Александръ Кипенъ.
Бирючій островъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
VI.
——
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
Бирючий остров, Кипен Александр Абрамович, Год: 1905
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Забродчикъ Гришка Лобовъ и заводскій прикащикъ Дёмка Шендерюкъ пьянствовали весь день и только къ вечеру собрались домой. Гришк хотлось еще погулять на деревн и онъ долго не соглашался сопровождать Демку. Шендерюкъ торопился, но не хотлъ идти одинъ по кос, мимо забродческихъ куреней. Его не любили тамъ, могли задраться по случаю праздника и посчитать ребра. Кром того, онъ разсчитывалъ, что Гришка доставитъ его на своемъ досчанник къ Бирючему острову, гд стоялъ рыбный заводъ Шестерикова.
Лобовъ угадывалъ Демкины мысли и сознавалъ преимущества своего положенія. Упершись спиной въ высокій плетень и разставивъ ноги, онъ на вс уговоры Демки отрицательно моталъ головой, щурилъ глаза, куражился и фыркалъ:
— Хм… хха! Нешто я могу съ господиномъ прикащикомъ иттить! Это теб, Демка, даже о чемъ совстно, накажи меня Богъ! Какъ есть на теб пальтонъ и шляпа, а я, напримръ, на голов картузъ…
— Чего такое шляпа? — возражалъ Шендерюкъ, сдерживая досаду и раздраженіе.— Спориться черезъ ее, черезъ шляпу тоже нечего… Нешто я картузъ не могу надть?.. хотя-что я прикащикъ… Чего тамъ, Гриша, ей-Богу? Пойдемъ!..
— Ты, Демка, врод все одно какъ жуликъ московскій, накажи меня Богъ! Который человкъ посторонній, тому ври, а я съ тобой давно обзнакомился… настоящая ты есть сволочь и больше ничего!.. Иди одинъ!..
— Пойдемъ, Гриша…
— Нне пойду! Одинъ или… Между прочимъ, наши ребята теб угощенье вынесутъ… хха, ха, ха!..
Посл продолжительныхъ переговоровъ, закончившихся общаніемъ купить на дорогу водки, Лобовъ, наконецъ, поколебался. Онъ нехотя отошелъ отъ плетня, громко плюнулъ и, заложивъ руки въ карманы, презрительно оглядлъ Демку.
— Ишь ты! — протянулъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ:— анаема, чтобъ ты лопнулъ! Слабости моей не жалешь… Чортъ!
Гришка замолчалъ, но черезъ минуту снова энергично выругался, потомъ онъ ршительно рванулся впередъ и пошелъ посреди улицы, подымая пыль и широко размахивая руками. Отъ этого у него все время ворочались плечи и разввались полы поддевки. Прикащикъ молча шелъ рядомъ.
Бездомный и всегда пьяный старикъ Данило Бурьянъ, вертлявый и длинный, приплясывая, сопровождалъ ихъ до самаго выгона и протяжно гудлъ въ кулакъ:
— У-гу-гу-у! Гу-гу-гу-у!
У корчмы, на самомъ краю слободы, двое пьяныхъ мужиковъ что-то кричали дду, заливаясь сиплымъ, затяжнымъ смхомъ.
Сумерки набгали быстро. Улица вдругъ опустла. Въ низкихъ крестьянскихъ хатахъ зажглись огни, и надъ деревней разлилась тихая вечерняя отрада. Гд-то за плетнемъ негромко и осторожно гоготали гуси.
Лобову было не боле двадцати пяти лтъ, и лицо у него было красивое, смлое, съ большими глазами, добрыми и наивными. Шендерюкъ казался немного старше Гришки. Коренастый, приземистый, съ пухлыми щеками, косой и курносый, онъ сразу производилъ впечатлніе человка хитраго и злопамятнаго.
Лтъ десять назадъ Демку привезли на косу купцы, прізжавшіе поздней осенью за рыбой. Мальчишка бойкій и расторопный, онъ сразу приладился къ длу, сумлъ угодить купцамъ и понравился забродчикамъ. На слдующій годъ Демка снова пришелъ на косу, но уже среди лта, и мотался тамъ до самыхъ морозовъ. Онъ помогалъ забродчикамъ чинить снасть, волочилъ съ ними мелкую рыбу, работалъ усердно, безъ устали, и за это его кормили. Осенью Демку опять наняли прізжіе купцы, а къ зим онъ ушелъ куда-то съ большой партіей красной рыбы.
Съ тхъ поръ Шендерюкъ сталъ появляться на кос каждое лто и жилъ съ забродчиками, въ ожиданіи осеннихъ заработковъ. Приходилъ онъ всегда пшкомъ, оборванный и ожесточенный, затравленный голодомъ. Съ пріздомъ купцовъ Демка быстро ‘поправлялся’, съ удивительной энергіей принимался за работу и всячески угождалъ своимъ хозяевамъ. Когда же въ прошломъ году Шестериковъ сталъ строить заводъ на Бирючемъ остров, онъ какъ-то сразу сумлъ примазаться къ постройк и поступилъ въ прикащики. Отъ легкаго житья Шендерюкъ раздобрлъ, разлнился, сталъ носить городскую одежду и сдлался очень заносчивъ.
Забродчики добродушно смялись надъ нимъ, а Гришка не давалъ ему прохода, всегда задиралъ и издвался.
— Ваше Благородіе, Демьянъ Корничъ! — говорилъ, бывало, Лобовъ, низко кланяясь Демк, при дружномъ хохот забродчиковъ.— Съ почтеніемъ низкой поклонъ! Вчерась ради вашей милости дельфинъ попался… мокрый весь, толстый, какъ есть прикащикъ. Одна капля воды, накажи меня Богъ!.. Хотя-что, напримръ, безъ шляпы…
Демку разбирала злость, но онъ только хмурился и молча отходилъ прочь.
На кос Шендерюкъ бывалъ почти каждый день, не столько по длу, сколько отъ скуки, такъ какъ заводъ еще не работалъ. Съ ранняго утра онъ уже торчалъ на берегу, угрюмый, неразговорчивый, курилъ цыгарки и слушалъ разговоры забродчиковъ, или спалъ въ тни большой, опрокинутой вверхъ дномъ, шаланды.
По вечерамъ онъ часто заходилъ къ Фролу Степанычу Грузнову, старому забродчику, недавно овдоввшему и жившему теперь только съ своей дочкой Варькой. Молодая, крпкая двка, съ нсколько широкимъ лицомъ, загорлымъ и слегка веснущатымъ, она привлекала Демку ласковой мягкостью движеній, чувственной, зовущей истомой, разлитой по всмъ членамъ ея гибкаго, упругаго тла. Влеченіе къ ней томило и волновало Демку, дразнило его ощущеніями недоступнаго счастья и возбуждало въ немъ то чувство слезливой, тающей нжности къ Варьк, то затаенную злую враждебность. У Фрола Степаныча Шендерюкъ нердко встрчался съ Лобовымъ, который въ присутствіи Варьки доходилъ до крайней степени остроумія и безъ всякой жалости допекалъ прикащика. Сначала Варьку забавляло это, и она заливалась веселымъ, разсыпчатымъ смхомъ, отдававшимся въ душ Демки невыносимо жесткой обидой. Онъ обыкновенно отмалчивался въ такихъ случаяхъ, но лицо его каменло отъ злости, а глаза становились острыми и холодными. Однако, Шендерюкъ не терялъ надежды и былъ настойчивъ. Онъ подкупалъ Варьку своей загадочной печалью и грустной покорностью, приносилъ подарки и угощенія, и дло кончилось тмъ, что она стала колебаться.
Замтивъ это, Лобовъ сразу растерялся, сдлался грубъ съ нею, часто приходилъ пьяный и лзъ въ драку съ прикащикомъ, такъ что ей не разъ приходилось ихъ разнимать.
Шендерюкъ былъ сдержанъ и не проявлялъ душившаго его злорадства. Гришка совсмъ потерялъ голову и возненавидлъ Демку. Непримиримые враги, они не торопились, однако, сводить счеты. Прикащикъ считалъ, что для этого еще не пришло время. Лобовъ надялся унизить врага передъ Варькой. Покуда же, вражда не мшала имъ встрчаться по воскресеньямъ въ деревн и даже угощать другъ друга водкой.
Они шли рядомъ, не говоря ни слова. Гришку раздражало молчанье прикащика. Сначала онъ ни за что не хотлъ начать разговоръ первымъ, но скоро забылъ объ этомъ ршеніи. Онъ сталъ кашлять, плевать и, наконецъ, обнаружилъ явное нетерпніе:
— Ты чего молчишь, Демка?.. Должно, объ Варьк раздумался?..
Шендерюкъ насторожился.
— Я объ ей, Гришка, давно думать забылъ… но чтобы, напримръ, безъ женскаго пола, именно, что это даже просто немыслимо… Демка не котъ, молока не пьетъ! — заявилъ онъ вдругъ съ вызывающей наглостью и цинично засмялся.
Лобовъ недоврчиво фыркнулъ и повелъ плечами.
— Мое дло сторона! — сказалъ онъ: — я на нее, подлюгу, глядть даже не желаю… Тоже плакать не стану, не бойсь! До меня, братъ, на деревн двки сами лзуть, брать не хочу… Накажи меня Богъ! Терпть я ихъ ненавижу…
Онъ помолчалъ и неожиданно прибавилъ:
— Однажды я теб, Демка, ноги переломаю…
— Чудной ты, Гришка! За что?
— Извстно, за что… Сиди на острову, нечего теб по кос шататься…
— Не хвались, Гришка. Сказано, никакихъ дловъ съ Варькой не имю. Что мн съ ей? Дтёй крестить?.. А что до двокъ, именно, что я пошутить люблю… тоже и ты охочій до нихъ, только у ихъ и разговоръ, что объ теб…
Лобову было пріятно услышать отъ Демки такое признаніе. Ему вдругъ захотлось поврить тому, что говорилъ прикащикъ, и бодрое, веселящее чувство прошло въ немъ широкими волнами, точно оно было въ крови и разливалось по всему тлу.
— Подмазывайся! сказалъ онъ, задыхаясь отъ охватившаго его волненія, и засмялся сдержаннымъ, счастливымъ смхомъ.
Шендерюкъ замчалъ наивную радость Лобова и продолжалъ дразнить его грубой, насмшливой лестью. Онъ говорилъ очень долго, по нсколько разъ повторяя одно и то же. Лживыя, осторожныя слова дкой отравой вливались въ сознаніе Гришки, который молча слушалъ Димку и уже не врилъ ни одному его слову. Острое чувство досады расло въ немъ и обращалось въ страстную, ожесточенную ненависть къ прикащику.
— Молчи! — прохриплъ онъ, наконецъ, потерявъ терпніе:— сатана, нечистая сила!..
Дико озираясь по сторонамъ, онъ вытащилъ изъ кармана бутылку и жадно сталъ пить водку, запрокинувъ назадъ голову.
Шендерюкъ засмялся тихо и вкрадчиво. Потомъ онъ сдержанно крякнулъ и, присвъ на корточки, началъ крутить цыгарку. На одно мгновенье свтъ спички скользнулъ по немъ краснымъ, мигающимъ отблескомъ задрожалъ на придорожныхъ бурьянахъ и сразу погасъ, точно въ испуг шарахнулся куда-то въ сторону.
Одурманенный выпитой водкой, Лобовъ долго не могъ собраться съ мыслями. Разорванныя и безсвязныя, он быстро смняли одна другую, возникая помимо его воли, исчезая и возрождаясь снова. Въ нихъ вплетались неожиданныя, навязчивыя слова, мелькали знакомыя черты, взгляды и усмшка Варьки. Сначала эти мысли угнетали его своей неопредленностью, мучили нелпой путаницей, потомъ он поплыли тяжелыми, медленными клубами, похожими на скученныя, сизыя облака, и сдлались однообразными и монотонными… Вдругъ взглядъ его скользнулъ по Демк, и передъ нимъ сразу вырисовалась хищная фигура прикащика, присвшаго на корточки на краю дороги, точно притаившагося и подстерегавшаго добычу… Онъ сталъ думать о Варьк, и ему отчетливо представлялись подробности ея встрчъ съ Демкой, ихъ ласки, и слышался слащавый, подлый шопотъ прикащика… И каждый звукъ этого шопота отдавался въ немъ острой, колючей болью… тогда имъ овладвала неудержимая тоска и отчаянье, потомъ что-то неистово протестовало въ немъ противъ. этой незаслуженной боли и закипала мстительная злоба… Воображеніе уже создавало картины будущей мести, и онъ наслаждался своей выдумкой… Вотъ онъ, окруженный слободскими двками, съ гармошкой и пснями, проходитъ мимо Варьки и вовсе не глядитъ на нее, точно нтъ ея даже на свт и нтъ на свт никакого прикащика… напрасно она зоветъ его и длаетъ ему какіе-то знаки… къ дьяволу!
Лобовъ быстро пошелъ впереди прикащика, все боле и боле увлекаясь своимъ мстительнымъ планомъ, придумывая къ нему новыя и новыя подробности… Потомъ ему вдругъ стало жалко себя и одинокую, покитую Варьку…
Впереди уже слышался шумъ моря. По краямъ дороги дремали высокія ржаныя нивы и исчезали въ ночномъ мрак, а въ темномъ неб дрожали звзды, загорались и меркли, и вновь разгорались яркимъ, лучистымъ сіяніемъ. У дальнихъ втряковъ пастухи играли на рожкахъ, и нжные звуки степной псни сливались съ оглушительной музыкой сверчковъ и кузнечиковъ, звенвшей надъ замирающими полями.
У самаго моря степь обрывалась высокими, надтреснутыми кручами, источенными щурьими гнздами. Въ одномъ только мст она сбгала внизъ легкимъ уклономъ и длинной, выгнутой стрлкой врзывалась въ море. Это и была едотова коса, сплошь заросшая красными, солончаковыми травами. Отсвчивая съ лваго берега узкой бахромой блой пны, она терялась и пропадала въ морскомъ простор, сливаясь съ теплой и влажной темнотой ночи.
Надъ дикой кручей, на бугр, неяснымъ пятномъ одиноко свтлла большая изба Грузнова, и привычный взглядъ едва различалъ на ней почернвшую очеретяную крышу, съ громаднымъ, корявымъ гнздомъ аиста. Вдалек, прорзывая мракъ то краснымъ, то блымъ, ослпительно яркимъ глазомъ, мигалъ маякъ на Бирючемъ остров. Оттуда тянулся по вод узкій, сверкающій клинокъ, то холодный и острый, съ радужнымъ отливомъ, то ярко красный, точно облитый теплою кровью.
Забродчикъ Фролъ Степанычъ Грузновъ жилъ здсь круглый годъ, лто и зиму. Высокій, плечистый старикъ, лтъ пятидесяти, съ обвтреннымъ, хмурымъ лицомъ и глубокими, длинными морщинами на щекахъ, онъ отличался большой физической силой, былъ строгихъ правилъ, не пилъ, зналъ грамоту.
Среди забродчиковъ Фролъ Степанычъ пользовался уваженіемъ за свою прямоту и честность, считался хорошимъ хозяиномъ и удивлялъ всхъ своей необыкновенной памятью. Онъ зналъ наизусть много молитвъ и евангельскихъ текстовъ, всегда разсказывалъ забродчикамъ обо всемъ, что видлъ самъ или слышалъ отъ другихъ людей, или читалъ въ книжкахъ. Путая содержаніе различныхъ событій и смшивая прочитанное съ собственной выдумкой, Фролъ Степанычъ особенно любилъ разсказывать о богатыряхъ, прозжавшихъ когда-то въ Азовскія степи, о дикихъ людяхъ и святыхъ старцахъ, всякій разъ дополняя разсказъ новыми подробностями. Онъ любилъ степь и море какой-то особенно нжной, родственной любовью и былъ связанъ съ ними самыми яркими воспоминаніями, превращенными его чуткой фантазіей въ чудесныя, сказочныя картины. Часто конскій черепъ или подкова, случайно найденные въ степи лтнимъ вечеромъ, или голубоватый парусъ далекаго судна въ мор, волновали его отдаленной загадкой, полной смутнаго, поэтическаго значенія. Тогда онъ пріурочивалъ свою находку къ какому-нибудь старому преданію или выдумывалъ новую, длинную и запутанную сказку.
Большой каменный столбъ, стоявшій въ пол за избой Грузнова, давно уже сдлался источникомъ фантастическаго сказанія о древнемъ витяз, сраженномъ на этомъ мст въ неравномъ бою съ татарами. Фролъ Степанычъ самъ глубоко врилъ въ дйствительность своего вымысла и собственноручно нацарапалъ на камн:
‘Здесь лежитъ Ребро въ
емъ всу семъ Пудовъ’.
Зимою, когда забродчики уходили въ деревню и Фролъ Степанычъ оставался одинъ на кос, онъ проводилъ безъ сна долгія, темныя ночи, отдаваясь неудержимымъ, фантастическимъ думамъ. Тогда передъ нимъ возникали виднія, души давно умершихъ людей являлись ему и изрекали пророчества, жуткія и неопредленныя… Онъ слышалъ, какъ въ степи бушевали втры и въ буйномъ бг кричали что-то человчьимъ голосомъ, и расточали жалобы, плакали, стонали и гнвались.
Поравнявшись съ избою Грузнова, Лобовъ и Демка, но какому-то молчаливому соглашенію, свернули съ дороги и зашли къ Фролу Степанычу. Тамъ было много народа. Забродчики, молодые и старые, сидли на широкой завалинк, и въ темнот нельзя было разглядть ихъ лица. Они курили цыгарки и молча слушали хозяина, разсказывавшаго, прочитанное или слышанное имъ гд-то, повствованіе о судьб Василія Шибанова.
Сидя на завалинк, поджавъ подъ себя ноги и положивъ на колни вытянутыя, жилистыя руки, Фролъ Степанычъ говорилъ тихо и медленно, растягивая слова, и рчь его звучала важно и вразумительно.
Замтивъ пришедшихъ, онъ молчалъ, нахмурился и сдержанно отвтилъ на ихъ привтствіе:
— Добрый вечеръ!..
Забродчики заворочались и осторожно передохнули. Варька, неподвижно стоявшая въ снцахъ, прислонясь къ косяку дверей, сошла на крыльцо, тихо ступая босыми ногами, и сла, подперевъ кулаками щеки. Лобовъ и Демка, смущенные, стали въ сторон. Среди наступившей тишины, Грузновъ продолжалъ спокойнымъ, груднымъ голосомъ:
— Разгнвался тогда царь, задумалъ злобное дло. А Василій стоитъ передъ имъ съ радостью, идетъ отъ его врод какъ бы сіяніе, ничего не боится, ни обиды, ни муки. Осерчалъ тогда царь, встрамилъ ему въ ногу копье чижолое, наскрозь пробилъ, кровь пошла, земля кругомъ красная стала… Сталъ Василій письмо читать, громкимъ голосомъ, всю чисто правду царю прочиталъ. Такъ и такъ, говоритъ, безразсудный ты есть царь, за что врнаго воеводу обижаешь? Поглядлъ царь на Василія, видитъ — Божій ангелъ за имъ стоитъ, крылушки у его алмазныя, на глазахъ слезы блестятъ. И никто того ангела не видитъ, одному царю видать его. Отошло у его сердце, сталъ онъ царскую рчь держать. Ты, говоритъ, Василій, не гонецъ, не рабъ, другъ ты мой товарищъ. Скажешь про ихнюю измну помилую, не скажешь — царскаго своего слова мнять не стану… Повели Ваську въ острогъ, стали съ его шкуру сдирать, кости дробить, жилы вытягивать — молчитъ Вася, противъ совсти нту у его слова… Подъ конецъ далъ знакъ, воды попросилъ, выпилъ глоточекъ, посля того открылъ глаза, руки вытянулъ: Господи, владыко живота моего! Прійми душу раба твоего Василія… И пошелъ отъ его свтъ кругомъ, и приняли ангелы душу его, понесли къ престолу Божьему…
Голосъ Грузнова едва замтно задрожалъ и оборвался. Онъ низко опустилъ голову. Молчали и забродчики, растроганные до слезъ подвигомъ и мученической кончиной Шибанова. Грузновъ долго сидлъ въ какомъ-то подавленномъ раздумь. Наконецъ, онъ поднялъ голову и, весь охваченный порывомъ скорби и состраданія, сказалъ тихо, ни къ кому не обращаясь:
— Безразсудный былъ царь!.. Безразсудный!
При этихъ словахъ вс задвигались и заговорили разомъ, волнуясь и перебивая другъ друга. Жестокія слова упрека и осужденія раздались противъ царя, утратившаго вдругъ въ ихъ глазахъ свое грозное величіе. Совсмъ еще молодой забродчикъ Егорка, веселый и безшабашный мальчикъ, не могъ произнести ни слова и сдерживалъ свое волненіе короткимъ, дланнымъ кашлемъ. Лобовъ старался осторожно скрыть слезы, вдругъ выступившія у него изъ глазъ и доставившія ему странное, неожиданное облегченіе.
— Тятя, а кудыжъ воевода двался? — спросила Варька, когда вс, наконецъ, затихли.
— До польскаго царя въ службу пошелъ,— задумчиво произнесъ Фролъ Степанычъ.
Грузновъ еще долго разсказывалъ. о Грозномъ цар и о Самозванц, котораго считалъ дйствительнымъ наслдникомъ русскаго престола. Потомъ, по просьб забродчиковъ, онъ вспоминалъ различныя бдствія, испытанныя имъ въ мор. Украшенныя вымысломъ, воспоминанія эти поражали необыкновенной картинностью содержанія и вызывали среди слушателей глубоко сочувственное волненіе…
Варька была разстроена. Мучительно хотлось знать, отчего плакалъ Лобовъ. Въ первый разъ она видла его слезы, и теперь ее волновала какая-то смутная догадка, было какое-то предчувствіе своей вины, и томило безотчетное чувство раскаянія.
— Страшно въ мор, тятя? — спросила она вдругъ, разсяннымъ, безразличнымъ тономъ.
Грузновъ пристально посмотрлъ на нее.
— На земл страшнй,— отвтилъ онъ сурово, глухимъ голосомъ.
Варька смутилась и вспыхнула. Она вошла въ снцы, но черезъ минуту снова появилась на порог. Поднявъ руки и откинувшись назадъ стройнымъ молодымъ станомъ, она потянулась и вздрогнула, потомъ безшумно скользнула вдоль стны по завалинк и вышла на дорогу.
Шендерюкь подождалъ немного и сталъ прощаться, но его неожиданно задержалъ Фролъ Степанычъ.
— Ну что на завод? — спросилъ онъ, испытующе оглядывая Демку:— хозяинъ пріхалъ? Вчерась пріхали, подъ вечеръ.
— Много посуды на осень готовили?
— Тысячъ триста.
— Большая охота! Кажись, Фундуклей Митричъ на одинъ разъ всю добычу выловитъ. Мы по десяти тыщъ ставимъ и то много… Нту теперь такой охоты, какъ раньше была… Черезъ это и рыба перевелась, что ходу для нея нту.
— Тоже и рыба теперича умнй стала, подъ низомъ идетъ, низовая, значитъ, рыба… по-подъ крючьями…
— Вся посуда готова?
— Немного осталось.
— Ишь ты! А у насъ ребята только-что за работу берутся…
— На деревн хохлы давно справились,— сказалъ кто-то изъ забродчиковъ:— давно у нихъ все чисто готово.
— Готовить нечего! Какая у хохла посуда? Все одно какъ волосъ у лысаго.
— Съ хохла какая польза? Разв онъ что понимаетъ? — съ пренебреженіемъ заявилъ прикащикъ.
— Какой съ его забродчикъ, ежели онъ хлбъ сетъ?
— Съ кажнаго трудящаго человка польза есть,— примирительно сказалъ Фролъ Степанычъ.— На Денисовой кос какіе забродчики?.. Подъ Бердянскомъ… Добрый народъ, нечего сказать!.. Вс чисто хохлы!
Въ разговоръ вмшались другіе забродчики, и уходить уже было неловко. Демка разсянно слушалъ ихъ и невпопадъ отвчалъ на разспросы Фрола Степаныча.
Варька стояла, заложивъ руки за спину, и напряженно прислушивалась къ доносившемуся до нея разговору. Ее раздражала неловкость Демки, и было обидно ждать черезчуръ долго. Долетавшій къ ней голосъ прикащика казался медлительнымъ и равнодушнымъ, какъ будто онъ нисколько не торопился выйти къ ней и не думалъ даже о томъ, что она ждетъ его на дорог. Гришка давно пришелъ бы, никого-бъ слушать не сталъ… И ужъ ей казалось, что Демка никогда не любилъ ее, а все только вралъ, чтобъ своего добиться. Затмъ и подарки носилъ, и хитрости говорилъ разныя… Вотъ Гришка любилъ по настоящему, безъ памяти. Только что онъ пьяница, драться любитъ, никогда копйки у его нтъ… а Демка умный, голосъ у его пріятный, нжный… опять же у его всегда деньги есть… Объ дл надо ему толковать съ тятькой, насчетъ охоты, какъ и что, когда зачинать…
Варьк хотлось уже найти для Демки всевозможныя оправданія, но онъ упорно рисовался въ ея воображеніи холоднымъ и непріятнымъ, съ косыми глазами, мутными и влажными. Прежде онъ часто смотрлъ на нее точно такимъ, застывшимъ и хищнымъ взглядомъ, и она всегда угадывала его нечистыя мысли…
Услышавъ шаги, Варька быстро обернулась и тотчасъ же узнала Лобова, робко подходившаго къ ней и бормотавшаго что-то непонятное. Она нахмурилась и грубо спросила:
— Чего надо?
Лобовъ сразу умолкъ, глупо переминался съ ноги на ногу и хлопалъ глазами.
— Ну? чего надо?
Стараясь овладть собой, Гришка откашлялся громкимъ, ршительнымъ кашлемъ. Потомъ онъ заложилъ руки за спину подъ поддевку, отставилъ ногу и пристально поглядлъ на свой сапогъ съ высокимъ каблукомъ.
— Ежели я въ чемъ виновенъ, прости, Варя…
Варька отвернулась.
— Богъ проститъ.
— И ты прости… Я, Варя, характера своего сдержать не могу… простой я… а Демка хитрый… Сказывалъ, думать объ теб забылъ, а ты ему вришь…
— Не, ври, Гришка!.. Ничего теб не выйдетъ, все одно не поврю… Уходи!
— Хм… не повришь? не врь!.. Сдлай милость, не врь!.. Только, ежели ты съ Демкой, зачмъ тогда меня крутила? То я, то Демка… Нешто такъ хорошо, Варя?
— Прежде ты былъ, а сейчасъ Демка… и все! Уходи!
— И уйду!.. Сохнуть черезъ тебя тоже очегь не буду…
— Не будешь?.. А объ чемъ давеча плакалъ?..
— Ничего не плакалъ… До меня на деревн двки сами лзутъ, брать не хочу…
— Ну и бери! Чего не берешь, коли лзутъ… Твоя воля, помхи нту!
— Настоящей тоже и воли нту… Когда-бъ у меня, Варя, воля такая была, сколько я въ себ силы имю!..
Варька вдругъ засмялась, звонко, съ буйнымъ, неудержимымъ задоромъ. Страстнымъ призывомъ и общаніемъ отозвался этотъ смхъ въ сознаніи Гришки, у него закружилась голова, и что-то свтлое поплыло передъ глазами. Онъ быстро обнялъ Варьку, сильно прижалъ ее къ себ, такъ что она почти отдлилась отъ земли, и горячо поцловалъ въ губы…
Когда Демка вышелъ на дорогу, онъ уже никого не засталъ тамъ. Издалека доносились обрывки псни, и слышался нжный, переливчатый смхъ Варьки. прикащикъ остановился, прислушиваясь къ ихъ голосамъ, стараясь угадать, въ какой сторон они скрылись. Ночь была тихая, тихая. Неподвижныя ржаныя нивы словно замерли въ нжномъ цломудренномъ сн.
Демка еще постоялъ немного, потомъ онъ съ досадой заскрежеталъ зубами и пошелъ одинъ по кос.
Осенняя охота на красную рыбу начиналась въ конц августа или въ начал сентября. По обычаю, забродчики выходили въ море вс сразу. Передъ отходомъ въ баркасахъ ставили образа на кормахъ и молились Богу. Грузновъ громко читалъ ‘Врую’ и ‘Отче нашъ’, забродчики сосредоточенно подпвали хоромъ, крестились, говорили другъ другу: ‘въ добрый часъ!’ ‘съ Богомъ!’ и отплывали.
По началу ловъ бывалъ слабый. Попадались дельфины, севрюга, одиночные икряные осетры и мелкая блуга. Въ сентябр начинался настоящій ходъ, и много рыбы проходило тогда мимо Бирючаго острова, къ Донскому гирлу.
Забродчики ‘дружили’ по пять, шесть человкъ и работали сообща. У каждаго была своя посуда и сти, баркасъ или шаланду пріобртали на общія средства и на это не жалли денегъ, платили по сто рублей и дороже. За судномъ всегда хорошо смотрли, часто красили его въ разные цвта и давали названіе.
— Худой баркасъ — все одно какъ кадушка!— говорилъ, бывало, Лобовъ, объясняя Егорк, какъ греки длаютъ баркасы въ Геническ: — грекъ-то, онъ даже очень хитрый… Что ему?.. Не догляди за имъ, чисто все судно спортитъ… такъ что даже моря его посля не принимаетъ… Вотъ наша ‘Сонька’ — ды-къ вотъ баркасъ настоящій! Дай мн Господи гробъ такой, какъ энтой баркасъ! Накажи меня Богъ!..
Все лто шли приготовленія къ осенней охот. Забродчики готовили посуду, по цлымъ днямъ оттачивали желзные крючья, смолили бичеву, чинили паруса, конопатили досчанники и шаланды. Заводъ не принималъ еще мелкой добычи, и неводили рдко. Въ свжую погоду — съ вечера забрасывали сти, а на разсвт собирали рыбу. Шла селявка и сельдь. Въ тихіе дни кидали переметы и ловили бычковъ.
Въ начал августа погода сразу засвжла. Нсколько дней съ моря рвалъ холодный сверо-восточный втеръ. Взрывая песокъ и раковины, разбивались у берега грязно-желтыя, вспненныя волны. За перекатомъ море отливало мутной зеленью и сразу темнло, и уже до самаго горизонта широкія волны отсвчивали вороненой сталью. Он глухо и монотонно вторили въ отдаленіи береговому прибою, и по всему морю бгали и догоняли другъ друга блые, кудрявые барашки. Недалеко отъ берега носились надъ водою строгіе мартыны и пролетали зоркія блыя чайки, а надъ ними синло холодное небо.
Забродчики торопились, боясь пропустить начало хода, и на кос кипла работа. Стучали молотки, визжали напилки, пахло смолой и дегтемъ. Фролъ Степанычъ цлые дни проводилъ на кос, среди забродчиковъ, давалъ совты и указанія, ободрялъ отставшихъ и, зорко поглядывая на море, говорилъ, что ‘еще до хода далеко’.
Посл нсколькихъ дней свжей погоды наступило затишье. Къ ночи повернулъ втеръ, а на разсвт море уже было почти спокойнымъ. При косыхъ лучахъ солнца, оно змилось мелкой блестящей рябью, а по ней неправильнымъ узоромъ тянулись гладкія, свтлыя полосы, точно узкіе проселки. Далеко, далеко, среди мутныхъ блесоватыхъ тоновъ моря, виднлись тонкія лиловыя очертанія Бирючаго острова и на немъ, словно вонзившійся въ бирюзовое небо, высокій блый маякъ.
На кос уже шла работа, когда въ мор неожиданно появились заводскія шаланды, и забродчики сразу догадались, въ чемъ дло.
— Нехорошо, Фундуклей Митричъ! — говорилъ Грузновъ Шестерикову, когда тотъ къ вечеру пріхалъ на косу:— моря только-что заиграла, а ужъ ты впередъ забжалъ, не дождался… Все одно добычи не будетъ. Не по-сосдски выходитъ, Фундуклей Митричъ!
Заводчикъ былъ искренне удивленъ словами Фрола Степаныча.
— Чудакъ человкъ! — говорилъ онъ, добродушно разводя руками:— нешто я твою посуду поставилъ? Говоришь, добычи не будетъ? А теб что? Нешто я съ тебя какую неустойку, штоль, требую? На то воля Божья! Но чтобы другого ждать, лодыря какого-небудь, я не согласенъ!.. не намренъ! Съ какой стати?.. Ты говоришь: не по-сосдски… Кто отъ меня обиду видалъ?.. Ну-ка, пущай ребята скажутъ!..
Забродчики заволновались.
— Обиду, врно, что не видали, а только зачмъ жадность доказываешь?
— Поспешь!
— Завсегда разомъ охоту зачинать надо…
Шестериковъ былъ огорченъ и горячо оправдывался, не понимая неудовольствія забродчиковъ, которые и посл его отъзда долго не могли успокоиться. На всякій случай, чтобы не пропустить начало хода, они ршили выслать въ море одинъ баркасъ и поставить посуду ‘для поврки’.
Въ первую очередь вызвался идти въ море Лобовъ. Съ нимъ былъ Егорка, помогавшій ставить посуду. Егце съ вечера они снесли на ‘Соньку’ якоря, вхи съ флажками и сложили школды съ крючьями. Сначала думали идти на веслахъ, но Фролъ Степанычъ общалъ на утро ‘погоду’, и пришлось приготовить парусъ.
Раннимъ утромъ они уже были далеко въ мор. Подойдя совсмъ близко къ Бирючему острову, Лобовъ бросилъ якоря и забилъ свайку, потомъ онъ укрпилъ конецъ съ огромной связкой деревянныхъ поплавковъ, поставилъ вху и вдвоемъ съ Егоркой началъ разматывать бичеву, съ подвшенными къ ней острыми крючьями. Время отъ времени они привязывали къ бичев большіе узлы поплавковъ и вбивали колья.
— Гляди, крпче шаматъ подвязывай! — говорилъ Лобовъ, показывая Егорк, какъ нужно укрплять поплавки.
Работа шла медленно, и только къ полудню имъ удалось закрпить второй конецъ бичевы. Лобовъ поставилъ около шести тысячъ крючьевъ, почти половину своей посуды.
Переламываясь на острыхъ гребняхъ волнъ, мелькая парусомъ и шлепаясь по вод днищемъ, опуствшій легкій баркасъ медленно возвращался къ берегу Егорка, лежа на корм у руля, курилъ цыгарку. Лобовъ, задравъ голову, слдилъ за плавнымъ полетомъ большихъ, черныхъ баклановъ.
— Эхъ жалость, Егорка, ружжа нту!.. Сичасъ бы баклана убилъ, накажи меня Богъ!.. Очемъ даже съ его пища хорошая…
— Рыбный духъ у ей…
— Хм… духъ рыбный? Закопай въ землю дня на три, а посля жарь,— никакого духу не будетъ…
Егорка съ живымъ любопытствомъ посмотрлъ на Лобова, ожидая продолженія начатаго объясненія.
— Земля у ей духъ отнимаетъ! — увренно подтвердилъ Лобовъ.
— Дельфина, сказываютъ, тоже кушать можно?
— Дельфина грхъ кушать. Сало съ его брать можно, а скусъ у его совсмъ поганый… Ты, Егорка, видалъ когда, какъ дельфинъ плачетъ?
Егорка встрепенулся и глаза его вдругъ загорлись такой нетерпливой живостью, что Лобовъ засмялся:
— Ишь какой прыткій! Молодой ты еще, Егорка, и глупый. Отъ горшка два вершка, а туды же забродчикъ!.. Не видалъ, говоришь? Вотъ какъ будемъ когда дельфина снимать, ты погляди на его, на морду… глаза у его какіе? Просто съ ихъ слеза бьетъ во какая, какъ горохъ все одно… Просто бьетъ и бьетъ слеза, ажъ покедова сдохнетъ.
— Все плачетъ?
— Просто такъ плачетъ, что глядть на его жалко, накажи меня Богъ! Тоже и ему смерть принимать не сладко, хотя-что сказать ничего не можетъ.
Егорка вздохнулъ и машинально посмотрлъ въ сторону.
— Погляди, Гришка! — вдругъ закричалъ онъ, поднимаясь и пристально вглядываясь въ недалекій уже берегъ косы:— прикащикъ съ Варькой въ проходку гуляютъ, все одно какъ паничъ съ барышней…
Подъ килемъ баркаса зажурчали ручьи, онъ сразу накренился влво и сдлалъ послдній, плавный поворотъ. Парусъ заполоскалъ и туго надулся справа. Баркасъ сначала взмыло на мст, потомъ онъ мягко ослъ и подъ сильнымъ креномъ, почти зачерпывая правымъ бортомъ воду, быстро пошелъ къ берегу.
Лобовъ, блдный и озабоченный, стоялъ на банк, держась одной рукой за мачту, и оралъ во все горло:
— Демка-а, стой! Сто-ой, Де-е-емка-а! Дло есть, стой-ой!..
Прикащикъ не оборачиваясь шелъ по кос, обнявшись съ Варькой, и они направлялись къ изб Фрола Степаныча.
Вечеромъ забродчики долго возились на берегу, помогая другъ другу оттащить подальше досчанники и баркасы, чтобы ихъ не смыло въ море и не разбило волной. Уже было совсмъ темно, а они все еще стояли на берегу, облпивъ большую шаланду напряженно вытянутыми руками, и волочили ее по песку дружными хватками. И долго еще слышалась среди нихъ протяжная, разорванная втромъ команда:
— Ого-о-опъ… еще разъ! Ого-о-опъ!..
Ночью разыгралась буря. Металось и грохотало море, жалобно скрипли снасти баркасовъ и косяки куреней. Въ темнот видны были блые клочья пны, кипвшей на гребняхъ громадныхъ волнъ, далеко заливавшихъ берегъ.
— Концы хорошо крпилъ, Гришка?— спрашивали забродчики, тревожно поглядывая на море. — Гляди, какъ бы посуду не сорвало…
— Крпить-то я хорошо крпилъ, концы-то…— съ досадой отвчалъ Лобовъ:— а кто ее знаетъ? Можетъ, выдержитъ…
Только къ вечеру слдующаго дня буря стала стихать. При заходящемъ солнц широкія волны отсвчивали темно-зеленымъ стекломъ, и много блыхъ чаекъ качалось на нихъ недалеко отъ берега. Большой красно-коричневый валъ мокрыхъ камней и ракушекъ окаймлялъ гладко отшлифованный песчаный берегъ, и первобытно дикими казались эти мста, какъ въ первый день сотворенія міра.
На разсвт Егорка и Гришка сдвинули баркасъ въ воду и на веслахъ пошли въ море осмотрть посуду.
— Труды къ чорту! Кажись, сорвало!..— говорилъ Лобовъ, когда они подходили къ мсту заброда. — А-а, чтобъ ты лопнула, накажи меня Богъ!.. Куда прешь? Стой!.. Стой!.. Кидай весла… Багромъ держись! багромъ, чортова голова!
Егорка захватилъ багромъ бичеву и подтянулся къ вх. Потомъ они подняли тяжелые якоря и стали собирать посуду. Баркасъ медленно подвигался впередъ. Приходилось идти бичевой и работать баграми, потому что острые крючья ранили руки. По направленію бичевы было видно, что сорванный конецъ снесло на заводскія снасти.
Гришку грызла досада. Жалко было даромъ потраченный день и пропавшіе якоря, съ которыхъ сорвалась снасть. Онъ работалъ молча, сердито и недоврчиво поглядывая на Егорку, глубоко обиженнаго этимъ внезапнымъ отчужденіемъ.
— По сторонамъ глядть нечего! — съ раздраженіемъ говорилъ Лобовъ:— тутъ, братъ, дло справлять надо!.. Нечего теб носомъ крутить!..
— Носомъ крутить… носомъ крутить…— недовольно, но осторожно повторилъ Егорка.
— Поговори еще!.. тоже!.. Нечего лодыря корчить!..
Однако, работа шла хорошо. Баркасъ уже сталъ осдать отъ тяжести собранной посуды, когда изъ-за длиннаго, песчанаго откоса показалась большая, черная шаланда.
— Ребята съ заводу… тоже посуду сбираютъ,— тихо пробормоталъ Егорка, не прерывая работы.
Шаланда медленно шла навстрчу баркасу. Трое гребцовъ работали на ней лниво и вяло, точно сонные, часто останавливались и долго сушили весла. У праваго борта стоялъ Демка и ловко собиралъ багромъ бичеву.
— Демка-а, не спута-ай! — протяжно закричалъ Лобовъ, щуря глаза и пристально вглядываясь туда, гд на поблвшей отъ зноя вод тихо подвигалась шаланда, тяжелая и черная, словно отлитая изъ чугуна.
— Не спу-ута-ай!.. Посля разбира-ать долго-о!..
Въ отвтъ послышался ехидный, визгливый смхъ прикащика и громкій хохотъ гребцовъ. Гришка, озадаченный, не понимая въ чемъ дло, прервалъ работу и безпомощно осмотрлся вокругъ. Между тмъ, шаланда пошла быстре, и уже видно было, что въ ней, кром Демки, работали баграми еще двое гребцовъ.
— Нашу посуду сбираютъ… съ того краю…— испуганно и торопливо сказалъ Егорка.
— Нашу сбирають… Нечего теб врать!..— отвтилъ Лобовъ смущеннымъ, неувреннымъ тономъ.
Однако, онъ и самъ понималъ уже, что Бгорка правъ. Охваченный быстро нароставшей тревогой, онъ вдругъ сталъ метаться по баркасу, хватаясь безъ толку то за багры, то на весла, переставляя сложенные у кормы якоря и сердито взглядывая на Егорку. Спша и путая бичеву, онъ снова началъ быстро собирать посуду, въ безпорядк сбрасывая ее въ баркасъ, и бшено закричалъ Егорк:
— Шибче! Шибче, говорю, дьяволъ!
Они разогнали баркасъ навстрчу шаланд, которая неслась на нихъ. Разстояніе между ними быстро уменьшалось, и Лобовъ уже чувствовалъ, какъ натянулась бичева. Тогда онъ сразу оставилъ работу и, съ поднятымъ багромъ въ рук, сталъ ждать встрчи. Наступило тягостное, оцпенлое затишье. Лобовъ, съ крпко стиснутыми челюстями и потемнвшими глазами, стоялъ у борта, точпо застывшій въ напряженномъ ожиданіи. Егорка, едва дыша, боязливо взглядывалъ на Лобова.
Шаланда была уже шагахъ въ двадцати отъ баркаса, когда гребцы неожиданно, какъ по команд, бросили багры и сли на весла. Въ рук Демки блеснулъ топоръ, широко размахнувшись, онъ ударилъ по борту шаланды и перерубилъ бичеву. Въ ту же минуту что-то зашелестло въ воздух, и тяжелый багоръ, брошенный со страшной силой Лобовымъ, шлепнулся въ воду, недалеко отъ прикащика.
Шаланда вздрогнула и сразу осла. Потомъ, уже совсмъ недалеко отъ баркаса, она ловко обернулась на мст и, оставляя въ вод крутящіяся воронки, пошла обратно на шести веслахъ. Демка стоялъ на корм и хохоталъ во все горло.
Лобовъ возвратился удрученный не столько потерей посуды, сколько издвательствомъ Демки. Егорка весь день былъ возбужденъ до крайности. Разсказывая забродчикамъ подробности этого случая, онъ обиженно тянулъ носомъ и каждое слово сопровождалъ божбой и отборными ругательствами.
Забродчики были очень взволнованы.
— Чего такое за новости!
— Никогда этого не бывало, чтобы посуду грабить…
— Середь бла дня разбойство!
— Заводъ ему запалить, ребята, вотъ что!
— Чего смотрть въ сам-дл? Запалить къ чортовой матери!
Фролъ Степанычъ, встревоженный, слушалъ забродчиковъ, укоризненно качалъ головой и старался ихъ урезонить.
— Впередъ, ребята, добромъ его попытать надо. Палить заводъ завсегда поспете…
— Нечего его добромъ-то! Нешто енъ посуду добромъ грабилъ?
— Котораго человка добромъ, котораго огнемъ надо.
— Этта енъ нашу посуду для подпалу забралъ!
— Хха, ха, ха! Врно, что для подпалу!
— Нибезпримнно сичасъ ему заводъ подпалить!— дловито заявилъ Егорка.
Грузновъ строго оглядлъ его и нахмурился.
— И ты тутъ? — сказалъ онъ сурово и рзко:— поглядть, смлй тебя никого нту. Молоко на губахъ не обсохло, а туды же, палить! Подпальщикъ какой выискался!
Забродчики засмялись.
— Безъ тебя и вода не освятится!
— Ступай! Нечего теб тутъ стоять!..
Егорка сконфуженно хлопалъ глазами, но все еще топорщился и не трогался съ мста. Новый взрывъ хохота раздался среди забродчиковъ:
— Иди, Егорка! Молодой еще…
— Глядите на его, старшому перечить сталъ!.. — Ахъ, чтобъ тебя разорвало! Ха, ха, ха!
Егорка покраснлъ и нехотя отошелъ въ сторону.
— Перечить сталъ… перечить сталъ…— негромко повторилъ онъ, обиженный и глубоко возмущенный.
Посл долгихъ увщеваній, Грузнову удалось, наконецъ, успокоить забродчиковъ. Ршено было на завтра всмъ пойти къ Шестерикову, требовать возвращенія посуды.
Фундуклей Митричъ Шестериковъ былъ крпкій человкъ, высокаго роста, съ умнымъ, энергичнымъ лицомъ, слегка раздавшимся книзу. Рдкая козлиная бороденка и короткіе усы надъ толстыми губами придавали ему какую-то особую моложавость, несмотря на то, что въ вискахъ у него уже серебрилась сдина.
Одвался онъ по городскому, опрятно, носилъ вышитую рубаху, пиджакъ, высокіе, плотовые сапоги и картузъ.
Съ забродчиками Шестериковъ былъ простъ, обходителенъ, любилъ поболтать съ ними и посмяться, выпить и погулять, если былъ праздникъ. Онъ понималъ тягость нужды и работы и даже былъ не прочь помочь хорошему хозяину въ бд или при какой-нибудь неудач.
— Ежели, дастъ Богъ, пойдетъ заводъ,— говорилъ онъ часто забродчикамъ:— и я въ наклад не буду, и много возл меня народу будетъ кормиться.
Фундуклей Митричъ зналъ и помнилъ всхъ по имени, кто и когда женился, отчего померъ, какія плъ псни. Пніе онъ любилъ страстно, слушалъ его всегда съ какой-то особенной внимательностью, размякалъ весь и томно качалъ въ тактъ головою. Иногда Шестериковъ самъ пробовалъ птъ, но ничего не выходило, онъ сокрушенно вздыхалъ и говорилъ, разводя руками:
— Нту ничего, братецъ!.. Голосъ не позволяетъ…
Забродчики знали Шестерикова давно. Каждый годъ онъ прізжалъ на косу, въ числ другихъ купцовъ, скупалъ рыбу, сначала по мелочамъ, а потомъ крупными партіями, и отправлялъ ее въ Харьковъ и въ Москву для продажи. Съ каждымъ годомъ онъ расширялъ свои обороты и, скопивъ порядочный капиталъ, приступилъ къ постройк завода.
Постройки были дешевыя, деревянныя, но большія, просторныя и прочныя. Онъ завелъ много своей посуды, дв шаланды, баркасъ и досчанники, нанялъ Демку въ прикащики и привелъ артель сроковыхъ рабочихъ.
Въ работ Шестериковъ любилъ порядокъ, требовалъ, чтобы все было въ аккурат, сдлано хорошо и во время, и слдилъ за этимъ самъ. Вставалъ онъ очень рано, еще до зари, ставилъ людей на работу и, когда все было налажено, уходилъ къ себ пить чай. Оставаясь одинъ, онъ обдумывалъ планы будущаго расширенія операцій, фантазировалъ насчетъ дальнйшаго роста своего предпріятія. Покуда же ему внов было самое званіе заводчика и оно тшило его своимъ высокимъ, еще непривычнымъ значеніемъ. Поглядывая на заводскія постройки, онъ широко ухмылялся и самодовольно говорилъ самому себ:
— Такъ то-съ, Фундуклей Митричъ!
Когда забродчики пришли на заводъ, Шестериковъ съ Демкой пили чай, подъ навсомъ большого деревяннаго амбара, гд на длинныхъ, параллельныхъ жердяхъ висли школды съ посудой. Тамъ было прохладно, уютно и чисто, и хорошо пахло просмоленной бичевой.
Фундуклей Митричь, упершись одной рукой въ колно, отдуваясь насасывалъ сахаръ и прихлебывалъ съ блюдечка. Волосы у него были мокры и тщательно расчесаны въ проборъ. Увидвъ пришедшихъ забродчиковъ, онъ скосилъ глаза въ ихъ сторону, потомъ осторожно поставилъ блюдечко на столъ и вжливо отвтилъ на ихъ поклонъ.
— Добрый день… а что скажете, ребята?
Забродчики еще разъ тряхнули картузами.
— Чай да сахаръ, Фундуклей Митричъ!
— Спасибо!.. Дло, штолъ, у васъ какое?
— Кабы безъ дловъ, Фундуклей Митричъ, съ утра-бъ здря не приходили…
— Время тоже рабочее…
— Надоть по совсти, Фундуклей Митричъ…
— Стой, братцы, пущай Фролъ Степанычъ!..