы боярина кн. Прозоровского, и встретили Хмельницкого на походе из Полтавы в Миргород. Он пригласил московских людей обедать, пил здоровье московского государя, не забыл с упреком припомнить, что царь не оказал ему помощи, когда он ее просил, воюя с поляками, уверял в своей готовности служить царю и привести под высокую государеву руку не только польские и литовские города, но самый Царьград и всю страну до Иерусалима, а о своих тогдашних обстоятельствах сообщал, что он, гетман, отпустил сына своего из Полтавы в Крым с тремя тысячами козацкого войска на помощь крымскому хану против горских черкес. Это была неправда. Хмельницкий посылал ^огда сына с войском воевать, при содействии татар, волоский край, но ему совестно было сознаваться и доводить до сведения православного государя, что он, выказывавший себя воителем и охранителем восточного благочестия, посылает делать разорения в православном жительстве. И Кисель, узнавши, что Хмельницкий еще с мая месяца собирает выборное войско под Полтавою, и слыша, что это делается для какой-то услуги хана, не знал подлинно, какие замыслы были в голове козацкого гетмана. Только в августе стали они раскрываться. Шестнадцать тысяч козаков, под начальством Тимофея Хмельницкого, прилучкого полковника Носача, полтавского полковника Пушкаря и арматного писаря Дорошенка, и с ними двадцать тысяч крымцев двинулись к городу Сороке и сожгли его. Потом свадебные поезжане, как называли они себя, рассеялись отрядами по Молдавии и обращали ее в нивец, по выражению современника, до самых гор. Дикие толпы татар забирали скот, хлеб, врывались в дворы бояр, уводили в плен людей, не щадили и церквей. Пылали города и села, удерживались только крепкие замки. Главное войско приблизилось к Яссами напрасно Лупул умолял Потоцкого прибыть для спасения его.

‘О Потоцкий! Потоцкий! или у тебя разум жиноц-кий?’ — такие слова влагает ему в уста народная дума, ‘ты себе пируешь, а Хмельницкого не останавливаешь! Вот уж он начал пахать конскими копытами молдавскую землю и поливать ее кровью’. — ‘Ты не знаешь Хмельницкого, а я знаю его, — отвечал ему Потоцкий, по словам украинской летописи. — Он убил моего сына, а потом и меня победил и, помучив неделю на пушке, отдал татарам в плен, от которого я избавился с большим трудом’.

В самом же деле, Потоцкий сильно был занят укрощением хлопов. ‘Ему, — говорит польский летописец, хотелось бы наказать и козаков, но король воспретил ему оборонять чужое просо, покинув свое’.

Лупул, не видя ниоткуда помощи, убежал из Ясс. ‘О Яссы мои Яссы! — восклицал он, по словам народной думы. — Были вы когда-то красны, да уж не будете такими, как посетят вас козаки!’

Господарь скрылся в буковом лесу и сидел в засеке с семейством и приближенными боярами, откуда выглядывал на зарево пылавших жилищ своих подданных. Люди его, взобравшись на высокие буки, донесли ему, что уже горят Яссы ‘как новая Троя для прекрасной Елены’, по выражению польского историка.

‘Что делать?’ — спрашивал господарь.

Было у него два поляка, Кутнарский и Доброшевский, которым он доверял по домашним делам, они предложили единственное средство — согласиться на требования Хмельницкого.

Козацкий гетман, проводивши сына в Молдавию, воротился с Нуреддином и стал на границах Молдавии, в Ям-поле, куда прибыл 17-го сентября, и простоял там до двадцатых чисел того же месяца. Пришло посольство от господаря, письмо Лупула было столько же унизительно, сколько прежние его письма были высокомерны: он сам предлагал теперь дочь в замужество за Тимофея и десять тысяч талеров. Другие послы явились к татарам и отсчитали 180000 талеров, по другим известиям — 600000. Таким образом господарь удовлетворил всех. Хмельницкий был доволен обещанием, турки видели покорность владетеля Молдавии, который обязывался находиться в повиновении у султана, козаки и татары удовольствовались добычею. Только Лупул горько плакал над пепелищем столицы и роптал на поляков, которые побуждали его враждовать против Хмельницкого, а в беде оставили на произвол победителя. Тем не менее он написал Потоцкому, что готов сейчас нарушить свой договор с Хмельницким, если только может надеяться, что Польша подаст ему помощь и защиту. ‘Он, — говорит летописец, — имел привычку кланяться тому, кто сильнее — такова всегда судьба народа, живущего посреди сильных: сысподу дым выедает глаза, а сверху каплет’.

Перед поляками Лупул извинял себя тем, что принужден был так поступать главным образом оттого, что требовал того турецкий двор, от которого он зависел, а турецкий двор был так настроен просьбами Хмельницкого, отдавшегося в подданство Турции. К большому страху своему Лупул узнал, что в Царьграде отыскиваются искатели занять его место на господарстве и разносят лживые вести, будто Лупул уже убит на войне против козаков и татар, а волоское господарство остается вакантным. После избавления от неприятельского нашествия Лупул написал в Царьград, что он цел и пребывает в неизвестной зависимости от оттоманского двора. Этим избегнул Лупул грозившей ему опасности от турецкого двора: ему султан отправил саблю, кафтан и подтверждение в господарском достоинстве. Но господарю тяжело было нести данное Хмельницкому обязательство, выдать свою дочь за его сына, и он через коронного гетмана подавал польскому королю совет послать, в качестве государя, своему подданному Хмельницкому запрещение вступать в родство с вассалом оттоманской порты, так как этого рода союз набрасывает подозрение в верности Хмельницкого польскому королю.

‘Вот была слава! — восклицает народная дума. — Тогда козачество не давало себя на смех никому, а топтало ногами неприятеля, так-то Хмельницкий хорошо сделал: Польшу победил, Волощину засмутил, Гетманщину взвеселил’. ‘Не даром, — замечает беспристрастный украинский летописец, — козаки побратались с врагами христианской веры’.

С тех пор рушился предполагаемый союз крымцев с Польшею. Салтан Калга заключил ‘побратимство’, как говорили тогда, с Хмельницким. Татары были довольны, что козаки скорее чем поляки дали им способ обогащаться чужим, а хан, Ислам-Гирей хотя и побаивался, что Русь сделалась сильна, но не смел действовать наперекор Хмельницкому, потому что турецкий двор почитал Украину будущею данницею Турции и повелел крымскому хану находиться с Хмельницким в дружеских сношениях, как с союзником и подручником Порты.

Когда Потоцкий стоял у Каменца, а Хмельницкий у Ямполя, соперники не начинали никакого враждебного дела. Хмельницкий побаивался, что Потоцкий вмешается в дело с Лупулом, однако обошлось без всяких неприязненных выходок со стороны поляков, напротив, коронный гетман послал к Хмельницкому в подарок саблю в дорогой оправе, с паном Захоровским, который должен был, если бы того потребовалось, присягнуть, что со стороны польского войска не должны козаки ожидать каких-нибудь неприятельских действий. И козацкий предводитель, с своей стороны, возвратившись в Украину, хотел показать, что, несмотря на войну с союзником Польши, он все-таки не думает разрывать зборовского мира, он издал новый универсал, в котором писал, что мятежи хлопов, усилившиеся в последнее время, когда он находился в походе, происходили против его воли, приказывал хлопам повиноваться шляхте и грозил непослушным казнью.

Но в половине октября он отправил к Потоцкому Чигиринского полкового хоружаго Васка Кравченка и с ним писаря Федора Брагиля. Вместе с ними поехал и посланец от Калги.

Гордый козак, явившись к коронному гетману, не поклонился и не сделал ему должного приветствия, а тотчас заговорил грубым голосом:

— Или вы еще не напились крови нашей, пан гетман! Зачем нарушаете зборовский договор?

Пан заметил, чтоб он обращался вежливее. Кравченко продолжал:

— Гетман Хмельницкий удивляется, для чего войско польское стоит на границе, когда нигде не слышно о неприятеле?

— Не знаю, чему удивляется Хмельницкий, — сказал коронный гетман, — разве ему неизвестно, что, по старинному обычаю, кварцяное войско польское должно стоять на границе королевства даже и в мирное время до самой зимы в обозе, а не в домах? Наш обоз стоит на двадцать миль от козацкой линии и ничего дурного наши вам не делают.

— Речь Посполитая, — сказал Кравченко, — может положиться на козаков: они служат пограничною стражею и защищают отечество.

— Какие это защитники, — возразил Потоцкий, — когда они делают насилия дворянству и принуждают бежать владельцев, когда в моем нежинском старостве вооруженною рукою выгнали подстаросту? Мне следовало получить из заднпровских маетностей полтораста тысяч злен тых, а я не получил еще ни гроша, и пан хоружий коронный — тоже и многие другие, а козаки не хранят ни данного слова, ни присяги: не только в брацлавском воеводстве, но и в подольском не впускают владельцев в их маетности, как хотят так и поступают, слуг наших и братью нашу побивают.

Писарь Федор стал было юридическим тоном доказывать, что с козацкой стороны нет неправды, а Кравченко не допустил его говорить далее и с жаром произнес:

— Не найдется того, милостивый пане гетман, не наше то козацкое дило розбивати мужика: то опрышкы ваши справують!

— Мне, — сказал Потоцкий, — это хорошо известно: и моих и других панов слуг за Днепром перебили козаки, пана Волановского и пана Костына убили, на его конях Нечай ездит, а других Хмельницкому подарил.

— Хмельницкий и козаки, — отвечал Кравченко, — не делают насилия дворянству, а если панские подданные так поступают, то зачем паны мучат и утесняют народ? Владельцы должны ласково и кротко обращаться с поселянами, потому что они хотя и подданные их, а в ярмо шеи класть не станут.

Потоцкий не хотел вступать в рассуждения с козаками об этом предмете и сказал:

‘Прежде я спрошу тебя: с чего это Хмельницкий, который хвастает своею верностью, собирает полки?.. Составляются партии, вся Украина вооружается! По какому праву козацкий гетман ходил в Молдавию? Если он что-нибудь предпринимал, то должен посоветоваться со мной, как с главнокомандующим войск. Пусть он не надеется меня одурачить. Я понимаю, к чему это клонится.

После того подошел татарский посланец.

— Салтан оскорбился обидами, которые вы наносили козакам, и принимает их так, как бы делали тоже татарам, — сказал он.

— А для чего это салтан Нуреддин вступил в украинские степи с тридцатью тысячами татар? — спросил Потоцкий.

— Они, с позволения козаков, пасут лошадей, — отвечал татарин. ‘Но теперь мир между ханом и королем, — возразил Потоцкий: — Вы не должны занимать наших пастбищ, а мы ваших.

— Земля козацкая есть также земля татарская: козаки ни в чем не отказывают татарам, своим союзникам, — сказал Кравченко. — Напротив, по зборовекому договору, польские войска не должны стоять за линиею, а ваши жолнеры переходят черту: это противно договору.

— Земля никогда не была козацкою, — с гневом сказал Потоцкий. — Земля принадлежит Речи Посполитой. Имею право стоять на линии и за линиею. Не я сам собрал здесь войско, а король мне это приказал, не сойду отсюда, пока не получу от его величества иного приказания’.

Желая, как видно, успокоить волнение и показать со стороны татарской справедливое беспристрастие, посланец Нуреддина сказал:

— До хана от козаков несколько иначе доходят вести: я доведу до его сведения, что узнал, и чья сторона подает другой повод к неприязни и нарушает зборовский договор — против той будет хан. Так мне велено объявить.

В споре с козаком коронный гетман чуть было не схватился за саблю, но удержался: он рассудил, что, быть может, Хмельницкий нарочно прислал такого молодца, чтоб раздражить его.

Письмо от Хмельницкого, врученное Кравченком коронному гетману, было написано почтительно, он давал Потоцкому титул благодетеля, просил убедительно распустить войско, представляя, что иначе и он принужден будет удерживать на Синих-Водах татарское войско и собирать в Украине стации на его содержание с большими издержками и с отягощением народа.

В заключение Потоцкий успокоился, пригласил козацких послов вместе с татарским к обеду и отпустил их от себя дружелюбно. Он написал Хмельницкому вежливый ответ, поручивши Киселю передать его. В этом ответе Потоцкий уверял и козацкого гетмана, и киевского воеводу в своем расположении и ручался, что со стороны войска не последует нарушения мира.

Отправив Кравченка, коронный гетман доносил королю о новых притязаниях Хмельницкого: он вписывает в козачество жителей подольского воеводства за определенной зборовским договором чертой для козаков, козацкий гетман действительно отдался в протекцию Турции, вся Украина волнуется, и нигде хлопы вовсе не думают о повиновении панам. Дворяне беспрестанно жаловались на подданных, Вишневецкий, богатейший из всех магнатов, представлял, что он не получает вовсе никаких доходов.

Послы от разных польских панов, ездившие к Хмельницкому с подарками и с просьбой усмирить их хлопов и принудить повиноваться панской власти, доставляли неутешительные для поляков вести. Они видели у Хмельницкого московских гонов, искавших от имени своего правительства союза с козацким гетманом, видели волоского митрополита, приезжавшего уговориться о времени предположенного брака сына Хмельницкого с молдавской княжной. Все показывало, что Хмельницкий чувствует свою силу. Часто, по обычаю своему, пьяный, он тогда задирал поляков и говорил им нелюбезные речи, вспоминал, что ему не выдали оскорбившего его Чаплинского, говорил, что отыщет его и в Варшаве и в Гданске, и в противность заявляемому в письмах желанию мира, выражался так:

— Як вас теперь почну, то так и скончу. Маю татары, волохи, мультане, угры — як наступлю на вас, то буде вже вам вечная память!

Все в Польше сознавали необходимость войны. Ян Казимир хотел еще продлить время, потому что финансы и войско не были в порядке, жолнеры не хотели служить без чистых денег и не верили ассигнациям и распискам, так что Потоцкий, прежде удерживавший их, потом сам вынужден был сказать: ‘Вижу, что голодный жолнер не слушается команды’, в особенности шумели и бесчинствовали служившие в войске иноземцы, между которыми считались и природные поляки, одетые по-иноземному. В этих обстоятельствах король решился собрать сейм для рассуждения о делах отечества, а между тем хотел, до поры до времени, усыпить Хмельницкого и послать к козацкому гетману собственноручное письмо такого содержания:

‘Я не ожидал от тебя, благородный гетман, чтобы ты нарушил так недавно постановленный мир. В Украине из едва потухшего пепла опять появляются искры, дворянство терпит оскорбления от подданных, козаки самовольно воюют. Без моего позволения ты принял в Украину татар и послал их с козаками в Молдавию опустошать огнем и мечом владения союзника Речи Посполитой. Напоминаю тебе, гетман, твою обязанность: распусти козачество, потуши начатки мятежа и накажи бунтовщиков, поднявших оружие на владельцев’.

Хмельницкий принял это письмо с обычным почтением, но уже прошло несколько месяцев после его последнего универсала к народу: этот универсал только больше раздражал непокорных хлопов. Хмельницкий ясно увидел невозможность удержаться в мире с Польшей на основании зборовского договора, отдавшего большую часть народонаселения Украины под власть панов. С самого, первого объявления хлопам о возвращении их в прежнее подданство он несколько раз издавал универсалы о покорности владельцам, беспрестанно наказывал непослушных — все было напрасно. Виновных было так много, что власть Хмельницкого не могла с ними сладить. Гетман начал явно потакать освобождению народа от панов. Он примирился с Нечаем при посредстве киевского митрополита. Буйство усилилось. Дворяне бежали с Украины, и сам Кисель, услышав о потачке со стороны Хмельницкого, ушел из Киева в свое волынское поместье, Гущу.

Хмельницкий решился потребовать уничтожения унии и, зная, что поляки не согласятся на его требования, приготовился к войне и обезопасивал Украину дипломатическими сношениями. Полковник Джеджалий поехал в Константинополь, и турецкий двор обещал, в случае войны с поляками, помощь и приказание обоим господарям, муль-танскому (валахскому) и волоскому (молдавскому), содействовать Хмельницкому. Хмельницкий вступил в новые сношения и с Ракочи, возбуждал в нем неудовольствие против Польши за предпочтение Яна Казимира при выборе короля и представлял ему возможность напасть на Краков. Наконец, он завел сношения со Швецией: по его настроению отправлены были в Стокгольм послы от татар: это было начало тех сношений Хмельницкого со шведами, которые впоследствии были так пагубны для Польши.

Все эти тайные сношения стали известны полякам тотчас же. Потоцкий получал через своих агентов верные известия о дипломатических действиях украинского гетмана и сообщал их королю. ‘Ясное дело, — писал он в заключении своего донесения, — что Хмельницкий хитрит, как лисица, и обманывает поляков до тех пор, пока не увидит удобного случая довести до конца свои намерения. Если только у поляков есть еще разум и силы, то следует напасть на Хмельницкого и уничтожить козачество. Если мы будем медлить и не станем делать того, что надобно, то нас ожидают печальные последствия коварства Хмельницкого’. В конце августа Ислам-Гирей посылал королю польскому самое дружелюбное письмо, заявлял, что ‘у него одно только желание и намерение — жить с поляками в сердечной, а не в притворной дружбе и в братстве’, извещал, что 27-го августа отправил брата своего Калгу салтана, назначив его предводителем крымских и ногайских орд, на войну против Московского государства и убеждал послать также польское войско с другой стороны. Но в октябре Ислам-Гирей заговорил с польским королем уже не тем дружелюбным тоном, как прежде. ‘Мы отправили было, — писал он, — нашего брата салтана Калгу, чтобы он, соединившись с запорожским войском, шел на Москву, в то время, как вы, брат наш, пойдете на нее с другой стороны, но гетман запорожский, готовясь садиться на коня, узнал по вестям, дошедшим до нашего брата салтана Калги, что польские паны в трех милях от него собирают войско, — сказал, что он от этого войска в опасности и не пошел на войну вместе с салтаном Калгой. Тогда беи и мурзы, припадая к ногам нашего брата и представляя, что не годится отпускать татар по домам без добычи, упросили его вести их на волохов, на которых брат наш уже гневался за давние их несправедливости против нас. Если действительно козакам запорожским угрожает опасность от вас, нашего брата, или от каких-нибудь панов ваших, то это очень не хорошо. Между нами на том и мир состоялся, чтобы козаки спокойно сидели в своих домах и ни один ваш пан или староста не смел начинать никакой войны во вред им. Если сделаете им что-нибудь дурное, то и договор наш, утвержденный присягой, нарушается. Кто козакам запорожским станет делать какие-нибудь неприятности, тот нам, татарам, не друг и не брат’.

Король оповестил собрание чрезвычайного сейма. Он издал тогда универсал, из которого поляки, собравшись на предварительные сеймики, могли видеть положение отечества и приготовиться к важному делу. Смысл этого универсала был таков: ‘К нам приходят верные и несомненные известия о непрестанных кознях закоренелого и заклятого врага Речи Посполитой, о чем извещаем всех нашим писанием. Речь Посполитая уже понесла много непоправимого вреда от союза Хмельницкого с татарами. В недавнее время, пустив слух, будто хочет идти на Москву вместе с татарами, он внезапно бросился на доброжелательного Речи Посполитой господаря молдавского и оружием вынудил у него обещание отдать дочь за его сына. Если это станется — какая тогда опасность будет угрожать Речи Посполитой, каждый может рассудить. Недовольный этим, наш враг ищет еще и другие способы увеличить свое могущество, ко вреду Речи Посполитой. Он отдался под протекцию турецкого императора, принимал турецких послов в присутствии наших послов, отправлял своих послов в Константинополь с изъявлением покорности Порте, и держит там своих резидентов для совещания. Кроме того, недавно через наши земли проезжало посольство от татарского хана в Швецию, послы не хотели открыть предмет своего посольства, и мы разумеем это не иначе как так, что Хмельницкий побудил отправить это посольство с целью возбуждения шведов против Речи Посполитой. Наконец, подстрекаемая им чернь опять начинает неистовствовать и уже истребила десятки шляхетских семей с женами и детьми, едва только они, полагаясь на мирный договор, прибыли в свои имения. При таких замыслах и кознях нельзя на будущую весну ожидать ничего иного, кроме новой войны от козаков в соединении с оттоманскими и татарскими вспомогательными силами. Сверх того, и других соседей надобно остерегаться и заранее предпринимать меры, а то не время будет собираться на сейм и рассуждать, когда неприятель явится в середине Речи Посполитой. Донося вам об этих опасностях, желаем, чтобы вы поскорее измыслили средства к их отвращению’.

В декабре открылся сейм. Каждый спешил в Варшаву подать свой голос в важном деле: о целости Речи Посполитой.

Все равно были раздражены против Хмельницкого, но не все равно горячо принимались за мысль о войне с ним.

Пока время проходило в совещаниях, донесли, что козацкие послы прибыли с прошением. Это были старшины Маркевич, Гурский и Дорошенко. Некоторые сенаторы до того воспламенились мыслью о необходимой во всяком случае войне, что не советовали принимать их. ‘Это шпионы, — говорили они, — они приехали сюда с целью выведать, что делается на сейме и какое будет его решение’. Но король представлял, что их следует выслушать.

‘Козаки, — говорит польский летописец, — явились с видом покорности и почтения, проговорили речь, превозносили в ней великодушие и благодеяния к себе короля, а потом, потупя глаза в землю, поднесли с благоговением прошение от лица Хмельницкого и всего козачества’. Оно заключало в себе такой смысл: ‘Пусть архиепископы гнезненский и львовский, епископ краковский, великие гетманы коронный и литовский, воевода Лянскоронский и подканцлер коронный утвердят присягой мир между Речью Посполитой и войском запорожским, а заложниками мира пусть будут князь Вишневецкий, издавна не желавший смут и милостиво обращавшийся с войском запорожским и своими подданными, пан коронный хорунжий Конецпольский, который привез нам стародавнюю привилегию на Чигирин, где пусть и жительствует, и паны: староста бело-церковский Любомирский и обозный коронный (Калиновский), которые пусть пребывают в своих маетностях. Все они должны жить у нас без войска и хоругвей, без большой дворни и ассистенции, как заложники, и обращаться хорошо с нами’.

‘Просим, чтобы уния, давняя причина всех зол, была совершенно уничтожена как в Короне, так и в Княжестве Литовском, и все епископства, кафедры, церкви — были возвращены, чтобы господа униты впредь себе ничего не присваивали коварствами и хитростями и вера наша не подвергалась никаким утеснениям. Свободное русское богослужение должно беспрепятственно отправляться по старине, сообразно своим обрядам во всех городах Короны и Великого Княжества Литовского. Духовные и светские паны римского вероисповедания в имениях, как королевских, так и дедичных, не должны принуждать к повиновению себе духовных русской нашей веры, брать с них даней и десятин с церковных имений. По уничтожении унии в Короне и Великом Княжестве Литовском униты немедленно должны возвратить неунитам все епархии, кафедры, церкви, земли и имущества, а кто окажется непослушным, того по конституции следует судить и казнить жестоко. Священники древней русской религии должны пользоваться такими же правами, как и римско-католические, и не подчиняться светским законам, а жолнеры у них не должны занимать стоянок’.

‘Просим возвратить ко львовской кафедре село Перетынско и капитул галицкой село Кцелов, сообразно привилегии князя Льва, ее основателя’.

‘Доносим вашему величеству, что народ русский терпит большие утеснения от панов духовных и светских. Просим покорно, чтобы они отнюдь не мстили. Если мы, по милости вашего величества, получим отдельную линию, то просим, чтобы и за этой линией наши духовные и вся Русь оставались свободными при своих обрядах, чтобы от унитов не было никакого утеснения, ибо в чужих землях нигде не делается такого угнетения и преследования верам, как в нашей земле. Доносим еще вашему величеству, что приятели наши из соседних земель сообщали нам, что из Польши послано просить помощи против кого-то, неизвестно с ведома или без ведома вашего величества. Просим ваше величество все это нам простить, ибо мы так поступаем по долгу подданства, извольте охранить нас, верных подданных, от всяких обид, иначе мы спасая свои головы, должны будем, в предупреждение зла, искать себе приятелей’.

Эти статьи произвели в сенате величайшее волнение.

— Вот, наконец, до чего дошли козаки, — кричали сенаторы, — им недостаточны зборовские статьи — они хотят присяги, заложников! Но что же значит присяга панов, когда слово монарха, которое для подданных должно быть высочайшим законом, они считают нарушением? Эти требования козаков напоминают басню, в которой волки заключают мир с пастухами с условием, чтобы последние удалили собак. Такие требования есть чисто плод безумной и наглой головы, которая посылает их в насмешку над королем и представителями Речи Посполитой!

— Как? — говорили послы. — Так мы будем игрушками Хмельницкого? Так мы ему позволим это? Простим ему измену и наглость? Отдадим ему оплот наш от неверных, Украину, которую он дарит Оттоманской Порте? О, конечно, согрешили мы перед Богом, терпим наказание его за наши преступления. Покоримся, покаемся, братья, он не излил еще на нас полный фиал своего гнева, он не отдалит от нас своего милосердия.

В одно время с козацким прошением королю, который его сообщил сейму, явилась депутация от Киселя с мнением воеводы относительно успокоения отечества. ‘Тогда, — говорит летописец, — паны увидели, что Кисель как был схизматик, то и выказывал всегда свой схизматический дух’.

Кисель находил, что отечество в такой опасности, что надобно во многом уступить Хмельницкому. Он советовал согласиться на заложников, чтобы они жили в украинских имениях, но могли носить почетное звание комиссаров. Он надеялся склонить Хмельницкого подарками и деньгами, чтобы он перевел всех своих козаков из панских имений в королевские и, таким образом, прекратил бы возбуждения хлопов к мятежу. Но Кисель считал неизбежным уничтожение унии. ‘Ссылаюсь на тех, — писал он, — которые были со мной вместе под Зборовом: тогда состоялась безусловно статья об уничтожении унии, гетман запорожский иначе не хотел мириться, как только с тем, чтобы присягнули на этом король и мы все. Я с трудом отклонил присягу и отложил уничтожение унии до разговоров об этом с митрополитом. В Киеве с большими затруднениями я довел дела до того, что вопрос о вере стал вопросом о церковных имуществах, я было предлагал различие имуществ: чтобы после умерших владельцев-унитов они получались неунитами, а при живых — неуниты были бы в ожидании и тогда я чуть было не лишился жизни. Что дано и дозволено на сейме — то не исполнено. Чернь мятется. Я всегда желал и желаю, чтобы Русь была в единстве с Польшей, но я не желаю, чтобы она уничтожалась. Если целый народ и клир противятся унии, а против народа стоит какой-нибудь десяток-другой духовных особ, ради церквей и деревень — скажите, ради Бога, что лучше: уступить ли церкви и деревни, которых наберется не более двадцати или тридцати в оных епархиях, или же, ради этих церквей, пусть тысячи костелов будут опустошены? Если есть способ, согласный с оным католическим исповеданием, которому и я, по милости Божией, благоприятствую, пусть те господа из Руси, кто только из них знает, как он сам верит и умеет объясниться, соединятся с целым народом и клиром, а Речь Посполитая останется в покое. В самом деле, перейти от обряда к обряду, — все равно что одно платье скинуть, а другое надеть. Так лучше поступить, когда вера одна и та же, чем подвергать крайней опасности Речь Посполитую. Пусть Бог лишит меня вечной жизни, если я не считаю обе веры за одно и то же по существу — разница в обрядах, и у той и другой церкви — один глава Христос, одно преемство от апостолов, одни вселенские учители, одно учение, одна без сущности другой существовать не может, я только придерживаюсь обряда, в котором родился, и терплю то, что приходится терпеть, а другие не могут терпеть и думают, что дедовская вера через то уничтожается. Что же тут делать? Не повесить же в свободной нации всю Русь и не подвергать же Речь Посполитую вечной опасности!’

Это письмо взволновало посольскую избу. ‘Как козел не будет бараном, так схизматик не будет искренним защитником католиков и не может охранить шляхетские вольности, будучи одной веры с бунтовщиками хлопами’, — говорили паны. ‘Вера есть дар Духа святого, а Дух святой — иероглиф вольности — где хочет и как хочет дает вдохновение. Как! Для схизматиков, для глупого хлопства делать рабами шляхту, не позволять ей верить, как повелевает Дух святой, — а пусть верит как предписывает пьяная, сумасшедшая голова Хмельницкого! Вот появился какой доктор чертовской академии, хлоп, недавно отпущенный на волю, хочет отнять у поляков дар Божий, веру святую! Им не нравится слово уния, а нам не нравится схизма: пусть отрекутся безумного учения своего схизматика, патриарха, оскверненного арианской ересью, посвященного басурманской властью, пусть соединятся с западной церковью, и назовутся правоверные. На это Польша согласна, а Кисель, киевский воевода, что это? — хочет быть проповедником козацкого учения?’

В сенаторской избе уничтожение унии возбудило также толки.

— Требуют уничтожить унию, источник и начало зла, — рассуждали сенаторы. — Не может быть прочен мир гражданский там, где нарушается религиозный. В угодность заклятому врагу, мы должны насиловать совесть, распространять заблуждение, нарушать основание закона: чего себе не хочешь, того другому не делай. Но если бы мы этого и хотели, то вправе ли так поступать? Уния русских с римской церковью установлена в национальном синоде и утверждена св. отцом. Пусть таким образом и уничтожается!

Домогательства русских уничтожить унию тронули щекотливую струну польского сердца, фанатически приверженного в тот век к католической религии. Все единодушно были проникнуты негодованием. В то время были открыты хитрости Верещаки, перехвачена переписка. Его заточили в мариенбургскую крепость.

— Вот что делают эти защитники раскола, — говорили тогда паны. — Они все злодеи, все изменники!

— О, не потерпи король, монарх наш, такого гнусного унижения! — кричали в посольской избе. — Ты принял на себя долг охранять свободный народ, ты должен быть полным королем нашей нации и не разделять своей короны с кем бы то ни было, тем более с хлопом. Препоясуй меч свой: мы идем за тобой, нас много у тебя, пойдем все поголовно, и юноши, и мужи, и старцы, за вольность нашу: накажем эту наглую сволочь! Пусть не брыкает Хмельницкий, в горло ему заткнем его требование!

Мысль о защите римско-католической церкви и шляхетской свободы породила редкое между поляками единодушие.

24-го декабря, в последнее заседание сейма, война была объявлена всеми голосами. Сейм положил созвать посполитое рушенье и собирать временные подати для платы регулярному войску. Так как это было противно обыкновению, то некоторые сначала стали представлять несообразность двух повинностей разом, приводя обыкновенную пословицу: ‘С одного быка драть две кожи’. Но король, в пример прочим, пожертвовал значительную сумму на содержание войска из собственных доходов, вслед за ним сенаторы дали обещание принести пожертвования с своей стороны. Эти примеры подействовали на послов. Из любви к отечеству и для спасение его,— как говорили они, прекратились споры и недоумения. Установили меры собирания податей посредством провинциальных сеймиков, определили строгое наказание всем, кто стал бы противиться или медлить взносом, а равным образом и неисправным сборщикам. Король и сенаторы предложили от себя еще, кроме дарованных пожертвований, плату иностранным отрядам, которых предложили пригласить из Германии. После тридцатилетней войны скитались по Европе толпы наемных войск, готовых пристать к тому, кто дает им жалованье, и служить со всей честностью, как бы и за собственное отечество. Это были остатки тех войск, которыми предводительствовали в кровавую эпоху Германии то католические, то протестантские полководцы. Этих-то храбрых, закаленных в боях рубак вызывали теперь король и паны против козаков. Наконец, положили отправить посольство в Рим и просить у папы денежного вспоможения для такого дела, которое касалось, по мнению поляков, не только спасения христианской державы, но вообще целости и чести римско-католической церкви. Другое такое же посольство, с просьбой о денежном пособии, было послано к императору Фердинанду III.

Поляки рассуждали, что новоизбранное войско требует некоторого времени для обучения, вообще надобно было помедлить, пока финансовые и военно-административные дела их придут в надлежащий порядок, а потому, по предложению короля, сейм решился еще раз попробовать, нельзя ли, посредством мирных сношений, заставить Хмельницкого отказаться от своих требований, или, по крайней мере, задержать военные действия козаков. Козацким послам вручили такой ответ на присланное прошение:

‘Если козаки не хотят довольствоваться зборовскими статьями, то король и Речь Посполитая не имеют средств удовлетворить их. Что же касается новых, неслыханных предложений Хмельницкого и требований подтверждения существующего договора, то королевству даже принимать их унизительно. Если козаки не оставят духа мятежа и не приведут в исполнение зборовских статей при комиссарах, назначенных от Речи Посполитой, то Речь Посполитая принуждена будет, для усмирения их, употребить силу’.

Однако решились еще прибегнуть к прежним мерам и попытаться устроить снова комиссию для переговоров с козаками, давши комиссарам две инструкции, одну явную, другую секретную. Но из этого ничего не могло выйти? потому что в письме короля к Киселю, назначенному комиссаром, Хмельницкому ничего не обещалось, кроме того, что высказано было козацким депутатам от сейма.

Козацкие послы получили дворянское достоинство. Поляки желали расположить к себе этих лиц. По отъезде их отправились в Украину и комиссары, из которых главным был опять Кисель, но они еще не успели прибыть в козацкую землю, как Хмельницкий уже узнал, что сейм постановил воевать против него и не хочет принимать присланных статей. Гетман, с своей стороны, не хотел и не видел никакой возможности отрекаться от них, а потому, не дожидаясь комиссаров, созвал генеральную раду и объявил на ней, как водилось по козацкому обычаю, об опасностях, грозящих Украине.

— Вот, наконец, — говорил он, — панове-братья, нам объявляется война, давно уже грозят нам ей поляки, тая замысел отнять у нас свободу, доблестно купленную нашей кровью. Уже ляхи перестали вести советы между собой да приискивать меры, чем и как уплатить войску, не спорят и о том, как нападать на нашу землю. Все порешили на последнем своем сейме в Варшаве, во всем согласились: и деньги платить, и помочь давать, продают свои сокровища, вывозят дорогую утварь из краковского замка, чтобы уплатить чужеземному войску и собрать своих под знамена, послали за пехотой в немецкую землю, набирают жолнеров в Короне и Литве, все шляхетство идет в посполитое рушенье с оружием и запасами. Как только соберут людей, тотчас нападут на нас: думают, чем скорее, тем лучше, хотят начать войну зимой, чтобы мы не могли вести земляных работ и чтоб наши союзники — татары, по недостатку подножного корма, не могли поспеть к нам на помощь. Гроза большая наступает на нас и уже близко, надобно скорее браться за ум! Что делать? Спрашиваю, братья, вашего совета. Ожидать ли нам врагов в нашем отечестве или опередить их и самим на них напасть?

Одни говорили:

— Лучше нам оставаться в своей земле, укрепить границы и ждать ляхов, тут они от холода и голода будут пропадать пуще, чем от оружия. Поляки привыкли спать на печке, жить в довольстве, не вынесут они зимней стужи и голода и разбегутся сами.

Другие возражали:

— Не приходится нам сидеть спокойно, ожидая неприятеля и смотреть, как он, без всякого, отпора, начнет лить кровь наших земляков. Это нанесет большой вред и людям, и имуществам, и убьет в нас бодрость духа, с какой мы одолевали всякие трудности и добыли себе свободу. Гораздо лучше будет, когда мы сами пойдем в неприятельскую землю: одно — то, что войско наше будет продовольствоваться добычей, другое — умножится слава наша, а с ней и храбрость наша, а врагам нанесет страх и смятение. Если мы успеем на первый раз одолеть ляхов, то уже трудно будет возвратить жолнерам бодрость, а шляхте надежду, одна дума о своей слабости даст противной стороне средства к победе.

После всех рассуждений решили держаться линии между киевским и брацлавским воеводствами по Бугу и укрепить эту сторону сколько можно.

Вслед за тем Хмельницкий издал универсал, в котором объявил русским о новой войне, запрещал жить панам в Украине, исключая тех, которые отрекутся от своих прав над хлопами и станут заодно с козаками, и призывал весь народ к ополчению. Паны, которые не успели еще оставить в числе прочих Украины, заранее бежали опрометью, некоторые были убиты, со всех сторон стекались хлопы в сборное место, назначенное у Ставйщ, девять тысяч татар, передовой отряд крымской вспомогательной силы, был уже в распоряжении предводителя русского народа. Комиссары увидели, что уже поздно переговариваться, побоялись ехать к гетману и послали одного из них, Маховского, к митрополиту Сильвестру Коссову.

— Король, — говорил он, — опуская на время поднятое оружие, обращается к тебе, достойный архипастырь: останови своими пастырскими советами пролитие христианской крови и опустошение земли русской.

Как ни должно было, по-видимому, огорчать православного владыку пренебрежение к греческой вере, но он и здесь не изменил своей кротости. Он умолял Хмельницкого отложить всякую месть, а положиться на волю Божию. Хмельницкий, прочитав убеждение митрополита, заплакал, как говорит польский историк, и клялся, что должен воевать, единственно защищая отечество.

Маховский уехал прочь. Знакомый Богдану чауш опять явился в Чигирин. ‘Вы знаете, — писано было в грамоте падишаха, — что высокие врата умеют оказывать милость друзьям и карать недругов. И так как вы секретно сообщили нашему чаушу Осману, что вы со всей искренностью отдаетесь под крылья покровительства высоких врат, то мы, принимая это от всего сердца и не сомневаясь в вашей верности, послали крымскому хану строгое приказание, чтобы он не обращал очей и ушей своих к Польше, а напротив, если бы оттуда повеял на вас какой-нибудь ветер и поляки захотели бы притеснять вас или напасть на вас, то хан обязан тотчас защищать вас своим быстролетным войскам, и пока вы будете верны и преданы счастливым вратам нашим, до тех пор — имейте безопасные сношения с ханом: вы в нем не обманетесь. Посылаем вам постав злотоглава и кафтан и требуем, чтобы, веря настоящему нашему писанию, вы возложили на себя этот кафтан в знак верности, подобающей нашему подручнику, потому что вы писали к блистательнейшим вратам нашим, что готовы давать нам такую же дань, какую дают другие христианские подданные наши, а мы, узнавши о вашей верности, будем этим довольствоваться, вы же будете держать при нас своих достойных людей’.

Хмельницкий отправил в Константинополь Антона Ждановича и какого-то Павла Петровича с толмачом благодарить падишаха {Рукоп. Арх, Иностр. дел. Сношен. Польши с Турцией.}. Их там приняли с знаками внимания и дружелюбия. Но Ислам-Гирей показывал неохоту идти на поляков, визирь приказывал ему: он дал невольное обещание явиться со всей ордой и послал вызов к полякам под предлогом, что идет воевать за оскорбление козаков, своих союзников. Хмельницкий опасался принимать помощь от мультанского господаря Бассарабы, зная вообще непостоянство валахов, а еще менее от Лупула, который сам набивался помогать козакам, но с коварной целью вредить им. Доверчивее он сошелся с Ракочи: по договору, заключенному с ним, седмиградский князь должен был напасть на Краков в то время, когда козаки будут громить Польшу с востока {А. Южн. и Зап. Росс. III. 455.}.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Начало неприязненных действий. — Поражение и смерть Нечая. — Разорение Ямполя. — Приступ поляков к городку Стена.

Первые неприязненные действия с обеих сторон открылись в феврале 1651 года, в Подолии, земле, где отважный народ не хотел признать зборовского договора и первый увлек своим примером Южную Русь к новой брани с поляками. Правительство польское намеревалось начать войну ранее весны, чтоб не допустить к Хмельницкому турок и крымцев, которые не привыкли к зимнему холоду и не могли обойтись без подножного корма для лошадей. Польское кварцяное войско разделилось. Одна часть была расставлена в украинских воеводствах на зимнюю стоянку, а сам Потоцкий уехал в Варшаву на сейм, по окончании которого — в свою маетность Езуполь (в нынешней Галиции) и там дожидался дальнейших распоряжений от короля. Другая часть осталась под командой Калиновского и должна была действовать против козаков, как только со стороны последних окажутся неприятельские движения. Калиновский пошел со своим войском в Бар и выдал универсал к русским жителям, он извещал их, что польское войско вступит в Украину, но единственно с тем, чтоб укрощать загоны, и не будет оказывать неприязненных действий, если простой народ станет повиноваться владельцам, а козаки будут оставаться в покое на основании зборовского договора.

Услышав об этом, брацлавский полковник Нечай хотел предупредить вторжение, он двинулся с своим полком на Бар и посылал воззвания к жителям тех мест, которые не вошли в границы украинские по зборовскому миру. Хлопы, которые только к тому и стремились, чтоб стать вольными козаками, стекались к предводителю.

Брацлавский воевода Ляндскоронский, находившийся с Калиновским, послал, как начальник земли, к козацкому вождю депутатов.

— Что это значит? — говорили они. — Хмельницкий еще не давал вызова на брань, а ты уже вооружился с своим полком!

— Обманщики! — отвечал Нечай. — Не вы ли сами думаете напасть на нас, а показываете вид, будто ничего не знаете? Вы хотите уловить нас коварной дружбой!

Депутаты не возвратились: Нечай приказал их повесить в присутствии турецкого комиссара.

Калиновский, не допуская Нечая до Бара, пошел к нему навстречу.

Нечай, с тремя тысячами, стоял в местечке Красном и каждый день увеличивал свои силы. Наступила масленица. Козаки начали гулять. Полковник поставил передовую стражу в Ворошиловке, под начальством сотника Шпаченка: он должен был наблюдать приближение неприятеля и известить полковника. Поляки стояли в Станиславове.

Гетман Калиновский созвал военный совет и говорил:

— Дошла до нас весть, что хлопы собрались в Красном, пьянствуют и празднуют масленицу, а нас не боятся и не ожидают, чтоб мы на них напали. Нападем на них сонных и пьяных, победа достанется легко, а военным она придаст духа наперед!

В прощальное воскресенье Нечай отправился к какой-то куме гулять. Козаки, с часу на час, дожидались нападения и уговаривали своего начальника не предаваться беспечности.

— Эй, пане Нечаю, — говорили они, — держи коника в седле, а саблю под опанчей!

— У меня, — отвечал Нечай, — есть Шпак, добрый хлопец: он мне даст знать о тревоге!

Козаки последовали примеру начальника и начали пьянствовать.

Тем временем Калиновский 20-го февраля выступил из Станиславова. Узнав, что Шпаченко стоит в Ворошиловке с малым отрядом, Калиновский стремительно бросился на него и поразил этот передовой отряд так, что не осталось йи одного человека принести в Красное весть о несчастии. Была ночь. В Красном никто не думал об опасности, как уже польский передовой отряд, Состоявший из драгун, под начальством Пясочинского и ротмистра Корецкого подступил к городу. Жолнеры овладели городскими воротами и изрубили без сопротивления пьяную без чувств стражу. Драгуны были расставлены кругом города, а конные полки вступали в местечко. Это было в третьем часу пополуночи. Когда поляки вошли в местечко, вдруг залаяли и завыли собаки: пробудившиеся жители стали прислушиваться и явственно различали стук конских копыт и звук удил.

Ударили в набат. Пьяные козаки схватились за оружие. Предводитель сидел за ужином ‘с любезною кумою’, по выражению песни.

— Гей, утикаймо, Нечаю, — кричали козаки, — ляхи в месте.

Бегство тогда еще им было возможно, но разгоряченный вином полковник, вскочив из-за стола, закричал:

— Утикати! Щоб-то козак Нечай утикав! Як можно славу свою козацкую пид ноги топтати? Давай швидче коня, джуро! Вирижим всех ляхов, таки всих до одного!

Он вскочил на своего буланого, которого не успели даже оседлать, и выехал на улицу, где козаки уже резались с жолнерами в темноте.

— О, та до сына вражих синив! — кричал Ыечай. — А ну лишь, хлопци, биймо их, як курей!

Он полетел вперед на врагов, собственноручно выбил из рук хорунжего знамя, повалил его на землю, козаки, которым было тогда море по колено, принялись ‘сикти на капусту ляхив’, как выражается песня, а между тем жители палили на врагов с крыш, из окон, с заборов. Жолнеры попятились назад и пришли в беспорядок: вся улица уложена была трупами, журчали ручьи крови. Поляки бежали, козаки преследовали их за городскую браму, как вдруг позади их в городе сверкнуло пламя и раздались выстрелы.

Это был многочисленный польский отряд из разогнанных подольских шляхтичей, под начальством Коссаковского, в то время, когда козаки и жители местечка расправились с жолнерами, они ворвались в местечко со всех сторон и зажгли его в нескольких местах. Козаки воротились в город, спотыкаясь на груды трупов, а вытиснутое войско снова пришло в порядок и обратилось на них в тыл. В местечке сделалось страшное смятение. Среди пылавших строений козаки резались отчаянно, отбиваясь от врагов, наступавших на них отовсюду, наконец стали уходить в замок. Брат Нечая, Матвей, пал на глазах его, полковник, исстрелянный, изрубленный, еще отмахивался саблей, поляки силились взять его живьем и не взяли, только полковничья булава его да породистый конь достались Пясочинскому, сам Нечай, умиравший, был отнесен в замок и скончался, заповедав козакам передать последний поклон осиротевшей матери.

Начальство над козацким отрядом после Нечая приняли сотники, Гавратынский, приставший к козацкой стороне шляхтич, Кривенко красносельский, Степко и другие. Три дня они мужественно защищались: враги напрасно предлагали им помилование, на четвертые сутки, не видя ниоткуда спасения, козаки ночью вырвались из замка, но утром поляки догнали их на озере, покрытом тогда льдом. Почти все старшины брацлавского полка погибли в сече: только сотники Гавратынский, Тышко и полковой писарь Жадкевич были схвачены, первый был расстрелян.

Заняв замок, поляки вошли в церковь и нашли в ней мертвое тело Нечая, попы в черных ризах отпевали козацкого рыцаря. Народная песня говорит, что русские предлагали полякам откуп за тело Нечая, дабы похоронить его с честью, но ‘вражи ляхи’ (выражается украинская песня) не взяли ни серебра, ни золота, искрошили рыцаря на мелкие части и пустили их по воде, только голова Нечая спаслась от посрамления: русские как-то унесли ее, предали погребению где-то в церкви великомученицы Варвары и произнесли над ней заветное прощание: ‘Прощай, козаче! Зажив еси великой славы!’

Местечко сгорело, враги истребили без разбора жителей, их имущество, какое спаслось от огня, досталось победителям.

Это поражение показалось для русских дурным предзнаменованием. Козаки, подобно татарам и полякам, верили, что первый успех или неуспех служит предзнаменованием счастливого или несчастливого окончания войны. Убийственное предчувствие распространилось в народе с вестью о погибели брацлавского полковника. Говорили, что в Киеве перед тем появилась кровь на главных воротах.

Кисель, находясь тогда в своей Гуще, все еще надеялся, авось-либо можно дипломатическим искусством остановить кровопролитие, и был поражен известием о судьбе Нечая. Он обратился к митрополиту, убеждал его употребить пастырские увещания над Хмельницким, писал к Калиновскому, просил его приостановить дальнейшие военные действия, снестись и объясниться с козацким гетманом. По этому совету Калиновский писал к Хмельницкому, что разбитие Нечая не должно считаться началом войны, что Нечай — своевольный бунтовщик, начал войну без позволения своего гетмана, Калиновский припоминал, что Нечай еще прежде был непослушен Хмельницкому и поднимал хлопов против панов. У Калиновского в этом случае не было ни мало искренности, он хотел поставить своего врага в бездействие, чтобы тем временем нанести ему удар. Но Хмельницкий не был из тех, которых можно прельстить и обмануть такими письмами. Когда митрополит, по просьбе Киселя, стал его увещевать, Хмельницкий письменно отвечал ему, что он не подал повода к нарушению мира и ожидал комиссии, как вдруг поляки первые начали лить кровь. ‘Я согласен, — выражался он, — и теперь ждать комиссию, но пусть польское войско отступит от линии и не делает нападений. Я дитя той же породы, у которой оттоманские руки общипали золотые перышки: они скоро отрастут, если только поссорившиеся братья, окончив вражду взаимным прощением друг другу, обнимутся по-дружески’.

Отзываясь так чувствительно, Хмельницкий был уверен, что война неизбежна, и, желая возвратить к себе прежнее доверие народа, выдал универсал, в котором приказывал всем вооружиться поголовно за свободу русской земли и позволил истреблять всякие остатки панские и католические в землях русских. Он разослал своих агентов и в Польшу — волновать тамошних простолюдинов, уверяя их, будто козаки воюют не за одну Русь, а вообще за весь простой народ Речи Посполитой.

В то же время он послал к хану, убеждая его прибыть с ордой как возможно скорее.

‘Польского войска не более тридцати тысяч, — писал он. — Оно состоит из новобранцев и находится под командой Потоцкого и Калиновского, которые недавно испытали татарский плен и теперь не осмелятся показать лица перед ордой, те же, которые выдержали збаражскую осаду, уже погибли от трудов и нищеты. Теперь самое благоприятное время для войны. Король объявляет сбор посполитого рушенья, но вашему ханскому величеству известно, как медленно и трусливо поляки собираются на войну. Если орда успеет прийти до прибытия посполитого рушенья, то наше взаимное войско будет так велико, что десяти человекам придется бить одного, а если они один раз проиграют, то уже больше не поправятся. Все Королевство Польское, от Днестра до отдаленных северных пределов, отдадим под власть повелителя оттоманов’.

Замечая недоброжелательство к себе хана, Хмельницкий еще раз отправил в Константинополь с полковником Ждановичем и при нем с переводчиком греком Павлом просьбу, чтоб турецкое правительство принудило своего данника выступить поскорее на поляков, не теряя драгоценного времени. Это козацкое посольство было принято самым радушным образом в Стамбуле. В марте великий визирь Мелек-Ахмет-паша послал именем падишаха повеление крымскому хану и его братьям султанам помогать всеми силами Хмельницкому, как вассалу турецкой империи, и, отпуская послов козацких, отправил разом с ними знакомого Хмельницкому Осман-чауша с дарами от падишаха. Вторично отправляя Османа, визирь напоминал гетману, чтоб козаки помнили присягу, данную Оттоманской порте и сохрнили ее свято. Один из влиятельных турецких вельмож, Ректаш-Ага, писал Хмельницкому, что в Стамбуле все радуются союзу козаков с турками и знатнейшие сановники при дворе падишаха денно и нощно прославляют подвиги Богдана Хмельницкого. Кроме султанского повеления хану крымскому, дано приказание белогородским беглербегам и очаковскому Арамадан-бею помогать своими силами козакам в их войне с Польшей. Ислам-Гирей хотя не смел ослушаться падишаха, но сам не расположен был тогда начинать войны против поляков, надеявшись еще недавно в союзе с поляками и козаками громить Москву. Хмельницкий, однако, уже в марте сильно беспокоился насчет искренности хана и писал о том крымским мурзам. Перекопский бей Субан-Газы (от февр. 14) успокаивал письменно козацкого гетмана и уверял, что все крымские беи, мурзы и аги желают оставаться в союзе и дружбе с козаками.

Сколько поражение Нечая опечалило русских, столько же обрадовало поляков.

— Вот несомненные признаки дальнейших побед и успехов! — говорили в Польше.

Калиновский, предлагая в своем письме к Хмельницкому мир, в то же время писал в Польшу, что он намерен очистить от мятежников подольскую землю, а потом пойти в середину Украины. Письмо его произвело восторг в Варшаве. Служили благодарственные молебны, при дворе справлялись балы и праздники, носились между шляхтичами утешительные известия, когда после того не приходило долго вести от войска — это приписывалось быстрым его успехам.

— Теперь, — говорили поляки, — они, конечно, уже подле Чигирина, а может быть, и далее, гонят врага в степи к Дону.

Другие даже начинали роптать за собрание податей и объявление посполитого рушенья.

— Нас только пугают, — говорили они, — для того, чтобы выманить деньги. Мы пойдем в посполитое рушенье да проходимся до Вислы или Сана, а оттуда назад разойдемся, ничего не сделав, потому что войско и без нас размечет в прах хлопов.

Сам король, так неотступно спешивший на войну, дожидался несомненной вести о новых победах и отправился на богомолье в Журавицы, на границу Литвы, где была икона Божьей Матери, которой приписывали чудодейственную силу.

Усилив свое войско новыми отрядами, прибывшими из главного лагеря под Каменцем, Калиновский начал опустошать страну между Бугом и Днестром. Богатое местечко Мурахва сдалось без сопротивления. Пораженный под Ворошиловкой банановской сотни сотник Шпаченко ушел с козаками, а мещане и сошедшие из окрестных сел хлопы хотели было защищаться в замке, но на другой день принесли повинную и выдали одного из своей среды, как зачинщика бунта. Жолнеры не убивали жителей, но ограбили их. Такую же участь имели многолюдный город Шаргород и местечко Черниевцы. Мещане заранее выслали к польному гетману изъявление покорности. 3-го марта войско двинулось к местечку Стене, откуда приезжало к польному гетману двое депутатов от мещан с изъявлением покорности и готовности впустить польское войско. Но услышав, что в Ямполе на Днестре собиралась ярмарка, поляки рассчитали, что там будет чем поживиться. Калиновский распустил слух, что идет к Виннице, и послал на Ямполь из двух полков отряд под начальством Ляндскоронского. Жители Ямполя не ожидали нападения, веря ложным слухам об удалении польского войска в противную сторону. Вдруг утром, на самом рассвете, когда большая часть спала и только лавочники раскладывали свои товары, явились неожиданно новые гости, приносившие, по выражению современника, вместо товаров, раны и убийства. Зазвонили в колокола, схватились за оружие, но уже было поздно: большое войско вторглось в город вслед за передовыми. Приезжие бросились бежать, покинув свои товары, и столпились на мосту, мост обломился, и все попадали в реку. Поляки окружили город, ограбили его совершенно, наполнив множество возов разными произведениями и в том числе венгерскими винами, купцы привозили их в предположении распродать на свадьбе Тимоша, которая, как думали, будет здесь справляться. Когда уже более нечего было брать, поляки зажгли город и начали умерщвлять всех жителей без разбора, не щадя ни стариков, ни женщин, ни младенцев. Тогда погибло более десяти тысяч народа всяких наций — русских, волохов, венгров, и ни одной живой души не оставили жолнеры.

Между тем сам Калиновский приступил к городку Стене (Стина, Сцяны), и там поляки встретили совсем не такой прием, как обнадеживали их приезжавшие оттуда депутаты от мещан. Из окружавших город Стену хуторов выбежали хлопы, с самопалами, луками и другим оружием, стреляли, произносили угрозы и в насмешку над врагами показывали им кукиши и выставляли задние части тела. То были обычные приемы задора. С большим трудом поляки, однако, наперли на них, вогнали в город и овладели хуторами. Сам городок разделялся на две части: одна находилась на неприступной горе, другая лежала у подошвы горы. На горе засел храбрый козацкий сотник, которого одни историки называют Калюшем, а другие — Александренком. Калиновский послал к нему предложение сдаться и заплатить откуп.

— У меня нет денег, — отвечал козак. — Есть люди и оружие: будем сражаться до последних сил!

Калиновский ударил на низменный город. После первого сопротивления жители убежали на гору, поляки хотели взять верхний город, — козаки храбро отразили их, три дня приступали враги на утесистую скалу и три дня напрасно теряли людей. Наконец козаки согласились дать окуп и обещали четыре тысячи злотых, но когда польный гетман согласился, они заплатили только тысячу злотых. Польный гетман удовлетворился только тем, что принял от них присягу и отпустил прибывших к нему посланцами хлопов с принесенными деньгами. Оттуда поляки двинулись под Винницу, которая недавно из сотни кальницкого полка сделана была полковым городом. Винницким полковником был Иван Богун. У него было только три тысячи козаков. Он ‘упремудрил’ ляхов, говорит украинская летопись. Прежде всего он отправил к Хмельницкому просить помощи, а сам составил план задержать поляков под Винницей, пока подойдет войско от Хмельницкого. Польный гетман остановился на дороге в Сутиске и оттуда 10-го марта отпустил к Виннице брацлавского воеводу Ляндскоронского с передовым отрядом к Виннице. Как только поляки подходили к Виннице, Богун оставил в винницком замке гарнизон, а сам вышел навстречу врагам и после первой стычки обратился в бегство, перешел реку и заперся в монастыре, который находился вблизи Винницы и омывался со всех сторон водой. Поляки заметили, что у неприятеля войско не сильно, и думали, что на козаков напал страх, они обратились прямо на монастырь, и никому не вошло в голову, зачем по льду раскидана солома. Богун приказал заранее прорубить на Буге лед, и когда утренний мороз подернул воду тонкой корой, набросал соломы. Две польские хоругви — Киселя и Мелешки — ступили на эти места и стремглав пошли на дно. В числе нескольких сотен утонувших был Юрий, брат Киселя, едва спасшийся прошлый год от виселицы в доме Хмельницкого. Отважный Ляндскоронский едва выкарабкался из проруби и поднят был своими на льду, сильно избытый прикладами козацких самопалов.

Взбешенный этой хитростью, Калиновский к вечеру в тот же день прибыл к Виннице и решился во что бы то ни стало взять Богуна. Он отправил своего сына, коронного обозного, за Буг наблюдать, чтоб не явилось неожиданно свежее козацкое войско, и разузнать, где находится козацкий гетман, а сам приказал брать Винницу. Богуну не нужно было упорно охранять город: он старался только задержать поляков от похода далее в Украину. Козаки дали сильный отпор, стоивший полякам много людей, затем в полночь зажгли город во многих местах и ушли за монастырь.

Все усилия поляков взять приступом замок были напрасны. Через два дня (во вторник) козаки послали к Калиновскому предложение заплатить ему откуп в 4000 волов и 5 бочек меда. Калиновский потребовал, чтоб они выдали пушки, знамена и своего предводителя Богуна. Козаки отвечали, что они лучше погибнут, чем станут выдавать кого-нибудь из своих старшин. Остановились с обеих сторон на том, что козаки выдадут полякам отнятые у них знамена и возвратят лошадей, захваченных во время приключения на прорубях. Они просили также, чтоб войско польское очистило поле перед монастырем для свободного выхода козаков. Поляки согласились и расположились в городе по улицам, но Калиновский замыслил устроить козакам засаду, и когда они станут выходить, то окружить их со всех сторон и принудить отдать и своих старшин и орудия. Богун догадался о хитрости и потребовал обмена заложников с обеих сторон. Поляки и на то согласились. Но после того Богун потребовал, чтоб Калиновский со своим войском отступил от Винницы за милю. Калиновский, видя, что замысел его не удается, не согласился.

— Иначе мы будем обороняться, хотя бы нам всем пришлось тут погибнуть, — объявили козаки.

Возобновили бой. Поляки, сколько ни усиливались, ничего не могли сделать, бросали в козацкий стан бомбы, но козаки их счастливо тушили. Поляки потеряли немало своих людей и выбились из сил, не расседлывая лошадей, не покидая ни на миг оружия {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. февр. 378.}. Богун с изумительной для врагов деятельностью и быстротой не только отражал удачно приступы жолнеров, но и беспокоил их отважными выходками. Современники рассказывают, что в одну ночь козацкий полковник сделал вылазку с тремястами козаков на другую сторону Буга для узнания, нейдет ли к нему, вспомогательное войско, этот отряд вступил в битву с поляками, последние узнали Богуна, потому что лучи месяца ярко играли на его блестящем панцире. Враги устремились на него. Уже хоружий Рогальский ударил его рукояткой своего знамени, а другие жолнеры хватали его за руки, но Богун, необычайно сильный, одним встряхом повалил на землю своих преследователей и поскакал во весь дух, отмахиваясь саблей от толпы гонителей, как вдруг, в жару битвы, попал в одну из тех продушин, в которые прежде так хитро спровадил врагов. Но борзый конь его счастливо выкарабкался из воды на лед и донес своего мокрого и обмерзлого седока в монастырь. Поляки думали, что это приключение отобьет у него охоту к таким смелым выходкам, но, к удивлению их, на другой же день Богун снова показался на своем буланом коне.

— Каково здоровье? — кричали ему насмешливо поляки.

— Вчера поляки отомстили мне такой же баней, какой я их угостил, — отвечал Богун.

‘Так-то, — замечает современник, — храбрецы, в одно и то же время, и сражаются и весело разговаривают между собой’.

Так проходили дни, как вдруг 20 марта возвращается обозный коронный молодой Калиновский и приносит отцу угрожающую весть: он дошел только до Липовца и там неожиданно напали на него козаки. То были козаки полтавского полка. Обозный Калиновский едва мог привести в порядок свой отряд, жолнеры должны были покинуть своих расседланных лошадей и поспешать назад к Виннице, к польскому стану. Но козаки, преследуя их, поразили отряд, сопровождавший обоз их. Тем не менее, однако, молодой Калиновский привел-таки двух схваченных козаков, а те на сделанном им допросе показали, что Хмельницкий уже выступил из Белой Церкви и идет с своим войском навстречу польскому войску. За ушедшими из-под Липовца поляками погнался уманский полковник Иосиф Глух с десятью тысячами козаков и должен был не сагодня-завтра явиться под Винницей. Это навело панический страх, подобный, по замечанию летописцев, тому, который овладел поляками под Пиля вой.

— Бежать! Бежать! — кричали предводители. — Нас застигнет мартовская распутица, переправы будут невозможны, притом наше войско будет во всем нуждаться ц неприятельской земле.

Польный гетман увидел необходимость, в виду ожидаемого появления козацких сил на помощь осажденным в Виннице, перейти с своим войском в какую-нибудь иную местность, более удобную для продовольствия, но в последний раз хотел попытаться уничтожить упорного Богуна и начал снова приступ перед солнечным восходом. Но через несколько часов появился Глух с своим отрядом. Козаки, чтобы поразить слух неприятеля, произвели большой крик и беспрепятственно расположились в части города, носившем название ‘нового миста’, отделенного от другой части, где стояли поляки, одним мостом. Враги находились друг от друга на расстоянии одного выстрела из лука. Тотчас было дано приказание — как можно скорее уходить и побросать даже все возы, которые были полны со времени разорения Ямполя. Но некоторые хоругви до того прониклись страхом, что побежали, не слушая команды, сами не зная куда.

Гетман и начальники, желая их удержать, поспешили за ними и оставили на время лагерь и большую часть войска без дисциплины. Ляндскоронский с пехотой защищал в городе мост, через который пройти порывались козаки, приведенные Глухом. Но в это время служители, пользуясь сумятицей, бросились на возы и начали самовольно выбирать из них, что кому хотелось, хозяева вступались за свою добычу, началась драка… В то же время иные жолнеры спали мертвецки пьяны, а другие начали тревожно будить их, проснувшимся представилось, что на них наступают козаки: они схватились за ружья и начали палить по своим.

Так прошел день. Прошла ночь. На рассвете Богун сделал вылазку, и поляки бросились врассыпную, кидая не только возы, но даже пушки и оружие…

‘Словно, — говорит современник, — боязливый человек увидит в лесу несколько волков и ему представляется огромная стая, между тем как число их невелико: так точно бежали и мы, и нашим глазам представлялись ужасные химеры, в самом же деле не было большой опасности. Возвращавшийся из подъезда Димитрий Вишневецкий привел в порядок несколько отрядов и спас по крайней мере часть артиллерии’.

Впрочем, поляки не ушли бы от совершенного поражения, если б козаки не бросились на оставленные возы и тем не дали возможности передним уйти далеко. Задние не избежали так легко беды.

‘Такое смятение произошло, — говорит очевидец, — что походило на пилявское дело. Одни из наших бежали в ворота, а другие лезли прямо через вал, те верхом, те пешие… если бы сам Бог нас не оборонил, мы все пропали бы тогда!’

Одни козаки, стоя на валах, проводили бегущего неприятеля насмешливыми криками:

— Цыгане, побегушки, безмозглые ляхи, пилявчики! Утикайте дальше за Вислу. Тут не ваше дело.

Но другие гнались за ними по пятам, а тут были не только те, которые прогнали поляков из Винницы, но еще и новые козацкие силы, присланные Хмельницким с есаулом генеральным Демком и с Чигиринским полковником Ильяшом Богачем, и всего, как говорили, погнались тогда за поляками козаков тысяч до ста и татар до тридцати тысяч. Пока жолнеры добежали 24-го марта до Бара, то оставили более тысячи раненых своих собратий и потеряли не только все награбленное им у подолян, но и все собственные пожитки: в Баре у них не было ни белья, ни платья и притом их утомляли непрестанные караулы.

— По три дня и по три ночи приходилось нам, — говорит Мястковский, — стоять настороже, не разводя огня, и мы поморозили себе носы, руки и ноги.

Вину неудачи поляков под Винницей современник приписывает безладице и постоянным ссорам между польным гетманом и брацлавским воеводой Ляндскоронским. Еще после дела в Красном польный гетман сердился на Ляндскоронского за то, что тот присвоил себе пернач Нечая. Польный гетман хотел взять эту вещь себе и обругал брацлавского воеводу, когда тот не отдавал ее. С той поры во все время похода до Винницы паны эти делали друг другу неприятности. В Шарогроде брацлавский воевода подвергался упрекам от польного гетмана, будто возбуждает против него подчиненных, а брацлавский воевода сказал, что, напротив, он убеждал жолнеров повиноваться предводителю. Калиновский показал ему кукиш и произнес:

— Ваши увещания имели столько места, как вот это!

‘Стыдно и позорно, — замечает по этому поводу современник, — вождям дозволять себе такие школьнические выходки’.

После того в Прилуках какой-то поручик, которому брацлавский воевода делал выговор за упущение по службе, был так дерзок, что сказал воеводе:

— Тебе приличнее быть козачьим пастухом, чем сенатором!

Оскорбленный воевода обратился с жалобой к польному гетману, а тот с иронией произнес:

— Где бреют, там и бьют!

Калиновский постоянно перед всеми старался выставить Ляндскоронского виновным за неосторожность под Винницей, где на прорубях погибло немало заслуженных товарищей, и такое мнение расходилось в польском обществе к ущербу чести Ляндскоронского {Дневник Оснец. Киевс. Стар. 1882 г. февр. 381.}. Из Бара жолнеры в начале апреля поспешили в Каменец, и там Калиновский расположил их по окрестностям {Кратк. опис. о каз. малор. нар. 45. — Woyn. dom. ч. 2. 15. — Истор. о през. бр. — Histor. ab. txc. Wlad. IV. 72. — Акты Южн. и Запад. Рос. III. 454.}.

С тех пор войско стояло под Каменцем и уже не осмеливалось выступать из лагеря. Оно находилось в бедном положении. Наступила Пасха, а для жолнеров, говорит современник, была она настоящей иудейской пасхой в пустыне. За неимением хлеба, они поневоле ели хлеба в роде опресноков, без соли и с горечью, потому что эти хлеба печены были из лебеды. Угрожавшие вести тревожили их: господарь Лупул писал, что Хмельницкий намеревается грянуть на них с сильным войском, чтоб не допустить до соединения с королем. Предводители посылали к королю известия, вовсе непохожие на прежние, описывали свое бедствие и умоляли о скорейшей помощи. И вот в Варшаве внезапно разочаровались поляки в своих блестящих надеждах насчет удивительных побед кварцяного войска.

‘Те, которые сочиняли небывалые события, — говорит летописец, — теперь первые опустили руки, а охотники до таинственного со вздохом разносили вести, что в Варшаве, на кладбище казнимых преступников, у мертвеца из уха пролилось много крови, а другой мертвец из могилы просунул руку. Это пророчит большие беды Польше’, — говорили тогда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ополчение в Польше. — Папский легат. — Коринфский митрополит Иосаф в Украине. — Выступление короля из Люблина к Сокалу. — Планы Хмельницкого. — Неудачная осада Каменца. — Битва под Кунчинцами. — Хмельницкий под Збаражем. — Семейная драма у Хмельницкого. — Положение лагерей козацкого и польского. — Татарский мурза. — Поляки идут к Берестечку. — Прибытие хана к Хмельницкому. — Планы Хмельницкого. — Поляки идут к Дубну. — Вишневецкий предупреждает опасность. — Возвращение поляков. — Переправа польского лагеря через Стырь. — Появление татарско-козацкого войска. — Первые стычки. — Гнев хана. — Ночь перед битвой.

Король получил в Журавице донесение из Каменца и, как будто пробудившись от сна, по выражению недоброжелательного к нему историка, побежал в Варшаву. Он недолго оставался в столице и, в половине апреля, выехал в Люблин с королевой, сенаторами, окруженный всем двором и многими знатными особами обоего пола, с десятью тысячами новоприбывшего из Германии войска. По приезде в Люблин, двадцатого апреля, он выдал третьи вици на посполитое рушенье. ‘Сообразно сеймовой конституции, — писал король, — оповещаем, сими третьими и последними вицами, всех обывателей Речи Посполитой, что мы лично идем для укрощения своевольных мятежников, которые, соединившись с неверными, покушаются искоренить не только всю шляхетскую кровь, свободу, вольности и самое имя польское, но даже и святую католическую веру, всегда процветавшую в нашем королевстве, и ниспровергнуть костелы, посвященные имени Божию. Местом сбора для всех, подлежащих посполитому рушенью, назначаем Константинов на пятое число месяца июня и желаем, чтобы никто, под страхом наказания по закону, не уклонялся от этого служения Речи Посполитой, но каждый спешил бы в указанное место, с охотой и готовностью, как подобает защитникам Христовой веры, чести Речи Посполитой, свободы и вольности’.

Дорогой гость посетил короля в Люблине. Это был снова Иоанн де Торрес, епископ адрианопольский, легат папы Иннокентия X, приезжавший в Польшу прежде при Владиславе. Папа не прислал денег, которых просили поляки, он отговаривался тем, что римская казна истощена, зато он прислал всем полякам, идущим на брань, свое первосвященническое благословение и полное отпущение всех грехов, королю в подарок мантию и освященный меч, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, а королеве золотую розу. Во время утреннего богослужения легат вручил Яну Казимиру и его супруге эти дары и, от имени св. отца, торжественно провозгласил польского короля защитником св. веры. Внимание папы обрадовало поляков. Несколько дней прошло в религиозных церемониях, напоминавших времена крестовых походов. Король обнародовал, что сам святой отец благословляет ополчающихся на брань, и повелевал творить в храмах торжественные моления о ниспослании счастливого окончания войне, предпринятой за честь римско-католической религии. Религиозный характер войны возбуждал в поляках отвагу и мужество, шляхтичи выходили с уверенностью в победе, потому что в Риме будут молиться за них, шли на смерть с надеждой очиститься от грехов участием в таком святом деле и приобрести мученический венец на небе.

Польша восстала. Шляхтичи не только выходили сами, но выбирали из своих подданных крепких и рослых, вооружали их и брали с собой на войну.

И у козаков также было религиозное возбуждение. Ближайший архипастырь Хмельницкого киевский митрополит вовсе не показывал сочувствия к козацкому делу. Происходя из шляхетского звания, Сильвестр Коссов не мог до такой степени разорвать узы крови, привязывавшие его к шляхетской породе, чтобы всецело перейти на хлопскую сторону. Он, подобно Адаму Киселю, был поставлен в истинно фальшивое положение неудачного примирителя польского дворянства с русским мужичеством. По настоянию Киселя митрополит писал к Хмельницкому, убеждал на проливать крови, не раздирать внутренностей общего отечества, а Хмельницкий отвечал ему, что не с его стороны и не от козаков последовало возобновление войны, а дали к этому повод поляки, истребивши в Красном Нечая со многими людьми русскими. Козацкий гетман по-прежнему уверял, что готов ожидать комиссии и вступить в мирные переговоры, но с тем, чтобы войска польские подальше отступили от черты границы козацкой земли. На самом деле Хмельницкий был уже далек от того, чтобы начинать снова бесплодные толки с комиссарами. Когда козацкий гетман, двигаясь на походе, был ожидаем в Погребыще, Кисель отправил к нему посланца с письмом, в котором, по обыкновению, убеждал его приостановить неприятельские действия. Хмельницкий не отписал ему, а приказал изустно посланцу передать киевскому воеводе такую речь: ‘Пан воевода манят меня комиссией и миром, а брата своего посылает воевать вместе с Калиновским и Лянскоронским. Брат его убит, мне жаль его, он был настоящий рыцарь и мне приятель! Но сам виноват! Заварили поляки войну, пусть и расхлебывают!’ Но вместо киевского митрополита давали Хмельницкому благословение с востока. В Польше — легат, у козаков такое же лицо был митрополит коринфский. Он препоясал Хмельницкого мечом, освященным патриархом на самом гробе Господнем, вручил ему частицы мощей из Греции, кропил войско святой водой, ободрял надеждами на помощь Божию и решился сам с духовенством идти на брань за честь православной веры. Этот пастырь, проживая на Украине, тайно сносился с Москвой через своего двоюродного брата Илью, писал к цареву тестю Милославскому и к самому царю, сообщал о том, что делается на Украине, извещал о благожелательстве к Москве гетмана, которого он, с своей стороны, настраивал вступить в подданство царю: ‘Гетман Хмельницкий, — писал он, — мне сказал так: если государь хочет, чтобы мы ему поклонились и оберегали его Украину без жалованья, и если он любит христианскую веру, как подобает истинному христианскому государю, — пусть пришлет нам помощь, и мы признаем его царем и учинимся его подданными, как служат ему донские козаки, так и мы будем служить ему, ради единой христианской веры, и если он изволит отбирать от поляков свои города, мы будем помогать ему взять их, если же он захочет, чтобы этими городами владели ляхи, то козаки и татары разорят ляхов, а не дадут им владеть русскими городами’. От себя митрополит замечал: ‘Мы подлинно слышим, что козаки ляхов победят, мира между ними ни за что не будет, гетман хочет их до конца разорить и посадить на польское королевство короля истинной христианской веры’ {Акты Южн. и Зап. Росс. III. 456.}. В Москве, через греков, распространился слух, будто Хмельницкий договорился с Ракочи: последний будет помогать козакам, а когда поляков завоюют, то гетман посадит на польский престол Ракочиева брата с тем, что этот новый король примет православную веру’ Этими слухами хотели уверить царя и бояр, что Хмельницкий ведет войну за торжество православной веры. Но греки старались укрыть перед царем и боярами дружелюбные сношения гетмана с Турцией, грек Илья говорил в Москве, что турецкий падишах предлагал Хмельницкому войско, но гетман отвечал: ‘Мне турецкое войско не нужно: я и с своими войсками могу стоять против ляхов’. Кроме коринфского митрополита был тогда в Украине другой митрополит с востока — назаретский, по имени Гавриил. Отправляясь на войну, Хмельницкий взял с собой Иосафа, а Гавриила отправил в Москву с письмом к царю — умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в подданство со всей Украиной. К этим сношениям с Москвой, которые велись беспрестанно через греков: Илью, Ивана и Павла и серба Василия, примазался и писарь Выговский. Никогда не любя Москвы, хитрый писарь видел, что гетман к ней расположен, и соображал, что, рано или поздно, Украине придется отдаться Москве и потому заранее пользовался случаем выказаться и выслужиться перед московским государем. Он поручал грекам говорить в Москве, что они ведут сношения иногда тайно от гетмана, но всегда в соу мышлении с Выговским. Но так как они все-таки не говорили, чтобы гетман был не расположен к Москве, то, быть может, все это делалось и с согласия Хмельницкого: для него было полезно, чтобы царь получал сведения о его преданности Москве такими путями, которые будто бы совершаются мимо его, тем самым царь был склоннее доверять ему.

Другие греки служили делу восстания в самой Украине. Афонские монахи ходили по городам и селам и призывали православных к обороне своей святыни. Сам константинопольский патриарх прислал Хмельницкому грамоту, восхвалял его благочестие, одобрял предпринятую войну против врагов и утеснителей православия, называл римских католиков вообще изменниками-разорителями, орудиями самого сатаны. Эту грамоту послал он с каким-то Никитой Михайловичем, русского происхождения, и поручал ему изложить нужды восточной церкви и просить помощи. С этим Никитой Михайловичем отправлено было послание к киевскому митрополиту: патриарх просил его быть дружелюбным к Хмельницкому и осенить своим благословением его предприятие. Патриарх писал и к коринфскому митрополиту: хвалил его за то, что он остается при Хмельницком, и ободрял на подвиги во имя православной веры {Акты Южн. и Зап. Рос. т. III. 447. — Письма Парфения константиноп. Патриарха в рукоп. Арх. иностр. дел.}.

Хмельницкий выступил из Чигирина еще 16-го февраля и шел на пути к Бару, увеличивая свои силы козаками, которые по его универсалу должны были приставать к нему. О предполагаемой комиссии с поляками он уже не думал. По известиям современников он был тогда озлоблен лично за то, что видел с польской стороны препятствия к устроению брака сына его Тимофея с дочерью молдавского господаря {Дневн. Освецима. Киевск. Стар. 1882 г. февраль 361.}. Но войска у Хмельницкого в этот год было менее, чем прежде: значительная часть его была оставлена для охранения Украины. На случай вторжения литовского войска, гетман определил для защиты края три полка: полтавский, черниговский и переяславский, составлявшие вместе отряд в двадцать тысяч человек под наказным начальством черниговского полковника Небабы {Ibid. май. 258.}, притом Хмельницкий не имел тогда той нравственной силы, какая была у него прошлый год. Хлопы, воины неискусные в строю, хотя шли с фанатизмом против панов, но питали недоверчивость к своему гетману за потачку панам и казни мятежников. Многие реестровые козаки, пользуясь уже своими правами, охотнее хотели бы идти против турок, с которыми сносился и дружился их предводитель. Новый союз с татарами не нравился им, потому что эти союзники, вступая в русскую землю под видом помощи, уводили в плен женщин. Были такие козаки, которые, при самом начале войны, предложили полякам свои услуги против того, кого за год боготворили.

В первых числах мая король выступил из Люблина, отряды посполитого рушенья беспрестанно прибывали к нему, одни за другими, из ближних воеводств. Двор провожал короля до Красностава, королева хотела следовать с ними далее, изъявляя готовность разделять с ними труды и опасности для славы и чести. Поляки с восхищением смотрели на такую отвагу. ‘Это была новая Томира, — говорит современник, — ее смелый дух, ее мужественная осанка показывали в ней не только женщину с мужским сердцем, но как будто мужа, скрывшегося под женской одеждой’.

Однако король и сенаторы упросили ее воротиться, они представляли ей, что, не подвергая себя опасностям в поле, пусть лучше она заботится о спокойствии оставленного отечества вместе с примасом. Королева уступила с нежеланием, только тогда, когда настала минута прощания, она изменила своей твердости и прослезилась и вместе с ней, говорит историк, заплакали прекрасные и любезные придворные дамы знатнейших польских фамилий, а между тем молодые придворные кавалеры утешали их, говоря: ‘Эти слезы сокрушат дерзость мятежников, с Божией помощью они заплатят кровью за слезы героинь польских’.

Король прибыл под Сокал и там решился стоять лагерем, пока кварцяное войско не успеет с ним соединиться, великий коронный гетман Потоцкий должен был по королевскому приказу собрать все вновь навербованные войска у Владимира-Волынского. Обе половины кварцяного войска должны были соединиться вместе и примкнуть к королю и к посполитому рушенью. В королевских третьих вицях было назначено сборное место под Константиновом, но после это место признали неудобным для сбора войск, потому что страна, где находился Константинов, была уже в руках козаков, и притом кварцяному войску из-под Каменца надобно было идти через неприятельскую землю, между тем как теперь оно могло пройти через Червоную Русь.

Хмельницкий все это время дожидался хана, но крымский повелитель посылал к нему только обещания и отговаривался тем, что ему прежде надобно усмирить калмыков.

Таким образом терялось драгоценное для козаков время. Хмельницкий не решался с одними собственными силами ударить на кварцяное войско, стоявшее под Каменцем.

Но вот донесли ему, что король уже выступил в поход и посполитое рушенье собирается в его лагерь. Не дожидаясь более союзника, Хмельницкий составил план пресечь кварцяному войску соединение с королем. Он послал сильный козацкий отряд, тысяч в сорок, под начальством есаула Демка и полковников Джеджалия и Савича на Каменец ударить на жолнеров сзади, когда они двинутся, а сам, с восемнадцатью тысячами, должен был идти на Тарнополь и перерезать им дорогу. Но молдавский господарь узнал об этом и сообщил Потоцкому вовремя. Польское войско двинулось ранее, чем козаки могли стать в положение, необходимое для их планов. Посланное козацкое войско, прибыв под Каменец, на застало там неприятельского войска. Демко и Савич отправились в погоню, а Джеджалий принялся штурмовать Каменец. Джеджалий несколько дней пускал в Каменец ядра, которые, при неискусстве козацких пушкарей, не нанесли полякам вреда, и 19-го мая покинул его. Козаки взяли только недалеко лежавшую крепость Паневцы: им отворил ворота какой-то Тржилатковский, уговорившись, что за это он получит чин полковника в козацком войске, но когда козаки вошли в крепость, то вместо полковничьего чина дали ему петлю на шею, в награду за измену своему долгу и отечеству. Между тем тот козацкии отряд, который пошел в погоню за польским войском, догнал поляков на переправе через реку Сереть, при селении Купчинцы, но поляки узнали заранее о погоне и поставили за холмом и лесом по обеим сторонам дороги скрытые отряды, а когда козаки явились, то побросали возы и пустились бежать. Козаки погнались за ними, прошли через реку, но едва достигли места, где была скрыта засада, бегущее войско вдруг оборотилось, скрытые отряды выскочили на козаков с боков и притиснули их к реке. Много их потонуло. Пленные козаки сказали полякам, что Хмельницкий заходит с другой стороны прямо им навстречу. Это известие снова породило в войске страх, поляки спешили днем и ночью и, недалеко от Сокала, доходя до Буга, увидели позади себя чернеющие ряды людей: им показалось, что они летели прямо на них. ‘Беда! Беда! — кричали поляки. — Это Хмельницкий!’ Они сожгли возы свои, покинули в поморянском замке больных и раненых, бросили порох и две пушки и торопились соединиться с королем, делая по две и по три мили в день. Иные второпях кидались в Буг вплавь, и многие из таких утонули — ‘и много тогда погибло ляхов от одной боязни’, — говорит летописец. Хмельницкого не было, черневшая толпа был татарский загон, уводивший невольников. Увидя польское войско, татары бежали от него в страхе, никак не предполагая, что их появление наделало такого ужаса тем, которых они боялись сами.

Избавившись от опасности, польское войско прибыло в королевский лагерь без запасов, пожитков и потеряло значительную часть артиллерии в своих походах. Потоцкий с другой частью войска прибыл к Сокалу, около 10-го мая, ранее короля и отправил к Калиновскому присланного от короля подканцлера Радзеевского, который имел нарочно поручение от короля примирить обоих гетманов, последние продолжали ненавидеть друг друга. 17-го мая прибыл в Сокал Ян Казимир с шестью тысячами и тотчас приказал укреплять валом место для стана, опасаясь, чтобы козаки не напали на них прежде, чем соберутся все польские отряды. Высланный на разъезды с верными Речи Посполитой козаками Забусский, произведенный королем в 1649 году в звание козацкого гетмана, привел нескольких пленных козаков, и те показали, что Хмельницкий намеревается с быстротой ударить на королевский стан прежде, чем то войско, что шло из-под Каменца, достигнет его. Но Хмельницкому не удалось. 22-го мая Калиновский прибыл в Сокал, за ним явилось и все его войско. Все представлялись королю перед его шатром. Король надеялся, что это войско придет в числе 12000 человек, а его осталось только 6000, все люди были истомлены и измучены долговременными трудами, лошади изранены, а у многих товарищей и у большей части прислуги лошадей вовсе не было, и они плелись пешком {Дневн. Освец. Киеве. Стар. 1882 г. май 261.}.

Хмельницкий доходил до Тарнополя, но услышал, что планы его разрушены и что войско уже соединилось с королем. Досадуя на Джеджалия за то, что он провел попусту время под Каменцем {Истор. повест. о Мал. Росс. 78.}, гетман возвратился назад, стал под Збаражем и там решился дожидаться хана.

Так находились неприязненные войска в своих лагерях около трех недель, оба теряли удобное время к нападению одно на другое. Хмельницкий не отваживался напасть на короля, потому что польские силы увеличивались с каждым часом, между тем как положение козаков под Збаражем было невыгодно: распространились в таборе повальные болезни, до того пагубные, что в короткое время козаки вывезли двести шестьдесят возов с мертвыми и больными. Кроме того, край этот был опустошен прежней войной и в последний год саранчой. Армия начала терпеть голод. Хмельницкий посылал отряды в Полесье и на Волынь для фуража.

В это время у Хмельницкого произошла семейная драма, одно из таких событий, которые сами по себе, в ряду громких политических событий, кажутся для истории малозначительными, на самом же деле, по тому влиянию, какое оказывают на сердце героев эпохи, гораздо важнее, чем, быть. может, предполагают. Жена гетмана Богдана Хмельницкого, бывшая Чаплинская, загадочная женщина, в личности которой надобно искать завязку всей драмы, называемой в народном предании Хмельнищиной, женщина несомненно любимая гетманом страстно — изменила ему, связалась с каким-то часовщиком из Львова, которого Хмельницкий сделал своим дворецким и доверял ему беречь свое казнохранилище. Нежданно, когда в виду наступавшей войны надобно было платить союзникам татарам, Хмельницкий недосчитался одного бочонка с червонцами. Сперва думал Хмельницкий, что взял его сын гетманский Тимош, который был тогда послан с козаками к пределам Литвы, он написал об этом сыну, а Тимош письменно отвечал, что не знал даже о существовании этого бочонка. Тогда Хмельницкий приказал сделать допрос своему любимцу дворецкому, а сам между тем уехал к войску, собравшемуся в поход против Польши. Допрос с пытками производит в отсутствии гетмана сын его Тимош. Преступник сознался не только в покраже денег, но и в любовной связи с женой гетмана. Хмельницкий, получивший такое сведение, в порыве оскорбленного чувства и поруганной чести, написал к сыну приказание покончить с обоими. Виновных раздели донага, связали вместе в таком виде, в каком они прелюбодействовали (secut crant in action adullcrii), и повесили. По известию одного современного дневника Тимош вместе с своей мачехой повесил и мать ее. В другом также современном дневнике говорится, что жена Хмельницкого была казнена самасемь, то есть с шестью другими лицами. Малороссийский летописец, писавший уже позже, по преданию, которому сам не дает полной веры, говорит, что Тимофей повесил свою мачеху на воротах {Величка. Летоп. I. 14.}. Когда Хмельницкому 10-го мая 1651 года доставили весть об этом, он впал в тоску {Акты Южн. и Зап. Росс. III. 452.}. Можно себе вообразить, какая трагическая тревога совершилась тогда в душе этого человека. Вероятно, не затихала она долго и была, может быть, одной из причин печального исхода войны, который скоро увидим.

Королевское войско, беспрестанно увеличиваясь, подвергалось во время стоянки под Сокалом тоже тем неудобствам, от которых терпело козацкое: и там распространились повальные болезни, от которых многие умирали, не увидев неприятеля. Многочисленное стечение народа произвело дороговизну, которая скоро возвысилась до того, что шляхтичи, говорит современник, нередко дрались между собой за кусок белого хлеба, а овес был по 20 злотых за корец, тогда как в обыкновенное время цена его была 2 злотых. Сверх того беспокоили короля обычные несогласия панов и дух неповиновения, никогда не оставлявший поляков. Король употреблял все миры, чтобы усмирить волнения, и в особенности действовал посредством религии. Он сам часто ездил в бернардинский монастырь, показывал всем пример, что в такое время мысли должны быть обращены к Богу. Наступил праздник Тела Господня. В этот день все войско было собрано, канцлер, епископ Лещинский, совершил литургию и, по окончании ее, вынес Св. Дары с торжеством, как следовало по обряду праздника. За ним шел король с горящей свечой, после него следовали сенаторы и воеводы. Все войско было выстроено, и, по данному знаку, каждая хоругвь должна была подходить к духовенству, стоявшему около канцлера, который держал бескровную жертву. Впереди хоругви шел хорунжий с своим знаменем и, подойдя к архипастырю, клал с благоговением знамя у ног его, все за ним становились на колени, и хорунжий, от имени своих подчиненных, произносил клятву пребывать в согласии и единстве, как прилично воинам креста. Пример тому показала хоругвь королевская, за ней следовали прочие хоругви, обряд этот, кроме того, что поддерживал в воинах дух, послужил и для обозрения всего войска. По известию современного дневника, смотр войска, начавшийся 27-го мая, продолжался целых три дня, так как войско кварцяное разделялось на три отдела: конницу и два рода пехоты, иностранную и польскую. Это войско было тогда еще неполно, из некоторых воеводств еще не успело прийти посполитое рушенье, что очень не нравилось королю. В стане под Сокалом он был также деятелен, как и под Зборовом, производил маневры, учил неопытных, отправлял подъезды и беспрестанно возбуждал и поддерживал в подчиненных дух воодушевления и порядка.

Простояв несколько недель под Сокалом, паны сочли неудобным для встречи с неприятелем то место, которое до того времени считали выгодным. Случилось обстоятельство, которое заставило их перевести лагерь из-под Сокала в другое место.

Хан еще в мае отправил к Хмельницкому мурзу Хан-Мамбета с передовым отрядом орды и сам обещал вскоре явиться со стотысячным войском. В то время, когда король прибыл в Сокал, татарское полчище с ханом во главе переправилось своим обычным способом вплавь через Днепр и шло к Волыни такой массой, которая, по словам польского историка, походила на густой лес или на грозовую тучу, поднимающуюся из-за горизонта и готовую разразиться. Татар с ханом было до ста тысяч, а лошадей у них более двухсот пятидесяти тысяч, потому что каждый татарин вел с собой непременно лишнего коня, а иной и пару. Орда шла быстро, делая в день верст по сорока, татары останавливались для покорма лошадей на самое короткое время и не расходясь в стороны загонами для поимки пленных, как обыкновенно у них делалось, теперь это было запрещено ханом. С пути хан отправил посольство к королю. Эти послы имели тайное свидание с королем и потом спросили позволение повидаться с Ничахом или Нетычай-мурзой (как именует его Освецим), пленным мурзой, взятым Калиновским под Купчинцами. Этот богатырь, черный как негр, исполинским ростом приводивший в изумление, пользовался благосклонностью панов, как знаток военного дела, он советовал им не покидать места под Сокалом. Когда татары сошлись с ним, тогда два поляка, знавшие по-татарски, нарядились в платье немецких солдат и, стоя на карауле под видом часовых, услышали, что этот мурза описывал воинов посполитого рушенья трусами и передавал хану совет поскорее напасть на поляков под Сокалом, где он между тем будет их задерживать своими советами, потому что место для них неудобно и тесно. Ханских послов отпустили с честью. Хитрого мурзу после того отправили в Варшаву.

Польские историки не говорят, что за цель была этого посольства и какое последствие оно имело, но летописцы украинские повествуют, будто король, заметив, что хан нерасположен к козацкому гетману, предлагал ему южную степную часть Украины, где находилось Запорожье — приют недовольных, колыбель восстаний, если только хан отступит от козаков {Кратк. истор. опис. о Мал. Росс. 16.}. У нас теперь нет никаких данных проверить справедливость этого известия, во всяком случае позднейшего, хотя не лишенного правдоподобия. Но есть современные известия, что Хмельницкий на козацкой раде говорил подобное о замыслах короля {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882. Май. 269.}.

Как бы то ни было, поляки если и знали тогда, что хан недоволен своим союзником Хмельницким, то все-таки рассчитывали, конечно, что хан не упустит случая, когда можно, повредить полякам. Послы с какими-то тайными предложениями могли быть также и шпионы, присланные для того, чтобы узнать, как велико польское войско и есть ли возможность с ним сладить. Паны не смели оставаться на том месте, которое неприятель посчитал для себя выгодным: решили перенести лагерь на Волынь. ‘Лучше, — говорили они, — воевать в земле враждебного народа, чем отягощать собственный народ войной’. Конецпольский был послан вперед с двумя тысячами пятьюстами человек осмотреть переправы и доносил, что самое удобное место стать лагерем — под местечком Берестечком, на реке Стыре, ‘там, — извещал он, — просторное поле, обильное пастбище, хорошая вода’. Но прошло несколько дней, поляки все еще не решались, как им поступать. ‘У нас в войске, — сообщает современный дневник, — господствовала страшная неурядица: планы военных действий менялись чуть не через каждый час… отсутствие точных сведений о замыслах и движениях неприятельских было главной причиной частой перемены планов. Известия добывались исключительно от языков, а из их показаний никогда не было возможности добиться истины. Случалось, пленник скажет, что Хмельницкий двигается на нас и мы сейчас опускали носы и решали ожидать его и защищаться на месте, но проходило дня два, Хмельницкий не появлялся, а новый язык сообщал противоположное первому известие, и мы немедленно предавались радости и возгорались охотой идти ему навстречу. Это повторялось несколько раз’. То советовали идти к Берестечку, утверждая, что Хмельницкий намерен двинуться на польское войско и не может миновать Берестечка, то, услыхавши от языков, будто Хмельницкий думает отступить в Украину, хотели отрезать ему путь к Киеву, но получали от языков иное известие, что Хмельницкий думает двигаться к Кракову на соединение с Ракочием, который с своим войском нагрянет на этот пункт. Тогда являлся новый план — передвинуть войско к Глинянам, откуда удобнее будет пересечь путь неприятеля к Кракову. Некоторые же находили, что лучше всего не трогаться с места и ожидать неприятеля под Сокалом. Наконец взяло верх мнение тех, которые советовали идти к Берестечку. У некоторых была мысль идти к Берестечку налегке, оставив обоз и прислугу в укрепленном стане под Сокалом с пехотой, но это показалось тогда же опасным: на польскую прислугу, очень многочисленную и состоящую в значительном количестве из хлопов, нельзя было положиться. После ухода своих господ она могла поднять бунт, разграбить возы с пожитками и пристать к Хмельницкому. Решили войску идти с обозом, не разделяясь на части. 4-го июня выслали снова коронного хорунжего Конецпольского под Берестечко занять переправы, а король, разделив войско на десять полков, носивших названия панов ими начальствовавших (короля, двух гетманов, Потоцкого и Калиновского, воеводы брестского Щави некого, русского Иеремии Вишневецкого, подольского Станислава Потоцкого, брацлавского Ляндскоронского, великого коронного маршала Юрия Любомирского, подканцлера литовского Льва Сапеги и хорунжего коронного Александра Конецпольского), 5-го июня (15-го н. с.) двинулся в поход. Вперед по направлению на юг, где был Хмельницкий, выслан был Вишневецкий с тремя тысячами, для наблюдения за неприятелем.

Как только поляки замыслили идти на Волынь, Хмельницкий узнал об этом и задумывал напасть на них в то время, когда они будут проходить по болотистым местам между Сокалом и Берестечком, и запереть их в непроходимом месте. Но он с часу на час дожидался хана и не решился выступить до его прибытия целым войском, а послал только вперед отряд, готовясь броситься вслед за ним и сам, когда придет хан.

Первый день польское войско проходило по болотистому, вязкому лугу, лошади забивались в тину, ломались по кочкам колеса, солдаты сбивались с дороги. Вечером войско должно было переправляться по узкому сухому пути, окруженному топями, оно растянулось на большое пространство и находилось в таком положении, что если бы неприятель напал на него, то поляки, при всей своей многочисленности, не в силах были действовать взаимными силами и были бы разбиты. На третий день 17-го июня н. с, шесть часов кряду, король разделял свое войско на отделы для удобнейшего перехода. В следующую затем ночь, на ночлеге между селами Брамой и Долгим, сделалась тревога. Разбудили короля. Все войско всполошилось и быстро стало в боевой порядок. Вскоре оказалось, что тревога была напрасная и дело кончилось тем, что король обругал начальников площадными словами и матерной бранью, которую поляки нашли неприличной в королевских устах, тем более что, по мнению начальников их, напротив, следовало похвалить за исправность, с какой они, по данному сигналу, успели выстроить жолнеров к ожидаемому бою. Поляки шли медленно. Но Вишневецкий прислал королю пойманных козаков. Принужденные пытками, пленники рассказали о намерении гетмана напасть на поляков во время их похода к Берестечку на переправах через реки или на ночлеге. То же подтверждал перебежчик из козацкого стана. Вспомнили также о прежде подслушанном разговоре татарского мурзы с земляком. Король приказал спешить день и ночь, и на пятый день пути, 19-го июня, поляки достигли Берестечка {Histor. belli cosac. polon. 143. — Woyna domowa. 4. 2. 21. — Берестечко — местечко дубенского уезда, в трех верстах от австрийской границы.}. Хмельницкий пропустил удобное время напасть на поляков во время перехода. Польское войско остановилось на левой стороне Стыри, окаймленной по обеим берегам болота, между местечками Струмильцем и Берестечком, и там простояли несколько дней в ожидании прибытия посполитого рушенья и устройства переправы у Берестечка для перехода через Стырь на правую сторону, куда король признал лучшим перевести войско, потому что там была огромная равнина.

Между тем до поляков доходили одна за другою неверные вести о их неприятеле. 20-го июня приехали монахи из Почаева просить себе королевского охранного универсала для безопасности от польских жолнеров, которых своевольства они боялись как православные. Из такой просьбы поляки заключили, что, верно, Хмельницкий удаляется в Украину, и почаевские монахи, оказавшие сочувствие, боятся мести поляков, лишившись в козаках надежды на опору. Потом явились с просьбою о таком же охранном универсале для себя мещане местечка Вишневца и сообщали, что, по словам козаков, Хмельницкий хочет отступать к Константинову и к Маначину. Наконец, калауз (конвойный) брацлавского воеводы сообщал, что Хмельницкий, потерявши всякую надежду на прибытие хана, уже повернул назад, так как прослышал, что татары разоряют Украину.

22-го июня началась переправа. Польское войско было так огромно и так своевольно, что переправа не окончилась в несколько дней. ‘Мы были до того безрассудны, — говорит современник, — что в то время, когда уже неприятель, угрожавший погибелью нашей свободе, готов был не сегодня-завтра появиться пред нашими глазами, в нашем войске возникли волнения. Шляхта негодовала на короля за предпочтение немцам. Иные, поссорившись с товарищами, требовали от начальства наказания своим соперникам и кричали, что если им не окажут удовлетворения, то они не пойдут на переправу. Шум, смятение, даже драка в самые опасные минуты…’ Еще раз был благоприятный случай для Хмельницкого, но Хмельницкий не являлся, а между тем польские силы увеличились еще несколькими десятками тысяч: под Берестечком прибыли ополчения посполитого рушенья воеводств краковского, сендомирского, волынского, бельзского и русского.

Хмельницкий в то самое время был занят приемом хана. Узнавши о приближении союзника, козацкий гетман двинулся из-под Збаража и расположился станом при селе Колодее на широком поле и оттуда с полковниками отправился встречать хана. Он представился ему под Лабишином 8-го июня и, повидавшись с ханом, с его братьями и знатными мурзами, уехал в свой стан. Затем хан, в сопровождении беев, мурз и аг, прибыл в козацкий стан. Радостные восклицания, звон колоколов и приветственный гром шестидесяти орудий возвещали на далекое пространство о соединении козацкого гетмана с повелителем крымцев. Но уже первое свидание союзников предвещало мало доброго. Есть польское известие, что, когда хан приехал в козацкий стан, его встретили с почетом все козацкие полковники, а гетмана с ними не было: он лежал мертвецки пьян, что с ним происходило беспрестанно после его семейной трагедии. Это одно уже расположило к нему омерзение у мусульманского властителя {Kubala. I. 266. Ссылается, между прочим, на рукописи библ. Оссолинских, Дзедушицкого и краковской Академии.}. Впрочем, помимо такой черты, которая могла быть противна хану, Ислам-Гирей не мог забыть о предполагавшейся войне с москвитянами, которой так успешно помешал Хмельницкий, и теперь хан принимал холодно уверения гетмана в благодарности. Ислам-Гирей поневоле должен был нарушить зборовский договор, выгодный для него и представлявший ему случай — обогатившись уже на счет Польши, обогатиться еще и на счет Московского государства. Не по вкусу было Ислам-Гирею и то, что Хмельницкий, действуя посредством турецкого двора, насильно принудил крымского хана идти против поляков. Между татарскими беями были враги и недоброжелатели Хмельницкого, один из них, Велибей, рассылал к разным татарам письма, убеждал не ходить на помощь к козакам и уверял, что того желает сам хан {Польская рукоп. архив. иностр. дел.}.

Не успев исполнить своего плана и преградить врагам путь к Берестечку, Хмельницкий затеял другой: он пустил слух, что хочет уходить на Украину, и сделал это с тем, чтоб те козаки, которые попадутся в плен или перейдут в польский стан, разносили об этом весть между поляками. Таким путем он надеялся разделить польское войско и атаковать его на двух переправах: оставшихся — на Стыре, а тех, которые погонятся за ним, воображая, что он уходит в Украину, — на реке Икве, среди болот и яров.

Сначала план было удался. Стефан Чарнецкий, отправившись с отрядом в разъезд для проверки вестей, доставил ложное известие: будто татары не пришли на соединение с козаками, и козаки, потерявши всякую надежду на прибытие союзников, отступают в Украину. Кто-то, как сообщал Чарнецкий, видел собственными глазами, как Хмельницкий у Ямполя заботился об устройстве переправы через реку для отступления козацкого войска. ‘Теперь, — говорили тогда услышавши такие вести поляки, — нам придется сразиться с козаками разве под Киевом’ {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. Сентябрь. 510.}. Тогда еще обоз на Стыре не успел переправиться, оставалось еще множество возов и пехоты на другом берегу, а по настоянию короля, вопреки возражениям Потоцкого, на военном совете решили — идти с конницею под Дубно с целью начать погоню за отступающими в Украину козаками.

На другой день, едва только стало рассветать, раздались трубы, и передовые полки двинулись по дороге к Дубно. Сам король, собравшись в путь, слушал обедню. В это время приводят к Потоцкому какого-то шляхтича.

— Я шел из Подкаменя, — сказал он, — и один Промысл спас меня. Когда я проходил чрез лес, то видел изломанные кустарники и свежие следы конских копыт — несомненный признак, что неприятельское войско недалеко.

Вслед затем предводитель верных Речи Посполитой козаков, Забусский, посланный коронным гетманом в подъезд, принес более верное известие, что татарская орда несомненно уже присоединилась к козацкому войску и Хмельницкий выслал передовой отряд в 15000 человек, под начальством винницкого полковника Богуна к селу Горынке, чтоб занять нужную дорогу {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. Сентябрь. 511—512.}.

Потоцкий с таким известием побежал к королю и прервал его благочестивые занятия. Он рассказал ему о вести и заклинал, именем булавы, которую государь вручил ему, не идти вперед.

— Умоляю, ваше высочество, — сказал он, — не выступать, по крайней мере, сегодня, если желание бессмертной славы и победы так горячо побуждает ваше величество — то повременим до утра: быть может, тем временем, мы получим наверное известие о неприятеле.

Король приказал помедлить, но все-таки собирался в поход, и передовые полки были за четыре версты от стана. Вдруг прибегает гонец Вишневецкого.

Иеремия уже успел под Радзивиллом войти в новую битву с козаками и узнал намерение неприятеля.

— Воротитесь, — извещал он, — и не покидайте своего поста. Хмельницкий идет к Дубно, чтоб остановить войско наше во время переправы через Икву, а хан хочет напасть на оставшийся обоз на Стыри и уже сосредоточил свои силы около местечка Перенятина.

Тогда король дал приказание немедленно воротиться и начал переправлять остальную пехоту и обоз с левой стороны Стыри на правую. Эта работа продолжалась весь день и, наконец, целую ночь, при зажженных лучинах.

Король запретил, под страхом наказания, выходить из обоза пасти лошадей, для того, чтоб какой-нибудь нерасторопный слуга не попался под татарский аркан и не высказал неприятелю о положении войска. Но поляки, как обыкновенно у них делалось, не слушали приказаний, попадались в плен, и через это Хмельницкий знал о всех движениях своих неприятелей. Так случилось и в этот день. Попавшись в плен, слуги сказали, что король уже нейдет к Дубно. Хмельницкий узнал, что другой план его разрушен Вишневецким. Досадно стало гетману, что его кровный и непримиримый враг один уничтожает замыслы его и, как будто насмехаясь над его силою, стоит в отдалении от главного войска и спасает всех своею храбростью и предусмотрительностью. Хмельницкий послал сильный отряд сломить и уничтожить храбреца.

Недалеко от Берестечка напали козаки на Вишневецкого, два раза он посылал просить подкрепления и два раза не выдержали поляки. Приходилось Вишневецкому посрамить свою воинскую славу, как вдруг, уже на закате солнца, является Конецпольский, а ему в подмогу послал коронный гетман маршала коронного. Они ударили на неприятеля сзади. Неприятельский отряд поспешно оставил поле битвы и ушел за переправу, потеряв взятыми в плен двадцать человек и одного мурзу. С торжествующим видом прибыли паны в обоз с новыми пленниками. Татарские пленники сказали, что хан хотя прибыл, но вовсе нерасположен сражаться и теперь хочет возобновить мир.

Это было перед вечером, 18-го июня (28-го н. с). Вдруг на горизонте зачернела толпа. В польском лагере раздался крик, началась беготня. Король приказал конным полкам выходить в поле. Но это были только передовые татарские наездники, открывавшие сражение, по своему обыкновению, герцами. Они вызывали поляков померяться силою и, чтоб раздражить их, называли трусами и показывали разные оскорбительные знаки. Несколько отважных выехало на герцы. Дело обошлось без большого кровопролития, татары удалились с тайным предчувствием неудачи. ‘У татар, — говорит современник, — был обычай замечать, в какую сторону головою упадет первый татарский труп: если к неприятелю, то это счастливая примета, а если к своим, тогда ждали потери’. Случилось, что какой-то татарин на пегом коне расскочился на поляка, но тот ударил его копьем — и наездник упал навзничь головою к своим.

Стемнело. Король, ожидая с минуты на минуту появления целого неприятельского войска, не велел коннице возвращаться в лагерь. Жолнеры провели ночь сидя на конях, жалуясь, по выражению современника, на ленивую зарю, которая, как казалось им, слишком медлила и оставляла их в неприятельском положении.

19-го июля (29-го н. ст.), когда взошло солнце, поляки увидели издали на юге неприятеля. ‘Козаки, в своих коротеньких черных свитках, были подобны громовым тучам, волнуемым бурею, — говорит современник. — Они остановились табором, верст за пять от польского лагеря, над речкою Пляшовою, впадавшею в Стырь. Вслед за ними начали мало-помалу появляться татары. Пойманные накануне поляками пленники говорили, что в этот день союзники не будут начинать генеральной битвы по каким-то колдовским приметам, а потому король выстроил только часть своего войска, остальным же не велел выходить из обоза, приказывая, однако, быть наготове по первому вызову.

Вдруг десять тысяч татар летят вместе с козацкими отрядами, выстроенными в виде треугольника, на левое крыло польской армии. Король велел перемешать кварцяных жолнеров с посполитым рушеньем и двинуть на неприятеля. Неприятель нарочно пускал стрелы и пули в посполитое рушенье, заметя, что это народ невоинственный. Оглушительный крик татар придавал им боязнь, они пришли в беспорядок и побежали. Два раза король посылал им свежие силы, но из козацкого табора прилетали на помощь своим новые толпы. Уныние начало распространяться по рядам, мирный шляхтич не мог смотреть без содрогания на потоки крови, слышать стоны умирающих, крики раненых. Коронный гетман, ободряя их, кричал:

— Никто не должен страшиться такого зрелища: всякий знает, что оно обыкновенное игралище Марса!

‘Приятно, — замечает современник, — было смотреть издали, как бегущие опять возвращаются на неприятеля, как опрокидывают его, как перелетают с одной стороны на другую знамена, берут пленников, и недаром один почтенный муж при этом зрелище воскликнул: ‘Господи Боже! Покажи на мне милость свою, чтоб в то время, когда другие бьются, я мог только смотреть и любоваться’.

Враги разошлись, и те и другие приписывали себе победу. Поляки говорили, что заставили козаков и татар оставить поле битвы, козаки хвалились, что тогда-то познали поляки козацкую силу. Убитых, по свидетельству современного дневника, было двести с обеих сторон, по другому известию, козаков и татар пало до 1000, а по третьему — число павших со стороны поляков простиралось до 300 человек. Из заметных того времени панов пали в этот день люблинский староста Оссолииский, каштеляи галицкий Казановскии, ротмистр Ермолай Иордан погиб с целою своею хоругвью, а Ян Собеский, будущий король польский, тогда еще только староста яворовский, быв окружен отовсюду татарами, как будто каким-то чудом спасся. Из татар погиб в этот день Тугай-бей перекопский, первый подавший руку помощи Хмельницкому при начале его восстания. Сабля Тугай-бея досталась Марку Собескому, брату Яна. Поляки говорят, что из воинов редкий воротился в стан с поля битвы без раны. Сами они сознавались, что не сдержали бы натиска врагов, если бы козаки и татары ударили на них всеми своими силами. Поляки видимо падали духом, тем не менее, желая ободриться, старались уверить себя, что в этот день битва для них была успешна, и вечером служили благодарственное молебствие перед чудотворным образом Хелмской Богородицы, поставленным в особом намете, где устроен был алтарь и каждый день отправлялась литургия.

Истомленное бессонницею прошлой ночи и сражением, польское войско нуждалось в успокоении, а потому король позволил коннице возвратиться в обоз, но приказал быть в совершенной готовности, когда сделается тревога, между тем на передовых окопах поставлены были караулы для наблюдения за движением неприятеля.

Эта первая стычка мало удовольствия принесла и Хмельницкому. В продолжение сражения хан с холма смотрел в зрительную трубу и удивлялся многочисленности польского войска. По возвращении орды с поля он собрал около себя мурз и начал советоваться: нельзя ли отыскать предлога оставить Хмельницкого и примириться с поляками? Услышав об этом, Хмельницкий прибежал к Исламу.

— Как же это? — сказал хан. — Ты уверял, что у поляков войска тысяч каких-нибудь тридцать, да и те неопытная молодежь, а я вижу, что у короля войско огромное и есть воины храбрые.

— Они отважны на первых порах, — возразил Хмельницкий. — Пусть-ка попробуют пуль, лагерных неудобств, непогоды, солнечного зноя и бессонных ночей, а наконец, голода, не станет вина и других напитков: воды пить не привыкли, холода и голода не испытывали, — посмотрите, как они сами поднимут мятеж и оставят своих начальников. Надобно только истребить кварцяных, а посполитое рушенье от одного страха пойдет врассыпную. Назад тому три дня, уже и так многие, рассердившись на короля, ушли домой.

— Если ты мне завтра не расправишься с поляками, — сказал, по известию поляков, хан, — то я тебя самого отведу к королю.

Украинские летописи уверяют, будто в эту ночь действительно было заключено новое и окончательное тайное условие между ханом и королем. Поляки отдавали хану Запорожье, обещали подарки и союз, и хан дал слово, что будет следующий день сражаться только для вида. Есть причины, заставляющие, с другой стороны, сомневаться в справедливости этого известия, особенно, если верить описаниям сражения по историкам польским, а русских современных подробных описаний не сохранилось.

Как бы то ни было, несомненно только то, что хан показывал в то время сильное нерасположение к козацкому вождю. Хмельницкий, который беспрестанно пил и постоянно находился в состоянии какого-то столбняка, вдруг как будто проснулся, по выражению поляков. Удалившись из Исламова шатра, он стал наблюдать в сумерках польский лагерь, видел, как расставляли караулы, и заметил, что один крайний редут, около реки Стыри, охранялся слабо. Козацкий гетман выбрал шайку отважнейших и приказал им напасть на немцев, которым был вверен этот пункт. В полночь козаки переплыли Стырь и тихо подкрались к неприятелю. Немцы спали, утомленные битвою и трудами. Рассыпавшись между сонными, козаки начали их колоть, и уже много погибло немцев, — ни один не успел пикнуть. Но после долгого труда руки ослабели у козаков, и умиравшие сквозь сон почувствовали мучение, произносили глухие стоны. Это пробудило одного артиллериста… он встает, догадывается, подходит к пушке и выпаливает. Гром ее пробудил множество народа, раздалась тревога на трубах от одного редута до другого, скоро затрубили по всему лагерю, и вся армия была уже на ногах. Воины летели туда, откуда послышалась тревога. Козаков уже не было: они бросились в реку, переплыли ее, и когда жолнеры, с зажженными лучинами, смотрели на зарезанных немцев, молодцы уже выбрались насухо, с удивительною для врагов скоростью.

С этой минуты все войско польское не спало. Проснулись и в козацком войске. И там, и у поляков начали готовиться к решительному бою. Как только стал показываться на востоке свет и можно было отличить человека от человека, король начал устроивать войско в боевой порядок. Он разделил его, как водится, на три части. Правым крылом командовал Потоцкий, под его начальством были между прочими: Ляндскоронский, Александр Конецпольский, Юрий Любомирский и два брата Собеских, левым крылом начальствовал Калиновский, здесь был и герой этой эпохи — Иеремия. В предшествовавшие дни ему было указано быть на правом крыле, а в день битвы переведен был он на левое. Ополчения посполитого рушенья перемешаны были с кварцяными: ополчения сендомирское, краковское, бельзское, любельское, волынское, русское и серадское — шляхтичи, большею частью потомки православных предков, находились на левой стороне. Прочие были на правой. Правое крыло примыкало к лесу, левое к Стыри. Центром начальствовал сам король. Впереди, в центре, стоял Пржиемский с артиллериею, за ним ряды немецкой пехоты, прикрытой по оконечностям отрядами конницы, далее, в виде полукруга, гусары с копьями, украшенными красными древками, а за ними король, окруженный пятьюстами конной дружины из знатнейших дворян, за королем была пешая гвардия, полки некоторых воеводств, в том числе драгуны, присланные бранденбургским курфирстом, по долгу ленной зависимости. Позади был лагерь, окруженный возами, скованными цепями, а за ним Берестечко и извилистая Стырь. Число всего польского войска простиралось до трехсот тысяч, но если прибавить к тому слуг, погонщиков, не участвовавших в фронтовой службе, то, быть может, оно было более и могло действительно привести в страх не одного хана. ‘В то время, — говорит современник, — только ксендзы, женщины, старики и дети оставались дома в Польше, все взрослые и сильные пошли на войну, освященную благословением римского первосвященника: всякому желательно было избавиться от грехов и мучений после смерти’.

Канцлер Лещинский советовал королю удалиться с поля битвы для предохранения себя от опасности.

— Народ божий, — говорил он, — удалял от опасности Давида, дабы не затмилось светило Израиля, Владислав, Ягелло и Сигизмунд III всегда издали смотрели на сражавшихся, да и сам хан пред глазами нашими хотя и считается смельчаком, но только зритель битвы, а не боец.

— Собственная безопасность для меня не дороже безопасности отечества, — сказал король. — Король живет одною жизнью с народом, едино тело должно быть оживляемо единым духом. Другим королям угодно было удаляться от битвы, а я знаю, что победы зависят прежде всего от Бога, а потом от короля и вождей. Пусть дворяне видят своего короля и ободряются, пусть враги видят его и боятся нас. Пуля найдет виновного.

Хмельницкий тоже устраивал свою армию: она разделена была на две половины по союзным народам. По отлогости равнины, на левой стороне, расположились татары, их длинный ряд загибался назад, в виде полумесяца, и соединялся с козацким войском, козаки прямо стояли против левого польского крыла, впереди находился знаменитый козацкий четвероугольник из возов в три ряда, скованных между собою цепями: пехота уставлена была рядами в середине этого подвижного укрепления, которое, по сознанию поляков, могло выдержать самый сильный напор. Пехота была прикрыта по бокам отрядами конницы. Число ханского войска вообще историки простирают до ста тысяч. Но надобно не упускать из внимания того, что татары в то время неохотно держались своей орды и уходили самовольно. В этот самый день в татарском войске распространилась неуверенность к козакам: нас, толковали они, завели под обоз польского короля, а что как польский король с козаками помирится, да нас начнут бить разом и поляки и козаки? Лучше мы вот что сделаем: козаки из Украины своей вышли, а мы без них туда нагрянем и в домах козацких набогатимся. А кстати у нас теперь байрам: биться с поляками нельзя! И много их тогда ушло грабить козацкие селения. Число козацкого войска польские историки явно преувеличивают, ибо одни простирают его до 350000, другое до 250000, иные до 200000, но, по всем вероятиям, у Хмельницкого не было столько войска, потому что тысяч более тридцати поставлено было на границе литовской, некоторые украинские полки, например, киевский, уманьский, оставлены были в средине Украины и почти все местечки наполнены были козаками. Под Зба-ражем Хмельницкий не имел войска более восьмидесяти тысяч. Современные польские дневники также упоминают только о восьмидесяти тысячах действующего русского войска под Берестечком. Если прибавить сюда толпу простонародья из Волыни, которая смотрела за возами и лошадьми и служила для исправления всяких работ, то, быть может, русское войско простиралось до ста тысяч слишком. Таким образом один польский историк, упоминая о числе всего войска, действующего под Берестечком с обеих сторон, справедливо насчитывает только пятьсот тысяч слишком, но триста тысяч из него было поляков. Опытные реестровые козаки, так называемые ветераны, были в войске Хмельницкого такая же сильная надежда, как немецкие полки в польском войске, но вообще у козаков тогда уже начало показываться качество, несколько угаснувшее в эпоху всеобщего волнения, — предательство.

Выстроенные к битве враги долго не видели друг друга за утренним туманом, расстилавшимся по стырской равнине. В польском лагере пели молитвословия, по рядам носили чудотворный образ Хелмской Божией Матери, которого работу предание приписывало св. евангелисту Луке. Он был подарен, как думали поляки, константинопольским императором киевскому князю, и в этом-то памятнике былой эпохи независимости Южной Руси поляки искали помощи против козаков, ополчавшихся за возвращение русской земли независимости. Канцлер, с духовенством и клирошанами, отправлял торжественную процессию и, возвышая крест, ободрял воинов благочестия и креста Христова, как называли поляки свое посполитое рушенье. Король, разъезжая по рядам с обнаженною саблею, в блестящем собрании польской знати, возбуждал мужество в воинах:

— Друзья, — восклицал он, — теперь пришел час воздать справедливую месть мятежникам, соединенным с неверными, за оскорбление святыни римско-католической церкви, и спасти потоптанное божественное право и честь польского королевства. Я с вами неразлучно: или уничтожим хлопа и возвратимся домой с победою, или все ляжем здесь, защищая отеческую свободу. Лучше смерть, чем быть в неволе у хлопов и в посмеянии у всех народов.

Тоже делалось и в козацком войске, гордившемся именем ополчения за православие, хотя в нем половина войска состояла из врагов Иисусова креста. Коринфский митрополит Иосаф, в архиерейском одеянии, проезжал на коне между русскими, пред ним несли церковные хоругви и образа, дым кадильный возносился предвестником дыма пушечного.

— Братия и воины Христовы, — говорил архиерей. — Постойте за церковь вашу, отродившую вас духовне.

Хмельницкий, в своей горностаевой мантии, препоясанный освященным мечом, с булавою, осыпанной драгоценными камнями, летал на бесценном аргамаке и напоминал козакам, что пришел день утвердить навсегда свободу веры и русского отечества, и голос его, приводивший врагов в трепет своею резкостью, разносился на далекое пространство.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Среди таких церемоний взошло солнце, но без лучей было дневное светило: туман еще с час закрывал врагов друг от друга. ‘Наконец, словно занавес, — говорит современник, — поднялся его воздушный полог и лучи солнца отразились в блестящих оружиях и панцирях, и утренний ветерок заиграл желтыми значками, раздвоенными на острые клинышки, и гордо вдали на холме в татарском лагере высилось белое знамя, поставленное близ шатра, где находился повелитель Крыма’. ‘Был вид величественный, — говорят современники, — на пространстве, сколько можно было окинуть взором, разостлались несметные ряды трех враждебных народов: каждый из них готовился к бою за то, что было для них всего драгоценнее: поляки за отечество, татары за славу и добычу, козаки за независимость. Польское войско, собранное в таком громадном размере, в каком редко собиралось, блистало чрезвычайною нарядностью и пестротою. Бросались в глаза зрителю своим щегольством и богатою обстановкою королевские гвардейцы с тигровыми и леопардовыми шкурами на плечах и гусары, одетые в железные брони с золотыми украшениями на них, с серебряными крыльями на плечах, в шишаках, с страусовыми перьями на голове. Их породистые кони были покрыты богатовышитыми чепраками, богатыми седлами, уздами, украшенными золотыми бляхами и драгоценными камнями и множеством разных металлических висюлек. Меньше богатства, но не менее разнообразия и пестроты выказывали пятигорцы (род уланов) в сетчатых панцирях, с длинными копьями при седле, — пехота, одетая в разноцветные колеты и иностранная реитария в шляпах, с высокими гребнями. Посполитое рушенье различалось по воеводствам, землям и поветам и делилось на ополчения: каждое ополчение имело свой убор, отличаясь от другого ополчения и по цвету одежды, и по масти лошадей. У всех были свои знамена с различными изображениями. Нарядность и пестрота польского войска представляла противоположность с простотою козацко-татарского полчища, где масса хлопов в бедных сермягах шла в поход с дубинами вместо оружия, а татары, кроме мурз и беев, одеты были в холстинные чекмени и в бараньи шапки. Разделяло враждебные полчища ровное поле, которому суждено было упиться кровью и устлаться трупами. Враги смотрели друг на друга безмолвно, недвижно, как бы любуясь огромностью сил своих’. Хмельницкий не приказал начинать битвы до тех пор, пока сам неприятель не бросится на них. Король дал приказание не выходить из строя под опасением смертной казни и не отвечать на татарские вызовы {Летоп. повеств. о Мал. Рос. 82.}. В таком торжественном безмолвии стояли они до полудня, и только редкие крики прерывали глубокую тишину, подобною той, какая бывает в воздухе пред наступлением грозы. ‘В эти часы томительного ожидания и неизвестности явился, — говорит предание, сохраненное польскими летописцами, — в воздушной синеве архангел Михаил и светоносным мечом грозил татарскому полчищу, а в далеком небе блеснул образ Св. Девы. Многие видели это, — говорит летопись, — и оживлялись мужеством сердца их и бездействие было тягостнее битвы’ {Woyna dam. Ч. 2. 31.}.

— Что бы это значило, что неприятель не трогается? — спрашивали друг друга поляки. — Верно, он боится нашей огромной силы и думает бежать.

Другие подозревали, не замышляет ли Хмельницкий какой-нибудь хитрости {Кратк. истор. о бунт. Хмельн. 34.}. Король приказал оглядываться назад и остерегаться нападения с тыла. Поглядывая в зрительную трубу на далекий холм, где белелось ханское знамя, иные думали, что неверные собирают на них силы ада и заклинаниями хотят поразить их пуще оружия. Непонятное опасение стало распространяться между полководцами, так что некоторые хотели было отложить битву до другого дня. Тогда король, желая прекратить толки и не допустить войско до упадка духа, послал к хану Отвиновского, знавшего восточные языки, с вызовом открыть поскорее битву.

— А что, — сказал хан окружавшим его, — вытрезвился ли Хмельницкий, который мне говорил ложь о польском войске, будто оно уничтожено? Пусть идет подбирать мед у этих пчел, у которых так много жал.

Было два часа пополудни, облако начало находить на солнце, и ветер подул с запада: вдруг в польском войске заиграли на трубах и запели торжественную песнь в честь Богородицы ‘О Gospodzia uwielbiona’, которую пели всегда пред начатием сражения.

Пехота козацкая двинулась под прикрытием своего укрепления. Татары, с диким гиком, бросились к центру польской армии. Тогда Иеремия Вишневецкий с двенадцатью полками кварцяного войска и с четырьмя ополчениями: краковским, сендомирским, ленчицким и серадским бросился стремительно на козаков. Бесстрашный полководец сам указывал всем дорогу и летел вперед с обнаженным мечом. Непобедимый, по сознанию поляков, козацкий четвероугольник распался.

В войске козацком из полководцев было много таких, которые для ‘паньства великого, для лакомства несчастного’, как выражается старинная песня, готовы были предать врагам свободу веры и отечества. Украинская летопись указывает на Гурского, родом киевлянина, которого называет генеральным есаулом. Хмельницкий, если верить этому сказанию, наблюдая сам за двухмысленным ханом, оставил Гурскому команду над пехотою, но Гурский, недавно пожалованный поляками в дворяне и обласканный ими, во время нападения Вишневецкого двинул козаков назад. Трудно решить, насколько правды в этом известии, передаваемом источником более или менее поздним. В польских дневниках нет нигде намека на это событие, так как поляки не могли знать, что делалось у их врагов, и приписывают победоносный подвиг только мужеству и храбрости своих воинов. Они ясно видели только то, что происходило явно перед глазами всех и каждого. Поляки проскочили среди козацкого войска, разорвали его, и князь Вишневецкий вдали показывал знамя с гербом своего дома, посреди неприятельского лагеря, вдалеке от прочих знамен Речи Посполитой.

По следам Иеремии король приказал двинуть на козаков артиллерию и иностранную пехоту, а между тем с правого крыла прибежал на помощь Вишневецкому Александр Конецпольский. ‘Тогда, — говорит очевидец, — грянуло разом несколько десятков пушек, поднялась черная туча, разрываемая огненными фонтанами, раздался ужасный крик, ржание коней, рев испуганных волов, вопли раненых смешались с оглушающими пушечными выстрелами и сквозь поднявшийся дым виднелись потоки крови, груды трупов в панцирях, с обнаженными саблями и ружьями в заледенелых руках, и бешеные кони, волочившие по полю своих всадников, не успевших вынуть ног из седла и кончавших жизнь под шипами подков’.

К вечеру дело совершенно было кончено. Хан закричал, как говорит украинский летописец: ‘В козацком войске измена!’ и стремительно бросился в бегство, за ним, пораженные паническим страхом, пустились в беспорядке татарские полчища… Бегство их государя и за ним всех мурз до того поразило татар, что они, не будучи никем преследуемы, бросали в беспамятстве свои арбы с женами и детьми, свои сокровища, награбленные на Руси, больных и даже мертвых, в противность алкорану, запрещавшему оставлять правоверных без погребения. Хмельницкий, изумлявший некогда врагов твердостью и присутствием духа, стоял, как ошарашенный, потом отдал начальство Джеджалию, а сам бросился за ханом в надежде уговорить его и воротить на сражение. Хан покинул поле битвы, остановился верстах в трех от козацкого обоза. ‘На нас сегодня на всех, — сказал хан Хмельницкому, — какой-то страх напал, татары не пойдут биться, останься со мной, подумаем, а завтра я пошлю своих людей помогать козакам’.

Поляки заняли все поле, где прежде стояли татары, захватили ханский шатер, взяли даже серебряный барабан, которым скликали татар на битвы, начали поражать козацкие силы с трех сторон, вдобавок усилился ветер и дул прямо в лицо козакам, и смятение до того распространилось между ними, что одна часть войска, желая подать помощь другой, наткнулась, в дыму, на собственные пушки, и пушкари, вместо поляков, начали бить своих. Тогда часть конницы, видя поражение, убежала из лагеря и пустилась вслед за татарами. Другая часть конницы и пехота сомкнулись снова. Мужественный Джеджалий привел все в порядок, храбро отражал натиски и стал ретироваться к реке Пляшовой.

Вечерело. Облака, с самого полудня мало-помалу заволакивавшие небо, распустились сильным дождем, лошади и люди спотыкались, порох подмочился, поляки прекратили битву.

— Это всегда так бывает, — говорили старые воины. — После каждой кровавой битвы Бог смывает с своей земли человеческую кровь, пролитую человеческими руками.

Торжественное ‘Тс Dcum’ разносилось по полю битвы. Всю ночь после того утомленные жолнеры спали, как убитые, где кто упал, и никто не боялся хитростей неприятеля, которые, если б воспользовались такою уверенностью, повернули бы дело иначе. Дождь лил как из ведра, небо покрывали тучи, раздираемые молниями, только неутомимый король был на воздухе, с открытою головою, не смотря на то, что получил контузию в ногу, он подавал собою пример деятельности прочим полководцам.

В козацком таборе воины тоже не спали. Они дожидались своего гетмана, который обещал к ним воротиться. Тем временем они снова сбили возы в четвероугольник и начали окапывать обоз с трех сторон, с четвертой не нужно было никаких окопов: там простиралось болото, в котором утонула бы нога и человеческая, и лошадиная. Окопы окончились в одну ночь, и козаки утром готовы были на новую битву, к удивлению поляков, которые говорили: ‘Вот бойкий народ! копать землю им нипочем, но ведь на то они хлопы!’ Писарь Выговский, бывший вместе с гетманом у хана, отпущенный последним с уверениями скорого прибытия помощи, находился при всех этих работах и, окончив распоряжения, уехал к хану просить, чтобы он отпустил к козакам гетмана, явно задержанного. Но сам писарь уже не воротился в обоз. Хан и его задержал вместе с гетманом.

В субботу, 21-го июня (1-го июля н. ст.), жолнеры собирали и считали тела и нашли убитыми шесть тысяч с обоих сторон. ‘С таким малым кровопролитием мы приобрели решительную победу!’ — воскликнули они. Тела поляков были отвозимы к погребению во Львов, этим заведовали кармелиты {Впрочем, вероятно, хоронили и на месте. Близ Берестечка, на левом берегу Стыри, есть курган, на котором построена каменная каплица, со статуею св. первомученицы Феклы. Народное предание говорит, будто в этом холме погребены триста (а по другим три тысячи) девиц, прибежавших искать спасения в польском лагере от татар. В то самое время, когда на правой стороне Стыри сражение было в самом разгаре, толпа татар забралась на левую, позади польского лагеря, и перебила этих девиц.}. Современный польский дневник считает поляков в семьсот человек и по этому поводу говорит, что они могли, по примеру римлян, воевавших с Югуртою, сказать: никогда мы не сражались с таким успехом и с таким малым пролитием нашей крови {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882. Сент. 521.}. Между тем король и предводители начали совет.

— Что делать? — говорил Ян Казимир. — Добывать ли козаков штурмом или морить обложением?

Иеремия Вишневецкий советовал действовать решительно: истребить все неприятельское войско, не щадить ни сил, ни средств, чтоб затушить совершенно восстание. Приверженцы его советовали послать войско за реку, поделать плотины и палить в козаков со всех сторон, другие предлагали спустить воду и затопить козацкий обоз.

‘Стоит ли терять благородную кровь, чтоб получить какие-нибудь попоны и отрепья? — говорили другие. — Лучше стесним их, пока они преклонятся пред королевским величеством’.

Король прибавил при этом:

— Мы не должны быть суровее самих козаков, которые не уничтожали войска, разбежавшегося под Пилявою, не шли из-под Замостья на Польшу и не употребили всех прав победы под Зборовом. Для чего же и нам взаимно не заплатить им великодушие, если они согласятся на справедливые условия? Умерить милосердием нашу победу. Эти неблагородные члены государства нужны, однако, для благородных, лучше мы излечим их кроткими средствами.

Наконец, решили осадить козаков и палить в козацкий стан до тех пор, пока они будут просить мира, а тем временем послать за пушками в Гродно и Львов, потому что в польском лагере орудий было недостаточно для такого большого пространства, козацкий стан был так обширен, что поляки не могли видеть его конца.

В воскресенье поляки подвинулись к неприятельскому лагерю и растянулись около него в виде полумесяца. Немцам было приказано поделать на другой стороне шанцы и палить на неприятеля с востока. Таким образом козаки отовсюду были осыпаны пулями.

Козаки ждали Хмельницкого целую субботу и не дождались, ждали его до полудня в воскресенье, с беспокойством поглядывая на окопы, которые насыпали для пушек польские жолнеры. Гетман не являлся. Между тем многие из козацких чиновных людей, а особенно шляхтичи по происхождению, вероятно, желая облегчить полякам победу, переезжали в польский лагерь, как скоро увидели, что будет штурм. Наконец, со всех сторон, загремели пушки, градом посыпались картечи в козацкий лагерь. Козачество заволновалось. Довбиши ударили в котлы, и толпа повалила на раду.

— Поляки хотят нас добывать, — говорили они. — А кто же теперь нас поведет? Нельзя быть без головы! Надобно выбрать старшого.

Хмельницкий, уходя из табора, оставил вместо себя команду Джеджалию, ему предоставляли теперь начальство вольные голоса.

Кроливенский, полковник, долго отказывался от этой чести. Того требовали запорожские обычаи, к тому же он знал, что Хмельницкий не любил, если кто-нибудь берет на себя принадлежащее ему начальство: за несколько дней первенства он мог поплатиться головою. Наконец, после усильных просьб и даже угроз и брани, без чего не обходилось к козацком обществе, он принял команду только на один день.

Первое дело этого новоизбранного наказного гетмана было послать к полякам просить мира. Это сделано было не для того, чтоб козаки хотели в самом деле помириться, но для того, чтоб поляки на время приостановили штурм и дали им, в свою очередь, сделать удачные нападения. Поляки перестали палить, и тогда русские быстрым полетом пустились в две стороны: одни на польские шанцы, другие, через реку, на немцев. Много в тот день пало польских воинов, много было взято в плен, но главное зло — немцы остались: их хладнокровия не сломила горячая козацкая удаль.

Ночью Богун с отважными переправился через реку, они подползли по берегу до немецких шанцев. Караульные заснули. Козаки отняли несколько пушек, перетащили через реку и убили до ста человек, но тут подоспели к немцам на помощь — и козаки принуждены были обратиться назад.

— Вот что значит спускать неприятелю! — говорили тогда поляки и решились не давать козакам отдыха ни на минуту.

Досадуя на козаков за их коварство, поляки сами не прочь были обмануть своих врагов.

Козацкий белоцерковский полковник Крыса прислал письмо к князю Вишневецкому, просить пощады козакам и извещал, что они пришлют от всех просил прощения. По этому поводу у панов происходило совещание и на нем многие настаивали, что надобно объявить козакам прощение, а потом — отнять у них пушки, распределить козаков в качестве пленных по польским полкам и всех поголовно перебить, в заключение уничтожить все привилегии козацкому званию, данные королями, запретить им навсегда носить оружие, стереть с лица земли навсегда самое имя козаков и истребить их схизматическую веру. В виду того, что Адам Кисель исповедовал одну веру с козаками, его заранее устранили и под каким-то благовидным предлогом не допустили быть на этом совещании. Некоторые паны были против поголовного избиения козаков, советовали ограничиться казнью старшин и особенно выдающихся бунтовщиков. Это совещание не окончилось никаким общепринятым решением, но оно достаточно показывает нравственный уровень польского общества того времени.

Весь понедельник происходила битва: козаки опрокинули несколько хоругвей и набрали много пленников.

Во вторник, с утра до вечера, гремели с обеих сторон пушки. Козаки огромною толпою выскочили из окопов, бросились на средину польской армии, и тяжел был для них этот день.

Ночью, со вторника на среду, козаки бросились неожиданно на польский лагерь, но лунная ночь помешала их намерению сломить неприятеля внезапным напором.

В среду целый день шел проливной дождь, мешавший равно обеим воюющим сторонам.

Ночью, с среды на четверток, почти все козацкое войско бросилось на разные пункты польской армии, но помешала, говорит современник, хлопам гроза и проливной дождь.

Храбры и отчаянны были их выходки, хитры замыслы, которые обыкновенно выдумывал и исполнял Богун, но страшная безладица не допускала их приводить к концу начатого дела. Одни избирали начальником Джеджалия, другие Богуна, третьи еще какого-нибудь вождя. Каждая партия исполняла только то, что приказывал ее вождь, и не хотела действовать так, как хотел избранный другою партиею, а начальники эти поступили нарочно наперекор один другому. Паны узнали о таком беспорядке и ободряли этим жолнеров: ‘Где нет старшего, там ничего не сделает солдат, хотя бы у него была чертовская отвага’.

6-го июля, в четверг, полякам привезли пушки, началась такая пальба, что козаки, как они сами сознавались, думали, что земля под ними провалится. Они храбро отстреливались, но польские пушки были больше козацких и наносили козакам больше вреда. Тогда, подобно осажденным полякам под Збаражем, русские окапывали себя и лошадей, хотя такая война была не в козацком духе. Козаки готовы были пойти в огонь, в воду, но сидеть неподвижно и бояться выглянуть на свет — было не сходно с их размашистой натурой. Джеджалий, принявший в третий или в четвертый раз начальство, увидел, что вместо поляков они скоро начнут с досады бить друг друга, и опять послал в панам предложение прекратить пальбу для начатия мирных переговоров. Король принял его, но приказал держать наготове артиллерию. ‘Уже раз, — говорили поляки, — они нас обманули, с ними надобно дружиться, а камень за пазухой держать’.

И вот в русском лагере собралась рада шумная, беспокойная, как бывала только в крайних случаях угрожавшей гибели.

— Старшина нас покинул, — говорили русские, — Хмельницкий всему виною! Он злодей, изменник, погубил нас! Мы выбились из ляшской неволи, а он нас опять предал панам! Мы восстали… вот он нам за то и наделал беды! Он нарочно покинул войско! Он подружился с басурманом и сам ушел с ним, а нас оставил назарез! Будем просить милости у короля, пусть только он сохранит наши зборовские статьи, а злодея Хмельницкого поймаем и выдадим. У нас будет лучше его гетман.

Тут среди разъяренной толпы явился митрополит Иосаф с духовными и успокаивал волнение.

После разных споров и несогласия решили наконец отправить к королю посольство с предложением заключить мир. Посланы были три чиновника: Чигиринский полковник (по другим белоцерковский) Крыса, миргородский полковник Гладкий и сотник переяславского полка Петрашенко.

В блестящих кармазинных кунтушах, как будто для показания козацкого богатства, явились козацкие посланцы к Потоцкому.

— Мы пришли просить милосердия и пощады! — сказали они по-латыни (все трое были люди образованные) и поклонились почтительно.

Потоцкий воскликнул также по-латыни:

— Ах, вы, изменники! Ах, вы, злодеи, каких на свете еще не было! И вы смеете толковать о вере, представляете, будто воюете за церковь? Христиане ли вы, когда побратались с неверными татарами и турками? Нет, вы недостойны видеть короля.

— Милостивый пане, — отвечали козаки, — мы пришли просить прощения, не мы сами зачинщики зла, нас обманули лихие люди, привели нас насильно на войну, а потом оставили.

Потоцкий продолжал им читать нравоучение, козаки просили прощения. Наконец Потоцкий сказал им ласковее:

— Хорошо, дожидайтесь! Если его величеству будет угодно, вас позовут.

Через несколько часов их позвали в королевский шатер, который тогда находился на том месте, где теперь был ханский. Король сидел посреди сенаторов и воевод. Козаки вошли, потупив глаза, и тотчас пали на колени. Петра-шенко начал говорить речь:

— Козаки, побежденные тобой, великий король, и уцелевшие от смерти на кровавом поле, умоляют тебя о милосердии. Мы преисполнили меру человеческих преступлений, но думаем, что еще не превысили врожденного милосердия твоего. Пощади кающихся или скорее умертви виновных! Сто тысяч повергают перед тобой головы, готовые к отсечению, если тяжесть наших преступлений может быть смыта только обильной кровью. Mo к чему, государь, употреблять оружие против тех, которых мучит совесть! В твоей воле казнить нас или помиловать, мы в своем лагере, как в темнице, будем ожидать казни. Но если ты во власти умертвить нас за оскорбление твоего величества, то приобретешь более славы, если простишь наши заблуждения и тем заставишь нас умирать ежедневно от раскаяния в своих прегрешениях. Ты умножишь победу свою пашей погибелью, но уменьшишь царство свое, потому что принесешь многих в дар мщению.

— Для чего вы подняли оружие? Разве вам худо было? Не сделал ли король по вашему желанию? Не простил ли вам прежних проступков? — обращались к ним паны с укоризненными вопросами.

Козаки продолжали просить прощения, взваливали всю вину на Хмельницкого и, заливаясь слезами, целовали, по тогдашнему польскому обыкновению, руки и полы одежд сенаторов и панов.

— Видим в вас добрые знаки покорности, — сказали паны, — хорошо, если только они не притворные.

Козаки уверяли, что они хотят оставаться в повиновении у короля и Речи Посполитой.

Козакам приказано было выйти, и король начал совет. В козацкой просьбе, которая тут же была прочитана, не было ничего, кроме покорности и охоты предаться на волю короля. После продолжительного совещания козаки снова были позваны.

— Хотя подобных вам злодеев и свет не производил, — сказал канцлер от имени присутствовавшего здесь же короля, — хотя ваши преступления исключают всякую надежду на прощение, но удивительное милосердие королевского величества подобно бесконечному милосердию Господа, небесного Творца, который ниспосылает и грешникам щедроты своей благости, его величество король не желает вам окончательной гибели, если только ваше раскаяние непритворное и не вынужденное вашим положением, и вы покажете знаки послушания. Завтрашний день вы получите приказания, двое из вас могут идти в войско и объявить королевскую милость, а один пусть остается здесь, чтоб мы видели первый пример покорности вашей.

Козаки недоверчиво поглядывали друг на друга, но Крыса вызвался остаться без принуждения. Он не думал уже возвращаться и остался у поляков в службе. ‘Видно, что у тебя не черная душа!’ — говорили ему паны.

На другой день, в пятницу, явились козаки за обещанными условиями и было допущены к коронному гетману и канцлеру, которые находились тогда вместе.

— Его величество обещает вам пощаду, — говорил канцлер, — если вы нам выдадите Хмельницкого, его сына Тимоша, писаря Выговского и шляхтичей, приставших к вам, и разорвете союз с татарами. Одни из вас пойдут спокойно за плуг, а других король пошлет в погоню за Хмельницким и татарами. Вы должны выдать нам шестнадцать человек старшин своих в виде заложников, не для наказания, отдать все пушки, распустить по домам всех хлопов и самим затем оставаться в совершенной зависимости у короля, ожидая решений будущего сейма об устройстве козацкого войска на будущее время.

— Хмельницкого у нас нет и не знаем, где он, панов будем слушать, татар бить будем, а старшин и пушек отдать, не знаем, как присудит рада, нехай до завтра, бо теперь висько пьяне.

— Ступайте! — сказали им. Послы пошли, потупив головы.

Снова грянули поляки изо всех орудий и несколько часов палили так, что в польском обозе слышно было, как картечи ломали козацкие возы. Козаки отстреливались, но слабо, потому что тогда у них происходила рада.

Недовольное неудачей посольства, козачество сменило с начальства Джеджалия. Избран был снова Богун. Духовные по-прежнему старались уверить их, что Хмельницкий ушел для их же пользы и скоро воротится, — но уже тогда мало верили этому.

— Мы согласны, — говорили козаки, — помириться с королем, пусть только он нам подтвердит зборовские статьи, старшин выдавать не будем, а также и шляхтичей не выдадим, потому что им уже обещано прощение по Зборовскому договору. Паны пусть въезжают в свои украинские поместья, но только без военных хоругвей. Если король на таких условиях примет нас под свое покровительство, то мы пойдем за татарами разыскивать Хмельницкого и других, сбивших нас с пути, хотя бы пришлось добывать их в самом Крыму, и на будущее время верно будем служить Речи Посполитой.

На таком прошении, поданном от всех осажденных козаков, подписи их наказного гетмана Джеджалия не было. Вероятно, он остерегался гнева Хмельницкого за обещание разыскивать его для выдачи полякам, включенное в прошение.

Такие требования были написаны и в субботу 28-го июня (3-го июля н. с.) отправлены с депутацией к королю.

Потоцкий, вероятно, думал, что польские картечи укротили русских, когда увидел новую депутацию, но удивился вспыльчивый гетман, когда прочитал совсем другое, нежели ожидал.

— Ах вы, хлопы! — закричал он. — Что это такое? Не из чего ж и война идет, как через то, что Речь Посоплитая не хочет связываться этим договором ни в каком случае! Если хотите какой-нибудь милости его величества, то забудьте о зборовском договоре, с этим предложением нельзя являться к королю, иначе вы разгневаете его еще больше. Московитяне не хуже вас, а выдали Владиславу пушки и знамена под Смоленском, и король оказал им милосердие. Повинуйтесь, а не то все пропадете, хлопы. Вот вам пункты: два часа срока — не более.

В пунктах, поданных козакам, было сказано:

‘Так как Хмельницкого и Выговского нет в таборе, то козаки обязаны дать в заложники полковников до тех пор, пока не представят Хмельницкого и Выговского, отдать все пушки, и те, какие в лагере, и какие есть в Украине, возвратить знамена, полученные Хмельницким от королей Владислава и Яна Казимира, выдать бунчук, булаву и все гетманские принадлежности. Король назначит им гетмана и вперед будет сам производить в гетманы, а число козацкого войска определит будущий сейм. Зборовские статьи уничтожаются, а вместо них козаки будут довольствоваться ожеговскими, заключенными гетманом Конецпольским’.

Эти статьи отнимали у козаков всякую свободу выбирать чиновников, лишали их возможности почитать себя вольным народом.

Вместе с послами отправился в козацкий лагерь сендомирский хорунжий.

— Никогда! Никогда! — кричала рада. — Король забыл, что обязан нам свободой и жизнью под Зборовом. Подпишите зборовские условия, которые мы вам написали саблей, иначе мы не хотим мириться и лучше все до одного положим свои головы.

С таким ответом воротился хорунжий.

Паны, надменные победой, далеки были от того, чтоб согласиться на требование козаков. Только подканцлер Радзеиовский, уже до того времени бывший с королем в ссоре, докладывал с жаром, что в самом деле Ян Казимир должен, по всем правам, подписать зборовский договор, и возбудил против себя негодование короля и шляхты.

Между тем из козаков более и более находилось таких, которые переходили в польский лагерь. За Крысой вслед пришел Липинский, родом шляхтич, потом также шляхтич Головацкий. Не мало после них было таких верных, как назывались они в польском ополчении. Их принимали ласково, чтоб обнадежить других, и позволили служить в польском войске. Только один из таким змиев, которым жити не треба, как выражается украинская летопись, получил иной прием. Это был Лисенко, атаман ^кровожадного загона вовгуревцев. Он явился без оружия в ставку князя Вишневецкого, избрав самого злейшего врага козачества, чтобы тем сильнее доказать свое обращение. ‘Принимаю унию, — говорил он, — признаю св. отца и клянусь польским крыжем не делать зла католикам’. Князь с отвращением смотрел на атамана и, не сказав ему ни слова, обратился к своим мечникам, дал знак, а сам ушел прочь. Лисенка разорвали на двух досках, соединенных посредине гвоздями и расходившихся в разные стороны.

Началась снова пальба. Козаки, из мести и ожесточения, начали умерщвлять пленников в виду польского войска: одному свернули голову, другому забили под колена гвозди. Богун решился не сдаваться до последней капли крови и действовал против поляков как оружием, так и своей хитростью. Он распространил в польском лагере слух, будто хан с Хмельницким воротились и ночью нападут на польское войско. Немедленно отправили за реку большой корпус. Чтоб уверить поляков в истине этого, козаки затрубили в трубы, забарабанили в литавры, заиграли на инструментах. Тем временем Богун напал на усевшихся на близких окопах и одержал над ними верх. Ни искусство Богуна, ни отвага козаков не могли спасти их. Волнение в таборе дошло до крайности. Толпы новоизбранных хлопов, исправлявших разные работы и вооруженных только косами, сходились на сходки.

— Что, братцы, — говорили на этих сходках ораторы, — король хочет, чтоб полковники и вся старшина шли в заставу, а они не хотят: оттого не мирятся, а тем временем татары разоряют край наш, побрали наших жен и детей. Выдадим старшину ляхам и будем свободны.

Богун узнал о таком замысле и, собрав на совещание старшин, говорил:

— Глупая чернь отдает нас на убой и сами все пропадут. Остается выйти отсюда и спасти как самих себя, так и их.

Старшины решили ретироваться, но, чтоб этот замысел мог быть исполнен как следует, Богун не приказывал объявлять о нем, а велел переводить козаков, мало-помалу, на другой бок реки и между тем беспрестанно сражаться с неприятелем, чтоб отвлечь внимание. Так, под распоряжением Богуна, начали делать мосты через Пляшовую и плотину через болото.

Народу говорили, что это делается для того, чтоб иметь пастбища на другой стороне реки.

Но поляки немедленно узнали об этом. Один из многочисленных тогда козаков, переходивших к полякам, неизвестный по имени, козак гожий, как выражается о нем современник, явился в польский лагерь и объявил, что козаки думают уйти.

— Надобно прижать этих ужей, чтоб больше не кусались! — говорили тогда поляки. По совету передавшегося к полякам Крысы, чтобы прервать козакам сообщение с другим берегом и преградить им путь к отступлению, Потоцкий отправил Ляндскоронского с двумя тысячами за реку, хотели было послать туда Вишневецкого, но подвиги его возбудили зависть: не желали, чтоб от него зависело окончание битвы, потому что и без того приверженцы провозгласили его победителем на генеральном сражении.

Весь день, в воскресенье, шел проливной дождь и козаки готовились уходить, как вдруг увидели, что за Пляшовой стоит польский отряд. Послана была еще одна депутация в польский лагерь и явилась, в обеденную пору к Потоцкому.

— Что еще? Зачем? — вскрикнул гетман.

— Козаки по-прежнему просили утвердить зборовский договор.

‘Было время, — писали они, — когда под Зборовом король находился в такой же беде, как и мы теперь, но козаки пустили его в добром здоровье, истребовав только права свои. Зачем же, поляки, не помните этого, наступаете на нас силою и хотите истребить? У нас одна свободная дорога, а вы и ту хотите отнять’.

Потоцкий вспыхнул, затопал, закричал и прогнал послов с ругательствами. Вслед за тем прискакал к нему король, услышав о новых послах из русского лагеря.

— Что это значит? Пан коронный гетман!.. — сказал с сердцем Ян Казимир. — Вы распоряжаетесь самовольно и не даете знать королю.

— Ваше величество! — отвечал Потоцкий. — Эти изменники не стоят того, чтоб их допускать к высокой особе. Если б я знал, что у них написано в прошении, то приказал бы вытолкать, не допуская к себе.

Нечего было делать. Богун решился вести войско на пролом. В воскресенье вечером он приказал начать сражение для того, чтоб занять хлопов битвой с поляками в то время, когда другие будут заниматься приготовлением плотины. Богун выкатил им горелки, и отчаянные хлопы полетели из окопов. Они сражались в тот вечер храбро, увели много пленников, которых обрекали на мучительные казни на следующий день. Вечером ударили отбой, и поляки говорили тогда:

— Черт возьми! У них люди храбры, да и пороху много, а у нас ветер лошадьми колышет! Бог весть, что дальше будет.

Поляки с часу на час чувствовали, как трудно было им овладеть козацким табором. Даром что козаки были погромлены и находились в осаде: выходило, однако, так, что, по замечанию очевидца и современника, осаждавшие оказывались более павшими духом и угнетенными, чем осажденные.

Утомленные хлопы не подозревали, что будут делать козаки и их предводители, напились горелки, и скоро весь табор заснул. Козаки тем временем свозили на болото возы, кожухи, шатры, кунтуши, свитки, мешки, седла, попоны — все, что имели, и без чего, при нужде, могли обойтись, бросали в болото и таким образом устроили три плотины. Ляндскоронский увидел это и поспешил им навстречу, чтоб не дать переправиться. Богун выстроил на трех плотинах войско, выставил впереди две пушки, а сзади поставил часть конницы, затем должны были следовать через плотины артиллерия и козаки отрядами. Богун шел впереди и командовал, какому отряду следовало когда переправиться. Передние крикнули резким голосом. Этот крик испугал Ляндскоронского, он подумал, что на него наступает целый табор, и так как у него было немного войска, то уступил дорогу неприятелю и ушел прочь по направлению в Козину. Козаки начали свободно переходить, но, несмотря на увещания полковников не спешить, так столпились, что многие, при ночной темноте, положили головы во время этой переправы.

Занялась заря. Хлопы проснулись, а уже половины войска и всей конницы не было в лагере. Взошло солнце, они все еще ни о чем не знали, потому что табор был очень велик, да притом утренний туман закрывал вид. Только те, которые ночевали ближе к переправе, продолжали переходить толпами. Было около десяти часов, хлопы стали завтракать. Это был день св. апостолов Петра и Павла, надобно было разговляться.

Со стороны поляков не было ни малейшего нападения, Вдруг кто-то посреди толпы крикнул резким голосом: ‘Братци! Уже ни едного полковника немае в табори, поутикали уси!’

По всей массе пробежал внезапный страх, раздался крик нескольких тысяч голосов, перепугавший поляков, и в минуту весь оставшийся табор пришел в крайнее смятение. Кто держал ложку с горячим кулешом, кто наливал чарку горелки для бодрости, другой заряжал ружье, иные держали пленных шляхтичей, готовясь, может быть, живьем зарывать их в землю, — все было покинуто. ‘Словно воробьи, — говорит поэт очевидец, — когда вырвутся из сети и мечутся во все стороны, и бросаются толпами на блестящие окна’, — так все бросились врассыпную с отчаянными криками: ‘Пропали мы!’, ища перехода. ‘Сюда! Сюда!’ — кричали передние козаки и вели их на плотины, но хлопы в таком множестве натолпились, что плотины разгрузли и они начали тонуть. Напрасно Богун, с другого берега подъехавши к ним, уверял, что он никогда в мыслях не имел бросать их на произвол судьбы, и уговаривал переходить в порядке, напрасно козаки кричали им: ‘Стойте! стойте! тише!’ Хлопы, не поспев на плотину, бросились в разные стороны, толкались, стучали лбами друг о друга, по выражению очевидцев, и в испуге, стремглав летели в воду. Поляки несколько времени смотрели на своих неприятелей и не могли понять, что это значит. Некоторые думали, что неприятель задумал хитрость, что козаки притворным бегством хотят завлечь поляков в табор. Они разуверились только тогда, как в польский лагерь прибежали пленные шляхтичи, чудесно спасшиеся от мучительной смерти. ‘Непостижимо! — говорили тогда поляки. — Мы на них вовсе не нападали, вдруг неприятель с криком бросается ни с того ни с сего. Больше ничему нельзя приписать этого, как особенному промыслу Божию’.

Со всех сторон повалили поляки в козацкий табор и с жадностью подбирали все, что им попадалось на глаза, на рожнах жарились большие куски говядины, на треногах стояли горшки с борщом, киселем или козацкой соломахой. ‘О, Господи Боже! — восклицали жолнеры. — Как Ты милосерд! Мы уже страдали голодом, а Ты нам, ни оттуда, ни отсюда, послал столько хлеба, муки, каши, мяса!’ В таборе было много овец и быков и много стояло лошадей, совсем оседланных, так что жолнерам стоило сесть на них и гнаться за козаками. Двадцать восемь пушек досталось победителям, ружей и пороха было столько, по замечанию современников, что ими можно было снабдить все польское войско. Козачество потеряло и те знаки, которые служили для него залогом уважения к его мужеству и доблестям. Это были два знамени: одно, пожалованное Владиславом, когда он предпринимал войну против неверных и втайне думал восстановить значение короля посредством русского народа, другое, присланное Хмельницкому в Переяславле Яном Казимиром. Митрополит Иосаф — двойственное лицо в этой кровавой эпохе, проповедник крестового похода православных против католичества и вместе пропагатор соединения Украины с мусульманской державой, главная, по замечанию поляков, причина упорства осажденных русских в последнее время, — не достался врагам на жестокие мучения, которые ожидали бы его, по сознанию самих поляков. Последний раз он выдержал себя и, представ в архиерейской мантии перед растерянными толпами, хотел остановить их и пал с освященным мечом в руке, освятив его, по замечанию историков, своей кровью: какой-то шляхтич заколол его {Кратк. опис. о коз. малор. нар. 56. — Bell, scyth. kosac. 144.}. Поляки принесли к королю его облачение: красную бархатную митру, окаймленную золотыми бляхами крестообразной формы, евангелие в золотой оправе, две чаши, трикирии, крест из яшмы, омофор драгоценной работы, жезл, литой из серебра, и освященный меч. Все эти вещи вместе со взятыми в шатре Богуна козацкими знаменами, пожалованными от польских королей, положены были у подножия алтаря, устроенного в шатре перед образом Богоматери, которого чудодейственной силе приписывалась победа, одержанная над схизматиками и мусульманами. Ян Казимир приказал похоронить архиерея в близкой русской церкви со всем его облачением. Вместе с тем Вишневецкий привел в королю турецкого посла, находившегося при Хмельницком, одетого очень нарядно, с приведенными им для Хмельницкого саблей и кинжалом в дорогой оправе. Его вытащили из болота. Жолнеры разграбили шатер Хмельницкого, взяли шкатулку, в которой было множество писем, и тридцать тысяч талеров, хранившихся в двух сундуках и предназначавшихся в уплату Орде. Деньги достались полякам, кто успел подхватить их: одному товарищу досталось суммой на 1500 червонцев злотых, другим — на несколько сот и даже только на несколько десятков. Один захватил и присвоил себе бархатную мантию Хмельницкого, подбитую соболями. Письма и печать войска запорожского принесли к королю. Поглядывая на кипы бумаг, заключавших переписку с турецким правительством, молдавским господарем, трансильванским князем и агентами в Польше, паны говорили в шутку: ‘Теперь будет что читать!’ Однако некоторые письма были написаны условной азбукой.

Среди раненых и убитых поляки отыскали несколько своих несчастных собратий: одни были облуплены, как скотины на бойне, у иных были отсечены руки и ноги, другие еще дышали в страшных мучениях, по трупам некоторых поляки видели, что козаки употребляли всякие варварства, какие придумывало ожесточение. Это возбудило свирепство воинов, они гонялись за русскими, хватали и терзали их. В таборе было много женщин, которые пришли в лагерь разделять труды и опасности со своими мужьями и братьями. Никому не было пощады, даже раненым и чуть живым. ‘Наши, — говорит современник, — были похожи на разъяренных охотничьих собак, которые, преследуя зверя, пронюхают его во всякой яме, во всяком кусте’. Напрасно хлопы кричали: милостивый Панове ляхи, на Бога гляньте, будем вирни: мы не козаки, а мужики з черни! ‘Нет пощады тем, которые пили шляхетскую кровь и грабили костелы!’ — кричали поляки. Жолнеры вытаскивали бессильных врагов из-под возов, из болот и мучили без сострадания, отплачивая за своих. Отличились тогда перед другими в истреблении козаков шляхтичи ополчения плоцкого воеводства. Русские, спасаясь от врагов, толпами сами бросались в воду и скорой смертью избавлялись от мучений.

Триста молодцов не посрамили тогда козацкой славы, как говорилось в тот век в Украине. Они засели на небольшом острове, на реке Стыри, и оборонялись целый день, сколько ни подходили к ним шляхтичи, козаки ловко палили по ним и метко задевали их косами, коль скоро какой-нибудь отважный бросался через воду. После неудачных попыток над храбрецами долго начальники не могли вызвать на них охотников. Потоцкий послал депутата к этим отчаянным, для которых не существовал страх смерти.

— Пан краковский, — говорил депутат, — удивляется вашей храбрости и, жалея таких мужественных воинов, дарует вам жизнь, если вы сдадитесь.

— Скажите пану краковскому, — отвечали козаки, — чтоб он так не думал о козаках. Нет, ляхи, не проведете нас обещаниями: нам жизнь недорога, а милостями врагов гнушаемся мы!

Они показали множество серебра и золота, которое унесли с собой из табора.

— Смотрите, — продолжали они, — как мало значит для нас добро мирское. — Драгоценности полетели в воду в глазах изумленных поляков. — Знайте, — прибавили козаки, — что свобода для козака всего дороже.

Потоцкий послал на них две хоругви. Сам король прибежал смотреть на это редкое зрелище. Они обняли друг друга, прочитали молитву и бросились на поляков, каждый из них не прежде расставался с жизнью, как убив врага и сказав ободрительное слово товарищу. Целая сотня полка Радзивиллова погибла прежде, чем перебили неустрашимых русских. Оставался только один из храбрых, он вскочил в лодку и начал отмахиваться косою. Четырнадцать пуль запустили в него: он был еще жив и держался! Не знаю, замечает современник, не попадали ли в него стрелки или пули его не брали. Один жолнер бросился на него также с косою и попятился назад. Король приказал сказать козаку, что удивляется его храбрости и дарует ему жизнь.

— Я гнушаюсь жизнью, — отвечал воин, — хочу умереть, как истинный козак!

Один мазовшаиин из цехановецкого повета вошел по шею в воду, ударил его косою, потом заколол копьем.

— Каждый может видеть, — говорили тогда поляки, — что Бог лелеет счастье и благосостояние польского народа. Кто может сказать: мы победители неприятеля? Сам Бог низложил его!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Почти в это время всеобщей радости пришли в войско вести, довершившие победоносное торжество польского короля. Хмельницкий, объявляя войну, разбудил и поселян Червоной Руси. В этой части русской земли, присоединенной к Польше еще в XIV веке, более угасала национальность, изглаживались воспоминания о временах князя Ярослава и короля Данила. Посещение Хмельницким Львова, в 1648 году, а в особенности воззвания Нечая, который в своем полку считал множество хлопов из воеводства русского, сделали червоно-руссов участниками борьбы русского народа с Польшей. Но по соседству дух восстания, надежда на освобождение народа от власти панов проникли и в польское население. Хмельницкий рассылает своих агентов по всем краям Речи Посполитой. Некто Стасенко, называвший себя полковником Хмельницкого, разослал толпу возмутителей, поджигавшую народ в разных краях. Появилось множество неизвестных бродяг, нищих, прикидывавшихся калеками и при первой возможности оказывавшихся здоровыми и дюжими, они возбуждали народ против владельцев, уверяли, что сам король желает народ освободить и что он за одно с Хмельницким против панства, которое и королю враждебно, они поджигали города и замки и научали других тоже делать, составлялись удалые дружины, готовые истреблять панов и жидов, а руководителем всех был какой-то поп их Цешанова. Восстание перешло и к ближайшим соседям южноруссов польским горцам, называемым горалями, жителями пространства от Кракова на юг до угорской границы, И туда Хмельницкий разослал свои универсалы и обнадеживал помощью Ракочи. На челе восстания явился тогда Напирский, пройдоха, сорвиголова, промотавшийся шляхтич, думавший поправить свое положение среди всеобщего замешательства: так описывают его современники. По свидетельству другого современника {Kubala. I. 327. Ссылка на рукоп. Библ. Оссолинских No 189. (Описание возмущения Напирского, сделанное Голинским, райцей гор. Казимира под Краковом).} это был Симон Бзовский, побочный сын короля Владислава IV. В младенчестве он был отдан на попечение в дом Косток, знатной древней фамилии, уважаемой в Речи Посполитой по кровной связи предков с св. Станиславом, считаемым патроном поляков. Потом в юности взят он был пажом к королеве Ренате, воспитывался во дворце и, при своих отличных способностях, получил блестящее образование, в двадцать лет от роду владел многими иностранными языками. После смерти Владислава он удалился из дворца, шатался неизвестно где, а в 1652 году явился в окрестностях Кракова, неся с собой универсалы Хмельницкого, возбуждавшие хлопов против своих панов, храня их в тайне до той поры, когда нужным найдет объявить их. Он выдавал себя за принадлежащего к фамилии Косток и назывался Александром Львом Косткой из Штернберга. Его аристократические манеры и знание языков не подавали повода сомневаться в его родовитости. Это был молодой человек очень красивый, статный, хотя ростом невысокий, с черными усиками, с маленькой остроконечной бородкой, с прекрасными курчавыми волосами, умный, вкрадчивый, необыкновенно привлекательный. Он подружился в городке Новом Торге с тамошним подстаростой Здановичем, добродушным старичком провинциалом, и уверял его, что король Ян Казимир поручил ему вербовать людей в войско. Старик полюбил его как родного сына. Через него познакомился он и сошелся с одним школьным сельским учителем в селе Пциме, Мартином Радоцким, который до фанатизма был проникнут идеями анабаптистов, оставивших когда-то слоды своего учения в этом крае. Проходимец так подделался к этому фанатику, что тот признал в нем посланника неба, который с согласия королевского приносит народу мир Христов и свободу. Нашлась у Радоцкого королевская грамота на вербовку войска, так называемый приповедный лист, данный год тому назад какому-то Напирскому. Мартин искусно подделал подобный документ на имя Александра Льва Костки-Напирского и утвердил его печатью, снятой с предыдущей грамоты, с эти поддельным документов начал Костка-Напирский свою вербовку. В этом крае, прилегавшим к Карпатам, жили так называемые солтысы, люди имевшие подобие с козаками: то были свободные земледельцы, обязанные только военной службой государству, народ своевольный и буйный, занимавшийся разбоями и постоянно поддерживавший в панских хлопах ненависть к панам, Напирский подружился с одним из солтысов из Старого Дунайца, Станиславом Лентовским, имевшим большое влияние на всю свою братию и прозванным маршалком солтысов. В соумышлении с ним и с Мартином Радоцким Напирский распустил воззвание к народу, чтобы все собрались под начальство Костки против жидов и шляхты, так как жиды замучили Христа, а шляхта замыслила поднять бунт против короля. Обещалась народу вольность, раздел шляхетских лесов, грунтов и полей и помощь козацкая от Богдана Хмельницкого. Все приставшие к этому предприятию должны были убрать свои хаты зеленью, чтобы, проходя через такое село, где это встретят, прочие соумышленники знали, что там их соучастники, и не причиняли им никакого зла, а в походе венок, привешенный к зеленой сосновой ветви, должен быть знаком для взаимного опознания {Дневн. Освец. Киевс. Стар. 1882 г. сент. 505.}. По известию другого источника, таким знаком был зеленый шнурок, носимый каждым из ополчения, и пламя угрожало тому селу, где не хотели видеть этого знака. Напирский надеялся на Хмельницкого: тогда еще никто не предвидел берестечского поражения, надеялся и на трансильванского князя. Напирский думал воспользоваться повсеместным отсутствием дворянства, ушедшего в посполитое рушенье. Предводитель хотел завладеть всеми укрепленными местами, потом взять Краков и предать столицу в руки Хмельницкого в то время, когда шляхтичи будут отстаивать права свои на Волыни. Для удобнейшего исполнения замыслов, и притом, чтобы не тратить понапрасну людей, Напирский, называя себя Косткой, распустил слух, будто прислан от Яна Казимира с повелением занять крепости, оставленные без обороны. Первая крепость, с которой он начал дело, была Чорстын, лежащая на неприступной горе, на берегу реки Дунайца. Там, вместо старосты, оставался подстароста, жид. Напирский требовал, чтоб его впустили. Самозванец показывал грамоту с подписью короля, с большой висячей печатью. Жид сначала было воспротивился, но вскоре почувствовал, говорит современник, что у него недостало духу. Мятежники заняли Чорстын 14-го июня.

Напирский поручил Радоцкому и Лентовскому, которых наименовал полковниками, собирать охотников и приводить к нему в Чорстын. Он распустил еще универсал от своего имени, в котором, выдавая себя за королевского посланца, предостерегал всех, чтобы не доверяли никаким другим универсалам, хотя бы с королевской подписью и с печатью, потому что король, находясь под страхом от шляхты, поневоле должен издавать то, что ему прикажут. Отдавая на полный произвол хлопов их владельцев шляхетской породы, Напирский возбранял трогать костелы и единственное лицо из всех панов — Здановского, новоторжского обывателя. 24-е июня было днем, предназначенным Напирским для своего похода на Краков. Но в этот заранее намеченный день случилось иное.

Дошла весть до краковского епископа, которому король предоставил тогда надзор за этим краем. Он отправил шестьдесят драгун и поручил старосте добчицкому Иордану отобрать занятый замок.

‘По какому праву и по чьему приказанию занят Чорстын и что за войско появилось в Польше?’ — написал Напирскому епископ.

‘Я Костка, природный дворянин Речи Посполитой, — отвечал самозванец, — я прислан от короля для охранения границы от неприятельских нападений. Его величество беспокоится, что все дворяне вышли из отечестра и потому прислал меня’.

Иордан не был допущен занять замок и должен был вернуться ни с чем в Краков. Видевшие Напирского сами не знали, кем следует считать его: тем-ли за кого себя выдает или самозванцем, но уверяли епископа, что сами видели королевскую грамоту, и рассказали ему приметы нового чорстынского коменданта.

— Не может быть, — сказал епископ, — я знаю всех Косток, сколько их есть в Польше. Это не Костка.

Подозрение его оправдалось: в Краков привели из отряда Напирского покупщиков пороха и олова, они сознались под пытками, что замок занят приверженцем Хмельницкого.

Узнал тогда епископ, что сельский люд составляет сходки и утыкает свои хаты ветвями. Епископ понял, что затевается что-то недоброе для шляхетства. Он послал отряд своей надворной команды и с ним хоругвь староства Опунцкого, всего около тысячи человек, под начальством шляхтича Яроцкого, а между тем написал к королю о случившемся.

К Напирскому в Чорстын не успели еще собраться скопища народа, возбуждаемого им против панов. С ним в Чорстын на первых порах было всего сорок пять горцев и пять девушек. То был его весь наличный гарнизон. Неожиданно явились под замком епископские драгуны. Напирский не впал в отчаяние, приказал зажигать натертые смолою пуки соломы и выставлять их напоказ, чтоб этим сигналом дать знак своим единомышленникам и побудить их поспешить на выручку, а сам бодро и стойко оборонялся против драгун и за скудостью огнестрельных снарядов лил на них со стен растопленную смолу и метал камни. Прошло так два дня. Ожидаемой выручки не было. Тогда подначальные, потерявшие терпение, стоя на стене замка, закричали, что готовы выдать Напирского и его товарища Лентовского, если им даруют пощаду и прощение. Яроцкий сразу на все согласился, опасаясь долго медлить, потому что могла появиться многолюдная ватага мятежных хлопов, с которой не легко будет расправиться. Горцы связали Напирского и Лентовского и выдали Яроцкому. Тогда же схвачен был и выдан произведенный Напирским в полковники Чепец. Этот человек прежде был атаманом разбойничьей шайки и пойманный был осужден на смерть в Новом Торге в то время, когда Напирский проживал у Здановича и выдавал себя за лицо, которому король поручил вербовать воинов. Напирский упросил городских райцев освободить от смертной казни Чепца, дюжего молодца, и позволить взять его в войско. Получивши, таким образом, этого Чепца в свою власть, Напирский сделал его своим пособником в деле народного возмущения.

На третий день после выдачи Напирского ехали все трое, выданные Яроцкому, в цепях: толпы народа с любопытством смотрели на них. Горцев, бывших с Напирским в Чорстыне, выпустили без преследования.

Будучи под стражей в цепях, Напирский казался бодрым и веселым. На пути из Чорстына в Краков он все пил, играл, шутил и вообще держал себя так, как будто не было повода ожидать себе чего-нибудь худого. Его ввезли в Краков на телеге в стоячем положении, руки его были привязаны в водруженной на телеге лестнице. На той же телеге сидел Лентовский со связанными назад руками, в грязной сорочке. Его грубое старческое лицо, окаймленное круглой седой бородой, составляло противоположность с лицом Напирского, цветущим юностью и красотой. Всех их подвергли допросу и пыткам. Напирского пытали, привязывая ногами к помосту, а руками к потолку, и вытягивали суставы, потом прижигали свечами бока и брызгали горящей серой на грудь.

— Я побочный сын короля Владислава, Симон Бзовский, — сказал он, — я помогал Хмельницкому. Если бы мне удалось и меня бы не выдали, у меня бы набралось народа десятки тысяч, я взял бы Краков и освободил бы хлопов от власти панов их и жидов.

При нем был найден универсал Хмельницкого, обращенный ко всем хлопам польского происхождения. Гетман козацкий обещал, после подчинения себе шляхетской державы польской, всему польскому черному народу свободу от всяких повинностей и работать в пользу панов, он убеждал довериться ему наравне с южнорусскими хлопами, отречься от своих панов, восстать против панской и жидовской власти и, соединяясь в многочисленные, по возможности, отряды, прибывать к нему для содействия вместе с русским народом заодно.

Напирского приговорили посадить на кол, Лентовского и Чепца — четвертовать, а Мартину Радоцкому, которого также арестовали и привлекли к суду, — отрубить голову.

Приговор был исполнен 28-го июня (нов. ст.) перед полуднем. Хотя Иапирский, следуя на казнь, был смертельно бледен, но силился казаться равнодушным и рассматривал по сторонам народные толпы, собравшиеся глядеть на сцену казни преступников. Но когда он увидал орудия ожидавшей его казни, все заметили, что ужас отразился на лице его, однако он оправился и быстрыми твердыми шагами пошел на лютую смерть, как будто такого рода смерти он всегда и давно уже ожидал для себя.

Когда епископ краковский известил короля, из-под Берестечка отправлены были отряды мечника Зебржидовского и конюшего коронного Любомирского для укрощения восстания, но оно было уже укрощено, прежде чем посланные отряды прибыли к своей цели.

Подобное возмущение сделалось около Познани, в Великой Польше. Туда явилось шесть русских шляхтичей православной веры, посланных Хмельницким. Сначала они прикидывались перед дворянами, будто бы убежали из родины, спасаясь от народного восстания, а потом, когда, по случаю отхода шляхетства в посполитое рушенье, число шляхетского сословия стало редеть в крае, они стали возмущать простой народ, распускали слухи о победах козаков, о поражении короля, толковали, что Хмельницкий восстал за свободу не только русских, но вообще всего простого народа в Польше, призывали свергнуть иго владельцев и, таким образом, набрали толпу, которая начала возмущение. Один из эмиссаров, шляхтич серадского воеводства радомского повета, Кулаковский, был задержан и рассказал о некоем Гржибовском, который, возвратившись из татарской неволи, с разрешения коронного гетмана собирал милостыню на уплату татарам за свою свободу. Этот Гржибовский в Познани открыл ему, Кулаковскому, что он принадлежит к обществу, которого цель посылать своих агентов ходить, притворяться нищими, осведомляться о состоянии шляхетских дворов и подстрекать хлопов к восстанию, что таких агентов в Польше есть до двух тысяч и все они — под наблюдением полковника Стасенка, отряженного для этой цели Хмельницким. Кулаковский был подвергнут мукам, а другие его товарищи, которых по именам назвал Кулаковский пять, собрали толпу хлопов в лесу у Кроликовец и укрепляли валом свою стоянку под командой Гржибовского, кроме того, множество сновало их в одежде богомольцев, ксендзов и даже женщин, все высматривали и при случае производили поджоги. Но князь Чарторижский, управлявший тогда познанским епископством, погасил мятеж в самом начале. Отряд из пятисот всадников, посланных им против мятежников, напал на них: хлопы не знали ни военного строя, ни дисциплины и с первого натиска разбежались. Четверо из эмиссаров были схвачены и посажены на кол, другие скрылись в лесах. Это поражение отняло отвагу у других хлопов, которые, по примеру этих, уже были готовы подняться. Весть о поражении Хмельницкого под Берестечком погасила всякую попытку на новые движения, иначе Польшу ожидали бы большие перевороты.

После расхищения козацкого табора сам король намеревался идти в Украину со всеми и обещал не оставлять войска до тех пор, пока не прибудет в Киев, центр неприятельской земли.

Вишневецкий и Калиновский были посланы вперед с семью хоругвями, для преследования бежавших козаков. Первый отправился к Дубно, а другой, на юг, к Кременцу. Король, посылая эту погоню, обнародовал по Волыни универсал, который должно было оповестить по приходским церквам городов и сел.

‘Желаем смягчить правосудие милосердием, — было сказано в этом универсале, — и объявляем милость свою русскому народу: мещанам и поселянам, если они не будут иметь ничего общего с мятежниками, будут ловить хлопов, разбежавшихся из-под Берестечка и гововить королевскому войску мосты, а для содержания его — жизненные припасы’.

Король отправился по дороге в Кременец: повсюду поляки встречали несчастные остатки сокрушенной русской силы. Во время бегства потонуло и было побито врагами двадцать две тысячи русских. Страна вокруг была разорена и опустела, те, которые успели пробиться из табора, умирали от голода, особенно пешие. Поля были усеяны их трупами. Когда поляки ехали лесами, лесной гул доносил до них со всех сторон крики умиравших, которые напрасно пытались поддержать жизнь кореньями и травами. Слыша топот коней и польскую речь, русские силились бежать, но подламывались их ноги и, спасаясь от врагов, они заползали в кусты, как подстреленные птицы, желая, по крайней мере, умереть не в руках неприятелей. Король приказал подбирать их и кормить, из сострадания, потому что, как замечает современник, они были хотя не дворяне, а все-таки подданные, годные для того, чтоб служить дворянству. Но русские с омерзением отворачивались от собственного хлеба, который теперь предлагали им победители, и разбивали себе головы о пни и камни. Такое зрелище представлялось полякам до самой реки Иквы. Там стекались отряды, посланные в погоню. Калиновский привел в лагерь толпу пленников, уроженцев левой стороны Днепра, привязанные за шею к седлам, они бежали как собаки на своре за охотниками. Поляки стали их обыскивать и нашли только несколько папуш табаку, съестного не было ничего, за то пороха и пуль у некоторых было довольно.

— Много вас здесь? — спрашивали их.

— Тысячи наших скитаются по этому лесу, — сказали, — на беду нам, нет здесь и птиц, да притом редкий в силах зарядить ружье.

— Что ж вы едите? — спросили их.

— Катран, холодец (спаржа) и другие зелья, да и того негде достать. Скоро все пропадем с голода.

Иеремия не привозил пленных, застав под Дубно три тысячи хворых и усталых, он приказал их добить, не трогаясь жалкой участью врагов.

Посполитые подняли ропот и требовали у коронного гетмана отпуска.

— Как? — кричали шляхтичи. — Мы оставили наши семейства, наши дома в летнее хозяйственное время, мы давали деньги и сами служили — и этим недовольны! Хотят нас разорить, повести в неприятельскую землю и выморить голодом. А между тем в Польше неспокойно. Кто знает, что теперь делается с нашими женами и детьми?

Коронный гетман вспылил и начал им выговаривать бранные слова. Тогда мазовецкий подкоморий заметил ему:

— Пан гетман! Извольте обходиться осторожнее с дворянством: вы знаете, ведь это omnes!

— Что? Как? Нас? — закричал Потоцкий. — Барабанщик! Бей в литавры! Будем бить этих omnes изменников!

Иеремия Вишневецкий схватил его за руку и с трудом успокоил. Эта сцена усилила волнение шляхтичей.

Они составили генеральное коло (круг), куда должны были сойтись шляхтичи разных воеводств, составлявших посполитое рушенье. Маршалом (руководителем) этого сборища избран был подчаший сендомирский Мартин Дембицкий, человек, приобревший известность как отличный говорун. На этом круге было решено, что по закону шляхетство, собираясь в посполитое рушенье, обязано защищать отечество только в течение двух недель. На это некоторые тогда же возражали так: ‘Бог не обязан довершать чудом того, что не хотят делать нерадивые шляхтичи, а ссылка на двухнедельную обязанность есть только благовидный предлог, чтоб им прикрыть собственное нерадение’. В сущности шляхетство рвалось к своему домашнему крову, торопилось к своим женам, предпочитая спокойную жизнь в своих усадьбах трудам и неудобствам лагерной жизни. Король и сенаторы просили шляхтичей остаться на службе в походе с кварцяным войском хоть две недели и дойти до Староконстантинова, где ожидалась возможность сразиться с неприятелем, из этого города хан прислал королю письмо. Сенаторы говорили шляхетству: одна молва о том, что король идет с войском и со всей громадой посполитого рушенья, произведет на врагов устрашающее впечатление. Ничего слушать не хотело шляхетство и выдумывало о самом короле черные клеветы, между прочим болтали, будто король умышленно выпустил козаков и татар, взявши с хана 800000 злотых, хотя подобным нелепостям никто не верил. Подканцлер коронный Радзеевский, с которым король был в ссоре и только в день берестечской битвы помирился, желал услужить королю и стал уговаривать шляхту повиноваться королевской воле, но его не слушали и упрекали в двоедушии, потому что прежде он сам подстрекал других к противоречию королю. Тем не менее, однако, убеждения Радзеевского или кого-то другого побудили шляхетство послать от себя к королю депутацию с изъявлением готовности взамен своей личной службы уплатить деньги или снарядить милицию, на это возражали, что деньги без войска легко могут попасть в неприятельские руки, а учреждение милиции произведет расстройство в войске, когда в отряды милиции станут переходить жолнеры из кварцяного войска. То и другое, однако, было принято как патриотическое приношение от шляхетства. Но пока об этом шли между сенаторами толки, шляхтичи убегали за Стырь и разъезжались по домам. Замечательно, что волновались и кричали против желания короля вести ополчение посполитого рушенья в дальнейший поход те из шляхетства, которые не поспели к битве и с умыслом опоздали, чтоб дело обошлось без них, и они-то, не обнажив сабли против неприятеля, теперь торопились домой, чтобы там хвастать своими небывалыми подвигами. Кварцяное войско роптало на задержку жалованья и требовало, чтоб король принял меры к сбору податей для заплаты воинам. Этого нельзя было сделать иначе, как освободив шляхтичей от воинской службы.

— В самом деле, — говорили некоторые паны, — держать посполитое рушенье не к чему: козаки совершенно пали. Довольно небольшого числа войска, чтоб уничтожить остатки мятежа. Нельзя, притом, лишать средину королевства людей, способных носить оружие, потому что Ракочи может напасть на нас.

Король согласился. Потоцкий напрасно старался удержать его. Посполитое рушенье было распущено.

— Предоставляю славу окончания войны вам, господа, — сказал гетман Ян Казимир.

И последний раз осмотрел он свое войско под Орлом, в полторы мили от Кременца. Всех сил, отправляемых в Украину, было более тридцати тысяч: они преимущественно состояли из немцев, посполитого рушенья прикомандировано было семь тысяч из тех, которые пришли поздно и еще не были в битве. По следам посполитого рушенья уходили самовольно охотники, панские надворные команды, множество челяди, уходили даже из кварцяного войска жолнеры под тем предлогом, что хотят служить в милиции. Но предполагавшихся воеводских милиций не образовалось, а жолнеры, записавшись желающими поступить в милиции и взявши вперед часть денежного жалованья и продовольствия, возвращались в войско на службу, деньги, добровольно предложенные шляхетством взамен личного участия в службе, не были вполне уплачены. То же, что успели собрать, выдано было в пособие наиболее нуждающихся в кварцяном войске.

Король уехал в Варшаву через Броды и Львов, а кварцяное войско двинулось в Украину тремя большими отрядами.

Более недели шли жолнеры по разоренной и опустелой Волыни.

Так как это были пограничные земли между Украиной и Польшей по зборовскому договору, то жители разбежались из края, который всегда подвергался первым неприязненным действиям. Целыми толпами переселялись тогда в Московское Государство. ‘Край этот был так безлюден, — говорит очевидец, — что о нем можно было произнести: земля была пуста и неустроена, мы не видели ни городов, ни сел, только поле и пепел, не было ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе’. Бурьян подымал по полям высокие свои маковки, так что лошади тонули в нем и едва виднелись всадники.

Затруднительно было положение польского войска. Только конница имела несколько запасов, и притом могла делать набеги по окрестностям и добывать, хотя очень скудное, пропитание. Пехота пухла с голоду, по выражению современника. Не в состоянии будучи фуражировать, пехота принуждена была покупать, но жолнер в то время все свое жалованье обыкновенно проедал, пропивал и проигрывал, а потом шел ободранный, босой и голодный. Вдобавок, если у кого и были деньги, то не у кого было купить чего-нибудь. Пехота принуждена была есть конскую падаль, иногда такую, которая уже три дня гнила в болоте. От этого открылись в войске заразительные болезни и более полутора тысяч человек погибло, пока войско дошло до первого украинского местечка Любара.

Потоцкий спешил в Украину, которую поляки называли тогда обетованной землей, надеясь там иметь продовольствие, но, на беду, шли проливные дожди: слякоть препятствовала идти и ехать, и не было строений, где бы можно было укрыться от непогоды. Когда, наконец, войско достигло пределов Украины, жолнеры с радостью увидели хлеб на полях, но вскоре эта радость исчезла, люди убежали и сожгли мельницы, пехота принуждена была довольствоваться жареными зернами. В Любартове (Любаре) Потоцкий получил в таком смысле послание от четырех козацких полковников, белоцерковского Громыки, миргородского Гладкого, кропивянского Джеджалия и полтавского Пушкаренка.

‘Поляки! Заключим искренний и братский мир, вы можете победить нас выгодными условиями, но завоевать — никогда: знайте это! И если вы нас теперь одолеете, то козаки будут непреклоннее в своем мщении, чем в борьбе за свою свободу’.

Потоцкий, говорит современник, по старости лет и по нездоровью, готов был на мир, разумеется, на выгодных условиях, но другие паны, особенно Вишневецкий и Ляндскоронский, твердили, что надобно истребить врага.

В то время когда, с одной стороны, поляки вступили в Украину, с другой — иное войско одержало победу над русскими и завладело центром земли южнорусской. Когда Хмельницкий отправлялся на Волынь, он оставил полки черниговский и нежинский на северной границе Украины для охранения от литовского войска. Под начальством Радзивилла литовское войско расположилось над Припетью для усмирения белорусских хлопов, которые поднимались как скоро на Украине козаки брались за оружие против панов. Восстание вспыхивало в окрестностях Могилева и Чечерска. Подвоевода смоленский писал к королю под Берестечко, что четырехтысячный козацкий отряд пробрался через земли Московского Государства и овладел Рославлем. Начальником отряда был некто Тарасенко. Установившись в Рославле, он отправлял подъезда в Прудки, в Черепов, в Ельню, в Доргобуж: козаки овладели последним городом, взяли там много орудий и большой запас пороха. С появлением козаков в этих городках в окрестных селах волновался народ, составлялись мятежные ватаги, нападали на шляхетские усадьбы. Шляхетство мстиславского повета, в видах самообороны, сходилось на сеймики и посылало против восстанцев служилых козаков, но те не могли ничего поделать. Черниговский полковник Небаба, оставленный Хмельницким в качестве наказного гетмана в его отсутствии, выслал ко Мстиславлю три тысячи на подмогу козакам, бывшим уже в Белоруссии, а другой козацкий отряд пошел к Кричеву. У Кричева с трудом отбивался от восстанцев полковник Вейс, а посланный к Мстиславлю трехтысячный отряд хотя и одолел Троцкий воевода Служка, но с большими усилиями и с большой потерей своих воинов {Дневн. Освещ. Киевск. Стар. 1882 г. июнь 446—447.}. Восстание народа в Белоруссии, однако же, не прекращалось, а возрастало по мере того, как из Украины появлялись тысячные ватаги козаков, белорусские хлопы, единоверные козакам, приставали к ним: опасность угрожала уже большим городам и между ними самому Смоленску. Сочтено необходимым произвести диверсию в самую середину козацкого края, пользуясь тем, что выступление из него большей части войсковых сил уменьшало средство защиты этого края. На правой стороне Днепра, в Чернобыле, стоял киевский полковник Антон Жданович, а в Полесье Горкуша с шестью, по другим — с пятнадцатью тысячами, и другие предводители. В Киеве находился двухтысячный гарнизон из корсунского полка, под начальством Мозыры, зависевший от Ждановича. На левой стороне Днепра было наготове двадцать тысяч козаков. Главным начальником их был Небеба. Он стоял в Чернигове. Он, по замечанию современника, занимался пьянством и ссорами с другими предводителями.

Небольшая сторожа находилась под Лоевым, на переправе через Днепр.

Пока неизвестно было, чем кончится война на Волыни, Радзивилл не трогался с места и стоял лагерем под Речицей, только по Полесью происходили стычки. Но когда король известил о победе под Берестечком и поручил соединиться с войском, которое пойдет в Украину, Радзивилл послал к переправе отряд под начальством Мирского. Мирский напал на стражу, состоявшую из трехсот человек. Козаки не ожидали нападения и беспечно пьянствовали. Мирский разбил их так, что только несколько человек успело прибежать в Чернигов, и сказал Небабе: ‘Ляхи прийшли на тое мисто де дула наша залога, але не много ляхив’.

Небаба, ‘порвавшись неисправно против исправного войска’, по замечанию современника, почитал себя непобедимым и думал уничтожить незначительный отряд Мирского. У Небабы в полку было двадцать тысяч, но за высылкой части полка в Беларусь и за сбором провианта оставалось пятнадцать тысяч козаков. Они сцепились с этим отрядом под Репками, князь Радзивилл зашел быстро и искусно в тыл козацкому войску и бросился на него в то время, когда оно было занято сражением. В несколько часов козаки полегли почти все. Сам Небаба, лишившись коня, побежал, но тяжелый панцирь помешал ему: два литвина напали на него, он оборонялся, ему отрубили правую руку — он защищался левой и положил голову, как воин, вместе с своим братом. Остатки разбитых убежали в Чернигов.

Радзивилл подвинулся к Чернигову. Испуганные мещане прислали к нему депутатов.

‘Умоляем, — писали они, — сжалиться над нами и нашими детьми и пощадить нас. Мы выдадим всех паробков, которые пришли для соединения с Небабой’.

Радзивилл остановился лагерем в Любече, а часть войска послал на Чернигов. Неизвестно, выдали ли ему черниговцы козаков, только литовцы, по-неприятельски, опустошили черниговский край, грабили, убивали русских без разбора и истребили множество жителей в самом городе. Другой отряд литовского войска, под начальством Гонсевского, перешел Днепр и разбил Горкушу на реке Ирпени, Жданович, выступивши против литовцев, шедших на Киев, за пятнадцать верст от этого города, вступил было с ними в бой, но митрополит Сильвестр и печерский архимандрит послали к нему убеждение отступить, не входя в расправу с литовским войском: они извещали, что гетман литовский, высылая против него отряд Гонсевского, дал приказание, разбивши киевского полковника с его полчанами, вступить в Киев, разорить в нем церкви и дома и перебить всех киевлян, каких застанут в городе. Митрополит и архимандрит изъявили намерение, если Жданович их послушается и отступит, послать к Радзивиллу просьбу о пощаде, надеясь этим путем скорее спасти Киев от разорения. Жданович по такому письму духовных властей отступил. Гонсевский дошел почти до Киева и, воротившись, донес, что Украину обнял всеобщий страх и что в Киеве войско незначительное. Тогда литовский гетман подвинулся к Киеву.

Как только услышали киевляне, что литовцы идут к русской столице, в испуге собрали какие успели пожитки, сели на байдаки и поплыли вниз по Днепру, к Каневу и Черкасам. Козаки также оставили Киев, предав огню предместье. Митрополит, архимандрит печерского монастыря Иосиф Тризна, духовенство и члены городского магистрата остались в городе и предались на волю Божию, хотя, по замечанию украинского историка, жизнь их была не в безопасности. Они боялись попасть в руки поляков и надеялись более на великодушие литовцев. Не доходя до города, Радзивилл получил следующее письмо:

‘Святлейшему, ясневельможному пану-гетману войска его королевской милости литовского и всему рыцарскому сословию нижайший поклон.

Go слезами просим вас, милостивые паны, оказать сострадание над. нами и сжалиться над церквами Божиими и всем вашим городом Киевом: не допускайте своих воинов до разорения. Мы никогда не поднимали рук против помазанника Божия, но всегда молили всемогущего Бога о счастливом ему царствовании, а во время смут укрывали многих благородных дворян и дворянок, которые сами подтвердят это. Давно бы мы принесли покорность вашим милостям, панове, если б нам был вольный проезд. Просим ваших милостей избавить нас от военного разорения. Июля 29, у св. Софии’.

Радзивилл отвечал:

‘Верные подданные могут спокойно сидеть в домах своих, не опасаясь никаких враждебных поступков’.

Литовское войско подвинулось к Киеву, и обоз сначала расположился на равнине под Подолом. Сам Радзивилл поместился в покоях митрополита, близ собора св. Софии, известил об этом Потоцкого и приглашал идти скорее, чтобы взаимными действиями уничтожить неприятеля.

И так Украина была наводнена врагами с двух сторон, и они готовились уничтожить в ней всякий зародыш русской независимости. Где ж был он, Хмельницкий, когда, по выражению народной песни, его кованые возы стояли в лозах под Берестечком, его кони достались польному гетману, его битые талеры расхватали ляхи?

Темные слухи носились о козацком гетмане. Говорили, будто хан держит его в цепях и бьет нагайками, говорили также, что он собрал против поляков новые силы. Долго не знали о нем ни поляки, ни козаки. Покинув свое несчастное войско, осудившее его на выдачу полякам, Хмельницкий думал воротить Ислам-Гирея. По известию, сообщенному одним из сподвижников Хмельницкого, полковником Семеном Савичем, Хмельницкому сперва удалось было уговорить хана и мурз его воротиться к коза цкому обозу и продолжать войну с поляками. В воскресенье гетман из-под Ямполя, верст за двадцать от Берестечка, где остановился хан, отправил в козацкий обоз универсал о том, чтоб войско было готово выступить на бой во вторник, так как к этому дню должны будут, как уверял гетман, воротиться на поле битвы татары. Но вслед затем полились дожди и в назначенный день во вторник путь до такой степени испортился, что татары, выступивши в поход с своим ханом на прежнее место к Берестечку, подняли шум и ропот. Мурзы говорили хану: ‘Видишь, Бог не велит идти — дождь послал. Куда нам биться с поляками, когда мы все промокли и забрызганы грязью! Да и лошади у нас перетомлены и голодны’. Они уговорили хана оставить предприятие. Не было средств принудить татар к послушанию, так как многие тогда уже, не дождавшись ханского приказа, бежали, покинувши свои ‘набытки’. И хан со всем своим полчищем бежал, не останавливаясь, двенадцать миль до Константинова. С ним бежали и Богдан Хмельницкий и писарь его Иван Выговский. Хан укорял гетмана за то, что он уверял его, будто у поляков не много сил, а на деле оказалось противное. ‘Вот, — говорил хан, — поляки взяли в плен моих мурз: чем мне выкупать их?’ Было заметно, что хан намеревался отдать Хмельницкого и Выговского полякам за своих, взятых поляками в битве. Выговский, если верить тому, что он сам рассказывал, говорил тогда повелителю Крыма так: ‘Ваше ханское величество думаете отдать нас польскому королю, но мало вам будет пользы от нашей крови, Бог вас накажет за нарушение присяги, а войско запорожское будет вам мстить за нас’. ‘Я не нарушаю присяги, — отвечал хан, — иначе бы я не пришел сюда с своим войском. Я сам не знаю, как это сделалось, что на моих людей нашел страх, вы сами видали, как они, покидав свои наметы, разбежались. Я и вперед не нарушу присяги и буду вам помогать’. Он отпустил Выговского, а Хмельницкого задержал. Он дал Выговскому двадцать тысяч татар, с четырьмя мурзами, но, прошедши с ним верст двадцать, эти татары ушли, оставив писаря с двумя татарами и тремя козаками. Выговскому нечего было идти к козацкому войску и он уехал в Украину. Там он увидал, что татары забирают в плен русских людей, и оповестил козакам, чтоб они отбивали своих единоземцев. Так рассказывал сам Выговский. Польские источники показывают, напротив, что хан, удержав у себя Хмельницкого, отпустил Выговского в Чигирин за деньгами, которых требовал в качестве окупа за Хмельницкого, и Хмельницкий сидел у него под стражей, пока Выговский не доставил хану восьмисот тысяч талеров. Польское сказание правдоподобно, хотя, вероятно, сумма окупа преувеличена. Будучи пленником, Хмельницкий, с позволения хана, посылал универсалы в Украину. Ненадежной оказалась дружба волка с бараном, христианина с бусурманом, замечает украинский летописец. Хан, взяв, по всем вероятиям, с Хмельницкого деньги, отпустил его с честью и с комплиментами. ‘Если я, — говорил он гетману (так пересказывал об этом Выговский), — держал тебя, то делал это из любви к тебе, невозможно было тебе проехать к войску в обоз, вот теперь иное дело, можешь ехать, я же от тебя и от козаков не отступлю и не помирюсь с польским королем’. Поляки говорили, что хан отпустил козацкого вождя чуть не в одной сорочке да в тулупе.

Как бы то ни было, Хмельницкий выехал из-под Старо-Константинова в половине июля нового стиля, в сопровождении пяти мурз и около сотни козаков.

Гетман бросился тотчас в Украину с той целью, чтоб поскорее собрать войско и поспешить на помощь осажденным под Берестечком. Ничего не зная о судьбе их, он прискакал в Паволочь. Мещане тоже ничего не знали о поражении и изумились, увидя своего гетмана без полковников и почетной гвардии.

Толпа окружила его с расспросами.

— Каким образом твоя милость идешь один? Что это такое? — с участием и беспокойством спрашивали православные.

— Ничего! ничего! — отвечал Хмельницкий. — Все будет хорошо! Я оставил двадцать полков молодецкого войска против короля: они будут обороняться хоть три месяца: живности и пороха у них много, а мы в таборе обороняться умеем, да и голод перенесть для козака нипочем!

— А литовский гетман не придет в Украину? — спрашивали мещане.

— Нет! — отвечал Хмельницкий. — Радзивилл дал слово только оборонять границу.

Успокоив таким образом мещан, Хмельницкий остался в Паволочи дожидаться ханской помощи и два дня пил без просыпу. На третий день явился в Паволочь Хмелецкий, один из старшин.

— Здесь гетман? — спросил он.

— Здесь, — отвечали ему. — А что такое?

— То, — сказал Хмелецкий, — что я не знаю, как теперь явиться к гетману: мы разбиты напропалую! Гетман убьет меня! Как-нибудь уж хоть вы защитите!

В сопровождении мещан Хмелецкий вошел к Хмельницкому.

— А табор де? — вскричал гетман, увидя козака из-под Берестечка.

— Уже чорты узяли табор. Утеклисьмо з табора, — сказал Хмелецкий.

— Як?

— Молодци биться не захотели.

— А корогви де?

— И корогви пропали.

— А гармати?

— И гармати!

— А шкатула з червонными?

— Про те не знаю.

Хмельницкий рвал на себе волосы, проклинал сам себя и целый мир.

В таком меланхолическом расположении духа, говорит современник, застали его новые гости: приехал Джеджалий и рассказал, что сделалось в козацком таборе, приехал Гладкий, а потом и другие полковники с остатками конницы: у кого было человек полтораста, у кого сто… только Пушкаренко привел шестьсот своих полтавцев.

— Бильше виська немае? — спрашивал гетман.

— Немае, пане гетмане, — отвечали полковники, — уси в роспорошку пишли.

Тогда начался плач и вопль: к увеличению горя, вдруг приходит в Паволочь весть, что Радзивилл разбил Небабу и вступил в Украину.

— Якже так? — говорили мещане. — Казав еси, пане гетмане, що литовци не будут, а от уже идут!’

— Отже, не здержав слова Радзивилл! — сказал Хмельницкий в отчаянии.

Хмельницкий пробыл еще два дня в Паволочи, как вот пришло несколько татар: они принесли универсал от хана ко всем украинцам.

‘Если я отступил от Берестечка, — писал хан, — то это я сделал не из боязни, а рассудил так поступить по причине болот и лесов, но я не отстану от запорожского войска, и когда явится вам опасность от поляков, снова приду со всеми ордами’.

Хмельницкий приказал читать всенародно этот универсал для ободрения мещан и козаков.

Но на следующее утро Хмельницкий получил другое послание от своего союзника. Ислам-Гирей отказывался от всякой помощи козаков, да еще грозил козакам. Уманский полковник Глух, услышав, что в его полку татары, разбежавшись из-под Берестечка, начали грабить, догнал их на Синих Водах и жестоко поразил десять тысяч этих союзников.

Хмельницкий в досаде уехал из Паволочи.

— Пойду на Запорожье, — говорил он, — и не хочу больше воевать с панами.

Хмельницкий прибыл в Корсун. Его окружили четыре тысячи козаков корсунского полка, а в окрестностях, от Корсуна верстах в пяти или в шести, кочевала татарская орда в тридцать тысяч человек под начальством двадцати четырех мурз. В Корсуне 13-го июля (ст.ст.) принимал гетман возвратившегося из Москвы митрополита назаретского Гавриила, прибывшего в сопровождении подьячего Григория Богданова, который, по данному поручению, должен был, возвратившись, передать в Москве то, что услышит в Украине. Царь похвалял гетмана за изъявленное им желание поступить под высокую государскую руку — и только, единственное существенное утешение козакам из Москвы было извещение чрез митрополита, что к царю приезжали польские послы, но государь отправил их не с их охотой, — не так как они хотели и домогались. Прочитав царскую грамоту и выслушав от митрополита объяснения насчет приезда польских послов в Москву, Хмельницкий прослезился, поцеловал государеву грамоту и сказал:

— Я скоро отправлю послов просить великого государя принять всю Украину под свою руку.

— Это самое доброе дело, — сказал митрополит, говоривший в присутствии московского подьячего то, что ему в Москве поручено было говорить, — и великому государю то угодно, что ты, гетман, хочешь ему служить, только то удивительно, что ты, гетман, православный христианин, держишь братство и соединение с бусурманом и крымским царем, и татары, будучи в братстве с войском запорожским, убивают православных христиан, берут их в плен, разоряют их домы. Вот крымский хан приходил тебе на помощь, да изменил и чуть было тебя самого не отдал ляхам, ради своей корысти. Я живу в бусурманской земле и знаю бусурманские обычаи, бусурманы в чем ни присягнут православным христианам — во всем солгут и в грех себе этого не ставят, затем что у них в законе написано: кто ив бусурман будет жить с гяуром в братстве и большой любви, не сделав гяуру никакого зла, тот от Мугамеда будет в вечной муке. Как же им своего закона не исполнять? Перестань, гетман, держать братство с крымским ханом, а то он тебе наделает много дурного.

— Сам я, — сказал Хмельницкий, — знаю, что православным христианам не годится быть в совете и соединении с бусурманами, да за грехи, видно, наши такое теперь время пришло, что нам поневоле приходится держать братство с бусурманами, мы с ними в братстве для того, чтоб освободить от польских и еретических рук святые церкви и православную веру, а они, приходя к нам на помощь, получают большую корысть. Крымский хан нам изменил: меня отвел от польского обоза и с неделю держал у себя, не допуская до войска, а войско подумало, что крымский хан сложился с королем, пошел разорять наши украинские города и брать в плен козачьих жен и детей, и оттого-то войско запорожское в страхе кинуло обоз и побежало, чтоб не давать на разорение свои домы и семьи. Какой же после этого мне друг крымский хан? Но прежде времени мне нельзя с ним умыслить раздор, приходится терпеть от него всякие обиды, а то иначе он сложится с польским королем и начнет воевать козаков вместе с поляками. А вот пусть великий государь примет меня с войском запорожским и всю Малую Русь и всяких чинов людей под свою высокую руку — тогда я именем царского величества сам стану страшен крымскому хану, не стану терпеть от него обид и не буду иметь с ним союза и сношений без царского повеления. Тогда ему нельзя будет сложиться с польским королем. Великого государя подданные, донские козаки, будут страшны крымскому хану, да и я с войском запорожским буду чинить над ним промысел. Куда ему тогда дружиться с польским королем? Пусть только великий государь велит меня призвать под свою государскую руку: я, служа ему, государю, и крымского хана сделаю его подданным.

Так говорил Хмельницкий в присутствии московского подьячего, так он и думал, хотя медленность и неповоротливость московской политики подчас выводила его из терпения и он выражался о Москве не в таком почтительном тоне. ‘Я к ним с щирым сердцем, а они лицу моему насмехаются, — сказал однажды Богдан в присутствии одного грека, передавшего его слова в Москву, — порази меня Бог, если не пойду на Москву и не разорю ее пуще Литвы!’ Писарь Выговский подделывался к московскому подьячему и показывал перед ним вид, будто работает в пользу Москвы тайно от гетмана и более ей предан, чем Хмельницкий. ‘Я, — говорил он, — присягну служить государю без хитрости, и если будут у гетмана какие-нибудь ссылки с польским королем или крымским ханом, буду доносить государю и писать тайным делом в Путивль к боярину и воеводе князю Семену Васильевичу Прозоровскому, только чтоб никто об этом не у ведал, а то, если дознается гетман, прикажет меня карать’. Впрочем, быть может, это говорено было с предварительного соизволения гетмана, потому что потом писарь говорил подьячему тоже, что сказал бы гетман. ‘Если, — объяснял Выговский, — государь изволит принять нас под свою руку, то его государству учинится большое прибавление без войны и кровопролития, великий государь овладеет многими землями и городами, от мещан и людей всяких чинов, от их торговли и промыслов казне его пойдет большая прибыль: тогда польский король не только не посмеет поднять войны против великого государя, а пришлет послов просить, чтоб великий государь на него не наступал и во всем будет ему уступать. Истинно скажу — если государь, приняв нас к себе, пошлет своих ратных людей на Польшу, то вся Польская Корона и Великое Княжество Литовское без войны учинятся у государя в подданстве и будут под его государевой рукой: и теперь от одних нас, козаков, ляхи живут в страхе и ожидают себе разорения. Если же государь нас скоро не изволит принять под свою высокую руку, так мы, видя, что государь нас не жалует, станем подданными польского короля, и король и паны прельстят нас и приведут к тому, что мы пойдем с поляками на Московское Государство разорять православных христиан. Их злые замыслы оттого не состоялись, что войско запорожское не хотело идти войной на Московское Государство, и крымский хан за это самое на гетмана гневался. Польский король много сделал неправд великому государю, и за эти неправды можно бы великому государю принять Малую Русь и учинить прибавление к своему государству’ {Акты Южн. и Зап. Росс. III. 461—476.}.

На Масловом-Броде, на реке Русаве, собиралась так называемая черная рада. Козаки обвиняли Хмельницкого за то, что покинул войско под Берестечком {Памятн. киевск. комм. II. 3. 88.}. В разных местах Украины собирались мятежные сходки, на которых осуждали Хмельницкого как изменника.

Но тут-то Богдан показал все прежнее свое обычное присутствие духа. ‘Он, — говорит современник, — не изменялся пред подчиненными ни в лице, ни в духе, с веселым видом, с смелой речью показывал вид, что счастье его не потеряно’. Из Корсуна разослал он козакам универсалы, в которых приказывал всем собраться и быть наготове к походу. Это относилось как к тем козакам, которые прежде оставлялись для оберегания Украины, так равно и к разбежавшимся после берестечского погрома. Левобережных полков козаки должны были собираться в Переяславе, а козаки правобережных полков — на реке Русаве на Масловом Броде, на том месте, где только что собиралась мятежная рада. Полковникам: белоцерковскому, винницкому, паволочскому и брацлавскому гетман приказывал собираться со своими полками в Белой Церкви. Никто не знал, куда намерен был гетман вести теперь свое козацкое ополчение. Он прибыл сам на Маслов-Брод и вскоре еще только что недовольные им козаки снова готовы были идти на смерть по его мановению.

К удивлению врагов Хмельницкий, в самом критическом положении, женился. Новая жена Хмельницкого была сестра Золотаренка, которого он потом назначил корсунским полковником, по имени Анна. Поляки, неизвестно почему, называют ее козачкой Филиппихой.

Стоя на Масловом Броде, Хмельницкий послал опять к хану с извинением, что несогласие козаков с татарами произошло против его воли.

‘Мы не имеем, — говорил он, — другой надежды, кроме твоей ханской милости и татарской орды. Теперь самое время отомстить полякам и напасть на них. Король и все посполитое рушенье пошли назад в Польшу. Только паны с командами идут забирать свои украинские поместья’.

Чиновник козацкий Котаржный поехал в Константинополь.

Но Потоцкий послал в Крым послом Гебултовского, припоминал трактат, заключенный с королем, и обещал хану новые выгоды от соединения с Речью Посполитой. Лупул, с свой стороны, убеждал хана отказаться от союза с козаками. Прикидываясь другом турок, господарь чернил пред ними Хмельницкого и старался пред визирем, чтоб были остановлены турецким правительством отправленные уже к Хмельницкому подарки. Таким образом, оба союзника поляков, турецкий визирь и крымский хан, хотя не объявили себя врагами козаков, но оставались в бездействии, предоставляя Потоцкому выигрывать время и ослаблять мятежную и несогласную Украину. Хан писал Хмельницкому, что он не оставляет вовсе козаков, но отказывался выходить в поход. ‘Я, — писал он, — желаю гетману, писарю, полковникам, атаманам и всему войску запорожскому здоровья и многих лет. Пошлю брата своего Нуреддина, Шефер-кази, Субингизи-агу и других аг и беев, а сам останусь в Крыму. Давайте отпор неприятелю, только не занимайтесь пьянством, как прежде делали, а просите Господа Бога о победе. Только две тысячи отборных татар служили у Хмельницкого, кроме того, у него было на границе четыре тысячи татар нагайской вольной орды, под начальством Карач-мурзы.

Оставалось положиться на своих. Хмельницкий распустил по Украине универсал, призывая русский народ защищать отечество.

‘Судьба непостоянна, — таков, по известию поляков, был смысл его универсала, — она обыкновенно поднимает вверх того, кого потоптала, теперь она покровительствует полякам, но скоро обратится к козакам. Стоит только начать войну, и мы возвратим потерянное с лихвой. Король с войском ушел уже в Польшу, где Ракочи взял Краков. Против нас идет слабое войско под начальством панов, которые считают нас рабами и думают теперь властвовать над побежденными, как угодно. Ими предводительствует напыщенный Потоцкий, дряхлый старичишка, который когда-то был у нас в руках и продан Тугай-бею. Со всех сторон сбираются татары и будут теперь сражаться охотнее, чтоб стереть бесславие недавнего поражения’.

‘Плодовитая матка козацкая, Украина, — говорит русский летописец, — возродила козачество, как будто не было берестечского поражения’. Повсюду собирались толпы русского народа и клялись умереть, а не поддаться врагам. Но не было ни порядка, ни единодушия в рассеянных ополчениях. Одни утешали себя тем, что, быть может, придут турки и Украине будет легче под властью султана, другие называли Хмельницкого изменником за сношения с бусурманами. В самом деле, татары подчас так вели себя, что, казалось, полякам против украинцев, а не украинцам против поляков они союзники. Из Паволочи, под начальством паволочского войта, выступило ополчение, состоявшее не из козаков, а из поспольства или так называемой черни, на помощь козакам, но встретили его татары и наполовину истребили. От этого неприязнь черни от татар обращалась и на их союзников козаков, и были примеры, что козацкие семьи, остававшиеся дома во время козацкого похода, подвергались от посполитых истязаниям в отместку за семьи поспольства, уведенные в плен татарами. Злоба, естественно, сосредоточивалась на особе Хмельницкого, как главного виновника побратимства с татарами. По разным местам буйные головы выбирали себе иных предводителей и не хотели признавать власти Хмельницкого. В самой раде Хмельницкого происходили разногласия: Выговский и другие шляхтичи, спасенные козаками и вступившие в козацкое звание, думали помириться с поляками, другие не соглашались ни за что, готовы были лучше отдаться Турции или Московскому Государству. В народе же хотя и сильно прорывалось недовольство против гетмана по поводу разорений, причиняемых татарами, но сильнее была непримиримая ненависть против поляков — и вся масса русского народонаселения готова была лучше погибнуть до последнего, чем снова признать власть панов.

Подоляне, упорнейшие из всех южноруссов, поднялись с прежней заклятой враждой к панскому сословию. Владельцы думали, что теперь, после победы над хлопским ополчением, можно, наконец, безопасно въехать в свои имения, и прибыли на Подол с командами, но поднестранские жители приветствовали гостей рогатинами и косами. Потоцкий думал, что это делается из отчаяния, от безнадежности получить прощение за прежние своеволия, а потому отправил к ним милостивые универсалы и обещал всеобщее забвение прошлого, если они перестанут мятежничать. Подоляне собрались на черную раду в Дерепчине, перебили посланных Потоцкого и выбирали себе предводителей. Избранные предводители, Александренко и Чугай, собрали рассеянно действовавшие на берегах Днестра ватаги левенцов или опришков (как из называли) в единое скопище, истребили шляхтичей в окрестностях Бара, сожгли в этом городе замок, экономию, истребили владельческий хлеб в скирдах, на гумне и на корне в поле. Чугай был случайно убит одним из своих, выпалившим в знак приветствия. Александренко, оставшись единственным предводителем, умножил свою ватагу до десяти тысяч и расположился станом у Браилова: отсюда он разослал подъезды в разные стороны. Таким образом заняты были волости: Багрыновцы, Ваньковцы, Дубовая и другие, везде восстанцы овладели владельческими житницами, везде истребляли шляхтичей. Упорные во вражде к панам, они не думали- повиноваться и Хмельницкому, хотя и сочувствовали универсалу, в котором гетман возбуждал поселян захватывать владельческие угодья в уверенности, что паны ляхи теперь уже совсем в козацких руках.

Бужане стекались в Прилуки под начальством винницкого полковника Богуна, который с каждого жителя брал по талеру для приглашения татар. По приказанию гетмана собралось ополчение в Белой-Церкви, но белоцерковский полковник Громыка пришел в подозрение у подчиненных за склонность к миру. Богун, услыша, что войско коронное, идет на Киев, поспешил соединить свой полк с белоцерковским и в то время, когда Хмельницкий собирал войско на Масловом-Стане, укрепил Белую Церковь, поставил козацкие гарнизоны в Хвастове и Трили-сах, лежавших на дороге. Деятельность и воззвания винницкого полковника в особенности пробуждали и поддерживали в жителях упорство в виду приближения поляков. Они с ожесточением жгли на полях собственный хлеб, разоряли свои хаты, загоняли в замки скотину, увозили припасы, чтоб не дать врагам ни пристанища, ни пропитания.

Поляки скоро почувствовали ожесточение народа. Сначала было они обрадовались, когда вышли из Любара и потянулись по обетованной земле, как называли они Украину, чрез несколько дней все изменилось, паны за большие деньги не могли достать себе живности, ‘а меду, пива или вина, говорит современник, мог отведать разве Потоцкий, да и то заплатив вчетверо за дурное пиво, какого и слуга его не стал бы пить в другое время’. Во время похода беспрестанно нападали на них вооруженные партии, в виду их отнимали возы, лошадей, останавливали на переправах, ломали мосты и кричали:

— Коли здумаете побигти, той нога ваша не втече.

3-го августа (13-го н.с.), в воскресенье, польское войско прибыло в Паволочь. Приближаясь к этому городку, предводители послали вперед Царыну с несколькими хоругвями узнать, что делается в Паволочи, и расположены ли жители покоряться своему владельцу пану Замойскому. Паволочане приняли гостей чрезвычайно радушно, отворяли пред ними свои жилища, приглашали жолнеров к себе есть и пить, твердили, что они теперь покорны панству, знать не хотят Хмельницкого, проклинали козаков. Царына и его жолнеры доверились и расположились ночевать в обывательских домах, как в то же время войт паволочский дал знать в Таборовку бывшим там козакам и татарам, чтоб они внезапно явились в Паволочь и перебили пришедших туда ляхов. Но козаки и татары, по-видимому, опоздали, явившись под Паволочью уже перед рассветом, а тут услыхал шум и конский топот пан Михайло Войнилович, стоявший в близкой деревне с пятью хоругвями кн. Вишневецкого, он бросился к Паволочи, предупредил своих неприятелей и, соединившись с разбуженным тревогой отрядом Царыны, прогнал подкрадывавшихся к местечку козаков и татар. Вслед затем подошло целое войско и вступило в городок. Некоторые полководцы хотели ударить прямо на Хмельницкого, но Вишневецкий подал совет идти по дороге в Киев и соединиться с Радзивиллом, а потом уже, с большими силами, задавить козацкого предводителя. Потоцкий принял совет и назначил отдых войску на несколько дней в Паволочи. Наступал праздник Успения. Поляки считали обязанностью провести его на месте, а не в дороге. Может быть, живое воспоминание зборовской битвы оставило такое впечатление и несчастную примету об этом дне.

Во время стоянки в Паволочи поразила поляков неожиданная скорбь. 3-го августа (13-го н. с.) был совет, где принято мнение Вишневецкого, совет происходил в шатре князя. Во все продолжение дня паны оставались у него в гостях. Иеремия был весел, шутил, потчевал гостей и сам пил против обыкновенной своей трезвости. На другой день он съел арбузов и напился меду, это испортило у него желудок, оказались признаки горячки. 9-го августа его отнесли в замок и чрез двадцать два часа скончался храбрый полководец, в цветущих летах, среди блестящих подвигов, счастливый любовью соотечественников. Войско было поражено горестью до исступления, смерть его казалась подозрительной, поговаривали, что его отравили ядом.

12-го августа (22-го н. ст.) тело Иеремии отправили в Вишпевец к родным могилам. Верная дружина покойника провожала его, и хоружий, в знак последней почести, держал опущенное вниз знамя, а предводители шли за ним с открытыми головами. Звук труб и бубен, залпы из пушек и ружей были прощальной данью всего войска воинственному князю. ‘Редкий тогда не плакал,— говорит очевидец, — потому что все простые жолнеры любили его, как только может солдат любить своего генерала’. — ‘Не скоро явится в Польше подобный герой’, — говорили они единогласно. ‘За то Хмельницкий, — говорит польский летописец, — обрадовался, как услышал, что нет более того, кто всегда стоял ему костью в горле’. — ‘Наконец Бог услышал наши моления, — говорил он козакам, — десница Божия оказала справедливость: князь Вишневецкий, хотевший некогда обладать целой Русью, теперь занимает четыре локтя земли. Оружие паше не сразило его, Бог, мститель крови нашей, поразил беззаконную голову’.

На другой день после похорон войско вышло из Паволочи, по дороге к Трилисам, отстоящим от Паволочи на тридцать верст. ‘Мы очутились тогда, — говорит современник, — среди необозримых жатв и всеобщего изобилия. По обеим сторонам дороги мелькали хутора, потонувшие в роскошных садах и пасеках, и голодное жолнерство бросилось жадно на грабежи’. В пять часов вечера поляки подошли к Трилисам. Потоцкий послал к местечку объявить жителям прощение и пощаду, если они впустят войско. Поляки, подошедши, увидели, что все местечко окружено по валу дубовым толстым забором, на заборе сидели вооруженные люди обоего пола с разными орудиями, и военными и домашними.

— Покоритесь вы нам, ляхи, — кричали они, — не морить соби коней, бо ни на чом буде до Кракова утикати!

Вслед затем раздался залп и смех над падавшими врагами.

Потоцкий приказал войску подвинуться, чтоб показать упорным свою силу, ‘но ни одна живая душа не думала просить милосердия, — говорит современник. — Они сидели по-прежнему и ругались над врагами, хотя видели ясно, как велико польское войско и как ничтожна их сила’.

Потоцкий отрядил шестьсот человек пехоты и четыреста драгунов и велел им идти на штурм, а между тем еще раз сделал мирное убеждение.

— Гетман, — говорили посланные к местечку, — не желает вас губить и обращать в пепел местечко его королевской милости. Опомнитесь и покоритесь.

— Убирайтесь к черту, ляхи, — отвечали козаки, — король ваш утик, и ви идить соби у Польшу, бо се вже не ваша земля.

Это удивительное упорство взбесило поляков.

— Нет, — говорили они, — нечего жалеть дрянной деревушки, хлопское упрямство скорее усмирится саблей и огнем, чем угрозами и поблажками.

Отряд, назначенный для штурма, вышел еще до рассвета, в то время, когда сон особенно одолевает человека. Жители не спали. В местечке горели огни, дубовый частокол по-прежнему был усажен людьми. В местечке, кроме всего вооруженного населения, было только шестьсот козаков, погибель их была очевидна, но они решились показать собой в Украине пример, что только отчаянием можно спасти их дело.

Пржиемский ударил залпом из орудий, из местечка отвечали тем же.

Пржиемский повторил канонаду, польские ядра проломали тройной забор: жолнеры перескочили через глубокий и узкий ров и ворвались в местечко. Жители заперлись в замке.

Пехота полезла на вал замка. С ожесточением оборонялись русские, женщины поражали немцев рогачами и косами, одна баба зарезала косой начальника отряда полковника Страуса, и более ста человек немцев легло на валу. Но Трилисы были взяты, железное упорство привело победителей в зверство, овладев местечком, они разбивали о стены младенцев, потому что никто из взрослых не дался живой. ‘В четыре часа утра Трилис не стало, все местечко, замок, прекрасная церковь — все было принесено в жертву Вулкану, — как говорит современник, — сгорели даже вековые, толстые, как пивная бочка, дубы, окружавшие местечко’. Всех жителей в местечке погибло более двух тысяч. Поляки, недовольные этим, бегали по околице, по лесам и болотам, и убивали без разбора всякого русского, какой только им встречался. По обгорелым развалинам хат лежало множество разбросанных трупов мужских, женских и детских, вся окрестность усеяна была телами, храбрость украинских женщин изумляла поляков, и они, в ожесточении, убивали каждую женщину, думая, что это мужчина в женском платье.

— О, Господи Боже! Как Ты милосерд! — восклицали поляки, добыв в разоренных хуторах скота, хлеба, горелки.

Начальник козацкого отряда в Трилисах, сотник Богдан, был схвачен живым и посажен на кол.

Простояв два дня на пепелище Трилис и окрестных хуторов, поляки переправлялись целый день по узкой плотине и 16-го августа (26-го н. ст.) пришли в Хвастов. Там не было живой души. Все жители, испуганные разорением Трилис, ожидали себе такой же участи в случае упорства, а покориться не хотели, и потому разбежались, оставив жолнерам пустые дома. Киевский митрополит послал в подарок к Потоцкому напитков и просил пощады духовенству и православным жителям. Постояв несколько дней в Хвастове, войско двинулось к Василькову.

За четыре дня до разорения Трилис Киев испытал также горькую участь. Литовцы сначала подошли по-дружески, но через несколько дней Радзивилл ввел всю свою армию в Киев, приказал отбирать у жителей оружие и потом обвинял город в измене, потому что горожане выпустили свободно отряд корсунского полка и своих собратьев, убежавших в нижние страны Украины. Литовский гетман нарядил комиссию для отыскания виновных. Эта комиссия открыла, что те, которые были виновны, ушли из города, тогда Радзивилл принялся за тех, которые имели какое-нибудь сношение с людьми, признанными мятежниками, и многих мещан вешал и сажал на кол. Жолнеры грабили и насиловали жителей, ругались даже над верой. Памятником посещения ими Киева осталась до сих пор в Братском монастыре изуродованная икона Богоматери, к которой набожные богомольцы прибегают с мольбами.

Поступки войска ожесточили жителей. Между тем гетман Богдан Хмельницкий, узнавши об отходе из-под Киева Ждановича, послал к нему строгий выговор, угрожая войсковой карой за самовольство, и снарядил в помощь ему два полка, белоцерковский и уманский, а к митрополиту Сильвестру написал, что ему, как пастырю православному, не следовало удалять козаков от обороны церквей, монастырей и целебных мощей киевских и православных христиан от еретических рук, а самому митрополиту не годится бояться даже смерти, в надежде, если бы он и пострадал за веру, принять за то от Господа Бога венец. Тогда Жданович вошел в тайные сношения с киевлянами и составлял план погубить неприятельское войско в Киеве. Он отправил Мозыру с двумя тысячами к Днепру, приказал ему тихонько подплыть под литовские байдаки и зажечь их, другой же предводитель, Горкуша, также с двумя тысячами, должен был идти по правому берегу и ударить неожиданно на Старый город. Сам Жданович, с шестью тысячами козаков, плыл по Днепру вверх и готовился пристать к берегу, чтобы напасть на литовцев в то время, когда Горкуша нападет на них с другой стороны города. Тогда, по уговору с ним, жители, ожесточенные грабительством литовцев, решились сами зажечь дома свои, истребить все достояние, чтобы оно не доставалось в руки врагов, и этим пожаром произвести смятение, которое помогло бы козакам.

6-го августа (16-го н. ст.) один неустрашимый мещанин на Подоле первый зажег свой дом и все строение, а потом сам бросился в огонь, его подвиг увидели враги: он хотел избавить себя от позорной казни. Шестьдесят домов сравнялись с землей. На другой день, в полдень, увидели мещане издали козаков — и Киев загорелся со всех сторон. Поднялся страшный вихрь. Очевидец рассказывает, что он, стоя на горе, воображал себе Содом и Гоморру. Горели лавки с товарами, шляхетские и мещанские дома, училища, горели церкви, в числе их погибли две древние каменные церкви, одна во имя св. Троицы, другая во имя св. Василия, построенная Владимиром и стоявшая на том месте, где теперь церковь Трех Святителей, — женский Фроловский монастырь, церковь Николая-Доброго. Только католический кафедральный костел и доминиканский монастырь были охранены жолнерами. Более двух тысяч дворов было истреблено пожаром. Литовцы бросились было грабить остатки имуществ, которые так усердно повергали в огонь собственные хозяева, но тут раздалась тревога: козаки нападали на них.

К несчастью русских, предводитель корсунских козаков, Мозыра, испортил все дело. Вместо того, чтобы исполнить приказание Ждановича и подплыть Днепром под литовские байдаки, он пошел на правый берег, позади Горкуши, и начал огнем давать сигналы плывшему Ждановичу, чтобы тот спешил скорее. Это открыло Радзивиллу тайну. Сильный отряд, под начальством Нольда, встретил козаков за Золотыми Воротами, близ Лыбеди, а другая часть войска бросилась в байдаки и поплыла быстро к Печерскому монастырю против Ждановича. Горкуша на Лыбеди не мог ничего сделать. Две тысячи татар, бывших с ним, вместо того, чтобы помогать ему, остались за Лыбедью. Сначала козаки на Лыбеди опрокинули было неприятеля и погнались за Нольдом, но потом драгуны окружили их со всех сторон и оттиснули. В то же время литовцы, плывшие по Днепру, принудили Ждановича обратиться назад, вихрь был прямо в глаза козакам, им надобно было плыть против воды, а враги их плыли вниз по течению за ветром. Таким образом план Ждановича не удался от своеволия его подчиненных. Русские выиграли только то, что имущества их не достались грабителям.

Киевский пожар и трилисское кровопролитие увеличили ожесточение русского народа. Русские, скрываясь по лесам, наскакивали исподтишка на врагов и отмщали на пленниках кровь своих братьев и пепел их жилищ, они преследовали с особенным ожесточением немцев, потому что немцы выказали себя свирепыми при взятии Трилис. Приводя пленников в уединенные ущелья, они сажали их за стол, потчевали медом и вином, вели приятельские разговоры, потом, поругавшись вдоволь, сажали на кол, сдирали кожи и прокалывали рожнами. Летучие козацкие отрядов беспрестанно нападали со всех сторон на литовское войско, отнимали возы, уводили пленников на муки. Радзивилл послал к Потоцкому предложение соединиться вместе поскорее.

Хмельницкий тотчас узнал об этом. Его положение было не превосходное. Власть его колебалась, полковники действовали от него отдельно, войска у гетмана было мало, на татар не было надежды: крымские отряды, которые пришли на помощь, занимались только грабежом своих союзников. Хмельницкий боялся не только врагов, но собственных подчиненных, из которых многие не хотели ему повиноваться, действовали храбро, но своевольно, и потому ничего не успевали. Он счел за лучшее предупредить соединение войск и послал к Потоцкому депутацию. Он просил Киселя быть за него ходатаем и написал к коронному гетману письмо следующего содержания.

‘Видит Бог, что мы не хотели нового кровопролития и довольствовались милостями его величества, но ссора возобновилась с обеих сторон. Какая сторона виновнее — пусть Бог рассудит. Нам трудно было наклонять под меч голову: пришлось защищаться. Мы не поднимали рук на его величество, под Берестечком войско наше не испытало его милосердия: мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира. Но ваша милость нападаете на нас со своим, войском: это уже ведет не к миру, а к большему кровопролитию. Все это начинается не от нас: Бог в том свидетель. Не раз уже ваша милость воевали с нами и оттого происходил невознаградимый вред для обеих сторон. И теперь, если ваша милость не будете иметь к нам сострадания, каждый из нас, при своем убожестве, готов положить голову: и пташка охраняет свое гнездо. Притом же, кроме Бога, никто вперед не может знать, кому выпадет на войне счастливый жребий. Просим вашу милость: как первенствующий пан в государстве, содействуйте вашим мудрым советом к прекращению кровопролития и походатайствуйте перед его величеством за нас, чтобы король оставил нам вольности наши и оказал отеческое милосердие над своими подданными! Пусть расцветет в нашем королевстве мир и обоюдные силы обратятся на службу его величества! Извольте уведомить нас: чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте. В универсале, присланном в Белую Церковь, вы сами изволили выразиться, что более не желаете кровопролития. И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ожидать милостивого решения вашего: надеемся получить его в понедельник’.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Переговоры. — Маховский у Хмельницкого. — Комиссары в Белой Церкви. — Раздоры в народе. — Переговоры на Острой Могиле. — Стычки под Белой Церковью. — Хмельницкий в польском лагере. — Попытка отравить Хмельницкого. — Бслоцсрковский трактат. — Смерть Потоцкого. — Состояние умов.

Не понравился Потоцкому неустрашимый тон письма Хмельницкого. Он видел впереди себя новые победы. Но русский народ в самом несчастии был страшен и грозен своим ожесточением. Потоцкий мог бояться, что несогласия козацкие улягутся, гетман снова станет на челе народного восстания, всеобщего в полном смысле, когда сами женщины выходили на неприятеля и, наконец, может явиться козакам помощь от турок или московитян, сверх того, в войске появилась повальная смертная болезнь. Коронный гетман соглашался на выгодный мир, но прежде хотел показать еще более свою силу и торжество.

Письмо Хмельницкого доставлено было 24-го августа (3-го сентября и. ст.). Посланных козаков провели через весь лагерь, чтобы они видели польское войско. Они пришли в ставку Киселя.

— Пан краковский, — сказал воевода, — не хочет с вами вести переговоров, я насилу упросил его позволить вам явиться к нему. Но скажу вам заранее, что вы получите пощаду не иначе, как так: перебейте татар, которые находятся у вас, перевяжите мурз, выдайте Хмельницкого и совершенно предайтесь на волю его величества и Речи Посполитой.

На другой день их позвали к Потоцкому. Когда они шли, все войско уже садилось на коней и готовилось выступать, военная музыка разливалась веселым и торжественным отголоском. Козаки почтительно поклонились.

— Пан краковский, — сказали они, — вы имеете власть над войском и в сенате, прекратите кровопролитие и доставьте войску запорожскому прежнюю милость короля, которой мы пользовались по зборовскому договору.

— Разбойники! Обманщики! — крикнул Потоцкий. — Вы думаете, я не знаю, что у вас на уме? Хмельницкий послал за ордой, а вы просите прощения! Слушайте же: я вашего Хмельницкого знать не хочу: не считаю гетманом того, кто поднял руку на его величество, а обращаюсь к вам, ко всем козакам, и скажу вот что: его королевское величество поверил мне в одну руку меч, а в другую милосердие: выбирайте, что хотите, а я не стану долго толковать с вами, если вы не решитесь на то, что сказал уже вам киевский воевода от моего имени. Вот вам срок до среды, а я тотчас соединяюсь с литовским гетманом, иду на вас, и разольется кровь христианская. Бога заступника призываю в помощь, надеемся на справедливость нашей стороны! Один пусть идет, другой остается заложником.

Потоцкого обо все уведомил Лупул.

‘Если Хмельницкий пришлет к вам для переговоров, — писал он, — не верьте ему: изменник обманывает вас: он ищет помощи у турок’.

На другой день, 25-го августа (4-го сентября н. ст.), Потоцкий, сидя на богато убранной лошади, встречал в поле литовского гетмана. Оставив пехоту в Киеве, Радзивилл с конницей прибыл для соединения с коронным войском. С обеих сторон, говорит очевидец, воины сверкали серебром и золотом, блестящи были их панцири, красивы седла и сбруи, статны кони. После взаимных поздравлений Потоцкий пригласил литовского гетмана в свой лагерь на жолнерское жаркое, как он выражался.

Но только что паны успели усесться за походный стол, как вдруг прибегает гонец с донесением, что три тысячи козаков идут по правому берегу Днепра для нападения на оставленное под Киевом литовское войско. В то же самое время козаки на челнах поплыли вниз Десной и таким образом предполагали напасть на литовцев с двух сторон.

Это новое покушение козаков на литовское войско не удалось. Поляки узнали о нем заранее. Калиновский пошел навстречу шедшим по правому берегу, остановил их между оврагами и кустарниками и разбил наголову.

В тот же день оставшаяся в Киеве пехота вступила в кровопролитное сражение с козаками под Николаевским монастырем. Козаки потеряли много челнов своих и, не видя подкрепления с другого берега, удалились.

Литовская пехота тотчас оставили Киев и свободно отправилась в путь для соединения с коронным войском.

29-го августа (18-го сентября н. ст.) Хмельницкий отправил новую депутацию к Потоцкому. Посланы были козаки Андрей Кулька и Роман Латош. Гетманы приняли их в великолепном шатре среди множества панов. Кулька поклонился до земли и подал пук писем к разным панам.

— Старшина войсковая, — сказал он, — прислали к вашим милостям просить пощады.

‘Много уже пролито крови, — писал снова козацкий гетман, — а все через наше упрямство. Видно, Богу так угодно. Клянусь Богом, ясновельможные паны, что хочу прекратить кровопролитие и буду служить верно королю. Соизвольте послать умного пана, а я пошлю писаря Выговского: пусть они переговорят, а потом постановим мир’.

Несмотря на усиление армии, гетманы охотнее желали окончить войну выгодным для Речи Посполитой миром, чем отваживаться на новую брань. Недостаток съестных припасов становился слишком ощутителен в разоренной неприятельской стране, повальная болезнь каждый день отнимала лучших солдат, приблизилась осень, с ней непогоды и новые неудобства, а между тем русский народ не только не усмирялся, но, казалось, по мере большей опасности приходил в сильнейшую отвагу. Паны с беспокойством слышали неприятные вести. Хмельницкий перенес свой лагерь в Рокитню на Роси, и войско его возрастало с каждым днем: Богун привел к нему десять тысяч козаков, Белая Церковь заключала пять тысяч человек, приставших к Хмельницкому.

Винница была в руках козаков и сделалась сборным местом для ополчения. Паволочь взята была внезапно козаками и весь оставленный в ней польский гарнизон изрублен. В Хвастове явилось тысяча четыреста человек, в то же время, от севера и востока, на левой стороне Днепра готовились грянуть на поляков новые полчища русского народа, а из степей пришло к Хмельницкому четыре тысячи татар с Карач-мурзой. По известию одного современника, у Хмельницкого в распоряжении было в то время 160000 козаков и 10000 орды. Поляки опасались, что если они протянут войну до глубокой осени, то будут окружены неприятелем со всех сторон и отрезаны от Польши.

Злейшие враги козачества все еще кричали:

— Не должно входить в переговоры с козаками, не сделаем им никакого сострадания! Истребим имя их с лица земли.

Но Потоцкий представлял невыгоды войска и наконец заметил:

— Русский народ тогда только может быть побежден оружием, когда погибнет, когда целый край сделается безлюдным и граница королевства останется открытой для неверных.

После этого совета паны приняли послов. Потоцкий сказал им:

— Я люблю больше дело, чем слова, я мог бы скорее и легче окончить спор этот оружием, чем разговорами, но я не жестокой души человек и не хочу казнить козаков, когда они раскаиваются, а потому объявляю им милость и отправляю к ним благородного пана Маховского комиссаром. Видите, как мы верим вам?

— Принимаем его на души свои, — сказали послы и поклялись, что Маховскому не будет ни малейшей обиды.

В доказательство своего уважения к греческой вере Потоцкий, в присутствии послов, казнил шесть жолнеров, ограбивших церковь в Василькове.

31-го августа (10-го сент. н. ст.) Маховский был принят очень ласково в козацком лагере под Рокитной. Хмельницкий приветствовал его с полковниками своими и прежде, чем заговорил о деле, начал угощать гостя. Козаки- шутя рассказывали о берестечском поражении.

— Обманщик хан всему виной, — говорили полковники, — а то бы мы разбили вас, как прежде.

— Да, — прибавил Хмельницкий, — бусурман поклялся Мухаммедом, что воротится, а потом и меня взял с собой.

— Теперь вы узнали, что значит дружиться с неверными, — сказал Маховский, — лучше было бы поражать неверных.

— Имя его величества, — сказал Хмельницкий, — сделалось страшным после берестечского сражения. Присутствие короля дало вам победу.

— Правды негде деть, — сказали полковники, — под Берестечком одна пуля королевская стоила ста козацких, а уж как в пятницу вы на нас приударили, так мы думали, вот так сквозь землю и провалимся!

— Ну, я бы еще мог с вами померяться, — сказал Хмельницкий, — да не хочу: жалею крови христианской. Повоевали — и довольно! Пора бедному народу дать отдых, притом я недавно женился. Посоветуйте от меня пану краковскому жениться. Мы бы тогда скорее помирились, потому что захотелось бы к жене: а пока будем вдовцами, так скучно сидеть дома и будем воевать.

После обеда Маховский подал гетману письмо с условиями мира. Хмельницкий начал читать его, побледнел и нахмурил брови.

— Скажите, пане Маховский, — сказал он, — почему милостивые паны гетманы лишают меня гетманского титула, который дарован мне от его величества?

Джеджалий, стоявший подле гетмана, сказал:

— Не добре так, панове, не годится однімати честь гетманську от нашого добродія.

‘Маховский засыпал их словами и доказательствами, так что они слушали, развеся уши’, — говорит, современник.

— Будьте уверены, — прибавил посол, — что король вознаградит вам все, что вы потеряли, но ясновельможные паны гетманы ставят первым условием возможности мира разлучение ваше с ордой. Неприлично такому храброму вождю иметь связь с неверными, которые доказали свое непостоянство.

— Орда, — отвечал гетман, — может находиться в моем распоряжении и вам не будет делать зла, напротив, я постараюсь самый этот союз обратить на пользу королевства, я поведу орду на турок и разовью знамена свои на стенах Константинополя.

— Разлучение с ордой — первое желание его величества, — сказал Маховский, — вы должны его исполнить, чтобы доказать свою преданность королю.

Хмельницкий отговаривался, Маховский настаивал, целые три часа спорили, наконец, поляк вышел из терпения и сказал:

— Вы не согласны, так позвольте мне уехать.

— Мир легко состоится, — сказал, в свою очередь, разгоряченный Хмельницкий, — если поляки утвердят Зборовский договор.

Уже повозка была готова в обратный путь, как Выговский подбежал к Маховскому и сказал:

— Не уезжайте, мы обделаем дело, я постараюсь убедить гетмана.

— Знаю, — отвечал Маховский, — что вы обладаете умом и сердцем Хмельницкого. От вас теперь зависит оказать услугу отечеству, а я обещаю вам особенную милость королевскую, если вы сумеете отклонить Хмельницкого от союза с варварами.

Выговский вошел к Хмельницкому в шатер, с большим жаром говорил с ним и вышел с рассерженным видом.

— Стало быть, нет надежды? — сказал Маховский.

— Постойте, подождите, — сказал Выговский. — У нас так делается: сперва прогонит, потом сам пришлет за мной и согласится.

В самом деле, через некоторое время Выговского снова позвали, Маховский дожидался ответа. Наконец Выговский вышел и сказал:

— Оставим этот пункт до времени, Хмельницкий согласен с своей стороны, но чернь взбунтуется, когда узнает, да и татары не послушаются и начнут грабить нас.

— А почему же, — сказал Маховский, — козакам не соединиться с коронным литовским войском и не прогнать неверных?

— Нельзя, — сказал Выговский, — своевольная чернь мешает. Мы уладим это после и выпроводим орду.

Маховский снова пошел к Хмельницкому.

— Всего лучше будет, — сказал он, — если вы пожалуете со старшинами в обоз к нам и там сами потолкуете с гетманами.

Выговский хотел было уже договариваться, как вдруг один из полковников сказал:

— Этого не будет. Мы не пустим так гетмана. Чтобы еще и он остался в польском лагере, как Крыса! Уже мы и то потерпели от черни под Берестечком, когда гетман ушел с ханом. Если старшины будут уговариваться в польском лагере, а чернь не будет знать, что они постановляют, то поднимется бунт,

— В таком случае мы будем совещаться в поле при войсках, — сказал Маховский.

— Нет, — отвечал Хмельницкий, — пусть лучше комиссары, которых назначат гетманы, прибудут для переговоров в Белую Церковь.

— Гораздо приличнее, — прибавил Выговский, — для достоинства его величества, дарующего мир, если комиссары будут договариваться в Белой Церкви, королевском замке: там они будут безопасны.

Маховский не соглашался, оскорблялся тем, что козаки, не доверяя полякам, требовали к себе так много доверенности.

Но Выговский стал перед ним на колени и говорил:

— Ради Бога, умоляем вас, пусть комиссары приедут в Белую Церковь. В поле невозможно договариваться, чернь и своевольная орда не допустят. Богом и.душами нашими клянемся, что паны будут безопасны.

Хмельницкий и полковники стали также на колени и поклялись хранить народные права и святость гостеприимства.

3-го сентября (13-го н. ст.) Маховский уехал с двумя избранными козаками в лагерь, который во время его отсутствия перенесен из-под Василькова в Германовку: в тот самый день оба войска, коронное и литовское, соединились.

Хмельницкий, ожидая комиссаров, двинулся с своим войском под Белую Церковь.

Кисель вызвался ехать к Хмельницкому комиссаром. С ним отправились: смоленский воевода Глебович, Гонсевский и брацлавский подсудок Коссаковский. Они взяли с собой двадцать четыре мирные предложения, которых смысл клонился к уничтожению козацкой силы. Из этих пунктов, которые почти все вошли потом в белоцерковский договор, были тогда главнейшими: уменьшение реестрового войска до 15000, ограничение жительства козаков одним киевским воеводством, право стоять коронным войскам в Украине и различение с ордой. Два полка проводили комиссаров до Белой Церкви и воротились назад, а они отправились далее с пятьюстами драгунов. Пестрая толпа козаков и татар окружила замок. Экипажи комиссарские ехали посреди козацких возов и татарских арб. Русские толпились около них, кричали, свистали, грозили отнять у них экипажи, проклинали ляхов. Старик Кисель, выглядывая из экипажа, говорил им с кротостью:

— Мы не ляхи, друзья мои, я русский, мои кости такие же русские, как и ваши.

— Твои русские кости слишком обросли польским мясом, — отвечали ему козаки.

Хмельницкий, Выговский и полковники спешили к ним навстречу, унимали своевольную толпу и с почтением ввели в замок.

Толпа козаков и татар бежали за ними.

— Эй, пане гетман! — кричали козаки. — Не добре так чинишь, що вже с ляхами братаешься.

В это время везли в замок съестные припасы.

— А що се? — кричал один козак. — Ляхам стащи будем давати!

За это Богун разрубил его саблей.

Переговоры продолжались недолго. Предводитель соглашался на все условия, но просил только прибавить число козаков до 20000 и права для козацких городов и местечек быть свободными от постоя. Что касается орды, то он обещал не сноситься с татарами, но отказывался обратить на нее оружие, потому что козаки его не постушают и произойдет бунт.

По окончании договора Хмельницкий с полковниками вышли из замка. Наступило молчание, начали читать договор. Но только что хлопы заметили, что зборовский договор нарушен и они опять будут служить панам, как вдруг поднялся шум.

— От так то ты, пане гетмане, з ляхами трахтуешь, а нас покидаешь и од орди одступаешься! Сам себе та старшину визволяешь, а нас знати не хочешь. Сам еси привів на все, що ми піднялись на панів, а теперь оддаешь нас, бідних, на муки під киі, та батоги, на палі та на шибениці. Але прежь ніж до того дійдется, и ты сам наложишь головой и ні один лях живцем відсіля не вийде!

Раздались выстрелы, Хмельницкий и полковники убежали в замок. Толпа обступила замок со всех сторон и готовилась брать его штурмом.

— Оте вже ви пошаліли, панове, — говорил комиссарам Выговский, — в огонь такий пріихали! Боронячи вас, и ми пропадемо. Однакже хиба о нашому трупу дойдут до вас!

Татары начали пускать стрелы, хлопы бросали каменья, окна разлетались, и одна стрела чуть было не попала в голову воеводе. Хмельницкий, с изумительной для панов неустрашимостью, вышел снова из замка со всеми старшинами, чернь толпилась против него с поднятыми саблями и дубинами. Хмельницкий бросился на мятежников, держа в обеих руках булаву, и собственноручно начал бить их со всего размаха, за ним полковники и козаки разгоняли хлопов саблями и перначами. Выговский играл роль примирителя и говорил убедительную речь:

— Чего вы хотите, злодеи? За что вы обижаете панов, когда они ни в чем не виноваты, это не ляхи. Притом они послы, а послов нельзя трогать: право народное запрещает, уж так везде водится: послы везде безопасны.

Некоторые опамятовались.

— Правда, — говорили они. — Кисель русский, а прочие литовцы, и никогда не делали нам обид, знали ляхи, кого послать. Вот, если бы настоящие ляхи пришли: так уж бы не вышли отсюда!

Но смелость Хмельницкого успокоила толпу только на малое время. Через несколько часов начался снова шум. Хмельницкий, Выговский и полковники провели ночь без сна, сами стояли настороже и оберегали ворота. На другое утро волнение усилилось до того, что белоцерковский полковник грозил палить по мятежникам из пушек и предлагал комиссарам свой оружейный запас к услугам, а Гонсевский послал тайно к войску записку на жмудском языке: он извещал об опасности и требовал вооруженного конвоя.

Комиссары не дождались помощи, через день, 9-го сентября (19 н. ст.), они уехали из замка. Хмельницкий и старшины провожали их и обороняли до тех пор, пока они не выехали из неприятельского табора. Хлопы снова бросались на них, и Хмельницкий, в глазах панов, опять положил несколько удалых на месте. Но только что они очутились в чистом поле, как бешеная толпа хлопов и татар догнала их, высадила из экипажей, побрала у них золото, серебро, одежды и лошадей… сняла даже с пальца у Гонсевского драгоценный перстень, ‘словом, пустили их в одном платье’, — говорит современник. Грабеж делался не из одного корыстолюбия, но из удали, чтобы досадить панам. Иные, которым недоставало сокровищ, срывали с рыдванов обои, раздирали на части, делились ими, потряхивая издали, кричали: ‘А що? И у нас е ляцька здобичь?’ Кисель продолжал напоминать русским, что они ему братья. Тогда татары ломаным славянским наречием кричали: ‘Лишка братка, а лоша не братка, и сукманка не братка!’ Кисель и Коссаковский утратили тогда на тридцать тысяч злотых, а Глебович и Гонсевский на сто тысяч.

Ограбленные комиссары встретили целое войско уже на пути из Германовки в Белую Церковь. Через два часа за ними явились козацкие послы Москаленко и Гладкий.

Они изъявили согласие на статьи, предложенные комиссарами в Белой Церкви. ‘Пусть, — говорили они, — паны приезжают к нашему обозу для взаимной присяги’.

Коронный гетман Потоцкий ласково принял это посольство, но польный Калиновский, всегдашний противник Потоцкого, и гетман литовский Радзивилл подняли протест, к ним присоединились другие паны. Они негодовали за оскорбление, нанесенное комиссарам, и находили самые статьи, постановленные в белоцерковском замке, слишком уже много предоставляющими козакам. Когда в палатке, куда собрались предводителя слушать козацкое посольство, Потоцкий вежливо приглашал приехавших козаков садиться, Калиновский произнес:

— Я приготовил для них колы, на которые следует их посадить, а здесь они среди нас сидеть недостойны {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882. г. Декабрь. 548.}.

Но Потоцкий настоял на более гуманном обращении с козаками.

Гладкий остался заложником. Козакам дали также заложниками двух поляков. Отправляя Москаленка, Потоцкий сказал ему:

— Скажи благородному гетману войска запорожского Богдану Хмельницкому, что коронный гетман и каштелян краковский идет к Белой Церкви с войском принимать присягу на верность от подданных его королевского величества запорожских козаков.

10-го сентября (20-го н. ст.) все коронное и литовское войско двинулось к Белой Церкви. ‘Огромен был корпус этого войска, — говорит очевидец. — Одних возов шло сто тринадцать рядов. Ночью приступили они к Белой Церкви, и жолнеры не смыкали глаз, страшась нападения.

На другой день комиссары разбили великолепный шатер на кургане, называемом Острая Могила, и ждали Выговского и козаков для присяги, но вместо ожидаемых явились другие, вовсе неожиданные козаки. Двенадцать человек — во главе их старшина Одынец — вступили в шатер и сказали:

— Милостивые паны и комиссары! Войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтобы вы утвердили зборовские статьи, чтобы войско коронное вышло из Украины и не занимало в нашей земли квартир и чтобы нам не мешали сноситься с татарами, которые охраняют нашу свободу.

Это требование раздражило комиссаров: они в гневе даже хватались за сабли, говоря:

— Что же это? Мы будем игрушками презренного хлопства?

Но войско их стояло в отдалении, и потому они умерили вспыльчивость.

— Мы ожидали, — сказал Кисель, — что вы явитесь присягать в верности, потому что уже все кончено, а вы снова начинаете квестыі?

— Козаки не будут присягать и не покорятся, — отвечали козаки, — пока вы нам не подпишете зборовский договор. —

— В Белой Церкви сделано было другое условие, — сказал Кисель. — Опомнитесь, ведь там дело было слажено.

Козаки отвечали:

— Мы розыхалися с паном гетманом, мы незнаемо, невщаемо, що там у вас у Белой Церкви було, а нас весько з тим послало.

— Вижу, — сказал Кисель, что вас обманывает турецкий султан и хочет вас обратить в мусульманство. Вы на него надеетесь. О проклятые души! Вам лучше нравится безначалие, чем порядок, вы хотите лучше быть рабами тирана, чем свободными подданными христианского государя! Бог накажет вас и в одно мгновение разрушит ваши безумные замыслы.

Козаки продолжали, как говорит современник, все одну и ту же песню:

— Мы не знаем, не ведаем! Подпишите зборовский договор, и мы присягнем в верности.

— Мы уезжаем, — сказал Кисель, — и призываем Бога в свидетели, что хотели поступить с вами искренно, а вы платите нам коварством.

— Как угодно, — сказали козаки, — мы пришлем ваших заложников целых и невредимых.

Польские заложники воротились, и предводители начали устраивать войска в боевой порядок. Русские требовали сражения. Хмельницкий не доверял своим силам и потому не хотел вступать в решительную борьбу с неприятелем, не стал предводительствовать козаками, но не стал им и препятствовать: в случае неудачи, он предоставлял себе право уверить панов, что сражение сделалось без его позволения, в случае удачи, он мог вынудить у поляков более выгодные условия. Он показывал вид, будто ничего не знает, что замышляется в русском лагере, а между тем выкатил своим молодцам семь бочек горелки.

13-го сентября (23-го н. ст.), на другой день после неудачных переговоров, поляки и русские стояли одни против других, разделенные широким полем, усеянным курганами, которых такое множество в этой стране. Татары первые вскочили на курганы и молодецким посвистом вызывали на герцы. Козаки еще не начинали нападения, но Радзи-вилл, командовавший правым крылом войска, ударил на них всей силой. Он приглашал Потоцкого как можно скорее содействовать ему с другой стороны, но Потоцкий, как говорит современник, чувствовал себя нездоровым и не хотел в тот день вступать в битву. Напрасно Чернецкий уговаривал его и представлял, что тогда была суббота, день, посвященный Божией Матери, покровительнице поляков, день, счастливый для битв, особенно с русскими, которые не соблюдают поста в субботу. Коронный гетман послал только свою артиллерию. Козаки отступили с поля, и неприятельское войско не преследовало их. Радзивилл очень досадовал на упрямство Потоцкого и уверял, что если б коронное войско помогло ему как следует, то козакам было бы здесь второе Берестечко.

Другие неудачу поляков, не успевших разбить козаков здесь как под Берестечком, приписывали тому, что левое крыло польского войска, командуемое польным гетманом, не воспользовалось удобным случаем, когда литовцы отогнали козаков от болот и пасек на широкую равнину, лежавшую прямо против этого левого крыла {Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. Дек. 549.}.

‘Хмельницкий увидел тогда, — говорит польский летописец, — что ему не удаются штуки, а потому утром, на следующий день, прислал в польский лагерь Райтаровского, поляка, оставленного в Белой Церкви комиссарами’.

‘Удивляюсь, — писал он, — как это случилось несогласие между поляками и русскими. Я ничего не знаю, я запрещал своим выводить из табора войско, а они вышли против моей воли. По крайней мере я рад, что не произошло большого кровопролития. Прошу скорее выслать послов для окончания договора, а я вышлю своих’.

По приказанию Потоцкого Кисель отвечал ему:

‘Очевидно, что ваша милость думает искусно и хитро окружить нас и довести до невыгодного положения. К чему это являлись вместо чиновных козаков какие-то презренные хлопы требовать зборовского договора? Ведь в Белой Церкви о нем даже помина не было. Впрочем, если искренно угодно мира, то пришли послов, для этого нужно не более двух часов времени’.

Поляки ждали ответа до полудня. Ответа не было. Вдруг со всех сторон посыпали на них русские и татары, и в одно мгновение так окружили лагерь, что не было выхода. Поляки поражали их огнестрельным оружием, но неприятели нападали на них быстро и уводили пленников. С обеих сторон потеря была значительная.

Вечером прибыл Райтаровский с новыми извинениями от Хмельницкого и с какими-то новыми требованиями относительно прав греческой религии. Потоцкий понуждал скорее прислать депутатов.

Прошел еще другой день. Татары и козаки все более и более стесняли обоз польский. Три дня уже шел проливной дождь, войску угрожал голод. Радзивилл жаловался, что ему надобно возвратиться в Литву, которая остается столь долго без обороны, часть литовского войска была оставлена в Любече и в то время была осаждена козаками: надобно было освободить ее. Но всего более побуждала поляков к миру заразительная болезнь, которая усиливалась с каждым днем и дошла уже до того, что триста человек умерло в одну ночь. Некоторые из панов все еще настаивали вести упорно войну и уничтожить козачество до основания.

‘Если под Берестечком, — сражал им Кисель, — в чужой земле, окруженные войском, втрое их многочисленнейшим, оставленные своим вождем и татарами, находясь в дурном местоположении, козаки не только не сдались, но в виду наших ушли и разрушили наши предположения, то как можно легко покорить этот народ в собственной земле его! Мы должны быть довольны и тем, что можем хоть на время залечить эти раны и получить потом средства укротить и приучить к повиновению простонародье’ {Annal. Polon. Clim. I. 293—294.}. С своей стороны, и Хмельницкий нуждался также в мире. Посланник Хмельницкого, воротившись из Константинополя, привез обещание падишаха прислать вскорости на помощь козакам добруджскую орду и приказать хану снова помогать Хмельницкому. Но Хмельницкий не дождался ни того, ни другого. Войска у него было {Дел. Арх. Иностр. Дел.} налицо под Белою Церковью не более тысяч сорока, и притом оно состояло большею частью из мужиков неопытных и, что еще хуже, своевольных, напротив, польское войско, простиравшееся, как кажется, тысяч до шестидесяти, состояло преимущественно из немцев, воинов опытных, артиллерия у них была несравненно в лучшем виде, чем у козаков. Мор свирепствовал в козацком полчище так же опустошительно, как и в польском. Украина была разорена, продолжать войну значило довести народ русский до последней степени изнеможения, голода и беспорядков, притом власть Хмельницкого, а с нею всякий порядок и подчиненность были сильно подорваны со дня несчастного поражения берестечского, чернь была недовольна гетманом, объявив себя врагом поляков и лишаясь законного права на свое достоинство, он должен был зависеть от воли пьяной толпы, которая за малейшее неудовольствие готова была сменить его или даже отдать полякам. Унизительно было для Хмельницкого, недавно еще повелевавшего народом русским, принять условия, которые делали его только начальником нескольких тысяч войска, предавали русскую землю во власть поляков, но он должен был принять их для спасения себя, нельзя было сомневаться, что такой мир прочным быть не может, когда и мир зборовский не обеспечивал прав народа русского. Хмельницкий понимал это. Но Хмельницкий смотрел на этот предстоящий мир не более, как на перемирие, которое он надеялся легко прервать, когда будет нужно.

Предводитель козаков последний раз попробовал преклонить Потоцкого на более выгодные условия и послал к нему 16-го (26-го н. ст.) сентября двух козаков. Он согласился на все пункты, предложенные в Белой Церкви, но просил только, чтоб козаков было двадцать тысяч и чтоб в королевских имениях брацлавского и черниговского воеводства могли находиться козаки, и эти имения были освобождены от постоя. Таким образом Хмельницкий, поместив хотя незначительную часть войска в этих русских странах, надеялся, что присутствие вольных воинов опять поднимет народ русский, и он может снова воспользоваться обстоятельствами, чтоб достигнуть своей цели и доставить русским свободу. Но Потоцкий согласился на число двадцать тысяч и решительно отказал в последнем требовании.

Рассказывают, когда козацких чиновников пригласили на обед, то один из них, Роман Катержан, во время стола обратился к Потоцкому и сказал:

— Милостивый пане краковский! Чому вы нас не пускали на море на турка: того б лыха не було в нашей земли!

— Все, что мы терпим, — отвечал Потоцкий, — то для пользы турецкого цезаря, мы охраняем его царство, а сами себя разоряем.

— Уже ж теперь нехай королевська милость и Речь Посполита не боронить нам моря, бо козак не обийдется без войни.

— Хоть бы сейчас хотели идти, — отвечал Потоцкий, — идите: мы вам не будем запрещать.

В следующий день заключен был договор, чиновник козацкий Сава отвез один экземпляр к Хмельницкому. Козацкий гетман изъявил желание повидаться с польскими военачальниками.

17-го сентября приехали в козацкий табор Гонсевский и Марко Собеский: это были заложники, которые должны были оставаться там в то время, когда Хмельницкий посетил польский лагерь. Козацкий гетман знал, что народ не пустит его, а потому приказал выкатить козакам несколько бочек горелки, и когда козаки перепились, тогда собрался в путь. Полковники старались отклонить его.

— Ты был победитель, — говорили они, — а теперь идешь им кланяться!

— Нельзя, — отвечал он, — мы теперь в таком положении, что они нам нужны, а не мы им.

Он приехал в лагерь и вошел в шатер Потоцкого, где собраны были все знатнейшие предводители. Он кланялся и просил прощения’.

— Я знаю, — сказал он Потоцкому, — что виноват пред вами более, чем пред кем-нибудь.

Козацкому гетману неловко было смотреть на магната, которого он некогда отдал в плен татарам. Потоцкий отвечал:

— Оскорбление, которое я получил под Корсуном, я давно уже забыл для Бога, веры и отечества и не хочу более вспоминать о нем, Божию наказанию следует приписать и мои несчастия и бедствия целого отечества. Бог даст, ты вознаградишь все прежнею своею верностью и подвигами для пользы Речи Посполитой.

Хмельницкий повидался с Радзивиллом и другими панами, соблюдая величайшее смирение. Потом был прочитан белоцерковский трактат {Памятн. киевск. комм. II. 3. 112—139.}.

Белоцерковский трактат.

Отдавши, во-первых, Господу Богу благодарение за усмирение междоусобного кровопролития, так как войско запорожское с гетманом и всею старшиною приносит его величеству и Речи Посполитой должную покорность и подданническую верность, мы позволяем пребывать ему в числе двадцати тысяч.

1) Это войско гетман и старшины должны набрать и записать в реестр, и оно должно находиться в одних только имениях его королевской милости, лежащих в воеводстве киевском, нисколько не касаясь воеводств брацлавского и черниговского, а имения шляхетские должны оставаться свободными, и в них реестровые козаки нигде не должны оставаться, но кто останется реестровым козаком в числе двадцати тысяч, тот из имений шляхетских, находящихся в воеводствах киевском, брацлавском и черниговском, также из имений его королевской милости, лежащих в двух последних воеводствах, должен переселиться в имения его королевской милости, находящиеся в воеводстве киевском, туда, где будет расположено войско его королевской милости запорожское. А кто, будучи реестровым козаком, будет переселяться, такому каждому вольно будет продать свое имущество, без всякого препятствия со стороны панов, также старост и п одета рост.

2) Вышеупомянутое устройство двадцатитысячного реестрового войска его королевской милости должно начаться в течение двух недель от настоящего числа, а кончиться к празднику Рождества Христова. Реестр этого войска, за собственноручною подписью гетмана, должен быть отослан его королевской милости и вписан копиею в киевские градские книги. В этом реестре ясно должны быть записаны реестровые козаки в каждом городе, по именам и прозваниям, и вообще число козаков не должно быть более двадцати тысяч. Козаки, включенные в реестр, должны оставаться при давних своих правах: те, напротив, которые не будут включены в реестр, должны оставаться по-прежнему крестьянами, приписанными к замкам его королевской милости.

3) Коронное войско не должно оставаться, ни стоять на квартирах в воеводстве киевском в местечках, в которых будут находиться реестровые козаки, но оно может иметь местопребывание в воеводствах брацлавском и черниговском, в которых не будет уже козаков, теперь, однако ж, для предотвращения всякого замешательства, которое могло бы возникнуть до тех пор, пока все записанные в реестр, в числе 20000, не перейдут в назначенные им королевские имения в воеводстве киевском, польские войска должны будут оставаться до срока окончания реестров, то есть до праздника Рождества Христова, но они не должны ходить далее Животова до окончательного составления реестров.

4) Обыватели воеводств киевского, брацлавского и черниговского, сами лично и чрез своих урядников, должны вступать во владение своими имениями и тотчас брать в свою власть все доходы, корчмы, мельницы и юрисдикции, однако ж собрание податей с крестьян должны отложить до вышеупомянутого срока, назначенного для окончания реестров, так, чтобы избранные в реестровые козаки тем временем переселились, а остались те, которые принадлежат к сословию крестьян. То же самое должно быть и в имениях королевской милости, так, чтобы сделалось известно, кто остается на правах козацких, а кто приписан к замку и подлежит крестьянским повинностям.

5) Чигирин, на основании привилегии его королевской милости, должен оставаться при гетмане. Как теперешний гетман, благородный Богдан, так и на будущие времена гетманы должны состоять под старшинством и властью гетманов коронных и должны быть утверждаемы привилегиями. Каждый из них, делаясь гетманом, должен дать присягу верноподданства его королевской милости и Речи Посполитой. Все полковники и старшины должны быть определяемы по представлению гетмана его королевской милости запорожского.

6) Религия греческая, которую исповедует войско его королевской милости запорожское, также соборы, церкви, монастыри и коллегиум киевский должны оставаться при прежних правах, согласно с стародавними привилегиями. Если кто, во время бывших смут, выпросил в собственность какое-нибудь имение церковное или принадлежащее духовенству, то такое право собственности никакой действительности иметь не может.

7) Шляхтичи римской и греческой религии, которые в смутное время находились при войске его королевской милости запорожском, также мещане киевские, все должны пользоваться амнистиею и сохранять неприкосновенными свою жизнь, честь, личные права и имущество. Если имущество кого-нибудь из них было выпрошено другими на основании конституции, то такое пожалование должно быть уничтожено, чтоб все пользовались милостию короля и Речи Посполитой. Наоборот, козаки, находившиеся при войске его королевской милости останутся неприкосновенными с своими женами и имуществом.

Жиды, как прежде были обывателями и арендаторами в имениях его королевской милости и в имениях шляхты, так и теперь должны быть.

9) Орда, находящаяся в настоящее время в крае, должна быть тотчас отправлена и должна оставить край, не причиняя никакого вреда в областях его королевской милости, она не должна также кочевать на землях, принадлежащих Речи Посполитой. Гетман запорожский обещает привести орду к повиновению его королевской милости и Речи Посполитой. Если б это не состоялось до будущего сейма, то гетман и войско его королевской милости запорожское не должны более иметь с ордою никакой дружбы, никакого союза, но считать ее неприятелем его королевской милости и Речи Посполитой, защищать границы и против нее идти на войну вместе с войском Речи Посполитой. Гетман обязывается также на будущее время не вступать ни в какие сношения и заговоры с ордою и вообще с иностранными государствами, но цело и ненарушимо должен оставаться в верноподданстве его королевской милости и Речи Посполитой, так же точно нынешний гетман, со всею старшиною и всем войском, равно как и все его преемники, на будущее время должны верно и усердно отправлять всякую службу его королевской милости и Речи Посполитой.

10) Как войско его королевской милости запорожское, при составлении своего реестра, никогда не касалось границ Великого Княжества Литовского, так и теперь не должно касаться, но, как выше сказано, должно ограничиваться воеводством киевским.

11) Киев есть город столичный, судебный, и в нем должно быть записано в реестр как можно меньше козаков.

Все вышеизложенные статьи, для большей верности и непременного исполнения, подтвердили присягою мы, комиссары его королевской милости, также и гетман со старшинами войска запорожского. Присяга дана нам, а вместе с тем его королевской милости и Речи Посполитой в том смысле, что все статьи, по успокоении и исполнении вышеозначенных распоряжений, должны быть сохраняемы ненарушимо, в мире и согласии. Войско коронное тотчас должно двинуться на места, для него назначенные, и ожидать составления реестра, равно и орда тотчас должна выступить из края, а войско запорожское тотчас должно быть распущено по домам.

На будущий ближайший сейм должны быть присланы послы от гетмана и войска его королевской милости запорожского, чтобы принести нижайшую благодарность его милости королю и Речи Посполитой за милосердие и благосклонность.

Их милость паны комиссары:

Его милость гетман великий коронный пан Николай Потоцкий. Его милость гетман польный коронный пан Мартын Калиновский. Его милость воевода киевский пан Адам Кисель. Его милость воевода брацлавский пан Станислав Лян-дскоронский. Его милость подсудок брацлавский пан Казимир Коссаковский.

Комиссары Великого Княжества Литовского:

Его милость гетман польный Великого Княжества Литовского пан Януш Радзивилл. Его милость воевода смоленский пан Георгий Карл Глебович. Его милость стольник Великого Княжества Литовского пан Викентий Гонсевский.

Комиссары войска его королевской милости запорожского:

Богдан Хмельницкий, гетман его королевской милости войска запорожского, именем всего войска. Полковник миргородский Матвей Гладкий. Полковник паволочский Ян Кучевиц Минковский. Полковник Чигиринский Яков Пархоменко. Полковник белоцерковский Михайло Громыка, Судья черкасский Яков Одынец. Полковник черкасский Баран Худый. Писарь войска его королевской милости запорожского Ян Выговский.

Хмельницкий, выслушав все пункты, подписал их, за ним подписали полковники. Козацкий гетман просил Потоцкого подарить ему Черкасы и Боровицу, но коронный гетман отделывался церемониями, ло выражению поляков, зная наперед, что этого не будет. Вслед за подписанием с обеих сторон дана была присяга.

Окончив дела, Потоцкий пригласил Хмельницкого на обед. В знак почести, во все продолжение обеда, оруженосец стоял за Хмельницким с поднятой булавою. ‘Пока козацкий вождь еще не выпил, — говорит современник, — то соблюдал скромность, но с винными парами начинал развязываться язык его’.

— Очень странно, — сказал он Радзивиллу, — что я вижу вашу милость в польском лагере. Под Хотином и в других опасных случаях литовское войско не выступало на войну.

— Ничего нет странного, — отвечал Радзивилл, — я пришел для укрощения мятежников.

— Однако, — возразил Хмельницкий, — предки вашей княжеской милости не показывали вам примера воевать против войска запорожского.

Чем далее, тем смелее становился гетман. Зашла речь о молдавском господаре. Хмельницкий не мог удержаться и закричал:

— Изменник!

— Почему же вы так называете верного слугу Речи Посполитой? — спросили паны, изумленные такой выходкой в присутствии зятя самого господаря.

— Он обманул сына моего Тимофея, не отдал за него обещанной дочери, — сказал Хмельницкий. — Да, ваша княжеская милость, хотя он и тесть вам, а я скажу, что готовлюсь воевать с ним, мает вин много грошей, а я много людей, разграблю его сокровища, накажу вероломного!

Князь побледнел от гнева, но преодолел себя и сказал:

— Надеюсь, что господарь этого не испугается.

Тогда, по сознанию поляка современника, паны, тайно перешептываясь между собою, задумали отравить Хмельницкого.

После обеда загремела музыка, ударили из пушек, в козацком лагере отвечали тем же, начали пить за здоровье короля. Хмельницкий догадался, что в заздравном кубке всыпан яд, он открыл голову при имени короля и надел шапку снова, когда пили за благородное сословие, с судорожным движением схватил он кубок, стукнул им по столу, вышел, извиняясь нездоровьем, и тотчас попрощался с панами.

Ему подали турецкого коня в богатой сбруе: это был подарок коронного гетмана.

— Это щедроты вашего Потоцкого, — сказал он. — Благодарю его, как гетмана, победителя, союзника, а за коня готов ему отдарить триста подобных.

В сильном волнении он вскочил на коня и полетел во всю прыть. Поляки с изумлением смотрели на эти странные поступки гетмана и ясно увидели из них, что Хмельницкий догадался о намерении отравить его. На половине дороги гетман соскочил с коня, сел в коляску и в задумчивости полетел в свой табор {Обстоят. белоцерв. дог. см. Histor. ab. exe. W!ad. IV. 91—92, Staroz. Pols. I. Wojna z koz. i tat. 312—313. — Annal. Polon. Clim. I. 297. — Histor. belli, cosac. polon. 213—215. — Wojna dom. 4. 2. 64.}.

На другой день Выговский привел турецкого коня в подарок от Хмельницкого сыну Потоцкого, старосте каменецкому, которого козацкий предводитель некогда грозил посадить на кол. Писарь уверял панов в своем расположении и обещал действовать в пользу Польши, находясь при Хмельницком. Он старался выставить полякам, что договор, столь выгодно для них поставленный, есть плод его стараний. Подошедши к Радзивиллу, он передал ему извинения от Хмельницкого за вчерашнюю горячность.

— Я об этом не думаю, — отвечал Радзивилл. — Если он говорил в пьяном виде, то я повторю в трезвом, что я и господарь не боимся угроз его. Меня всегда он найдет готовым, если ему угодно, я ожидаю его в поле, как он хочет, хоть с войском, хоть один на один.

— Славу Богу, — говорили тогда в войске, — мы возвратили отечеству честь его!

Но печально было возвращение обоих войск из Украины, где, простояв две недели по заключении мира, жолнеры стали было забывать, что недавно терпели недостаток и радовались дешевизне в медовой земле, как они называли Украину. Зараза, появившаяся летом, свирепствовала в Подолии всею силою. Выйдя из киевского воеводства, жолнеры так умирали, что их не успевали хоронить, и часто в поле, далеко от селения, вместо колокольного звона провожали в могилу мертвых воинов звуками труб. Потоцкий не прожил и месяца после заключения мира, он скончался в Летичеве 9-го октября. Все лето старик чувствовал себя слабым и хотел только дожить до того, чтоб загладить стыд корсунского поражения.

Радовался король, радовалось дворянство, но грустное предчувствие овладевало сердцами против воли: было какое-то непонятное беспокойство, заставлявшее, против всех убеждений, думать, что Польше грозит еще новая большая беда.

К усугублению общего волнения появилась комета, и астрологи возвещали, что эта комета та самая, которая бывает видима только тогда, когда предшествует великому перелому или несчастью. Носились в Польше разные слухи: то показывались странные видения, то появлялись умершие и предсказывали общее горе. Одни высматривали опасности от Хмельницкого, другие от Турции, от Московского Государства и Швеции: Польша была окружена врагами. Другие вздыхали, вспоминая законопреступный брак Яна Казимира. Люди рассудительные, хотя и смеялись над предрассудками, однако втайне и сами ощущали непонятную грусть в душе. Предчувствие целого народа редко бывает ложным.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Бессилие белоцерковского трактата. — Положение Украины. — Переселения в Московское Государство. — Посольство от Хмельницкого в Москву. — Возмущения в Украине. — Судная комиссия над возмутителями. — Казни Мозыры, Гладкого, Хмелецкого, Гурского. — Сватовство. — Письмо Хмельницкого к молдавскому господарю. — Письмо Лунула к польскому королю. — Польское войско под Батогом. — Предзнаменования.

Белоцерковский трактат приводил Украину к тому же положению, в каком она находилась до 1648 года: четырехлетние труды, потеря народа, опустошение Руси не выкупались ничем. Снова паны возвращались в свои владения, жиды опять могли быть управителями и арендаторами, жолнерам предоставлялось по-прежнему право собирать с поселян стации и ходить толпами по городам и селам, положение русского народа могло даже стать хуже, чем было прежде, потому что враги их, выстояв кровопролитный спор, готовились предать их ужасам мести. Белоцерковский трактат не оградил также и восточного православия: хотя в нем сказано было, что религия греческая остается при давних правах, но как эти права были уже попираемы, следовательно, теперь они могли еще менее иметь силы. Впрочем, каковы бы ни были права православной религии, они всегда должны были оставаться только на бумаге, пока произвол был сильнее всех письменных постановлений. Белоцерковский мир мог стать только новым источником раздоров. ‘Он постановлен был на льду’, — говорит один летописец, выражая тем, что это было следствие обоюдной необходимости прекратить войну по причине наступающей зимы и распространившейся заразы. Поляки, заключая его, знали хорошо, что народ русский, упорно показавший себя в последнюю войну, не удовольствуется им, и один шляхтич, еще из-под Белой-Церкви, писал в Варшаву: ‘Надобно опасаться, чтобы хлопы не выбрали себе другого гетмана, а на то походит’ {Staroz. Pols. I. Wojna z koz. i tat. 354.}. ‘Нельзя доверять Хмельницкому, который действует не всегда сам по себе, но также и по воле безрассудной толпы’, — говорил Кисель {Памятн. киевск. комм. III. ч. 3. 3.}.

Польское войско удалилось от Белой Церкви к Виннице, и, по смерти Потоцкого, Калиновский принял над ним главное начальство. ‘Под покровительством его паны стали стекаться в свои имения и увидели, — говорит летописец {Annal. Polon. Clim. 1. 317.}, — что надобно снова готовиться к войне’. Поднестране и бужане слышать не хотели ни о каких договорах, не давали стаций, не думали повиноваться старостам и владельцам и называли себя по-прежнему козаками. Калиновский вешал их, четвертовал, жег медленным огнем {Истор. о през. бр.}, не спускал и церквям Божиим, по замечанию современников, приказывал снимать церковные колокола и переливать на пушки, изгонял православных священников {Истор. о през. бр. — Летоп. Самов. 19. — Annal. Polon. Clim. I. 350.}. Жолнеры, получив потачку, начали обращаться с хозяевами тех сел, где стояли, как с собственными рабами, и распоряжались достоянием жителей. Владельцы, воротившись в имения, заставали свои усадьбы в разорении, голод и недостаток в стране, где не пахали долго земли, лишал их возможности извлекать какие-нибудь доходы, они принялись мучить своих подданных, чтобы выпытать, где спрятаны сокровища, награбленные в господских домах. ‘И были слышимы, — говорит летописец, — в народе вопль и воздыхание, и горе, и ропот на Хмельницкого’.

— Вот к чему привели нас его победы! — говорили хлопы. — Мы ожидали себе свободы, а он опять нас закабалил в рабство!

И в самом деле, на Хмельницкого, по-видимому, не было надежды, он, казалось, был глух и нем к стонам народа и сам действовал заодно с панами. Он оказывал явное недоверие к русским, отдалил от себя козаков, окружил себя татарами, ‘и не раз, — говорил летописец, — угрожала ему гибель от разъяренного хлопства’. Вдобавок народ русский терпел голод, в особенности Волынь представляла ужасное зрелище: еще во время прошлогодней войны четверик ржаной муки стоил сто двадцать злотых, и убогие люди, не успевшие убежать, помирали толпами от голода. Современник рассказывает, что близ Луцка, в одном селе женщина зарезала двух человек и кормилась их телами, уделяя и другим такой пищи, в другом месте голодная мать умертвила и сжарила двух собственных детей.

В таком положении единственным спасением для русского народа казалось ‘идти світ за очима’, по народной пословице. Подольские и брацлавские поселяне устремились на левый берег Днепра, перешли так называемую Вишневеччину, земли, занимаемые прилуцким и лубенским полками, и поселились в Полтавщине и Ахтырщине, где по берегам Ворсклы вдруг возникали большие слободы. Но так как и на этот отдаленный край поляки имели притязание, то южноруссы совершенно покидали свое отечество и уходили в Московское Государство {Летоп. Самов. 19. — Экстр. о слободск. полк. (рук.).}. Еще с начала XVII столетия завелся в Украине обычай переходить на слободы и селиться на привольных степях нынешней полтавской губернии. Подвигаясь далее и далее, в царствование царя Михаила, новопоселенцы захватили часть московских владений: появились слободы около Путивля, Рыльска и Белагорода {Экстр. о слободск. полк.}. По следам отцов своих и теперь пустились украинцы искать нового отечества.

Первый пример к переселению козаков, а не хлопов, в Московское Государство подали волынцы. Тотчас после берестечского поражения тысяча козаков возникшего тогда острожского полка, под начальством какого-то Ивана Дзинковского, ожидая нашествия поляков, гнавшихся за разбитыми силами Хмельницкого, убежали за границу и просили царя позволить поселиться им на московской земле. В то время московское правительство обращало особенное внимание на южную границу государства и старалось заселить пустые берега Дона, Сосны, Оскола, в нынешних губерниях воронежской и курской. Это намерение казалось тем необходимее, что Московское Государство беспрерывно страдало от набегов крымских варваров. Царь Алексей Михайлович построил там уже несколько укрепленных городов. Тысячи козацких семейств из-за Днепра, людей военных, закаленных в брани, были — клад для государства. Царь не позволил им селиться около Путивля и Белагорода, как они хотели, а приказал построить им город на берегу Тихой Сосны, названный Острогожском. Украинцы явились на место жительства в готовые дома, снабженные даже хлебным зерном для первого обзаведения. Царь даровал им право удержать все прежнее козачье устройство: чины полковника, сотников, есаулов, всю организацию украинского полка. Это был первый слободский полк {Памятн. острогож. слободск. полка (рук.).}. Такой благосклонный прием ободрил и других.

Поднестране и бужане складывали на воловьи возы или сани свое имущество, сжигали свои хаты и гумны, чтобы не доставались остатки их худобы врагам, и отправлялись целыми селами искать другой Украины. Напрасно жолнеры заступали им дороги и казнили, на страх прочим, тех, кто попадался им в руки: украинцы выезжали с пушками и ружьями, пробивались из старого отечества, покупая кровью новое.

Менее чем в полгода на пространстве от Путивля до Острогожска, появились многие слободы, из которых образовались города и богатые местечки: Сумы, Лебедин, Ахтырка, Белополье, Короча и пр. Иные подвигались к югу, в глубину степи, по рекам Донцу, Удам, Харькову, Коломаку. В числе слобод был нынешний Харьков. Основанный среди болот и лесов в безопасном месте, он сделался полковым городом с украинским устройством, но не подведомый гетману. Поселения назывались вообще слободами, отчего эта земля, заселенная новоприбывшими южноруссами, получила название Слободской Украины, Украины свободной, в противоположность старой Украине, где жители терпели от поляков {Экстр. о слободск. полк. (рук.). — Кратк. опис. о коз. мал. нар. 66.}.

Отрекаясь от поляков, эти переселенцы отрекались и от своего гетмана. Хмельницкий страшился, чтобы, таким образом, все украинцы не перебрались на новоселье, оставив его с малым числом на жертву. В то же время, боясь потерять совершенно и любовь народную, и благосклонность царя, гетман послал в Москву посольство, весной 1652 года, с предложением, в котором была оригинальная мысль переселить всех козаков на царскую землю.

‘Пожалей нас, государь православный, — писал Хмельницкий, — умилосердись над православными Божьими церквями и нашей невинной кровью. Ничего не исполняют поляки, что с нами постановили: святые Божий церкви, какие обещали отдать нам из унии, не отдали, да еще обращают в унитские и те, которые оставались у нас. Они хотят искоренить православную веру в народе нашем, а для того собрали на нас коронные войска свои, они ругаются над святыней, мучат христиан православных духовного и мирского чина и делают такие жестокости, что вашему царскому величеству и слушать будет жалко. Со слезами просим твое царское величество, не дай, великий государь, клятвопреступникам и мучителям разорить нас до конца, прими нас под свою крепкую руку’.

Алексей Михайлович постоянно показывал вид миролюбия и справедливости и не хотел нарушить мира с королем, он оставлял исполнение своих замыслов до времени. Козацкий посланник Искра получил позволение видеть царские очи, а дьяку Волошанинову поручено было переговорить с ним. Вот любопытный разговор дьяка с козаком, переданный потомству.

— Его царское величество, — говорил дьяк, — будет всегда милостив к гетману и станет вас всех держать в своем царском жалованьи. Но великий государь не желает нарушить спокойствия и советует гетману и всему войску запорожскому стоять на том, на чем помирились с поляками.

— Но король и сенаторы и вся Речь Посполитая, — возразил Искра, — никогда не хранят слова и всегда нарушают то, в чем клянутся. Поэтому гетману и всему войску запорожскому нет иного прибежища, кроме царского величества. Просим великого государя заступиться за нас.

— Но у вашего гетмана, — сказал дьяк, — большая дружба с ханом: не пойдете вы к хану, если поляки станут вас сильно притеснять?

— У гетмана, — отвечал Искра, — хоть и была с ханом дружба, да поневоле, потому что поляки на нас напали, а нам, черкасам, никто не давал помощи. Поэтому мы призвали хана в помощь. Но хан хотя и подал нам помощь против поляков, однако татары, после того, нас самих разорили. Верить крымскому хану нельзя, потому что он бусурман, и мы никогда не пойдем к нему, а будем надеяться на одного великого государя. Если его царское величество не желает нарушить мира с поляками, то пусть пожалует нас: позволит перейти на порубежные свои земли, около Путивля, и поселиться на границе литовской.

В этой просьбе видно было невысказанное намерение Хмельницкого: в случае царского согласия, он мог сделаться вдруг страшным для поляков и между тем не только не покинуть Украины, а еще распространить ее пределы.

Дьяк сразу понял, чего домогаются козаки, и отвечал:

— Хорошо делает гетман со всем войском, что к бусурману не пристает, а ищет милости царского величества. Пусть переходит гетман со всеми черкасцами в нашу сторону, есть у его царского величества земли большие, пространные, привольные: пусть селятся по Дону, Медведице, на удобных местах, а в порубежных городах, на границе Литвы, им селиться не годится, потому что тогда будет у них с поляками и Литвой большая ссора, и что подале от них и то лучше безо всякого будет задора. По вечному нашему договору с королем положено тех не возвращать, кто перейдет из Литвы к нам, а от нас в Литву, поэтому гетман со всем войском может перейти на земли его царского величества, отдачи не будет, и станут они жить в милости и чести, и пожалует их государь большим жалованьем и пространными привольными землями {Полн. собр. зак. Росс. Импер. I. 263—265.}.

В это время Выговский располагал гетмана и старшин на сторону царя. Он сносился с путивльскими воеводами, передавал им известия и однажды чуть было не поплатился за это жизнью, по случаю нескромности переносчика вестей, который рассказывал козакам то, что должен был говорить Выговскому от воеводы или воеводе от Выговского. Когда к гетману прибыли царские посланцы, Василий Ун-ковский и подьячий Адрабьев, Выговский имел с ними тайный разговор и передал снимки с писем польского короля, крымского хана и волошского государя. Он снимал со стены образ Спасителя, целовал перед гонцами в знак своей верности и говорил:

— Пока я здесь, то, с Божьей помощью, надеюсь удержать гетмана и все запорожское войско, и царя крымского, и всю крымскую орду от нападения на украинные города его царского величества, потому что и крымский хан, и Нуреддин, и мурзы, и кто у них есть владетели — все меня слушают. Знают все, что при Божьей помощи я в войске запорожском владетель во всяких делах, и гетман, и полковники, и все запорожское войско меня слушают и почитают.

Влияние Выговского на дела известно было соседям, и потому все обращались к нему с разными выгодными предложениями. Ракочи приглашал его оставить гетмана и приехать к нему с разными выгодными предложениями. Ракочи приглашал его оставить гетмана и приехать к нему, обещая полторы тысячи червонцев в год, начальство над своим войском и несколько городов во владение. Выговский показывал это письмо царским гонцам и уверял, что предпочитает всему царскую милость. Впрочем, предусмотрительный писарь заранее искал для себя лично приюта и опоры у царя, если бы положение его изменилось в Украине.

— Есть здесь многие, — говорил он тем же гонцам, — которые станут гетмана подговаривать, чтобы он был под началом у турецкого царя и у крымского, а у меня того и на уме нет, чтобы мне куда-нибудь помыслить, кроме царского величества, лишь бы великий государь пожаловал меня, хлопа своего, велел обнадежить своей государской милостью, велел бы ко мне прислать свою государеву грамоту за рукой думного дьяка, чтобы ни гетман и никто о том не ведали, и если его государева милость ко мне будет, я с отцом своим, и с братьями, и с иными приятелями приеду к великому государю, и многие лучшие люди запорожской земли пойдут за мной к нему, да и о гетмане не думаю, чтобы он неверным поддался {Чтения импер. мос. общ. ист. и др. 1858. I. 32.}.

Но между тем реестр кончился, реестровые списки внесены в городские книги, все, которые не вошли в ограниченное число козаков, должны были снова работать панам и содержать польских жолнеров. Литовское войско вошло в Северщину. Часть коронного войска перешла на левый берег Днепра. Бегство в Московское Государство стало затруднительно, сам Хмельницкий издал универсал, в котором запретил переходить на слободы и приказывал служить панам. ‘Уже теперь, — писал он, — не годится делать того, что делалось прежде: никому не будет пощады, кто не хочет покориться!’

Но жители не думали о повиновении ни панам, ни жолнерам и ни самому козацкому гетману. Они зарывали в землю свое имущество, жгли хаты, загоняли скот и завозили хлеб, овес и сено в укрепленные местечки, куда и сами прятались с семействами. ‘Бедный жолнер, — говорит польский летописец, — должен был кровью добывать насущный хлеб’. Весной, едва начал сходить снег, уже вся Украина была в огне.

На Заднеприи, по Бугу и Днестру, оставшиеся жители скрывались по лесам и оврагам, так что поляк не мог ни пройти, ни проехать без вооруженной команды. В разных местах Украины появились народные предводители, которые или сами домогались гетманского достоинства, или хотели вверить его кому-нибудь другому вместо Хмельницкого. Хмелецкий, дворянин, променявший свои шляхетские грамоты на козацкую волю, на правой стороне Днепра собирал недовольных и готовился лишить Хмельницкого гетманства. На левой стороне Днепра, около Лубен, мятежные хлопы избрали себе предводителем какого-то Бугая и дрались с жолнерами. Около Нежина составилось сильное ополчение, под начальством Лукьяна Мозыры {Истор. Мал. Рос. Бант. Кам. I. прим. 303.}, Хмельницкий лишил его корсунского полка и назначил на его место своего шурина Золотаренка. Под знамена Мозыры становились те, которые равным образом ненавидели и панов и своего гетмана, и вскоре это ополчение стало так сильно, что два отряда, посланные против него Калиновским из-за Днепра, были разбиты и, наконец, Потоцкий, сын покойного гетмана, явившись на левом берегу, не смел вступить с Мозырой в дело и поскорее убежал назад. В миргородском полку, в селениях Липовом и Рябухе, произошла ссора между жолнерами и жителями. Польские начальники разбирали это дело и, под видом наказания, казнили многих жителей, истребили мятежные селения до основания, не щадя ни пола, ни возраста. Тогда миргородский полковник Гладкий, не показывая полякам явного неудовольствия, составил с козаками тайный заговор, чтобы в назначенный день, по данному сигналу, во всем миргородском полку перебить всех жолнеров. Для этого избрано Светлое воскресенье. Поляки предались праздничным забавам. Тогда жители бросились на врагов и произвели страшное кровопролитие. Пример этот ободрил жителей и других полков. Около Мглина и Стародуба произошла подобная резня над литовцами, после чего жители, страшась мщения, стали разбегаться по лесам и вести гайдамацкую войну.

Положение Хмельницкого было час от часу опаснее. Вооруженные толпы готовились идти на Чигирин и растерзать предводителя. Среди всеобщего восстания Хмельницкий принужден был успокоить хотя несколько русский народ и позволил записываться в реестр, и таким образом в то время, когда королю представлен был список с двадцатью тысячами, в Украине существовал другой реестр, в котором козаков записано было более сорока тысяч, как было после зборовского мира.

Весть об этом увеличении войска дошла до Калиновского. Коронный гетман счел такой поступок за явное несоблюдение договора и написал Хмельницкому письмо с укоризнами.

Хмельницкий принял смиренный вид обиженной справедливости перед депутатами Калиновского.

— Боже мой! — говорил он. — Коронному гетману так хочется нарушить мир что он рад утопить меня в ложке воды.

‘Точно, я позволил козакам записываться в реестр, — писал он Калиновскому, — но это сделано было по необходимости, потому что они бы меня самого убили, сделано для пользы самих поляков, чтобы укротить и усыпить на время необузданное хлопство. Поверьте, гетман, я всеми силами стараюсь о спокойствии, но на все нужно время. В доказательство же моей готовности быть верным Речи Посполитой, я желаю сам, чтобы виновные по суду были преданы казни’.

После этого гетман послал к королю жалобу на притеснения простого народа жолнерами, рассказывал об убийствах и злодеяниях, совершаемых над русским народом, представлял, что поляки нарушают мир и подают повод к новым беспокойствам, но не оправдывал мятежей русского народа и просил разбирательства о виновных.

Король и сенаторы были тогда снова раздражены против Хмельницкого. Василий Лупул приказал остановить посла его в Константинополе и переслал в Польшу письмо Хмельницкого к турецкому правительству. В этом письме козацкий гетман по-прежнему просил помощи и защиты у турок против поляков. ‘Поляки, — говорит историк, — сочли за лучшее отвечать на коварство Хмельницкого коварством’.

Канцлер от имени короля написал к нему вежливое письмо.

‘Его величество и вся Речь Посполитая принимают с большим сожалением неприятное известие, что, после столь недавнего примирения, опять возникают несогласия между обоими войсками, а потому, для водворения порядка и для открытия зачинщиков смут, назначена комиссия, которой членами избраны киевский воевода, Михаил Аксаг, Гиероним Завиша и Маховский. С своей стороны, гетман Хмельницкий должен показать всю строгость над нарушителями мира и врагами общественного спокойствия из козаков, если окажется, что они первые подали повод, и вперед употреблять над ними суровые меры, а равным образом не допускать их оставлять счастливых берегов Днепра, действовать для успокоения козаков, охранять права владельцев и войска вместе с гетманом Калиновским’.

Хмельницкий, с козацкой стороны, назначил в эту комиссию киевского полковника. Калиновский прислал от войска Ляндскоронского.

Эта комиссия обвинила и присудила к смертной казни Хмелецкого, Мозыру, Гладкого, войскового судью Гуляницкого и других, которых имена неизвестны. Хмельницкий без сопротивления подписал смертный приговор, показывая вид, как будто он делает это по воле полковников, а не по своему произволу.

Мозыра первый был схвачен и повешен с соучастниками. Гладкому отрубили голову. Современник говорит, что он казнен не столько за возмущение, сколько за личную вражду с Хмельницким: возвращаясь из-под Берестечка, он не отказывался, подобно Джеджалпю и Богуну, от булавы и имел намерение сделаться гетманом вместо Хмельницкого, которого недовольное козачество готово было тогда выдать полякам. Известно, что Гладкий и принес это согласие народа в польский лагерь. Кроме того, Гладкий был недоволен сношением Хмельницкого с турками и внушал козакам опасение попасться под иго неверных. Хмелецкий был схвачен врасплох в Паволоче и тут же, на базаре, ему отрубили голову. Гуляницкий был счастливее: он скрылся в монастыре, потом пробрался в Молдавию. Кроме этих осужденных, по разным местам Украины, частью по приговору комиссий и частью по воле гетмана рубили головы, вешали, сажали на кол. Около этого времени, по сказанию одной летописи, был казнен в Киеве на площади Гурский, виновник берестечского поражения. Хмельницкий постановил, чтобы при каждой польской хоругви были козацкие депутаты для отвода квартир, и издал универсал, в котором запрещал народу помышлять, чтобы козацкий гетман позволил им когда-либо сопротивляться воинскому постою или не повиноваться владельцам.

Поляки были довольны этим явным знаком покорности, но Хмельницкий, угождая врагам, угождал самому себе.

Не прошло и месяца после таких признаков покорности, как Хмельницкий был уже в состоянии сбросить с себя личину и снова явиться врагом поляков и защитником русского народа.

Белоцерковский договор остался неутвержденным на сейме, потому что этот несчастный сейм открыл собой ряд гибельных, разрушительных национальных собраний в Польше. На нем, между прочим, хотели судить и предать бесславию некоторых богатых и своевольных панов, они подкупили одного литовского посла, Сицинского, этот посол сорвал сейм под тем предлогом, что заседание его продолжалось долее определенного времени. Хмельницкий тогда имел право считать этот договор недействительным, он и прежде предвидел, что поляки скоро подадут ему предлог разорвать унизительный мир, а потому тотчас по заключении белоцерковского договора послал турецкому падишаху такое письмо: ‘Ваше царское величество обещали нам прислать на помощь крымского хана и еще иное войско из Добруждской земли, но мы, не желая праздно провождать время, при помощи высочайшего Бога, имели с ляхами ужасную битву, и так как помощь из Крыма и Добруджи к нам опоздала, то нам пришлось заключить с ляхами мир, но мир достойный, без нарушения прежней дружбы с крымским ханом, которую желаем сохранить до конца дней своих, равно как и быть верными подданными вашего царского величества. Султан Нуреддин, находясь с нами в битвах, держал себя мужественно, как подобает доброму союзнику, а потому достоин почета и награды от вашего царского величества. Хотя мы и помирились с ляхами, но держим их в руках. Поэтому покорно просим ваше царское величество послать свои грамоты к хану крымскому и повелеть, чтобы он хранил с нами дружбу и находился при нас во всех сражениях, что и мы, с своей стороны, взаимно ему обещаем’ {Рукопись министер. иностр. дел.}.

Расхвалив падишаху султана Нуреддина и приписав ему более того, что он сделал для козаков, Хмельницкий заключил договор с ним и с Карач-мурзой. Они стояли уже на границе Украины с двадцатью тысячами татар и готовы были вступить, по мановению Хмельницкого. Как только гетман узнал, что белоцерковский трактат не утвержден польской нацией и, следовательно, не обязывает более Украины, он пригласил татар и приказал козакам готовиться в поход налегке, без возов и пожитков {Летоп. Величка. I. 107—109.}. ‘Принимая во внимание, — писал он в своем универсале от 24-го марта, — что ляхи по-прежнему причиняют нам обиды, и уже не мало войсковых молодцов безвинно замучили и погубили и притом заставляют работать на себя не только в будни, но и в праздники и трудно теперь нам забыть, что мы недавно были вольными, и привыкать работать на тех панов, над которыми мы были сами панами, мы находим, что пришла удобная пора вырваться нам из неволи, потому что ляхи сами не знают, что делают, и через свою безмерную наглость хотят сами себя сгубить, а нам живот даровать. Оповещаем, чтобы все, даже каждый посполитый человек, были готовы к войне и приготовили жизненные запасы до Пасхи, а после Пасхи будут разосланы мои универсалы, по получении которых надобно на другой день выступать на место, назначенное мной для обоза. Но никто не смеет двинуться без моего приказания, чтобы не подать ляхам повода к нарушению мира с нашей стороны, чего они только и хотят’.

Молдавский господарь, наказанный за нарушение данного слова, в 1650 году, по совету поляка Кутнарского, снова обещал отдать Домну-Локсандру (Розанду) за Тимофея, но просил отсрочки на год, извиняясь молодостью невесты. Чтобы избежать дальнейших попыток к сватовству со стороны Хмельницких, господарь отправил дочь свою гостить к сестре Радзивилловой в Литву, а потом, когда недоразумения с диваном у него прекратились и Лупул снова был утвержден падишахом в своем господарском достоинстве, он, по требованию визиря, должен был отправить дочь свою в Константинополь заложницей своей верности. Впрочем, она там оставалась недолго, если действительно была туда отослана, так как, исключая некоторых темных намеков в современных источниках, нет ясных указаний на пребывание ее в Константинополе {Шайноха, русск. перев. Русск. Мысль. 1881. Июнь 269—270. Kubala. Szkice H. 137. Ce. na Hammer. Gesch. des Osm. Reiches. III. 372.}. Во всяком случае, после данного Хмельницкому согласия на брак Тимофея с Домной, Лупул, как мы видели, старался всячески вредить Хмельницкому, и, может быть, Богдан не окончил бы так несчастливо своей войны, если бы молдавский господарь не передавал полякам перехваченных его писем и не возбуждал против него хана, извещая последнего о сношениях козацкого гетмана с московитянами. После белоцерковского мира Лупул продолжал искусно вредить Хмельницкому, но вооружил против себя хана: надеясь на силу поляков, он не побоялся задержать крымского посла и отнять у него письма. От этого хан с большим радушием предложил Хмельницкому помощь и снова называл его любезным другом и союзником.

Приготовляясь заранее к войне, Хмельницкий еще раз написал Лупулу и напоминал ему, что давно пора исполнить обещание. Лупул снова отвечал ему отказом, отделываясь разным отговорками, из которых Хмельницкий видел его явное нежелание.

Тогда, по уверению одной летописи, Хмельницкий написал к Лупулу в таком тоне: ‘Сосватай, господарь, дщерь свою с сыном моим, Тимофеем, и тобі добре буде, а не видаси — изотру, изомну и останку твоего не останеться, и вихрем прах твой размечу по воздусі’.

Лупул через Кутнарского известил Калиновского об угрожающей опасности и просил самого короля о заступлении.

‘Известно вашему величеству, — писал он, — что уже два года Хмельницкий, мятежник вашего величества, принуждает меня к тому, что унизительно для моего достоинства. Снова, надменный успехами, требует он сыну своему, Тимофею, обещанную невесту, дочь мою, единственное утешение мой старости, и грозит оружием, если я не удовлетворю его: уже слышу звук неприязненного войска, которое готовит на меня Тимофей с Карач-мурзой. Он решился овладеть моей дочерью, хотя бы умертвив отца ее, и называет ее своим достоянием, ссылаясь на обещание мое, два года назад вынужденное оружием. Ради верности моей к Речи Посполитой, ради моего владетельного достоинства, ради обета, данного поляками, умоляю, чтобы Калиновский не допустил свободно пройти в Молдавию козакам и татарам, их союзникам. Предстоит удобный случай уничтожить их, беспечных, не помышляющих о нападении. Козаки так много преступили против поляков, что Польша должна защищать меня от несправедливого насилия, меня, живущего под крылом польского орла’.

Дочь молдавского господаря славилась у современников как красотой, так равно и богатством своего родителя, долженствовавшего наделить ее блестящим приданым, и потому привлекала к себе искателей руки ее. Кроме Вишневецкого, которого, как сказывают, она даже полюбила, на ней хотели жениться сын коронного гетмана Петр Потоцкий староста каменецкий и сам польный гетман Калиновский, несмотря на неравенство лет.

Король в то время готовился идти в Пруссию и утешал господаря тем, что Хмельницкий, быть может, только стращает своим походом. Он обещал ему помощь. Хмельницкому попалась в руки эта корреспонденция.

По просьбе Лупула Калиновский стал лагерем на берегу Буга, близ горы Батога, или Батова, неподалеку от Ладыжина, и готовился преградить путь Тимофею. Польское войско состояло, по сказанию украинского летописца, из пятидесяти тысяч, а по известию польских современных историков — из двадцати тысяч с лишком. Из них двенадцать тысяч было конницы, а восемь пехоты, разделенной на восемь полков, в каждом по тысяче человек. Это разногласие, однако, разрешается: быть может, польский писатель считает одних фронтовых, а украинский — всех годных к бою, которые были в обозе. Войско польское не любило главнокомандующего, полководцы были с ним во всем не согласны, а Калиновский, упрямый и строптивый, хотел всегда поставить на своем, хотя бы чужие мнения очевидно были справедливы. Паны советовали ему стать близ Барцлава или Райгорода, но Калиновский выбрал вовсе неудобное место: впереди лагеря была река Буг, с других сторон окружали поляков леса и болота, гора Батог, с обрывами, возвышалась позади избранного места. Калиновский напоминал всем, что он главнокомандующий, и делал так, как не хотелось другим.

Для Хмельницкого ничего не могло быть желаннее этого повода к началу войны, который сами поляки подавали ему. Он мог одолеть неприятеля, разрушить унизительный договор и ясно доказать перед целым светом, что виной разрыва неприятели. И вот козацкий гетман собрал четыре козацких полка: Чигиринский, черкасский, переяславский и корсунский да пять тысяч крымцев под начальством Нуреддина и двинулся к Ладыжину. Четырнадцать тысяч ногайцев, под предводительством Карач-мурзы, пошли дорогой, они должны были переправиться через Буг, ниже урочища Батога, и ударить на поляков в назначенное время: гетман заранее рассчитал день, в который козаки и татары могли с разных сторон сойтись и напасть на неприятеля. Не доходя за несколько десятков верст до Ладыжина, Хмельницкий послал к Калиновскому следующее письмо:

‘Хмельницкий Калиновскому, русский гетман польскому, желает здравия. Не хочу скрывать перед вашей вельможностью, что своевольный сын мой, Тимофей, с несколькими тысячами войска, идет жениться на дочери молдавского господаря. Конечно, до этого нет никому дела, но я удивляюсь, что многочисленное польское войско, неизвестно для чего, стало при Батоге, как будто с намерением заступить дорогу моему сыну. Я прошу вашу вельможность, для спокойствия отечества, отступить с своим войском, тем более что польское войско стоит на месте, вовсе неудобном для обороны. Я опасаюсь, чтобы свадебные бояре, по легкомыслию, не завели ссоры с войском и сын мой, по своей юности, не вздумал искать первой удачи военного поприща’.

Отправляя это письмо, Хмельницкий написал в нем: из Чигирина, и поставил заднее число. Письмо это произвело различные мнения и догадки между поляками.

— Хмельницкий, — говорили одни, — теперь уже стал не тот, что был: он поступает искренно, иначе для чего бы ему указывать нам неудобства нашего положения? Скорее бы он им воспользовался.

— Нет, — говорили другие, — он все тот же изменник, как и был, он хочет заранее оправдаться и выдумал, что сын его идет без его позволения. Он хочет опустошить Молдавию, нам нельзя оставить без обороны верного союзника Речи Посполитой.

Другие военачальники не верили Хмельницкому, однако советовали гетману отойти с дороги и не мешать пройти Тимофею, а между тем собрать войско из-за Днепра. Особенно уговаривал Калиновского Пржиемский, начальник артиллерии, старый воин, поседевший в битвах, во Франции и Швеции, гордившийся тем, что выдержал славную осаду под Бриссаком.

— Послушайте меня, старика, — говорил он, — я смолоду красно говорить не учился, да дело смыслю, но ведь словами татарской сабли от шеи не отобьешь. Будет беда, если мы их остановим: запьет козак нашей кровью свадебную пирушку, побьют у нас лошадей, а потом загонят, как волков в яму, и кончится тем, что или постыдно сдадимся, или напрасно погибнем. Уйди лучше, пан гетман, с конницей, а я с немецкой пехотой останусь здесь, мы спасемся, и если неприятель нападет на нас, то станем обороняться, а ты между тем соберешь войско из-за Днепра. Я тебе два месяца обещаюсь биться против них.

Многим показался этот совет благоразумным, но Калиновский, по обыкновению, не принял его.

— Хмельницкий боится нас, — говорил он, — и более ничего! Сын его идет с немногочисленным войском, теперь-то и случай нанести удар врагу отечества. Смешно было бы, если б я поверил коварному письму и не спас чести господаря в таком трудном положении.

На пущую беду полякам, посланный подъезд привез вести, нарочно распущенные Хмельницким, будто Тимофей идет только с пятью тысячами. Тогда ничто не могло остановить Калиновского: он заранее восхищался, что лишит Хмельницкого сына и отомстит вполне за стыд корсунского поражения и постыдный плен свой. Для предотвращения нападения в тыл, он отправил значительный отряд по направлению к Ладыжину.

Войско, и без того не оживляемое ни любовью к полководцу, ни надеждой на победу, пугалось тогда разными предзнаменованиями. В полночь увидели на ясном небе две сверкающие метлы: они стали вытягиваться и образовали меч, обращенный рукоятью к востоку, а острием на польский обоз. На другую ночь представились жолнерам на воздухе изображения вооруженных войск, которые как будто сражались между собой.

И не только небеса, и земля, — говорит украинский летописец,— предсказывали ляхам грозящую беду’. Была подле Ладыжина большая скала, нависшая над Бугом, там было ущелье, с недавнего времени стал отзываться оттуда голос наподобие человеческого, он предсказывал будущее и отвечал на всех языках, на каком бы к нему ни обращались. Никто не видел этого существа. Разное говорили о нем. Одни почитали его бестленным духом, существующим в одном голосе, другие говорили, что это душа умершего человека, заклятая в камне. Когда спрашивали имя его, он отвечал, что его зовут Спасовским. Один офицер-француз, бывший в польском войске, отправился к этой скале, и чудное существо сказало ему по-французски:

‘Идите и скажите нашему гетману, чтоб он поскорее ушел отсюда: придет сюда свирепый пьяница, который думает ему остричь бороду, бритва у него острая: опасно, чтоб с бородой он не отрезал ему головы’.

Вдобавок к этим предзнаменованиям во время смотра хорунжий упал с лошади, и гетманское знамя разостлалось по земле.

— Явный признак несчастья! — кричали тогда жолнеры.

Калиновский не верил знамениям, не слушал советов и готовился к нападению.

Окопы сделаны были чрезвычайно широко, польское войско занимало почти целую милю. Напрасно Пржиемский уверял, что это повредит, и представлял в пример Збараж: Калиновский не изменил своей настойчивости и отговаривался, что придут скоро войска из-за Днепра.

В то время Хмельницкий приказал пяти тысячам татар идти вперед, мимо польского лагеря, а Тимош с частью козаков отправился заранее другим путем и перешел Буг, выше Ладыжина, старик Хмельницкий оставался позади, показывая вид, будто не думает нападать и только наблюдает за сыном.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Батогская битва. — Истребление поляков. — Хмельницкий прибывает на ноле битвы. — Письмо Хмельницкого в Польшу. — Осада Каменца. — Тимофей отправляется в Молдавию. — Изгнание жолнеров из Украины. — Свирепства народа. — Сосновские. — Универсал Хмельницкого. — Прибытие Тимофея в Яссы. — Свадьба Тимофея. — Возобновление осады Каменца. — Сейм в Польше. — Козацкие послы на сейме. — Польские комиссары в Чигирине. — Народные бедствия.

29-го мая (по другим 1-го июня н.с, т.е. 22-го мая с. ст., по третьим 2-го июня) передовой отряд появился в виду польского лагеря, он состоял большей частью из татар. Они не показывали никакого враждебного вида, как вдруг поляки, по приказанию Калиновского, приветствовали их залпом. Татары и козаки обращаются в бегство.

— Они бегут, — закричал Калиновский, — бейте неверных! Сегодня суббота, день Божьей Матери! Вперед!

Конница понеслась из обоза, и тысяча голов огласили воздух именем Божьей Матери.

Союзники бегут все далее и далее, нарочно, чтоб раздвоить войско, поляки их преследуют, как вдруг позади них поднялась пыль: летит с малым отрядом ротмистр Зелинский.

— Назад! Назад! — кричит он. — Козаки в тылу обоза! Козаки нападают на обоз!

Конница стремительно поворотила назад, растерянная и испуганная внезапностью, а бегущие, в свою очередь, обратились вслед за ними, пуская стрелы и пули. Поляки добежали до обоза, союзники стали от поляков немного далее расстояния пушечного выстрела.

Тимофей Хмельницкий напал на поставленный вдали от войска отряд и почти совершенно истребил его. Оставшиеся прибежали без памяти в обоз и извещали, что козаки через несколько часов явятся за ними, от страха уверяли они, что у неприятеля тысяч сто.

Наступила короткая летняя ночь. Смятение и панический страх распространились в коннице. Поляки столпились и начали рассуждать о своем положении.

— Гетман губит войско, — кричали они, — через него мы все должны погибать! Зачем он завел нас сюда? Зачем не послушался умных людей, которые советовали ему отступить? Зачем’ он не узнал настоящим образом о силах неприятеля? Разве для генерала существует слово ‘не ожидал’?

Ропот и неудовольствие скоро перешли в явное возмущение.

— Безумец! Сумасброд! — кричала толпа. — Его не научил татарский плен! Кому опять хочется в Крым! Так пусть же идет сам, когда ему нравится, отдадим его татарам!

— Отдать его, отдать! — кричали голоса. — Этим мы спасем себя! Зачем пропадать всем через одного глупца?

— Нет, не татарам, — кричали другие, — отдадим его Хмельницкому. Он за это пощадит все войско и еще наградит нас.

Эти ужасные слова пересказали Калиновскому. Он прибегает к мятежникам с обыкновенной своей запальчивостью.

— Изменники! Трусы! — кричал он. — С ума сошли вы от малодушья! Куда вы убежите? В реку топиться, что ли? Вперед! Я приказываю! Вперед из обоза!

Жолнеры отвечали ругательствами. ‘Кровь Калиновского, пощаженная татарами, чуть было не пролилась от польских мечей’, — говорит современник. Предводитель переменил тон.

— Братья! Соотечественники любезные! Сослуживцы мои! — говорил он. — Опомнитесь! Что за безумие ослепило вас? Прежде сражения вы хотите погубить меня, вождя вашего и товарища. Но знайте, братья, я готов принести в жертву мои седины, если только кровь моя искупит ваше малодушие. Я перед вами: убивайте меня, пусть я паду, но вы победите!

Эта германиковская выходка не обратила к раскаянию воинов, они все-таки сыпали проклятья на своего командира, готовились бежать и отдаться врагам. Калиновский оставил их и побежал к Пржиемскому советоваться.

Но через несколько времени, на рассвете, прибегает к нему сын его Самуил.

— Они бегут! — извещает он.

— Нет, они не побегут! — закричал бешеный гетман. — Пушки вперед! Пехота вперед! Палите по ним! Бейте трусов. Я их переделаю в храбрых! Лишить их всякой надежды уйти, так они у меня перестанут подличать и поневоле пойдут на неприятеля, когда смерть у них будет и спереди и сзади.

Артиллерия обратилась на беглецов, пехота побежала скорым маршем. Грянул залп, туча картечей и пуль повалила ряды поляков. Одни стоят, как мертвые, не в силах произнести слова, другие бегут без памяти, третьи, в бешенстве, отвечают пулями и бросаются на немцев. Калиновский приказывает повторить залп, начинается междоусобное сраженье… но вдруг в обозе пожар… слуги, вероятно русские, может быть и поляки, желавшие прислужиться козакам, зажгли сено в нескольких местах, в минуту загорелись шатры и в то же время, из-за холма, со страшным криком, появились козаки, которым дано было знать о смятении.

Несколько минут козаки стояли как вкопанные, пораженные неожиданным зрелищем.

— Не хитрость ли это? — говорили они сначала, но скоро поняли, в чем дело.

Золотаренко, большой неприятель поляков, по выражению польского летописца, увидя пожар и междоусобие закричал:

— Ей братци, дивиться, що ляхи роблют! Не мордуйтесь же, дурно сичучи ляхов: голими руками их заберем, в ихний огонь их заженем: сами подохнут. Оттеперь-то, братци, помстимося за кривду наше берестецку, спалим, згубим наших ворогив!

Козаки стремительно бросились на врагов с разных сторон.

Конница, це пришедшая еще в память от многих пуль и картечей, растерянная внезапным и свирепым натиском козаков, бросилась врассыпную. Но отовсюду поражали их враги, и густые толпы поляков, словно робкое стадо, по выражению современников, летели в Буг. Несколько тысяч утонуло в одно мгновенье. Испуганные участью товарищей, другие бросились в обоз, но козаки погнались за ними и вогнали в огонь. Другие бежали в поле, в лес, в болото, козаки гонялись за ними, перерезывали дорогу, заходили с боков, стреляли, рубили, кололи со всем сторон. Храбрейшие, видя, что смерть неизбежна, столпились около гетмана и, в отчаянии, решились дать отпор неприятелю, но всеобщее смятение лишило их возможности прийти в порядок, дым горящего лагеря закрывал им глаза.

— Я не хочу более жить! — кричал Калиновский. — Мне стыдно смотреть на это восходящее солнце!

Он бросился в толпу неприятеля, искал смерти, получил несколько ран, загнанный между деревьев: там татарская стрела нанесла ему окончательный удар.

Враги отрубили мертвому гетману голову и доставили Нуреддину. Султан приказал нести ее перед собой и торжественно показывал козакам. Подле него ехал Золотаренко.

— Здохла собака, — кричал он, — теперь уже не скусить.

— Не доплатить нам окупу, — говорил Нуреддин, — обещал прислать в Крым и не сдержал слова.

— Дайте его голову нам, — сказал Золотаренко, — ми пошлемо до нашего батька Хмельницкого.

И козаки отнесли эту голову в подарок своему гетману, в доказательство своей победы.

Немецкая пехота, состоявшая из восьми поляков, стала в углу, образуемом рекой Бугом, и решилась не погибнуть без отпора. Начальство принял Марко Собеский, брат Яна, мужественно отбили они нападавших козаков.

Но вдруг, будто сильный дождь из облака или вихорь пустынный, по выражению украинского летописца, Карач-мурза, с четырнадцатью тысячами ногайцев, бросился на них в тыл из-за другой стороны горы Батога. Ужасный крик огласил воздух. Окруженная со всех сторон, разрезываемая насквозь, пехота смешалась и, против воли, положила оружие, татары и козаки рубили ее по всем направлениям.

Собеский был убит.

‘Много лишилось в нем отечество, — говорит современник, — а еще более родная мать, но никто не умеет выразить печали, кроме того, кто ее чувствует’.

На протяжении нескольких миль козаки в рассыпную гонялись за бегущими воинами, поражая их копьями и выстрелами, вытаскивали из болота и кустов и умерщвляли. Напрасно поляки бросали оружие и молили о пощаде.

‘Не было к ним милости за их тиранства и здырства’, — говорит украинский летописец. Татары хотели щадить их, чтобы, взявши в плен, отпустить за выкуп, но козаки заплатили мурзам за то, чтоб не мешали им истребить врагов. Некоторые удачно переплыли через Буг, но не избавились от гибели: из окрестных сел и хуторов сбежались русские хлопы, обрадованные вестью освобождения, и добивали беглецов косами и дубинами. Двадцать тысяч поляков и служивших в польском войске немцев погибло в этой несчастной битве, половина из них пала под картечами и пулями собственной артиллерии и пехоты или утонула в Буге, прочие были истреблены козаками и хлопами по полю.

— От се вам за Берестечко! От се вам за Трилиси! От се вам за унию! От се вам стации, — приговаривали русские, избивая их.

Некоторые поляки избавились от смерти тем, что одевались в женское платье и садились в арбы вместе с татарками, другим татары вымазали порохом лицо, третьи прятались по шею в тине… Немногие успели перейти Буг, но и те погибли от хлопов. В числе последних был Самуил, сын Калиновского, в деревне Бубновке обломился под ним мост, прискочили мужики и не дали ему выкарабкаться из воды. Рассказывают, что молодая жена этого пана, не дождавшись своего мужа из-под Батога и не сомневаясь, что он не был счастливее целого войска, от горечи ничего не ела и не пила и думала уморить себя. Врачи уговаривали окружавших ее, что Самуил жив и находится в татарской неволе. Бедная вдова продавала свои драгоценности и раздавала на выкуп супруга, а добрые люди нарочно поддерживали в ней пустую надежду, чтоб воспользоваться ее богатством.

Старый Хмельницкий, заполучив в подарок от сына голову Калиновского, отправил известие брату его, вместе с Потоцким стоявшему с войском за Днепром, и вместе с тем в знак поруганья послал ему остриженного коня с веревкой вокруг шеи, свитой из гривы и хвоста. Подождав, пока козаки без него окончат поражение войска, Хмельницкий, на третий день сраженья, явился в обоз, показывая вид неудовольствия, гневался на сына и на козаков за кровопролитие, обласкал тридцать поляков, взятых в плен, уверял их, что вся эта бойня сделана своевольными, против его желания, и в доказательство своей невинности приказал отыскать труп Калиновского: в кармане его одежды нашли предостерегательную записку Хмельницкого. Он одарил шляхтичей и позволил им свободно отправиться в Польшу. Расспросивши татар, козацкий гетман узнал, что они спасли от разъяренной толпы еще двести пятьдесят шесть человек, он благодарил их за это человеколюбие, выкупил пленников, отправил их в Чигирин, приказывал козакам обращаться с ними с почтением и обещал немедленно выпустить, как скоро получит заплаченные за них деньги. Как победитель, он взял себе всю артиллерию из пятидесяти семи орудий, а прочие предоставил союзникам, но татары были этим очень недовольны, потому что не взяли ничего, весь лагерь сделался добычей пламени. Литовский канцлер в своих записках говорит, что Калиновский прежде накликал на себя ненависть Хмельницкого. Он подговорил какого-то козака Бублика свести со света козацкого гетмана, но убийца не успел совершить порученья, был схвачен и на пытке показал тайну.

Хмельницкий надеялся тогда, что господарь, узнав о победе его, согласится на брак, и потому не пустил более татар в Молдавию. Задержав своего сына при себе, он написал Лупулу письмо, в котором, по сказанью современника, выражался так:

‘Не изволь, вельможный господарь, пренебрегать союзом со мной и отказывать в своей дочери. Сам услышишь, какое незагладимое поражение нанес я ляхам и убил в них воинственный дух так, что они теперь не осмелятся воевать и не только примут такой мир, какой я сам дам им, но униженно будут испрашивать зборовского договора, сколько раз ими нарушенного. Не хвались своим происхождением и предками: больше чести сделаться великим своим искусством, чем быть обязанным величием только рожденью и титулам. Притом, если ты не согласишься по доброй воле, то исполнишь мое желание поневоле’.

Война была начата, и Хмельницкий хотел воспользоваться временем, пока не собралось польское войско, чтоб отнять снова Подоль, и потому тотчас из-под Ладыжина вступил с войсками в подольскую землю и занял Винницу. В то же время, показывая вид, будто не имеет никакого намерения делать Польше вред, он послал к королю письмо и оправдывал себя за разбитие войска.

‘Сын мой, — писал он, — шел на свадьбу, как вдруг Калиновский остановил его на дороге, в противность правам мира, когда и Бог не отнимает земли и воды ни у добрых, ни у злых.. Я предостерегал гетмана и советовал уступить с дороги. Простите, ваше величество, моих козаков, если они, как веселым людям свойственно, простерли слишком далеко свою шалость’.

Чтоб не допустить народ до волненья, гетман послал по соседним городам Украины и Подолии универсал, в котором описывал, как случилось пораженье Калиновского, и выражался так:

‘Исполняя данный мной обет Речи Посполитой, я предостерегал свирепого Калиновского, но он посмеялся моим убеждениям и завязал сраженье, которое, при Божьей помощи, окончилось совершенным поражением поляков, как обыкновенно бывает с грабителями и разбойниками, нападающими скрытно на путешественников в дороге’.

Хмельницкий, в заключение, приказывал народу не поднимать мятежа, но быть готовым на случай нападенья со стороны поляков.

Татары требовали, чтоб Хмельницкий позволил им ворваться в Польшу загонами, козаки также советовали идти на Львов, но Хмельницкий не хотел опустошать червоно-русской земли, и без того слишком пострадавшей, а чтоб отвлечь их от этого предприятия, обещал им добычу в Каменце и решился обратить все силы на эту важную крепость. Если б она была завоевана, он был бы уверен, что Подоль остается в руках его. Он полагал, что свежий страх батогского поражения не даст полякам скоро опомниться и заставит их отдать крепость, потому и записал к жителям Каменца и к гарнизону крепости ласковое письмо, в котором просил впустить в крепость сына его Тимофея, с целью отыскать там личных врагов своих, будто бы ушедших от пораженья.

17-го июня город Каменец послал к Хмельницкому ответ, в котором писали, что, услышавши об истреблении христианского войска в утеху неприятелям св. креста, принимают это бедствие за кару от Бога, посланную за грехи и высокомерие, но вместе с тем просили Хмельницкого, как человека крещеного, верующего в искупление кровью Христовой, прекратить разлитие христианской крови и отступить от города, не подавшего ему никакой причины к нападению, соображая, что в войне жребий не в одну сторону падает. Хмельницкий двинулся на Каменец, но должен был оставить свое намерение: из Украины пришли угрожавшие слухи о вторжении польского войска, говорили даже, будто король вступает в русскую землю и хочет огнем и мечом принудить ее к повиновению. Сверх того, Тимофей просил отца отпустить его в Молдавию.

‘Влюбленного юношу, — говорит польский историк, — больше занимала мысль о браке, чем о взятии крепости, нетерпение терзало его, когда он был столь близок от Волощины, где находилась его возлюбленная, когда он дышал с ней одним воздухом и менялся частыми вздохами’. Хмельницкий отошел на Украину.

Войско, испугавшее козаков, находилось действительно позади их, но совсем по другому побужденью, нежели они предполагали. Брат Калиновского не знал еще о погибели войска и хотел поспешить на помощь, а между тем, желая выместить обиды на русском народе, позволял подчиненным делать на пути всякие притеснения и злодеяния, но войско не успело еще перейти на правый берег, как вдруг разнеслась громовая весть, и сам Калиновский получил от Хмельницкого известие с остриженным конем. Предводители, чтоб спасти жолнеров от мести народа, бросились с войском, которого было четыре полка, за Десну, для того чтоб соединиться с литовцами, но толпы вооруженного народа осыпали жолнеров со всех сторон, тогда войско стремительно поворотило влево, побросало весь багаж и, спасая единственно жизнь, переправилось через Днепр — пехота на лодках и просто на бревнах, а конница вплавь — и, как птицы, говорит летописец, полетело до Паволочи, а оттуда поскорее поспешило убраться на Волынь. Однако это бегство стоило полякам не одних имуществ: некоторые отряды достались на жертву русским. Предводитель одного из таких отрядов, Домарацкий, со многими панами стоявший в Прилуках, не успел убежать в Польшу и, думая прорваться, как видно, в Литву, бросился к Конотопу, но козаки не дали им далеко уйти: они догнали их у села Подлипного и, по приказанию прилуцкого полковника Сомка {Прежний прилуцкий полковник Тимофей Носач получил чин войскового обозного.}, отрубили им головы {Летоп. Величка. I. 119.}.

Литовское войско также поспешило уйти из Северщины с такой же опасностью и потерями, как и коронное. В Стародубе и Мглине многие литовцы заплатили жизнью за право собирать стации и насиловать женщин {Летоп. Самов. 21.}.

Ненависть простого народа обратилась снова на владельцев. В Киеве в то время проживало множество шляхтичей, боявшихся жить в своих местностях. Как только разнеслась весть в городе о батогском поражении, они разбежались в таком страхе, что покидали на дороге возы с припасами и одеждой и сжигали свои вещи, о чем очень сожалели, когда пришли в память. Над теми, которые не успели убежать, повторялись сцены прежних годов, доставалось не только виновным, но и невинным, не уважалась ни добродетель, ни кротость. Благочестивые люди старались всячески вразумить необузданный народ, и один современный историк передал любопытное событие, которое считалось на Украине за явление правосудие Божия.

‘Был, — говорит очевидец, — в городе Конотопе староста Сосновский, человек почтенный и благочестивый. Пятеро детей его возрастали в правилах чистоты и кротости. Даже в кровавую эпоху 1648 года, когда разъяренные жители предавали смерти всякого, кто только казался им панского рода, даже и тогда Сосновский не убежал, подобно другим, и не покинул своего имения. Свирепое гайдамацство, не щадившее младенцев, не уважавшее ни святыни алтарей, ни тишины могил, пощадило Сосновского, он пережил страшные четыре года на Украине, любимый русскими. Но в день Пятидесятницы 1652 года пьяная вольница ворвалась в замок, вытащила семейство, замучила его детей и жену, а потом умертвила его самого. Спаслись только трое из его семейства. Тела убитых бросили в колодезь, глубиной до десяти сажен. В день Воздвижения Честного Креста вода вдруг поднялась до самой оконечности сруба, выбросила тела, совершенно невредимые, и снова возвратилась в свое место. Народ со страхом смотрел на это чудо, как называет его летописец, и раскаивался в злодеянии. Тела мучеников похоронены с честью все в одной могиле, близ колодца, и надолго осталась об этом память во всей Украине’ {Летоп. Самов. 20.}.

Гетман, прибыв на Украину, очень радовался, что войско выступило из нее, но вовсе не показывал с своей стороны поощрения убивать и изгонять шляхтичей, напротив, он негодовал за мятеж и казнил виновных.

‘Если я приказывал козацкому товариществу быть наготове вооруженным, на конях, с запасом живности, это сделано было только на случай вторжения ляхов, — писал он к одному из полковников левой стороны. — Но это не значит то, что на меня выдумывают, будто я, гетман, приказывал умерщвлять шляхту и урядников на Украине и Северщине, напротив, я всегда и прежде приказывал и теперь приказываю не причинять ни малейшего оскорбления панам или изъяна их имуществам. Нехай кожный з свого тишиться, нехай кожный свого глядишь: козак своих вольностей, а те, которые не приняты в список, должны служить панам и платить им десятую копу за то, что взорали панские ланы и сеяли на них хлеб. А того, что они делают, не годится теперь делать, и непослушный будет наказан военным судом’ {Собствен, универ. Хмельниц. (рукоп.).}.

Гетман отделял интересы собственного козацкого сословия от интересов посполитых людей. Козаки, пользуясь своими вольностями, долженствовали образовать новое свободное сословие наравне с шляхтой, а панские люди опять должны были служить панам. Сословие панов увеличивалось, потому что к нему принадлежали уже и козацкие чиновники, имевшие ранговые поместья. Состояние посполитых, правда, делалось легче под покровом гетмана, чем прежде, но тем не менее посполитые были недовольны и этим, они хотели быть совершенно свободными землевладельцами, равными по правам козачеству. Таким образом, с самого збровского мира возник антагонизм между козаками и поспольством — важнейшая причина неустройств на Украине впоследствии.

Господарь, получив известие о поражении Калиновского, увидел, что у него нет более надежды противостоять Хмельницкому. Он не хотел слишком внезапно сделаться из союзника врагом Речи Посполитой и написал королю, что не хочет отдать дочери своей за Тимоша, но, лишившись помощи, оставлен теперь на произвол неумолимому Хмельницкому, который, как думали тогда, домогался руки Домны для своего сына только для того, чтоб низвергнуть Лупула и возвести па господарский престол его зятя. Молдавские бояре требовали усильно, чтоб он согласился немедля на предложение козацкого гетмана.

— Неужели из угождения полякам, — говорили они, — которые только обольщают нас словами, а в беде покидают, неужели мы для них должны опять терять свои имущества и, забежав в леса, смотреть оттуда на пылающие города и замки наши? Если ты, господарь, еще долее будешь похлебствовать полякам и наведешь на Молдавию козацкие полки и дикие татарские орды, то может произойти бунт и отдадут престол Хмельницкому.

Лупул мог всего надеяться от подданных. Много накопил он серебра и золота, через то некоторые семейства обеднели, некоторые бояре были находимы мертвыми на постели, подозрение падало на господаря, притом племянник его {Ист. Малор. Марк. I. 315.}, развратный и своевольный, с толпой молодежи делал в Яссах бесчинства и позорил боярских жен и дочерей. Лупул спешил избавиться от опасностей и написал к гетману, что он всегда считал честью породниться с его родом, что ему мешали поляки, а теперь он радуется, что уже нет более препятствия. Он просил Тимоша на свадьбу, но умолял не водить с собой татар.

‘Беллона, богиня войны, не ходит в дружках, — писал он. — Неприлично тебе являться на свадебное торжество с таким множеством невежливых кавалеров. Отпусти татар, оставь беспокойные козацкие шайки на Украине, уговори отца не приближаться с воском к Молдавии и приезжай с Богом в сопровождении домашней свиты’.

Хмельницкий потребовал заложником безопасности сына племянника Лупула, который и приехал в Чигирин. Тогда Тимош, вверенный отцом попечению Выговского, отправился на давно желанный брак с значительным отрядом. В Ямполе, по обычаю того времени, встретил его поверенный от невесты, ‘великий дворянин’ волоского господаря Тома, с шестиупряжной каретой и с обильным запасом съестного и напитков, чтобы проводить нареченного жениха до Ясс. Он должен был приветствовать жениха от ее имени. На другой день молодой Хмельницкий перешел украинскую границу, и в первом молдавском городе, Сороке, встретил его двоюродный брат Лупулов с четырьмя тысячами почетной стражи: это был обряд гостеприимства, они провожали его с почестями до столицы.

Домна Розанда должна была предпочесть Вишневецкому молодца с черными усами, с грубым мужественным лицом и отрывистой козацкой речью. Тимош не имел тех качеств светского аристократа, которыми мог похвастать его соперник, воспитанный среди грубой козацкой ватаги, Тимош не знал гостинного обращения, зато никто лучше его не умел рубиться саблей, никто так метко не попадал в цель из ружья и из лука, все изумлялись, когда он садился на степного татарского коня и, как молния, вертелся на всем скаку. Тимош обладал выражением мужества и воинственной силы, а это в тот век пленяло женщин больше комплиментов и лести. Он нравился и матери Розанды. Желая угодить Хмельницкому, теща приготовил свадебное пиршество по украинскому обычаю, а невеста, в вечер расплетения косы, приказала себе петь козацкие думы.

Когда жених подъехал к Яссам, уже многочисленная толпа народа ожидала его у ворот города, вышел навстречу гофмаршал, а за ним Лупул с знатнейшими боярами. Тимош соскочил с коня, припал к ногам тестя и обнял его колени, а господарь поднял и поцеловал в голову нареченного зятя.

‘Господарь, — говорит летописец, — сказал ему тогда какой-то комплимент, но дурень Тимошка не умел отвечать на него и стоял как столб, поглядывая на Выговского, зато писарь не проронил слова и рассыпался в изъявлениях любви’.

Потом господарь сел на коня и поехал позади Тимоша. Жених был одет в атласный жупан кармазинного цвета, а сверх его накинута была бархатная ферезея. Он был малого роста, со следами оспы на лице, и в своей фигуре казался каким-то разиней, и платье на нем сидело так, как будто было не на него скроено. За ним везли повозки, наполненные и подарками, и товарами для продажи. Толпа повалила за ними с восклицаниями, и, при пушечной пальбе, при звоне колоколов, звуке бубен, труб, барабанов, гости въехали во дворец. Гостя поместили во дворце с ассистенцией, состоявшей из Выговского, Тетери и еще нескольких лиц, прочим козацким чинам — полковникам, есаулам и сотникам отвели помещение в городе, назначив к каждому пристава и определив содержание, разместили также приехавших вслед за женихом козацких свашек и всего им вдоволь отпустили, В тот же день у господаря был парадный обеденный стол, и Тимош, переодетый в другое платье на польский образец, сидел рядом с будущим тестем и изумил всех своим незнанием обращения. Все гости ели, пили за здоровье, говорили как обычно за пирами, а Тимош молчал: ни бе ни ме — выражается о нем очевидец. После обеда до поздней ночи гости веселились, играла турецкая музыка, а турки показывали разные фокусы. 31-го августа совершилось бракосочетание. Свадебное торжество представляло смешение украинских обычаев с молдавскими: козаки играли роль бояр украинской свадьбы, а молдавские боярышни были одеты дружками, весь дворец был усыпан розмаринами, множество знатных и простых пировали на великолепном обеде при звуках невыносимой, по замечанию современника, сербской и турецкой музыки. Жених по-прежнему долго оставался неразговорчивым, господарь беспрестанно упрашивал его есть, пить и веселиться, и Тимош, наклонившись к одному из придворных, произнес:

— Дьякую очень его милости господарю — всего доволи. Чого-ж бильше треба!

Это были первые слова, которые пришлось от него услышать. Потом Тимош вдруг развеселился, послал за своими музыкантами, с ним приехавшими — органистом, виолончелистом, тремя скрипачами и бубенщиком, они заиграли по-польски, и Тимош приказал пуститься в пляс своим козакам, которые лезли в комнаты. Пир продолжался до часу ночи. Козацкие свашки так нагрузились, что завздорили с молдавскими боярынями, которые оскорбляли их, выставляя им на вид, что сами они приличнее умеют вести себя, чем их гости. Одна из свашек, Карпинская, говорила:

— Чи на блазенство мы до вас приихали. Коли вы приличнее нас — зачем же вашу дочку за козака отдаете?

Спускаясь с лестницы, она упала, будучи очень тучна и притом пьяна, после чего ее с трудом довели до кареты. В один из следующих дней, после торжественного обеда и танцев, последовавших за обедом, дарили гостей: господарь, не считая приданого, дал зятю 2000 талеров, четырех лошадей с седельным прибором, два аргамака, а после окончания танцев — кусок златоглаву, за что зять и поклониться ему не умел. Собственной дочери, новобрачной, господарь подарил 2000 червонцев, карету, повозки, нагруженные разными дорогими вещами, Выговскому и полковникам тканей и денег (писарю 300, полковникам по 150 талеров), есаулам и сотникам дарили деньги. Тимош отдаривал тестя и тещу мехами, молдавских бояр деньгами, по сто талеров, это для них не было важным подарком. Из чужих послов был только посол мультанского (валахского) господаря, и тот предъявил в подарок господарю турецкую лошадь с седельным прибором, а жениху ковер и кусок златоглава. 6-го сентября господарь с господаршей и с придворными обоего пола проводили зятя с дочерью за город до того места, где происходила встреча Тимоша. Новобрачная, прощаясь с матерью, заливалась слезами. Отец, целуя дочь прощальным поцелуем, старался придать себе веселый вид, но заметно было, что ему нелегко было на душе. Он чуял, что этот вынужденный брак не принесет в будущем счастья семье его и всему роду {Wojna dom. Ч. 2. 77. — Летоп. Велич. I. 1!8. — Рат. о wo’jn. koz. za Chm. HO. — Histor. ab exe. Wlad. IV. 121. — Описание свадьбы, составленное неизвестным по имени очевидцем у Шайнохи, Домна-Розанда. Русск. перевод. Русск. Мысль. 1881 г. Июнь. стр. 280. Ссылка на рукопись Библ. Оссолинских No 231, стр. 223.}.

Во время бракосочетания сына Хмельницкий пошел за ним с войском и снова обратился на Каменец, на который, по замечанию поляков, у него был большой аппетит. Он писал:

‘Господам региментарам войтам, бурмистрам и всем мещанам привет от войска запорожского. По воле Божьей мы разгромили польское войско и по следам бежавших пришли под Каменец, не упрямтесь, иначе мы, прося Бога, будем искать способов взять вас и не отступим, пока Божья воля не совершится. Если же вы покоритесь, то потерпите меньше вреда, мы, видя ваше смирение, не допустим кровопролития и отойдем от вас со своим войском. Вы окружены нашими силами, не надейтесь на польские войска, их много погибло. Сегодня же дайте нам решенье, чтоб мы знали вашу волю. Поручаем себя вашей дружбе и желаем всякого благополучия’.

Ему отвечали: ‘Получив от вашей милости известие о погублении вами христианских войск, к утешению врагов св. креста, мы принимаем с любовью эту праведную кару, которую Бог ниспослал нам за грехи, гордыню и пороки наши. Но мы не отчаиваемся в его милосердии, и так как вы искуплены кровью Христа и веруете в него, то мы просим вашу милость: не посягайте без причины на христианскую кровь и отступите от города, который вам ничего не сделал. Помните, что Бог справедлив и милосерд, а жребий войны выпадает неодинаково. Остаемся доброжелательны к вам и к войску запорожскому’.

Хмельницкий осадил город и готовился взять его штурмом, но в войске распространилась моровая болезнь, татары требовали, чтоб им позволили грабить города и села, и подняли такой ропот, что предводитель мог опасаться междоусобной войны с козаками. Он в другой раз отступил от Каменца, ‘и тогда, говорит польский историк, он сделал престранный поступок: не в силах будучи укротить своевольство татар, он позволил им пуститься загонами по Украине и в то же время распустил по соседству универсалы, которыми возбуждал козаков и народ на этих союзников’.

Столь же оригинально казалось и то, что Хмельницкий, в одно и то же время, два раза просил у короля и Речи Посполитой прощения и два раза штурмовал крепость Речи Посполитой. На первое письмо, которое Хмельницкий послал к королю, когда первый раз думал взять Каменец, не было ответа. Сенаторы не могли подумать ничего, кроме того, что Хмельницкий ругается над бессилием Польши. Баготское поражение, бегство жолнеров из Украины, новое изгнание шляхты произвели сначала панический страх во всем королевстве.

‘Поляки, говорит русский летописец, — ожидали появления несметной армии под Варшавой и собрались бежать в Данциг и Пруссию: они бы убежали за море, — прибавляет летописец, — если б умели плавать по морю. Между тем дворяне русского воеводства страшились, чтоб козаки не взбунтовали единоверных хлопов, собрали отряды, укрепляли местечки. Король в таких обстоятельствах назначил чрезвычайный сейм и 12-го июня оповестил в универсале, что Польша снова находится в опасности и требует безотлагательного принятия мер к своему сохранению’.

Много перемен надобно было сделать на этом сейме, много знатных панов погибло под Батогом или умерло в короткое время. Место Калиновского занял Потоцкий, один из сыновей старого Николая, в обозные, на место сына Калиновского, назначен Чарнецкий, вместо Пржиемского — Caпега, в русской земле явились новые воеводы: Ляндскоронский получил воеводство русское, черниговское отдано было Тышкевичу, сыну старого Яна. День батогской битвы открыл не одному пану дорогу к почестям и богатствам, староства убитых в сражении розданы панам, убежавшим из-за Днепра, в награду за долготерпение от буйного народа.

Предлагали собрать посполитое рушенье, но депутаты не могли согласиться на это, прошедший год победа над козаками слишком дорого стоила хозяевам, и притом польские хлопы, пользуясь выходом помещиков, начали было подражать украинским. Сейм дал согласие на посполитое рушенье только в крайнем случае, а до того времени решил довольствоваться вербунками, положили собрать в воеводствах пятьдесят тысяч нового войска и назначили подать для содержания такого числа воинов. Благородное юношество краковской академии вызывалось добровольно идти под военные знамена, ‘в доказательство, говорит летописец, что это заведение не только просвещает поляков науками, но способствует и к охранению отечества’.

Хмельницкий, услышав о сборе сейма и зная, что дело касается его, послал снова депутатов в Варшаву, препоручил им оправдать его и целое козачество. Козацкий предводитель написал несколько писем панам Речи Посполитой, избрал их ходатаями. Одно из таким писем к мазовецкому воеводе мы приведем для образчика.

‘Калиновский погиб, — писал он, — но не от моего сына, потому что гетман напал на него без всякой причины. Не должен ли был сын мой защищаться против произвола свирепого тирана? Та война справедлива и богоугодна, когда берут оружие в защиту себя, когда не остается никакого средства, кроме оружия! Во все продолжение своей воинской власти Калиновский поступал с козаками бесчеловечно, не вспоминая того, что делалось давно, нельзя умолчать о недавнем. В несчастное время он напал на Украину, грабил, предал страну крайнему разорению. Кучами тел человеческих покрыл он поля берестечские, наполнил трупами болота, степи, леса, запрещал хоронить мертвых, отдавая на съедение зверям. Под Белой Церковью он не хотел мира и требовал совершенного истребления всех козаков. Всю прошлую зиму он тиранил самым ужасным образом простой народ, и собственная моя жизнь была несвободна от его предательских козней. Неумолимый, необузданный, он не только терзал людей, но простирал святотатственные руки и на храмы Божий, колокола, которыми народ созывался на молитву, он переливал на орудия, он похищал все, что только пожелал. Сын мой шел в Волощину жениться, а он из зависти преградил ему путь и верно бы лишил жизни, если б удалось. Но судьба определила иначе, свадебные факелы, приготовленные для брачной ночи, осветили убийство и задушили его своим дымом. Правда, сын мой поступил легкомысленно, но если Речь Посполитая простит его, из уважения к молодости, то он загладит свой проступок, если же будут ему угрожать, то надобно опасаться, чтоб и он не стал себе искать в другом месте обороны. Сам неприятель должен сознаться, что Калиновский не имел или рассудка, затрагивая невинных, или счастья, не одолев вооруженных’.

Многие были того мнения, чтоб не отвечать козакам.

‘Хмельницкий, — говорили они, — столько раз нарушая присягу, сделался до того недостойным всякого доверия королевского, что если б он приносил жертвы пред алтарем и, преклоняя колени, клялся именем Бога живого, то и тогда нельзя полагаться на него’.

Но обстоятельства для поляков были до крайности угрожавшие: шведский король хотел воспользоваться состоянием Польши и напасть на нее войной, царь московский снова присылал требовать возмездия за пропуски в титулах. В это время некоторые из благомыслящих членов Речи Посполитой возвысили голос, доказывая, что не одно своевольство козаков и черни причиной бунтов.

‘Мы обвиняем врагов своих, а на себя не оглянемся, — говорили эти сыны отечества. — Что такое наша Польша? Ад подданных, осужденных на вечную работу владельцам, дворяне, вместо награды, за труды платят им бесчеловечным обращением, берут податки с участков земли, с сохи, с дыма, с каждой головы и, наконец, выдумывают такие поборы, какие только могут взойти на ум. Этого мало. Что остается бедному человеку, после панских поборов, для прокормления с женой и детьми, то заберет у него жолнер, найдет хоругвей десять в одно село, всех надобно поить, кормить, каждому дай, а кто не захочет или, лучше сказать, не может, у того повернут все кверху дном, придут еще слуги, возницы и до того оберут несчастного поселянина, что у него ни крохи не останется! От этого хлопы разбегаются, бунтуют, города и местечки пустеют, поля остаются незасеянными, прекращаются ремесла, останавливается торговля, и самые владельцы теряют свои доходы, и в казне вечные недоимки. Жолнер, который приходит защищать жителей от неприятелей, поступает с ними хуже, чем неприятель’.

Все эти обязательства заставили позвать на сейм козацких депутатов. Они явились с покорным видом, но вместе как невинные, желающие оправдать себя от клеветы. Со слезами божились они всеми святыми, что Хмельницкий не знал о батогском поражении, и в доказательство ссылались на письмо его, которым он предостерегал Калиновского.

‘И вы еще плачете, — говорил им с жаром канцлер, — когда между тем замышляете новые козни против короля и Речи Посполитой! Кровь христианская, невинно вами пролитая, как кровь праведного Авеля, вопиет к Богу об отмщении, а вы думаете притворными слезами омыть столько клятвопреступлений! О крокодилы, терзающие человечество! О народ неверный! Накажет тебя Господь карой братоубийцы Каина’.

Но после этих нравоучений с ними обращались ласковее, от имени сейма назначены были комиссарами Зацвилиховский и Черный, издавна знакомые Хмельницкому. Во внимание к раскаянию козаков объявляли всеобщее прощение и забвение батогского дела, а Хмельницкому и всему дому его обещаны особые большие почести со стороны Речи Посполитой, если только он совершенно прекратит союз с татарами и даст в залог своего сына.

В сентябре Зацвилиховский и Черный прибыли в Чигирин. Не доезжая до резиденции козацкого гетмана, они были встречены Тимошем, в сопровождении двухсотенного конного отряда. Сын Хмельницкого, от имени отца, просил их на хлеб-соль, приветствовал как дорогих гостей. Когда они въехали во двор, старик Хмельницкий встречал их у крыльца с распростертыми объятиями, называя старыми друзьями, изъявлял радость, что видит их. С особыми знаками гостеприимства они были приглашены к торжественному столу. Хмельницкий наполнил кубки вином, провозгласил здоровье его королевского величества, и пушечные выстрелы сопровождали заздравные кубки. Целый день Хмельницкий не говорил о деле, показывал вид, как будто считает их своими частными гостями, а послы, радуясь приему, надеялись успеха. Но утром, на другой день, когда они объявили ему, что приехали от короля и Речи Посполитой, Хмельницкий принял холодный тон и сказал:

— Я удивляюсь, господа, вашей отваге, что вы, такие знатные особы, пожаловали в такой огонь, когда моровое поветрие свирепствует повсюду. Что за дело, не терпящее отлагательства? Право, я не надеялся вас видеть.

— Нам надобно удивляться, — сказал один из послов, — слыша от твоей милости такой вопрос, когда ты прислал к королю просить прощения своих преступлений и милосердия.

Хмельницкий вспыхнул, обнажил саблю и начал махать у них под носом, по выражению летописца.

— Милосердия! Прощения! — говорил он. — За что? За то, что не сделал зла королю? В том ли мое преступление, что, после разбития Калиновского, удержал татар и козаков и не допустил их до вторжения в Польшу, в то время когда я не только мог вас уничтожить, но даже прогнать за Рим? Так за этим вы приехали? Что вы, в самом деле, представляетесь простаками? Что вы строите со мною шутки? Разве я не знаю, что король готовит на меня войско!

— На посла нечего кричать, — возразил Черный, — посол как осел: несет то, что на него положат. Поступай, как тебе угодно, с нашими предложениями, но ты должен помнить право народов, соблюдаемое повсюду.

Выговский принялся уговаривать взбешенного гетмана и обращался то к нему, то к послам, уговаривая последних вытерпеть этот припадок вспыльчивости. Наконец Хмельницкий успокоился и сказал:

— Если б не тебя, пан Зацвилиховский, моего давнего знакомца и приятеля, прислали с этим посольством, то я бы иначе поступил. Да и пан Черненький третий раз уже у меня! Хорошо! Ну, что ж у вас за условия?

Ему подали пункты. Прочитав, Хмельницкий дал такое решение: ‘С татарами я не могу разойтись, потому что ляхи ищут моей гибели, комиссии нечего теперь затевать, когда король готовится идти на меня войной: как ему угодно! Желаю, чтоб он был предводителем, я готов встретить его там и тогда, где и когда он захочет. Сына я не пошлю в залог, потому что один мал, а другой недавно женился: нельзя же ему оставить так скоро молодой жены! Мне предлагают почести, но тот, кого возвысила судьба, не нуждается в них. Пусть прежде король и Речь Посполитая подпишут зборовский договор, тогда будет мир, а без того невозможно мириться’.

Послы королевские уехали, ничего не сделав. Между тем генеральный судья Самойло Богданович поехал в Москву известить его царское величество, что поляки не исполняют договоров, и просить царя принять Украину под свою крепкую руку, а другие послы — в Турцию с такими же предложениями принять Украину в покровительство.

Осенью около Ковеля собралось войско, и король приказал гетману Потоцкому выступить в Украину. Хмельницкий не опасался этого, он знал, что в Польше в такое скорое время не соберут податей, определенных для платы войску. В самом деле, не дойдя до Украины, жолнеры начали роптать, и Потоцкий принужден был распустить их по окрестным селениям для собрания продовольствия, тогда жолнерство производило самые ужасные бесчинства: это заставило Потоцкого отнестись к королю, который, сожалея о жителях, приказал приостановить поход, между тем наступила зима, и жолнеры разбрелись. Потоцкий наделал врагам смеха своими приготовлениями.

1652 год оправдал предсказания астрологов, к которым тогда имели большую веру. Кроме батогского поражения, Польша испытала почти всевозможные бедствия. Все лето опустошало Польшу моровое поветрие, ‘и валялись трупы человеческие, — говорит летопись, — как снопы по полям, осиротелые семейства скитались по лесам и ущельям, звери забегали из дебрей в людские жилища’. Предание, сохраненное современниками, говорит, будто носильщики, подбиравшие тела зачумленных, испытав болезнь и думая, что в другой раз она не пристанет, мазали мозгами из зараженных трупов двери домов, чтоб увеличить заразу и получить себе выгоды, обдирая одежду умерших. Подобные вымыслы всегда сопровождают моровые поветрия. Страшные пожары опустошили многолюдные города, от дождей погиб хлеб в полях, реки выступали из берегов. Вода разрушала и сносила дома и истребляла людей. В одном месте, по известию современника, на плывшей по Висле копне сена сидели волк и коза в совершенном дружелюбии: общая опасность сделала волка кротким и козу бесстрашной.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Набег Чарнецкого на Украину. — Разорение. — Битва под Монастырищем. — Сейм в Бресте Литовском. — Письмо Хмельницкого к полякам. — Молдавские дела. — Изгнание Лупула. — Водворение Лупула Тимофеем Хмельницким. — Поход Тимофея в Валахию. — Битва. — Вторичное изгнание Лупула. — Союз поляков с Ракочим. — Поход Хмельницкого. — Рада под Тарнополем. — Посольство Ждановича. — Московское посольство. — Универсал Хмельницкого. — Сношения с Турцией, Крымом и Московией. — Сочавская осада. — Смерть Тимофея Хмельницкого. — Сдача Сочавы. — Поход Хмельницкого к границам Молдавии. — Встреча с телом Тимофея. — Польский лагерь под Жванцем. — Положение польского войска. — Советы послов. — Мнение Любомирского. — Переговоры с ханом. — Жванецкий договор. — Опустошение Руси татарами.

Двенадцать тысяч войска появилось весной 1653 года в Украине, это войско состояло из охотников грабить и разорять. Предводительствовал им Чарнецкий, который, по смерти Иеремия, слыл в общем мнении храбрейшим полководцем. Неутомимо было его трудолюбие, когда он что-нибудь замышлял, то всегда первый и показывал пример, как делать, замысловаты были его военные хитрости, которых не только враги, но и собственные подчиненные не могли проникнуть до времени, никто не мог сравниться с ним в быстроте, с какой он переправлялся через реки и опасные места, никто не умел так держать в повиновении войско, жолнеры страшились его и покорялись его железной воле, в которой была как будто сверхъестественная сила, он беспрестанно утруждал воинов маневрами и ученьем, приучал жолнеров к беспокойствам и лишениям, за малейшее непослушание казнил смертью, а в награду позволял солдатам своевольничать, чтоб приучить их не жалеть ничего на свете. Для него не существовало сострадания над врагом. Корыстолюбивый, мстительный, свирепый, бесчувственный к слезам и крови, Чарнецкий рожден был для войны, огонь был у него вместо души человеческой, говорили современники. Таков был полководец, которого мы видели не раз на втором плане и который теперь вступает на свое славное поприще. ‘

В начале 1653 года, когда еще зима была постоянна и замерзшие реки и болота способствовали везде удобному прямому пути для войска, Чарнецкий явился в сборном пункте, назначенном для войска под Ковлем, и оттуда в марте быстро вступил в Брацлавщину. Все селенья на пути были истребляемы, местечки: Самогородок, Прилуки, Липовец, Ягубец, Линцы, Борщовка превращены были в груды пепла, жолнеры резали жителей без разбора, не щадя, говорит современник, ни красивой девушки, ни беременной женщины, ни невинных младенцев на матерних персях. Набеги поляков были внезапны и искусно скрываемы от молвы, Чарнецкий обыкновенно разглашал, что идет в такой-то край, и когда тамошние жители услышат об этом и соберутся бежать, он вдруг оборачивался в противоположную сторону, едва только в каком-нибудь местечке украинцы узнают об истреблении соседнего местечка, Чарнецкий появляется к ним, как с неба, и никто не спасется от губительного оружия. В местечке Погребыще была тогда многочисленная ярмарка, вдруг Чарнецкий неожиданно появился среди огромного стечения народа, украинцы не только не могли спасти своих имуществ, которые подвозили как будто нарочно для врагов, но и своей жизни. Все без изъятия были перерезаны жолнерами с таким варварством, что самые современные польские писатели вспоминают об этом с ужасом. Оттуда войско обращалось в разные стороны и повсюду совершало такие же убийства и разорения. Испуганные и ожесточенные жители довершали опустошение края, думая, что к ним вступает огромная сила польская, они сами жгли запасы и убегали или запирались в укрепленных местах. Хмельницкий услышал сначала, будто в Украину вступила немногочисленная партия, а потому и послал против нее Богу на с небольшим отрядом в четыре тысячи человек. Сам гетман готовился идти за ним вслед, занимался сбором войска и хотел пригласить орду. Удивился и испугался винницкий полковник, когда узнал и увидел, что наделал отряд Чарнецкого. Узнав, что у неприятеля уже тысяч пятнадцать войска, Богун не решался вступать с ним в неравный бой и хотел поспешно удалиться, чтоб выступить снова с сильнейшим войском. Но Чарнецкий стремительно бросился уничтожить его. Богун, хитрый как лисица, по замечанию современника, послал немедленно гонца к Хмельницкому с известием о силах неприятеля, а сам бросился в замок Монастырище, укрепленный валами и рвами. Это было в половине марта. Цель Богуна была задержать Чарнецкого битвой, пока Хмельницкий нагрянет нечаянно. Действительно, Чарнецкий осадил Монастырище и для того, чтобы увеличить в глазах неприятеля свои силы, одел в военное платье слуг и погонщиков и приказал производить сколько возможно более шума. Козаки защищались так отчаянно, что польский генерал потерял пять тысяч войска во время штурма, но тем упорнее хотел во что бы ни стало уничтожить сильного врага и лишить Украину искуснейшего полководца. Наконец поляки овладели валом, защищавший его козацкий сотник Дрозденко пал в сече, загорелся замок: Богуну оставалось сдаться. Он, рассчитывая по времени, что Хмельницкий недалеко, выскочил из замка среди огня и дыма, объявил, что идет поторопить гетмана, а оставшимся козакам приказал защищаться до прибытия новых сил. Храбрые козаки не сдавались в полусгоревшем монастыре, каждый шаг впереди поляки покупали жизнью, еще полторы тысячи человек потерял Чарнецкий в отчаянной резне, и вдруг стрела пронзила ему самому щеки: он упал без чувств и чуть было не захлебнулся кровью. В довершение замешательства позади польского войска раздался крик: ‘Орда идет!’ На войско нашел в минуту панический страх. Поляки, пораженные, с одной стороны, вестью о неприятеле, с другой, раной генерала, которого почитали уже погибшим, в беспамятстве побежали, покинув возы с бесчисленной добычей, награбленной в несчастных украинских местечках и селах, покинули раненых и больных, — все летело без оглядки, вслед за бегущими повезли раненого Чарнецкого. Не осталось ни одного поляка близ Монастырища. Это была хитрость Богуна. Вышедши из пылающего замка, он пошел не к Хмельницкому, а пошел в тыл польского войска и приказал крикнуть по-татарски. Хмельницкий действительно был уже в дороге, но еще далеко от Монастырища, когда он приблизился и увидел, что сделалось, очень смеялся над поляками, которые, замечает их историк, сами не могли дать себе отчета, по какой причине так постыдно убежали, Чарнецкий расположил свое войско на стоянке в шляхетских маетностях по берегам Случи.

Вскоре Хмельницкий узнал, что набег Чарнецкого был только предварительным началом замысла истребить все козачество и изменить русскую землю так, чтоб в ней некому было восставать на поляков. В Бресте Литовском собирался сейм, и король стал теперь злейшим врагом Хмельницкого, Он настаивал непременно кончить войну, чего бы она ни стоила. Сейм, однако, мало давал ему надежды, дворян съехалось немного, да и те, которые приехали, были более склонны примириться с Хмельницким и отказались от Украины.

‘Беспрестанная служба отечеству до того нам надоела, — говорит современник, — что мы не только уклонялись от битв, но даже и сидя в домах, не хотели давать отечеству помощи и обороны’.

Прошлогодняя зараза, голод, поражения отнимали у поляков присутствие духа и надежду на победу. Гадатели волновали умы новыми предсказаниями, опять появилась комета, которая, как толковали астрологи, своим явлением всегда предсказывала продолжительные бедствия. Войско не хотело повиноваться, жалуясь, что ему не платят. О собрании нового посполитого рушенья не хотели и слышать.

‘Мы готовы, — говорили послы, — лишиться последней домашней утвари, лишь бы не слышать ненавистных вицей и не проливать своей крови’.

Сейм определил вести войну регулярным войском, а для содержания его наложить подымное и на жидов поголовное. Вместо посполитого рушенья, однако, положили собрать так называемое лановое войско (agrarius miles, Lanowc ludzic), начальства воеводств и поветов должны были снаряжать отряды из сельских жителей, которым положена была плата как кварцяным жолнерам и, сверх того, содержание и обмундировка. Положено держать их три месяца и заплатить за это время. Положено назначить комиссию для взимания пособий, продовольствия, вооружения, раздачи жалованья войску и содержания крепостей и обозов. Сборное место для войска назначено под Глинянами. Ян Казимир вызвался сам быть предводителем для предупреждения несогласия. ‘Я иду снова, — говорил он, — и не положу оружия, пока совершенно не окончу этой гибельной войны’.

Дошло до Хмельницкого, что на Украину собирается новая туча. Гетман снова отправил письма к королю и знатным панам и в том числе к новому гетману, Станиславу Потоцкому, которого избирал ходатаем, цель его была задержать, по обыкновению, военные действия поляков, пока он сам соберется с силами.

В своих письмах к королю Хмельницкий обещался не двигаться с своим войском и не подавать повода к войне, просил приказать коронным и литовским войскам не нападать на козаков и между прочим извещал, что козачество, желая прочного мира, просило ходатайства московского царя об исполнении просьбы относительно веры, церквей и прав запорожского войска.

Хмельницкий не получил ответа от короля, но Потоцкий писал к нему, восхвалял милосердие государя, укорял Хмельницкого в вероломстве и уверял, что король идет в Украину как государь, чтоб видеть и успокоить свои области и ввести владельцев в управление имениями, которые отняты у них взбунтовавшимся народом.

‘Пусть, — писал он, — крестьяне дожидаются спокойно и, собравшись в громаду, склоняют головы проезжающему королю. А ты сам, пан гетман, со всем войском оставайся на месте и пошли из среды войска старшин предаться на волю и милость короля’.

После сейма король уехал в Глиняны к войску, куда и прибыл 26-го июля {Рукопись имп. п. библ. разнояз. Miscel. No 63.}. Хмельницкий продолжал сношения с Московским Государством. Царь Алексей Михайлович присылал к гетману стольника Якова Лихарева известить, что ради православной веры и святых Божьих церквей царь хочет успокоить междоусобие козаков с поляками миром через посредство своих послов, которых с этой целью отправит в Польшу. Хмельницкий послал в Москву Кондрата Бырляя и Силуана Мужиловского. Изъявляя царю благодарность за посредничество, эти посланцы, по гетманскому приказанию, говорили так:

— Гетман и войско запорожское, обнадежившись государевой милостью, посылали королю и панам просить, чтоб они отложили до времени войну. Король и паны хотели было собрать сейм в Бресте и с сейма прислать козакам комиссаров к 24 марта, но они солгали, не прислали комиссаров на срок, а вместо того собирают войска, разоряют города, невинно мучат людей. А потому гетман и войско запорожское собираются против них и уже просили помощи у крымского хана, и крымский хан будет им помогать. Мы не хотим мириться с поляками потому, что они не стоят в правде, и просим, чтобы великий государь, ради православной веры, принял нас под свою государскую высокую руку и помог нам думой и ратными людьми. Турецкий султан и крымский хан много раз звали нас к себе в подданство, да мы им отказали: мимо великого христианского государя царя великого князя Алексея Михайловича не хотим идти к басурманам в подданство. Мы рады и той государевой милости, если царь через своих послов успокоит нас миром: не выступаем из его государевой воли, пусть только государь изволит послать своего гонца к польскому королю поскорее, чтобы ляхи не наступали на нас войной.

Вместе с тем посланцы извещали, что шведская королева посылал к гетману своих послов, но их на пути переняли поляки, и с чем они ехали — неизвестно. Теперь гетман просил царя пропустить через свою землю гетманских послов к шведской королеве проведать, зачем она посылал к гетману, а для верности пусть царь изволит, вместе с козацкими послами, отправить в Швецию кого-нибудь от себя.

Между тем у Хмельницкого явились новые враги, бывшие его союзники, теперь испуганные возрастающим могуществом русского повелителя. Тимош на свадебном пиру уверял тестя в готовности служить ему и, выказывая свою силу, говорил: ‘Отец мой купит у султана мультанскую землю Валахию, мы сгоним Бассарабу, тогда и Ракочи пусть бережется’. Надобно знать, что два господаря — Василий Лупул Вольский (молдавский) и Матфей Бассараба мультанский (валахский) — были между собою в давней непримиримой вражде. Оба стояли вассалами Оттоманской Порты, оба платили дань (Бассараба, получивший до 35000 талеров дохода, платил 13000, Лупул, получавший дохода до 400000 талеров, платил 75000), и кроме того поддерживали себя платежом подарков в Константинополе. Обоих положение было шатким, потому что всегда являлись претенденты, искавшие средств подкупами при дворе султана низвергнуть господарей и себе выпросить их места. Враждебные друг другу господари вредили один другому при стамбульском дворе, но Лупул был богаче Бассарабы и щедрее последнего. И тот и другой хотели бы низвергнуть соперника и овладеть его землей, но турецкий двор не находил удобным в видах своей политики допускать соединение двух господарств под властью одного лица. Лупул видел буйный и предприимчивый дух зятя, боялся, чтоб он не лишил его престола, хотел отвлечь его в другую сторону и стал поддерживать в нем мысль о покорении Валахии. Лупул имел основание остерегаться своего свата Богдана, который в это время подделывался к турецкому двору с заискиваниями не совсем безопасными для молдавского господаря. Богдан Хмельницкий в декабре 1652 года послал к великому муфтию письмо, исполненное любезностей и расположения к исламу: он предлагал на службу Оттоманской Империи 40000 козаков из трехсот тысячного числа своего войска, а в марте 1653 года четыре посла от Хмельницкого являлись к Дивану с просьбой утвердить от имени падишаха за ним владение всеми козацкими землями с частью Молдавии и наделить его на то грамотой. Послам Хмельницкого дали почетную аудиенцию в Диване, подарили гетману барабан и знамя, дали от имени падишаха диплом на владение козацкими землями, как над краем, вновь поступавшим под верховную власть Турции, но о Молдавии не упоминали. Конечно, Лупулу с этой стороны ничто не грозило еще, но все-таки показывало, что надобно было поставить дела так, чтоб замыслы Хмельницких нашли другой исход. В семейный совет Лупула был допущен великий логофет (канцлер) Молдавии, Стефан Гергица, который в продолжение долгих лет казался постоянным доброжелателем Лупула. Но Стефан был в родственных связях с соперниками Лупула: двоюродная сестра его была за Бассарабой, а сам Стефан был женат на боярыне из Валахии. Жена его, заметя беспокойство мужа, тайные советы при дворе, усиленно начала допрашивать, что это значит, и наконец убедила Стефана высказать тайну, которая немедленно была передана Бассарабе, а потом дошла и до Ракочи. Трансильванский князь узнал, что Богдан Хмельницкий недоволен им за несоблюдение уговора, когда, во время войны 1651 года, он должен был взять Краков. Ракочи имел давнее неудовольствие против Лупула уже и потому, что брат его Сигизмунд был в числе искателей руки дочери Лупула, а им всем равно не удалось. Теперь до него доходили слухи, что существует такой проект: Тимоша Хмельницкий, зятя Лупула, поместить в Молдавии, брата Лупула вместо Матфея Бассарабы в Валахии (мультанской земле), а сам Василий Лупул получит во владение Седмиградское княжество вместо Ракочия. Лупул сносился об этом тайно с Фердинандом III, императором римским, через палатина венгерского Веселени Ференца, у которого заискивал расположения, и также подобные планы сообщил турецкому паше, находившемуся в Буде (Офене). Последний, чрезмерно алчный, принимал подарки от Лупула, захотел сорвать что-нибудь и с его противников и открыл замыслы Лупула Ракочию и Матфею. Оба возблагодарили его щедро. Тогда Бассараба и Ракочи, предупреждая грозящую бурю, заключили союз изгнать с господарства Лупула и предложили тайно логофету господарский престол. Пробужденное властолюбие, говорит современник, погасило в нем долговременную верность. Стефан приступил к договору. Тимош был в Украине, Лупул сидел в Яссах, не подозревая для себя никакой опасности, и до такой степени доверился своему логофету, что вручил ему 60000 червонцев для вербовки войска, намереваясь наступить на своих врагов. Ракочи, знавший через своих секретных агентов все, что делалось во дворце Лупула, пересылал в виде любезности от имени своей жены жене молдавского господаря цветы, а между тем поручил своему полководцу Яношу Кемени войти с военным отрядом в Молдавию и неожиданно схватить Лупула. Лупул любил охоту, но ездил на охоту не иначе как в виде военного похода, окружая себя множеством народа, и схватить его в таком положении было трудно, а чтоб он не уехал на охоту, Ракочи послал ему в подарок две бочки отличного венгерского вина с неким Яном Барошем — человеком веселого нрава, давно известным при дворе Лупула. Ракочи поручил Барошу забавлять господаря, кутить вместе с ним и не допускать выехать прежде, чем Кемени с войском успеет перебраться через горы. Стефан логофет, рассчитавши наперед день, когда придет Кемени, отпросился у Лупула в свое имение под предлогом болезни жены своей. К счастью Лупула, соумышленник Стефана боярин Чиугул без него написал анонимное письмо, где изложил всю суть заговора против Лупула, и послал с неизвестным ему человеком в монастырь, а там калугер препроводил это письмо к Лупулу. Господарь по почерку узнал, кто писал это письмо, и позвал к себе Чиугула. Тот явился с сыном, пал на колени и все рассказал в подробности. Вместо награды, которой, быть может, тот себе ждал, Лупул убил его вместе с сыном. Потом господарь послал за боярином Спатаром, третьим соумышленником заговора: тот, ничего не зная, вошел тихо во дворец, и сейчас же Лупул собственноручно изрубил его и куски его тела приказал бросить псам. После этого тотчас же с женой и детьми Лупул сам убежал окольными дорогами к Днестру. Кемени погнался за ним, и на переправе через Днестр, на паромах, Лупул едва це был схвачен, а меньшой брат его был ранен. Лупул прибежал в Каменец с семьей и послал просить у Потоцкого приюта, преклоняя дарами губернатора, поставленного в Каменце от Потоцкого. Немедленно, оставивши семью, отправился Лупул к войску своему, расставленному по берегу Днестра, вступил в битву с Кемени под Старлоком, был разбит и бежал за Днестр в местечко Рашков, где находился тогда зять его Тимофей Хмельницкий. 6-го апреля 1653 года Стефана посадили на господарство. Ракочи так оправдывал свой поступок с Лупулом. Кроме того, что Лупул постоянно старался у оттоманского двора, чтоб не допустить Ракочия получить в наследство область отца своего и при разных иноземных дворах устраивал козни, во вред Ракочию, он в собственном своем владении молдавском тирански обращался с подданными, последние не раз уже приносили жалобы оттоманскому правительству и сообщали о своих утеснениях известия в Седмиградскую землю, уже два года Ракочий имел позволение от оттоманского двора расправиться с господарем, но все откладывал, ожидая исправления, а теперь решился исполнить позволенное оттоманским правительством дело и освободить бедных подданных молдаван от тирана.

Тогда при турецком дворе начался торг за Молдавию. Стефан подкупал подарками членов Дивана и обещал платить тройную дань. С своей стороны, Хмельницкий также рассыпал подарки, ласкал турок надеждой, что Украина будет данницей Оттоманской Порты, обещал завоевать Каменец. Между тем новый государь на первых порах вооружил против себя бояр. Два из них отправились в Константинополь, защищали изгнанника Лупула и умоляли сжалиться над несчастным положением Молдавии, растерзанной войной. Турецкий двор находился в нерешимости, какой партии ему держаться, и ограничивался тем, что к Бассарабе и Ракочи послан был чауш с приказанием прекратить неприязненные действия. Тимош с двенадцатью тысячами разнородного войска, собранного из козаков, украинских левенцев, карпатских горцев и татар, после пасхи 1653 года пошел на Молдавию и повел туда своего тестя. Беззащитный Стефан убежал, Яссы достались победителям. Тимош истребил остаток враждебной пехоты Ракочи, казнил врагов тестя и снова посадил его на господарство. Эта победа так возгордила его, что, по уверению одного историка, он ставил себя в параллель с Цезарем, говорил, что он пришел — победил, даже не видя врагов. Тогда-то он решился исполнить давнее намерение покорить Валахию.

Усилив свое войско молдавскими полками, он вошел в мультанскую землю (Валахию). Воины его грабили, убивали людей всякого возраста и состояния, сжигали жилища, насиловали женщин, оскверняли даже храмы, по уверению современника, один раз козаки не чувствовали в себе силы зажечь храм, и Тимош за это заколол их собственноручно. Такие поступки вооружили против победителя турецкий двор, который стал опасаться усиливающегося могущества Тимоша и изъявил ему неудовольствие за возобновление вражды. Тогда Бассараба, хотя уже престарелый — семидесяти лет от роду, но все еще бодрый и предприимчивый, снова собрал силы из валахов, сербов и разных охотников тысяч до тридцати, был у него и отряд венгерцев, оставленных Янушем Кемени, который, сделавши свое дело и посадивши на молдавский престол Стефана, удалился в отечество не без затруднений по поводу наводнения горных речек. На берегах реки Тележина неприятели встретились 15-го мая. Сначала Тимофею и Лупулу повезло счастье в войне. Вышел против них Стефан с державшимися его молдаванами, немногим числом седмиградчан, оставленных Кемени, и с валахами, данными ему Бассарабой. Лупул и Тимофей с козаками расположились на острове, стали окапываться и не поддавались неприятельским попыткам выманить их в поле. Стефан, построив в боевой порядок свои силы, отправил в засаду валахов под предводительством двух бояр, те сговорились оставить Стефана на произвол судьбы в самое жаркое время битвы. Стефан, сперва дравшийся храбро, упал духом, когда увидел, что у валахов дурное против него на уме, потеряв много войска, он убежал к Матфею, а его лучшая сила, состоявшая из седмиградчан в числе тысячи двухсот человек, вся погибла. Бассараба, на третий день после поражения Стефана, был опять готов, и чтоб на этот раз предохранить себя от измены, поставил своих конных бояр и русских, служивших у него волонтерами, в середине, а по бокам разместил пехоту и тот род войска, который в Турции назывался семенами пли чименами, и приказал палить из пушек в своих, если заметно станет, что свои колеблются или думают вырваться и уходить. Произошла вторая кровопролитная битва на берегу другой небольшой речки Яловца: опять сначала Тимош и Василий побежали, но вдруг поднялась гроза и сильная буря с дождем прямо в глаза козакам. Молдаване, бывшие в войске Тимоша, первые попятились назад, другие передались валахам, козаки выбились из сил, хотели поправить дело и не могли, Василий, спасая жизнь, убежал в Галац, потом за ним оставил поле битвы Тимош и, наконец, полковники Носач и Пушкарь, храбрый начальник украинских левенцев Грыцько сбил пехоту в четвероугольник и, защищаясь, погиб в сече, а две тысячи козаков и несколько тысяч молдаван, лишенные начальников, положили оружие. Молдаване были отпущены на свободу своими единоплеменниками, а козаков, всех до единого, Андроник, валахский генерал, приказал изрубить. ‘Этот народ, — говорил он, — охотнее расстанется с жизнью, чем с своевольством’. По окончании битвы, по приказанию Матфея, были подобраны и погребены тела павших в бою. Три тысячи молдаван и валахов погребли под деревней Финтой в холме, на котором для памяти был водружен каменный крест. Козацкие тела погребены были в другом холме при большой дороге под Терговиштем. 18-го мая в праздник Вознесения Матфей с торжеством вступил в Терговиште как победитель.

Стефан на челе бояр опять вступил в Яссы, и Молдавия в другой раз присягнула ему в верности. Жена Василия с остатками имущества убежала в Сочаву. Тимофей воротился в Украину, а потом снова двинулся в Молдавию с восемью тысячами на помощь господарше.

Тут-то враги ополчились на молодого богатыря. Ракочи обратился к Яну Казимиру, извещал о свежем поражении Тимофея, просил забыть прошлые недоразумения, убеждал послать ему на помощь коронное войско как можно скорее, потому что наступает время уничтожить сына Хмельницкого, пока не подоспел отец его на выручку, а с своей стороны обещал тридцать тысяч войска и содействие Валахии и Молдавии к укрощению Хмельницкого. Некоторые из польских панов не советовали вступать в союз с Ракочи, напоминали о его недоброжелательстве, о связях с Хмельницким, опасались, чтоб он не изменил полякам в самом критическом положении.

— Неблагоразумно отвергать чужую помощь, — говорили другие, — сам Бог нам посылает ее в то время, когда мы не умеем укротить нашего врага. Хотя Ракочи сносился с Хмельницким во время безкоролевья, но это было дело политики. Он, рожденный от благородной крови, всегда в душе гнушался тираном, вышедшим из подлого звания ко вреду соседей: а теперь, видя, что мятежник слишком поднялся, понимает, что надобно преградить ему дорогу и, конечно, останется ему всегдашним неприятелем.

Последнее мнение одержало верх, и король согласился на предложение Ракочи.

Лупул прибежал в Чигирин к своему свату Богдану Хмельницкому. Есть известие, что козацкий гетман, очень часто запивавший, был тогда в таком припадке пьянства, что в течение семи дней Лупул едва мог выбрать такой трезвый час, чтоб рассказать о своем бедствии. Выслушав его, Хмельницкий подал свату стакан вина и произнес: вот тебе лучшее лекарство от всех печалей. Лупул рассердился и будто потом сказал своим по этому поводу: и так недаром носятся, слухи, что козаки — это медведи в человеческом образе или хоть и люди, но обратившиеся в медведей. Лишенный престола, Василий показывал вид, что ничем не раздражил Польшу, что он по-прежнему союзник Речи Посполитой, и потому, после своего низвержения, послал к королю просить вспомоществования, и как кажется, попытка сделана была с ведома самого гетмана Хмельницкого. Послы Лупула прибыли почти в одно время с Стефановыми и Ракочиевыми. К удивлению поляков, сам Тимош обратился к польскому правительству и обещал присоединить к Речи Посполитой подунайские страны. Без дальнейших рассуждений поляки предпочли сторону Стефана и Ракочи. Король признал нового господаря в его достоинстве и отправил к нему в подарок вина и двух лошадей. Вдобавок канцлер Корыцинский получил в то же время письмо от силистрийского паши, он изъявлял негодование на козаков за своевольство Тимоша, называл их разбойниками и убеждал всеми силами усмирить их. Все клонилось ко вреду возраставшей Украины. Король послал на помощь венгерским и валахским войскам в Молдавию шесть тысяч польского войска, под начальством Кондрацкого, и полторы тысячи немецкой пехоты, а потом Клодзинского с волонтерами. Два польские пана, Яскольский и Гембицкий, отправились к седмиградскому князю с предложением долговременного союза и содействия к укрощению козаков взаимными силами Польши, Трансильвании и двух подунайских княжеств.

Василию и Тимошу оставалось надеяться единственно на помощь Хмельницкого. Скорбная весть о неожиданном изменении дел в Молдавии застала гетмана среди приготовлений к отпору поляков, готовившихся вступить в Украину. Он рассудил, что спасение зависит от одной скорости, и решился предупредить короля. Из глинянского лагеря приходили утешительные вести: говорили, что жолнеры разбегаются и бунтуют. Хмельницкий взял в собой тридцать тысяч козаков {Полки: Чигиринский (4300), прилуцкий (3500), миргородский (2000), полтавский (3000), киевский (3000), белоцерковский (4000), корсунский (3000), каневский (4000), черкасский (3400). См. Diariusz roku 1653. рук. Имп. П. Библ.}, несколько тысяч татар и бросился на Подоль. 6-го июня под Печорами на Буге, где гетман делал смотр своему войску, приехал к нему посланец Януша Радзивилла — Загоровский. Литовский гетман был теперь в свойстве с козацким. Несчастье молдавского господаря сближало их. Сам Радзивилл не любил Яна Казимира и, как многие из литовских панов того века, несмотря на ополячение, сочувствовал подчас политической литовской особности, притом он был диссидент. Сближение между Радзивиллом и Хмельницким пошло бы, может быть, далее, если бы Хмельницкий не поставлен был судьбой в необходимость сделаться предводителем хлопского восстания, а Радзивилл был пан и не мог быть ничем другим. Теперь Радзивилл являлся только примирителем между королем и Хмельницким. В таком смысле он послал письмо с Загоровским.

Из Киева козацкий отряд провожал Загоровского до Белой Церкви: там встретил его с почетом Золотаренко, шурин Хмельницкого, и следовал с ним до козацкого обоза. При въезде в обоз встречал его другой козацкий чиновник, миргородский полковник Лесницкий. Посреди обоза стоял гетманский шатер, близ него шатер писаря. Выговский, встретив посланца, извинялся за гетмана, пригласил его прежде к себе в лагерь и по русскому обычаю предложил хлеб-соль. Оба выпили. Спустя немного времени обозный Коробка пригласил Загоровского к гетману.

Как только посланец Радзивилла входил в шатер гетмана, Хмельницкий шел к нему с радушной улыбкой, стал его обнимать и целовать. Загоровский вручил ему письмо. Гетман передал его писарю, сам сел и посадил возле себя гостя. Писарь Выговский читал письмо, Хмельницкий внимательно слушал, но два раза прерывал чтение. Таким образом, когда писарь прочитал в письме желание водворения мира, Хмельницкий глубоко вздохнул и сказал:

— Дай, Господи, дай, Господи, мир!

Выговский, читая далее, наткнулся на совет покориться королю.

Хмельницкий снова прервал чтение и сказал:

— Я очень рад и готов помириться, больше скажу: долго ли, не долго ли будет тянуться эта война, я всегда готов поклониться его величеству нашему законному государю и благодетелю. — По окончании чтения Хмельницкий сказал посланнику: — Бог мне свидетель, хотя я иду теперь с войском своим на войско его величества, но не затем, чтобы драться с ним: Бог это видит! Я затем иду, чтобы, при посредстве князя Радзивилла, от его величества короля нашего милосердого государя получить вечный мир, пусть кровь христианская перестанет литься, а я обращу всю свою силу на врагов креста святого. Клянусь Богом, не хочу войны!

Хмельницкий говорил эти слова с большим чувством. Принесли горилки. Хмельницкий выпил, провозгласил здравие князя Януша Радзивилла, и в это время выпалили из пяти пушек. Потом выпил за здравие того же князя писарь Выговский, выпалили из двух пушек. После горилки Хмельницкий снова говорил:

— У короля войска будет тысяч сорок пять, кроме посполитого рушенья, так мне говорили, правда ли?

— Не знаю, — отвечал Загоровский.

— А у вас? — спрашивал Хмельницкий. Загоровский перечислил ему отделы литовского войска.

По его счету выходило тысяч пятнадцать.

— Так, так, — сказал Хмельницкий, — я все знаю, все знаю. А вот, пане Загоровский, посмотрите на мое войско.

Он приказал заранее выставиться козакам, предложил Загоровскому лошадь и вместе с ним поехал за обоз. Над ним во время пути держали бунчук. Козаки стояли в строю, по бокам козацких рядов копошились толпы татар.

— У меня войска тридцать тысяч козаков, — сказал Хмельницкий, — его могло быть и больше, да я распустил его по домам. Нехай хлиб роблють, а орды будет у меня тысяч восемьдесят.

Загоровский не сказал ему ничего, но заметил про себя, что у Хмельницкого сил будет менее, чем он показывал. Козацкие ряды стояли очень красиво, развевалось множество знамен, и между ними одно превосходило прочие величиной: оно было красное из адамашка, с позолоченным шаром на верху древка, и уже ветхое. То было знамя, подаренное козакам королем Владиславом, козаки дорожили им и держали при своей артиллерии. Хмельницкий показал посланцу и свои пушки, некоторые поражали своей величиной: нужно было шесть лошадей, чтобы сдвинуть их с места.

На другой день 7-го июня Загоровского пригласили к гетману на обед. Хмельницкий усердно угощал гостя, но в то же время приказал татарам мимо шатра своего прогнать толпу польских пленников, двое из них были племянники пана Маховского. Хмельницкий, как будто ничего не зная, стал с любопытством расспрашивать, что это за пленники. Объяснилось, что это польский подъезд, напавший на селение Клинцы: там неожиданно татары и козаки захватили поляков и привели пленными.

— Боже мой! Боже мой, — сказал со вздохом Хмельницкий, — люди его королевского величества бьют невинных христиан и жгут города, я иду с покорой, а паны ляхи войну замышляют.

Тут писарь Выговский в присутствии Загоровского выкупил у татар племянников пана Маховского, не предчувствуя, вероятно, какое значение будет со временем иметь для его собственной жизни этот пан Маховский, которому он теперь оказывал услугу.

11-го июня Хмельницкий назначил отпуск посланцу Радзивилла. Писарь Выговский был с ним. Хмельницкий был весел, любезен, пил за здоровье Радзивилла с такими же церемониальными выстрелами, как и при первом свидании и, прощаясь с Загоровским, произнес такую речь:

— Если его милость, князь Радзивилл, успеет нас помирить, то приобретет себе вечную славу и обяжет войско запорожское верной службой себе и своему тестю молдавскому господарю, которого он, как сын, должен спасать вместе с моим сыном. Пане Загоровский, проси князя Радзивилла, нехай буде до нас ласков, як отец и предки его були, нехай нас с королем помирить, а коли ласки его королевской милости нам не буде, так мы або добьемося до покою, або один на другому поляжемо за вольности наши! Мы поневоле должны искать себе помощи: турецкий император обещал нам: турки ко мне очень доброжелательны, и царь московский обещал мне помогать ради того, что я воюю за веру и святую церковь, татары над Днепром стоят и сами просят дозволить помогать нам войском в несколько тысяч. Татары в моих руках — благодетели наши! Но, правду сказать, у нас с ними скоро было бы разбратье, лишь бы нам с Короной Польской помириться, тогда бы их не стало на Украине, от Литвы мы не чаем напада. Да хоть бы и напали — что возьмут? У нас ничего нет! Покрутятся на Украйни та й пидут до дому, а мы по-старому будем на Украйни сидити: трудно козацьке куреньня згубити, а хочь бы и подолили нас и обернули Украину в пустиню, татар тим не стримают. Татарам тогда больше поля останется на кочевье и подальше в Польшу пойдут {Рук. Импер. Публ. Библ. Polon. Fol. No 133.}.

Отпустивши Загоровского, Хмельницкий с войском шел далее, козаки взяли Гродецкий замок и, как говорили поляки, не пощадили там ни шляхты, ни поспольства {Diariusz roku 1653. рук. И. П. Б.}.

В польском лагере не знали вовсе ничего, как вдруг, под Зборовом, нечаянно наткнулся на козаков польский отряд, под командой Песочинского, отряд был истреблен, однако предводитель успел убежать в польский лагерь и принес нерадостную весть, что Хмельницкий не ближе как верст за сто от поляков. Таким образом, польское войско имело время приготовиться и встретить неприятеля в порядке. Король ободрял подчиненных своим примером и решимостью. Напротив, эта стычка произвела тревогу между козаками. Пленные поляки объявили, что в польском лагере огромное войско, что комиссия нашла средства успокоить жолнеров, что король заключил союз с Валахией и с Ракочи действовать против Украины, что скоро должно присоединиться к польскому войску посполитое рушенье.

Козаки волновались, роптали на гетмана. Хмельницкий, дойдя до Тарнополя, собрал под Желтковом все войско на раду: ‘Що нам робить: чи итти на ляхив чи ни, орди немного маемо, и тая назад одступае’. Так спрашивал он, хотя у него и всегда было в обычае спрашивать, по замечанию пленного козака Уласенка. Все козаки единогласно закричали: ‘Що Бог и ти учинишь, ми готови, яко почав, так и кинчай!’

Хмельницкий решился послать еще раз посольство к королю. Посланником избран был Жданович, киевский полковник, в сопровождении нескольких козацких чиновников. Отправив эту депутацию, Хмельницкий отошел из Галиции в Украину и стал при Черном Острове.

Жданович явился тогда, когда для поляков представлялись новые надежды успеха в предпринимаемой войне. Ракочи и волохские господари приглашали Яна Казимира с войском в Молдавию для того, чтоб не впустить туда гетмана, уничтожать Тимофея и тогда уже идти в Украину. Король готовился выступить. Ждановича не допустили до короля и призвали пред гетмана Потоцкого.

В козацком прошении сначала излагалось, что, после белоцерковского договора, не козаки, а поляки виновны в возобновлении кровопролитий, а потом было, между прочим, сказано: ‘Просим покорно, чтобы на будущее время его величество король благоволил сохранить зборовский договор, данный запорожскому войску, чтоб наши русские церкви и монастыри, согласно с правами их, оставались неприкосновенными с своими имениями, а уния была бы уничтожена, как в Польском королевстве, так и Великом Княжестве Литовском. Если же король и Речь Посполитая не будут к нам милостивы, то мы, не желая более кровопролития, иными способами будем промышлять о своей безопасности’. Сам Жданович, согласно тайному приказанию Хмельницкого, присовокупил от себя, что козаки недовольны Хмельницким за то, что он хочет отдать из в рабство туркам, и желают остаться в повиновении короля, но с тем, чтоб король утвердил зборовский договор и уния была уничтожена. Но требования уничтожения унии и утверждения зборовского договора и в устах недовольного Хмельницким полковника, как и в письме самого Хмельницкого, произвели одинаковое негодование в собрании панов, так называемом коле рыцарском, сам коронный гетман схватил булаву и хотел было ею бить послов.

— Оружием! — кричал он. — Оружием я дам вам ответ на ваши глупые и варварские требования.

Присутствовавшие паны едва удержали его. Сам король, услышав, понял, что посольство козацкое есть не что иное, как обыкновенная хитрость Хмельницкого. После совета призвали козацких послов, и коронный гетман отвечал им так:

— Не изменнику Хмельницкому, но всему войску запорожскому я отвечаю. Его величество не только не хотел читать вашего послания, написанного с согласия хитрого и двоедушного Хмельницкого, но и видеть тебя, полковник. Я просил за вас и старался — напрасно! Ваши преступления и вероломства победили наконец всякое милосердие. Вам не будет спасения, прежде чем войско запорожское не выдаст самого Хмельницкого, не разорвет союза с татарами и не задержит чауша, присланного от Порты. Тогда пусть знатнейшие из ваших, Выговский и Богун, являются в наш лагерь, надеясь на безопасность. Вы останетесь заложниками, а один, самый простой из вас, отнесет ответ.

Это препоручено было какому-то сотнику, по имени Миките.

— Если, — говорил Жданович, — воля вашей вельможности такова, что я должен здесь остаться, — противиться не смею, но скажу, что войско будет до крайности недовольно таким поступком, оно подумает, что меня уже нет в живых, придет в ожесточение и также задержит ваших послов, когда случится вам послать. ‘Посол как осел’ — говорит пословица, носит то, що на его зложено, — з чим мене послано, з тим назад повернутися повинен! Иначе вы в сердцах козацких возбудите чрезвычайную к себе ненависть.

По словам одних, коронный гетман отпустил киевского полковника {Летоп. Величка. I. 138.}, а другие говорят, что удержал его, впрочем, обращался с ним вежливо {Histor. ab exe. Wlad. IV. 128.}. Последнее вероятнее, потому что в 1654 году Жданович находился в неволе у Радзивилла, которому он, вероятно, был передан из коронного войска {Малорос. перепис, хранящ. в Оруж. пал. 16.}.

Сам Януш Радзивилл тогда напрасно старался склонить, короля и панов к миролюбию, советовал обойтись с Хмельницким ласково, назначить комиссаров для заключения с ним договора, вызвался сам содействовать этому, уверял,, что козацкий гетман согласен примириться, лишь бы видел со стороны Польши прочность такого примирения, и уверял, что Хмельницкий, доведенный до отчаяния, отдастся московскому царю, по его замечанию уже видно было, что Москва искала только предлога поссориться с Речью Посполитой, чтобы напасть заодно с козаками. Он советовал приласкать Хмельницкого и сыновьям его дать староства. Его советы не были приняты {Рук. И. П. Б. разнояз. Misc. No 63.}. Уважения к нему не было настолько, чтоб не содействовать врагам его тестя Лупула, забыто было долговременное расположение молдавского господаря к Польше: он был уже в родстве с Хмельницким и этого было достаточно, чтобы поступать с ним как с врагом Польши.

Польское войско готовилось выступать, как вот, 2-го июля, явился посол Алексея Михайловича, боярин Репнин-Оболенский с товарищами. Аудиенция дана им во Львове {2 Рукоп. И. П. Б. разнояз. No 63.}. Они по-прежнему привезли требования относительно пропуска в титуле, показали более двухсот писем многих польских дворян с ошибками в титуле московского государя, требовали немедленно казнить их смертью, жаловались на самого короля, который в своих подлинных грамотах делал такие же ошибки, и требовали казни шляхтича Окуня за то, что в Варшаве дурно отозвался о царе.

Паны отвечали наотрез: здравый рассудок воспрещает казнить людей смертной казнью без вины, тем более что ошибка в титулах происходит не от коварства, а от недоразумений и неведения.

— С нашей стороны, — прибавили они, — мы требуем прежде казни тех дворян московских, которые пропускали беглых козаков в Московское Государство, а равно запрещение патриарху посвящать в Польшу попов грекороссийской церкви.

После обоюдных несогласий боярин наконец заговорил в первый раз о Хмельницком.

— Великий государь, его царское величество, — говорил боярин, — для православной христианской веры и святых Божиих церквей сделает брату своему, королевскому величеству, таковую поступку, что велит отдать вины людям, которые объявились в прописке в государевом именовании, если король и паны рады успокоить междоусобие с Черкассами, возвратят православным церкви, которые были оборонены под унию, не будут впредь делать никакого притеснения православным и помирятся с ними по Зборовскому договору {Полн. собр. зак. Росс. Имп. I. 298.}.

— Унии, — отвечали паны, — король не может истребить без нарушения присяги, под Зборовом он никогда не обещал, чтоб люди одной русской веры, а не униты жили в Польше, это то же, если б мы требовали истребить в Московском Государстве старинную греческую веру, но король позволяет жить в своем государстве христианам всех вероисповеданий и утвердил права духовенства, как римско-католического, так и греческого, следуя примеру предшественников. Причиной междоусобий и мятежей отнюдь не греческая вера, которая в Польше никогда не была гонима, а запрещение козакам делать самовольства, грабежи и обиды в соседних странах, без чего козаки не могут жить. Речь Посполитая не может уже мириться с Хмельницким ни по зборовскому, ни по белоцерковскому договору, а помирится с ним тогда, когда козаки останутся на прежних основаниях до междоусобий. Впрочем, если царь берет на себя посредничество в примирении короля с непокорными козаками, то будет ли его величество отвечать за Хмельницкого в его повиновении, потому что он уже готовится принять турецкое подданство? Король предпринял идти с войсками на козаков: если они положат оружие и покорятся, то король дарует им прощение, а в противном случае пусть московский двор поможет нам наказать этого мятежника как общего врага.

Бояре не принимали отговорок и требовали немедленно мира с козаками. Паны наотрез отказались. Войско выступало в поход при глазах посредников. Тогда боярин потребовал отпуска и, идя уже к карете, сказал панам последнее слово:

— Тогда как великий государь, его царское величество, для православной христианской веры и святых Божиих церквей, желая успокоить междоусобие, хотел просить таких людей, которые за оскорбление чести государя достойны были смерти, но король Ян Казимир и паны рады поставили это ни во что, поэтому великий государь, его царское величество, не будет терпеть такого бесчестия и не станет к вам посылать своих послов, а велит о всех ваших неправдах и о нарушении вечного договора писать во все окрестные государства к государям христианским и басурманским и за православную веру, и за святые Божий церкви, и за свою честь будет стоять, сколько подаст ему помощи милосердный Бог {Полн. собр. зак. Росс. Имп. I. 299.}.

Поляков оскорбляло то, что московский царь напоминал им о религии. Они тогда говорили: никакое государство не имеет права вмешиваться в наши дела. Хорошее любопытство — знать, что делается в чужом доме! {Рук. И. П. Б. разнояз. poligr. F. 133.}

После этого польское войско двинулось к Галичу. ‘Мы шли, — говорит участник этого похода, — лесами и вертепами, потеряли довольно лошадей и людей, обломки покинутых возов остались памятниками этого похода’.

Поляки заложили обоз между Галичем и Богуславцем, близ памятника Хмельницкому, одержавшему победу над татарами. Там они стояли около двух недель и в это время послали Донгофа с пятью тысячами на помощь Кондрацкому и Клодзинскому {Рук. И. П. Б. разнояз. Miscell. No 63.}.

Поляки не знали, куда и с каким намерением отошел Хмельницкий, и были в нерешимости, куда им следовать: в Молдавию ли, куда призывали их союзники, или в Украину? Ляндскоронский настаивал, чтоб король шел в Украину и поспешил уничтожить мятеж, пока Хмельницкий находится в неблагоприятном положении. Не такого было мнение Любомирского, опытного советника, постоянного соперника короля. Он доказывал, что поляки обязаны теперь помогать союзникам, что, уничтожив Тимофея, они еще более ослабят Хмельницкого, а сами усилятся, и тем успешнее могут подавить восстание. Король не знал, что ему предпринять, и приказал двинуться на Подоль, намереваясь поступить по обстоятельствам. Опять поляки совершали трудный путь по теснинам и дурным переправам и стали обозом, сначала под Гусятином, а потом перешли к Каменцу. Поляки стали на таком пункте, чтоб преградить украинскому гетману дорогу, если он пойдет на помощь к сыну. Ян Казимир из обоза триумфально въезжал в Каменец, звон колоколов, стрельба из пушек, праздничное убранство цехов, веселая музыка и крики: ‘виват’ — все ободряло поляков. Беспрестанно к ним прибывали новые силы. Паны приезжали в обоз со своими командами, пан польный писарь привел 600 человек, пан подчаший — 700, коронный маршал — несколько сот, все это были воины, красиво вооруженные, воеводства посылали своих лановых. Из некоторых русских городов и местечек приходили депутаты с повинной, из этого поляки заключили, что Хмельницкий потерял свою нравственную силу над народом, твердили, что хлопы, испытав неудобства козацкого правления, рады повиноваться своим добрым панам и их дозорцам {Рук. И. П. Б. разнояз. Misc. No 63.}.

Хмельницкий, получив ответ на свое посольство, прибыл в Переяславль и 13-го августа разослал по всей Украине универсал: он оповещал всем сословиям украинского народа о вероломстве поляков, которые привлекли, на пагубу Украине, седмиградского князя и волохов, извещал, что отечество в крайней опасности, и приглашал без замедления оставлять всякие хозяйственные занятия и даже жатву и спешить в вооружении в Чигирин, чтоб оттуда идти умирать, как выражался гетман, на достославном поле битвы и принять от десницы Всевышнего страдальческий венец за истину. Такое же послание отправлено было к запорожцам.

В то же время Хмельницкий послал деньги в Турцию, стараясь снова расположить в свою пользу продажный двор. Хмельницкий уверял визиря, что Ракочи, соединившись с поляками, думал освободиться из подданства Турции, а для того-то и поставляет нового господаря в Молдавии, дабы ослабить силу турецкой власти в подунайских землях и иметь для себя союзников против турок, — что он в заговоре против Турции с римским императором и Венецией. Визирь, хотя и не был совершенно расположен в пользу козачества, ясно видя, что Хмельницкий его обманывает, однако боялся допустить усилиться Ракочи, поэтому и обещал Хмельницкому помощь, хотя изъявил ему от имени падишаха неудовольствие за самовольное вторжение сына Хмельницкого в пределы земель, составлявших Турецкую империю.

‘Великому государю нашему, — писал визирь, — учинилось к прогневлению то дело, что сын твой с ратными людьми вошел в те государства, которые есть отчина нашего великого государя, а тех государств господари, что меж собой ссорятся, нашего великого государя хлопы. Ты, достоверный друг наш, сам ведаешь, что наш великий государь самодержавен и грозен, все подданные его имеют над собой страх и пребывают в его повелении, и никто без воли его, великого государя, не смеет в его государеву отчину вступить. Ты должен всегда это помнить, учинившись в подданстве нашему великому государю, ты должен оберегать честь его государскую и творить его повеления, если вы будете ходить этим путем и подобострашие над собой иметь, то вам день ото дня прибудет чести пред иными нашими подданными. Унимай же своих ратных людей и не вели им входить в государство государя нашего: мы уже не один раз посылали к хану крымскому повеление, чтоб шел к вам на помочь, а ты сына своего возьми к себе, и отпусти без задержания посланного нашего, мы же челобитья ваши, друга нашего, будем доносить с радением великому государю нашему, четвертой части земли владетелю’.

Турецкая империя в это время была близка в разложению. На престоле сидел несовершеннолеток, при дворе господствовали гаремные интриги, визири сменялись один за другим, обыкновенно смененный был казнен смертью, а в областях происходили возмущения, в столице бесчинствовали янычары, усилившиеся до того, что составляли в государстве настоящее правительство. Во внешних делах турки также не были счастливы. Венециане одерживали над морскими турецкими силами победу за победой. В таком положении мало можно было надеяться пользы от союза с Турцией, хотя и опасности от нее, в ее тогдашнем состоянии, нельзя было бояться. Хмельницкий бесстрашно манил быстро сменявшихся визирей подданством козаков и в Константинополе считал их подданными падишаха. Но народ южнорусский и сами козаки не показывали расположения к турецкому господству, и когда в июне 1653 года, в виду угрожавшей войны с поляками, в Тарнополе Хмельницкий, по поводу прибывшего турецкого посольства, заговорил на раде о таком господстве, поднялся решительный ропот и отказ даже слушать турецкого посла.

Другое посольство отправлено к хану. Не трудно было снова преклонить его. Вероломный союзник остался в проигрыше от своей берестечской измены. Поляки приписывали победу своему искусству, а отнюдь не потачке хана и, считая себя вправе разорвать утеснительный зборовский договор, перестали платить дань крымскому повелителю. Хан приказал крымским и кизильбашским ордам собираться в поход {Wojna dom. Ч. 3. 97. — Кратк. истор. о бунт. Хмельн. 46.}. Ислам-Гирей, с своей стороны, старался расположить Турцию в пользу своего предприятия и представлял визирю, что в настоящее время следует не давать Польше усиливаться и отнять у ней Украину, как будто в пользу Хмельницкого, а впоследствии можно будет легко завоевать ее и подчинить Турции {Кратк. ист. опис. о Мал. Росс. 26.}.

Третье посольство отправлено было в Москву. ‘Извещаю ваше царское величество, — писал Хмельницкий, — что король уже идет в Украину, но мы, не хотя отдать на поругание церквей и монастырей Божиих и христиан на мучительство, бьем челом, чтоб великий государь нас пожаловал и приказал поскорее послать к нам помощь. Если ваше царское величество и теперь не сжалишься над православными христианами, просящими у тебя милости со слезами, то иноверцы нас подобьют под себя и мы, поневоле, должны будем чинить их волю. Уже царь турецкий прислал к нам в обоз в Борки своего посланца, приглашая в подданство себе, но я ему отказал, надеясь на государеву милость, а если ты, великий государь, нас не пожалуешь и не примешь к себе, тогда мне остается свидетельствоваться Богом, что я многократно просил у государя милости и не получил. Но с польским королем у нас мира не будет ни за что’ {Полн. собр. зак. Рос. Имп. I. 299.}.

В начале августа Хмельницкий отправил сына Тимофея к Молдавии с 20000 козаков и с ним две тысячи татар с ногайским мурзой, которые соединились с козаками у Калниболота {Акты Южн. и Зап. Росс. III. 253.}, а сам на короткое время приехал в Суботово отдохнуть и стал ездить по своим пасеками и пить горилку. Тут приехал к нему царский гонец Иван Фомин. Это был уже второй гонец: только что перед ним был у него от царя стольник Ладыжинский. Иван Фомин сообщал Хмельницкому, как Ладыжинский, что царь ожидает, как окончится посольство в Польшу Репнина-Оболенского и как узнает, тогда последует царский указ. ‘Ты, гетман Богдан, и ты, писарь Иван, и все войско запорожское, на его государеву милость будьте надежны’, — говорил подьячий. ‘У нас, — сказал Хмельницкий, — и на уме того не было, чтобы с поляками мириться, потому что под Зборовом и Белой Церковью они с нами мирились и присягали и в присяге своей не устояли. Пусть только его царское величество изволит прислать нам ратных людей, а я напишу листы в Оршу, Могилев и иные белорусские города: белорусские люди тотчас начнут биться с ляхами, а их будет тысяч двести’. Несколько дней после того Хмельницкий угощал царского гонца, потом на прощанье, 19-го августа, приехал к нему сам. Подьячий описывает этот приезд так: гетман отслушал молебное пение в церкви Воскресения и поехал ко двору, который отвели под постой царскому гонцу. Перед гетманом вели две лошади, накрытые попонами, трубачи играли на трубах, а позади гетмана ехало сто провожатых козаков. Подъехав к воротам, гетман слез с лошади, все провожавшие его козаки также слезли с лошадей и пошли за ним во двор. Гетман уже был пьян и сел было на дворе, но царский гонец попросил его в светлицу. Тут Хмельницкий говорил ему: ‘Турецкий император задержал было моего посланника Ильяша за то, что сын мой воевал волошскую землю, а как услышал, что я бью челом царю московскому о подданстве, тотчас отпустил Ильяша, турок боится, чтоб великий государь не послал рати на его землю’. — ‘Мне сказывали, — говорил подьячий, — что к тебе на помощь пришли крымцы’. — ‘Да, правда, — сказал Хмельницкий, — и я с ними иду на войну. Пусть только государь изволит принять нас в вечное подданство и пошлет нам поскорее на помощь своих государевых людей, а мы, кроме него, великого государя, никому не бьем челом и не хотим поддаться. Крымские ханы и мурзы мне друзья и меня послушают, и они с татарами будут у его царского величества вечно в хлопстве. Теперь-то время пришло и подоспело счастье великого государя. Иные земли, которые к нам близко подошли, будут у него, великого государя, в подданных’ {Акты Ю. и З. Р. Том III. 505—507.}.

Козацкое войско увеличивалось, число собственно козаков простиралось до пятидесяти девяти тысяч, из них девять тысяч было запорожцев, а остальные украинские козаки {Летоп. Величка. I. 143.}.

Уже не было тогда одушевления прежних годов, беспрестанные опустошения наскучили народу. К тому же случился неурожай: до 12000 народа ушло на Низ, другие продолжали переселяться в Московщину. Приказание Хмельницкого оставить сельские занятия и работы и спешить в его войско, повторяемое уже другой год, возбуждало в народе ропот и Даже сопротивление. Хмельницкий побуждал к повиновению жестокими мерами. Лоевцы вздумали осушаться и не пошли работать укрепления, за это Хмельницкий приказал жечь Лоев {Рук. Имп. П. Б. польс. No 133.}.

Хмельницкий, точно как и враги его, был в нерешимости, куда ему идти. С одной стороны, сын его просил скорее прибыть на помощь, с другой — Украине угрожало вторжение поляков. Он решился еще раз вести переговоры с поляками, посылать своих он боялся, чтобы и другого посланника не задержали у себя ляхи, как Ждановича. Он послал к королю пленного шляхтича Полицкого с письмом, в котором предлагал мир. Эта попытка пуще раздражила и ободрила поляков. ‘Значит, — говорили они, — Хмельницкий боится нас и не верит в свои силы, теперь-то и нужно его уничтожить’ {Рук. И. П. Б. Misc. No 63.}.

Сочавский замок, на берегу Серета, избран был убежищем господаршей как по причине его неприступности, так и по близости к Украине, откуда можно было ожидать помощи от Хмельницкого. Первоначально вошли в крепость две тысячи молдаван, из которых тысяча человек пехоты были наняты на счет господарши. Стефан с несколькими тысячами молдаван своей партии явился под Соча вой, а Ракочи послал к нему 10000 седмиградчан под командой Петки Иствана, Микес-Мигали и Келемена с тем, чтобы снова посадить Стефана на господарском престоле и оставаться в Молдавии до тех пор, когда власть Стефана совсем укрепится. Они расположились станом под Сочавой, намереваясь добыть господаршу и всех державшихся стороны Лупула. Василий Лупул остался в Рашкове. Тимош поспешил на выручку осажденным в Сочаве, а за Тимошем вслед шел другой козацкий отряд под начальством искусного и опытного вождя, кальницкого полковника Николая Федоренка. Число вошедших в пределы Молдавии козаков простиралось, по сказанию одних историков, до семи тысяч, а по сказанию других — до двенадцати тысяч. За милю от Днестра близ пустого города Сороки, в селе Цыпплове, козаки напали на двухтысячный отряд, поставленный Стефаном Гергицей в качестве сторожевого. Нападение сделано было в то время, когда эти люди спали: некоторых побили, других взяли в плен, иные ушли. Тимош, проведавши заранее о всех движениях своих врагов, как только перешел через Днестр, тотчас разделил свое войско: четырем тысячам указал идти в верх Днестра и расположиться в зарослях, а сам с восемью тысячами пошел вперед, давши волю козакам грабить, разорять и сжигать все на пути: этим думал он, давши знать о своем появлении расположенным под Сочавой неприятелям, искусить их на выступление из стана для битвы, а между тем четыре тысячи, поставленные в засаде, должны овладеть их укрепленным станом. Ему удалось. Стефан Гергица оставил в окопах 200 молдаван и 300 доставленных Ракочием секлеров и бросился на козаков. В это время составлявшие засаду козаки овладели станом под Сочавой и начали тотчас же в нем укрепляться. Стефан и бывший с ним Петка Истван поворотили свои силы назад к Сочаве, но уже не могли выбить засевших там козаков. Стефан Гергица и его седмиградские союзники принуждены были устраивать себе под Сочавой другой окопанный стан. Около двух месяцев велись каждый день ожесточенные схватки. Тут-то Стефан выпросил себе помощь поляков, а Ракочий в сентябре прислал к нему своего лучшего полководца Януша Кемени с двухтысячным отрядом и с двенадцатью большими пушками. Господарша с верными Лупулу молдаванами находилась в сочавском замке, а Тимош с козаками в стане, отнятом у неприятеля. Стан был обведен двойным валом, а на валах вверх острием были натыканы косы, служившие большой обороной, так как на них нарывались и погибали многие удальцы, кроме того, защитой служил глубокий ров вокруг стана. Прибытие польского войска усилило Стефана. Сочава держалась. Козаки в стане под Сочавой оборонялись с чрезвычайным мужеством: ни искусство, ни храбрость венгров, предводительствуемых Янушем Кемени, не могли ничего сделать. Вылазки козаков были часты, неожиданны и гибельны, предводители, утомившись, хотели уже оставить осаду, но тут явился еще новый польский отряд из Бара, начальник его, старик Гувальт, пристыдил осаждавших насмешками над трусостью и уговорил кончить начатое. Осажденные продолжали обороняться с прежней отвагой, хотя припасы их истощались: они должны были довольствоваться тремя колодцами с дурной и неизобильной водой. Поляки отняли у них лучшую воду, заперли течение водопровода из Серета.

Тут приехал от польского короля уполномоченный Маховский и послал предложение сдать замок. Господарша отвергла его с презрением. ‘Эта женщина, — говорит современник, — показала тогда, что у нее душа была выше ее пола’. С неутомимой деятельностью она лично всем заведовала, раздавала воинам муку, мясо, напитки, воду, сыпала козакам деньги, поддерживала к себе любовь молдаван приветливостью и обещаниями, беспрестанно уверяла, что они скоро будут избавлены, что Хмельницкий уже недалеко и скоро явится в тыл осаждающим. Без сомнения, так бы и случилось, если б неожиданное несчастье не разрушило всех надежд.

В союзное осадное войско прибыл Димитрий. Вишневецкий, непримиримый враг Тимофея, отбившего у него невесту. Он не знал соперника в лицо и посулил большие деньги тому, что его укажет. Трое шляхтичей, взятые в плен козаками и спасенные Тимофеем от смерти, взялись услужить князю. И вот однажды, когда Тимофей ходил по валу между пушками, предатели указали на него. Инженеры направили туда колюбрину (так назывался тогда род пушек), ядро попало в воз, на котором стояла козацкая пушка, осколки дерева ударили Тимоша в ногу и в голову, и козаки отнесли в замок предводителя окровавленного, без чувств. По другому известию рассказывается иначе:

‘Тимош, по козацкому обычаю, любил выпить допьяна и укладывался спать под шатром. Перебежчик из Соча вы указал польским пушкарям место, где отдыхает сын Хмельницкого. Пушкарь направил туда орудие, ядро попало в сундук, стоявший подле спавшего Тимоша. Осколок дерева повредил ему бедро, рана была опасная’.

‘У него, — говорил один поляк, — была испорчена кровь от распутства: он перебрал многих боярынь из свиты господарши своей тещи’. Подобные слухи распускали поляки о своих врагах. Седмиградский источник рассказывает, что Тимош хотел понудить к преступной связи с собой свою тещу, которая, природная черкешенка, была редкой красоты и сохранила ее даже в летах, приближавшихся к старости. Господарша с трудом отбилась от его объятий, давши обещание прислать в его шатер одиннадцать женского пола особ из своей свиты. Это было ею исполнено, и Тимош выбрал из присланных трех, с которыми каждый день забавлялся по очереди, во время такой забавы постигла его смерть от выстрела, направленного по указанию одного трубача — перебежчика из козацкого стана в польский, который, бывши прежде хлопом, за такую услугу получил свободу от своего пана. ‘Явная небесная кара!..’ — восклицает современный польский историк, убежденный, что ядро, как гром, убивает не по некоему случаю, а по начертанию высшего правосудия.

Козаки немедленно послали нарочного к Хмельницкому. Несмотря на трудность прохода, гонец успел пробраться, но напрасно! Через четыре дня Тимош скончался от антонова огня. Господарша показала здесь в высшей степени свое геройство. Она скрыла тело Тимоша, уверяла, что он жив, а между тем отдала команду Федоренку и употребляла все силы, чтоб обороняться до прихода Богдана.

Федоренко с козаками сделал сильную вылазку, ударил на венгров и поляков и поразил так, что они потеряли множество убитыми и ранеными. Они обратились в бегство, победители бросились расхищать лагерь. Но Кондрацкий и Донгоф успели остановить бегущих: собравшись, они дали отпор, Федоренко отступил в крепость.

С тех пор храбрость давала козакам решительный перевес, но обман не мог продолжаться: козаки узнали, что Тимоша нет на свете, и взволновались. Из страха и уважения они жертвовали жизнью за Хмельницкого, но когда его не стало, им казалось излишним подвергать себя гибели из-за чужих. Тогда господарша бросилась в толпу и со слезами начала их упрашивать. ‘Вы, — говорила она, — геройски сражались за живого своего полководца. Ужели теперь потеряете славу свою? Ужели предательски оставите меня, бедную сироту? Вспомните, что я родила ту, которая теперь носит во чреве плод Тимофея… еще несколько дней — явится Богдан, он уже близ Умани и идет освободить нас: вы будете спасены со славою и честью!’

Ее просьбы, ее мужество и решимость обуздали на время козаков. Толпа приветствовала ее восклицаниями. Поднимая к небу правые руки, козаки обещали стоять за нее верно до последней капли крови. Между тем союзники усилили свои натиски: из польского королевского лагеря пришло известие, что Хмельницкий идет спасать осажденных, а хан присоединяет свои орды к нему на помощь. Король требовал, чтоб Кондрацкий и Донгоф постарались как можно скорее взять Сочавскую крепость. Козаки, ободряемые господаршей и Федоренком, были в беспрестанных битвах, но голод между ними усиливался до того, что, лишенные хлеба и воды, они грызли кожу, из двадцати тысяч оставалось в живых только восемь тысяч. Они с часу на час дожидались Богдана, но Богдан не приходил, а между тем вместо избавителей мог появиться к ним польский король с войском. Снова началось волнение. Одни не надеялись пощады от поляков, которых раздражали упорством, истребив несколько тысяч союзников во время осады, другие, напротив, изнуренные голодом, выбивались из сил и готовы были сдаться, тем более что Маховский несколько раз предлагал им пощаду от имени короля. Федоренко предпочитал смерть сдаче. Но тогда господарша, видя крайность, сама сказала полковнику: ‘Уж теперь деться некуда, нам беда не только от врагов, но и от своих, потому что с часу на час надобно ожидать явного возмущения: если среди внутреннего беспорядка враги возьмут нас, то истребят всех огнем и мечом, а если мы сдадимся на честные условия, то спасем жизнь, свободу и имущества’. Федоренко послал трубача к Кондрацкому. ‘Мы готовы сдаться на предложения от имени короля, — извещал он, — но знайте, что хотя козаки в крайнем положении, хотя голод терзает нас и оружие неприятельское не дает нам ни на минуту покоя, однако мы готовы лучше, защищаясь, положить свои головы, как прилично храбрым, чем купить жизнь ценою такой сдачи, которая будет гнусною’.

Кондрацкий сообщил предложение Федоренка Маховскому и Кемени. Полководцы чрезвычайно обрадовались, потому что боялись прибытия Хмельницкого. Немедленно составили и отослали Федоренку предложения такого содержания:

‘Козаки должны присягнуть в верности королю и Речи Посполитой и в сохранении приязни к седмиградскому князю и обоим волошским господарям, положить перед генералами и комиссарами знамена, в знак покорности и примирения, и взять потом с собой, исключая десяти, под которыми войдут в польский лагерь, положить также все пушки и оружие и взять их с собой под клятвой, не обращать против союзников, ни под каким предлогом не брать с собой ничего, принадлежащего собственно крепости, а также оставить имущество Тимофея и все, взятое во время войны в молдавских церквах, никого чужого не уводить с собой и не оказывать на пути в Украину никаких неприязненных действий. Господарше предоставлено ехать с своим сыном, со всей свитой и имуществом, куда ей угодно, а все, принадлежавшее бывшему господарю, казенное и боярское, должно перейти в распоряжение нового господаря, Стефана’.

Федоренко принял условия. Впоследствии носились слухи, что Кондрацкий, услышав о приближении Хмельницкого и не желая со стыдом бежать из-под Сочавы, подкупил Федоренка за большие деньги согласиться на мирные условия. Скорую после того смерть Кондрацкого некоторые приписывали ипохондрии, которая постигла его от горести о потерянных деньгах.

Как бы то ни было 9-го октября Федоренко, в сопровождении сотников и старшины, явился в польский лагерь и, в присутствии военачальников, с поднятыми вверх двумя пальцами, произнес перед евангелием присягу в том, что козаки не будут предпринимать ничего неприязненного против Польши и союзников. Стефан вступил в замок. ‘Жена Лупула, — говорит современник, — с твердостью встретила супругу соперника, теперь заступившую ее место, и, сохраняя свое достоинство, уехала с приближенными женщинами. Есть известие, что Стефан не отпустил ее без мщения: он приказал распороть ноздри сыну Василия, чтоб он не мог быть господарем по причине уродства’. Узнавши о таком поругании родного детища, злополучная мать чуть не умерла от скорби. Есть иное известие о судьбе сына Лупула — что он во время битвы под Сочавой был, подобно Тимошу, убит пушечным выстрелом. Говорят, что и с господаршей победитель поступил довольно великодушно: он дал ей на содержание имения на седмиградской границе. Взявши Сочаву, немного поживился новый господарь, как ожидал, думая, что богатства Лупула несметны. Предусмотрительный Лупул заранее пустил свои капиталы в оборот, раздавши на проценты венецианским, амстердамским и гданьским негоциантам. Сверх того рассказывали, что когда он убежал из Молдавии, то недалеко от Днестра зарыл везомое с собой золото и, дабы не могли его отыскать другие, убил служителей, которые копали землю, чтобы опустить в нее сокровища. Победителю в Сочаве досталось немало драгоценных камней и дорогих металлических вещей, но это было большей частью раздарено поздравлявшим с победой нового господаря. В знак благодарности Стефан послал в дар польскому королю сто яловиц, триста баранов и восемьдесят бочек вина и меда к столу, заявляя вместе с тем готовность с своими подвластными служить к пользе Речи Посполитой. Поляки из Сочавы взяли себе несколько орудий и с этой добычей отправились к стану своего короля.

Хмельницкий, получивши известие о ране сына посреди своих приготовлений к защите Украины против нашествия короля, готового вступить в русскую землю, в порыве горести переменил свои планы и решился двинуться в Молдавию. Уже он рассылал три раза универсал, призывая всех козаков идти спасать его сына. Охотники находились. Прибыло на помощь к Хмельницкому даже две тысячи донцов. Но окружившие гетмана старшины не слишком горячо брались за дело, касавшееся семейства своего гетмана. На собранной раде полковники сказали:

— Не потребно нам чужу землю обороняти, а свою без остереганья метати, потреба нам за себе стояти и свою землю обороняти.

Гетман, был тогда пьян, взбесился и саблей ударил по руке черкасского полковника Воронченка, но потом, опомнившись и, вероятно, увидев, что эта горячность еще более вооружила против него подчиненных, просил прощения, три раза поклонился козакам в землю, выкатил им меду и сквозь слезы умолял их:

— Дитки мои! Напийтеся та и мене не подайте! Такая кротость восхитила вольных козаков.

— Пане гетмане! — кричали козаки. — Нехай твоя воля буде, а мы с тобою у си готови.

Хмельницкий оставил для оберегания Украины полки: нежинский, переяславский и черниговский, под наказным начальством Золотаренка, и приказал ему стать под Черниговом, на случай вторжения литовского войска. В Белоруссию послан был с козацким отрядом Подобайло для возмущения хлопов. Он разглашал, что московский царь идет освободить их от насилия польских панов. Козаки тем легче согласились идти в Молдавию, что и война против поляков должна была разыграться в этой стране или в ее соседстве.

На дороге неожиданно встретил Богдан козаков, возвращающихся из Соча вы. Они везли с собой гроб Тимофея, покрытый двумя коврами.

— Слава Богу! — сказал старик. — Мой Тимофей умер как козак и не достался в руки врагов.

Козаки представили ему пленного польского ротмистра Могильницкого. Вопреки договору, он напал на них на пути и хотел отнять тело Хмельницкого, но козаки рассеяли отряд и взяли в плен предводителя. Польский современник представляет это дело иначе и обвиняет в вероломстве козаков. Могильницкий, по словам его, был дан козакам для того, чтоб привести их в королевский лагерь для доставления пушек, но на Днестре, когда поляки вышли пасти лошадей, козаки напали на них и насильно повлекли с собою предводителя в Украину. Они обманули Кондрацкого: они оставили ему четырех заложников, выдавая их за знатных чиновников, а потом объяснилось, что это были простые козаки. Трудно решить, кто прав из историков воюющих между собой народов.

Хмельницкий приказал вести тело сына в Чигирин, поставить в церковь и не хоронить до своего возвращения. Останки юноши были привезены, 22-го октября, в Чигирин. Розанда Хмельницкая, родившая в отсутствие мужа двух близнецов, встретила гроб за городом, вместе с женою Богдана Хмельницкого и дочерьми его. Погребальный звон сливался вместе с пушечными и ружейными выстрелами: так следовало отдавать последний долг рыцарю.

Между тем отец с двадцатью тысячами козаков шел далее, с ним был изгнанный и бесприютный Василий Лупул. Хан следовал Хмельницкому на помощь. Не без труда удалось Хмельницкому, вместе с Лупулом, упросить у хана дать изгнанному господарю двадцать тысяч орды, чтобы спешить на выручку Сочавы. Но уже было поздно. Узнавши, что уже Сочава сдалась, Лупул воротился с дороги. Дальнейшая судьба его была плачевна. Ракочи и господари молдавский и валахский вооружили против сверженного господаря Диван, и, в угождение туркам, хан отправил Лупула в Стамбул в оковах. Там его засадили в Едикул, и умер он в заточении и в нищете, оставив по себе легендарное воспоминание и своих крезовских сокровищах, рассыпавшихся прахом.

Простояв две недели под Каменцем, поляки услышали о смерти Тимоша, очень обрадовались и рассудили, что теперь нечего ждать и следует идти в Украину. Польский король говорил своим панам, что он намерен зимовать в Киеве. Польское войско в первых числах октября двинулось по направлению к Бару, но тут господари из-под Сочавы прислали весть, что Хмельницкий и хан со множеством орд буджацких, черкасских, добруджских и ногайских идут на них. Между панами сделалось раздвоение, одни говорили: ‘незачем идти в Украину, надобно воротиться и стать поближе к сочавским союзникам, чтоб не подвергать их опасности’, другие, напротив, доказывали, что если поляки отступят, то неприятель подумает, что они робеют и это придаст ему бодрости. Среди раздумья, что делать, доставлены в обоз перехваченные письма Хмельницкого к козакам, осажденным в Сочаве, где козацкий гетман обещал им скоро прийти на помощь. Тогда мнение, что следует отступать назад к Каменцу, взяло верх. Вдобавок передовой отряд литовского конюшего наткнулся под Баром на татар и принес страшную весть, будто Хмельницкий и хан недалеко от Бара.

Весть эта оказалась ложной, около Бара не было ни Хмельницкого, ни хана, был только татарский загон. Но поляки уже не пошли далее. Они думали, что неприятель где-нибудь недалеко. На нас, стали тогда говорить осторожные, козаки и татары наскочат во время переправ, и будет с нами то, что было под Зборовом. К досаде отважных, которым хотелось идти в глубину русской земли и опустошать ее, также под тем предлогом, чтобы не разлучиться с союзниками, поляки воротились по Каменец и остановились лагерем под Жванцем, на берегу Днестра, против лежащего за Днестром Хотина, в пятнадцати верстах от Каменца.

Местоположение, избранное польским обозом, было очень выгодно для оборонительной войны: с юга закрывал его Днестр, с севера — большая болотистая долина реки Жванца, с фронта — укрепленный замок, с запада — овраги и леса. Поляки сделали мост на плашкотах через Днестр для сообщения с союзниками и насыпали спереди обоза батареи. Войско состояло из тридцати тысяч польских жолнеров, двадцати, а по другим двадцати девяти тысяч немцев и восьми тысяч новобранцев, присланных из воеводств, сверх того, на другой стороне Днестра, около Хотина, стояли союзники: десять тысяч венгров под начальством Кемени и три тысячи волохов. Польские писатели не показывают, как велико было число лановых, а украинский летописец простирает число всего королевского войска около восьмидесяти тысяч. Может быть, и было так много народа в польском лагере, потому что, кроме настоящих жолнеров, поляки брали с собой множество не фронтовых слуг и погонщиков, годных к битве, которых можно было употребить, при случае, в дело. Поляки получили радостное известие о взятии Сочавы, а вслед за тем прибыли в обоз послы от Ракочи и волошских господарей с желанием счастья и успеха польскому королю. 15-го октября в обозе пели Те Deum и праздновали поражение козаков. Послы седмиградского князя представляли трудность помогать со стороны своего князя полякам, потому что сам он вассал Турции, и согласились, что Ракочи пришлет в польское войско отряд в качестве волонтеров. Действительно, после того вскоре прибыло в войско две тысячи венгров под командой полковника Михаила Микеши, волошские господари прислали также по тысячи волохов. Воевавшие под Сочавой поляки присоединились к своим, силистрийский паша, по взятии Сочавы, двинул назад войска, предназначенные для помощи Хмельницкому в случае необходимости, он написал к польскому канцлеру ласковое письмо. Турция остерегалась столько же Хмельницкого, сколько и Ракочи. Сам хан, услышав о взятии Сочавы, остановился и начал снова охладевать в своем предприятии. Таким образом много надежд представлялось полякам.

Надежды эти пока были пустые. Хмельницкий обещал хану имущество Лупула, которое хотя на самом деле растрепалось, но все еще в воображении соседей не потеряло своего легендарного блеска. Хмельницкий хану указывал, что теперь-то наступило самое удобное время уничтожить вконец поляков, Козацкий гетман составил тогда план войны очень замысловатый: он воспользовался местностью, где стояли поляки, и научил хана послать татарские загоны на Волынь, чтоб отрезать неприятельское войско от отечества, он с намерением начал медлить, для того чтобы продержать неприятеля до зимы: он знал, что продовольствие у поляков скоро истощится, что воины, не получая жалованья, не запасшись на зиму теплым платьем, не станут служить, и готовился напасть на врагов тогда, когда уже они дойдут до критического положения. На стороне Хмельницкого было много выгод: он знал все, что делалось в польском лагере, между тем как враги его не получали верных известий о татарах и козаках. Хотя из польского лагеря, один за другим, выезжали подъезды, кружили по Украине, добегали даже до Днепра, но в лагерь приводили какого-нибудь поселянина, который или не знал ничего, или не хотел ничего сказать.

Татарские загоны грабили по Волыни, Подоли и Червоной Руси до самого Львова и протянулись линией, чтоб преградить полякам обратный путь. Семь козацких полков, располагавшихся около Белой Церкви, также распустили загоны, напали неожиданно на Заслав и Корец, некоторых из шляхты, которых там застали, изрубили, других взяли в плен: не одна шляхтянка бежала пешком, потерявши мужа, не один муж лишался жены и детей. Печальная судьба постигла тогда этот край, говорит поляк-очевидец. Поляки стояли до половины ноября в бездействии. Лановые жолнеры кричали, что срок их кончился, что они обязались служить только три месяца, и требовали отпуска. Все убеждения и обещания гетмана и полководцев были напрасны. ‘Они, — говорил летописец, — не дорожили честью, не стыдились бесславия, самовольно убегали, не успевали уйти домой, обыкновенно попадались в руки татарам и высказывали неприятелю о беспорядках в польском лагере. Даже те, которым удавалось избавиться от татарского загона, приходили домой полунагие: слуги и погонщики обирали их. В то время своевольство дошло до такой степени, что шляхтичи набирали разного рода бродяг, одевались в татарское или козацкое платье и бесчинствовали в селах и местечках. Беглецы из войска или попадались в руки подобных себе, или же сами собой увеличивали толпы разбойников. Такие беспорядки происходили безнаказанно, некоторые попадались в руки мещанам и, приведенные на суд, были оправданы, потому что были дворяне’.

Пример лановых подействовал и на кварцяных. После праздника св. Мартина обыкновенно польские войска распускались на зимние квартиры. Жолнеры роптали, что их держат вопреки законному положению, притом не платят и не дают есть. Многие расходились самовольно. Король раздавал им деньги из собственной кассы, но и то не успокоило их, потому что в лагере недоставало продовольствия и за деньги, притом осенние дожди и холод делали несносным положение воинов в шалашах и палатках. Воины окоченели от стужи, распространились смертельные болезни, в особенности страдала немецкая пехота, лучшее и надежнейшее войско в обозе. В то же время оставили короля и союзники. Венгры ушли, несмотря на то, что король платил им понедельно: они отговорились тем, что пришли под Хотин без зимней одежды — в куртках и епанчах, без возов. Они стояли несколько времени особняком вблизи польского стана, в надежде даров от короля, но дарить им было нечего. Молдаване не только ушли прежде всех, как только заслышали о приближающемся неприятеле, но сделались из союзников врагами поляков: голодные польские жолнеры пустились собирать продовольствие по Молдавии, грабили, что попадало, разоряли дома, виноградники, скотные дворы и даже насиловали девушек и женщин, взбешенные молдаване гонялись за ними и пришли в такое ожесточение, что без разбора каждого польского воина, которого встречали в своих деревнях, резали, либо сажали на кол, топили в воде, вешали на дереве. При таком печальном положении войска между его предводителями возникли несогласия, на короля роптали.

— Мы, — говорили паны, — провели весну, лето и осень в бесполезных рассуждениях и советах и теперь должны сражаться зимой, когда у нас нет ни одежды, ни припасов, когда голодный и голый жолнер не в силах зарядить пушки.

Хмельницкий, зная о таком положении неприятеля, увидел, что настает наконец пора действовать, и побудил хана осадить польское войско, чтоб выморить его голодом, В самом деле, поляки, по собственному сознанию, их, обречены были на гибель. Неприятельское войско двинулось на них во второй половине ноября.

Поляки все еще не знали ничего, и верное известие о приближении хана принес верный королю козак Ясногурский. Он известил, что сорокатысячная орда Ислам-Гирея находится уже под Шаргородом, но что хан послал к Ракочи и к молдавским господарям посольство. Вслед за тем полковник Микеша прислал пойманного татарина. Этот пленник сообщил полякам утешительные известия: все мурзы понуждают хана оставить Хмельницкого, турецкий чауш приказывал ему сделать то же от своего правительства, хан ворожил, будет ли ему счастье: пущено две стрелы на воздух — обе упали острием одна к другой, из этого заключили, что обе стороны равносильны. Тогда Шемберг нарядился в молдавское платье, взял из своего стопятидесятного отряда восемь человек и, встретив татарского посла, приветствовал его на волошском языке и объявил, что господарь, услышав о посольстве хана, выслал его навстречу. От имени господаря он изъявлял желание изменить полякам и пристать к татарам и козакам. Татарин доверился ему и продолжал с ним путь, как вдруг, воспользовавшись его оплошностью, Шемберг со своей малочисленной свитой схватил татарина и ускакал в польский лагерь. Ханские письма прочитаны были в военном совете. ‘Если ты, — писал хан к Ракочи, — не отстанешь от поляков, то не сомневайся, что тебе будет очень худо. Я изолью обильное мщение над целым твоим народом, ты всему причиною: ты напал на старого господаря и выгнал его. Теперь, если хочешь спастись от совершенного разорения, оставайся в повиновении у Порты и отступи от поляков. Какую помощь может дать тебе король против Оттоманской Порты, когда он не в силах сладить со своими взбунтовавшимися подданными? И теперь поляки сидят закопавшись в землю. Мы с ордою не отойдем отсюда, пока не попытаем счастья, зашедши так далеко, ворочаться, ничего над ними несделавши, было бы нам вечное бесславие и неудовольство от Порты. Лучше нам побрататься с ними зараз и действовать заодно’. Подобные предложения были уже в другой раз, и, вероятно, страшась хана и Турции, Ракочи сам приказал Кемени заблаговременно уйти. Стефан молдавский, овладев, с помощью поляков, престолом, также рассудил спокойно пользоваться им.

Поляки начали расспрашивать татарина.

— Хмельницкий и хан, — сказал он, — знают, что войско ваше изнурено до крайности, и намереваются отрезать вас от Польши. Загоны заняли уже всю Подоль и Покутье, вас примкнут к Днестру и будут всю зиму морить холодом и голодом. Для этого хан приказал татарам запастись тулупами.

Тогда, говорит русский летописец, в польском войске возник страх пилявский, винницкий и зборовский. Не только простые, но знатные особы без позволения уходили. Через несколько дней посланный на подъезд Гурский принес весть, что уже хан под Гусятином. Намерение хана было ясно: он мог из-под Шаргорода ближе напасть, но пошел на запад, чтоб отнять у поляков подвоз продовольствия и отрезать им путь в Польшу. Предводители собрали совет.

— Единственное средство, — говорили одни, — выйти на встречу неприятеля и дать решительное сражение.

— Это значит, — возражали им на совете, — отдать на погибель короля и все войско. Посмотрите на наших воинов и сравните с неприятельскими: у неприятеля сила такая же, как под Берестечком! Да еще может присоединиться к Хмельницкому здешняя чернь. Гораздо лучше поскорее убежать домой через Покутье и как-нибудь обмануть неприятеля.

Большинство придерживалось такого мнения.

— Это невозможно, — говорили третьи, — все проходы заняты козаками и татарами, они нас будут преследовать со всех сторон: нам остается положиться на судьбу, молиться Богу и оставаться на месте. Местоположение здесь удобно: воды отнять у нас нельзя, а продовольствие будем получать из Молдавии.

— А кто же поручится, — возражал им Любомирский, — что враги не окружат нас со всех сторон? Конечно, этого надобно ждать. Если мы останемся в таком положении еще несколько дней, то неверные будут нас брать полуживых от голода и холода и вязать как баранов. Надобно было думать об этом прежде, а когда мы уже допустили себя до такого положения, то чтоб, по крайней мере, не погибнуть даром, предложим хану войти в переговоры и попробуем разлучить татар с козаками.

Против этого мнения возникло неудовольствие, начали еще советовать разделить свое войско и отправить часть его на татар. Любомирский представлял несообразность такого предприятия, но король, постоянно недовольный Любомирским, грубо отверг его представления и решился узнать подлинно, где хан и как расположены неприятельские силы. Он приказал всему войску остаться в обозе и отправил к Гусятину сильный отряд под начальством Клодзинского.

Ян Казимир, по уверению современника, замышлял было с некоторыми приближенными уйти тихонько, оставя войско на произвол судьбы, но другие узнали и не допустили его до этого. Убеждаемый канцлером Корыцинским, он должен был поневоле пристать к мнению Любомирского.

‘Поляки, — говорит современник, — увидели, что ни под Зборовом, ни в другом месте отечество не было в такой опасности. Польша готова была лишиться всего священного и драгоценного, что называла своим, и даже предковских гробов. Предводители с ужасом заметили, что из всей пехоты осталось только четыре тысячи: остальное умерло или разбежалось’.

Лановые убегали из обоза, их пример заразил и других. 28-го ноября сделалось общее смятение: перемышляне, бельзане, люблиняне, висличане, холмчане, опочняне, подлясцы — поднялись и толпами вырвались из обоза. Увлекаемые их примером, кварцяные не слушали команды, бежали из обоза, другие нападали на панские возы и грабили их, таким образом ограбили возы коронного хорунжего, гетманы, чтобы разнять драку и прекратить грабеж и побег, приказали палить по своевольным: таким образом легло значительное число жолнеров, лановых и пахолков. Это прекратило смуту, но после того обоз недосчитался многих. Зато лановые из внутренних польских земель (сендомир-чане, радомляне, пильзяне, черсчане, стежичане, нурчане) не последовали за товарищами и заслужили большую похвалу. Бежавшие попадали в руки татарам и козакам и там рассказывали, что в польском войске господствуют побеги, недостаток и ужасающая смертность. Это придало их неприятелям отваги, и Хмельницкий умолял хана двинуться на обоз.

После потрясающего смятения в польском обозе предводители только о том и советовались, как бы склонить на свою сторону хана обещаниями и уступками, как вдруг верный полякам козак Ясько Ясногурский привел хлопа, который объявил, что послан от ханского визиря с письмом к польскому канцлеру. Письмо это было такого содержания:

‘Неприлично такому монарху, как польский король, закапываться в землю и прятаться за ничтожными валами пред голыми татарами. К чему томить и себя и вас? Выходите в поле и расправьтесь с нами оружием, или помиримся’.

Канцлер отвечал ему так:

‘Неприличнее хану, монарху, вести побратимство с хлопами. Гораздо приличнее быть братом короля. Мы готовы и на то и на другое: и расправиться оружием, и заключить мир. А что вы нас укоряете, что мы закапываемся в землю, так у нас такой обычай, так как у вас в обычае, для легчайшего побега, огораживаться одними кольями’.

Получив это письмо, ханский визирь написал к Любо-мирскому, просил освободить своего слугу Фетака, попавшегося в плен, и предлагал маршалу идти по следам своего отца и устроить мир между монархами. Вместе с тем и сам Ислам-Гирей написал к Любомирскому и льстил ему, что считает его более других панов способным устроить важное дело. Любомирский исполнил желание визиря и изъявлял готовность мириться, но показывал вид, что поляки еще могут защищаться. Вслед за тем, 4-го декабря, прибыл в польский обоз татарский посол Ахмед-Кази-Ат-талык. Он привез полное согласие вступить в переговоры и проект мирных статей: из него поляки увидели, что хан хочет возобновления зборовского договора как для себя, так и для козаков. Посланник просил, чтоб поляки от себя послали панов в заложники и со стороны татар предлагал в заложники мурз. Канцлер написал к Шеферкази несколько в шутливом тоне, он воображал, с каким радушием они бы друг друга угощали, если бы тот или другой попался в плен, но в то время, когда поляки обдумывали, как им вступить в переговоры, прибежал в обоз посланный на подъезд Клодзинский. Он благополучно доходил до Гусятина, поймал языков и возвращался назад, но за десять верст от обоза, под селом Кудринцами, напали на него нога и и разгромили в пух. Сам он был ранен двумя стрелами. Близость татарских сил к польскому обозу перепугала поляков. Все войско готовилось дать отпор, ожидая с часу на час нападения. Дело о переговорах прервалось.

Прошло после того два дня. 7-го декабря приехал в польский обоз тот же татарский посол Ахмет-Кази-Атталык с новым письмом от Шеферкази. ‘Если хотите делать дело, так скорее делайте, а пустяками времени не оттягивайте и нас не водите. Возьмите в руки зборовские статьи и прочитайте их. Разве не понимаете, что хан требует прежних упоминков, а он имеет волю привлекать к послушанию тех, которые причиной всей войны’. Таков был смысл письма Шеферкази. После долгих рассуждений король и паны отправили к хану и визирю письма. Король точно так же, как в оное время под Зборовом, изъявлял удивление, нашедши хана с ордою там, куда он, король, прибыл для укрощения своих непослушных подданных. С уезжавшим туда Ахмет-Кази-Атталыком отправлен был поручик польного гетмана Войнилович и Бечинский с небольшим отрядом. Ночью с 8-го на 9-е декабря напали на них ногаи, разгромили польский отряд, ограбили поляков, с самого Ахмет-Кази-Атталыка сорвали шапку, а письма, которые везли посланцы, побросали в болото. Утром узнали они, что разгромленный ими отряд ехал не на войну, а ради начинавшихся мирных переговоров, и воротили награбленное. Украинские летописцы говорят, что когда Хмельницкий узнал, что между ханом и поляками начинаются мирные сношения, то принялся всеми силами отклонять хана от примирения и убеждал поскорее сделать нападение, но хан искал только своей выгоды: ему нужно было возвратить дань, которой лишило его берестечское поражение, он боялся возвышения Хмельницкого, знал о его сношении с московским царем и давно уже внутренне был к нему нерасположен. Видя, что хан решительно склоняется к миру, Хмельницкий пригласил ногайскую орду, напавшую, как выше рассказано, на польский отряд, провожавший Атта-лыка.

Но это нападение не имело важных последствий. Войнилович с Атталыком воротились в польский обоз, письма, которые они потеряли, были снова написаны, и они опять отправились к хану.

В следующие дни поляки были в тревоге. Они побаивались, не замышляют ли козаки и татары провести их, показывают для вида склонность к переговорам и протягивают время, для того чтобы иметь возможность осадить польский обоз, пресечь полякам сообщение с их краем и истребить голодом. До поляков доходили вести, что в то время, когда они сидят под Жванцем и покушаются мирными средствами вырваться из беды, татарские загоны опустошают прилежащий край: они стали появляться уже не только на Волыни, но и на Покутьи, около Золочева, По-морань, Подгаец, Галича, грабили, брали в полон людей, и даже Львов боялся их посещения. К пущей беде жителей, разбежавшиеся из польского обоза лановые жолнеры бесчинствовали не лучше татар, да и беглые кварцяные от них не отставали, а тут еще карпатские горцы, люди русские по происхождению и вере, выскакивали из своих ущелий партиями, носившими название опришков, нападали на поляков и, где только могли, делали им зло. Таким образом польскому войску было необходимо как можно скорее освободиться от осады и уйти из-под Жванца, чтоб спасать свою землю от разорений всякого рода.

11-го декабря приехал Атталык снова с письмами от хана и его визиря, в ответ на письмо польского короля. Ислам-Гирей рассыпался в изъявлениях дружбы и мира и объяснял, что он, после зборовского договора, никогда бы не решился идти в польскую землю, если бы справедливость не понуждала его помирить польского короля с козаками. Атталык замечал, что нападение козаков сделано по наущению безбожного, как он выражался, Хмельницкого. Он предлагал самим полякам назначить место для переговоров, отрядить комиссаров и разменяться заложниками. Поляки указали место совещания под Каменцем. Татары прислали заложником знатного мурзу Хамамбета. Поляки отправили князя Корьщкого, но татарам показалось мало одного заложника, и поляки присоединили к нему яворовского старосту Яна Собеского, будущего польского короля.

13-го декабря, на рассвете, прибыли под Каменец с обеих сторон комиссары для заключения мира. Комиссарами с польской стороны назначены были: коронный канцлер Корыцинский, коронный маршал Любомирский, русский воевода Ляндскоронский и два каштеляна: сендомирский и волынский. Хан выслал с своей стороны Шеферкази, Карач-мурзу и Сегинь-мурзу. Место для съезда выбрали близ нового замка. Польских панов провожал двухтысячный отряд конницы, с татарскими комиссарами был также отряд своей конницы, и польское и татарское войско стояли за полверсты от места съезда комиссаров. Подальше от них в стороне виднелся табор прибывшего козацкого отряда под начальством писаря Выговского.

— Государь мой, — начал ханский канцлер, — приветствует брата своего, короля, и удивляется, почему Зборовский договор между ними нарушен, за Польшею останется не уплаченными хану более ста тысяч червонцев.

Король, с своей стороны, приветствует хана и думает, что вся Европа должна удивляться, почему зборовский договор нарушен со стороны хана. Польский король не отказывается от платежа ста тысяч червонцев, если только его величество хан, помня наш союз, отступит от изменников и нарушителей общественного спокойствия — козаков.

Мир может состояться, если поляки, во-первых, заплатят нам сто тысяч червонцев и будут потом ежегодно исправно платить нам, на основании зборовского договора с ханом, во-вторых, если позволят орде, возвращаясь, брать сколько угодно яссыру в польских областях, в-третьих, если подтвердят козакам зборовский договор, и в-четвертых, если дадут заложниками мира знатнейших сенаторов.

Само собой разумеется, что второе предложение было неслыханное и показывало полякам крайний упадок их отечества.

— Вы первые, — сказали поляки, — заговорили о трактатах, а теперь предлагаете такие условия, каких принять нам нельзя. Мы не отрекаемся давать хану упоминки и будем доставлять их через комиссаров. За то пусть хан учинит разбратие с козаками и не дозволит своим татарам брать яссыр в нашем крае.

— Если козаки, — отвечал Шеферкази, — не будут остановлены при зборовском договоре, а нам не позволят брать яссыра по самую Вислу, если притом не пошлете к нам в Крым двух знатнейших панов в заложники, то все это будут пустые разговоры: лучше отдадим с обеих сторон наших заложников и возьмемся на оружие.

Первое совещание тем и кончилось. Комиссары послали к королю спрашивать: что им делать? Они изъявляли готовность согласиться на татарские условия только в таком случае, когда король даст им удостоверение (ассекурацию), которое бы оправдало их, когда им придется отвечать перед Речью Посполитой.

Известие о татарских требованиях произвело тревогу, волнение и несогласия между радными панами. Одни храбрились, говорили, что лучше отважиться на бой и испытать счастье, другие находили, что положение, в каком находится польское войско, не дозволяет этого, и, следовательно, приходится помириться с татарами во что бы то ни стало. Впрочем, взятые языки показывали, что и хану в настоящее время нужен мир.

— Орда волнуется, — говорили они, — татары сердятся на Хмельницкого: они здесь ему помогают против вас, а на их дома нападают калмыки!

Волнения, происходившие в польском обозе, и приготовления к битве вследствие оборонительных вестей, сообщенных языками, стали известны в татарском обозе: татары сделали в этом замечание польским комиссарам, находившимся под Каменцем, а комиссары извещали радных панов, что приготовления к битве у поляков раздражают татар и мешают делу миротворения. Они просили денег задобрить ханских комиссаров. По известию украинского летописца, король прислал им пять тысяч червонцев на подарки визирю и мурзам, а современное известие говорит, что поляки обещали им, в качестве подкупа, сорок тысяч польских злотых, лишь бы татары отказались от ужасного требования дозволить им собирать яссыр в пределах Речи Посполитой.

Как бы то ни было, но 14-го декабря сенаторы прислали согласие — так называемую ассекурацию на заключение мира с татарами. Ассекурация эта была составлена в таких выражениях: Сенат берет на себя ответственность и будет стараться об утверждении на сейме договора, долженствующего быть заключенным на основании зборовского договора, как того требует неприятель и на что поляки должны согласиться, избегая большого несчастия, ибо, в противном случае, опасность угрожает и особе наияснейшего нашего короля и всему войску. Слово сенаторов должно служить порукой верности, и мы всеми мерами будем стараться, чтоб мир, вынужденный крайней опасностью особе его величества, был утвержден на будущем сейме.

На другой день, по получении ассекурации, в понедельник 15-го декабря, польские комиссары съехались снова с татарскими. Рассказывают польские историки, что в этот раз маршал Любомирский, съезжаясь с ханским визирем, заметил, что конь под визирем споткнулся, и сказал:

— Вот вы хотите мириться с поляками, а ваши кони кланяются нам и просят мира.

— Это мой конь ленится оттого, что приходится ехать на разговоры, а вот как придется ему ехать на битву, так он бодро подо мной пойдет.

После того Шеферкази отозвал Любомирского в сторону и сказал:

— Не думайте, чтоб хан ценил лучше побратимство с глупой чернью, чем с королем. Лишь бы король наградил за это хана, то мы отступим от козаков.

Тогда договорились, что хан отказывается от козаков, но чтоб не раздражать их, для вида постановили, будто король, в числе условий, подтверждает зборовский договор козакам. Что касается права собирать яссыр, то комиссары постановили такую сделку: допускали татар в продолжение сорока дней грабить, разорять и уводить в плен единственно русских жителей, отнюдь не касаясь поляков, т. е. дворян и католиков. Ляндскоронский, сын воеводы, и Станислав Олесницкий отправились к хану с тем, чтобы оставаться у него заложниками верности до уплаты суммы.

Напрасно Хмельницкий умолял хана не покидать его, напрасно уговаривал мурз просить за него.

— Без всякой вины нашей, — говорил он хану, — твое величество оставляешь нас и допускаешь снова пасть в бездну несчастья. Я помню твои благодеяния, моя душа чувствует их, и я готов всегда отблагодарить за них. Не обращай, государь, в погибель нашу то покровительство, которое нам приносило счастье. Обратись лучше на поляков, зачинщиков раздора, чем преследовать несчастных козаков, лишенных всякой помощи.

Но хан был глух к его молениям, он отговаривался, что сделал для него все, что мог, но не может кормить голодных татар обещаниями и словами.

‘Главное дело, — замечает польский летописец, — Хмельницкий не мог дать ему денег столько, сколько посулили поляки’.

Другой современник замечает, что хан положил себе действовать так, чтоб не допускать до совершенного перевеса ни поляков, ни русских, а как скоро одни начнут усиливаться, он начинал защищать слабейших, дабы, таким образом, соседи беспрестанно сами себя терзали, а татары могли получать оттого свою пользу. По заключении трактата хан поздравлял Хмельницкого с возвращением зборовского договора, а между тем отправил в польский лагерь тайного посла.

— Хан, — говорил этот посол, — изъявляет желание помогать принудить к повиновению козаков. Пусть только пригласят татар воевать москалей и прикажут идти в поход и козацкому войску: тогда мы их окружим и придавим.

Хмельницкий узнал, что поляки и татары заключили такой договор на погибель Украины. Он не мог противиться и действовать сам против поляков: он мог опасаться, что хан открыто соединится с врагами. У него оставалась одна надежда на московского царя, и потому он поспешил удалиться с своим войском. 16-го декабря н. с. уехал король во Львов, а за ним пошли на зимние квартиры остатки польского войска. Из него более двадцати тысяч оказались погибшими под Жванцем от голода, стужи, болезней, остальные вскоре забыли горе и начали делать насилия поселянам.

Тогда крымские и ногайские орды рассеялись по брацлавскому и подольскому воеводствам, и весь край до самого Люблина загорелся и задымился огнем и кровью. Это было следствие договора с поляками!

‘О, какое горе! — восклицает летописец. — Какой плач, какое стенание! Язык не может выразить всего ужаса этих дней: растление девиц, посрамление супругов, лишение имуществ, голодная смерть, стыд неволи и цепей’. Но и поляки были тогда же наказаны за договор: хотя положено было разорять одних русских, однако своевольные ногайцы опустошали всю русскую страну по самую Припеть, не разбирая своих жертв, разоряли и сжигали шляхетские дома, и более пяти тысяч шляхты — мужей, жен и девиц — пошло на арканах в Крым. Современники рассказывают, что под Дубном отправлялась свадьба знатного пана, венденского каштеляна Кашелевского, на свадьбе было много гостей. Вдруг, когда началось свадебное пиршество, гости услышали крик народа: татары! татары! Увидели пожар. Они читали невозможным попасться в руки неверных, и в то время, когда некоторые схватились было за оружие, другие смеялись над испугом товарищей и опорожняли чаши: вероятно, надеясь на договор, они полагали, что беда от татар грозит только отверженным хлопам. Но татары ворвались в палац, зажгли все строение, и всех гостей жениха, свадебных дружек и поезжан погнали в Крым на веревках. Только полуживая мать и невеста скрылись в болоте. Ян Сапега, писарь коронный, с двумя братьями и с двумя полками отправился отбивать пленников от татар. Под местечком Тайкурами наткнулся он на сильный татарский загон, был разгромлен и взят в неволю, редкий из бывших с ним спасся тогда от неволи, успевши спрятаться в кустах и болотах.

Такое же разорение постигло и козацкую Украину. Хан, возвращаясь из-под Жванца, позволил крымцам поступать с украинцами, как угодно, и татары сожгли до основания несколько селений и местечек, а из других увели в плен всех жителей.

‘Тогда, — говорит старинная песня, — зажурилась Украина и увидела, что негде ей деваться, тогда орда топтала конями маленьких детей, рубила старых, брала в плен молодых’. Так-то рассчитывалась бедная Украина за свое шестилетнее побратимство с неверными!

‘Бусурманы, — говорит летописец, — в соумышлении с поляками хотели погубить до конца русский народ, но Бог, запиная лукавых в коварстве, обрати и постави яко же б сму звестно в неисследимом совете’.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Земская Дума в Москве. — Прибытие московских послов в Переяславль. — Переяславская: рада 8-го января 1694 года. — Присяга. — Московские послы в Киеве. — Утверждение Переяславского договора.

1-го октября 1653 года в Москве происходило великое событие. Столица восточной Руси кипела множеством народа, прибывшего из разных сторон государства. Государь слушал обедню в церкви Покрова Персвятые Богородицы, где служил патриарх Никон. Потом, осеняемый хоругвями и образами, при громе колоколов, сопровождаемый духовенством и мирянами, царь пошел в гранитовую палату и, в царственном одеянии, сел на трон. По бокам его сидели духовные: патриарх Никон, митрополит крутицкий Сильвестр, сербский митрополит Михаил, несколько почетных архимадритов и игуменов, бояре, окольничьи, думные дворяне, стольники, стряпчие, дворяне московские, дворяне городовые, дети боярские, вся зала наполнилась людьми разного сословия, здесь были гости и торговые люди, наконец, выборные из посадов и уездов и стрельцы. Это была Земская Дума, или Собор, собиравшийся в важных случаях.

Думный дьяк начал читать вслух, что по последнему миру с поляками было постановлено писать царский титул по его государскому достоинству, как великий государь сам себя описует, но что в королевских грамотах и письмах разных польских магнатов открыто много ошибок, что, кроме того, в польских книгах печатаны были такие ‘злые бесчестья и укоризны и хулы, чего не только великим государям христианским, помазанникам Божиим, и простому человеку слышать и терпеть невозможно и помыслить страшно’, что государь несколько раз посылал требовать удовлетворения и не получал, что притом поляки делали неоднократно разные притеснения порубежным жителям Московского Государства. Потом было объявлено, что гетман Богдан Хмельницкий со всем войском запорожским несколько раз в прошедших годах извещал государя, что паны рада и вся Речь Посполитая восстали на православную веру греческого закона и на святые Божий восточные церкви, отвращали запорожских козаков от истинной православной веры, неволили к своей религии, запечатывали церкви Божий, обращали в унию и причиняли православным такие поругания и оскорбления, каких не делают над еретиками и жидами. Вслед за тем чтец описывал, как украинцы ополчились за веру, как принудили поляков согласиться на унижение унии, но поляки не исполняли договоров и клятв своих, как Хмельницкий со всем войском запорожским просил государя принять его под государеву высокую руку, а если государь не захочет, то, по крайней мере, вступиться за них и помирить их с поляками, как государь предлагал королю и Речи Посполитой прощение оскорбителям царской чести, если, с своей стороны, польское правительство помирится с козаками на условиях зборовского договора, перестанет преследовать веру и уничтожит унию, и как король и паны отказали в этом и снова начали воевать с козаками. Это изложение гласило в конце, что турецкий царь зовет украинскую чернь в подданство, но гетман лучше хочет, чтоб принял его государь под свою руку.

По окончании чтения началось отбирание мнений и голосов. Бояре первые дали такое мнение.

‘Когда Ян Казимир был избран на королевство, то присягал, чтоб ему всех христиан, которых вероисповедание отлично от римско-католического, остерегать и защищать, и никаким образом ни самому никого за веру не притеснять, ни другим того не позволять, а если он своей присяги не сдержит, то подчиненные его освобождаются от всякой верности и послушания. Но король Ян Казимир своей присяги не сдержал: восстал на православную христианскую веру греческого закона, разорил многие Божия церкви, обратил другие в унитские. Следовательно, гетман Хмельницкий и все войско запорожское стали теперь, после нарушения королевской присяги, вольные люди. А потому, чтоб не допустить их в подданство турецкому султану или крымскому хану, следует гетмана, со всем войском и со всеми городами и землями, принять под высокую государеву руку’.

Потом отбирали мнения у прочих сословий, все согласились на то же и приговорили, что государь должен объявить войну Польше и Литве за оскорбление веры и своей царской чести. Гости и торговые люди вызвались участвовать в общем деле отечества вспоможениями, люди служилые говорили, что идут биться против польского и литовского короля, не щадя голов своих, и рады умереть за честь государя. Все без исключения изъявили охоту жертвовать и достоянием и жизнью за важное дело. Патриарх и духовенство благословили государя и всю державу и сказали, что они будут просить Бога, Пресвятую Деву н всех святых о пособии и одолении.

После этого приговора Земской Думы царь послал трех уполномоченных послов: боярина Бутурлина, окольничьего Алферьева и думного дьяка Лопухина с товарищами в Переяславль для принятия Украины под покровительство московского государя.

Послы прибыли в Переяславль 31-го декабря, в то время, когда еще Хмельницкий, только что воротившись их жванецкого похода, находился в Чигирине, где хоронил сына и уговаривал к принятию московской протекции ее противников. Он извинялся перед послами невозможностью переехать через Днепр, по причине хилого льда. Дорогих гостей принимал переяславский полковник Тетеря, как хозяин города, тайный недоброжелатель московской власти. Он встречал их за пять верст от города с сотниками и атаманами своего полка и шестьюстами козаков. Как только послы к ним подъехали, козаки бросились с лошадей, заиграли трубачи, довбиши ударили в котлы. Тетеря заговорил им речь. Вместе с козаками послы следовали до городских ворот, там были расставлены козаки и приветствовали гостей ружейным залпом. У ворот стоял переяславский протопоп Григорий, со всем городским духовенством, в полном облачении, около них возвышались образа, церковные кресты и хоругви. Послы вышли из экипажей, приложились к святыне, приняли благословение и окропление святой водой от духовенства и выслушали приветственное слово протопопа. После того они шли пешком через город, осеняемые образами при церковном пении и громких восклицаниях народа, в церковь, где отправлено было молебствие о царском семействе.

6-го января приехал гетман. Когда он выезжал из Чигирина, то сделал обед последним пятидесяти полякам, взятым на батогской битве и только тогда выкупленным. Отпуская их, он сказал:

— Теперь, господа поляки, мне кажется, что мы уже навек разлучимся, так что вы не будете наши, а мы ваши, этой потери вы себе никогда не можете вознаградить, да и мы никогда уже не покажем склонности к вознаграждению. Не наша вина, а ваша, а потому жалуйтесь на самих себя за то, что вы добровольно, по вашему неблагоразумию и легкомыслию потеряли.

8-го января он назначил общую раду в Переяславле. На рассвете, в седьмом часу утра, довбиши ударили в котлы, переяславская площадь начала наполняться. Между тем у гетмана происходила тайная рада с генеральным старшиной. Гетман пригласил к этому времени в Переяс-лавль всех полковых старшин и много знатнейших козаков. Посредине толпы сделано было просторное место. В одиннадцать часов гетман вышел на площадь, одетый парадно, прикрытый бунчуком, за ним шла вся старшина украинская. Генеральный асаул приказал молчать, народ на улице, на крышах домов слушал речь своего повелителя.

— Панове полковники, асаулы, сотники, все войско запорожское и все православные христиане! — говорил гетман. Всем вам известно, как нас Бог освободил из рук врагов, преследующих церковь Божию, озлобляющих все христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтоб и имя русского не упоминалось в земле нашей. Всем нам уже это стало несносно, и видно, нельзя нам жить более без царя. Поэтому мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтоб вы с нами избрали себе государя из четырех, какого захотите: первый царь турецкий, который много раз призывал нас под свою власть через своих послов, второй — хан крымский, третий — король польский, который и теперь может принять нас в свою милость, если сами захотим, четвертый — царь православный Великой Руси царь восточный, которого уже шесть лет мы беспрестанно умоляем быть нашим царем и паном. Тут, которого хотите, того и избирайте! Царь турецкий басурман. Всем нам известно, какую беду терпят наши братья, православные христиане греки, и в каком утеснении они от безбожников. Крымский хан тоже басурман, хотя мы, по нужде, и свели с ним дружбу, однако приняли через то нестерпимые беды, пленение и нещадное пролитие крови христианской! Об утеснениях от польских панов не надобно и сказывать: сами знаете, что они почитали лучше жида и собаку, чем нашего брата, христианина! А православный христианский царь восточный одного с нами греческого благочестия, одного исповедания, мы с православием Великой Руси едино тело Церкви, имеющее главой Иисуса Христа. Этот-то великий царь христианский, сжалившись над нестерпимым озлоблением православной церкви в нашей Малой Руси, не презрев наших шестилетних молений, склонил теперь к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам своих великих ближних людей с царской милостью. Возлюбим его с усердием! Кроме его царской руки, мы не найдем благоотишнейшего пристанища. Кто нас не захочет послушать, тот пусть идет куда хочет: вольная дорога!

Тысячи голосов отвечали:

— Велим под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей благочестивой вере, нежели доставаться ненавистнику Христову, поганину!

Тогда переяславский полковник начал обходить майдан кругом и спрашивал:

— Вси чи тако соизволяете?

— Вси! — кричал народ. Гетман закричал громким голосом:

— Буди тако! Да укрепит нас Господь под его царской крепкой рукой!

Народ восклицал:

— Боже, утверди! Боже, укрепи, чтоб есми вовеки вси едино были {Полн. собр. закон. I. 318—319. — Истор. Мал. Росс. 41.}.

Потом начали читать приготовленные условия, на которых Украина должна соединиться с Москвой {Летоп. Величка. I. 172.}. Главнейшие из них были: целость Южной Руси по обеим сторонам Днепра, где жили козаки, по линию, утвержденную зборовским договором, то есть Украину левого берега Днепра и на правом берегу нынешнюю губернию киевскую, части подольской и волынской, право иметь собственное управление, независимо от царских чиновников, право собственного законодательства и судопроизводства, право избирать гетманов и чиновников вольными голосами, право принимать послов и сноситься с иноземными государствами, сохранение муниципальных прав городов, неприкосновенность личных прав сословий: шляхетского, духовного, мещанского, козацкого и посполитого, неприкосновенность имуществ, умножение реестрового войска до 60000, жалованья козакам из местных доходов, но по приведении их в известность. Украина обязывалась платить дань своему государю, но без вмешательства московских сборщиков, и обязывалась помогать царю войсками на войнах, а царь должен был защищать ее и совершенно освободить от притязаний Польши.

Народ был доволен такими лестными условиями. После совещания вступили на раду послы. По обычаю того времени, они прежде всего спросили гетмана и старшину от имени царя о здоровье, что означало царскую милость, потом Бутурлин произнес к народу речь.

Он излагал все несчастья Украины, гонение за веру, многократные посольства к царю, принудившие наконец царя сжалиться над единоверцами, доказал, что присягавший и не сдержавший присяги король более не государь им.

‘Итак, великий государь, его царское величество, — прибавил он, — не хотя того слышать, чтоб вам, единоверным, православным христианам, быть в конечном разорении, а церквам благочестивым в запустении и поругании от латинов, велел вас, гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, со всеми городами и землями, свободных от подданства королю через преступление им присяги, принять под свою высокую руку и приказал своим царским ратным людям помогать вам против клятвопреступников, разорителей веры христианской. А вы все — гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское, — видя к себе милость и жалование великого государя нашего, его царского величества, должны ему, государю, служить, желать добра и надеяться на его милость. Он же, великий государь, его царское величество, будет сохранять тебя и все войско запорожское в своей милости, защищать и оборонять от всяких недругов’ {Полн. собр. закон. I. 317. — Истор. Мал. Росс. 41.}.

После этого рада начала расходиться. Гетман сел с послами в карету и поехал в соборную церковь для произнесения присяги на верность новому государю. За ним поехали старшины. На паперти собора стоял Григорий со всем переяславским духовенством и клирами всех церквей, обок его стояли московские духовные, приехавшие с послами, из них главным был казанский архимандрит Преображенского монастыря Прохор. На аналое, посреди храма, лежала чиновная книга, присланная царем. Московские духовники хотели начинать обряд присяги, но гетман остановил их и сказал:

‘Следует прежде вам присягнуть от имени его царского величества в том, что его величество, великий государь, не нарушит наших прав, дарует нам на права наши и имущества грамоты и не выдаст нас польскому королю’.

‘Никогда не присягнем мы за своего государя, — отвечали послы, — да гетману и говорить о том непристойно: подданные должны дать веру своему государю, который не оставит их жалованием, будет оборонять от недругов, не лишит прав и имений ваших’.

‘Мы поговорим об этом с полковниками и со всеми людьми’, — отвечал гетман и вышел из церкви.

Чрез несколько времени вошли в церковь два полковника: переяславский Тетеря и миргородский Лесницкий-Сакович. Они требовали непременно присяги.

‘Это небывалое дело, — возражали послы, — одни подданные присягают государю, а государю неприлично присягать подданным’.

‘Однако польские короли всегда нам присягали’, — говорили полковники.

‘Польские короли неверные и не самодержцы: они не хранят присяги своей, а государское слово переменно не бывает’, — отвечали послы.

‘Гетман и мы, вся старшина, — сказали козаки, — верим этому, но козаки простые не верят и домогаются непременно присяги за государя’.

‘Его царское величество, — возразили послы, — ради христианской православной веры и святых Божиих церквей изволил принять вас под свою высокую руку по вашему челобитью, и вам надлежит помнить милость великого государя, следует служить ему и всякого добра хотеть, войско запорожское привести к вере, а незнающих людей унимать от непристойных речей’.

Полковники пошли к гетману, и вскоре Хмельницкий и старшины прибыли в церковь и на евангелии присягнули в вечном подданстве царю от имени всей Украины в тех границах, в каких она постановлена по зборовскому договору.

Летопись Величка, который пользовался записками Зорки, современника, утверждает, будто бояре московские, после присяги козаков, дали от имени монарха клятвенное обещание, что государь будет держать всю Малую Россию со всем войском запорожским под своим покровительством, при ненарушимом сохранении всех ее древних прав, и охранять войсками и помогать казной от всяких неприятельских нападений.

После священного обряда началось утверждение гетмана в его гетманском достоинстве. Бутурлин давал Хмельницкому дары царя: сначала знамя, потом булаву, далее ферезию или одежду, наконец шапку, и при подаче проговаривал речи, в которых изображал символическое значение вещей {Полн. собр. закон. Росс. Имп. I. 319—321.}, а вслед за тем раздаваемы были подарки войсковым старшинам, полковникам, полковым чиновникам и простым козакам. Целый день присягали козаки и переяславские жители.

Послы отправили стольников и стряпчих по всем городам и полкам Украины для приведения к присяге жителей, а сами избрали для себя три знатнейшие города русские: Киев, Нежин и Чернигов, и 14-го января отправились в Киев. Тысяча киевских козаков встретили их, с девятью распущенными знаменами, за десять верст от города. Они пристали к ним и открыли торжественное шествие. За козаками вели двенадцать царских лошадей турецкой породы в златоглавных чепраках, которые волочились по земле, на них лежали вышитые золотом седла. За ними шел полк детей боярских, одетых в собольи шубы, за ними еще ряд турецких лошадей, которых сбруя сверкала золотом и жемчугом, и между ними несли четыре знамени, удивлявших своей огромностью и работой: на одном из них вышит был лев, на другом единорог, на третьем и на четвертом морская рыба с девичьим лицом {Рукоп. И.П.Б. разнояз. Misc. No 63.}. После того ехали послы. Процессия следовала к Золотым воротам, и версты за полторы встретило их духовенство: там был митрополит, черниговский епископ Зосима, печерский архимандрит Иосиф Тризна, игумены и наместники разных монастырей в Южной Руси. Сильвестр Коссов приветствовал их такой речью:

‘Вы приходите, — говорил он, — от благочестивого царя с желанием посетить наследие древних великих князей русских, к седалищу первого благочестивого русского великого князя, и мы исходим вам во сретение, в лице моем приветствует вас оный благочестивый Владимир, приветствует вас святой апостол Андрей Первозванный, провозвестивший на этом месте сияние великой Божией славы, приветствуют вас начальники общежительства, преподобные Антоний и Феодосии и все преподобные, изнурившие для Христа жизнь свою в пещерах. Войдите в дом Бога нашего, на седалище первейшего благочестия русского, и пусть вашим присутствием обновится, как орляя юность, наследие благочестивых русских князей’ {Истор. Мал. Росс. 1. примеч. 320.}.

Так принужден был, по великорусским известиям, говорить митрополит, а по известию очевидца, православного священника, отец митрополита од жалю обумирав и все бывшее с ним духовенство за слезами свита не видели {Рукоп.И.П.Б. разнояз. Miscell. No 63.}.

При звоне колоколов послы приехали в Софийский собор. Митрополит отслужил молебен, пропето многолетие царской фамилии.

‘Отче, ваше высокопреосвященство, — сказал Бутурлин, — никогда не писали к царю и не искали себе милости царской в то время, когда гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское неоднократно просили великого государя, его царское величество, принять их вод свою высокую руку?’

‘Происходившая между гетманом и государем переписка мне была неизвестна, — отвечал Коссов, — теперь я должен молить Бога о многолетнем здравии государя, государыни царицы и благоверных царевен’ {Истор. Мал. Росс. I. примеч. 316.}.

Киевские козаки и горожане были приведены к присяге. Духовенство не только не присягнуло, но и не согласилось послать шляхтичей, приказных и дворовых людей, служивших при митрополите и других духовных особах, монастырских слуг и всех вообще людей из имений, принадлежащих церквам и монастырям. Митрополит употреблял разные извороты, говорил, что за ними нет маетностей и потому им присягать не годится, изъявлял, что опасается мести короля тому духовенству, которое оставалось в других областях Речи Посполитой, и не хочет отвечать за невинные души, ссылался на архимандрита, а печерский архимандрит ссылался на него. Митрополит не склонился и тогда, когда думный дьяк Лопухин угрожал ему царской опалой и гетманским гневом, даже на предложение Лопухина объясниться об этом деле с боярином Бутурлиным митрополит объявил наотрез, что ему незачем видеться и говорить с боярином. Тем не менее, однако, на другой день после такого упорства, 19-го января, шляхта, слуги, дворовые люди, козаки и мещане, жившие за митрополитом и печерским архимандритом, были приведены к присяге.

Духовенство после того удержало свою независимость еще на пятьдесят лет: впоследствии оно хотя и признало себя под благословением патриарха московского, но оставалось под непосредственным ведомством константинопольского патриаршего престола. Сильвестр Коссов и киевское духовенство, как мы видели, отличались в высшей степени покорностью властям, они всегда были удалены от всяких мятежных замыслов, поэтому скорая перемена власти казалась для них предосудительной. Притом оно смотрело на московских русских как на народ грубый, и даже о тождестве своей веры с московской верой возникало у них недоразумение и сомнение, им даже приходила мысль, что велят перекрещиваться.

‘Царь, — писал в то время черниговский протопоп, — обицует се всих при правах и маетностях удержати, хто се добровольне придаст и охреститьсе’. Недоброжелатели распространяли даже слухи, что москали будут принуждать малоруссов к усвоению московских обычаев, запретят обуваться в сапоги и черевички, а велят носить лапти {Рукоп. И.П.Б. разнояз. No 63.}.

Надобно принять во внимание и то, что духовные, класс образованнейший в Украине, с малых лет получали воспитание на польский образец и привыкли к польским понятиям и западному образу воззрения.

Из Киева бояре, недовольные духовенством, отправились в Нежин, где полковник Золотаренко, шурин Хмельницкого, принял их со всеми почестями, и город присягнул без сопротивления. Чернигов присягнул также легко 28-го января, и послы уехали в отечество.

Хмельницкий, ожидая, что поляки, как только узнают о том, что козаки присягнули царю, тотчас начнут, мстить, 17-го января написал такой универсал к козачеству.

‘Панове полковники, сотники и вся атамания войска запорожского и городового. Доброго здоровья вам желаю от Бога и учиняю вам известным, чтоб вы были осторожны в замках и исполняли воинские обязанности, по обычаю, как сами знаете: чтоб у вас пороха, свинца, борошна и всякого продовольствия было довольно, потому что я с королем лядским мира не постановил, и вы неприятелей наших ляхов бейте, если они посмеют нападать на нас, а царь московский, сражаясь за веру, будет помогать вам, препоручаю вас Господу Богу’ {Рукоп. И.П.Б. разнояз. Misccll. No 63.}.

Тогда Хмельницкий отправил посланниками генерального судью, Самойла Богдановича Зарудного, переяславского полковника, Павла Тетерю, в Москву. Они приехали в Москву в начале марта с просьбой о подтверждении договорных статей.

Эти статьи заключали в себе те же условия, какие предназначены были на переяславской раде. Царь утвердил их почти все с незначительными ограничениями: в числе последних важнейшим было то, что гетман, хотя имел право принимать иностранных послов, однако должен был доносить государю и задерживать таких, которые приехали бы с каким-нибудь предложением, неблагоприятным для московского правительства, и не ссылаться с турецким султаном и польским королем без соизволения государя {Летоп. повеет, о Мал. Росс. I. 184—199.}.

СТАТЬИ,
ПОСТАНОВЛЕННЫЕ В МОСКВЕ С
ПОСЛАНЦАМИ ГЕТМАНА
ХМЕЛЬНИЦКОГО.

Бьют челом великому государю, царю и великому князь Алексею Михайловичу, всея великия и малыя России самодержцу и многих государств государю и обладателю, его царского величества подданные, Богдан Хмельницкий, гетман войска запорожского, и все войско запорожское, и весь мир христианский российский, чтоб его царское величество пожаловать их тем, о чем посланники их бити челом учнут, а они его царскому величеству во всяких его государских повелениях служити будут во веки, и что на которую статью царского величества изволенье, и то подписано под статьями.

1) Чтоб в городах урядники были из их людей обираны к тому достойные, которые должны будут подданными царского величества уряжати, и доходы всякие в правду в казну царского величества отдавати, для того, что, царского б величества воевода приехав, учал права их ломать и уставы какие чинить, и то б им было в великую досаду, а как тутошние их люди, где будут старшие, то они против прав своих учнут исправляться.

И сей статье царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью, а быти б урядником в городах, войтам, бурмистрам, райцам, лавникам, и доходы всякие, денежные и хлебные сбирать на царское величество и отдавать в его государеву казну тем людям, которых царское величество пришлет, да тем же присланным людям, кого для тое сборные казны царское величество пришлет, и над теми сборщиками смотреть, чтоб делали правду.

2) Писарю войсковому, чтоб, по милости царского величества, 1000 золотых польских для подписок давать, а на судей войсковых по 300 золотых польских, а на писаря судейского по 100 золотых польских, на писаря, да на хорунжего полкового по 50 золотых, на хорунжего сотницкого 30 золотых, на бунчужного гетманского 50 золотых.

Царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью: а давать те деньги из тамошных доходов.

3) На писаря и на судей войсковых на 2 человека, и на всякого полковника, и на есаулов войсковых и полковых, чтоб по мельнице было для прокормления, что расход имеют великий.

Царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью.

4) На поделку наряда войскового, и на пушкарей, и на всех работных людей, которые у наряда бывают, чтоб царское величество пожаловал, изволил учинить свое царское милостивое призренье как зиму, так и о станах, такожде на обозного арматного 400 золотых, а на хорунжего арматного 50 золотых.

Царское величество пожаловал, велел давать из тамошних доходов.

5) Послы, которые издавна к войску запорожскому приходят из чужих краев, чтоб гетману и войску запорожскому, которые в добру б были, вольно приняти, а только б что имело быть противно царского величества, то должны они царскому величеству извещати.

По сей статье царское величество указал послов о добрых делах принимать и отпускать, а о каких делах приходили и с чем отпущены будут, о том писать к царскому величеству подлинно и вскоре, а которые послы присланы от кого будут царскому величеству с противным делом, и тех послов и посланников задерживать в войске, и писать об них о указе к царскому величеству вскоре ж, а без указа царского величества назад их не отпускать, а с турским салтаном и с польским королем, без указа царского величества, не ссылаться.

6) О митрополите киевском посланникам изустный наказ дан, а в речах посланники били челом, чтоб царское величество пожаловал, велел дать на его маетности свою государскую жалованную грамоту.

Царское величество пожаловал митрополиту и всем духовного чина людям на маетности их, которыми они ныне владеют, свою государскую жалованную грамоту дать велел.

7) Чтоб царское величество изволил рать свою вскоре прямо к Смоленску послать, не отсрочивая ничего, чтоб неприятель не мог исправиться и с иными совокупитися, для того, что войска ныне принуждены, чтоб никакой их лести не верили, если б они имели в чем делать.

Царское величество изволил на неприятеля своего, на польского короля идти сам, и бояр и воевод послать со многими ратьми по просухе, как конские кормы учнут быть.

Чтобы наемного люду зде по рубежу, от ляхов, для всякого бесстрашия, с 3000, или как воля царского величества будет, хотя и больше.

Царского величества ратные люди всегда на рубеже для Украины обереганья есть, и впредь стоять учнут.

9) Обычай тот бывал, что всегда войску запорожскому платили, бьют челом и ныне царскому величеству, чтоб на полковников по 100 ефимков, на есаулов полковых по 200 золотых, на есаулов войсковых по 400 золотых, на сотников по 100 золотых, на козаков по 30 золотых польских давать.

И в прошлых годах присылал к царскому величеству гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское, и били челом многажды, чтоб его царское величество их пожаловал для православной и христианской веры и святых Божьих церквей за них вступился, и принял их под свою государеву высокую руку, и на неприятелей их учинил им помочь. И великому государю нашему, его царскому величеству, в то время под свою государеву высокую руку приняти было вас не мочно, потому что у его царского величества короли польскими и великими князи литовскими было вечное докончание. А что с их королевской стороны, царского величества отцу, блаженные памяти великому государю, царю и великому князю, Михаилу Федоровичу, всея Русси самодержцу и многих государств государю и обладателю, и деду его государеву, блаженные памяти великому государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу московскому и всея Русси, и великому государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея многие бесчестия и укоризны, и о том по королевским грамотам, и по сеймовому уложенью, и по конституции, и по польским договорам царское величество ожидал исправления, а гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское хотел с королем польским помирить через своих государевых великих послов, тем способом: буде Ян Казимир — король учинит с ними мир по зборовскому договору, и на православную христианскую веру гонения чинить не учнет, и униятов всех выведет, и царское величество винным людям, которые за его государскую честь довелись смертные казни, вины их хотел отдать, и о том посылал к Яну Казимиру — королю своих государевых великих и полномочных послов, боярина и наместника великопермского князя Бориса Александровича Репнина-Оболенского с товарищи, и те царского величества великие и полномочные послы о том мире и о поступках королю и паном раде говорили всякими мерами, и Ян Казимир — король и паны рада ни на которую меру не сошли, и то великое дело поставили ни во что, и тех царского величества великих и полномочных послов отпустили без дела. И великий государь наш, его царское величество, видя такие с королевской стороны многие неисправленья, и грубости, и неправды, и хотя православную христианскую веру и всех православных христиан от гонителей и хотящих церкви Божий разорити и веру христианскую искоренить, от латынь оборонить, под свою государеву высокую руку вас принял, а для вашей обороны, собрав русские и татарские и немецкие рати многие, идет сам великий государь наш, его царское величество на неприятелей христианских, и бояр своих и воевод шлет со многими ратьми, и на тот ратный строй, по его государеву указу, роздана его государева казна многие, и ныне им, посланникам, о жаловании на войско запорожское говорить, видя такую царского величества милость, и к ним оборону, не довелось. А как был у гетмана, у Богдана Хмельницкого, государев ближний боярин и наместник тверской, Василий Васильевич Бутурлин с товарищи, и гетман говорил с ними в разговорах о числе войска запорожского, чтоб учинить 60000, а хотя б де того числа было и больше, и государю де в том убытка не будет, потому что они жалованья у государя просить не учнут, да им Самойлу и Павлу, и иным людям, которые в то время при гетмане были, про то ведомо ж, а что в Малой России в городах и местах каких доходов, и про то царскому величеству неведомо, и великий государь наш, его царское величество, посылает доходы описать дворян, а как те царского величества дворяне доходы всякие опишут и сметят, и в то время о жалованьн на войско запорожское, по рассмотрению царского величества, и указ будет. А ныне царское величество, жалуя гетмана и все войско запорожское, хочет послать своего государева жалованья, по давным обычаям предков своих, великих государей, царей и великих князей российских, гетману и всему войску запорожскому золотыми.

10) Крымская орда, если бы имела вкинутися, тогда от Астрахани и от Казани надобно на них наступить такожде и донским козакам готовым быть, а ныне еще в братстве дать сроку, и их не задирать.

Царского величества указ и повеленье на Дон к козакам послано: буде крымские люди задора никакого не учинять, и на них ходить и задора чинить не велено, а будет крымцы задор учинять, и в то время царское величество укажет над ними промысл чинить.

Кодак, город на рубеже от Крыма, в котором гетман всегда по 400 человек держит и кормы всякие им дает, чтоб и ныне царское величество жаловал кормами и порохом к наряду изволил построити, также и на тех, которые за порогами коша берегут, чтоб царское величество милость свою изволил показать, понеже нельзя его самого без людей оставляти.

О той статье царского величества милостивый указ будет вперед, как про то ведомо будет, поскольку каких запасов в те места посылывано, и сколько будет доходов в сборе на царское величество.

А что в письме же вашем написано: как великий государь наш, его царское величество, гетмана Богдана Хмельницкого грамоты на вольности ваши дать велит, тогда вы смотр меж собой учините, кто будет козак или мужик. А чтоб число войска запорожского было 60000, и великий государь наш, его царское величество на то изволил, тому числу списковым козакам быть велел, и как вы — посланники будете у гетмана, Богдана Хмельницкого, и вы б ему сказали, чтоб он велел козаков разобрать вскоре и список им учинил, да тот список за своей рукой прислал к царскому величеству вскоре.

ПРОШЕНИЕ
ГЕТМАНА БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО
К ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ С
ПРИЛОЖЕНИЕМ ДОГОВОРНЫХ
ПУНКТОВ.

Божией милостию, великий государю царю и великий княже, Алексею Михайловичу, всея великие и малые России самодержче, и многих государств государю и обладателю, твоему царскому величеству.

Мы, Богдан Хмельницкий, гетман войска запорожского, и все войско запорожское, и весь мир христианский российский, до лица земли челом бьет:

Обрадовався вельми с пожалованья великого и милости неисчетные твоего царского величества, которую нам изволил твое царское величество показать, много челом бьем тебе, государю нашему, царскому величеству, и служити прямо и верно во всяких делах и повелениях царских твоему царскому величеству будем по веки, только просим вельми, яко ив грамоте просили есмы, изволь нам, твое царское величество, в том всем пожалованье и милость свою царскую указать, о чем посланники наши от нас твоему царскому величеству будут челом бить.

1) Вначале изволь, твое царское величество, подтвердить права и вольности наши войсковые, как из веков бывало в войске запорожском, что своими правами суживалися и вольности свои имели, в добрах и в судах чтоб ни воевода, ни боярин, ни стольник в суды войсковые не вступались, но от старших своих чтоб товарищество суждены были: где три человека козаков, тогда два третьего должны судить.

Под сими статьями помета думного дьяка Алмаза Иванова:

Сей статье указал государь, и бояре приговорили: быть так по их челобитью.

2) Войско запорожское в числе 60 тысяч чтоб всегда полно было.

Указал государь, и бояре приговорили: быть по их челобитью 60 тысяч человек.

3) Шляхты, которые в России обретаются и веру, по непорочной заповеди Христовой, тебе, великому государю нашему, твоему царскому величеству, учинили, чтоб при своих шляхецких вольностях пробывали и меж себя старших на уряды судовые обирали, и добра свои и вольности имели, как при королях польских бывало, чтоб и иные, увидя такое пожалованье твоего царского величества, клонилися под область и под крепкую и высокую руку твоего царского величества со всем миром христианским. Суды земские и градские через тех урядников, которых они сами себе добровольно оберут, исправлены быти имеют как и прежде сего, тако ж шляхта которые казну свою имели по крепостям на маетностях тогда и ныне, любо чтоб им поплачено, или на маетностях довладети дано.

Сим статьям указал государь, и бояре приговорили: бить по их челобитью.

1) В городах урядники из ваших людей чтоб были обираны на то достойные, которые должны будут подданными твоего царского величества, исправляти или удержати, и приход належащей в правду в казну твоего царского величества отдавати.

Указал великий государь, и бояре приговорили: быть по их челобитью, а быти б урядником, войтом, бурмистром, райцом, лавником, и доходы денежные и хлебные и всякие на государя збирать им и отдавать в государеву казну тем людям, которых государь пришлет, и тем людям, кого для тое зборные казны государь пришлет, над теми зборщиками смотреть, чтоб делали правду.

5) На булаву гетманскую, что надано со всеми принадлежностями староство чигиринское, чтоб и ныне для всего ряду прибывало.

Указал государь, и бояре приговорили: быть по их челобитью.

6) Сохрани Боже смерти на пана гетмана (понеже всяк человек смертен, без чего не мочно быти), чтоб войско запорожское само меж себя гетмана избирали и его царскому величеству извещали, чтоб то его царскому величеству не в кручину было, понеже тот давний обычай войсковой.

Государь указал, и бояре приговорили: быть по их челобитью.

7) Имений козацких чтоб никто не отнимал, которые землю имеют и все пожитки с тех земель чтобы при тех имениях добровольно имели, вдов после козаков остальных чтобы и дети такие же вольности имели, как предки и отцы их.

Быть по их челобитью.

Писарю войсковому чтоб, по милости его царского величества, одна тысяча золотых для подписков также и мельницу для прокормления, что великий расход имеет.

Быть по их челобитью, давать из тамошних доходов.

9) На всякого полковника чтоб по мельнице было, для того, что расход великий имеют, но когда милость будет твоего царского величества, и больше того, чем твое царское величество пожаловать изволишь.

Государь пожаловал по их челобитью.

10) Также на судей войсковых по 300 золотых, и по мельнице, а на писаря судейского по 100 золотых.

Государь пожаловал по их челобитью, а про судей допросить сколько судей.

11) Также есаулам войсковым и полковым, что на услугах войсковых завсегда обретаются и хлеба пахать не могут, по мельнице б им было, просить твоего царского величества.

Государь пожаловал по их челобитью.

12) На поделку снаряда войскового и пушкарей и на всех людей работных у снаряду, проси твоего царского величества, изволь имети свое царское милостивое призрение, яко о зиме, так и о станах, такожде на обозного по 400 золотых.

Государь пожаловал, велел давать из тамошних доходов.

13) Права, наданые из веков от княжат и королей как духовным и мирским людям, чтоб ни в чем не нарушены были.

Государь пожаловал велел быть по тому.

14) Послы, которые из века из чужих земель приходят к войску запорожскому, чтоб пану-гетману и войску запорожскому, которые к добру б были, вольно приняты, чтоб то его царскому величеству в кручину не было, а чтобы имело против его царского величества быти, должны мы его царскому величеству извещати.

Государь указал, и бояре приговорили: послов о добрых делах приимати и отпускать, а о каких делах приходили и с чем отпустят, о том писать к государю, а которые послы присланы от кого будут с противным делом государю, тех задерживать и писать об их государю, а без государева указу их не отпускати, а с турским султаном и с польским королем без государева указу не ссылаться.

15) Как по польским землям дань вдруг отдается, воли бы есмя и мы, чтоб ценой ведомой давать от тех людей, которые твоему царскому величеству належат, а если бы инако быти не могло, тогда ни на единого воеводу не позволять, о том договариваться разве бы из тутошных людей обобравши воеводу, человека достойного, иметь те все доходы в правду его царскому величеству отдавать.

Сей статье государь указал, и бояре приговорили быть по тому, как выше сего написано, збирать войтом, и бурмистром, и райцом, и лавником, а отдавать в государеву казну тем людям, кого государь пришлет, и тем людям над зборщики смотреть, чтобы делали правду.

16) А то для того имеют посланники наши договариваться, что наехав воевода права бы ломати имел и уста-новы какие чинил, и тоб быти имело с великой досадой, понеже праву иному не могут вскоре навыкнуть и тяготы такие не могут носити, а из тутошних людей когда будут старшие, тогда против прав и установ тутошних будут исправляться.

О правах государев указ, и бояр же приговор написан в иных статьях.

17) Прежде сего от королей польских никакого гонения на веру и на вольности наши не было, всегда мы всякого чину свои вольности имели, и для того мы верно и служили, а ныне, за наступления на вольности наши, побуждены его царскому величеству под крепкую и высокую руку податься. Прилежно просити имеют послы наши, чтоб привилея его царское величество нам на хартиях писанные с печатьми вислыми, един на вольности козацкие, а другие на шляхетские, дал, чтоб на вечные времена непоколебимо было, а когда то одержим, мы сами смотр меж себя имети будем, кто коза к, тот будет вольность козацкую иметь, а кто нашейной крестьянин, тот будет должность обыклую его царскому величеству отдавать, как и прежде сего, такоже и на люди всякие, которые его царскому величеству подданные, на каких правах и вольностях имеют быти.

Государь указал, и бояре приговорили: быть по их челобитью.

18) О митрополите помянути имеют, как будут разговаривать, и о том послом нашим изустный наказ дал есмь.

Государь указал, и бояре приговорили: митрополиту на маетности его, которыми ныне владеет, дать жалованную грамоту.

19) Такожде просити прилежно послы ваши имеют его царского величества, чтоб его царское величество рать свою вскоре прямо к Смоленску послал, не отсрочивая ничего, чтоб неприятель не мог исправиться и с иными совокупиться для того, что войска ныне принуждены, чтоб никакой их лести не верили, если б они имели в чем делать.

Указал государь, и бояре приговорили: про поход ратных людей объявить посланникам, с которого числа государь сам, и бояре, и ратные люди, с Москвы пойдут, а к гетману не писать.

20) И то надобное дело припомнити, чтобы наемного люду зде по рубежу от ляхов, для всякого бесстрашия, с 3000, или, как воля его царского величества будет хотя и больше.

Допросить, в коих местах по рубежу стоять.

21) Обычай тот бывал, что всегда войску запорожскому платили, просить и ныне его царского величества, чтоб на полковника по 200 золотых, на есаулов войсковых по 400 золотых, на сотников по 100 золотых, на козаков по 30 золотых.

Отговаривать Великий государь, его царское величество, для православной христианской веры, хотя их от гонителей и хотящих разорити церкви Божий и искоренити веру христианскую, от латын оборонити, собрал рати многие и идет на неприятелей, и свою государеву казну для их обороны ратным людям раздал многую. А как были у гетмана, у Богдана Хмельницкого, государев ближний боярин и наместник тверской, Василий Васильевич Бутурлин с товарищи, и говорил с гетманом о числе войска запорожского, и гетман говорил: хотя число войска запорожского и велико будет, а государя просить не учнут, а говорил гетман при их, при суде и при полковнике, и им ныне о том говорить не доводится.

22) Орда есть ли бы имела вкинуться, тогда от Астрахани и от Казани надобно на них наступати, такожде и донским козакам готовым быть, а ныне еще в братстве дати сроку, а их не задирать.

Сказать: на Дон к козакам государево повеленье послано будет: буде крымские люди задору никакого не учинять, на них не ходить, а буде задор учинять, и в то время государь укажет над ними промысл чинить.

23) Кодак город, который есть сделан на рубеже от Крыма, в котором пан гетман всегда по 400 человек там имеет и кормы всякие им дает, чтоб и ныне его царское величество как кормами, так и порохом к наряду изволил построити, также и на тех, которые за порогами Коша берегут, чтоб его царское величество милость свою изволил показать, понеже нельзя его самого без людей оставити.

Допросить: поскольку корму человеку на тех 400 человек дают и за порогами для Коша сколько человек, и о чем за них бьют челом.

Доложите государю, бояре говорили: которые государевы всяких чинов люди учнут бегати в государевы черкасские города и места, и тех бы сысков отдавати.

ЖАЛОВАННАЯ ГРАММОТА.

Божией милостию, мы великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея великие и малые Рус-сии самодержец, пожаловали есмя нашего царского величества подданных Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и писаря Ивана Виговского, и судей войсковых, и полковников, и есаулов, и сотников, и все войско запорожское, что, в нынешнем во 162 году, как, по милости Божией, учинились под нашей государской высокой рукой он — гетман Богдан Хмельницкий, и все войско запорожское, и веру нам великому государю, и нашим государским детям, и наследникам на вечное подданство учинили, и, в марте месяце, присылали к нам, великому государю, к нашему царскому величеству он гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское посланников своих, Самойла Богданова судью войскового, да Павла Тетерю полковника переяславского, а в листе своем к нам, великому государю, к нашему царскому величеству, гетман писал, и посланники били челом, чтоб нам, великому государю, его гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское пожаловати, велети прежние их права и вольности войсковые, как издавна бывали при великих князях русских и при королях польских, что суживались и вольности свои имели в добрах и судах, и чтоб в те их войсковые суды никто не вступался, но от своих бы старшин судились, подтвердити и прежних бы их прав, каковы даны духовного и мирского чина людям от великих князей русских и от королей польских, не нарушить и на те б их права дати нашу государскую жалованную грамоту, за нашей государской печатью, и чтоб число войска запорожского списковое учинить шестьдесят тысяч, а было б то число всегда полно. А будет судом Божием смерть случится гетману, и нам бы великому государю поволить войску запорожскому, по прежнему обычаю, самим, меж себя гетмана обирати, а кого оберут, и про то нам великому государю объявляти, имений козацких и земель, которые имеют для пожитка, чтоб у них отнимать не велеть, также бы и вдов, после козаков осталых, дети повольности имели, как деды и отцы их, и мы, великий государь, наше царское величество, подданного нашего, Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и все наше царского величества войско запорожское пожаловали, велели и быти под нашего царского величества высокой рукой, по прежним их правам и привилиям, каковы им даны от королей польских и от великих князей литовских, и тех их прав и вольностей нарушивати ничем не велели, и судитись им велели от своих старшин по своим прежним правам, а число войска запорожского указали есмя, по их же челобитью, учинить спискового 60000 всегда полное. А буде судом Божиим смерть случится гетману, и мы великий государь поволили войску запорожскому обирати гетмана, по прежним их обычаям, самим меж себя, а кого гетмана оберут и о том писати к нам великому государю, да тому ж новообранному гетману на подданство и на верность веру нам, великому государю, учинити, при ком мы, великий государь, укажем. Также и имений козацких и земель, которые они имеют для пожитка, отнимати у них и вдов после козаков осталых и детей не велели, а быти им за ними по-прежнему. И по нашему царского величества жалованью, нашим царского величества подданным Богдану Хмельницкому, гетману войска запорожского, и всему нашему, царского величества, войску запорожскому быти под нашей, царского величества, высокой рукой, по своим прежним правам и привилиям, и по всем статьям, которые писаны выше сего, и нам, великому государю, и сыну нашему государю царевичу князю Алексею Алексеевичу и наследникам нашим служити и прямити и всякого добра хотети, и на наших государских неприятелей, где наше государское повеленье будет, ходити и с ними битись, и во всем быти в нашей государской воле и послушаньи на веки. А о которых о иных статьях нам, великому государю, нашему царского величеству те вышеимянованные посланники Самойло и Павел, именем Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и всего нашего царского величества войска запорожского били челом и подали нашим, царского величества, ближним боярам боярину и наместнику казанскому князю Алексею Никитичу Трубецкому, боярину и наместнику тверскому Василью Васильевичу Бутурлину, окольничему и наместнику коширскому Петру Петровичу Головину, думному дьяку Алмазу Иванову статьи, и мы, великий государь, тех статей выслушали милостива изво-ленье, и то велели подписать под теми ж статьями, да те статьи с нашим царского величества указом велели дать тем же посланникам Самойлу и Павлу, и хотим его, гетмана Богдана Хмельницкого, и все войско запорожское держать в нашем, царского величества, милостивом жалованьи и в призреньи, и им бы на нашу государскую милость быть надежным {См. Полн. Собр. Зак. Росс. Империи. Т. I, стр. 322—327. — В своем исследовании о Богдане Хмельницком г. Буцинский приходит к такому заключению, что во время посольства статьи несколько раз переписывались и изменялись, а в окончательной редакции их было 14. Мы пользовались редакцией, внесенной в Полное Собрание Законов.}.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Неудачный сейм в Польше. — Объявление войны Алексеем Михайловичем. — Второй сейм. — Завоевание русскими Литвы. — Поражение литовцев под Шкловом. — Взятие Смоленска. — Неудовольствия в Украине. — Универсал короля. — Хитрость Богдана. — Союз Польши с Крымом. — Вступление польских войск в Украину. — Взятие Буши.

Шестилетняя война с украинцами не только привела Польшу в расстроенное положение, но поразила уже поврежденные нравственные силы польской нации. Слабость власти, эгоизм, своеволие, продажность, низость еще более развились в ней с этого времени и низвергали ее в гибель. По прибытии короля в Варшаву собрали сейм, жаловались на короля, приписывали неудачу медлительности во Львове, волынцы и подольцы кричали, что правительство отдало их на зарез татарам, литовцы обвиняли короля за то, что он раздражал Московское Государство и не умел удержать с ним мира, все вообще жаловались на подати, повинности и военные постои. Но среди этих обвинений никто не мог дать совета о спасении отечества. Несколько знатных магнатов добивались гетманства в Короне и Литве и заводили Один против другого интриги. Наконец, не поставив ничего, не избрав никаких средств к обороне государства, не сделав никаких распоряжений для внутреннего порядка в разоренной стране, послы разошлись. Прусский посол сорвал сейм своим всемогущим посольским не позволяю. ‘О, несчастное отечество! — восклицает поляк-современник, — о, если б можно было укоротить твою свободу!’

Алексей Михайлович объявил формально войну. Король, желая по крайней мере хотя отсрочить грозящую опасность, отправил в Москву послом сенатора Млоцкого. Примас, архиепископ гнезненский, написал убедительное письмо к Никону и умолял именем любви Христовой убедить царя не проливать христианской крови. По известию польских летописей, патриарх начал советовать Алексею Михайловичу не мешаться в междоусобную резню поляков с козаками: он вспоминал несчастия, которые потерпела Россия в смутные времена междуцарствия, представлял, что Хмельницкий может легко примириться с поляками и, вместо благодарности Москве, обратить на нее оружие по приказанию короля. Но царь слишком ясно видел пользу своей державы, притом казалось предосудительным оставить предавшийся ему народ в руки врагов. Млоцкий возвратился с известием, что московское войско идет к литовской границе.

Тогда король в июне снова собрал сейм. Шляхтичи, видя крайнюю опасность, на этот раз действовали согласнее, предоставили королю право собрать посполитое рушенье, назначили подати для платы войску и сделали постановление об укреплении Смоленска. Чтоб не отягощать себя, открыли новый источник доходов: начали давать дворянское достоинство за деньги. Король назначил коронным великим гетманом Потоцкого, а польным — Ляндскоронского, великим литовским гетманом — Радзивилла, приобретшего воинскую репутацию со времени войны против козаков, а польным литовским — Радзивиллова врага, Гонсевского. Сам король выехал в Гродно наблюдать над войною.

Московское войско, под начальством князей Серебряного и Хованского, в числе сорока тысяч, вступило в Литву в конце мая. За ним вслед, с другим войском, следовал сам царь. У москвитян было сто пятьдесят пушек, отличные артиллеристы и инженеры, вызванные из Голландии, Франции и Швеции. Хмельницкий послал на помощь царю три полка: черниговский, нежинский и вновь составленный им из северских жителей под названием стародубского и охотных козаков, всего до двадцати тысяч войска, главное начальство поручено было Золотаренку, который назывался наказным гетманом, имел неограниченную власть в походе и, в знак своего сана, получил булаву и бунчук.

Войска Речи Посполитой в Литве не было наготове: по случаю сорванного сейма не сделано было никаких распоряжений к обороне. Московские люди рассеялись по всей Литве и сразу завоевали Белый, Дорогобуж, Серпейск, Дубровну, Невель, Мстиславль, Рославль, Оршу, Копыс, Шклов, Гору, Друю. Царь осадил Смоленск, в котором заперся с гарнизоном и шляхтою воевода Филипп Обухович. Козаки взяли Речицу, осадили Гомель, но не могли взять его и присоединились к царскому войску под Смоленском. Осада Смоленска длилась упорно. Неприступное положение города и могучие укрепления защищали город более, чем люди.

Литовское войско снаряжено было только в августе, собралось посполитое рушенье, и Радзивилл двинулся отбивать Смоленск. Первые действия литовцев были удачны. Отряд Гонсевского и Мирского напал под Оршею на спящих русских и разбил их. Это возгордило Радзивилла, он надеялся уничтожить врагов, однако необходимость защищать отечество не заставила его примириться с Гонсевским, оба полководца действовали наперекор один другому и посылали королю друг на друга доносы. Простонародье в белорусском крае сразу, как только вступили в край московские воинские силы, заявило неприязнь к Речи Посполитой и наклонность признать над собою московскую власть. ‘Хлопы, — говорит поляк-современник, — не показывали к нам никакого доброго расположения, напротив, умышленно сообщали нашим ложные слухи, чтоб их подвести. Посполитое рушенье, приставшее к войску, увидело вокруг себя неприятельские отряды и взбунтовалось: шляхтичи не слушали ни угроз, ни убеждений, покинули знамена и разбежались. Радзивилл надеялся на кварцяное войско, пошел далее и под Шкловом наткнулся на сильное неприятельское войско, в котором было пятнадцать тысяч московских людей под главным начальством Трубецкого и несколько тысяч козаков с Золотаренком, это войско послано из-под Смоленска. Здесь 12-го августа соединенные русские войска окружили со всех сторон Радзивилла и одержали блистательную победу, литовцы попадались в плен, кидали оружие и бежали во все стороны. Русские побрали у них все пушки и знамена, сам гетман едва спасся от погони и убежал в Минск.

С тех пор города сдавались один за другим. Могилев сам отворил ворота русским {Малорос. переп. хран. в московск. оруж. палате. 13.}, на другом конце литовской границы сдался Полоцк с своею твердою крепостью, потом сдался Витебск, черниговский полковник Подобайло взял Гомель, Процойск, Новый Быхов, но, осадив Старый Быхов, был убит, к сожалению современников, скорбевших о его молодости и отваге. Тело его с честью было погребено в Ильинском черниговском монастыре, который полковник возобновил на свой счет после разорения батыевского. Золотаренко с другим отрядом снова возвратился к царю под Смоленск, город держался еще до конца сентября, наконец Обухович, видя, что нет ему более помощи, сдал город, выговорив прежде себе с гарнизоном свободный пропуск. Царь на челе бояр и всей своей ратной силы, держа в руках крест и государственное яблоко — знак своей власти, вступил в Смоленск и приказал обратить в православные церкви костелы, которые были обращены поляками из церквей. Алексей Михайлович очень был доволен козаками, которые показали свое искусство и храбрость под Смоленском, и, в знак уважения, приглашал к столу старшин, угощал простых козаков и раздавал им золотые медали. После того царь уехал к себе в столицу, а московские и козацкие войска продолжали брать города и замки.

Белоруссия и Литва оставались безотпорны. Войска не было. Русские мещане и угнетенные владычеством панов поселяне с радостью принимали своих единоверцев. Более двухсот городов поддались царю. Успех был бы еще действительнее, если б русские, как московские люди, так и козаки, вели войну с большим воздержанием, но в тот век воевать и разбойничать значило одно и то же. Победители жгли и разоряли шляхетские дворы, оскверняли костелы, мучили ксендзов, насиловали женщин. Московские люди говорили: ‘Теперь мы поквитаемся с вами тем же, что делали поляки и литовцы у нас’. Вероятно, вследствие таких насилий жители Шклова, принявшие прежде московский гарнизон, неожиданно перерезали всех царских воинов и снова пустили литовцев.

Так проходил 1654 год в Литве. Другое войско московское, под начальством Бутурлина, находилось в Украине в соединении со всем козацким войском, над которым командовал Хмельницкий. Как только Хмельницкий присягнул царю, возникла сильная партия нежелавших быть подданными московского государя. Из замечательных лиц козацкого сословия являются между недовольными Сирко, впоследствии кошевой атаман, и Богун. Сирко не хотел повиноваться и ушел с толпою недовольных за пороги. Богун отрекся от присяги со всем Побужьем.

Польское правительство узнало о таком несогласии между врагами и старалось извлечь из этого свою пользу. 28-го февраля король выдал универсал к русским мещанам и поселянам, называл их милыми и верными, объявлял всему народу милость.

‘Дошло до нас, — было сказано в универсале, — что злобный изменник Хмельницкий, не довольствуясь ни пролитием христианской крови в продолжение долговременного междоусобия, ни погибелью стольких душ, взятых в плен неверными, ни поколебанием вашей верности, запродал вас на вечное мучение царю московскому, под нестерпимое ярмо, противное вашей свободе, и принуждает вас присягать против воли этому мучителю, однако между вами нашлось много постоянных в верности, которые, увидя измену мятежника, отступили от него. Мы, похваляя вас за постоянство, считаем долгом предостеречь тех, которые принуждены были насилием, как нам известно, целовать крест царю, и советуем, чтоб они образумились заранее, остались в подданстве нам и всей Речи Посполитой и дали об этом знать прежде, чем войска наши вступят, а мы желаем принять всех с милостью и радушием, и обещаем хранить ваши древние права и вольности’.

Чрез месяц после того подольский воевода извещал жителей Подолии, что войско вступает для преследования мятежников, и советовал заранее прибегнуть из-под вечно мучительного ярма московского под милостивые крылья его королевской милости.

Как скоро коронный гетман узнал, что Богун противится Хмельницкому и не хочет присягнуть царю, то послал к нему в Кальник какого-то Павла Олекшича с предложением гетманства над козаками, дворянского достоинства и любого староства в Украине.

Но Богун Москвы только боялся, а поляков давно уже ненавидел. Он задумал, однако, воспользоваться доверием пана. Польский историк говорит, что он отвечал коронному гетману в таком смысле:

‘Москва овладела Украиною — Хмельницкий сделался мучителем и ищет головы моей за то, что я отсоветовал козацким полкам идти под московское ярмо, теперь я скитаюсь без всякого пристанища. Вы спасете меня, если отправите ко мне войско в Кальник для соединения с недовольными козаками и для нашего охранения’.

В то же время Богун отослал Хмельницкому предложение поляков в доказательство своего бескорыстия, и просил прислать поскорее войско, чтоб окружить коронного гетмана, которого он обманывает. Из писем польского гетмана видно, что Богун оставлял без ответа два обращенные к нему письменные увещания. Неизвестно, были ли они написаны после приведенного выше письма Богуна, или же Богун никак этого письма не писал. В последних числах марта из польского стана, расположенного под Межибожьем, вышло войско для истребительной прогулки по Руси. Брацлавский воевода с двенадцатью хоругвями волонтеров, волохов, набранных и приведенных товарищем покойного Кондрацкого Войцеховским, вырезал Немиров, улицы этого города были покрыты трупами, говорит участник дела, несколько сот жителей обоего пола и всякого возраста убежали в большой каменный погреб: их стали оттуда выкуривать дымом, волохи хотели, по крайней мере, вытащить старших и предлагали всем пощаду, если только их выдадут, никто никого не выдал, никто не сдавался, все задохнулись в дыму, числом до трех тысяч душ. Истребив Немиров, этот отряд примкнул к польному гетману, ‘потом, — говорит другой участник описываемых событий, — мы разошлись по разным путям отрядами и где только встречали местечко, слободу, деревню — истребляли в них все хлопство, остальное доканчивал огонь’. В четверг перед Пасхою жолнеры взяли Ягубец. Богун оттуда перед тем только что вышел. При виде подошедших врагов тамошний храбрый атаман воодушевил русских так, что они все до единого решились лучше погибнуть, чем покориться ляхам, а священники напоминали им святость присяги, недавно данной православному государю. Было их тысячи три: все они погибли после упорной защиты. На первый день Пасхи жолнеры напали на местечко Мушировку. И там русские не послушались польских увещаний и погибали, как следовало погибать, ‘наделавши нам вреда, — говорит поляк-очевидец, — тому из наших пронизали щеку стрелою, другому задели косою, а больше всего допекли нам дубьем да колодами’. К несчастью русских, у них было мало огнестрельного оружия, и поляки множество из них перестреляли из ружей, а потом, когда вломились в замок… ‘тут, — говорит тот же очевидец поляк, — у нас просто руки утомились от рубки их!’. Погибло там тысяч до пяти русского народа обоего пола и всякого возраста. Покушение на Брацлав полякам не удалось: полковники Носач и Золотаренко, засевшие в этом городе, отбили их. Польный гетман подступил к Умани, где находились Богун и Глух. Расположившись в хуторах, польный гетман посылал к Богуну увещание вступить с ним в переговоры, но Богун не отвечал ему. Хотел было польный гетман выманить козаков ночью на вылазку в поле и навести на засаду, но ему не удалось перехитрить Богуна. Поляки отошли от Умани, разорили и сожгли несколько окрестных русских поселений и ушли. Тем кончилась эта весенняя прогулка их.

Хмельницкий известил о поступке Богуна Алексея Михайловича, который послал винницкому полковнику похвалу за постоянство, твердость и непоколебимость, и поручил Хмельницкому привести его к присяге: присягнул ли Богун государю — неизвестно.

Митрополит, а с ним и православное малороссийское духовенство, вовсе недружелюбно отнеслось к делу о подданстве московской державе, хотя сознавало свое бессилие, чтобы надолго и с энергией противодействовать. Уже при первом прибытии в Киев митрополит Сильвестр Коссов, как мы уже видели, показал большую холодность в обращении с великороссийскими чинами и долго не хотел посылать к присяге царю шляхту, приказных и дворовых слуг своих, представляя, что король стал бы мстить, узнавши, что киевский митрополит посылал своих слух к присяге чужому государю. После того в марте назначенные в Киев царскими воеводами кн. Федор Куракин и Волконский жаловались царю, что митрополит не дозволяет строить острога на горе рядом с Софийским собором на месте, отмеренном для этой цели в 820 саж., потому что эта земля издавна есть собственность Софийского собора, монастырей Архангельского и Никольского и Десятинной церкви. Когда ему представляли, что острог нужно построить для оберегай ия жителей и другого удобного места нет, митрополит сказал: ‘Оберегайте их от Киева верст за двадцать или далее, а я на этой земле города строить не позволю’. Ему сказали, если он и не позволит, то все-таки острог будет построен. Тогда митрополит с запальчивостью сказал: ‘Если будете против моей воли строить город — я буду с вами биться’. Царские воеводы заметили неприличие таких слов, напомнили о присяге царю. Митрополит сказал: ‘Гетман с войском запорожским поддался под государеву высокую руку, а я со всем собором не посылал к царю бить челом об этом. Мы, духовные, живем сами по себе ни под чьею властию’. Воеводы заметили: ‘Ты прежде был под королевскою областью, а ныне стал под государевою высокою рукою, а потому слушайся государева указа и нам в государевых делах не чини никакой преки и раздора’. Митрополит на это замечание отвечал: ‘Был я под королевскою властью, а теперь буду под тою властью, под чьею велит Бог быть. Вы только видите начало, подождите конца’.

На такую выходку воеводы сказали: ‘Или ты, митрополит, не боишься Бога, что так говоришь? Видно, ты великому государю добра никакого не хочешь как бы изменою!’ Митрополит разгорячился, стал говорить по-польски и воскликнул: ‘Почекайте, почекайте! Скоро вам конец будет’! — ‘Видим, — сказали воеводы, — видим от тебя, митрополит, дурно и измену и скажем тебе напрямик: не слушаем твоего указа, а слушаем указа своего государя и будем город ставить на том месте, где показано’. Воеводы с этими словами оставили митрополита и, вернувшись к себе, позвали киевского наказного полковника Павла Янен-ка (правившего киевским полком за отсутствием настоящего полковника Антона Ждановича, задержанного в Польше еще в 1653 году), сотников, киевского войта, бурмистров и нескольких мещан. Они объявили, что митрополит не допускает строить острога на месте, указанном для такой постройки, что митрополит говорит, будто он с гетманом и с козацкими полковниками не был в единомыслии о подданстве московской державе и ничего о том не знал. Тогда полковник и другие бывшие с ним у воевод лица отправились к митрополиту. Воротившись от него, они сообщили воеводам, что митрополит изъявляет готовность просить прощения за свою горячность в разговоре с воеводами. ‘За его досадные слова к нам пусть его Бог простит, — сказали воеводы, — а вот как он говорил, что будет биться с царскими людьми и иные непристойные слова, так этого утаить нельзя!’ Они послали обо всем донесение в Москву, а между тем в Киеве стали строить острог на прежде указанном месте. В Москве сочли, что до поры до времени нужно до известной степени снисходить к непривычке новых царских подданных к своему положению, и послали в Киев воеводам царский указ объявить митрополиту, чтоб он не огорчался, потому что вместо отобранной под постройку острога земли дана будет Софийскому двору другая земля. Митрополит должен был поневоле смириться, но все-таки продолжал относиться недружелюбно к царским воеводам: в следующем затем месяце воеводы жаловались, что митрополит с ними не держит совета ни о каком деле. С своей стороны царские воеводы начинали стеснять и духовную власть киевского архипастыря. Так, митрополит посылал игумена Златоверхом и хайловского монастыря Феодосия Василевича в Могилев для отобрания после умершего нареченного епископа церковных вещей, а в Слуцком монастыре этого Феодосия пригласили быть архимандритом. Митрополит утвердил его в этом сане, но киевские воеводы объявили Феодосию, чтоб он не смел ездить в Литву без государева указа. Вероятно, нерасположению митрополита следует приписать и то обстоятельство, что когда получено было известие о победах, одержанных в Литве царем Алексеем Михайловичем и киевское духовенство должно было служить по этому поводу благодарственное молебствие, митрополит не был на таком молебствии, отговариваясь болезнию, хотя и был принужден, когда ему в келий официально объявили о царском торжестве, приказать в знамение радости палить из пушек в своем Софийском монастыре. Перед Пасхою в том же году митрополит Сильвестр отправил тайно в Варшаву двух чернецов сообщить королю, что православное духовенство вовсе не хочет быть в соединении с московскими людьми и прежде никогда не изъявляло такого желания, а теперь оно узнало, что Москва намерена их перекрещивать и они желают оставаться по-прежнему под королевскою властью: пусть только король скорее пришлет войска для их освобождения, а киевские жители постараются выгнать из Киева московских людей. Тогда король вспомнил об одном греке, который был взят в плен на берестечской битве. Звали его Иван Тафляры. Король приказал освободить его из-под стражи, обласкал и поручил отправляться в Украину и распространять пять королевских универсалов к войску запорожскому, в которых убеждали козаков быть верными Речи Посполитой, так как уже их духовенство заявило желание быть под королевской рукою.

Грек, получивши от польского короля эти универсалы, вместо того, чтоб их распространять согласно королевскому указанию, вручил их Богдану Хмельницкому, а потом отправился в Москву и там также сообщил о замыслах митрополита. Это обстоятельство не повлекло, однако, за собою вредных последствий для митрополита. В июле того же года Сильвестр Коссов испрашивал себе царского прощения за некоторые противности, но вместе с тем просил не давать веры клеветам, распускаемым про него из ненависти. Гетман с своей стороны ходатайствовал за митрополита и в письме к царю изображал его мужем святой жизни, много потерпевшим за преданность православной восточной церкви. Тогда дело шло главным образом о том, чтоб удержать малороссийскую церковь в давней зависимости от константинопольского патриарха и чтоб ее не силовали подчиняться патриарху московскому. Разом с ходатайством о митрополите гетман ходатайствовал пред царем и о тогдашних архимандритах и игуменах, и в том числе о Феодосии Василевиче, который и сам в своей челобитной оправдывался от злословия киевских воевод. Вообще в Киеве малороссийские духовные сановники, люди, получившие высшее по тому времени воспитание, с трудом могли сходиться с великороссиянами, которых находили грубыми и невежественными. Впрочем, начальствовавшие в Киеве царские служивые люди мало доверия встречали и от особ мирского звания. О киевском наказном полковнике Павле Яненке царские воеводы писали к царю, что он умышленно скрывает от них то, о чем доносит своему гетману. Кроме того, царские воеводы писали, что в Киев нужно прислать поболее ратных людей ‘для шатости черкасской’. Выражаясь таким образом, они заявляли, что считают власть царскую очень нетвердою в крае, так недавно, по-видимому, добровольно подчинившемся московской державе.

Но во все лето польское войско не начинало решительной войны. Оно не смело идти на помощь к литовскому, потому что в таком случае Хмельницкий и Бутурлин, пользуясь беззащитностью южных пределов, могли вторгнуться в королевство. Оно не начинало неприятельских действий в Украине, потому что политика трудилась над приобретением союзников. Господари обязывались действовать в пользу Польши и прислать вспомогательное войско, впрочем, Стефан в то же время посылал мирные предложения и к Хмельницкому, а Хмельницкий, с своей стороны, приглашал его принять покровительство московского царя и послать в Москву бояр. По известию современника, господаря молдавского, у Хмельницкого в Чигирине появился тогда Михаил, родственник господаря, живший до того времени при немецком императоре. Хмельницкий хотел отдать за него свою дочь и, с помощью валахского господаря Михаилова родственника, низвергнув молдавского господаря, посадить вместо него своего зятя, а потом, с помощью Турции, которую снова надеялся преклонить на свою сторону посредством обещаний подданства, низвергнуть седмиградского князя и посадить на его место своего свата Лупула. По внушению Хмельницкого московский государь послал к молдавскому господарю Стефану и валахскому Матфею свои грамоты, приглашавшие их содействовать Хмельницкому и царю во имя единой веры. В грамоте к Стефану говорилось: ‘Когда польский король Ян Казимир будет просить у тебя помощи на подданных наших гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, желая истребить истинные христианские церкви и искоренить православную веру, ты, памятуя единую с нами православную веру, ни в чем не помогай неприятелям нашим, которые всегда хотят истребить нашу христианскую греческую веру и желают упадка наших церквей, но о замыслах их давай знать нашему величеству, также бояр и воевод наших и Богдана Хмельницкого гетмана войска запорожского в том уведомляй, а мы, великий государь, обещаем тебе всегда нашу государскую милость’. Но Стефан не был уверен, что Московское Государство в борьбе с Польшею одержит верх, и потому отослал эту грамоту польскому королю в знак своей верности и признательности. Ян Казимир извещал об этом седмиградского князя и заметил, что большая опасность грозит всем и Турецкой империи в том числе, потому что русские соединяются под знаменем веры и начинают уже возмущать своих единоверцев, турецких подданных: сербов, болгар и греков. Ракочи отвечал, что к его удивлению, без всякого повода с его стороны, Хмельницкий присылал к нему предложение возобновить дружбу. Ракочи так же хитрил, как и молдавский господарь. Сам он как увидел, что над Польшею собирается новая туча, предполагая что-нибудь для себя выиграть, обращался к Хмельницкому, приписывал происшедшее несогласие дерзости сына Хмельницкого, напавшего своевольно на Валахию, уверял, что звал Тимофея для переговоров, а Тимофей вместо ответа начал неприязненные действия против седмиградских войск. Теперь седмиградский князь просил забыть прошедшее и предлагал войску запорожскому свои услуги {Малор. переп. хран. в московск. оруж. палате. 17.}. Все — и господари, и Ракочи, и Хмельницкий, хитрили друг перед другом, все обещали Хмельницкому союз и дружбу и в то же время дружили с его врагами. Только возобновление союза козаков с крымским царством сделалось невозможным после соединения с великорусами, которых крымцы почитали злейшими врагами.

Весною 1654 года польское правительство послало в Бахчисарай Яскульского очернить пред новым ханом Хмельницкого, обличить его в сношении с московитянами, заклятыми врагами Крыма, побудить хана действовать вместе с поляками против москвитян и козаков и за то обещали деньги и подарки, а в доказательство того, что Хмельницкий отдался московскому царю, Яскульский повез с собой копию универсала козацкого гетмана к украинцам.

Приехав в Бахчисарай, Яскульский был позван к хану. Визирь, вероятно, принимая во внимание важность положения своего хана и печальное состояние Польши, которая нуждалась в союзе с Крымом, не хотел было давать ему ханского коня, на котором посол должен был ехать на аудиенцию.

‘Наша вера, — говорил он, — не позволяет им прислать коня’.

‘А наша вера, — возразил Яскульский, — не позволяет мне ехать на своем коне, потому что мой конь исхудал, да притом его величество король достоит такого уважения от хана’.

Поляк настоял на своем: ему дали коня. Потом визирь хотел было заставить его, по восточному обычаю, поцеловать полу своего платья. Яскульский воспротивился и настоял на том, что ему позволили, по европейскому обычаю, поцеловать ханскую руку {Памят. киевск. комм. 111. 59—64.}.

После первой аудиенции заставили посла ждать в бездействии около трех недель. В то время в Бахчисарае явились послы московские, венгерские от Ракочи и козацкие. Все предлагали свои услуги и искали расположения хана. Хмельницкий писал к хану: ‘Если мы вошли в дружбу с Москвою, то это мы сделали, вспоминая советы вашей ханской милости. Мы видели, что поляки отовсюду привлекают к себе людей против нас, отчего же и нам не делать того же. Лучше нам иметь друзей в той стороне, которая прилегает к Смоленску и другим королевским городам’ Притом это сделалось не от меня, а по воле целого войска. От договора под Каменцем ничего хорошего не вышло: король не утвердил для нас зборовского договора, а ваши люди между тем причиняли нам великие нестерпимые кривды. Наши посланцы намекнули перед вашим царским величием, будто Москва имела овладеть нами, такая у нас в прежнее время была ведомость, но теперь о том уже нет никакой речи. Когда проявится у нас что-нибудь новое па этой части, мы не замедлим уведомить о том вашу царскую милость. Покорно просим вашу ханскую милость, не верьте тому, что на нас наговаривают. Наши враги клевещут на нас и сами под нами яму копают, Потоцкий с поляками, венграми и волохами напал на нас, опустошил много местечка, перебил много народа. Слышно, что и Радзивилл с литовским войском приближается к Любечу и Лоеву, поэтому если бы их войска стали более угрожать нам, то, ваша ханская милость, подайте нам помощь по силе вечного договора. Мы будем обязаны отслужить за это, помогая вам против ваших неприятелей’.

Крымцы понимали, что соседи давали большое значение тому положению, какое принимал Крым в предстоящих смутных событиях. Хан созвал большой совет из салтанов, мурз и аг. Все разделяли ненависть против Москвы, но некоторые мурзы, испытавшие на себе щедрость Хмельницкого, восстали против союза с поляками.

‘Пока у нас было побратимство с козаками, — говорили они, — мы наполняли Крым польскими невольниками, а теперь что возьмем, воюя против козаков за поляков? Козаки бились за свободу, а нам доставался яссырь, не будет нам такой выгоды, когда будем сражаться за поляков. Поляки люди гордые: ходят в богатых одеждах, в дорогих шубах, в турецких сапогах: не станут они биться для нашей выгоды’.

Но вражда против москвитян заглушала такие представления. Выгоды Крыма побуждали татар предпочесть в настоящее время союз с поляками, однако они хотели повести дело так, чтоб поляки им кланялись и просили их союза, а не они поляков.

Визирь призвал Яскульского и обходился с ним довольно сухо. Яскульский просил отпустить польских пленников, захваченных в набеги. Визирь отговаривался, исчислял различные прежние вины этих пленников против Крыма, наконец сказал решительно:

‘Напрасно и говорить о том, что взято саблею!’

Яскульский коснулся татарских набегов, причинивших Польше опустошения, визирь с гневом закричал:

‘Как, гордецы! Вы еще хотите приказывать хану? А знаете ли, что если хан соединится с козаками и москвитянами — вся Польша погибнет!’

‘Это в Божьей воле, — отвечал Яскульский, испугавшийся своих замечаний, — но я сказал это не для того, чтоб приказывать его милости, хану, а чтоб показать вам честность и правду нашу, за которые мы терпели от вас неприятность’.

‘Козаки прислали к нам послов, — сказал визирь, — они просят союза с нами, они говорят, что если обратились к москалям, то потому, что король не послал к ним ни послов, ни грамоты: надобно было вам удерживаться от войны с ними. Зачем сами их затрагиваете?’

‘Удивляюсь, — возразил Яскульский, — что вы придираетесь к тому, что его королевское величество не посылал Хмельницкому ни послов, ни грамот. Приличнее будет, если раб прежде поклонится своему господину. Видали ли вы, чтоб хан писал письма к мятежникам, когда у вас был бунт?’

‘Козаки, — сказал визирь, — говорят, что они послали к вам послом Антона, а вы его задержали’.

‘Этому уже год, — отвечал Яскульский, — а после жванецкого договора они не присылали послов. Хмельницкий и себя самого и всю Украину отдал московскому царю, и Москва в городах королевских и шляхетских поставляет свое начальство и берет доходы. А когда кто у кого что-нибудь отнимает, как не защищать своего?’

‘Видишь, что козаки плуты, — сказал визирь. — Мы пошлем к ним своего посла вместе с их послом и предложим, чтоб они покорились королю, возвратили бы Украину, а сами шли бы с нами воевать москвитян. Если же этого не сделают, тогда поднимем вместе с вами на них сабли’.

Наконец визирь совершенно искренно выразился, сказав Яскульскому:

‘Все сделаем только тогда, когда получим от вас упоминки’.

Таким образом, на первый раз Яскульский не получил ничего, кроме обещаний, и писал немедленно о необходимости скорее выслать денег как крымскому хану, так равно и окружавшим его лицам. Каждый из них изъявлял готовность ходатайствовать пред ханом с своей стороны, если получит польские злотые. Московские послы были отправлены с отказом. Посланец Хмельницкого полковник Семен Савич выдержал от хана упреки. ‘Зачем, — говорил ему хан, — Хмельницкий со всем войском запорожским без нашего ведома оставил польского короля и поддался под руку московского государя? Вон уж московский государь Смоленск, говорят, и другие города у польского короля побрал, а ваши козаки посажали московских воевод у себя в городах, а меня об этом не спрашивали?’ — ‘Польский король и поляки, — отвечал Савич, — не устояли в правде по договору, города наши и в них церкви и домы жгут, людей побивают. О Смоленске и других городах, будто взятых москвитянами, я не знаю ничего, а в наших городах нет царских воевод, кроме одного Киева’. По уверению Яскульского, хан дал Савичу самую неприятную аудиенцию, на представление его он несколько раз возражал ему:

‘Лжешь, сякой-такой сын, хлоп!’

Послы Хмельницкого были отправлены вместе с ханским послом, привезшим гетману грамоту, в которой хан изъявлял готовность сохранить прежнее братство с козаками, но с тем, чтоб Хмельницкий отступил от московского царя, иначе грозил соединиться с поляками, навести, сверх того, на Украину венгров, молдаван, волохов и предать его опустошению.

Хмельницкий отвечал ему:

‘Мы не можем отступить от царя московского, мы no^jмним, что Господь Бог строго наказывает каждого за нарушение присяги. И потому, не ища никакого предлога к нарушению мира, мы, полагаясь на свою справедливость, будем молиться Богу, готовые умереть, отбивая От пределов своих всякого неприятеля. Всемогущий Творец охраняет справедливых и воздаст местью за несправедливость. А что ваша ханская милость стращает нас венграми, молдаванами, волохами и великою силою крымских войск, то мы полагаем надежду более на Бога, чем на огромность войск московского царя и силу запорожского войска. Бог в одно мгновение поражает великие войска, противящиеся Его святой воле. Вы нас вините, что мы государю московскому поддались и московские ратные силы к нам на помощь идут, а отчего ж вы ляхов не вините за то, что не устояли в присяге, данной под Каменцем и тотчас стали на наши города находить войною, побили много наших и старых и малых, да еще иноземцев соседей на нас подвигают — немцев, венгров, волохов, мультан, да и вас прельщают, чтоб вы на своей к нам присяге не устояли? Мы ожидали, сообразно постановленному под Каменцем миру, привилегий на зборовские статьи, а ляхи, призвавши к себе против нас еще иноземцев, стали нас бить, намереваясь до конца искоренить, и мы искали себе помощь — и вот великий государь, царь московский, за нас заступился, не оставил нас православных, таких же, как и он сам, христиан, и за то мы и дети наши отнюдь на его государство рук поднимать не будем и вам против него помощи не дадим. Но с вами желаем быть по-прежнему в совете, а если вы с нами также останетесь, то мы обещаем вам, что внизу Днепра и Дона от козаков ни один волос ваш не пропадет и вольно будет вашим людям кочевать на полях наших без опасения. Если ж вы нас не послушаетесь, то вольно вам так делать, только уж немного вам доставаться будет лядского добра, когда с нами размиритесь: не будете одеваться в дорогие сукна, а станете ходить в кожухах по-прежнему’.

Так отношения к Крыму до поры до времени оставались неопределенными. Хан и его мурзы сердились на Хмельницкого и козаков, но еще не высказывались отъявленными врагами из недавних друзей и союзников, а Богдан Хмельницкий хотел перед мусульманскими союзниками укрыть совершившееся уже подданство царю московскому и представить дело так, как будто с Москвою заключен только дружеский союз против поляков, и то в крайнем случае, когда поляки, нарушая только что постановленный договор, не дают Украине покоя и вынуждают поневоле искать против них всяких союзников’.

Между тем послы Речи Посполитой — Бегановский и Ян Собеский поехали в Царьград упрашивать турецкого визиря побуждать хана против Хмельницкого. В день Пасхи польское посольство представлялось падишаху в числе двенадцати особ, на которых по турецкому обычаю надели дорогие кафтаны. Турки объяснили, что их двор оказывает большое внимание Польше. ‘Не было примера, — говорили они, — чтобы иноземное посольство, в числе двенадцати человек, представлялось нашему государю’. Удостоившись видеть падишаха в зале, увешанной и устланной драгоценными тканями и наполненной благовониями, поляки были приглашены на аудиенцию к великому визирю, сидевшему за круглым столом с Капудан-пашою и другими сановниками. ‘Мы просим, — сказали поляки, — чтоб были посланы к крымскому хану эмиры с повелением идти вместе с нашим королем на войну против москвитян. Крымский хан взял с нас за то жалованье’. — ‘Как вы договорились под Жванцем?’ — спросили их. — ‘Мы на том условились, — отвечали поляки, — чтоб нам вместе воевать Москву’. — ‘А на письме есть у вас договор?’ — спрашивал визирь. ‘Мы вместо писем дали обоюдно заклад’, — сказали поляки. ‘Так ли?’ — допрашивали их недоверчиво турки. ‘Головами своими ручаемся, что так’, — отвечали поляки. — ‘Хорошо, — сказал визирь, — велю написать хану и узнаю, а вы не спешите’.

После этого визирь отправил к хану эмира узнать, действительно ли под Жванцем состоялся договор воевать против Москвы, а поляки оставлены были в Константинополе, до получения вести из Крыма. При них приезжали в турецкую столицу козацкие и московские послы, и поляки с досадою замечали, как мусульмане радовались, что христианские народы ссорятся между собою и нуждаются в благосклонности турецкого двора. Турки, как будто для того, чтобы дразнить поляков, поместили вблизи их козацкого посла, но, однако, потом перевели его подалее по просьбе огорченного этим польского посольства. ‘Мы, — говорили турки, — будем держаться той стороны, какую примет новый крымский хан’.

Ислама Гирея уже не стало на свете. Говорили, что украинская пленница, взятая в его гарем, отравила его в отмщение за измену ее отечеству. Подозревали даже здесь козни Хмельницкого. Наследником Ислама сделался брат его Махмет-Гирей, он поехал в Константинополь за утверждением в своем достоинстве и находился там во время пребывания польских послов. Этот новый хан решил дело в пользу поляков. Он объявил турецкому правительству, что действительно брат его заключил с поляками договор и он сам, по примеру брата, пойдет за поляков против москвитян и козаков. Тогда верховный визирь объявил польскому посольству, что Турция дозволяет хану, сообразно с заключенным договором, вместе с поляками воевать против москвитян. Визирь уверял их, что если б поляки и прежде просили содействия турок, то не испытали бы столько зол. Визирь видел, что Хмельницкий только обманывал Диван, когда изъявлял желание поддать Украину Оттоманской Порте. Турция опасалась возвышения Русской державы, и потому в то время легко было расположить ее к Польше.

Новый хан отправил своего посла в Варшаву, и 13-го июня заключен был договор на таких условиях: король обязывался давать ежегодно упоминки крымскому царю, а крымский царь будет за ними посылать своих мурз в Каменец. За это крымский царь обязывался со всею своею ордою помогать Польше против всякого неприятеля, так как московский царь, соединившись с козаками, вступил войною в польские пределы в Белоруссию и Украину, то хан обязывался воевать против козаков, москвитян и мятежного русского хлопства.

Возвращаясь из Турции, в сентябре, хан близ Очакова встретил поляка Корыцкого, посланного в нему от имени польских гетманов.

‘Скажи своим гетманам, — сказал ему хан, — что я все сделаю для короля и Речи Посполитой, как поставил с ним в договоре брат мой’.

Возвратившись в Крым, он застал там снова явившегося Яскульского. Он приехал за утверждением договора, заключенного ханским послом в Варшаве. На этот раз крым-цы дали полякам почувствовать, что татары сильнее поляков и последние более нуждаются в союзе, чем они. Польский посланник просил отпустить заложников, которых дали поляки татарам под Жванцем, так как между Польшею и Крымом уже заключен дружественный союз.

‘Этого не будет, — сказал визирь, — вам нельзя доверять: вы слова своего не держите’.

‘Его королевское величество, — сказал Яскульский, — уже присягнул в прочности мира. Он не желает, чтоб они оставались здесь, и Речь Посполитая не хочет тратиться на их содержание, притом родственники их беспрерывно осаждают короля просьбами об их освобождении’.

‘Вам жаль заложников, — сказал визирь, — а мы не жалеем для вас нескольких тысяч войска. Нет, скажу вам по истине: если я под Каменцем не позволил этого, когда мне за шею дождь лил, так теперь подавно не позволю, потому что я весь сух’.

‘Присягаю, — представлял поляк, — король и Речь Посполитая более дали вам ручательства дружбы, чем оставлением у вас заложников. Не надобно оскорблять его величество. Разве наш король у вас без заложников не имеет веры? Все другие народы верят слову нашего государя’.

‘Мы вам не верим, — сказал визирь, — и до тех пор не будем верить, пока наша сабля, вместе с вашей, не омоется московскою и козацкою кровью. Заложники будут оставаться у нас до тех пор, пока на самом деле не останется того, о чем мы теперь говорим на словах, пока наши беи не войдут в дружбу с вашими военачальниками’.

‘Упоминки, следуемые хану, уже в Каменце, — сказал Яскульский, — вы можете прислать за ними. Его величество отпустит пленных татар и просит также вас отпустить наших людей, вот он и прислал роспись им’.

‘Насчет пленников, — сказал визирь, — я вам вот что скажу: не думайте, чтоб мы были себе так какие-нибудь людишки, за вежливость мы сумеем отплатить вежливостью’.

Скоро после того наступил байрам, а после праздника татары день ото дня откладывали утверждение договора. Поляк жаловался, что драгоценное время пропадает, а силы татарские не приходят на помощь Польше. Визирь тянул дело с поляками оттого, что тем временем пытался убедить Хмельницкого отступить от Москвы. Крымцам не хотелось окончательно рассориться с козаками: Турция была того же мнения. Поляки, так долго в угодность мусульманским властям давившие козаков, не в силах были гнести их и удерживать от нападения, надобно было опять подвергать прежним опасностям черноморские берега. Уже прошлою весною, услыхавши, что крымский хан дружит с поляками и Турция также стала к ним благосклонна, козаки плавали по Черному морю, грабили берега Крыма, нападали на Измаил и Килию, где перебили немало мусульман, приставали к правому и к левому побережью и опустошали окрестности Ерегли и Бальчика, появлялись и за четыре мили от Константинополя: им там не посчастливилось, они вышли было на берег, в надежде пошарпать неверных, но турки окружили их и разбили: тридцать козаков взяли живьем и привезли в Константинополь, где их казнили самым мучительным образом. Вслед за этим морским набегом можно было ожидать другого, как случалось прежде: гораздо благоразумнее казалось ладить с этим воинственным народом. Поэтому-то и крымское правительство пыталось не доходить до окончательной вражды с козацким гетманом и послало к нему Тохтамыш-агу с предложением отстать от ненавистной для мусульман Москвы и воевать москалей вместе с татарами и поляками. Хмельницкий 24-го октября отписал визирю так: ‘Мы не можем отступить от союза с Москвою, потому что ляхи затягивают на нас несколько земель, и вы сами не видите и пишете к нам неправду. Твоя милость был с нами приятелем: не мы нарушаем присягу, а вы, Бог вам судья. Мы останемся в Украине и, призвавши на помощь Бога, станем против вас обороняться. Неужели хорошо будет, если вы с нами разорвете братство? Вы ели хлеб и соль с нами и были в покое. Уговорите лучше хана оставаться с нами в вечном союзе. Мы на поляков не нападем, а они всяческими способами хотят нас искоренить. Да. Бог им не поможет!’

Получив это письмо, крымское правительство рассудило, что нет возможности поладить с Хмельницким, а оставлять его в соединении с Москвою опасно, для этого оказалось нужным сдружиться с поляками.

Не прежде, как 18-го ноября, пригласили Яскульского к хану. Махмет-Гирей сказал:

‘Брат мой Ислам заключил с вами союз и присягнул идти вместе с вами на каждого неприятеля, то же делаю и я. Сообщи это брату моему королю польскому и всей Речи Посполитой’.

Яскульский поблагодарил хана, а Махмет-Гирей, взявши в руки договор, сказал:

‘По примеру всех монархов отдаю тебе этот договор. В нем моя присяга на вечные времена’.

Яскульский просил, чтоб хан присягнул и также чтобы его мурзы вместе с ним присягнули.

‘В договоре написана присяга’, — сказал Махмет-Гирей.

‘Ваше царское величество, — сказал визирь, — не упорствуйте сотворить так, как хотят поляки’.

Склоняясь к совету визиря, хан приказал подать себе книгу и по этой книге (Алкорану) произнес присягу, которой смысл был таков: ‘Пусть меня поразит Бог, если я помыслю отступить от вас, обещаю вечную вражду всем вашим врагам. В этом помоги мне Боже!’

Яскульский требовал, чтоб мурзы и беи присягнули также, но хан и визирь не соглашались. ‘Как один Бог на небе и на земле, — сказал Махмет-Гирей, — так я един государь в своем государстве’.

Визирь прибавил: ‘У нас не то что у вас, ваш король не смеет сделать никому того, что почитается несправедливостью. У нас же что хан скажет, то и делается: одно его слово — и мы все готовы положить головы под меч! Впрочем, как сойдетесь с мурзами и беями — там пускай себе они хоть с женами и детьми присягают вам!’

С этим отпущен был Яскульский.

Хан в знак расположения отпустил до двух сот польских пленников и в том числе бедного Кашовского, захваченного так неожиданно на собственной свадьбе. Оставлен был какой-то Ромашкевич. Вслед за тем хан известил короля, что сильная орда, под предводительством его сына Менгли-Гирея, немедленно отправится в Украину для соединения с поляками против русских. Место для соединения назначено под Чернеиовцами.

Современный польский историк говорит, что, поладивши с поляками, хан приказал обрезать ноздри посланцу Хмельницкого, приезжавшему к нему с письмом, и в таком виде отправить его к гетману.

Сношения поляков с ханом продолжалось до конца ноября, а гетманы не осмеливались выступить в поход и стояли лагерем сперва под Межибожьем, потом под Тарнополем.

Оба русских войска — козацкое и присланное в Украину великороссийское, всю весну и большую часть лета 1654 года не предпринимали наступательных военных действий. Царь Алексей Михайлович был этим недоволен и упрекал Хмельницкого за медлительность. Хмельницкий указывал на то, что польский король собирается с войском вступить в Украину и, кроме того, опасность угрожает от крымцев, которые, будучи в союзе с поляками в качестве таких союзников, могут не сегодня-завтра ворваться и производить опустошения в Украине. Поэтому нельзя козакам выступить в чужой край, а надобно в чаянии к себе недобрых гостей оставаться для обороны своего края. Хмельницкому на такие представления отвечали из Москвы, что от крымцев оборонять Украину будет боярин Василий Борисович Шереметев и сверх того донские козаки сделают нападение на Крым, для отвлечения татарских сил от Украины. Исполняя царский указ, Хмельницкий в августе выступил в поход, сошелся с царским воеводою Андреем Бутурлиным и до половины сентября простоял под опустелым городом Бердичевом. Царский воевода побуждал его идти с ним на Волынь, в сход ко князю Алексею Никитичу Трубецкому, но Хмельницкий представлял, что ему, гетману, никак нельзя вести своего войска далеко, когда он наверное знает, что польский король подкупит крымского хана и крымцы нежданно могут появиться и станут разорять край, притом же и самое войско великорусское, бывшее с Бутурлиным, малолюдно и ненадежно. Действительно, войско, о котором говорил Хмельницкий, скоро показало свою несостоятельность: оно разбежалось и сам Андрей Бутурлин заболел, а Хмельницкий отступил назад {Истор. Соловьева. X. 163.}и расположился обозом под Каневом. Вероятно, Хмельницкий был недоволен Андреем Бутурлиным, и вообще в Украине что-то не ладилось после присоединения к Московскому Государству. Из польских источников видно, что в то время, когда Хмельницкий, подступя к границам Волыни, не решался вступить туда всем своим войском, часть русских была-таки недолго на Волыни. Коронный гетман, услышавши о движении Хмельницкого к Волыни, отправил против неприятеля полковника Суходольского с десятью хоругвями, но высланный отряд был разбит вступившими на Волынь русскими, которые разорили там несколько городков и ушли в Украину. Коронный гетман впоследствии объяснял, что он не подал помощи Суходольскому, потому что дожидался татарской орды, а об ее скором прибытии сообщал посланец Речи Посполитой в Крыму, Яскульский.

Наконец, когда пришло известие, что хан присылает в скором времени орду для соединения с польскими войсками, Потоцкий двинулся на укрощение отпавшей Руси. Войско его, по русским историкам, простиралось до шестидесяти тысяч по сказанию польских историков — около сорока, по другим — около тридцати тысяч, из которых более двадцати тысяч было одной конницы.

Поляки обратились на местечко Бушу {Нынче местечко Яруга, при слиянии вод Мурахвы и Буши, в могилевском уезде.}, недалеко от Днестра, которое после сожжения Могилева служило убежищем подольским левенцам или так называемому поднестровскому полку. Местечко лежало на высокой горе, оно было тогда хорошо укреплено валами, с одной стороны защищено ставом и разделялось на три половины: две назывались городами, а третья, замок, назывался пригородом. Туда укрылось шесть тысяч левенцов с женами, детьми и имуществами, под начальством какого-то Гречки, двенадцать тысяч жителей обоего пола, и толпа молдавских удальцов, служивших в украинской вольнице. Польское войско было слишком велико, подоляне заранее решились умереть, но не сдаваться на поругание неприятелю. Как только польский отряд приблизился к стенам города, его приветствовали сильным залпом со стен, быстро вылетели козаки из ворот, рассеяли неприятеля, погиб сам начальник отряда. Ободренные левенцы, в знак торжества, ударили в колокола, но вслед за тем бросился на штурм Чарнецкий с несколькими полками. Он увидел, что одна брама (ворота) стояла ниже других: там стена спускалась с полугоры: туда направил он жолнеров. Левенцы дали сильный отпор, отступили и впустили поляков в Браму, но когда торжествующие враги вошли в местечко и уже удалились от брамы, в которую вошли, вдруг за ними сделался пожар, а спереди бросились на них осажденные мужчины и женщины с оружием, косами, рогатинами и дубинами. Поляки были наткнуты в огонь, множество погибло, и сам Чарнецкий, с простреленною ногою, едва успел выскочить.

Гетманы, видя такое упорство, жалели людей и послали в город трубача с предложением милости, прощения и совершенного забвения мятежа, но левенцы с поруганием расстреляли этого трубача в виду неприятелей.

Тогда предводители приказали идти на генеральный штурм целому войску. Бушу окружили со всех сторон. Ляндскоронский приказал коннице оставить лошадей и лезть на скалы: послал туда даже погонщиков и слуг. Долго все усилия были напрасны: левенцы сыпали на них градом пуль, спускали огромные бревна и колоды, поляки падали с укрепления, Буша была невредима. Чарнецкий заметил, что молено спустить воду из пруда, который примыкал к городу в самом приступном месте: сделали плотину, вода обмельчала, и в то время, когда козаки должны были отражать во всех пунктах сильнейший приступ, польская конница побросала коней, перешла чрез пруд и бросилась на одну башню, козаки долго защищали это место, множество жолнеров погибло, но час от часу прибывали новые силы к слабому месту, сделали в стене пролом, зажгли башню и посыпались в местечко, между тем как другие, пользуясь разделением сил осажденных, всходили на стены в иных местах. Невозможно было держаться против огромного войска. Гречка пал в битве. Русские, в ожесточении, не хотя отдаваться врагам, зажгли свои дома и начали умерщвлять друг друга. Жена убитого сотника Завистного села на бочку пороха, сказав: ‘Не хочу после милого мужа доставаться игрушкою солдатам!’ Зажгла бочку и взлетела на воздух. Ободренные ее примером, женщины бросали в пламя и в колодцы своих детей и сами кидались за ними. Погибло шестнадцать тысяч храброго народа. Все имущество сделалось добычею огня, жолнеры не вознаградили себя за потерю товарищей и за собственные раны. Семьдесят женщин успели скрыться в пещере, находившейся недалеко от местечка и закрытой густым терновником. Но некоторые, бежавшие, потеряли по дороге свои намитки. Это заметили слуги, и полковник Целарий получил приказание принудить к сдаче скрывшихся. ‘Сдавайтесь, — кричали им жолнеры, — мы обещаем вам жизнь, прощение, целость вашего имущества. Не губите себя напрасно’. Из пещеры им отвечали выстрелами. Целарий не стал посылать жолнеров на бесполезную смерть, но увидел другой способ выжить их из убежища: неподалеку из горы протекал источник, он приказал отвести его и направить прямо в пещеру. Женщины потонули, но ни одна не отдалась в руки победителей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Самоотвержение русских. — Истребление украинских местечек и селений. — Битва под Охматовом. — Сношение Хмельницкого с Швецией. — Война Швеции с Польшей. — Успехи шведов. — Бегство польского короля. — Поход козаков и москвитян в Червоиую Гусь. — Битва под Гродеком. — Осада Львова. — Беседа Хмельницкого с Любовицким. — Свидание Хмельницкого с ханом. — Взятие Люблина.

Коронный гетман выдал жителям Подол и всеобщий универсал, в котором извещал о наказании, постигшем Бушу за упорство, и советовал всем, для избежания подобного жребия, покориться, обещая милость и прощение. ‘Но твердые сердца русские не имели над собой никакого сострадания, — говорит историк, — все готовились последовать примеру Буши и погибнуть с честью’. Из-под Буши поляки вступили в ту часть Побужья, которая называлась Брацлавщина. ‘Прежде всего нам следует, — говорили предводители, — до прибытия неприятеля очистить от мятежников Побужье, а потом уже пойдем в самое логовище неприятельское и завоюем Киев, как приказывал король’. Шпионы доносили, что Хмельницкий, сам расположившись станом близ Канева, назначил Брацлавль главным пунктом охранения Побужья, и что в этом городе находится сильный козацкий гарнизон. Польские отряды завоевали по окрестностям Брацлавля города и местечки, взяли Тимановку, которую покинул начальник охочих козаков Махержинский. Жители сначала показали отвагу и на предложение поляков сдаться отвечали:

— Вы, ляхи, сами нам піддайтеся, а того хто вас колотить выдайте, мы вам дамо істі и пити а вы ся верніть до дому.

Но когда предводитель козацкий их покинул, они просили у поляков милосердия. Главное войско отправилось на Брацлавль. Чарнецкии с сильным отрядом пошел вперед лесом и разведал, что в Брацлавле двенадцать тысяч козаков, полки: винницкий под начальством Богуна, брацлавский под начальством Зеленского, лубенский полтавский, а наказным гетманом Мизко. К изумлению поляков, когда они подошли к городу, то не увидели стражи за стенами, ни людей на валах: все городские ворота были отворены настежь, живая душа не показывалась из города!

— Это хитрость Богуна, — сказал Чарнецкий. — Он нарочно представляется беспечным и ленивым, но, верно, спрятал где-нибудь войско и готовит нам какую-нибудь ловушку.

Восемь раз обходили поляки вокруг Брацлавля, ворота были отворены: никто не появлялся. Поляки не могли понять, что это значит, терялись в догадках и боялись каждую минуту попасть впросак. Вдруг 8-го декабря козаки стремительно бросились из Брацлавля и стали на Бугом в боевом порядке. Поляки бросились на русских, русские дали сильный залп, потом перешли мост, сожгли его и пошли по дороге к Умани в виду многочисленного неприятельского войска, но у них был убит наказный гетман Мизко-Дубиня. Поляки за ними не последовали, зная, что в небольшом отряде козацком был Богун, враги непременно ожидали какой-нибудь хитрой проделки.

‘Так-то мы упустили пташек’, — писал коронный гетман.

Отошедши от Брацлавля, коронный гетман расположился в Тростянце, русский воевода в Александрове, а обозный Чарнецкии в Ладыжине. Ожидали татарского войска, о котором тогда выражались поляки, что оно ползло как рак. Разослали еще раз универсалы, убеждали в них русский народ покориться и угрожали ему жестокими карами за непокорность. Из Винницы и из Ильменец прислали к ним с повинной, но в других местах, где только были собраны вооруженные шайки, покоряться на хотели. Особенное упорство показала тогда Демовка — местечко, принадлежавшее Вишневецкому. Владелец, взявши прежде Балановку, подступил к Берладу: оттуда вооруженная шайка хлопов в глазах князя пробилась через лес в Демовку. Вишневецкий погнался за ней до Демовки. Там было уже до 4000 вооруженных хлопов и кроме того отряд козаков с сотниками: Зарудным, Яковенком и Юркевичем. Никакие увещевания не действовали. Русские упорно отбивались. Вишневецкий должен был отступить. ‘Но не годилось, — говорит в своем письме коронный гетман, — давать поблажку хлопскому упрямству’. Вишневецкому прислали свежей пехоты, драгунов и пять пушек. Тогда Вишневецкий подступил снова к Демовке. После сильного сопротивления со стороны русских поляки гранатами зажгли местечко, ворвались туда и вырезали всех жителей без различия пола и возраста. Те, которые были с оружием, заперлись в замке, отбивались от поляков до последней капли крови и погибли в битве, нанеся много вреда врагам своим. По известию современника, в Демовке погибло тогда до 14000 русского народа. Кроме жителей и пришедших к ним вооруженных людей, там было много хлопов, прибежавших туда со своими семьями из окрестностей, ради спасения от жолнерских неистовств. Немногие из бывших в замке были взяты живьем, но их не пощадили, таким образом, начальствовавшие козаками три сотника, взятые поляками, были тотчас же казнены, под тем предлогом, что раз уже они были взяты поляками в плен и отпущены, а потом снова взялись за оружие.

За бойней в Демовке последовало разорение соседних местечек и сел. ‘Горько будет вашему величеству уведать, — писал королю коронный гетман, — о разорении вашего государства, но иными средствами не может усмириться неукротимая хлопская злоба, которая до сих пор только возрастает’.

Между тем ожидаемая поляками орда явилась: по одним, ее было до тридцати, по другим — до сорока тысяч человек. Это была только передовая часть татарской силы, назначенной на помощь полякам. Главное начальство над ней дано Менгли-Гирею, сыну крымского хана, но это было только для вида, так как ему было всего 16 лет от роду. Всем распоряжался мурза Хамамбет. Ногайской ордой начальствовал Келимбет-мурза. Они расположились у Ободовки. За ними должен был прийти с остальной силой султан Калга и сменить Менгли-Гирея. После первого свидания с поляками татары просили, чтобы им дали для зимовки пространство между Бугом и Днестром и чтобы в каждом городе и местечке, где расположится польский гарнизон, были с поляками пополам и татары, где польский полковник, там с ним мурза или бей, а где сам гетман, там салтан Калга. Поляки должны были на это согласиться, тем более что города и местечки были им неприязненны, и предохранять их от татарского обращения поляки не имели нужды. Впрочем, салтан и мурзы сами обещались запретить своим татарам жечь селения и брать яссыр, под страхом обрезания ушей за такие поступки.

Татары настаивали, чтобы поляки шли в поход в Украину прежде них, а они выйдут через неделю. Поляки с неохотой должны были исполнить это требование, между тем татары, став кошем, по своему обыкновению, принялись за грабежи, несмотря на уверения салтана и мурз, что этого не будет.

10-го января (20-го н. ст.), соединенное войско поляков и татар пошло к Умани, где, как услышали они, заперлись полковники, ушедшие так смело от Брацлавля. Город Умань был в то время обнесен тремя высокими валами и тремя сухими рвами. Кроме двенадцати тысяч козаков, там были вооруженные хлопы и мещане, по известию, передаваемому польским историком, в этом городе было до тридцати тысяч народа — число, вероятно, преувеличенное. Богун приказал полить валы водой, и, покрытые льдом, они светились как стекло при утреннем солнце в глазах союзников, расположивших кругом города неизмеримый обоз для показания своей силы. Сначала Потоцкий отправил вперед коронного обозного Чарнецкого с милостивым универсалом, приглашавшим русских сдаться и принести покорность Речи Посполитой. ‘Но уманцы, — говорит современник, — пушечной стрельбой показали нам свое повиновение’. На другой день, в полдень, назначили опять генеральный штурм. Тогда коронный гетман осадил город и приказал пустить туда гранаты, но ему не удалось произвести пожар. Козаки покрывали крыши домов мокрыми кожами и полстями, да и вообще время было влажное. Союзники, под выстрелами осажденных, овладели первым валом, вступили в ров, но Богун нечаянно сделал вылазку и обратил в бегство огромную толпу врагов. В это время посланные на подъезд с жолнерами Дружкевич и Гродзецкий привели языков, которые дали показание, что Хмельницкий соединенными силами козаков и москвитян спешит обойти осаждающих. Поляки повесили языков в награду за сообщенные вести, потом скоро оставили Умань и двинулись навстречу Хмельницкому, не зная, впрочем, где столкнутся с ним. С поляками отправился и Хамамбет-мурза на челе орды своей. Пройдя около тридцати верст, они встретили на дороге татарский загон. Татары объявили, что они только что дрались с козацким отрядом, который ушел в Охматов и там заперся. Этим козацким отрядом начальствовал полтавский полковник Пушкаренко. Поляки подумали тогда, что известие, полученное под Уманью, относилось единственно к этим козакам, и рассудили уничтожить малый отряд, убежавший в незначительное укрепление, а потом свободно продолжать осаду Умани. Войско приступило к Охматову и на заре (29-го января) начало палить в Охматов.

Хмельницкий в то время был недалеко. Он также не знал, что войско польское велико. Богун, еще до пришествия татар, в Брацлавле видел только часть его, потому что другая невидима была за кустарниками.

Пленник дал гетману неверное известие. Соединенное русское войско козаков и москвитян простиралось по одним до 60000, по другим польским источникам до 80000 или до 90000, кроме калмыков, но Хмельницкий не счел нужным тащить его в поход. Когда дошла до него весть, что поляки приступили к Умани, он оставил обоз под Белой Церковью, где находился главнокомандующий московскими войсками, Бутурлин, а сам отправился вместе с боярином Василием Борисовичем Шереметевым, взяв только двадцать пять тысяч.

Когда поляки начали палить под Охматовом, Хмельницкий с Шереметевым завтракали в Ставищах, верст за десять с лишком от Охматова. Услышав гром орудий, они немедленно поехали в санях и дали приказ двинуться всему двадцатипятитысячному войску в путь с обозом. Польский отряд Рощица, посланный высматривать неприятеля, узнал о нем заранее и донес своим гетманам. Тогда польское войско оставило под Охматовом Шемберга и двинулось навстречу русским.

Войска встретились друг с другом на закате солнца, на поле, которое называлось от маленького там текущего протока, Бавы, где теперь деревушка Багва.

С обеих сторон началась жестокая, упорная битва, продолжавшаяся пять часов в темную, морозную ночь. Пушечная и ружейная пальба была, по сказанию современников, так часта, что было ясно как в день. Перевес был на стороне поляков. Потоцкий занял возвышение — и польские выстрелы были действительнее русских, со всех сторон заходили поляки и прорывали ряды пехоты. ‘Бог помог нам, — писал очевидец, черниговский воевода, — прорвать их табор, отнять 21 (по другому известию в письме Чарнецкого только 16) пушку и нескольких московских капитанов взять в плен’. В союзном войске распространилось смятение.

Как только поляки отступили от Умани, Богун вышел за ними из крепости, прошел счастливо через оставленный польский обоз и в самое несчастное для своих время неожиданно появился сзади польского войска и ударил в тыл. Эта внезапность до того поразила поляков, что они смешались, среди ночи не могли рассмотреть, что это за войско и как велико оно, оставили Хмельницкого и вступили в сражение с новым неприятелем. ‘Нельзя было разобрать, кто с кем бьется, кто свой, а кто неприятельский’, — говорит очевидец. Три тысячи жолнеров погибло в той сече. Богун с своей горстью разрезал ряды многочисленного войска и соединился с Хмельницким, который, пользуясь тем временем, когда поляки занялись битвой с Богуном, устраивал к защите свой обоз. Козаки набрали тогда трупов и сделали из них вал.

Московский предводитель с неудовольствием заметил Богуну: для чего он оставил Брацлавщину на разграбление и завел по следам своим неприятеля, о котором ложно писал, будто он не силен? ‘Когда приманивают птичек, — отвечал Богун, — всегда бросают им что-нибудь на корм’. Богун имел план завести польское войско в середину Украины, чтобы оно наткнулось на соединенное русское войско, но, во-первых, обманулся сам, не зная силы поляков, а во-вторых, Хмельницкий и москвитяне взяли с собой слишком мало войска. При таком неравенстве сил оставалось только и остальному войску отступить к Белой Церкви, к главному обозу. Но поляки обложили русских на пути со всех сторон, надобно было пробиваться силой. Хмельницкий устроил тройной ряд саней, связанных цепями, поставил на них пехоту и артиллерию, а в середину поместил конницу и таким образом на другой день двинулся напролом. Поляки напирали на него со всех сторон, русские отбивались с чрезвычайным рвением и искусством, защищались не только выстрелами, но оглоблями от саней, дубинами и рукопашным боем. Прусская пехота, одетая в панцири, закрытая медными щитами, надеясь на такое вооружение, хотела, как говорит летописец, приобрести себе славу и вся погибла: конные наскакивали на сани и теряли лошадей. Так прошло два дня, поляки выбились из сил и оставили преследование. Они проводили неприятеля до местечка Буки и не решились идти за ними далее к Белой Церкви, где стояло оставшееся, не взятое в поход войско. При этом сделался такой сильный мороз, какой редко бывает в этих странах: воины с трудом могли держать в руках мушкеты и окоченевали от стужи. Козаки, вспоминая эти трудные дни, прозвали с тех пор это урочище Дрыжи-поле, то есть: поле дрожи. Соединенное русское войско благополучно прибыло к Белой Церкви, впрочем, не без значительной потери: с обеих сторон пало в сражении до пятнадцати тысяч.

Поляки приписывали избавление Хмельницкого измене татар и в особенности Хамамбета, который, как говорили они, взял с Хмельницкого, своего старого союзника, большие подарки за то, чтобы пропустить его. ‘Я, — говорит в письме своем черниговский каштелян Замойский, — ночью с тремя полками был на страже и дал ему, Хамам-бету, знать, что неприятель хочет бежать: орда может легко его разгромить. Когда день наступил, мы вышли в поле, вывели артиллерию и послали за ордой, а орда пошла в загоны, и нам пришлось защищаться своими грудьми. Если бы татары поспешили в пору, мы бы одержали победу под Охматовом’. ‘Если бы, — писал Чарнецкий, — наши союзники помогли нам тогда хоть бы только своим обычным алаканьем, то верно мы бы навсегда успокоили Украину и много утешения доставили бы королю своими трудами’. Татары самовольно оставили польское войско и разбрелись загонами грабить Украину. Тогда Хмельницкий отправил Богуна с десятью тысячами для преследования их. Полководец быстрый, искусный, знавший все пути в Украине, бросался стремительно из одной стороны в другую, настигал татар в разных местах, освобождал пленников, отнимал награбленное. ‘Восемь тысяч, — говорит летописец, — не минуло Богуновых рук, из них две тысячи пятьсот доставлено было Хмельницкому’. В короткое время вся орда была изгнана. Но не надолго: в начале марта прибыл салтан Калга с шестьюдесятью тысячами на новое горе Украине.

Поляки, оставив Хмельницкого, продолжали истреблять местечки и селения украинские. Так были разорены: Кристианополь, Устье, Берлады, Каменица, Кириевка, Лещыновка, Кесинцы, Берестки, Дмитрашевка, Пашковка. Вместе с поляками разоряли русских татары. Сами поляки назначили им двадцать населенных местностей для содержания, но они не стеснялись ничем и где хотели, там и брали яссыр. Все эти разорения сопровождались самыми бесчеловечными убийствами, и везде русские показывали величайшее упорство и твердость, везде погибали не прежде, как дав отпор врагам, и польские предводители увидели весной, что зимний поход стоил им значительной потери людей. ‘Особенно пострадала пехота, — говорит очевидец, — одни замерзли, другие побиты, третьи померли, четвертые убежали, а остальные терпели нужду, потому что имущества русских доставались огню, а не им’. Поляки без сожаления осуждали русские области на разорение и своим и татарам. Лучше пусть, говорили они, все в прах обратится, нежели отчизна будет в постоянном страхе от этих мятежников.

Снова начали поляки собирать и усиливать войско: беспрестанно прибывали новые толпы татар, поляки дали своим союзникам консистенцию в Могилеве на Днестре, в Сороке, в Рашкове и в прилежащих к этим городкам селам, а также у Каменца, польское войско расположилось около Брацлавля. Весь пост татары и польские охотники нападали на мятежные села и местечки, забирали в плен людей: этим, по своему обычаю, занимались татары, а польские жолнеры, нахватавши русских людей обоего пола и разного возраста, променивали их татарам за луки, стрелы, иногда за какую-нибудь полоть солонины — и татары набрали тогда громадное число русского яссыра, так что поляк-современник определяет это число в 200000. После Пасхи татары ушли в Крым, куда погнали свою добычу. За ними и польское войско, в виду разгоравшегося ожесточения к нему русского народа, перешло на запад и расположилось в воеводстве бельзеком, на Волыни и в Червоной Руси, где было дальше от козаков… Между тем с севера возрастала страшная туча, грозившая не только поколебать, даже уничтожить польскую Речь Посполитую.

Уже давно Хмельницкий обратил внимание на Швецию и старался вооружить ее против Польши. Неизвестно, когда именно украинский гетман вошел в сношение с шведским двором, но в 1650 году, как говорено было выше, отправлялись в Стокгольм посланники как будто татарские, но в самом деле от козацкого вождя. В 1652 году польский под-канцлер Радзеевский побуждал королеву Христину против отечества и в то же время отправил к Хмельницкому посла, предлагая гетману прислать в Стокгольм посланников, знающих греческий язык, на котором особенно любила изъясняться ученая королева, и держать в шведской столице резидента. Посол Радзеевского, Ясинский, не дошел до Хмельницкого и, проговорившись неосторожно на дороге, был схвачен Зацвилиховским. Но сношения Украины с Швецией были скоро возобновлены. После сражения под Батогом Хмельницкий отпустил в Швецию двух взятых в плен капитанов, родом шведов, служивших в польском войске, и писал, неизвестно к кому именно, что теперь Польше нанесен удар и удобно можно поколебать ее. В 1653 году он отправлял нарочное посольство в Швецию, по всему видно, резидент Хмельницкого действительно находился в Стокгольме, как предлагал Радзеевский. Этот резидент был, как кажется, афинский игумен Даниил грек. При Христине трудно было подвинуть шведов, потому что королева более любила литературу и греческую словесность, чем оружие, но когда в 1654 году она отказалась от престола и преемником ее сделался пылкий и предприимчивый герцог цвейбрикенский Карл Густав, тогда возникло недоумение между польским и шведским кабинетами. Хмельницкий подущал нового короля против своих врагов. По известию украинского летописца, Хмельницкий взял в плен двух офицеров ланной прусской пехоты в дрижипольской битве, они были родом шведы. Гетман увидел удобный случай через них отправить к шведскому двору депешу, потому что отправить ее через козацкое посольство было трудно: надобно было послам ехать или через Польшу, где их могли поймать, или через Московское Государство, где такое посольство возбудило бы подозрение царя. Гетман знал, что Карл Густав ищет предлога к войне, и убеждал его напасть на Речь Посполитую, находящуюся в крайнем положении, обещал оказывать свое содействие к покорению Польши, Король, приготовляясь к такому замыслу, отправил послом в Украину генерала Вильгельма Карлуса, который ехал под видом купца через Московское Государство с подарками и грамотой, в которой король уполномочивал его заключить условия с козаками. Хмельницкий постановил воевать взаимно Польшу и не мириться один без другого. Он послал королю трех турецких коней с богатым прибором, три янчарки, три буйволовых рога и три козацкие одежды вишневого бархата, украшенные жемчугом и золотом: одежды эти назывались шабельтасами и кулечницами.

Не трудно было королю шведскому начать войну. Он придрался к Яну Казимиру за употребление титула — ‘шведский’. Война поведена была с успехом. Деморализованное польское войско в Великой Польше передалось неприятелю. 29-го июля Познань со всей Великой Польшей отдались в подданство шведскому королю, на условиях сохранения религиозных и гражданских прав. Варшава сдалась без боя. Мазовия присягнула победителю. Король Ян Казимир бежал в Силезию. Краков, защищаемый Чарнецким, держался до 7-го октября и сдался на основании трактата, обеспечивавшего гарнизону свободный выход, а городу и провинции — неприкосновенность прав церковных и гражданских. Таким образом вся Польша досталась почти безотпорно в руки иноземцев. Паны не считали для себя предосудительным присягать Карлу Густаву, замечательно, что в числе изменников были враги Хмельницкого: Конецпольский и Димитрий Вишневецкий.

В то же время русские завоевали Могилев, Минск, Ковно и наконец Вильну, которая сильно пострадала от разорения. Алексей Михайлович въехал в столицу Ягеллонов и повелел именовать себя великим князем литовским. Гетман Радзивилл продолжал спорить с Гонсевским, арестовал своего соперника, а потом отдался шведам, подобно многим другим магнатам. Впрочем, он оправдывал себя тем, что это сделал он для того, чтобы поссорить московского царя с шведским королем, чтобы и тот и другой захотели овладеть Литвой и стали бы воевать между собой за нее, что действительно и случилось. Южная часть Литвы была завоевана козаками, только Старый Быхов, сильнейшая крепость, не сдался: Золотареко, командовавший осадным войском, был убит на герце, после смерти наказного гетмана простые козаки начали своевольничать, напали на купеческий обоз с водкой, перепились и хотели перебить старшин, когда те стали удерживать их буйство, старшины, с своей стороны, должны были употребить решительные меры и перебили множество бунтовщиков. От этого войско бежало, и так оставлена была осада. Козаки препроводили тело убитого предводителя в Нежин, а оттуда в Корсунь, где погребение его оставило после себя долгую память странным приключением. Поляки впоследствии рассказывали, будто во время панихиды труп Золотаренка приподнялся из гроба и сказал: ‘Утікайте, утікайте!’ Вслед за тем гром поразил церковь и сжег ее с трупом и со множеством народа. Коховский выдает это событие за несомненную истину, слышанную впоследствии от Выговского, но украинский летописец, бывший сам лично при погребении Золотаренка, объясняет, что церковь Св. Николая, где поставлено было привезенное тело полковника, действительно загорелась, но от неосторожности пономаря, положившего непотушенные свечи на полке близ деревянной стены, занялась стена, а затем сгорела вся церковь. В нее был один только вход и выход, и во время суматохи погибло народа до четырехсот тридцати человек {Летоп. Самов. 25. Почти в таком же виде передает это событие другой современник Ерлич.}.

Среди успехов русских и шведов в войне с поляками Хмельницкий и Бутурлин двинулись в июле содействовать союзникам. С ними было до тридцати, а по известиям поляков, — до шестидесяти тысяч козацкого и московского войска. Цель козацкого гетмана была завоевать южные части Польского Королевства, населенные русскими, и таким образом довершить освобождение своего народа. Русские приступили к Каменцу, но, простояв около него три с половиной недели, отошли.

Король, соразмерно трем неприятелям, напавшим на Польшу, разделил войско на три части: две из них постыдно отдались врагам, третья выставлена была против Хмельницкого под начальством гетмана Потоцкого. Это войско было не очень велико, но, конечно, и не так мало, как говорят польские историки, простирающие его только до четырех тысяч. Оно должно было пополниться посполитым рушеньем, которое уже получило третьи вици, но дворяне многих воеводств не захотели идти в поход. ‘Один король,. — говорили они, — имеет право предводительствовать ополчение посполитого рушенья, а так как король бежал, то мы не считаем себя в обязанности находиться под командой гетмана’. Каждый заботился о себе, шляхтичи поскорее убегали с семействами и имуществами в Венгрию, другие, пользуясь суматохой, составляли партии и, вместо того чтобы идти к войску, нападали по дорогам на бегущих, грабили, бесчинствовали. Карпатские гуцулы, с своей стороны, рассыпались шайками по Червоной Руси, соединялись с жителями и нападали на панов. Только из Волыни, Бельза и Перемышля прибежало несколько отрядов в войско, потому что уже нельзя было пробежать за границу, и приближение неприятеля поневоле заставляло их взяться за оружие. Потоцкий должен был дать Хмельницкому отпор на Подоли, но как только услышал, что русские недалеко, то отретировался без боя до самого Львова. Русские вступили в Червоную Русь: Потоцкий для удержания их выслал полковника Войловича с тридцатью хоругвями. Под Бучачем наткнулся он на передовой русский отряд, поляки вперты были в болотистую реку Серет, и множество их потонуло. Хмельницкий и Бутурлин шли далее вперед, города и замки, один за другим, падали или сдавались, в некоторых, как, например, в Ягельницах, гарнизоны приставали к козакам. В чорстковском замке хлопы схватили собственного владельца Павла Потоцкого и выдали русским: его отправили в Киев, а оттуда в Москву, Дворяне покидали свои усадьбы и замки и спешили днем и ночью ко Львову. За ними по следам шли так же быстро русские, и таким образом они приблизились ко Львову. Потоцкий не решился там дать сражения и отступил к Слонигродеку, иначе Гродеку, четыре мили от Львова. Испуганные львовские мещане сожгли свои предместья, едва возобновленные после посещения козаками Львова, ровно семь лет назад. В конце сентября Хмельницкий оставил значительную часть войска под Львовом, а другую часть отправил — до сорока тысяч, если верить польскому историку, — в погоню за польским войском с миргородским полковником Лесницким, великоруссы пошли с ними под начальством стольника Ромодановского и Гротуса.

Потоцкий почитал место за Гродеком при урочище Камень-Брод чрезвычайно удобным для обороны: впереди города было большое глубокое озеро, которое наполнялось множеством впадающих протоков. Поляки стояли за этим озером и расставили кругом караульных. Но передовые козацкие отряды подкрались искусно и истребили караульных: тогда козацкое войско воспользовалось лесистым местоположением, закрывавшим вид, разобрало в соседних селах хаты, ночью при лунном свете сделало плотину и перешло на другую сторону протоков. Поляки услышали об этом, их отряд побежал препятствовать переходу неприятеля, но был опрокинут козаками. Русские свободно очутились на другом берегу и вошли в город, в городе сделался пожар: поляки бросились тушить, русские посреди пламени разогнали их и бросились в их лагерь. Потоцкий защищался около трех часов, московские люди стали было подаваться назад, поляки погнали рейтаров московского войска саблями, но не могли им нанести большого вреда, потому что рейтары были с головы до ног закованы в железо, рейтары, уходя от преследовавших их поляков, навели их на свою пехоту, составлявшую середину войска, тут русские сразу ударили на оба крыла польского войска, и оба крыла пришли в замешательство, а за ними смешался и центр. В это время в польском войске кто-то крикнул: ‘Новое войско идет на нас!’ Это произвело панический страх, все бросилось бежать сломя голову, покидав артиллерию, знамена, ружья, русские напирали на них и с чела и с боков и гнали к местечку Брухнали. Гетман коронный Потоцкий стал было защищаться на брухнальской браме и чуть было не попал в плен, множество дворян было схвачено во время погони: весь табор достался русским. Поляки бежали до местечка Яворова. Наступившая ночь прекратила преследование. Войско, всполошившее поляков, действительно приближалось, но это был отряд перемышльского посполитого рушенья, который, в свою очередь, немедленно разбежался.

Победоносное козацкое войско возвратилось ко Львову. Русские расположились кругом города по полям и горам, Хмельницкий поставил обоз близ загородной церкви Св. Юрия, где слушал богослужение. Гетман 3-го октября послал к магистрату ласковое письмо, припоминал свою умеренность в 1648 году, извещал о разбитии последнего войска польского и требовал сдачи города, обещая городу свою особенную милость. Письмо это было прочитано в ратуше в собрании мещан при губернаторе Бутлере и нескольких панах, начальствовавших тогда войском (были тода Ожга, Ржевуский, ротмистр лановой пехоты Унишевский). Думали, толковали и не порешили, что делать. На другой день рано приехал от Хмельницкого трубач за ответом — и магистрат послал с ним короткий ответ, в котором, поблагодаривши Хмельницкого за обещанные милости, сказал так: ‘Находясь под властью военных людей, назначенных от короля для обороны города, мы ничего не просим, кроме того, чтобы ваша милость, по высокому рассуждению своему, избавили нас от кровопролития’. Этим ответом мещане давали Хмельницкому понять, что они не могут действовать по собственной воле. Это было для Хмельницкого ни то ни се, и он опять послал трубача с письмом такого содержания: ‘Видно, что вы надеетесь себе откуда-то помощи. Ваша надежда напрасна. Войска наши, истребивши коронное войско, идут в глубину Польши, и мы останемся здесь, пока вы не покоритесь. Присылайте завтра рано решение свое. Милосердие наше еще не закрыто для вас’.

И на это письмо не последовало ответа, потому что военные начальники ни на что не решались, а мещане не могли отвечать иначе, как им прикажут.

5-го октября, не получивши рано требуемого решения, Хмельницкий приказал ударить со всех сторон на город из пушек. Это заставило панов на что-нибудь решиться, с их дозволения магистрат отписал Хмельницкому и изъявил желание вступить в переговоры, но просил дать заложников. Вместе с тем послано было письмо Выговскому: просили писаря ходатайствовать у гетмана, чтобы сталось по желанию города.

‘Милостивые государи, — отвечал им в письме Хмельницкий, — вижу, что вы столько легкомысленны, сколько упрямы, когда, видя к себе нашу милость, вздумали вместо покорности требовать каких-то заложников. Если хотите от нас пощады и не желаете за свое упрямство погибели себе и людям, то, оставивши всякую надежду, дайте нам свое решение, не ожидая от нас никаких заложников, и мы, видя покорность вашу, оставим вас в добром здоровье. Иначе не наша будет вина. И так уже мы унижаем свое достоинство, уговаривая вас’.

В таком же смысле отвечал им и писарь, объяснивши, что просьба их об заложниках огорчает гетмана. Мещане готовы были исполнить волю Хмельницкого, но губернатор и паны противились. ‘Как же, — говорили они, — нам посылать к нему послов без заложников, когда он распускает слухи, что хочет привести город к подданству московскому царю’. К счастью, за мещан был львовский подкоморий Ожга.

После долгих споров решили наконец отправить к Хмельницкому депутатов с тем, чтобы они узнали, чего хочется от Львова козацкому гетману. Все обратились тогда к тем мещанам, которые в 1648 году видались с Хмельницким и познакомились тогда с козацким старшиной и полковниками. Они сначала упирались, потому что некоторые военные и духовные напугали их, наконец согласились. То были Самуил Кусевич или Кушевич, Криштоф Захнович и Павел Лавришевич. Они пригласили идти с собой еще двоих: Гонсиоркевича и синдика Хоминского. ‘Депутаты, — говорит современный дневник, — прошли среди громадных полков москвитян и русских, кланялись им вежливо и от них получали приветствия’. 6-го октября они вошли сначала в шатер генерального есаула Ковалевского, а оттуда слуга (pokojowy) Хмельницкого, Соболь, позвал их в шатер гетмана. Хмельницкий сидел на лавке, подле стола, со сложенными накрест ногами, по турецкому обычаю, с ним были: Иван Выговский, брат его Данило, генеральный обозный Носач, генеральный судья Зарудный, миргородский полковник Сахнович-Лесницкий и переяславский полковник Тетеря. Все это были люди, по уму и образованию стоявшие выше прочих, особенно Тетеря, который, по замечанию современника, не только хорошо знал латинский, польский и славянский языки, но обладал ученостью (crudilus). Кроме старшин, депутаты нашли здесь переодетого гонца Яна Казимира, родственника Выговского, приехавшего с целью склонить Хмельницкого к примирению через посредство писаря, приобретавшего со дня на день более власти над Хмельницким. Ян Казимир готовил явное посольство к Хмельницкому и послал этого гонца для предварительного расположения козацкого начальства в пользу поляков, здесь был гонец от крымского хана и какой-то грек Иоанн, который, по замечанию современника, был одним из действующих лиц в деле соединения Хмельницкого с царем. Гетман при входе депутатов приподнялся, приветствовал их вежливо и просил сесть.

— Мы пришли в этот край по необходимости, — сказал Хмельницкий после первых приветствий, — мы всегда удалялись пролития невинной крови христианской, никогда не подавали сами ни малейшей причины к этому, но коронное войско Речи Посполитой беспрестанно вносило меч и огонь в Украину и принуждало нас защищать жизнь. Прошлой зимою, в противность миру гетманы соединились с татарами, напали на Украину, варварски истребляли жителей, татары грабили и разоряли нас своими загонами и таким образом войско запорожское вызвано было к войне, хотя, быть может, его величество король этого и не хотел. Бог послал нам победу, и недавно мы рассеяли врагов наших под Гродеком, что они могут сами засвидетельствовать.

Хмельницкий позвал двух пленных: сына воеводы подольского Потоцкого и Быковского, и вежливо просил их сесть рядом с собой. Вошли также двое начальных людей московского войска: стольник Ромодановский и иностранец Гротус. Хмельницкий продолжал рассказывать о битве и победе козаков.

Московские люди, вмешавшись в разговор, смеялись над трусостью польского войска и отпускали полякам оскорбления.

— Напрасно так думаете, — заметил Потоцкий, — напрасно приписываете себе победу над коронным войском, нас победили не вы, но мужественные козаки. Если бы пехота козацкая не поспешила выручить вас, то московское войско потерпело бы большое поражение.

Хмельницкий и полковники дали заметить, что им нравилось такое мнение побежденных. ‘De aliis rebus cras plura loqucmur’ (о других делах поговорим завтра поболее), — сказал Выговский Кушевичу. Московские начальники сидели недолго и ушли. Депутаты заметили, что, несмотря на свежий союз украинцев с москвитянами, уже между ними посеялась какая-то недоверчивость. Еще яснее увидели они это, когда наступил обед: духовник Хмельницкого читал молитву и не упоминал имени царя.

Но тем не менее Хмельницкий, казалось, действовал сколько для пользы Южной Руси, столько же и для славы царя покровителя. Депутаты, пробыв у Хмельницкого день, возвратились в город с письмом Хмельницкого, в котором гетман предоставлял магистрату еще обдумать свое положение и прислать депутатов на другой день. Это сделано было, как кажется, для того, чтобы уверить мещан, что они могут вполне доверять ему и посланные к нему люди вполне безопасны. На другой день, 7-го октября, депутаты пришли снова в лагерь.

Выговский встретил их. Хмельницкого не было.

— Не желаете ли, — сказал писарь, — повидаться с Васильем Васильевичем, главнокомандующим московского войска?

— Мы не имеем к нему писем, — отвечали депутаты, — и, не смея преступить пределы нашей обязанности, не можем входить в такие переговоры.

— Я советую вам, — сказал Выговский, — оказать им по крайней мере честь, как гостям, и соблюсти их обычай: пусть трое из вас поднесут им белого хлеба и вина, — таков у них обычай.

Трое из депутатов исполнили это, взяли хлеб и пошли, но прибавили, что не будут входить с ними в трактаты.

Между тем к Выговскому и к оставшимся с ним двум депутатам вошел Хмельницкий и заговорил о состоянии Польши.

— Еще никогда, — сказал он, — не доходила Польша до подобного бедствия, его величество король Ян Казимир оставил свое королевство, шведы взяли Краков, нет более никакого войска, и я сделался теперь господином земли русской. Нет более надежды полякам.

Это было приготовление. Возвратились депутаты от Бутурлина.

— Что, как принял вас Василий Васильич? — спросил их Хмельницкий.

— Очень дурно, очень неласково, — сказали депутаты. — Он от нас не принял ни хлеба, ни вина и требует, чтобы мы отдали город и замок и присягнули московскому царю, — и губернатор тоже: нам это удивительно. Мы не могли дать ему никакого решения, обещались поговорить об этом с панами.

— Так и быть должно, — сказал отрывисто Хмельницкий, — иначе не будет ничего.

— Василий Васильич требует от вас справедливого, — сказал Выговский, ударяя с жаром кулаком по столу. — Все обстоятельства должны вам показать, что Польша потоптала права божеские и человеческие. Польшу Бог оставил. Куда сягнула козацкая сабля — там и козацкое владение. Город Львов, находясь под властью поляков, будет терпеть всегдашние утеснения, и католики не перестанут преследовать нашу православную греко-русскую веру. Мы не попустим, чтобы наша вера где-нибудь была утесняема.

В самом деле, в недавнее время львовяне могли убедиться, что полякам нельзя было ни в чем доверять. Принужденный зборовским договором, Ян Казимир даровал 12 февраля 1650 года диплом, которым предоставлял полную свободу русскому народу во Львове, возвратил кафедры, церкви и церковные имения православным духовным и даровал право свободного книгопечатания львовскому русскому братству, но после разбития Хмельницкого под Бере-стечком, все эти права были нарушены без всякого повода со стороны города, братство ограблено, его типографии и имения отданы в подарок одному придворному льстецу Студзинскому и вдобавок русские горожане были в судах и в своих торговых оборотах всячески преследуемы не только католиками, но даже иудеями.

— Позволено ли говорить нам? — сказал тогда Кушевич, один из депутатов.

— Говорите! — сказал Хмельницкий. — Говорите решительно и смело, теперь не шуточное дело.

— Милостивый пан гетман, — сказал Кушевич, — жизнь наша в руках ваших, и если мы воротимся в город, то должны приписать это милости вашей, но присягать на имя царя московского не станем: — мы уже раз присягнули Яну Казимиру и сохраним свою верность, в какое бы положение судьба ни поставила нашего государя. Смеем надеяться, что при старании вашем, милостивый пан, и войска запорожского вся Украина снова возвратится под власть собственного государя. Если же мы теперь изменим нашему законному монарху и отдадимся чужому, то вы сами, милостивый пан, и все войско запорожское, почтете нас до крайности легкомысленными. Что подумает сам царь московский о верности и добродетели нашей? Просим покорно вас, милостивый пан, не принуждайте нас к тому, чего не можем мы сделать без нарушения совести.

Выговский снова начал было убеждать их, но Кушевич прервал его и сказал:

— Напрасно тратите время: мы ничего не скажем, кроме того, что до тех пор, пока жив наш милостивый монарх Ян Казимир, мы не будем присягать другому государю, да если бы мы из боязни поступили так, как вы хотите, — губернатор и весь город не примут этого.

Старшинам козацким, ценившим всегда твердость, понравилась такая решимость депутатов.

— Sitis constantes et gencrosi (вы постоянны и благородны), — сказал потихоньку Павел Тетеря.

После того заговорили о современных делах. По этому поводу козаки сказали:

— Войско запорожское никогда не отдавалось в рабство московскому царю, оно за свободу свою билось и за свободу войну против ляхов начало.

С тех пор целый октябрь шла переписка между членами магистрата и козаками. Несколько раз приходили к гетману депутаты и просили не приневоливать их к присяге. Выговский, который при свидании так сильно настаивал сдаться Алексею Михайловичу, писал тайно к Кушевичу, чтобы горожане не сдавались московскому царю. Среди переговоров происходила пальба, но преимущественно от московских людей. Козаки мало им помогали и расходились самовольно по окрестностям: они вообще не любили осад. Выговский употреблял всякие хитрости, чтобы не было принято решительных мер. Тогда на Хмельницкого подействовал львовский православный владыка Арсений. Он, явившись к гетману, умолял его именем Христа не губить русского православного народа, и Хмельницкий ограничился наконец тем, что потребовал с города окупа 400000 злотых, да кроме того известное количество сукон, материй и сапогов. Под Львов приехал посланец от Карла Густава, какой-то Гамоцкий, родом львовский армянин, но с юных лет служивший в Швеции. Он привез от своего государя лестные предложения. Карл Густав предоставлял себе все, что завоевал у поляков, а Хмельницкому отдавал всю русскую землю, но просил козаков в настоящее время удалиться из Червоной Руси и дожидаться мира.

Хмельницкий мог надеяться, что в предполагаемом всеобщем мире русской земле даруется независимость от Польши так точно, как он уже видел недавно пример подобного признания голландцев свободными от испанского владычества. Гетман считал долгом не раздражать своего союзника, шведского короля. ‘Не надейтесь более на своего короля Яна Казимира, — писал он горожанам. — Об нем говорить нечего, уже шведский король овладел Краковом, а мы с ним вошли в братство и положили такой договор, что шведский король и московский царь с козаками в союзе все разом наступят на Польшу. Мы уже поделились. Король шведский пусть удержит то, что ему Бог дал, а нам помог Бог овладеть нашей русской землей, так мы за нее стоим и хотим, чтобы и волки были сыты и овцы целы, по христианству так желаю’. Между тем разнесся слух, что хан выступил на помощь Польше против Хмельницкого. Это заставило гетмана поскорее кончить дело со Львовом, чтобы татары тем временем не овладели Украиной. Хмельницкий быстро согласился на шестьдесят тысяч злотых, и получил их даже не деньгами, а преимущественно товарами.

Депутаты застали Хмельницкого в меланхолии, как они выразились.

— Я узнал, — сказал он, — что татары напали на Украину и наделали много вреда людям и имуществам. Хочу непременно завоевать Крым. Зимой пойду на него с моим козацким и с московским войском.

В то время, 29-го октября, прибыл посланник от Яна Казимира, Станислав Любовицкий, с ним был Самуил Грондский, один из историков нашей эпохи, которого Любовицкий, встретив на дороге, пригласил с собой. Король понял, что причиной всех бедствий Польши — Хмельницкий, и старался преклонить его обещаниями, но вместе с тем не оставил и прежней польской политики против козаков. Любовицкий с письмом, исполненным самых лестных и даже униженных комплиментов, вез с собой другое письмо к татарскому хану, в котором Ян Казимир возбуждал крымского повелителя против Хмельницкого. Этот Любовицкий был одним из клиентов Оссолинского и вместе с канцлером посещал Украину при Владиславе IV, и потому был знаком с Хмельницким.

Хмельницкий, прочитав письмо короля и выслушав убеждения Любовицкого, отвечал:

— Любезный кум! Вспомни, что нам было обещано под Замостьем, под Зборовом, под Белой Церковью и в других местах и что мы получили? Все обещания давались нам под руководством науки вызуитов, которые говорят: не должно держать слова, данного схизматикам. И где те обещания, которые король давал нам после своего избрания? Едва только он короновался на царство, тотчас же послал против нас войско, то же делалось после других договоров. Поляки нарушали права гостеприимства, называли нас хлопами, били нагайками, отнимали именья, выгоняли из домов. Когда козаки, не терпя всего этого, убегали и покидали жен с детьми, потому что в зимнюю погоду не могли с собой брать их, польские жолнеры насиловали жен наших, а уходя из нашего края сжигали бедные хижины наши часто с детьми. А когда козаки противоставали панам, то поляки, мало того что топили их тайно в мешке, так, чтобы нельзя было найти ни следов убитых, ни отыскать виновника, этим не удовольствовались… еще сажали их на высокие колья, чтобы выказать всеобщую ненависть к русским и презрение к их бессилию. Но что всего оскорбительнее, они не щадили священников наших, а еще преимущественнее мучили их и таким образом вооружили против себя людей, которые всего более склонны к спокойствию. Столько претерпев, быв столько раз обмануты, мы принуждены искать для облегчения нашей участи средств, которых нельзя уже никаким образом оставить. Поздно испрашивает король нашей помощи, поздно и напрасно думает он о примирении козаков с поляками.

— Мы не можем отрицать, — сказал Любовицкий, — что король несколько раз обещал козакам свои милости и не исполнял их, но ты сам, пан гетман, провидя причину этого, когда-то, во время зборовского трактата, сказал: ‘Сам король человек добрый, но королевские собаки будут на него лаять до тех пор, пока не встревожат его’. Едва король стал на сейме стараться за вас перед чинами государства, как самые презренные послы дворяне, из которых иной не знал, где мать родила его, а другой не стоил сам по себе двух грошей, подняли такой крик, что бедный король онемел и должен был нарушить свои обещания. Но теперь наияснейший король объявил, что будет признавать благородными не тех, которые ведут длинный ряд генеалогии от дедов, а тех, кто окажет теперь услугу отечеству. Поэтому оставьте забвению все прошедшее и помогите помазаннику Божию: вы будете уже не козаками, а друзьями короля, вам будут даны достоинства, коронные имения, уже он не даст себя обманывать, не позволит нарушать своего покоя этим собакам, что теперь разбежались и покинули господина, которого должны были защищать.

Так говорил королевский посол, отправленный к татарам для подущения их против тех, которым обещал такие золотые горы.

По окончании речи Выговский вышел, а Хмельницкий сел подалее и начал говорить со старшиной. Тогда Грондский подходит к своему товарищу и говорит:

— Надобно прежде всего помнить, что не от короля зависит королевство, а от королевства король, будет королевство — сыщется король, а погибнет королевство — и королю не будет места. Выхваляй короля, да не срами же и королевства. Притом о братьях в отсутствии надобно говорить так, как бы они были здесь.

Любовицкий вспыхнул, в досаде подбежал к Хмельницкому и сказал:

— Пан гетман! Нас здесь двое. Этот человек послан не королем, а я сам пригласил его: он теперь укоряет меня за то, что я говорю о дворянстве. Прикажите арестовать его.

Грондского увели, но через несколько минут Любовицкий вспомнил, что Грондский знает о письмах к татарам, и когда вошел Выговский, он объяснил, что неосторожно раздражил своего товарища, и просил выпустить его.

Выговскому не трудно было найти предлог. Он отвел в сторону гетмана и сказал ему:

— Уже по всему лагерю, и между козаками и между москалями, распространяются толки, что гетман приказал арестовать королевского посла. Народное право не позволяет делать насилия и ему, как равно и Любовицкому.

Гетман, в свою очередь, рассудил, что это сделано опрометчиво и притом московские люди тотчас узнают, что он принимает послов от короля польского, на что не согласился царь в договоре. Он приказал немедленно позвать Грондского.

— Садитесь и слушайте, господа, — сказал он, — вы принесли нам прекрасные предложения от короля, но возможно ли их принять или невозможно? Выслушайте эту побасенку. В древние времена, говорят, жил у нас поселянин очень зажиточный, все соседи завидовали ему. У этого поселянина был домашний уж, который никого не кусал: хозяева ставили всегда ему молоко в нору и он часто ползал между семьей. Случилось однажды: дали мальчику молока, приполз и уж и стал хлебать молоко из чашки, за это мальчик ударил его ложкой по голове, и уж укусил мальчика. На жалобный крик дитяти прибежал отец и, узнав, что уж укусил сына, бросился убивать животное, уж успел вложить голову в нору, а хвоста не успел, хозяин отрубил ему хвост. Мальчик умер от укушения, а уж остался уродом и с тех пор боялся выходить из норы. Вскоре после того богатства этого человека начали значительно уменьшаться, наконец он пришел в крайнюю бедность и, желая узнать причину, побежал к знахарям и говорил им:

— Скажите, прошу я вас, что это значит, что в прошлые годы я меньше прилагал старания о хозяйстве, а всего у меня было много: ни у кого не было так много и таких прекрасных волов, как у меня, ни у кого коровы не давали столько молока, ни у кого овцы не давали такой блестящей шерсти, нигде кобылы не рожали таких складных жеребят, нигде поля не приносили такой обильной жатвы, ничьи сады не оглашались таким множеством пчел, стада мои не страдали от болезней, я сам не знал никаких неприятностей, дом мой посещали гости, ни у кого из соседей не было такого многочисленного семейства, нищий не отходил от моего дома с пустыми руками, ни в чем не было недостатка, всякого добра было у меня обильно. Но вот за несколько лет рассеялось все, что я собрал в продолжение жизни, и между соседями нет беднее меня, и хотя я изнемогаю от трудов для поддержания жизни, однако ничто мне нейдет в пользу, но с каждым днем все хуже и хуже. Скажите, если знаете, причину моего горя и нельзя ли пособить ему?

Ему отвечали:

— Пока ты в прошлые годы хорошо обходился с своим домашним ужом, он принимал на себя все грозившие тебе несчастья, а тебя оставлял свободным от них, теперь же, как между вами стала вражда — все бедствия обрушились на тебя. Если ты хочешь прежнего благополучия, примирись с ужом.

Жена понесла ужу молоко, но уж наелся молока и снова спрятался в нору. Некоторое время наблюдал за этим хозяин и начал приглашать его заключить прежнюю дружбу. Тогда уж ему отвечал:

— Напрасно хлопочешь, чтоб была между нами такая дружба, как прежде, потому что как только я посмотрю на свой хвост, потерянный за твоего сына, тотчас и возвращается ко мне досада, с другой стороны, и ты, как только вспомнишь, что лишился сына, тотчас закипит в тебе отцовское негодование, так что ты готов размозжить мне голову. Поэтому достаточно будет дружбы между нами, если ты будешь жить в своем доме как тебе угодно, а я в своей норе, и будем помогать друг другу.

То же самое, господин посол, случилось между поляками и русскими. Было время, когда в этом огромном здании Речи Посполитой мы вместе наслаждались счастьем, радовались общим успеха нашим: козаки отклоняли от королевства грозящие опасности и сами принимали на себя удары варваров. Жители Польши, сохраняя козаков в свободе, не досадовали на то, если и они хлебали из того молока, которое находили в углах, куда не достигали называющие себя единственно сынами древнего отечества. Тогда Королевство Польское процветало и сияло счастьем в глазах всех народов, все народы ему завидовали, никто не брал добычи с Польского Королевства, но куда только польские войска шли совокупно с козацкими силами, везде торжествовали, везде воспевали победные песни. Но впоследствии, называющие себя детьми королевства начали нарушать свободу русских и начали бить их по голове, а русские, когда сделалось им больно, начали кусаться, тогда случилось, что и русских большая часть отсечена, и сынов королевства не мало пропало. С тех пор, как только придут этим народам на память бедствия, нанесенные друг другу, тотчас возникает досада, и хотя начнут мириться, но от малейшей причины не доводится дело до конца. Мудрейший из смертных не может сделать того, чтобы между нами установился твердый и продолжительный мир, как только так: пусть Королевство Польское откажется от всего, что принадлежало к княжествам земли русской, пусть уступит козакам в управление целую Русь до Владимира, и Львов, и Ярославль, и Перемышль с уговором, чтобы мы, сидя себе в Руси своей, как в норах, отклоняли врагов от Королевства Польского, но я знаю: если в целом королевстве осталось только сто панов, и тогда бы они не согласились на это, А козаки, пока будут иметь оружие, также не отстанут от этих условий. Поэтому прощайте, кум. Помолчав, Любовицкий вынул из кармана пакет и сказал:

— Пан гетман! Ее величество королева, надеясь, что я застану вашу вельможность в вашей резиденции, написала письмо к госпоже супруге вашей вельможности. Не знаю, здесь ли в лагере ее вельможность, и полагаю, что никому вернее не могу отдать письма наияснейшей королевы, как вашей вельможности.

Он подал письмо и вместе с ним драгоценный камень, который королева Мария посылала в дар козачке. Хмельницкий прочитал, прослезился и, подняв к небу глаза, сказал:

— Боже всемогущий! Что значу я перед лицом Твоим? — червь презренный, и вот какое значение даровала мне милость Твоя, что к моей Анне наияснейшая королева польская пишет письма и удостаивает ее просить о заступлении предо мной! Твое это дело, не мне принадлежит оно, но силе Твоей и божественной благодати, за которую да будет имя Твое благословенно вовеки!

Он обратился к Любовицкому и сказал:

— Я не могу исполнить того, чего просит ее величество через письмо и через вас: нельзя нарушить тесного союза, который мы заключили с москалями и шведами. Из тех провинций, которые следуют по договору козакам, я могу уступить их величествам воеводства: люблинское, бельзское, волынское и русское, а ярославское удержу за собой. Хотел здесь остаться на зиму, но из уважения к наияснейшему королю выхожу из этой земли. Если угодно его величеству, пусть возвратится из Силезии и начнет переговоры с шведами и москвитянами, дальнейшее предоставим времени. Козаки останутся верными союзниками Речи Посполитой, если Речь Посполитая через комиссаров своих торжественно признает русский народ свободным, как десять лет назад признал испанский король голландцев. А теперь прошу обедать.

Надежда, что Речь Посполитая принуждена будет признать самостоятельность Украины, побудила еще более Хмельницкого оставить Львов и показать склонность к примирению с поляками. Он пожелал видеться с комендантом Гродзицким, который некогда в Кодаке был взят в плен козацким гетманом и отпущен. Гродзицкий явился к своему победителю без заложников, доверяя слову гетмана, и разговаривал о делах.

Слушая уверения коменданта в преданности Яну Казимиру, Хмельницкий сказал:

— Я сам верный союзник Яна Казимира, и первым доказательством моего расположения будет отступление от города. Постановляйте, какие хотите, условия с москвитянами, я их оставляю и иду себе в свое русское владение.

‘Я удостоверился собственными глазами, — писал после того Гродзицкий, — что между козаками и москвитянами нет согласия и ладу, сам Хмельницкий мне сказал, что не хочет знать Москвы: она очень груба’.

8-го ноября козацкое войско пошло в путь. Хмельницкий проехал под самыми стенами города в виду многочисленных жителей. Над ним несли герб его, абданк, белый бунчук и два знамени: одно красное, другое белое с изображение Михаила архангела, поражающего дракона. Тридцать знамен с гербами полков и частей освобожденной Руси возвышались за ним посреди войска. Гродзицкий и офицеры его вежливо прощались с гетманом, он приветливо кланялся. Вслед за тем через два дня двинулось в путь и войско московское под командой Бутурлина.

Любовицкий, получив ответ от Хмельницкого, услышал, что татары недалеко и поспешил к ним, но был схвачен козаками. Неизвестно, успел ли он отдать письмо татарам и задержан ли был он на возвратном пути, или же козаки не допустили его до хана, во всяком случае, кажется, этим он был обязан своему товарищу Грондскому, потому что козаки, задержав Любовицкого, отпустили, однако, Грондского. Грондский прибежал к гетманам Потоцкому и Ляндскоронскому, которые собирали рассеянное войско под Сен дом и ром, и наговорил, что сам был свидетелем, как посланец Яна Казимира от имени короля просил козаков помогать королю уничтожить вольность Речи Посполитой, чтобы самому сделаться неограниченным государем. Гетманы и множество панов, слушая это, перешли к шведам. Любовицкого козаки повезли с собой.

Русские войска пошли раздельно, по всему видно, по причине неудовольствия между Бутурлиным и гетманом. Татары, находившиеся недалеко, воспользовались этим, хан послал сильный отряд орды занять пространство, разделявшее союзные войска, и перерезал сообщение между козаками и москвитянами, а другие татарские отряды напали на тех и других. Сам хан атаковал Хмельницкого, козаки счастливо отбили нападение, но москвитяне потеряли много убитых, в числе пленных был сын Бутурлина. Хан, однако, не решился отваживаться на дальнейшую упорную борьбу, потому что не надеялся на скорую помощь от Яна Казимира, он притом думал, что более окажет услуги союзнику, если преклонит к нему козаков. Известив Хмельницкого о пленении сына Бутурлина, он предлагал выпустить его, если Хмельницкий отпустит Любовицкого. Хмельницкий согласился. Бутурлин был отпущен к отцу, а Любовицкий поехал к Яну Казимиру.

Тогда Махмет-Гирей изъявил Хмельницкому желание повидаться с ним. Взяв двух мурз заложниками, гетман отправился к хану в ставку его близ Заложиц. В шатре Махмет-Гирей сидел на ковре, разостланном на земле, кругом него были придворные. Хмельницкий приветствовал повелителя Крыма и поднес ему в подарок серебряный позолоченный конский убор, осыпанный драгоценными камнями, но хан бросил подарок на землю с видом пренебрежения и закричал:

— Зачем соединился с москалями? Ты не искал их помощи тогда, когда при нашем содействии, неблагодарный, сложил с себя ярмо рабства и ниспроверг польские силы, столь страшные при Сигизмунде III и Владиславе всем окрестным государствам, особенно москалям, которые принуждены были избрать царем своим Владислава!

Гетман с твердостью выслушал этот крик, потом изложил хану историю войны и представлял, что напрасно татары приписывают себе блестящие успехи козаков и освобождение Южной Руси.

— Правда, — говорил он, — выпросил я у покойного хана охотных татар, но под Жовтыми-Водами и Корсуном была только небольшая орда Тугай-бея: не татары, а козаки разбили польское войско и пленили двух гетманов, под Пиля вою было только четыре тысячи с Карач-мурзою, а я рассеял многочисленное войско и взял бесчисленную добычу. Все это, конечно, сделали не татары! Под Збаражем хоть и пришел хан, но с намерением причинить беду христианам, потому что Украина тогда же потерпела разорение от орды. А если вы и помогли нам, то сколько выгод получили? Не говорю о добыче польской, о пленниках, за которых вы получили выкуп, вспомните, что теперь вам свободно можно плавать по морю и по Днепру, а прежде никто не смел пуститься на воду, страшась козаков. Вы прежде хаживали в кожаных тулупах, а теперь ходите в золототканых одеждах, — все это по милости козаков. А чем вы заплатили нам? Времени не достанет исчислять все ваши оскорбления и коварства, но я припомню тебе их, чтоб ты не считал меня трусом пред тобою. Вспомни, как я под Берестечком ополчился против трехсот тысяч королевского войска, два дня сражались козаки и побеждали, бежали враги, умирали на поле знатные полководцы, но на третий день, хан, начальствовавший правым крылом войска, в то время, когда наши начали одолевать неприятеля, вдруг, без всякой причины, постыдно убежал с сражения, когда я хотел остановить его и, оставя войско свое, молил возвратиться и не быть подобным боязливой женщине, он задержал меня — и я погубил свое войско и в один день уничтожил прежние мои победы! Такова-то ваша татарская приязнь! Чрез обман хана мы должны были допустить ляхов в Украину на погибель нашу. Вспомни, что сделалось под Жванцем: если б козаки были одни, то, конечно, принудили бы изнемогающих от осады поляков признать русское наше отечество свободным, и тогда же был бы конец войне, и целы бы остались города, села, люди, но вы, догадавшись, что если мы помиримся, то уже вам нельзя будет свободно ходить в Польшу и полонить христиан, как скотов бессловесных, помешали нашему союзу ради своей бусурманской пользы, послали тайно к ляхам, извещая их, что вы и прежде всегда хотели находиться с ними в согласии, но только боялись раздражить козаков и предлагали отдать нас на поругание и погибель. И ляхи, обезумленные злобою, будучи в состоянии без вашей бусурманской приязни присягнуть козакам в сохранении мира и таким образом избавить себя и королевство от упадка, что было в нашей, а не в татарской воле, ляхи, не понимая тайно устроенной вами для них западни, обрадовались нашему миру, дали вам сто тысяч злотых червонцев и позволили разорять города и села и брать людей в неволю! Вы всегда мешали нам примириться, как бы следовало христианам с христианами, для того, чтоб самим терзать Польшу и Украину.

— Пред покойным предшественником нашим, — сказал хан, — не смел бы ты, Хмельницкий, так разглагольствовать, а теперь кротость наша возбуждает тебя к дерзости.

— К чему многословие? — отвечал Хмельницкий, — дело и без слов видно’ Предшественник твой, умерший хан, так почитал меня, еще незначительного человека, что по словестному прошению моему, дал мне четыре тысячи человек, а ты не стыдишься с гневом говорить мне — во всем тебе равному вождю народа,

— Я имею право, — отвечал хан, — гневаться на тебя, потому что ты на нас всегда клевещешь, будто мы воюем не с войском, а с женами и детьми во время жатвы, будто мы умышленно погубляем Русь вашу: этого умысла не было нас, но по вашему прошению мы решились защищать вас от насилия, как свободный народ, хотя и врагов наших.

— Покойный хан, — сказал Хмельницкий, — подущал меня идти с ляхами на единоверных москвитян, и мурза его грозил меня самого погубить, но еще явственнее видна вражда ваша к украино-русскому народу, когда во время мира вы сожигали наши жилища, убивали и брали в плен жителей. Конечно, вы о том стараетесь, чтоб обессилить народы русские, разорить и даже погубить их, чтоб таким образом возвысить татарское свое племя. Вот и теперь, взяв с поляков деньги, ты враждуешь против нас и против монарха русского.

— Знаешь ли ты, Хмельницкий, — сказал Махмет-Гирей, — как много татар в Московском царстве? Все они готовы помогать нам, а ты обезумел, не подумал, с кем разбратался и к кому пристал? или у тебя войска больше, чем некогда у всех князей русских, поляков, угров, немцев, когда хан Бату истребил их и сколько веков владели татары Киевом и всеми русскими землями?

— Тебя, напротив, омрачила гордыня, — сказал Хмельницкий, — до того, что думаешь устрашить меня, как малоумного отрока. Я очень хорошо знаю, что царства: сибирское, казанское, астраханское, касимовское, рязанское и другие не могут тебе подать помощи, потому что они уже под властью московского самодержавия, а прочие татары не пойдут далеко для прихотей ваших. Что хвалитесь Батыем? Ведь война, словно меч обоюдоострый, обращается на обе стороны, Батый приобрел, Мамай погубил, за приобретениями всегда следуют потери.

— Хорошо, — сказал хан, — довольно толковать, ступай, скоро узнаешь, что значат татарские силы.

Хмельницкий ушел и отступил в Украину.

Когда Хмельницкий стоял под Львовом, отряд соединенного русского войска подступил к Люблину 15-го октября. Современник простирает его до десяти тысяч. Другой отряд, по одним известиям — до шести, а по другим — более десяти тысяч, двинулся до Вислы, чтоб преградить бегство из Люблина полякам. Город был беззащитен и потому едва козаки ударили на краковское предместье и жидовский город, как магистрат выставил белое знамя. Явились к русским послы, один из этих послов был иезуит, и козаки не утерпели, чтоб не ограбить его до ниточки. Царский воевода потребовал отдачи всего имущества жидов, католических духовных и шляхты, все орудия, выдачи всех жидов, окуп с города и присяги на верность царю Алексею Михайловичу. Русские почитали Люблин старым своим городом и, следовательно, наследием царей московских. Город согласился безропотно. Члены магистрата от имени всего Люблина присягнули служить верою и правдою царю, его супруге и его благородным детям, заплатили десять тысяч злотых чистыми деньгами, а на пятнадцать тысяч дали шелковых тканей и металлических изделий, выдали несколько пушек и погнали жидов на убой козакам. Русские даровали им жизнь, однако ограбили и зажгли так называемый жидовский город, часть Люблина, исключительно населенную евреями. Пожар продолжался шесть дней, сами козаки разламывали близкие домы, чтоб не дать огню распространиться за пределы еврейских жилищ. В католических монастырях происходили кровавые сцены: в монастыре св. Бригитты, куда убежало множество католических духовных и светских католиков, произошла страшная резня: монахинь убивали или продавали, как животных. Очевидец замечает, что между москвитянами господствовали умеренность и порядок, но козаки старались один другого превзойти в зверстве. ‘Казалось, — говорит он, — сами фурии вселились в них’. Неизвестно, что сталось с имуществом дворян, но кажется, что воевода отказался от конфискации его, потому что, описывая подробно события этих дней, современник не говорит, чтоб их лишили имущества, грабили только тех, которые попались в руки своевольному козачеству. Воевода установил в Люблине новый магистрат из выборных членов, включив в число их двух русских и двух диссидентов и взял частицу животворящего креста, которою славился город. 27-го октября соединенное русское войско отошло от Люблина. Очевидец замечает, что тогда происходили неудовольствия между царским воеводою и предводителем козаков, Данилом Выговским.

Люблинцы не имели столько твердого духа, как жители Львова. Не сдержав присяги Яну Казимиру, они не сдержали ее и Алексею Михайловичу. Сначала шведы овладели городом, — Люблин признал власть Карла Густава, чрез несколько времени потом поляки выгнали шведов — и Люблин присягнул Яну Казимиру, прежнему своему государю.

Между тем с Турциею отношения, по-видимому, опять становились благоприятными для Хмельницкого. От сентября 1655 года сохранилась султанская грамота к гетману Богдану Хмельницкому, несколько поясняющая эти отношения. Она гласит так: ‘Послы ваши Роман и Яков принесли нам от вас поклон и отдали грамоту, в которой вы сообщаете, что Махмет-Гирей, хан крымский, соединился с ляхами, да кроме того с венграми и с разными людьми земли нашей и воевал против вас, нарушив свою присягу, и вы, видя вокруг себя врагов, принуждены были позвать к себе Москву на помощь. Тем не менее, однако, вы прибегаете к нам и просите, чтоб мы вас под руку нашу и под оборону приняли, сообразно давним писаниям вашим. Мы вас яко верных и доброжелательных слуг наших берем под нашу оборону и обещаем помогать вам против каждого вашего неприятеля. Прежде визирь мой не отворял ко мне дверей послам вашим, но теперь, уразумевши подлинно из вашей грамоты, послали мы во все земли наши, дабы все о том знали и, никакой причины к несогласию вашей милости не давая, жили с вами в дружелюбии и рук против вас не поднимали. По всем моим землям я приказал оповестить, что войско запорожское состоит под рукою моею, именуя вас, паче всех других, верными и доброжелательными слугами моими. Затем просим тебя, гетман Богдан Хмельницкий, держи в обуздании войска свои, чтоб ни Сухопутьем, ни морем не входили в государства наши и не осмеливались опустошать их, помня, что и мы всем землям нашим повелели пребывать с вами в приязни. Особливо же и о том приложите старание, чтоб московские козаки в государства наши морем не ходили и государств наших не опустошали, и если бы кто близкий к вам или далекий стал нам неприятелем и воевать против нас захотел, вы были бы готовы с войском своим идти на него. А мы тоже обещаем: кто бы только стал вам, неприятелем и начал против вас воевать, окажем вам помощь тотчас, как только вы нам о том дадите знать. Для лучшей верности вы потребовали от нас присяги, и присяга наша такова есть: свидетельствуемся тем, кто сотворил небо и землю и всех нас, под рукою которого мы все живем, — свидетельствуемся и всеми пророками, которых признаем как мы, так и вы: пусть они станут на оном свете свидетелями в том, что я со всем государством своим хочу соблюсти мою Присягу. Ты, гетман Богдан Хмельницкий, со всем войском запорожским присягаете быть нам верными и доброжелательными слугами, а мы присягаем иметь вас верными и Доброжелательными слугами нашими, и так вы о нас верьте, что мы вас за верных слуг своих имеем, и мы верить будем, что вы желаете быть нашими верными слугами. Как с прежним крымским ханом Ислам-Гиреем вы жили в дружелюбии, так и с нынешним крымским ханом Махмет-Гиреем живите в дружелюбии, а также с молдаванами, валахами и венграми, как с нашими слугами, пребывайте в дружелюбии. Мы же, помня, что вы пребывали с нами в долголетней дружбе и о ней не забывали, вместе с отпускаемыми к вам вышеупомянутыми вашими послами, отправляем к вам послом нашим Ша-гин-агу, через которого, по нашему обычаю, посылаем вам шесть кафтанов: примите их благодушно и не забывайте нас. Ибо мы читаем четыре книги, Моисеем нам данные, на которых и присягу нашу принесли, то ваше посольство ныне окончилось и, раз присягнувши, надобно много лет нам жить в дружеском согласии’.

Эта грамота, писанная чрез полтора года с лишком после присяги козаков на верность московскому государю, показывает, что гетман перед своим давним сюзереном падишахом старался объяснить свою связь с московскою державою так, что это было не более как союз против поляков, притом возбужденный крайним положением и неимением ниоткуда помощи вследствие несоблюдения присяги Махмет-Гиреем, ставшим козакам из союзника неприятелем. Это была неправда: договор с московскою державою был не простым союзом против поляков, а подданством и состоялся никак не потому, что Махмет-Гирей стал врагом козаков, а еще при Ислам-Гирее, и самая враждебность нового крымского хана произошла вследствие соединения козаков с Московским Государством. Из приведенной султанской грамоты видно, что уже при стамбульском дворе некоторое время существовало недоверие к козацкому гетману: сам падишах извещает, что его визирь не отворял дверей оттоманского монарха послам Богдана Хмельницкого, пока наконец присланные гетманом объяснения и уверения не восстановили дружелюбных отношений султана к козакам и пока Богдан Хмельницкий не возобновил прежнего своего обязательства, состоявшегося в 1650 году. Тогда только оттоманский Двор мог снова признавать его, как прежде, своим вассалом наравне с крымским ханом и господарями волошским (молдавским) и мультанским (валахским).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Посольство в Москву. — Высокомерие шведов. — Польское посольство к Хмельницкому. — Польское посольство к московскому царю. — Виленский договор. — Неудовольствие Хмельницкого. — Угрозы Австрии. — Договор с Швецией и Ракочи о разделе Полыни. — Вторжение Ракочи в Польшу. — Беньйовский у Хмельницкого. — Болезнь Хмельницкого. — Подозрение в отраве. — Избрание Юрия Хмельницкого преемником Богдана. — Последнее Московское посольство у Хмельницкого. — Изгнание Ракочи из Польши. — Примирение с Польшею. — Границы Украины. — Кончина Богдана Хмельницкого. — Погребение его тела.

Возвратясь из Чигирин, Хмельницкий собрал раду и, с согласия козаков, отправил к Алексею Михайловичу посольство, Он благодарил царя за оказанное великорусским войском содействие к защите и освобождению от поляков Южной Руси, изъявил желание, чтоб Волынь и Червоная Русь, земли, принадлежащие к древней русской системе княжеств, были также возвращены от Польши, как и Украина, и просил наперед, чтоб великодушный царь, соблюдая Южную Русь под покровительством высокодержавной десницы своей, был хранителем ее самостоятельности и благополучия народного.

Между тем Польша начала в 1656 году отправляться от ужасных ударов, воздвигнутых на нее русскими и шведами. Удаление Хмельницкого, слух о расположении его к королю ободряли поляков. Шведы раздражали побежденных. Карл Густав вместо того, чтоб оказывать уважение к республиканскому порядку польской нации, показывал вид -победителя, открыто говорил, что его сабля предпишет законы побежденным, шведы начали делать самовольства, оскорблять религию. Их поступки произвели то, что паны мало-помалу начали предаваться прежнему королю: гетман Конецпольский и Вицшевецкий были уже снова слугами Яна Казимира, наконец, в особенности взволновал польский народ набег шведов на Ченстоховскую обитель, предмет всеобщего религиозного уважения. Воззвания короля, Чарнецкого и Любомирского возбудили народ, поляки вдруг как будто переродились, голос церкви гремел против врагов-протестантов, оживился дух народный. Чарнецкий одержал блестательную победу над неприятелем, Варшава была осаждена поляками, король шведский удалился в Пруссию, где возбуждал на Польшу ее вассала, бранденбургского курфирста.

Среди этих успехов король отправил в мае разом два посольства к русским: одно к Хмельницкому, другое к царю, Ляндскоронский приехал в Чигирин, был встречен, по обыкновению, вежливо, но с первого вида заметил, что Хмельницкий не тот, каким надеялся его застать. Причина была та, что Хмельницкий узнал о тайне Любовицкого.

‘Я не могу более доверять его величеству, — говорил он, — я уже испытал, что король столько же высокомерен в счастии, сколько уклончив от несчастия’.

Ляндскоронский убеждал его содействовать оружием против шведского короля, не говорил ни слова о московском государе, рассыпал ничего не значащие обещания дружбы и признательности, но не показывал согласия Речи Посполитой признать Украину независимою.

‘И только-то? и более ничего? — сказал Хмельницкий с гневным хохотом. — Каково ж после этого безумие нашего короля и всех наших сенаторов! Вы просите себе в союзники козаков, которых еще прошлый год, во время войны под Ставищем, грозили истребить одним ударом, не предлагаете никаких прочных условий мира, а хотите употребить для своей защиты кровь русскую! Не говорите, какую награду представляете за то, что храбрые воины будут падать как жертвы вашей прихоти! Довольно обманывать нас, довольно считать нас глупцами! Полякам, за их всегдашнее вероломство, никто в мире не поверит, было время — мы соглашались на мир из уважения к королю, который всегда в душе имел противное тому, что показывал на вид. Пусть знает Польша, что мы не войдем с нею в дружеские договоры, пока она не откажется от целой Руси. Пусть поляки формально объявят русских свободными, и тогда мы будем жить с ними, как друзья и соседи, а не как подданные и рабы, и тогда напишем клятвенный договор на вечных скрижалах. Но я знаю, пока в Польше будут властвовать паны — не быть миру между русскими и поляками’.

Ляндскоронский удалился из Чигирина.

Посольство в Москву было успешнее для поляков. Униженные просьбы и лестные обещания Яна Казимира склонили Алексея Михайловича оказать великодушие. Посол императора австрийского, примявшего в этом деле роль посредника,¹ Алегретти, природный славянин из Рагузы, объясняясь, кстати, по-русски, умел подействовать на бояр и духовных. Патриарх Никон, с своей стороны, убеждал царя помириться с поляками и обратить оружие на шведов, чтобы отнять Ливонию и земли, издавна принадлежавшие Великому Новгороду. Царь имел повод к неудовольствиям против шведов. В то время, когда он считал себя уже государем завоеванной Литвы, литовский гетман, Януш Радзивилл, поддался шведскому королю, и таким образом Карл Густав, казалось, вырывал у московского государя его приобретения. Царь отправил своих полномочных в Вильну, где с полномочными Речи Посполитой в сентябре 1656 года заключили трактат, по которому Речь Посполитая обязывалась по смерти Яна Казимира избрать на польский престол Алексея Михайловича, а Алексей Михайлович, считая уже Польшу как бы своим достоянием, обещался защищать ее и обратить оружие против шведов, бывших своих союзников. Украинский летописец говорит, будто на этом съезде послов, было постановлено, что царь примет на себя долг усмирить и подчинить козаков власти Короны Польской, которая будет ему принадлежать, а в другом месте сам отрицает это. Видно из всего только, что такое мнение господствовало в Украине. Хмельницкому и вообще козакам был очень не по сердцу разрыв Московского Государства со Швецией, он парализовал планы козацкого гетмана, которому хотелось бы напротив, чтоб Москва воевала до конца Польщу вместе со Швецией и дружелюбно поделилась с нею приобретениями. От этого, когда приехал в Чигирин один московский гонец, то его не допустили до гетмана, а писарь вырвал у него письмо ‘сердитым обычаем’. Но делать было нечего.

Хмельницкий послал на виленский съезд своих послов, которые должны были говорить в пользу Южной Руси, но комиссары царя Алексея Михайловича напоминали им, что Хмельницкий и козаки — подданные, а потому не должны осмеливаться подавать голоса там, где решают их судьбу посланники государей. Они принуждены были уехать еще до окончания переговоров.

В Украине между тем умы были в волнении. Распространился слух, что Украину отдают Польше. Воротившись восвояси, козацкие посланники, как потом рассказывал московским послам отец, писаря Выговского, Евстафий, в присутствии старшины, бросились к ногам гетмана, плакали, обнимали его ноги, и вопили.

‘Погибло войско запорожское! Нет нам помощи ниоткуда! Негде головы преклонить! Мы не знаем подлинно, какой уговор постановили царские полномочные послы с лядскими комиссарами. Царские послы нас и в посольский шатер не вспустили, мало того, до шатра издалека не пускали, словно псов в церковь Божию. А ляхи нам по совести сказывали, что у них учинен мир по поляновскому договору, чтоб всей Украине с войском запорожским быть по-прежнему во власти у них, ляхов. А если войско запорожское со всею Украиною не будет в послушании у ляхов, так царское величество будет ратью своею помогать ляхам и бить войско запорожское’.

Хмельницкий, услышавши это, пришел в умоисступление, взбесился так, по выражению старика Выговского, как христианину поступать не годилось. Он говорил козакам в утешение: ‘Не печальтесь детки, треба отступить от царя, пойдем так, как повелит вышний владыка, будем и под бусурманским государем — не то что под христианским!’ И он тотчас собрал полковников на раду. По уверениям Евстафия Выговского, сын его писарь валялся в ногах у Хмельницкого и просил оставить злобу против Москвы, тем более что слухи о договоре с поляками еще могут быть неверны. Хмельницкий был непреклонен, ругался, бесился, проклинал Москву и грозил ей. Сошлись полковники. По представлениям писаря, они заключили: ‘Невозможное дело, чтоб царь, показавши свое милосердие над нами, отдал бы нас опять в руки врагам нашей веры и поганцам. Если нам, не узнавши подлинно дела, да отступить от царского величества, так мы во всем свете прослывем изменниками и клятвопреступниками’. Это заставило Хмельницкого оставить до поры до времени явно злобные намерения против Москвы.

Рассказ этот был передан стариком Выговским, очевидно, с намерением выставить перед царем заслуги своего сына, и в этом отношении мог быть неверен, но в тогдашних обстоятельствах, сообразно характерам гетмана и писаря, вероятно, происходило подобное тому, что он передавал московским людям. Писарь Выговский всегда был расположен более к Польше, чем к Москве, что и доказал впоследствии, но после виленского договора, более чем когда-нибудь должен был показывать себя благоприятелем Moсквы, когда для Украины в виду была опасность, что в случае неповиновения и смут поляки с московским государем заодно будут укрощать козаков. Вспыльчивый нрав Хмельницкого давал ему случай набросить на гетмана тень, а себя выставить в благоприятном свете перед Москвою.

Как бы то ни было, Хмельницкий был очень недоволен таким поворотом обстоятельств. Хмельницкий знал поляков лучше московских бояр и понимал, что поляки обманывают царя, желая единственно увернуться от опасности и употребить москвитян орудием к возобновлению прежнего состояния Речи Посполитой. Ян Казимир мог жить еще долго, Алексей Михайлович, в качестве будущего короля Польши, мог уступить Украину будущему своему владению и, конечно, употребил бы силу, когда бы украинцы воспротивились. Если же случилось бы, что Алексей Михайлович скоро сделался королем польским, что Хмельницкий считал невозможным, то, во-первых, сохраняя весь порядок Речи Посполитой и, следовательно, всю власть панов, он, при своем добром желании, не мог бы сохранить прав Украины иначе, как при содействии московского войска, и чрез это потерял бы польскую корону, а во-вторых, если б даже при нем Украина была счастлива, то после него другие избранные сеймом короли предали бы ее в жертву мщения панов. Так думал Хмельницкий. Но Хмельницкий думал не об одной козацкой Украине. Давно и постоянно при каждом приличном случае заявлял он свое заветное желание, конечную цель своего труда — освободить из-под польской власти и присоединить к единой русской державе все земли, где издревле проЦветало православие и слышалась русская речь. Он, понимавший насквозь Польшу, был убежден, что это желание не могло быть достигнуто тем, что поляки наметят московского государя себе в короли с избирательным правом: это событие могло только отдалить вожделенную цель, что и случилось. По идее Хмельницкого, нужно было продолжать с Польшей войну, не давать полякам отдыха, поражать их силы до тех пор, пока они не будут иметь возможности не только удерживать русские земли, но даже в крайности, уступивши их, помышлять об отобрании их назад. Совершенное уничтожение Польского Государства и раздел земель его между воюющими сторонами должны быть неизбежно развязкою всей войны — так думал Хмельницкий. И наперекор ему те, для кого он трудился, разрушали его планы, подавали Польше помощь и спасение и, способствовали к тому, чтобы реки русской крови пролиты были напрасно и русский народ продолжал еще оставаться под прежним гнетом. Получив известие из Москвы о заключении договора, по которому московскому царю обещана была польская корона, Хмельницкий высказал государю всю правду так: ‘Как верные слуги вашего царского величества о неправдах и хитростях лядских ведомо чиним, что они этого договора никогда не додержат, они на веру нашу православную давно воюют и ей никогда желательными быть не могут, а теперь они этот договор для того сделали, чтоб, немного отдохнув и наговорившись с султаном турским и татарами и другими посторонними, снова на ваше царское величество воевать, ибо если они, ляхи, в самом деле ваше царское величество на Корону Польскую и Великое Княжество Литовское выбирают, то для чего же воеводу познанского и каштеляна Войницкого послали к цезарю римскому просить брата его родного на королевство? Послы эти октября 12-го приехали в столицу цезарскую и вели переговоры во время конца виленской комиссии. Все это знак явной неправды лядской. Ясно, что ляхи виленского договора не додержат и кто знает — будет ли этот договор принят на сейме от чинов. Для вышереченной неправды мы ляхам никак верить не можем, ибо знаем подлинно, что они православному народу нашему недоброхотны. Вторично тебя, великого государя, единого в подсолнечной православного царя, молим: не отдавай православного народа на поругание, о котором ляхи помышляют’.

Москва была глуха к этим советам.

В то же время Хмельницкому препятствовала не только Москва, но и другие соседи, к довершению намерений его. Император австрийский требовал покорности Польше, обещал ходатайствовать о распространении прав козацких, а в случае упорства грозил послать против Украины сильное войско, с другой стороны, крымский хан послал к нему послов, требовал возобновления связи с Польшею и грозил пустить орду по Украине. Турция прислала своего чауша и также обещала послать войско на помощь полякам. Все боялись усиления русской державы. Все это повергло Хмельницкого в тоску и уныние, а потом в болезнь. Вероятно, в эти грустные минуты гетман поэт создал ту печальную аллегорическую песню, в которой под видом бедной чайки, обижаемой двумя птицами, плачущей за детей своих, выражена так поэтически судьба современной Южной Руси, если только правда, что эта песня сочинена лицом, а не создана народом.

Между тем, пользуясь успокоением польско-литовских пределов со стороны Москвы, Ян Казимир приобретал более и более успехов. Варшава была возвращена и лучший шведский генерал, Виттенберг, взят в плен и отправлен в Замостье. Чарнецкий повсюду побеждал. Император австрийский Фердинанд заключил с польским королем дружеский союз и грозил врагам Польши послать против них войско. Но и Карл Густав искал также себе союзников, он убедил бранденбургского курфирста действовать взаимными силами и продолжал просить содействия Хмельницкого. В январе 1656 года афонский монах возвратился из Швеции в Чигирин и привез какие-то депеши, которых содержание неизвестно, вслед за тем в мае прибыл в Чигирин Грондский, уже в другой раз посещавший Хмельницкого, только от иного короля.

‘Если б, — писал король, — я имел такое храброе войско, как козаки, то выдержал бы сражение с целым поголовным ополчением польской нации. Я прошу, чтоб, в случае необходимости, козаки не отказали мне содействовать, впрочем, не прежде, когда я приглашу, ибо я надеюсь заключить выгодный мир с поляками, при котором обещаю, что, с своей стороны, я решусь на мир не иначе, как тогда, когда будут исполнены все желания козацкой нации. Прошу заранее нарядить комиссаров, изложить требования и, с своей стороны, известить меня, какое угоднс было бы назначить время и место для комиссии’.

Неизвестно, что предложили тогда с своей стороны козаки, впрочем, предложения короля шведского о мире относились к дальнейшему времени, Карл Густав приглашал с собою действовать нового союзника, Ракочи. Некоторые польские дворяне, отчасти диссиденты, которые искали прав своей религии, а еще более такие люди, которые руководились своекорыстными видами, убежавшие во время суматохи в Седмиградье, приглашали князя быть королем польским. Ракочи обратился к Хмельницкому и прислал своих послов с просьбою помогать ему. Хмельницкий дал тогда его посольству обоюдные ответы.

— Ракочи, — говорил Выговский Грондскому, — очень желает союза с нами, а мы не хотим соединять наше войско с такими солдатами, которые выучены за печкою. Однако, чтоб не вооружить его против себя, мы даем ему двусмыс-^ ленные ответы. Правду сказать, рана, которую нанес нашему пану гетману Ракочи погибелью сына — неисцелима, и гетман все еще ищет отомстить ему.

Грондский имел поручение ехать в Седмиградье й убеждал Хмельницкого приступить к концу. Гетман заглушил в себе чувство оскорбления и дал согласие. Хмельницкий готов был на все средства, лишь бы достигнуть своих целей.

Вместе с Грондским отправился отец Данило. Они проехали через Молдавию, чтоб не попасть в руки поляков, и прибыли к Ракочи. Ракочи приняли это посольство с радостью и отправил в Швецию с ответом, через Москву, отца Данила, Грондского оставил у себя. Таким образом время протянулось до зимы, пока от Карла Густава прибыли уполномоченные в Седмиградье. После виленского договора Хмельницкий уже не колебался нимало и 26-го ноября заключил с Ракочи особый предварительный союз, по которому обе стороны должны были защищать друг друга против всех неприятелей и жители обеих стран находиться в совершенном согласии. Ракочи обязывался подавать украинцам помощь в случае утеснения от кого бы то ни было их вере и правам.

Вслед за тем в начале 1657 года заключен был Швецией), Трансильваниею и Украиною договор о разделе Польши, это уже вторая попытка к тому, чего не избегла Польша через сто лет с лишком. Королю шведскому должна была достаться Великая Польша, Ливония, Гданск с приморскими окрестностями, бранденбургскому курфирсту все польские владения в Пруссии, Ракочи — Малая Польша, Великое Княжество Литовское, княжество мазовецкое и княжество русское (Червоная Русь), а Украина с остальными южно-русскими землями долженствовала быть признанной навсегда отдельной от Польши. Эти договорные статьи подписаны были: со стороны Ракочи Стефаном Хорватом и Топошем, со стороны Украины — генеральным судьей Самуилом Богдановичем За рудным и войсковым есаулом Ковалевским. По заключении такого договора Хмельницкий послал к Ракочи на помощь двенадцать тысяч войска под начальством Ждановича, Зеленского и сотника Попенка.

Отправляя их, Хмельницкий собрал раду из старшин и полковников и говорил: ‘Нечего нам ожидать добра от Москвы. Наши посланцы, отправленные в Вильну находиться при великих царского величества, воротившись домой, объявили, что их не допустили к совещаниям. Они узнали, что Польша и Литва поддались быть под государевою рукою, а владеть по смерть свою нынешнему польскому королю, как прежде владел, и всем правам и вольностям шляхетским быть по-прежнему, и нас отдать по-прежнему ляхам! Чего ж нам после того ждать! Когда мы прежде были трудны ляхам, от них какое поруганье и гоненье было, а теперь они уже вконец нас выгубят. А потому нам остается отступить от московского государя и помогать венгерскому князю Ракочию доступить польского королевства и с шведом быть заодно’. Все слушали эти речи без возражения, хотя некоторые, сомневаясь в успехе, и не были единомышленны с гетманом. Находились и такие, которым приходила в голову мысль известить об этом замысле московское правительство, но не смели отважиться на это {Арх. Иностр. Дел. Стат. Список Ив. Желябужского. Седмигр. Дела. 1657. No 2.}.

Напрасно канцлер Любомирский убеждал Ракочи не начинать неприязненных действий и доказывал, что нет никакого повода к разрыву между ним и Польшею. Леопольд, король венгерский и богемский, принявший власть по смерти Фердинанда III-го, через архиепископа Нитры, Юрия Шелепчена, делал ему убеждения. Ракочи ссылался на то, что поляки предлагали ему корону, и твердил, что считает обязанностью защищать свою честь. В декабре Ракочи издал к полякам манифест в таких выражениях: ‘Коронные чины, видя, что Речь Посполитая клонится к падению и не ожидая ни основательных мер, ни помощи от ее настоящего правительства как прежде, так и в недавнее время, чрез посредство своих великих послов предлагали нам с известными условиями польскую корону. По давней и, можно сказать, наследственной любви нашей к благородному польскому народу и по христианскому благочестию и состраданию, мы, при Бо-жией помощи, предприняли намерение успокоить нашею особою и нашими войсками смуты в славном Польском Королевстве, поэтому считаем нужным предупредить и предостеречь всех вообще, чтобы всякий, если ему дороги жена его, дети, пожитки и имущества, по прочитании настоящего универсала, как только мы приблизимся с нашим войском к польским пределам, заблаговременно приставал к нам и таким либо другим образом засвидетельствовал нам свое благорасположение. Если же кто не захочет так поступить и пренебрежет нашим благожелательством, тот пусть припишет себе самому, а не нам всякую неприятность, какую он может испытать в военное и беспокойное время. Всех же тех, которые пожелают искать нашего покровительства, мы обещаем принимать милостиво, охранять от настоящих бед и военных разорений и, сколько нам возможно, возвратить их нарушенные вольности. В особенности же обещаем искренно сохранить в целости свободу совести и стараться о том, чтобы, при Божией помощи, в Польском славном Королевстве расцвел вожделенный мир и мы могли бы даровать ему снова общественную и частную безопасность’.

В январе 1657 года Ракочи двинулся в Польшу, оставив для управления своим княжеством свою мать и сына.

Кроме двенадцати тысяч козаков, у него в войске было своих около двадцати, а по другим до сорока тысяч. Это был пестрый сброд всех наций и состояний: здесь, кроме венгров, подданных Ракочи, были венгерские гайдуки, волохи, поляки и украинцы — поднестровские левенцы, привыкшие жить войной. Венгерский источник считает бывших у него 4500 немцев, 7000 саксов седмиградского княжества пехоты и 35000 конницы, в рядах которой находились валахи и молдаване. Два беглых поляка, диссиденты, взялись преклонять на сторону победителя подданных Яна Казимира: первый был известный нам Грондский, другой, также знакомый нам, Немирич, который был в козацком войске, перешел к шведам и теперь действовал с Ракочи для разорения своего шляхетского отечества.

На дороге встретил их гонец от московского государя Алексея Михайловича.

Он уговаривал седмиградского князя оставить свое предприятие, если ценить дружбу государя.

— В противном случае, — прибавил гонец, — великий государь, его царское величество, будет оружием защищать Польшу, как бы и собственное отечество, потому что он избран быть королем польским.

— Не знаю, — отвечал Ракочи, — когда царь московский получил приглашение быть польским королем, но мне и прежде, и в недавнее время поляки предлагали корону. Если его царское величество признает Польшу своей, то об этом мы сделаем постановление после. Я не отрицаю, что дорожу дружбой его царского величества, однако не до такой степени, чтоб для нее отказаться от польской короны. Если уж нарушать мир, то за царство.

Войско вступило в Покутье, а отсюда прошло до Львова.

Все убеждения Грондского к львовскому магистру о сдаче города и признании. Ракочи остались напрасны. Львов обещался признать Ракочи королем, когда вся Польша его признает, но не изменил Яну Казимиру. Опасаясь медлить под Львовом, Ракочи пошел далее. 29-го марта он вступил в Краков, все еще занятый шведами, взял на следующий день присягу на верность от граждан и дворянства, на другой день он выступил из столицы, сошелся 4-го апреля в селе Модлишеве на пути из Кракова к Варшаве с шведским королем. Козацкий полковник Жданович с своими козаками следовал за ними и, как союзник, был допускаем до совещаний седмиградского князя с шведским королем. Оба подошли под Замостье. Ракочи уполномочил Немирича склонить на свою сторону владетеля крепости сендомирского воеводу Замойского.

На все представления Немирича отвечали полным пренебрежением’

‘Письмо, полученное мною, — писал Замойский, — только и может быть написано подобным изменником, каков Немирич. Не пиши ко мне, пока не омыл своей измены более благородным делом, я стыжусь иметь сношение с гадинами, терзающими внутренности своего отечества’.

Союзники поворотили от Замостья. Карл обратился к Бресту, взял его и принудил присягнуть Ракочи. По одному современному известию, Ракочи покорил Люблин, нанес несчастному городу новое разорение и принудил жителей уже в третий раз сложить подданство Яну Казимиру. Но бывший с Ракочи полковник Жданович говорил, что Люблин взят не был. Союзники пошли к Варшаве. Ракочи в мае издал новый манифест к польскому народу. ‘Мне очень жаль, — говорил он, — что беспокойные паны, которым выгодно, чтобы Польше было смятение, кормят вас суетными обещаниями, что придет к вам на помощь войско с севера, востока, запада, юга: вы этой помощи не дождались и не дождетесь, а между тем покидаете свои жилища и скитаетесь по дебрям и горам, ведете жизнь не человеческую, а звериную. Дружески, желая вам добра, предостерегаю вас, не гоняйтесь за вестями, какие вам приносит ветер: изберите путь вернейший и безопаснейший, возвратитесь в дома свои к своим полям, давайте моим войскам умеренную и скромную стацию и сидите себе тихо и свободно, пока Бог не соизволит привести Польское Королевство к полному и совершеннейшему спокойствию. Когда вы исполните мой совет — жалеть не будете, упорные же . и непокорные будут преследуемы огнем и мечом’. Если верить повествованию современных польских историков, то полякам было от чего прятаться по дебрям и горам и вести звериную, а не человеческую жизнь. Дикое войско Ракочи повсюду, где проходило, производило грабежи, убийства, насилия. ‘Местечки и села, — говорит современник, — превращались в кучи пепла. Жители были истреблены без разбора, не смотрели на святыню церквей, мучили священников, не щадили младенцев’. Один из современных поляков замечает, что в течение нескольких недель край потерпел от Ракочиева войска больше, чем за два года от шведов. Терпели особенно маетности маршала и польного гетмана Юрия Любомирского около Ланцуты, потому что тогда Ракочий злился преимущественно на этого пана за то, что, как уверял Ракочий, он сам чрез своего посланца Станиславского приглашал его искать польской короны, обещая ему Подгорье и часть русского воеводства, тогда как Любомирский отрицал это и заявлял, что не давал Ракочию такого обещания. Разноплеменные толпы этого войска, не понимавшие друг друга, дрались и между собой: шведы отбивали добычу у венгров, украинцы отнимали ее у шведов. Каждый час в лагере — драка, шум, убийство. Такое-то нестройное полчище вторглось в Варшаву. Столица сдалась, надеясь на Карла Густава, но не спаслась от разорения. Дикие толпы, не повинуясь предводителям, оскверняли храмы, грабили дома, сжигали предместья и не пощадили даже дворца.

Но здесь положен был предел торжеству Ракочи: польский король во время вторжения врагов убежал в Данково, имение краковского каштеляна Варшицкого, недалеко от Ченстоховского монастыря и действовал против врагов искусным образом. Посол его, Лещинский, отправился к Леопольду и упросил послать на помощь сильный отряд под начальством Гарцфельда. В то же время Любомирский вошел с польским войском во владения Ракочи и приказал производить опустошения, чтоб отомстить за разорение Польши и возбудить против князя его подданных. Он издал манифест ко всем жителям Семиградского княжества, и в манифесте этом доказывал, что несчастья, понесенные жителями, они должны приписывать своему владетелю, изображал его тираном, жалел о потерянной свободе венгров. Другой посол, Яскульский, отправился в Турцию, счастливо избежал рук матери Ракочи, которая было поймала его, но должна была отпустить, страшась мщения турок. Опасаясь могущества Московского Государства и желая разлучить с ним козаков, турецкий двор принял просьбу короля ласково, и посланник возвратился с вестью, что хан пойдет со всей ордой против козаков.

Еще в апреле 1657 года король Ян Казимир посылал к Хмельницкому волынского каштеляна — Станислава Беньйовского. Это был храбрый и ловкий дипломат. Неизвестно, как велись с ним переговоры: они не состоялись, но при помощи Выговского, издавна благоприятствовавшего мысли примирения с Польшей, Хмельницкий дал ему надежду. В письме своем к королю от 18-го апреля Хмельницкий вычислил прежние заслуги козаков, напомнив о польской неблагодарности, но изъявил согласие на мир, выражаясь так: ‘Мы, с послом Беньйовским, изыскивали меры, чтоб ни достоинство вашего величества, ни наша свобода не потерпели’. Он предоставил Беньйовскому подробно представить требования русских и просил, чтоб дело приведено было к окончанию самим Беньйовским: видно, что он более, чем другим, оказывал ему доверие. Украинский летописец поясняет, в чем состояли требования, сообщенные Хмельницким Беньйовскому: он просил присылки комиссаров для разграничения Украины от Польши.

Между тем Ян Казимир доносил царю на Хмельницкого, что гетман со Швецией и Ракочи собираются нападать на московского царя. Царь для исследования этого доноса послал в Чигирин стольника Кикина. Хмельницкий уверил его, что напротив того поляки подучали его отторгнуться от московской власти и Беньйовский сознавался ему, что статьи, постановленные в Вильне, заключены поляками единственно для удержания московских войск от разорения Литвы. Хмельницкий с посланцем своим, Федором Коробкою, отправил к царю перехваченные письма от поляков к турецкому Двору: из них видно было, что поляки искали союза с Турцией не в пользу России. ‘Ляхи, — писал Хмельницкий, — видя свою свыше от Бога назначенную гибель, вашему царскому величеству покоряются, а в сердцах у них яд змеиной ярости кипит. Они к туркскому салтану отправляют послов, просят, чтоб им помогал христиан воевать. Молим тебя, великий государь, не верь отступникам ляхам’.

Но в Москве положительно стало известно, что Хмельницкий заключил договор со шведами и венграми, что войска козацкие посылаются на помощь Ракочи. Царь Алексей Михайлович 19-го апреля отправил к Хмельницкому с выговором окольничего Федора Бутурлина и дьяка Василия Михайловича.

Между тем физические силы Хмельницкого все более и более истощались. Украинский историк говорит, будто он был отравлен. Приехал какой-то польский шляхтич хорошей фамилии под видом, будто ищет руки дочери Хмельницкого. Прожив у него несколько времени, он получил согласие гетмана, потом снова собрался в путь под предлогом приготовиться к браку и обещал скоро быть в Чигирине. Выезжая из дому, на прощальном обеде жених предложил будущему тестю выпить вместе с ним за здравие невесты привезенной с собой водки, которой хвалился, как редкостью. Отперши свой погребец, он воспользовался временем, когда Хмельницкий отворотился, и налил в его чарку водки не из той склянки, из которой наливал для себя. В водку положен был медленно убивающий яд. Нареченный жених уехал и не являлся более в Украине. Украинский историк говорит, что он был научен на такое злодейство польским правительством, желавшим избавиться от сильного врага какими бы то ни было мерами. С тех пор Хмельницкий начал сокнуть, хиреть и день ото дня приближаться к гробу.

Едва ли справедливо это сказание и вероятнее — оно принадлежит к тем легендарным подозрениям, которые во все времена и везде сопровождали преждевременную смерть знаменитых людей, долженствовавших по своему политическому положению иметь много врагов. Совершенно неправдоподобно, чтоб Хмельницкий согласился отдать дочь за какого-то польского шляхтича, да притом нам известно, что в последние годы его жизни две его дочери, — а больше у него дочерей не было, — были уже в замужестве, одна — Катерина за Дан илом Выговским, другая — Елена за Иваном Нечаем. Гораздо вероятнее, что медленно убивающий яд, низводивший Богдана в могилу, принесен был ему не из Польши, а из Москвы, то была московская политика, ломавшая все его широкие планы уничтожения Речи Посполитой, единения и возрастания Руси, ломавшая их в такое время, когда они скорее, чем когда-нибудь, могли осуществиться. Хмельницкий прозревал в даль времен, как показывают его многие речи. Он видел, что Москва более, чем все другие соседи, испортит начатое им дело и оставит русский народ надолго под игом католичества и панства. Кроме того, грубое обращение московских людей с малоруссами, на которое отовсюду приносили ему жалобы, недоверие к нему начальных московских людей, недопущение украинских комиссаров к совещаниям между Польшей и Москвой о судьбе русского народа, неудовольствия против Москвы митрополита и значительного православного духовенства, — все показывало ему, что соединение Южной Руси с Московским Государством не может совершиться без разоров и потрясений. Все это расстраивало гетмана. Ему было за шестьдесят лет, много в жизни у него было ударов, но виленский договор со всеми соединенными с ним обстоятельствами, был самый гибельный удар для Хмельницкого.

Чувствуя, что ему не долго жить, больной старик увлекся любовью к своему сыну, ему хотелось, чтоб козаки выбрали его гетманом после него. Он собрал раду из полковников, сотников и выборных козаков. Это было в мае. Украинский летописец показывает днем ее отправления 6-е августа, но это несправедливо: из дел московского малороссийского приказа, писанных в апреле, видно, что Хмельницкий думал об этой раде, а из писанных в июне видно, что она тогда уже совершилась. Рада эта сделалась в народе памятным событием и перешла в народную думу.

При стечении козаков Хмельницкий говорил:

— Братья! — Если б я должен был говорить к незнающим наших плачевных обстоятельств, то у меня не достало бы ни времени, ни слов и здоровья. Но вам я считаю излишним рассказывать то, что вы сами знаете: известно вам, братья, столько же, сколько и мне, какие страшные угнетения, гонения, разорения, поругания, ежедневные мучения терпел под игом поляков злосчастный народ русский и как страдала мать наша, православная восточная церковь, лишенная своего богослужения, угнетаемая латинством, стонала она в молчании! Наконец посетил нас Бог свыше милостью благодати своей и подал нам руку помощи, как древле Израилю в Египте, и возвращено прежнее благочиние церкви нашей, и освободился от тяжкого и постыдного рабства народ русский. Известно вам и то, с какими трудами, потерями, бедствиями и кровопролитиями совершилось это избавление православной церкви и отечества от ига ляхского. Воле Божией то было угодно, чтоб это совершилось мужеством вашим, совоинственники милые, козаки рыцари, и под моим предводительством. Десять лет я посвящал себя отечеству, не щадя ни здоровья, ни жизни, но теперь, по воле Создателя моего, старость и болезнь одолели меня, изнемогают члены тела моего, схожу в могилу, братья, и оставляю вас на произвол судьбы! Благодарю вас, господа честные и братия возлюбленные, за ту честь, которую вы оказали мне избранием в гетманы. Благодарю за доверенность ко мне, благодарю за непоколебимую верность и искреннее послушание. Благодарю вас за храбрость, оказанную вами в тридцати четырех сражениях с поляками, венграми, волохами, татарами, а более всего благодарю вас за то согласие и единодушие, с которым вы подвизались в трудах и переносили бедствия. Вот булава, бунчук, знамена, все клейноты, означающие власть мою. Изберите себе гетманом кого угодно. Меня же, милые братья, простите по-христиански, если я, по немощи человеческой, кого-нибудь огорчил или против кого-нибудь из -вас погрешил.

Гетман поклонился собранию и залился слезами. Козаки не отвечали ничего и только плакали. Хмельницкий, отдохнув, снова говорил к товарищам:

— Бог знает, братья, чье это несчастье, что не дал мне Господь окончить этой войны так, как бы хотелось: во-первых, утвердить навеки независимость и вольность вашу, во-вторых, освободить также Волынь, Покутье, Подолье и Полесье, и так избавить оружием нашим от ига польского народ русский благочестивый, принуждаемый к унии, — словом, все земли, которыми владели великие русские князья наследственно, преклонить под высокую руку всероссийского монарха. Богу иначе было угодно. Не успел я окончить своего дела, умираю с величайшим прискорбием, но не знаю, что будет после меня. Прошу вас, братья, пока я жив, изберите себе при моих глазах нового гетмана вольными голосами. Если я буду знать отчасти будущую судьбу вашу, то спокойнее сойду в могилу.

Никто не отвечал на предложение Хмельницкого. Старик подождал несколько времени, потом снова сам прервал молчание.

— Есть между вами люди опытные и искусные, изберите себе, братья, либо Антона Ждановича полковника киевского, или полковника переяславского Тетерю, или полковника полтавского Мартына Пушкаренка, но, по моему мнению, я бы советовал вам избрать Ивана Выговского: он был все время при мне писарем, знает всю политику и может управлять войском. Его бы я желал особенно видеть моим преемником.

— Нет, нет! — закричали голоса. — За твои знаменитые заслуги перед войском запорожским, за твои кровавые труды, за твой разум и мужество, с которыми ты избавил нас от ярма ляхского, прославил пред целым светом и устроил свободным народом, мы должны и по смерти твоей оказывать честь твоему дому. Никто не будет у нас гетманом, кроме Юрия, твоего сына.

Кандидаты, которых предлагал Хмельницкий, с своей стороны отказывались от начальства и подавали голоса в пользу Юрия.

— Вижу, братья мои возлюбленные, вижу, что вы любите меня, и благодарю вас, но должен вам отсоветовать: сын мой дитя молодое, ему ли исправлять должность гетмана и в такое опасное время? Нужен для этого муж опытный и искусный, а не юноша. Сын же мой пусть служит войску запорожскому по его летам, а вы другим образом будете покровительствовать ему и тем докажете благодарность свою ко мне.

— Хотя сын твой и молод, — возразили ему, — но мы будем окружать его людьми опытными и старыми, которые будут наставлять его мудрыми советами. Если сын твой будет начальствовать над нами, нам будут легче, когда гетманом у нас будет Хмельницкий, мы будем любить его, слушаться и вспоминать и благословлять тебя, милого батька нашего!

Многие в душе вовсе не хотели видеть Юрия гетманом, но должны были согласиться из желания угодить отцу, ибо думали, что старик хотя отсоветывает, а ему хочется чтоб сына его избрали.

Наконец Хмельницкий согласился, вручил Юрию знаки гетманского достоинства и сказал:

— Сын мой! Не гордись временным господством, воздавай должную честь старшим себя, не обременяй подчиненных трудами выше того, сколько могут снести, не прилепляйся к богатым и не презирай убогих, имей равную любовь ко всем. Да будет в сердце твоем страх Божий, храни заповеди Божий, не дерзай нарушить верности его царскому пресветлому величеству, так как и я один раз присягнул и до смерти остался верен присяге. Если же ты будешь поступать противно этому, то всякое зло, которое произойдет от тебя, да отвратится от других и обратится на твою голову!

Толпа с радостными восклицаниями провозгласила Юрия гетманом.

— Дай Бог, — кричали козаки, — и при новом молодом нашем гетмане жить, как жили мы при старом: хлеб-соль его вкушать, города турецкие разорять, славы рыцарские добывать!

Чиновники прикрывали его знаменами и шапками по козацкому обычаю, играли на трубах, били в литавры, палили из пушек и ружей в знак торжественного избрания нового гетмана вольными голосами {Истор. о през. бр. — Летоп. повест. о Мал. Росс. 216—217. — Народ. дума.}.

Назначив сына гетманом, Богдан до смерти оставил за собою власть. Силы его ослабевали с каждым днем. Московские послы явились в Украине тогда, когда гетман едва мог вставать с постели.

Подъезжая к Чигирину июня 3-го, эти посланники были встречены за десять верст от города миргородским полковником Грицьком Лесницким. Он объяснил, что разнесся слух, что хан наступает с войском на Украину и Хмельницкий поручал ему не допускать татар.

— Ныне к нам дошли слухи, — сказал Лесницкий, — что его царское величество, не знаю за какие вины, положил на нас гнев свой и хочет послать на нас своих ратных людей воевать нас: мы оставим и жен и детей наших без всякого опасения! Пусть проливает кровь нашу меч царский, мы без всякого сопротивления подложим под него главы, во всем будет воля его царского величества!

— Это вам кто-то наговорил воровски на ссору, — отвечал ему Бутурлин, — великий государь держит вас в своей милости и жалованье, а вам следует ему, великому государю, служить и воровским смутным речам не верить.

За пять верст от Чигирина встретили послов сын гетмана Юрий, писарь Выговский и войсковой есаул Ковалевский. Сын извинялся за отца, что он сам по болезни не мог встретить гостей. 4-го июня приехал к послам Ковалевский и привел две богато оседланные лошади. ‘Добродий наш пан гетман, — сказал он, — велел вам ехать к себе’. Они въехали на двор до крыльца и были встречены в сенях Выговским. ‘Не майте за зле, — сказал писарь, — гетман лежит болен и не мог встретить вас никакими мерами’.

Они застали гетмана на постели. После взаимных спросов о здоровье, послы роздали по росписи царское жалованье гетману, писарю и полковникам и, получивши от них благодарность, сказали:

— Наказано нам с тобой гетманом говорить о государских делах, а тебе тех государских дел от нас выслушать.

— Мне невозможно слушать теперь государских дел, — сказал гетман, — скорбь меня постигла великая, сами видите: пусть войсковой писарь Иван Выговский выслушает великие дела его царского величества.

— Мы, — отвечал Бутурлин, — присланы по указу великого государя к тебе, гетману, и наказано нам говорить с тобой, а не с писарем.

— Я никак не могу в моей болезни говорить и ответ давать о государских делах, — сказал гетман, — да чтобы вы и мне говорили, то не будет утаено от писаря.

Бутурлин отвечал:

— Не пригоже тебе, Богдан, отговариваться никакими замыслами, надобно слушать указ и повеление великого государя без всякого прекословия.

— Указа и повеления государя слушать я повинен, да за скорбью говорить мне нельзя о государских делах. Вот как Бог даст от болезни станет легче — я дам тогда знать.

Он приказал писарю просить гостей сесть за стол обедать.

Послы сказали:

— По милости царского величества приготовлены у нас обеды на господ, мы будем есть у тебя.

Гетман сказал им:

— Все, посланные по милости царского величества, в моем доме едали и за многолетнее государево здоровье чаши пивали. Учините и вы также, чтоб мне не сомнительно было при моей скорби. А если не сделаете так, то мне будет видеться, как бы от его царского величества ко мне немилость.

Послы согласились. Столы накрыли близ постели гетмана. С гостями села жена Хмельницкого, дочь его Катерина Выговская, писарь и есаул.

В половине обеда гетман привстал, приказал себя поддерживать, велел подать серебряный кубок с венгерским и проговорил желание здравия царю, царице, царевичу, царевнам, милостивому заступнику и ходатаю Никону, назвавши его архиепископом, всему освященному собору, боярам, думным людям, христолюбивому воинству и всем православным христианам. Он изъявил желание, чтобы Господь Бог покорил под ноги великого государя не только иноверцев, еретиков, но и самого поганина, бусурмана, туркского салтана.

В изнеможении он упал на постель и уже более в этот день не подымался.

На другой день посланники царские потребовали через писаря, чтоб гетман их выслушал. Напрасно писарь говорил, что гетман, по крайней болезни, никак не может слушать и отвечать. Послы твердили, что они присланы от своего государя наскоро. Писарь ходил два раза к гетману и приносил один и тот же ответ, что гетман не может слушать и отвечать, но пригласит их, как только ему легче станет.

Тогда московские послы принялись выпытывать писаря, восхваляли его службу и верность и спрашивали: зачем Хмельницкий сносится со шведами, Ракочи и господарями и о чем ссылаются?

Писарь глянул на образ Спасителя, перекрестился и уверял, что ни в гетмане, ни в войске запорожском нет шатости, но как стали говорить, будто царь отдает Украину Польше, а поляки стали подсылать к турецкому султану, крымскому хану, венгерскому королю и шведскому, чтоб они вместе с ними разоряли козаков, так гетман посылал к соседним государям, чтоб им быть с войском запорожским в братской дружбе. ‘Это все, — говорил писарь, — делалось не для чего иного, только на славу и честь и хвалу великого государя. А полковник Антон ходил с войском на поляков не для того, чтоб Ракочи быть на польском престоле, а для того, чтоб общие неприятели поляки не воевали подданных его царского величества’.

— Великое подивление нам, — сказали послы, — что у гетмана ссылки и соединение и доброхотение с царскими неприятелями и без воли и повеления царского чинится неприятелям его царского величества вспоможенье.

Потом послы объяснились о том же с писарем и сыном Хмельницкого вместе и говорили им речь по наказу. Вспоминая прежние страдания православной веры, послы сказали: ‘А как Корона Польская вкупе с Великим Княжеством Литовским будут в подданстве у царского величества, тогда вера благочестивая будет множиться, и то будет на хвалу всемилостивому Богу, а вам на вечную и не посмертную славу’. Здесь-то и заключалась разница взглядов, какие имели на тогдашние обстоятельства в Москве и в Украине. В Москве думали, что обеспечение православной веры и независимость русского народа может быть достигнута мирными способами, в Украине находили в тех же способах величайшее препятствие общей цели.

Между прочим, послы, излагая по обычаю предыдущую историю сношений, сказали, что Самойло Богданович и Тетеря, бывши послами от войска запорожского в Москве, по присоединении Малой России договорились, чтобы московские воеводы были в городах: Чернигове, Переяславле и Нежине.

9-го июня москвичей позвали к Хмельницкому. Бутурлин говорил ему так:

— Обещались вы в святой Божьей церкви по непорочной Христовой евангельской заповеди перед святым Евангелием служить и быть в подданстве у великого государя во всей его воле и послушанье, добра хотеть и искать лучшего, а по нынешнему вашему начинанию ваше обещание и доброхотение и искание лучшего переносится от царского величества на Ракоцу. Ныне мы слышим, что ты с войском запорожским соединился с неприятелем его царского величества, свейским Карлом Густавом, и, за вспоможеньем войска запорожского, он взял много городов и присовокупил к свейскому королевству. Ты велел, гетман, полковнику Антону Жданову чинить вспоможенье свейскому королю. Это ты чинишь, забывши страх Божий и присягу свою. Вам следует великому государю служить и промышлять, чтоб Господь Бог по милости своей учинил и прославил нашего государя на Польской Короне и Великом Княжестве Литовском и присовокупил эти государства к Московскому Государству, а с такими еретиками, как кальвины, соединение — от Бога отчуждение.

Вспыльчивый гетман не стал вилять и увертываться подобно своему писарю. Слова московского посла рассердили его. Он с жаром отвечал:

— Я не буду никогда отлучен от шведского короля. У нас давняя дружба, приязнь и згода — уже больше шести лет, как еще мы не были в подданстве у царского величества. Щведы люди правдивые, они сдерживают слово свое, а царское величество учинил надо мною и над всем войском запорожским свое немилосердие, помирился с поляками, хотел нас отдать в руки полякам. И теперь слух до нас доходит, что царское величество изволит послать из Вильны на вспоможение ляхам двадцать тысяч войска против нас и шведского короля и Ракочи. А мы как еще и в подданстве не были у царского величества, так ему служили и добра хотели, крымского хана уговаривали, девять лет не допускали его разорять украинные города царские, а уж бы они снеслись с ляхами на разорение Московского Государства. Все это я делал, служа царскому величеству. И ныне мы не отступаем от высокой руки его, как верные подданные, и пойдем на войну на неприятелей царских, на бусурманов, хоть бы в нынешней скорби мне в дороге и смерть случилась, для того повезем с собой и гроб. А вот что вы говорите, будто я приказываю Самойле и Тетере, чтоб царские воеводы были в Чернигове, Нежине и Переяславле и собирали царские доходы, так этого не было, с боярином Бутурлиным мы договаривались, чтоб, были воеводы только в Киеве, чтобы все окрестные государи ведали наше подданство, что в стародавней столице великих князей российских есть воевода царского величества. Доходы у нас небольшие: что присылается, то расходится на послов и посланников разных государств и на войсковые потребы. Я никогда не был разорителем христианской веры, бусурманы-татары меня слушали, бились и кровь проливали за церкви Божий и православную веру. Великому государю, царскому величеству во всем воля: он мрнарх великий, только то мне диво, що ему бояре доброго ничого не порадять. Короною Польскою еще не овладели, мира в совершение еще не привели, а уж с другим панством — со шведами войну начали! Шведский король сильно укрепился со всеми там курфирстами, графами и вольными князьями, что ему помогали на цезаря римского воевать и шестнадцать земель с ним в соединении. Да кабы я не соединился со шведами приязнью и дружбой, то поляки сошлись бы со всеми теми, с кем у нас теперь згода: со шведами, с Ракочи, с волохами, с мультанами, с крымскими татарами, и нас, подданных ‘царского величества, побили бы и пожгли и пусто учинили. Царские войска на вспоможенье к нам скоро бы не подоспели, и ми б уси марно згинули, не радостно же было бы Российскому государству!

На это отвечал ему Бутурлин:

— Гетмане, говорить тебе такие непристойные речи стыдно. Бога надобно помнить и присягу свою, как обещался великому государю служить, и прямить, и всякого добра хотеть, надобно памятовать милость царскую и от неприятелей оборону, и искать ему, государю, всего лучшего. А ныне, за вспоможеньем войска запорожского по твоему повелению, свейский король и венгерский Ракоца побрали многие города Короны Польской и неизреченное богатство пошарпали и присовокупили к государствам своим. Вы же помогаете неприятелю царского величества, разоряете и грабите Корону Польскую, на которую обрали нашего государя, вы проливаете кровь христианскую, церквам Божиим и нашим православным христианам чинится великое разорение и осквернение, чего и слышати страшно. Блюдитесь, чтоб вам за такие неправды не навести на себя праведного гнева Бржия. Как великий государь наш изволил наступить на неприятелей ваших на польских и литовских людей и как поляки победой и одолением царского величества учинились бессильны, так под час их упадка много у вас друзей стало на разоренье, грабеж и шарпанину. А когда эти же неприятели ваши были вам сильны и страшны, тогда никто вам не помогал: только наш великий государь. Как нам от неприятелей было тесно, так ты, гетман, пословнее говорил с посланными царского величества, а ныне говоришь с большими пыхами, неведомо по какой мере. Помнишь, как я приходил к тебе с ратными людьми на помощь и оборону от неприятелей ваших поляков и крымцев? Ты был тогда добре низок и к нам держал большую любовь. Платье держать надобно разноличное, а слово неотменное. Свейского короля Карла Густава пред великим государем многие неправды и нарушение вечного докончания тебе самому ведомы: не то что великому государю, помазаннику Божию, невозможно было терпеть, ты, простой человек, не утерпел бы, если б тебе кто-нибудь такую досаду учинил. Служба твоя у великого государя никогда забвенна не будет. И теперь великий государь держит тебя в своей милости и чести и вперед будь надежен на царскую милость, только непристойные и высокие меры отложи. У его царского величества и в мысли того не было, чтоб вас от своей руки отлучать и отдавать в подданство польскому королю. А что будто царь хотел из Вильны послать на вас двадцать тысяч рати, так это говорили тебе на ссору, не верь этому.

— Я верный слуга царского величества и никогда не буду отлучен от его высокой руки, памятна мне оборона, какую мы видели на Дрыжиполе, и мы за то готовы не щадить голов своих против неприятелей царских, только теперь дайте покой, обо всем подумавши, в иное время ответ вам учиним, а я в тяжкой болезни страдаю еще больше от этой трудности, належащей на меня: говорить не могу. — Он велел накрыть стол. — Пожалуйте, — сказал он московским послам, — по-приятельски есть у меня в доме, чем Бог послал.

Тогда вошли жена его и дочь, потчевали гостей и сели за стол, кроме прежних лиц, обедали на этот раз Юрий и зять Хмельницкого, Данило Выговский.

В этом объяснении москвичей с украинским гетманом выказалось наглядно различие юга и севера Руси. Разделенные в продолжение многих веков половины русского миру не могли при одинаковых целях и стремлениях скоро сойтись и понять друг друга. А главное, Москва не могла понять, что можно быть истинно русским и вместе свободным человеком, верным подданным государя и говорить прямо правду.

На другой день Выговский приехал к послам и сказал:

— Пан гетман велел вам сказати добры день и спросить о вашем здоровьем а если вчерашнего дня вам выгоды не было, не майте того за зле, гетман очень болен, только порадовался тому, что вы у него в доме хлеб ели, пробачьте сму, что он в тяжкой своей болезни, запальчиво с вами говорил, он в скорби своей теперь на всех сердится, такой у него нрав, и нас всех бранит: за что-нибудь малое так рассердится, что и подойти к нему нельзя.

Посланники опять стали выпытывать писаря и, лаская его, говорили:

— Писарь Иван Выговский! Помни к себе милость и жалованье государя нашего, служи, работай ему истинным сердцем и правою душою без всякой хитрости и обмана, а служба твоя не будет забвенна у царского величества.

Писарь воспользовался этим и, наговоривши красноречивых уверений в своей верности, сказал:

— Я гетмана и полковников укрепляю и от шатости отвожу, а на знак своей истинной службы и верного подданства, я теперь женился на дочери Богдана Статкевича благочестивой христианской веры: есть у него маетности в Орше, так пусть бы государь пожаловал — велел эти маетности отдать жене моей и мне, я ему верный слуга до кончины живота, как начал служить и работать, так и на век буду. Есть государева милость и жалованье к иной шляхте, что государю и не служивала.

— Наш милосердный государь, — отвечали послы, <-- всех жалует по своему рассмотрению и по их заслуге.

Они опять стали требовать, чтобы гетман их выслушал, есть у них другие дела.

Еще не получили они ответа от гетмана, как вдруг узнают, что приехал к гетману шведский посол и затем посол от Ракочи. Хотелось знать им, зачем приехали они и о чем толковали, выпытывали гетманских челядников, подкупали двумя парами соболей подписков гетманской канцелярии, но ничего положительного не узнали, стали допрашивать писаря, но Выговский уверял их, что ни о чем больше не толковали, кроме только о любви и приязни с войском запорожским. 13-го июня московских послов пригласили опять к гетману.

Гетман говорил им по малороссийски, и в таком виде, с ошибками в языке передали речь его московские посланники.

Сперва он просил, чтоб царь не верил тем, которые оговаривают его и козаков.

— А что мы прибрали себе в товарищи шведа и Ракочи, — сказал Хмельницкий, — так это мы сделали ради страха, оттого что ляхи задавали нам великие фантазии: уверяли нас под клятвой, что его царское величество нас возвращает ляхам! Да еще и того ради мы так поступали, чтоб ляхи не соединились со шведами и Ракочи на наше разорение. Мы никогда не желали и не желаем, чтоб они обладали Польскою Короною. Пусть его царское величество изволит помириться со шведом. Мы чаем, что швед будет согласен на мирный договор. А если не так, то в то время мы иной способ учиним со шведом. Теперь же следует привести к концу начатое дело с ляхами: наступить на них с двух сторон, — войско его царского величества с одной, а шведского короля войско с другой, и бить ляхов, чтоб их до конца искоренить, и не дать им соединиться-с посторонними, государствами. Мы достаточно знаем: хоть они на, словах и выбирали нашего государя на Польское Королевство, да на деле этого никогда не будет. Они это задумали по лукавому умыслу — для своего успокоения, чтобы, пока жив их король Ян Казимир, усилиться и соединиться с посторонними государствами, а потом воспротивиться. Есть свидетельство, обличающее их лукавство: письма их к турецкому цезарю, которые и отправил к великому государю с посланцем своим Федором Коробкой.

Трудно было москвичам возразить на эту правду. Окольничий припомнил, как во время похода 1655 вместе с боярином Бутурлиным Хмельницкий не велел брать приступом Гусятина и Львова.

— Тогда, — заметил он, — ты говорил, если б поддались государю не то что поляки — хоть бы басурманы или жиды, не надобно их теснить, а держать их в милости и береженье, да еще приводил в пример шведского короля, как он, наступая на коронные города, не брал городов приступом, не жег сел и деревень, не убивал и не брал в плен людей, и не оскорблял тех, которые ему добровольно поддавались. А теперь? Поляки сами пожелали быть под государевою рукою, да от вашего гонения и тесноты Придется им поддаться шведскому королю или Ракочи. Вот и черкасы полка Ивана Нечая чинят разоренье шляхте, которая присягала государю на вечное подданство.

— Я не для того, — отвечал Хмельницкий, — не велел брать города приступом, чтоб ляхов оберегать, а для Гого, что в этих городах было много православных христиан. Думалось так, чтоб сделать главное дело: разбивши квар-цяное войско и гетманов, идти далее в Польшу добывать те города, в которых ляхи живут, и приводить их в подданство великому государю, да не захотели тогда слушаться нашего замысла — пошли за шарпаниною и гонялись зд корыстью. Со Львова что я взял, то все роздано бедным ратным людям, сами мы ничем не покорыстовались. Да я хоть бы с ума сошел, так не велел бы убивать из пушек единоверных православных христиан.

Относительно Нечая, Хмельницкий объяснил, что он не знает об этом, пошел сделать сыск и прикажет казнить виновных.

Тогда разговор обратился к другим делам меньшей важности. Между прочим посланники требовали, чтобы в городе Киеве были отведены дворовые места для поселения великорусским стрельцам. Малоруссам это было не по нутру, им вовсе не хотелось, чтоб москали, с которыми они сильно разнились в нравах, селились в их земле.

— Трудно поселить, — сказал Хмельницкий, — на чужих землях. Это значит право поломать. Писарь, потакая гетману, сказал:

— Если отнять стародавние места, которые даны от прежних великих князей русских и польских королей к церквам, или собственные дома и земли козаков и мещан, -т* от этого может быть лютая беда. Как бы не навести нам того же, как ляхи у гетмана отняли стародавнюю маетность его Суботово, да и до сих пор за эту кривду кровь льется!

— Надивиться не можем, — сказали послы, — вы не только своим челядникам строите покои, но и псам конуры, и лошадям конюшни, и скотине стойла, а царского величества ратные люди, будучи на услуге царского величества, не имеют где главы подклонить. Как это вы Бога не боитесь и стыда у вас нет! А тебе, писарь, и тебе, есаул, не годится приставлять к гетмановым словам и говорить так шумно. Это обычай негодных людей.

Гетман, чтобы прекратить такой разговор, сказал:

— Я в Киеве давно не был, подумаем, как сделать, и извещу вас через писаря и есаула.

На другой день Выговский извинился перед послами и говорил:

— Не держите на меня досады за то, что я вчерашний день говорил: это я делал по гетманову приказу, мимо его приказания, иначе, мне нельзя было говорить. Всех пуще в том деле помеха Ковалевский есаул, он перед гетманом о том со мной спор чинит. Ему какой-нибудь подарок дать, чтобы он в том деле помехи никакой не делал.

Послы успели кое-что выпытать через подписков гетманской канцелярии и некоторых лиц и на основании полученных сведений доносили царю, что у гетмана с Ракочи договор на том, чтобы все русские города по реку Вислу, где жили русские люди и. были благочестивые церкви, присоединить к городам войска запорожского, остающегося под властью царского величества. Ракочи хочет быть на Польском королевстве, но гетман этого не хочет, гетман хочет, чтобы ни Ракочи, ни шведский король не именовались польскими королями, чтобы Короны Польской не было вовсе, так, как будто она никогда не бывала, а города коронные поделить между собой за промысел военный, где кому сручнее. Ракочи не согласен, а шведский король во всем полагается на волю гетмана.

Гетман, сохраняя верность царю, должен был послать приказание козакам оставить Ракочи, а других козаков отправить на помощь Польше. Но, прибегая к последней мере, он через писаря просил дозволения послать к шведскому королю с тем, чтобы помирить его с государем и заставить его уступить русскому государю, а потом обратить союзное оружие на уничтожение Польши. Ему не суждено было узнать ответ московского правительства на эту просьбу {Акты Ю. и З. Р. III. стр. 554-599.}.

В июне в Чигирин явился снова Беньйовский с смоленским каштеляном Людовиком Евлашевским. В инструкции Беньйовскому предоставлялась полная власть заключить договор с Хмельницким и составить акт, с приложением с обеих сторон печатей. Король обещал за себя и за все чины Речи Посполитой принять и хранить свято и ненарушимо все, что будет постановлено с Беньйовским. От Хмельницкого требовалось отказаться от гибельного для Польши договора с Ракочи и шведами и послать на помощь полякам десять тысяч войска на первый раз {Памятн. киевск. комм. III. 3. 153-160.}. Украинский летописец говорит, что король прислал гетману письмо такого содержания: ‘Я знаю, благородный гетман, твой ум и надеюсь, что ты удовольствован мщением за обиды, которые сделаны русскому народу. Простри же великодушно руку примирения и подай помощь падающей Польше, которая была и твоим отечеством. Ты главная причина бедствия Польши: теперь, быть может, шведы и венгры раздерут ее! Я не прибегаю к суетным средствам, не приглашаю наемного войска из итальянцев, французов, немцев: я обращаюсь к тебе, к войску козацкому, ко всему мужественному русскому народу. От вас началось Польше разорение, пусть же от вас последует и спасение!’ {Истор. о през. бр.}.

Хмельницкий заплакал, прочитав эти воззвания, призывал имя Бога в свидетели, что не желает кровопролития, прославлял имя Яна Казимира и обещал действовать для спасения Польши.

— Для чего же, — заметили посланники, — не дождавшись комиссаров, заключен союз с Ракочи? Для чего Антон Жданович и Заленский разоряют теперь с врагами Королевство Польское?

‘Хмельницкий, — по замечанию польского историка, — хотя уже приближался к смерти, однако не оставил своей привычки хитрить’.

— Союз с Ракочи? — говорил он с видом удивления, — старым врагом козаков? Убийцею моего сына? — никогда! Козаки, помогающие Ракочи, действуют самостоятельно, они достойны казни: я отзову их немедленно, если только преступная совесть сохраняет еще какое-нибудь уважение к власти. Но что делать: власть гетмана ограничена, я не могу поступать вопреки народной раде.

Тогда комиссары определили границы Украины таким образом:

От устья Днестра, вверх по Днестру, до границ Покутья, оттуда на север до вершины реки Горыни (река Горынь служила границей до самого впадения ее в Припеть), оттуда граница шла к Старому Быхову. Неизвестно, эта граница шла прямо ли сухопутьем от устья Горыни или по течению Припети до впадения ее в Днепр, а потом вверх по Днепру. Следует принять второе предположение потому, что, во-первых, это были бы естественные границы, а во-вторых, потому, что королю не для чего было отдавать козакам значительную полосу Литвы, где не было козаков, и которая притом не была населена народом южнорусским и, следовательно, не могла быть предметом требований Хмельницкого. От Старого Быхова граница шла через Днепр, вдоль реки Сожи до вершины ее, или до Рославля, оттуда она спускалась вниз до Черного моря, но неизвестно по какому именно направлению и что служило для обозначения ее, вероятно, так как здесь граница украинская прилегала к Москве, то принималась та граница, которая прежде отделяла земли Польского Королевства от земель Московского царства. С юга Украина граничила Черным морем от Днепра до Днестра. Так изображает ее украинский летописец {Истор. о през. бр. — Эта летопись говорит, что границы эти были обозначены со стороны Польши не Беньйовским, но Мястковским и Киселем.}. Польские историки не упоминают об этом и очень понятно почему: некоторые могли не знать этого, а Коховский, который один говорит о посольстве в это время, не сказал о границе, хотя бы и знал, по привычке умалять и скрывать то, что служило к бесчестью его отечества, тем более что писал уже после смерти Яна Казимира: он бы тем уменьшил право Польши на эти земли, которые впоследствии, опять сделались ее достоянием. Но границы между Польшей и Украиной действительно в это время были установлены, это доказывают современные акты {Памятн. киевск. комм. III. 168, 171, 178.}. В сказании украинского летописца остаются неясности, в. особенности относительно линии по протяжению от Днестра до вершины Горыни. Эти границы были неясны и для тех, которые их обозначали, потому что по смерти Хмельницкого поляки роптали на козаков за то, что они овладели страной между Случью и Горынью, утверждая, что эти западные границы Украины по договору должны оканчиваться Случью, козаки же, напротив, ссылаясь на тот же договор, уверяли, что эта граница их — Горынь, и в то же время захватили страну и по другую сторону Горыни. Между тем, обозначая границу Украины Горынью, Хмельницкий имел притязание на Пинск, лежавший за пределами Украины. Перед прибытием Беньйовского, жители пинского повета через своего поветового маршала поддались добровольно Хмельницкому, гетман послал туда для принятия владения козацкого чиновника Грушу и даровал пинскому повету жалованную грамоту, В ней он предоставлял свободное отправление римско-католического богослужения и гражданские права катот ликов, обещал никого не принуждать к принятию греческой веры, не уменьшать и не отнимать церковных имений, если только они были ,захвачены у православных церквей, но не позволял существовать унии и всем чужим сектам. Он утверждал наследственные ленные пожалованные королями имения за владельцами, если они, дадут присягу в верности, но предоставлял все королевские имения для доходов в пользу свою, постановлял что вперед такие имения не будут отдаваться в пользу обывателям, тем же, которые владели уже ими пожизненно, позволял пользоваться только до смерти, а потом они должны быть отобраны правительством. Вообще Хмельницкий утверждал привилегии, льготы и суды шляхетского сословия, как они были при польских королях, но предоставлял себе право изменять и сокращать судопроизводство, чтобы избавить шляхту от судебных издержек. Некоторые гражданские должности в повете были выборные, но гетман должен был утверждать их, остальные давались по назначению гетмана, с представления местного начальства. Полковники назначались полной властью гетмана и определяли полновластно низших чинов.

Беньйовский протестовал против присоединения Пинска. Хмельницкий ссылался на желание пинских обывателей, добровольно ему поддавшихся. Договор с Польшей был подписан, но — предварительный, окончательное утверждение его и разрешение вопроса относительно Пинска и других статей оставлены до генерального трактата, который должен составиться на сейме. Мир, заключенный между Польшей и Украиной, поляки назвали только перемирием, Беньйовский заключил его с Хмельницким как уполномоченный от Польши, но король обещал за себя и за все чины Речи Посполитой не противиться тому, что постановлено будет Беньйовским. Это давало договору вид твердого, незыблемого постановления.

Вместе с польскими комиссарами были у Хмельницкого послы от крымского хана. Гетман примирился с Махмет-Гиреем, оба народа возобновили прежний союз, и Хмельницкий уступил крымскому хану всю полосу земли от Днепровского Лимана до Миуса. Татарам предоставлено было кочевать на этой степи и водить стада без всякого препятствия со стороны козаков. Татары же обязались предоставлять свободный путь в Черное море украинским купцам. Договоры с поляками и крымцами были утверждены на всеобщей раде.

Среди угощений и пиршеств, Беньйовский заговорил о царе.

— Что мешает вам, — говорил он, — сбросить покровительство московское? Царь никогда не будет польским королем в Польше! Соединимся с нами, старыми соотечественниками, как равные с равными, вольные с вольными, неразрывным дружеским союзом.

— Я одною ногою стою в могиле, — сказал Хмельницкий. — На закате дней не прогневаю небо нарушением обета царю московскому. Раз поклялся ему в верности, и сохраню ее до последней минуты. Притом же какую пользу могу принести королю я, дряхлый старик? Если вот этот сын мой Юрий будет гетманом, тогда никто не помешает ему услужить королю и заслужить военными подвигами и преданностью благосклонность его величества, разумеется, без вреда Московскому Государству, ибо как я, так и вы, избрав, его публично своим государем, как носятся слухи, обязаны к нему постоянною верностью.

В присутствии послов Хмельницкий послал предписание Ждановичу немедленно оставить Ракочия под страхом наказания и объявил, что прикажет десяти тысячам козаков идти на помощь полякам. Это приказание дано было Хмельницкому и царем, вступившимся за Польшу. Начальство над войском Хмельницкий поручал сыну своему Юрию, шестнадцатилетнему мальчику: это было первое его военное поприще.

Но случилось так: что едва уехали польские послы, как вдруг прибыл гонец от Ракочия, просил скорейшей новой помощи и извещал, что он в критическом положении. Шведский король, услышав о нападении на Швецию датчан, покинул его. Седмиградский князь узнал, что поляки и австрийцы опустошают его владения, повсюду собирается польское войско и грозит ему зайти в тыл.

Тогда Хмельницкий написал Ракочию, что войско уже послано и указывал на тот отряд, который он послал с сыном своим Юрием. Таким образом, каждой из двух неприязненных сторон он предоставлял думать, что отряд послан для нее. В то же время он приказал козакам идти как можно медленнее: он дожидался, чем кончится война, и в том и в другом случае приготовил себе отговорку: если бы победил Ракочи, он мог представлять, что послал войско, а следовательно, не нарушил договора, и мог требовать исполнения его со стороны союзника, если победят поляки, он скажет Яну Казимиру, что, отняв у Ракочия козацкий отряд, тем лишил его пособия и содействовал королю посылкой войска, которое не успело дойти прежде, чем война кончилась. Так и случилось.

Ракочи, не дождавшись помощи, двинулся в обратный путь, преследуемый Чарнецким по пятам. Желая пройти скорее и удобнее, он бросился на Волынь, но под Меджибожем был атакован со всех сторон. Чарнецкий поражал его с тыла, Любомирский, возвращаясь из Трансильвании, преградил ему дальнейший путь с многочисленным войском, с одной стороны бросился на него отряд литовского войска под начальством Сапеги, а с другой — Потоцкий с кварцяным войском. В это время козаки взбунтовались против своего предводителя Антона Ждановича. Тогда уже в козацком обществе развивалось противоречие между знатными товарищами, богатыми людьми, из которых были полковники, и простыми, сравнительно бедными. Простые, смекнувши, что поход предпринят против воли московского государя, воспользовались этим как благовидным предлогом к восстанию. Они толпой окружили Ждановича и других начальных лиц и кричали:

— Вы добиваетесь Ракочию королевства. Не надобен нам Ракоча и никакого короля знать не хотим. Есть у нас великий государь, которому крест мы целовали.

Они так разъярились, что грозили убить Ждановича и самовольно разошлись {Арх. Иностр. Дел. Стат. спис. Желябужского.}. Поляки говорили, что они поступили так не самовольно, а, получив тайное приказание Хмельницкого, оставили Ракочи. За ними, страшась гетмана, бросились в бегство и самовольно набежавшие в войско седмиградское украинцы. Напрасно Грондский кинулся к ним и рассыпал красноречивые убеждения.

— Скажите своему князю, — отвечал Жданович, — что уже теперь нечего думать о сражении, а надобно искать как-нибудь спасения. Князь ничего лучше не выдумает, если побросает все орудия и заранее убежит хоть с остатками войска в наши стороны. У нас много молодцов: проведут его домой.

Войско козацкое пошло в отечество спокойно, в виду поляков, которые не преследовали их. Жданович и бывшие с ним начальные люди последовали за ними. Вместе с Антоном Ждановичем отправлялся в Украину и Юрий Немирич, который под Варшавой дружелюбно простился с своим союзником шведским королем и пристал снова к козакам, готовясь к той шумной и роковой роли, какую сыграл уже по смерти Богдана Хмельницкого.

Видя совершенную погибель, Ракочи струсил и послал к Чарнецкому просить мира.

— Пусть прежде перестанет бежать, — отвечал Чарнецкий, — и подождет нас всех, тогда на обнаженных саблях поговорим об обидах и мире. Гнусно венграм покупать мир, а полякам продавать. Нечего толковать о золоте, когда в руках железо.

Но гораздо снисходительнее были Потоцкий и Любомирский: они согласились на переговоры, запретили Чарнецкому, к его крайней досаде, нападать на неприятеля и 23-го июля заключили договор. Ракочи отказался от своих притязаний, возвратил все награбленное и обещался заплатить миллион злотых за убытки на войско, сверх того он дал в подарок вождям двести тысяч злотых. Это-то было причиной, что предводители пощадили его, потому что в то время и казна польская была в истощении, и кошельки панские пусты. Поляки обязались охранять его от татар, которые поспешали на помощь полякам. Но на восьмой день после договора остатки войска Ракочия встретил хан с огромным войском, ударил на них и разбил так, что сам Ракочи с пятьюстами, по другим — с четырьмястами, по третьим — с тремястами, едва ушел от плена, спасенный единственно милостью Любомирекого: главнокомандующий Ракочия, Кимени, попался в неволю. Но и в отечестве не ушел от печального конца наш искатель приключений. Турецкий двор лишил его Седмиградского княжества, к удовольствию подданные, которые негодовали на него за набег на Польшу, за него они потерпели разорение от поляков и союзников их, австрийцев. Воспользовавшись победой, Ян Казимир возвратил себе Краков.

Между тем шел новый отряд козацкий, посланный Хмельницким, как выше было сказано, под наказным гетманством его юного сына Юрия. В этом отряде, также как и в посланном со Ждановичем, возникла рознь между значными и простыми козаками. Козаки долго не знали подлинно, куда ведут их. Говорили им, что этот отряд высылается против татар. Оно так и было, и хотя гетман имел желание доставить помощь Ракочию в случае нужды, но татары, как союзники поляков, были врагами Ракочия. В это время ехал от московского царя гонец, дворянин Иван Желябужский, с грамотами к Ждановичу и к Ракочию: первому приказывалось оставить Ракочия и шведов и воротиться в Украину, — второго уговаривал государь оставить неприязненные действия в Польше. Московский гонец доносил, что, въехавши в Украину, никак не мог допроситься, где находится Ракочий и с ним полковник Жданович, — что он, гонец, следовал наугад, по неясным указаниям, к Подоли и июля 10-го увидал у Капустиной Долины высланное в поход Хмельницким козацкое войско. Гонец домогался, чтобы его провели к Ракочию. Генеральный есаул Ковалевский, именем наказного гетмана Юрия Хмельницкого, уверял гонца, что никто не знает, где Ракочий, но так как слышно, что поляки вторгнулись в его собственную землю и полонили мать Ракочия, то думает, что он уже в своей земле, проводить его туда нельзя, потому что воюют волохов татары и в княжество Ракочия нет проезда, они уговаривают Желябужского воротиться и ждать подлинной вести в Корсуне. Царский гонец, воротившись в Корсунь и узнавши там, что козацкое войско, бывши с Ждановичем при Ракочи, разошлось, отправился снова искать Ракочия, чтобы исполнить поручение, данное царем. Июля 20-го он сошелся снова с козацким войском и снова требовал, чтобы козаки его провели к Ракочию, бывшему тргда под Межибожем в 35 верстах от козацкого стана. Ему сказали, что уже Ракочий сам в неволе у поляков, а татары добиваются, чтобы Ракочия взять в свои руки: ехать к нему невозможно. Тут июля 22-го царский гонец был свидетелем волнения в козацком стане. Наказной гетман и бывшие с ним генеральные старшины, есаул Ковалевский и миргородский полковник Григорий Лесницкий, хотел поднимать войско и вести его далее против поляков на выручку Ракочия, но козаки из разных полков пришли толпой к гетманскому стану и кричали:

— Вы сказали, что идем против орды, мы думали, что идем оборонять государеву Украину, стоим в степи долгое время, запасы все поели. Вы же тянете нас Польшу воевать! Не с чем нам идти, запасов нет, оголодали мы, да и не пойдем без государева указа! Довольно и того, что зимой высланное с Антоном Ждановичем войско растерялось. В ту пору сказали, что посылаются по государеву указу, а вышло не то: Антон привел войско к Ракочию, доступая ему Польского Королевства и все войско растерял! И теперь, знаем, не воевать вы идете, а короля себе искать, Ракочию от орды оборонять! Нам не нужно никакого короля, у нас есть государь, которому мы крест целовали!

Есаулы стали было прогонять толпу от гетманской ставки и требовать, чтобы все собирались в дальнейший поход по приказу гетмана. Но толпа закричала:

— Вы нас не бейте! Не толкайте напрасно! Все войско через нас то самое говорит: не идем воевать Польшу без государева указа. Мы крест целовали великому государю, а до сего дня служили только на вас: вы нашими головами себе корысть получаете! Теперь мы хотим служить не вам, а тому государю, которому крест целовали. Вашу правду к государю мы рассмотрели, как вам тесно приходилось от ляхов, в ту пору вы преклонились к государю, а как за государевой обороной увидели себе простор и многое владенье и обогатились, так захотели быть самовластными панами и обираете короля неверного! Нам же, мимо великого государя, которому крест мы целовали, никакой король не надобен и отсюда, из стана, мы без государева указа не идем воевать Польши.

После этого одна толпа козаков, отделившись от других, пришла к стану Желябужского, и он услышал от них такую речь.

— Ты царский посол и едешь к великому государю, извести царскому величеству, доведи до него все нужи наши, что ты сам видел и слышал — отчего мы без государева указа не идем на Польшу.

После того наказной гетман прислал к Желябужскому подписка, по имени Захара.

— Гетман, — передал он гонцу, — приказывает тебе ехать отсюда поскорее. Мы сами не ведаем, что с нами станется. Орда близко и ляхи, остерегаемся мы и Ракочия: как бы он, заплативши за себя окуп татарам, да сам против нас не пошел. А в нашем войске стал не союз. Гетман дает тебе двух провожатых. Поезжай к Чигирину.

Царский гонец отъехал в местечко Бузуевку и там выжидал, что дальше произойдет. 27-го июля в Бузуевке сделался всполох. Узнали, что Ракочия войско побили татары, а самого Ракочия взяли ляхи и куда-то повели. Говорили, что он условился заплатить им за себя окуп, но сколько именно — было неизвестно. Говорили, что татары, истребивши Ракочиево войско, идут на козаков. Украинские городки и местечки были, по замечанию царского гонца, укреплены худо. Половина козацкого войска ушла, другая с наказным гетманом двинулась к Белой Церкви, в чаянии татарского нападения. Желябужский уехал в Киев, где свиделся с полковником Ждановичем, который объяснял ему, что он ходил на помощь Ракочию по приказанию гетмана Богдана Хмельницкого. В Киеве услыхал Желябужский о кончине Богдана Хмельницкого, узнал подробно о судьбе Ракочия и уехал 13-го августа в Москву по получении о том царского указа. На возвратном пути козаки и мещане говорили царскому гонцу, конечно желая сказать ему что-нибудь приятное, что они гетманским правлением недовольны и было бы хорошо, если бы великий государь прислал в Малороссию управлять краем своих воевод.

Время смерти Хмельницкого означено современниками различно. Писарь Выговский в письме к путивльскому воеводе Зюзину говорит, что гетман ‘отошел с сего света дня 27-го июля’. Летопись Самовидца пишет, что он умер ‘о успении св. Богородицы’. Согласно с ним и другие, украинские летописцы, более поздние, означают днем смерти Хмельницкого 15-го августа. Указывают даже время дня, в которое гетман скончался, именно в полдень. Само собою разумеется, что Выговскому были вполне известны обстоятельства этого события, гетман, вероятно, испустил дух в его присутствии. Согласно с известием Выговского, и бывший в Киеве в то время царский гонец Желябужский указывает тот же день смерти гетмана, о чем тотчас было ему сообщено козаками в Киев, где он находился. Странно, что день такого события, которое потрясло всю Украину, не запечатлелся верно в памяти современников.

Богдан скончался в Чигирине, но по свидетельству одного летописца он сказал перед смертью:

— Я не желаю лежать в Чигирине. Чигирин был долго под господством врагов русского народа: похороните меня в Суботове, которое я приобрел кровавыми трудами, из которого потом, когда его у меня отняли, возник пламень войны, освободивший Украину.

23-го августа останки освободителя Руси погребли в Суботове. Рыдания народа заглушали церковное пение. ‘То не ветры осенние бушевали в дубраве, — говорит современная дума, — то плакали и вопили козаки, погребая батька своего старого Хмельницкого’.

В числе зрителей был посол Яна Казимира, приехавший с новыми попытками заключить дружеский союз между Польшей и Украиной, и он с честью провожал гетмана в могилу. Домашний секретарь умершего, Зорка, произнес на польском языке погребальную речь. Гроб поставили в каменной церкви, построенной самим гетманом. Но напрасно путешественник искал бы его теперь: впоследствии Чарнецкий, захватив Суботов, приказал выбросить на поругание кости человека, боровшегося против шляхетского своеволия.

* * *

Когда уже печаталось это издание, автор получил книгу, напечатанную по-русски в Лейпциге доктором Манделькерном, о которой слышал уже давно, но не мог найти ее в России. Эта книга ‘Богдан Хмельницкий, рассказ еврея-современника, очевидца, о событиях в Малороссии за 1648—1653 годы’, напечатан вторым изданием в Лейпциге в 1883 году. В ней рассеяны многие любопытные черты, не вошедшие в известные прежде источники. За невозможностью включить их в напечатанное уже сочинение, автор счел уместным, выбрав из них наиболее любопытные и важные, поместить в приложении с указанием на страницы настоящей монографии, сообразно рассказываемым событиям.

Том I, на странице 237, строка 23. Еврей-современник, Натан Ганновер (на странице 18-й), рассказывает, что ‘в Чигирине держал аренду еврей Захария Сабиленский, который также вооружал хорунжего Конецпольского против Хмельницкого. Хорунжий спросил этого еврея наивным тоном:

— Ведь ты владелец города, скажи-ка мне, кто именно богачи в нем?

Намерение же его было навести на них напраслину, дабы таким образом вымогать у них много денег. Захарий назвал ему богачей, упомянул между прочим и о чрезвычайном богатстве Хмеля. Услышав о нем, хорунжий сказал:

— Ведь отец мой завещал мне об этом зловредном человеке… да и ‘самом деле, откуда у него взялось такое чрезмерное богатство. Без сомнения, он ограбил моих же рабов, живущих в моих же поместьях, следовательно, все принадлежит мне.

Хорунжий насильно отнял у Хмеля один хутор со всем скотом до нескольких сот штук, что составляло около половины его имущества’.

Таким образом, отнятие хутора еврей приписывает не Чаплинскому, а самому хорунжему Конецпольскому по наущению одного еврея. Может быть, это ошибочная передача события с Чаплинским, а может быть, и. событие, происходившее еще ранее ссоры с Чаплинским. Далее Ганновер рассказывает, будто Хмельницкий, в отмщение Конецпольскому, подвел на него татар, а потом проговорился об этом на попойке с козаками. Вот что Ганновер говорит (стр. 20): ‘Однажды сидели козаки, Хмель с его друзьями, на попойке у еврея, арендатора города, и пьянствовали. Хмель обратился к своим друзьям:

— Ведь я-то отомстил пану за то, что он захватил мой скот!

И рассказал им обстоятельно все дело. Еврей же, занимавшийся за другим столом своими счетами, слышал это и открыл пану. Тогда тот бросил Хмеля, скованного, в заключение, намереваясь казнить его смертью. В Чигирине же жил другой еврей, Яков Сабиленкий, который был приятелем Хмеля и советовал ему, чтобы его друзья взяли его из заключения на поруки и чтобы он отправился потом в костел, пал бы к ногам пана и умолял бы его о своем спасении, объяснив ему, что еврей наклеветал на него по злобе, а друзья его, с своей стороны, засвидетельствуют о справедливости этого объяснения. Хмель так и сделал, и это ему удалось так, что на этот раз пан освободил его’.

Вероятно, здесь событие с татарами есть то самое, которое рассказывается в моей монографии на 235 стр. Очень может быть, что тогда в первый раз арестовал Хмельницкого сам хорунжий. Далее у Ганновера (стр. 2!) рассказывается, что Конецпольский вторично посадил под арест Хмельницкого. Это то событие, которое значится, в моей монографии на 239 стр., а может быть, и то, которое значится на 250 стр., или же, что всего вероятнее, еврей смешал эти два события в одно, тем более что он называет какого-то тысяцкого, которому приказано было казнить Хмельницкого, а тот освободил его и пристал к нему. Это не иной кто, как Кречовский, которому козацкий комиссар Шемберг поручил держать Хмельницкого под арестом, пока дадут знать коронному гетману Потоцкому, Кречовский действительно освободил Хмельницкого и был потом одним из ревностных поборников восстания.

Стр. 291, строка 6. У Ганновера (стр. 23) говорится: ‘Отправились татары и православные через пустыни, дебри и леса к польскому лагерю, они отправили туда лазутчиков разузнать о силе и численности противника. Лазутчики, увидев, что поляки малочисленны и сидят себе на горе, пируют нараспашку при музыке и танцах, сообщили о том своим, говоря: пойдемте смело, мы их победим’.

Стр. 293, строка 6. У Ганновера (стр. 23): ‘Затем послали лазутчиков вырыть ямы в тех местностях, куда поляки могли бежать в случае их поражения’.

Стр. 297. У Ганновера (стр. 23): ‘Прибыли татары и православные через леса с обеих сторон: с одной стороны татары, с другой православные. Когда поляки увидели, что на них, нападают и татары, а сами они малочисленны, в то время как татар и православных более 60000 человек, то пытались бежать в леса, горы и долины и попали в те ямы, которые были заранее приготовлены для них’.

Стр. 330, строка 19. У Ганновера (стр. 25) говорится: ‘В это смутное время находился князь Вишневецкий (да будет память о нем благословенна!) со своим войском там, за Днепром. Он чрезвычайно любил евреев, отличался бесподобными военными доблестями, но и он убежал со своим ополчением по направлению к- Литве. С ним же убежало около пяти тысяч домовладельцев евреев с своими семействами. Он оказывал им бдительную охрану, пока не привел их к желанному месту, напр.: когда бежавшим угрожала опасность сзади, он евреям велел идти впереди всех, если же чуяли опасность впереди, то евреям приказывал идти за войском, дабы оно служило им защитой’.

Стр. 343, строка 15. У Ганновера (стр. 26—28) рассказывается о народной расправе над иудеями в левобережной Украине так: ‘Жители множества еврейских городов за Днепром, которые были близки к месту резни, как городов Переяслава, Борисовски, Пирятина, Борисполя, Лубен, Ляховиц и с своими поселениями не имевшие возможности убежать, были умерщвлены за веру разными жестокими видами смерти. С некоторых содрали кожу заживо, а тело бросили собакам, некоторым обрубили руки и ноги и бросили на дорогу, потом ехали по ним экипажами и растоптали их, некоторым нанесли множество несмертельных ран и бросили на площади, дабы они мучились в предсмертной агонии, пока не испустили дух, многих закопали живыми в землю, резали детей на лоне матерей, множество детей разорвали в куски, беременным женщинам распарывали живот, вынимали недоношенный плод и бросали им же в лицо, а некоторым, распоровши живот, впускали туда живую кошку и живот зашивали, а им рубили пальцы, дабы не могли вынуть кошку, некоторых детей привязывали к сосцам матерей, некоторых насаживали на вертел, жарили их на огне, а потом заставляли матерей есть их. Иногда они брали еврейских детей, мостили ими улицы и ездили по ним. Вообще они пустили в ход всевозможнейшие виды мучительной смерти, убивали каменьями, сжигали, резали и душили. Татары забрали множество людей в плен, изнасиловали замужних женщин и девиц, оскверняли жен в присутствии их мужей, красивых женщин они взяли себе в услужение, а некоторых в жены и наложницы. Наподобие сказанного, они делали везде, куда только достигали, и даже с поляками, а преимущественно с ксендзами. Многие тысячи евреев были убиты, а несколько сотен их были принуждены принять крещение, пергаментные свитки пятикнижия разрывали в куски, делали из них сумки и сапоги, а ремнями филактерии (тефилин) обвязывали свои ноги, кожаные же оправы филактерии разбросали по улицам, другими священными книгами они мостили улицы, а из некоторых делали пыжи для ружей’.

Стр. 325, строка 31. Ганновер описывает резню в г. Тульчине (стр. 40—46) после резни в г. Немирове, описанной у него на стр. 35—40. Он приписывает совершение этого дела Кривоносу с десятью тысячами буйных бродяг, великому ненавистнику евреев. ‘В крепости было 600 храбрых воинов польской шляхты и около двух тысяч евреев, между коими было также много отважных и знающих военное дело. Те и другие заключили между собою союз помогать друг другу и вместе воевать с врагом, в чем и взаимно клялись присягой. Затем укрепили замок, а евреи вооружились разнокалиберным оружием и, став вместе с поляками на крепость, стреляли каждый раз, когда козаки приближались к ней, и убивали множество из них, а когда козаки обратились в бегство, евреи, ободрившись духом, погнались за ними и убили несколько сот человек. Козаки собрались вторично со всеми поселянами и горожанами из окрестных мест, числом несколько десятков тысяч и поставили у стен крепости железные тараны, чтобы разрушить их, напав на нее врасплох, с ужасными криками, по козацкому обычаю. Когда стоявшие в крепости увидели это громадное войско, они пришли в ужас и упали духом, однако же стрельцы продолжали своими выстрелами отгонять от крепости неприятеля, который на этот раз должен был обратиться в бегство. Когда же козаки заметили, что напрасно потеряли так много времени, то и задумали послать дружелюбнее письмо панам, находившимся в крепости, обещая им мир, с условием, чтобы они дали им в виде выкупа еврейское добро. Паны немедленно согласились на эту сделку, призвали к себе евреев каждого поодиночкеи обезоружили их. Когда евреи поняли эту хитрость, то хотели прежде избить панов, а потом уже бороться с козаками, так как паны вероломно изменили первые заключенному с ними союзу. Но ректор тульчинской академии (Ешибот) гаон Арон громким голосом обратился к ним с следующим увещанием:

— Слушайте, мои братья и народ мой: мы находимся в изгнании, рассеянные между народами, если уж вы поднимете руки на панов здесь, то другие государи услышат это и отомстят за них, Боже упаси, прочим нашим братьям изгнанникам, А посему, если это несчастье послано небом, то примите сию кару с покорностью: ведь мы не лучше наших немировских единоверцев. Да внушит Всемогущий врагам милость к нам! Быть может, они возьмут все наши драгоценности в выкуп за жизнь.

Евреи послушались его и принесли все свое имущество на площадь крепости. Злодеи козаки сейчас вошли, и главный пан, князь Четвертинский, сказал им:

— Вот вам то, чего вы требовали.

Козаки, забрав все еврейское добро, приказали князю, чтобы он всех евреев посадил в заключение, так что их жизнь висела тогда на волоске и они не знали о предстоящей им участи. По истечении трех дней, болезненно проведенных евреями, козаки потребовали от панов выдачи всех евреев. Паны, опасаясь, чтобы не потерпеть за заступничество за евреев, выпроводили всех из крепости. С сокрушенным сердцем вышли евреи оттуда. Козаки посадили их всех в один сад и заперли его кругом, дабы они не могли убежать. Заключенные находились там долгое время в томительном ожидании. Между ними были три гаона — Лазарь, Соломон и Хаим, которые увещевали народ освятить имя Божие и не изменять своей религии. Народ ответил единогласно словами Второзакония (глава IV, стих 4): ‘внемли Израиль: Господь Бог наш, Бог един. Как в ваших сердцах нет кроме одного Бога, точно так же и в наших — только единый’. После всего этого пришел к ним посланный от козаков, который, водрузив знамя в земле, громогласно объявил:

— Желающие переменить религию останутся в живых. Пусть таковые сядут под это знамя.

Но никто ему ничего не ответил. После троекратного вызова, не получив никакого ответа, он отворил ворота сада, в которые и хлынули все рассвирепевшие козаки и убили всевозможным смертями около 1500 человек, в числе коих были три вышеупомянутых гаона. Да отомстит Господь за их кровь! Десять же раввинов козаки .оставили в живых и, заковав их в кандалы, посадили в заключение, требуя от них 10000 золотых выкупа. Между ними был упомянутый гаон Арон, сын ректора львовской академии гаона Мейера (да сохранит его Господь!), козакам было известно, что последний очень богат и выкупит сына, сколько бы денег ни запросили за него.

После избиения евреев, козаки решили взять крепость. Поляки тогда сказали им:

— Ведь вы заключили союз с нами, зачем же вы хотите быть вероломными?

На это козаки отвечали:

— Поделом вам: как вы изменили евреям, так и мы поступим с вами.

Стрельцы было начали стрелять по неприятелю из крепости, но козаки ухитрились сжечь крепость и, взяв ее, совершили большое избиение поляков, забрав и все их имущество. А пред умерщвлением вышеупомянутого князя -Четвертинского козаки изнасиловали его жену и двух дочерей в его же присутствии. Он был так тучен, что не мог стоять на ногах и постоянно сидел: к нему подошел один из его же крепостных — мельник, буйного характера, снял шапку и насмешливо сказал:

— Что вельможный пан прикажет?

Затем, напомнив ему, как он тиранил своих крепостных наказаниями и тяжелыми работами, закричал:

— Встань со своего кресла, а я сяду, чтобы теперь повелевать тобой.

Но так как он не мог встать, то мельник стащил его с кресла и на пороге отрезал ему голову пилой’.

Далее у Ганновера на 45 странице говорится: ‘Спустя три дня после избиения, козаки послали выкрикивать на месте резни, на котором лежало много убитых и раненых, что всякий оставшийся в живых, может без опасения встать, на ноги. И поднялось около трехсот человек, которые легли между трупами, чтобы таким способом спастись. Они были истомлены голодом и жаждой, а некоторые из них были покрыты многими, но смертельными ранами, так что еле-еле добрались до города, больные, измученные, босые и нагие. Православные оказали им помощь и отпустили на волю. После тульчинского погрома, буйные козаки возвращались домой с большой добычей серебра, золота, драгоценных камней и жемчуга, награбленных у поляков и у евреев, со множеством взятых в плен красивых женщин и девиц польских и еврейских, захватив с собой и десять сказанных раввинов’.

Страница 332, строка 8. У Ганновера (стр. 35) рассказывается о вторжении козаков в Немиров: ‘Злодей Хмель узнал, что множество евреев собралось в Немирове, да и сам Немиров отличался богатством (в этом городе было большое благочестивое общество, преисполненное правосудия и благотворительности, и много ученых и писателей), то послал одного из козачьих начальников, ненавистника евреев, в город во главе около шестисот вооруженных воинов, написав предварительно христианским представителям города, чтобы они оказали ему содействие свое. Горожане с замечательной предупредительностью спешили помочь им всевозможным образом не столько по любви к ним, сколько по ненависти к евреям. В среду 20-го сивана (июнь) козаки приблизились к городу. Когда евреи увидели войско, то ужаснулись, но еще сомневались — польское ли это войско или козацкое, однако ж все евреи с своими женами и детьми, с серебром и золотом отправились в. крепость и заперли ворота накрепко, с решительным намерением защищаться до последней крайности. Козаки ухитрились сделать себе знамена, наподобие польских, ибо только по знаменам можно было отличить козаков, от поляков. Жители города, христиане, знавшие хорошо об этой хитрости, сказали евреям:

— Отворите ворота, потому что это польское войско, пришедшее на помощь вам против врагов, в случае если они придут сюда.

Евреи, бывшие на крепости, видя польские знамена, думали что те говорят правду, и немедленно отворили ворота. Тогда козаки хлынули с обнаженными саблями, да и жители христиане были вооружены саблями, копьями, косами и кольями, и убили множество евреев, и беспрепятственно изнасиловали жен и девиц, но некоторые женщины прыгали в крепостную канаву, наполненную водою, чтоб не быть оскверненными, и утопали. Многие мужчины, умевшие плавать, тоже бросились в воду, надеясь уплыть и тем избавиться от смерти, но православные пустились за ними, с саблями и копьями и убивали их в воде, а некоторых застрелили из ружей, так что вода сделалась красною от крови убитых’.

Далее Ганновер (стр. 37—40) рассказывает о судьбе ректора еврейской местной академии, ученого Иехиель Михеля, который бросился в воду, чтоб спастись, но его схватил православный и хотел убить. Раввин просил пощады и обещал много денег. Его отпустили, но он не исполнил обещания и улизнул с своею матерью. Его догнали на кладбище и один русский сапожник из горожан убил его колом, вместе с матерью. С некоторыми красивыми девицами еврейского происхождения козаки повенчались против их воли, и о двух из них, избавившихся от насилия, Ганновер сообщает известия. Одна уверила козака, что известным заклинанием умеет заговаривать себя от действия всякого оружия и предложила для пробы выстрелить в нее из ружья. Козак, принимая слова ее за сущую правду, выстрелил в нее — и она упала замертво. Другая, быв взята козаком, просила его, чтоб он венчался с нею именно в той церкви, которая стояла по той стороне реки. Он согласился на ее просьбу и повел ее туда великолепно наряженную и с музыкою, но как только они взошли на мост, она бросилась в воду и утонула. ‘Таких примеров, замечает Ганновер, было так много, что и записать невозможно. Число же всех убитых, утопленных и умерщвленных другими видами смерти в Немирове простиралось до шести тысяч. Резню эту Ганновер помещает прежде тульчинской и говорит, что спасшиеся от смерти в Немирове бежали в Тульчин.

Страница 333, строка 23. О походе Вишневецкого к Немирову Ганновер (стр. 46—47) говорит, что, узнав о случившемся в Немирове, князь отправился туда во главе 3000 человек, чтобы отомстить козакам. ‘Князь клялся, что не успокоится, пока не умоет ног своих в крови козаков, разоривших также множество его поместий. Подойдя близко к Немирову, он снарядил туда несколько сот воинов, которые убили множество русских горожан. Козаки ухитрились. Они отправили оставшихся в живых горожан к князю с просьбою, чтоб он прислал несколько сот воинов для охранения будто города от козаков и татар, обещая ему сражаться вместе с ними всеми силами против врагов и дав клятву служить ему впредь верно и честно. Князю понравилось это предложение и он послал к ним знатных панов с шестьюстами воинов. Горожане приняли их с великою почестью, но спустя несколько дней послали сказать козакам: спешите сюда ночью, мы вам отворим ворота. Так и было сделано — и все паны были убиты в кроватях. Затем они еще дали козакам большие деньги, чтоб остались охранять город от вторичного нападения панов, на что козаки и согласились. Узнав об этом несчастии, князь Вишневецкий ужаснулся и больше, уже не посылал своего войска в Немиров, положив выместить свой гнев на козаках в других местах’.

Страница 336, строка 20. О взятии Полокного Ганновер (стр. 49) рассказывает так: ‘Во вторник 1-го числа месяца ава (август) прибыли татары и русские, чтоб осадить Полонное и направили боевые снаряды против города, в коем находились паны и евреи. Но стрельцы начали стрелять из крепости и не давали им приблизиться к городу, так как в нем было около двух тысяч шляхетского войска, евреев же было 12000 душ, между которыми были люди отважные, да и сам город был сильно укреплен двойною крепостью и окружен водою. Требовалось охранять только ту сторону крепости, два ближайших пункта которой населяли русские. Паны поставили свое войско, состоявшее из хлопов, с той стороны, где преимущественно потребовалось бдительное охранение, но именно эти хранители города сделались его губителями, так как эти хлопы были православные, известные под именем гайдуков, которые впоследствии также присоединились к бунтовщикам. В среду 2-го ава неприятели овладели обоими пунктами, которые охранялись православными, и тогда последние, вместе с жителями этих пунктов, примкнули к ним, чтобы воевать против укрепленного города, в коем находились паны и евреи. Битва продолжалась весь день в среду, в четверг же неприятели сделали воззвание к польским хлопам, стоявшим на крепости. ‘Ведь мы кровные братья, зачем же вы помогаете панам против нас! Не лучше ли вам служить нам, нежели служить иноверцам?’ И действительно хлопы немедленно же изменили. Показывая вид, что сражаются против козаков, они дали им между тем возможность приставить лестницы к крепости и овладеть ею в тот же четверг, так что в один момент очутились несколько тысяч русских с обнаженными мечами среди города и начали избивать народ. Когда паны и евреи увидели, что бедствие обрушилось над ними и город взят, то паны всадники бежали на другую сторону, а бедные евреи, числом до десяти тысяч душ, которых стражники не пускали бежать, были избиты. Они пали под ножом неприятеля без сопротивления, так что если какой-нибудь козак врывался в дом, в котором находились даже несколько сот евреев, они не сопротивлялись ему и он один избивал всех’. Далее Ганновер повествует о гибели в Полонном ученого богослова Самсона из Острополя, к которому ежедневно являлся ангел учитель. Он проповедовал в синагоге покаяние, но оно не помогало. Когда неприятели ворвались в город, они в синагоге избили всех ‘великих ученых, одетых в саваны и талесы и усердно молившихся’. Несколько сот душ, оставленных в живых, изменили своей религии, а несколько сот было взято в плен татарами. Далее (стр. 56—58) Ганновер повествует о паническом страхе, напавшем на всех евреев в окрестности: ‘Мы не были обезопасены со стороны местных жителей православных — и так весь народ пустился в бегство. Кто имел лошадь и повозку — воспользовался ими, а неимевшие, хотя были у них средства и они могли бы купить таковые, не хотели терять времени и, взяв своих жен и детей, бежали пешком, оставив все свое имущество на произвол судьбы, даже те, у которых были экипажи, но имели большой багаж, состоявший из товара, книг и других движимостей, оставляли их по дороге у хозяев корчем, дабы им легче было бежать. И в эту субботу хазон тянулись в три ряда лошади и повозки во всю ширину дороги беспрерывною вереницею на пространстве семи миль от Острога до Дубна, а пешеходцев было бесчисленное множество. В два часа пополудни догнали нас три всадника: один еврей по имени Моисей Цореф (золотых дел мастер из Острога), а с ним и два шляхтича, и сказали нам: ‘Зачем вы идете так медленно? Ведь неприятель идет вслед за вами. И мы трудом успели увернуться от него’. Вдруг сделалась страшная суматоха. Каждый сбросил с своего воза серебряную и золотую посуду, платья, книги, подушки и перины, дабы можно было удобнее ускорить бегство и избавить семейство от опасности. Таким образом, на открытом поле валялось серебро, золото и платья, и не было еврея, который мог бы подобрать все это! Некоторые бросили положительно вес, лошадей, повозки, все пожитки и даже жен, и бежали, укрываться в леса. Многие женщины и мужчины, водившие детей своих за руки, в суматохе бросили их из рук вон и бежали в леса и пещеры. Тогда исполнились слова Моисея: ‘вы убежите, не будучи преследуемы’, ибо все это известие было ложное:, за нами вовсе не гнались ни неприятели, ни татары. Испуг, однако же, был так велик во весь день субботы хазон, что каждому из нас чудилось, будто за ним гонятся козаки. В воскресенье, после субботы хазон, мы узнали сущность дела, и с этого дня и на будущее бремя каждый бежал, уже не торопясь. Бродили мы с места на место в лесах и деревнях да валялись под открытым небом, но и там мы не нашли спокойствия душевного: то грабят, то топчут, то ругают и позорят нас. Над нами исполнилось проклятие Моисею: ‘между этими народами не успокоишься и не найдешь отдыха для ног своих, жизнь твоя будет висеть на волоске, будешь трепетать ночью и днем, не будучи уверен в своей жизни’ (Второзаконие, глава XXVIII, стих 65). В самом деле, каждую ночь, которую нам приходилось проводить в домах православных, мы опасались, чтоб они нас не убили, так как все без исключения взбунтовались, а встав утром живыми, мы читали молитву: благословен еси Господь, воскресающий мертвых’.

Страница 336, строка 23-я. Ганновер говорил (стр. 61), что ‘неприятели ворвались во вторник 9-го ава в Старо-Константинов и было избито 3000 евреев, а богатство их разграблено’.

Страница 341, строка 9-я. О взятии Заслава и Острога Ганновер (стр. 59) говорит: ‘По взятии Полонного, распорядившись в нем по своему, неприятели отправились в Заслав, где разграбили все имущество еврейской общины и избили около 200 душ, не имевших возможности убежать по причине болезни. Некоторые надеялись на своих друзей православных, полагая, что те их спасут, спрятались они в леса, пока не минет несчастье. Пробыв там долгое время, умирая от голода и жажды, они предпочитали скорую смерть мучительной жизни. Они решились отправиться в город и умереть там ибо лучше быть убитым мечом, нежели умереть от голода (Плач Иеремии, глава IV, стих 9-й). Как только они пришли в город, то были схвачены неприятелями, которые собирались убить их, но те упрашивали их, чтоб быть умерщвленными на кладбище. Евреи вошли в кладбищенский дом, где они были убиты, а потом варвары сожгли дом вместе с трупами. Таким образом они были казнены двумя родами смерти — избиением и сожжением. С заславских ксендзов содрали кожу заживо, тела князей, похороненных там испокон века, выбросили из гробниц, как гадину, а их серебряные и золотые гробы ограбили, костелы разорили. Опустошили также синагогу, которую обратили в конюшню. Точно так же они поступили в Остроге, где избили около шести сот оставшихся там душ’,

Страница 345, строка 12-я. О восстании в Литве Ганновер говорит (стр. 67): ‘В Гомеле было избито несколько тысяч евреев, прославивших имя Божие, оттуда неприятели отправились в Стародуб, где совершили тоже большую резню над евреями. В Чернигове, Брагине и Влодове, куда собралось множество евреев, было также убито всевозможными жестокими смертями около десяти тысяч душ, и в других больших литовских городах были истреблены тысячи и десятки тысяч евреев. Да отомстит Бог за их кровь! Жители же городов Слуцка и Брест-Литоска бежали частию в Великую Польшу, а частию в Данциг, переправившись через Вислу. Бедный же народ, оставшийся в Бресте и Пинске, были умерщвлены, прославляя имя Божие. На открытом поле от Пинска гнались неприятели за евреями и, настигнув их, совершили большую резню’. Ганновер описывает взятие Пинска литвинами так: ‘Князь Радзивилл узнал, что жители Пинска взбунтовались и пустили злодеев в город, он с несколькими тысячами поляков осадил город и поджег его со всех четырех сторон, а злодеи, желавшие бежать водою на лодках, утонули, некоторые же сгорели или были убиты. Жителям Слуцка тоже удалось отомстить русским: они послали к последним, чтоб те пришли к ним, так как у них имеется много евреев и панов, которых предадут в их руки, на самом же деле евреев вовсе там не было, ибо все успели давно убежать. Неприятели не могли представить себе, чтоб местные жители воевали против них. Между тем, когда они приблизились к городским воротам, горожане начали стрелять со стены крепости и из ворот и произвели в них большой урон, так что они принуждены были бежать, из города пустились за ними в погоню и разбили их наголову’.

Страница 340, строка 13-я. У Ганновера (стр. 69) говорится: ‘Хмель со всем своим войском и татарами отправился для покорения украинских городов в Польше, а некоторых из своих он послал покорить Бар, ибо в этом укрепленном городе было большое скопление панов и евреев. Но стрельцы, стрелявшие из крепости, метали в них свои стрелы и не дали приблизиться к ней, так что неприятелям пришлось осаждать город продолжительное время. Но местные русские жители придумали вот что. Они вырыли подземный ход, и злодеи чрез него вошли в город и начали убивать народ. Евреи и паны убежали в сильную крепость, которую они успели еще более укрепить, в ней же не было православных. Неприятель осаждал эту крепость довольно значительное время, устроил против нее большие валы и стрелял в осажденных из пушек, которые по-немецки называются Rderbchsen, пока не завладел крепостью и избил всех евреев и панов, находившихся в ней всевозможными смертями, разграбив их богатства’. Но Ганновер число избитых в Баре евреев простирает только до двух тысяч.

Том второй, страница 16, строка 2-я. Ганновер (стр. 70) о покушении козаков взять Дубно рассказывает так: ‘Это была сильная крепость, подобно которой не было во всем Польском Королевстве, город же был во владении фельдмаршала князя Доминика. Когда князья и паны убежали с поля сражения, остались в Дубно несколько сот евреев, надеявшихся найти убежище в крепости. Но когда злодеи приблизились к городу, один вельможа с восьмьюдесятью отважными воинами упомянутого князя вошли в крепость, заперли ее накрепко и усилили ее оборонительные средства, но не впустили туда ни одного из евреев, вследствие чего последние были истреблены перед крепостью в числе тысячи душ’.

Страница 16, строка 26-я. У Ганновера (стр. 71) говорится: ‘Город Броды принадлежал хорунжему, бывшему заклятым врагом Хмеля, который теперь в свою очередь старался погубить хорунжего и опустошить его владения, в особенности эту резиденцию его, которую он действительно разорил и сжег. Евреи же и паны в числе нескольких тысяч убежали в сильную местную крепость, имевшую двойную стену и окруженную водой. Долгое время неприятели осаждали крепость и не могли приблизиться к стенам ее вследствие стрельбы из ружей, которая причиняла им громадный урон. Однако ж страх овладел осажденными по причине свирепствовавшей заразы: ‘на улице меч избивал, а в домах ужас’ (Второзаконие, глава 32, стих 25). От этой заразы умерло около тысячи душ евреев. Вообще внутри тех укрепленных мест, которые были осаждены врагами, распространилась опустошительная эпидемия’.

Страница 29, строка 14. Ганновер (стр. 73) прибавляет, что тогда с депутатами был отправлен к Хмельницкому и еврей Рабишимон, львовский штадлан (кагальный ходатай по делам).

Страница 35, строка 30-я. В это время, по известию Ганновера (стр. 76), произошли козацкие нападения на разные червонорусские города. Те, которые были хорошо укреплены, как Каменец-Подольск, Ясловица, Бучач, Комарна, Бельз, сумели защититься от козаков, зато в этих местах свирепствовали повальные болезни и сильный голод. Но не так отделался от них Норол. ‘В нем собрались десятками тысяч евреи и несколько тысяч панов, там же не было ни одного русского. Евреи, находившиеся в городе, сначала намеревались бежать, но владелец города не пустил их, приободрив их следующими словами: ‘Станем дружно против неприятелей и будем сражаться по примеру укрепленных городов’, но, когда город был уже осажден, неприятели заявили желание войти в соглашение, на что евреи и были готовы. Но владелец города не согласился, вследствие чего они вступили в трехдневный бой с неприятелями и убивали последних во множестве. Потом злодей Хмель подослал против них еще чрезвычайно многочисленное войско, и город был взят 17-го хешвана (октября). Прежде всего они убили владельца города, Лаща, содрав с него кожу заживо и измучив его всевозможным образом, затем умертвили более 12000 евреев разными жестокими способами, а многие евреи утонули. Несколько же сот заперлись в синагоге, но неприятели разломали двери, убили укрывшихся евреев, а потом сожгли синагогу вместе с трупами. Резни подобно норольской не было нигде во всех польских областях. Татары забрали многих в плен, а все три населенных центра города были сожжены и превращены в пепел, как Содом. Одна женщина, оставшаяся в живых среди убитых, рассказала мне, что подобно ей остались несколько сот женщин и детей, а также небольшое число мужчин, кои пять дней не имели никакой пищи и пользовались человеческим мясом: отрезав от трупов куски, они жарили их на огне. Несколько же тысяч трупов были съедены собаками и свиньями. Что же до остальных трупов, то из Перемышля послали людей, которые, взявши с собой на несколько сот золотых полотна для саванов, предали эти трупы земле’. Во время стоянки Хмельницкого под Замостьем, по сказанию Ганновера (стр. 78—79), козакирассыпались в окрестных городах и ‘совершали большую резню: в Томашеве, в Щебрешине, Турбине, Грубешове, Торногроде, Белгории, Гории, Кринице и Краснике, избивали тысячи и десятки тысяч евреев. Также на Волыни, во Владимире-Волынске, Луцке, Кременце и их окрестностях убили они несколько тысяч. В Кременце один татарин взял нож еврейского резника и вырезал несколько сот еврейских мальчиков, спрашивая каждый раз товарища: ‘кошер или треф’ — и получив ответ, что ‘треф’, бросал труп собакам. Затем он брал другого мальчика, резал его и объявлял: ‘вот этот кошер!’ — почему он и исследовал внутренность, как евреи обыкновенно поступают с козлятами и овечками, и носил его на шесте по всем улицам, выкрикивая при том: ‘кому угодно купить козлят и овечек?!’ Возле Быхова злодеи также настигли несколько сот повозок с евреями и избили всех, то же самое сделали они и в других местах, так что нет возможности все описывать. Разорили они более семисот обществ, вообще все местности до реки Вислы’.

Страница 52, строка 15. По словам Ганновера (стр. 82), ‘письмо от короля застало Хмельницкого на пути к Люблину, в расстоянии четырех миль от города. Он с радостию принял королевское послание и немедленно возвратился восвояси… Однако ж во время пребывания врага под Люблином, город был накрепко заперт и никого не впустили и не выпустили, так что в городе распространился мор,’отчего и вымерло более десяти тысяч евреев. Точно так же между убежавшими за Вислу евреями зараза свирепствовала во всех местностях, где они поселились. Они ночью бросали своих покойников на кладбище, дабы христиане не замечали этого и не злорадствовали. Это не был обыкновенный мор, а болезнь, называвшаяся ‘хум’ (тиф) и появившаяся вследствие тягостей переезда и постоянного страха. Многие из бедняков, которых христиане не впустили в свои дома, валялись по улицам и умирали от холода и голода. Один другому не оказывал помощи, так что от упомянутой болезни вымерло более ста тысяч душ. Еврейский народ тогда сильно обеднел: оставшиеся не расхищенными золотые и серебряные вещи продавались за полцены, а шелковая одежда отдавалась, за треть стоимости. Книги же за неимением покупателей лишились всякой ценности, ибо наука была в полном пренебрежении’.

Страница 87, строка 12. Ганновер (стр. 85) рассказывает, что ‘в полночь 19-го адара (март) после того, как острожские мятежники послали к козакам, находившимся около города, чтоб они немедля прибыли к ним, козаки тысячами вторглись в Острог и избили всех панов и евреев в постелях, так что успели бежать только трое евреев и один польский военачальник с 80 воинами, за которыми козаки, оставив город, пустились в погоню, так что вследствие этого обстоятельства, из города вышло несколько тысяч козаков. Но паны скоро обратились лицом к преследовавшим их и успели убить большую часть их… Отправился воевода Фирлей в Острог, где отомстил горожанам и учинил строгую расправу’.

Страница 185, строка 9. Ганновер на странице 92 говорит: ‘По дороге татары выместили свой гнев на козаков тех городов и селений, которые продолжали еще мятежничать против короля. Некоторые говорят, что сам король дал им право опустошать те местности, в которых были отчаянные бунтовщики. Таким образом они сожгли Острог, Заславль, Кременец, Базилиу и Сатанов с их окрестностями до Каменец-Подольска. Вообще они опустошили и сожгли все местности на пространстве двадцати квадратных миль, а жившие там русские отчасти были перебиты и тысячами были взяты татарами в плен, остались же в живых лишь те, которые скрывались в лесах и кустарниках. Эти несчастные сами сознавали, что заслужили такую кару’.

Страница 213, строка 23. Ганновер на стр. 92 говорит: ‘После праздника кущей 5410 года возвратились в свои земли и поместья польские паны, а также жалкие остатки евреев, но эти последние находились в крайней нужде, потому что везде была страшная дороговизна и не было никаких источников для пропитания, так как бедняки русские сами умирали тысячами с голода и не столько за недостатком продуктов, сколько за недостатком денег, ибо татары и козаки ограбили все их деньги и имущества. Из богатых русских некоторые бежали за Днепр к козакам, боясь мести панов, а некоторые хотя имели деньги, закопали их в землю, чтобы паны не отняли их, и притворялись бедными’… (Стр. 94): ‘В местах, где жили козаки, была оживленная и выгодная торговля, ибо все обогатились награбленным еврейским и панским добром, но ни один пан или еврей не мог проникнуть туда, пока не состоялось особое соглашение с ними. В это время польским королем был обнародован по всему королевству эдикт, в силу которого всякий, переменивший религию свою против воли, мог открыто к ней возвратиться. Таким образом, насильно Noкрещенные евреи возвратились в лоно Иудейства. В местах, где евреи имели право жить, они публично перешли в иудейство, но окрещенные, жившие на козацких землях, где евреям запрещено было селиться, должны были убежать оттуда, ежели хотели исповедовать религию предков. Женщины же, вышедшие замуж за козаков, также ушли в еврейские селения. Таким образом, несколько сот насильно окрещенных сделались опять евреями. Во всех местах, где взрослые евреи были перебиты, оставшиеся в живых их мальчики и девочки были окрещены, их-то евреи отняли силою у христиан, написали для каждого талисман, на котором по наведении надлежащих справок обозначено было происхождение ребенка, и повесили ему на шею… Затем установлен был навсегда пост во всей Польше на 20-й день месяца сиван (июнь) именно в тот день, в который произошла резня в городе Немирове’. (Этот пост, по замечанию переводчика, соблюдается и ныне набожными евреями в России и в Галиции).

Страница 298, строка 24. У Ганновера на стр. 98 говорится: ‘Евреям пришлось испить четыре чаши горечи (намек на известные четыре чаши вина, которые обязан был каждый еврей испить при трапезе первого пасхального вечера): они были избиты сотнями и взяты в плен, так что последние бедствия заставили забыть первые. Евреи в четвертый раз бежали до Львова’.

Том третий. Страница 52, строка 1. Ганновер по поводу этой смертности говорить (стр. 101): ‘В Кракове и в других еврейских общинах, в продолжение лета 5412 года < 1652) вымерло более 120000 душ. Вообще до настоящего дня, война, голод и чума господствуют во всех польских областях и день ото дня несчастие все возрастает. Свершилось над нами проклятие Моисея: 'всякую болезнь и всякую язву, даже и не написанную в сей книге Завета, Господь наведет на тебя и останется вас немного и рассеет тебя Господь по всем народам, от одного края до другого' (Второзаконие, глава 28, стих 61, 62), Можем ли мы отрицать нашу виновность, когда грехи наши свидетельствуют против нас! Всевышний уличил рабов своих в прегрешениях, а суд Его правдив'.

Сочинение Ганновера, как сказание очевидца событий, представляет много драгоценных и верных черт, но им пользоваться можно с осторожностью. Автор, не будучи в состоянии стать личным свидетелем всех событий, о которых передает известия, естественно должен был руководиться слухами и писал с голоса других. В его рассказе есть явные неверности в том, что касается политических и военных событий того времени, более достоверности собственно в том, что относится до судьбы евреев, но и тут заметно, например, что число умерщвленных козаками в разных городах и местечках показывается не то, которое встречаем в других источниках, и даже в сочинениях тогдашних еврейских раввинов.

Впрочем, замечательно, что этот еврей, как мы выше привели слова его, признает своих единоверцев заслужившими суд Божий, постигший их. Мы не знаем, однако, в чем, собственно, разумеет он грехи израильтян, за которые постиг их тогда Божий суд: сознает ли он те угнетения, которые терпел от них южнорусский народ, или, может быть, только частные уклонения от строгости обрядового еврейского закона.

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВВЕДЕНИЕКазачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Читайте также:

ВВЕДЕНИЕ
Казачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой