ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА
Библиографические заметки из ‘Социал-Демократа’. Книга первая. Лондон, февраль 1890.
‘BIOGRAPHIE DES ALTEN VETERANS DER FREIHEIT JOH. PH. BECKER’. Herausgegeben vom Zentral-Komitee Genfs zur Denkmal-Enthllung am 17 Mä,rz 1889. Zrich 1889.
Брошюрка, заглавие которой мы выписали, интересна потому, что в ней рассказана жизнь одного из замечательнейших представителей революционного движения в Германии XIX века. Иог. Ф. Беккер не был, подобно Марксу или Энгельсу, выдающимся теоретиком. Ему пришлось довольно много написать в течение своей долгой жизни (1809—1886). Он писал книги, брошюры, воззвания, газетные статьи, был редактором очень дельного рабочего органа (‘Vorbote’, 1866—1871), был даже стихотворцем. Но слава его заключается не в литературных его произведениях: в них нет ничего замечательного, выходящего из ряда вон. Его права на вечную признательность со стороны рабочего класса основываются на той самоотверженности и той преданности делу народного освобождения, которыми запечатлелась вся его долгая жизнь, полная борьбы и лишений. Начиная с конца двадцатых годов и до самой своей смерти в декабре 1886 года, И. Ф. Беккер всегда стоял в первых рядах революционеров, всегда готов был для торжества революционного движения пожертвовать и спокойствием своим и самою жизнию. Бедняком родился, бедняком жил, бедняком умер этот человек, которому, однако, не раз представлялась в жизни возможность обогатиться и жить припеваючи в среде многочисленного и любимого семейства. Беккер все испытал на своем веку: он был и подмастерьем, и купцом, и журналистом, и военачальником. Но работа подмастерья приносит немного. Что касается торговых предприятий Беккера, то с ними всегда случалось так, что едва он брался за одно из них и налаживал его до известной степени, — немедленно вспыхивало где-нибудь революционное движение, и наш предприниматель бросал счетные книги, брался за ружье и спешил на поле битвы. Где именно, в какой стране начиналось движение — это было для него решительно все равно: он сражался и в Швейцарии, и в Германии (где очень отличился во время баденского революционного движения 1849 года), в Италии только случай помешал ему принять участие в битвах Римской республики 1849 года и в походах Гарибальди, пишущему эти строки он уже в глубокой старости часто говаривал полушутя, полусерьезно, что поедет в Россию, как только ‘северные медведи’ начнут свою революцию. Подобная непоседливость, пожалуй, и не повредила бы его материальному благосостоянию. У него оказались такие большие способности к военной службе, столь несомненные военные таланты, что он мог бы составить себе блестящую военную карьеру. В 1860 году итальянское правительство, ожидая новой войны с Австрией, предлагало ему чин полковника, хорошее жалованье и начальство над особым легионом, организация и пополнение которого предоставлялись ему самому. Прими Беккер это предложение — он дошел бы, может быть, до ‘степеней известных’, дослужился бы до высоких чинов и жирной пенсии. Но охотно служа народам в их освободительных, революционных движениях, он не считал возможным служить современным правительствам. Он отклонил выгодное предложение и остался таким же перекати-полем, каким был до того времени. С начала шестидесятых годов, когда с новой силой стало возрождаться подавленное в 1848—1849 гг. движение рабочего класса, Беккер является деятельным и сознательным его участником. Он находился в тесных сношениях с Лассалем, был членом Международного Товарищества Рабочих (издававшийся им журнал ‘Vorbote’ был одним из лучших органов этого знаменитого Товарищества), в августе 1869 г. мы видим его на конгрессе в Эйзенахе, после которого немецкая социал-демократия выступает в виде окончательно сложившейся партии, с последовательной программой и строго выработанной организацией. После распадения в 1872 г. Международного Товарищества Рабочих по причинам, о которых здесь говорить не место, Беккер продолжал действовать, главным образом, во французской Швейцарии, где им сделано все, что можно было сделать при мелкобуржуазном характере местной промышленности и соответствующей ему неразвитости рабочих. Когда физические силы начали изменять ему в его преклонных летах и он уже не мог работать с прежней энергией, он не переставал поддерживать своими советами и своим горячим сочувствием новых, молодых деятелей. Мы помним, с какой теплой симпатией относился он к Ж. Гэду, предпринявшему агитационное путешествие по французской Швейцарии. Добродушно подшучивая над пылким и увлекающимся французом, он в то же время обнаруживал к нему поистине трогательную любовь и нежность, справедливо видя в нем надежду и гордость социал-демократической партии во Франции. Короче, всякий, кто хотел что-нибудь сделать для рабочего движения, мог безошибочно рассчитывать на сочувствие и поддержку ‘папы Беккера’.
‘Беккер был редкий человек’, — говорит его биограф. И действительно, такие люди редки везде. Начиная с двадцатых годов нынешнего века, немецкая молодежь сильно увлекалась освободительным движением. Революционеров было много: почти каждый не совсем тупой учащийся или учившийся молодой человек отдал свою дань всеобщему увлечению. Но для огромного большинства революционеров в Германии, как и везде, подобное увлечение было временным, скоропреходящим. Годы горячей юности быстро протекали, молодой человек становился человеком средних лет, его силы истощались борьбою за личное существование, и бывший революционер мало-помалу превращался в заурядного ‘филистера’, образ которого был ему так ненавистен когда-то. Везде и повсюду много званных, но мало избранных. Беккер имел счастие принадлежать к избранным. Ни тяжелый жизненный опыт, ни нужда, ни годы не могли подкосить его революционной энергии. Дойдя до семидесятилетнего возраста, он остался таким же энтузиастом свободы, каким был в своей зеленой юности. И в этом — его огромная заслуга, в этом — его право на всеобщее уважение.
Другой заслугой Беккера является его чуткость и внимательность по отношению к требованиям времени. Он обладал редкою способностью к самосовершенствованию. В конце двадцатых годов он выступает перед нами в качестве довольно неопределенного представителя оппозиции против тогдашних немецких порядков. Затем он постепенно демократизируется, а в шестидесятых годах оказывается сознательным последователем современного научного социализма. Только очень и очень немногие из немецких демократов поняли смысл нового учения, только очень и очень немногие из них сумели стать социал-демократами. Большинство их бросилось в ряды буржуазных партий. Беккер поступил иначе, он явился исключением из общего правила и этим заслужил вечную признательность со стороны пролетариата.
Наконец, к числу характерных и привлекательных свойств Беккера нужно отнести тот здравый смысл, который всегда заставлял его искать решения политических вопросов в действительных, существующих в данное время отношениях сил в стране. Это драгоценное свойство он обнаружил еще на известном Гамбахском празднике 1832 г. ‘Присутствующие на празднике профессора и ораторы предлагали лишь пассивное сопротивление, — рассказывал он впоследствии в письме к некоторым из немецких товарищей. Я вышел из терпения, вскочил на опрокинутую бочку и закричал этим болтунам: распоряжения правительств поддерживаются штыками, поэтому им повинуются. Наши прошения и протесты не поддерживаются ничем, поэтому они кажутся правитель-
284
ствам смешными. Если мы хотим успеха нашим протестациям, мы должны опереться также на штыки и пушки. Постараемся же вооружить народ!’ Об этом разумном совете не мешало бы вспомнить нынешним нашим сторонникам либеральных прошений и ‘легальных’ протестов, которые никак не хотят понять, что пока за ними не обеспечена народная поддержка, они останутся в глазах правительства смешными болтунами. На деньги, собранные по подписке, в которой приняли участие социал-демократы самых различных стран и языков, Беккеру поставлен памятник на кладбище св. Георгия в Женеве. Разноязычные подписи, украшающие этот памятник, свидетельствуют о глубоком уважении к покойному всемирной социал-демократической партии.
‘RUSSIE ET LIBERT’. Par un gentilhomme Russe. Deuxiè,me dition. Paris, 1889.
Перед нами лежит второе издание книги ‘русского дворянина’: ‘Россия и Свобода’. Мы не знаем, издана ли она еще хоть один раз. Не знаем даже, действительно ли она выдержала два издания, или выпустивший ее в свет парижский книгопродавец г. Альбер Савин употребил, для облегчения ее сбыта, известный прием, с помощью которого очень легко приписать несколько изданий даже очень плохо расходящейся книге. Может быть, что на самом то деле разбираемое нами сочинение целиком осталось на полках у издателя. Если это действительно так, то очень жаль. Книга русского дворянина заслуживает полного внимания всякого образованного читателя, какой бы он ни был национальности. Она написана господином, который, хотя и не пожелал назвать себя, но тем не менее дает ясно понять, что он играет не последнюю роль в русской правительственной системе. По его словам, он принимал большое участие в ‘контрреформах’ нынешнего царствования. Некоторые из них даже предприняты, будто бы, по его совету. Именно, уничтожение ‘чудовищной юрисдикции мировых судей’ в деревнях и ‘переделка земства в истинно-русском духе’ — эта прелюдия к другим, не менее необходимым, контрреформам’ — ‘совершились сообразно заключениям доклада, представленного автором этой книги Е. В. Государю Александру III в 1881 г. и удостоившеюся одобрения августейшего монарха’ (стр. 339—340). Если автор говорит правду (а мы не имеем никаких оснований принимать его за Хлестакова), то его книга дает нам прекрасный случай ознакомиться с духом и направлением людей, стоящих теперь во главе русского правительства. Куда идут они? Какова последняя цель их стремлений? Сочинение влиятельного при дворе ‘русского дворянина’ дает очень ясные ответы на все эти интересные вопросы.
‘Северный медведь съест Капитал, Социализм и германское Единство — этих трех незаконных детищ Свободы, Равенства и Братства’ — так гласит эпиграф разбираемой нами книги. Уже отсюда видно, что ‘Северный медведь’ задал себе нешуточную задачу. Трудно съесть ‘Капитал’ или ‘Социализм’ или ‘германское Единство’, взятые поодиночке, но съесть их все зараз, — для этого нужен поистине медвежий желудок, да и медвежий желудок, пожалуй, не вынесет такой обильной пищи и придет в сильное расстройство. По крайней мере, у многих читателей может явиться опасение за здоровье русского Топтыгина.
Никто не станет отрицать основательность подобного опасения. Сам ‘русский дворянин’, имеющий удовольствие принадлежать к числу вожаков ‘Северного медведя’, чувствует, что этими вожаками затевается очень нелегкое дело. Но он верит в его успех, и чтобы сообщить свою веру читателям, преподносит им свое сочинение. По совершенно понятной причине сочинение это написано на французском языке: высший класс в России хорошо владеет французским языком, следовательно, язык не помешает людям этого класса прочесть книгу нашего ‘дворянина’. До других же классов ему нет дела, так как, по его мнению, им вовсе не пристало рассуждать о судьбах своей родины. Не мешая распространению его идей в России, французский язык имел в глазах автора то огромное преимущество, что позволял ознакомиться с ними и французам, которые до сих пор мало знают язык ‘Северного медведя’. А для французов очень важно знакомство с идеями ‘русского дворянина’, потому что он дает им в своей книге множество дельных советов. Сказать по правде, он и написал то ее, главным образом, в интересах французов, чтобы разоблачить перед этой прекрасной, великодушной нацией весь гнусный смысл трех ужасных слов: свобода, равенство и братство, — этих слов, которые стоят ‘в полнейшем противоречии с природой, здравым смыслом и логикой’ и составляют настоящую ‘дьявольскую троицу’, поставившую Францию на край бездны. Автор прекрасно сделал, что пришел на помощь французам. У нас в России дело обстоит еще не так плохо: у нас есть жандармы и урядники для борьбы против ‘дьявольской троицы’, а у бедной Франции единственной опорой и поддержкой является наш благородный ‘русский дворянин’ со своей книгой. Не помоги он ей вовремя, — ее судьба была бы решена, а теперь она еще может поправиться, потому что книга нашего автора — это целое откровение.
‘Русский дворянин’ задался похвальною целью опровергнуть те ложные принципы, те гнусные учения о ‘свободе, равенстве и братстве’, которые принесли так много вреда Западной Европе и даже проникли в Россию, где под их влиянием находился император Александр II, сделавший много зла своими неумелыми реформами. Революционные лже-учения не всегда пользовались кредитом в Европе. Было время, когда все шло хорошо. Народы спокойно жили под властью королей, духовенства и дворянства, а о революциях не было и слуху. Но вот в Германии, в стране, жители которой представляют собою ‘воплощенную посредственность’ и, вероятно, по этой причине имеют склонность к ‘диалектике’ и ‘рационализму’, явились три вреднейших человека: Лютер, Гутенберг и Шварц. Лютер — ‘отец лжи и бунта’ — заговорил о свободе, Гутенберг изобрел книгопечатание — ‘роковое орудие распространения нелепостей, основанных на этой свободе’, наконец, Шварц ‘украл у китайцев тайну приготовления пороха, орудия массовых убийств, совершаемых в течение трех столетий во имя той же свободы’. Заметьте, пожалуйста, что все эти гадости сделаны именно немцами, которых ‘русский дворянин’ и осыпает за это справедливыми укоризнами. Однако, беда была бы не велика, если бы вредные учения и открытия немцев не перешли границ Германии: о немцах жалеть нечего, им туда и дорога. Хуже всего то, что за немецкие лжеучения впоследствии схватились французы, те самые французы, которые во время Реформации имели еще достаточно здравого смысла, чтоб не поддаться влиянию Лютера. Когда за распространение вредных идей взялась Франция, то дело не ограничилось ‘диалектикой’. Революции последовали одна за другой, от патриархальных учреждений доброго старого времени не осталось и следа. Капитал сделался всесилен, он породил пролетариат и благодаря всему этому Франция, а с нею и вся Западная Европа находится теперь накануне социальной революции и анархии. Недалеко время господства ‘Луизы Мишель и компании’. Напрасно стали бы возражать автору ‘некоторые французы’, что современная французская республика имеет очень мало общего с анархией. Его не собьешь такими возражениями. ‘Я отвечаю, — говорит он: — между конституционной монархией, республикой и анархией различие состоит только в форме и возрасте, конституционная монархия есть только станция на пути к республике, а республика есть мост, который неминуемо ведет к анархии’ (стр. 12). Как же быть? Единственное средство спасения заключается, по мнению автора, в возвращении к патриархальной монархии, которая, к счастью человечества, еще существует в России. Патриархальная монархия это ‘единственная серьезная и устойчивая социальная система, гарантирующая жизнь и имущество лица, единственная система, позволяющая человеку пользоваться свободой, правда, относительной, но зато невымышленной и гораздо более широкой, чем та, какую когда бы то ни было может предложить людям самая либеральная республика’ (стр. 14—15). Сумеют ли европейские общества своевременно покончить с ‘дьявольской троицей’ свободы, равенства и братства и. вернуться к патриархальной монархии? Временами автор сомневается в этом, и тогда ему кажется, что ‘великая социальная революция’ на Западе неизбежна (стр. 329—330), временами же, напротив, он еще верит в здравый смысл европейских народов, и тогда ему представляется, что дело их обновления пойдет приблизительно таким образом: немцы надоедят всем и каждому со своим милитаризмом, и европейская война станет неизбежной. Тогда на сцену выступит Россия и, можно сказать, шутя, спасет цивилизованный мир от угрожающих ему бедствий войны и революций. ‘Русскому царю достаточно будет произнести кстати некие многозначительные слова (курсив принадлежит автору). В одно мгновение ока разрушатся все Лиги мира, и Германия сделается тем, чем хотел сделать ее Фридрих II: великой нацией, полезной и трудолюбивой, но разделенной на маленькие, независимые друг от друга княжества, связанные между собой для обороны, но уже не для нападения… Избавленное от кошмара милитаризма, европейское общество поймет тогда роль и назначение России. Единство власти снова покажется ему необходимостью и абсолютной истиной. Возвратясь к своим королям, оно легко защитит себя против капитала и спокойно примется за разрешение социального вопроса’ (стр. 46—47). Чтобы облегчить европейскому обществу возврат ‘к королям’, автор и опровергает революционные лжеучения, или, говоря его словами, восстановляет истинные принципы.
Он подходит к этому делу издалека. Для борьбы со ‘свободой, равенством и братством’ он строит огромную научную батарею, ссылается на логику, на историю, на механику, на астрономию, на физиологию, на психологию, на биологию, на антропологию и на этнографию. Словом, перед его всеобъемлющим умом проходят все науки и все они согласно вопиют, что свобода и равенство — сущий вздор, и что — ‘ина слава луне, ина слава солнцу, ина слава звездам, звезда бо от звезды разнствует во славе’. ‘Вопросите простейший организм инфузорий, или человеческий организм, или, наконец, организм миров, рассмотрите их с физической и с моральной точек зрения и со всех сторон вы получите один и тот же ответ: все, что организованно, т. е. все, что живет и движется, покоится на известной центральной системе, на автократии, и нигде никакого следа ни конституционализма, ни парламентаризма, ни свободы, ни равенства’ (стр. 17, курсив опять принадлежит автору).
Заметим мимоходом, что нам очень нравится этот строго научный способ доказательства посредством аналогии, который дает возможность одерживать блестящие победы над ‘свободой и равенством’ с драгоценною помощью амеб и инфузорий. В последовательном применении этого метода ‘русский дворянин’ далеко оставил позади себя буржуазных социологов. Те все ссылались на ‘организм’ для доказательства неизбежности существования класса эксплуатируемых и класса эксплуататоров. Смелый дворянин пошел гораздо далее: он показал, что даже простейшие организмы с поразительной ясностью подтверждают необходимость ‘автократии’ и приведения самих эксплуататоров к одному общему знаменателю царских холопов. Это и ново, и смело, и поучительно. Интересно знать, что возразят буржуазные социологи ‘русскому дворянину’?
Чтобы дать читателю понятие о научных приемах нашего автора, приведем то место из его книги, где он говорит о различии полов. ‘Какова причина и смысл различия полов?’ спрашивает он читателя и, не надеясь получить от него резонный ответ, спешит дать собственные объяснения. Ему кажется, что ‘мыслители’ не умели удовлетворительно разрешить этот вопрос потому, что их понятия сбиваются с толку ‘старыми заблуждениями’. В пример таких заблуждающихся мыслителей он приводит Вирхова, хотя и не считает нужным остановиться на ‘ошибочной теории биогенезиса’, предложенной немецким ученым. Собственная теория нашего автора, опирающаяся на открытия Коперника, Ньютона и Дарвина, сводится к следующему. ‘Человек есть венец творения’, ‘человеческое общество представляет собой микрокосм, зеркало, в котором очень точно отражается наша планетная система’. Астрономия же учит нас, что в то отдаленное время, ‘когда из первобытного хаоса образовались планеты, наша земля составляла одну массу с луною, подчинясь законам тяготения, эта нетвердая масса разделилась на две части, и таким образом явился наш шар и его спутник. Совершенно так же полужидкая монада или монера, от которой мы без сомнения происходим, должна была сперва представлять собою единую массу, имеющую свойство воспроизводиться сначала посредством сегментации, потом посредством самооплодотворения, поднимаясь выше по лестнице организации, она сделалась, наконец, двуполой. Эта научная истина вполне подтверждается священным писанием… Моисей говорит’… и т. д., и т. д. (стр. 232—233) Оставляя в стороне вопрос о том, точно ли Моисей не противоречит нашему автору, мы попросим беспристрастного читателя сказать себе, положа руку на сердце, не ясна ли ему теперь до последней степени причина существования полов и вообще может ли он указать в истории науки более замечательное открытие. По крайней мере мы не знаем ничего более глубокого и гордимся гением ‘русского дворянина’, хотя, ослепленные ‘старыми заблуждениями’, мы и не имеем чести принадлежать к его партии.
Нужно, впрочем сознаться, что избалованный тою любезностью, с которой мать-природа открывает ему свои тайны, он становится иногда невнимателен к предмету своего исследования, а вследствие этого ему случается иногда доказывать прямо противоположное тому, что он хочет доказать. Вот, например, он, разумеется, очень не любит материалистов и с большою охотою готов был бы уничтожить их, хотя бы в теории. Он и идет на них войною в своей книге, но — увы! — сам, незаметно для себя, поддается влиянию их лжеучений. В результате его рассуждений оказывается, что ‘всемирная субстанция подразделяется на два первоначальных элемента: жидкость видимую и жидкость невидимую’, и что ‘этим двум элементам мы даем название материи и духа’ (стр. 205). Следовательно, дух есть не что иное, как ‘невидимая жидкость’! Одного этого было бы достаточно, чтобы справедливо заподозрить нашего автора в материализме. Но это подозрение еще более усиливается, когда он заявляет, что для науки неважно, представляет ли собою невидимая жидкость (или иначе эфир) ‘нечто совершенно отличное по своей природе от материи, или она сама есть крайне разреженная материя’ (стр. 204). В виду таких выводов ‘дворянина’, материалисты едва ли согласятся признать себя побежденными.
Иногда же наш автор вдается в толкования догматов веры, не совсем согласные с учением православной церкви. Чтобы защитить догмат бесплотного зачатия Иисуса, он ссылается на теорию самопроизвольного зарождения. ‘Почему атеисты смеются над догматом бесплотного зачатия? — восклицает автор. — Разве он не является в конце концов (aprè,s tout) истинным символом самопроизвольного зарождения?’ (стр. 216—217). Мы позволим себе по этому поводу сделать два замечания ‘русскому дворянину’. Во-первых, говоря о зачатии Иисуса, нельзя ссылаться на самопроизвольное зарождение: по теории это зарождение совершается без матери, а Иисус, если мы не ошибаемся, родился от Марии. Автору лучше было бы сослаться на известное, всеми зоологами принятое теперь учение о партеногенезисе, т. е. о происхождении детеныша от матери-девственницы. Но и здесь, — пусть подумает автор, — прилично ли приравнивать богородицу к тем, можно сказать, не стоящим козявкам, у которых наблюдалось размножение без оплодотворения? Что общего у Марии с такими козявками? Нехорошо, нехорошо: ‘русский дворянин’ хотел победить атеистов, а вместо этого сам вдался в крайне соблазнительную ересь.
Но довольно уже мы говорили об его теоретических подвигах. Поговорим теперь о предлагаемых им практических планах борьбы с материализмом, атеизмом и революцией. В этих планах прежде всего останавливают на себе внимание читателя придуманные автором меры против евреев. Наш автор терпеть не может евреев. Да это и понятно, в виду того зла, которое они сделали, по его мнению, в Европе. Во-первых, развитие капитализма ведет Европу к социализму, а в глазах ‘русского дворянина’ евреи являются чуть ли не единственными представителями и обладателями капитала. Кроме того, ему иногда кажется, что сама ‘дьявольская троица’, т. е. свобода, равенство и братство, была придумана евреями для более удобного обирания арийского племени (стр. 326—327). Как же не нападать ему на евреев, которые к тому же издают, по его словам, отвратительный запах. Он сожалеет о том, что египетскому фараону не удалось истребить всех еврейских младенцев мужеского пола. Удайся ему это полезное предприятие — давно бы уже ‘нильские крокодилы разрешили своими челюстями вопрос о зарождавшемся капитале и об его спутнике — социализме’ (стр. 293). Иногда кажется, что в своем азарте против евреев ‘русский дворянин’ сам готов превратиться в нильского крокодила. ‘Некоторые предлагают беспощадное массовое истребление жидов, — говорит он, — и эта система заслуживает внимания’ (стр. 304). Однако пусть не пугаются русские евреи: наш автор любит, подобно гоголевскому ‘значительному лицу’, распечь человека и привести его в трепет, но на кровавые меры он все-таки не решается. Для борьбы против евреев он придумал следующие некровопролитные и, вместе с тем, очень остроумные мероприятия. Ему кажется необходимым возврат к средневековым гетто и к тому костюму желтого цвета, — ‘цвета каторжников’, — который, евреи обязаны были носить когда-то. ‘К желтому костюму следовало бы прибавить ожерелье из колокольчи-ков, чтобы уподобить жидов гремучим змеям, или можно было бы навешивать на них трещотки, подобные тем, какие носили в Средние Века прокаженные, во всем этом я не вижу никакого неудобства’ (стр. 307). Одного только боится ‘русский дворянин’: ему кажется, что еврея не сократишь подобными гениальными мероприятиями. ‘Это демон, он играет роль искусителя, он искушает христиан предложением взаймы денег’. По этому поводу наш автор в бессилии разводит руками и советует христианам утром и вечером повторять ‘молитву господню’, следую-щим образом изменив ее окончание: ‘Господи, охрани нас от искушения ростовщика. И избави нас от жида. Аминь’ (стр. 308). Прекрасное и совершенно безобидное средство.
Но зачем все это? — скажет иной читатель. К чему говорить о сочинении чудака, который, очевидно, не находится в трезвом уме и твердой памяти? Что ‘русский дворянин’ большой чудак, — против этого мы спорить не станем. Что книга его (да простит он нескромный отзыв рецензента) производит впечатление горячечного бреда, — это также не подлежит сомнению. Но ведь этот чудак, этот человек, одержимый горячечным бредом, получает похвалы от ‘августейшего монарха’, он имеет влияние, измышляет контрреформы. Этот человек является одним из вожаков ‘Северного медведя’ и не только не замечает своего болезненного состояния, но говорит тоном величайшего авторитета, читает нотации одержимой революционным бесом Европе и, указывая на свою ‘патриархальную монархию’, скромно намекает, что он, в случае чего, мог бы выступить в Европе в качестве новейшего Солона. Вот, что поучительно, вот, что заслуживает величайшего внимания всякого мыслящего человека. Повторяем, мы очень желали бы, чтобы книга ‘русского дворянина’ разошлась как можно более. Европейцы увидят из нее, к чему стремится правительство Александра III. Они поймут, что дух этого правительства враждебен не только всякому дальнейшему движению вперед, но и всему существующему общественному европейскому порядку, в котором оно не видит и не может видеть ничего, кроме порождения ‘дьявольской троицы’ — свободы, равенства и братства. В особенности для французов сочинение нашего автора могло бы быть очень полезно. Оно ясно показывает, что северный Топтыгин никогда не может быть искренним союзником французской республики, что дружную поддержку со стороны России Франция может получить только в случае своего ‘возвращения к королям’ и что даже за малейшие уступки русской дипломатии она должна платить приостановкой своего внутреннего развития. До сих пор еще французы, к сожалению, недостаточно поняли эти горькие, но полезные для них истины. Книга ‘Россия и свобода’ может значительно облегчить их понимание.
А для нас, для русских, — каких полезных уроков ни заключает в ‘себе эта книга! Посмотрите, сколько и каких ‘контрреформ’ придумал ее автор, по-видимому, не умеющий связать в своей голове двух мыслей. Мы уже приводили выше его горделивое признание в том, что уничтожение мировых судов в деревнях и переделка земства ‘в истинно-русском духе’ еще в 1881 году предлагались им Александру III. Но это было только начало. Теперь полюбуйтесь желательным ‘русскому дворянину’ продолжением. Он хочет: 1) чтобы русская нация была ‘избавлена от западного обскурантизма путем реформ в народном образовании и создания рациональной науки, существенно русской по своему духу, 2) чтобы государство было, по крайней мере отчасти, избавлено от тирании капитала вообще и заграничного в частности, 3) чтобы дворянство было избавлено от поземельных банков и от частного ростовщичества, и чтобы ему дана была возможность стать тем, чем оно всегда было: интеллигентным и по природе своей консервативным классом, направляющим патриотизм других классов, 4) чтобы крестьяне были избавлены от их свободы, которая отдает их во власть, лени, пьянства, ростовщиков, кулаков, разврата и бедности, и чтобы они были отданы под опеку государства, могущую заменить прежнюю опеку помещиков, 5) чтобы города были избавлены от грабежа, практикуемого их эдилами, 6) чтобы суд был избавлен от неправосудия присяжных и от дорого стоящей болтовни адвокатов, 7) чтобы, наконец, русское общество было избавлено от эксплуатации его частными банками, еврейскими ссудными кассами и акционерными компаниями, чтобы все это было сделано путем перенесения кредитных и промышленных функций на государство, путем заведения повсюду строгого контроля и содействия во всех частных предприятиях возникновению артелей, этих истинно русских ассоциаций, которые призваны положить со временем конец господству капитала и решить мирным и законным путем великий социальный вопрос’ (стр. 338—340). Словом, русский дворянин хотел бы, по его собственному выражению, как губкой стереть все, сделанное в России с 1856 по 1881 г. Конечно, немного найдется людей, которых могли бы подкупить в проектах нашего автора фразы против грабежей городов их эдилами или против адвокатской болтовни. Со смыслом этих громких фраз все давно уже знакомы из ‘Московских Ведомостей’ и ‘Русского Вестника’. Выходки против капитала и защита артелей покажутся, пожалуй, соблазнительнее. Многие из наших ‘друзей народа’ в своих понятиях не пошли дальше социализма, насаждаемого мощною рукою помпадуров (укажем хоть на г. В. В.). Но и таких людей образумит, может быть, мысль о том, что в проектах ‘русского дворянина’ помпадурский социализм тесно связан с деспотизмом чиновников, с тиранией дворянства и с освобождением крестьян от свободы. Если книга нашего автора откроет им глаза на их, вероятно, невольные ошибки, то она и этим уже принесет не мало пользы. Наконец, просвещенной части русской буржуазии проекты ‘русского дворянина’ покажут, до какой степени интересы ‘патриархальной монархии’ идут вразрез с интересами их класса. Было время, когда русская монархия поддерживала буржуазию всеми зависевшими от нее способами. Русская буржуазия обязана нашей монархии по меньшей мере столько же, сколько была обязана в свое время французской монархии французская буржуазия. Фактически и теперь еще русское правительство, даже теми своими мероприятиями, которые им делаются в интересах других сословий, работает на пользу буржуазии. Отсюда — верноподданические чувства ее огромнейшей части. Наша буржуазия не мало терпела от наших бюрократических порядков и нередко ворчала при этом. Но в общем она все-таки осталась верноподданной, потому что ‘от добра добра не ищут’. Теперь влиятельный ‘русский дворянин’ предлагает правительству начать поход против капитализма и взяться за разрешение социального вопроса. Мы очень желали бы, чтобы правительство последовало его советам. Социального вопроса оно, конечно, не разрешит, — смешно и говорить об этом. Но буржуазию нашу подобными попытками оно быстро и прочно цивилизует. Экономически русская промышленная и торговая буржуазия давно уже заняла видную роль в обществе. Ей недоставало политического сознания и развития. С божьей помощью сторонники ‘патриархальной монархии’ дадут ей его своими реакционными попытками решения социального вопроса. Энергично поведя поход против ‘западного обскурантизма’, они толкнут наших буржуа на путь западничества, сделают привлекательными для них западноевропейские либеральные идеи и этим сослужат огромную службу делу русского прогресса. Пусть же работают прилежнее единомышленники ‘русского дворянина’, пусть их реакционные дурачества все сильнее и сильнее возбуждают против современного правительства общественное мнение России. Это очень на руку нашему брату, революционеру.
— Логика истории неумолима, — замечает, не помним уже на какой странице своей книги, наш автор. Изо всех высказанных им мыслей это — единственная, с которой можно согласиться. В самом деле, посмотрите, как беспощадно дурачит история представителей отживших политических систем или даже целых общественных классов, посмотрите, до какой степени лишает она их всякой способности к серьезному мышлению, всякой талантливости и оригинальности. Возьмите хоть нашего ‘патриархального’ самодержца Александра III. Где его сторонники? Где люди, его защищающие? Их много в полицейских участках, много среди армейских бурбонов, много между тупым реакционным дворянством, много между жадными биржевиками и предпринимателями, много, быть может, даже в неразвитой народной массе, но много ли их в среде образованной и честной? Много ли талантов в реакционном лагере нашей литературы? Во время коронации вышло и деятельно распространялось в Москве поэтическое произведение, если не ошибаемся, некоего г. Белокопытина. Произведение это начинается следующими прекрасными словами:
Господи, помоги мне издать сочинение,
Дабы к святому дню коронования
Осуществить общее народное стремление
И истребить социалистов до основания.
Далее следует целая филиппика против социалистов, из которой мы запомнили такое место:
Ах, вы варвары, злодеи, социалисты,
Вы могли быть педагоги и юристы,
Но вы все бунтуете таким родом,
Кайтесь, мошенники, перед народом!
В середине своего произведения автор неожиданно переходит к самому себе и сообщает, что ‘переносит горя не мало’, так как слишком плохо учился в кадетском корпусе. Это последнее признание было, впрочем, совершенно излишне, так как стихи достаточно свидетельствовали об успехах верноподданного поэта в науках. Но это все равно, главное в том, что г. Белокопытин, конечно, являлся единственным безусловным сторонником самодержавия из всех русских поэтов, другие, может быть, и не прочь были воспеть царя при случае, но у каждого из них, наверное, находились свои оговорки, навеянные влиянием лукавого Запада и мешавшие им одобрять все дурачества абсолютизма. Г. Белокопытин был чужд всяких западных влияний, он был истинным и беспримерным певцом Александра III, его Державиным. ‘Русский дворянин’ является теперь истинным теоретиком современного царизма. Он выдвинул на защиту ‘патриархальной монархии’ подлинную философию мракобесия. Философ стоит поэта, а оба они, вместе взятые, вполне достойны своего ‘обожаемого’ монарха.
ДЖОРДЖ КЕНАН О РОССИИ. — Сибирь и Ссылка. Переведено с английского. Издание парижского социально-революционного фонда Париж, 1890 г.
Г. Кенан беспощадно разоблачил некоторую долю гнусностей русского правительства перед читающей публикой образованного мира. Этим он оказал величайшую услугу революционерам и этого было бы уже достаточно, чтобы статьи благородного американца показались нам превосходными, но это не единственное достоинство их. Всякий образованный читатель, к какой бы партии он ни принадлежал, должен будет признать, что статьи эти написаны рукой человека, одаренного недюжинным литературным талантом. Правдивость их говорит сама за себя. В виду этого, очень хорошо поступили лица, решившиеся издать статьи г. Кенана в русском переводе. Теперь появилась пока только часть статей г. Кенана. Парижский литературный фонд обещает продолжать свое издание. Он готовит к печати второй выпуск статей американского писателя, куда войдет все, написанное им до сих пор о России. Желаем полного успеха этому полезному предприятию.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
