Бодлэр в русском символизме, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

Книгоиздательство ‘Мусагет’: История. Мифы. Результаты. Исследования и материалы

М.: РГГУ, 2014.

С. Дурылин

Бодлэр в русском символизме*

Памяти К.Ф. Крахта¹

* Настоящий очерк не ставит своею целью изучение русских переводов Бодлэра, сделанных поэтами-символистами 90-900-ых годов. Задачею очерка является наметить лишь общие линии, по которым шло влияние Бодлэра на русских поэтов-символистов, и влияние это рассматривается здесь не только как влияние формально-эстетическое, но и как влияние культурно-историческое [и действенно-жизненное] по преимуществу (РГБ).

Русский символизм, в начале 90-ых годов, создавался и развивался, как литературная школа, под преимущественным влиянием французского символизма. Можно назвать только одного поэта символиста, который в эту эпоху был доступен одинаковому воздействию символистов французских, английских, немецких,— это был А. Добролюбов², поэтический гороскоп которого отмечает влияния По, Блэка, Суинбэрна, Россети, Ничше, Ибсена, Бодлэра, Верлэна, Малларме, Метерлинка и Гюисманса. Наоборот, ранний Брюсов находится под очевидным воздействием Верлэна, Бодлэра и позднее Верхарна <³>, Иннокентий Анненский — испытывает в эту пору преимущественно влияние французских символистов, которых и переводит⁴, Ив. Коневской — глубоко переживает острую поэзию Лафорга⁵, Федор Сологуб — тяготеет к Верлэну⁶, Мережковский — к Бодлэру⁷. Ранний Бальмонт испытывает, правда, сильное влияние Шелли, По, но на целом ряде его книг можно проследить мощнее влияние Бодлэра, — и никакого — немецких символистов <⁸>. В преобладающем влиянии французской школы символистов на русскую молодую поэзию начала 90-ых годов первое место принадлежит, несомненно, Бодлэру. Трудно указать поэта данной эпохи, который бы совсем избежал его влияния: тяга к Бодлэру может быть отмечена у всех ранних русских символистов. Бодлэра переводили С. Андреевский⁹, Мережковский, Брюсов, Бальмонт, Ин. Анненский и др., следы изучения и воздействия Бодлэра обнаруживаются в поэзии А. Добролюбова, И. Коневского, Ф. Сологуба, Минского¹⁰. Эти имена почти равны пределам круга русских символистов этой поры. Впоследствии их дополнят имена: Вяч. Иванова, М. Волошина, Эллиса¹¹и др.<¹²> Библиографическая справка обнаружит долю влечения к Бодлэру в русской поэзии: русская литература располагает четырьмя полными переводами ‘Fleurs du mal’¹³, четырьмя же полными переводами ‘Petit poms en prose’¹⁴, двумя переводами ‘Les Paradis artificiels’¹⁵ и двумя переводами его дневника¹⁶. Ни один из французских символистов не получил у нас такого широкого распространения. Надо добавить, что переводы отдельных стихов и целых циклов Бодлэра входили в сборники отдельных поэтов, что существуют антологии из Бодлэра {Напр., издание: Ш. Бодлэр. Цветы зла. Избранные стихотворения. СПб., 1912. ‘Всеобщая библиотека’. No 119. Стр. 68. (РГБ).}, что много переводов рассеяно по журналам. Всю эту работу по усвоению Бодлэра русской поэзией надо отнести почти всецело на долю русских символистов. Под их влиянием издавал свои работы по переводу Бодлэра и враждебный символизму поэт ‘П. Я.’¹⁷: первое издание его переводов издано со вступительной статьей Бальмонта¹⁸, и таким образом, как бы авторизовано символистами под несомненным воздействием полных переводов ‘Fleurs du mal’, сделанных символистами 900-ых гг. Якубович окончил свой перевод, прежде ограничивавшийся отделом из нее ‘Сплин и идеал’ <¹⁹>.

Однако впервые Бодлэр усвоен был русской поэзией поэтами противоположного лагеря и эпохи. Впервые стихи Бодлэра появились в конце 60-ых гг., в переводах сотрудников ‘Отечественных записок’ и ‘Слова’ Н. С. Курочкина и В.С. Лихачева <²⁰>. Переводчики переводили из отделов ‘Сплин и идеал’ и ‘Парижские картины’ и совершенно обходили остальные отделы. Бодлэр в их глазах был поэт отверженных, поэт городской нищеты, и если в его стихах не говорила громко ‘Муза мести’, то ‘Муза печали’²¹ говорила внятно для переводчиков Беранже и представлялась им повитою флером национальной²² скорби. Некрасов давал приют переводам на страницах ‘Отечественных записок’, и впервые Бодлэр явился у нас в окружении Глеба Успенского, Салтыкова и самого будущего гонителя русских символистов — Михайловского. Переводчики не увидели Бодлэровского specificum — ни в форме его стихов, ни в теме: последняя представлялась им близкой к привычной теме Некрасова, только в ее городской вариации.

Вторая встреча русской поэзии с Бодлэром была иная. В начале 80-ых гг. Тургенев передал своему постоянному издателю Стасюлевичу²³ свою новую рукопись, но передал с некоторою неуверенностью, так как рукопись заключала в себе не роман или повесть, а необычные ни для кого в русской литературе отрывки в прозе, которым Тургенев дал название ‘Senilia’. Когда Стасюлевич заменил это не понравившееся ему название новым — ‘Стихотворения в прозе’²⁴, он, вероятно, и не подозревал, что уже около 20 лет существовала на французском языке замечательная книга под точно таким заглавием ‘Petit po&egrave,mes en prose’²⁵ и что эта книга была прототипом Тургеневских ‘Senilia’²⁶. Тургенев, тщательно следивший за развитием современной ему французской литературы, приятель и ценитель Флобера, <²⁷> не мог не знать эту книгу Бодлэра, высоко оцененную в кружке Флобера {См. письма Флобера к Бодлэру в книге: Y. Flaubert. Correspondance, t. Ill, Paris, 1898, pp. 95, 96 и др. (РГБ).}. Не исключена возможность думать, что Тургенев был даже лично знаком с Бодлэром. Во всяком случае, и в тематике его ‘Стихотворений в прозе’ (Любовь, Природа и Смерть), и в форме их, то приближающихся к предельно сжатой новелле, то к распространенной аллегории, то к этюду-символу, — есть много общего со ‘Стихотворениями в прозе’ Бодлэра <²⁸>. Такие, например, ‘стихотворения’ Бодлэра, как ‘Исповедь художника’, ‘Шут и Венера’, ‘У каждого своя химера’, и по форме, и по тематике параллельны Тургеневским: ‘Природа’, ‘Ncessitas, Vis, Libertas’²⁹.

При параллельном изучении двух книг ‘Стихотворений в прозе’, близкое знакомство Тургенева с книгой Бодлэра становится несомненным. Книга Тургенева в 80-ых гг. осталась одинокой книгой. В 900-ых ‘стихотворения в прозе’, по самой прямой линии исходящие от русских переводов ‘Petit po&egrave,mes’ (первый из них появился в 1902 г.), исчисляются многими сотнями. Их можно найти как в ‘Северных цветах’³⁰, так и в различных провинциальных сборниках. В конце концов, они образовали один из самых нестерпимых родов всем доступной литературы.

В начале 80-ых гг. появились первые переводы из Бодлэра П. Я. В 1895 г. они были изданы отдельной книгой, которая дважды перепечатывалась в собраниях стихотворений П. Я. Именно переводы П. Я. сделали Бодлэра популярным в широких читательских кругах, но до 1909 г. П. Я. сознательно, как явствует из его вступительной статьи к переводам, не давал всего Бодлэра³¹, оставляя без перевода не только отдел ‘Rvolt’³², но и очень многое из других отделов. Переводчик с простодушием объяснял это тем, что не желает работать на руку ‘декадентам’, т. е. не желает, иными словами, дать читателям Бодлэра-демонического, Бодлэра — дуалиста по мировоззрению, символиста — по форме. Победа символизма выразилась в том, что П. Я. пришлось таки дать читателям такого Бодлэра, всего Бодлэра.

До издания 1909 г., переводы П. Я. давали Бодлэра — певца города, городских трущоб и городского пролетариата³³, поэта -свидетеля социальных язв и индивидуальных пороков, вызванных этими же язвами. Общий смысл Бодлэровского творчества, как замечательной попытки некой поэтической ‘какодицеи’ <³⁴>, покоящейся на приятии зла, как неизбежного элемента мирового двуединства, — оставался не только неведом переводчику, но и был им сознательно затушевываем³⁵. Первые символисты, с первыми же переведенными ими стихотворениями, явили перед русским читателем Бодлэра в совершенной другой проэкции.

Бодлэр есть предтеча и основоположник нового искусства. Его нельзя было понять и нельзя принять, оставаясь в ветшающих рамках позитивного искусства и позитивного миросозерцания 60-70-80-ых гг. Чтоб его понять и принять, нужно было выйти из этих рамок и усвоить себе, что Бодлэр несет новое мировоззрение, которому имя — символизм.

Вот то основное, что сквозит в новом подходе к Бодлэру, выявленном символистами в начале 90-ых гг. Город, с его социальными язвами — пороком и развратом, — конечно, есть в поэзии Бодлэра, — но это — лишь один из его сюжетов, и, не исчерпывая сюжета его поэзии вообще, тем менее исчерпывает его лирическую тему, его поэтику и его мировоззрение.

В поэме ‘Конец века’, написанной в 1891 г. {Сборник ‘Символы’. СПб. 1892 г. (РГБ).}, в главе, озаглавленной ‘Новое искусство’, Мережковский обращение к Эдгару По сменяет обращением к Бодлэру. как вождю — предтече нового искусства:

Певец Америки, таинственный и нежный,

С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный,

Однажды полночью унылый Nevermore! —

Тот крик не умолкал в твоей душе: с тех пор

За Вороном твоим, за вестником печали

Поэты ‘Nevermore!’ как эхо повторяли,

И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,

На горестный пример откликнуться был рад,

Зловещей прелестью, как древняя Медуза,

Веселых парижан пугала эта муза.

Зато ее речей неотразимый яд,

Зато ее цветов смертельной аромат

Надолго отравил больное поколенье.

Толпа мечтателей признала в опьяненье

Тебя вождем, Бодлэр…³⁶

Тогда же Мережковский писал: ‘Эта жадность к неиспытанному, погоня за неуловимыми оттенками, за темным бессознательным в нашей чувствительности — характерные черты грядущей идеальной поэзии. Еще Бодлэр и Э. По говорили, что прекрасное должно несколько удивлять, казаться неожиданным и редким’ {‘О причинах упадка и о новых течениях в русской литературе’. СПб. 1892 г. (РГБ).}³⁷.

Через год или два, эта, связанная с Бодлэром, ‘жадность к неиспытанному, погоня за неуловимыми оттенками, за темным и бессознательным в нашей чувствительности’ овладела и молодой русской поэзией, и поэтами. Тот же Мережковский вспоминал впоследствии, что самый крайний поэт эпохи — Александр Добролюбов в эти годы предавался ‘всем ядам Бодлэра и Суинборна’³⁸. Если яды Суинборна были заключены только в склянках идей и образов, то яды Бодлэра были другого рода. Бодлэровской поэтики, классической строгости его стиля, кристальной ясности — бывают ведь и черные кристаллы! — его образов и мыслительных построений нечего искать в раннем хаотическом творчестве Добролюбова. Тут другое: страстная тяга к запретным ароматам, к ‘тому темному и бессознательному’, на что верно указал трезвый Мережковский. Для Добролюбова, как и для всего, начинаемого им поколения первых символистов, Бодлэр был не только поэтом, в котором воплотилось все страстное, что было в романтическом мастерстве В. Гюго, все живое, что было в холодном совершенстве Парнасса³⁹, все напряженное, что готовилось быть в только что зачинавшейся школе символистов, — Бодлэр был учителем ‘неиспытанного, темного и бессознательного’, — поэтому настольного книгою поэтов сделались не только ‘Fleurs du mal’, но и ‘Paradis artificiels’, — у Бодлэра учились не только, или вернее, не столько писать строгие сонеты, сколько — изучать способы приобщаться к искусственным эдемам. Первая же строчка посвящения к ‘Paradis’ объясняет всего Добролюбова, — а за ним и ранних Бальмонта, Брюсова и иных: ‘Здравый смысл говорит нам, что все земное мало реально и что истинная реальность вещей раскрывается только в грезах’. Попытки найти эту ‘истинную реальность вещей’ и надо видеть в опытах Добролюбова построить особый мир образов из чистого бытия самоутвержденного ‘я’, не опирающегося на подсобные формы и краски, даваемые пятью чувствами, — в легкой, грезящей, эльфоподобной романтике раннего Бальмонта, в столь осмеянных ‘фиолетовых руках’ и ‘бледных ногах’ Брюсова⁴⁰, — во многом другом, теперь же окончательно забытом, как, например, спиритическая поэзия А.Л. Миропольского (покойного А.А. Ланга)⁴¹. Но такое искание ‘истинной реальности вещей’ в одном поэтическом творчестве не удовлетворяло ранних поэтов. И тогда помогал опять Бодлэр: ‘Paradis’ — давало хорошее практическое руководство к обретению ‘истинной реальности вещей в грезах’, порождаемых гашишем, опием, вином. Самый последовательный из ранних русских символистов А. Добролюбов и этой науке ушел дальше всех: он стал не меньшим гашишистом⁴², чем сам Бодлэр, и годы жил в своем искусственном эдеме, удовлетворив, очевидно, тем условиям, которые сам Бодлэр предъявлял к такому искателю: ‘Наслаждаться счастьем, естественным или искусственным, может только тот, кто имеет решительность принять его, но для тех, которые поистине достойны высшего счастья, — благополучие, доступное смертным, всегда казалось тошнотворным’⁴³. Добролюбов оказался, должно быть, ‘достоин этого счастья’ искусственного эдема, — но имел в себе волю впоследствии бежать от него в русские поля и леса. То, что с Добролюбовым, было и с другими, конечно, в меньшей степени.

Будущим комментаторам и издателям русских символистов 90-ых гг. предстоит большая и трудная работа, которую они вряд ли исполнят без помощи оккультистов, спиритов и специалистов по ‘искусственным эдемам’. Не говоря уже о творчестве Добролюбова, или мало известного Миропольского, даже у Бальмонта и Брюсова встречаются, — в ранней лирике, — стихи, для понимания которых необходимы сведения из упомянутых областей: не всякий знает, например, что стихотворение ‘Застольная речь’ в ‘Urbi et orbi’ Брюсова есть спиритический тост, произнесенный в тесном кругу спиритов⁴⁴, что многие стихи того же Брюсова суть записи результатов некоторых оккультических опытов⁴⁵, — и что не мало в творчестве ранних символистов стихов, запечатлевающих образы и видения этого ‘искусственного счастья’, о котором говорит Бодлэр: которого добивались практически и Брюсов, и Бальмонт, и dii minores⁴⁶ до них⁴⁷.

Влияние Бодлэра-поэта воспринимали и другие литературы, но только русские поэты захотели войти соучастниками и в его личную судьбу, в его ‘искусственное счастье’ <⁴⁸>. В биографии многих из них занимают весьма значительное место эти опыты практического Бодлэрианства. Едва ли это — в указанном смысле — не характернейшая черта 2-ой стадии русского Бодлэ-ризма: социальный бодлэризм ‘Отечественных записок’ и П. Я. сменился тем ‘Бодлэризмом’, который в книгах поэта готов был видеть ортодоксальный катехизис демонизма, совершеннейший опыт ‘какодицеи’, готов был находить у Бодлэра не только верный путеводитель по ‘искусственным эдемам’, но чуть-ли и не сокращенное руководство по совершению черной мессы. Напомню, что в 900-ых гг. ‘Гриф’ <⁴⁹> объявлял о готовившемся издании средневекового (1487 г.) руководства для инквизиционных судов по ведьмовским процессам ‘Молот ведьм’ (Malleus malerlcarum) Я. Шпренгера в переводе А. Брюсова и В. Ходасевича⁵⁰.

Всех этих катехизисов, путеводителей, руководств, всего этого ‘черного богословия’ ранние символисты прежде всего ждали от Бодлэра. Это ‘припадание’ к Бодлэру за ‘черным богословием’ было так еще сильно даже в конце 1890-ых гг., что порывистый Бальмонт, про которого можно сказать: что у Брюсова на уме, то у Бальмонта на языке⁵¹, — в 1899 г. сложил свой ‘антифон’⁵² Бодлэру:

Как страшно радостный и близкий мне пример,

Ты все мне чудишься, о царственный Бодлэр,

Любовник ужасов, обрывов и химер!⁵³

Бальмонт хорошо и правдиво проговорился: именно ‘пример’ — пример для Брюсова так же, как для него самого, пример — ‘любви к ужасам, обрывам и химерам’,—

Познавший таинства мистических ядов, —

пример к этому познанию.

Ты, знавший Демона, как духа красоты⁵⁴, —

пример к этому знанью, — пример-побудитель к насаждению ‘цветов зла’ и под русским, под северным небом⁵⁵, понимаемому, почти как очередная задача русской поэзии. Заключительное обращение к Бодлэру, может быть, опять могло бы быть повторено Брюсовым так же, как Добролюбовым:

Ты, черный, призрачный, отверженный толпой!

Пребудь же призраком навек в душе моей,

С тобой дай слиться мне, о маг и чародей,

Чтоб я без ужаса мог быть среди людей⁵⁶.

Стихи эти теперь кажутся риторичными, но за ними, <⁵⁷> — бесспорное историческое значение. В 90-ых гг. какой русский символист не мечтал быть ‘магом и чародеем’ подобно Бодлэру? <⁵⁸>

Самая тематика русской символической лирики 90-ых и 900-ых гг. тесно связана с тематикой ‘Цветов зла’ — и, прежде всего, с демонизмом этой книги. В 90-ых, в начале 900-ых гг. без ‘дьявола’ не обходилась ни одна книга лирики.

Можно бы написать целое исследование на тему ‘Дьявол в русской лирике 90-ых и 900-ых гг.’, и исследование это было бы весьма объемистым. Рецензируя уже в 1908 г., в ‘Весах’ ‘Euvres poshumes’ Бодлэра, Аврелий — т. е. В. Брюсов, перевел в них одно место из этой книги: ‘Почему вы постоянно требуете (от поэта) веселья? — спрашивает Бодлэр. — Чтобы развлечься, может быть? Разве нет своей красоты в печали? И в ужасе? И во всем?.. Почему поэту не быть составителем ядов, как и заклинателем змей для чудес и зрелищ, влюбленным в этих пресмыкающихся и радующимся на холодные ласки их колец, как и на ужас толпы? Поэт поет то, что он хочет, невинный, он воспевает разврат, трезвый — опьянение’⁵⁹.

Этот отрывок может быть назван манифестом первых русских символистов. Поэт, как ‘составитель ядов’, ‘заклинатель змей’, любующийся извивами их колец ‘на ужас толпы’ — да ведь это образная характеристика ‘Собрания стихов’ А. Добролюбова, доброй половины первых, до ‘Urbi et orbi’ включительно, сборников Брюсова, ‘Горящих зданий’ и всей второй половины ‘Будем как солнце’ Бальмонта! ‘Невинный, он воспевает разврат, трезвый — опьянение’ — да ведь это самое желал делать Брюсов, когда в ‘Urbi et orbi’ заявлял:

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья

И Господа и Дьявола

Хочу прославить я⁶⁰, —

когда слагал страстные строфы, в которых изображены, по определению В. Иванова, — чуть ли не —

Триста тридцать три обряда,

Где страстная ранит разно многострастная услада⁶¹.

Быть для поэта ‘тем, что он хочет’ — это то самое право поэта и поэзии, которое, — <⁶²> с такою упорностью отстаивали в 90 — и 900 гг. против общественной позитивистической критики Бальмонт, Брюсов и иные в своих критических статьях-манифестах.

Даже в самом конце 900-ых гг. Брюсов счел полезным поместить в кончающихся ‘Весах’ перевод малоизвестной статьи Бодлэра ‘Choix de maximes consolantes sur l’amour’, помещенный в 40-ых гг. в журнальчике с характернейшим названием — ‘Le Corsaire-Satan’⁶³. В этой статье повторялись те заветы Бодлэра, которые уже были выполнены к 1908 г. в доброй половине сборников русских символистов: ‘Умейте извлечь свою прелесть из самого безобразия… Для некоторых душ, более любопытных и более пресыщенных, наслаждение безобразием проистекает из чувства, еще более таинственного: из жажды неизведанного <⁶⁴> и из любви к ужасному’!⁶⁵ Таким образом, тематике Бодлэра, воспринимаемой в его же теоретическом оформлении и апологетическом комментарии, первые русские символисты остались верны до самого конца 900-ых гг.

Насколько влияние тематики Бодлэра было мощно, видно на примере Бальмонта. Вряд ли возможно найти две поэтические индивидуальности более далекие по существу, чем Бальмонт и Бодлэр: у первого во всем лучшем, что им создано, нет и следа суровой сумрачности, торжественной строгости, отчетливой четкости Бодлэра: по существу, Бальмонт — экстатик, романтик, импрессионист-напевник, тогда как Бодлэр — всегда строгий классик, ваятель и мыслитель, и никогда почти — музыкант. Первые три сборника Бальмонта {Оставляя в стороне не признаваемый самим автором т. наз. ‘Ярославский сборник’, 1890 г. (РГБ).} — (‘Под северным небом’, ‘В безбрежности’, ‘Тишина’) — отмечены влиянием Фета и (в особенности) Шелли, которого Бальмонт усиленно переводил и эту пору. В них Бальмонт — поэт-певец, — в противоположность поэту-пластику и поэту-мыслителю, продолжатель в русской лирике песенной традиции Языкова, Фета, Полонского.

Стоя на этой русской лирической линии, Бальмонт совершенно последовательно встретился с лирикой Шелли, и имел некоторое право обратиться к Шелли (‘Тишина’, 1897) со словами:

Мой лучший брат, мой светлый гений,

С тобою слился я в одно…⁶⁶

Но вот со средины 90-ых гг. Бальмонт начинает усиленно тяготеть к Бодлэру, пишет предисловие к переводу П. Я., сам переводит из ‘Fleur du mal’ — и следующие сборники Бальмонта — ‘Горящее здание’, ‘Будем как солнце’, ‘Только любовь’ — делаются в доброй своей половине Бодлэрианскими по своей тематике. ‘Братство’ с Шелли заменяется ‘братством’ с Бодлэром и Э. По, некогда блистательно переводимым и любимым Бодлэром, который усвоен французской поэзией Бодлэром же⁶⁷. Уже к ним обращается Бальмонт со словами:

Два гения влюбленные в мечтанья,

Мои два брата в бездне мировой!⁶⁸

Три сборника Бальмонта заключают в себе бодлэрианские ‘отделы’, некоторые стихи которых кажутся прямыми переводами, — и, нужно сказать, плохими, — или парафразами отдельных страниц ‘Fleur du mal’. ‘Горящие здания’ по самому своему поэтическому заданию должны были быть русскими ‘Цветами зла’. По собственному признанию поэта, он не хотел в них быть ‘поэтом, любящим музыку’, — а хотел ‘ковать железо и закаливать сталь’, чтобы изобразить ‘гнет роковых противоречий’ современной души. Было бы утомительно, но любопытно страницу за страницей проследить параллель — ‘Горящие здания’ и ‘Fleur du mal’. Бальмонт последовательно развивает тематику зла, перенося основную лирическую тему из страны в страну, из Испании Веласкеза⁶⁹ в Россию Иоанна Грозного, посвящая ее вариациям отдел за отделом: ‘Отсветы зарева’, ‘Ангелы опальные’, ‘Совесть’, ‘Страна неволи’. Лирическое задание книги — дать полночный демонический аккорд мирового зла, в котором участвуют цветки белладонны так же, как опричники Ивана Грозного. Влияние Бодлэра здесь так велико, что возможно проводить частные параллели между отдельными стихотворениями Бальмонта и Бодлэра, например, между ‘Рассветом’ и ‘L’aube spirituelle’⁷⁰, между сонетом ‘Конец мира’ — и сонетом же ‘La destruction’⁷¹. Книга заканчивается возгласом как будто из ‘Rvolt’:

Я — Люцифер небесно изумрудный

В безбрежности, освобожденной мной⁷².

Три последних отдела сборника ‘Будем как солнце’ — ‘Danses macabres’, ‘Сознание’ и ‘Художник-дьявол’ — дают продолжение бодлэрианской тематики с еще большею сосредоточенностью на самых характерных для Бодлэра темах. Примеров можно бы привести много. Без Бодлэровского ‘Une charogne’⁷³ не могли бы существовать стихи ‘Два трупа’ и ‘Хорошо ль тебе, девица’, стихи к Рибейре и Веласкезу, к итальянским примитивам все заключены в ‘Les phares’ Бодлэра⁷⁴. Поэма ‘Художник-дьявол’ впитывает в себя, как губка, соки таких созданий Бодлэра, как ‘Les Litanies de Satan’, ‘Le voyage’, ‘Beaut’, ‘Hymne la Beaut’⁷⁵ и др. Более удаленная от бодлэрианства, ‘Только любовь’ также не обошлась без бодлэрианских отделов и стихотворений.

Мелочи показательны. У Бодлэра есть изумительное стихотворение ‘L’albatros’. Эта морская птица, образ которой служит у Бодлэра емким символом <⁷⁶> поэта среди <⁷⁷> толпы, понадобилась и Бальмонту. В ‘Горящих зданиях’ есть стихотворение ‘Альбатрос’, в ‘Только любовь’ Бальмонт ‘альбатросом’ символизирует себя:

Только миг быстрокрылый, и душа альбатросом

Унесется к неведомой мгле⁷⁸.

В очень слабом стихотворении ‘Что мне нравится’ он повторяет:

Альбатрос мне нравится тем, что он крылат,

(как будто этого основания недостаточно для того, чтобы нравилась любая птица, от вороны до колибри),

Тем, что он врезается в грозовой раскат⁷⁹.

Позволительно предположить, не потому ли Бальмонту, — без достаточных, как видим, оснований, — так понравился ‘альбатрос’, что он ‘нравился’ ‘брату’ Бальмонта, Болдэру. По крайней мере, он не скрывает в следующем стихотворении ‘Мои звери’, что именно на этом основании он всем зверям предпочитает кошку.

Средь наших дней и плоских и мещанских

Моей желанной — кошку назову……….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она пленила страшного Эдгара,

Ей был пленен трагический Бодлэр.

Два гения, влюбленные в мечтанья,

Мои два брата в бездне мировой⁸⁰.

Могучее влияние Бодлэровской тематики и сумрачной эйдолологии⁸¹ ‘Fleur du mal’ было гибельным для шеллианской романтики Бальмонта. ‘Бодлэрианские’ отделы и стихи самые слабые в его книгах, где все наиболее прекрасное и бесспорное связано с противоположной Бодлэру шеллианской романтикой. Исключение представляют отдельные строфы, образы и домыслы в поэме ‘Художник-дьявол’, где местами Бальмонту удается как-то подлинно, правдиво и по-своему прорваться к сумрачному миру поэзии Бодлэра. Нельзя представить ничего более противоположного, чем капризная, импрессионистическая, произвольная поэтика Бальмонта, — и идеально-архитектурная поэтика Болдэра. Вот двойной отзыв о стихах Бодлэра Альберта Кассаня⁸², ученого автора книги ‘Versification et mtrique de Ch. Baudlaire’ (P. 1906) и, <⁸³> Анатоля Франса: ‘Le plus souvent son vers est fortement et classiquement rythm: ‘Remarquez, edit м. А. France, comme le vers de Baudelaire est classique et traditionnel’ Rien n’est plus vrai’⁸⁴.

По вычислениям Кассаня, из 167 пьес Бодлэра 112 написано классическим александрийским стихом. Метрика Бальмонта прямо противоположна этому строгому классическому постоянству, не менее противоположен его произвольный словарь (с новообразованиями отглагольных существительных) и его расплывчатая эйдолология, лишенная вовсе пластической силы и живописной крепости Бодлэра. Отчего же Бальмонт долго задержался на <⁸⁵> встрече с Бодлэром? Конечно, оттого, что Бодлэр воспринимался ранними символистами не столько как художник, сколько как учитель жизни, несший новое мировоззрение, заострявшее личность до остроты, родственное Ничше: L’homme-Dieu⁸⁶ Бодлэра родствен<ен> Сверхчеловеку Ничше⁸⁷. ‘Для меня человечество трудилось, мучилось, приносило себя в жертву, — восклицает L’homme-Dieu, — чтобы послужить пищею, pabulum, моему ненасытному стремлению к волнующим впечатлениям, к красоте! Я стал Богом!’⁸⁸

Это — <⁸⁹> лейтмотив центральных книг Бальмонта и Брю-сова до половины 900-ых гг.⁹⁰

<⁹¹> Как Бальмонт начал свою лирику под звездою Шелли, так Брюсов — под обаянием песни Верлэна, — но очень скоро в поэзии Брюсова возобладали явные влияния сначала Бодлэра, потом Верхарна. Это было вполне закономерно.

‘Лирика Брюсова — исповедь души, почти с самого начала нашедшей и определившей себя’, поэтому ‘главное ее достоинство — ее незыблемая устойчивость и строгая оформленность, общая тенденция ее — интеграция, все более и более совершенная законченность. Метод Брюсова — строго-обдуманное и преднамеренное взвешиванье всех составных элементов, ее неизменное свойство — соразмерность частей и строгость руководящего плана’ (Эллис) {Эллис. Русские символисты. М., 1910 (РГБ).}⁹². По структуре своей, лирика Брюсова архитектурна. Чрезвычайно последователен и тоже архитектурен Брюсов 90-900-ых гг. в своем общем мировоззрении: он последовательный дуалист, — и этот дуализм тем ярче, что творчество Брюсова цельно и не знает никаких разрывов.

Этого краткого наброска достаточно, чтобы понять, как, в противоположность Бальмонту, Брюсов, по существу был близок к Бодлэру <⁹³>. В предисловии к первому выпуску ‘Русских символистов’ юноша Брюсов писал: ‘Цель символизма — рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение’⁹⁴. Выражение ‘сопоставленные образы’, при всем его чисто терминологическом неудобстве, очевидно, является (прямым) намеком на учение Ш. Бодлэра о ‘correspondance’ (о методе соответствий, как верховном методе символизма⁹⁵ — так<им> обр<азом>), правильно ставит вопрос о методе символизации явлений. Важно отметить, что и мало заботящемуся о всякой методологии, Бальмонту из всего Бодлэра-теоретика запомнилось навсегда именно это учение его о ‘correspondence’, и в свое обращение к нему он включил строку из знаменитого сонета (‘Les parfums, les couleurs et les sons se rpondent’):

Ты, в чей богатый дух навек перелита

В одну симфонию трикратная мечта:

Благоухания, и звуки, и цвета!⁹⁶

В ‘Русских символистах’ сам Брюсов находится под влиянием лирики Метерлинка и Верлэна, но уже в сборнике ‘Chefs d’uvre’ видны следы продуманной работы в бодлэрианском духе — и, главное, не только с тематикой Боддэра, но и в его методе и поэтике, и эти следы видны как раз на лучших стихах Брюсова. Самым бесспорным, трояким бодлэрианством — темы, метода и поэтики, отмечен, например, сонет <⁹⁷> ‘В сияющем изысканном вертепе’⁹⁸ — и это, едва ли, не лучшее стихотворение сборника. <...> Дальнейшая поэтическая работа Брюсова никогда не минует Бодлэра. <¹⁰⁰> Прямое влияние тематики и эйдолологии Бодлэра у Брюсова обнаруживается в двух обычно направлениях, — когда темами его становится ‘город’ и ‘женщина’. Лишь в более поздних сборниках, как », урбанические влияния на Брюсова идут от Верхарна, ‘город’ ранних сборников (‘Tertia vigilia’ и даже ‘Urbi et orbi’)¹⁰¹ — у Брюсова имеет явное преемство от Бодлэра: это не верхарновский город торжества техники и проснувшихся социальных масс, это — город-сладострастник и отверженник, город проституток, самоубийц и трагических бедняков, город Дьявола, успешно борящегося с Богом.

Другая тема — ‘женщина города’ — блудница, рабыня и вместе с этим властная царица и законодательница страсти и греха, — тема, столь блистательно и многообразно разрабатывавшаяся Брюсовым, имеет очевидные истоки из соответствующих опытов и стансов Бодлэра. ‘Le Serpent, qui dance’, ‘A une dame crole’, ‘A une Malabaraise’, ‘Madrigal triste’¹⁰² и др. — всему этому есть соответственное эхо в поэзии Брюсова {Иногда повторяющее, впрочем, не звуки, а цвета: так, у Брюсова, подобно Бодлэру, женщины подобного рода зеленоглазы (РГБ).}. Иногда две темы — и ‘города’ и ‘женщины города’ сплетаются у Бодлэра — и, по его следу, у Брюсова, — в одну. Возможно говорить в некоторых случаях уже не о влиянии Бодлэра на Брюсова, а о прямом подражании: как иначе обозначить взаимоотношения стихотворений Брюсова ‘Прохожей’ (‘Urbi et orbi’) и Бодлэра ‘ une passante’ (из цикла ‘Tableaux Parisiens’)¹⁰³.

Есть стихотворения Брюсова, которые кажутся переводами из Бодлэра, — но, в противоположность Бальмонту, хорошими. Таков сонет из ‘Tertia vigilia’:

Женщине

Ты — женщина, ты — книга между книг¹⁰⁴,

и т. д.

Циклы ‘В стенах’ (‘Tertia vigilia’) и ‘Картины. На улице’ (‘Urbi et orbi’) — построены в явный pendant¹⁰⁵ к ‘Tableaux Parisiens’ Бодлэра. Умное бодлэрианское построение сонета на урбаническую лирическую тему — данное Брюсовым в стихотворении ‘Тени прошлого’ (‘Tertia vigilia’)¹⁰⁶, представляется хорошей работой, сделанное кем-либо из прямых учеников Бодлэра, например, Роллина¹⁰⁷ или Гудо.

Последовательные сопоставления, на которые у меня нет времени, показали бы с очевидностью, что ранний Брюсов не только разрабатывает тематику Бодлэра, но и работает по его методу ‘соответствий’. Одно из урбанических стихотворений ‘Tertia vigilia’ — ‘В борьбе с весной редеет зимний холод’¹⁰⁸ могло бы служить примером прилежного, хотя и не очень умелого, следования методу ‘correspondence’. <¹⁰⁹> Брюсов был и прекрасным переводчиком французских поэтов.

В общем, Брюсов первых четырех своих книг дает богатые свидетельства в пользу суждения о решительном тематическом и методологическом влиянии Бодлэра в раннем русском символизме. Еще более сильным, как указывалось, надо почесть жизненное влияние Бодлэра. <¹¹⁰>

Эта сила жизненного влияния Бодлэра, составляющего специфически-русскую особенность, мешала русским поэтам видеть в Бодлэре объект спокойного изучения и предмет исследования. Ни Брюсов, ни Бальмонт, ни переводившие в эти годы Бодлэра Минский, Мережковский и И. Анненский и др., за исключением отдельных заметок, не дали ничего для изучения Бодлэра, как поэта. Они были и мало продуктивными переводчиками поэта. И, тем не менее, Россия внесла свою очень крупную долю в изучение Бодлэра. В 80-ых гг. знаменитый адвокат и тонкий эссеист-эстет кн. А.И. Урусов предался изучению Бодлэра¹¹¹. Он изучал его со страстностью русского увлечения и обстоятельностью тончайшего европейского исследователя. Результатом явился сборник: ‘Le tombeau de Ch. В.’ <¹¹²>, в котором Урусову принадлежит замечательная биографическая¹¹³ работа о Бодлэре¹¹⁴. Как первый специалист, он исследует текст ‘Fleur du mal’ и дает ряд посмертных и запрещенных страниц Бодлэра, снабжая их комментариями. Работу Урусова такие специалисты по Бодлэру, как Кассань, ценят очень высоко.

Тенденция не только читать, переводить и творчески воспринимать, но и изучать Бодлэра отличает третий период бодлэрианства в России, начинающийся, примерно, с первого пятилетия 900-ых гг.

Поэтами символистами, выступившими впервые в начале 900-ых гг., были Вяч. Иванов, Блок, Андрей Белый¹¹⁵. Вячеславу Иванову принадлежит ряд прекрасных переводов Бодлэра, преимущественно таких стихов, в которых наиболее ярко выражена поэтика Бодлэра, его философия искусства (напр., ‘Beaut’)¹¹⁶. Блок и Белый наименее связаны с французским символизмом. Одной из характернейших черт отличия ‘больших поэтов’ символистов, выступивших в начале 900-ых гг., от поэтов, начавших с 90-ых гг., является различие образующих влияний — поскольку Мережковский, Брюсов, Сологуб и в значительной степени Бальмонт начинают под знаком латинской культуры, в частности, французской поэзии, постольку Белый и Блок — германисты. Французский символизм для них чужой, Гте и немецкая романтика — родные¹¹⁷.

В католических мотивах ‘Стихов о прекрасной даме’ нет ничего от католичества Бодлэра и Верлэна. И однако Блок не был и совершенно чужд Бодлэру. В годы создания ‘Стихов о прекрасной даме’ и домыслов о природе Софии и Вечно-женственного он пишет Белому (письмо от 18 июня 1903 г.): ‘Добр Христос, но не Она (= . — С. Д.), потому что она окончательна. Совесть же в отношении к ней являлась бы мерилом Добра. Она если и добра, то в эстетических воплощениях (у поэтов), как, напр., у Фета (‘Пой, добрая’), как у Бодлэра (‘A la tr&egrave,s bonne’)’ {Андрей Белый. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке. ‘Записки мечтателей’. No 6. Пб., 1922 г., стр. 28 (РГБ).}¹¹⁸. Блок вспоминает здесь конец замечательного стихотворения Бодлэра ‘Hymne’, которое Белый ценил очень высоко за его изумительную ритмику и инструментовку:

A la tr&egrave,s bonne, a la tr&egrave,s belle

Qui fait ma joie et ma sant,

A l’ange, a l’idole immortelle,

Salut en immortalit!¹¹⁹

Для Блока — это гимн в честь Вечной Женственности: поражает уверенность, с какою он узнает в Той, к Кому обращает Бодлэр свой гимн, Ту, чье ‘непостижимое виденье’ занимало Блока в лучшую, раннюю пору его творчества.

Андрей Белый не переводил Бодлэра и ничем не отзывался ему в своей поэзии, и по форме, и по тематике очень далекой вообще от французских символистов. Но в конце 900-ых гг., по поводу перевода Эллиса, он посвятил Бодлэру замечательную статью¹²⁰, чрезвычайно характерную для того типа влияния, какое оказывал Бодлэр на русскую поэзию в эту третью пору русского бодлэрианства.

У второстепенных поэтов эпохи — еще изживалось ‘бодлэрианство’ бальмонтовского типа. Тучи подражателей подражали ‘Стихотворениям в прозе’ Бодлэра <¹²¹> — и всевозможные образцы этого несносного литературного рода наводнили журналы и сборники. Появились два новых полных, — плохих, — перевода Fleurs du mal, Н. Панова (1907) и А. Альвинга (1908)¹²². Бодлэр никогда так усердно и многообразно не переводился, как во вторую половину 900-ых гг. Даже Игорь Северянин в эти годы переводил Бодлэра. В это время Белый был занят философским обоснованием символизма и научной разработкой вопросов поэтики и метрики символизма. В это время — создания огромного ‘Символизма’, Белый пишет статью о Бодлэре, насыщенную пафосом многоликой борьбы за символизм, миросозерцание и метод художественного творчества. По Белому, Бодлэр, рядом с Ничше, занимает первое место в этой борьбе.

‘Два патриарха ‘символического течения’, — пишет он, — всей своей жизнью и творчеством выгравировали лозунги нового искусства в литературе второй половины XIX ст<олетия>: эти патриархи — Бодлэр и Ничше. Ничше — законодатель символизма германской расы. Бодлэр — законодатель символизма расы романской. Быть может, расовое различие их обусловило тот факт, что, будучи оба творцами нового отношения к действительности, они по-разному истолковали свои творческие порывы, разность истолкования поставило их во главе двух фракций единого по существу символического движения в Европе. Один провозглашает непримиримый дуализм человеческого существа. Другой провозглашает монизм человеческого творчества. Оба углубляют и обостряют свои лозунги так, как никто, никогда: оба проводят в жизнь свои принципы так, что становятся живыми символами собственных миросозерцании. У обоих слово учений становится плотью-жизнью. Оба поэтому не только доказывают свое, но и показывают себя, и оба отталкиваются от прошлого. <...>

Оба соединяют в своих личностях реализм и идеализм, романтизм и классицизм, и это новое соединение миропонимании расчищает себе дорогу под девизом символизма <...> Новая форма встречается с новым человечеством: они облекают туманом недавно ясные контуры бытия.

Но над этим туманом возвышаются две колоссальные героические фигуры: Бодлэр и Ничше’ {‘Весы’, 1909 г., No 6, стр. 71-72 (РГБ).}¹²³.

Эта длинная цитата избавляет от необходимости долгих рассуждений и доказательств. Она знаменует то новое и наиболее совершенное постижение Бодлэра, которым отмечена третья фаза русского бодлэрианства. Оторвавшись от своих занятий по философии и поэтике символизма для рецензий на перевод Эллиса, Белый был поражен размером и глубиной того явления, которому имя Бодлэр, — и не усомнился поставить его рядом с дорогим ему Ничше, как пророка нового мировоззрения, предваряющего грядущую новую культуру, быть может, новую расу детей, у колыбели которых и стоят ‘две колоссальные героические фигуры Бодлэра и Ничше’.

И поняв это, Белый почти с благоговением погружается в специальные темы бодлэровской метрики и версификации, вынося из своего изучения изумительно-четкие формулы вроде: ‘символ для Бодлэра есть параллель между внешним и внутренним, образ есть модель переживания’ или ‘форма лирики Бодлэра есть сам Бодлэр’¹²⁴. Белый в данном случае стал на новую линию русского бодлэрианства, для которой Бодлэр прежде всего есть Символ-Образ художника, действенного воинственного искусства-подвига, для которого символизм — есть путь к познанию и обретению высших ценностей, вносимых из мира чистого Бытия в призрачный мир бывания.

Несомненно, первое место в этой третьей поре русского бодлэрианства, связан<ное> с указанным подходом к Бодлэру, принадлежит поэту и критику Эллису. Никто более него не сделал для усвоения Бодлэра в русской поэзии и мысли.

В 1904 г. Эллис выпустил книгу своих переводов Бодлэра под названием: ‘Иммортели’, в 1906 г. вышел его перевод дневника Бодлэра — ‘Мое обнаженное сердце’, в 1908 — он выдал полный перевод ‘Цветов зла’ и в 1910 г. — ‘Стихотворений в прозе’¹²⁵. В теоретических своих статьях <¹²⁶>, как и в книге ‘Русские символисты’, Эллис излагал и развивал поэтико-философские идеи Бодлэра. Перевод Эллиса — лучший, по мнению А. Белого, из существующих переводов ‘Fleur du mal’¹²⁷, он снабжен предисловием Брюсова.

Но, конечно, не в этих переводах лежит центр деятельности Эллиса и не за это его любили одни и не любили другие. Эллис был пламенным последователем символизма, как миросозерцания, символизма, как метода творческого постижения ‘миров иных’, символизма, как высшей формы человеческого мышления и бытия, — и один из высочайших образов и гениев символизма в указанном смысле, он видел в Бодлэре. <¹²⁸> В этом он был не одинок: мы видели, что так в 1909 г. мыслил и А. Белый, но он был одинок в силе, чистоте, искренности и пламенной действенности этого своего воззрения. Это был ‘апостол символизма’ — с именем первого в символистах — Бодлэра на устах. В 1909 г. в своей статье о Бодлэре, А. Белый выражается об Эллисе: ‘Талантливый поэт (к сожалению, мало печатавшийся) и блестящий теоретик’. Через 12 лет, в 1921 г., в ‘Воспоминаниях о Блоке’ Белый выражается об Эллисе уже совсем иначе: ‘слабый теоретик и поэт’, — но и тут, при перемене прежней оценки литературной деятельности Эллиса, принужден признать: ‘но в жизни Эллис талантливый человек с проблесками почти гениальности’ {‘Записки мечтателей’, No 6, стр. 34 (РГБ).}¹²⁹.

Думается, что А. Белый был прав и в первом своем отзыве, и во втором. Конечно, Эллис ‘талантливый поэт’, далеко не адэкватный своим книгам: он имел бы право сказать о себе: ‘мне борьба — борьба за символизм — мешала быть поэтом’, <¹³⁰> что же касается статей Эллиса, то они навсегда сохранят свое значение в небогатой теоретической литературе русского символизма: наряду с А. Белым, В. Ивановым и М. Волошиным Эллис займет свое место в том отделе будущей ‘Истории русской критики’, которое будет озаглавлено: ‘Критики-символисты’. Но где Белый прав безоговорочно — это в своем определении, что Эллис ‘в жизни талантливый человек с проблесками гениальности’.

Это был человек, умевший найти в жизни и мысли что-то неотъемлемо ‘свое’ и умевший¹³¹ пронести это ‘свое’, как святыню, через жизнь и людей, — а итти ему приходилось между Бальмонтом, Брюсовым, Вяч. Ивановым, Белым, Блоком и др.

Вышедший из семьи, где перед кумиром Пушкина чуть-ли не теплили лампаду {Он был внебрачным сыном Л.И. Поливанова, известного редактора комментированного ‘Собрания сочинений Пушкина’ для юношества (MA МДМД).}¹³², он был экономист по образованию и марксист по воззрениям. Он был оставлен при университете проф. Озеровым¹³³ по финансовому праву и писал диссертацию на тему о Канкрине¹³⁴. В начале 900-ых гг. он вел марксистскую агитацию в студенческих кружках, проникал в рабочие кружки. В области общественности до той самой поры, когда он исчез из Москвы (1911 г.)¹³⁵, он был и оставался последовательным радикалом социал-демократического оттенка и терпеть не мог философско-религиозных систем, притязающих на собственные социологические построения (как Мережковский), укрепив для себя автономию общественности и социологии, — Эллис в общем своем мировоззрении был самый последовательный символист. Уже в 1904 г. он выпускает книгу своих переводов из Бодлэра — и становится¹³⁶ с тех пор его рыцарем, поистине, ‘без страха и упрека’. В каком-то профессорском¹³⁷ кружке, в присутствии¹³⁸ Озерова и Эллиса зашла речь о современной литературе. Озеров с профессорским самодовольством позволил себе выразиться:

— Знаем, мол, мы всех вырождающихся¹³⁹ декадентов вроде Бодлэра и прочих.

Эллис встал и резко отчеканил¹⁴⁰:

— Кто может это говорить, тот величайший пошляк!

Профессорская карьера Эллиса была кончена. Он отдался всецело делу ‘символизма’¹⁴¹. Белый вспоминает о нем в эту эпоху (1904): ‘Эллис желал спаять Данте, Бодлэра… Весь он двоился в двух линиях культуры: католичество — одна линия его тогдашней мысли, кошмары в духе Брегеля, Боша <так!>, переплетаемые с химерами Notre Dame, Э. По и Бодлэра, — другая его линия’¹⁴².

Описывая вечера в книгоиздательстве ‘Гриф’, в 1904, где бывали Блок и М. Волошин¹⁴³, Белый сатирически замечает: ‘Эллис бил всех по голове Бодлэром и при том ему казалось, что все с ним согласны’ {‘Записки мечтателей’, No 6, стр. 62, 66 (РГБ).}. Может быть, этого и не казалось Эллису, а кажется лишь гротеску А. Белого, но сила эллисовского напора и проповедничества здесь изображена верно. <¹⁴⁴> ‘Католичество’ Эллиса, — нисколько не надуманное, а какое-то предопределенное всем укладом души и воли¹⁴⁵, напоминающее католичество Печорина¹⁴⁶, — еще крепче прикрепляло его к Бодлэру. Ни Брюсов, ни Бальмонт, никто другой из русских бодлэрианцев не чувствовали католической средневековой подосновы Бодлэра и совершенно обошли ее в своих касаниях к нему, наоборот, для Эллиса — Бодлэр сделался путеводителем к католической символике¹⁴⁷, к Данте и, в конце концов, к догматическому католичеству. ‘Stigmata’ — лучшая, и в сущности единственная, книга Эллиса — книга бодлэрианская и католическая одновременно именно в силу своей искренности и цельности. Но ‘католичество’ не заслоняло для Эллиса, а каким-то образом утверждало Бодлэра — великого символиста, одного из основоположников нового миросозерцания. Об этой замечательной книге <¹⁴⁸> лучше всего выразился сам ее автор: ‘эта моя книга, — говорит он в предисловии, — не представляет собой собрания отдельных, закрепленных в образы, разрозненных и самостоятельных лирических переживаний’. Она ‘является символическим изображением цельного мистического пути’¹⁴⁹. ‘Stigmata’, это именно — книга, а не собрание стихов, и отдельные ее произведения связаны именно и только, как страницы книги, а не сами по себе¹⁵⁰. Это исповедь большой и сильной души, в которой, в жизненном ее пути, бесспорны, по Белому, ‘проблески гениальности’, — исповедь, отдельным моментам в которой не может не найти в себе отзвук близкий современник этой книги, если он не чужд ее мыслительных путей. Свою форму построения эта книга, в 2 первых ее частях — приняла от Бодлэра, — но тут не столько подражание, сколько какое-то сродство. 3-ья часть книги вышла из Данте и католической символики. <¹⁵¹> Уже издалека, <¹⁵²> отойдя от Бодлэра, Эллис¹⁵³ писал о нем: ‘Поэзия, философия, этика и жизнь Бодлэра — самое значительное, что мы имеем за ряд столетий в области художественного и религиозного дуализма, проведенного с совершенною последовательностью. В противоположность Ничше, Бодлэр не космичен, а догматичен, и часто даже теологичен. Его дневник <...> обнаруживает в нем тайное, неумолчное искание безусловной формулы мира и бога, ритуальный стиль конца ‘Цветов зла’ является как бы обращенной католической мессой. Можно было бы назвать творчество Бодлэра готикой a rebours¹⁵⁴. Метафизические построения его были всегда значительны, его модернизм был маской. Создатель французского и бельгийского символизма, Бодлэр был во всем более чем художник и мастер стиля, странный магизм, свойственный равно его поэмам, как и его личности, был многократно засвидетельствован современниками его. Трагической миссией Бодлэра было обнаружение тайны дуализма. Глубже него в эту тайну никто из символистов не проник. Подобно Гюисмансу, он мог бы найти успокоение и метафизический выход из дуализма лишь в строгом догматическом пути в недрах католической церкви’ {Эллис. Vigilemus. Трактат. К-во ‘Мусагет’. М. 1913 (РГБ).}¹⁵⁵.

В католическую церковь за Бодлэром ушел только сам Эллис, но Эллис верно указал, что Бодлэр, воспринятый первыми символистами, как предельный индивидуалист, как соорудитель ‘искусственных эдемов’, как грядущего L’homme-dieu, на самом деле, таил в себе, как поэт, мыслитель и исповедник символизма, возможности самого глубокого преодоления индивидуализма в творчестве, в метафизике, в религии, в жизни¹⁵⁶.

Вот отчего бодлэрианская проповедь Эллиса оказалась не бесплодной. Она звала не только к изучению Бодлэра и французских символистов, и даже не только к символизму, как искусству, — она звала к символизму, как построению символического миросозерцания, к символизму, как пути к познанию, к символизму, как к творчеству жизни, — как к верховному и единому по существу подвигу человека, мыслителя и творца.

Бодлэрианство Эллиса оказалось глубоким и жизненным. Вокруг Эллиса собрался кружок, почти братство, людей, понявших и принявших эту, только что выраженную основу его тяги к Бодлэру. В этом кружке — он так и назывался ‘Бодлэровским кружком’ или кружок Крахта¹⁵⁷, по имени известного, ныне покойного, скульптора, в мастерской которого происходили собрания кружка, — ценили и отлично знали поэзию и прозу Бодлэра, но далеко не все любили Бодлэра, как поэта и мыслителя. Зато все сознавали всю неизбежность огромной умственной <¹⁵⁸> работы, к которой звал этот сумрачный привратник символических путей. Один из прочитанных в кружке рефератов так и носил название: ‘Бодлэр как путь’ {Он принадлежал, ныне покойному, Г.Х. Мокринскому, человеку, замечательной мысли и судьбы, очень ценимому В.В. Розановым (РГБ).}. После слов А. Белого, что Бодлэр вместе с Ничше — ‘есть героические, колоссальные фигуры’, стоящие у колыбели ‘новой формы’ нового сознания и ‘новой культуры’, это не звучит курьезно. Это — глубоко серьезно, и будущее показало, что это и было в действительности серьезно.

‘Братство’, душой которого был Эллис, прямою целью ставило изучение и перевод французских символистов, цель эта достигалась чтением рефератов и другими работами в пределах основной темы. Из кружка вышло несколько прекрасных работ о французских символистах <¹⁵⁹> и отличных переводов, в числе коих на первом месте надо поставить великолепный перевод ‘Запрещенных стихов’ Бодлэра, сделанный С.Я. Рубановичем¹⁶⁰. Целый ряд теоретических работ появился в из<дательст>ве ‘Мусагет’. Но скоро эти пределы стали пределами, включавшими все основные вопросы искания и построения нового синтетического символического миросозерцания, включавшего в себя науку, философию, искусство, религию. У кружка было две души — сам Эллис и покойный скульптор К.Ф. Крахт, ученик Родэна¹⁶¹, автор замечательного бюста Бодлэра. Это был человек высокого строя души — весь отдавшийся подвигу взыскания единого творчества жизни, личности и искусства. Бодлэровское ‘gout d’infini’¹⁶² — и было заслышано им как верховный зов, которому он отдал со строгой, благородной¹⁶³ последовательностью всего себя, — свою жизнь и творчество. Кружок жил и работал в пору (1911-1913), когда Белый упрекал печатно Брюсова в том, что он променял драгоценный¹⁶⁴ венец символического поэта на дешевый венок популярного литератора¹⁶⁵, — и было естественно, что те, кто не искал таких венков от современности, шли ‘к Крахту’, как выражались тогда. — Тут Андрей Белый читал свои новые стихотворения и под его руководством предавались с увлечением работам по ритмике русских поэтов. На одном из занятий по ритмике присутствовал однажды А. Блок¹⁶⁶. Тут выступали со своими стихами и принимали участие в работе кружка М.А. Волошин и Б. Садовский¹⁶⁷, на периферии кружка был С. Соловьев, — тут же впервые прозвучали стихи и проза С. Рубановича, Ю. Анисимова¹⁶⁸, покойного Д. Рема {Псевдоним А.А. Баранова (MA МДМД).}¹⁶⁹, А.А. Сидорова¹⁷⁰, А.И. Ларионова, Н. Г. Машковцева¹⁷¹, Б.Л. Пастернака, П. Зайцева, С. Боброва¹⁷² и др. современных поэтов, теоретиков искусства и художников. Несколько вечеров были посвящены чтению еще с рукописи новых переводов ‘Aurora’ Я. Беме¹⁷³, музыкальных драм Р. Вагнера¹⁷⁴. Друг Вл. Соловьева, председатель философского общества его имени, Г.А. Рачинский, был здесь желанным послом от русской философской мысли и поэзии эпохи Фета и Вл. Соловьева¹⁷⁵. Послом от германской философии, поэзии и музыки здесь был Э.К. Метнер¹⁷⁶, от греческой философии и мистики — В.О. Нилендер¹⁷⁷. О, это отнюдь не были все ‘бодлэрианцы’, хотя для многих из них Бодлэр был ‘одна из самых дорогих святынь’, как выразился член кружка поэт Рубанович, в своей рецензии в ‘Весах’¹⁷⁸, — но это были люди, объединенные общностью поисков символического миросозерцания, как той новой и вместе вечной формы сознания и творчества, которая предлежит человеку новой расы, прародителями которой являются Платон, Данте, Гте, Вагнер, Ничше, Тютчев, Бодлэр¹⁷⁹.

В ‘кружке Крахта’, в основном его ядре, была драгоценная свобода искания, которая чтит древние ‘венцы’ Данте и Гте и, не прельщаясь всевозможными ‘венками’ современности, строит личность и творчество на подвиге любви к дальнему, питаемым неутолимым ‘gout d’infini’.

Я думаю, что этот кружок, — оставивший после себя немало следов своей работы в области поэзии, поэтики и философии искусства, — он был тесно связан с книгоиздательством ‘Мусагет’ <¹⁸⁰> — есть завершение бодлэрианства в русском символизме. Как уже упоминалось, подлинным ‘Ars poetica’ и ‘lex poetica’¹⁸¹ русского символизма являлся сонет Бодлэра ‘Correspondances’ — ‘Соответствия’:

Природа — строгий храм, где строй живых колонн — Порой чуть внятный звук украдкою уронит, Лесами символов бредет, в их чащах тонет Смущенный человек, их взглядом умилен. Как эхо отзвуков в один аккорд неясный, Где все едино, свет и ночи темнота, Благоухание, и звуки, и цвета В ней сочетаются в гармонии согласной¹⁸².

В это глубокое учение о ‘Соответствиях’ — в это Sancta sanctorum¹⁸³ Бодлэра — ‘кружок Крахта’, выразивший и завершивший третью пору русского бодлэрианства, — внес свой дар: он потребовал, чтобы сам человек, бредущий на земле по ‘лесу символов’, взыскал своего собственного духовного ‘соответствия’ (correspondances) этому таинственному ‘лесу символов’ — и чтобы его личность ‘в гармонии согласной’ сочеталась с этими ‘благоуханиями, и звуками, и цветами’.

‘Бодлэрианство’ — понимаемое в том широком смысле символизма, о котором только говорено, — подвело к этой задаче Андрея Белого, Эллиса, М. Волошина, С. Соловьева и многих других участников ‘кружка’, но не оно, конечно, могло решить эту задачу: она — за порогом искусства. Там и стали искать ее решения эти русские символисты, чтители Бодлэра.

С. Дурылин
6 февраля с/с 1926 г. Москва

Примечания

¹ Константин Федорович Крахт (1868-1919) — юрист по образованию, в 24 года сменивший профессию и ставший скульптором, ученик К. Минье, автор бюста Ш. Бодлера и проекта надгробия В.Ф. Комиссаржевской. В его мастерской на Пресне проходили собрания ‘Молодого Мусагета’ (в основном курсы Эллиса по истории французского символизма и творчеству Ш. Бодлера), а впоследствии собирался теософский кружок и ‘Кружок имени Р. Вагнера’. Основал Московский профессиональный союз скульпторов-художников, первым председателем которого был избран (1918 г.). Его творчеству был посвящен специальный доклад одного из участников этих собраний, поэта и переводчика Д.С. Недовича, — ‘Образы и ритмы в творчестве ваятеля К.Ф. Крахта’, сделанный 14 марта и 5 мая 1927 г. на философском отделении ГАХН (см.: Бюллетень ГАХН. 8-9. М., 1927/1928. С. 22).

² Александр Михайлович Добролюбов (1876-1945) — поэт, автор сборников ‘Natura naturans. Natura naturata’ (1895), ‘Собрания стихов’ (1900), ‘Из книги невидимой’ (1905), поклонник по преимуществу французских символистов (Бодлер, Метерлинк, Гюисманс). Один из немногих радикальных символистов, сумевших пройти путь от крайнего индивидуализма и декадентства до реализации жизнетворческого идеала символизма как духовного подвига. См. о нем исчерпывающие сведения в биографических статьях Е.В. Ивановой: Добролюбов Александр Михайлович // Русские писатели. 1800-1917. Биограф, слов. Т. 2. М.: БСЭ, Фианит, 1992. С. 133-135, Александр Добролюбов — загадка своего времени // НЛО. 1997. No 27. С. 191-236.

³ Далее было: ‘[английские, немецкие и скандинавские светила не влияют в это время на его гороскоп]’ (РГАЛИ-1).

⁴ Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909) — поэт, переводчик, критик и педагог, переводил из французских поэтов П. Вердена, Ш. Бодлера, А. Рембо, Ш. Леконт де Лиля, С. Прюдома, А. де Ре-нье и других. Его единственная прижизненная книга стихов ‘Тихие песни’ (СПб., 1904), изданная под псевдонимом ‘Ник. Т-о’ вышла с приложением сборника стихотворных переводов ‘Парнасцы и проклятые’, в который вошло большинство его стихотворных переводов, по преимуществу из французской поэзии.

⁵ Иван Коневской (наст. имя и фамилия: Иван Иванович Ореус, 1877-1901) — поэт и литературный критик, автор единственной прижизненной книги — ‘Мечты и думы’ (СПб., 1900). Один из первых ценителей новейшей французской поэзии. Переводил также Ницше, Новалиса, Суинберна, Верхарна и др. О поэзии Лафорга написал статью ‘Предводящий протест новых поэтических движений. (Стихи Лафорга)’. См. републикацию этой статьи в кн.: Коневской И. (Ореус). Мечты и думы. Стихотворения и проза. Томск: Водолей, 2000. С. 238-255.

⁶ Итогом переводческой деятельности Ф.К. Сологуба, связанной с П. Верденом, стали два сборника: Верлен П. Стихи, избранные и переведенные Федором Сологубом. СПб.: Факелы, 1908, Верлен П. Стихи, выбранные и переведенные Федором Сологубом. Изд. 2-е. Пг., М.: Петроград, 1923. О его переводах см.: Багно В.Е. Федор Сологуб — переводчик французских символистов // На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Ю.Д. Левин. Л.: Наука, 1991. С. 129-214.

⁷ Д.С. Мережковский опубликовал свои первые переводы из Бодлера еще в 1884 г.: в журнале ‘Изящная литература’ (No 10. С. 141-157) он поместил 12 стихотворений в прозе, что предварило тем самым открытие Бодлера в середине 1890-х годов. О влиянии мифопоэтики французского поэта на творчество Мережковского см.: Donchin G. The Influence of French Symbolism on Russian Poetry. S-Gravenhage, 1958. P. 94, 129, 134.

⁸ Далее было: ‘[Суинбэрн остается вне всякого воздействия на русскую поэзию, равно как — и такие немецкие поэты, как Ст. Георге, Рильке и др.]’ (РГЛ/Kf-f).

⁹ Сергей Аркадьевич Андреевский (1848-1918) — юрист, поэт и литературный критик. Автор ‘Защитительных речей’ (СПб., 1891), долгое время служивших образцом русского судебного красноречия, поэтического сборника ‘Стихотворения’ (СПб., 1886) и книги статей ‘Литературные чтения’ (СПб., 1891). Переводил В. Гюго, А. Мюссе, Ш. Бодлера, Сюлли-Прудома и других. См. о нем: Подольская ИМ., Черный K.M. Андреевский Сергей Аркадьевич // Русские писатели. 1800-1917. Т. 1. М: Сов. энцикл., 1989. С. 72-73.

¹⁰ Николай Максимович Минский (наст. фамилия Виленкин, 1856-1937) .

один из первых ‘старших символистов’, поэт, переводчик, философ и публицист, автор поэмы ‘Гефсиманская ночь’ (1884), трактата ‘При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни’ (СПб., 1890) и нескольких поэтических сборников. В статье ‘Старинный спор’ (1884), ознаменовавшей его переход с позиций народнической идеологии к декадентству и эстетизму, названной В. Брю-совым ‘первым манифестом русского символизма’, во многом содержатся эстетические представления, по духу близкие бодлерианским. Минскому принадлежит собственная философская теория ‘меонизма’ — первая манифестация русского религиозного модернизма, которую он изложил в книге ‘Религия будущего. Философские разговоры’ (СПб., 1905). Являлся сотрудником альманаха ‘Северные Цветы’ и активным членом Религиозно-философских собраний.

¹¹ Эллис (наст. имя и фамилия: Лев Львович Кобылинский] 1879-1947) — поэт, переводчик, литературный критик и теоретик символизма, автор стихотворных сборников ‘Stigmata’ (M., 1911), ‘Арго’ (M., 1914), исследования ‘Русские символисты’ (М., 1910) и трактата ‘Vigilemus!’ (M., 1914). Самый страстный поклонник Ш. Бодлера в России начала XX в., он как никто более переводил Бодлера и пропагандировал его творчество.

См. о нем: Эллис в ‘Весах’ / Предисл., публ. и коммент. А.В. Лаврова // Писатели символистского круга. Новые материалы. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 283-292, Виллих X. Эллис и Штейнер // НЛО. 1994. No 9. С. 182-191, Он же. Л.Л. Кобылинский-Эллис и антропософское учение Рудольфа Штейнера (К постановке проблемы) // Серебряный век русской культуры: Проблемы, документы / Ред. Т.П. Буслаковой, М.В. Михайловой. М.: Изд-во МГУ, 1996. С. 134-146, Willich Н. Lev L. Kobylinskij-llis: Vom Symbolismus zur ars acra. Eine Studie ber Leben und Werk. Mnchen: Verlag Otto Sagner, 1996, Rizzi D. Эллис и Штейнер // Europa Orientalis. 1995. Vol. 14. No 2. С 281-294, Нефедьев Г.В. Русский символизм: от спиритизма к антропософии. Два документа к биографии Эллиса // НЛО. 1999. No 39. С. 119-140, Нефедьев Г.В. ‘Моя душа раскрылась для всего чудесного…’: Переписка С.Н. Дурылина и Эллиса (1909-1910 гг.) // С.Н. Дурылин и его еремя-1. С. 113-158, Майделъ Р. фон. ‘Спешу спокойно…’: К истории оккультных увлечений Эллиса // НЛО. 2001. No 51. С. 214-239, Поляков Ф. Чародей, рыцарь, монах. Биографические маски Эллиса (Льва Кобылинского) // Lebenskunst — Kunstleben: Жизнетворчество в русской культуре XVIII-XX вв. / Hrsg. S. Schahadat. Mnchen, 1998. S. 125-139, Poljakov F.В. Literarische Profile von Lev Kobylinskij-Ellis im Tessiner Exil. Forschungen — Texte — Kommentare. Kln, Weimar, Wien: Bhlau Verlag, 2000, О бодлерианстве Эллиса и его публичных выступлениях, посвященных Бодлеру, см. небольшую работу: Богомолов Н. А. Из истории русского бодлерианства // Вести, истории, литературы, искусства. Т. 1. М., 2005. С. 229-233.

Личное знакомство Дурылина с Эллисом (первоначально состоявшееся на страницах их эпистолярий), относящееся к 1909 г., вскоре переросло в идейную близость и настоящее духовное братство, закрепленное сотрудничеством в деятельности ‘Молодого Мусагета’ (см. подробнее: Нефедьев Г.В. ‘Моя душа раскрылась для всего чудесного…’. С. 113-126). Как на малоизвестный биографический факт укажем здесь, что 4 апреля 1911 г. Эллис вместе с Дурылиным были арестованы на квартире К.Ф. Крахта по подозрению в политической неблагонадежности (ГАРФ. Ф. 63. Он. 1911. Д. 514. Л. 3).

В своих комментариях к ‘Антологии ‘Мусагета» С.Н. Дурылин оставил очень выразительный, с любовью выписанный портрет Эллиса. В архиве Сергея Николаевича сохранились два его стихотворения, посвященных Эллису: ‘Могила Бодлера. Сонет Эллису’ (Раевский С. [С.Н. Дурылин]. Стихотворения // MA МДМД. Фонд С.Н. Дурылина. КП-2057/3. Л. 32) и ‘Эллису. Ответное послание’ (‘Нет, брат мой старший, ты не прав…’) (Там же. КП-262/4. Л. 79). Стихотворение опубликовано Анной Резниченко: С.Н. Дурылин и его время—II. С. 236-237. Выражение ‘брат мой’ в этом стихотворении далеко не случайно. В письмах Эллиса к Дурылину из-за границы это обращение (‘Дорогой и самый близкий брат’, ‘Милый и дорогой брат и друг’ и др.) было не редкостью. За ним стояло действительно переживаемое и ощущаемое обоими корреспондентами чувство духовного братства, которое иногда, как справедливо заметила И. Карлсон, употреблялось во францисканском контексте. Так, в одном из своих писем Эллис называет Дурылина ‘милый минорит’, т. е. ‘меньший брат’ (fraters minores), как называл сам себя и своих последователей св. Франциск (см. подробнее: Карлсон И. Эллис и Франциск Ассизский // Литература как миропонимание / Literature as a world view / Festschrift in honour of Magnus Ljunggren. Univ. of Gothenburg, 2009. P. 147).

¹² Далее было: ‘[Некоторые, хотя отдаленные точки согласия обнаруживаются у А. Белого и даже Блока]’ (РГАЛИ-1).

¹³ Имеются в виду следующие издания переводов: Бодлер Ш. Цветы зла / Полн. пер. с фр. А.А. Панова. Т. I—II. СПб.: Ф.И. Булгаков, 1907, Он же. Цветы зла / Пер. Арсения Альвинга. СПб.: Гелиос, 1908, Он же. Цветы зла. Стихотворения / Пер. Эллиса, с вступ. ст. В. Брюсова. М.: Заратустра, 1908, Он же. Цветы зла / Пер. П. Якубовича-Мельшина. СПб.: Общественная польза, 1909. См. также наиболее полный список всех изданий, включающих в себя переводы из ‘Цветов зла’, в кн.: Бодлер Ш. Цветы Зла / Изд. подгот. Н. И. Балашов, И.С. Поступальский. М.: Наука, 1970. (‘Лит. памятники’).

Выход первого полного перевода ‘Цветов зла’ лишь в 1907 г. объясняется тем, что до 1906 г. они были запрещены цензурой из-за ‘порнографического содержания’ (см.: Айзеншток И. Французские писатели в оценках царской цензуры // ЛН. Т. 33-34. М., 1939. С. 821-823).

¹⁴ Речь идет о следующих изданиях: Бодлер Ш. Стихотворения в прозе / Пер. А. Александровича. СПб., 1902, Он же. Стихотворения в прозе / Пер. с фр. под ред. Л. Гуревич и С. Парнок, Со вступ. ст. Л. Гуревич. СПб.: Посев, 1909, Он же. Стихотворения в прозе / Пер. Эллиса. М.: Мусагет, 1910, Он же. Маленькие поэмы в прозе / Пер. с фр. М. Волкова (‘Всеобщая б-ка’). СПб., 1911.

¹⁵ К сожалению, удалось найти лишь одно издание: Бодлер Ш. Искания рая / Пер. Б. Лихтенштадт. СПб.: Запад, 1908.

¹⁶ Удалось выявить лишь одно издание: Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / Пер. и предисл. Эллиса. М.: Дилетант, 1907.

¹⁷ Криптоним Петра Филипповича Якубовича (псевдонимы: Л. Мельшин, Матвей Рамшев, П.Ф. Гриневич и др., 1860-1911) — поэта, переводчика, революционера-народовольца. В своем творчестве он придерживался в основном традиций некрасовской гражданской лирики. Автор повести ‘В мире отверженных. Записки бывшего каторжника’, сборника рассказов ‘Пасынки жизни’ и сборника статей ‘Очерки русской поэзии’. Один из первых серьезных переводчиков Бодлера. Примечательно, что большинство своих переводов он сделал в Сибири на каторге, которой ему заменили смертную казнь после ареста в 1884 г. См. о нем: Двиненинов Б.Н. Меч и лира. Очерк жизни и творчества П.Ф. Якубовича. М., 1969.

¹⁸ Речь идет об издании: Стихотворения Бодлэра. М.: Изд. Петровской б-ки в Москве, 1895. В нем П.Ф. Якубовичем анонимно было опубликовано 53 стихотворения Бодлера с предисловием К.Д. Бальмонта (С. III-IX). Предисловие завершалось стихотворением Бальмонта ‘Его манило зло, он рвал его цветы…’, последние строки которого заглавно определили квинтэссенцию последующих рецепций Бодлера русским символизмом: ‘Он свет зажег в пустыне черной, / Он жил во зле, добро любя’. О переводах П. Якубовича см.: Etkind E. Baudelaire en langue russe // Europe. 1967. April — mai. No 456-457 (IV-V). P. 252-261.

¹⁹ Далее было: ‘и ‘Парижские картины» (РГБ). Был иной вариант этого предложения: ‘пф. Якубович окончил свой перевод всей книги Бодлэра, прежде ограничивавшийся по преимуществу отделом ‘Сплин и идеал» (РГАЛИ-2).

²⁰Далее было: ‘[Что же могло заинтересовать переводчиков Беранже и сотрудников ‘Искры’, поклонников Некрасова, во французском символисте? На это отвечает сам выбор стихов для перевода:]’ (РГАЛИ-1).

Николай Степанович Курочкин (1830-1884) — поэт, журналист и переводчик, редактор (совместно с братом В.С. Курочкиным) сатирического еженедельника ‘Искра’ (с 1860 г.) и член редакции журнала ‘Отечественные записки’ (с 1868 г.), член организации ‘Земля и воля’. Его переводы из Бодлера печатались на страницах ‘Искры’ и ‘Отечественных записок’. См. статью Ю.Н. Короткова о Н. С. Курочкине в кн.: Русские писатели. 1800-1917. Т. 3. С. 241-243.

Владимир Сергеевич Лихачев (1849-1910) — поэт, переводчик и драматург, автор сборника ‘За двадцать лет. Сочинения и переводы. 1869-1888’ (СПб., 1889). Наибольшую известность приобрел переводами В. Гюго, Г. Гейне, Ш. Бодлера, Ж. Беранже и других. См. о нем: Русские писатели. 1800-1917. Т. 3. С. 372-373.

К этим именам первых переводчиков поэзии Бодлера на русский язык, упомянутых Дурылиным, следует также добавить и Дмитрия Дмитриевича Минаева (1835-1889) — поэта, переводчика и фельетониста, сотрудника ‘Искры’ и ‘Отечественных Записок’. ‘Если внимание Д. Минаева привлек бодлеровский богоборческий протест, переосмысленный русским поэтом как протест социальный, то Н. С. Курочкин обратил внимание на лирический контраст, изображающий отдельную личность на фоне современного города, другими словами, на урбанизм Бодлера <...>‘ (Орагвелидзе Г.Г. Первые русские переводы из Бодлера // Сб. науч. тр. Ташкентского ун-та. Вып. 512 (Вопр. романо-германской филологии). Ташкент, 1976. С. 105).

Самым же первым переводчиком Бодлера можно считать Николая Ивановича Сазонова (1815-1862) — публициста и общественного деятеля, участника кружка Герцена в начале 1830-х годов, лично знавшего Бодлера и общавшегося с ним. В ‘Отечественных Записках’ (1856. Февраль. No 2) он, под псевдонимом ‘Karl Stachel’, поместил свою обзорную статью ‘Новейшая поэзия во Франции, Италии и Англии’, в которой дал анализ творчества Бодлера и перевел прозой его стихотворение ‘Утро’ (см.: Фокин С.Л. Н. Н. Сазонов — первый русский переводчик Шарля Бодлера // Рус. лит. 2009. No 3. С. 115-128).

²¹ Образы из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Замолкни, Муза мести и печали!’ (1855).

²² Было: ‘социальной’ (РГБ).

²³ Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826-1911) — историк, публицист и общественный деятель, профессор Петербургского университета. Основатель и редактор-издатель журнала ‘Вестник Европы’ (1866-1908), постоянным сотрудником которого с 1867 г. являлся Тургенев. Автор мемуарного очерка ‘Из воспоминаний о последних днях И.С. Тургенева и его похороны’ (И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Худ. лит., 1983. Т. 2. С. 411-428).

²⁴ Разрешение на заглавие ‘Стихотворения в прозе’ (первоначальный вариант ‘Senilia’ — ‘Старческое’ (лат.)) Тургенев дал в своем письме к Стасюлевичу от 29 сентября (11 октября) 1882 г.: ‘Со всеми Вашими предложениями насчет заглавия и т. д. вполне согласен’ (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Полн. собр. писем: В 13 т. М., Л., 1968. Т. 13. С. 54). См. также: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева (1878-1883). СПб.: Наука, 2003. С. 485. ‘Стихотворения в прозе’ (50 стихотворений из 83) впервые были опубликованы в декабрьской книжке ‘Вестника Европы’ за 1882 г. Во французском переводе, появившемся в декабре 1882 г., цикл был назван ‘Petits po&egrave,mes en prose’.

²⁵ ‘Стихотворения в прозе’ Ш. Бодлера, ранее печатавшиеся в периодических изданиях, впервые в полном объеме были опубликованы посмертно в 1869 г. под названием ‘Парижский сплин’. Как литературный жанр ‘стихотворения’ были известны и до Бодлера и представлены в творчестве Жюльена Сореля, Мориса де Герена и, в особенности, Алоизиюса Бертрана (см. его книгу ‘Гаспар из тьмы, или Фантазии в манере Рембранта и Калло’ (1842)), на которого сам Бодлер ссылается в своем ‘Посвящении’ к ‘Стихотворениям в прозе’.

²⁶ Интересное замечание contra помещения в одном типологическом ряду бодлеровских и тургеневских ‘Стихотворений в прозе’ находим у В. Брюсова: ‘Не помню, кто сравнивал ‘стихотворения в прозе’ с гермафродитом. <...> Большею частью — это проза, которой придана некоторая ритмичность, т. е. которая окрашена чисто внешним приемом. <...> Подлинные ‘стихотворения в прозе’ (такие, какими они должны быть) есть у Эдгара По, у Бодлера, у Малларме — не знаю у кого еще. ‘Стихотворения в прозе’ Тургенева — совершенная проза. Назвать их неверным именем ‘стихотворений’ дает повод лишь их малый объем <...>‘ (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 380). См. также мнение Эллиса из его книги ‘Русские символисты’: ‘Не может быть никакого сомнения, что ‘Стихотворения в прозе’ Тургенева созданы под сильным влиянием этой книги Бодлера. Э. По Тургенев знал лично и безгранично-высоко ценил его, как художника. Тургенев является учеником Флобера, что он и сам охотно признавал’ (Эллис. Русские символисты. Томск: Водолей, 1996. С. 59).

²⁷ Далее было: ‘проведший большую часть 60-х гг. в Париже и под Парижем,’ (РГБ). С Флобером И.С. Тургенев познакомился в Париже 11 (23) февраля 1863 г. Именно Флоберу Тургенев обязан сближению с такими известными французскими писателями, как Мопассан, Золя и Додэ. Переписка Тургенева и Флобера опубликована в книге: Переписка И.С. Тургенева: В 2 т. Т. 2 / Сост., коммент. В.Н. Баскакова и др. М.: Худож. лит., 1986. С. 347-375.

²⁸ Далее было: ‘Основные темы Тургенева — Любовь, Смерть, Старость, Толпа, Природа, Пошлость, по которым легко располагаются его стихотворения в прозе, — все отзывны Бодлэру. Достаточно вспомнить такие ‘стихотворения в прозе’ Бодлэра, как ‘Отчаяние старухи’, ‘Толпа’, ‘Старый паяц’, ‘Одиночество’, ‘Пирог’, ‘Чужестранец’, и сопоставить их тургеневским — ‘Старик’, ‘Услышишь суд глупца’, ‘Довольный человек’, ‘Как хороши, как свежи были розы’, ‘Два четверостишия’, ‘Старуха’, чтобы понять, до чего одни и те же волны переживаний запечатлены обоими поэтами и в очень близких образах. Есть много общего у Тургенева с Бодлэром и в форме. У того и другого форма ‘стихотворений в прозе’ то приближается к предельно сжатой концентрированной новелле, то к распространенной аллегории, то к этюду-символу, то, наконец, к житейскому гротеску.

В предисловиях Бодлэра и Тургенева, оправдывающих raison d’tre своих книг, очень много общего. Всем известно предисловие Тургенева. То, что пишет он Стасюлевичу, начинается с такого же известия, каким Бодлэр начинает свое ‘Посвящение’ Арсену Гусе: ‘Мой друг, посылаю Вам небольшое произведение, о котором было бы несправедливо сказать, что в нем нет ни начала, ни конца, так как, напротив, все в нем попеременно является то началом, то концом’. Дальнейшее у Бодлэра и у Тургенева выражает одну и ту же мысль. Приведу ее в редакции Бодлэра: ‘Кто из нас в свое время не увлекался честолюбивыми мечтами о музыкальной поэтической прозе, без ритма и без рифмы, достаточно гибкой и капризной, чтобы соответствовать лирическим движениям души, волнообразным колебаниям грез, и внезапным порывам совести’. Любопытно, что как у Бодлэра, так и у Тургенева одинаковое число ‘Стихотворений в прозе’ — пятьдесят. При более пристальном изучении двух книг ‘Стихотворений в прозе’, создается убеждение, что без французской книги вряд ли появилась бы русская’ (РГБ).

Арсен Уссе (1815-1896) — французский писатель, поэт и журналист. Издатель газет ‘La Presse’ и ‘L’ Artiste’, где публиковались произведения Ш. Бодлера.

²⁹ Ncessitas, Vis, Liberias (лат.) — Необходимость, Сила, Свобода.

³⁰ ‘Северные Цветы’ — литературно-художественный альманах, выходивший в Москве в издательстве ‘Скорпион’ под редакцией В. Брюсова. Всего вышло пять выпусков (1901-1903, 1905, 1911).

³¹ В издании 1895 г. анонимно опубликованные стихотворения Бодлера увидели свет с типографскими искажениями и цензурными пропусками. В предисловии к новому, исправленному изданию своих переводов в 1909 г. Якубович свидетельствовал: ‘Только в текущем десятилетии удалось мне издать свои переводы из Бодлера под личным наблюдением, но и то лишь в приложении ко II тому оригинальных своих стихотворений: издать отдельно оказывалось невозможным по условиям русской печати дореволюционного периода, требовавшим, чтобы переведенная книга, издаваемая без предварительной цензуры, заключала в себе не меньше 20 печатных листов. Столько материала у меня не имелось <...>‘ (Бодлер Ш. Цветы зла / Пер. П. Якубовича-Мельшина. СПб.: Общественная польза, 1909. С. 3).

³² ‘Rvolte’ — ‘Мятеж’ — один из отделов ‘Цветов зла’.

³³ Было: ‘городской нищеты’ (РГБ).

³⁴ Далее было: ‘(‘оправдании Зла’)’ (РГБ).

³⁵ Вместо последней фразы было: ‘: вернее сказать, переводчик считал долгом сознательно противиться уразумению этого смысла и перекраивать французского поэта по народническо-общественной схеме некрасовской поэзии’ (РГБ).

³⁶ Цитата (с незначительными неточностями) из книги: Мережковский Д. Символы. (Песни и поэмы). СПб.: Изд. А.С. Суворина, 1892. С.351-352.

³⁷ Цитата из книги Д.С. Мережковского ‘О причинах упадка и о новых течениях в русской литературе’ (СПб., 1893. С. 43).

³⁸ Контаминированная цитата из работы Д. Мережковского ‘Революция и религия’ (1907). Идущая от Ш. Бодлера мода на употребление различного рода ‘ядов’ (как в прямом, так и в метафорическом смысле) была очень распространена в культуре Серебряного века, вплоть до стилистики высказываний. Так, в своем ‘Дневнике 1905 г.’ Эллис писал: ‘Я отравлен всеми ядами. Социализм, анализ научный и философский, 2 раза пытка любви, эстетизм, пессимизм, анархизм, реализм, мистицизм, Ф. Ницше, — вот последовательная коллекция ядов. Но социализм и Ш. Бодлэр — более других’ (см.: Писатели символистского круга. Новые материалы / Ред. В. Н. Быстрова, Н. Ю. Грякаловой, А. В. Лаврова. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 336).

³⁹ ‘Парнас’ (‘Parnasse’) — название содружества французских поэтов, заявивших о себе как о новом литературном течении после выхода в 1866 г. их сборника ‘Современный Парнас’ (‘Parnasse contemporain’). В противовес бунтарским идеалам романтиков и критики действительности реалистов, парнасцы провозгласили основным знаменем новой школы культ чистой поэзии и эстетизм. К парнасцам относят Ж.М. Эредиа, Ш. Леконта де Лиля, Сюлли Прюдома, Т. де Банвиля и других. Ш. Бодлер одно время был близок к парнасцам. Лучшие его стихотворения, отвечающие их эстетической платформе, — ‘Соответствия’ и ‘Красота’.

⁴⁰ Имеются в виду образы в стихотворениях В. Брюсова из сборника ‘Русские символисты’ (Вып. 3. М., 1895) — ‘О, закрой свои бледные ноги’ (1894) и ‘Творчество’ (‘Тень несозданных созданий…’, 1895): ‘Фиолетовые руки / На эмалевой стене / Полусонно чертят звуки / В звонко-звучной тишине’. Самой известной стихотворной пародией на них стали знаменитые ‘Пародии на русских символистов’ Вл. Соловьева (впервые опубликованы в журнале ‘Вестник Европы’ (1895. No 10. С. 101) в составе статьи ‘Еще о символистах’ (под псевдонимом ‘Вл. С.’)), не столько осмеявшие молодых русских символистов, сколько сделавшие им определенную рекламу. См. специальную статью, посвященную рецепции одного из брюсовских стихотворений в русской критике: Иванова Е. ‘Бледные ноги’ в судьбе Валерия Брюсова // На рубеже столетий: Сб. в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова / Сост. В. Багно, Дж. Малмстад, М. Маликова. М.: НЛО, 2009).

⁴¹ А.Л. Миропольский (наст. имя и фамилия: Александр Александрович Ланг, 1872-1917) — поэт, переводчик и прозаик, товарищ Брюсова по гимназии Ф.И. Креймана, участник сборника ‘Русские символисты’ (вып. 1, 2). Занимался практической магией и спиритизмом, пытаясь соединить их с декадентством и христианством. Автор двух книг — поэмы ‘Лествица’ (М., 1903) с предисловием В. Брюсова и ‘Ведьма.-Лествица’ (М., 1905) с предисловием А. Белого. ‘Поэмой анти-христианского позитивизма’ назвал ‘Лествицу’ о. П. Флоренский в своей статье ‘Спиритизм как антихристианство’. См. о нем: Соболев А.Л. Миропольский // Русские писатели. 1800-1917. Т. 4. С. 86-87.

⁴² Было: ‘наркоманом’ (РГБ).

По воспоминаниям современников, Добролюбов ‘курил гашиш, склоняя к этому и других в своей узенькой комнатке на Пантелеймоновской, оклеенной черными обоями, с потолком, выкрашенным в серый цвет’ (см.: Русская литература XX века. (1890-1910) / Под ред. С.А. Венгерова. Т. 1. [кн. 3]. М, 1914. С. 266). ‘Вокруг Добролюбова сразу создалась легенда, и он стал героем своей собственной жизни. Рассказам о нем не было конца. Говорили, что он комнату свою устроил как храм, что по ночам она превращается в искусственный рай гашиша и опиума, что там происходят языческие таинства и обряды’ (Мин Н. [Минский Н.]. Обращенный эстет. Эскизы // Рассвет. 1905. 5 апр. No 82).

⁴³ Цитата из ‘Искусственного рая’ Ш. Бодлера.

⁴⁴ Речь идет о стихотворении Брюсова ‘В.И. Прибыткову. (Застольная речь)’ (‘Мы здесь собрались дружным кругом…’, 1901), посвященном Виктору Ивановичу Прибыткову — главному редактору и издателю журнала ‘Ребус’ (1881-1917), освещавшего вопросы спиритизма и телепатии. На страницах ‘Ребуса’ было опубликовано несколько стихотворений и статей Брюсова, близких тематике журнала. ‘Застольная речь’ была прочитана Брюсовым на чествовании В.И. Прибыткова по случаю выхода в свет тысячного номера журнала.

Следует отметить, что это стихотворение, действительно произнесенное ‘в тесном кругу спиритов’, в то же время едва ли может трактоваться как ‘спиритический тост’, поскольку оно не содержит в себе никакой специальной спиритической семантики и образности (за исключением ‘круга’). Более того, символика стихотворения (тема весны: ‘река разламывает лед’ и др.) связана с темой воскресения и победой над смертью (которая, конечно, может быть соотнесена с ‘реалиями’ спиритизма лишь косвенно):

Мы здесь собрались дружным кругом,

Когда весна шумит над Югом

И тихо голубеет твердь,

Во дни Христова воскресенья,

Когда по храмам слышно пенье

О Победившем смертью смерть!

(Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 355)

⁴⁵ Одним из первых, кто указал на спиритический подтекст стихов Брюсова, был Эллис, писавший: ‘…в ранних стихах и воззрениях Брюсова несомненно влияние спиритизма’ (Эллис. Русские символисты. С. 76).

Посещения Брюсовым первых спиритических сеансов и опытов относятся к 1892 г., когда он пытается осуществить для себя некий синтез декадентства и спиритизма с элементами эротики. В дальнейшем Брюсов, уже сознательно выстраивая свой поэтический образ ‘мага’ и ‘чародея’, подходил к спиритической проблематике, оставаясь на позициях позитивизма, либо использовал в качестве материала в своем творчестве. К теме ‘Брюсов и спиритизм’ см. содержательную работу Н. А. Богомолова ‘Спиритизм Валерия Брюсова. Материалы и наблюдения’ (Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Материалы и исследования. М., 1999. С. 279-310), включающую в себя републикацию некоторых статей Брюсова, посвященных медиумизму, из журнала ‘Ребус’, а также дневниковые записи Брюсова с описанием его участия в сеансах.

⁴⁶ Dii minores (лат.) — букв, младшие (меньшие) боги.

⁴⁷ Было: ‘поэзии 90-х гг. (укажу, напр., на искусителя Брюсова)’ (РГБ).

⁴⁸ Далее было: ‘[О Добролюбове вот уже 25 лет мы говорим и пишем, как

о покойнике, писать так о Брюсове мы недавно приобрели печальное, хотя и неполное право, Бальмонт жив, но не будет нескромным сказать, что…]’ (РГАЛИ-1).

⁴⁹ Далее было: ‘, второе издательство ‘символистов’,’ (РГБ).

‘Гриф’ — московское издательство (1903-1913), руководимое поэтом и издателем журнала ‘Перевал’ С.А. Соколовым (Сергеем Кречетовым).

⁵⁰ ‘Malleus maleficarum’ (‘Молот ведьм’, точнее — ‘Молох злодеев’, 1487) — теологический трактат, служивший идеологическим обоснованием и пособием инквизиции для ‘охоты на ведьм’. Написан двумя монахами-доминиканцами — деканом Кельнского университета Иоганном (Якобом) Шпренгером и профессором теологии Зальцбургского университета Генрихом Кремером (Инститорисом). На русский язык впервые переведен в 1930 г. Наиболее известное и до сих переиздающееся — 2-е издание в переводе Н. Цветкова и с предисловием С.Г. Лозинского (1932). Книга была анонсирована в одном из изданий книгоиздательства ‘Гриф’ (1910): »Malleus maleficarum. Молот ведьм. Руководство для инквизиционных судов по ведовским процессам’ Якова Шпренгера и Инститора. Перевод А. Брюсова и В. Ходасевича (Готовится)’ (цит. по кн.: Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 601). Однако книга не была переведена и не увидела свет.

Александр Яковлевич Брюсов (1885-1966) — поэт, переводчик, археолог, брат В.Я. Брюсова. См. о нем: Русские писатели. 1800-1917. М., 1992. Т. 1. С. 332-333.

⁵¹ Вероятно, имеется в виду не только тот факт, что Бальмонт писал то, что думал, но не реализовал Брюсов, но и противоположность самих поэтических установок Брюсова и Бальмонта. Если для первого поэтическое творчество являлось непрестанной работой (‘Вперед, мечта, мой верный вол!’) по шлифовке, исправлению и переделыванию написанного (его поэтическое кредо — в формуле М. Цветаевой: ‘Вдохновение плюс воловий труд’), то для второго оно манифестируется как стихия игры, импровизаторства, не требующая черновиков. См. по этому поводу полемический ответ Брюсова Бальмонту ‘Право на работу’ (1913) в кн.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 405-407).

⁵² Антифон (греч.) — ‘звучащий в ответ’. В богослужебном песнопении, известном со II в., попеременное пение двух хоров: сначала правого клироса, потом левого.

⁵³ Первые строки из стихотворения Бальмонта ‘К Бодлеру’ из отдела ‘Антифоны’ (сб. ‘Горящие здания’). См. новейшее переиздание: Бальмонт К. Стихотворения. (Из литературного наследия). М.: Книга, 1989. С. 375-376.

⁵⁴ Строки из стихотворения К. Бальмонта ‘К Бодлеру’.

⁵⁵ Обыгрывается название стихотворного сборника Бальмонта ‘Под северным небом’.

⁵⁶ Неточное цитирование заключительных строф стихотворения Бальмонта ‘К Бодлеру’. Ср. у Бальмонта: ‘Ты — черный, призрачный, отверженный монах!’

⁵⁷ Далее было: ‘как за своеобразной русской ‘молитвою’ к черному угоднику Бодлэру, сохранится навсегда некоторое’ (РГБ).

⁵⁸ Далее было: ‘Титул ‘мага’ почтительно усваивали <так!> Брюсову в своих ранних стихах и Андрей Белый и Блок’ (РГБ).

⁵⁹ См., например, посвященные В. Брюсову одноименные стихотворения А. Белого ‘Маг’ (‘Я в свите временных потоков…’, 1903, ‘Упорный маг, постигший числа…’, 1904, 1908), а также обращенную к Брюсову строку Блока — ‘Упорный маг моей земле!’ из стихотворения ‘Молитвы’ (‘Ночная’: ‘Тебе, Чей Сумрак был так ярок…’, 1904). Впрочем, хрестоматийным образ Брюсова как ‘черного мага’, созданный его современниками (в первую очередь именно А. Белым), был всего лишь одной из жизнетворческих ‘масок’ поэта, мифом, которому сам ‘маг’-Брюсов умело подыгрывал. См., например, перипетии магическо-стихотворной ‘дуэли’ Белого с Брюсовым во время написания последним романа ‘Огненный ангел’: Гречишкин С.С., Лавров А.В. Биографические источники романа Брюсова ‘Огненный ангел’ // Символисты вблизи: Статьи и публикации. СПб.: Талас-Скифия, 2004. С.6-62.

⁶⁰ Неточная и искаженная цитата из рецензии В. Брюсова на кн.: Baudelaire Ch. Euvres Posthumes. Portrait grave sur bois. Mercure de France. Paris, 1908 // Весы. 1908. No 7. С. 95-96. Приводим цитату полностью: ‘Почему вы постоянно требуете (от поэта) веселья? Чтобы развлечься, может быть? Разве нет своей красоты в печали? И в ужасе? И во всем?.. Почему поэту не быть составителем ядов, как и кондитером, как и заклинателем змей для чудес и зрелищ, влюбленным в этих пресмыкающихся и радующимся на холодные ласки их колец, как и на ужас толпы? Нелепо говорить о молодости поэта. Он ни стар, ни молод. Он то, что хочет. Невинный, он воспевает разврат, трезвый — опьянение’ (Там же. С. 96).

⁶⁰ Вторая строфа из стихотворения В. Брюсова ‘З.Н. Гиппиус’ (‘Неколебимой истине…’, 1901).

⁶¹ Имеются в виду строки из стихотворения Вяч. Иванова ‘Veneris figurae’ (‘Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три обряда’), впервые опубликованного в журнале ‘Весы’ (1907. No 1. С. 16) и впоследствии под названием ‘Узлы змеи’ вошедшего в его книгу ‘Cor ardens’ (ч. 1. M., 1911. С. 94).

Поскольку в этих строках Вяч. Иванова недвусмысленно заложено Vi от числа апокалиптического Зверя — 666, то под упоминаемыми здесь Дурылиным ‘страстными строфами’, которые слагал Брюсов, вероятно, имеется в виду его стихотворение ‘Последний день’ (‘Он придет, обезумевший мир…’, 1903), являющееся жестокой пародией на идеи Вл. Соловьева о царстве всеобщей любви (‘Всходит омытое солнце любви’), столь близкое ‘младшим символистам’ (А. Белому, А. Блоку и другим). В траве-стийной интерпретации Брюсова это царство любви описывается как соитие с эсхатологическим подтекстом. В последний момент истории, в преддверии труб Страшного суда происходит совокупление всего живущего:

Возжаждут все любви — и взрослые и дети —

И будут женщины искать мужчин, те — дев.

И все найдут себе кто друга, кто подругу,

И сил не будет им насытить страсть свою,

И с Севера на Юг и вновь на Север с Юга

Помчит великий вихрь единый стон: ‘Люблю!’…

(Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 361)

⁶² Далее было: ‘хотя бы в такой формулировке:

Дано мне петь, что любо, что нравится мечтам,

А вам — молчать и слушать, вникать в напевы вам!’ (РГБ).

⁶³ Статья Ш. Бодлера ‘Choix de maximes consolantes sur l’amour’ была опубликована под названием ‘Несколько утешительных максим о любви. Забытая статья Ш. Бодлера’ в журнале ‘Весы’ (1908. No 7. С. 42-44). Первая публикация — в 1846 г. на страницах фрнцузской ежедневной юмористической иллюстрированной газеты ‘Le Corsaire-Satan’ (‘Сатанинский корсар’, название с 1847 г.), выходившей в Париже с 1822 по 1852 г. Статья была переведена и опубликована В.Я. Брюсовым с некоторыми сокращениями из книги: Baudelaire Ch. Euvres Posthumes. Portrait grave sur bois. Mercure de France. P., 1908.

⁶⁴ Далее было: ‘gout d’infini’ (РГАЛИ-2).

⁶⁵ Весы. 1908. No 7. С. 43.

⁶⁶ Начальные строки стихотворения К. Бальмонта ‘К Шелли’.

⁶⁷ Был другой вариант последнего предложения: »Братство’ с Шелли заменяется ‘братством’ с Бодлэром и Э. По, которого блистательно переводил и любил Бодлэр, усвоевший <так!> французской поэзии и великого американца’ (РГАЛИ-2).

⁶⁸ Строки из последнего четверостишия стихотворения К. Бальмонта

‘Мои звери’ (‘Мой зверь — не лев, излюбленный толпою…’) из сборника ‘Только любовь’.

⁶⁹ Диего Родригес де Сильва Веласкес (1599-1660) — испанский художник, виднейший представитель золотого века барокко.

⁷⁰ Имеются в виду стихотворение К. Бальмонта ‘Рассвет’ (‘Я помню…

Ночь кончалась…’) из сборника ‘Горящие здания’ и стихотворение Ш. Бодлера ‘L’aube spirituelle’ — ‘Духовная заря’ (‘Лишь глянет лик зари и розовый и белый…’).

⁷¹ Речь идет о сонете ‘Конец мира’ (‘Начало жизни, это — утро мая…’) из сборника ‘Горящие здания’ и ‘La destruction’ — ‘Разрушение’ (‘Меня преследует злой дух со всех сторон…’).

⁷² Заключительные строфы из стихотворения Бальмонта ‘Смертию — смерть’ (‘Я видел сон, не все в нем было сном…’, сборник ‘Горящие здания’), действительно во многом комплиментарны (по крайней мере своим люциферическим пафосом, но не семантически) ‘Литаниям Сатане’ Бодлера (из раздела ‘Цветов зла’ ‘Rvolte’).

⁷³ ‘Une charogne’ (‘Падаль’) — стихотворение из ‘Цветов Зла’, в котором Бодлер расширил область поэтического, внеся аполлоническую гармонию в изображение гниющего трупа. См. о нем специальную работу: И.Б. Шарль Бодлер. ‘Падаль’ (Вглубь стихотворения) // Иностр. лит. 2000. No 9.

⁷⁴ В стихотворении Ш. Бодлера ‘Les phares’ (‘Маяки’), своеобразном гимне человеческому творчеству, среди других выдающихся художников прошлого упоминаются Рибейра, Веласкес, Делакруа, Ватто и другие, что нашло поэтический отклик в стихотворениях Бальмонта ‘Рибейра’ (‘Ты не был знаком с ароматом…’), ‘Веласкес’ (‘Веласкес, Веласкес, единственный гений…’) и ‘Пред итальянскими примитивами’ (‘Как же должны быть наивно-надменны…’) из его сборника ‘Будем как солнце’.

⁷⁵ Перечисляются стихотворения из ‘Цветов зла’ — ‘Литании Сатане’, ‘Плаванье’, ‘Красота’, ‘Гимн Красоте’.

⁷⁶ Далее было: ‘одинокой немощности’ (РГБ).

⁷⁷ Далее было: ‘глумящейся над ним’ (РГБ).

⁷⁸ Строки из стихотворения К. Бальмонта ‘Отчего мне так душно? Отчего мне так скучно?..’ (1903).

⁷⁹ Строки из стихотворения К. Бальмонта ‘Что мне нравится’ (‘Что мне больше нравится в безднах мировых…’) из сборника ‘Только любовь. Семицветник’ (1903).

⁸⁰ Строки из стихотворения К. Бальмонта ‘Мои звери’ (‘Мой зверь — не лев, излюбленный толпою…’) из сборника ‘Только любовь’ (1903).

⁸¹ Эйдолология — наука об образах, тематико-содержательной сущности искусства. Историко-философский контекст этого термина репрезентируется в диапазоне от учения об эйдосах Платона до метафизики И.Ф. Гербарта. Как литературоведческий термин впервые представлен (в довольно расплывчатых дефинициях) в статье Н. С. Гумилева ‘Анатомия стихотворения’ (ок. середины 1910-х годов, впервые опубликована в альманахе ‘Дракон’ (Пг., 1921)): ‘Теория поэзии может быть разделена на четыре отдела: фонетику, стилистику, композицию и эйдолологию. <...> Эйдолология подводит итог темам поэзии и возможным отношениям к этим темам поэта’ (Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. М., 1991. Т. 4. С. 187). Именно по поводу эйдолологии Гумилева в своей антиакмеистической статье ‘Без божества, без вдохновенья’ А.А. Блок иронично заметил: ‘Последнее слово для меня непонятно, как название четвертого кушанья для Труффальдино в комедии Гольдони ‘Слуга двух господ» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М., Л., 1962. Т. 6. С. 182-183).

⁸² Альбер Кассань (Albert Cassagne, 1869-1916) — французский литературовед и стиховед, автор исследования ‘Versification et Mtrique de Charles Baudelaire’ (Paris: Libr. Hachette, 1906). В статье А. Белого ‘Шарль Бодлер’ (Весы. 1909. No 6), на которую во многом опирается (вплоть до скрытого цитирования) в данной работе Дурылин, дается подробный анализ книги Кассаня, а в комментариях к статье ‘Лирика и эксперимент’ (1909) она названа ‘замечательным исследованием’ (см.: Белый А. Символизм. Книга статей / Общ. ред. В.М. Пискунова. М.: Культурная революция, Республика, 2010. С. 435).

⁸³ Далее было: ‘подкрепленный веским свидетельством’ (РГБ).

⁸⁴ ‘Чаще всего его стих сильно и классически ритмичен. ‘Заметьте, — говорит А. Франс, — как классичен и традиционен стих Бодлэра’. Нет ничего более верного’ (фр.). Далее было: ‘Заботу Бодлэра о правильной строгости цезур Кассань называет даже старомодной {Abb. Cassaqne. ‘Versification et mtrique de Ch. Baudelaire’, Paris, 1906, стр. 30-31.}. Несмотря на то, что на поэтической работе Бодлэра отразилось и изучение им Э. По, и более вольная поэтика французских поэтов-романтиков (напр. Т. де Банвиля, Т. Готье и др.), ученый исследователь Бодлэровской поэтики не может не утверждать, что, кроме отдельных случаев, ‘классический стих двойной или четверной составляет основу поэтического стиля Бодлэра’. Это, как раз, и есть ‘обычный’ стих {Там же, стр. 34.}. Строгий традиционализм и классицизм Бодлэра, не мешавший ему быть поэтом, действительно, нового искусства, сквозит везде в его поэтической работе. Он ищет всегда наиболее строгих, формально обязующих, форм поэтического выражения. На 100 стихотворений, вошедших в первое издание ‘Fleur du mal’ (1857), приходилось 44 сонета, как бы для того, чтобы подчеркнуть свою верность этой строгой форме, для конечных четверостиший Бодлэр, из всех возможных комбинаций, избирает ‘формы наиболее употребительные и наиболее частые у всех сонетистов {Там же, стр. 89, 92, 93, 94.}. По наблюдениям Кассаня, Бодлэра ‘стесняла’ настойчивость романтиков в изыскивании особо сложных, ухищренных и богатых рифм и он в своей поэтике ‘принес ей тяжелые жертвы {Там же, стр. 119.}. Окончательный вывод Кассаня тот, что ‘Бодлэр, будучи высоким художником, не был все же создателем новой метрики {Там же, стр. 122.}.

Всякий, сколько-нибудь изучавший поэтику Бодлэра, не может не присоединиться к этим, детально и доказательно обоснованным, выводам французского исследователя {Превосходный отзыв о работе Кассаня был дан Андреем Белым в ‘Весах’, 1908 г.}. Они дают право охарактеризовать творчество Бодлэра, с его формально-эстетической стороны, как творчество поэта-символиста, обладавшего всеми элементами строго-классической формы: строгою верностью старым путям национальных форм метрики, пластическою четкостью образов, прекрасной ясностью, суровой чеканкою стиля, при всей напряженности Бодлэровского ‘лирического волнения’. Именно эти свойства Бодлэровской поэтики, так идущие к суровому облику его музы, давно сделали его классиком в глазах самых взыскательных художников Франции. Так, отзыв строгих Гонкуров — ‘Baudelaire est un grand, tr&egrave,s grand po&egrave,te’ — конечно, равносилен в их устах признанию Бодлэра классиком {‘Journal des Concourt’, t.v, Paris, 1891, p. 330. От 24/V 1877 г.}’ (РГБ).

⁸⁵ Далее было: ‘случайной для него и вовсе не обязательной по данным поэтического гороскопа — ‘ (РГБ).

⁸⁶ L’homme-Dieu — ‘Человеко-Бог’ (фр).

⁸⁷ Ср. с высказыванием Эллиса из его книги ‘Русские символисты: »L’Homme-Dieu’ Бодлера противоположен своей чудовищно-искусственной спиритуальностью реально-будущему ‘сверхчеловеку’ Ницше и одновременно родствен ему, как самодовлеющая цель и конечный критерий сей культуры человечества. Безусловна также его однородность с всепоглощающим образом гения Шопенгауэра’ (Эллис. Русские символисты. С. 41).

⁸⁸ Цитата из ‘Искусственного рая’ (‘Les paradis artificiels’) Ш. Бодлера.

⁸⁹ Далее было: ‘заявление ‘Человеко-бога’ Бодлэра есть’ (РГБ).

⁹⁰ Во многом это верное замечание Дурылина получило развернутое обоснование с привлечением богатейшего фактического материала в монографии австрийского русиста А. Хансена-Лве ‘Русский символизм’ (СПб., 1999), в которой весь ранний символизм, представленный именами ‘старших символистов’ (Брюсова, Бальмонта, Мережковского и других) получает название ‘диаволического символизма’.

⁹¹ В начале этого раздела было: ‘В истории первой поры русского символизма можно было найти не мало параллелей к Бальмонтовскому подходу к Бодлэру.

В творчестве Ив. Коневского почти отсутствует поэтическая учеба у Бодлэра: он ищет руководителей в деле создания своего поэтического стиля не в темных сокровищницах ‘Fleur du mal’ {И тем не менее он в своей поэзии не избег самых прямых влияний Бодлэра. Вот начало довольно позднего его стихотворения (1899 г.):

Убийственный туман спустился над столицей.

И ноют, смерть в себе тая, сердца, дома.

Сцепились всюду колесница с колесницей,

И цвет земли погиб, а далека зима.

Удел наш — нищета, уродство и бессилье.

Высасывает кровь из нас сырая мразь.

И Скука распластать губительные крылья

С Тоской седой вослед идут, не торопясь.

и т. д. Конечно, это один из парижских ‘Spleen’ от Бодлэра, перенесенных в Петербург.}, он не охотник до блаженства ‘искусственных эдемов’, но он тонко и вполне согласно со своим поколением понимает, чему можно учиться у Бодлэра и чему, действительно, и учатся многие из его ‘сверстников’. Его характеристика Бодлэра в статье о Лафорге {‘Стихи и проза’. М., 1904, стр. 171-172.

Plonger au fond du gouffre… — ‘Погрузиться в пучины Ада или Неба, не все ли равно? / Вглубь Неизвестности, чтобы обрести нечто новое!’ (фр.).} верна и исторически-значительна. ‘В изысканном убранстве парижских бульваров изнывал не заурядный, мелко-душный петиметр, но стремительный и неистовый дух. В недрах его накипали болезненные видения, раздвигавшие в чудовищно-величавые картины тот мир мраморной, бронзовой, серебряной и фарфоровой роскоши салонов, с которым он сжился. Пронизывающий холодом и чопорностью этот ‘сон Парижанина’ всецело был выражением той отчаянной жажды ‘нового’, небывало-великого, которая не в силах была утоляться привычным обиходом окрестной жизни… Это же бессилие его прозреть в чем бы то ни было на свете величие и гармонию, после того как он возвратился из мечтательного кругосветного плавания, породило знаменитый клич:

Plonger au fond du gouffre — Enfer ou Ciel, qu’importe? Au fond de L’Inconnu pour trouver du nouveau]

И это слово сделалось впоследствии для всех отбившихся, подобно Бодлэру, от древнего, вечного естества жизни, талисманом к изысканию и созданию самых пестрых вычур, ‘искусственных эдемов». На глазах Коневского сооружались его сверстниками эти ‘эдемы’. Великолепный поэт, Иннокентий Анненский, великолепно переводил в 90-ых гг. Бодлэра и бодлэрианца М. Роллина. Его переводы, впервые напечатанные как вторая часть его сборника ‘Тихие песни’, изданного под псевдонимом ‘Ник. Т-о’ (1904 г.), преисполнены подлинным бодлэрианским трепетом, но им не хватает, за двумя-тремя исключениями, мужественной твердости стиля Бодлэра. Черные кристаллы его поэзии расплавлены русским поэтом и стали текучи. В собственной же лирике Анненского, слагавшейся в те же годы под несомненным влиянием того же Бодлэра, Роллина, Верлэна и др., кристаллы окончательно исчезают и их сменяет великое томление лирически взволнованной души, безместной в мире и явно уходящей в ‘искусственный эдем’ последнего одиночества, утешающегося и умирающего от собственного ‘сухого опьянения’ без вина и ядов. В этом смысле Ин. Анненский — один из самых последовательных русских ‘бодлэрианцев’, испытавший, и без всяких гашишей, весь ужас жизненного пути Бодлэра. Это опять — жизненный бодлэрианец, при всем подлинном богатстве своего поэтического дарования.

Все встречи русских поэтов непременно — жизненные встречи, и, так или иначе, от Бодлэра всегда хотят учиться не только по<э>зии, но и жизни. Это — повторяю — типичнейшая, исконно-русская особенность подхода к писателю. Ее нет у других народов. Великолепный переводчик Бодлэра, как удивился бы, вероятно, знаменитый немецкий поэт и профессор Стефан Георге, узнав, что его русские собратья пытаются жить по Бодлэру и допрашивают его о жизненном пути: для него, как и для любого европейца, перевод на немецкий язык стихов Бодлэра был таким же специальным делом поэта, как для него же, как профессора, специальным делом является чтение лекций. Между тем нет русского поэта, который не пытался бы учиться у Бодлэра жить. Пытался жить по Бодлэру и Валерий Брюсов, хотя несомненно более других учился и писать у Бодлэра’ (РГБ).

⁹³ Неточная цитата из книги Эллиса ‘Русские символисты’ (Указ. соч. С. 110).

⁹⁴ Далее было: ‘не только идеологически, но и в своей, так сказать, стилистической воле’ (РГБ).

⁹⁵ См.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 27. Если сборники ‘Русские символисты’ (Вып. 1-3, 1894-1895) являлись первым печатным органом символизма в России, то предисловие Брюсова к 1-му выпуску (М., 1894) можно считать первым манифестом раннего русского символизма. См.: Гудзий Н. К. Из истории раннего русского символизма (Московские сборники ‘Русские символисты’) // Искусство. 1927. No 3, Иванова Е.В., Щербаков Р.Л. Альманах В.Я. Брюсова ‘Русские символисты’: судьба участников // Русский символизм в литературном контексте рубежа XIX-XX вв. Блоков, сб. XV. Тарту. 2000. С. 33-75.

⁹⁶ Имеется в виду стихотворение Бодлера из ‘Цветов Зла’ ‘Correspondance’ (‘Соответствия’), ставшее одним из программных в эстетике русского символизма. Сам Бодлер возводил понятие ‘соответствий’ к мистическому учению Э. Сведенборга. В теоретических построениях символистов метод ‘соответствий’ по сути становится аналогом метода творчества как такового, в его высшем метафизическом и сакральном смысле. Так, Эллис, в своей статье ‘Итоги символизма’ (1909), назвав его ‘квинтэссенцией бодлеризма’, писал: ‘…если основным стимулом созерцания и творчества является ‘ot d’infini’ (‘влечение к бесконечному’), то методом творчества является установление бесконечно-тонких и сложных рядов соответствий (correspondances) между явлениями видимого мира и смутными, внутренними переживаниями поэта’ (Эллис. Неизданное и несобранное. Томск: Водолей, 2000. С. 142).

⁹⁷ Строки из стихотворения К. Бальмонта ‘К Бодлеру’, включающие в себя строку из сонета Бодлера ‘Соответствия’.

⁹⁸ Далее было: ‘(любимая форма Бодлэра) — ‘ (РГБ).

⁹⁹ Стихотворение В. Брюсова ‘В вертепе’ (‘В сияющем изысканном вертепе…’, 1895) из второго его сборника стихов ‘Chefs d’uvre’ (‘Шедевры’).

¹⁰⁰ Далее было: ‘Дальнейшие жизненные пути Брюсова не минуют общей всему его поколению задачи: он не уклонился от построения для себя своеобразных ‘искусственных эдемов’: ‘маг’ и спирит, он упорно их искал на разных путях практического оккультизма и спиритизма, не минуя вовсе и тех, которые исследованы в ‘Paradis’ Бодлэра’ (РГБ).

¹⁰¹ Далее было: ‘Прекрасный переводчик избранных стихов из ‘Fleurs du mal’, он чутко прислушивается к тематике и эйдолологии Бодлэра’ (РГБ).

¹⁰² Перечисляются названия 4-й, 5-й и 6-й поэтических книг Брюсова — » (‘Венок’, 1906), ‘Tertia vigilia’ (‘Третья стража’, 1900) и ‘Urbi et orbi’ (‘Граду и миру’, 1903).

¹⁰³ Перечисляются стихотворения Ш. Бодлера: ‘Танцующая змея’, ‘Креолке’, ‘Жительнице Малабара’ и ‘Грустный мадригал’.

¹⁰⁴ Это наблюдение Дурылина вполне обоснованно. Само название стихотворения Брюсова — ‘Прохожей’ (‘Она прошла и опьянила…’, 1900), без сомнения, заимствовано от бодлеровского ‘ une passante’ (‘Прохожей’, 1860). В еще большей степени это подтверждает тематико-стилистическое и образное единство обоих стихотворений (у Брюсова только снижен символический регистр Бодлера в область эротики). Кроме того, в рукописи автографа стихотворения Брюсова стоит эпиграф именно из ‘ une passante’ (См.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 331, 613).

¹⁰⁴ Первая строфа из стихотворения В. Брюсова ‘Женщине’ (‘Ты — женщина, ты — книга между книг’, 1899).

¹⁰⁵ Pendant- пара, дополнение (фр.).

¹⁰⁶ Стихотворение ‘Тени прошлого’ (‘Осенний скучный день. От долгого дождя…’, 1898).

¹⁰⁷ Морис Роллина (1846-1903) — французский поэт, актер и музыкант, положивший на музыку стихи Бодлера и распевавший их в поэтических салонах и литературных кафе Парижа, автор поэтических сборников ‘Неврозы’ (1883) и ‘Бездна’ (1886), написанных во многом под влиянием Бодлера и снискавших ему славу ‘проклятого поэта’.

¹⁰⁸ Стихотворение В. Брюсова ‘В борьбе с весной редеет зимний холод…’ (1899).

¹⁰⁹ Далее было: ‘К сожалению, по недостатку места, я должен ограничиться лишь этими немногими указаниями на эти текстуальные взаимоотношения Брюсова и Бодлэра и не могу заняться здесь самым сопоставлением их текстов’ (РГБ).

¹¹⁰ Далее было: ‘Я должен идти на еще большие самоограничения — и, по недостатку места, только упомянуть хотя бы некоторые из тех сборников символистов 90-900 гг., которые — по своей тематике, эйдолологии, а отчасти и по метрическим приемам — несомненно созданы под знаком Бодлэра. Последовательным бодлэрианцем, вышедшим почти всецело из ‘Charogne’ и близких к ней стихотворений является ученик Брюсова А. Тиняков {Александр Иванович Тиняков (псевдоним Одинокий, 1886-1934) — поэт, автор сборников ‘Navis nigra’ (Черный корабль) (М., 1912), ‘Треугольник. Вторая книга стихов. 1912-1921 гг.’ (Пг., 1922), ‘Ego sum qui sum’: Третья книга стихов. 1921-1922 гг. (Л., 1924). См. новейшее издание: Тиняков А. Стихотворения. Томск: Водолей, 1998. Первая книга Тинякова в значительной мере написана под влиянием бодлеровских тем и образов (см. названия стихотворений: ‘Danse macabre’, ‘Утопленник’, ‘Мысли мертвеца’, ‘Самоубийца’ и др.).} (псевдоним: ‘Одинокий’) в своем сборнике ‘Navis nigra’ (К-во ‘Гриф’).

От Бодлэра идут книги А. Курсинского ‘Сквозь призму души’ (‘Гриф’, 1907 г.) и С. Кречетова {От Бодлэра идут книги А. Курсинского ~ и С. Кречетова. — Александр Анатольевич Курсинский (1873-1919) — поэт и переводчик, литературный критик, сотрудник книгоиздательства ‘Гриф’ и журналов ‘Золотое Руно’ и ‘Весы’. Оставил воспоминания о Л.Н. Толстом. В его книгу ‘Сквозь призму души’ (М.: Гриф, 1906), кроме стихов и небольших рассказов, вошли также переводы из Ш. Бодлера, Э. По, П.Б. Шелли и других. См. о нем статью K.M. Поливанова в биографическом словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’ (Т. 3. С. 243-244).

Сергей Алексеевич Соколов (псевд. С. Кречетов) (1878-1936) — поэт, критик, владелец издательства ‘Гриф’ (1903-1913) и издатель журнала ‘Перевал’ (1906-1907). Автор поэтических сборников ‘Алая книга’ (М., 1907) и ‘Летучий голландец’ (М., 1910). См. о нем биографическую статью А.В. Лаврова в словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’ (Т. 3. С. 149-151).

Бодлэрианца-бельгийца И. Жилькэна. — Иван Жилькен (1858-1924) — бельгийский поэт и писатель, автор сборников стихов ‘Ночь’, ‘Цветущая вишня’, драматической поэмы ‘Прометей’ и др. Впервые в России его стихи были опубликованы в переводе Эллиса в сборнике ‘Молодая Бельгия’ (1906). В своем предисловии к сборнику ‘Ночь’ его переводчик С. Головачевский отметил, что стихи Жилькена ‘сильно напоминают поэзию Бодлэра. То же отчаяние и тоска по идеалу, то же возмущение против мировых законов и культ Сатаны. Но творчество Жилькена настолько мощно и самобытно, что здесь не может быть и речи о каком бы то ни было заимствовании, Жилькен — брат Бодлэра по духу, но никак не его подражатель’ (Жилькэн И. Ночь. М.: Скорпион, 1911. С. VI).

К сожалению, сведений о С. Головачевском и А. Третьякове выявить не удалось.} ‘Алая книга’ (‘Гриф’, 1906 г.). Бодлэрианцем является переводчик бодлэрианца-бельгийца И. Жилькэна С. Головачевский. Экспроприирует у Бодлэра не только темы, но и заглавие А. Третьяков в сборнике ‘Больные цветы’ (М., 1906 г.). На этом я обрываю список русских бодлэрианцев, он мог бы быть значительно продолжен, а если включить провинцию, то продолжение его потребовало бы не мало места и времени’ (РГБ).

¹¹¹ Александр Иванович Урусов (1843-1900) — адвокат и общественный деятель либерального направления, театральный критик, исследователь творчества Ш. Бодлера и Г. Флобера. Был лично знаком с И.С. Тургеневым, Н. А. Некрасовым, Э. Золя, Ж. Гюисмансом и другими. В составе собранной им коллекции иностранных автографов (см. ее каталог — НИОР РГБ. Ф. 311. Карт. 3. Ед. хр. 13) хранилось 29 автографов Бодлера, в том числе 15 неизданных писем Бодлера к Крепэ и 10 творческих рукописей (см.: Толмачев М. Из истории французской литературы конца XIX в. Автографы французских писателей в архиве князя А.И. Урусова // Толмачев М. Бутылка в море. Страницы литературы и искусства. М.: Д. Аронов, 2002. С. 369). К.Д. Бальмонт, до своего знакомства с Урусовым (1892 г.) испытывавший нелюбовь к французской литературе, своим увлечением Бодлером во многом обязан именно ему. В очерке ‘Князь А.И. Урусов (Страницы любви и памяти)’ он писал: ‘Урусов помог моей душе освободиться, помог мне найти самого себя. <...> Урусов заставил меня, как он заставил десятки русских людей, ознакомиться подробно с двумя крупными французскими писателями <...>. Я говорю о Флобере и Бодлэре. Эти имена в России неразрывно связаны с именем Урусова, имя Бодлэра неразрывно связано с именем Урусова во Франции, так как он первый и единственный в строго-добросовестном и кропотливом исследовании установил точный критический текст Fleurs du mal. Урусов один из главных распространителей в России поэзии Бодлэра и один из первых, оказавших нравственную поддержку представителям того течения в поэзии, которое получило от толпы осудительное название декадентства’ (Бальмонт К. Горные вершины: Сб. ст. Кн. 1. М.: Гриф, 1904. С. 105). См. о нем также: Князь Александр Иванович Урусов. Статьи его о театре, о литературе и об искусстве. Письма его. Воспоминания о нем. Т. 1-3. (В 2 кн.). М., 1907. О взаимоотношениях Бальмонта и Урусова см. также работу: Куприяновский П.В. Константин Бальмонт и князь А.И. Урусов // Куприяновский П.В., Молчанова Н. А. К.Д. Бальмонт и его окружение. Воронеж, 2004.

¹¹² Вместо ‘В.’ было: ‘Baudelaire… precede d’une etude sur les texts des ‘Fleurs du mal’, avec commentaire u variantes, suivi d’oeuvres posthumes interdites on indites. Paris. 1896′ (РГБ).

¹¹³ Первоначальный вариант: ‘библиографическая’ (РГАЛИ-2).

¹¹⁴ Речь идет об исследовании А.И. Урусова ‘Варианты ‘Цветов зла’: Очерк о тексте 1-го издания в сравнении со 2-м, исправленным автором’, опубликованном в сборнике ‘Надгробие Бодлэру’ (‘Le tombeau de Ch. Baudelaire’), изданном в 1896 г. в Париже Комитетом по сооружению памятника Бодлеру во главе со С. Малларме. В качестве предисловия к сборнику была предпослана работа Урусова ‘Скрытое построение ‘Цветов зла» — одно из первых серьезных текстологических исследований книги Бодлера, до сих пор упоминающееся во французских изданиях.

¹¹⁵ Первоначальный вариант предложения: ‘Поэты-символисты, выступившие впервые в начале 900-ых гг., — Вячеслав Иванов, Блок, Андрей Белый, М. Волошин, меньше причастны бодлэризму, чем поэты, выступившие в начале предыдущего десятилетия’ (РГБ).

¹¹⁶ Шесть стихотворений Бодлера, в том числе и ‘Beaut’ (‘Красота’),

в переводе Вяч. Иванова впервые были опубликованы в журнале ‘Вопросы Жизни’ (1905. No 4/5. С. 146-152). См. также современное переиздание: Иванов Вяч. Стихотворения и поэмы. Л., 1976. С. 413-418.

¹¹⁷ Ослабленный интерес представителей ‘младших символистов’ (за исключением М. Волошина и Эллиса) к французской поэзии в значительной степени был обусловлен их представлением о символизме как теургическом делании и жизнетворческом подвиге, призванном к пересозданию действительности. Французские же символисты, как справедливо заметил А.В. Лавров, ‘в основной своей массе руководствовались исключительно эстетическими задачами, не пытались обосновать символизм как мировоззрение, не стремились преодолеть грани, отделяющей искусство от всепреображающей ‘мистерии» (Лавров А.В. Андрей Белый. Разыскания и этюды. М., 2009. С. 371). Наоборот, немецкие романтики и — шире — германская культура в лице Гте, Шопенгауэра, Вагнера и Ницще всецело отвечали этой мистериальной задаче ‘мифопоэтического символизма’ (достаточно в связи с этим упомянуть ‘Gesamtkunstwerk’ Р. Вагнера и ‘сверхчеловека’ Ф. Ницше). См. подробнее о рецепции знаковых фигур германской культуры в русском символизме: Данилевский Р.Ю. Гте в России 1890-1920 годов. (Возвращение к теме) // Начало века. Из истории международных связей русской литературы. СПб., 2000. С. 72-110, Рицци Д. Рихард Вагнер в русском символизме // Серебряный век в России. Избранные страницы. М., 1993. С. 117-136, Данилевский Р.Ю. Русский образ Фридриха Ницше. (Предыстория и начало формирования) // На рубеже XIX и XX веков. Л., 1991. С. 5-43.

¹¹⁸ См.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903-1919. С. 70. При цитировании этого письма А. Блока, приводимом А. Белым в его ‘Воспоминаниях об Александре Александровиче Блоке’, именования и эпитеты Софии Дурылиным были заменены с заглавных букв на строчные, а также опущены некоторые курсивы.

Заключительная строфа стихотворения Ш. Бодлера ‘Hymne’ (‘Гимн’) из его сборника ‘Les paves’ (‘Обломки’, 1866): ‘Тебе, прекрасная, что ныне / Мне в сердце льешь здоровья свет, / Бессмертной навсегда святыне / Я шлю бессмертный свой привет!’ (Пер. Эллиса).

¹¹⁹ Имеется в виду статья А. Белого ‘Шарль Бодлер. (Символизм Бодлера. Его стих. Бодлер в русском переводе)’. (Впервые: Весы. 1909. No 6. С. 71-80, впоследствии в сокращенном виде, без завершающего отдела ‘Бодлер в русском переводе’ вошла в его книгу ‘Арабески. Книга статей’ (М.: Мусагет, 1911)). Современные переиздания, как правило, перепечатывают этот сокращенный вариант. См., например: Белый. А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М: Искусство. 1994. Т. П. С. 227-233.

¹²⁰ Далее было, до слов ‘всевозможные образцы’: ‘, в их числе самою талантливою была писательница, писавшая под псевдонимом ‘А. Мирэ’,’ (РГБ).

¹²¹ А. Мирэ — Анна Михайловна Моисеева (1874-1913) — прозаик и переводчица, автор сборника ‘Жизнь’ (1904), состоящего из стихотворений в прозе в духе Тургенева и Бодлера. См. о ней статью А.В. Лаврова в словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’ (Т. 4. С. 90-91).

¹²² Речь идет об изданиях: Бодлер Ш. Цветы зла / Полн. пер. с фр. А.А. Панова. Т. I—II. СПб.: Ф.И. Булгаков, 1907, Он же. Цветы зла / Пер. Арсения Альвинга. СПб.: Гелиос, 1908.

Биографических сведений о А.А. Панове, к сожалению, выявить не удалось. Его перевод Бодлера был подвергнут резкой критике, в том числе и Эллисом, назвавшим его ‘литературным хулиганством’ (см.: Эллис. Шарль Бодлер / Полн. пер. с фр. А.А. Панова. Т. I—II. СПб.: Ф.И. Булгаков, 1907 // Весы. 1907. No 7. С. 76). Арсений Альвинг-Арсений Алексеевич Смирнов (1885-1942) — поэт, прозаик, критик и переводчик, основатель издательства ‘Жатва’. См. о нем: Поливанов K.M. Альвинг // Русские писатели. 1800-1917. Т. 1. С. 55-56, Богомолов Н.А. Из истории русского бодлерианства // Вестн. истории, литературы, искусства. С. 236-237.

¹²³ Неточная цитата из статьи А. Белого ‘Шарль Бодлер’. См.: Белый. А. Критика. Эстетика. Теория символизма. Т. П. С. 227, 228-229.

¹²⁴ Цитаты из статьи Андрея Белого ‘Шарль Бодлер’ (Указ. соч. С. 73,76).

¹²⁵ Речь идет о следующих изданиях: Эллис. Иммортели. Вып. 1-й: Ш. Бодлэр. М., 1904 (в ней был осуществлен неполный перевод ‘Цветов зла’), Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / Пер. и предисл. Эллиса. М.: Дилетант, 1907, Бодлер Ш. Цветы зла. Стихотворения / Пер. Эллиса, с вступ. ст. В. Брюсова. М.: Заратустра, 1908, Он же. Стихотворения в прозе / Пер. Эллиса. М.: Мусагет, 1910.

По поводу вступительной статьи Эллиса к ‘Моему обнаженному сердцу’ А. Белый заметил: ‘Удивительно сжата статья Эллиса о Бодлере. Но под каждой фразой чувствуется пережитое. Каждая фраза насыщена переживанием. Эллис действительно знает, что такое Бодлер’ (Борис Бугаев. [Рец.] Дневник Бодлера ‘Мое обнаженное сердце’. Перевод Эллиса. Книгоиздательство ‘Дилетант’. Москва. 1907 года // Перевал. 1907. No 6. С. 54-55).

¹²⁶ Далее было: ‘(‘Весы’ 1907-1909 гг.)’ (РГБ).

¹²⁷ Несмотря на факт признания перевода Эллиса действительно лучшим из существующих к тому времени, позиция А. Белого в то же время была более сложной, учитывая в первую очередь специфику переводов стихотворных текстов Бодлера на русский язык и принципиальную невозможность с их помощью (на его взгляд) передать все богатство оригинала: ‘Перевод Бодлера в России сейчас невозможен, это зависит от того, что наши поэты больше заняты разработкой ритма и инструментовки родной поэзии, русский язык поэтому еще пока недостаточно гибок для перевода, во-вторых: у нас отсутствует научно-филологический разбор стилей, следовательно, не могут быть научно вооруженные переводчики. Лучший перевод Бодлера может быть лишь пролегоменами к будущему совершенному переводу.

И отчасти перевод ‘Цветов зла’ г. Эллиса носит в себе характер таких ‘пролегомен’. Среди всех полных переводов ‘Цветов зла’ перевод г. Эллиса бесспорно лучший, но — увы — и он грешит столь крупными дефектами (не всегда по вине автора), что о них можно много распространяться. Талантливый поэт (к сожалению, мало печатавшийся) и блестящий теоретик, г. Эллис безусловно теряет в роли переводчика. Тем не менее, перевод Эллиса заслуживает полного внимания и благодарности’ (Весы. 1909. No 6. С. 77).

Сочувственную рецензию об этом переводе Эллиса опубликовал Г.А. Рачинский, писавший: ‘Эллис уже давно работает над переводом Бодлэра, и если не все в этом переводе удачно, то во всяком случае его труд носит на себе отпечаток горячей любви к поэту и долголетнего внимательного проникновения в его мысли и чувства’ (Г.А.Р. Шарль Бодлэр. Перевод Эллиса со вступительной статьей Теофиля Готье и предисловием Валерия Брюсова. 1908. // Северное сияние. Ежемесяч. иллюстрир. журн. 1908. No 2. С. 126).

¹²⁸ Далее было: ‘Бодлэр был для него совершеннейшим Символом самого символизма’ (РГБ).

¹²⁹ См.: Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Записки мечтателей. Пб.: Алконост. 1922. No 6. С. 34 (у Белого в оригинале было не ‘талантливый’, но ‘талантливейший’). Ср. с почти дословной характеристикой Эллиса, данной И.Н. Розановым, прозвучавшей во время обсуждения доклада Дурылина в ГАХН: ‘Эллис писал плохие стихи, но был замеч<ательный> ч<елове>к с проблесками гениальности’ (см. выше).

Видимо, эта оценка личности и творчества Эллиса вполне соответствовала действительности и была аксиоматичной в кругу близко знавших его лиц. См., например, высказывание о нем Э.К. Метнера: ‘…он крупнее, нежели его поэтический талант’ (НИОР РГБ. Ф. 171. Карт. 1. Ед. хр. 52а).

¹³⁰ Далее было: ‘[ — мешала, но не помешала создать несколько замечательных стихотворений и даже свой мир поэзии,]’ (РГАЛИ-1).

¹³¹ Первоначальный вариант: ‘нашедший в себе силы’ (РГБ).

¹³² Отец Эллиса — педагог, общественный деятель и литератор Лев Иванович Поливанов (1838-1899) был потомственным дворянином, чья родословная восходила к XIX в. В 1868 г. его стараниями была открыта классическая частная гимназия (т.н. ‘поливановская’), сыгравшая роль Царскосельского лицея для будущего московского символизма. В ней учились в разные годы: В. Брюсов, А. Белый, М. Волошин, С. Соловьев, Эллис и другие. Был автором и редактором ряда популярных биографий русских писателей-классиков (наиболее известная — ‘Жуковский и его время’ (М., 1883, под псевдонимом П. Загарин)). Под его редакцией выходило многократно переиздававшееся издание ‘Сочинения А.С. Пушкина с объяснениями их и сводов отзывов критики. Т. 1-5’ (1-е изд.: М., 1887-1888), он же являлся председателем комиссии по организации празднеств в связи с открытием памятника А.С. Пушкину в Москве (1880).

Мать Эллиса — Варвара Петровна Кобылинская (?-1907) — домашняя учительница, одно время бывшая гувернанткой детей Поливанова, происходила из дворянского рода, имевшего польско-литовские корни. Окончила Московский Екатерининский институт благородных девиц. Всю жизнь занималась воспитанием своих детей.

¹³³ Иван Христофорович Озеров (1869-1942) — ученый-экономист, профессор Московского университета, публицист и прозаик. Автор более 30 книг и брошюр на экономические темы, он, кроме того, издал под псевдонимом З. Ирхоров несколько прозаических книг, близких по жанру к стихотворениям в прозе: ‘Исповедь человека на рубеже XX века’ (М., 1904), ‘Записки самоубийцы’ (М., 1911), ‘Песни бездомного. (Фантазии в прозе)’ (М., 1912). См. о нем статью А.В. Лаврова ‘Озеров’ (Русские писатели. 1800-1917. Т. 4. С. 408-410).

Между Озеровым и Эллисом установились доверительные, почти дружественные отношения. Известно, что Эллис не раз приглашал Озерова на собрания ‘аргонавтов’ у А.И. Астрова. В архиве Озерова сохранилось стихотворение Эллиса, посвященное Озерову, — ‘Когда дух отрицанья лютый…’ (РНБ. Ф. 541. Ед. хр. 586).

¹³⁴ Егор Францевич Канкрин (Георг Людвиг), граф (1774-1845) — писатель и государственный деятель (министр финансов (1823-1844)), генерал от инфантерии, из немецкого дворянского рода, принявшего русское подданство. В 1839-1843 гг. осуществил денежную реформу, которая привела к стабилизации финансовой системы России. Автор сочинения ‘Die Oekonomie der menschlichen Gesellschaften und das Finanzwesen. Von einem ehemaligen Finanzminister’ (1845) о различных сторонах финансовой деятельности.

Эллис был зачислен на 1-й курс юридического факультета Московского университета в июне 1897 г. В дальнейшем он неоднократно отчислялся из университета за революционную деятельность либо как не внесший плату за слушание лекций. В результате сдачи экзаменов весной 1903 г. он получил в сентябре диплом 1-й степени и тогда же ходатайствовал об оставлении его при университете для приготовления к профессорскому званию по кафедре финансового права (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 311. Ед.хр.445.Л. 13,3).

К сожалению, сведений, относящихся к работе Эллиса над диссертацией о Канкрине, нам обнаружить не удалось. Возможно, что сведения об этом Дурылин почерпнул в ранней редакции воспоминаний А. Белого, которые он неоднократно цитирует в данной работе и где об Эллисе сказано: ‘Будучи марксистом, еще в девятьсотом году пишущий диссертацию о Канкрине…’ (Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке. С. 63).

Можно предположить, что интересу к эпохе Канкрина (хотя бы косвенным образом) Эллис был обязан своей ‘родословной’: его дед — статский советник Петр Николаевич Кобылинский — занимался банковской деятельностью и при Канкрине состоял в должности директора Государственного коммерческого банка департамента государственного имущества.

¹³⁵ Приняв антропософское учение Р. Штеинера, Эллис покинул Россию 18 сентября 1911 г. В дальнейшем скитался по разным городам Европы, слушая лекции Штеинера. Порвав с антропософией в 1914 г., он тем не менее навсегда остался в Европе и скончался в местечке Локарно-Монти (Швейцария) в 1947 г.

¹³⁶ Первоначальный вариант, вычеркнутый С.Н. Дурылиным: ‘делается’ (MA MДМД).

¹³⁷ Первоначальный вариант, вычеркнутый С.Н. Дурылиным: ‘профессиональном’ (Там же).

¹³⁸ Первоначальный вариант, вычеркнутый С.Н. Дурылиным: ‘где были’ (Там же).

¹³⁹ Это слово вписано С.Н. Дурылиным поверх строки (Там же).

¹⁴⁰ Первоначальный вариант фразы: ‘Эллис резко произнес во всеуслышанье’ (Там же). В беловом автографе: ‘Эллис побледнел и резко произнес’ (РГБ).

¹⁴¹ Эта первая в биографии Эллиса ‘смена’ мировоззренческих ‘масок’ и идеалов, переход от марксизма, социал-демократии и анархической революционности к увлечению Бодлером и — шире — символизмом, имела более глубокие основания и истоки. Судя по некоторым неопубликованным архивным материалам, в детстве у Эллиса были определенные ассоциации между тайными собраниями в катакомбах первых христиан эпохи гонений и конспиративными собраниями революционеров. См., например, его признание в письме к Л.Л. Грейнеру (конец 1890-х гг.): ‘Я лично не испытывал никогда ничего подобного впечатлению, произведенному на меня еще в детстве книгой Е. Тур ‘Мученики Колизея’, книгой, кот<ора>я составила для меня эпоху в моем развитии, а позже описаниями тюремного быта политич<еских> преступников. <...> Мое воображение было поражено картинами тайных сборищ, бесед, длившихся целые ночи <...>. Эти слова ‘наше дело’, ‘народ’, социальная справедлив<ость>, о, я прекрасно чувствовал и сознавал всю мучительную, мистическую, но сладостную прелесть, их очарование <...> Вероятно нечто подобное должны были переживать первые христиане, как то глубоко изображено у Сенкевича’ (РГАЛИ. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 45-45об.). Отчасти отсюда становится понятнее дневниковая запись М. Волошина от 25 ноября 1907 г., где он приводит рассказ Эллиса о его впечатлениях после казни С. Перовской: ‘Почувствовал я, что была здесь Вечная Женственность. И что вечную женственность… ошейник на шею и повесили. И вот, я устремился. Из-за Софьи Перовской стал изучать Маркса, потом финансовое право… Озеров. И вдруг: как так? Причем тут подоходный налог? Какое это имеет отношение к Софье Перовской? Я тогда в символизме врага видел’ (Волошин М. История моей души. М.: Аграф, 1999. С. 185-186). Образ героев революционеров и народовольцев был Эллису ближе и понятнее, если за ними просвечивали венцы христианских мучеников, а не сухая экономическая теория. Увлечение символизмом стало для Эллиса лишь еще одним этапом в его революционной борьбе (но уже с иными средствами — средствами искусства) за новое мировоззрение и нового преображенного человека, которое в итоге привело его к самой радикальной идеологии — к христианству. Вполне понятным выглядит в связи с этим обращение Эллиса к семантике понятия мученичества применительно к характеристике раннего русского символизма: ‘Это была эпоха подпольного существования отрицаемой и осмеиваемой ‘новой школы’, период мученичества и угнетения <...>‘ (Эллис. Русские символисты. С.113).

¹⁴² Неточная цитата из ‘Записок мечтателей’ (1922. No 6. С. 62). Ср.: Белый А. Воспоминания о Блоке // Белый А. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М.: Автограф, 1997. С. 75.

¹⁴³ Первоначальный вариант фразы: ‘где был Блок’ (MA МДМД).

¹⁴³ А. Блок присутствовал на вечере в издательстве ‘Гриф’ 13 января 1904 г. (см.: Белый А. О Блоке. С. 78). Никаких указаний на посещения М. Волошиным этих вечеров в воспоминаниях А. Белого не содержится.

¹⁴⁴ Далее было: ‘Он был блестящий диалектик, страстный эрист, ‘при котором, — как вспоминает А.А. Сидоров, — мерк и Брюсов и Белый, — к которому бережно прислушивался М. Волошин» (РГБ).

¹⁴⁵ Католичество Эллиса было жизненно им выстрадано и предопределено всей его биографией и духовными исканиями задолго до периода эмиграции. Эллису всегда в высшей степени был свойственен ‘мистический восторг служения одной идее’, который мог принимать разные формы, варьироваться в зависимости от его преклонения перед тем или иным кумиром, но в своей неизменной сущности он всегда оставался религиозным, ибо требовал служения и жертвенности. Как натура исключительно цельная, не терпящая полутонов и компромиссов, Эллис всегда отдавал предпочтение ‘цельному мировоззрению’, устремлялся к ‘тем эпохам, к тем творцам, которые отмечены своей цельностью’ (Эллис. Венец Данте // Свободная совесть: Лит.-философ, сб. Кн. 1. М., 1906. С. 110, 111). И такой цельной эпохой для него становится Средневековье, первоначально пережитое через Бодлера, Данте и мистицизм, затем откристаллизовавшееся в культе Мадонны и идеалах рыцарства. К католичеству его подводила и эстетика, в особенности эстетика романтизма и символизма, которая есть не что иное, как мифотворческая рецепция эпохи Средневековья. Искание не земного, но небесного рая — основной лейтмотив книг, статей и писем Эллиса 1900-1910-х годов.

Миф об ‘уходе’ Эллиса в католичество во многом восходит к мемуарам А. Белого: ‘…под проповедником символизма таился до времени в Эллисе пропагандист, агитатор, монах (Эллис принял потом католичество)…’ (Белый А. Воспоминания о Блоке. С. 76, ср. в ‘Записках мечтателей’: ‘Эллис принял впоследствии монашество’ (Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке. С. 62)). Относительно этих, уже давно муссировавшихся слухов и спекуляций по поводу своего ‘перехода в католичество’ Эллис со всей определенностью и так свойственной ему прямотой высказался в письме к Н. А. Бердяеву (конец 1930-х годов): ‘Я сам не переходил в католичество и не собираюсь переходить, ибо я одинаково ценю и люблю оба аспекта единой, св<ятой>, апостольской, вселенской церкви, и для меня св. Франциск неотделим от св. Серафима. Переходить, т. е. покидать даже формально православную церковь в эпоху гонений, мученичества и внутреннего преображения ея, покидать церковь патриарха Тихона, к<ото>рый мне лично интимно все же ближе представителей римской иерархии — я считаю невозможным’ (РГАЛИ. Ф. 1496. Оп. 1. Ед. хр. 843. Л. 12-12 об.). Свидетельство С.И. Дурылина (из его комментариев 1947 г. на страницах ‘Антологии ‘Мусагета» (см.: наст. изд. С. 401) о том, что Эллис перешел впоследствии ‘в мрачный орден молчальников’ — траппистов, возможно, основано как на мемуарных мифологизациях Белого, так и на признании самого Эллиса в его книге ‘Русские символисты’, где он пишет о закономерной мировоззренческой эволюции виднейших представителей символизма: от индивидуализма и декадентства к мистике и религии. Так, он пишет о П. Вердене, ‘кончившем профессиональным признанием католицизма’, и Гюисмансе, ‘аристократический аскетизм и эстетический солипсизм которого неумолимо шаг за шагом превратились в ортодоксальное исповедание догматов католической церкви и мрачное добровольное заточение в келье ордена траппистов’ (Эллис. Русские символисты. С. 76).

¹⁴⁶ Владимир Сергеевич Печерин (1807-1885) — поэт, переводчик и мемуарист, автор драматической поэмы ‘Торжество смерти’ и автобиографии ‘Замогильные записки. (Apologia pro vita mea)’ (опубликованы посмертно), виднейший представитель русского католицизма. В 1836 г. эмигрировал за границу, где провел всю жизнь между симпатиями к революционной идеологии и католичеством. В 1840 г. он отрекся от православия, был послушником в редемптористском и траппистском монастырях, принял священнический сан (1843), окончил жизнь капелланом госпиталя Mater Misericordiae в Дублине. См. о нем статью В.А. Мильчиной в биографическом словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’ (Т. 4. С. 591-595). Жизни и творчеству В.С. Печерина посвящена специальная диссертационная работа А.А. Сабурова ‘В.С. Печерин’ (1937), к сожалению, неопубликованная (хранится в Научной библиотеке им. Горького МГУ, а также в MA МДМД. (Колл. А.А. Сабурова. КП 677/58, 59)).

Личность Печерина — во многих биографических коллизиях типологически близка Эллису: окончательная эмиграция, географические и духовные метания, идейная эволюция от увлечения социалистическими идеями к догматике католицизма. Кроме того, Печерин действительно ушел в монастырь, т. е. претворил в жизнь свое католичество до логического конца, совершив тот поступок, который всегда приписывали Эллису. Поэтому, в известном смысле, путь Печерина можно считать архетипи-ческим для пути Эллиса (но не императивным для него самого). Эллис остался чужд той линии историософской мысли русского католицизма (идущей от Чаадаева), которая видела в католичестве религиозное и умственное освобождение русского народа, вписывающего его в общеевропейский культурный контекст. В то же время следует отметить близость ему, особенно в период эмиграции, идеи духовного и культурного сближения России и Европы, православия и католичества. По сути, весь путь Эллиса с момента его окончательного разрыва с антропософией Р. Штейнера — это путь религиозного культуртрегерства, путь служения высшим религиозным ценностям культуры. См. монографию, посвященную истории и проблематике русского католицизма: Цимбаева E.Н. Русский католицизм. Забытое прошлое русского либерализма. М., 1999.

¹⁴⁷ Творчество Ш. Бодлера в контексте католицизма — тема для отдельного исследования, равно как и ее символические обертоны в мировоззренческих ‘путях и перепутьях’ Эллиса, которые мы здесь не рассматриваем.

¹⁴⁸ Далее было: ‘, — наиболее полно выражающей русское бодлэрианство в сфере поэтического творчества, — ‘ (РГБ).

¹⁴⁹ См.: Эллис. Стихотворения. Томск: Водолей, 1996. С. 5.

¹⁵⁰ Представление о книге как о не случайном и формальном, но продуманном единстве текстов, их структурной и художественной цельности, столь распространенной в поэтической культуре русского модернизма, восходит к предисловию В. Брюсова к его книге ‘Urbi et orbi’: ‘Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью. Как роман, как трактат, книга стихов раскрывает свое содержание последовательно от первой страницы к последней. Стихотворение, выхваченное из общей связи, теряет столько же, как отдельная страница из связного рассуждения. Отделы в книге стихов — не более как главы, поясняющие одна другую, которых нельзя представлять произвольно’ (Брюсов В. Указ. соч. Т. 1. С. 604-605).

¹⁵¹ Далее было: ‘Но ‘католичество’ не заслоняло для Эллиса в Бодлэре великого символиста, одного из основоположников нового миросозерцания’ (РГБ).

Имеется в виду в первую очередь символика и тематика отделов третьей части ‘Stigmata’ — ‘Беатриче’, ‘Sancti’, ‘Ave Maria’ и др.

¹⁵² Далее было: ‘жизненно’ (РГБ).

¹⁵³ Первоначальный вариант: ‘он’ (MA МДМД).

¹⁵⁴ A rebours — наоборот (фр).

¹⁵⁵ Цитата из трактата Эллиса ‘Vigilemus!’ (M., 1914). См. современное переиздание: Эллис. Неизданное и несобранное. С. 287-288.

¹⁵⁶ В своих воспоминаниях, оставшихся, к сожалению, незавершенными (по сути, был написан только их фрагмент — ‘Моя первая встреча с А. Белым’), Эллис оценивал Бодлера по преимуществу в негативных тонах, и если соглашался с тем, что поэзия Бодлера способна привести к вере, то исключительно в силу ее очевидной инфернальной деструктивности. Сравнивая Бодлера с Ницше, чье влияние он все же считает плодотворным, Эллис заключает: ‘Гораздо вреднее, опаснее было мертвящее душу и внушающее неисцелимое чувство бездны <...> влияние ‘Fleurs du mal’ Бодлэра, ставшего, однако, с самого начала одним из законодателей и главным вождем эстетства и классиком ‘декадентства’ в Европе. <...> Иным оказалось его влияние в России, где оно сосредоточилось преимущественно на меланхолически-пессимистической стороне его поэзии, подобно огромному зеркалу из черного металла отобразившей все действительные ужасы и болезни вырождения городской культуры конца прошлого века и явившейся чудовищным аргументом a contrario в пользу возврата к забытым путям веры в высший мир’ (Воспоминания ‘фанатика’ и ‘скептика’. Эллис об Андрее Белом / Предисл., публ. и коммент. Дж. Малмстада // Писатели символистского круга. Новые материалы. С. 398).

¹⁵⁷ Более точное и официальное название кружка — кружок ‘для исследования проблем эстетической культуры и символизма в искусстве’ (из письма К.Ф. Крахта к Э.К. Метнеру от 15 сентября 1912 г. // НИОР РГБ. Ф. 167. Карт. 14. Ед. хр. 23. Л. 5). Предполагаемое название общетеоретического курса Эллиса, который он собирался читать с осени 1910 г., мы узнаем из письма С.Н. Дурылина к А.И. Тинякову от 1 мая 1910 г. — ‘Французский символизм (история, идеи, формы)’ (РНБ. Ф. 774. No 16. Л. 1).

Видимо, по мере чтения курс Эллиса все более специализировался и приобрел исключительно ‘бодлерианскую’ направленность, а в последний год перед его отъездом за границу к Р. Штейнеру все более становился трибуной для пропаганды им сначала розенкрейцерской, а затем и теософской доктрин.

Поскольку занятия в кружке, руководимом Эллисом, проходили практически в тех же помещениях (студия Крахта) и с участием тех же почти слушателей, что посещали ‘ритмический’ кружок А. Белого, то в сознании современников их деятельность нередко объединялась. Так, спустя всего 10 лет во вступительной статье, написанной П.Н. Зайцевым к составленной им ‘Антологии ‘Молодой московской поэзии» (19.VII.1923), мы находим свидетельство о работе кружка с упоминанием фактически того же ряда имен, что и у Дурылина: ‘Кружок работал под общим руководством А. Белого над теорией стиха, занимался исследованием ритма стихов русских поэтов <...>. Кружком велась также работа по изучению творчества французских символистов <...>. Эта работа велась под руководством Эллиса, прочитавшим в кружке в 1911-1912 <так! -- вместо 1910-1911. -- Г. Н.> целый курс по Ш. Бодлеру. <...> В этот кружок входили: Ю.П. Анисимов, Н. Асеев, С. Бобров, С. Дурылин, П. Зайцев, С. Клычков, Б. Пастернак, Дм. Рем, С. Рубанович, А. Сидоров, В. Станевич, М. Цветаева, С. Шенрок и др. Из более известных тогда поэтов там бывали: Б. Садовской, С. Соловьев и В. Ходасевич. Кружок существовал до 1913 года и распался с отъездом Белого и Эллиса за границу, отчасти же ввиду наметившихся к этому времени у отдельных членов кружка расхождений’ (цит. по: А. Белый и П.Н. Зайцев. Переписка/ Публ. Дж. Малмстада // Минувшее. Ист. альм. 13. М., СПб., 1993. С. 216).

¹⁵⁸ Далее было: ‘и духовной’ (РГБ).

¹⁵⁹ Далее было: ‘(небольшая часть из них была напечатана, — в журналах ‘Труды и дни’ за 1912-1916 гг., ‘Русской мысли’, ‘Современнике’, вышла в отдельных изданиях и сборниках)’ (РГБ).

¹⁶⁰ См., например, статью С.П. Боброва ‘Жизнь и творчество А. Римбо’ (Русская мысль. 1913. No 10. С. 127-154).

¹⁶¹ Семен Яковлевич Рубанович (?-1932) — поэт и переводчик, член ‘Молодого Мусагета’, друг Эллиса. В 1911 г. в издательстве ‘Альциона’ вышли ‘Записки вдовца’ П. Вердена в его переводе (со вступительной статьей В. Брюсова). Участвовал в ‘Антологии ‘Мусагета» и первом альманахе ‘Лирика’ (М., 1913). Под ‘запрещенными стихами’, очевидно, имеются в виду ‘Осужденные стихотворения’ из ‘Цветов зла’ (их всего шесть, самое известное из них — ‘Лесбос’), которые были запрещены и присуждены к изъятию решением уголовного суда от 20 августа 1857 г. за их оскорбляющий (якобы) общественную нравственность натурализм. К сожалению, перевод Рубановича нами не был обнаружен. Огюст Роден (1840-1916) — французский скульптор и график, основоположник символизма в живописи. В альбомных сериях — выполненных небольшим тиражом черно-белых литографиях и рисунках 1870-1880-х годов, им были созданы альбомы ‘Эдгару По’ (1882), ‘Цветы зла’ (1890), ‘Сновидения’ (1891) и др.

¹⁶² ‘le got de l’infini’ — ‘Вкус к вечности’ — название первой главы ‘Искусственного рая’ Ш. Бодлера.

¹⁶³ Вместо последних двух слов было: ‘с жертвенною’ (РГБ). Первоначальный вариант: ‘страдальческий’ (РГБ).

¹⁶⁴ Имеется в виду статья А. Белого ‘Венок или венец’ (Аполлон. 1910. No 11. <отд. II>. С. 1-4), в которой он обвинил Брюсова в измене идеалам символизма. Статья явилась ответом на статью Брюсова ‘О ‘речи рабской’ в защиту поэзии’ (Аполлон. 1910. No 9. <отд. 1>. С. 31-34), где он отстаивал свою позицию ‘автономности’ поэзии от религиозных и мистических ценностей. Примечательно, что сам Брюсов как бы ‘напророчил’ эту дилемму в своем раннем стихотворении ‘Гимн’: ‘Горе, кто обменит // На венок — венец’.

¹⁶⁵ А. Блок находился в Москве проездом из Шахматова с 1 по 4 ноября 1910 г. и присутствовал на докладе А. Белого ‘Трагедия творчества у Достоевского’ (впоследствии отраженной в его брошюре ‘Трагедия творчества. Достоевский и Толстой’ (М., 1911)) в Религиозно-философском обществе. Именно в эти дни он и посетил редакцию ‘Мусагета’ на Пречистенском бульваре (д. 31), где беседовал с Э.К. Метнером, А. Белым и общался с членами ритмического кружка (см. о посещении Блока ‘Мусагета’: Белый А. О Блоке. С. 367-370).

¹⁶⁶ Борис Александрович Садовской (наст. фамилия — Садовский, 1881-1952) — поэт, прозаик и литературный критик, активно сотрудничавший в символистских периодических изданиях (‘Весы’, ‘Труды и Дни’, ‘Золотое руно’ и др.). Автор сборника ‘Русская камена’ (М., 1910), посвященного поэтам XVIII-XIX вв., с которого обозначился его переход от декадентства и символизма к ценностям ‘золотого века’ русской литературы. См. воспоминания Садовского: ‘Весы. (Воспоминания сотрудника) // Минувшее: Ист. альм. 13. С. 7-53.

¹⁶⁷ Юлиан Павлович Анисимов (1886-1940) — поэт, переводчик, художник и искусствовед, автор поэтического сборника ‘Обитель’ (М., 1913), один из основателей литературно-художественного кружка ‘Сердарда’, который собирался на квартире Анисимова и в издательстве ‘Лирика’. См. о нем: Гельперина Ю.М. Анисимов // Русские писатели. 1800-1917. С. 76-77.

¹⁶⁸ Вписано чернилами рукою С.И. Дурылина (MA МДМД).

Д. Рем (наст. имя и фамилия — Алексей Алексеевич Баранов) 1891-1920?) — поэт, исследователь стиха. По воспоминаниям А. Белого, именно ‘знаменательный’ доклад Баранова о ‘возможности исчисления разнопостроенных строчек при помощи десятичных дробей, позволяющих после построить кривую для ритма’, послужил исходным пунктом для его будущей работы ‘О ритмическом жесте’ (Белый А. О Блоке. С. 362).

¹⁶⁹ Алексей Алексеевич Сидоров (1881-1978) — искусствовед, поэт и переводчик. Активный участник ‘Ритмического кружка’ и ‘Кружка по изучению французского символизма’ в ‘Молодом Мусагете’, с 1921 г. — действительный член ГАХН. Под влиянием Эллиса начал изучать различные мистические доктрины, что впоследствии привело его в ряды Антропософского общества и в Орден московских розенкрейцеров.

Перу А.А. Сидорова принадлежит замечательное стихотворение (написанное в пору совместного пребывания с Дурылиным в Коктебеле в 1926 г.), ретроспективно описывающее события их ‘мусагетской’ юности и посвященное Сергею Николаевичу, некоторые из начальных строф которого мы здесь приводим:

Как наше сердце трепетало прежде —

Ты помнишь? Этому шестнадцать лет…

Сегодня сбыться суждено надежде:

Нам отворяет двери Мусагет.

Ты помнишь домик (недалеко Гоголь

Совсем вчера сощурил медный глаз)?

Нас влек туда необозримо строго

Литературной магии соблазн.

Три комнатки квартиры неприметной,

Расписанной под стиль модерн,

Где улыбался нам Эмилий Метнер,

Скептический от теософских скверн…

(См.: Из архивов Шервинского, Дурылина, Сидорова / Публ. Т.Ф. Нешумовой // Toronto Slavic Quarterly # 18 Fall 2006.)

В записных книжках А.А. Сидорова за 1910-1911 гг. сохранилось написанное им четверостишие, посвященное Ш. Бодлеру:

Твой облик вновь ко мне подходит близко,

Отверженец великий, Шарль Бодлер.

Глаза сверкают, как зрачки пантер

Непостижимым взглядом василиска.

(НИОР РГБ. Ф. 776. Карт. И. Ед. хр. 2. Л. 83).

¹⁷¹ Александр Илларионович Ларионов (1889-1954) — инженер-химик, экономист, создатель и директор Хореологической лаборатории ГАХН, сотрудник Музея Л.Н. Толстого в Туле и Ясной Поляне.

Николай Георгиевич Машковцев (1887-1962) — художественный критик, искусствовед, член-корреспондент Академии художеств, сотрудник Третьяковской галереи.

¹⁷² Добавлено: ‘Д.С. Недовича’ (РГБ).

Петр Никанорович Зайцев (1889-1970) — поэт, переводчик, педагог, автор сборника стихов ‘Ночное солнце’ (М., 1923), сотрудник ряда советских издательств (‘Недра’, ‘Госиздат’ и др.), литературный секретарь А. Белого, оставил о нем мемуары. См.: Зайцев П.Н. Воспоминания. М., 2008.

Сергей Павлович Бобров (1889-1971) — поэт, прозаик, литературный критик, переводчик, один из организаторов издательств ‘Лирика’ и ‘Центрифуга’. Автор сборников ‘Вертоградари над лозами’ (М., 1913), ‘Алмазные леса’ и ‘Лира лир’ (М., 1913), а также книги статей ‘Записки стихотворца’ (М., 1916). См. о нем статью Ю.М. Гальперина в словаре ‘Русские писатели’ (Т. 1. С. 293-294). Очень интересные сведения о деятельности кружков ‘Молодого Мусагета’, в том числе и оценки Боброва последних переводов Бодлера, содержатся в его письмах к А. Белому (см.: Письма С.П. Боброва к Андрею Белому 1909-1912 / Вступ. ст., публ. и коммент. К.Ю. Постоутенко // Лица: Биограф, альм. 1. СПб., 1992. С. 113-169).

¹⁷³ Дмитрий Сергеевич Недович (1889-1947) — поэт, переводчик, ученик И.В. Цветаева, профессор Московского археологического института по кафедре греко-скифской археологии и профессор искусствоведения филологического факультета Московского университета. Один из инициаторов (вместе с Василием Кандинским) создания Государственной Академии художественных наук. Был репрессирован по делу Ордена московских тамплиеров (см.: Орден московских тамплиеров. П. Документы 1930-1944 гг. М., 2003. С. 323-343). Далее было: ‘(А.С. Петровского)’ (РГБ).

Перевод книги немецкого средневекового философа-мистика Якоба Беме ‘Aurora, или Утренняя заря в восхождении’ (М.: Мусагет, 1914) был осуществлен Алексеем Сергеевичем Петровским (1881-1958) — переводчиком, ‘аргонавтом’, членом литературного комитета издательства ‘Мусагет’, впоследствии антропософом (в 1912 г. он основал первый антропософский журнал в России ‘Духовное знание’, а с 1913 г. являлся одним из учредителей Русского антропософского общества) и сотрудником Государственной библиотеки им. Ленина. См. о нем исчерпывающие биографические сведения в статье Л.А. Новикова (Русские писатели. Т. 4. С. 588-590).

Издание было осуществлено в рамках единственной издательской серии ‘Мусагет-Орфей’, ориентированной по преимуществу на публикацию переводной философско-религиозной и мистической литературы (всего в серии вышло шесть книг). Книга Я. Беме — практически единственное библиофильское издание ‘Мусагета’, ставшее раритетным сразу после выхода, поскольку 337 его экземпляров (из общего тиража 2012) были напечатаны с портретом автора — гравюрой на стали середины XIX в., купленной Э.К. Метнером в Германии у антикваров (см.: Толстых ГА. Издательство ‘Мусагет’ // Книга: Исслед. и мат-лы. М., 1988. С. 129).

¹⁷⁴ Далее было: ‘(Эллис)’ (РГБ).

¹⁷⁵ Григорий Алексеевич Рачинский (1859-1939) — философ, литератор, переводчик, председатель Религиозно-философского общества в Москве.

¹⁷⁶ Далее было: ‘(‘Вольфинг’)’ (РГБ).

Эмилий Карлович Метнер (лит. псевдоним Вольфинг, 1872-1936) — философ, музыкальный и литературный критик, основатель и главный редактор книгоиздательства ‘Мусагет’ и журнала ‘Труды и Дни’, старший брат Н. К. Метнера. Автор сборника статей ‘Модернизм и музыка. Статьи критические и полемические. (1907-1910). Приложения (1911)’ (М., 1912) и книги ‘Размышления о Гте. Кн. 1. Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма’ (М., 1914). Живя с 1914 г. в Швейцарии, был другом, пациентом и публикатором трудов К.Г. Юнга. Германофильски ориентированная культуртрегерская деятельность Метнера (в первую очередь связанная с именами Гте и Вагнера), с опорой на традиционализм и ‘подлинный’ символизм в философии и художественном творчестве, лучше всего выразилась в деятельности книгоиздательства ‘Мусагет’, которое как уникальный историко-культурный феномен, далеко выходящий за рамки русского символизма, остается главным итогом жизни и творчества Метнера. См. о нем: Юнггрен М. Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера. СПб., 2001, Лавров А.В. Метнер // Русские писатели. 1800-1917. Т. 4. С. 34-36.

¹⁷⁷ Владимир Оттонович Нилендер (1883-1965) — филолог-классик, поэт, переводчик, литературовед. Среди его оригинальных переводческих работ переводы Парменида, Фалеса Милетского, орфических гимнов, ‘Фрагментов’ Гераклита Эфесского (опубл.: М.: Мусагет, 1910). После 1917 г. — один из организаторов Вольфилы, член Ордена российских тамплиеров, доцент кафедры античной литературы Московского педагогического института им. В.И. Ленина. См. о нем статью Л.В. Поликовской и Л.А. Новикова в словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’ (Указ. соч. Т. 4. С. 332-334).

¹⁷⁸ Имеется в виду рецензия С. Рубановича ‘Бодлер Ш. Цветы зла (Перевод Арсения Альвинга. Издательство ‘Гелиос’. СПб., 1908)’ в журнале ‘Весы’ (1908. No 6. С. 69-71). Сравнивая перевод Альвинга с бодлеровским оригиналом, Рубанович спрашивает: ‘Это — аромат ‘Цветов зла’? Это — Бодлер?.. Нет, это ‘запах дешевого вина’, это ‘кроющийся повсюду’ дух пошлости, это посетитель отдельных кабинетов, шумливый и веселый, — это — Альвинг, осквернивший одну из самых дорогих нам святынь’ (Там же. С. 71).

¹⁷⁹ Добавлено: ‘Лермонтов’ (РГБ).

О ‘новой расе’ применительно к личности Ницше несколько в теософском ключе писали А. Белый и Эллис. Ср., например, в статье Белого ‘Фридрих Ницше’ (1907): ‘Теософский символ о смене рас я вовсе не имею стремления догматизировать. Просто учение это вспоминается, когда имеешь дело с личностью Ницше. Нечто воистину небывалое для нашей эпохи светит нам в ба-зельском профессоре классической филологии. <...> Стиль новой души — вот что его характеризует. <...> Душа Ницше предугадала грядущую расу, вот почему она нового стиля <...>‘ (Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. Т. П. С. 62-63).

¹⁸⁰ Далее было: ‘и именовался также ‘Молодым Мусагетом’, — я думаю, что это своеобразное братство во имя Символа символистов, Бодлэра’ (РГБ).

¹⁸¹ ‘Ars poetica’ и ‘lexpoetica’: ‘Искусство поэзии’ и ‘Законы поэзии’ (лат.).

¹⁸² Первые два четверостишия сонета Бодлера ‘Correspondances’ в переводе Эллиса (см.: Бодлер, Ш. Цветы зла и стихотворения в прозе / Пер. Эллиса. Томск: Водолей, 1993. С. 70). См. специальную работу, посвященную этому переводу Эллиса: Недоговорова Е.Ю. Стихотворение ‘Соответствия’ Ш. Бодлера в переводе Эллиса (формально-стилистический аспект) // Коммуникац. аспекты языка и культуры: Сб. мат-лов V Всесоюз. науч.-практ. конф. студентов, аспирантов и молодых ученых. Томск, 2005.

¹⁸³ Sancta sanctorum — ‘Святая святых’ (лат.).

Публикация и примечания Г.В. Нефедьева

С. Дурылин

Бодлэр в русском символизме*

Примечания

Читайте также: