Благоразумные советы из крепости, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

П. Е. Щеголев

Благоразумные советы из крепости
Декабрист А. О. Корнилович

Алексеевский равелин: Секретная государственная тюрьма России в XIX веке.

Кн. 1. Сост. А. А. Матышев.

Л.: Лениздат, 1990.— (Голоса революции)

OCR Ловецкая Т. Ю.

Из декабристов, не носивших громких фамилий, не игравших первых ролей в Тайном обществе, едва ли не большие права на наше внимание имеет Александр Осипович Корнилович как по выдающимся качествам своей богато одаренной натуры, так и по судьбе своей, которая представлялась таинственной и загадочной. Не будь декабрьской катастрофы, из Корниловича вышел бы серьезный ученый, выдающийся историк, изучающий прошлое по запретным материалам секретных, недоступных в то время архивов. Его первые исторические опыты дают основание так думать. По приговору Верховного уголовного суда, высочайше конфирмованному 10 июля 1826 года, Корнилович был отослан в каторжную работу, но не прожил он в Чите и года, как за ним прискакал фельдъегерь и увез его с собою, в Петербург, прямо в Петропавловскую крепость. До сих пор определенно не было известно, чем был вызван экстренный перевод Корниловича из Сибири в Петербург. Автор единственной биографической статьи о Корниловиче В. Я. Богучарский¹, опираясь, главным образом, на свидетельство Д. И. Завалишина, склонен думать, что Корниловича вызвали в Петербург для допросов о секретных документах государственной важности, которые, став известны от него, могли перейти в копиях в другие руки и даже за границу. Существует также мнение, что от Корниловича потребовали показаний об отношении польских тайных обществ к декабристам. И то и другое предположение о причинах перевоза Корниловича, как увидим дальше, несостоятельно. Если бы его вызвали только за этим, то, допросив, его отправили бы обратно в Сибирь, но власти не сделали этого, а продержали его в крепости четыре с лишком года и до истечения назначенного ему по приговору срока каторжных работ прямо из крепости отправили на Кавказ на военную службу — рядовым в пехотный генерал-фельдмаршала князя Варшавского полк. О том, что делал Корнилович в крепости, существует любопытнейший рассказ генерала Шумкова с собственных слов Корниловича {Русская старина, 1878, октябрь, с. 319—320.}. Вот этот рассказ:

‘Корниловичу неизвестно было, куда его везут в закрытом экипаже. По приезде к месту назначения его ввели с завязанными глазами и тут только сняли повязку с его глаз. Он увидел себя в каком-то каземате со сводами. Его тут же предварили, чтобы он не пробовал говорить со сторожем, который приносил ему пищу. Спустя несколько времени вошел к нему в каземат генерал Бенкендорф, прежде весьма хорошо ему знакомый. Тут только для него стало ясно, что он в Петербурге. Бенкендорф обратился к нему со следующими словами: ‘Любезный Корнилович! Государь император, зная ваш ум, ваши обширные познания и вашу горячую любовь к общественному благу, пожелал предоставить вам возможность быть полезным отечеству. Его величеству благоугодно, чтобы вы излагали на бумаге ваши мнения, по каким вы найдете нужным предметам государственного благоустройства. Записки ваши вы будете передавать мне для представления его величеству’. Потом просил его назначить, что ему нужно для исполнения воли государя. На него был тогда же наложен завет не пытаться даже входить с кем бы то ни было в какие-либо сношения, ни даже в разговоры со сторожем, который назначен служить ему. Кроме того, вся домашняя обстановка его была сформирована по его указанию, но с самою внимательною предусмотрительностью. У него со временем составилась порядочная библиотека и все, что нужно для прихотливого человека, чего он по своему ограниченному состоянию не мог иметь на собственные средства. Легко понять, с каким рвением и с какою горячностью принялся он за любимые свои занятия. Пишущему эти строки [Шумкову] Корнилович показывал на Царских Колодцах все рукописные копии мнений, переданных им Бенкендорфу. Многие из работ Корниловича обращали особенное внимание государя императора, что видно из сохранившихся у него собственноручных записок Бенкендорфа, которыми он объявляет ‘каторжному Корниловичу благоволение его величества за какую-нибудь работу’.

В рассказе генерала Шумкова действительно бывшее с Корниловичем нашло отражение, правда не совсем точное и правильное, как мы сейчас увидим. Очевидно, либо Шумков запамятовал, либо Корнилович не считал нужным рассказать во всех подробностях, как было дело. В настоящее время на основании неизданных архивных материалов мы имеем возможность изложить эту представлявшуюся таинственной и действительно своеобразную страницу из истории жизни русского политического преступника. Не близкое знакомство Корниловича с секретными и щекотливыми документами государственных архивов и неприкосновенность его к польским тайным обществам явились причиной его экстренного, обставленного строжайшей тайной перевода из Сибири в Петербург. Корнилович был вызван, потому что русское правительство, то есть в сущности император Николай Павлович, предполагало именно от Корниловича получить ответ на вопрос, государственно важный и в высокой степени конфиденциальный… об участии Австрии в организации русского революционного движения. Задержан же был Корнилович в крепости на четыре с лишним года по той причине, что он был человеком толковым и очень сведущим во многих сторонах русской жизни, и императору Николаю Павловичу показалось полезным держать его под рукою в крепости и прочитывать его мнения по разным вопросам государственного значения. Таким образом, волей вышнего начальства было определено сидеть в одиночном крепостном заключении и отсюда подавать благоразумные советы². Положение глубоко своеобразное, которому трудно подыскать соответствующие примеры! Поистине, Николай Павлович находился в многообразных отношениях к своим ‘друзьям 14 декабря’: было бы крайне неверно свести их в утверждении, что дальше стремления покарать должным образом декабристов он не шел. Он не только производил следствие, карал и наказывал: он еще и прислушивался к их мнениям. Недаром по окончании дела он приказал составить свод всех мнений осужденных преступников по вопросу о недостатках русской жизни и о мерах к их исправлению {Приказание Николая Павловича было выполнено Боровковым: его записка напечатана в ‘Русской старине’, т. XCV1 (1S98). с. 258—362.}. Эпизод с Корниловичем — хорошая иллюстрация отношений Николая Павловича к декабристам. Переходим к подробностям.

История участия Корниловича в Тайном обществе еще не освещена, так как следственное о нем дело еще не опубликовано {Перепечатывая свою статью в книге ‘Из прошлого русского общества’. В. Я. Богучарский воспользовался данными дела о Корниловиче, хранящегося в Государственном архиве, но не вполне³.}. В задачу настоящей статьи не входит изложение действий Корниловича, приведших его в каторжную работу, и рассказ о процессе. Для нашей цели достаточно привести те данные о Корниловиче, которые занесены в составленный по приказанию императора Николая I и лежавший постоянно на его столе ‘Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу, произведенному высочайше утвержденною 17 декабря 1825 года Следственною комиссией’.

‘Корнилович принят в Южное общество в мае 1825 года. Знал, что цель состояла во введении конституции и что положено начать открытые действия в 1826 году, захватив Государя при осмотре 2-й армии и принудив Его Величество подписать те условия, которые будут представлены Обществом. Услышав, что 15 человек приходили к Бестужеву-Рюмину с предложением отправиться в Таганрог извести покойного Императора, он объявил, что, если Общество имеет хотя малейшее намерение покуситься на жизнь императорской фамилии, то он отказывается от всего и даже будет действовать против. Он первый показал о сношениях Южного общества с польским, о требованиях от поляков смерти цесаревича и о готовности артиллерийской роты, расположенной в Новгороде-Волынском, остановить великого князя Михаила Павловича. Ему поручено было сообщить Северному обществу о положении Южного. 13 декабря, возвратясь из отпуска в Петербург, он был у Рылеева и, узнав от него, что на другой день хотят действовать, сказал: ‘Делайте что хотите, только чтобы не было покушения против императорской фамилии’. 14 декабря был на площади зрителем, но не действующим лицом. В показаниях был весьма чистосердечен’.

За все эти действия Верховный уголовный суд присудил Корниловича к лишению дворянства и ссылке в каторжную работу на 12 лет. Этот приговор, утвержденный государем, был 22 августа 1826 года смягчен: повелено было Корниловича оставить в работе 8 лет, а потом обратить на поселение в Сибирь. 9 марта 1827 года Корнилович поступил в каторжную работу в Нерчинские рудники. По высочайшему повелению Корнилович был взят от работы и уже 14 февраля 1828 года был в Петербурге.

Мы должны теперь объяснить, почему это случилось. Дело в том, что ни добросовестная работа Следственной комиссии, ни приговор Верховного суда, ни административные расправы со всеми прикосновенными не усыпили подозрительности правительства. Были пункты, в которых сведения казались неполными, недостаточными. Известно, что Следственная комиссия в опубликованном во всеобщее сведение донесении⁴ не сочла нужным упоминать о некоторых щекотливых темах, как-то: возможная прикосновенность к заговору высших чинов государства (Сперанского, Мордвинова), меры воздействия или средства пропаганды среди нижних чинов и вопрос о возможном влиянии на действия и планы злоумышленников со стороны иностранных держав. Обо всех этих темах комиссия распространилась в приложении, предназначенном для государя и напечатанном только в 1875 году {Русский архив, 1875, III, с. 434.}. По третьему из перечисленных пунктов комиссия располагала следующими данными:

‘Относительно помянутого пункта комиссия, по дошедшим до нее сведениям, могла бы иметь подозрения: на двор Стокгольмский, потому что носился слух, будто в Финляндии есть тайное общество, желающее присоединения сей области к Швеции, или на Австрию, по тесным родственным связям одного из главных мятежников, князя Трубецкого с бывшим посланником австрийским графом Лебцельтерном, или на Англию, ибо некоторые из допрошенных утверждали, что кабинет Сенджемский обещал помогать Варшавскому тайному обществу в предприятиях оного для отделения Польши от России. Но по точнейшем исследовании оказалось, что нет основательных причин питать сии подозрения. Финляндское общество есть не что иное, как выдумка злоумышленников, подобная многим другим, коими они старались ободрять друг друга. О бывшем посланнике австрийском князь Трубецкой в своих, весьма пространных, показаниях говорит только, что ввечеру 14-го минувшего декабря свояк его, рассуждая о происшествиях сего дня, сказал: Que diable, si l’on voulait faire une rИvolution, ce n’est pas comme cela qu’il fallait s’y prendre (кой черт, если хотели сделать революцию, то должно бы не так за это взяться). Сии слова, без сомнения, не могут служить доказательством доброжелательства к России, но они доказывают, по крайней мере, что план заговора и мятежа не был известен графу Лебцельтерну. Наконец, все вышеозначенное об участии Англии могло быть вымыслом депутатов польского общества, имевшего сношения с Южным. Они утверждали, что г. Стратфорд-Каннинг, проезжая из Петербурга чрез Варшаву, виделся тайно с некоторыми их сочленами, но государь цесаревич на донесение о том от председателя комиссии ответствовал, что это ложь, ибо ему были известны все поступки, все шаги г. Стратфорда-Каннинга в кратковременное пребывание его в Варшаве. Матвей Муравьев-Апостол показывает, что оное свидание было не в Варшаве, а в Дрездене, с польским генералом Княжевичем, но сие показание, основанное на слухах, едва ли заслуживает какого-либо внимания, а того менее оного достойны связи, которые, буде верить Рылееву, имел лейтенант Завалишин с г-ном Сальманом, бывшим здесь посланником Испанского революционного правления, и с генералом Бойе, родственником президента республики Сан-Домингской’.

Но разыскания о роли иностранных держав в заговоре декабристов на этом не остановились. После закрытия Следственной комиссии следственные функции по делам всяких общественных непорядков России перешли к III Отделению, которое начало свои действия осенью 1826 года под непосредственным начальством А. X. Бенкендорфа и при ближайшем руководстве самого Николая Павловича. В первые же месяцы деятельности новое учреждение стало в ближайшие отношения к известному ‘писателю’ и ‘журналисту’ Фаддею Венедиктовичу Булгарину. По всем деликатным вопросам литературной и общественной жизни Ф. В. Булгарин стал авторитетным советником, нередко он и сам проявлял инициативу, представляя доносы Бенкендорфу.

Пришлось консультировать Булгарину и на тему об австрийской интриге. Он представил по этому поводу любопытнейшую записку, которая хранится в настоящее время в б. Государственном архиве. На ней надпись, ‘C’est В… qui parle’ {Это говорит Б. (фр.).}. Булгарин писал:

Вы спросили меня: имеют ли иностранные державы влияние на политический образ мыслей в России? Этим вопросом Вы коснулись самой чувствительной струны моей, ибо в продолжение десяти лет это составляет мою idИe fixe {Навязчивая мысль (фр.).}. Наблюдения мои удостоверили меня совершенно в том, что все демагогические правила тщательно рассеиваются иностранцами с целью, которую я изъяснить постараюсь.

1. Австрия, после падения Франции с Наполеоном, не опасается никого, кроме соседа своего, России, которая, однако, прокламациею к славянским племенам (составляющим 9/10 империи и ненавидящим немецкое владычество) и двумя дивизиями, польскою со стороны Богемии и русскою со стороны Галиции, может произвести совершенный переворот и падение австрийской монархии. Я видел в Варшаве, во время Венского конгресса, обширную записку на сей счет, которая перешла в руки Меттерниха и заставляла его сильно домогаться уничтожения герцогства Варшавского. Она была сочинена неким галицийским помещиком Страковским, партизаном Австрии и неприятелем России. Кроме того, интерес Австрии состоит всегда в том, чтобы ослаблять своих соседей и иметь prИpondИrance {Перевес (фр.).} в Европе, дабы тем содержать в повиновении все составные свои части и Италию. Но каким образом удержать силу России, так сказать, на привязи? а) Тесным союзом с Англией, б) с Турцией, усиливая сию державу и представляя ей Россию как самого опасного соседа, в) занятием русского императора домашними делами, чтобы он, опасаясь внутренних беспокойств, не думал о внешних потрясениях и держался Австрии, как сильной самодержавной империи, которая, по согласию правил, может помочь ему в случае внутренних беспокойств. Вот вся тайна Священного Союза. Дом Габсбургский умел составить себе огромную империю союзами, приданными и дипломатикою. Политика Австрии никогда не переменялась.

Имея случай говорить на этот счет в 1815 и 1816 годах с людьми, которые состарились в делах политических, мне недоставало только случая увериться в сем на месте. Вскоре и сей случай представился.

Поселившись в Петербурге, сперва для окончания процесса, а после по литературе, я в 1819 году уже имел обширный круг знакомства, составленный из знатных домов, которые я посещал прежде, служа здесь в полку, из бывших товарищей совоспитанников, из коих все почти или служили отлично, или отличались в литературном поприще. С удивлением заметил я, что в Петербурге все занимаются политикою, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о конституциях, об образе правления, свойственном для России, об особах царской фамилии и т. п. Этого прежде вовсе не бывало, когда я оставил Россию в 1809 году. Откуда взялось это, что молодые люди, которые прежде не помышляли о политике, вдруг сделались демагогами? Я видел ясно, что посещение Франции русскою армиею и прокламации союзных противу Франции держав, наполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституции, произвели сей переворот в умах. Но как в самой России не было пищи для поддержания сего пламени, то я тотчас догадался, что здесь должен быть foyer {Очаг, центр (фр.).}, где сохраняется и откуда изливается сей огонь. Не трудно было мне открыть это, зная совершенно Россию, всех особ, составляющих публику, имея предварительно догадки. При первом взгляде на общество, les parties hИtИrogХnes {Разнородные части (фр.).} тотчас отдалились от parties homogХnes {Однородные части (фр.).}. Я проникнул Лебцельтерна {Граф Лебцельтерн — австрийский посол при русском дворе. Он был женат на дочери графа Лаваля, на другой дочери был женат князь С. П. Трубецкой, известный декабрист. Упоминаемый далее Гуммлауер был секретарем австрийского посольства.}. Главные его foyers были в домах: у княгини Н. И. Куракиной, у Свистуновой и у Лаваля, где исключительно собирался дипломатический корпус, и русские были впускаемы в общество с предварительными исследованиями, как будто в масонию. Лебцельтерн особенно ласкал молодых людей с талантами, приглашал к себе на кавалерские вечера и чаще все заставлял их собираться у Трубецкого. В 1822 г. в этих обществах так стали рассуждать о политике dans les embrasures des croisИes {В оконных нишах (фр.), т. е. скрытно.}, a y Трубецкого явно, что я ускользнул от них и заперся дома. Мое положение в свете внушило мне благоразумие, которое мне шептало, что рано или поздно правительство обратит внимание на эти инстигации⁵.

Но сидя дома и занимаясь единственно литературою и моими журналами, я не потерял из виду нити, которой открыл кончик. Как журналист и как чужой человек, мне надобно было иметь литературную партию, и я искал связей с теми, которые отличались познаниями, талантами или способностями доставлять статьи. По характеру моему я не могу иметь ни жарких друзей, ни непримиримых неприятелей. Видя демагогические правила нашего юношества, я за лучшее почел открыть мой образ мыслей всем, меня окружающим. Я всегда постоянно провозглашал, что каждая страна имеет свои элементы для образа правления, и Россия по обширности, разнородности племен и слишком большой разнице в просвещении между дворянами высшего класса, среднего, купцами и крестьянами, не может иметь другого правления, как самодержавного, и что все теории правлений не годятся для России. Меня называли рабом. Я простер до того благоразумие в поведении, что не позволял при себе говорить о политике, сердился за это и даже ссорился неоднократно. Меня прозвали трусом, и если демагогам случалось говорить при мне о политике, то они, чтобы отвратить подозрение, разглашали после, что они это делали нарочно, чтобы побесить меня, pour me fouetter le sang! {Попортить мне кровь (фр.).}

Отвратив от себя заразу, я не мог пресечь ее и с удивлением видел ее успехи. Главный агент Лебцельтерна, Гуммлауер, влез в литературный круг, подружившись с Корниловичем, который, однако ж, тогда был в лучших правилах и неоднократно сожалел вместе со мною о том, что Рылеев и другие юноши врут много насчет правительства. Корнилович тогда делал выписки из архива коллегии иностранных дел для истории Бутурлина⁶. Я советовал ему прервать связи с австрийским посольством, которое может выманить у него сведения о России, какие-нибудь акты и т. п. Легковерный Корнилович вместо ответа начал распространяться в похвалах об уме и добродетелях Лебцельтерна и Гуммлауера и, зная мой полякизм, сказал, что Лебцельтерн часто с ним говорит о несчастной судьбе Польши, сильно восстает против ее раздела, называет это crime politique {Преступной политикой (фр.).}, любит поляков, и в заключение объявил, что министр, слыша о моих дарованиях, давно желает со мною познакомиться. Само по себе разумеется, что я отвергнул это знакомство.

Лебцельтерн и Гуммлауер не поверяли своих видов Корниловичу: это я тотчас приметил. Но как Корнилович был любим в кругу литераторов и между офицерами и, как выше сказано, был ветрен и болтлив, то они употребляли его как орудие для выведывания от него, что делается, что говорится в среднем классе, и чрез него собирали характеристики лиц, с которыми лично не знались. Корнилович действовал, не зная сам того. Чтобы похвастать своими знакомствами, он давал вечера для отличных литераторов, на которых присутствовал и Гуммлауер. Там познакомился Матвей Муравьев, Бестужев, Рылеев с Гуммлауером, отсюда вышло много связей. Я был два раза и бросил. Политические правила, мнимые тайны дипломатические, предположения насчет будущего, разгадки прошедшего разносились из дому Трубецкого, и Корнилович служил эхом.

Для меня нарочно был дан вечер, чтобы познакомить с Гуммлауером и другими интересными людьми. Я обещал быть, но завязал голову и остался дома. Кажется, мудрецы проникнули мое отвращение от политических связей и оставили меня в покое.

2. Правительство Англии, кажется, не участвует в посеянии революционных идей в России, но частные клубы сильно действуют. Заведение библейских обществ⁷ было предлогом, чтобы ввести повсюду своих агентов и чрез весь мир иметь, так сказать, цепь сообщения. Пусть говорят, что хотят, но Библия и Евангелие есть республиканский кодекс в устах искусного толкователя. Я помню, как наши революционеры толковали тексты. Бог в наказание дал царя. Да не будет между вами ни первых, ни последних, и подобные правила разносились с восторгом. Корнилович и Муханов (Петр) были в связи с богатым английским купцом Томсоном, который снабжал их запрещенными либеральными газетами и брошюрами. Сам Томсон учился по-русски и путешествовал по России. Он собирал сведения о вещах и лицах. Более я ничего не видел, ибо в то время только косвенно занимался этим, то есть, видел то, что мне бросалось в глаза, а сам не искал.

3. Французское правительство вовсе не участвует в распространении революционных идей, но Париж есть центр всех демагогических обществ. Там политически магнетизируют всех путешественников, снабжают их правилами и книгами на дорогу и действуют на Россию посредством русских чиновников и непременных своих агентов, которые кроются в домах под разными званиями. Я мельком слышал во Франции от некоего Городецкого, которого употреблял Наполеон, о вечном существовании лож филантропических, или иллюминатов в Брюсселе, Дрездене и Аугсбурге, которые будто действуют для освобождения Европы и наделения всех держав конституциями. Там преимущественно занимаются севером, как он мне сказывал. Не имея никаких видов, я оставил это без внимания и удивился, когда в Варшаве в 1815 году Игнатий Потоцкий, разговаривая со мною о Германии и стремлении немцев к свободе, упомянул об обществах в Париже, Брюсселе, Аугсбурге и Дрездене. Это осталось в моей памяти. Николай Тургенев, разговаривая однажды о Тугендбунде⁸, сказал также, что общества никогда не разрушались и не разрушатся, пока не достигнут своей цели. Он был другом с Штейном и всегда хвалился этим, а потому мог иметь сведения о Германии. Не имея случаев заниматься исследованием сих предметов, я говорю только, что слыхал в удостоверение, что тайные общества и влияние их существуют.

4. Швеция действует на Финляндию. В этом я имел случай удостовериться, разговаривая с лицами, которые открыли даже следы сего влияния. Без сомнения, она не опустит случая усилить какие бы то ни было замешательства в России, ибо ее благо зависит от слабости России, а Россию ослабить иначе невозможно, как внутренними раздорами’.

Такова записка Фаддея Венедиктовича, написанная с обычной для него развязностью и мнимой обстоятельностью.

III

Навету Булгарина была придана чрезвычайная важность. Необходимо было разоблачить австрийскую интригу и с этой целью основательно допросить Корниловича⁹. Посылать ему в сибирскую каторгу через десятки рук вопросы по вопросу столь деликатного свойства оказалось неудобным и прямо невозможным. По этому поводу вышло небольшое пререкание между начальником Главного штаба И. И. Дибичем и начальником III Отделения А. X. Бенкендорфом. Начальник штаба 16 октября 1827 года просил через дежурного генерала ускорить доставление к нему вопросных пунктов для Корниловича. ‘Исполняя Ваше желание,— писал Бенкендорф,— я положил на бумагу несколько общих вопросов, но позвольте мне заметить, что если решено доставить сюда Корниловича (это, конечно, единственный способ иметь положительные разъяснения), то посылка предварительных вопросов может только повредить делу’. По словам Бенкендорфа, Корнилович мог быть ослеплен и введен в заблуждение махинациями австрийской миссии (таково было мнение самого Бенкендорфа) или же мог быть настоящим соучастником. В первом случае предварительные вопросы его запугали бы, а во втором осведомили бы его о цели перевоза в Петербург, и он имел бы время к ним приготовиться. ‘Желательнее всего было бы,— писал Бенкендорф,— привезти сюда Корниловича, не возбуждая в нем подозрения о цели вызова. Надежда будет сопутствовать ему во время путешествия, а по прибытии сюда несколько слов утешения облегчат положение’.

14 февраля 1828 года начальник Главного штаба уведомил Бенкендорфа о том, что Корнилович привезен, и спрашивал, куда его посадить. Бенкендорф положил было резолюцию: ‘В канцелярию к Фоку’, но затем 5 февраля III Отделение ответило дежурному генералу Главного штаба, что в III Отделении нет ‘приличного помещения, а в жандармском управлении содержатся другие лица’, и предлагало испросить разрешения начальника штаба графа Дибича на помещение Корниловича в Главном штабе или в другом, по его усмотрению, месте. Но уже 15 февраля Корнилович по высочайшему повелению был отправлен в крепость. 18 февраля Корниловичу были препровождены вопросные пункты, а 19 февраля они были возвращены с его ответами Бенкендорфу. Присылке вопросов предшествовала личная беседа Бенкендорфа и quelques mots de consolation {Несколько слов утешения (фр.).}.

На первый из предложенных Корниловичу вопросов: ‘Когда вы познакомились с австрийским посланником Лебцельтерном и секретарем посольства Гуммлауером и в каком доме?’ — был дан следующий ответ:

‘В начале 1824 года я напечатал статью об увеселениях нашего двора при Петре I¹⁰ и поднес экземпляр оной княгине Трубецкой. По сей статье сестра ее, графиня Лебцельтерн, изъявила желание познакомиться со мною. Мы впервые встретились летом того же года, кажется в июле, в саду дачи графа Лаваля, где тогда жили Трубецкие и Лебцельтерны: я был в гостях у первых с Матвеем Муравьевым-Апостолом. Графиня представила меня мужу, и я с Муравьевым провели у них тот вечер. Тогда секретарь посольства Бомбель отъезжал к своему двору, а Гуммлауера, кажется, еще не было. Я скоро после того увидел его у Трубецких, и тут мы познакомились’.

На вопрос о том, часто ли он виделся с ними, где, у себя, у них или в третьем доме, Корнилович отвечал:

‘Летом 1824 года, с июля месяца, я раз в неделю бывал на даче у Трубецких. Тут обыкновенно вечерами приходили графиня с мужем и Гуммлауер. Зимой 1824—25 года я обедал у Лебцельтерна два раза: один вскоре после наводнения вместе с генералом Балашевым, а другой с капитан-лейтенантом бароном Врангелем, только что возвратившимся тогда из Сибири, я по просьбе графа познакомил их тут вместе. Кроме того, езжал к нему иногда по пятницам, день, в который бывали у него открытые собрания, раза два обедал с ним у Лавалей и видался у Трубецких. Он посетил меня однажды во время моей болезни в феврале 25 года, и сколько помню, это один случай, в котором мы были наедине. Гуммлауера я встречал всегда у Лебцельтерна, иногда у Трубецких и Лавалей, два раза у Олениных. Раза три был он у меня в феврале и марте 25 года, и я раза два у него, обыкновенно по утрам, перед полуднем’.

‘Кого вы видывали у них из числа участвовавших в заговоре, или других русских, или даже иностранных жителей столицы и не из круга иностранного дипломатического корпуса? Или кто чаще сходился с ними в третьем доме?’ — таков был следующий вопрос, и Корнилович ответил на него: ‘Из бывших членов Тайного общества я видал у него Трубецкого и Матвея Муравьева. Из прочих — кавалергардского офицера Фразера и князя Белосельского. Я не упоминаю о тех, которые езжали к нему по пятницам, как-то: граф Местр, Пашковы, Мих. Мих. Сперанский с Багреевым, граф Моден, служивший в артиллерии, князь Голицын и некоторые другие. У Трубецких и Лавалей я обыкновенно видал в одно время с ними служащего в Иностранной коллегии молодого человека Гурьева, который, казалось, был в доме как свой’.

‘Припомните ли вы,— предлагали далее ответить Корниловичу,— разговоры Лебцельтерна или Гуммлауера насчет существования Тайного общества, насчет потребности перемен в России, насчет политического образования России и Польши или критические рассуждения насчет русской внешней политики в отношении к соседним державам, также Швеции и Польше?’ Корнилович ответил: ‘Сделавшись членом Тайного общества, я не видал ни Лебцельтерна, ни Гуммлауера, ибо, как вашему превосходительству известно, я был тогда в Южной России, а приехал в Петербург за два дня до происшествия 14 декабря. До того времени мысль о перемене в России не входила мне самому в голову, и потому я ни тому, ни другому не подавал поводу говорить при себе о таких вещах: если иногда внутренно негодовал на некоторые злоупотребления и неустройства, доходившие до меня, то при них молчал об этом, во-первых, чтоб по пословице не выносить из избы сору, а во-вторых, потому, что видел в них шпионов Меттерниха, признанного врага России. Раз только, вскоре после выхода в свет книги английского доктора Лайль¹¹ о наших военных поселениях, мне случилось довольно сильно заговорить об оных и о бывшем их начальнике графе Аракчееве, но, к счастию, находившийся при том князь Трубецкой остановил меня в самом начале, напомнив об их присутствии. Вообще Лебцельтерн во всех разговорах своих всегда хвалился дружбою кабинетов австрийского и русского, говорил, что они сообщают друг другу все свои депеши и никогда не позволяют себе опорачивать нашей политической системы’.

Следующий вопрос касался специально Гуммлауера: ‘Известно, что Гуммлауер весьма свободно изъяснялся о политических предметах в доме князя Трубецкого и графа Лаваля. Не вспомните ли чего касательно России и Польши?’ — ‘Справедливо,— писал в ответ Корнилович,— что Гуммлауер весьма свободно изъяснялся о политических предметах, но я никогда не слыхал, чтоб он говорил прямо насчет России и Польши. Разве в одном только случае несколько нас коснулся. Он вообще большой партизан Наполеона и потому не прощал прусскому генералу Иорку переход его к русским в конце 1812 года, говоря, что за это следовало его расстрелять, ибо сей поступок компрометировал его государя и мог иметь пагубные для короля последствия, не прощал теперешнему королю шведскому тогдашний его союз с Россией¹². По его словам, Карл-Иоанн жертвовал ненависти своей к Наполеону существованием своего государства, ибо, по всем вероятиям, Россия должна была пасть в 1812 году. Вообще он отзывался о сем государстве с большим неблагорасположением. Одним вечером у А. Н. Оленина при нескольких особах он говорил: можно ли иметь уважение к сему пришельцу (parvenu) {Парвеню (фр.).¹³}, который был наследником шведского престола, ползал в 1814 году в передней у Поццо ди Борго, чтоб получить французский престол?’

Вопросные пункты предлагали далее разъяснить, каким образом рассуждали Лебцельтерн и Гуммлауер насчет тогдашнего status quo {Существующее положение (лат,).} положения дел в Польше и не изъявил ли кто-нибудь из них своего мнения насчет последнего раздела. По словам Корниловича, он знал, что в 1815 году, во время Венского конгресса, Австрия, Франция и Англия, недовольные тем, что император Александр удержал за собою герцогство Варшавское, тайно заключили против России наступательный союз¹⁴, и, желая иметь подробнейшие о том сведения, позволил себе просить объяснений на это у Лебцельтерна, но последний, сказав, что не должно помнить старых грехов, отклонил его вопрос. Кроме этого случая, он ни с кем, ни с Гуммлауером, никогда не говорил о нынешнем состоянии Польши.

‘Могли ли вы приметить, что разговоры их стремятся к развитию какого-либо особого политического предмета или утверждения каких-нибудь политических правил?’ — спрашивали Корниловича, и Корнилович ответил: ‘С Лебцельтерном я, как сказал выше, раз только был наедине, и то на самое короткое время, при людях он всегда говорил как посол дружественной державы. С Гуммлауером мы были короче знакомы. Его просвещенный ум и независимость суждений привлекали меня. Политические его разговоры представляли странное противоречие, что даже заставляло меня иногда сомневаться в его искренности. Например, он удивлялся патриотизму греков, когда они сожгли Инсару, и вообще, говоря об их восстании, брал, казалось, их сторону, восхищался, читая со мною итальянскую трагедию Манцони il Conte Carmagnola¹⁵, куплетами, в которых автор приглашает своих соотечественников соединиться и составить один народ, чтоб не быть жертвою властолюбия иноземцев, а между тем в общих суждениях объявлял себя величайшим врагом представительных правлений, говорил, что в них господствует такой же деспотизм, как и в деспотических государствах, с тою разницею, что тут он действует открыто, а там носит личину свободы и основан на подкупе или на обмане. По его мнению, человек ума гениального, самодержавно правящий народом, с хорошею администрациею в сем народе, есть лучшее явление в политическом мире: тут он будет силен и счастлив. ‘Но не все государи гении,— замечал я ему на это.— Утвердите хорошую администрацию, приучите к ней народ так, чтобы она сделалась для него необходимостью, чтоб никакая власть не могла отнять ее, и вы избегнете неудобств самодержавия’. Повторяю, что это было говорено в общих суждениях: мы спорили, но ни он, ни я не приспособляли этого ни к какому правительству в особенности’.

Следующие вопросы касались исторических занятий Корниловича: ‘Вы тогда занимались выписками в архиве Коллегии иностранных дел, не требовали ли они от вас каких бумаг и сведений из любопытства в отношении к истории? Не рассказывали ли, что там есть любопытного?’

Ответ Корниловича любопытен: ‘Граф Лебцельтерн, посетив меня во время болезни, нашел меня за историко-статистическим атласом России, который я составлял для себя. В это время я занимался картою первого раздела Польши. ‘Entre nouо soit dit,— сказал он мне.— c’Иtait une bien mauvaise affaire, et je suis fБchИ pour notre bonne Marie ThИrХse, qui y a trempИ aussi. Vous devez avoir des notions bien dИtaillИes et bien prИcieuses lЮ dessus’ {‘Между нами,— сказал он мне,— это довольно скверное дело, и мне жаль нашей доброй Марии Терезии, которая тоже попала в эту историю. У вас должны быть об этом подробные и очень ценные сведения’ (фр.). [П. Щ.]}. ‘Oui,— отвечал я, улыбаясь, и как бы не расслышав последних его слов:— Vous avez raison d’en Йtre fБchИ, pui-squ’alors Vous avez dominИ dans les cabinets, et qu’a dater de cette Иpoque Catherine a obligИ votre Kaunitz et tous vos vieux diplomates Ю devenir ses humbles serviteurs’ {‘Да… у вас есть основания быть недовольным, ибо тогда вы господствовали в Кабинетах, а с этого времени Екатерина заставила вашего Кауница и ваших старых дипломатов стать ее покорными слугами’ (фр.). [П. Щ.]}. Вот один случай, в котором он упомянул об архивских бумагах. Требований никаких он мне не делал, ибо я не подавал повода к такой смелости. О любопытных архивских сведениях я не только чужим, но и своим не рассказывал, ибо знал, что это государственные тайны и что нескромностью своею могу сам потерять доступ к сим бумагам’.

Далее вопрос был углублен: ‘Зная ваши познания в истории, статистике и географии России, не просили ли у вас, чтобы вы написали для них записки (une note) о каком-нибудь предмете? Не расспрашивали ли вас о сих предметах с точностью, как для составления самим записок из слов?’— ‘В то же посещение,— отвечал Корнилович,— Лебцельтерн видел у меня сравнительные статистические таблицы наших губерний по их народонаселению, произведениям и промышленности и просил списать оные для себя, я отвечал ему, что намерен оные напечатать и тогда доставлю ему один экземпляр, но сие не исполнилось. Иногда он мне делал спросы касательно России, но я по большей части отсылал его к печатным сочинениям Вихмана и Арсеньева¹⁶, присоветовал ему подписаться на издаваемый в Петербурге Ольдекопом немецкий журнал ‘Russische Zeitschrift’¹⁷ для получения современных известий о России, а если случалось мне что-нибудь рассказывать, то в историческом роде, из времен Петра I, как таких, которые мне лучше знакомы. В последнее время, то есть в начале 1825 года, он показывал особенное любопытство касательно якут, чукчей и вообще народов, обитающих в северо-восточной Сибири, так что я по его просьбе принужден был привезти к нему странствовавшего в тех местах барона Врангеля и, кроме того, дал ему экземпляр статьи, которую он напечатал о сем путешествии в ‘Северном архиве».

Затем следовали новые детализованные вопросы:

‘Не расспрашивали ли вас о духе провинций русских, в особенности о дворянстве, крестьянах и войске? Не расспрашивали ли о польских провинциях и Финляндии? Не делали ли каких предположений вообще (en general), что может быть со временем революция в России, и не разведывали ли, какие Россия имеет для сего средства? Не расспрашивали ли вас в разговорах об образе мыслей и характере знатных особ из круга вашего знакомства или людей, чем-либо отличных в свете? Разговаривая о французской или другой революциях, не расспрашивали ли вас каким бы то ни было образом, положительно или отрицательно, о людях, способных произвести переворот? Разговоры сии могли быть заведены единственно отрицательно, т. е. говоря об одной земле с изъявлением сомнения, чтобы были такие люди в России?’

‘Отношения мои,— показывал Корнилович,— к Лебцельтерну и Гуммлауеру были таковы, что они не смели мне делать таких расспросов, не могли при мне упоминать об этаких вещах. Я сказал выше, что мысль о революции в России не входила мне в голову до вступления в общество. Я мог негодовать на злоупотребления и запущения, бывшие у нас в последние годы царствования императора Александра, изъявлял это негодование в кругу своих, но, находясь с ними, обязанность и долг мой, как русского, велели мне прикрывать даже явные наши несовершенства. Может быть, по неосторожности срывалось у меня с языка в их присутствии что-нибудь противное, как я привел этому пример выше, может быть, по неопытности я проговаривался в таких вещах, которые мне казались неважными, а для них были весьма нужными, но, приметив это, я тотчас старался поправить ошибку. В общих суждениях или в разговорах о современных иностранных происшествиях я говорил довольно свободно, и, может, случалось, что выходил иногда за должные пределы, но когда доходило до России, то или умолкал, или переменял разговор. А потому, невзирая на то что я был вхож к ним и что они принимали меня с благосклонностью, которая нередко льстила моему самолюбию, смело скажу, что они видели всегда во мне офицера русского Генерального штаба, а я — людей, достойных уважения за их личные качества, но вместе с тем слуг Меттерниха, который, несмотря на тройственные и четверные союзы, устремлял все свои усилия на то, чтобы вредить России.

Вот одно, что разве послужит ответом на заданные мне вопросы. Гуммлауер не раз с восторгом относился о нашем народе. Он говаривал, что объехал Европу и нигде не встречал такой силы характера, такой твердости, такого терпения и способности все переносить, как у русских: ‘Вы теперь,— прибавляет он,— почти первенствуете в Европе, но дайте этот народ в руки человека с умом гениальным, который позволил бы ему развернуть свои силы, и вы будете первою державою в мире. Кто вам тогда противустанет?’ Произносил ли он сии слова с намерением или без оного, не знаю, предоставляю о том судить вашему превосходительству. Я тогда пропустил это без внимания’.

На вопрос, какие были рассуждения об открытых в Виленском университете тайных между молодыми людьми обществах и о мерах, нашим правительством по сему случаю принятых¹⁸, Корнилович отвечал, что, насколько он помнит, такие рассуждения не имели места. Наконец, последний вопрос или, вернее, запрос гласил следующее: ‘Впрочем, все, что можете припомнить о сношениях ваших с Лебцельтерном и Гуммлауером, кроме того, что выше упомянуто, имеете также объявить с должною откровенностью и точностью’.

На этот последний вопрос Корнилович дал пространное заключение своим ответам:

‘Желание приобрести точнейшие сведения о последних политических происшествиях заставляло меня поддерживать знакомство с Лебцельтерном. Он никогда не говорил мне о текущих делах, но я позволял себе делать вопросы насчет некоторых обстоятельств, в которых он сам принимал участие. Так, например, мне случилось читать письмо покойного государя к адмиралу Чичагову, когда он отправлен был в Бухарест для заключения мира с Портою¹⁹, насчет переговоров его величества с Лебцельтерном в Вильне, в которых сей последний уверял государя, что венский двор действует заодно с Наполеоном по принуждению и что австрийскому главнокомандующему даны тайные повеления располагать сходно с этим свои движения. Лебцельтерн мне подтвердил это, присоединив многие обстоятельства о затруднениях, какие ему после предстояли, чтобы перевезти депеши о сем деле в Вену сквозь французскую армию. Знакомство мое с Гуммлауером было короче. Я всегда старался обращаться с людьми образованными и потому любил бывать с ним вместе, но политика редко составляла предмет наших разговоров. Живши в Париже, он был связан с Шамполионами, братьями Кювье, Кузеном и другими французскими учеными. Их занятия, новые открытия по части египетских древностей, споры о Шеллинговой философии, которую он старался мне объяснить и коей я не понимал, толкование о духе и свойстве русского языка, чтение новейших итальянских поэтов и тому подобное наполняли часы наших свиданий. Иногда суждения о современных политических предметах, но мало или почти ничего такого, что касалось бы до России. Вот, между прочим, одно обстоятельство, о котором я упомянул в личном разговоре с вашим превосходительством и что вы почли достойным замечания. Гуммлауер хвалил политику австрийского двора, который в 1813 году принял сторону союзников против Наполеона. ‘Хорошо,— сказал я ему,— но что вы скажете о свержении его? Я не вижу, почему для Австрии полезнее, чтобы Бурбоны были на французском престоле’.— ‘Это другое дело,— отвечал он, пожимая плечами,— Наполеона свергнула аристократия, Меттерних пожертвовал ей выгодами своего отечества’. Это мне показалось любопытным. Расспрашивая далее и далее, я, хотя с трудом, узнал, что в Германии есть тайное общество, составленное для поддержания главнейших дворянских фамилий под названием золотой цепи (Goldene Kette), и что Меттерних начальник оного. Оно ненавидело Наполеона, как вышедшего из низкого звания и за то, что он стеснял немецких аристократов и воспользовался случаем, чтобы обнаружить свою ненависть.

Перечитав написанное, не могу не изъявить опасения, что сии ответы покажутся неудовлетворительными. Я целые сутки посвятил на то, чтобы приводить на память различные обстоятельства сношений моих с означенными здесь двумя особами, и более не мог вспомнить. Если, как Ваше Превосходительство дали мне понять, они имели в виду произвести замешательство в России, то я, не подозревая сего намерения, не замечал его, бывая с ними. Вероятно, при мне они не смели его обнаруживать, ибо еще видели во мне верного слугу государева. Живучи в свете, имея 25 лет от роду, невозможно удержать каждого слова, которое услышишь, каждого разговора, какой имеешь с различными людьми. Притом со мною случилось после того столько переворотов, что сии маловажные случаи моей жизни должны были необходимо забыться. По крайней мере за истину всего сказанного здесь ручаюсь. Я мог пропустить многое, но смею уверить, что это произошло не от желания что-нибудь утаить, а просто потому, что оно не пришло мне на ум. Если впоследствии попадется мне что-либо достойное вашего внимания из подобных с ними разговоров, я не премину уведомить о том Ваше Превосходительство’.

Объяснения Корниловича, данные устно и повторенные письменно, удовлетворили высшее правительство, т. е. Бенкендорфа и самого государя. Может быть, они не разрушили уверенности в существовании тайных ков Австрии в декабрьском возмущении, но совершенно очистили Корниловича от возможных обвинений в шпионстве или выдаче государственных тайн иностранным державам. Надо думать, что лично Корнилович произвел хорошее впечатление на Бенкендорфа. По вопросу об австрийской интриге его больше не допрашивали, но в Сибирь не вернули, а оставили в крепости, быть может, в расчете, что он еще что-нибудь вспомнит. Но скоро был найден способ использовать опыт и знания сидящего в крепости государственного преступника.

22 февраля 1828 года Корнилович, по всем вероятиям, по уговору или только с ведома Бенкендорфа, представил записку на тему о пользе истории для правителей и государей. Корнилович утверждал в записке, что мы, видя великих государей, полководцев, министров и пользуясь их трудами, не знаем, какие способы, какие пути они избрали для достижения своей цели, и потому не можем руководствоваться советами, которые они нам оставили. В подтверждение своей мысли Корнилович привел два любопытных примера из новейшей русской истории. Он напоминает о возникшем в 1808 году во время турецкой войны проекте адмирала Чичагова об отправлении из Севастополя экспедиции для нечаянного нападения на Константинополь. Эскадра русская по этому проекту должна была бросить якорь в бухте в 20 верстах к северу от Константинополя и высадить десант на том месте, где сошел Магомет II перед взятием Царьграда. Экспедиция эта не удалась, потому что десанту дали не 20, а 13 тысяч, а во главе ее поставили несмелого и нерешительного контр-адмирала Пустошкина. Когда в 1821 году предполагали быть войне с турками и Корнилович заговорил о проекте Чичагова с некоторыми государственными людьми, оказалось, что ни один из них не имел никакого понятия об этой экспедиции. На случай возможной войны Корнилович предлагал не забывать об этом уроке истории. Другой пример особливо интересен, по его мнению, теперь, ввиду современных событий.

‘В 1812 году при отправлении адмирала Чичагова к турецкой армии поручено было ему заключить с Портою оборонительный и наступательный союз и, взяв у нее часть войск, через Валахию вступить в австрийские владения, дабы восстановить Трансильванию и Венгрию, всегда готовые к возмущению против Австрии, которая тогда была с ними в войне, а флоту нашему испросить позволение пройти через Дарданеллы в Италию. Проект сей не исполнился: во-первых, потому, что турки со времен Франциска I ни с одною из европейских держав не заключают наступательных союзов, и, во-вторых, что двор наш получил уверение о принудительном согласии Венского кабинета действовать заодно с французами. Но не менее того полезно иметь в виду сие предначертание. Австрийская империя, как известно, имеет в своих пределах множество разноплеменных народов, которые нетерпеливо переносят свою зависимость: они спокойны только потому, что еще сильнее ненавидят друг друга, и правительства для своей безопасности ревностно стараются поддерживать сию ненависть. В случае войны с нею можно воспользоваться сим расположением умов, и тогда не бесполезно иметь в виду путь, о котором сказано выше. Он важен, ибо Австрия не ожидает с этой стороны нападения, и потому, что тут подкрепят нас сербы, всегдашние наши союзники, которые ненавидят австрийцев более, быть может, нежели турок. Порту же можно всегда принудить к согласию на проход наших войск’.

Для того чтобы уроки истории не забывались, Корнилович предлагал ‘иметь для личного употребления государя и приближенных к его величеству особ род истории России со времен Петра I, в которой были бы изложены систематически и кратко вместе с ходом дел, какие меры были предполагаемы по разным частям управления с означением тех, кои исполнились, и последствием оных, и тех, кои не приведены были в действие, и причины, почему сего не случилось’. Корнилович давал советы, как составить такую историю. Каждое министерство должно было по своей части извлечь сведения из государственных архивов и обработать их с соблюдением единообразных правил. Приставленные к этому делу особы должны знать хорошо свой предмет, иметь свободный доступ ко всем без исключения делам (‘я по опыту знаю, что сие представляет затруднения’,— замечает Корнилович)²⁰, в изложении соблюдать краткость, ясность и точность, удерживаться от собственных рассуждений, упоминать о том, как та или иная мера принята в народе, и, наконец, ‘так как сия книга сочиняется не для света, писать ее с полною свободою, ибо правительству нужно знать истину без покрова’.

Какое впечатление произвела эта записка на Бенкендорфа, говорил ли он о ней с Николаем Павловичем, неизвестно. 12 апреля того же года Корнилович представляет Бенкендорфу новую записку. Она отлична от первой тоном: в первой совсем не было упоминаний о государе и комплиментов, во второй они — в избытке. ‘Я слышал в изгнании,— так начинается записка,— о неутомимой ревности и благотворных мерах государя императора для искоренения злоупотреблений, о покровительстве, какое его величество оказывает наукам и искусствам, и от искреннего сердца молил бога, да подаст он его особе крепость и силу, дабы, шествуя по стопам великого предка своего, довершит многотрудный подвиг преобразования России. Но ни государю, ни приближенным к нему невозможно видеть всех зол, которые таятся в обширной его империи. Вот почему я осмеливаюсь упомянуть об одном, кроющемся в таком сословии, на коем основывается некоторым образом благосостояние прочих. Это зло есть разврат и совершенная безнравственность в простом народе’.

Корнилович пишет, что он почерпнул свои сведения о народной жизни, прислушиваясь к разговору ямщиков и жандармов во время своего невольного путешествия в Сибирь. Он приводит следующие явления, свидетельствующие о разврате и безнравственности простого народа. Ранняя женитьба (12-летнего на 18 или 20-летней) является причиной снохачества, т. е. сожития отца с женой сына, и вообще исчезновения всякого уважения к брачным союзам. Посиделки или вечорки, на которых собираются молодые девки, бабы и парни прясть и петь песни, продолжаются за полночь и оканчиваются тем, что ‘погасят свечи или лучины, и происходят тут до свету разные бесчинства’. Наконец, Корнилович доводит до сведения Бенкендорфа и государя и о том, что ‘в некоторых местах, например около Тихвина и Костромы, стыд совершенно потерян, так что девки рожают и имеют при себе детей без зазору, но где еще сохранилось некоторое приличие, там они прибегают к некоторым старухам, которые промышляют приискиванием трав, уничтожающих зародыш в самом начале и которые за небольшую плату доставляют им разные способы скрывать свое положение’. Этим проявлениям безнравственности Корнилович придает большое значение не токмо с христианской точки зрения, но и с политической. Разврат ведет к вырождению расы и к увеличению числа преступлений. Но гражданской власти, по мнению Корниловича, не прекратить разврата: искоренять его должно было бы духовенство, но духовенство не заботится об этом, да и не может сделать этого. Духовное сословие живет бедно и всецело зависит от прихожан, подбор лиц самый неважный. ‘Хорошие ученики в семинариях бегают от мест сельских священников, а особенно в странах глухих, и на сии важные места назначаются или самые дурные, или неученые из дьячков, которых все знание состоит в беглом чтении церковных книг и выучении наизусть нескольких молитв, но которые, по большей части, не имеют понятия о нравственности и воздержании, а потому и не пользуются тем уважением, которого требует их звание’.

Корнилович не ограничивается критикой существующего порядка: он набрасывает проект мер к устранению зла. Он предлагает: 1) назначить священникам жалованье от казны и издать в виде закона таксу платы за требы, 2) посвящать в сельские священники семинаристов образованных и особенно людей с нравственностью, 3) заставить священников каждое воскресенье и праздник после обедни произносить проповеди, понятные и поучительные для народа, и на сей предмет составить в Синоде собрание образцовых сельских проповедей и разослать по приходам, 4) завести для малолетних обоего пола в каждом приходе училища, в которых священники должны будут обучать чтению, письму и закону божию или же в крайнем случае, если заведение школ покажется для правительства неудобным, собирать в церковь в известные дни недели мальчиков и девочек в возрасте от 8 до 12 лет для слушания толкований закона божия и правил нравственности… В заключение скажу,— так заканчивает свою записку Корнилович,— я весьма чувствую, что мне в моем положении неприлично говорить о неустройствах, но мои намерения чисты, и я не мог равнодушно слышать изложенного здесь и почел обязанностью довести о том до сведения Вашего Превосходительства. Счастливым почту себя, если сей важный предмет обратит на себя внимание высшего правительства’.

Эта записка Корниловича обратила внимание. На ней имеется надпись Бенкендорфа: ‘Составить краткую записку, а в подробностях представить на уважение графа Кочубея, не называя Корниловича’. Кочубей был в то время министром внутренних дел. Краткая записка предназначалась, очевидно, для представления Николаю Павловичу при всеподданнейшем докладе. На докладе 12 апреля 1828 года государь положил резолюцию: ‘Дозволить ему написать, что хочет, н[апример] описать, каким образом обходятся с каторжниками в Чите’.

Резолюция императора Николая определила положение Корниловича и его дальнейшую крепостную судьбу. Он должен был писать о чем хочет, то есть излагать свои сведения обо всех недостатках русской государственной жизни и свои мнения о мерах к исправлению отмечаемого им зла. Внешнее положение Корниловича было отягчено: в Чите, в каторжной работе, он был окружен товарищами по несчастью, занимался, читал даже лекции по русской истории, здесь, в Петропавловской крепости, он должен был находиться в строжайшем одиночном заключении, он не мог дать о себе вести своим родным и, понятно, не имел никаких вестей о них. Правда, Бенкендорф старался смягчить тяжелый режим некоторыми льготами: так, ему доставлялись газеты, журналы и книги. Но неясно, что тут руководствовало Бенкендорфом: доброе ли чувство или желание доставить Корниловичу необходимый материал для занятий, от которых предвиделась некоторая польза правительству? Корнилович, во всяком случае, ценил такую заботливость Бенкендорфа и терпеливо переносил свое заключение, недалеким от истины будет предположение, что его поддерживала надежда на облегчение участи, на прощение, на возвращение к ученой деятельности. Мы не раз еще встретимся с любопытными отзывами и отметками Бенкендорфа, но здесь уместно привести письмо к нему Корниловича от 12 ноября 1829 года. Оно очень хорошо иллюстрирует исключительные отношения, существовавшие между лишенным прав государственным преступником и всемощным генерал-адъютантом.

Ваше Высокопревосходительство,
Милостивый Государь.

Какими словами благодарить Вас за то, что Вы не перестаете снабжать меня журналами? Надобно быть в моих обстоятельствах, чтоб чувствовать всю цену этого одолжения, которое для меня есть истинное благодеяние. Возвращаю при сем прошлогодние номера. Вышедшие в нынешнем 1829 ‘Сын отечества’. No 1—41, и ‘Северная пчела’, по 127-й включительно, я оставил у себя, чтоб, не разбирая, отправить все вместе за целый год, буде Вашему Высокопревосходительству угодно будет со временем доставить мне последующие. Между тем не почтите докучливостью новой просьбы. Если между Вашими книгами найдутся такие, без которых Вы можете на время обойтись, благоволите, по милости своей, прислать их мне для прочтения, какого бы, впрочем, они содержания ни были. Я не задержу их и ручаюся за бережность. Основываясь на опытах не раз уже изведанной мною благосклонности Вашей, смею надеяться, что Вы не откажете мне в сем драгоценном для меня развлечении.

Повторяю искренно мою признательность за Ваше снисхождение, с душевным уважением и преданностию честь имею быть Вашего Высокопревосходительства всепокорным слугою.

Александр Корнилович

О том, как тронут был письмом Бенкендорф, можно судить по его собственноручной резолюции на письме, которую приводим во всей ее неприкосновенности: ‘Читал ли он Выжигина, чтобы можно ему послать, прикажите выбрать из моих книг’. Роман Фаддея Булгарина ‘Иван Выжигин’ — едва ли не единственное произведение русской литературы, которое начальник III Отделения знал и одобрял. Впрочем, и в этом отношении, как и во всех других, он подражал, быть может, вкусам самого государя Николая Павловича. По крайней мере, Николай Павлович дал такой же совет относительно чтения Корниловича, когда ему представили несколько его записок со следующей препроводительной запиской (по-французски) Бенкендорфа: ‘Вот несколько писем несчастного Корниловича: они не лишены интереса, и Вы пробежите их с удовольствием’. Государь надписал на записке (тоже по-французски): ‘Когда ему посылали в последний раз журналы? Не забывайте о нем, пожалуйста, может быть ему послать Выжигина? Это его развлечет’.

Так трогательно заботились о чтении крепостного заключенного сам государь и сам шеф III Отделения. Чувствовал ли, знал ли Корнилович, читая Выжигина, что своим пребыванием в Петропавловской крепости он обязан исключительно зловещим наветам автора романа?

Первую тему задал Корниловичу сам государь, предложив описать жизнь в Читинской каторге. Предмет щекотливый, так как Корниловичу трудно было, конечно, уяснить, какие последствия выйдут из его описания — хорошие или плохие для его товарищей. Он с честью вышел из затруднения и описал положение каторжан-декабристов, не скрывая хороших сторон, но и не сгущая красок при описании темных. Описание его — документ первостепенной важности для истории сибирского заточения декабристов, а так как, помимо этого, оно интересно само по себе, то оно целиком предоставляется вниманию читателя.

‘В исполнение высочайшей воли государя императора, объявленной мне Вашим Превосходительством, знать подробности нашего положения в Чите, я разделю для большей ясности свое описание на четыре части, изложив: 1) меры, принятые местным начальством для нашего жительства и для нашей стражи, 2) содержание, 3) общественные работы, и наконец, 4) обращение с нами.

1. Помещение и караулы. По прибытии нашем в Читу, за малостью тамошнего острога, поместили нас в двух крестьянских избах, которые оградили частоколом, окошки заколотили на две трети досками, приставив снаружи железные решетки, а внутри кругом по стенам сделали нары. В первой из изб находилось в трех горенках 25 человек, а во второй 22 человека²¹. В каждой комнате по часовому, кроме того, два подчасовых для конвоя выходивших за нуждой, двое на дворе, и один снаружи у ворот. На ночь, с пробитием зари, нас запирали до семи часов утра, и, как мы слышали, посты удваивались. С наступившим летом, из опасения, чтобы духота от спертого воздуха не произвела тюремных лихорадок, генерал Лепарский позволил нам проводить время на дворе, который мы, с согласия его, обратили в сад, посвятив на это досужное от работы время.

В сентябре прошлого 1827 года перевели всех нас, 55 человек, в построенный вновь большой острог. Он состоит из пяти комнат, кроме сеней. В четырех помещаются преступники, а пятая дежурная, в ней находятся два унтер-офицера. Тут, вместо нар, сделаны двойные кровати и между ними столько расстояния, что можно свободно пройти одному человеку, а для воздуха прорезаны в потолке продушины. Старый большой острог был назначен под лазарет, но с прибытием последних 14 человек лазарет помещен в меньшой острог, а тут помещены вновь приехавшие. Посты в соразмерности умножились. В лазарете содержат караул казаки, а в прочих местах солдаты Читинской инвалидной команды.

2. Содержание. Для сего отпускается нам в сутки, по положению, по шести копеек, с вычетом четырех в неработные дни. Так как этой суммы, за мытьем белья и топкою бани, недостаточно, невзирая на низкие цены в тамошних местах, и к тому нельзя нам было, по примеру прочих каторжных, прокормлять себя своею работою в свободные часы, то г. комендант объявил нам, что государь император высочайше благоволил позволить употреблять на пищу и одежду свои деньги тем, которые получили оные от родных. На сем основании, поелику большая часть не получают ничего, составили общую артель, из которой все до сих пор кормились и одевались. Месяца три тому назад генерал Лепарский, вероятно заметив или подозревая, что в доставке припасов происходят злоупотребления от приставленных к тому горных нижних чинов, позволил нам выбрать из среди себя хозяина, который, в сопровождении унтер-офицера, ходит ежедневно на кухню и присутствует при приеме провизии. Обед наш состоит из щей, гречневой каши и куска говядины. Сверх того, поутру и вечером пьем чай. В конце недели ходим в баню, и тут снимают на это время кандалы, обыкновенно бывающие на ногах день и ночь.

3. Работа. В Чите два рода начальства: военное, состоящее из коменданта, плац-адъютанта и горных унтер-офицеров, и горное, которое заведывает деньгами, продовольствием и смотрит за работой. Работают в сутки под надлежащим конвоем 5 часов: летом от 6 до 9 утра и от 5 до 7 пополудни, зимой от 9 до 12 и от 3 до 5. По прибытии нас заставили мести улицы, чистить казенные конюшни и возить оттуда навоз, потом рубить мерзлую землю для фундамента под новый острог и рыть канавы для ограды. Последние работы были довольно утомительны и потому требовали иногда отдыха, особенно для тех, которые сложением или от ран слабее. Сие навлекало нам иногда от приставленных к смотрению горных унтер-офицеров неприятные понуждения, к которым, разумеется, мы как можно реже себя доводили. Генерал Лепарский ездил тогда в Нерчинские горные заводы. По возвращении своем в Читу он приказал слабых, которые найдутся таковыми по засвидетельствовании доктора, не высылать на работу и позволять отдыхи. В течение прошлого лета мы снимались расширением и уравнением большой дороги: носили землю, камни, щепы, в нынешнюю зиму, по невозможности производства земляных работ, трудились над мукомолотьем. В тамошней стране мельниц не знают, а употребляют ручные жернова. К каждому жернову приставлено было по два человека, и хотя сия работа несколько утомительна, но, сменяясь, успевали вымолачивать заданные уроки.

4. Обращение. В рассуждении генерала Лепарского нам остается только благодарить от искреннего сердца его величество за то, что избрал на сие место человека, который, строго соблюдая все, что по службе, старается, кажется, снисходительным своим обхождением не давать нам чувствовать всей тягости нашего положения. Касательно приставленных к нам гг. офицеров, так как большая часть из них происходит из солдатского звания и не получили никакого образования, если и случалось видеть иногда некоторые поступки, слышать от них слова и выражения, которые весьма больно было переносить, мы не могли за то негодовать на них, ибо они едва ли сами понимали всю силу и значение того, что делали и говорили, да и нельзя требовать от их обращения той деликатности, на которую могло бы надеяться несчастие. Впрочем, мы всеми мерами избегали неприятностей, в точности стараясь исполнять предписанное.

Вот в немногих словах подробный отчет о читинской нашей жизни. Я не упоминаю о трехчасовых свиданиях жен с мужьями в каждый третий день, о наших частных занятиях, каким образом мы в воскресные и праздничные дни, не имея позволения ходить в церковь, собирались для чтения св. писания и избранных проповедей, как сокращаем длинные зимние вечера, изустно передавая друг другу те познания, в которых кто сильнее, и как подкрепляем ослабевающих, внушая им по возможности терпение и кротость, которых требует от нас вера. Эти обстоятельства, как произвольные и касающиеся до некоторых из нас, не входят, думаю, в состав сих замечаний’.

Записка Корниловича была прочитана Николаем Павловичем и не прошла бесследно для отбывавших каторгу. Государь подчеркнул те строки в конце второго отдела, где говорится о том, что кандалы носятся день и ночь и снимаются только в бане, и положил резолюцию: ‘Уполномочить г. Лепарского снимать кандалы с тех, кто того своею кротостью заслуживает’. А против тех строк, в которых упоминается о невозможности ходить в церковь и о чтении по воскресениям священного писания, Николай Павлович надписал: ‘Приказать князю Мещерскому [тогдашнему обер-прокурору Святейшего синода] избрать отличного священника, которого послать туда для нахождения при арестантах’.

Вслед за запиской о положении декабристов на каторге Корнилович, в исполнение высочайшей резолюции ‘дозволить писать, что хочет’, начал время от времени представлять свои мнения по различнейшим вопросам государственной жизни. ‘Благосклонность, коей удостоились прежние мои замечания, подает мне смелость обратить внимание Вашего Превосходительства на другие предметы, не менее важные’,— писал Корнилович Бенкендорфу. В деле о Корниловиче сохранилось 22 его записки, но, кажется, были еще и другие, которые не остались при деле. Вот перечень содержания записок²².

19 июня 1828 года Корнилович писал об участи крестьян-посельщиков в Сибири и удобнейших способах к ее исправлению. Свое мнение автор снабдил следующим своеобразным заключением: ‘Не могу не повторить опасения, что Ваше Превосходительство не изволили приписать сих откровенных суждений привычке смотреть на вещи с дурной стороны или другим каким-либо побудительным причинам. Руководимый бескорыстным желанием, чтобы управление России доведено было в царствование государя императора до возможного совершенства, я пренебрег приличием, которое повелевает мне молчать. Впрочем, покорнейше прошу, выпустив из виду лицо, которое осмеливается представить Вам сии замечания, удостоить высоким вниманием своим предметы оных и, если найдете их достойными уважения, благоволить поднести оные на высочайшее благоусмотрение’.

27 октября 1828 года Корнилович представил записку о препятствиях к развитию народной промышленности в польских областях России. На этой записке Бенкендорф положил следующую, не лишенную трогательной заботливости резолюцию (по-французски): ‘Выслали ли ему газеты? Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы он имел все новости, которые могут его заинтересовать. У него хорошие идеи, но я недостаточно сведущ в польских делах, чтобы судить о том, что следует здесь сделать’.

5 февраля 1829 года Корнилович подал два рассуждения. В одном речь шла о необходимости расширения наших торговых отношений с Азией, в другом он трактовал о причинах бесплодия и безрезультатности деятельности нашей духовной миссии в Пекине и о мерах к устранению этого явления.

В дополнение к мыслям, изложенным в первой из только что названных записок, Корнилович 28 марта 1829 года предложил рассуждение о мерах к развитию нашей торговли с Азией. Проект Корниловича удостоился резолюции Бенкендорфа: ‘Можно послать прочесть Д. Г. Бибикову’.

21 июля 1829 года Корнилович представил большую записку о сельских священниках, которая начиналась таким заявлением: ‘Сколько я ни уверен, что всякий, кто при бескорыстной любви к добру, при чистом желании государственной пользы, обращается к правительству, будет принят благосклонно, если даже замечания его останутся без уважения, но какая-то робость, происходящая частью от моего положения, а более от недоверчивости к самому себе, не позволяла мне во всех представлениях к Вашему Высокопревосходительству соблюдать надлежащей полноты и удовлетворительности. А поелику сей недостаток может повредить успеху мер, которые считаю полезными, то я решился в пополнение того, что сказано в письме от 20 апреля прошлого года о нашем духовенстве вообще, войти здесь в некоторые подробности о сельских священниках, покорнейше прося принять сии строки с тем же снисхождением, какое Вы благоволили оказывать к прежним моим замечаниям’. Католик Корнилович взывал в записке к поднятию образовательного уровня православных пастырей и заканчивал записку патетическими фразами. Приводим их, так как они, быть может, послужат материалом для характеристики автора. ‘Единственный способ остановить размножение расколов состоит в том, чтоб просветить понятие народа о вере, но в состоянии ли сие учинить нынешние священники, которых поистине можно назвать слепыми вождями слепых? Государь император ознаменовал небывалое число лет своего царствования подвигами, которые стяжали ему справедливое удивление современников и передадут со славою имя его истории. Я не мог без душевного умиления и теплых молитв прочесть известия о заведении сельских училищ. Приму смелость сказать, что образование достойных пастырей церкви в селах, будучи надежнейшим средством к народному просвещению, увенчает благие его предприятия, что, имея последствием водворение истинного благочестия, а вместе с тем добрых нравов, трудолюбия и довольства в низших сословиях, оно доставит ему в сей жизни единственное наслаждение, достойное великой его души, а в будущем награды, ожидающие прямых благотворителей человечества. Молю господа, да просветит и направит он стопы его к совершению сего великого подвига’.

В тот же день Корниловичем была представлена и другая маленькая записка по особливому поводу. Он вычитал из журналов о скором прибытии в Петербург принца Хозрев мирзы со свитой, в которой были персидские сановники мирзы Массер и Салег. Последнего Корнилович, оказывается, знал, когда тот в 1822 году был в Петербурге, отправляясь посланником в Лондон. Корнилович, знавший английский язык, получил назначение показать Салегу главнейшие заведения столицы. ‘Поведение Корниловича при Салеге удостоилось высочайшего одобрения и доставило ему чин штабс-капитана. В разговорах с Салегом Корнилович выяснил его взгляды на внешнюю политику, главным образом на отношение Персии к России… Полагая, что известие о таковом расположении одной из близких к Абас-мирзе особ не будет бесполезно, Корнилович решился довести о сем до сведения Бенкендорфа, дабы, если он почтет его стоящим внимания, он изволил употребить оное по его благоусмотрению’.

12 ноября 1829 года Корнилович представил ‘некоторые замечания’ об управлении Кавказом, главным образом о мерах воздействия на горцев, и в тот же день он препроводил ‘Еще несколько слов о торговле с Средней Азией’.

25 февраля 1830 года Корниловичем были поданы сразу три записки. Первая касалась вопроса о развитии торговли и вообще о поднятии культуры на восточном берегу Сибири, в частности же останавливалась на мерах к поднятию значения Охотского порта. Во второй записке Корнилович рассуждал о некоторых обстоятельствах, замедлявших ход нашей образованности. В третьей Корнилович представлял на благоусмотрение Бенкендорфа о реформе старых и заведении новых школ для еврейских раввинов.

26 марта 1830 года Корнилович подал еще несколько общих соображений о необходимости расширения наших сношений с Азией.

В обширной записке, представленной 11 июля 1830 г., Корнилович вернулся вновь к вопросу о недостатках нашего воспитания, а в поданной в тот же день небольшой записке обратил внимание Бенкендорфа на звуковой метод обучения чтению, изложенный фон Принсеном. Корнилович рассказывает, что принц Оранский при посещении в 1824 году петербургских женских учебных заведений удивился существованию в наших школах старого слогового обучения чтению и через несколько месяцев благоволил прислать в Петербург книгу фон Принсена на голландском языке. Корнилович, знавший голландский язык, получил предложение перевести книгу и приспособить ее к русскому языку, но ‘обстоятельства’ помешали ему сделать это. И вот теперь, сидя в крепости, он ‘решился довести о сем до сведения Бенкендорфа с тем, не благоугодно ли ему будет употребить свое содействие, дабы сделать у нас известною сию методу?’ ‘Обнародование оной,— по мнению Корниловича,— будет истинным благодеянием как для частных семейств, так и для общественных заведений, ибо ее легко применить к способу взаимного обучения, принятого в наших училищах’.

Наконец, в тот же день Корнилович представил и еще одну записку о мерах к поднятию благосостояния Сибири, в частности об учреждении в Сибири школ сельского хозяйства и форм садоводства. Записка сопровождалась заключением, ставшим обычным в письмах Корниловича: ‘Будьте снисходительны к беспорядку, недомолвкам и повторениям одного и того же, которые встретите в сих замечаниях. Причина Вам известна. Впрочем, я охотнее соглашусь прослыть в Ваших глазах ветреником, нежели упустить, что, по моему мнению, послужит к пользе, счастлив, если из сказанного здесь найдете одно обстоятельство, одну мысль, которая подаст повод к каким-либо улучшениям’.

7 января 1831 года Корнилович, узнавший из журналов о варшавских смутах²³, представил ‘некоторые замечания о расположении обывателей Подольской губернии’, составленные им на основании личных наблюдений в течение семи месяцев пребывания в Подольской губернии в 1825 году. Корнилович пишет: ‘Я почел долгом довести до сведения Вашего, что знаю, ибо истина не всегда достигает престола, а в нынешних обстоятельствах она одна может поставить правительство в возможность отвратить бедствия вспыхнувшего возмущения’.

8 январе 1831 года Корнилович предложил Бенкендорфу рассуждение о предрассудках против общественного воспитания и о мерах к их устранению.

В феврале 1831 года Корнилович изложил свои размышления по острому вопросу о взаимных отношениях поляков и русских. ‘Побудительной причиной,— так заканчивалось письмо,— первых моих писем к Вам было чувство обязанности, теперь оно усилено личною признательностью к монарху, благоволившему осчастливить своим высоким вниманием меня, преступника, и разными снисхождениями усладить положение и без того милостиво наказанного. Я не умею лучше изъявить ее, как высказывая Вам честно, без утайки и лицемерия, все, что, по моему мнению, послужит к пользе его и государства. Если исполнение несовершенно соответствует моему желанию, то, верьте, причиною тому не недостаток собственной доброй воли’.

Тогда же Корнилович подал записку о способах к улучшению воспитания в России, в частности о необходимости введения в преподавание нравственной философии.

19 мая 1831 года Корнилович представил размышление о положении русского дворянства.

Последняя из имеющихся в делах записок Корниловича была подана 23 мая 1831 года и касалась мер охранения учащегося юношества от пороков. Корнилович учился в Одесском лицее, там было обращено особое внимание на эту сторону школьной жизни. ‘Пробыв в институте семь лет,— пишет Корнилович,— я вышел из него почти так же невинным, как вошел, и мало того, потом уже, в службе, быв совершенно на воле, среди всех искушений, весьма долго сохранил это счастливое неведение и какой-то священный ужас к пороку. Правда, сделался после большим шалуном, но первый шаг случился при обстоятельствах чрезвычайных, в которых, думаю, редкий бы не соблазнился. Ваше Высокопревосходительство! Может быть, изложенные здесь предосторожности покажутся мелочными, но они имеют весьма важные последствия. Благоволите взглянуть на нашу молодежь в Петербурге: из десяти Вы едва ли найдете одного, который бы не узнал на опыте постыдной болезни, большая часть не достигнув еще совершеннолетия. Впрочем, старания врачей могут возвратить здоровье, но вред, наносимый сим развратом нашему нравственному бытию, неизлечим. Ничто так не способствует подавлению добрых качеств и способностей человека. Если по нашему образу жизни мы неизбежно должны узнать прежде времени запрещенное, то, по крайней мере, желательно продолжить, сколько можно, время нашего неведения и особенно содержать нас в оном во время учения. Что ни говорят, а монашество в некотором отношении необходимо, кажется, для юношества, у которого уже начинают действовать страсти, а рассудок еще не имеет силы’. Мы очертили круг вопросов, над которыми размышлял пытливый ум Корниловича в диком уединении крепостного заключения. Как видим, предметы размышлений разнообразны и многочисленны, но нет сомнения, что выбор их диктовался потребностями момента. Расширение сношений с Азией, отношения России к Персии, управление Кавказом, вопрос польский — все это темы, занимавшие императора Николая I и его правительство. Недостатки воспитания, влекущие за собою порчу нравов и возмущения, были излюбленной темой разговоров и поучений Николая Павловича. На все эти вопросы и отозвался Корнилович. В своих ответах он выказал недюжинный практический опыт и редкое в таком молодом человеке, каким был он, умение подметить, зафиксировать и осмыслить такие детали общественной жизни, мимо которых другой прошел бы без всякого внимания. Читателю записок Корниловича бросается в глаза его большая начитанность и осведомленность, особенно в истории разбиравшихся им вопросов. Наконец, те практические мероприятия, которые им выдвигались, обличают в нем хорошего администратора и человека государственной складки. Мы сказали раньше, что, не случись с ним катастрофы, из него вышел бы ученый историк, к этому мы должны добавить, что если бы ему не суждено было стать ученым, то в лице его Россия имела бы видного административного деятеля.

Переходя к изложению взглядов Корниловича, мы должны помнить, что он был во многом человек своего времени.

VII

Самой любезной Корниловичу темой, к которой он не раз возвращался в своих записках, были вопросы о расширении нашего влияния в Азии, о развитии нашей торговли. В Азии Корнилович видел ‘обширное торжище’ для русских изделий. ‘Обладание восточным берегом Черного моря и распространение нашей азиатской границы подают нам возможность принять деятельное участие в Левантском торге²⁴, который уже три века обогащает западных европейцев, тем более что главные предметы его, как-то: сукна, шелковые и льняные ткани, металлические изделия и огнестрельное оружие — могут производиться у нас в одинаковой доброте и с меньшими издержками, по изобилию грубых материалов и дешевизне наших работников’. Правда, придется подождать, пока русские товары наводнят южные и северные области Малой Азии. ‘По младенчеству наших мануфактур, нельзя ожидать этого вдруг, но, судя по исполинским успехам нашей промышленности в небольшое число лет и по духу предприимчивости, начинающему оживлять наше купечество, можно почти утвердительно сказать, что благодетельные сии последствия при постоянном поощрении правительства не замедлят появиться’. Первенство России на рынках Малой Азии — вот задача, которую Корнилович хотел бы возложить на русское правительство. К этой цели должны подвинуть отправление русских караванов во внутренность Малой Азии и установление прямых сообщений между черноморскими нашими гаванями и анатолийским берегом. Ставя усилие народной промышленности в прямую зависимость от развития торговли, Корнилович не ищет рынков на Западе, ‘ибо если и предположить, что изделия наших фабрик выдержат соперничество с иностранными, то политика европейских держав, старающихся вообще с некоторого времени поставить себя в независимость относительно к торговле, будет препятствовать выгодному сбыту’. Не только в Малую Азию должны потянуться русские торговые пути, они должны идти и в Туркестан. Корнилович напоминает торговые и политические виды Петра I, оставленные без внимания его преемниками. Но русские сведения о Туркестане ничтожны: нет даже карты. Карту Главного штаба Корнилович считает наполненной самыми грубыми ошибками. Поэтому первой задачей русского правительства должно быть ознакомление со странами туркестанскими. Эта задача должна быть выполнена снаряжением торговой экспедиции, торговый караван — по виду, частное предприятие и не возбудит подозрительности туземцев. Заведение же торговых связей со Средней Азией, по мнению Корниловича, для нас гораздо важнее, чем для англичан их открытие в Африке. Единственный в то время путь торговли нашей со Средней Азией от Троицкой крепости в Бухару представляется Корниловичу сопряженным с большими неудобствами, и он предложил установить прямое сообщение между восточным берегом Каспийского моря и Хивою и с этой целью основать колонию в Мангишлаке на восточном берегу. Это дело не сопряжено с большими трудностями. Несколько рот с небольшим числом полевых орудий, отправленных из Грузии, достаточно будет для построения редута и отражения всех покушений кочующих туркменцев, покушений, каких, впрочем, нельзя ожидать при слабодушии нынешнего Хивинского хана и после того уважения, какое приобрели нам во всей Азии успехи последних войн. Первоначальных жителей можно выбрать в Нижегородском депо из числа преступников, назначаемых на поселение в Сибирь, придав к ним соразмерное число женщин, и нет сомнения, что, если снабдить их средствами к надлежащему обзаведению, то колония сия с распространением среднеазиатской торговли придет в самое цветущее положение. Главное дело состоит только в избрании удобнейшего места для основания оной’.

Настаивая на расширении сношений с Азией, Корнилович считал главным препятствием три обстоятельства: опасения, возрожденные нашим могуществом и усиленные подозрительностью, почти общею всем азиатским правительствам, отсутствие точных сведений о народах Азии, наличность религиозной нетерпимости. Принимая в расчет прежде всего последнее препятствие, Корнилович предлагает весьма любопытную меру: ‘Азиатские сношения, по существу своему и особенно по свойствам тамошних обитателей, столь отличны от европейских, что требуют людей, нарочно для сего приготовленных. Средняя Азия, начиная от Уральских гор и Каспийского моря до Восточного океана, состоит из трех главных народов, различных происхождением, верою, языком, обычаями, а именно: из жителей Туркестана — магометан, монгол и тибетцев-ламистов — и из манчжурцев, следующих шаманскому учению. Россия имеет в своем владычестве их единоплеменников: татар, последователей исламизма, калмыков и бурятов, поклоняющихся Далай-Ламе, и тунгусов, говорящих одним языком и исповедующих одну веру с манчжурами. Почему бы не образовать из них агентов для сношений с этими народами? Мысль эта покажется, может быть, странною, но она не несбыточна. Науки не суть исключительное достояние одного какого-либо народа и племени: они равно доступны и жителям полюсов и обывателям знойных степей Африки. Между тем польза сей меры очевидна. Нет сомнения, что магометанский мулла или купец-татарин, явившийся в Хиве или в Бухаре в халате и ермолке, ходящий с туземцами в мечеть, совершающий ежедневно заповеданные пять омовений, и проч., и проч., при преимуществе нашего утонченного просвещения, успеют более, нежели дипломат европейский, незнакомый с местными обыкновениями, которого один вид уже возбуждает неблаговоление. С другой стороны, несколько обычаев, коих соблюдение могло бы много споспешествовать успеху наших дел и которые покажутся тягостными для европейца, но не будут затруднительны для калмыка или тунгуса, привыкшего к ним с детства! Другое обстоятельство: ежегодно отправляются с берегов Волги, Дона и из-за Байкала поклонники в Лассу, главный город Тибета. Если бы между ними нашлись люди образованные, мы имели бы точнейшие описания сих путей чрез страны, так мало известные, сведения, которые подали бы способы распространить в тех местах при благоприятных обстоятельствах нашу деятельность’.

Основательной критике подвергает Корнилович деятельность нашей духовной миссии в Пекине, совершенно не обогащавшей нас сведениями об Азии и Китае. Записка о пекинской миссии написана с большим знанием дела и для ориенталиста представляет немаловажный интерес.

— — —

В записке об управлении Кавказом стоит отметить проект заведения правительственных школ для мусульманских священников. Три черты, по Корниловичу, характеризуют отношение кавказских горцев к русским: ненависть религиозная, дух грабежа и хищения и крайнее ожесточение. Корнилович предлагает прежде всего ослабить чувство религиозной нетерпимости. ‘Кажется, что правительство достигнет своей цели всего скорее посредством самих служителей Алкорана, и поелику нельзя предполагать, чтобы между нынешними муллами нашлись способные, которые охотно взялись бы за это, то не бесполезно будет образовать таковых, заведши в Тифлисе под надзором благонамеренного муллы суннитского исповедания училище для магометанских священников, где, кроме предметов, принадлежащих к их закону, и того образования, какое будет приличным на нравственные места Алкорана, внушая им притом преданность к престолу и новому их отечеству. Польза, и скажу даже, необходимость сей меры будут явственнее, если Ваше Высокопревосходительство благоволите вспомнить: во-первых, что у магометан священники, кроме того, что совершают богослужение и занимаются истолкованием закона, суть единственные воспитатели народа, а потому пользуются большим влиянием на умы и, следовательно, могут в руках правительства быть способнейшими орудиями к приведению в действие его намерений, во-вторых, что доселе муллы у большей части мусульман, обитающих в южной России, воспитывались в турецких медресе и приносили оттуда предрассудки, которые нередко обращались нам во вред’.

Такие школы Корнилович рекомендует завести для киргизских мулл в Оренбурге и Омске.

VIII

По польскому вопросу Корниловичу пришлось высказаться в январе 1831 года по прочтении им известий о варшавских смутах. Вряд ли он мог в такой острый момент произвести свое суждение с должной свободой. Всеми силами, думает Корнилович, надо стараться об искоренении в государстве всякого рода национальных предубеждений. Русские поляки ‘только тогда будут истинными подданными русского царя, повинующимися не из страха, а по чувству долга, по любви, когда будут взирать на русских, как на братьев. Притом в отношении к ним Россия имеет священные обязанности, которых не уничтожило время. Присоединение польских областей есть, конечно, великое благодеяние, поелику оно утвердило безопасность нашей западной границы, но средства, какими оно было произведено, не могут быть оправданы. Обвиняя поляков в раздорах, нами же разжигаемых, мы лишили их отечества, и что хуже, некоторые это еще помнят. Время, уже много сделавшее, истребит сии воспоминания: однако ж, не менее того, и справедливость, и благоразумие предписывают ускорять по возможности его действие: стараться, чтоб поляки под отеческим правлением наших государей забыли прошедшее, в России видели свое отечество, на нее обратили ту любовь, которую питают к родной стране. Таковы были намерения императора Павла, без сомнения, и его преемника, но, взирая на ход тамошних дел в последние годы, нехотя подумаешь противное’.

Корнилович клеймит двойственную и двусмысленную политику Александра I в польском вопросе. Вину восстания он готов был возложить на покойного монарха. ‘После войны 12 года поляки воспользовались милостивым манифестом, чтоб воротиться восвояси, разочарованные, с унынием тем большим, чем более были прежние ожидания’. Увидев, что все его усилия к возвращению самобытности остались тщетными, они было спокойно покорились своей судьбе. Так наступил 1818 г., и здесь начинается новая эпоха в нравственности наших поляков. Последние годы (я объясняюсь чистосердечно, ибо счел бы преступлением скрывать в подобных случаях истину) прошедшего царствования представляют странную смесь беспечности с подозрительностью, таинственности с полуоткровениями, обстоятельства, которые, вместе взятые, едва ли не были главною причиною всех последовавших неустройств. Мысль о восстановлении Польши почти истребилась, самые энтузиасты отказались от нее. Вдруг некоторые нескромности, с намерением или без намерения учиненные, распространили мнение, что оно входит в виды правительства. Угасшие надежды снова ожили. Поляки, основываясь на некоторых мерах высшего начальства, со дня на день ожидали, что области их будут присоединены к Царству Польскому и составят часть самобытного государства. Когда же действия верховной власти не соответствовали ожиданиям, некоторые в нетерпении прибегнули к тайным обществам, ибо между русскими поляками главной целью сих обществ была не мечтательная свобода, а возвращение народной независимости, а сие желание, впрочем, весьма понятное, так обще между ними, что за исключением тех, коих служба или воспитание сделали русскими, едва ли найдете одного, у которого оно не таилось бы в глубине души. Но сила сего чувства различна по времени нахождения их под русским владычеством: так, в Белоруссии оно довольно слабо, в Литве ощутительнее и еще явственнее в украинских губерниях, впоследствии уже присоединенных к России’.

Корнилович указывает на те обстоятельства, которые питают неприязненное отношение поляков к русским. Но каким образом судят поляки о русских? По тем чиновникам, которых посылает в Польский край русское правительство, но известно, что у ‘нас еще недавно в сем отношении был род нравственного поветрия, так что на бескорыстного человека в гражданской службе указывали, как на редкость, но дурной чиновник в России приносит гораздо менее вреда, нежели в Польше, где, сверх нарушения своего долга, он порочит всю нацию и поселяет неприязнь к правительству в умах и без того считающих себя вправе быть недовольными’. ‘Вообще,— говорит Корнилович,— поляки не знают русских. Русские должны познакомить их с собой. Следовало бы издавать для поляков ведомости, в которых помещались бы известия об успехах нашего общежития и образованности, отрывки из нашей литературы и вообще все, что может подать понятие о настоящем нашем быту’. Корнилович предупреждает против политики устрашения: ‘Угроза не может быть продолжительна, она минуется, и тогда боязнь превращается в ненависть’. Этот совет он направлял по адресу Николая Павловича. ‘Говорю об этом смело, уверенный, сколь сие противно благодушию государя, которого все действия являют, что он хочет от подданных любви, а не страха, и для прочности сей любви в западных областях необходимо искреннее примирение побежденных с победителями… Русские и поляки, быв одного происхождения, говоря почти одним языком, равные по просвещению, достойны и по характеру взаимной любви и уважения’.

Размышляя о препятствиях к распространению промышленности в польских губерниях, Корнилович указывал на два главнейших затруднения: существование конкурсового права и присутствие евреев в деревнях. ‘Много было писано об евреях,— читаем в записке Корниловича,— в разные времена принимались против них разные меры, и потому не считаю нужным входить в большие о них подробности. Проживающие в городах и местечках занимаются торговлей и легкими ремеслами и, оживляя некоторым образом промышленность, приносят более пользы, нежели вреда. Зло, о котором намереваюсь здесь говорить, происходит от тех, кои поселились в деревнях. Сии последние без исключения, промышляют кормчеством и, будучи образованнее и хитрее крестьян, пользуются их слабостью к напиткам и обирают их совершенно, употребляя для сего все способы, позволенные и непозволенные, пронырство самое низкое, обман самый постыдный. От того вся движимость крестьянина, весь плод его тяжелых трудов переходит часто в руки жида, так что поселянину едва остается столько, сколько нужно для прокормления себя и для уплаты государственных податей {Замечательно, что в списке губерний, отличающихся недоимками, находятся большей частью те, в коих обитают евреи. Кажется, можно безошибочно сказать, что одна из главных причин недоборов на крестьянах заключается в их сношениях с евреями. Примеч. Корниловича.}.

В иных местах, особенно где имения раздроблены между многими владельцами, крестьянин должен и для этого прибегать к арендатору-еврею. Но этим не ограничивается пагубное влияние сего народа. Корчмарь-жид покупает все краденое, и по сношениям, какие имеет со своими собратьями, другими евреями, находит средства укрывать или сбывать с выгодою свою покупку так, что никогда не найдешь ее следа. А сие поощряет простой народ к воровству, которое особенно умножилось в последние годы {Многие помещики для облегчения своих крестьян охотно пожертвовали бы выгодами от отдавания корчем в аренду жидам, взяв на себя все содержание оных: но сия мера тогда только может принести пользу, когда будет учинена с общего согласия всех владельцев, которого нельзя получить при теперешних обстоятельствах. Без того жид поселится на границе в соседней земле и переманит к себе всех посетителей корчмы, так что помещик, не поправив зла, лишит себя только прибыли, которая составляет главную статью дохода. Примеч. Корниловича.}.

Обыкновенно приписывают такое поведение евреев общему к ним презрению, которое унизило нравственный их характер, но те же лица между ними, которые в сношения с христианами позволяют себе всякий обман, поступают примерно со своими единоплеменниками. Следовательно, главная причина их испорченности заключается в их религии. Уже Моисей, для сохранения чистоты данного им закона, запретил им сообщаться с иноверцами. После него явилось много комментаторов, которые перетолковали и распространили это запрещение. Вся ненависть, предписываемая в Ветхом завете против идолопоклонников, жителей Хананейской земли, сосредоточена ими на христиан. Невежественные их раввины ставят им даже в заслугу обман и бессовестность против наших единоверцев, а потому жиды в поведении своем сообразуются с правилами, которые им внушены с детства. Из сего, Ваше Превосходительство, усмотрите, что единственное средство к отвращению вреда, происходящего от сих разрушительных правил, состоит в том, чтобы _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о_ _о_т_д_е_л_и_т_ь_ их от лиц, кои могут сделаться жертвами их пронырства. Правительство наше уже приступило к этому, повелев в 1824 году выгнать жидов из всех деревень в Белоруссии, но при этом не придумали средства, куда их девать, и сия мера, благодетельная для белорусских крестьян, повлекла за собою некоторые неудобства. Дабы сие обстоятельство не послужило впредь препятствием к распространению сего указа, осмеливаюсь предложить: из всех евреев, проживающих в деревнях, и тех, кои в городе не имеют недвижимости и постоянного ремесла, составить отдельные колонии и исподволь поселять их в Новороссийском крае и бессарабских степях’.

Во взглядах на еврейский вопрос Корнилович оказался человеком своего времени: предрассудки против евреев разделялись передовыми людьми того времени ²⁵. Достаточно вспомнить проект поголовного выселения евреев из России, вставленный П. И. Пестелем в его ‘Русскую правду’.

Против евреев у Корниловича была наготове и другая мера. Он, по аналогии с предложением учредить школы для мусульманских мулл, предложил обратить особое внимание на подготовку еврейских раввинов.

‘Евреи, по ненависти к христианам и по уважению к своим раввинам, весьма похожи на магометан, разница та, что следствия этой нетерпимости гораздо для нас ощутительнее по сношениям их с нашими единоверцами. Им недостает не просвещения, ибо всякий из них умеет грамоте, иные читают и пишут на двух и на трех языках, но просвещение это дурно направлено. Правительство надеялось отвратить это зло, дозволив им посещать существующие в государстве училища, с того времени прошло 25 лет, и едва нашлись такие, которые воспользовались сим позволением. И можно ли вообразить, чтобы жиды, считающие оскверненным все, к чему ни прикоснется христианин, согласились посылать своих детей в заведения, порученные надзору христиан? Дать другое направление нынешнему их воспитанию могут только их законоучители, но, имея ложные понятия о нравственности и живучи приношениями своих единоверцев, они-то, побуждаемые образом мыслей и личными расчетами, и поощряют их предосудительное поведение. Трудно поверить, что в Бердичеве печатаются книги, в которых проповедуются обман и всякого рода ухищрения, но меня в том уверяли люди, знающие от самих евреев. А потому полагаю, что если правительство помышляет об усовершенствовании сего многочисленного племени, то надлежит, кажется, начать с сих законоучителей. Нет сомнения, что достойные раввины, по чрезмерному их влиянию на умственный и светский быт своих соотечественников, будут много способствовать к нравственному их улучшению, и напротив, без их содействия все принимаемые по сему меры едва ли не останутся без успеха. У нас в Одессе устроено училище для еврейских законоучителей. Мне неизвестно, совершенно ли оно соответствует своей цели, но во всяком случае этого слишком мало для целой России. Желательно, чтоб во всех польских и малороссийских губерниях заведено было по одной подобной школе, и главное, чтоб они поручены были управлению людей образованных и благонамеренных. Если таковых не найдется между нашими евреями, то можно выписать их из Германии, где из числа последователей Ветхого завета есть многие, которые по своим познаниям и безукоризненному поведению заслуживают подобной доверенности’.

На вопросах внутреннего устройства России Корнилович в своих крепостных мнениях останавливается редко и не пристально. Основного вопроса о крепостном праве он совсем не затронул, а там, где приходилось ему косвенно говорить о нем, он не выражает ни сомнений, ни протеста. Нельзя, конечно, заключать отсюда, что таковы были его действительные взгляды, по всей вероятности, или сам он чувствовал, что этого вопроса не должно касаться в записках, предназначенных для Бенкендорфа и Николая Павловича, или же просто Бенкендорф дал ему надлежащий совет.

Весьма любопытно мнение об устройстве сибирских ссыльнопоселенцев. Корнилович относится с осуждением к существующему положению вещей. Всякий прибывающий в волость поселенец должен искать работы: стать хозяином он не может за отсутствием к тому средств. Хороший мастеровой в то время (1826—1828 гг.) зарабатывал 30—40 рублей в год, обыкновенный — 10—15 рублей в год. Через шесть льготных месяцев поселенец заносился в оклад и сразу же переходил в недоимщики. Правительство предписало взыскивать недоимки с волостей, предоставляя волости самой ведаться с несостоятельными плательщиками, но эта мера не улучшила положения плательщиков. Они, по выражению Корниловича, ‘питают в душе негодование к месту, в котором поселены, ненавидят труд, почитаемый ими тягостью и орудием для обогащения своих притеснителей, богатых крестьян’. Корнилович в целях улучшения быта посельщиков предлагал: 1) выдавать в ссуду пособие для первого обзаведения — от 30 до 50 рублей на человека и 2) изменить для сибирских крестьян существующую систему налогов, а именно: сбавить третью часть! или половину с подушного оклада и дополнить недостатки податью с имущества, то есть с лошадей, крупного и мелкого рогатого скота и с разного рода хлеба. Корнилович весьма убедительно доказывает Бенкендорфу, что подушный налог всей своей тяжестью падает на беднейший класс народа, а налог с имущества соразмеряет тягость по состоянию каждого. Не ограничиваясь принципиальной стороной вопроса, Корнилович излагает разработанный план осуществления налоговой реформы и дает указания к составлению кадастровых списков. Желая прельстить Бенкендорфа выгодами реформы, Корнилович в заключение говорит: ‘Поелику дознано опытами и принято почти аксиомою в политической экономии, что во всяком благоустроенном государстве масса народного богатства беспрестанно умножается, то смело можно положить, что с каждой переписью налог сей будет приносить более, и таким образом правительство, не прибегая к мере, всегда неприятной, всегда возвышать подать, а напротив того, строго держась изданных однажды постановлений,— будет каждые пять лет увеличивать свои доходы’.

В деле исправления недостатков народной жизни большая роль, по мнению Корниловича, выпадает на долю сельских священников. Вопросу о сельском духовенстве посвящена пространнейшая записка. Корнилович указывает, что в том положении, в каком духовенство находилось в его время, оно не в состоянии выполнить возложенных на него задач по просвещению народа. Духовное сословие утратило всякое уважение в народе. Оно само унижает свой сан ‘корыстолюбием и непомерной склонностью к горячим напиткам — недостатками, весьма обыкновенными между нашими священниками’. Корнилович советует поднять уровень духовного сословия и с этой целью прежде всего реформировать семинарии. Реформу же надо начать с устранения черного духовенства от надзора за семинариями. Руководимое им воспитание в семинариях имеет пагубное влияние на нравственность учащихся. ‘Обет смирения и отречение от собственной воли, который иноки налагают на себя при вступлении в сие звание, производит то, что взаимная подчиненность в монастырях доходит почти до рабского повиновения. Начальники семинарий, привыкнув безусловно покоряться воле старших, требуют того же от воспитанников, порученных их надзору, для сего употребляют излишнюю строгость, которая, кроме того, что подавляет способности учащихся и унижает их характер, имеет последствием то, что, освободясь от страха, они пользуются слишком неумеренно первыми минутами свободы. Сия неумеренность обнаруживается не столько в сношениях с женским полом, потому что их тотчас после выпуска женят для облечения в духовное звание, сколько в склонности к горячим напиткам, которая нередко обращается со временем в привычку. Это особенно заметно между сельскими священниками, кои, быв подчинены меньшему надзору, нежели городские, могут с большим удобством предаваться таковому невоздержанию. Я видел сему разительный пример в последнюю поездку в Сибирь. В оба пути мне случилось быть в дороге о масленице: за неисправностью почтовых станций, мы обыкновенно останавливались при перемене лошадей у зажиточных крестьян и всякий раз в числе пирующих находили местных священников, иных в таком состоянии бесчувственности, что хозяева, стыдясь за них, скрывали их от наших глаз’.

Кроме реформы семинарий Корнилович рекомендует завести для сельских священников при каждой епархии особенные училища и поручить их надзору светского духовенства. Для сельского священника обязательно знание медицины, которая и должна преподаваться в этих училищах. Из теоретических предметов особое внимание должно быть обращено на постановку преподавания нравственной философии. ‘Весьма выгодно будет для утверждения благонравия изъяснить, что, независимо от вечных благ, временные наши пользы требуют исполнения нравственных наших обязанностей, что и в сей жизни для достижения возможного благополучия надлежит быть попечительным отцом семейства, верным подданным, добрым гражданином, рачительным хозяином и т. п. Сие составляет предмет нравственности или нравственной философии и взирая на нее с сей точки зрения, которую всевышний, в неисчерпаемом милосердии к человеческой слабости, дал людям для убеждения умов, не всегда покорных евангельским истинам. Для священника, обязанного бороться с греховною природою человека, изучение ее необходимо. Благоразумный пастырь, принимая, разумеется, всегда за основание веру, может, соображаясь с склонностями своих прихожан, черпать из сего источника богатые пособия. У нас в семинариях обучают умозрительной философии по старинной системе схоластиков, занимают воспитанников длинными диспутами, а нравственную часть, которая столько же важна, совершенно выпускают из виду’.

Известно, что Николай Павлович возникновение духа вольномыслия и мятежа приписывал главным образом негодной, с его точки зрения, постановке воспитания и образования. Пушкину, вызванному из ссылки, Николай Павлович изволил приказать на первых же порах изложить мысли ни о чем другом, а о народном воспитании. По взглядам на сущность семейного и школьного воспитания Николай Павлович готов был мерить человека. По всей вероятности, из разговоров с Бенкендорфом Корнилович узнал о пристрастии государя к вопросам общей педагогики. Поэтому, ‘усматривая из журналов, с какой заботливостью и постоянством правительство печется о водворении просвещения в государстве’, Корнилович ‘взял смелость представить о некоторых обстоятельствах, которые до последних времен замедляли ход нашей образованности’. Он указал на недостаток хороших учебных книг и на совершенное отсутствие учебников по отечественному праву. По своему преподавательскому опыту в училище колонновожатых и топографов Корнилович убедился в решительной непригодности учебных книг по географии и статистике — и в том числе лучших — проф. Арсеньева, Шторха и Гейма²⁶. Корнилович предложил Министерству народного просвещения пригласить к составлению учебников отличнейших профессоров и ученых и установить премии за лучшие сочинения, а для рассмотрения составить комиссию из сведущих. Крупный недостаток преподавания видел Корнилович и в несоответствии преподавания училищ целям и будущему назначению учеников. В военных заведениях обучают географии, указывал он, но любой ученик, кончивший в них курс, не ответит на вопрос, какие пути ведут из России в Австрию, какие преграды встретит войско на своем пути и т. д. Наконец, Корнилович считал гибельным для образования обстоятельством отсутствие хороших книг для чтения. Он рекомендовал вниманию Бенкендорфа книжку Франклина ‘Приключения бедного Ричарда, или Легчайший способ обогатиться’²⁷. По образцу ее должно было составить сочинение, в котором ‘будут изложены главнейшие правила нравственности с применением их к крестьянской жизни, помещены сведения, ведущие к усовершенствованию их быта, и опровергнуты господствующие между ними предрассудки, сочинение сие, написанное в виде повести или разговоров, языком простым, понятным для каждого, произведет самое благотворное влияние на простой народ и послужит лучшим дополнением того просвещения, которое державная десница государя императора столь щедро изливает на сие многочисленное и полезное сословие’. Последние слова, если бы они не были написаны в тюрьме, произвели бы впечатление тонкой иронии!

Когда человек сидит в тюрьме, то он постоянно думает о воле, о том, как бы ему освободиться… Нет сомнения, что Корнилович, осчастливленный вниманием Николая Павловича и Бенкендорфа, мечтал о свободе и думал, что его проекты откроют ему двери тюрьмы. Пока он писал о предметах, безразличных для него,— о торговле с Азией, о сибирских посельщиках, о евреях,— он сохранял свободу своего мнения, но когда ему приходилось писать о таком остром вопросе, как недостатки воспитания, он должен был соображаться с тем, какое впечатление произведут его рассуждения на его просвещенных читателей, и, конечно, терял независимость мнения. Он знал, что для Бенкендорфа и Николая Павловича он — несчастная жертва тлетворного воспитания, знал, что они будут очень довольны, если увидят в нем сознание вредности тех начал, которые были развиты воспитанием. Он должен был — для удовлетворения вельможных читателей — произнести анафему главным идеям: идее политической свободы и идее представительного правления. И он сделал это в записке, поданной 11 июля 1830 года. ‘Политическая свобода,— писал он,— не есть удел нашего полуденного мира. Мы можем только постигнуть ее умом, но высокие добродетели, которых она требует, не совместимы с испорченностью человеческой природы’.

Записка Корниловича очень занимательна, и ей нельзя отказать в особливом красноречии, все вещи в ней поставлены вниз головой.

‘Настоящее мое положение,— так начинается мемуар Корниловича,— невольно заставило меня размышлять о причинах оного, а наблюдения над самим собою и некоторыми товарищами моего несчастия убедили меня, что они отчасти заключаются в нашем воспитании. Мы учимся в юношеском возрасте, в котором преизбыточествуют чувствования. В это время жизни любовь к добру, стремление к общей пользе, готовность самопожертвования и вообще все качества, облагораживающие человечество, действуют в нас всего сильнее. Но, не быв руководимы рассудком, они могут сделаться столь же опасными, как огонь в руках сумасшедшего. Наши наставники, стараясь развивать их в нас, менее заботились об их последующем направлении. Так, например, всех нас учили древней истории и для этого давали нам читать Плутарха, Тацита и проч., не предварив, что сии писатели занимались своими сочинениями во время упадка Римской империи, что, описывая первые времена своего отечества, они преимущественно имели в виду исторгнуть своих сограждан от их нравственного унижения и пробудить в них гражданские доблести: а потому, мало заботясь о верности повествования, выбирали из ряду событий самые разительные и представляли их в особенном свете, и если подбирали к ним тени, то в таком только случае, когда сие благоприятствовало их видам. Нам же выдавали это за непреложные истины: от этого рождались в нас преувеличенные понятия, которые мы принимали тем склоннее, что наши тогдашние лета были летами мечтательности и энтузиазма. С сими понятиями мы вступали в свет, и здесь вскоре оказывались вредные их последствия. Кому из нас не объясняли происхождение верховной власти первоначальным договором, в силу коего подвластные покупали безопасность лиц и имуществ пожертвованием части своей свободы — положение ложное и опасное, потому что оно может служить предлогом к возмущению. Кому из нас не представляли образцов человеческого совершенства монархий представительных — мнение также совершенно несправедливое, ибо сей род правления, предполагая возможность различия выгод правительства с выгодами народными, уже основан на ложном начале, а потому и заключает в себе зародыш неустройств, которые можно отвратить насилием или посредством подкупов, уничтожающих нравственное достоинство человека и нарушающих святость и чистоту гражданских обязанностей? Но сии рассуждения, плод позднейших размышлений, не приходили и не могли приходить нам тогда на ум. Мы слепо верили всему читанному и слышанному потому, что это отчасти согласовалось с нашими первыми впечатлениями и что нас из ложных опасений содержали в совершенном неведении о сих предметах, а потому и не предварили против опасностей, какие должны были встретиться при знакомстве с ними. После того мудрено ли, что вы видите молодых людей, которые восхищаются речью какого-нибудь члена английской парламентской оппозиции, не зная, что сей пламенный защитник народных прав бьется только из-за доходного местечка и, получив оное, будет действовать против тех же мер, за которые вступался с таким жаром? Наконец, от сих-то преувеличенных понятий, свойственных юности и утвержденных воспитанием, от сего воображаемого совершенства, несогласного с подлинным природным состоянием людей и вещей, родятся сомнения, борьба чувств с рассудком и то беспокойное желание перемен, которое или обнаруживается при случае в противозаконном поступке, или, истощаясь в бесплодных усилиях, притупляет способности, кои при другом направлении можно бы употребить с пользою.

Сказанное здесь случилось со мною, с некоторыми из моих товарищей и случается ежедневно со множеством молодых людей, живущих в свете’.

Корнилович набрасывает некоторые детали воспитательной программы, такие, какие непременно должны были вызвать благосклонное сочувствие высоких читателей Корниловича. Долг воспитания — поставить нас в надлежащие отношения к согражданам и поселить любовь к существующему правительству, основанную на убеждении, что оно превосходит все прочие роды правления. ‘Есть предметы,— пишет Корнилович,— коих нельзя объяснить удовлетворительно отвлеченностями, потому что они не суть творение ума человеческого, а проистекают от самой природы вещей. К таковым предметам принадлежат понятия о неограниченных монархиях. Уверить в их превосходстве могут только события, которые гораздо убедительнее всяких рассуждений. Сии события покажут чрезмерную разницу между теориями, составленными на досуге кабинетными политиками, и настоящим делом, они покажут, что всякое правление имеет свои недостатки, потому что в каждом участвуют люди, подверженные слабостям, что если подобные несовершенства — общий удел человеческих постановлений, находятся и в неограниченных монархиях, то, с другой стороны, они имеют на своей стороне преимущества, которые, без сомнения, заставят всякого незараженного предрассудками человека предпочесть их всем другим правительствам. Разумеется, что первым условием при этом должно быть беспристрастное изложение событий, но сего беспристрастия не надлежит искать в классиках, которыми нас занимают’.

В стиле реакционных деятелей той эпохи говорит Корнилович о почти общем у нас недостатке — отсутствии основательного образования, рождающем полупросвещение или ложное просвещение, которое в оных случаях есть дух неверия — главный источник зол сего мира. Борьбу с духом неверия должны бы взять на себя пастыри духовные, но русским священникам, невежественным и неблагонравным, она не под силу. Молодежь кончает свое образование, не получив морального руководства.

‘Редкому посчастливится встретить опытного наставника, который руководствовал бы его в это критическое время жизни. Предоставленные самим себе, мы по бедности нашей литературы прибегаем к сочинениям иностранным и при настоящем направлении умов в Западной Европе получаем, между прочим, несогласные с духом нашего правительства понятия, на кои бросаемся с жадностью, привлеченные их новостью и наружным блеском, а сии понятия, которые по неопытности считаем непреложными, более или менее действуют на все наши последующие поступки. Переменит это одно время, но покамест чрезвычайно полезно будет поручить кому-либо из сведущих государственных людей разобрать историю какого-нибудь свободного правления, например Великобритании с 1688 года, эпохи, с которой нынешняя ее конституция возымела полное свое действие, раскрыть недостатки оного и, основываясь на фактах, показать, что свобода и представительство, которыми хвалятся англичане, заключается только в одних формах, что они немало не мешают правительству действовать противно выгодам народным и что в этом отношении конституционный монарх менее связан, нежели государь самовластный, ибо сей последний, по нравственной обязанности соответствовать безусловной доверенности подданных, будет поступать гораздо осторожнее, нежели глава конституционной монархии, где сего побуждения не существует, потому что там меры правительства освящаются большинством преданных ему представителей, и что, наконец, выгоды, доставляемые сими правлениями, искупаются духом партий, поселяющим раздор между согражданами, подавляющим всякую любовь к делу общественному и заменяющим чувства патриотизма видами корысти или честолюбия. Для большей ясности надлежало бы изложить это самым простым образом, например в виде бесед с каким-нибудь англичанином, вложить в его уста все похвалы, расточаемые свободным правлениям, и опровергнуть их факты, а в заключение сравнить настоящее положение Англии с положением какой-нибудь хорошо устроенной неограниченной монархии, например Пруссии. Подобное сочинение, написанное основательно, с умеренностью и с должным уважением к истине, будет для многих благодеянием…’

Попутно Корнилович делает признания из недавнего прошлого. ‘Весьма не мало из нас, членов бывшего Тайного общества, приняли в оном участие из видов честолюбия или по духу крамолы. Большая часть вошли в него, чтоб прослыть свободомыслящими, следуя господствующей в то время моде, другие же увлеклись заблуждением ума, и ни те, ни другие никак не воображая, чтоб сей первый шаг завел их так далеко.

И можно ли было не увлечься, когда, начиная от властей, все как будто наперерыв старались друг перед другом превозносить свободные постановления? Основываясь на достоверных сведениях, говорю решительно, что прокламации союзных государей в 1813 году, беседа императора Александра I с г-жою Сталь, и особенно речь его величества при открытии первого Варшавского сейма²⁸, напечатанная во всех наших ведомостях того времени, совратили у нас весьма многих с истинного пути, утвердив одних в их мнениях и поселив в других предубеждения против самодержавия, а сии сомнения, сие предубеждение, не говоря уже о последствиях, составляют сами по себе великое зло. Самодержавие и деспотизм суть две вещи совершенно различные и в последствиях своих одна другой противоположны. Писатели, водимые духом партий, смешивают их с намерением, а вышеозначенные акты как содержанием, так и изложением поддерживают сие заблуждение, и оно было принимаемо потому, что распространялось венценосными главами’.

Под строгой опекой государства поэтому должны находиться учебные заведения империи, и все преподавание в них должно быть согласовано с государственными потребностями и нуждами. Первое дело правительства — поставить наши учебные заведения в надлежащее совершенство и поощрять публичное воспитание, то есть воспитание в казенных учебных заведениях. Корнилович предлагает оригинальное средство уничтожить предрассудок против казенных училищ. ‘Государь наследник,— пишет он,— вступает в те года, когда оканчивается первоначальное воспитание и начинается высшее. Смею думать, что великим для России будет благодеянием, если его величество благоволит посещать здешние университетские лекции. Тогда все знатнейшее дворянство поспешит отправить в университет своих детей, чтоб осчастливить их товариществом такого соученика. Примеру знати последуют и прочие дворяне, а сим подражать будут и другие сословия, казенные учебные заведения возвысятся в общественном мнении, гимназии и университеты наполнятся учениками, а сие подействует благотворно и на учителей и на самый способ преподавания, и, наконец, истребится мало-помалу та поверхностность в образовании, которая в нынешнее время отличает нашу молодежь и о пагубных последствиях коей я уже упоминал в другом месте. К тому же посещение университетских лекций подаст его высочеству возможность ознакомиться с способностями тех людей, которых он употребит с пользою, когда лета дозволят ему разделять труды государственного правления с августейшим родителем, и в заключение эта мера исполнит сердца новою признательностью к монарху за сей повторенный опыт благости к поданным’.

Все изложенные здесь взгляды Корниловича на ‘воспитание’ характеризуют не его мировоззрение, а скорее влияние тюремного заключения на психику человека.

XII

Корнилович посиживал в крепости и пописывал, а начальник Третьего отделения его писания почитывал. Отношения между узником и тюремщиком были наилучшие. Разнообразие в жизнь Корниловича вносили книги и журналы, присылавшиеся от Бенкендорфа, и резолюции, о которых поставляли его в известность. Один раз Корнилович — в третий год своего крепостного заключения — рискнул просить начальство о большем. 24 февраля 1830 года он обратился со следующим письмом к Бенкендорфу:

‘Ваше Высокопревосходительство,
Милостивый Государь!

Месяца два тому назад я возвратил Ваши книги, после получил еще журналы, вышедшие в конце прошлого и в начале нынешнего годов. Наслаждение, какое вы мне сим доставили, легче чувствовать, нежели выразить. Вот я уже здесь третий год, и в сем заключении, которое мне казалось гораздо тягостнее Читинского, имел, благодаря Бога и Вас, несколько счастливых минут. Да воздаст Вам за это Господь щедрою рукою! Не оставляйте меня и впредь без Вашего снисхождения, и если милость Ваша будет, благоволите по-прежнему снабжать от времени до времени книгами и журналами. Все присланное Вами принято будет мною с искреннею признательностью.

При сем осмеливаюсь обратиться к Вашему Высокопревосходительству с другою просьбою. Вам известно, что у меня есть мать в преклонных летах. К огорчению, какое я причинил ей своим беспутным поведением, присоединяется совершенная неизвестность о моей участи. Не смею упоминать о том, чтобы самому писать к ней, ибо знаю, что это запрещено: но Вы имеете все средства дать ей знать обо мне. Я прошу только уведомить ее, что я здоров и переношу заслуженную участь с совершенною покорностью воле Промысла. Вы сами отец семейства и лучше другого понимаете всю силу родительской любви. Не откажитесь доставить сиротствующей вдове несколько отрадных минут. Вы приобретете сим новое право на благословения нашего благодарного семейства.

С душевным уважением и сердечной преданностью честь имею быть Вашего Высокопревосходительства всепокорнейшим слугою Александр Корнилович’.

Бенкендорф благодушно отнесся к просьбе Корниловича и написал на письме: ‘Его уведомить, что я охотно исполню его желание, а матери его написать’.

Но в другой раз благодушие изменило Бенкендорфу, в ноябре 1831 г. Корнилович написал письмо своему брату, но оно не было отправлено по назначению и сохранилось при делах.

В 1832 году Корнилович обратился к Бенкендорфу по совершенно особому случаю. 31 мая этого года он писал:

‘Ваше Высокопревосходительство,
Милостивый Государь!

Прибегаю к Вам с просьбой весьма нескромной! Но чистому все чисто, говорит св. апостол Павел, а посему надеюсь, будете снисходительны к моей смелости, если и найдете ее неуместной.

В Чите сказывали мне товарищи, содержавшиеся в Свеаборге, что вместе с ними заключен был Батеньков, которого повезли в Петербург, и что он не раз подвергался там припадкам белой горячки — болезни, к которой и прежде оказывал предрасположение. Здесь слышу, когда днем, когда ночью, пронзительные, раздирающие душу вопли, и, узнав по голосу, чьи они, заключаю, что он содержится обок меня и нередко мучится недугом. Эта болезнь душевная, которой едва ли пособят средства физические. Мы были хорошо знакомы, когда ни я, ни он, вероятно, не имели еще понятия о тайных обществах, и надеюсь, что мне удастся, бывая с ним вместе и доставив ему развлечение, облегчить его страдание. Посему покорнейше прошу Вас, благоволите исходатайствовать мне Высочайшее дозволение с ним видеться.

Верьте мне, Ваше Высокопревосходительство, что, пишучи сие, имею в виду не себя, ибо доволен своим положением и не умею высказать своей признательности за оказываемое мне снисхождение, притом небольшая радость видеть в состоянии болезненном человека, которого я знал в положении цветущем. Руководствуясь единственно надеждой доставить облегчение существу, коего надобно послушать, чтоб составить себе понятие о его страданиях. Догадываюсь,— спросить об этом не смею у людей, с которыми весь разговор мой заключается в ответах на вопросы о здоровье,— догадываюсь, что он содержится в одном коридоре со мной, от моей через одну или две комнаты. Свидания наши не выйдут из стен равелина, и, кажется, нет неудобства, почему бы нам, всегда бывающим на виду, не быть на несколько часов в день запертыми вместе или не встречаться в саду, огражденном со всех сторон стенами. Впрочем, если б что и могло от сего выйти, к чему однако ж не предвижу возможности, то четыре с лишком года, в которые я не только словом или делом, но даже видом не давал повода к неудовольствию окружающим меня лицам, да послужит мне порукой, что не употреблю во зло сей новой милости’.

Чисто человеческое чувство диктовало это письмо Корниловичу, но Бенкендорф и Николай Павлович не могли не увидеть тут важного нарушения тюремной дисциплины.

XIII

Когда читаешь предлагаемые Корниловичем проекты то снарядить торговую экспедицию в Среднюю Азию под руководством опытного человека, то приспособить звуковой метод к русскому языку, то составить нужную по государственным соображениям книгу, то чувствуешь, что искусным человеком, который годился бы на все эти функции, Корнилович считал себя. Между строк его проектов читается такое наивное ожидание, что вот Николай Павлович и Бенкендорф возьмут да и освободят его, да и поручат ему исполнить предлагаемые им проекты. Но ожидания не оправдались: никакие благие мысли, никакие выражения чувств верноподданности не помогли, и из крепости оказалась только одна дорога — рядовым в кавказский гарнизон.

В нашем распоряжении нет таких сведений о том, была ли удовлетворена просьба Корниловича о свидании с Батеньковым. Кажется, да. Но представляется весьма вероятным, что она ускорила его освобождение. По высочайшему повелению 12 ноября 1832 года он был определен рядовым в пехотный генерал-фельдмаршала князя Варшавского полк. В этом звании он вскоре и умер 2 сентября 1834 года… О жизни Корниловича на Кавказе мы почти ничего не знаем. Кое-что рассказал с его слов генерал Шумков. Воспоминания Шумкова мы цитировали в начале нашей статьи, из них видно, что Корнилович проговаривался о своем пребывании в крепости и, кажется, был удовлетворен отношением к нему Бенкендорфа и Николая Павловича и своей деятельностью в качестве благоразумного советчика по государственным вопросам.

Мы, ныне живущие, ознакомившись с крепостными проектами несчастного декабриста, мы можем только изумляться уродливости русской жизни и сожалеть о недюжинном человеке, который заслуживал лучшей участи. Талант, знания, опыт… все прошло прахом, легкий след его жизни остался лишь на страницах архивного дела.

Примечания

В двухтомник об Алексеевском равелине в XIX веке — тюрьме для важнейших российских государственных преступников — включены как воспоминания самих заключенных (а их через равелин за указанный период прошло более двухсот человек), так и исследования выдающихся русских историков Б. Л. Модзалевского и П. Е. Щеголева о равелине. Ввиду ограниченности объема настоящего издания пришлось производить жесткий отбор. В первую очередь, выбраны наиболее яркие и значительные материалы, интересные максимально широкому кругу читателей, причем преимущество было отдано тем из них, которые равномерно освещают историю равелина с 1797 г. (постройка новой каменной тюрьмы) по 1884 г. (закрытие тюрьмы). К тому же учитывались труднодоступность и малоизвестность материалов, а также их неразработанность и спорность.

В итоге в двухтомник вошли материалы, за тремя исключениями не переиздававшиеся более 60 лет. Воспоминания заключенных приведены либо по единственной, либо по наиболее авторитетной публикации, работы Модзалевского и Щеголева — по последней прижизненной (исключение составляет незавершенная работа Щеголева о Бакунине, ранее не публиковавшаяся).

Все материалы воспроизводятся полностью (за одним особо оговоренным исключением в относительно доступных воспоминаниях М. Бестужева). В оговариваемых случаях тексты проверены и выправлены по авторитетным источникам. Слова и заголовки, дополняющие текст, восстановлены в квадратных скобках.

В примечаниях в основном отражена степень изученности вопроса с учетом позднейших исследований, а также содержатся сведения обо всех публикациях воспроизводимого текста. Минимальные комментарии служат разъяснению труднодоступных в настоящее время мест, а также уточнению и исправлению фактических неточностей.

П. Е. Щеголев

Благоразумные советы из крепости.
Декабрист А. О. Корнилович

Феномен Щеголева поразителен — интеллигент в первом поколении стал одним из крупнейших русских историков и литературоведов, оставившим более 650 печатных работ, в которых глубина и научность исследования счастливо соединились с занимательностью и общедоступностью. Слишком яркая самобытность Щеголева, его бросающаяся в глаза независимость не укладывались в жестко-примитивные рамки духовной атмосферы сталинщины, поэтому после его скоропостижной смерти на 54-м году жизни (январь 1931 г.) имя его практически было предано забвению, труды почти не переиздавались, хотя исследователи и ссылались на него в научных публикациях. И только в последние годы стали вновь выходить книги Щеголева, стали появляться работы о нем {Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы (с обширной статьей Ю. Н. Емельянова ‘П. Е. Щеголев — историк и литературовед’). М., 1987, Он же. Дуэль и смерть Пушкина: Исследования и материалы (сразу вышло несколько изданий: М., 1987, Рига, 1987), Лурье Ф. М. Щеголев и его библиотека.— Аврора, 1988, No 7, с. 85—93.}. Это избавляет от необходимости подробно описывать здесь жизнь и труды П. Е. Остановимся лишь на некоторых моментах, связанных с деятельностью Щеголева — историка русского революционного движения, не касаясь его выдающихся исследований по русской литературе.

Родился Павел Елисеевич в 1877 г. в семье воронежского крестьянина, работавшего писарем при мировом посреднике. В 1895 г. закончил с серебряной медалью Воронежскую гимназию и поступил на санскрито-персидско-армянский разряд факультета восточных языков Петербургского университета, одновременно занимаясь и на историко-филологическом факультете.

Общественный подъем конца 1890-х гг. захватывает способного студента, подававшего блестящие надежды. Вскоре за участие в организации студенческой забастовки третьекурсника Щеголева исключают и 13 марта 1899 г. арестовывают (на следующий день после получения им золотой медали за первое самостоятельное исследование). Началось знакомство с российской карательной машиной. Первый арест продлился два месяца, почти сразу же за ним следует второй — восьмимесячный (за пропаганду летом и осенью того же 1899 г. среди рабочих Путиловского завода). Сохранились две любопытнейшие записки, написанные Щеголевым во время первого и второго арестов {ИРЛИ, ф. 627, оп. 3, No 226 (‘Заметка о местах предварительного заключения’ от 9 мая 1899 г., 2 листа) и No 227 (‘Заметка об одиночном заключении’ без даты, 2 листа).}, в которых помимо чисто бытовых подробностей жизни в одиночной камере будущий историк анализирует свое душевное состояние в тюрьме. Первый раз Щеголев за два месяца побывал в трех разных тюрьмах — полицейском доме при Спасской части, С.-Петербургской одиночной тюрьме (‘Крестах’) и Доме предварительного заключения, в котором всего лишь за два года до этого сидел Владимир Ульянов (декабрь 1895-го — февраль 1897 г.). Последнее обстоятельство придает дополнительный интерес ‘Заметке о местах предварительного заключения’, написанной Щеголевым прямо в камере. Вот краткая выдержка из нее: ‘В окна дует. Вентиляция неважная. В углу — клозет, испорченный и засаривающийся. Каждый день, утром часов в 6, во время утреннего сна является надзиратель с заключенным, снабженным различными орудиями. При их помощи он проталкивает в трубы экскременты. Атмосфера — ужасная. Во время этой операции просыпаешься и молишь надзирателя открыть форточку. Но надзиратель — видите ли — олимпиец: он по правилам не может этого сделать. Нужно сказать, что фановые трубы, по которым текут экскременты, просачиваются в стены и заражают воздух окончательно. Оттого-то в доме и около него — особый запах. Не будучи специалистом, не могу судить о степени зараженности воздуха в местностях, прилежащих к дому. Стол и стул — две чугунных доски, приделанных к стене, очень неудобны, по своей миниатюрности и по своей прикрепленности. Вода доставляется водопроводом через кран, под которым раковина величиной с четвертушку писчей бумаги. Понятно, умываться приходится на пол. Искусство умываться требует большой опытности, так как строители (вот дурачье, и злое дурачье) устроили так, что вода из крана льет только тогда, когда держишь кран рукой: лишь только отнимешь руку, вода перестает литься. Наклониться над раковиной нельзя: этому мешает отверстие для воды и над ним кран. Самое удобное — нацедить воду в кружку и мыться на пол. Конечно, сырость от этого только увеличивается. Устройство кранов еще раз обнаруживает жестокость глупости и тупости. Дверь обжата чугуном: в ней форточка и глазок’.

Во второй записке (судя по содержанию, бумаге и чернилам, написанной также прямо в камере Дома предварительного заключения, где Щеголев отбывал второе — восьмимесячное заключение) уже анализируется душевная жизнь узника: ‘Я никогда не думал ранее, что одиночное заключение может быть так богато впечатлениями. Мне казалось, что на сером фоне однообразной, изо дня в день той же самой жизни возможна целая жизнь, возможна сложность восприятий. Может быть, моя внутренняя жизнь кажется мне сложной, потому что я все время наблюдаю за собой. Когда раньше мне пришлось сидеть, правда, я все время был занят: у меня были книги. Теперь их нет, а у меня есть досуг.

Вот уже две недели я анализирую свое состояние. Две особенности бросились мне в глаза. Если бы я назвал первую галлюцинациями слуха, то я, может быть, ошибся бы. Жизнь однообразна, каждый день одно и то же. Я знаю, что дверь камеры откроется три раза в день, форточка — 11—12 раз, все это в определенные часы. И мне страстно хочется перемен. Я не думаю при этом о чем-нибудь существенном, нет, пусть вся перемена заключается в том, что мне принесут подписать какую-нибудь бумагу, что мне принесут передачу, квитанцию — все равно… новость, серая пелена однообразной жизни разрывается. И ждешь этой перемены с нетерпением, страстно, с тревогой. Слышишь, как из-за стены кто-то поворачивает в сторону моей камеры… Это ко мне, должно быть, на допрос, должно быть, несут книги, письмо. Шаги ближе и ближе, вот они у двери моей камеры. Но нет, они слышатся дальше. В углу при повороте стоит стол старшего надзирателя: отсюда разносятся приказания, здесь сходятся все надзиратели. Из-за дверей камеры до меня доносится масса звуков. Сначала в шуме я ничего не различал, теперь мое ухо ловит каждый отдельный звук и я даю ему объяснение. Вот шуршание, оно начинается откуда-то издали, шш… шш… все растет, оно у моей камеры, потом тише, тише… Это сметают сор с галерейки и два арестанта ведут щеткой по дорожке, натертой воском. У столика — преимущественно голоса ‘Дайте 60’. Это, значит, требуют жильца 260 камеры. Теперь я не пропускаю ни одного звука, а ожидание перемен, связанных со звуками, заставляет меня слышать несуществующие звуки. Мне так хочется нового, что я по несколько раз в день слышу, как у столика называют No моей камеры. Наконец-то, но напрасно я жду результатов: никого и ничего. Я слышу вдруг конец моей фамилии, и хотя я знаю, что здесь не по фамилиям, а по No, я все-таки жду, подыскиваю оправдания для человека, назвавшего меня по фамилии, а не по номеру. Да, это верно. Вот идет надзиратель, да, да… мимо. &lt,…&gt,

Другая особенность любопытна для психологов. Я чувствую, что не всегда могу управлять течением моих представлений, я не могу подавить ненужные мне в данный момент члены ассоциации. &lt,…&gt,

Пока сегодня я прочел все написанное вчера, припомнил все пережитое и мне пришло в голову, не болен ли я. Опять на сцену вопрос о моей нервности. Да что же я — нервен или нет? Неужели же то, что было со мной в 1895 и 1896 году, правда? Итак, болен я или нет?

У меня все время в голове — Коврин и Лев Ник. Мышкин {Коврин — герой рассказа А. П. Чехова ‘Черный монах’, Мышкин — герой романа Ф. М. Достоевского ‘Идиот’.}. Когда я вспоминаю о последнем, я вспоминаю о том промежутке необыкновенного счастья, сейчас же приходит на ум философия Коврина.

Сегодня после 4 часов я начал ходить в ожидании огня, сначала я ходил просто, потом мне показалось, что в моем хождении есть цель, какая, я не мог сообразить… Я думал, что кого-то мне нужно нагнать, я ходил все быстрее и быстрее, камера стала для меня новой, и во время ходьбы я должен был изучить ее, чтобы не пугаться, я всматривался во все углы, и был момент, когда я чувствовал, что вот что-то страшное будет… Даже мурашки побежали по телу.

Я пишу, а из головы у меня не выходит ‘Предстала, и старец смешил’. Что предстала? Страшно глупая фраза без подлежащего. А как я вздрогнул, когда надзиратель открыл форточку… Нет, нужно забирать себя в руки’.

Записывая свои тюремные ощущения, двадцатидвухлетний Щеголев наверняка не подозревал, что тюремная тема прочно войдет в его творчество. На всю оставшуюся жизнь. И по тюрьмам и ссылкам ему еще придется помыкаться.

После окончания второго — 8-месячного — заключения П. Е. выслали в Полтаву, где он прожил 2 года, затем по приговору (по поводу путиловских рабочих) его сослали на 3 года в Вологду, где он с апреля по август 1902 г. просидел в остроге, так как власти выяснили, что в Полтаве Щеголев участвовал в работе группы содействия ‘Искре’. Весной 1903 г. благодаря заступничеству академиков А. А. Шахматова и А. Н. Веселовского Щеголеву позволили вернуться в столицу, где он экстерном сдал экзамен за университетский курс. Путь к академической карьере был закрыт, и П. Е. занимает пост заместителя главного редактора журнала ‘Исторический вестник’, много пишет.

Бурный натиск 1905 года приоткрыл двери царских архивов, в мае 1905 г. Щеголева допускают в святая святых — архив III Отделения с. е. и. в. канцелярии. Ему удается снять такое количество копий с материалов архива, что он решает организовать первый в России легальный журнал, посвященный истории революционного движения. В 1906 г. под редакцией П. Е. Щеголева, В. Я. Богучарского и В. Л. Бурцева начал выходить журнал ‘Былое’ {О ‘Былом’ см.: Лурье Ф. М. Хранители прошлого. Л., 1990.}, имевший огромный успех. Пока революция шла на подъем, власти не решались закрыть журнал, но препятствовали работе обысками, запрещали отдельные номера, арестовывали материалы. А вскоре вновь арестовали Щеголева — за публикацию его статьи ‘С. Г. Нечаев в Алексеевском равелине в 1873—1883 гг.’ (Былое, 1906, No6, без подписи). Первая же попытка приподнять завесу над тайнами равелина обошлась Щеголеву в двухмесячное заключение в ‘Крестах’. На ноябрьском номере 1907 г. журнал все же закрыли, Щеголева выслали из столицы в Сестрорецк, а за нелегальное появление в Петербурге задержали в арестантском отделении Коломенской полицейской части, после чего выслали в Юрьев (Тарту), затем в Любань. 13 января 1909 г. Судебная палата приговорила Щеголева к 3 годам заключения, из которых он отсидел 2 года 4 месяца снова в ‘Крестах’. Таким образом, только в одиночном заключении в общей сложности П. Е. Щеголев провел около 4 лет. Однако и после выхода на свободу он продолжает сотрудничать в прогрессивных издательствах, продолжает работать над историей революционного движения в России. В этом ряду его работ особо следует выделить материалы по истории царских тюрем. Интересно сделать одно сопоставление. Ф. М. Достоевский провел на каторге 4 года, среди уголовных преступников, но в ‘Записках из мертвого дома’ рассказывается не столько о собственных страданиях, сколько о людях, окружавших писателя. П. Е. Щеголев тоже всю жизнь писал о других. Талант историка и публициста, обогащенный личным опытом, позволил Павлу Елисеевичу создать серию глубоко волнующих работ об узниках царских тюрем.

Поражает, как много успел написать Щеголев, если вспомнить о его огромной занятости. После Февральской революции П. Е. — член Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений бывшей царской администрации {Ныне назрела необходимость тоже создать комиссию по расследованию преступлений советской администрации, а не только реабилитировать жертвы. Нельзя упускать время, пока еще живы свидетели.} (после чего он редактирует семитомное издание материалов комиссии {‘Падение царского режима’. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. М., Л., 1924—1927, т. 1—7, 2-е изд., испр. М., Л., 1926, т. 1.}), председатель Особой комиссии для расследования деятельности департамента полиции, редактор возобновленного журнала ‘Былое’. Оставаясь беспартийным, после Октябрьской революции П. Е. продолжает напряженно работать — он в числе основателей и ведущих сотрудников Музея Революции, управляющий Петроградским отделением 7-й секции Единого государственного архивного фонда РСФСР, председатель исторической комиссии Петроградского бюро Истпарта, председатель Петроградской подкомиссии по изданию материалов восстания декабристов, заместитель председателя совета Общества по изучению освободительного и революционного движения в России, состоит в Пушкинской комиссии Академии наук, много пишет и печатается. В числе многих других отдельными изданиями, производившими огромное впечатление на современников, выходили его очерки, частично собранные им в книгу ‘Алексеевский равелин. Книга о падении и величии человека’ (М., 1929). В нее вошли работы ‘Любовь в равелине (князь С. В. Трубецкой)’, ‘Страсть писателя (Н. Г. Чернышевский)’, ‘Д. В. Каракозов в равелине’, ‘Таинственный узник (М. С. Бейдеман)’, ‘С. Г. Нечаев в равелине (1873—1882)’ и некоторые документы по истории равелина. За исключением приложений, все они включены в настоящее издание.

Один из очерков Щеголева, не вошедших в его книгу ‘Алексеевский равелин’, был посвящен декабристу А. О. Корниловичу.

Александр Осипович Корнилович (1800—1834) — человек разносторонних дарований, единственный специалист-историк среди декабристов, оказался, так же как и Батеньков, в Алексеевском равелине, а не на сибирской каторге.

Родился А. О. в польской дворянской семье, учился в Одесском благородном пансионе (впоследствии Ришельевский лицей). В 1815 г. поступил в Московское учебное заведение для колонновожатых, готовившее офицеров для штабной службы. Еще учась в училище, был прикомандирован к Д. П. Бутурлину для разыскания в московских и петербургских архивах исторических материалов о военной истории России. В 1821 г. Корнилович переведен в канцелярию генерал-квартирмейстера Главного штаба в Петербурге с зачислением в гвардию, дослужился до штабс-капитана.

В 1822 г. началась его литературная деятельность. В различных альманахах и сборниках он напечатал более 30 работ на исторические темы, вместе с историком В. Д. Сухоруковым издал исторический альманах ‘Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного на 1825 год’ (СПБ., 1824) {В 1987 г. издательство ‘Книга’ выпустило факсимильное издание альманаха.}. Имел обширный круг знакомых среди ученых, литераторов, крупнейших государственных деятелей.

Был принят в Южное общество за полгода до восстания, выполнял ответственные поручения Васильковской управы, осуществлял связь между Южным и Северным обществами. Приехав в Петербург с юга 12 декабря 1825 г., участвовал в собраниях на квартире Рылеева, занимая достаточно умеренную позицию. 14 декабря был на Сенатской площади. Арестованный в ночь на 15 декабря, на следствии дал откровенные показания, был осужден в числе 16 человек по IV разряду (на 12 лет).

О необычайности его возвращения из Сибири подробно рассказывает Щеголев: Николай I решил выяснить причастность иностранных держав к декабристскому движению. После окончания расследования Корниловича оставили в равелине, разумеется, не потому, что царю или Бенкендорфу были нужны проекты раскаявшегося декабриста. Отрицательные результаты следствия о вмешательстве иностранных держав в русские дела заставляли императора сохранять глубокую секретность и держать узника в одиночном заключении. Так, Николай I в мае 1829 г. отклонил просьбу Корниловича, переданную через Бенкендорфа и А. И. Чернышева, об определении рядовым в действующую армию на Кавказ. Только после объявления 8 ноября 1832 г. общей амнистии (сокращение сроков заключения по случаю рождения у царя четвертого сына) 15 ноября Корниловича освободили из равелина и отправили рядовым в Грузию, в пехотный графа Паскевича-Эриванского полк, стоявший в солдатской слободке Царские Колодцы, показавшейся декабристу ‘раем’ после Алексеевского равелина. Во время похода в Дагестан против горцев А. О. Корнилович заболел лихорадкой и умер в ночь на 30 августа 1834 г.

Подробная биографическая статья Б. Б. Кафенгауза и А. Г. Грумм-Гржимайло ‘Декабрист А. О. Корнилович’ включена в академическое издание ‘Сочинений и писем’ А. О. Корниловича (М., Л., 1957, с. 413—456).

Статья П. Е. Щеголева ‘Благоразумные советы из крепости. (По неизданным материалам)’ впервые появилась в ‘Современнике’ (1913, кн. 2, с. 271—296, кн. 3, с. 268—292), затем дважды перепечатывалась в первоначальном виде в сборниках Щеголева ‘Декабристы’ (Пг., 1920 и М., Л., 1926). В настоящем издании перепечатывается полностью по последнему изданию, в текст записки Корниловича ‘О содержании заключенных в Чите’, с ошибками опубликованной Щеголевым, внесены изменения по академическому изданию Сочинений и писем А. О. Корниловича.

¹ Богучарский В. Я. Декабрист-литератор Александр Осипович Корнилович.— Литературное дело. СПБ., 1902, с. 100—ПО. Статья включена автором в книгу ‘Из прошлого русского общества’ (СПБ., 1905).

² Не согласимся с этим утверждением Щеголева и выскажем предположение, что позволение писать было всего лишь небольшой компенсацией Корниловичу за его полную изоляцию в равелине.

³ Следственное дело о Корниловиче опубликовано полностью: Восстание декабристов. Т. 12. М., 1969, с. 319—342.

⁴ Имеется в виду ‘Донесение Следственной комиссии’. СПБ., 1826. То же.— В кн.: Восстание декабристов, т. 17.

⁵ От англ. instigation — подстрекательство.

⁶ Военный историк генерал-майор Д. П. Бутурлин писал ‘Историю военных походов россиян в XVIII веке’.

⁷ Британское и иностранное библейское общество возникло в 1804 г. и имело основной целью как можно более широкое распространение Библии (притом без примечаний и объяснений). Влияние общества быстро начало распространяться на континенте. Библейское общество в России было открыто 6 декабря 1812 г. (имело 289 отделений), деятельность его фактически прекратилась в 1824 г., а в 1826 г. последовало и формальное закрытие. Подробнее об обществе см.: Пыпин А. Н. Религиозные движения при Александре I. Пг., 1916.

⁸Тугендбунд — тайное прусское политическое общество (1808—1810), целью которого было возрождение ‘национального духа’ после разгрома Пруссии Наполеоном.

⁹ Первая попытка прояснить связь Корниловича с австрийским посольством была сделана еще во время следствия: 29 декабря 1825 г. Следственный комитет спрашивал его о связи с Гуммлауэром и членстве последнего в Тайном обществе. Корнилович ответил: ‘Я познакомился с Гуммлауэром у Лебиельтерна и старался быть довольно коротко с ним, потому что нашел в нем человека весьма образованного. Впрочем, правила его всегда были весьма монархическими’ (Восстание декабристов, т. 12, с. 328).

¹⁰ Имеется в виду ‘Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного, на 1825 год, изданная А. Корниловичем’ (СПБ., 1824), куда, в частности, вошла статья ‘Об увеселениях Русского двора при Петре I’.

¹¹ Английский путешественник и историк Роберт Лайэлль (Lyall) выпустил несколько книг о России. Специально он интересовался военными поселениями в России, сильно пугавшими европейцев. В 1824 г. в Лондоне вышла его книга ‘An Account of the Organization, administration, and prИsent state of military solonies in Russia, with an appendix containing Statistical tables etc’. (‘Сообщение об организации, управлении и современном положении военных поселений в России. С приложением, содержащим статистические таблицы и т. п.’). В том же году в Лейпциге вышел немецкий перевод, а в 1825 г. в Париже вышло сразу два французских издания. Автор сделал вывод о том, что гигантская система военных поселений носит сама в себе зерно разрушения и рано или поздно погибнет. Князь Трубецкой прервал Корниловича, не пожелав беседовать об этой русской болячке с иностранцем, тогда как она была отлично знакома в Европе. Как все это знакомо…

¹² Корнилович упоминает заключенную Йорком 18 (30) декабря 1812 г. Таурогенскую конвенцию, по которой 30 батальонов пехоты, 6 эскадронов конницы и 32 орудия (около 20 тысяч человек) прусских войск, находившихся в составе французских, оставались нейтральными впредь до решения прусским правительством вопроса о союзе с Россией. Затем речь идет о бывшем маршале Франции Ж. Бернадоте, уволенном Наполеоном в 1810 г. Избранный наследником шведского престола, в 1813 г. он командовал шведскими войсками в войне против Франции, в 1818—1844 гг. король Швеции и Норвегии под именем Карла XIV Юхана, основатель династии.

¹³ Парвеню — человек, пробравшийся в более высокую социальную среду каким-либо неблаговидным способом, выскочка.

¹⁴ На Венском конгрессе 1814—1815 гг. были подведены итоги войны коалиции европейских держав с наполеоновской Францией. В частности, созданное в 1807 г. Варшавское великое герцогство разделено между Россией, Пруссией и Австрией.

3 января 1815 г. Австрия, Франция и Англия подписали тайное соглашение (направленное против России и Пруссии) с целью недопущения включения Саксонии в состав Пруссии.

¹⁵ Корнилович упоминает драму Манцони ‘Граф Карманьола’ (Il Conte di Carmagnola, 1820), первый опыт итальянской романтической драмы.

¹⁶ Весьма интересен выбор Корниловича: он рекомендовал Лебцельтерну труды статистика, историка и географа К. И. Арсеньева ‘Обозрение физического состояния России и выгод, от того проистекающих для народных промыслов, ныне существующих’ (СПБ.. 1818) и лекции, изданные под заглавием ‘Начертание статистики Российского государства’ (СПБ., 1818—1819), за которые автор вынужден был покинуть университет, поскольку в них труд свободный ставился выше труда крепостного, прославлялась свобода промыслов, выражалось сожаление об отсутствии кодификации законов, порицалась подкупность судей. Арсеньева спасло только заступничество вел. князя Николая Павловича.

Б.-Г. Вихман, лифляндский дворянин, собирал книги о России на иностранных языках, издал ряд архивных материалов и трудов о России, его первый труд — ‘Darstellung der Russ. Monarchie’ (Изображение русской монархии. В 2 т. Лейпциг, 1813.)

¹⁷Е. И. Ольдекоп с 1822 по 1825 г. издавал еженедельную газету ‘St.-Reterburgische Zeitschrift’ (Санкт-Петербургский журнал), выходившую по субботам в 2 или 3 листа. В ней помещались статьи и переводы по изящной словесности, истории, географии, естественным наукам, а также были разделы критики, биографий, смесь научных, художественных, коммерческих и благотворительных известий.

¹⁸ В Виленском университете в 1817—1823 гг. существовала тайная студенческая организация филоматов (от греч. — стремящиеся к знанию), одним из основателей которой был А. Мицкевич. Первоначально ставившее задачей самообразование, общество эволюционировало в направлении дворянской революционности и национально-освободительных стремлений. Для пропаганды своих идей в 1820 г. была организована более многочисленная дочерняя организация студентов того же университета, называвшихся филаретами (от греч. — любящий добродетель). Филоматы успели установить связи с русскими революционерами. В 1823 г. обе организации были раскрыты, но в ходе следствия организация филаретов заслонила тайное общество филоматов, деятельность которых так и не была выявлена с исчерпывающей полнотой. Тем не менее виднейшие филоматы были арестованы и высланы в глубь России. Воспользовавшись случаем, III Отделение попыталось получить новые данные о польских революционерах и их связях с русскими.

¹⁹ Война России и Турции (1806—1812) завершилась разгромом турецкой армии и подписанием мира в Бухаресте 16 (28) мая 1812 г., всего за месяц до вторжения Наполеона в Россию. В это время П. В. Чичагов, назначенный Александром I главнокомандующим Дунайской армией, Черноморским флотом и генерал-губернатором Молдавии и Валахии, находился на пути в Бухарест.

²⁰ Как видим, традиция засекречивания архивов имеет давние корни в России. Но именно советская бюрократия усложнила доступ в архивы пропорционально количеству репрессированных в нашей стране в XX веке. А тем временем бесценные книги и документы в наших библиотеках и архивах гибнут…

²¹ В Читинском остроге в описываемое время было размещено 85 декабристов (кроме осужденных Верховным уголовным судом тут содержались участники восстания Черниговского полка, члены Оренбургского тайного общества и Тайного общества военных друзей). Часть декабристов была помещена в здание бывшего этапного пересыльного пункта в 2 комнатах (по 16 человек), Корнилович же пишет о других группах заключенных. Подробнее о жизни декабристов в Сибири см.: Кодан С. В. Сибирская ссылка декабристов. Иркутск, 1983.

²² В академическом издании Сочинений и писем А. О. Корниловича (1957) перечислена 21 записка, написанная в Алексеевском равелине. Они хранятся в ‘деле’ Корниловича и большей частью не имеют названий. Семь из них напечатаны там же под заголовками ‘О содержании заключенных в Чите’, ‘О литературе’, ‘Об улучшении положения крестьян в Сибири’, ‘О расширении торговли России с Турцией’, ‘О недостатках работы русской духовной миссии в Китае и о ее реорганизации’, ‘О расширении азиатской торговли’, ‘Еще несколько слов о торговле со Средней Азией’. Кроме того, Корнилович написал в равелине историческую повесть ‘Андрей Безыменный’, напечатанную отдельной книгой (без имени автора) в типографии III Отделения (СПБ., 1832), переводил Тита Ливия и Тацита, с 1830 г. вел регулярную переписку с родными (78 писем из равелина опубликованы в том же академическом издании). По-видимому, Щеголев не знал об этом, так как в ‘деле’ Корниловича этих сведений не сохранилось.

²³ В Царстве Польском в ноябре 1830 г. началось восстание (толчком послужила Июльская революция во Франции). Восстание подавили к октябрю 1831 г., после чего конституция Царства Польского, фактически не соблюдавшаяся и раньше, была отменена.

²⁴ Левант (от фр. Levant — Восток) — название прилегающих к восточной части Средиземного моря стран (Сирия, Ливан, Египет, Турция, Греция, Кипр, Израиль), в узком смысле — Сирия и Ливан.

²⁵ Отвратительно то, что Корнилович в Алексеевском равелине взялся писать Николаю I о поляках и евреях. Отвратительна та ложь, которую он написал о них. Вся эта ложь о евреях, основанная на антисемитских предрассудках, стара как мир. Сложны корни этого явления, но нельзя здесь не указать на социальную функцию антисемитизма: в периоды тяжелых перемен и испытаний власти часто указывали малограмотному народу на ‘источник’ его бед. Так, например, во времена страшной эпидемии чумы в Европе (1348—1352) эпидемию изображали как результат ‘заговора евреев’. В итоге — погромы в Юго-Западной и Южной Германии, уничтожившие почти полностью еврейское население.

Печально, что антисемитские предрассудки оказались живучи и на Руси, что даже часть декабристов разделяла их. Однако такова наша история, и, скрепя сердце, публикуя рассказ Щеголева о Корниловиче полностью, без купюр, составитель надеется на нравственное здоровье общества, идущего по пути демократии к такому состоянию, когда человека не будут шельмовать ни за принадлежность к любой национальности, ни за принадлежность к какому-либо ‘классу’.

Нравственно здоровое общество должно знать всю правду о своем прошлом. Если же общество безнадежно больно, то никакие купюры в книгах не спасут его от фашиствующих молодчиков, все громче заявляющих о себе в последние годы.

²⁶ Об Арсеньеве см. примеч. 16.

Шторх А. К. — первый вице-президент Императорской Академии наук, ее действительный член, статистик и политэконом. Автор множества трудов. Корнилович, вероятно, имеет в виду его девятитомный труд ‘Historien — statistische GemДlde des Russischen Reichs am Ende des 18-ten Tahrhunderts’ (Riga und Leipzig, 1797—1803) (Историко-статистическая картина русской империи в конце 18-го века. Рига и Лейпциг).

Гейм И. А.— профессор всемирной истории, статистики и географии Московского университета. Автор многих учебных книг, в том числе ‘Первоначальных оснований новейшего землеописания’ (М., 1813).

²⁷ Франклин Бенджамин (Вениамин) — выдающийся американский просветитель, государственный деятель, ученый, почетный член Петербургской Академии наук, один из авторов Декларации независимости США (1776) и Конституции (1787). С 1732 по 1758 г. Франклин издавал календарь под названием ‘Альманах бедняка Ричарда’, в котором сведения по метеорологии и астрономии перемежались с собственными изречениями Франклина, притчами и поговорками. Собрав воедино эти изречения, Франклин в 1757 г. выпустил отдельную книгу ‘The way to wealth, or Poor Richard improved’ (‘Путь к богатству, или Усовершенствования бедняка Ричарда’). Франклин прославлял трудолюбивую и бережливую жизнь. Сочинения его в конце XVIII — начале XIX века были очень популярны в России. Так, первый перевод упомянутой книги ‘Учение добродушного Ричарда’ появился в столице в 1784 г., затем под заглавием ‘Как благополучно век прожить? Наука доброго человека Ричарда’ в Москве (1791), там же сокращенный перевод появился в журнале ‘Приятное и полезное препровождение времени’ (1798, ч. 19). Далее под названием ‘Дорога к счастию, или Наука добродушного Ричарда’ книга вошла в ‘Собрание разных сочинений Вениамина Франклина’ (М., 1803), в следующем году в Москве вышло еще одно издание: ‘Ручная философия, или Наука доброго Ричарда’. А в канун восстания в 1825 г. в Петербурге отдельным изданием вышло еще одно сочинение Франклина: ‘Правила, руководствующие к лучшей нравственности’. Рекомендуя вниманию Бенкендорфа запомнившуюся книгу, Корнилович придумал ей собственное название. Последний раз сочинение Франклина было опубликовано под заголовком ‘Путь к изобилию’ в сборнике ‘Избранные произведения’ Вениамина Франклина (М., 1956).

²⁸ Речь идет о проектах либерализации в России, неоднократно обсуждавшихся Александром I. Так, в беседе с императором в 1812 г. Ж. де Сталь писала: »Государь,— сказала я ему,— Вы сами — конституция для Вашей империи, и Ваше сознание — гарантия ее’. ‘Если это так,— ответил он мне, — то я — лишь счастливая случайность», (цит. по: Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. 2. Иркутск, 1982, с. 375). Еще более обнадеживающим было заявление императора польским народным представителям на Варшавском сейме 1818 г.: ‘Я намерен даровать благотворное конституционное правление всем народам, вверенным провидением моему попечению’ (там же, с. 150).

Читайте также: