БЛОК
БЛОК
1
2
Блок, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1921
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Юрий Тынянов. Архаисты и новаторы
Прибой, 1929
‘Литературные’ выступления Блока в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его статьи.
Здесь органическая черта. Тогда как у Андрея Белого проза близка к стиху и даже крики его ‘Дневника’ литературны и певучи, у Блока резко раздельны стихи и проза: есть Блок — поэт и Блок — прозаик, публицист, даже историк, филолог.
Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей, мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся.
И однако же, кто знал этого человека? В Петрограде, где жил поэт, тотчас после его смерти появились статьи-воспоминания, в газете, посвященной вопросам искусства.
Характерно, что не некрологи, а воспоминания, настолько Блок — явление сомкнутое и готовое войти в ряд истории русской поэзии. Но характерны и самые воспоминания: петроградские литераторы и художники вспоминают о случайных, мимолетных встречах, о скудных словах, оброненных поэтом, о разговорах по поводу каких-то яблок, каких-то иллюстраций, так вспоминают о деятелях давно прошедших эпох, о Достоевском или Некрасове.
Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже всей России.
Но во всей России знают Блока, как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют, что знают его досконально.
Откуда это знание?
Здесь может быть ключ к поэзии Блока, и если сейчас нельзя ответить на этот вопрос, то можно, по крайней мере, поставить его с достаточной полнотой.
Блок — самая большая лирическая тема Блока. Эта тема притягивает как тема романа ещ новой, нерожденной (или неосознанной) формацией. Об этом лирическом героеи говорят сейчас.
Он был необходим, его уже окружает легенда,— и не только теперь,— она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ.
В образ этот персонифицируют все искусство Блока, когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо — и все полюбили, лицо, а не искусство.
Этому лирическому образу было тесно в пределах символического канона. Символ, развоплощая слово Блока, гнал его к сложным словесно-музыкальным построениям ‘Снежной Маски’, с другой стороны, слово его не выдержало эмоциональной тяжести и предалось на волю песенного начала (причем мелодическим материалом послужил ему и старинный романс — ‘О доблестях, о подвигах, о славе’, и цыганский романс, и фабричная — ‘Гармоника, гармоника’), а этот лирический образ стремился втесниться в замкнутый предел стихотворных новелл. Новеллы эти в ряду других стихотворных новелл Блока выделились в особый ряд, они то собраны в циклы, то рассыпаны: Офелия и Гамлет, Царевна и Рыцарь, Рыцарь и Дама, Кармен, Князь и Девушка, Мать и Сын.
Здесь и возник известный всем образ Блока, даже внешний:
Розовая девушка встала на пороге,
И сказала мне, что я красив и высок.
Влюбленность расцвела в кудрях
И в ранней грусти глаз.1
1 Т. II, стр. 142.
На этом образе лежит колеблющийся свет. Блок, усложнил его темой второго, двойника. {Тема двойника сначала развита у Блока вне зависимости от того или иного сдвига образов, как лирический сюжет. (Т. I, стр. 122, 126, 221.)} Сначала этот второй является отдельно, самостоятельно (Паяц), только контрастируя с первым, но затем в ряде стихотворений появляется двойником:
И жалкие крылья мои
Крылья вороньего пугала…
В ‘Ночной Фиалке’ тема двойника сведена к любимому романтиками смутному, ‘воспоминанию о предсуществовании’:
Был я нищий бродяга,
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли:
И запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши
Где-то в скалах, на фьордах,
Где уж нет ни морей, ни земли,
Только в сумерках снежных
Чуть блестят золотые венцы
Скандинавских владык.
Оживляя мотив Мюссе и Полонского, Блок еще рае провел его в ‘Седом утре’ — ‘стареющий юноша’, который ‘улыбнулся нахально’.
Эмоциональная сила образа именно в этом колеблющемся двойном свете: и рыцарь, несущий на острие копья весну, и одновременно нечистый и продажный, с кругами синими у глав,— все сливается в предметно-неуловимый и вместе эмоционально законченный образ (сумрак улиц городских).
Еще несколько лирических образов того же порядка создал Блок (‘Незнакомка’), но от них отвлекли этот двойной, в него оличили поэзию Блока.
А между тем есть (или кажется, что есть) еще один образ.
… Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще нежившим…
… Забавно жить, забавно знать,
Что все пройдет, что все не ново,
Что мертвому дано рождать
Бушующее жизнью слово.
Об этом холодном образе не думают, он скрыт за рыцарем, матросом, бродягой. Может быть его увидел Блок в Гоголе:
‘Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага, душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира, отшатнуться от него было легко’.
Может быть, неслучайно, стихотворение, строфу из которого я привел, напечатано рядом с другим:
Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
В чем заключается, на чем основан этот закон персофицирования, оличения искусства Блока?
Уже беглый взгляд на перечисленные лирические сюжеты Блока нас убеждает: перед нами давно знакомые, традиционные образы, некоторые же из них (Гамлет, Кармен) — стерты до степени штампов. Такие же штампы и Арлекин, и Коломбина, и Пьеро, и Командор —любимые персонажи лирических новелл Блока. Иногда кажется, что Блок нарочно выбирает такие эпиграфы, как из ‘Кина’, или ‘Молчите, проклятые струны’!
Образы его ‘России’ столь же традиционны, то пушкинские:
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика,
то некрасовские:
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
Он иногда заимствует лирический сюжет у Толстого (‘Уж вечер светлой полосою’). Он не избегает и цитат:
В час равнодушного свиданья
Мы вспомним грустное прости
(т. I, стр. 15, К. М. С. ‘Луна проснулась’. Цитата из Полонского)
И молча жду, тоскуя и любя
(т. I, стр. 80. ‘Предчувствую тебя’. Слова Вл. Соловьева).
Затем, что Солнцу нет возврата
(т. I, стр. 139. ‘Сны безотчетны’. Слова Купавы в ‘Снегурочке’ Островского).
И вспоминая, сохранили
Те баснословные года
(т. II, стр. 113. ‘Прошли года’. Слова Тютчева).
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень
(т. II, стр. 322. ‘Своими горькими слезами’. Слова Пушкина).
… И словно облаком суровым
Грядущий день заволокла
(т. III, стр. 230. ‘Опять над полем Куликовым’. Цитата из Вл. Соловьева).
И здесь характерен не только самый факт, а и то, что Блок графически выделяет цитаты, ссылается на авторов.
Тема и образ важны для Блока не сами по себе, они важны только с точки зрения их эмоциональности, как в ремесле актера:
Тащитесь, траурные клячи,
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло.
Он предпочитает традиционные, даже стертые образы (ходячие истины), так как в них хранится старая эмоциональность, слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности.
Поэтому в ряду символов Блок не избегает чисто аллегорических образов, символов, давно застывших, метафор уже языковых, ходовых.
Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья валила…
… По бледным варевам искусства.
Узнали жизни гибельной пожар…
… Мой сирый дух — твой верный пес
У ног твоих грохочет цепью…
Над кадилом мечтаний…
Блок не избегает давно стертой аллегорической оды (‘Ночь’):
В длинном черном одеяньи,
В сонме черных колесниц,
В бледно-фосфорном сияньи
Ночь плывет путем цариц.
Он не боится такого общего, банального места в образе как:
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жиани мне поет.
Потому что в общем строе его искусства эти образы призваны играть известную роль в эмоциональной композиции, не выдвигаясь сами по себе.
Поэтому новые образы (которых тоже много у Блока), новые также по эмоциональному признаку:
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашуршали тревожно шелка.
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной обернулась,
И, должно быть, навеки ушла.
Здесь перед нами совершенно новые слитые образы, с точки зрения предметной не существующие (ибо рядом, единовременно названы действия разновременных планов, глаголы равных видов (подурнела, пошла, проклинала, вздохнули духи, задремали ресницы).
Поэтому музыкальная форма, которая является первообразом лирики Блока, романс, самая примитивная и эмоциональная. {Мысль о том, что поэзия Блока является канонизацией цыганского романса, развивает Виктор Шкловский.} Блок подчеркивает эпиграфами родство с цыганским романсом (‘Не уходи, побудь со мною’, ‘Утро туманное, утро седое’),— но эти эпиграфы являются вместе с тем заданным мелодическим строем, ‘Дым от костра струею сивой’ невозможно читать, не подчиняясь этому мелодическому заданию, так же исключительно романсно, мелодически должны мы читать стилизацию Апухтина ‘Была ты всех ярче, верней и прелестней’.
Неслучайно стихи Блока полны обращений — ‘ты’,— от которых тянутся прямые нити к читателю и слушателю — прием, канонический для романса.
Но не только в этих крайних разновидностях эмоционального искусства встречаются у Блока черты эмоциональной интонации и мелодики. Так, он охотно вводит эмфатическую интонацию практической речи в высокую лирическую тему:
Я, наконец, смертельно болен,
Дышу иным, иным томлюсь,
Закатом солнечным доволен
И вечной ночи не боюсь.
Здесь вводное наконец, привнесенное из строя обыденной речи, влияет на всю интонационную окраску строфы, уподобляет ее отрывку взволнованного разговора.
И, подобно тому как в наиболее эмоциональном из родов театрального искусства — мелодраме, получает совершенно особое значение конец пьесы, ее разрешение, так и у Блока совершенно особую роль играет конец стихотворения.
В ранних его вещах конец повторяет начало, смыкается с ним,— эмоция колеблется: дан эмоциональный ключ, эмоция нарастает и на высшей точке напряжения вновь падает к началу, таким образом целое замыкается началом и как бы продолжается после конца, вдаль.
Но для позднейшего Блока характерно завершение на самой высокой точке, к которой как бы стремилось все стихотворение. Так, стихотворение ‘Уже померкла ясность взора’ кончается:
Квгда в гаданьи, еле зримый,
Встал предо иной, как редкий дым,
Тот призрак, тот непобедимый…
И арфы спели: улетим.
Здесь высшее напряжению не только в последней строфе, но и высшая его степень — ‘ последней строке, даже в последнем слове.
Еще виднее это на крупных произведениях. В ‘Незнакомке’ (‘По вечерам над ресторанами’) тема ресторана, проведенная в синкопических пэонах:
… Заламывая котелки
… Испытанные остряки
сменяется стремительной ямбической темой ‘незнакомки’:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне…)
все возрастающей к концу вследствие монотонности сочетания предложений.
Также и в ‘Двенадцати’ последняя строфа высоким лирическим строем замыкает частушечные, намеренно площадные формы. В ней не только высший пункт стихотворения,— в ней весь эмоциональный план его, и таким образом самое произведение является как бы вариациями, колебаниями, уклонениями от темы конца.
Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею.
1921 г.