Блок и Пушкин, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1924 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Леонид Гроссман

Блок и Пушкин.

Леонид Гроссман. Собрание сочинений в пяти томах

Том IV. Мастера слова

Кн-во ‘Современные проблемы’ Н. А. Столляр. Москва. 1928

OCR: М. Н. Бычков, август 2012 г.

Быть может, одной из важных причин крушения у нас Пушкинской’ культуры было то, что эта культура становилась иногда слишком близкой французскому духу и потому оторвалась от нашей почвы, не в силах была удержаться в ней под напором внешних бед (Николаевского режима). Германия для Пушкина — ученая и туманная…
Ал. Блок Дневник, 1 апреля 1919 г.

Александр Блок родился в знаменательный год восстановления у нас пушкинской славы после ее двадцатилетнего затмения. В этот именно год прозвучала знаменитая предсмертная речь Достоевского и раздались торжественные строки Фета:

Исполнилось твое пророческое слово,

Наш старый стыд взглянул на бронзовый твой лик…

С этого момента возникший культ Пушкина не переставал расти и углубляться у нас. Молодость Блока прошла под этим знаком. В лице старших символистов — Брюсова и Вячеслава Иванова—этот культ утвердился. Рядом с поэтическим оживлением пушкинской традиции вырастала и новая ‘наука о Пушкине’. Целая полоса нашего художественного развития как бы завязывала на рубеже двух столетий прерванную нить с поэтическим преданием плеяды двадцатых годов. Русская культура снова начинала дышать и жить именем Пушкина.

Но в этом поэтическом ренессансе поражало одно отклонение: первый поэт начала столетия долгое время оставался вдали от общего движения. Потребовалось медленное преодоление годов ученичества, сложная смена творческих этапов, развитие и углубление лирических заданий, чтоб, наконец, произошла та знаменательная встреча двух поэтов, которой суждено было в предсмертный период Блока стать подлинным духовным событием его заката.

I

У Блока, как у каждого великого художника, были свои предки. Открывая новые пути лирическому искусству, он в то же время замыкал его вековую традицию, Предтечи и учителя его поэзии восходят к далекому прошлому.

Из обширного круга европейской лирики к нему нередко неслись оплодотворяющие токи. Данте и Шекспир, Брентано и Гейне поднимали в нем ‘лирические волны’. Жуковский и Лермонтов, Фет и Влад. Соловьев—вот его генеалогия в русской литературе. Об этих поэтах он любит вспоминать, называть их своими учителями, выбирать из них эпиграфы, откликаться подчас в своей лирике явственными отголосками на их темы. Это подлинная его духовная родословная.

Но в Пантеоне юного Блока имя Пушкина остается в тени. Автор ‘Прекрасной Дамы’ зреет, растет, углубляет свои задания и обновляет лирические темы вне прямой зависимости от воздействий нашего первого поэта. Путь Блока идет мимо Пушкина.

В анкете, написанной 23 января 1915 г. на вопрос ‘какие писатели оказали наибольшее влияние’ Блок отвечал: ‘Жуковский, Владимир Соловьев, Фет’. Это именно та линий развития русской поэзии, которая идет параллельно Пушкинской, приближаясь к ней подчас, но никогда не скрещиваясь и не сливаясь. Любопытно, что в графе ‘кредо или девиз’ Блок выписал строфу из того же Соловьева (‘В царство времени все я не верю’…). Поэзия Пушкина и тут не послужила ему.

Сам Блок определил ранний этап своей поэтической культуры: ‘Первым вдохновителем моим был Жуковский… Запомнилось имя Полонского и первое впечатление от его строф:

Снится мне: я свеж и молод,

Я влюблен, мечты кипят.

От зари роскошный холод

Проникает в сад.

В университете всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева’…

И как характерно сделанное им в эту эпоху заявление о Грибоедове: ‘он мне дороже Пушкина’ {Серг., Соловьев: Воспоминания об Александре Блоке. ‘Письма Блока’. Л. 1925, стр. 38.}.

К этой плеяде относится, конечно, Лермонтов. Он ощущается и в ранних стихах Блока, и в ‘Снежной Маске’. О нем Блок мимоходом оставил замечательную страницу — свидетельство о своем глубоком проникновении в лермонтовскую стихию. Это видение поэта о поэте, родном, мучительно-близком и неизменно вдохновляющем.

‘Лермонтов восходил на горный кряж и, кутаясь в плащ из тумана, смотрел с улыбкой вещей скуки на образы мира, витающие у ног его. И проплывали перед ним в тумане ледяных игол самые тайные и знойные образы: любовница, брошенная и все еще прекрасная, в черных шелках, в ‘таинственной холодной полумаске’. Проплывая в туман, она видела сны о нем, но не о том, кто стоит в плаще на горном кряже, а о том, кто в гусарском мундире крутит ус около шелков ее и нашептывает ей сладкие речи. И призрак с вершины с презрительной улыбкой напоминал ей о прежней любви.

Но любовница и двойник исчезали, крутясь, во мгле туманной, и возвращались опять, кутаясь в лед и холод, вечно готовясь заискриться, зацвести небесными розами, и снова падая во мглу. А демон, стоящий на крутизне, вечно пребывает в сладком и страстном ужасе: расцветет ли ‘улыбкой розовой’ ледяной призрак’?

Так умел говорить Блок о своих любимых. Осталась ли в записях его ранних раздумий аналогичная страница о Пушкине? {В книге М. А. Бекетовой ‘Александр Блок и его мать’ имеется указание, что в ‘Признаниях’, заполненных 21 июня (3 июля) 1897 г., Пушкин упоминается Блоком дважды в ответах на вопросы о его любимых русских поэтах и прозаиках. В том же 1897 г. он выставляет эпиграфом к своему переводу 1-ой песни ‘Энеиды’ пушкинский стих: ‘Люблю с моим Мароном’…}.

II

Блоку в то время пришлось работать в области пушкинизма. Хотя в его новых книгах среди эпиграфов из Лермонтова, Тютчева, Фета, Вл. Соловьева, Шекспира мы не находим имени Пушкина, он принимает в 1906 г. предложение Венгерова прокомментировать ряд лицейских стихов поэта для нового критического издания его текстов.

В своей значительной части комментарии эти компилятивны и мало характерны для автора. История текста, проблема датировки, сводка мнений пушкинистов от Анненкова до Майкова, изложение контроверз, беглая установка современного состояния вопроса — вот главный состав этих ‘примечаний’. Единственная оригинальная черта их — наблюдения поэта над стилем, инструментовкой, эвфонией Пушкина. Замечания эти кратки и носят случайный характер — не изучения, а скорее впечатления — но они вносят новый принцип в комментаторскую традицию, и в этом отношении представляют несомненную ценность.

Блок не любил этих лицейских опытов Пушкина. В стихотворении ‘Любовь одна’… он отмечает небрежность рифм, размера, эпитетов: ‘в этот период Пушкин не раз говорил о своем ‘слабом даре’ и, повидимому, много мучился и отчаивался в стихах своих. И позднее, впрочем, он только ничтожную часть лицейских стихов признал годными для печати’…

По поводу ‘Окна’ Блок высказывает предположение, что сам Пушкин, вероятно, здесь заметил чувственность, чуждую его душе, и потому сделал пометку ‘не надо’…

Относительно Элегии (‘Я думал, что любовь угасла навсегда’) комментатор дает смягчающее заключение: ‘небрежность некоторых стихов, обычные эпитеты и римские имена Вакха, Амура и Дельфиры — все это указывает на то, что элегия для самого Пушкина не была серьезным отголоском душевных переживаний’.— Стихотворение ‘К ней’,— читаем далее,— ‘не принадлежит к лучшим стихотворениям этой поры, и ‘взыскательный художник’, откидывая его, был прав’.

Ранняя поэзия Пушкина, органически связанная с французским поэтическим стилем XVII века, оказалась чуждой творческому строю молодого Блока.

III

Но попутно поэт-пушкинист разбрасывает ряд ценных замечаний о звуковой и метрической стороне раннего пушкинского стиха. Так он отмечает преобладание плавных согласных в стихотворении ‘Лиле’, однозвучное повторение ‘торжественных слов’ в ‘Унынии’, ‘медлительно… мой… миг… множит… тяжкое… тревожит…’, инструментовку на а в начальных строках ‘К ней’, дающую впечатление печальной торжественности:

В печальной праздности я лиру забывал,

Воображение в мечтах не разгоралось…

или, наконец, многократное повторение плавного л в вариантах ‘Слова милой’ (‘считая десятой строкой заглавие, не менее творческое, чем сами стихи’).

Интересны более обширные экскурсы в область формального анализа. В стихотворении ‘Окно’ Блок отмечает разрыв между строфами, немногочисленность эпитетов, их свойство ‘не обессиливать стих’, характерные признаки сентиментальной манеры.

Отвечая Шевыреву, усомнившемуся в подлинности стихотворения ‘К Наташе’, Блок отмечает, что ‘небрежность в рифмах скорее подчеркивает свежесть и легкость образов, так свойственную Пушкину, а простота и краткость выражений заставляют забывать чисто внешнее сходство с Дмитриевым или Мелецким’.

Наконец анализируя стихотворение ‘Осеннее утро’, Блок дает обширный стилистический комментарий.

‘Из исправлений видно, что Пушкин исключил неловкие выражения и шероховатости стиха. Заботясь об единстве картин, он заменил ‘волны охладелые’ — ‘нивами пожелтелыми’, но зато, в ущерб конкретности, написал ‘мертвый лист’ вместо ‘желтый лист’, повидимому, только для того, чтобы не повторялось слово ‘желтый’ в двух стихах, стоящих рядом. Отметим еще замену архаического родительного падежа… Во всяком случае, видно, что Пушкин не придавал большого значения ‘Осеннему утру’ и писал его без ‘холода вдохновения’. Только в отдельных стихах слышится стремительность и сжатость пушкинского стиха, и в одном из них — любимая поэтом и свойственная преимущественно лирике — замена наречия прилагательным’ и проч.

По поводу стихотворения ‘Наслаждение’ Блок приводит интересную параллель между Пушкиным и своим любимым поэтом Жуковским. Он отмечает, что слово ‘дружба, замененное впоследствии словом любовь’ говорить об amiti amoureuse, свойственной Жуковскому, но чуждой Пушкину: в любовных разочарованиях ‘поэт утешается только своим ‘скромным даром’ и счастием друзей’ — традиционными утехами поэтов своего времени. Точно также и в ‘Наслаждении’ воспоминание о Бакуниной проходит лишь легкой тенью, Пушкин, неспособный к одной amiti amoureuse в духе Жуковского, задает только элегические вопросы, и едва ли действительно надеется, что когда-нибудь его ‘мрачный путь озарится улыбкой спутницы’…

Работа Блока над пушкинскими текстами производилась задолго до появления ‘Символизма’ Андрея Белого, установившего новые приемы ‘формального изучения’ стиха. Разбросанные и отрывочные замечания Блока представляют несомненный интерес в нарождении и развитии у нас морфологического метода. Но в своем общем составе они свидетельствуют скорее об отчужденности младшего поэта от своего великого предшественника и ни в чем не проявляют той интимной близости к нему, которая так обычна в отношении к Пушкину для всех поколений русских лириков {В цитированных выше ‘воспоминаниях’ С. М. Соловьева имеются следующие указания на интерес Блока к Пушкину. На тетради стихов конца 90-х годов автор ‘Прекрасной дамы’ надписал в виде эпиграфа:

Он имел одно виденье…

В одном письме 1903 г. он цитирует ‘Сонет’ (‘Суровый Дант не презирал сонета’). Летом 1911 г. ‘Блок предавался Онегинскому сплину, говорил, что Пушкина всю жизнь рвало от скуки, что Пушкин ему особенно близок своей мрачной хандрой.}.

IV

Но когда закончилось брожение лирической стихии, когда Блок достиг ‘полпути земного бытия’, когда молодость поэта сменилась золотой порой творческой зрелости,— этот романтик и музыкальнейший из наших лириков, русский Верлэн или преемник воздушного Фета почувствовал непреодолимую тягу к чеканной, бронзе пушкинской строфы {Перелом этот был правильно отмечен еще в 1908 г. Модестом Гофманом, ‘Снежной маской что-то завершилось… Закончился первый период творчества Блока — романтический… И в спокойных, строгих, простых и величавых белых стихах ‘Вольные мысли’ Блок всходит на те вершины поэзии, где душа его роднится с душою Пушкина… Как странно и магически действует эта ясность тишины после снежных метелей и истерических криков’!}.

В лирике Блока возникают понемногу пушкинские темы. Одна из них относится, впрочем, еще к 1904 г. Это ‘Медный Всадник’.

Он спит пока закат румян

И сонно розовеют латы,

И с тихим свистом, сквозь туман

Глядится змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера.

Змей расклубится над домами,

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

. . . . . . . . . . . . . . .

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.

Та же тема гораздо позже прозвучала и во 2-й гл. ‘Возмездия’.

Другая пушкинская тема у Блока — это русский дендизм: Аи, соболя, рестораны, темные ложи — все это ‘онегинское’ возрождается в ‘Снежной Маске’ и ‘Ночных Часах’. Правда, четкие облики ампирного Петербурга здесь захвачены метельными туманами зыбких и жутких годов начала нового столетия — предвестия ‘страшных лет России’… В одной из своих последних статей Блок с пристальным вниманием вгляделся в это своеобразное, интригующее и утонченное явление, пленившее Пушкина. Его статья о ‘русских дэнди’ как бы замыкает круг, открытый в 1823 году первыми строфами ‘Онегина’.

К этим пушкинским мотивам относится и тема Дон-Жуана, превосходно разработанная Блоком в 1910—1912 г.г. Его ‘Шаги Командора’ — один из интереснейших вариантов вековой легенды о Дон-Жуане, введенной в русскую поэзию Пушкиным.

В немногих строфах — своеобразная и острая характеристика трех персонажей трагедии:

Что теперь твоя постылая свобода,

Страх познавший Дон-Жуан?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Что изменнику блаженства звуки?

Миги жизни сочтены.

Донна-Анна спит, скрестив на сердце руки,

Донна-Анна видит сны.

Чьи черты жестокие застыли,

В зеркалах отражены?

Анна, Анна! сладко ль спать в могиле?

Сладко ль видеть неземные сны?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Тихими тяжелыми шагами

В дом вступает командор.

Настежь дверь. Из непомерной стужи

Словно хриплый бой ночных часов —

Бой часов: — Ты звал меня на ужин. —

Я пришел. А ты готов?

В небольшом стихотворении Блока замечательно вскрыт глубокий трагизм этой вечно-человеческой темы, обращающей нас к таким же напряженным и сосредоточенным трактовкам ее у Моцарта и Пушкина.

Острый и обжигающий стиль ‘Каменного Гостя’ отступает перед характерным блоковским синтезом мяте ли, бреда и мрака. Это сообщает его ‘Шагам Командора’ тот жутко-новый и современно-нервный колорит, в котором солнечный Мадрид легенды застилается черными туманами петербургской поэмы.

V

Последний период жизни Блока проходит под знаком Пушкина. К этому времени относится ‘Возмездие’ — поэма наиболее близкая к классической традиции,— речь Блока о Пушкине и стихотворение его, посвященное ‘Пушкинскому Дому’.

29 января (11 февраля) 1921 г., в 84-ую годовщину смерти Пушкина, Блок произносит в Доме Литераторов свое слово ‘О назначении поэта’. За полгода до смерти, как некогда Достоевский, он воздает свою хвалу поэту в таком же синтетическом тоне, в каком была произнесена автором незаконченных ‘Карамазовых’ знаменитая речь 8 июня 1880 г.

‘Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними это легкое имя — Пушкин.

Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта не легкая и не веселая, она трагическая, Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер, и однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфиальное шествие поэта, который не мог мешать внешнему, ибо дело его внутреннее — культура, это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже бога.

Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — Друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт’.

Не ограничиваясь этой речью, Блок тогда же (5 февраля 1921 года) обращается к тени поэта в своем посвящении ‘Пушкинскому Дому’. В первых же строфах возникает вечно знакомый образ: ‘всадник бронзовый, летящий на недвижном скакуне’…

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе.

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе.

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук —

Имя Пушкинского Дома

В Академии Наук.

Вот зачем в часы заката,

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

Эти строфы считаются последним стихотворением Блока (во всяком случае — одним из его последних стихотворений). В его заключительных строфах чувствуется грусть расставанья и все оно звучит, как прощальный привет земному. Образ Пушкина и явление пушкинской культуры, как великий стимул бодрости духа и указание для его дальнейших творческих устремлений,— с таким заветом отошел от нас Блок.

* * *

Почему же так труден был для него этот приход к Пушкину? Отчего таким медленным и длительным путем шло это восхождение поэта к поэту?

В русской поэзии отчетливо выделяются лирики двух типов — германского и романского. Латинский, галльский, французский дух образует у нас поэтов, глубоко отличных от группы северного, англо-саксонского или немецкого типа. Батюшков, Пушкин, Брюсов — создались римской или парижской культурой, Жуковский, Фет, Андрей Белый — германской. Блок в своих ‘Скифах’ говорит о приятии обеих стихий:

Мы любим все: и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений…

Но поэтическая культура Франции была ему чужда. Вообще романский мир, несмотря на прекрасные ‘Итальянские стихи’ Блока, был бессилен преодолеть его тягу к готике. В 1909 г., приехав из Милана в Наугейм, он приходит к заключению, что в Италии нельзя жить, и не перестает восхищаться — ‘красотой и родственностью Германии’, считая, что эта ‘страна наиболее близкая России’…

Эта исконная тяга Блока к духовному типу Германии должна была отводить его от высшего выразителя у нас ‘острого галльского смысла’… И только в последнюю эпоху, пережив всемирно-историческую трагедию, приблизившись к последним граням земного бытия, Блок отрешился от своих расово-культурных пристрастий и воспринял Пушкина, как величайшее явление мировой лирики.

В ‘испепеляющие годы’ смены двух культур произошла эта творческая встреча двух поэтов. Великая поэтическая эпоха, начатая Пушкиным, завершилась со смертью Блока.

1924.

Леонид Гроссман

Блок и Пушкин.

I

II

III

IV

V

Читайте также: