Борис Никонов
Борис Никонов
Благодеяние
Благодеяние
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
* * *
Благодеяние, Никонов Борис Павлович, Год: 1903
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Ученик технического училища Степан Китаев сидел в жаркий сентябрьский полдень в загородном саду и предавался отчаянно-мрачным думам.
Он уже второй день голодал. У него, буквально, сводило судорогами внутренности, и он ослабел до такой степени, что ходил, шатаясь, несмотря на то, что был плечистый и дюжий семнадцатилетний парень.
Мало того! Он не имел пристанища в городе, и, вот уже около недели, с того последнего дня, как он вышел из гостиницы, он ночевал на пароходах, которые стояли до утра у местной пристани.
Денег у него в настоящий момент не было ни гроша. Одним словом, он бедствовал, как самый последний нищий, но при всем том был одет очень прилично — в новую форменную тужурку — и имел вид благополучного учащегося, но только очень мрачно настроенного.
Он сидел на скамье, опустив голову, и с отчаянием спрашивал себя в сотый раз, что из всего этого выйдет, и что ему теперь делать.
История его была такова:
Китаев — простой крестьянский парень — сирота, служил писарем в полицейском правлении в захолустном уездном городке, верстах в 200 от здешнего города. Он так и прослужил бы там до конца своих дней, если бы у него не оказался в том городе неожиданный благодетель.
Судьба наградила Китаева громадными способностями к разным техническим мастерствам. Он с упоением слесарил, строил разные хитроумные машины и состряпал однажды даже велосипед — все это самоучкой — и, конечно, самого плохого качества. О каком-либо дальнейшем развитии своих способностей он только изредка мечтал, хорошо понимая, что никуда из родного городка не ускачет.
Но за последний год с ним свел большую дружбу один добрый человек — учитель математики в женской прогимназии — Иван Петрович Гвоздев. Это был уже немолодой холостяк, большой фантазер и мечтатель. Он увлекся Китаевым и стал уговаривать его бросить писарство и пробираться на более широкую дорогу.
— Нынче в N открывается техническое училище, — говорил он, — вот, хорошо бы тебе туда попасть! В самый раз тебе там учиться!
— Как же я туда попаду, Иван Петрович? — возражал Китаев. — Откуда я достану денег?
— Подумаем, братец!
И Гвоздев неустанно думал об этом, а пока что, занимался с Китаевым математикой и иными науками — даже теми, в которых сам не был силен. Идея вывести его в люди и сделать из него, быть может, знаменитого изобретателя, так овладела добрым математиком, и так полюбил он — сам одиночка и сирота — сироту и одиночку Китаева, что, в конце концов, решил отвезти его на свои собственные средства в N и устроить в тамошнем училище.
Впрочем, предварительно Гвоздев обращался с просьбами к разным тузам-благодетелям в своем городке. Уж очень туго было ему самому в денежном отношении. Но его ходатайства (а обегал он со своими просьбами целый город) не имели никакого успеха. Китаева, правда, в городе знали, но считали дурачком, который зря балуется глупостями, строя машины, которые не действуют, и какие-то диковинные велосипеды, на которых нельзя ездить.
— Ничего из него путного не выйдет, — говорили Гвоздеву, — и напрасно вы с ним связались! Самый пустой мальчишка: только глупостями занимается, вместо того, чтобы дело делать!
И ни одна добрая душа не отозвалась на горячие призывы учителя. Тогда тот махнул рукой, продал кое-какие ценные вещи, сколотил, сколько мог, денег и в начале августа поехал со своим изобретателем в N.
Немедленно по приезде туда он стал с первого же дня хлопотать о своем приятеле: подал прошение в училище, печатал объявления в газете об уроках для Китаева и целыми днями рыскал по городу, в котором у него не было ни души знакомых, ища Китаеву работу. Жили они оба покуда в дешевой и плохой гостинице.
Когда Китаев выдержал блистательно экзамен и был принят в училище, Гвоздев немедленно заказал ему форменное платье, купил готовальню с чертежными принадлежностями и кое-какие пособия. Никакой работы ему он найти не мог и обещался высылать Китаеву деньги из своего жалованья. Он торопился ехать обратно: его ждали экзамены, часть которых он уже пропустил, и ужасно боялся потерять из-за этого место.
Но почти накануне отъезда (с тех пор прошло уже более двух недель) Иван Петрович схватил воспаление легких и через три дня умер. Перед смертью он передал Китаеву свои деньги — около ста рублей — и ужасно горевал о его судьбе:
— Ну, брат Степан, выбивайся теперь, как сам знаешь! Труден путь, но не сворачивай… Не уходи от науки! Будь Ломоносовым.
Китаев, при помощи хозяина гостиницы, похоронил своего друга, и так как ему показалось дорого жить все время в гостинице, то он пошел искать себе дешевую комнату где-нибудь в городе.
Он оставил часть имущества на время в гостинице, расплатился за житье, забрал в чемоданчик свое белье и книги и отправился на поиски. Но дорогой, где-то на перекрестке, в толпе у него вытащили кошелек с деньгами. Бедняга только ахнул, когда открыл пропажу.
Он побежал обратно в гостиницу за советом и помощью к хозяину. Но Китаев имел глупость уже покончить с ним все расчеты, и хозяин не пустил его пред свои светлые очи.
Первое время он перебивался тем, что продал белье, захваченное им в чемоданчике, а затем променял на еду в закусочной и самый чемоданчик. Потом он ел уже только хлеб и огурцы.
Простая мысль — пойти к своему училищному начальству, рассказать ему о своих злоключениях и просить помощи — представлялась ему совершенно невозможной, потому что начальство было ему до невероятия страшно и утопало в каком-то неземном блеске.
‘Продать готовальню, бросить училище и поехать домой — ничего больше не остается! — с отчаянием думал он, — там хоть знакомых много… пособят!’
А в это время, недалеко от него, маленькие гимназисты играли на площадке в лапту. Мяч, которым они перекидывались, вдруг прилетел к скамейке Китаева. Тот подобрал его и положил к себе в карман. К нему сейчас же кинулся один из гимназистов — толстый, голубоглазый мальчуган.
— Дайте мяч! — обратился он к Китаеву.
— За него нужно выкуп — десять копеек! — мрачно объявил Китаев.
Гимназист подумал, что неизвестный молодой человек шутит.
— Ну, перестаньте дурачиться! Дайте! — протянул он.
— Я не дурачусь! — строго сказал Китаев. — Давайте деньги!
— С какой же стати? По какому праву?
— А по такому праву, что я ничего не ел!
— Ну, так подите домой, поешьте! — удивившись, посоветовал гимназист.
— А если у меня и дома-то нету! — сердито возразил Китаев.
Между тем, подошли и остальные гимназисты. Китаеву надоело толковать, и он швырнул им мяч, но в сердцах швырнул так высоко, что восхитил всех окружающих.
Они рассыпались опять за игрой, но чрез четверть часа игра прекратилась, и мальчики стали расходиться по домам. Первый гимназист, крайне заинтересованный загадочными словами Китаева и его ловкостью, подошел к нему и вступил в беседу:
— А вы ужасно здорово кидаете мяч! Вы, должно быть, страшно сильный? — почтительно начал он.
— Я бы еще дальше закинул, да уж очень ослаб!
— Отчего?
— Я же вам сказал, что ничего не ел… двое суток!
Гимназист смерил своего собеседника удивленным взглядом. Китаев не казался ‘бедным’, а, скорее, походил на франта.
— Отчего же? — повторил свой вопрос мальчуган.
— Отчего? Оттого, что я нищий! У меня денег нет ни гроша, и не откуда взять! А есть до того хочу, что, просто, никакого терпенья нет!
Несмотря на мрачный вид, Китаев имел такую наивно-добродушную внешность, что гимназист почувствовал к нему полную симпатию. Китаев, с своей стороны, тоже понемножку исполнился благосклонностью к этому голубоглазому пареньку и поведал ему историю своих несчастий.
— Как же вы деньги-то потеряли? — спросил мальчуган.
— А я на архиерея засмотрелся… Архиерей проезжал в карете. Уж очень интересно было! А об эту пору и вытащили!
Гимназист задумался.
— Пойдемте к нам! — вдруг предложил он, — бабушка вас покормит. Я скажу ей, что вы два дня ничего не ели. Я один живу с бабушкой: дядя еще не приехал. Но только с одним условием: будете потом с нами в лапту играть?
— Буду! Отчего же? — серьезно ответил Китаев. — Если я поем, то у меня силы прибудет втрое, и я буду замечательно высоко закидывать мяч. Да это что! Лапта, это вздор, а вот и вам лучше сделаю настоящую электрическую машину!
По дороге к ‘бабушке’ он успел подружиться с гимназистом Володей, и к его дому он подходил почти без всякого волнения, испытывая лишь неистовый голод.
Бабушка Володи, почтенная старушка, приняла Китаева с некоторым сомнением и сначала, в глубине души, даже не поверила, что этот прилично одетый молодой человек ‘два дня ничего не ел и совсем нищий’, — как заявил ей Володя. Она, однако, ласково усадила Китаева за обед и лишь тут поняла, что внучек сказал правду: Китаев словно обезумел, получив, наконец, настоящую и обильную еду. У него потекли невольные слезы, ложка дрожала в его руке так, что он расплескивал суп. Горло ему сжимала судорога, и он поминутно захлебывался и давился едой. Старушка почти с ужасом смотрела на него.
После обеда Китаев повеселел и забыл и думать о завтрашнем дне. Он долго играл с гимназистами в лапту. Затем, под вечер, он налаживал опять в комнате у Володи электрическую машину.
Историю свою он так и не успел еще сообщить бабушке во всех чертах. Он и Володя лишь урывками знакомили ее, между делом, с истинным положением вещей, и она все еще никак не могла взять в толк, что такой чисто одетый молодой человек бедствует наподобие нищего. Но, догадываясь, что у него не все в порядке, она все-таки не расспрашивала его, а все больше молчала и рассматривала его. Уж очень он ее удивлял.
Когда пробило восемь часов, и Китаев счел неудобным долее оставаться, — его охватила опять тоска. Ему вдруг страстно захотелось совсем остаться в этих уютных и чистых комнатах, болтать с Володей и есть вкусную еду.
— Что, домой отправляетесь? — ласково спросила его бабушка, прощаясь с ним.
— Нет, на пароход! — грустно возразил Китаев.
— Разве вы уезжаете?
— Нет, я, просто, ночевать иду на пароход!
— Разве вы на пароходе живете? — удивилась, ничего не понимая, бабушка.
— Да, ведь у меня никакого дома-то нет! — с наивной откровенностью признался Китаев. — Я и ночую, как придется, — на пароходе или на барже. Теперь даже без подушки… Подушку продал!
— Что это, Господи! — искренно удивлялась старая дама, когда Китаев ушел. — Откуда такой взялся? С виду ничего, а послушаешь — так уши вянут! Не прощелыга ли какой? Чай, наврал нам обо всем! Кто он такой?
Внук передал ей всю историю Китаева, и бабушка долго не могла успокоиться от удивления и волнения. Как же он теперь жить-то будет?
А Китаев об эту пору ворочался с боку на бок на жесткой паре в помещении ‘для артельных пассажиров 4-го класса’ — внутри громадного ‘самолетского’ парохода.
Ему было до боли жалко покидать приютивших его сегодня людей, и опять начали преследовать его вопросы. Ну, сегодня он поел — и хорошо поел… Может быть, даже на два дня наелся… Но как быть послезавтра и далее? Откуда, наконец, взять денег?
Сегодня он пытался было зондировать гимназиста, — не нуждается ли он и репетиторе? Нет ли у него знакомых в этом роде?
— Я совершенно без всякого репетитора иду! — с гордостью заявил Володя. — А у товарищей уже есть репетиторы… Да и у нас ведь всего больше нужно репетировать из латыни!
‘Вот, то-то! — думал теперь Китаев. — Какой же я репетитор?.. Одно остается: пойти куда-нибудь в услужение!’
Утром в училище он сделал деревянную обезьяну, которая сама лазила по бечевке, и продал ее за три копейки одному легкомысленному товарищу. На эти три копейки Китаев купил булку и моментально проглотил ее, после чего его аппетит опять возрос до чрезвычайной степени. Клянчить помощи у товарищей он не стал, но вечером прямо отправился опять к своему новому приятелю-гимназисту.
И внук, и бабушка приняли его в высшей степени любезно и опять накормили. Китаева грызли муки стыда и застенчивости, но муки голода еще того более грызли, и он ел тарелку за тарелкой, упорно переворачивая в своем мозгу настойчивую и совсем несообразную мысль.
Она пришла ему в голову еще вчера вечером, когда он улегся спать на пароходе. Еще тогда его охватила такая тоска по теплому углу и сытому существованию и по хорошим людям, что он решился рано или поздно проситься к ‘бабушке’ на временное проживание в качестве прислуги, чтобы только та разрешила ему жить на кухне и давала ему еду: ‘не такую еду, как сегодня ел — это уже роскошь, а, просто, кашу и хлеб. Если их есть каждый день, аккуратно, так и то превосходно! Прокормиться бы таким манером хоть с полгода, пока не отыщется другая работа, и не бросать ученья! Буду ей работать! — думал Китаев — Дрова колоть буду, что есть силы, пол мести, самовары ставить. Для нее это будет выгодно: не надо горничной держать!’
Прошел вечер, а Китаев все не уходил ‘домой’ и все не решался высказать бабушке свою просьбу. Но когда стемнело, и оставаться долее у Ильиных (он узнал фамилию бабушки) было нельзя, тоска так забушевала у него в сердце, что он не вытерпел: пошел к бабушке и, вместо того, чтобы прощаться, выпалил:
— Нельзя ли мне совсем остаться у вас?
Бабушка даже растерялась в первый момент:
— Что это, какой вы чудной? Как остаться?
— Да так… Я буду жить у вас… В кухне на полу буду спать… Я буду работать на вас, полы мыть, прислуживать, а вы меня кормите… кашей!..
— Что же это такое, Господи? — изумилась бабушка. — Что это за странность такая? В толк не возьму совсем!.. Какие чудеса!
Молодой человек, в форменной тужурке — и вдруг ‘спать в кухне на полу, прислуживать!..’
— Покамест справлюсь, подержите меня у себя… А то что же? Пропадать мне, что ли? Господи!..
И, представив себе, что его гонят, что мечты о каше и о теплом угле рушатся, Китаев вдруг заревел, да так громко, что явившийся сюда Володя сначала захохотал во все горло, но, увидев, что его приятель плачет по-настоящему, сам прослезился, глядя на него. Бабушку это так поразило, что она не могла вымолвить ни слова. Вспомнив вчерашний рассказ внука о судьбе Китаева, старушка прониклась сожалением к плачущему технику:
— Ну, оставайтесь! Что ж? Нас не убудет! — сказала она. — Только как же это прислугой-то? Да и как же это вам на кухне спать?.. И к тому же ко мне сын из Петербурга приедет! Ну, да уж оставайтесь! Бог с вами!
Китаев, как только узнал, что ему можно остаться, ужасно обрадовался и проявил в полном блеске свою непосредственность. Он захохотал и кинулся в кухню ставить самовар.
— Вот, я и начну работать для вас! — воскликнул он, громыхая в кухне самоварной трубой.
На следующий же день он достал откуда-то старого железа, олова, паяльную трубку и стал мастерить какой-то ‘двигатель’. Володя был без ума от неожиданного сожителя, но бабушка сомневалась и сомневалась без конца. И жалко-то ей было Китаева, и в то же время он внес такой беспорядок и расстройство в ее маленькое хозяйство, что она теперь ночей не спала от беспокойства. Позволить Китаеву спать в кухне она никак не могла решиться, и ему было отведено место в комнате Володи. И стеснял он Анну Михайловну чрезвычайно.
В конце концов она решилась посоветоваться с сыном Митенькой, который жил в Петербурге и довольно часто наезжал к матери в родной город — то по делам, то, просто, отдохнуть и поесть домашних пирогов, а, главное, покрасоваться своим столичным ореолом и своими талантами в местном обществе.
Анна Михайловна написала ему обстоятельное письмо, в котором просила защиты и заступничества от нашествия иноплеменников и умоляла сына похлопотать за Китаева, потому что, как-никак, а бабушке было все-таки жалко бесприютного и беспомощного большого младенца Китаева.
Но Митенька и сам был легок на помине.
Чрез несколько дней после описанных событий он подъехал неожиданно к дому, где жила Анна Михайловна.
Впрочем, не совсем неожиданно: Анна Михайловна звала его в письме непременно приехать лично, и хотя не очень надеялась, что сын явится, но все-таки поджидала его. Письмо матери Дмитрий Львович не успел получить и о Китаеве ничего не знал. Он приехал исключительно затем, чтобы приятно и уютно пожить в милой домашней обстановке недельки полторы и повидать своих знакомых.
Когда извозчик остановился у квартиры матери, к Ильину выбежал из ворот молодой человек в форменной одежде — удивительно нескладный, с веселым, темным и каким-то четырехугольным лицом. Он стащил, раскланиваясь, фуражку с головы и кинулся вытаскивать из пролетки чемодан Ильина.
— Вы кто же будете? — спросил его с удивлением Ильин.
— Китаев, — кратко ответил тот и, улыбаясь, добавил, — бабушка и Володя ушли к вечерне…
— Какая бабушка? — недоумевающе спросил Дмитрий Львович.
— Анна Михайловна!
— Разве она вам бабушка?
— Да это я так, по глупости их называю, — счел нужным оправдаться Китаев, таща чемодан. — Володенька их бабушкой зовут, ну, и я, глядя на них! А уж я больше так-то не буду называть!
Ильин все-таки ничего не понимал.
Китаев поставил чемодан с необыкновенной нежностью на диван в комнате, куда оба вошли, и на замечание Ильина, что чемодан можно поставить на пол, он возразил:
— На полу ‘они’ испачкаются!
В припадке вежливости он даже о чемодане выражался ‘они’.
После этого он, сломя голову, побежал в кухню. До Ильина донесся его бас вместе с тоненьким женским голоском, принадлежавшим, очевидно, прислуге: — ‘Я поставлю сам!’ — спорил неизвестный Ильину молодой человек, а прислуга укоризненным тоном возражала: — Опять самовар опрокинете!’
— Откуда он? — удивлялся Ильин.
Осмотревшись, он с неудовольствием заметил, что в гостиной, сверх обыкновения, стоял письменный стол и кровать Володи, в маленькой угловой комнате была поставлена чья-то другая кровать и лежали на полу и на скамейке какие-то инструменты, обрезки железа и жести, и был, вообще, изрядный кавардак. Эта перемена неприятно поразила Дмитрия Львовича… Его прежний угол в гостиной был занят теперь Володей.
‘Что же это за непорядки? — подумал он. — Что-то тут неладно. А мама ни слова про это!’
В эту минуту таинственный незнакомец снова предстал пред Ильиным. Он встал навытяжку, как солдат, словно ожидая не то приказаний, не то допроса.
— Вы не думали, что я тут… существую? — ухмыльнулся он.
— Да, не думал. А вы все-таки кто же, собственно, будете?
— Ученик технического училища!
При этих словах Китаев с ласковой улыбкой оглядел свою тужурку.
— Я вас не о том хотел спросить! Вы знакомый, что ли, Анне Михайловне.
— Да нет… Я так… Просто, живу здесь… С улицы!
— Как с улицы?
— Да так.
Ильин поглядел на него с недоумением.
— Так, значит, вы живете здесь?
— Живу-с! Анна Михайловна ничего не говорят, не гонят! А вы разве еще не знаете ничего насчет меня?
— Ровно ничего!
Ильин сообразил, что тут, по всей вероятности, дело пахнет какой-нибудь милостью со стороны матери. Его удивляло только то, что она ничего не сообщила ему об этом. Но постепенно, слово за словом, он уяснил из беседы с Китаевым всю суть дела.
— Я говорил Анне Михайловне, — оправдывался Китаев, — ведь я буду объедать вас, так вы меня, пожалуйста, кормите отдельно попроще хлебом и кашей. Каша, по моему расчету, стоит всего рубль в месяц, конечно, без масла, да на что мне масло? Хлеб — 1 р. 25 копеек. Чаю я не буду пить… Чай даже вредно пить: я читал об этом в ‘Спутнике здоровья’. А я за это буду услуживать. Анна Михайловна может не держать прислуги!
— Ну, что вы! — поморщился Ильин.
— Я ведь привычный! Ведь я мужик. Это я только спервоначалу кажусь барином, — при этих словах Китаев опять с расплывшейся счастливой улыбкой оглядел себя. — Вон, Ломоносов, когда учился, так на копейку квасу, да на две копейки хлеба съедал!
— Что же, вам техником, что ли, хочется быть? — спросил Ильин?
У Китаева засверкали глаза.
— Я, быть может, в изобретатели, т. е. в инженеры выйду! У меня способности есть к машинному делу. Я даже изобретать могу! — вдруг похвастался он.
— Неужели?
— Вправду! Я уж изобрел немножко: керосиновый двигатель особый… Хотите, покажу, что вышло?
И он устремился показывать, но Ильин остановил его. Китаев, войдя в азарт, продолжал свою речь:
— Замечательно интересный двигатель! И даже уже действует немножко, только все еще фыркает и плюется… Впрочем, они всегда так…
В эту минуту раздался звонок. Китаев, не окончив речи, вдруг сорвался с места и, по своему обыкновению, что есть силы, побежал в переднюю, крича:
— Бабушка, Анна Михайловна! Дмитрий Львович приехали!
— Спасибо, Митенька, что приехал! — радостно заговорила Анна Михайловна, обняв сына. — Уж так кстати приехал! Видел сокровище-то?
Китаев громко захохотал при слове ‘сокровище’. Дмитрий Львович поморщился.
— Вот какого внука Бог послал! Меня зовет ‘бабушкой’, себя считает Ломоносовым…
Китаев, появившись в дверях, вслед за этими словами заявил с своей стороны:
— Когда я нынче подавал прошение об освобождении от права учения, так, действительно, даже и подписался нечаянно Ломоносовым.
И он захохотал басом.
— Как так об ‘освобождении от права учения’? — спросил Ильин.
— Да уж такое особое прошение написал! — рассердилась Анна Михайловна. — Вот, поэтому и не освободили от платы!.. Ну, да об этом после поговорим! Степан Назарович, — обратилась она к Китаеву, — будет вам беса-то радовать — гоготать! Сбегайте за Володей — он в саду — зовите чай пить! Да не оставайтесь там сами, не то чаю не дам!
— Что же это за ерунда такая? — спросил Ильин, когда Китаев ушел.
Анна Михайловна с оханьем и вздохами посвятила его во все подробности ‘происшествия’…
— И вот, живет он теперь уже вторую неделю! — жаловалась она. — Квартира-то, вон, какая тесная, а тут вдруг сидит в комнатах рослый мужик, необразованный, неприличный даже! Ест, пьет!.. Конечно, это пустяки, что пьет и ест, но, главное, неприятно иметь его рядом с собой… Сапоги он, что ли, чем себе мажет? Запах от него какой-то нехороший… И знаешь, Митенька, я ему все твое старое белье отдала! Уж извини! Ему совсем не в чем было ходить: свое он продал!
Ильин молчал с очень мрачным видом.
— Я тебе писала о нем. К счастью, ты сам приехал, — продолжала Анна Михайловна. — Что же, Митенька, мне с ним делать? Я в отчаянии. Знакомые только ужасаются да удивляются, а помощи от них никакой нет. Сама я — старуха, хлопотать не могу, а этот идол, словно дитя малое! Знает свои тетрадки да машины, а больше ничего не смыслит! Что же мне за напасть такая? Да и главный-то ужас, вот, в чем, — понизив голос, промолвила Анна Михайловна, — ведь он изобретатель! Все изобретает да устраивает какие-то двигатели, шипят они как-то страшно! Того и гляди, что случится, страшно сказать, взрыв! Меня это так беспокоит, что я по ночам не сплю, да и днем боюсь мимо его машин проходить. Электрическую машину устроил: искры из нее так и сыплются! Еще пожар случится! Руки у него всегда грязные — в керосине, в опилках, а уж обращение — ужас! Мужик-мужиком! Всю комнату загадил — в хлев превратил! Уж не знаю, как тебя-то устрою!
— Надо его выживать, мама! — мрачно сказал Ильин. — Что же это за безобразие такое? И вам неудобство, и мне скверно! Я хочу теперь к вам на целые недели наезжать!
— Но жалко его! Куда он денется? Ни родных, ни знакомых у него. Брошенный какой-то. И ни за что взяться не умеет, рассеянный, неловкий! От платы за ученье его, дурака, не освободили: через неделю выгонят, если не внесет денег. Пособия, книги нужны! И он отлично сознает свою беспомощность, извиняется, плачет, как ребенок. Жалко его ужасно… Говорят, учится он прекрасно! Но за что же мне-то испытание послано? И никакой от него, буквально, ни красы, ни радости! — Я, говорит, буду прислуживать вам, спать буду на кухне! — Но это же невозможно! Ведь все-таки он и одевается прилично, и вид имеет порядочного человека… Нельзя же заставлять его выносить помои или колоть дрова… Что соседи-то скажут?
Ильин делался все мрачнее и мрачнее.
— Вот, теперь пожить бы нам вместе, — заключила Анна Михайловна, — поговорить по душе, а тут эта коломенская верста будет свои двигатели чинить, да взрывы устраивать! Ох, как это все тошно!
— Надо его как-нибудь выжить и пристроить куда-нибудь! — произнес Дмитрий Львович. — Может быть, он, в самом деле, человек способный, и, конечно, следует дать ему возможность выбиться на дорогу, но держать его у нас немыслимо! Он, действительно, ужасно стесняет вас!
— Деньги я за него внесу! Бог с ними, — заметила Ильина, — как-нибудь перебьюсь, но все-таки так мне он надоел, так надоел, что, просто, слов не могу найти подходящих!
Дмитрий Львович впал в отвратительное настроение. Что касается денег, то он вовсе не думал, что ‘Бог с ними’! Денежный вопрос для него был весьма важен.
Он сразу сообразил, что все, расходы на содержание Китаева падут на него, потому что мать живет на свою пенсию в обрез, и достать ей лишних денег неоткуда. Стало быть, придется посылать матери деньги, урезывать свой бюджет, сокращать себя как раз в такое время, когда он начинал жить все шире и шире.
‘А я собираюсь еще жениться!’ — сердито думал Ильин.
Затем его немало бесило и то обстоятельство, что его уголок, его очаг в доме матери занят чужим человеком.
‘Ведь я хотел прожить здесь недели полторы! — думал Дмитрий Львович, — а что же за жизнь в такой неурядице!’
И с озлоблением подумал он еще о том, что придется теперь хлопотать за этого дикого парня с четырехугольным лицом, доставать ему работу, стипендии…
Голос его совести, правда, время от времени напоминал ему, что не грех и похлопотать за беспомощного и, может быть, талантливого человека и вытаскивать из тьмы к свету разумное существо… И Дмитрий Львович успокаивал себя рассуждением, что так или иначе ‘устроит’ Китаева:
— Чёрт с ним! Устрою его!
Утром Дмитрий Львович встал мрачнее тучи. Проходя мимо выпачканного в керосине и пыли Китаева (по случаю праздника тот сидел утром дома), он возненавидел его и не ответил ни слова на приветствие, которым Китаев встретил его.
— Как я буду устраивать его, — негодовал Дмитрий Львович, — что я за всемогущий такой? Придется, чёрт возьми, околачивать пороги у его училищного начальства!
Желая поскорее развязаться с этим неприятным делом, он решил немедленно приступить к хлопотам и отправился, едва пробило 11 часов, в техническое училище — к директору.
Директором оказался некто Шепелевич, человек хорошо известный Ильину. Этот Шепелевич был некогда одним из гимназических приятелей его старшего брата и в свое время немало потешался над ‘Митенькой’ и дразнил его. Ильин, по старой памяти, терпеть его не мог и ненавидел его не менее, чем в настоящую минуту Степана Китаева.
Когда он узнал, придя в училище, с кем ему придется иметь дело, — он в первый момент, было, ушел из училища.
— Унижаться пред этим человеком? Да ни за что!
Но, выйдя за ворота училища и немножко пораскинув умом, Ильин вернулся. Шепелевич, сверх всяких ожиданий, отнесся к Ильину очень радушно, видя в нем интересного петербургского приезжего. Ильин почувствовал, что опять, как и всегда по приезде в родной город, впадает в какое-то особое ‘генеральское’ настроение.
Побеседовав с Шепелевичем целый час и добившись от него всего, что было нужно, и даже, сверх того, получив обещание выдать Китаеву пособие из каких-то особых средств, Дмитрий Львович вышел от директора в несколько умиротворенном состоянии, хотя все еще внутренно бранился:
— Противная рожа! Так и ластится! Доволен, что пришли к нему за милостью!
А петербургский ореол все разгорался, по мере того, как он встречался на улице со своими знакомыми и выслушивал их комплименты своим литературным и адвокатским успехам и жадные вопросы:
— Ну, что там у вас в столице новенького?
Он принес свое сияние и в редакцию местной газеты, в которую некогда, со страхом и трепетом, послал свое первое произведение. Нынче он состоял в числе самых важных ‘почетных’ сотрудников этой газеты — одним из тех сотрудников, которые, как и ‘почетные’ мировые судьи, фактически не работают, а только украшают ведомство.
Дмитрия Львовича встретили там с воплями восторга и распростертыми объятиями.
— Дмитрий Львович! Батюшка! По какому этому счастливому случаю вы о нас вспомнили? Ужели рукопись притащили? Давайте, милый! Не глядя, в типографию отправим! Генеральский гонорар заплатим!
— А я думал, что с меня возьмете построчно, что следует! — рассмеялся Ильин, отвечая на сыпавшиеся к нему со всех сторон приветствия.
— Да вы что, в самом деле рукопись, что ли, принесли? — спросил редактор.
— Вправду принес… Только маленькую!
И Дмитрий Львович, смеясь, протянул собеседникам лоскуток бумаги с написанным объявлением о том, что ‘приезжий молодой человек желает иметь какую-нибудь письменную работу, может исполнять чертежи’.
Редактор расхохотался:
— Это вы — ‘приезжий молодой человек’, что ли?
— А если бы и я?
— Обнищали, что ли, в Питере? Вот, шутник-то!
Дмитрий Львович рассказал историю Китаева.
— Голубчик вы мой! — воскликнул редактор. — Да ведь это интереснейшее явление, и с каким громадным общественным значением! Тут не объявлениями нужно действовать, а написать статью — обратиться с громким криком ко всему обществу: — ‘Помогайте! Вытаскивайте на свет Божий жаждущую света душу! Пособляйте талантливому крестьянину-бедняку!’ — Что вы это делаете? — Литератор, блестящий фельетонист, а упускаете такую богатую тему! Приносите, точно какой-нибудь жалкий филистер, грошовое объявление! Эх, вы!
Дмитрий Львович задумался.
— Лучше бы вы покричали! — промолвил он. — У меня ни малейшей охоты к этому нет! Я пошлю к вам самого Китаева, и вы используете его. Не сумею я написать, как следует! — оправдывался Ильин, — холодно выйдет у меня! Чёрт знает, что выйдет! Уж это я чувствую!
— А, вот я чувствую, что это выйдет у вас, как и все выходит, прекрасно! Как тут не вдохновиться? Тема такая животрепещущая, материал такой интересный, что даже вдова Пошлепкина недурную статью напишет! А вы — литератор с огоньком, с блеском! Что вы это, батюшка, обленились! Хоть бы, просто, из чувства дружбы и приязни дали нам что-нибудь? Ведь как никак, а наша газета впервые напечатала ваши произведения… Мы окрестили вас и воспитали… Стыдно, батюшка!
— Попробую! — мрачно объявил Ильин, — но за успех не ручаюсь!..
— Ну, а я ручаюсь! Пишите, пишите! Делайте доброе дело!..
Выйдя из редакции, Ильин столкнулся с одним своим товарищем по гимназии — нынче комиссионером богатой книжной торговли. Ильин и ему рассказал об угнетавшем его сердце Китаеве. Комиссионер — человек добрый и молодой — сам пошел навстречу желаниям Ильина, которые тот еще не решался высказать:
— Не могу ли я помочь чем-нибудь твоему протеже? — сказал он. — Я могу достать пособия, какие найдутся в нашем складе. Сегодня же, если хочешь, пошлю. Ты мне только доставь списочек книг, которые нужны.
— Ну, у меня покуда еще и денег нет! — возразил Ильин.
— Что же за счеты между нами? Заплатишь потом. Да, наконец, я, просто, от себя жертвую книги Китаеву. Надо же помочь ему выбиться на дорогу!..
‘Дело-то налаживается! — с удовольствием подумал Дмитрий Львович. — Вот только, чёрт знает, как я буду статью-то эту писать: чепуха выйдет, и ничего больше!..’
Когда он, пришел к обеду домой и сообщил о своих успехах матери и Китаеву, те только ахнули. Китаев поглядел на всемогущего Дмитрия Львовича, как на какое-то сверхъестественное существо.
— Иван Петрович неделю ходил-ходил, кланялся-кланялся: только пообещали освободить от платы и дать казенные книжки, а ничего не дали. А вы, вон, сразу все устроили!
— Ваш Иван Петрович только на мель вас посадил! — строго заметил Ильин. — Смутил, сбил с толка, привез в чужой город, оторвал от куска хлеба в родном городе, а ничего сделать для вас не мог. Пропали бы вы, пожалуй, оба, если бы он жив остался!..
Китаев замолчал, чувствуя, что чем-то не угодил петербургскому великому человеку, но не понимал, чем именно, и из-за чего он сердится.
— Вы у меня двигатель-то так и не поглядели! — робко произнес он.
— Вы лучше составьте поскорее список всех нужных вам книг, — еще строже сказал Ильин, — это будет дельнее!..
Желая поскорее разделаться со статьей, портившей его хорошее настроение, Дмитрий Львович сегодня же вечером уселся писать воззвание к обществу о Китаеве.
— Чёрт знает, что такое! — ворчал он, приготовляясь строчить. — Никогда в жизни не писал при таких глупых обстоятельствах! Напишу со злобы, пожалуй, такую ерунду, что хоть святых вон выноси!
Китаев, прослышавший от Анны Михайловны, что Дмитрий Львович будет сейчас писать о нем в газету, явился в гостиную и благоговейно стал пред Ильиным у самого письменного стола — смотреть, как тот пишет.
— Вам чего? — спросил его Ильин.
— Ничего-с! — улыбнувшись, ответил Китаев. — Поглядеть пришел, как вы пишете.
— Послушайте, Китаев, что я чучело, что ли, гороховое, чтобы на меня глазеть? — рассердился Ильин. — Пожалуйста, уйдите, а иначе я не могу ничего делать!
Китаев сконфузился и ушел к себе в комнату — рядом. Но там к нему присоединился Володя, и оба начали болтать. Правда, из особого почтения к писателю, они шептались, но таким громким шепотом, и комнаты были такие маленькие, что каждое слово было слышно Ильину.
— Что это он пишет? Сочиняет, что ли? — спрашивал Володя.
— Это ‘они’ меня описывают, — хрипел своим шепотом на весь дом Китаев…
— Ну?..
— Право! Теперь описывают всего, как есть, а потом пропечатают… мне бабушка сказывали.
— Для чего? — шептал Володя.
Ильин встал и демонстративно, с треском затворил дверь. Беседовавшие умолкли и ушли из дома, но вместо них явилось новое препятствие творчеству Дмитрия Львовича: к нему пришла мать, уселась против него, оперлась локтем на его стол и вздыхала, любуясь на своего сына-спасителя.
— Нет! Невозможно работать! — рассердился Дмитрий Львович. — Уйдите, мама!
Мать ушла, но оказалась в положении той природы, которую ‘гонят в дверь, а она идет в окно’: она подходила к дверям на цыпочках и из-за дверей продолжала тайком любоваться на сына. Ильин чувствовал каждое ее движение. Дело кончилось тем, что он, не написав и страницы, обозлился и разбранил мать до того, что та обиделась и ушла горевать на кухню. Обидев ее, Дмитрий Львович почувствовал раскаяние и совершенно расстроился.
— Пойду, пройдусь! — решил он. — Нельзя же при таких дурацких условиях работать!
Ночь наступила ясная, теплая. Пройдясь по улице, Дмитрий Львович умиротворился и понял, в чем заключалось главное затруднение при его работе: он, в сущности слишком мало знал Китаевскую историю. Нужно было, попросту, поосновательнее допросить Китаева. У ворот дома он как раз встретил его: техник сидел с Володей на скамеечке и философствовал на тему, отчего одним все удается, а другие, умные и добрые, хоть стену лбом прошибут, а ничего не добьются?
— Китаев! Пойдемте, расскажите мне подробно свою биографию! — обратился к нему Ильин.
Китаев с полнейшим удовольствием последовал за Дмитрием Львовичем в гостиную, стал у письменного стола и задумался, а потом начал с расстановкой, торжественным басом:
— Родился я в тысяча…
— Не надо этого! Ну, к чему это? — прервал его Ильин. — Вы попроще и покороче расскажите, как вы сюда попали и как бедствовали?
— Как на пароходах-то ночевал?
— И как на пароходах ночевали, ну, и все прочее: например, какие вы там, в вашем городе, машины стряпали?
— На пароходах было довольно скверно! — промолвил Китаев. — Жестко было спать, и потом приходилось вставать в шесть часов, а не то уедешь. Я задачи даже там решал — от голода! На одном пароходе капитан подумал, что это я пароходные безобразия описываю в газету, раскричался на меня и велел меня прогнать. Я на баржу ушел спать, а там на меня ящики с грузом свалились… Ушибся я здорово. Я уже заснул, а они вдруг как трахнут на меня! Я испугался, побежал, не знаю, куда, а матросы смеются. Чуть в воду с перепуга не свалился! Ну, а потом ничего! Опять стал на пароходах спать! В машину лазил, смотрел, нет ли каких-нибудь новых приспособлений? Один раз даже пособил помощнику машиниста.
И, отвечая на вопросы, Китаев слово за словом сообщил Ильину всю историю своих мытарств.
Было уже далеко за полночь. Все в доме спали, и никто теперь не мешал Ильину работать. Подвергнув Китаева обстоятельнейшему допросу, он теперь услал его спать, а сам строчил, что называется, напропалую. Вдохновение, наконец, осенило его, и ‘крик к обществу’ обещал выйти удачным и в достаточной степени громким. Перо его бегало по бумаге легко и свободно. Ильин увлекся своей статьей и даже испытывал живую симпатию к Китаеву, но не к тому Китаеву, который спал, храпя на все лады, в соседней комнате, а к Китаеву, созданному творческим воображением Дмитрия Львовича. Этот фантастический Китаев, по своим бедствиям и по своей биографии, вполне походил на настоящего, но был совершенно приличен, не пахнул керосином и не стеснял Ильинского очага своим присутствием.
Зато настоящий Китаев — прототип того Ломоносова, о котором говорилось в статье, выводил Ильина из терпения своим неистовым храпом. И Дмитрий Львович, повествуя о нем в самом нежном тоне, злился на него и ругал его на все корки:
— Что это за животное такое! Что у него с носом-то делается? Ей-Богу, пойду и швырну в него чем-нибудь!
И в то же время он писал следующие строки:
‘В душном и тесном помещении 4-го класса, на пароходе, этот бесприютный мученик знания делает алгебраические задачи и штудирует учебник, чтобы отвлечь внимание от грызущего его голода. И никто из его товарищей и учителей не подозревает, что этот толковый и способный ученик К., по виду не отличающийся от прочих учащихся, не имеет угла в городе, не имеет куска хлеба и совершенно не знает, что же, наконец, будет с ним завтра или послезавтра. И какая сила воли в этом юноше! Голодный, в безнадежном отчаянии, он ухитряется учиться на пятерки, а ночью, забравшись в пароходную машину, показывает машинисту изобретенное им нововведение, забывая о голоде и о неприглядном будущем!’
Было уже три часа утра, когда Ильин кончил свою статью, зевнул и пошел спать.
Статья имела шумный успех, чего совершенно не ожидал ее автор. Чрез два дня в редакции были уже получены первые пожертвования на имя Китаева. Мало того: Китаеву были предложены письменные занятия в одном из местных учреждений. Китаев совершенно обезумел от радости:
— Вот, теперь я буду сам себе голова! Не буду беспокоить Анну Михайловну! На собственную квартиру перееду!
И он целый день ходил за Ильиным, вздыхал от счастья и приставал к Дмитрию Львовичу с благодарностями.
— Как мне вас благодарить? И слов таких у меня нету! Как мне только вас отблагодарить?
— Да и не надо! Будьте здоровы и благополучны, да меня лихом не поминайте!
— Ну, уж это как же можно ‘лихом’? Да я что сделаю? Я, вот, придумаю какую-нибудь машину и назову ее, в вашу честь, как-нибудь ‘ильинограф’ или ‘ильинофон’! Ей-Богу!
Чрез несколько дней Китаев, к удовольствию Анны Михайловны и к огорчению Володи, действительно, переехал ‘на собственную квартиру’. Ильин простер свои благодеяния до того, что вторично посетил Шепелевича и добился от него форменного определения Китаева кандидатом на казенное содержание в интернате с весеннего полугодия, под условием успехов в учении, чего Китаеву, конечно, было не занимать стать!
Литературный и всякий иной успех окончательно примирил Ильина с Китаевым, а когда тот перебрался на отдельное жительство, увезя с собою свои вонючие и шипящие двигатели, когда перестал удручать Ильина хлопотами за себя, Ильин почувствовал к нему расположение, дружески беседовал с ним и даже поудивлялся над какою-то мудреной стряпней техника.
Анна Михайловна не знала, как и благодарить сына, так благополучно освободившего ее от нашествия иноплеменника.
А сам иноплеменник процветал теперь в полном смысле: у него была настоящая квартира, не из милости, а собственная. Ел он вдоволь, спал мягко. Однажды, еще в периоде самого первого острого благополучия, он даже нарочно отправился вечером на пристань, поглядеть взором счастливого человека на места минувших страданий. Поглядел и вернулся довольный.
— В своем дому куда лучше, чем там!