ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
БІОГРАФЪ РУССКИХЪ АДМИРАЛОВЪ.
‘Подобно восптому Гомеромъ герою древней Греціи Ахиллесу, уничтожавшему еще въ колыбели львовъ и питавшемуся ихъ мозгами, нашъ великій россійскій флотъ, родившійся не дале, какъ въ послдней половин семнадцатаго столтія, отъ ничтожнаго ботика въ скромномъ сел Измайлов, уже усплъ проявить себя великими подвигами, обезсмертившими цлый рядъ славныхъ и досточтимыхъ мужей земли русской’…
Такими крупными цвтами краснорчія начиналась книга, носившая заглавіе: ‘Жизнеописанія славныхъ и достохвальныхъ русскихъ адмираловъ, изслдованныя и сочиненныя Михаиломъ Холмогоровымъ, капитаномъ второго ранга въ отставк и кавалеромъ’. Собственно это была не книга, а только начало книги — тощенькая тетрадка, носившая названіе перваго выпуска ‘жизнеописаній’. На обложк этого выпуска стояло: ‘Цна за все сочиненіе назначена 5 рублей. Выдается по подписк съ пропечатаніемъ фамилій всхъ высокопочтенныхъ господъ подписчиковъ. По выпуск въ свтъ всего сочиненія, цна онаго будетъ значительно повышена’.
Прошло не мало времени со дня появленія въ свтъ этой тоненькой тетрадочки, а продолженіе ея такъ и не появлялось. По всей вроятности, это обстоятельство произошло отчасти отъ того, что не нашлось вовсе охотниковъ попасть въ число ея ‘высокопочтенныхъ подписчиковъ’, а отчасти отъ того, что капитанъ второго ранга въ отставк и кавалеръ Михаилъ Холмогоровъ былъ мене всего способенъ быть писателемъ, и если онъ съ отвагою безнадежности бросился въ эту грозную пучину, называемую литературою, то единственно потому, что пути Господни вообще неисповдимы, и особенно неисповдимыми длаются они тогда, когда человкъ начинаетъ голодать и теряетъ голову… Въ томъ же, что онъ только ради голода сдлался писателемъ, какъ люди часто длаются ради голода ворами, взяточниками, казнокрадами и даже убійцами,— для меня но было никакихъ сомнній съ той самой достопамятной минуты, когда и впервые имлъ удовольствіе познакомиться съ нимъ.
Познакомиться съ нимъ мн пришлось въ редакціи журнала ‘Гласность’, который я тогда редактировалъ. У меня былъ пріемъ постителей въ назначенный пріемный часъ, когда въ числ другихъ мало знакомыхъ или вовсе незнакомыхъ мн лицъ въ мой кабинетъ вошелъ старичокъ небольшого роста, съ форменной флотской фуражкой въ рук. Маленькаго роста, худенькій, съ морщинистымъ, дряблымъ лицомъ въ кулачокъ, съ жиденькими остатками волосъ, въ завощенной и потертой до послдней степени одежд, онъ представлялъ собою типъ невзрачнаго, плюгаваго старикашки. а его совсмъ опухнувшій носъ сразу возбуждать подозрніе, что это пьянчуга.
— Съ господиномъ Терскимъ имю удовольствіе говорить?— спросилъ меня поститель.
— Къ вашимъ услугамъ,— отвтилъ я.
— Холмогоровъ-съ, Михаилъ Михайловичъ Холмогоровъ, капитанъ второго ранга и кавалеръ,— отрекомендовался онъ въ свою очередь, какъ-то особенно торопливо, съ растеряннымъ видомъ, двумя пальцами приглаживая впередъ волоса на вискахъ.
— Чмъ могу служить?— проговорилъ я обычную редакторскую фразу, заране чувствуя, что поститель сейчасъ попросить у меня помощи ‘воину, проливавшему въ нкоторомъ род кровь за отечество’.
Много видалъ я этихъ кровь-проливавшихъ воиновъ на своемъ вку…
— Какъ вамъ сказать, сударь мой,— началъ поститель, видимо стсняясь и конфузясь.— Меня тутъ книжку одну подбили издать… Начало большого труда. Такъ вотъ-съ… Туго, значитъ, нынче расходятся серьезныя книги. Тоже нужны публикаціи, рекламы, отзывы благосклонные… все денегъ стоитъ…
Онъ въ смущеніи, какъ школьникъ, отвчающій плохо выученный урокъ, вертлъ и мялъ въ рукахъ свою форменную, лоснящуюся отъ жира, фуражку и не могъ опредленно высказать, чего онъ собственно желаетъ отъ меня.
— Чмъ же я могу быть вамъ полезенъ? даровую публикацію устроить?— спросилъ я.
— Помилуйте!.. Отзывъ благосклонный дали бы… то-есть какой-нибудь отзывъ,— сказалъ онъ нершительно и вытащилъ изъ бокового кармана своихъ тощихъ адмираловъ.
Я взглянулъ на брошюру. Она была издана лтъ восемь тому назадъ.
— Удобно ли давать отзывъ о книг, вышедшей такъ давно?— проговорилъ я и, не желая совсмъ огорчить старика, который начиналъ казаться мн жалкимъ, предложилъ ему:— Даровую же публикацію въ журнал я могу устроить, если вы думаете, что это хоть немного поможетъ сбыту вашей книжки… хотя, признаюсь откровенно, мн кажется, что она могла бы пойти только въ томъ случа, если-бъ вашъ трудъ былъ оконченъ…
Онъ тяжело вздохнулъ и наивно сознался:
— Писать-то я, сударь мой, не мастеръ.
Я удивленно взглянулъ на него.
— Что длать, что длать, сударь мой! поступилъ легкомысленно, не соразмрилъ своихъ силъ съ трудомъ, принятымъ на себя, поврилъ разнымъ добрымъ пріятелямъ, что это выгодная афера,— сбивчиво пояснилъ онъ, видя мое недоумніе.— Долгь на ше — вотъ и вс барыши отъ этой аферы… У меня, впрочемъ, все такъ: у другихъ афера — у меня долгъ и разореніе… Легкомысліе, сударь мой, легкомысліе все губить… берешься не за свое дло но легкомыслію, ну, и тонешь во всякихъ пучинахъ.
Я едва замтно улыбнулся, слыша жалобы этого старика на свое легкомысліе, и, желая прекратить его визитъ, повторилъ ему, что я постараюсь сдлать одну или дв публикаціи объ его книг въ редактируемомъ мною журнал.
Онъ сталъ конфузливо благодарить меня:
— Мн крайне совстно, господинъ Терскій, какъ же такъ даромъ? я только просилъ отзыва… мн говорили, что отзывы всегда длаются даромъ, а публикація… это, сударь мой, въ нкоторомъ род пособіе… незнакомому человку.
Онъ совсмъ смутился.
Я успокоилъ его, говоря, что подобная услуга такъ естественна между собратьями по перу.
— Ну, какой ужъ я писатель!— со вздохомъ проговорилъ онъ, откланиваясь.— Мн, сударь мой, только бы съ долгомъ по этой поганой книжк раздлаться… а то нтъ-съ, ужъ гд мн считаться писателемъ!
Что-то простодушное, наивное, застнчивое сливалось въ его рчахъ и манерахъ. Онъ видимо совстился одолжаться мн хоть чмъ-нибудь, совстился того, что онъ является въ качеств писателя, и откровенно сознавался, что если бы не долгъ, то онъ давно плюнулъ бы на свою книгу.
‘Да, а все же издалъ ее и подписку объявилъ въ пять рублей’,— подсказывалъ мн какой-то насмшливый голосъ, но тутъ же являлась другая мысль:— ‘А, можетъ-быть, все это и вправду сдлалось по легкомыслію… подбили какіе-нибудь шутники или проходимцы на это дло… кто его знаетъ!’
Дловымъ людямъ некогда долго задумываться надъ чужой участью, и Холмогоровъ промелькнулъ передо мной, какъ еще одна лишняя тнь въ китайскомъ фонар жизни…
Насъ собралась довольно большая пріятельская холостая компанія. Среди гостей было нсколько молодыхъ и старыхъ моряковъ. Это было мсяца черезъ три посл посщенія меня Холмогоровымъ, и я невольно вспомнилъ о маленькомъ біограф великихъ русскихъ адмираловъ.
— Сергй Николаевичъ, не знавали ли вы когда-нибудь капитана второго ранга Михаила Михайловича Холмогорова?— спросилъ я у отставного вице-адмирала Храповицкаго.
— Не капитана второго ранга, а лейтенанта — капитаномъ второго ранга онъ числится только въ отставк,— поправилъ меня внушительнымъ сиплымъ басомъ Храповицкій и, прожевывая бутербродъ, нараспвъ, съ какой-то нжностью въ голос покорилъ:— Милка-Холмикъ, Милка-Холмикъ…
Мы вс, въ ожиданіи обда, столпились въ это время вокругъ стола, уставленнаго бутылками, графинами и закусками. Сергй Николаевичъ усплъ уже чокнуться чуть ли не съ десятымъ человкомъ рюмкою водки, которую называлъ ‘высочайше утвержденною’.
— Холмишка дальше лейтенанта на служб не пошелъ, а капитана второго ранга дали ему при отставк,— пояснилъ Сергй Николаевичъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности и продолжая усердно закусывалъ.— Къ бабьей юбк пришился не во-время и погубилъ себя, а баба дтей стала разводить чуть не дюжинами,— ну, и петля!.. Какъ дти, такъ и петля!.. Конечно, сама по себ баба не виновата. Съ его стороны было тоже увлеченіе. Ну, да что съ Холмишкой подлать? Сопка огнедышащая! вулканъ неугасающій!
Сергй Николаевичъ, типичный черноморецъ старыхъ временъ, одинъ изъ истинныхъ героевъ севастопольской эпопеи, пришедшійся не ко двору на служб въ мирное время, негодовавшій на введеніе морского ценза и на вопросъ: ‘не придется ли ему остаться за цензомъ’, сердито и хмуро отвчавшій: ‘я за пьянствомъ останусь’, имлъ причину часто такъ говорить, какъ будто онъ не разговаривалъ, а только размышлялъ вслухъ. Такъ случалось всегда, когда онъ бывалъ ‘на взвод’. Такъ говорилъ онъ и теперь, можетъ-быть, даже не -сознавая, кто и почему спросилъ его о Михаил Михайлович Холмогоров и задлъ въ его душ какія-то отзывчивыя струны. Я понялъ изъ его безсвязныхъ словъ только то, что Холмогоровъ очень рано женился на дочери какого-то знаменитаго въ свое время контръ-адмирала, неопытной провинціальной барышн, вышелъ ради этого въ отставку ‘около юбки сидть’, и ‘развелъ’ огромную семью, которой не могъ потомъ содержать. Мн невольно вспомнилось при этомъ замчаніе Холмогорова о своемъ легкомысліи.
— Все по легкомыслію, Сергй Николаевичъ, все по легкомыслію!— замтилъ я шутливо на слова Храповицкаго.
Онъ, откинувъ назадъ голову, уставился на меня широко открытыми посоловвшими глазами и строгимъ сиплымъ басомъ проговорилъ:
— Гмъ, по легкомыслію!.. по легкомыслію!.. Онъ-съ по легкомыслію разъ чуть не утонулъ, бросившись въ открытое море спасать матроса… а и матросишка-то какой былъ?.. чухна просто!.. Гмъ, по легкомыслію!.. Ну-ка-съ, вы, рябчики, по легкомыслію бросьтесь въ море спасать кого-нибудь… Стрекулисты!.. А Милка Холмикъ бросился… хоть отъ земли не видать Милку Холмишку… ‘Мореплавательной двчонкой’ звали. Гмъ, двчонка!.. Нтъ, не двчонка онъ былъ, а золотое сердце!.. врутъ вс, что онъ двчонка…
Сергй Николаевичъ немного пошатнулся, разставивъ ноги, чтобы не упасть, и продолжать думать вслухъ, уже видимо сердясь на кого-то за непочтительность къ Михаилу Михайловичу Холмогорову и превознося до небесъ и золотое сердце, и красоту послдняго. Особенно поразило меня замчаніе о красот Холмогорова, я никакъ не могъ представить въ своемъ воображеніи, что этотъ невзрачный старикашка могъ быть когда-нибудь такимъ красавцемъ, чтобы о его красот чуть не съ умиленіемъ вспоминалъ его старый, дивно огрубвшій однокашникъ, называя его и ‘Милкой Холмишкой’, и ‘карманнымъ морячкомъ’, и ‘мореплавательной двчонкой’, и даже ‘крымскимъ яблочкомъ’.
— Теперь его можно бы назвать только печенымъ яблокомъ,— неосторожно замтилъ я, смясь.
Сергій Николаевичъ разсвирплъ и, икая, чуть не крикнулъ:
— Гмъ, печеное яблоко! печеное яблоко!.. Васъ бы въ такое пекло посадить, въ какомъ онъ испекся, посмотрлъ бы я, что бы изъ васъ вышло… въ порошокъ, въ золу стерлись бы! Рядчики!.. печеное яблоко! Гмъ, туда же!
Онъ бормоталъ что-то такое, чего нельзя было уже разобрать, и, когда вмст съ другими слъ за обденный столъ, большая отяжелвшая голова его поникла на богатырскую грудь и послышалось его тяжелое сопнье. Глядя теперь на него, можно было только повторить его же любимое, какъ-то безнадежно повторявшееся имъ, выраженіе:
— Промокъ!
Прошло три года.
Я совершенно потерялъ изъ виду и окончательно призабылъ микроскопическаго біографа русскихъ адмираловъ, когда совсмъ неожиданно мн напомнила о немъ какая-то особа, назвавшаяся Холмогоровой,— Александрой Николаевной Холмогоровой, какъ она повторяла,— и неотступно требовавшая свиданія со мной. Мой слуга клялся и божился ей, что ‘баринъ нездоровы-съ и никого не принимаютъ’, но она довольно звонкой скороговоркой увряла его, что ему стоитъ только назвать ея фамилію и я тотчасъ же приму ее, что мы старые друзья и что я буду очень сердиться и бранить его, если онъ не пустить ее ко мн. Убждала она его такъ, какъ могутъ убждать только люди, привыкшіе говорить съ петербургской прислугой. Разговоръ происходилъ въ прихожей, рядомъ съ моимъ кабинетомъ, и меня нестерпимо раздражали и назойливость постительницы, и ея беззастнчивая ложь о моей давней дружб съ нею,— тогда какъ я и понятія не имлъ ни о какой Холмогоровой,— и ея досадливая звонкая скороговорка, похожая на непрерывающіеся звуки трещотки деревенскаго сторожа, сопровождаемая какимъ-то, не то истерическимъ, не то судорожнымъ смхомъ. Я застегнулся, оправилъ свой пиджакъ и распахнулъ дверь: въ прихожей стояла довольно плотная, круглолицая и краснощекая барыня неопредленныхъ лтъ,— не то сорока, не то шестидесяти — въ мерлушковой шапочк, въ обтерханной лисьей шуб, съ непричесанными или растрепавшимися по дорог черными волосами.
— Сударыня,— началъ я рзко.
— Ха-ха-ха! Я такъ и знала, что вы выйдете. Я вдь настойчивый черноморецъ. Умора! Мой Мишка веллъ вамъ очень-очень кланяться. ‘Это, говоритъ, мой коллега и благодтель’. Лежитъ, знаете, бдняга, вотъ уже два года безъ ногъ. ‘Сходи, говоритъ, къ господину Терскому, къ этому благородному человку. Онъ мн такъ, такъ помогъ’…
Она говорила безъ передышки, захлебываясь. Прежде чмъ я усплъ сказать что-нибудь, она уже сняла свою затасканную мерлушковую шапочку и сбросила свой салолъ, подбитый, какъ оказалось, только по талью лисьимъ мхомъ, и, отирая лицо вытащеннымъ изъ саквояжа платкомъ, входила въ мой кабинетъ.
— Сударыня,— началъ я снова не мене рзко, готовый, кажется, сказать ей: ‘убирайтесь къ чорту’.
— Мой Михаилъ Михайловичъ правду мн сказалъ про васъ: ‘Это истинный джентльменъ и настоящій собратъ по перу. Деликатнйшій въ мір человкъ’. О, мой Мишукъ всегда понимаетъ благородство души человческой и вчно помнитъ услугу, оказанную ему хоть разъ въ жизни. И мой папа, когда я, знаете, выходила замужъ, говорилъ мн: ‘я счастливъ, что ты выходишь за такого честнаго и благороднаго человка. Я хоть и контръ-адмиралъ, а онъ только лейтенантъ, но я умю его цнить’. Умора!.. И точно, мой Мишель, какъ и мой папа, былъ не только самъ благороднымъ человкомъ, какъ и вс мы, черноморцы, но и умлъ цнить благородныхъ людей.
Я уже потерялъ всякую надежду остановить ея словоизверженіе и съ покорностью отчаянія опустился на кресло, видя, что моя неумолкавшая ни на секунду постительница уже спокойно сидитъ на моемъ диван. Я сталъ терпливо ждать, когда изсякнетъ этотъ фонтанъ безсвязныхъ фразъ, судорожныхъ восклицаній и истерическаго смха, и когда я наконецъ узнаю: чему обязанъ тмъ, что вижу у себя госпожу Холмогорову? Она повторила разъ двадцать, что ея папа былъ знаменитый черноморецъ, контръ-адмиралъ Куколь-Подольскій: отъ его подвиговъ, знаете, и до сихъ поръ вся Англія почесывается, а турчанки его именемъ въ гаремахъ пугаютъ дтей, старушка-мама за его заслуги большую пенсію получаетъ, только у нея гроша мднаго не остается отъ пенсіи, такъ какъ у нея, знаете, кром пенсіи, есть еще пять сыновей и одинъ Яша способенъ все, что она получитъ, въ карты проиграть, подъ начальствомъ папы вс министры служить начали или обязаны ему тмъ, что ихъ министрами сдлали, безъ папы они такъ никогда и не сдлались бы министрами. Ея они вс, какъ огня, боится, и она еще всмъ имъ насолитъ, если они ее разсердятъ.
Весь этотъ невообразимый сумбуръ ничмъ не связанныхъ между собою фразъ и сознательной и безсознательной лжи сопровождался восклицаніями и самодовольнымъ смхомъ. Только черезъ полчаса я дождался фразы, объяснившей мн, зачмъ пришла Александра Николаевна Холмогорова. Эта фраза заключалась въ восклицаніи:
— Мишель вполн увренъ, что вы ему опять поможете и что господа литераторы примутъ въ немъ горячее участіе!
Разубждать госпожу Холмогорову въ чемъ бы то ни было оказывалось совершенно безполезнымъ. Я не сталъ уврять ее, что никогда не помогалъ ея мужу, и что ничего не могу выхлопотать для него у господъ литераторовъ. Я ограничился просто тмъ, что взялъ адресъ ея мстожительства и общалъ зайти къ ея-мужу на слдующій день.
Я надялся, что гораздо легче и короче столкуюсь съ ея мужемъ, чмъ съ ней…
Въ одномъ изъ тхъ многоэтажныхъ каменныхъ домовъ Вознесенскаго проспекта, во дворы которыхъ, похожіе на глубокіе грязные колодцы, никогда не заглядываетъ солнце, дворникъ не очень дружелюбно взглянулъ на меня при упоминаніи фамиліи Холмогоровыхъ и указалъ мн на подъздъ въ углу третьяго двора, презрительно проговоривъ:
— Вонъ тамъ въ углу, въ шестомъ этаж!
Я почти ощупью сталъ подниматься по полутемной, грязной лстниц съ обглоданными временемъ ступенями. Когда я поднялся на самый верхъ, мн пришлось зажечь спичку, чтобы разсмотрть нумеръ надъ дверями, на которыхъ не было никакой дощечки съ фамиліей квартирантовъ. Позвонивъ у дверей, я услышалъ собачій лай и звуки чьихъ-то торопливыхъ шаговъ. Тмъ не мене, мн никто не открывалъ дверей. Я позвонилъ еще, услыхавъ опять собачій лай и чьи-то перебранивающіеся молодые женскіе голоса. Но дверь попрежнему не открывалась. Должно-быть, мн пришлось бы очень долго и напрасно звонить, если-бъ за мной не послышался голосъ мальчика лтъ шестнадцати.
— Вамъ кого?— спросилъ онъ.
— Холмогоровыхъ,— отвтилъ я.
— Это здсь.
— Я звонилъ, да мн никто не открылъ дверей.
— Дверь не заперта,— пояснилъ онъ и прибавилъ: — А тамъ одн сестры дома, вотъ он и переругиваются: ‘Ты поди открой двери’. ‘Нтъ, ты отопри’,— и ни одна ни съ мста! У насъ всегда такъ.
Онъ распахнулъ передо мной дверь въ прихожую, отдленную перегородкой отъ кухни. Я спросилъ его, какъ пройти къ Михаилу Михайловичу.
— Къ пап?— сказалъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы, точно желая узнать, съ кмъ иметъ дло.— Вотъ сюда пойдемте въ спальню. Онъ вдь безъ ногъ.
— Я слышалъ.
Онъ повелъ меня по коридорчику въ послднюю комнату. Въ коридоръ выходили слва двери трехъ другихъ комнатъ, чуть-чуть пріотворявшіяся въ то время, какъ я проходилъ мимо нихъ по коридору, и я легко могъ замтить, какъ чьи-то глаза съ любопытствомъ осматривали меня въ ихъ узенькія щелки.
— Въ однхъ юбчонкахъ и въ сорочкахъ еще бгаютъ, а туда же любопытничаютъ, кто пришелъ,— брюзжалъ и ворчалъ провожавшій меня мальчуганъ,
— Это ваши сестры?— спросилъ я.
— Да, цлая тройка. Дв старшія въ монастырь ушли отъ здшняго омута,— отвтилъ онъ.
Въ послдней комнат со спертымъ воздухомъ крошечной спальни, гд только-что ночевало два-три человка, я засталъ, среди хаоса неприбранннаго сора и блья, Михаила Михайловича Холмогорова сидящимъ въ вольтеровскомъ кресл. Онъ былъ едва замтенъ среди лохмотьевъ этого продраннаго огромнаго кресла, закутанный въ теплое ситцевое одяло, пестрое, какъ нарядъ арлекина. Его сморщенное лицо, съ остатками уже совершенно сдыхъ волосъ, съ красноватымъ носомъ, казалось еще меньше. Это было настоящее печеное яблоко. Мн невольно вспомнились слова Сергя Николаевича Храповицкаго о томъ, что Холмогорова звали ‘крымскимъ яблочкомъ’.
— Вы меня не узнаете?— спросилъ я, видя его удивленный взглядъ.
— Простите, простите… Старъ сталъ… сударь мой… Все забываю…— заговорилъ онъ, конфузясь и торопливо поправляя воротъ сорочки.
Я назвалъ свое имя и фамилію.
— Ахъ, да, да… господинъ Терскій… Какъ же, какъ же, вспомнилъ, простите.
Онъ заволновался и торопливо заговорилъ:
— Милка, стулъ дай гостю… сынъ мой,— съ мягкой улыбкой отрекомендовалъ онъ мн юношу:— Милкой зовутъ, т. е. Мишей… Меня также звали во флот товарищи… Милка Холмикъ… Вотъ и онъ Милка тоже… И схожъ со мною, какъ дв капли воды…
Я взглянулъ на юношу и тутъ только понялъ, что старикъ Холмогоровъ дйствительно былъ красавцемъ, если сынъ былъ весь въ него. Благородныя, тонкія и правильныя черты лица, замчательно очерченныя брови, длинныя загнутыя вверхъ рсницы, миньятюрный ротъ, формы колчана Амура, румяныя щеки, черные глаза, вьющіеся кудри и поразительно маленькія руки и ноги,— все было прелестно въ этомъ юнош, и я понялъ, что къ нему можно приложить вс ласкательныя прозвища, которыя когда-то носилъ его отецъ.
— Убиваетъ меня одно: средствъ нтъ дать образованіе,— пояснилъ со вздохомъ старикъ.
— Я въ юнги опредлюсь!— ршительно проговорилъ юноша.
— Дитя, сударь мой, не знаетъ еще, какова матросская служба,— воздохнулъ старикъ и прибавилъ:— Дтей орава, а средствъ нтъ… Преступленіе это, сударь мой, со стороны родителей. Но и то сказать, чмъ же мы виноваты? Молоды были, легкомысленны, неумлы. По легкомыслію влюбился, по легкомыслію въ отставку вышелъ, по легкомыслію семью такую развелъ не по своимъ средствамъ… Неумло имньишкомъ распоряжался, неумло службы искалъ, неумло за всякія аферы брался, неумло семью вырастилъ. Теперь все это, сударь мой, ясно становится самому, какъ сидишь цлые дни да цлыя ночи со своими думами… ясно и безполезно…
Онъ тяжело вздохнулъ. Въ этомъ вздох было что-то щемящее сердце.
— Извстно! вытащите, сударь мои, тюленя на берегъ — и неповоротливъ онъ, и неуклюжъ, и— непремнно погибнетъ, а въ вод и рзвъ, и веселъ, и дятеленъ. Такъ и я, для моря рожденъ, для моря воспитанъ, въ семейной же жизни, въ практической дятельности, такъ и былъ тюленемъ: ни рзвости, ни смекалки, ни умнья… Вотъ и дошелъ до такого состоянія.
— Скажите, чмъ же я могу быть вамъ полезенъ?— спросилъ я.
— Вы?— съ удивленіемъ спросилъ Холмогоровъ.— Да чмъ же вы-то, сударь мой, можете мн быть полезны? Ровно ничмъ!..
— Но ваша супруга заходила…— началъ я.
— Видишь, видишь!— рзко воскликнулъ юноша, перебивая меня.— Опять ходила просить… посторонняго человка… Я теб говорю, что я въ монастыр самъ видлъ, какъ она…
Михаилъ Михайловичъ торопливо замахалъ рукой, желая остановить сына, и не далъ договорить, что тотъ видлъ въ монастыр.
— Голова у нея, сударь мой, такая горячая,— началъ онъ тихо, подавленнымъ голосомъ, стараясь защитить и оправдать жену: — видитъ, какъ бдствуетъ семья, и толкается всюду за помощью, куда и не слдъ… Вы ужъ, сударь мой, ее извините. Она вдь у меня тоже неумлый человкъ: воспитаніе, какъ барышня, подучила, росла въ нг и хол, проживать научилась, какъ и я, а зарабатывать — ахъ! для этого другую школу надо пройти, сударь мой, совсмъ другую… Тоже тюлень на суш…. жалкій тюлень! Она вотъ все смется, говоритъ: ‘умора’, а въ этой ‘умор’ слезы слышатся… слезы..
Онъ вздохнулъ и опять сталъ извиняться передо мною:
— Вы ее извините, что она васъ, сударь мой, обезпокоила… Это слышала она когда-то, какъ я пріятелямъ разсказывалъ, что вы добрый и обязательный человкъ, что меня даже покраснть заставили одолженіемъ, предложивъ сдлать даровыя публикаціи о моей злосчастной книг… Ну, вспомнила это, врно,— пошла къ вамъ, считая васъ за моего собрата. За соломинку хватается… съ отчаянья это… не съ радости, а съ отчаянья, сударь мой… А того и не знаетъ, насколько мн и такъ совстно, что я осрамилъ себя своей книгой… и помощи, пособія ждетъ за нее!
Въ сосдней комнат кто-то заплъ арію изъ ‘Прекрасной Елены’. Голосъ былъ молодой, звонкій, но вовсе не обработанный. Затмъ раздался такой же молодой смхъ и шушуканье у дверей. Я чувствовалъ, что кто-то стоитъ у дверей и смотритъ въ замочную скважинку прямо на меня, задвая головой за ручку двери. Черезъ минуту, до меня явственно долетлъ шопотъ: ‘молодой еще!’ Пніе все время не смолкало, смхъ становился все громче и шорохъ у дверей не прекращался.
— Это тамъ мои дочери, сударь мой,— пояснилъ старикъ со вздохомъ.— Три съ нами живутъ, а дв въ монастыр… Пять дочерей и четыре сына… всего-то пятнадцать человкъ было. Девять въ живыхъ. Содержать чего стоитъ!.. Милка меня боле всего сокрушаетъ, образованія лишенъ…
— Я сказалъ, что я юнгой буду!— настойчиво повторилъ юноша…
Съ тяжелымъ чувствомъ уходилъ я отъ Холмогорова. Помочь я ему не могъ, а между тмъ онъ былъ такъ жалокъ, такъ нуждался въ помощи. По мр того, какъ я проходилъ обратно по коридору, двери трехъ смежныхъ комнатъ раскрывались и тотчасъ же захлопывались, при чемъ слышались жеманныя восклицанія якобы испуга:
— Ахъ!
— Кобылы…— ворчалъ безцеремонно Милка, провожая меня въ переднюю.
На лстниц мн встртилась Холмогорова и, несмотря на то, что былъ уже первый часъ въ исход, изумилась, что я такъ рано постилъ ихъ. Она тотчасъ же заговорила: — А я была у отца Никандра, посовтоваться ходила, какъ мн съ дочерями быть. ‘Я, говорить, монахъ и ничего насчетъ этого женскаго пола не знаю’. Умора! Я, однако, общала еще придти къ нему. Я еще его заставлю говорить. Къ отцу Алексю далеко теперь хать въ такіе холода. Шутка ли, чуть не сорокъ верстъ. А то онъ непремнно далъ бы совтъ. Въ прошломъ году я тоже здила къ нему. Потомъ къ страннику Амвросію обращалась. Ну, тотъ, знаете, только самъ ждетъ, чтобы ему денегъ дали. Просто умора!
Я видлъ, что этой болтовн о невдомыхъ мн предметахъ и лицахъ не будетъ конца, и поспшилъ откланяться. Но Холмогорова удержала меня за рукавъ шубы и съ истерическимъ смхомъ объявила, что — вотъ умора!— у нея ни гроша нтъ денегъ, что ея Мишукъ вовсе не понимаетъ жизни и совсмъ не знаетъ, какъ дорого обходится прокормленіе шести ртовъ въ день. Въ конц-концовъ, она просила у меня десяти рублей.
— У чужихъ людей такіе пустяки приходится занимать, а у папы вс теперешніе министры, когда, знаете, и усовъ-то у нихъ не было, частенько въ пріемной стаивали: вс вдь были его подчиненными, когда мы еще въ Севастопол жили. Это теперь только они министрами стали, а прежде, знаете, усовъ даже не было. Умора!
На горе себ я далъ просимые ею десять рублей и съ этой минуты попалъ въ положеніе тхъ многочисленныхъ министровъ, у которыхъ когда-то даже усовъ не было и которые въ т времена стаивали въ пріемной ея папы. Она сразу сдлалась моимъ ‘единственнымъ другомъ’ и потому посвятила меня во вс тайны своей семейной жизни. Я узналъ, что Михаилъ Михайловичъ, какъ былъ ребенкомъ, такъ и остался имъ, что онъ никакого понятій не иметъ ни о чемъ — ни о воспитаніи дтей, ни о практической дятельности, ни о денежныхъ длахъ, что онъ пролъ хуторъ, доставшійся ему въ наслдство, что онъ всадилъ въ прогорвшій потомъ банкъ свой небольшой наслдственный капиталецъ, что теперь они нищіе, такъ-таки совсмъ нищіе. Умора! Потомъ я узналъ, что два ихъ сына очень дурно кончили:— пониженнымъ до шопота голосомъ она, какъ государственную тайну, сообщила мн, что они, знаете, ‘сосланы за подлоги въ Сибирь’, третій сынъ въ Сибирь не попалъ, но зато женился на богатой, получилъ теплое мсто, ворочаетъ тысячами, а ихъ, отца и мать, знать не хочетъ. За первыхъ двухъ сыновей она хлопочетъ по всмъ вдомствамъ, подаетъ просьбы ко всмъ министрамъ и даже на высочайшее имя, а на третьяго сына она уже подала жалобы въ комиссію прошеній, въ министерство финансовъ, въ министерство внутреннихъ длъ и, кром того, знаете, устно сообщила все дло преосвященному Игнатію. Умора! Узналъ я и то, что ея младшія три дочери что-то такое ‘начинаютъ’… Она никакъ не могла мн объяснить, что он ‘начинаютъ’, но тмъ не мене сообщала мн это многозначительно и таинственно, при чемъ длала какіе-то многознаменательные знаки глазами, вертла выразительно рукою въ воздух и озабоченно повторяла: ‘ужъ вижу, вижу,— что-то, знаете, начинаютъ’. По поводу этихъ ‘начинаній’ она и здила на совтъ къ отцу Алексю, ходила для обсужденія вопроса къ отцу Никандру, совщалась со странникомъ Амвросіемъ, объяснялась съ преосвященнымъ Игнатіемъ, но вс они ее благословляли, давали ей цловать свои руки, а того, что ‘начинаютъ’ ея дочери, такъ и не могли разъяснить. Умора!
Вс эти сообщенія, длавшіяся сбивчиво и многословно, сопровождаемыя безцльными преувеличеніями и ложью южанки, порядкомъ надодали мн, но, тмъ не мене, мн было иногда глубоко жаль эту загорлую, краснощекую, круглолицую, смотрвшую такими наивными глазами, дочь контръ-адмирала Куколь-Подольскаго, которая была убждена, что изъ пріемной ея папы, игравшаго когда-то, дйствительно, видную роль въ Севастопол, вышли чуть не вс министры. Это была провинціальная барышня старыхъ временъ, безъ всякаго серьезнаго образованія, безъ всякаго умственнаго развитія, склонная по натур къ экзальтаціи, къ преувеличеніямъ, къ смшенію истинныхъ фактовъ съ созданіями южной фантазіи, вышедшая чуть не ребенкомъ замужъ за непрактичнаго юношу, наплодившая дтей, окончательно разорившаяся и попавшая въ конц-концовъ въ петербургскій омутъ, гд она положительно растерялась, ища спасенія. Она, вроятно, давно бы сошла съ ума или наложила на себя руки среди безысходной нужды и несчастій, если бы не спасала ея фантазія. Она никакъ не могла понять, что т лица изъ золотой молодежи, которыхъ въ давно былые годы благосклонное начальство командировало на два, на три мсяца къ ея пап, для того, чтобы они могли заполучить тотъ или другой орденокъ, и которыя потомъ дошли до степеней извстныхъ, давно уже забыли и ее, и ея папу,— и надодала имъ своими невозможными просьбами. Изъ этихъ просьбъ иногда нельзя было даже понять, о чемъ она проситъ — о пенсіи ли, или пособіи себ за заслуги ея папы, о прощеніи ли уличенныхъ въ подлогахъ сыновей ради заслугъ ея папы, о выдач ли замужъ незамужнихъ дочерей тоже ради заслугъ папы, или о чемъ-нибудь еще боле несообразномъ, еще боле невозможномъ. Тмъ не мене она обивала пороги ршительно всхъ министерствъ, всхъ комиссій, всхъ подворій, ища помощи, совтовъ, спасенія, не безъ самодовольства повторяя: ‘О, я упрямый черноморецъ!’ и съ судорожнымъ смхомъ заканчивая разсказы о своихъ неудачахъ восклицаніемъ: ‘Умора!’
Я настолько понималъ трагичность положенія этой недалекой и неразвитой женщины, растерявшейся отъ непривычной для нея нищеты, что даже не очень сердился, когда она отнимала у моей работы цлые часы своей болтовней, когда занимала у меня въ долгъ безъ отдачи, съ судорожнымъ смхомъ, рубли, когда она таскала ко мн, какъ къ своему единственному другу, какія-то рукописи отъ своихъ знакомыхъ съ невозможной прозой и такими же невозможными стихами…
Я давно привыкъ ко всякимъ героямъ и героинямъ Бедлама, называемаго жизнью…
— А! единственный великій русскій писатель, гроза всхъ министровъ и поддержка всхъ униженныхъ и оскорбленныхъ!— съ ироніей воскликнулъ, встртившись со мною, мой пріятель Иванъ Андреевичъ Ольхинъ, похожій на породистаго борзаго чиновника особыхъ порученій при главномъ управленіи по дламъ дико-каменныхъ киргизовъ или какихъ-то другихъ сибирскихъ инородцевъ.
— О, шутъ особыхъ порученій!— въ тонъ ему отвтилъ я, зная, что онъ вчно носится съ какими-нибудь послдними остротами своего высокопревосходительнаго патрона или не особенно остроумными насмшечками надъ нашимъ братомъ-писателемъ.— Какія новыя каверзы придумалъ?
— Какія тамъ каверзы!— воскликнулъ онъ.— Теперь мы вс, служащіе въ различныхъ министерствахъ, только и слышимъ, что о твоемъ величіи, о томъ, что самъ ты, Андрей Петровичъ Терскій, одобряешь то или другое правительственное распоряженіе, что самъ ты обличаешь т или другіе наши ужасные поступки…
— Полно балаганить, я ничего не понимаю, что за чепуху ты городишь,— остановилъ я его, слегка раздражаясь.
Онъ взялъ меня подъ руку и серьезно, немного наставительнымъ, интимнымъ тономъ,— какъ менторъ, дающій добрый совтъ легкомысленному ученику,— началъ:
— Конечно, и знаю, что каждому писателю лестно слыть и единственнымъ, и великимъ. Это такая понятная слабость человческая. Въ то же время я признаю за каждымъ нигд неслужащимъ право обсуждать поступки министровъ, порицать администраторовъ и вообще чиновничество. Это тоже одна изъ слабостей людей, ничего не длающихъ и потому убжденныхъ, что длать — такъ легко! Но, мой другъ, надо же быть разборчивымъ въ выбор людей и для пропаганды своего реномэ, и для своихъ бесдъ объ особахъ и мропріятіяхъ…
Я, ровно ничего не понимая, вспылилъ:
— Чортъ возьми вс эти иносказанія и подходцы! Или говори толкомъ, или прощай…
Онъ ласково остановилъ меня за пуговицу пальто.
— Но сердись! Дло въ томъ, что твой старый, единственный другъ — Александра Николаевна Холмогорова — положительно компрометируетъ тебя. Ты длаешься сказкой города. Она во всхъ своихъ прошеніяхъ упоминаетъ, что даже ты, такой великій писатель, далъ ей совтъ сдлать то-то и то-то. Она во всхъ разговорахъ грозитъ тлъ, что даже ты самъ, своею персоною, общалъ вступиться за нее въ томъ или другомъ случа. И это во всхъ вдомствахъ, со всми лицами, во всхъ прошеніяхъ! А ты знаешь: ея прошеній, касающихся, напримръ, ея сибирскихъ сыновей, въ одной нашей канцеляріи боле, чмъ было любовныхъ писемъ у Донъ-Жуана… Нтъ, ты положительно компрометируешь себя этой дружбой — компрометируешь даже по нашему вдомству, а мы, какъ ты самъ знаешь, мене всего имемъ отношеній къ общимъ дламъ, завдуя только дико-каменными киргизами…
Мой пріятель засмялся своимъ обиднымъ, беззвучнымъ смхомъ и простился со мной, видя по моему лицу, какой эффектъ произвела его рчь. Я былъ въ бшенств. Я хорошо зналъ, насколько способна прославить меня Александра Николаевна Холмогорова, въ качеств своего ‘стариннаго единственнаго друга’. Утшеніемъ мн могло служить только то, что я въ данномъ случа раздлялъ участь всхъ министровъ, стаивавшихъ когда-то въ пріемной ея папы. Тмъ не мене, я далъ себ слово разъ навсегда порвать всякія сношенія съ Александрой Николаевной. Злой и раздраженный, я подходилъ къ своему дому, какъ вдругъ кто-то, со словами: ‘Вотъ-то счастье, что вы встртились мн’,— торопливо окликнулъ меня. Я обернулся и увидалъ юнаго Милку Холмогорова. Онъ былъ блденъ и весь въ слезахъ.
— Ради Бога, ради Бога, пойдемте къ намъ!— заторопилъ онъ меня, глотая слезы.— Пап очень худо!
Раздумывать тутъ было нечего. Я нанялъ извозчика, и мы похали.
— Онъ умираетъ, а сестры въ своихъ комнатахъ чуть не пляшутъ. Распутныя!— со злостью говорилъ юноша.
— Легкомысленны он, какъ видно, у васъ,— сказалъ я..
— Распутныя, а не легкомысленныя!— твердо и настойчиво повторилъ онъ.— Богъ знаетъ, что за вертепъ изъ нашей квартиры длаютъ! Если гости не хотятъ сами къ нимъ заходить, то просто нумерныхъ за ними присылаютъ. Вотъ до чего дошло. Мама ничего этого не понимаетъ. Скоро билеты желтые выдадутъ имъ.
Я широко открылъ глаза. Такъ вотъ что ‘начинали’ барышни Холмогоровы и чего не могла ни понять, ни выяснить ихъ несчастная мать всмъ своимъ Никандрамъ, Игнатіямъ и Алексіямъ.
— Отецъ умираетъ. У нихъ тутъ два юнкера сидятъ, торопятъ ихъ куда-то хать, а мать еще со вчерашняго дня въ Кронштадтъ ускакала съ какими-то салопницами. Я потому и побжалъ за вами, благо вы добрый человкъ..
Когда мы входили въ квартиру Холмогоровыхъ, намъ попались дв барышни, сопровождаемыя двумя гремвшими шпорами кавалерійскими юнкерами. Проходя мимо брата, он сказали ему, что ихъ третья сестра остается дома и чтобы онъ не отказывалъ никому, кто будетъ спрашивать ее. Он даже не подозрвали, что ихъ отцу такъ плохо, такъ какъ ‘старикашка’ уже три года подъ рядъ умираетъ. Мы тихо прошли съ юношей по коридору и осторожно вошли въ заднюю комнату. Старикъ, очевидно, уже ничего не видлъ и не слышалъ, онъ лежалъ на спин на постели и прерывисто дышалъ, не шевелясь и безсознательно смотря потухавшими глазами въ пространство. Въ груди точно капли воды, падающія куда-то, булькали одна за другой.
— Кончается?— тономъ вопроса прошепталъ мн Милка.
— Да,— такъ же тихо отвтилъ я.
Въ это время входная дверь отворилась. Въ коридор послышались шаги, зазвякали шпоры. Вроятно, это былъ юнкеръ третьей барышни Холмогоровой.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
