B. Авсенко
B. Авсенко
ЛЮДИ и ЖИЗНЬ
ЛЮДИ и ЖИЗНЬ
ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЬ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1902
БЛАЖЬ
БЛАЖЬ
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
Блажь, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1902
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Гостиная Софьи Алексевны Болониной не отличалась порядкомъ. Большая, съ тремя окнами на широкую улицу, заставленная сборною, но довольно хорошею мебелью, она теряла видъ отъ множества предметовъ, которые вторгались сюда изъ другихъ комнатъ, нарушая вс условія элегантности. Болонина большую часть времени проводила въ гостиной и любила имть подъ рукой все, что ей нужно было. На громадномъ прямомъ кресл, гд она обыкновенно сидла, валялась пуховая подушка изъ будуара, тутъ же на маленькомъ столик почти всегда стояла совсмъ простая лампа съ зеленымъ щиткомъ, при которой ей удобне было читать, чмъ при всякой другой. На ковр подл кресла валялся старенькій пледъ, полинялый и не очень опрятный, которымъ она любила кутать свои зябкія ноги. На диванчикахъ, на кушеткахъ, иногда можно было видть сброшенную и не прибранную шляпку, или муфту, или даже корсажъ, приготовленный для отдачи въ передлку. На столахъ, на стульяхъ, на этажеркахъ всегда лежали тетрадки со старыми и новыми ролями, начатыя и недочитанныя книжки, всякіе счеты, записки и разорванные конверты. Плюшевая покрышка письменнаго столика была вся въ стеариновыхъ пятнахъ и взлызинахъ. Смсь роскоши и неряшливаго безпорядка чувствовалась во всемъ, и по мннію многихъ частыхъ постителей Болониной, придавала ея гостиной особенную уютность.
И сама Софья Алексевна Болонина какъ нельзя боле отвчала впечатлнію, производимому ея обстановкой. Въ ея красот, уже далеко передвинувшейся за тридцать лтъ, въ ея привычкахъ, вкусахъ, въ ея артистическомъ характер, тоже замчалась какая-то своеобразная смсь роскоши и неряшливости. Смуглая брюнетка, съ крупными и выразительными чертами, съ красивымъ разрзомъ подвижныхъ глазъ, съ нсколько чувственнымъ рисункомъ большого рта, она очень выигрывала на сцен, гд разстояніе смягчало рзкости, а искуссный гриммъ уравновшивалъ нанесенные временемъ изъяны. Вблизи, при неблагодарномъ комнатномъ освщеніи, эти изъяны выступали явственне, и въ особенности преждевременная блёклость кожи, собравшейся мягкими морщинками на уголкахъ глазъ и губъ.
Софья Алексевна сидла въ своемъ любимомъ, похожемъ на тронъ кресл и вертла въ рукахъ почтовый листокъ, который только что прочла господину лтъ сорока, помстившемуся прямо противъ нея, на конц кушетки, гд ему было очень неудобно и гд онъ прислъ только на минутку, пока она читала письмо.
Наружность этого господина отличалась пріятною, крупною представительностью. Срые глаза съ мягкимъ, словно обласкивающимъ блескомъ, тонкій носъ съ горбинкой, густые пушистые усы, прикрывающіе большой, но правильный ротъ, здоровые блые зубы и прическа нсколько на лобъ, съ первыми признаками образующейся лысины — все это не составляло красоты, но производило пріятное впечатлніе. Одтъ этотъ господинъ былъ въ длинный темно-коричневый сюртукъ, сшитый въ англійскомъ стил, полосатыя брюки еще боле англійскаго стиля, и лакированныя ботинки на пуговицахъ.
— Не правда ли, очень удивительно?— говорила Болонина, вертя въ рукахъ только что прочитанный вслухъ почтовый листокъ.— Высочина, которой обыкновенно мало всего репертуара, вдругъ великодушно отказывается отъ роли, уступая ее мн! Какъ вы это объясните?
— Вроятно, роль не особенно выгодная для нея,— отозвался господинъ представительной наружности.
— Пустяки, я вамъ открою секретъ,— возразила Болонина.— Просто, все дло въ томъ, что въ этой роли надо три раза перемнить туалетъ, а Высочина не любитъ тратиться. И тмъ боле, что пьеса не продержится на репертуар. Но я-то съ какой стати буду на свой счетъ спасать ее отъ расходовъ? Еще еслибъ она прямо попросила меня, а то, понимаете, хочетъ сохранить видъ, будто она же длаетъ мн одолженіе. Точно я такъ глупа, что не разберу ея сшитыхъ блыми нитками хитростей!
И Болонина засмялась съ маленькой самодовольной злостью. Собесдникъ ея, напротивъ, сдлалъ серьезное лицо.
— Сознайтесь, вы не любите Высочину,— сказалъ онъ. Софья Алексевна пожала плечами.
— За что я должна ее любить?— возразила она.— Мн было бы ршительно все равно, еслибъ она держала себя спокойне въ отношеніи меня. Но она вчно чего-нибудь добивается, хитритъ, интригуеть, разсказываетъ всмъ, что я отнимаю у нея роли. Скажите пожалуйста, разв у насъ въ трупп кто-нибудь можетъ отнимать роли у другого? Я не виновата, что публика меня уже знаетъ и всегда отлично принимаетъ. Да наконецъ, у насъ и амплуа вовсе не одно и то же. У Высочиной, собственно гонора, даже нтъ никакого амплуа.
— Ну, какъ же такъ сказать! Она въ нкоторыхъ роляхъ очень недурна,— замтилъ снисходительнымъ тономъ гость.— Ingnue dramatique самая настоящая.
Болонина откинулась на спинку кресла, сжала руки и посмотрла на собесдника удивленными, вызывающими, почти злыми глазами.
— Орестъ Львовичъ, вы меня раздражаете!— произнесла она выразительно.— Говорилъ бы это кто-нибудь другой, но только не вы!
Тотъ, кого назвали Орестомъ Львовичемъ (фамилія его была Еловскій) посмотрлъ на Болонину, выжидательно улыбаясь. Онъ предвидлъ внезапный, несдержанный потокъ словъ, содержаніе которыхъ заране было ему извстно.
— Право же, вы меня раздражаете, — повторила Болонина,— Точно вы не знаете, что Высочина задалась цлью захватить во что бы то ни стало мое мсто въ трупп. Намъ всмъ тсно въ своихъ амплуа, мы вс безъ ролей сидимъ, хотя я уже десять лтъ въ трупп, а у нея нтъ ничего своего, кром одной и той же ужимки (Болонина повела плечами и сдлала глазами что-то каррикатурное, подражая ‘ужимк’ Высочиной), и ей больше ничего не остается, какъ интриговать, сплетничать, кокетничать съ режиссеромъ, съ авторами, съ театральными чиновниками, съ вами…
— Со мной?— улыбнулся Еловскій.
— И съ вами, потому что вы театралъ, цнитель, и у васъ связи во всемъ Петербург, во всхъ кругахъ — въ свт, въ литератур, въ редакціяхъ, гд еще тамъ?… я не знаю,— продолжала Болонина.— Она со всми кокетничаетъ, кто ей можетъ пригодиться, до изнеможенія кокетничаеть, потому что больше ей нечмъ взять. Да, да, это я вамъ всегда скажу, хотя бы вы таяли передъ ней, какъ мальчишка… или какъ старикашка, это врне!
Софья Алексвна даже покраснла и рзко отшвырнула почтовый листокъ, который вертла въ рукахъ.
— Ну, вотъ вы и разсердились ни съ того ни съ чего, моя прелесть!— сказалъ Еловскій тономъ, какимъ говорятъ съ раскапризничавшимся ребенкомъ,— И на кого же? На своего самаго преданнаго поклонника и друга. Вдь это же нелпо, моя прелесть. Вдь всякая собака въ Петербург знаетъ, что я вамъ покланяюсь. Мн капельдинеръ, когда беретъ мое пальто, всегда сообщаетъ: ‘а Софья Алексевна не выходила еще’… или: ‘поторопитесь, Орестъ Львовичъ, сейчасъ выходъ Софьи Алексевны’. И вдь это у васъ одной только и есть такой поклонникъ въ вашемъ театр.
Болонина наградила Еловскаго благодарной улыбкой. Но разсерженное выраженіе все еще не сходило съ ея лица. Вдругъ она спросила озабоченно:
— Вы знаете Глухарева? Кто онъ такой? Онъ принесъ мн пьесу въ стихахъ, передлку поэмы Альфреда Мюссе.
— Глухаревъ?— переспросилъ Еловскій,— Онъ написалъ пьесу въ стихахъ? Это чрезвычайно интересно.
— Онъ писатель?
— О, да, и очень знаменитый даже. Только я не зналъ, что онъ пьесы пишетъ, да еще въ стихахъ.
— А я о немъ совсмъ не слыхала…
— Не мудрено, онъ больше по части политики. Его спеціальность — вопросъ о проливахъ. И скажите, интересная пьеса? Какъ вамъ она показалась?
— Право, я еще не составила мннія,— протяжно отвтила Болонина.— Есть недурныя сцены, но стихи какіе-то странные, напримръ, ‘Взоръ вознеси ивиждь’ — это какъ будто не идетъ къ Мюссе. ‘Внемли гласъ сердца’, ‘созижди’ — все славянское какое-то. Гитану онъ называетъ ‘плясавицей’ пожалуй публика расхохочется.
— Да, это у него есть, онъ любитъ церковно-славянскій колоритъ,— отозвался какъ бы съ задумчивостью Еловскій.— У него всегда возвышенный стиль.
— Но вдь Альфредъ Мюссе, имйте въ виду!— возразила Болонина.— Вы, конечно, завтракаете у меня?— вдругъ перешла она къ другому предмету, и протянувъ руку, нажала пуговку звонка.— Давайте скоре намъ завтракать,— обратилась она къ вбжавшей горничной, и пригласила Еленскаго перейти въ столовую.
Хозяйственными способностями Софья Алексевна не отличалась, и завтракъ имъ подали довольно скверный. Но Еловскій уже привыкъ и къ ея пожелтлымъ салфеткамъ, и къ непріятному чадному запаху, словно отдлявшемуся отъ каждой тарелки, и къ рубленымъ говяжьимъ котлетамъ, съ морковками, плававшими въ скверномъ масл. Онъ остался завтракать только потому, что вообще охотно садился за столъ всюду, гд его приглашали.
Какъ только подали кофе, который Софья Алексевна любила разливать сама, въ передней раздался громкій звонокъ, и черезъ минуту въ столовую вбжала молодая, хорошенькая дама съ подвижными чертами смуглаго лица и чуть-чуть обозначавшимися усиками надъ углами губъ.
— Нонна Павловна! дорогая! какъ я рада!— поднялась ей навстрчу Болонина, положивъ въ это привтствіе больше искренности, чмъ замчалось въ ея обычномъ обращеніи съ дамами.— Мосье Еловскій, мадамъ Жадобина,— добавила она.— Чашечку кофе, не правда ли?
Еловскій разсматривалъ постительницу оживившимися, заинтересованными глазами, какими онъ разсматривалъ всякую хорошенькую женщину. А она показаласъ ему больше чмъ хорошенькою. Средняго роста, съ покатыми плечами и тонкой таліей, она казалась воплощеніемъ стройной гибкости. Блдно-смуглая, чуть покрытая золотистымъ пушкомъ кожа придавала ея лицу впечатлніе почти дтской свжести. Глаза, большіе, темные, съ синеватыми блками, тонкій носъ красивой формы и нсколько большія, но изящно очерченныя губы — все въ наружности молодой женщины какъ будто подчинялось общему выраженію красоты, здоровья, искренности и темперамента.
— Ну что, моя дорогая, какія новости? Видли меня вчера въ ‘Жертв вечерней?’ — спрашивала Болонина,— Я эту роль люблю, я была въ удар!
— Вы были само совершенство!— отвтила Жадобина, присаживаясь близко подл хозяйки и обнимая ее одною рукой за талію.— Я весь вечеръ чуть не плакала отъ зависти. Вдь есть же счастливицы какъ вы: такой талантъ, и еще къ тому же такая роль!
— Нонна Павловна сгораетъ страстью къ театру,— пояснила въ сторону Еловскаго Софья Алексевна.— Но, къ сожалнію, она замужемъ, и ее не выпустятъ изъ семейной клтки. А между тмъ я уврена, что у нея есть настоящее призваніе къ сцен.
Глаза Еловскаго какъ будто еще больше заблистали. Онъ теперь уже не отводилъ ихъ отъ Жадобиной и вообще весь какъ-то нервно насторожился, точно почуялъ въ неожиданномъ появленіи этой женщины что-то лично его касавшееся.
— Во всякомъ случа очевидно, что Нонна Павловна обладаетъ великолпными вншними данными для сцены,— произнесъ онъ, почтительно склоняя голову.
— А голосъ! вы обратили вниманіе, что за голосъ!— подхватила Болонина.— У насъ въ трупп нтъ такого голоса.
На нжно-смугломъ лиц Жадобиной проступилъ легкій румянецъ. Она взглянула на обоихъ смущенными глазами и тотчасъ отвела ихъ.
— Вотъ вдь какъ странно судьба распоряжается людьми,— продолжала Болонина.— Сколько у насъ въ трупп актрисъ, которыхъ прямымъ назначеніемъ было бы штопать мужьямъ носки, а вотъ женщина съ настоящимъ артистическимъ темпераментомъ, созданная быть украшеніемъ сцены — и изъ нея судьба сдлала буржуазную даму, у нея мужъ служитъ въ министерств, и ей достается даже за то, что она со мною знакома…
— Что вы, Софья Алексевна! Кто вамъ это сказалъ!— воскликнула со смущеніемъ Жадобина.— Мужъ чрезвычайно высоко ставитъ вашъ талантъ.
— Но только не мое званіе и общественное положеніе, въ этомъ ужъ вы меня не разубдите,— оживленно подхватила Болонина.— Николай Викторовичъ — образецъ всхъ добродтелей, великолпный начальникъ отдленія и даже идеальный мужъ, но вс его понятія, вкусы и потребности выросли на трехъ паркетахъ: на паркет привилегированнаго учебнаго заведенія, на паркет департаментской залы и на паркет тхъ буржуазно-аристократическихъ гостиныхъ, куда онъ васъ возитъ, чтобы показать вамъ самое приличное, по его мннію, петербургское общество. А въ этомъ обществ самое слово ‘актриса’ произносится вполголоса, какъ несовсмъ пристойное, и то только тогда, когда въ насъ оказывается надобность для благотворительныхъ базаровъ или концертовъ.
— Софья Алексевна, вы сегодня совсмъ злая!— проговорила, еще боле смущаясь, Жадобина.— Можетъ быть, вы объясните мн секретъ, почему мы такъ не въ дух?— обратилась она тутъ же къ Еловскому, улыбаясь и взглядывая на него вскользь своими темными и блистающими глазами.
— Но я вполн понимаю маленькое раздраженіе Софьи Алексевны,— поспшно отвтилъ тотъ.— Она, какъ настоящая артистка, не можетъ относиться равнодушно къ… къ этой утрат, какую несетъ искусство, благодаря капризу судьбы, отвлекшему васъ отъ вашего призванія.
— Призваніе! Вотъ ужъ вы въ одну минуту ршили о моемъ призваніи!— засмялась Жадобина.
— Я довряюсь впечатлнію Софьи Алексевны, она не могла ошибиться,— сказалъ Еловскій.— И наконецъ…
Онъ переставилъ свою чашку, подвинулъ стулъ и весь повернулся къ Жадобиной, словно сразу и ршительно овладвая ею.
— Наконецъ, говорю я, есть вещи, которыя понимаются съ перваго взгляда, — продолжалъ онъ.— Мой глазъ наметался, я это чувствую, ощущаю… Артистическій темпераментъ выдаетъ себя. Достаточно взглянуть на женщину… на такую женщину какъ вы, и уже какъ-то невольно представляешь ее себ на сцен, въ воображеніи начинаютъ мелькать роли… Нтъ, Софья Алексевна права, совершенно права.
Болонина поглядывала на нихъ обоихъ, чуть примтно усмхаясь. Несмотря на свой ревнивый характеръ, она на этотъ разъ снисходительно и даже какъ будто сочувственно относилась къ внезапной вспышк, какою, видимо, загорлся Еловскій.
— Я должна васъ предупредить,— обратилась она къ Нонн Павловн, — что Орестъ Львовичъ самый страстный театралъ, какого только можно себ представить. Онъ у насъ совсмъ свой человкъ, и мы его даже во вс свои дрязги погружаемъ. И ничего, терпитъ, и еще увряетъ, что это очень интересно…
Еловскій улыбнулся, показавъ свои отличные зубы.
— Ничего не подлаешь: страсть!— проговорилъ онъ весело.— А изъ всхъ страстей, замтьте, это самая неотвязчивая. Да и вся моя обстановка какъ-то такъ сложилась: масса знакомствъ въ литературномъ и артистическомъ мір, застарлыя привычки и связи. Пріятно сознавать, по крайней мр, что въ Россіи нтъ такого умнаго или талантливаго человка, съ которымъ я не былъ бы лично знакомъ.
— Зато ваши свтскія тетушки и кузины совсмъ на васъ рукой махнули,— сказала сочувственнымъ тономъ Болонина.
— Тетушкамъ и кузинамъ я всякое почтеніе оказываю,— возразилъ Еловскій.— Вс дни именинъ и рожденья у меня въ особую книжечку записаны, и я никогда не манкирую. А что мн интересне проболтать вечеръ среди моихъ пріятелей, чмъ звать среди карточныхъ столовъ, такъ это мн должны въ достоинство поставить.
Болонина обратилась прямо къ Нонн Павловн.
— Мы съ Орестомъ Львовичемъ давнишніе, большіе пріятели, и я удивляюсь, какъ вы до сихъ поръ не встрчались съ нимъ у меня,— сказала она.— Хотя мы иногда и ссоримся съ нимъ чуть не до слезъ, но я его ужасно люблю, и именно за то, что для него нтъ ничего на свт выше исскуства. За него можно поручиться, что всякій талантливый артистъ или артистка всегда найдутъ въ немъ лучшаго друга. За сколькихъ онъ хлопоталъ, подымалъ на ноги всхъ своихъ свтскихъ пріятелей, бенефисы, подписки создавалъ… Онъ нашъ, на самомъ дл нашъ, Орестъ Львовичъ.
Жадобина смотрла на Еловскаго заинтересованнымъ, сочувственнымъ взглядомъ. Въ томъ нершительномъ, напряженномъ и почти мучительномъ нравственномъ положеніи, въ какомъ она находилась, она была рада встртиться съ человкомъ врод Еловскаго. Она уже заране, мечтательно довряла ему…
А онъ еще ближе придвинулъ къ ней свой стулъ и вопросительно, съ дружескою пытливостью вглядывался ей въ глаза своими блистающими глазами.
— Вы уже пробовали себя въ любительскихъ спектакляхъ?— спросилъ онъ.
— Да, нсколько разъ, но всегда при самой маленькой зал,— отвтила Жадобина.
— И конечно, съ большимъ успхомъ?— продолжалъ Еловскій.
— Она не скажетъ, я вамъ отвчу за нее,— вмшалась Болонина.— Мн случилось только одинъ разъ ее видть, и она играла отлично, отлично! Ей нужно побольше практики, и тогда увидли бы, что это такое.
— А въ чемъ вы играли?— полюбопытствовалъ Еловскій.
Жадобина назвала нсколько ролей. Еловскій сочувственно кивать головой, какъ бы говоря, такъ, такъ, я именно и думалъ, что эти роли по васъ. Потомъ онъ самъ назвалъ нсколько ролей, желая знать, какъ она ихъ находитъ. Завязался безконечный разговоръ на театральныя темы, возможный только между фанатиками сценическаго искусства. Смуглыя щеки Нонны Павловны разгорлись, голосъ ея сдлался громче и звонче, а у Еловскаго глаза все больше блестли.
— И неужели все это кончится одними стремленіями, порывами, однимъ безплоднымъ самосгараніемъ? Неужели талантъ, темпераментъ, призваніе — разршится только ‘возможностью’, то-есть громаднымъ нулемъ?— произнесъ онъ съ такою душевною выразительностью, что у Жадобиной словно холодокъ пробжалъ по нервамъ.
Болонину тоже какъ будто всю всколыхнуло отъ этого разговора. Она положила руку на рукавъ Еловскаго, и вся потянувшись къ нимъ обоимъ, проговорила со вспыхнувшими на щекахъ розовыми пятнами:
— Сказать вамъ мою заповдную мысль? По-моему, Нонн Павловн надо теперь, именно теперь поступить въ нашу труппу. Мн объ этомъ грезится наяву и во сн. И знаете? Она сейчасъ же заняла бы амплуа Высочиной. То-есть, лучше сказать, она заняла бы свое настоящее амплуа ingnue dramatique, и рядомъ съ нею Высочиной совсмъ нечего было бы длать. Но именно теперь, пика Высочина не упрочилась на сцен, а то потомъ вс къ ней привыкнуть, будутъ считать, что это амплуа въ самомъ дл занято ею.
Еловскій посмотрла, на Болонину нсколько хитрымъ взглядомъ, какъ бы давая догадаться, что совершенно понялъ ее. Потомъ онъ быстро обернулся къ Жадобиной.
— Ужъ если Софья Алексевна такъ говоритъ, то значитъ убждена въ этомъ,— сказалъ онъ.
— Софья Алексевна дружески пристрастна ко мн,— проговорила Нонна Павловна, но по ея смущенному, возбужденному лицу можно было догадаться, что все слышанное произвело на нее очень сильное впечатлніе.
Когда Жадобина собралась уходить, Еловскій тоже схватился за шляпу. Они вмст спустились съ лстницы.
— Вы пшкомъ или въ коляск?— спросилъ Еловскій.
У Жадобиной не было экипажа, и она почему-то не хотла при Еловскомъ взять извозчика. Поэтому она сказала, что пройдетъ пшкомъ. Еловскій пошелъ рядомъ съ ней.
— Вы часто бываете у Софьи Алексевны? Какимъ образомъ я ни разу не встрчалъ васъ тамъ?— спросилъ онъ.
— Я забгаю къ ней всегда на минутку, у меня удивительно глупо наполняется день, — отвтила Жадобина.— И, къ тому же, эти посщенія — въ род запретнаго плода, я ихъ по большей части скрываю отъ мужа,— добавила она съ принужденною улыбкой.
Еловскій, въ своемъ оригинальномъ пальто, сшитомъ въ Париж и отороченномъ какимъ-то не русскимъ мхомъ, даже пріостановился и выразительно двинулъ плечами.
— Вашъ мужъ до такой степени вооруженъ противъ артистокъ, что считаетъ для васъ неподходящимъ знакомство даже съ такимъ первокласснымъ талантомъ, какъ Болонина?— произнесъ онъ тономъ возмущеннаго недоумнія.
Нонна Павловна слегка покраснла подъ вуалеткой.
— Мужъ принадлежитъ къ совершенно другому кругу, очень далекому отъ артистическаго міра, и… какъ вамъ сказать… не только раздляетъ, но доводитъ до крайностей взгляды этого круга на театральную карьеру,— объяснила она.
— Вроятно, къ тому кругу, гд господствуетъ англійскій cant въ вольномъ русскомъ перевод? Гд снисходительны ко всему тайному и безпощадны ко всему явному? Гд женщина не считается приличной, если въ теченіе часа не найдетъ трехъ вещей, которыя shocking?— проговорилъ съ безцеремонною ироніей Еловскій.
Разговоръ этотъ былъ непріятенъ Нонн Павловн, со всякимъ другимъ она тотчасъ оборвала бы его, но Еловскій уже закупилъ ее въ свою пользу и впечатлніемъ искренности, и артистическимъ энтузіазмомъ. Поэтому она усмхнулась и отвтила:
— Принимая во вниманіе односторонность вашей точки зрнія, вы почти угадали… На театральный вопросъ мы съ мужемъ смотримъ совершенно различно.
Еловскій принялъ задумчивый видъ и съ минуту шелъ молча, безпрестанно раскланиваясь съ встрчавшимися знакомыми. Было замтно, что эти знакомые принадлежали къ самымъ различнымъ кругамъ петербургскаго общества.
— Но вы ршительно всхъ знаете!— воскликнула наконецъ Жадобина, изумленная этимъ множествомъ поклоновъ и привтствій.
— Да, знакомыхъ у меня цлый городъ,— отвтилъ Еловскій.— А вы обратили вниманіе на этого молодого человка пріятной наружности, съ которымъ я сейчасъ раскланялся?— продолжалъ онъ, кивнувъ черезъ плечо на разминувшагося съ ними господина лтъ тридцати, съ небольшими черненькими усами и гладко выбритымъ подбородкомъ.— Это Ведринскій, извстный поэтъ. Чрезвычайно талантливый юноша, и очень серьезный. Онъ уже прославился сборникомъ стихотвореній, въ которыхъ звучитъ грустная и глубокая нота — ничтожество нашей жизни безъ идеаловъ, безъ плодотворящей связи съ великою народною душой. Онъ теперь задумалъ высокую вещь — поэму, въ которой будетъ осмяно все, ршительно все, созданное западно-европейскою цивилизаціей.
— Ведринскій?— повторила Жадобина.— Я, кажется, читала что-то изъ его вещей… Мн не понравилось, должно быть плохо поняла.
— Да, въ него надо вдумываться, подъ его римами всегда скрыта глубокая идея,— замтилъ вскользь Еловскій, и тутъ же кивнулъ нсколько разъ головой прохавшему мимо господину очень тучнаго вида, съ маленькою русою бородкой.— А этотъ, вы тоже не знаете?— продолжалъ онъ, быстро оборачиваясь къ Жадобиной,— Это ужъ совсмъ извстность, знаменитый князь Азаровъ, поэтъ смерти. Онъ въ жизни видитъ только одну хорошую вещь — неизбжность смерти. Но тмъ не мене боится ея ужасно.
— Однако, это все очень мрачно, — улыбнулась Жадобина.— Неужели вс ваши литературныя знакомства въ такомъ род?
— Вы знаете, ныншняя литература вдь очень пессимистична, — отвтилъ Еловскій.— Въ ней слышится стонъ человка, которому не хочется умирать. Вдь въ самомъ дл, разв не досадно: наука и цивилизація одерживаютъ ежедневныя побды надъ всякимъ насиліемъ, а самой простои вещи и: могутъ добінся: чтобы человкъ жилъ два вка вмсто одного, да ч гобъ у каждаго всегда были деньги въ карман.
Жадобина разсмялась.
— И пока этого не выдумаютъ, литература все стонать будетъ?— сказала она.— А вотъ я никогда не думаю о смерти: мн это представляется такимъ отдаленнымъ, почти невозможнымъ. Сперва пожить бы…
— А, вотъ видите!— прервалъ се Еловскій.— Пожить хочется, и разумется со смысломъ, съ полнотою цнныхъ впечатлній, съ удовлетворенными благородными инстинктами артистическаго темперамента. А это не такъ легко и просто, это безъ борьбы не дается. Нтъ карьеры трудне артистической.
— Потому что для нея нуженъ талантъ, — замтила Жадобина.
— Нтъ, и кром того, и кром того, — возразилъ Еловскій.— Приходится бороться съ обстоятельствами, съ вліяніями, съ жизнью. Возьмемъ вотъ васъ, напримръ. Талантъ у васъ есть, это несомннно, безспорно, это чувствуется съ первой встрчи…
— Но какъ вы можете такъ увренно говорить?— произнесла съ возрастающимъ радостнымъ смущеніемъ Жадобина.— Я не имла случая даже сама какъ слдуетъ испытать себя и проврить…
— Нтъ, ужъ это оставьте, — съ веселою убжденностью прервалъ ее Еловскій.— Вы, я, ваши друзья, мы вс можемъ ошибиться, но Болонина не можетъ. Если она кое-что въ васъ подмтила, то ужъ это такъ. Это — приговоръ. Вдь талантъ, вы замтьте, никогда готовый не бываетъ. Бываетъ только предрасположеніе къ таланту, искорка какая-то, а потомъужъ все отъ условій зависать. Сцена, роли, вліяніе труппы, сближеніе съ подходящими личностями, обстановка жизни — вотъ что вырабатываетъ таланта. Возьмемъ опять-таки лично васъ. Удастся вамъ попасть въ такія условія, и изъ васъ выйдетъ первоклассная артистка, не удастся — и современемъ никому даже въ голову не придетъ, что жизнь съла, проглотила талантъ, который могъ бы царствовать на русской сцен.
Еловскій, разговорившись, не замчалъ, что шагаетъ все скоре. Жадобина съ трудомъ поспвала за нимъ, растревоженная, увлеченная всмъ тмъ, что слышала отъ него. Ея лицо боле обыкновеннаго горло.
— Даже царствовать на русской сцен!— повторила она съ глухимъ, задыхающимся смхомъ.— Я такихъ мечтаній не разршаю себ. Но почему же сплошь и рядомъ случается, что такъ называемые ‘подающіе надежды’ оказываются ничтожными бездарностями или грошевыми полезностями? Мн кажется, ни въ чемъ такъ не легко ошибиться, какъ именно въ сценическихъ дарованіяхъ и способностяхъ.
— И ошибаются, очень часто ошибаются, — согласился Еловскій, и покрутилъ палочкой.— Но вы затронули большой, очень большой вопросъ. Бываетъ, что талантъ глохнетъ недоразвившись, вслдствіе цлаго ряда причинъ и обстоятельствъ. Онъ требуетъ условій не вншнихъ только, но и внутреннихъ. За нимъ нуженъ большой уходъ, и достаточно иногда очень какъ будто немногаго, чтобъ образовался пустоцвтъ. Часто случается, напримръ… но нтъ, этого нельзя объяснить въ двухъ словахъ. Вдь мы еще увидимся съ вами, не правда ли? Или, лучше сказать, мы будемъ видться? Вдь мы сегодня только скользили по самымъ серьезнымъ предметамъ, а разобраться въ нихъ не пришлось. Если я буду знать, въ какіе дни и часы вы заходите къ Софь Алексевн, я постараюсь встртить васъ тамъ.
Жадобина чуть-чуть покраснла, потому что въ эту минуту она сама думала именно о томъ, что очень удобно было бы встрчаться съ Еловскимъ у Болониной. Но это походило на условленныя романическія свиданія, и она чувствовала это несмотря на то, что онъ былъ ‘нуженъ’ ей по самымъ серьезнымъ причинамъ.
— Я бываю тамъ обыкновенно на минуту, въ разное время дня, — отвтила она.— А мн, дйствительно, надо бы поговорить съ вами. Вдь это все вещи, которыми я страшно интересуюсь. Завтра… что у насъ завтра, суббота?— Завтра я могу быть вечеромъ у Софьи Алексевны. Спектакля нтъ, и можетъ быть она будетъ дома.
— Прекрасно, она непремнно будетъ дома,— радостно сказалъ Еловскій.
— Значитъ, увидимся, а теперь… я уже почти дошла до дому, merci, — сказала Нонна Павловна, которой совсмъ не хотлось попасться на глаза мужу въ сопровожденіи незнакомаго ему человка.
Еловскій приподнялъ шляпу, пожалъ протянутые ему кончики пальцевъ, и повернувъ, быстрыми шагами направился назадъ.
Онъ почти вбжалъ къ Болониной.
— Дома еще? Вотъ и чудесно, мн непремнно нужно перекинуться съ вами парою словъ,— произнесъ онъ, снимая шляпу на самомъ порог гостиной.— Гд вы отыскали этакую Нонну Павловну?
Болонина засмялась.
— А что такое? Чмъ она васъ такъ поразила?— откликнулась она.
— Хо, хо! Сами, я думаю, понимаете, что ей есть чмъ поразить, и въ особенности насъ съ вами, при существующихъ обстоятельствахъ,— произнесъ Еловскій, усаживаясь съ подогнутой ногой на диванчикъ подл Болониной.
— То-есть, при какихъ обстоятельствахъ?— не поняла та.
— Ну, полноте!— сказалъ Еловскій.— Я, разумется, отлично понялъ. Вы съ помощью этой барыньки хотите дать шахъ и матъ Высочиной. Вы потому и участіе въ ней принимаете, и понемножку поджигаете ее, и даже сами вились бы безвозмездно подготовлять ее къ сцен.
— Почему же нтъ, если у нея талантъ…— проговорила Софья Алексевна.
Еловскій какъ-то странно подмигнулъ ей.
— Ну, талантъ… Это весьма неизвстно, какъ говоритъ Глухаревъ. Но блистающая красота, пониманіе туалетовъ, манеры, тонъ хорошаго общества, капелька темперамента — всего этого совершенно достаточно, чтобъ уничтожить Высочину въ лоскъ. Тутъ вы совершенно правы. Появится Жадобина — Высочиной ни одной роли не дадутъ. А у васъ сохраняется вашъ собственный плюсъ, то-есть талантъ. Идея безусловно счастливая.
Болонина усмхнулась и закурила папироску.
— Безусловно!— протянулъ Кіевскій.
— Но вотъ бда, очень она въ своей семейной обстановк упрочилась,— замтила Софья Алексевна,— къ монду принадлежитъ, то-есть къ говорящему по-французски чиновничеству, которое она, со словъ мужа, принимаетъ за мондъ.
Еловскій вопросительно посмотрлъ на собесдницу.
— Вы думаете, это такъ прочно?— сказалъ онъ.
Болонина отвтила ему долгимъ, выразительнымъ взглядомъ. ‘Попытайтесь’,— говорилъ этотъ взглядъ.
— Какъ будто вы не знаете, что женщины, тронутыя театральной заразой, ошалваютъ,— произнесъ Еловскій.— Кстати, она завтра вечеромъ прідетъ къ вамъ. Вы будете дома? Я тоже приду.
— Приходите, — сказала Болонина, бросая окурокъ папиросы въ пепельницу,— Но это не значитъ, что я разршаю вамъ слишкомъ увлечься моей барынькой…— добавила она съ кокетливой строгостью.
— Эхъ, Sophie, посл нашихъ десяти лтъ,— произнесъ онъ, махнувъ рукою.
Отъ Болониной Еловскій похалъ на извозчик въ Фурштатскую, къ Эрасту Викторовичу Ведринскому, у котораго, онъ зналъ, между тремя и пятью часами всегда толклись кое-какіе пріятели, преимущественно изъ свтскихъ людей, занимающихся искусствомъ и литературой, то-есть изъ того круга, въ которомъ Еловскій самъ по преимуществу вращался.
Онъ не ошибся, въ кабинет Ведринскаго находились, кром самого хозяина, только что пріхавшаго, еще нсколько лицъ: баронъ Эліазаръ, разговаривавшій только когда былъ пьянъ, Глухаревъ, молодой кавалерійскій офицеръ Бодростинъ, и Анатолій Александровичъ Кобычевъ, тайный совтникъ, несмотря на такой серьезный чинъ посвящавшій свои досуги литератур, впрочемъ столь же серьезной, какъ и этотъ чинъ.
Ведринскій, пухловатый блондинъ съ лысиной, посреди которой онъ все-таки ухитрялся длать подобіе пробора, былъ облеченъ въ костюмъ, имъ самимъ изобртенный для домашнихъ пріемовъ. Состоялъ этотъ костюмъ изъ широчайшаго покроя шароваровъ англійскаго рисунка, и глухо застегнутаго въ обтяжку казакина, съ выпущеннымъ изъ-подъ отложныхъ воротничковъ на пол-груди громаднйшимъ пестрымъ бантомъ. Башмаки желтой кожи, на подошв пятерной толщины, съ острыми носками, больше походившіе на пару катеровъ, чмъ на ботинки, дополняли этотъ туалетъ. Все вмст составляло какую-то странную смсь женоподобности, развинченности и озорства.
Еловскій пожалъ руку хозяину и гостямъ, опустился на глубокое триповое кресло и обвелъ глазами комнату. Онъ всегда такъ оглядывалъ этотъ кабинетъ, поражавшій не совсмъ обычнымъ убранствомъ. Ведринскій любилъ создавать себ обстановку, заставлявшую предполагать въ немъ необыкновеннаго человка. Въ кабинет его прежде всего бросались въ глаза два скелета, поставленные во весь ростъ по обоимъ концамъ письменнаго стола. Это необычное украшеніе составляло истинный крестъ его слуги Семена, потому что требовало ежедневнаго тщательнаго и осторожнаго обмыванья и перетиранья. Затмъ, на письменномъ стол и на этажеркахъ привлекали вниманіе черепа и кости, и между прочимъ цлая кисть женской руки, принадлежавшая, по словамъ Ведринскаго, единственной женщин, которую онъ когда-то любилъ. Въ одномъ углу стояла длинная, какъ простночное зеркало, картина, изображавшая какую-то загадочную тнь въ дымныхъ облакахъ, передъ нею возвышались на треножникахъ восточныя курильницы. По словамъ Ведринскаго, тнь олицетворяла собою Нирвану, а курильницы были привезены имъ изъ Индіи, изъ одного тайнаго, неизвстнаго англичанамъ храма въ глубин Декана, и составляли принадлежность лично видннаго имъ въ томъ храм богослуженія. На столикахъ стояло много какихъ-то непонятныхъ фотографій, будто бы снятыхъ со спиритическихъ матеріализацій. Стекла въ окнахъ были расписныя, въ стил прерафаэлитовъ, и это окончательно придавало кабинету странный, фантастическій, и въ сущности нелпый видъ.
— Что новенькаго?— обратился къ Еловскому хозяинъ, засовывая об руки въ карманы своей куртки.
— Да ничего пока,— отвтилъ тотъ.— Есть одна новость, но еще не созрвшая. Кажется, новая актриса у насъ будетъ, дама изъ общества.
Глаза всхъ присутствующихъ быстро обратились на Еловскаго.
— Дама изъ общества?— Кто такая?— переспросили нкоторые.
— Ничего пока не могу сказать, господа,— отвтилъ Еловскій.— Она еще не ршилась, а мужъ ея слышать объ этомъ не хочетъ.
— Талантъ-то есть?— спросилъ Глухаревъ.— Играла она гд-нибудь?
— Болонина видла ее въ любительскомъ спектакл, и увряетъ, что положительный талантъ, — объяснилъ Еловскій.
— Болонина увряетъ? Это плохой знакъ,— отозвался язвительнымъ тономъ только что вошедшій князь Азаровъ.
— Въ полномъ смысл красавица собой, — добавилъ Еловскій, пропуская мимо ушей замчаніе князя.— Умнье одваться, манеры — шикъ!
— А этого очень не хватаетъ въ нашей трупп,— сказалъ Ведринскій, усмхаясь и показывая покрытые зеленью зубы.— Только, что она будетъ у насъ длать? Катерину въ ‘Гроз’ играть? У насъ всего дв-три пьесы найдется, гд являются свтскія женщины, да и тамъ он ужаснымъ языкомъ говорятъ.
— А вы-то, господа, на что же?— возразилъ Еловскій.— Вдь оттого и репертуаръ такой держится, что писатели нашего круга совсмъ отстраняются отъ драматической литературы, не хотятъ знать русскаго театра.
— Да что же мы будемъ писать? Вдь въ нашей трупп половина актеровъ даже загримироваться свтскимъ человкомъ не уметъ,— возразилъ въ свою очередь Ведринскій.— Симпатичнаго пьянчужку — вотъ это всякій отлично сыграетъ, а ‘гостемъ’ во фрак никто пройти не уметъ. И голоса у всхъ какіе-то, точно съ погоста. А актрисы, если на сцен балъ, купеческую свадьбу изображаютъ. Я васъ спрашиваю, что мы могли бы написать при такихъ условіяхъ?— заключилъ Ведринскій, обводя взглядомъ всхъ присутствующихъ.
— А салонныхъ пьес тмъ боле не слдуетъ давать, ихъ и у французовъ въ Михайловскомъ театр противно смотрть,— вставилъ князь Азаровъ.
— Такъ что же, какой репертуаръ нуженъ?— воскликнулъ Еловскій.
— Что-нибудь совсмъ другое, новое,— продолжалъ Азаровъ.— Ныншнее языческое искусство вообще отжило, его или совсмъ не нужно, или оно должно дать то, что мучительно ищетъ современное человчество. Оно должно дать разгадку великихъ тайнъ духа, примирить человка съ неизбжностью смерти.
Широкое и блдное лицо князя поблднло еще больше, и въ немъ болзненно выразилась удрученность еще не найденнаго примиренія съ неизбжностью смерти.
— Искусство должно стать мистическимъ и символическимъ,— подтвердилъ Ведринскій, поведя взглядомъ по скелетамъ, черепамъ и костямъ.— Ничтожество жизни, безсмысленность всего созданнаго такъ называемой цивилизаціей, и великая тайна смерти — вотъ содержаніе той литературы, какой хочетъ современный человкъ. Разв не этимъ объясняется владычество надъ умами графа Толстого?
Разговоръ оживился, сдлался общимъ. Молодой кавалерійскій офицеръ Бодростинъ, слегка вспыхивая подъ покрывавшимъ его щеки пушкомъ, заявилъ, что вс наслажденія, за которыми слпо гоняется толпа, не имютъ никакого значенія для современнаго человка. Самое ведикое въ жизни — смерть, т.-е. выходъ безсмертнаго духа изъ случайнаго, жалкаго воплощенія.
Ведринскій толкнулъ князя Азарова подъ локоть и подмигнулъ ему восторженнымъ образомъ на Бодростина.
— И это говоритъ цвтущій юноша, полный силъ и желаній!— произнесъ онъ почти влюбленнымъ голосомъ.
Кобычевъ, насупленно молчавшій до сихъ поръ, хлебнулъ изъ стоявшаго передъ нимъ стакана съ чаемъ и проговорилъ:
— Въ русскомъ народ всегда было презрніе къ жизни, въ этомъ его сила. Онъ тысячу лтъ прожилъ въ своей посконной рубах, подъ дырявой соломенной крышей, пренебрегая жалкимъ матеріальнымъ комфортомъ, погубившимъ западнаго человка, и сохранивъ могучую силу духа. Онъ потому одинъ только и остался великимъ народомъ.
— А откуда онъ заимствовалъ это презрніе къ жизни? Вонъ откуда!— произнесъ Ведринскій и указалъ въ уголъ, гд стояла тнь Нирваны, окруженная индійскими курильницаии.— Съ Востока, изъ этой великой, общей колыбели человчества.
— Да, но черезъ Византію, черезъ Византію!— замтилъ Кобычевъ.
Отсюда возникъ споръ. Ведринскій сталъ доказывать, что роль Византіи принадлежитъ исторіи, что въ настоящее время духовное возрожденіе и обновленіе можетъ быть получено только непосредственнымъ общеніемъ съ Востокомъ, съ настоящимъ Востокомъ Будды и Кун-фуцзы.
Съ этимъ соглашались, но требовали оговорокъ.
Еловскій тмъ временемъ подслъ къ Глухареву, и наклонившись къ нему спросилъ интимнымъ тономъ:
— А вы, оказывается, пьесу написали, да еще въ стихахъ! Это пока секретъ?
— Только не отъ пріятелей, — улыбнулся въ отвтъ Глухаревъ, выкачивая свои круглые стеклянные глаза.— А вамъ Болонина сказала?
— Да.
— Не утерпла похвастать!— тономъ необъятнаго самомннія произнесъ Глухаревъ.— Дйствительно, для нея тамъ великолпная роль есть… великолпная!
Еловскаго немножко покоробило отъ этого тона.
— Великолпныхъ ролей, Зиновій Ивановичъ, не надо давать артисткамъ съ установленной репутаціей,— возразилъ онъ.— Тутъ гораздо интересне видть молодое, свжее дарованіе. Молодая артистка, по крайней мр, не сыграетъ по шаблону.
Глухаревъ собралъ свои толстыя губы, какъ будто хотлъ посвистать.
— Фю-фю… знаемъ мы эту штуку:
… разыгранный Фрейшицъ
Перстами робкихъ ученицъ,—
съ возрастающимъ высокомріемъ сослался онъ на пушкинскіе стихи.
— Я говорю о молодой, талантливой артистк, которая всегда что-нибудь свое, оригинальное покажетъ, настаивалъ Еловскій.
— Вотъ этого-то я пуще всего и боюсь, когда актрисы или актеры ‘свое’ пускаютъ,— отвтилъ Глухаревъ.— Ничего тутъ своего не нужно. Роль обдумана, разработана — бери ее какъ есть, и играй по ремаркамъ. Чего не поймешь, или не удастся, авторъ растолкуетъ, научить. Упаси Господи, если въ такую пьесу, какъ моя, да оригинальности какая-нибудь дура подпустить захочетъ.
Лицо Еловскаго окончательно приняло видъ непріятной растерянности. Необъятное самомнніе Глухарева ставило его втуникъ. Хотя онъ уже привыкъ къ тому, что весь этотъ кружокъ считалъ себя какимъ-то сен-Жерменскимъ предмстьемъ русской литературы и на все не принадлежащее къ кружку смотрлъ какъ на жалкое мщанство, способное только къ площадному гаерству, но тмъ не мене онъ зналъ, что пьеса Глухарева — его первый опытъ въ этомъ род, что ни знанія сцены, ни привычки къ стиху у него нтъ, и что поэтому нкоторая скромность въ данномъ случа была бы для него весьма умстна.
— Рчь идетъ не о дурахъ, и вообще вы не такъ меня поняли,— сказалъ Еловскій.— У слишкомъ опытной, выработанной артистки всегда извстный шаблонъ чувствуется, и репертуаръ у нея очень великъ, такъ что она непремнно будетъ сбиваться на что-нибудь старое.
— У меня не собьется, я лично на всхъ репетиціяхъ буду,— возразилъ Глухаревъ.— И полагаю, господа актеры поймуть, что на сей разъ они играютъ не Тряпичкина какого-то, а настоящаго писателя.
Словечко ‘сей’ напомнило Еловскому замчаніе о раскольничьемъ язык, навязанномъ русскимъ авторомъ Альфреду Мюссе.
— А если Болонина откажется отъ роли?— произнесъ онъ.
Глухаревъ съ изумленіемъ навелъ на него свои круглые зрачки.
— Откажется? Софья Алексевна Болонина откажется играть въ моей пьес?— повторилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто разговаривавшій съ нимъ внезапно сошелъ съ ума.— Но почему бы это, ‘любопытенъ я’ знать?
— Да хотя бы потому, что у васъ тамъ какія-то славянскія выраженія понаставлены, а она находить ихъ неумстными въ пьес, заимствованной изъ поэмы Мюссе.
Глухаревъ помолчалъ, какъ бы въ нкоторомъ столбняк, потомъ прищурился на Еловскаго однимъ глазомъ.
— Она вамъ говорила это?— спросилъ онъ.
— Да, говорила.
Глухаревъ прищурился сильне и придалъ всему лицу необычайно тонкое выраженіе.
— Хорошо, тогда и я тоже поговорю съ ней, — произнесъ онъ значительно.— Я буду имть честь разъяснить ей, что она слишкомъ привыкла къ языку Тряпичкиныхъ, поставляющихъ свою дрянь для современной русской сцены, а потому истинная поэзія немножко ржетъ ей ухо.
И совершенно недовольный всмъ этимъ разговоромъ, онъ грузно повернулся и обратился съ какимъ-то вопросомъ къ Кобычеву.
Еловскій тоже былъ недоволенъ, и не только Глухаревымъ, но и самимъ собою. Онъ отлично понималъ и этотъ сен-Жерменскій кружокъ литераторовъ, гнушавшихся литературой, и свое положеніе въ немъ. Онъ былъ близокъ къ нему, но самъ никакимъ авторствомъ не занимался, и потому вс эти безмрныя самолюбія охотно обнажались передъ нимъ, какъ передъ лицомъ постороннимъ, не обладающимъ данными для измренія дйствительныхъ литературныхъ величинъ. Другъ передъ другомъ они не могли врать, не рискуя встртить насмшливую улыбку. Но Еловскому можно было врать что угодно: онъ все принималъ съ сочувственнымъ любопытствомъ, и имлъ видъ человка, всему простодушно врящаго. Ведринскій могъ говорить ему, что выручилъ шесть тысячъ за книжку своихъ стихотвореній, а теперь ему предлагаютъ за второе изданіе десять тысячъ. Глухаревъ могъ говорить ему, что получаетъ по пятисотъ рублей за каждую статью въ газет о необходимости овладть проливами, и что англійскій посланникъ хотлъ закупить его необычайною любезностью. Кобычевъ могъ разсказывать Еловскому, что въ комитет министровъ произошелъ горячій споръ по поводу сдланной въ его брошюр постановки дворянскаго вопроса, и что извстный лейпцигскій издатель Брокгаузъ предлагаетъ ему цлое состояніе за право перевода этой брошюры на вс европейскіе языки. Словомъ, члены кружка видли въ Еловскомъ удивительно милаго человка, въ присутствіи котораго можно предаваться наслажденіямъ самаго необузданнаго самомннія.
Еловскій это понималъ, но не зная литературныхъ длъ и условій, немножко даже врилъ тому, что ему разсказывали. Ему даже пріятно было думать, что вс эти знакомые ему поэты, романисты и журналисты въ самомъ дл представляютъ собою настоящую литературу, хотя и не ту, которой занимается публика.
Глухаревъ, конечно, не обнаружилъ бы такого самомннія передъ другими членами кружка. Онъ услаждался, полагая что бесдуетъ съ человкомъ, не умющимъ опредлить его дйствительное значеніе. Не слдовало обращать вниманія на его наивную спсь, и въ особенности возстановлять его противъ Болониной. Но именно высокомріе по отношенію къ Болониной задло Еловскаго за живое, и онъ не сдержался.
‘А впрочемъ,— подумалъ, успокоившись, Еловскій,— Софья Алексевна отлично можетъ обойтись безъ его пьесы, съ ея славянщиной. Для нея и не такіе авторы охотно напишутъ. А для той… для будущей… тоже что-нибудь найдемъ’.
И на мгновенье эта ‘будущая’, эта красивая женщина, къ которой онъ сразу почувствовалъ неотразимое, неотвязчивое влеченіе, знакомое однимъ театраламъ, испытывающимъ двойное обаяніе красоты и артистичности, — эта женщина проплыла передъ его затуманившимися глазами. И ея очарованіе дйствовало тмъ сильне, что она была еще вся въ будущемъ, что на ней еще не лежалъ тотъ спеціальный, особый лоскъ, какой кладетъ на артистку театральная жизнь. Ее еще надо было добывать для искусства и… и для себя.
Еловскій разсянно прислушивался къ голосамъ присутствовавшихъ. Центромъ общаго разговора сдлался теперь Кобычевъ. Онъ излагалъ программу статьи, которую готовилъ для одного мало читаемаго журнала. Статья имла цлью установить начала особой, самобытной политической экономіи, примненной къ духу и характеру русскаго народа.
— Нашъ народъ любитъ бдность, да!— говорилъ онъ своимъ навязчивымъ, учительскимъ тономъ.— Это надо понять, потому что въ этомъ вся штука. Вс объясненія нашей бдности на основаніи европейскихъ экономическихъ воззрній никуда не годятся. Ни община, ни раздлы, ни малоземелье тутъ ничего не значатъ. Вся суть въ томъ, что народъ любитъ бдность. Въ этомъ его глубочайшее различіе отъ западнаго крестьянина или рабочаго. Въ немъ нтъ похоти стяжанія, развратившей европейца: онъ презираетъ земныя, мірскія блага, и дорожитъ только богатствами духа. А разъ что это такъ, то совершенно понятною становится полная для насъ несостоятельность западной экономической науки.
Глухаревъ, внимательно вслушивавшійся въ слова Кобычева, обвелъ всхъ радостно-вопрошающимъ взглядомъ.
— Какая, господа, глубокая мысль!— воскликнулъ онъ.
Ведринскій поднялся съ мста, вытянулъ впередъ об руки, затмъ разомъ опустилъ ихъ.
— А разв не то же самое видимъ мы на Восток?— вскричалъ онъ.— Вдь это только новое подтвержденіе все той же истины, что мы ближе всхъ къ Востоку, къ великой колыбели человчества! И есть слпые, которые не понимаютъ этого!
Захавъ на другой день вечеромъ къ Болониной, Еловскій уже засталъ тамъ Нонну Павловну. Они встртились, словно хорошіе знакомые, связанные очень серьезными для нихъ обоихъ интересами.
— Я просматриваю новую пьесу, въ которой Софья Алексевна будетъ играть,— пояснила Жадобина, указывая на большую переплетенную тетрадь, которую держала подл лампы.— Передлка изъ Мюссе, въ стихахъ.
— А, Глухарева — вспомнилъ тономъ пренебреженія Еловскій.— А разв это уже ршено?— быстро обернулся онъ къ Болониной.— Мн помнится, вы нашли тамъ нелпые стихи? Что вамъ за охота рисковать разсмшить публику въ самомъ торжественномъ мст?
— Мн пьеса вообще не нравится, но есть дв-три эффектныя сцены,— отвтила Болонина.— Главное, впрочемъ, не въ пьес, а въ автор. Вдь онъ очень извстенъ, не правда ли? Онъ везд бываетъ въ свт?
Еловскій пожалъ плечами.
— Да, онъ можетъ составить залу, не спорю, но тмъ непріятне произносить дикіе стихи передъ хорошей публикой,— возразилъ онъ.
— Можетъ быть, онъ кое-что подправитъ?
— Ничего онъ не подправитъ. Это такое дилетантское самолюбіе, какого я еще не встрчалъ. Вчера я чуть не поругался съ нимъ изъ-за васъ и этой пьесы. По его мннію, онъ оказываетъ вамъ величайшую честь, предлагая вамъ главную роль,
— А не все ли мн равно, какъ онъ объ этомъ думаетъ. Я готова даже поддержать его въ такомъ мнніи,— сказала съ маленькимъ смхомъ Болонина.— Вы думаете, это шутка — составить залу? Это все!— продолжала она съ увлеченіемъ.— Мн надола наша всегдашняя публика. Удивительно интересно блистать передъ лавочниками и рецензентами. Они даже испортили мой вкусъ въ туалетахъ. Кром шутокъ, я не ршаюсь сдлать дйствительно хорошій, тонкій туалетъ: мн все кажется, что его не поймутъ. И я нашиваю какіе-то позументы, или выпускаю яркую ленту въ десять вершковъ ширины. Это мука, истязаніе.
Еловскій слушалъ ее съ серьезнымъ видомъ.
— Все это такъ, и я васъ совершенно понимаю, но мы можемъ обойтись безъ Глухарева,— сказалъ онъ значительнымъ тономъ.— У меня есть идея устроить нчто получше.
— Напримръ?— быстро повернулась къ нему Болонина.
— А, любопытно?— произнесъ Еловскій, и взглянулъ на обихъ дамъ.
Ихъ глаза точно впились въ него. Нжно-смуглое лицо Жадобиной чуть-чуть горло,— до такой степени было сильно волненіе, съ какимъ она присутствовала при этомъ разговор. Еловскій невольно усмхнулся: онъ понялъ эту заразительную лихорадку артистическаго экстаза, и сочувствовалъ ей вдвойн: какъ театралъ и какъ поклонникъ женской красоты.
— Ну, не кокетничайте, говорите: какая у васъ геніальная идея?— нетерпливо обратилась къ нему Болонина.
— Ужъ будто и пококетничать нельзя? Мы, мужчины, имемъ такъ мало способовъ къ тому, что надо пользоваться случаемъ,— весело отвтилъ онъ.— А идея моя, хотя и не геніальная, но не плохая. Возникла же она вотъ по какому случаю. Лтъ этакъ пятнадцать назадъ,— я вдь не моложусь и не скрываю, что мн вс сорокъ уже стукнуло,— провелъ я мсяцъ въ деревн у Арсенія Ильича…
— У нашего Арсенія Ильича,— перебила Болонина.
— У него самаго. И вотъ,— продолжалъ Еловскій, по привычк какъ-то присасывая губами,— вздумалось намъ сочинить любительскій спектакль, общество у насъ собиралось большое: сосди очень милые нашлись кое-кто изъ губернскаго города навертывался, были прізжіе изъ Петербурга и Москвы. Между прочимъ, дв барыньки оказались такія, что хоть куда. Развязныя, бойкія, кокетки до мозга костей. Одна, представьте себ, высокая, тонкая блондинкасъ черными глазами и рсницами на пол-щеки…
— Ну, хорошо, хорошо, дальше!— снова перебила Болонина.— Если мы будемъ добираться до вашей идеи черезъ всхъ красавицъ, какихъ вы встрчали, то никогда не доберемся.
— Признательность въ моей натур,— возразилъ Еловскій.— Итакъ, затяли мы сыграть спектакль. На чемъ же остановиться? Перебрали весь репертуаръ, и все не сходились въ мнніяхъ. Тогда Арсеній Ивановичъ проговорился, что у него есть комедія собственнаго сочиненія, подъ названіемъ: ‘Дв или ни одной’. Мы вс, конечно, пристали къ нему — дайте вашу пьесу. Онъ снизошелъ. Начались, какъ водится, репетиціи, потомъ сыграли, и я вамъ скажу, спектакль сошелъ блистательно! Прямо блистательно! Пьеска оказалась премиленькая, главныя роли вполн выигрышныя. Дв женскія — какъ нарочно для васъ и Нонны Павловны. Теперь понимаете, въ чемъ заключается моя идея?
— Вы думаете, Арсеній Ильичъ дастъ свою пьесу?— тономъ сомннія возразила Болонина.
Еловскій взглянулъ на Жадобину: у нея уши раскраснлись, и глаза подъ длинными черными рсницами блестли какъ угольки.
— Утверждать заране не стану, но полагаю, что мн удастся его уломать, вдь мы съ нимъ, вы знаете, пріятели,— отвтилъ Еловскій.
Болонина вдругъ порывисто бросилась къ нему и обняла обими руками за шею.
— Орестъ Львовичъ, если вы насъ только подразнили, а дла не сдлаете, мы васъ задушимъ голыми руками!— воскликнула она, и оглянулась на Жадобину съ такимъ выраженіемъ, которое говорило: ‘Помогайте же мн, вдь теперь отъ него ваша судьба зависитъ!’
— Если не сдлаю, можете задушить, а теперь, за идею, разршите расцловать вамъ обимъ ручки,— отвтилъ Еловскій, и наскоро поцловавъ руку Болониной, всталъ и наклонился передъ Жадобиной.
Она, еще больше красня, отдала ему одну руку, потомъ другую. Еловскій перецловалъ ихъ по нскольку разъ, медленно и такъ крпко сжимая, что кольца оставили знаки на кож. Болонина черезъ его голову смотрла въ глаза Нонн Павловн, поощряя и одобряя, и какъ бы говоря:— ‘Вы понимаете, его надо приручить и залучить во что бы то ни стало’.
И бархатные зрачки Жадобиной выражали согласіе.
Хорошенькая Паша, горничная Софьи Алексевны, въ чепчик и французскомъ передник, заявила, что поданъ самоваръ. Вс перешли въ столовую и услись вокругъ стола. Разговоръ возобновился.
— Какъ, вы сказали, называется пьеса Арсенія Ильича?— спросила хозяйка.
— ‘Дв или ни одной’,— отвтилъ Еловскій.— Сюжетъ, видите ли, въ томъ, что дв женщины, одна передъ другой, стараются влюбить въ себя героя пьесы, и такъ успшно достигаютъ цли, что онъ оказывается въ затрудненіи, которую предпочесть. Ему он об нужны, или ни одной. А такъ какъ на двухъ нельзя жениться, то онъ убгаетъ къ третьей. Тутъ, понимаете, множество выигрышныхъ сценъ, и все въ тон хорошаго общества.
— Я бы съ наслажденіемъ играла въ такой пьес,— сказала Болонина,— это моя мечта. И вотъ ужъ тутъ, конечно, была бы составлена зала! Одно имя Арсенія Ильича привлечетъ все лучшее петербургское общество.
— Подъ своимъ именемъ онъ не дастъ, — возразилъ Еловскій.— Но такъ даже лучше: знать все-таки будутъ, а между тмъ получится интересъ таинственности.
— Можно пустить намекъ въ газетахъ…
— Понятно. Это все я ужъ устрою, вы не безпокойтесь.
Еловскій откинулся на спинку стула, сощурилъ глаза и посмотрлъ поочередно то на одну, то на другую изъ дамъ.
— Я отсюда уже вижу васъ обихъ въ вашихъ роляхъ,— проговорилъ онъ какъ бы сладко разслабленнымъ голосомъ.— Особенно въ сцен второго акта, гд вы об читаете монологи: одна изъ ‘Ромео и Джульеты’, а другая изъ ‘Адріены Лекувринъ’ — великолпная сцена, врод артистическаго состязанія. Для Нонны Павловны она особенно удобна, потому что и по замыслу автора предназначалась для дебютантки, или для любительницы.
Смуглое лицо Жадобиной разгоралось все больше.