БИБЛІОГРАФИЧЕСКАЯ ПАРАЛЕЛЬ.
БИБЛІОГРАФИЧЕСКАЯ ПАРАЛЕЛЬ.
(Въ сумеркахъ. Сатиры и псни Д. Д. Минаева, Спб. 1868 г. Стихотворенія графа А. К. Толстаго. Спб. 1867 г.)
Библиографическая паралель, Курочкин Василий Степанович, Год: 1868
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Передъ нами стихотворенія двухъ писателей, пользующихся обширной извстностью, хотя ни о томъ, ни о другомъ критика до сихъ поръ не произнесла своего суда, и оба они, такъ сказать, еще идутъ толковой оцнки своихъ произведеніи. Причины такого отношенія къ обоимъ этимъ писателямъ различны на столько же, на сколько различны или, лучше сказать, діаметрально-противуположны между собой сами эти писатели. Характеръ таланта, направленія, кругъ идеи, служенію которыхъ они посвящаютъ свою дятельность, интересы, останавливающіе на себ ихъ вниманіе, способъ отношенія ихъ къ вншнему міру и къ своему сознанію, форма выраженія и самый языкъ — все въ нихъ до того противоположно, что еслибъ кто нибудь подробно опредлилъ вс эти разности и выяснилъ основанія такихъ различій, то могла бы выдти критическая статья, которая подошла бы очень близко къ опредленію какъ судьбы русской поэзіи въ наше время, вообще, такъ и тхъ причинъ, почему къ русскимъ писателямъ и поэтамъ, говоря вообще, переросшимъ то состояніе, когда къ нимъ прилагалась мрка эстетической оцнки, до сихъ поръ еще не приложима строго-реальная критика. Эта критика прежде всего требуетъ, чтобы вдохновеніе писателя стояло въ уровень съ послдними выводами пауки, съ послднимъ словомъ высшаго развитія, насколько оно выяснилось въ наше время, только съ точки зрнія такой критики будетъ понятно, почему красоты и достоинства поэтовъ, витающихъ въ сфер отвлеченныхъ идеаловъ (однимъ изъ такихъ мы считаемъ А. К. Толстаго) изчезаютъ безслдно отъ требованій, предъявляемыхъ этой критикой, и почему поэты-выразители жизни и идей, возбуждающихъ вниманіе современнаго образованнаго міра, все-таки нуждаются, чтобы строгая критика, относясь къ нимъ, не забывала и смягчающихъ обстоятельствъ. Разумется, въ коротенькомъ библіографическомъ очерк мы можемъ только слегка намтить вс эти вопросы, не вдаваясь въ особенныя частности для ихъ разршенія но намъ кажется, что самая постановка такого рода нашей рецензіи будетъ небезполезна для правильной оцнки двухъ писателей, о которыхъ мы начали говорить.
Мы уже замтили, что причины, почему ни о граф А. К. Толстомъ, ни о г. Минаев не было до сихъ поръ въ журналистик толковыхъ отзывовъ, различны. А. К. Толстой еще впервые собралъ свои стихотворенія. Съ музой его, до появленія ‘Смерти Грознаго’ публика была вообще мало знакома, а это зависло отъ того, что авторъ, поставленный благопріятными обстоятельствами въ исключительныя условія, повидимому, никогда не имлъ необходимости извлекать изъ своего творческаго труда матеріальной поддержки для своего существованія, и работая преимущественно какъ диллетантъ, помщалъ только изрдка свои стихотворенія въ томъ или другомъ журнал, которому въ извстное время сочувствовалъ: такимъ журналомъ для него нкогда былъ ‘Современникъ’, теперь сталъ ‘Русскій Встникъ’ {Въ этомъ же журнал помщенъ и романъ А. К. Толстаго ‘Князь Серебряный’, произведеніе очень посредственное.}. Поэтому, до появленія ‘Смерти Грознаго’ стихотворенія А. К. Толстаго были извстны чуть не однимъ только пишущимъ, которые давно оцнили свжесть, образной языкъ и чисто русскій, народный складъ его произведеній. Извстность, боле распространенная, А. К. Толстаго началась только со ‘Смерти Грознаго’, которая, какъ знаютъ читатели. имла значительный успхъ, но успхъ этотъ такого рода, что по нашему мннію ему нельзя придавать особеннаго значенія. Извстно, что эта драма, или, если хотите, трагедія обязана своимъ успхомъ не внутреннимъ литературнымъ достоинствамъ и художественнымъ красотамъ, не глубин идеи, положенной въ ея основу, не мастерскому и полному воспроизведеніи) жизни, а тому случайному настроенію, которое овладло за послднее время русскою публикою. Настроеніе это было до того восторженно, что публика была бы не прочь доискаться до всяческихъ красотъ, хотя бы въ самомъ либретт Рогнды г. Срова — благо и оно, подобно ‘Смерти Грознаго’, подходило подъ ладъ ея увлеченію, льстило ея патріотическому самовосхищенію и представлялось какъ бы плодомъ, взрощеннымъ ей въ угоду и во имя ея требованій ультранародности въ самой сфер искуства. Къ чести А. К. Толстаго надо однако замтить, что его трагедія не была написана имъ въ угоду этому настроенію публики, какъ человкъ искренній и независимый, онъ, судя но его произведеніямъ, неспособенъ на подлаживанье своей музы, подъ какое бы то ни было случайное общественное увлеченіе. Говоря вообще поддлки подъ господствующій въ данную минуту въ обществ строй показываютъ въ писателяхъ и пвцахъ, падкихъ на такія поддлки, помимо всякихъ другихъ качествъ, еще и крайнюю недальновидность. Кто не знаетъ, какъ мимолетны и скоропреходящи всякій случайныя общественныя настроенія, наприм. хоть въ нашемъ отечеств. Третьяго дня вс мы съ самимъ г. Катковымъ во глав были яро-прогрессивны. вчера постепенно либеральны, сегодня до захлебыванья патріотичны,— кто знаетъ, чмъ сдлаемся мы на завтра, и посл завтра У Горе писателю, который задумалъ бы согласовать свою дятельность съ капризною измнчивостью публики. Превозносимый сегодня — завтра быть можетъ получилъ бы одъ поводъ оплакивать гною опрометчивость, и на сегодняшній успхъ смотрть завтра, какъ на горькую, непоправимую ошибку… Въ этомъ отношеніи исторія Винцеіто Монти или современная судьба Прага-въ итальянской литератур весьма поучительна. Повторяемъ снова: А. К. Толсгаго никакъ нельзя считать поэтомъ, способнымъ на подобную продлку, одно изъ важнйшихъ качествъ его таланта — это врность тмъ взглядамъ, которымъ онъ служитъ со всею искренностію, и если его настроеніе сошлось въ данную минуту съ настроеніемъ большинства публики, то такое согласіе произошло отъ того, что около этого времени въ самомъ его міросозерцаніи, какъ мы увидимъ дале, произошелъ тотъ переломъ, который заставилъ его не помстить, напримръ, въ свою книгу такихъ произведеній, какъ извстное стихотвореніе о Петр Великомъ, и даже довелъ его до жалкихъ крайностей, въ род ‘Пантелея Цлителя’, о которомъ мы скажемъ дале.
Почему молчала критика о талант г. Минаева — дло совсмъ другое. Въ теченіе своей семилтней дятельности онъ работалъ усердно и много, даже пожалуй слишкомъ много, въ ущербъ самому себ, такъ какъ обязанный срочной работой, всегда въ нсколькихъ журналахъ за разъ, онъ по необходимости бывалъ вынуждаемъ торопиться, порою не отдлывать своихъ стихотвореній, какъ они того заслуживали, норою писать не то, что было бы достойно его таланта. Въ 1863 и 64 годахъ онъ уже издалъ два объемистыхъ тома своихъ стиховъ (Думы и Псни), но только теперь удосужился издать отдльно т изъ своихъ произведеній, на которыя самъ смотритъ, какъ на боле зрлые и серьезные. Юмористъ по преимуществу со множествомъ задатковъ для серьезной сатиры, обладающій мткимъ стихомъ и бойкимъ остроуміемъ. онъ, съ самого начала своей литературной карьеры, накинулся на все мелкое, грязное и пошлое русской жизни и откликался на вс вопросы, волновавшіе за это время образованную часть русскаго общества, иногда даже неразбирая, заслуживаетъ ли тотъ или другой фактъ хотя бы даже и самаго поверхностнаго къ себ отношенія. Этимъ,— онъ пріобрлъ себ давно общую извстность, но нажилъ въ тоже самое время такую массу всяческихъ враговъ во всевозможныхъ сферахъ общественной жизни, что отдать должную справедливость его таланту не приходило даже въ голову никому изъ присяжныхъ критиковъ. Разборъ его стихотвореній, какимъ нкогда встртили его ‘Псни и Думы нын почившая ‘Библіотека для чтенія,’ редактированная въ то время изчезнувшимъ, къ прискорбію своихъ подписчиковъ, съ литературнаго горизонта Кобарыкинымъ — можетъ служить доказательствомъ, до какой злобной узкости и смшныхъ натяжекъ могутъ доходить безсильная досада и тупое пристрастіе въ критической дятельности. Понятно. что и въ настоящее время дло не измнилось, и г. Минаеву, начавшему съ у Перепвовъ’ и литературно полемическихъ варіаціи и дошедшему до такихъ стихотвореній, какъ ‘Раутъ,’ ‘Загадка’ ‘Гражданинъ Невскаго проспекта’, ‘Вампиръ’, и т. д. до сихъ поръ разныя оскорбленныя самолюбія не простить тхъ шаловливыхъ выходокъ. какими бросалъ имъ въ нихъ отъ имени Обличительнаго поэта. Темнаго человка и майора Бурбоіюва — этой типичной русской литературной маски, имъ созданной. Но и помимо этихъ личныхъ основаній, различные наши критики, такъ щедро разсыпавшіе на г. Минаева всякія глупыя прозвища, въ род ‘Петрушки Искры,’ не могли не проглядть въ немъ поэта еще и по другой, боле общей причин. Д. Д. Минаевъ выступилъ на литературное поприще именно въ то время, когда ‘Современникъ’ критику поэтическихъ произведеній вырывалъ изъ рукъ эстетиковъ, а, ‘Искра’ и ‘Свистокъ’ практически создавали тотъ родъ поэзіи, который, подъ видомъ шутки и шалости, проводилъ серьезный идеи и взгляды, между тмъ, какъ пвцы, служившіе искуству длия искуства, допвали свои послднія, выдыхавшіяся псни. Въ весьма многихъ изъ стихотвореній перваго рода не забывалась и форма, доведенная въ нкоторыхъ изъ нихъ до послдней степени изящества и щегольства, и это до такой степени врно, что порою пародіи на извстныя стихотворенія, выходили но ферм лучше тхъ стихотвореній, на которыя они писались. Д. Д. Минаевъ, какъ человкъ чуткій и живой, естественно примкнулъ къ этому направленію, которое до сихъ поръ и разрабатывалъ, хотя порою и злоупотреблялъ тою легкостью, съ какой вообще ему доставались его стихотворенія. Большинство русской журналистики по своему обыкновенію не умло отнестись къ этому новому у насъ дльно юмористическому направленію. Оно видло во всхъ стихотвореніяхъ только полемическія выходки, помять въ нихъ новой формы стихотвореніи, единственно возможной въ то время для выраженія многоразличныхъ оттнковъ идей современности, оно не умло, оцнить ихъ отдлки у ней не хватало вкусу, и оно однажды навсегда ршило, что произведенія этого рода не заслуживаютъ серьезнаго къ себ отношенія. Какого рода? отвтить оно едва ли въ состояніи даже и теперь, такъ какъ весьма многіе критики (не исключая и рецензентовъ большихъ газетъ, напр. Голоса и Петербугскихъ Вдомостей) до сихъ поръ готовы наивно принимать за одно и тоже лучшія стихотворенія ‘Искры’ съ тми quasi-юмористическими мерзостями, которыя, подъ видомъ стиховъ, украшаютъ разныя нитки мелкой прессы (Петербургская газета. Народный голосъ и т. д.). Чувствуя однакоже инстинктивно, что юмористическія стихотворенія составляли силу извстнаго направленія, нкоторые редакторы пробовали, и до сихъ поръ продолжаютъ пробовать, создавать своихъ юмористовъ — къ сожалнію всегда неудачно. Пусть вспомнятъ читатели хотя гг. Розенгейма и Синеуса, или заглянетъ въ Петербургскія Вдомости въ фельетоны, озаглавленные ‘Письма въ глушь’ и оцнятъ достоинство тхъ виршей, какими они испещрены. Съ другой стороны горячія отрицатели искуства quand meme тоже пріобртали сторонниковъ, уже недлавшихъ вообще никакого различія между русскими поэтами, а утверждавшихъ, съ своей точки зрнія, что поэзія и стихи вообще дло, нестоющее вниманія, въ интересахъ насущной пользы… При такомъ положеніи дла, откуда г. Минаеву и другимъ было ждать для себя врной и безпристрастной оцнки?
Попробуемъ же, хотя въ короткихъ словахъ, сдлать такую оцнку дятельности г. Минаева и того значенія, которое принадлежитъ ему по праву въ немногочисленной семь русскихъ поэтовъ. Мы уже высказали мысль, что, по нашему мннію, къ нему можно отнестись съ точки зрнія строго современной критики, а такая критика требуетъ прежде всего опредленія значенія тхъ идей, которые составляютъ содержаніе поэта. Идеи эти у г. Минаева, какъ нельзя боле современны, искренно ненавидя всякій гнетъ, онъ въ своихъ стихахъ стремится къ свобод и свту, горячо преслдуетъ всякія житейскія безобразія, встрчающіяся въ литератур и обществ, трунитъ надъ насиліемъ, развратомъ и невжествомъ, въ какихъ бы изящныхъ формахъ они не проявлялись, срываетъ либеральныя маски съ тхъ явленій, которыя ими прикрываются изъ приличія, и осмиваетъ всякіе кумиры, хотя бы между ними попался и такой,
Предъ которымъ, съ пеленокъ растлнная
Пресмыкается въ прах вселенная,
и при этомъ всегда, хоть и всколзь, находитъ два, три слова поощренія и сочувствія всему честному и чистому, бдному, задавленному и т. д. Однимъ словомъ онъ, въ своей литературной дятельности, вполн сынъ своего времени и выразитель тхъ лучшихъ стремленіи, которые нкогда заявлялись журналистикой. Г. Минаевъ не мыслитель, открывающій людямъ новые пути въ области мысли, но онъ. такъ сказать, популяризаторъ идей прогресса и гуманности. Намъ все равно, откуда бы онъ не почерпалъ свои взгляды и достались-ли они ему путемъ самобытнаго изученія или схвачены на лету, съ насъ довольно и того, что онъ съ умньемъ останавливаетъ наше вниманіе, положимъ, весьма часто повторяясь, или повторяя другихъ, на такихъ фактахъ и явленіяхъ, мимо которыхъ весьма многіе прошли бы, не замтивъ ихъ,— на тхъ сторонахъ нашей жизни, которыя нуждаются въ обновленіи, онъ безпрестанно напоминаетъ намъ объ нихъ. закрпляетъ мткимъ и бойкимъ стихомъ всякое житейское безобразіе. Коли его и не будутъ читать черезъ 50 лтъ, такъ какъ жизнь безъ сомннія переростетъ наши современные литературные интересы, за то теперь весьма многія изъ его стихотвореній заучиваются наизусть, заставляютъ небезплодно задумываться, и кром того будущій историкъ общественнаго состоянія нашего времени найдетъ въ нихъ довольно полную и оживленную картину той сумрачной нашей дйствительности, при которой, по его словамъ
Бдность, что дальше, то хуже,
Голодъ, лохмотья — внутри,
Блескъ и довольство снаружи.
Когда вс мы
Спячкой наслаждаясь
Улеглись, уткнувшись въ пыль
На привычку упираясь,
Какъ на ддовскій костыль.
Когда
Впередъ мы рвемся дружно, вмст,
И часто, цлою страной,
Назадъ уходимъ лтъ за двсти…
И когда стоитъ только выдти на улицу, чтобы увидть, что повсюду
Гулъ и движенье… Кто-то ругается
И непремнно кого-нибудь бьютъ.
Изъ всего того, что мы уже сказали, очевидно, что на г. Минаева нельзя смотрть какъ на сильнаго сатирика. Но быть сатирикомъ весьма трудно, если даже не невозможно въ наше время. Говоря это, мы полагаемъ, что какъ условія для проявленія могучей сатиры, такъ и условія времени, въ которое мы живемъ, боле или мене извстны нашимъ читателемъ. Я дожили мы даже до того, что и та степень отрицанія, какая проявляется у г. Минаева, весьма мало терпима у насъ… самимъ обществомъ. Вотъ одно изъ тхъ облегчающихъ обстоятельствъ, которое не должна упускать изъ виду строгая критика, при обсужденіи нашихъ писателей и особенно сатирическихъ. Въ узкой сред, отмежеванной жизнью для дятельности сатирическихъ писателей, человкъ съ самымъ глубокимъ пониманіемъ, едва ли произведетъ что-либо, выходящее вонъ изъ ряду. Самъ г. Минаевъ это хорошо понимаетъ, замчая между прочимъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореніи, что учащихъ пвцовъ
Вс оборваны струны на лир,
И не нашей беззубой сатир
Свергнуть иго всеобщаго зла.
Или въ другомъ, что
Черноземной русской силы
Наши строфы не проймутъ.
Мало того, такое состояніе очевидно его тяготитъ, что можно видть, напримръ, въ стихотвореніи его (нсколько впрочемъ реторическомъ) ‘къ Муз’, въ ‘Обманутой Муз’ и др. Но общій характеръ его настроенія таковъ, что онъ не позволяетъ ему долго надъ чмъ нибудь задумываться, ему не до отвлеченія, то, что однажды имъ сознано, онъ, по самому складу своего ума, считаетъ за абсолютно-врное, по крайней мр, для настоящей минуты, и ставитъ это закономъ для своей дальнйшей дятельности, тмъ боле, что онъ сознаетъ, что такая дятельность на практик оказывается дйствительно почтенною я полезною. Обладая всяческими задатками для лиризма, онъ не видитъ въ жизни ничего, что заслуживало бы къ себ лирическаго отношенія, хотя въ одномъ мст и говоритъ
…Я поэтъ
Родной земли и бдныхъ братій,
И съ дтства ранняго привыкъ
Любить ихъ слезы, и языкъ,
Ихъ торжество и ихъ проклятій,
Привыкъ ихъ нужды узнавать,
Ловить ихъ первыя молитвы… (?)
Мн съ ними весело страдать
И падшимъ руку подавать
И звать для мести, и для битвы.
Я брошусь въ міръ борьбы идей,
Въ міръ плача, скорби и мученья,
И въ тьм глубокой для людей
Мое заблещетъ вдохновенье.
Но всей вроятности онъ такъ бы и сдлалъ, еслибы жизнь на каждомъ шагу не представляла ему тхъ ме.ткихъ и пошлыхъ явленій, мимо которыхъ ему, по его натур, просто нельзя пройти мимо, не назвавъ ихъ надлежащимъ именемъ, мало того: эти легкія побды такъ ему нравятся, что онъ по десяти разъ къ нимъ возвращается, и играетъ съ жертвами своего стиха, какъ кошка съ мышами… Оттого ему не остается уже времени выполнить вполн даже другой половины своей поэтической программы, мене риторической, а гораздо ближе подходящей къ особенностямъ его дарованія и личнаго характера.
…Тамъ, гд властвуетъ порокъ,
Явлюсь я гнвною Медузой,
И задрожатъ предъ строгой музой
Предатель, тать и лжепророкъ…
Я навту больныхъ въ больниц,
Утшу узника въ темниц,
И въ смрадной бдности, въ чаду
Разврата грязнаго, въ блудниц
Я сердце женщины найду.
Да сверхъ того оказывается, что явленія нашей жизни, доступныя для сатиры такъ мизерны и жалки, что для пораженія ихъ нтъ даже особенной надобности являться Медузой гнвною, и что тати и предатели наши вообще такого легкаго характера, что ихъ можно сразить на повалъ, даже безъ особенной строгости, а просто бойкимъ стихомъ, такъ они мало устойчивы. И вотъ мечъ сатиры приходится опускать въ ножны (не идти же въ самомъ дл на муху съ обухомъ), а ратовать боле юмористическими пріемами. Такъ г. Минаевъ и длаетъ. Напримръ, его справедливо возмущають пвцы безъ убжденій, эти продажные растлители общественнаго сознанія… Порою они являются его воображенію въ довольно грязномъ образ, какъ они
Мднолобаго царства шуты,
Фаты мысли, холопы поклоновъ
Свой языкъ обратили въ кнуты,
И въ разврат блестящихъ салоповъ
Имъ бичуютъ развратъ нищеты!
Но такимъ образомъ все дло и оканчивается. Г. Минаевъ не говоритъ имъ ничего громящаго, ничего такого, отъ чего бы о ни задрожали. Да и не для чего, всхъ ихъ и каждаго поочередно онъ самъ дохалъ уже десять разъ бъ десяти эпиграммахъ, пускай нкоторыя изъ такихъ эпиграммъ и не особенно ядовиты,, этого пріема mort aux rats было достаточно, чтобы имъ былъ убитъ не одинъ
Умолкшій скальдъ, отдавшій лиру,
Въ наслдство невскому трактиру.
Дли такой лирикъ, который
Чуждый житейскихъ тревогъ,
Бредитъ все небомъ Италіи,
Въ псн не скажетъ — сапогъ,
Скажетъ наврно — сандаліи
Что его добивать, онъ смшонъ и жалокъ, стало быть ужъ и безвреденъ
Жалокъ отптый творецъ,
Въ пресс надъ нимъ насмхаются,
Но не робетъ пвецъ:
Имъ и теперь увлекаются
Барышни лтъ сорока,
Два-три сдыхъ старика…
И межъ своими знакомыми
Онъ осаждаемъ альбомами…
Послдній куплетъ, приведенный нами, между прочимъ, можетъ служить доказательствомъ, какъ сильно г. Минаевъ, за послднее время, съумлъ себ выработать форму. Прежде онъ весьма нердко цликомъ занималъ и у другихъ писателей, но мало но малу, придавая своимъ полемическомъ шалостямъ самые разнообразные размры, самыя капризныя оболочки, онъ кончилъ своею формою. Въ такой форм являются вс его новыя стихотворенія, сатирическое значеніе которыхъ несравненно выше, чмъ въ прежнихъ его произведеніяхъ. Мы видимъ въ этомъ положительное вступленіе таланта этого автора въ періодъ полной зрлости, только посовтовали бы г. Минаеву, чтобы онъ уже усвоилъ своему творчеству и трезвую сдержанность. Въ многописаніи — нсть спасенія, а торопливость длаетъ, напримръ, хоть то, что взявшись, напр. за переводъ байроновскаго Донъ-Жуана, онъ далъ публик поэму, конечно приличную, но — далеко не байроновскую. Кром того мы замтили, даже и въ новыхъ его стихотвореніяхъ, нкоторую растянутость. которая иногда значительно ослабляетъ то впечатлніе, которое они должны бы были производить, а часто даже и небрежность, производящую темноту, портящія такъ стихотворенія, что становится просто жаль. Вотъ напр. послдняя строфа изъ его отличнаго стихотворенія Вампиръ:
Вотъ почему честна твоя арена….
Ихъ не убьютъ сатирами пвцы:
Для мертвецовъ страшна одна геена,
А вс они — живые мертвецы,
Ты ихъ одна задушитъ какъ сирена
И гнусные моральные скопцы,
Попавъ въ твои губительныя сти,
Дадутъ другимъ дорогу въ этомъ свт.
Какъ портятъ три напыщенныя подчеркнутыя нами строчки то впечатлніе, которое долженъ бы былъ произвести на читателя простои и счастливый конецъ этой строфы.
Резюмируемъ все нами сказанное: г. Минаевъ, но нашему мннію, писатель заслуживающій всякаго уваженія и могущій выдержать весьма строгія критическія къ себ отношенія. Не обладая самобытнымъ творчествомъ, онъ полезный писатель, но тмъ идеямъ, которыя распространяетъ, и по всю свою дятельность ни разу себ не измнялъ. Кром того онъ постоянно идетъ впередъ и выигрываетъ въ сил содержанія (Раутъ, Вампиръ, Герой невскаго проспекта, Кто), достигнувъ уже до самостоятельной формы, на чемъ конечно еще не остановится… Нотъ все, что можно объ немъ сказать и чмъ онъ сталъ несравненно выше разныхъ безсодержательныхъ поэтовъ, въ род гг. Полонскаго, Фета, Майкова и tutti-quanti. Но такъ какъ весьма многіе еще усумнятся въ томъ, что у него даже и форма чуть ли не лучше, чмъ у названныхъ нами пвцовъ, приведемъ хотя что нибудь изъ новыхъ его стихотвореній. Вотъ напр. хоть начало его ‘Демократки (холеры).
Но земл, путемъ-дорогою
Неприступна, холодна,
Мрнымъ шагомъ, съ мшюіі строгою,
Вся закрыта черной тогою,
Ходитъ странница одна.
Въ ея красот скрыто что-то ужасное,
Черты молодыя…
Лишь кудри сдыя
Чело обрамляютъ безстрастное.
Идетъ она — жизни дыханія
Найти можно боле въ мрамор…
На суш и на мор
Не дрогнетъ лица изваянія.
Идетъ…
Но, куда не придетъ она въ гости —
Тамъ въ страшныхъ мученіяхъ гибнетъ народъ,
И не кому мертвыхъ отпть на погост:
Царитъ въ каждомъ бдномъ жилищ —
Кладбище и т. д.
Или вотъ маленькая піеска, въ которой онъ говоритъ о своемъ внутреннемъ мір, но говоритъ коротко, не считая позволительнымъ для поэта занимать слишкомъ долго вниманіе публики анализомъ своихъ сердечныхъ ощущеній:
Ужъ я сердце свое хороню, хороню…
Умирай съ нимъ скоре любовь съумашедшая,
Вс надежды, желанья, все счастье прошедшее,
Какъ покойниковъ — все я теперь хороню.
Пусть живетъ только мирно голубка безцнная,
Та, которую я за себя не виню…
Позабывши меня, ты живи, незабвенная,
Я же сердце свое хороню, хороню…
Оттнокъ грусти въ этомъ стихотвореніи мы считаемъ весьма характеристичнымъ, намъ кажется, что въ послдующихъ произведеніяхъ г. Минаева должна проснуться въ немъ такая же грусть и по другому поводу, когда съ годами увидитъ онъ, что своимъ смхомъ и юморомъ онъ точно также и въ своей граждански-поэтической дятельности только хоронилъ все то, что отживало и умирало въ наше переходное время… Все новое, живое и свжее родится не для насъ, наслдникомъ нашимъ будетъ другое, коллективное лицо, которое еще только недавно призвано къ жизни и котораго не знаетъ ни г. Минаевъ — ни большинство изъ насъ, живущихъ искуственною, теоретическою и, такъ сказать, теплично-литературною жизнью… лицо это — народъ, къ которому лучшіе изъ насъ конечно всегда относились съ симпатіями, но симпатіи паши почти постоянно оказывались безплодными.
Колокольчики мои,
Цвтики степные!
Что глядите на меня
Темно-голубые?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И о чемъ звените вы
Въ день веселый мая,
Средь некошенной травы.
Головой качая?
Конь несетъ меня стрлой
На пол открытомъ,
Онъ васъ топчетъ подъ собой,
Бьетъ своимъ копытомъ.
Колокольчики мои,
Цвтики степные,
Не кляните вы меня
Темно-голубые!
Я бы радъ васъ не топтать,
Радъ промчаться мимо,
Но уздой не удержалъ
Бгъ неукротимый!..
Вотъ начало первого стихотворенія А, К. Толстаго, которое намъ случилось прочитать лтъ десять тому назадъ, и за которое мы сразу полюбили его музу. Съ тхъ поръ прошло много времени, и мы постоянно весьма усердію слдили за его поэтическою дятельностью… Что же оказалось?
Оказалось, что А. К. Толстой далъ дйствительно нсколько стихотвореній, насквозь проникнутыхъ чисто русскою, народною струею, свжихъ и самобытныхъ, высказанныхъ тмъ языкомъ, какимъ будутъ высказываться будущіе русскіе поэты (‘Спсь’, ‘Коль любить, такъ безъ разсудку’, ‘Правда’, ‘Ой, кабы Волга матушка’ и т. д.)
Оказалось, что А. К. Толстой одаренъ тмъ чуткимъ пониманіемъ народа, какого мы лишены, и что еслибы онъ захотлъ, то могъ бы высказать атому народу многое такое, чего онъ не пойметъ, еслибы за такое высказываніе принялись мы. Для такого высказыванія у него, въ числ качествъ, его таланта, весьма много даже своеобразнаго, глубоко-русскаго юмора. Кто не знаетъ, какъ
У приказныхъ воротъ собирался народъ
Густо,
Говорилъ въ простот, что въ его живот
Пусто.
— Дурачье! сказалъ дьякъ, изъ васъ долженъ быть всякъ
Въ тл.
Еще въ дум вчера мы съ трудомъ осетра
Съли!
Оказалось, что народныя желанія, стремленія и надежды ему не чужды, что онъ былъ бы весьма доволенъ
Кабы всегда чарка доходила до рту!
Да кабы приказныхъ по боку да къ чорту!
Да кабы голодный всякій день обдалъ!
Да батюшка-бъ царь нашъ всю правду бы вдалъ!
Но оказалось въ тоже самое время, что поэтъ, стоя прямо подл пути своего призванія, все плутаетъ подл него:
Не одну видитъ дороженьку
И онъ станетъ, призадумается,
И пойдетъ впередъ, воротится,
Начинаетъ идти съизнова
И дорогою засмотрится и т. д.
т. е. другими словами: то уходитъ въ ‘область безпечальнаго созерцанія, то погружается въ темную непроглядь мистицизма, то рисуетъ безцвтные и безцльные пейзажи, то наконецъ (и это всего печальне) поддакиваетъ карканью черныхъ вороновъ, которые застрекотали, какъ сорока Якова, что все зло въ жизни отъ молодежи, и въ поддакиваніи своемъ увлекается до того, что, обращаясь къ созданному имъ образу, произноситъ страшныя и на перекоръ всякому свту мысли и слова:
И на этихъ людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалй
Сучковатыя!
И все это только за то, что эти, но мннію А. К. Толстаго слпорожденные не терпятъ ‘звона гуслярнаго.’
Все, чего имъ не взвсить, не смряти,
Все кричатъ они надо похрити,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И манеры (!!?) у нихъ дубоватыя,
И ученье-то ихъ грязноватое.
Но неужели на какое бы то ни было ученье, если бы оно и въ самомъ дл, было грязновато (да и что у насъ есть безъ грязи?) можно подйствовать палкой… Неужели еще не живъ примръ того, сколько зла произвела палка, хотя бы между тми же ‘темно-голубыми колокольчиками?’ Чтобы кто не кричалъ, неужели же правда-то матушка безсильна перекричать кого бы то ни было, и неужели наконецъ самыя манеры, если он дубоваты — могутъ быть преступленіемъ? Послднее-то вдь даже за абсурдомъ, за безсмыслицей. Съ первого появленія этого стихотворенія на страницахъ Русскаго Встника, чему конечно былъ до-нельзя радъ этотъ маститый журналъ, и до новой встрчи съ нимъ въ изданіи А. К. Толстаго — мы смотрли и смотримъ на ‘Пантелея-Цлителя’ — какъ на ошибку, отъ которой даровитый его авторъ гляди, гляди и откажется, да и не можетъ не отказаться во имя самоуваженія къ лучшей сторон своего духа… Онъ конечно увидитъ самъ, до какихъ крайностей довелъ его тотъ недавній переломъ въ его направленіи, который уже не позволяетъ ему сказать, какъ нкогда въ стихотвореніи
‘Двухъ становъ небоецъ’,
… Подъ чьебъ ни сталъ я знамя,
Пристрастной ревности друзей не въ силахъ снесть,
Я знамени врага отстаивалъ бы честь,
и который довелъ его до того, что онъ самъ для новаго изданія своихъ стихотвореній покусился на свои прежнія вдохновенія, при длывалъ къ нимъ концы (не пощадилъ даже колокольчиковъ) и измнялъ ихъ смыслъ и направленіе…
Пусть тотъ, чья честь не безъ укора
Страшится мннія людей,
говоритъ разбираемый нами авторъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній. и поэтому мы уврены, что какъ бы горько не показалось ему все то, что мы считаемъ своею обязанностью высказать ему, съ нашей точки зрнія, онъ приметъ безъ раздраженія, такъ какъ то, что мы хотимъ высказать, составляетъ для насъ святую правду, и мы все еще ждемъ и надемся, что г. Толстой найдетъ наконецъ., ну хоть т рукавицы, которыя торчатъ у него за пенсомъ, а онъ ихъ по ищетъ, говоря:
Не знаю, направо, налво-ль идти.
Графъ А. К. Толстой, ко нашему мннію, — талантъ свжій и самобытный, по онъ до сихъ поръ не созналъ еще своихъ силъ и проявился еще не въ полномъ блеск. На все, что до до сихъ поръ произвелъ авторъ, мы смотримъ, за исключеніемъ нсколькихъ, чисто народныхъ русскихъ стихотвореніи и нкоторыхъ сказочныхъ и историческихъ преданіи, переданныхъ имъ со всмъ подобающимъ мастерствомъ (Волки, Чужое горе, Князь Михаилъ Репнинъ, Старицкій Воевода, — и только) не больше, какъ на этюды, изъ которыхъ даже не вс удачны, а нкоторыя весьма и весьма неудовлетворительны или даже плохи. Приведемъ, чтобы мннія наши не показались голословными, примры того и другого.
Вотъ напримръ этюдъ, который мы считаемъ весьма удачнымъ но образу и по чисто русской манер выраженія:
Не брани меня, мой другъ,
Гнвъ твой выразится худо,
Онъ мн только нжитъ слухъ,
Я слова ловить лишь буду,
Какъ они польются вдругъ,
Такъ посыпятся, что чудо,—
Точно падаетъ жемчугъ
На серебряное блюдо!
А вотъ другой, замчательный по правд мысли, и по близости къ тому направленію, которое достойно таланта А. К. Толстаго: