Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867
БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ ОСОБАГО РОДА.
(Изъ замтокъ Петербургскаго Туриста.)
Такъ помогать ближнему — грхъ!
(Афоризмъ московскаго славянина.)
Да и вовсе не помогать ему — не добродтель.
(Выраженіе петербургскаго изверга.)
ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ ‘ИСКРЫ’.
Долгъ чести и рыцарской справедливости понуждаетъ меня сообщить, что относительно васъ вс эти два года я велъ себя совершеннйшей свиньею. Я чувствую, что вы скажете: ‘помилуйте! почему же? можемъ ли мы считать свиньею такого почтеннаго человка?’ — Э, государи мои, я самъ считаю свиньями иныхъ до того почтенныхъ людей, что даже становится страшно въ ихъ присутствіи! А передъ вами я неправъ. Вотъ уже второй годъ я получаю вашъ славный журналъ, обязанъ ему минутами самаго добраго смха, много разъ видлъ свою собственную величественную физіономію на его страницахъ,— и все-таки не могъ собраться подарить васъ плодами пера рукъ моихъ. Вините въ этомъ мою страсть къ праздношатательству, да двухъ друзей моихъ, Антропофагова и Лызгачова, кои недовольны ‘Искрою’. Первый изъ нихъ находитъ, что въ ней слишкомъ мало говорится о русской общин и о вавилонской литератур,— второй же утверждаетъ, что вы слишкомъ робки, черезчуръ уклончивы, ибо отвергли недавно посланное къ вамъ его стихотвореніе: Чувства русскаго журналиста съ капиталомъ, при взгляд на банкира Исаака Перейру, въ собраніи Общества Желзныхъ Дорогъ. За Антропофагова я не стою, но Лызгачова вы напрасно обидли. Вашъ журналъ не долженъ щадить никого, и мы первые, т. е. собраніе друзей Ч—р—н—к—ж—к—ва даемъ вамъ carie blanche на изображеніе васъ хотя бы въ наисмшнйшемъ вид. Запрещается только говорить, что я краду платки изъ кармана, а Буйновидовъ длаетъ фальшивую монету, ибо такія свднія могутъ навлечь непріятности со стороны полиціи. Во всемъ остальномъ лупите съ плеча и не церемоньтесь. Въ труд Лызгачова были хорошіе стихи, хоть бы, напримръ, начало:
О ты, кого хвалить не смю,
Страшась сотрудниковъ моихъ,
Предъ кмъ въ душ благоговю
Позволь смиренному Андрею
Къ теб, банкиру и еврею,
Направить двственный свой стахъ!
Пускай я журналистъ для міра
(Хоть я бумаги не маралъ)
Пусть съ горемъ я хвалилъ Шекспира
И даже нищаго Омира,—
Но лишь въ лиц тебя, банкира,
Себ я Зевса представлялъ!
А окончаніе разв худо? И еще съ достодолжнымъ каламбуромъ:
О, восхвалю тебя я паки,
Презрвши голяковъ-писакъ!
Что предъ тобою Альбертаки?
И прежній богъ мой, Ободраки?
Да, какъ громадный нашъ Исакій
Великъ Перейра Исаакъ!
Врьте мн, государи мои редакторы, напечатайте оду Лызгачова, она право стоитъ хвалы,— а въ вид благодарности, примите отъ меня прилагаемую у сего статейку.
Давно уже мы, драгоцнный мой читатель, не видались съ двумя дамами величественной осанки, о которыхъ пойдетъ рчь въ этой статейк! Что жь длать! съ сокрушоннымъ сердцемъ сознаюсь, что все это время чуждался элегантнаго общества, а боле рзвился на увеселительныхъ вечерахъ и встрчалъ праздникъ красныя весны въ различныхъ загородныхъ пріютахъ, въ род извстнаго теб Мадагаскара на петергофской дорог. Одинъ только разъ, за послдніе мсяцы, удостоился я узрть планеты нашего блестящаго горизонта и хотя не утонулъ въ ихъ лучахъ, но былъ обожженъ ими. Такъ какъ теперь литературныя чтенія въ большой мод, то меня нкія дамы убдили прочесть кое-что въ пользу двухъ бдныхъ семействъ, изъ коихъ одно нуждалось въ карет на плоскихъ рессорахъ, а другое (famille infortune) не имло денегъ даже для найма небольшой дачи въ Петергоф, поближе къ музык. По слабодушію, я согласился и возвстилъ литературное чтеніе. Мн была приготовлена великолпная эстрада въ зал откупщика Тулупова, и хотя фамилія домовладльца была не совсмъ аристократическою,— но собравшаяся къ чтенію публика поражала своимъ блескомъ. Дамы такъ и сіяли красотой, блыми плечами, а еще боле, горделиво-нжными взорами,— о мущинахъ я не могу сказать многаго, ихъ совсмъ завалило кринолинами, ибо, по большому стеченію публики, стулья были разставлены тсно. Кое гд, изъ подъ волнъ кринолина, стлавшихся по стульямъ, виднлся безвременно-фіолетовый носъ молодого князя Бориса (совершенно подобный фіалк подъ скалами) или голубые глаза иностраннаго дипломата барона Шикардо, плняющаго нимфъ Сверной Пальмиры. На мн былъ чорный фракъ съ блымъ галстухомъ, фуражку свою я оставилъ у швейцара, для приличія взявши на время шляпу у Симона Щелкоперова. Лекція началась и увнчалась блистательнымъ успхомъ. Дамы нашли, что содержаніе ея крайне тривіально, но такъ какъ отъ русскаго литератора ничего иного и требовать невовможно, то он остались довольны. Въ одномъ только мст лекціи, гд я сказалъ, что для русской дамы за границею, малйшій иноземный принцъ есть магнитъ самый неотразимый,— ропотъ пронесся по зал и я почувствовалъ, что вся аудиторія меня ненавидитъ глубоко. Затмъ вс разошлись, денегъ собрано было довольно, патронессы меня благодарили и только задорный поэтъ Копернаумовъ, совершенно неожиданно выползшій, подобно тучному змію, изъ за чьей-то лиловой юбки, подошолъ ко мн и проговорилъ хриплымъ басомъ: ‘Эхъ, Иванъ! охота теб соваться куда не слдуетъ!’
Тмъ дло и кончилось, или лучше сказать, не кончилось, потому-что оно послужило началомъ новой исторіи, которую я и буду разсказывать. На другой день посл чтенія, о которомъ сейчасъ говорилось, пошолъ я въ Лтній садъ — я, который всегда къ нему питалъ непреоборимое отвращеніе. Вотъ, что значитъ хотя одинъ вечеръ потереться въ элегантной компаніи! Какъ бы то ни было, Лтній садъ показался мн противнымъ, часъ моего обда прошолъ, львы и львицы, гулявшіе по средней але, привели мн на память десятки исторій, съ ними происходившихъ,— и я уже собирался идти домой, какъ вдругъ, въ главной алле, подобно двумъ величавымъ павамъ, или лебедямъ на царскосельскомъ пруд, показались и направились прямо за меня Ирина Дмитріевна, съ знаменитой пріятельницей своей, баронессой Граціей Францовной. Третьей своей подруги, Дарьи Савельевны, он не взяли въ Лтній садъ, вроятно, не желая тревожить публики, которой, при встрч съ такой плеядою, оставалось только упадать на колна и посыпать себ голову пепломъ, въ знакъ глубокаго умиленія. Какъ бы то ни было, дв вышерченныя дамы шли прямо на меня. Не желая отвшивать поклона, я сталъ было за статую какой-то нимфы съ циркулемъ въ рук — но и полногрудая мраморная нимфа оказалась плохою защитою. Величественныя дамы остановились около ея пьедестала и слуха моего явственно коснулась такая рчь, излетвшая изъ устъ Ирины Дмитріевны: ‘Полноте дурачиться, vieux satyre, выходите на дорожку, мн нужно поговорить съ вами’.
По ласковому тону и по имени vieux satyre, какое дано мн съ той поры, какъ я началъ обработывать мое ‘сатирическое путешествіе по Европ’, я неминуемо догадался, что об величавыя дамы имютъ до меня какую-то большую надобность. Уже по первымъ рчамъ ихъ я замтилъ громадную уступчивость, мягкость, даже своего рода нжность. Меня даже не выбранили, когда я, по поводу какого-то вопроса о дачахъ, невжливо отозвался о закат солнца и вид съ promontoire Elaguine, отъ меня не отвернулись, когда я, въ отвтъ на возраженія по поводу вчерашняго чтенія, объявилъ, что для меня, за границей, встрча съ каждой русской дамою есть сущее наказаніе. Но за то, чуть кончились предварительные разговоры и привтствія, Ирина Дмитріевна повелла мн идти по але рядомъ съ ней и ея подругой, а затмъ, удостоврившись, что съ моей стороны всякая попытка улизнуть будетъ полною невозможностью, обратилась ко мн съ такою рчью.
— Вчера, за чтеніемъ, Мухояровъ разсказалъ мн много любопытнаго про новое литературное общество. Я очень рада, что писатели помогаютъ другъ другу. Андрей Антоновичъ меня много спрашиваетъ…
— Viconte Chicardcau, перебила Грація Францовна, только и повторялъ цлый вечеръ: ‘cent mille francs en six mois! cent mille francs en six mois!’ Вы собрали очень много денегъ — это чрезвычайно похвально.
‘Ужь не желаютъ ли он занять денегъ изъ литературнаго фонда?’ подумалъ я въ недоумніи и сказалъ громко: — хоть я и не важная птица въ этомъ почтенномъ дл, но не премину, при свиданіи съ разными членами общества, разсказать имъ про ваше сочувствіе.
— Да, мы сочувствуемъ, очень сочувствуемъ, отвчала Ирина Дмитріевна: — и даже, вы не поврите, можемъ теперь же оказать обществу большую услугу…
— Можетъ быть, вамъ пріятно будетъ пожертвовать какую нибудь сумму на пользу дла, которое вамъ такъ по вкусу? спросилъ я вкрадчиво и даже сконфузился.
Но конфузія была напрасна. Вообще надо дивиться тому, съ какимъ неподражаемымъ хладнокровіемъ вс петербургскіе леди и лорды встрчаютъ всякое, хотя бы въ высшей степени законное, поползновеніе на ихъ кошелекъ или бумажникъ. Ужь у нихъ должно быть въ крови на этотъ счетъ есть что нибудь особенно смлое. Я очень хорошо помню, какъ, во время моей неразсчетливой молодости, ужаснулъ меня визитъ моего портного, которому я что-то позадолжалъ не въ-мру, помню, какъ я вилялъ предъ своимъ кредиторомъ и какъ я обрадовался первой возможности съ нимъ раздлаться. А, въ тоже самое время жившій со мною, блистательный Гриша Чипхайлундзаевъ, которому, какъ и мн, было девятнадцать лтъ, и который былъ въ долгахъ по шею, выбжалъ къ общему нашему портному, показалъ ему кукишь и съ веселымъ смхомъ возопилъ: ‘съ насъ, dear sir, сегодня взять нечего, да и долго еще ничего не возьмете!’ Точно также вспоминается мн исторія о томъ, какъ я, наперекоръ всмъ моимъ правиламъ и единственно въ видахъ добраго дла, отвезъ богачу, графу Андрею Антоновичу, десять экземпляровъ книжечки, изданной въ пользу семейства умершаго художника Голякова. Тогда еще я былъ неопытенъ и ждалъ отъ него, графа, какъ отъ мецената и друга художника, хорошей за нихъ платы. Но Андрей Антоновичъ взялъ книги, роздалъ ихъ своимъ знакомымъ, очень ихъ расхвалилъ, и не заплатилъ ни одной копйки, и что всего лучше, посл этой скареднйшей продлки, дружески жметъ мою руку и даже ни въ одномъ глазу не показываетъ неловкости! Да, намъ, средняго рода людямъ, далеко до этого безстрастія! Пора однако вернуться къ разсказу нашему.
— Можетъ быть вы захотите пожертвовать что нибудь на пользу дла, которому такъ сочувствуете? спросилъ я Ирину Дмитріевну, и, какъ было сказано, даже сконфузился.
— Это придетъ со временемъ, отвчала Ирина Дмитріевна, не моргнувъ глазомъ:— а теперь дло будетъ о другомъ предмет. Мы рекомендуемъ вамъ молодого человка, un jeune homme tout fait distingu, которому литературное общество должно пособить, и пособить щедро.
— Это Пискуновъ, обязательно добавила баронесса Грація францовна: — Пискуновъ, c’est tout dire.
— Я никогда не слыхалъ про Пискунова, отвтилъ я, и должно быть на лиц моемъ выразилось нчто недоброжелательное.
— Пискуновъ везд принятъ, замтила Ирина Дмитріевна, можетъ быть подумавши, что фамилія эта кажется мн не довольно громкою.— Вы должны знать, что Пискуново, подмосковное имніе ***выхъ. Покойный братъ Андрея Антоновича могъ бы вамъ боле разсказать… Знаете… семейные грхи… въ ихъ род безъ этого не обходилось… Однимъ словомъ, Пискуновъ къ вамъ завтра самъ явится.
— Однако, возразилъ я, чувствуя припадки суровости:— во первыхъ, какой же я раздаватель пособій и пенсій? а во вторыхъ, еслибъ я имлъ голосъ, по этой части, то вы врно знаете, что литературное общество помогаетъ однимъ писателямъ…
— Такъ устройте, чтобъ у Пискунова напечатать что нибудь хорошенькое, шутливо замтила баронесса: — только, конечно, не такое безнравственное, какъ ваша лекція.
— Да, Пискуновъ, безъ сомннія, писатель, добавила Ирина Дмитріевна.— Онъ сочинялъ французскіе стихи, для моихъ двочекъ. Андрей Антоновичъ имъ интересуется… знаете, все-таки память о брат.
— Такъ чего же думаетъ Андрей Антоновичъ, перебилъ я въ свою очередь: — его доходовъ хватитъ на пособіе сотн Пискуновыхъ.
— Mon vieux satyre, серьезно сказала Ирина Дмитріевна: — съ такими понятіями вы наживете себ бду. Вы не удивите никого своимъ esprit fort, нынче и мальчики либеральничаютъ въ школахъ. Прощайте же, закончила она, мило улыбнувшись:— сдлайте все, что можно, вы знаете, отъ меня не легко отдлаться. И об богини исчезли.
Прошло недли три, въ начал этого лта, у меня обдало нсколько собратій по чернокнижію и обдъ затянулся что-то долго,— мы еще сидли за столомъ, въ начал пятаго часа. Въ это время раздался колокольчикъ въ передней и Буйновидовъ, уже начинавшій мечтать о халат и вообще съ годами потерявшій всякую терпимость, закричалъ съ своего конца стола: ‘какіе это мерзавцы смютъ звонить по чужимъ переднимъ въ такую пору?’
— Я полагалъ бы принять гостя и заставить его выпить залпомъ бутылку померанцовой водки, добавилъ поэтъ Копернаумовъ.
— Или выругать его достодолжнымъ манеромъ, заключилъ Лызгачовъ, авторъ оды по поводу банкира Перейры.
Вся наша компанія, какъ читатель, безъ сомннія, знаетъ, не любитъ позднихъ обдовъ и визитовъ никому не длаетъ. Между тмъ, въ передней, близехонько отъ насъ, происходилъ разговоръ такого рода между гостемъ и служителемъ моимъ, за подвиги стараго времени получившимъ прозваніе Лепорелло.
— Не могутъ принять, сумрачно говорилъ Лепорелло, и Боже, какіе только ужасы не слышались въ его мрачномъ голос!
— Ирина Дмитріевна… въ прошломъ мсяц… врно примутъ… донесся до насъ другой голосъ, негромкій, но самоувренный.
— Ни какъ нтъ-съ. Обдаютъ-съ.
— Да еще нтъ четырехъ часовъ! Какой же обдъ въ эту пору?
Лепорелло въ отвтъ только испустилъ какое-то рычаніе въ род того, что иногда слышится въ звринц Крейцберга.
— Когда же можно застать барина?
— Утромъ, часу въ двнадцатомъ.
— Да кто же выходитъ изъ дому въ такое время?
— Коли надо, такъ выйдете! и за тмъ раздался стукъ захлопнутой двери.
Копернаумовъ предложилъ тостъ за здоровье Лепорелло, и налилъ ему стаканъ вина. На вопросъ мой о постител, врный мой Калебъ отвтилъ, со слезами раздраженія въ голос:
— Пискуновъ тамъ, что ли, говоритъ, что какая-то Ирина Дмитріевна прислала.
Про имени Пискунова, большая часть гостей разсмялась, а Лызгачовъ комически поклонился въ мой сторону и сказалъ:
— Ну, братъ Ч—р—н—к—ж—к—въ, проздравляю!
— Съ какимъ чортомъ ты меня поздравляешь и что это за Пискуновъ проклятый?
— Какъ! ты не знаешь Пискунова? въ одинъ голосъ спросили Лызгачовъ и Пайковъ, извстный подъ именемъ петербургскаго Донъ-Жуана.
— Говорятъ вамъ, не знаю. Завтра онъ наврное опять явится, такъ разскажите, по крайней мр, что это за персона?
Пайковъ закурилъ сигару и началъ, но своему обыкновенію, съ философскихъ воззрній.— Пискуновъ, сказалъ онъ, есть явленіе своеобразное, неспособное явиться ни гд, вн Петербурга, это любопытный образецъ петербургскихъ бдняковъ, состоящихъ на попеченіи старухъ благотворительнаго покроя и проживающихъ втрое боле денегъ, чмъ какой нибудь труженикъ-чиновникъ, никогда непротягивавшій руки за подаяніемъ. Пискуновъ только и можетъ жить въ нашемъ безобразномъ город, посреди лордовъ, неимющихъ понятія о нужд настоящей, посреди низкопоклонниковъ, предпочитающихъ даровую копйку всякой работ.
— Нтъ, Пайковъ, ты сегодня глубокомысленъ не въ мру, перебилъ его Лызгачовъ: — пей свою рюмку наливки, я же разскажу все дло въ краткихъ, но энергическихъ выраженіяхъ. Пискуновъ просто свинья, воспитанный, впрочемъ, по-свтски, семи лтъ онъ уже плясалъ польку и плъ французскія псенки въ услажденіе своего папаши, который оставилъ ему капиталецъ и знакомство по всему городу. Деньги Пискуновъ промоталъ, знакомство же пустилъ въ оборотъ, т. е. сдлался попрошайкой, особенно въ тхъ домахъ, гд водились знатныя старухи съ кредитомъ. Нтъ канцеляріи и департамента, куда бы Пускуновъ не опредлялся, прямо на штатныя мста, и ни въ одной должности онъ на оставался доле мсяца. Да и стоило ли работать, когда деньги приходили сами. Не было ни одного благотворительнаго учрежденія, куда бы старухи не совали эту шавку за подачкой, не было малйшей раздачи какихъ нибудь пособій, при которой Пискунову не выпадала бы своя манна. Этотъ бездльникъ ноетъ и прикидывается мерзлымъ бараномъ, а я бьюсь объ закладъ, что въ город нтъ плута, боле праздпаго, боле сытаго и больше нахальнаго. Тьфу! Надюсь, что если онъ завтра къ теб явится, ты его столкнешь съ лстницы и велишь облить грязной водой изъ кухни. Пожалуста, не забудь, этимъ ты меня одолжишь несказанно.
Само собой разумется, я не бралъ никакихъ мръ на счетъ облитія Пискунова грязной водой и сверженія его съ лстницы. Я просто думалъ, что джентльменъ этотъ ко мн не явится въ другой разъ, но предположенія мои не оправдались. Въ двнадцать часовъ, на слдующее утро, раздался колокольчикъ, и въ кабинетъ мой вошолъ человкъ одтый весь въ чорномъ, какъ подобаетъ всякому лицу, жаждущему чужихъ денегъ, но одтый чрезвычайно щеголевато, такъ, какъ мы съ Пайковымъ не посмли бы одваться въ годы нашей не слишкомъ-то золотой юности. Это и былъ Пискуновъ. Онъ развязно подалъ мн записку отъ Ирины Дмитріевны, отозвался очень поощрительно о моей привычк вставать рано, и желая дать мн время прочесть записку, принялся разглядывать картину надъ письменнымъ столомъ.
Записки я не читалъ, зная очень хорошо о чемъ въ ней писано, но воспользовался ею, чтобъ, черезъ душистый клочокъ, на свобод разглядть петербургскаго бдняка особой породы. По фигур Пискуновъ былъ молодымъ человкомъ, но лицо его, чрезвычайно блдное, измятое и украшенное вялой улыбкой, не выдавало никакого возраста. Двусмысленность профессіи выражалась на немъ, какъ нельзя боле, отсутствіемъ опредленной физіономіи, какою-то смсью выраженій, гд было все, что хотите — искательность, нахальство, сладость, томность, предупредительность, смиренность, элегантность, благонравіе, самоувренность и подобострастіе. Для тартюфа въ немъ было слишкомъ много глупости, для приживалки — слишкомъ много развязности. Манеры Пискунова были ловки и даже изящны, но приторны. По-русски, какъ потомъ оказалось, онъ говорилъ худо, и не смотря на мое сопротивленіе, пытался свернуть разговоръ на діалектъ французскій.
Посл первыхъ вопросовъ и толковъ о весн, я приступилъ прямо къ длу.
— Признаюсь вамъ откровенно, сказалъ я, меня чрезвычайно удивляетъ порученіе Ирины Дмитріевны. Она можетъ не знать дловыхъ порядковъ, но какъ же вы не разъяснили ей, что я не распорядитель и не хранитель капитала, предназначеннаго на пособіе нуждающимся учонымъ и писателямъ?
Пискуновъ, нисколько не сконфузившись, отпустилъ комокъ любезностей и далъ мн замтить, что я, какъ человкъ, имющій отношеніе къ литератур, имю и право доводить до свднія общества о лицахъ, имющихъ нужду въ помощи.
— Но разв вы литераторъ или учоный? спросилъ я сызнова.
Пискуновъ медленно вынулъ изъ кармана два листка газеты ‘Journal de S.-Ptersbourg’ за пятидесятые годы. Въ одномъ оказалось compte-rendu о какой-то благотворительной лотере, въ другой — цвтистое описаніе костюмированнаго бала баронесы Граціи Францовны. Само собой разумется, въ этомъ описанія вс женщины были подобны феямъ и вс мущины принадлежали къ разряду какихъ-то избранниковъ неба. И съ этой стороны къ Пискунову было трудно придраться.
Я сложилъ оба нумера газеты и, возвращая ихъ, сказалъ Пискунову, съ полной вжливостію: — Простите меня за откровенность. Неужели вы думаете, что дв статейки на французскомъ язык достаточны для того, чтобы комитетъ общества далъ ихъ автору предпочтеніе передъ людьми, всю свою жизнь трудившимися для русской литературы и науки?
— Боже меня сохрани это думать, сказалъ Пискуновъ съ утонченной деликатностью.— Но сами знаете, попытка не бда, особенно, если графиня еще кого нибудь попроситъ. Наконецъ, я могу быть доволенъ немногимъ. При всякомъ благотворительномъ обществ есть правители длъ, смотрители домовъ съ казенной квартирой. У меня много вкуса, я могу распоряжаться домашними театрами…
— На это я могу сказать вамъ, что въ литературномъ обществ нтъ ни домовъ, ни мстъ съ жалованьемъ, ни правителей длъ съ казенными квартирами.
Пискуновъ усмхнулся недоврчиво.— Что жь прикажете сказать графин? сказалъ онъ, вставая съ мста.
— Я не знаю, что бы сказать, отвчалъ я, тоже вставая. Мн хотлось бы, чтобъ вы сами выговорили ей, но если вы не желаете этого, оставьте здсь нумера газеты и письмо Ирины Дмитріевны. Отказываться я не имю права,— я перешлю его въ комитетъ общества, хотя, предупреждаю васъ, оно только возбудитъ смхъ, и ничего боле.
Тутъ на лиц Пискунова выразилась тревога. Конечно, онъ считалъ меня медвдемъ, конечно, онъ не врилъ, чтобъ ходатайство Ирины Дмитріевны могло быть отъ кого либо на земномъ шар встрчено посмяніемъ, но все-таки здсь былъ рискъ, а онъ любилъ бить безъ промаха.
— Вы мн позволите побывать у васъ на той недл? сказалъ онъ, укладывая въ карманъ клочки газеты.
— Очень радъ, сказалъ я и не безъ удовольствія проводилъ его до передней.
— Что это за хлыщище отъ тебя вышелъ? сказалъ мн Сережа Пигусовъ, явившійся въ кабинетъ, тотчасъ по уход Пискунова.— Отъ роду еще никто не обозрвалъ меня съ такимъ презрніемъ, какъ этотъ господинъ, что мн попался на лстниц! Ну да чортъ съ нимъ и вс бсы, а я пришолъ къ теб съ доброй встью: я почти назначенъ правителемъ канцеляріи къ знакомому теб Максиму Петровичу.
Давно уже не касалось моего уха извстіе, столь радостное. Пигусовъ Сережа былъ человкъ безпредльной честности и характера суроваго. Въ старое время его считали человкомъ безпокойнымъ и чуть чуть не неблагонадежнымъ, и репутація эта такъ укоренилась, что даже въ настоящее время, когда стали лучше цнить людей, въ старые годы считавшихся безпокойными,— Сережа все былъ безъ мста, безъ возможности порядочно содержать любимую жену и — что всего хуже — безъ дятельности его достойной… Лтъ семь бился онъ какъ рыба объ ледъ, не поддаваясь ни на минуту. Я обнялъ его и поздравилъ отъ чистаго сердца.
— Теперь твоя взяла! сказалъ я ему отъ полноты душевной. Твой начальникъ — чтобы про него ни говорили — человкъ дльный и дающій дорогу молодежи. Въ другомъ теб бы еще надо было искать… Максимъ Петровичъ самъ тебя оцнитъ, а ломаться онъ уметъ только разв передъ нимфами изъ Парижа. Посл такихъ объясненій, мы пошли сообщать о нашей радости Лызгачову и Антропофагову, отобдали вс вмст, похали смотрть закатъ солнца на Елагинъ островъ и тамъ вели себя такъ непозволительно, что Андрей Антоновичъ мн не поклонился, не дождался заката и слъ въ свою коляску съ такимъ видомъ, какъ будто бы его лично оскорбили и вызвали на поединокъ. И мы не дождались заката, а взявъ съ собой насильно величественнаго Евгена Холмогорова, насильно надли на него фуражку, насильно посадили его въ коляску, набитую народомъ до нельзя, и насильно повезли въ Крестовскій трактиръ — смотрть восхожденіе по канату.
Въ такихъ длахъ прошло три или четыре дня. Я и другіе мои. пріятели каждый день вызжали inn’s Grne, а послдняя продлка съ Евгеномъ Холмогоровымъ разлакомила насъ на счетъ заката солнца. Каждый вечеръ мы ее повторяли, и въ короткое время компанія друзей чернокнижія сдлалась ужасомъ всхъ хлыщеватыхъ постителей Елагина острова. Обыкновенно наша компанія, въ числ семи или осьми человкъ, нанимала коляску наиподлйшаго вида и ловко скрывала ее въ сторон, неподалеку отъ мыса, на которомъ собираются денди и феи, любующіяся солнцемъ. Сдлавъ такое распоряженіе, мы смшивались съ публикой и подмчали свою жертву на предстоящій вечеръ, то есть изящнаго Симона Щелкоперова, свтскаго еофила Моторыгина или маленькаго Александра Ивановича, хлыща изъ хлыщей, восптаго повсюду. Тихо и ласково подбирались мы къ несчастливцу, заговаривали съ нимъ о самыхъ элегантныхъ предметахъ, спрашивали у него имена дамъ и кавалеровъ, особенно блестящихъ, очаровывали его пріятностію обращенія и незамтно увлекали въ самую аристократическую толпу, поближе къ дорожк для экипажей. Тутъ давался знакъ кучеру и мерзкая извощичья колесница, дребезжа и колыхаясь, при общемъ омерзніи и неудовольствіи, подъзжала къ нашей групп. Симонъ или Феофилъ, почуя бду, въ ужас хотли спасаться, но на этотъ счетъ мры были приняты. ‘Если ты побжишь отъ насъ’, говорилъ я тому или другому, ‘мы пустимся догонять тебя съ дикими криками’. Растерявшійся страдалецъ мталъ вокругъ себя умоляющіе взоры и наконецъ, чтобъ не производить еще большаго скандала, какъ убитый слдовалъ за нами. Мы сажали его въ отвратительную коляску, сами, всей толпой, размщались въ ней же, снимали съ своей жертвы шляпу, замняли ее фуражкой, и тихо, не изъявляя никакихъ признаковъ торопливости, приказывали кучеру хать на Каменный островъ, по самымъ оживленнымъ алеямъ.
На пятый или на шестой день посл моего свиданья съ Пискуновымъ, я и другіе мои сообщники мирно пробирались по островамъ, и замышляли новую поздку sur le promontoire Elaguine, когда вдругъ, на поворот одной аллеи, кто-то назвалъ меня по имени. Я повернулъ голову и увидлъ, въ групп гуляющихъ, хорошо памятнаго мн Пискунова. Видъ попрошайки былъ блистателенъ. Онъ, по видимому, уже не признавалъ нужды въ чорномъ цвт и носилъ на плечахъ самую модную лтнюю шинельку, сходную съ епанчами хористовъ въ итальянскихъ операхъ. Въ лиц его не выражалось и тни просительскаго смиренія. Онъ развязно подошолъ ко мн, неизвстно почему, кинулъ взглядъ на мои сапоги, небрежно протянулъ руку и сказалъ:
— А я еще не собрался быть у васъ. Мои дла устроились лучше, чмъ я надялся. Я назначенъ правителемъ канцеляріи у Максима Петровича. Говорятъ, что можно служить avec ce vieux.
На сердц у меня похолодло.— Да какъ же, спросилъ я, даже смшавшись: — ‘вдь это мсто уже было отдано Пигусову?
— Говорятъ, что было, небрежно отвчалъ попрошайка.— Вы видите, mon cher monsieur, что просьбы Ирины Дмитріевны не всегда возбуждаютъ смхъ и ничего боле.
Подобно разъяренному льву, кинулся я… не на хлыща Пискунова, однакоже, а къ Каменному острову, гд нанималъ маленькую дачу Максимъ Петровичъ. Не помню, какъ я пробжалъ аллеи и маленькій садикъ, какъ столкнулъ съ ногъ какого-то курьера и какъ ворвался въ кабинетъ къ хозяину. Максимъ Петровичъ (жену свою онъ спровадилъ въ Баденъ-Баденъ) подписывая какія-то бумаги, собирался направиться на Минеральныя Воды, въ чемъ заврялъ его раздушеный парикъ и галстухъ, повязанный убійственно. Онъ встртилъ меня привтливо и сразу замтилъ, что я чмъ-то жестоко встревоженъ.
— Максимъ Петровичъ, спросилъ я, безъ всякихъ околичностей: — правда ли, что ты отказалъ въ мст честному, доброму Пигусову, мастеру своего дла, котораго ты самъ называлъ дорогимъ для себя пріобртеніемъ?
— Пигусову я найду мсто. Я знаю этого человка, отвчалъ игривый Максимъ Петровичъ ласково, но съ достоинствомъ.
— А между тмъ, ты далъ мсто ближайшее къ теб, мсто великой важности — хлыщу, попрошайк, безграмотному болтуну Пискунову! Максимъ Петровичъ, въ первый и послдній разъ я позволяю себ мшаться въ твои дла, надодать теб просьбою. Подумай хорошенько, что ты длаешь! Если не поздно, измни свое ршеніе. Неужели ты не умешь цнить людей и можешь такъ жестоко играть чужой судьбою?
— Я знаю, что Пискуновъ совершенная дрянь, пожавъ плечами, возразилъ Максимъ Петровичъ:— а тебя попрошу прочесть вотъ это… и это… и это… И онъ подалъ мн груду писемъ, на верху которыхъ лежалъ французскій автографъ Ирины Дмитріевны, да еще рекомендація какого-то старца (какъ видно было по подписи), едва владвшаго своей дряхлой рукою.
Я оттолкнулъ письма.— Мы когда-то служили вмст… не одной Киприд, Максимъ Петровичъ! сказалъ я.— Мы сами смялись надъ нашимъ начальникомъ, когда онъ, изъ за рекомендацій, роздалъ вс дльныя мста безграмотнымъ уродамъ. Что теб рекомендаціи? Или тебя сошлютъ въ Сибирь, или умертвятъ всенародно, если ты откажешь? Или Ирина Дмитріевна заставитъ тебя выпить кубокъ съ ядомъ? Плюнь на эти письма…
— Теб хорошо говорить, снисходительно отвтилъ Максимъ Петровичъ:— ты никому не нуженъ и самъ ни къ комъ не нуждаешься. Наше дло иное, тутъ жди непріятностей…
— Хорошо же, упрямый сатиръ! воскликнулъ я въ гнв: — а разв отъ меня и друзей моихъ теб непріятностей не будетъ? Прими къ себ Пискунова и гнвъ нашъ обрушится на тебя, клянусь въ томъ Зевесомъ! О, ты еще не знаешь что такое гнвъ друзей чернокнижія! Мы будемъ слдить за тобою, рисовать на тебя каррикатуры, подстерегать тебя въ торжественныя минуты твоей службы и компрометировать своею фамильярностью. Мы однемъ мерзкіе фризовые хитоны, распишемъ носы фіолетовой краской, и взявъ тебя подъ руки, поведемъ тебя въ самую блестящую публику. Я знаю твои шашни, старый шалунъ! Я наберу легіонъ нимфъ, имющихъ на тебя притязанія, и пущу этотъ легіонъ на тебя, когда ты будешь гулять съ дамами на музык. Я найму нсколькихъ браво, которые впутаютъ тебя въ скандалъ во время пнія американскихъ пвцовъ. Я разскажу престарлымъ француженкамъ, пьющимъ изъ тебя кровь, что ты получилъ наслдство и дв аренды, я адресую къ теб въ канцелярію толпу старухъ съ билетами на пикники подозрительнаго свойства. Я буду водить ряды твоихъ подчиненныхъ мимо одной, извстной мн, таинственной дачи въ Новой Деревн, гд, говорятъ, ты иногда…
— Ну… ну… Иванъ… пробормоталъ Максимъ Петровичъ, и смясь и сердясь въ одно время. Наступила минута для ршительнаго удара.
— Максимъ Петровичъ, возгласилъ я восторженно, ты не допустишь до этого! Я знаю твою неподкупную честность, твои умренныя, но прогрессивныя воззрнія. Ты не изъ людей, которые способны промнять даровитаго, неподкупнаго помощника на улыбку полуумныхъ и надменныхъ людей… Въ наше время, благонамренная гласность обличаетъ, когда все мыслящее думаетъ о благ меньшихъ братій, когда наши общественныя раны изцляются трудами людей, теб подобныхъ, когда благомыслящіе, передовые люди призываются къ общественной дятельности... ты ли бросишь честнаго Пигусова?…
Максимъ Петровичъ даже не замтилъ, что я выхватываю тираду изъ фельетона вчерашней газеты, глаза его подернулись масломъ, и онъ нжно пожалъ мн руку.
Черезъ минуту прошеніе Пигусова было помчено въ утвердительномъ смысл и сдано въ канцелярію съ дежурнымъ, на рекомендательныхъ письмахъ въ пользу Пискунова выведена короткая фраза: ‘невозможно по неимнію вакансіи’.
Письмо же Ирины Дмитріевны я утащилъ съ согласія Максима Петровича, написалъ на немъ: ‘а такъ помогать ближнему грхъ‘ и, при свиданіи, вручилъ его Андрею Антоновичу. Вроятно, подпись дошла по назначенію, потому-что vicomte Chicardeau, повстрчавшись со мной третьяго дни, поглядлъ на меня и опять таки на мои сапоги съ невыразимымъ презрніемъ.
1860.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
