О ПИСАТЕЛЯХ
БЛОК
‘Нечаянная Радость’
‘Нечаянная Радость’
Обломки миров
Обломки миров
КОММЕНТАРИИ
Блок
‘Нечаянная Радость’
Обломки миров
Блок, Белый Андрей, Год: 1908
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Андрей Белый. Собрание сочинений. Арабески. Книга статей. Луг зеленый. Книга статей
М.: Республика, Дмитрий Сечин, 2012.
‘Нечаянная Радость’
Обломки миров
Блок — один из виднейших современных русских поэтов. Поклонники могут его восхвалять. Враги — бранить. Верно одно: с ним необходимо считаться. Рядом с именами Мережковского, Бальмонта, Брюсова, Гиппиус и Сологуба в поэзии мы неизменно присоединяем теперь имя Александра Блока. Первый сборник стихов поэта появился только в 1905 году. Тем не менее есть уже школа Блока. Недавно хлынула на нас волна бальмонтистов. Большинство молодых подражает ныне Валерию Брюсову. Тем не менее есть у нас и ‘блокисты’.
Критика часто выводит русский символизм из французского. Это ошибочно. Русский символизм и глубже, и почвеннее. Виднейшие его представители кровно связаны с отечественной литературой и поэзией. Достоевский, Гоголь и Чехов оспоривают у Ницше, Ибсена и Гамсуна влияние на молодую русскую литературу. Фет, Лермонтов, Баратынский, Тютчев больше влияли на наших поэтов, нежели Бодлер, Верлен, Метерлинк, Роденбах и Верхарн. Лучшие поэты наших дней кровно связаны с нашим славным прошлым, хотя подражатели их, соединенные с ними только общими недостатками, ничего не имеют общего с классиками. Блок принадлежит к первым. ‘Блокисты’ — ко вторым.
Любой поэт в росте своем определим рядом перекрестных влияний, кующих его стих, сообщающих стиху структуру и ритм, а поэту также и выбор тем. Эти влияния, соединяясь в новое единство, определяют исходную точку развития любого творчества, как бы ни было оно самостоятельно.
Даже поверхностное рассмотрение поэзии А. Блока убеждает нас в несомненном влиянии на него Лермонтова, Фета, Вл. Соловьева, Гиппиус и Сологуба. Из иностранных поэтов больше других влиял на него Метерлинк. Если бы мы не боялись историко-литературных определений, мы могли бы назвать его русским Метерлинком, без аристократизма, свойственного этому поэту, но с большей близостью к истокам души народной. Впрочем, мы не стоим за это сравнение.
Останавливаясь на творчестве поэта, отправляешься из разных источников характеристики. Можно определить идейное содержание творчества или анализировать структуру стиха. В том и другом случае приходится исходить из прошлого, устанавливая преемственность поэта, или из будущего, намечая цели, к которым он идет. То и другое определение, в отдельности взятое, не исчерпывает цельной характеристики.
Каково идейное содержание высокочтимого поэта? Но тут приходится остановиться, потому что второй сборник стихов А. Блока выдвигает совершенно новые для поэта мотивы. ‘Стихи о Прекрасной Даме’ окрашены совершенно определенным и весьма значительным содержанием. В неуловимых и нежных строчках поэт воспевает приближение ‘вечно женственного начала’ жизни. Здесь он является продолжателем целого ряда имен. В ароматный венец его поэзии вплетены и раздумья Платона, Филона, Плотина, Шеллинга, Вл. Соловьева, и гимны Данте, Лермонтова, Фета. Древние гностики вместе с греческой философией всесторонне разработали учение о мировой душе и ‘вечно-женственном’ начале Божества. Шеллинг в сочинении ‘Weltseele’ пытался дать учению о мировой душе естественно-научную подкладку. Гёте, Данте, Петрарка сумели из любимого образа создать символ вечно-женственного, соединяя универсализм гностических догматов с индивидуальными переживаниями. Фет и Лермонтов бессознательно касались того же. Вл. Соловьев, соединяя размышления гностиков с гимнами поэтов, сказал новое слово о близком сошествии к нам лика Вечной жены. Тут началась поэзия Блока. Тема его — глубокая. Цель его — значительная.
Вдруг он все оборвал…
В драме ‘Балаганчик’ горькие издевательства над своим прошлым. Последнее время злоупотребляли плохо понятой гностикой — это правда. Но правда и то, что издевательством не опровергнешь ни Платона, ни Плотина, ни Гёте, ни Данте. Ожидания могут быть неуместны. Но проблема остается проблемой. Она не терпит издевательств.
И вот во втором сборнике мы узнаем, что ‘Прекрасная Дама’ не путешествует на пароходах. Вместо ‘Сиянья красных лампад’ мы видим болотных чертенят, у которых ‘колпачки задом наперед’. Вместо храма — болото, покрытое кочками, среди которого торчит избушка, где старик, старуха и ‘кто-то’ для ‘чего-то’ столетия тянут пиво. Нам становится страшно за автора. Да ведь это не ‘Нечаянная Радость’, а ‘Отчаянное Горе’! В прекрасных стихах расточает автор ласки чертенятам и дракончикам. Опасные ласки! Ведь любой дракончик может вытянуться в настоящего дракона (туманы, как известно, растут). Рыцарь Жены всегда — в борьбе с Драконом. А вот превратился Дракон в дракончика, и поэт его пожалел: пожалел и пригрел. Помнит ли он, что с нечистью шутки плохи?
Но, сбросив с себя идейный балласт, поэзия А. Блока расцвела махровым, пышным цветком! Темы настроений утончились, стих стал виртуозней, гибче, роскошней. Прежде нам приходилось спорить с одним известным поэтом, утверждавшим, что ‘Стихи о Прекрасной Даме’ не выражают истинный лик поэта. Поэт оказался прав. ‘Нечаянная Радость’ глубже выражает сущность А. Блока. В этом отношении Блок настолько же выиграл, как поэт, насколько он упал в наших глазах, как предвестник будущего, потому что мы предпочитаем оставаться при загадках, загаданных мудрецам (пусть не решенных, но требующих от нас жизни для решения), нежели при издевательствах (хотя бы и поэтических, прекрасных) над этими загадками.
Второй сборник стихов А. Блока интересней, пышнее первого. Как удивительно соединен тончайший демонизм здесь с простой грустью бедной природы русской, всегда той же, всегда рыдающей ливнями, всегда сквозь слезы пугающей нас оскалом оврагов — соединен в бирюзовой нежности просвета болотного, в вечном покое зеленых мхов. И нам страшно этого покоя: зачем эта нежность, когда она — ‘прелесть’, наваждение.
И ушла в синеватую даль,
Где дымилась весенняя таль.
Где кружилась над лесом печаль.
Но ушла к колдуну, и колдун
Закричал и запрыгал на пне —
Ты, красавица, верно — ко мне!
И нам становится больно, когда вечерняя заря обвивает не только ‘весеннюю проталинку’, но и того, кто на ней. А на ней
Попик болотный виднеется.
Ветхая ряска над кочкой
Чернеется
Чуть заметною точкой.
Страшна, несказуема природа русская. И Блок понимает ее, как никто. Только он может сказать так:
Выхожу я в путь, открытый взорам.
Ветер гнет упругие кусты.
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Искони здесь леший морочит странников, ищущих ‘нового града’, искони мужичка, оседлав, погоняет Горе-горькое хворостиной. Скольких погубило оно: закричал Гоголь, заплутался тут Достоевский, тут на камне рыдал Некрасов беспомощно, здесь Толстой провалился в немоту, как в окошко болотное, и сошел с ума Глеб Успенский, много витязей здесь прикончило быть, — ‘здесь русский дух, здесь Русью пахнет’. Здесь Блок становится поэтом народным.
Здесь рыскает леший, а Блок увидел ‘своего полевого Христа’. Не надо нам полевых Христов. Христос Бог да сохранит нас от таких пришествий!
Где же Та, Которую призывал поэт еще так недавно? Там, где он не кощунствует, у него вырывается:
О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой.
Прекрасно поет он о наших убогих полях, так прекрасно, что мы, завороженные ‘прелестью’, начинаем верить, что все тут благополучно. Ведь здесь все ‘вечно прекрасно — но сердце несчастно’. Откуда этот стон у сказителя полей, зовущего нас к полевому Христу, колдуну да к попикам черным?
Так — и чудесным очарованы —
Не избежим своей судьбы.
И в цепи новые закованы,
Бредем, печальные рабы.
Цепи ‘Прекрасной Дамы’ — гирлянды роз — поэт с себя сбросил. Откуда же эти ‘новые цепи’. Не цепи ли болотных чертеняток?
Страшно, страшно, идти больше некуда в отчаянии, когда и в ‘Нечаянной Радости’ (см. последний отдел сборника) из огорода капустного приходит к поэту все тот же оборотень ‘Единый, Светлый — немного грустный’, когда такую картину рисует поэт своей нечаянной радости:
И сидим мы, дурачки,
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
Уж подлинно не зачаешь такой радости! Уж подлинно нечаянная она!
‘Новой радостью загорятся сердца народов, когда за узким мысом появятся большие корабли’. (Вместо предисловия.)
Перед лицом народов сложные задачи, они требуют определенного образа решений, определенного, ясного, как Божий день, слова. И радоваться только тому, что из-за узкого мыса плывут корабли, еще рано: большие корабли часто приносят большую заразу.
‘Нечаянная радость’ определенно пронизана все тем же воплем нищего:
Кто взманил меня на путь знакомый?
. . . . . . . . . . . . . . . .
Нищий, распевающий псалмы?
Нищий ли это странник, или горе-гореваньице? Во всяком случае, не псалмы распевает нищий, а панихиду:
Со святыми меня упокой.
Сквозь бесовскую прелесть, сквозь ласки, расточаемые чертеняткам, подчас сквозь подделку под детское или просто идиотское обнажается вдруг надрыв души глубокой и чистой, как бы спрашивающей судьбу с удивленной покорностью: ‘Зачем, за что?’ И увидав этот образ, мы уже не только преклоняемся перед крупным талантом, не только восхищаемся совершенством и новизною стихотворной техники, — мы начинаем горячо любить обнаженную душу поэта. Мы с тревогой ожидаем от нее не только совершенной словесности, но и совершенных путей жизни.
1907
‘Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит В. Брюсов. — На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя’.
‘Пусть поэт творит свои строчки, а не свою жизнь, — как бы возражает ему А. Блок… — На алтарь Ничего мы бросаем наше божество и себя’.
Символ — соединение, символизм — соединение образов созидающей воли — для чего? Все равно, для здешней или будущей, старой или новой жизни, но жизни. Чем глубже внутренний путь, тем новее, загадочней образы, тем более усилий затрачиваем мы, современники, для опознания и переживания созданной ценности: таково было для современников появление ‘Заратустры’.
Но есть символизм и иного рода: соединение обломков когда-то цельной действительности (той или этой), соединение первичных ассоциаций души, безвольно сложившей оружие перед роком.
За первого рода символизмом — рождающая действительность будущего, предощущаемого, как греза. За второго рода символизмом: — небытие, великий мрак, пустота.
Блок — талантливый изобразитель пустоты: пустота как бы съела для него действительность (ту и эту). Красота его песни — красота погибающей души: красота ‘оторопи’, а не красота созидания ценности.
Вот перед нами изящный томик в картонном переплетике, обложка Сомова, как венок из роз, венчает книгу, переверните обложку: вас встретит предисловие: ‘лирика не принадлежит… к областям… творчества, которые учат жизни…’ Далее узнаем, что переживания лирики хаотичны, чтобы разобраться в них, нужно самому быть ‘немножко в этом роде’, под обложкой в предисловии встречает вас пустота мысли. Далее встречает вас ароматный венок самого творчества: символы, как розы, гирляндой закрывают смысл и цельность переживаемых драм, приподымите эту гирлянду, на вас глянет провал в пустоту, грациозно, нежно, трогательно слетают туда образы Блока током розовых лепестков.
Как атласные розы, распускались стихи Блока, из-под них сквозило ‘виденье, непостижимое уму’ для немногих его почитателей, для нас, когда-то пламенных его поклонников, встретивших его, как созидателей новых ценностей. Но когда облетел покров его музы (раскрылись розы) — в каждой розе сидела гусеница, — правда, красивая гусеница (бывают красивые насекомые — золотые, изумрудные жуки), но все же гусеница, из гусениц вылупились всякие попики и чертенята, питавшиеся лепестками небесных (для нас) зорь поэта, с той минуты стих поэта окреп. Блок, казавшийся действительным мистиком, звавший нас к себе поэзией, превратился в большого, прекрасного поэта гусениц: но зато мистик он оказался мнимый. Но самой ядовитой гусеницей оказалась Прекрасная Дама (впоследствии разложившаяся на проститутку и мнимую величину, нечто в роде ‘корня из -1’), призыв к жизни (той или этой — вообще новой жизни) оказался призывом к смерти.
Но далее: Блок стал еще более совершенным техником, а Незнакомка, Смерть, жизнь, проститутки, рыцари, кабачки — все, к чему ни касался Блок, превращалось в изящный, как изящная виньетка, покров над… чем? И вот в ‘драмах’ оказалось, что это ‘что-то’ есть… большое ‘Ничто’. Сначала распылил мир явлений, потом распылил мир сущностей. ‘Драмы’ Блока — обломки рухнувших миров (того и этого), как попало соединенные в своем полете в пустоту: здесь к реальному образу приставлена голова Небесного Виденья, там к образу Виденья приставлена голова восковой Клеопатры или чертяки, или даже голова из сыра ‘бри’ — все равно, ведь сила своеобразной прелести рыдающих драм Блока (которые рыдают всем, чем угодно: Бетховеном, комаринской и т. д.) в том, что в них нет ничего, они — ни о чем, ‘ряд встающих двойников — бег предлунных облаков’. Лирика Блока, разорванная в клочки драма, не перешла в драму, драма предполагает борьбу или гибель за что-то: в драмах Блока гибель, ни за что, ни про что: так, гибель для гибели. Лирика разорвалась и только, и все просыпалось, в пустоту. Мы читаем и любуемся, а ведь тут погибла душа, не во имя, а так себе: ‘ужас, ужас, ужас!’
Без связи, без цели, без драматического смысла, мягко струит на нас гибнущая душа ряд своих образов: символизм — ряд синематографических ассоциаций, бессвязность — вот смысл блоковской драмы. Пусть читатель не примет мои слова за осуждение этих ‘драм’: в них есть особая красота ‘оторопи’, красота мертвенности.
‘Коса смерти — коса девушки: девушка с косой (волос) за плечами, но с косой смерти в руках’ — вот ход ассоциаций Блока. ‘Корабли плывут’ в ‘Короле на площади’. Далее в ‘Незнакомке’ эти корабли уже бумажные корабли: тем не менее, они уплывают, подобно картонной невесте (пресловутой девушке с косой и ‘косой’), которая тоже куда-то исчезает.
‘Человек в пальто — (громко, как ружейный залп). Бри! Собеседник, Ну это… это… знаете. Человек в пальто (угрожающе). Что знаете? (Все вертится)’. (1-е действие ‘Незнакомки’).
Через действие.
‘Из общего разговора доносятся слова: ‘рокфор’, ‘камамбер’. Вдруг толстый человек… выскакивает на середину комнаты с криком: ‘Бри’. Поэт сразу останавливается. Мгновение кажется, что он вспомнил ‘все’ (3-е действие ‘Незнакомки’).
Попробуйте подойти к драмам Блока с точки зрения цели, смысла, ценности. ‘Бри’ — и все тут! Вот безвольно вырастает чудесный образ, но как ружейный залп пустота выпаливает: ‘Бри!’ И подстреленная, на смерть подстреленная душа струит на нас синематограф образов. И если есть захват в драмах Блока, если плачем мы вместе с поэтом, то плачем мы не над героями его (его герои — картонные манекены), плачем над драмой самого Блока. С нежной улыбкой погибающего вырезывает он свои картонажи и вот: мистики ждут смерти, Пьеро — невесту, приходит невеста с косой за плечами, — мистики думают, что коса не за плечами, а в руках, Коломбина верна Пьеро, Арлекин, пропев четверостишие, уводит Коломбину, автор врывается в картонный мир, Арлекин проваливается в бумажную бездну, в разрывах бумаги появляется невеста с двумя косами (косой и ‘косой’). В заключение Пьеро играет на дудочке.
‘Бри’ — и все тут.
Вы говорите, нельзя понять драм Блока, да их нечего понимать: их надо пропустить сквозь себя: ведь это — обломки ценностей, которым, быть может, молился поэт. Захватывающая сила этих драм есть бесцельная тризна поэта над своей душой, которая и себя, и свои кумиры бросила на алтарь… пустоты. Эту тризну я слышу и сейчас и болезненной любовью, любовью-жалостью принимаю я плач больной души над собой, и смех больной души над собой: плач и насмешка от чистого сердца.
‘Бри’ — и все тут!
Эта изящная книжечка — незаурядное явление нашей художественной жизни: Блок — незабываемый изобразитель ‘пустых’ ужасов: тут перед вами бесшумный провал всего, что вообще может провалиться. Искренностью провала, краха, банкротства познается сила впечатления и смысл этой ‘бессмысленности’: но… какою ценой?
‘Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит Брюсов. — На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя’.
‘Пусть поэт творит свои строчки: поэт вообще — это строчка с пишущим аппаратом в виде так называемой человеческой личности’, — отвечает А. Блок.
1908
Произведения Андрея Белого печатаются по тексту прижизненных авторских публикаций: Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911, Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М.: Альциона, 1910. В комментариях указываются также первые публикации статей, составивших данные сборники.
Тексты воспроизводятся в соответствии с ныне принятыми нормами правописания, но с учетом некоторых своеобразных особенностей орфографии и пунктуации автора.
Впервые: Перевал. 1907. No 4. С. 56-61 (рец. на кн.: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М., 1907).
С. 343. …появился только в 1905 году — первый стихотворный сборник А. Блока ‘Стихи о Прекрасной Даме’ издан в октябре 1904 г. (на титульном листе- 1905).
С. 344. …Шеллинг в сочинении ‘Weltseele’… — имеется в виду сочинение Ф. Шеллинга ‘Von der Weltseele’ (‘О мировой душе’, 1798).
…узнаем, что ‘Прекрасная Дама’ не путешествует на пароходах <...> ‘колпачки задом наперед’. — Белый иронически сопоставляет и частично перефразирует строки из стихотворений ‘Поэт’ (‘Сидят у окошка с папой…’, 1905), ‘Вхожу я в темные храмы’ (1902), ‘Болотные чертенятки’ (1905).
…старик, старуха и ‘кто-то’ для ‘чего-то’ столетия тянут пиво — намек на строки из поэмы ‘Ночная фиалка’ (1905-1906): ‘Наконец, за огромною бочкой, / (Верно, с пивом), на узкой скамье / Я заметил сидящих / Старика и старуху’. И далее: ‘Дальше — чинно, у бочки пивной, / Восседают старик и старуха…’
С. 345. И ушла в синеватую даль <...> — Ты, красавица, верно — ко мне! — Неточная и сокращенная цитата из стихотворения Блока ‘На весеннем пути в теремок…’ (1905). Ср.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 2. С. 15-16.
Попик болотный виднеется. <...> Чуть заметною точкой — цитата из стихотворения Блока ‘Болотный попик’ (1905).
Выхожу я в путь, открытый взорам <...> Желтой глины скудные пласты — цитата из стихотворения Блока ‘Осенняя воля’ (1905).
…’здесь русский дух, здесь Русью пахнет’ — из поэмы А. С. Пушкина ‘Руслан и Людмила’.
…’своего, полевого Христа’ — из стихотворения Блока ‘Старушка и чертенята’ (1905):
О, исторгни ржавую душу! / Со святыми меня упокой — цитата из ‘Вступления’ (1905) к сборнику стихотворений Блока ‘Нечаянная Радость’.
С. 346. Так — и чудесным очарованы — <...> Бредем печальные рабы — из стихотворения Блока ‘Мы подошли — и воды синие…’ (1906).
‘Новой радостью загорятся <...> появятся большие корабли’. — См.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М., Л., 1960. Т. 2. С. 370.
Кто взманил меня на путь знакомый?.. — сокращенная цитата из стихотворения Блока ‘Осенняя воля’ (1905).
Впервые: Весы. 1908. No 5. С. 65-68 (рец. на кн.: Блок А. Лирические драмы. СПб., 1908).
С. 347. ‘Пусть поэт <...> бросаем самих себя’ — цитата из статьи В. Брюсова ‘Священная жертва’ (Весы. 1905. No 1. С. 29).
Вот перед нами изящный томик в картонном переплетике… — имеется в виду издание: Блок А. Лирические драмы. СПб.: Шиповник, 1908. Обложка К. А. Сомова. В сборник вошли драматические произведения Блока ‘Балаганчик’, ‘Король на площади’ и ‘Незнакомка’.
…’лирика не принадлежит… к областям… творчества, которые учат жизни…’ — здесь и далее Белый приводит цитаты из ‘Предисловия’ к поэтическому сборнику Блока ‘Лирические драмы’. См.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 433.
С. 348. …’виденье, непостижимое уму’ — из стихотворения А. С. Пушкина ‘Жил на свете рыцарь бедный…’ (1829).
…’ряд встающих двойников — бег предлунных облаков’ — заключительные строки стихотворения Вяч. Иванова ‘Fio, ergo non sum’ (‘Становлюсь, значит, не есмь’ (лат.), 1904).