БЕЗДОМНЫЕ ЛЮДИ
БЕЗДОМНЫЕ ЛЮДИ
Бездомные люди, Радек Карл Бернгардович, Год: 1926
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том первый
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Мы потеряли в этом году двух крупных художников-коммунистов. Они умерли, полные сил и веры в жизнь, в ценность своего творчества для нее. Их потеря — один из обыкновенных ударов судьбы-природы. Такая смерть кажется бессмысленной игрой враждебных нам, непонятных сил. И, не будучи в состоянии понять их закономерности, мы не можем осмыслить этих потерь. Но тот же самый год вырвал из рядов русской литературы двух художников, которые добровольно повернулись спиною к жизни, добровольно ушли туда, откуда нет возврата. Есенин и Соболь — разные величины, как писатели и люди. В смерти и того и другого есть много индивидуального. Но есть и совместное, общее, над чем должны задуматься и мы, и советские художники.
Есенин умер, ибо ему не для чего было жить. Он вышел из деревни, потерял с ней связь, но не пустил никаких корней в городе. Нельзя пускать корни в асфальт. А он в городе не знал ничего другого, кроме асфальта и кабака. Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь.
Соболь принимал в молодости участие в общественной жизни как эсер, но потерял стержень жизни во время войны и стал оборонцем. Потом пытался найти новую ось жизни. Видимо, не нашел, И ему казалось бесцельным кружиться в жизни, присматриваться к ней.
Много писателей находятся в положении или Есенина или Соболя. Не всякий решится на самоубийство, но это еще не означает, что он будет жить. Ибо жить — это значит творить, а теперь нельзя творить, не зная, во имя нею и для чего.
Были раньше писатели-зрители. Даже крупные писатели, как Чехов. Они присматривались к жизни, следили за ней по мелочам. Если им удавалось эти мелочи ‘дать интересно’, т. е. так, чтобы и им и читателям казалось, что они их осмыслили, то и они и читатели были довольны. И находились после другие писатели, которые на основе их сочинений писали целые тракты о смысле жизни, т. е. о ее бессмыслице. Прочтите письма Чехова к его жене. Эти письма производят потрясающее впечатление. Двум близким людям на протяжении многих лет нечего было сказать друг другу, кроме самых тривиальных вещей. Эти письма представляют собой великолепные комментарии не только к жизни и творчеству Чехова, но к целой эпохе, в которой можно было быть зрителем, да и то пустяков. Но нельзя было быть зрителем во время мировой войны, когда погибали миллионы. Нельзя было быть зрителем во время гражданской войны, когда двинулся к своей гибели старый мир. Нельзя быть зрителем теперь, когда в СССР рождается новый мир. За или против — вот пароль.
Часть писателей осталась со старым миром, погибает с ним, но нельзя быть певцом гнили. Вся зарубежная русская литература не создала ни одного крупного художественного произведения. Другие замолкли и обратились в соляной столп, как говорит Ахматова в трагическом своем стихотворении ‘Жена Лота’. Они знают, что гибнут Содом и Гоморра. Они знают, что должен погибнуть этот мир, но они так связаны с ним, что не могут оторвать глаз от его гибели, и стоят, обращенные в соляные столпы. Третьи, помоложе, пытались ‘признать’ новую жизнь. Это было в годы великих страданий, героической борьбы. Они чувствовали, что над Россией проносится историческая буря. Они не испугались громов и молний. И, дыша острым воздухом, бьющим в лицо, рвущим волосы, кричали: да здравствует буря! Так родились советские писатели — не-коммунисты. Они родились, как певцы величия и красоты разрушения. Лучшие произведения этой литературы помогут будущим поколениям понять годы гражданской войны и интервенции.
Но эти годы принадлежат прошлому. Жизнь идет теперь не под грохот артиллерии и не в молниях сабель конармии. Она идет в туманах угольной пыли шахт и рудников, облитая потом рабочих у доменных печей. Она идет за плугом^ крестьянина, она сидит за прилавком кооператива. Создаются новые отношения между людьми, вырастают новые опасности для революции. Все это требует литературного выражения. Смысл литературы — дать зеркало жизни для того, чтобы люди в художественном сгустке лучше могли понять ее смысл. Этого требует жизнь от литературы. Она запрещает художнику жить только прошлым. Она имеет великолепные средства заставить его подчиниться ее воле. Если художник не выполнит требований жизни, то его не будут читать те, кто для него наиболее ценен. Советские художники в громадном большинстве не слушаются этого требования жизни. Они не наказаны еще за это отсутствием внимания читателя. Ибо растет еще молодой читатель, которому интересно узнать про прошлое. Но советские писатели предчувствуют падение своего влияния. Последние вещи даже таких выдающихся писателей, как Бабель, Всеволод Иванов и Пильняк, не только скучны для передовых читателей, но уже скучны для самих авторов. У них пропала радость творчества, ибо они повторяются, вместо того чтобы итти вперед с жизнью.
Почему же они не изображают новой жизни,— той, которая складывается на основе новых отношений, созданных революцией? Для этого есть и внешние причины. Наши художники — плохие работники, они не любят труда. Они выросли на навыках богемы, усиленных беспорядочной жизнью времен гражданской войны. Им не хочется жить в тяжелых условиях деревни, не хочется ездить в третьем классе, если можно ехать в мягком вагоне, не хочется спускаться в шахты, жить в рабочих поселках, знакомиться с пригородным лабазником. Они не знают ни рабочего, каков он есть, ни крестьянина наших дней, они не знают даже нэпмана. Нет ни одной книги, которая была бы подлинной книгой о ‘нэпланде’. То, что дано у нас в качестве изображения нэпа,— это история грехопадений слабых, мелкобуржуазных революционеров, но не нэп с его людьми, спасшимися из десяти подвалов Чека, вырастающими из сельской буржуазии, с его людьми, вынутыми из нафталина, людьми оживающей старой буржуазии.
Но недостаточная связь с жизнью — еще не главная причина, почему художники, ‘стоящие на советской платформе’, не дают изображения действительности. Литература — зеркало, но не зеркало, механически отражающее мир. Художник пропускает картины жизни через свой мозг, он должен их связать, т. е. осмыслить. А сущность так называемого советского художника, т. е. художника не-коммуниста, но ‘принявшего революцию’, в том и состоит, что он не понимает, что он принял. Он потому не коммунист, хотя симпатизирует революции, что не имеет твердого взгляда на происходящее вокруг него, не знает, куда мир движется. Современная жизнь кажется ему хаосом.
Многие говорят, что нельзя писать правды, ибо Главлит не пропустит. Попробуйте, товарищи! Попробуйте написать не выдуманные сановные истории с намеками, сотканными из сплетней и слухов, а дайте-ка жизнь — в деревне или на фабрике — как она есть… И посмотрим, запретит ли ее цензура. Советское правосудие ставило процессы Лапицких, Дымовки, Гешелина и доказало этим, что мы не боимся действительной картины советской жизни. Так называемые советские писатели} боятся не цензуры, а боятся самих себя. Они не умеют дать честной картины действительности, не понимая, что значит борьба кулака и бедноты в деревне, не зная средств преодоления опасностей бюрократизма, не видя великих творческих сил страны, новых пластов народа, поднятых революцией. Они боятся, что дадут только темные картины, которых не пропустит цензура.
Когда им случайно приходится попасть куда-нибудь в глушь, в гущу народной жизни, они возвращаются и сообщают с глубоким удивлением о творческой работе, происходящей даже в медвежьих углах Союза. Прочтите путевые наброски Пильняка, которого аэроплан понес туда, куда без аэроплана никогда не попал бы московский писатель. На него подуло свежим ветром, он начал верить, что у нас создается что-то новое и великое.
В большинстве своем художники — люди ощущений, а не мысли. Когда советский пролетариат начнет строить небоскребы, метрополитэны, когда наша сеть электрических станций осветить весь Союз, когда вырастут новые города, тогда всякий художник легко поймет, что совершилось что-то великое. А теперь, когда борются начала нового с остатками старого, когда не видна еще окончательная победа нового, так называемый советский художник спрашивает себя: откуда мне знать, что это рождающееся, новое, победит? Ведь и старое восстанавливается. И он присматривается. То пытается дать картину какого-то светлого, нового явления. Выходит это у него казенно, лубочно, ибо он не видит целого, ибо он нарочно отбросил теневые стороны. Или же он дает развал, рост обывательщины, возрождение хищников, и тогда пугается. Пугается не только цензуры, но и себя, ибо чует, что где-то потерял революцию, которую ведь ‘признает’. Последние два года советская литература не идет вперед. Трагедии Есенина и Соболя — это симптом недуга литературы. По поводу смерти Есенина некоторые писатели кивали на нас, коммунистов: товарищи, смотрите,— литература, нежный цветок!.. И так дальше. По поводу смерти Соболя ленинградская ‘Красная газета’ сообщала, что последний толчок к его решению дал журнал ‘На литературном посту’, который причислил его к ‘правым попутчикам’. Бросьте это! С Есениным мы носились как с настоящим сокровищем. Я не поклонник журнала ‘На литературном посту’, ибо он, следуя традициям не очень славной памяти своего предшественника ‘На посту’, больше шельмует, чем убеждает. Но писатель, который не выносит даже несправедливой критики, нежизнеспособен. Кто пишет — сам обстреливает и идет на обстрел. Что касается помощи литературе, то мы расходуем на нее больше, чем нам позволяют ресурсы страны. Не в этом центр вопроса, и надо обращаться не по адресу коммунистов, а обратиться к себе.
В эпоху величайшей ломки писатель не может быть зрителем. Можно сидеть на берегу тихой речки, удить рыбу и наблюдать, что делается кругом. Но попробуйте выйти с зонтиком в руках на поле сражения, когда с двух сторон (бьет артиллерия, летят снаряды, и там наблюдать. Там нет места для зрителя, там надо сидеть в окопах с винтовкой в руках, быть готовым погибнуть или итти в атаку. Во время великой исторической ломки нет места для зрителя. Его буря бросает вверх тормашками, или же ему надо спрятаться, как клопу, за обоями. Выброшенный в воздух бурей, он разобьет себе череп о камни, а за обоями подохнет от скуки и отсутствия духовной пищи.
Время советских писателей, описывающих, как хороша была гражданская война, в которой они не принимали участия, кончается. Советский писатель должен сделать шаг вперед, шаг к коммунизму. Но это требует не только чтения книг и мышления о том, куда идет человечество. Это требует непосредственного участия в общественной борьбе, требует труда в рядах борющихся народных масс. Для того чтобы быть хорошим писателем, недостаточно быть хорошим коммунистом. Но кто не будет коммунистом в СССР, коммунистом не на основании партийного билета, лежащего в кармане, а коммунистом на основании глубоких внутренних решений, коммунистом, проверяющим себя ежедневно на общественной работе,— тот не будет а состоянии быть советским писателем, ибо он не в состоянии будет понять того великого, что вокруг него делается.
Понятно, попутчики изменятся не сразу. Многие из них будут попутчиками до окончательной победы революции, но творчество их будет чахнуть. Понятно, не легко стать коммунистом. Но это есть вопрос жизни и смерти для русского писателя.
Вот о чем надо подумать над могилами Есенина и Соболя.
Апрель 1926 г.