Андрей Левинсон
Блаженны мертвые
ПРИМЕЧАНИЯ
Блаженны мертвые, Левинсон Андрей Яковлевич, Год: 1921
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Николай Гумилев в воспоминаниях современников.
Репринтное издание. — М.: ‘Вся Москва’, 1990. — с. 318
Когда не стало Блока, когда узнали: расстрелян Гумилев, ‘поэт, филолог, бывший офицер’, — вести эти ударили по сердцам. Что и говорить: умершие и убитые, убитые тайно, убитые явно — оба имеют у нас ‘хорошую прессу’. Блока, трагического, как Гамлет, как Эдип, со зловещим и отчаянным восторгом воспевшего 12 апостолов вселенского октября и погребенного ныне под смрадными развалинами своей безмерной иллюзии, реабилитируют и амнистируют наперебой суетнейшие из злободневных обозревателей. Мечут жребий о ризах мертвых поэтов. На собраниях в их память несется со всех сторон азартный крик: ‘Он наш!’ — И каждый из торгующихся с шумом бросает на весы свои доводы. В Николае Гумилеве, чудо чьей жизни было в ее абсолютной растворенности, в поэтическом подвиге, любуются всего более монархистом, имена обоих то и дело служат аргументом в споре, трамплином для ораторских порывов.
Признаем: они сегодня всего более популярны среди тех, кто дотоле не бросил и взгляда на какую-либо из их страниц. Мы узнали на днях о тяжком положении Федора Сологуба, о безумии и гибели его жены. С тоской, с обидой смертельной думаю: и ему у нас, ‘за рубежом’, как гласила некогда традиционная газетная рубрика, уготован апофеоз, и о нем заскрипят перья, надорвутся голоса, о нем, о старшине молодой поэзии нашей. Но под условием непременным: он должен сперва умереть от голода и нищеты, лишний раз заклеймить своею смертью режим, убивающий поэтов. Тогда сподобится он венца мученического, а его поэзия, столь уединенная, будет всенародно признана прекрасной, — и он вкусит посмертную славу на десятках газетных столбцов.
Но пока в нем теплится жизнь, ничего, ни слова любви, уважения, простой памяти не донесется из зарубежной России к нему в советскую юдоль. А если донесется что-либо, то хладнокровное, походя брошенное оскорбление, беспечный вымысел. Мы здесь торжественно, мы истово хороним мертвых поэтов, наших, но нам слишком мало дела до живых. Говорю это, потому что сам еще половиною души с ними, живыми в царстве смерти, половиною души ‘советский’ подданный, брошенный на колья волчьей ямы, где отмирает тело, гниет душа.
Одиночество их безмерно. Помните, что писали о том, как совершенно один умирал Блок. Но самое нестерпимое, казнь злейшая: чувство покинутости друзьями за рубежом, гордыми и пьяными своею вновь обретенной в изгнании человечностью, возвращенной свободой, восстановленной честью. Столь неслыханны были наши бедствия, что нам мнилось все взоры должны быть прикованы к нам. Убитый ныне Гумилев грезил наяву об обращении за защитой к писателям всего мира. У нас было отнято все, и все в нас было запятнано прикосновением, — неизбежным, — к звериному быту. Души наши были конфискованы, в себе уже не найти было опоры. Мы, советские, мы — ‘черненькие’ — страстно чаяли ее от вас ‘беленьких’, чистых людей эмиграции, спасших хотя бы бегством душу живую.
В сокровище, чуть ли не в святыню, обращался газетный, захватанный лист’оттуда’: талисман, символ убереженной России, соблюденной свободы. Но для нас, о нас там не оказывалось ничего, — или горшее, чем ничего.
Помню, как сейчас: кто-то принес на заседание ‘редакционной коллегии издательства Всемирной Литературы’ в Петрограде бумажку: копию письма Д. С. Мережковского, напечатанного в парижской газете. То, что называется по-советски ‘коллегией’, была группа писателей и ученых, голодных, нищих, бесправных, отрезанных от читателей, от источников знания, от будущего, рядов которых уже коснулась смерть, писателей, затравленных доносами ренегатов, вяло защищаемых от усиливающегося натиска власти, — и. безоговорочно, до конца (от истощения, как Ф. Д. Батюшков, от цинги или от пули) верных литературе и науке. И вот в письме этом для этого пусть фанатического, пусть безнадежного, но высокого, но бескорыстного усилия нашлось лишь два слова: ‘Бесстыдная спекуляция’.
Я не забуду этого дня: Гумилев, ‘железный человек’, как прозвал его я в шутку, — так непоколебимо настойчив бывал он при защите того, что считал достоинством писателя, — был оскорблен смертельно. Он хотел отвечать в той же заграничной печати. Но как доказать всю чистоту своего писательского подвига, всю меру духовной независимости своей от режима? Не значило ли это обречь на гибель и дело и людей?
Так вот: заграничный праведник, столь беспечно, просто о них и не вспомнив, пожалуй, мимоходом, глухо заклеймивший несколько честных и страшно несчастных русских людей, не рисковал быть опровергнутым. Чего доброго, написав эти слова, он имел в виду лишь деловых ‘хозяев’ этого начинания, разъяснением же своей мысли пренебрег. Но наше нестерпимое бремя посильно увеличил.
Поистине, он бил лежачего. Неужто и все благородные друзья мои, советские писатели, о чьей каждодневной пытке нет сил до конца подумать, должны погибнуть, сгинуть, как Блок, как Гумилев, чтобы нашлось и для них слово братства, жалости, благодарности? Неужто у нас хватит памяти о них — ровно на некролог?
Просматривал сегодня один пресловутый дневник, от 1919-20 года. Там где-то сказано со злорадством: писатель X достал один вагон дров, и сказано явно в осуждение, да нет: с гадливостью.
Не умею передать, как сжалось у меня сердце. Ведь на дворе октябрь и там, где была Россия, — октябрь. Господи, дай, чтобы X, ‘неправедный’ писатель, замученный, страшно больной, с истраченной, в осколки разбитой душой, оторванный страшной советской нуждой от литературы, но пламенно, неистребимо преданный ей, достал для себя, для четырех детей своих, хоть ради четвертого из них, младенца, вагон дров, чтобы не умереть им в эту зиму от холода.
Умереть и получить отпущение грехов. Господи, дай, чтобы не было в Париже, в Праге и Берлине вечеров ‘памяти Х-в’!
Нельзя, чтобы живые стали завидовать мертвым. Они должны знать, что всю их боль, все их унижение, все их безобразие истощенных и затравленных зверей мы несем вместе с ними, что никто из нас не смеет кичиться своей чистотой, пока они томятся в смрадной трясине советской.
Если мы не можем помочь, надо хоть помнить.
Напечатано в ‘Последних новостях’ (Париж), No 464, 20 октября 1921 г., стр. 2.
О Левинсоне см. в примечаниях к его воспоминаниям ‘Гумилев’ в настоящем издании. Статья ‘Блаженны мертвые’ дает лишь несколько штрихов по памяти из жизни Гумилева в последние годы. Однако она представляет собою несомненную историческую ценность как статья, написанная именно по поводу смерти Гумилева человеком лично его знавшим. Вместе с тем в ней встречается (причем только в этой одной статье) свидетельство о намерении Гумилева обратиться к писателям мира за поддержкой. Только из этой статьи Левинсона мы узнаем также, какою была реакция Гумилева на письмо Мережковского, предназначенное для печати, в котором из своего безопасного далека Мережковский клеймил работников ‘Всемирной литературы’ за их сотрудничество с новыми хозяевами. Любопытное совпадение: Мережковский, причиняющий духовное страдание Гумилеву в самом начале его пути (1906) и затем — в самом конце.
Левинсон выступил также на митинге протеста против красного террора, устроенном русской общественностью в Париже 26 сентября 1921 г. В отчете об этом митинге, опубликованном 28 сентября в ‘Последних новостях’, находим несколько строк из его выступления: ‘Н. С. Гумилев был прежде всего поэт. ‘Солнце мира, — говорил он, — это поэзия’. Он свято чтил престиж и достоинство писателя и с бесстрастной дерзостью выступал в его защиту’.