Блументаль у графа Л. Н. Толстого
(Корреспонденция из Берлина)
Комментарии
Комментарии
Блументаль у графа Л. Н. Толстого, Толстой Лев Николаевич, Год: 1894
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Известный немецкий драматург, фельетонист и театральный директор доктор Оскар Блументаль воспользовался своим пребыванием в Москве (где во время поста гастролировала часть его берлинской труппы — Лессинг-Театра), чтобы повидать графа Л. Н. Толстого.
‘Пройдя целый ряд длинных коридоров, я очутился наконец лицом к лицу с этим замечательным человеком. Толстой совершенно таков, как его показал читающей европейской публике знаменитый портрет: в широкой мужицкой рубахе, подвязанной одноцветным поясом, с длинной белой бородою, с меланхолическими голубыми глазами и седыми космами волос, с изрытым глубокими морщинами лбом — работника мысли и грубыми, привыкшими к тяжелому труду руками, которые он в разговоре охотно засовывает за пояс. Глубокая, захватывающая душу серьезность, как бы истекающая от его лица, производит впечатление встречи с библейской фигурой. Граф Толстой кажется внезапно ожившим апостолом Леонардо да-Винчи, но к этому впечатлению присоединяется еще удовольствие цивилизованного вкуса, не встречающего в фигуре великого поэта ни малейшего следа намеренного оригинальничанья. Отчужденность от общества и его предрассудков так прекрасно гармонирует с отшельнической фигурой Толстого, что даже его странности кажутся вполне естественными. Монастырская простота комнаты соответствует тихому величию ее обитателя. Белые стены безо всякого украшения, черные кожаные стулья, полка с небольшим количеством книг и березовый стол, заваленный свежеисписанными четвертушками белой бумаги, — такова светская келья этого монаха по убеждению.
Первая неловкость гостя скоро исчезла, благодаря живости, с которой граф Толстой вступил в разговор о специально-литературных вопросах. С очевидным удовольствием слушал он мои ответы, в которых, по его выражению, ‘чувствуется веяние журнального воздуха’. Я воспользовался первой возможностью и перевел разговор на драматические произведения самого Толстого.
— Вы так живо интересуетесь литературными явлениями Берлина, граф, отчего бы вам когда-нибудь не взглянуть на столицу Германии и не познакомиться лично с ее живой и разнообразной умственной жизнью?
Толстой отрицательно покачал головой.
— О, нет! Я разделяю мнение индийского мудреца, приведшего в числе семи смертных грехов также и путешествия без необходимости… Я никогда более не покину России!
— У нас, в Берлине, вы встретили бы целый прекрасно подготовленный кружок почитателей. Вашу ‘Анну Каренину’ каждый образованный считает обязанностью прочесть (*). А ваши пьесы ‘Власть тьмы’ и ‘Плоды просвещения’ неоднократно играны в Берлине.
(* Не могу удержаться от маленького замечания. Почтенный г. Блументаль, очевидно, увлекается. До сих пор романы Толстого в Германии далеко не так популярны, как он уверял Льва Николаевича. Специально ‘Анну Каренину’ знают лишь весьма немногие, она читается меньше всех остальных романов Толстого. Я даже смею сомневаться, прочел ли ее сам Блументаль. Действительной популярностью пользуется лишь ‘Крейцерова соната’. (Прим. корреспондента ‘Нового времени’.) *)
— Какое же впечатление произвели они на немецкую публику?
— Комедия показалась довольно непонятной ввиду ее чересчур национального сюжета, зато ‘Власть тьмы’ произвела хотя и тяжелое, но неоспоримое впечатление… Смею спросить, не могут ли современные сцены надеяться получить еще новую работу от вашего пера?
Толстой задумчиво улыбнулся.
— Я уже давно собираюсь написать драму, сюжет которой очень близок моему сердцу. Обе пьесы, о которых вы говорите, были как бы упражнениями для этой еще не начатой работы. Я хотел сперва несколько освоиться с технической стороной драматических произведений, но боюсь, что мне не дожить до окончания любимого плана. Я должен сначала окончить начатые в прошлых годах работы, дабы быть свободным от всех других авторских забот и отдаться целиком моей драме (*1*).
— Сюжет ее будет, вероятно, взят опять из русской жизни?
— Нет, драма, задуманная мной, будет иметь скорей космополитический характер.
— Однако с сюжетом из народной жизни, как и прошлые пьесы?
— Нет, из столичной общественной жизни. В этой драме я хочу изложить мою собственную исповедь — мою борьбу, мою религию и страдание, словом, все, что близко моему сердцу. Да я и вообще не ищу ничего иного в работах художников. Я не люблю того холодного беспристрастия, которое теперь так хвалят. При виде старания, с которым в некоторых новейших произведениях уничтожено всякое личное чувство, я всегда вспоминаю о картине, которую вы можете видеть здесь, в Москве, в одной из первых комнат Третьяковского музея.
Картина эта изображает старообрядческую женщину, которую стража ведет в цепях по городу и которую поносит и мучает фанатическая толпа (*2*). Я спросил у живописца: ‘Почему изобразили вы страдание именно этой женщины? Разве вы сами старообрядец?’ — ‘Нет’, — отвечал мне художник. ‘Почему же вы не создали образ той религии, которую вы сами чувствуете’, — допытывался я… и этот же вопрос мне всегда хочется предложить нынешним поэтам. Не может захватить за сердце меня лично ни одно произведение, в котором я не могу найти какого-нибудь чисто человеческого признания, вытекшего из сердца самого автора… Скажите, пожалуйста, — прибавил гр. Толстой, внезапно меняя разговор, — какое впечатление произвели на вас последние вещи Ибсена?
— Последние вещи! Вы говорите о ‘Хедде Габлер’ и ‘Строителе Сольнесе’? По совести, граф, я сам ставил эти пьесы на своей сцене, но никогда не мог понять их вполне… Мне даже иногда казалось, что Ибсен публиковал эти таинственные драмы лишь в надежде хоть когда-нибудь от своих критиков узнать, что он сам думал, писавши их.
— Да, неясность раздражает меня больше всего в драмах Ибсена. Я прочел ‘Дикую утку’ и ‘Привидения’ и не могу понять успеха и славы их автора… Впрочем, плохой перевод может совершенно испортить впечатление. Я сам на себе испытал нечто подобное. Своим переводчикам я могу засвидетельствовать, что они знают по-русски, но сомневаюсь, чтобы они хорошо знали по-немецки. Особенно ‘Крейцерова соната’ много потеряла в немецком переводе. Мне кажется, что все особенности стиля и красок совершенно сглажены и пропали.
— Правда ли, что она все еще запрещена в России?
— Лишь отдельной книгой. В общем издании моих сочинений она разрешена.
Разговор перешел на Москву и ее общественную жизнь и был вскоре прерван появлением меньшого сына графа Толстого (*3*). Смеясь и сияя жизнерадостностью, ворвался хорошенький ребенок в тихий приют мыслителя, возвещая своей оживленной русской болтовней о приближении обеденного часа.
— Я еще раз выражу искреннее желание, чтобы все начатые работы, которые я вижу на вашем столе, кончились поскорей и уступили место той драме, о которой мы говорили.
— Я сам желаю этого более чем кто-либо. Но поверьте, я умру, не окончив желанной работы.
Странной, мистической серьезностью отзывалось повторение этого предсказания. С особенным внутренним чувством расстался я с патриархальной фигурой великого поэта, и долго, долго преследовал мою душу меланхолический призрак его чарующего образа. На другое утро граф Толстой прислал мне свой портрет с любезной надписью’.
Блументаль у графа Л. Н. Толстого. (Корреспонденция из Берлина). — Новое время, 1894, 22 апреля, No 6517.
Оскар Блюменталь (1852-1917), немецкий театральный критик и драматург, основатель Лессинг-театра (1888). Был у Толстого во время гастролей театра в Москве зимой 1893-1894 гг. В книге Н. Н. Гусева ‘Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого’ (М., 1960) время посещения Блюменталем Толстого ошибочно отнесено к ноябрю — декабрю 1894 г. (см. с. 159).
В позднейших воспоминаниях о Толстом Блюменталь писал: ‘Я очутился здесь в несколько затруднительном положении, так как я пришел с целью интервьюировать, а оказался в положении интервьюируемого. Я явился с намерением ставить вопросы, а вынужден был отвечать сам. Новое литературное движение в Германии, политическая жизнь, как она развернулась при Вильгельме II, имена народившихся новых талантов на поприще новелл и драматических произведений, основы представления и инсценирования пьес, как они изображались гастролировавшим в Москве Лессинг-театром… словом, все чрезвычайно интересовало графа’ (Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом, М., изд-во ‘Златоцвет’, 1911, с. 69).
1* Речь идет о пьесе ‘И свет во тьме светит’, автобиографической драме, над которой Толстой работал в 1896-1897, 1900 и 1902 гг., но которая так и осталась незаконченной.
2* Картина ‘Боярыня Морозова’ (1887) В. И. Сурикова, с которым Толстой был лично знаком с 1879 г.
3* Шестилетний Ванечка Толстой (1888-1895).