Бездна, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1880

Проза
Время на прочтение: 251 минут(ы)
Скачать в PDF

MOCKBА.
Въ Университетской типографіи (М. Катковъ),
на Страстномъ бульвар.
1883.

БЕЗДНА.

ПРАВДИВАЯ ИСТОРІЯ.
Б. М. Маркевича.

Посвящается Елен Сергевн Рахмановой.

Tempora quibus nec vitia nostra, nec remedia pati possumus.
Livius.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

— Все тотъ же вы?
— Зачмъ мняться мн!
Горе отъ ума.

Владиміру Петровичу Ашанину уже перевалило за пятьдесятъ лтъ, но ‘безлошадное крыло времени’, какъ говорилось встарь, коснулось лишь словно pro forma этого ‘баловня природы’ съ той поры когда мы впервые познакомились съ нимъ, благосклонный читатель мой. Въ пордвшей довольно замтно шапк его волосъ начинали кое-гд проглядывать серебряныя нити, но волосы эти все такъ же живописно кудрявились вокругъ смуглаго, все еще свжаго чела и большіе черные глаза горли все тмъ же юношески пылкимъ, соблазняющимъ женщинъ огнемъ, какъ въ т давно минувшіе годы когда въ полупрозрачной тьм майскихъ ночей поджидалъ онъ Ольгу Акулину въ аллеяхъ Сицкаго. ‘Обломокъ старыхъ поколній’, онъ оставался неизмнно вренъ традиціямъ своего былаго донъ-жуанства и, вопреки всякимъ ‘новымъ вяніямъ’, плнялъ теперь демократокъ-дочекъ все тми же вкрадчиво дерзкими пріемами обольщенія какими въ оны дни завоевывалъ сердца маменекъ ‘барынь’. Въ свтъ онъ давно пересталъ здить, да и какой же теперь ‘свтъ’ въ Москв? А въ послднее время вс часы остававшіеся у него свободными отъ занятій по театру проводилъ въ Стрльн за Тверскою заставой, или въ одномъ скромномъ домик на Патріаршихъ прудахъ: очень ужь полюбилъ Владиміръ Петровичъ цыганское пніе за этотъ годъ…
Мы застаемъ его въ настоящую минуту у себя дома, въ его изящно убранной, холостой квартир въ мстности сосдней съ Большою Дмитровкой. Десять часовъ только-что пробило въ его кабинет, отдлявшемся отъ спальни большою ковровою занавсью. За нею, въ спальн, происходитъ обычное здсь утреннее священнодйствіе. Дюжій русскій парикмахеръ едоръ, переименовавшій себя ‘для репутаціи’ во французскаго ‘Thophile, coiffeur’, наводитъ красоту за своего кліента: бретъ ему подбородокъ, подвиваетъ усы а выливаетъ на его расчесанную волосокъ къ волоску голову цлый флаконъ eau athnienne… Но вотъ онъ кончилъ. Старый красавецъ, оглянувъ себя въ послдній разъ въ широкое туалетное зеркало у котораго сидлъ, скинулъ съ плечь пудермантель и, отпустивъ ‘Теофиля’, направился въ уголъ къ висвшей тамъ большой икон Спасителя, предъ которою теплилась неугасимая лампада, и сталъ благоговйно на молитву, обернувшись спиной къ увнчанной гроздіями гологрудой вакханк, глядвшей пьяными глазами съ противоположной стны… Тотъ же двойственный характеръ набожности и грховности носило а все остальное здсь: за стол предъ зеркаломъ, между цлою массой англійскихъ щетокъ, черепаховыхъ гребней, ногтяныхъ пилокъ и всякихъ иныхъ принадлежностей тщательнаго туалета, гранатовыя четки лежали рядомъ съ маленькимъ блдно-розовымъ башмачкомъ, очевидно скинутымъ ‘на память’ съ ножки молоденькой балерины, перламутровые крестики изъ Іерусалима, финифтяные образки отъ кіевскихъ святынь висли надъ кроватью покрытой жемчужнаго цвта атласнымъ одяломъ, расшитымъ по краямъ гирляндой розъ изъ справа и съ огромнымъ вензелемъ владльца его по средин, работа и подарокъ влюбленной мастерицы рукодлья. Запахъ лампаднаго масла пробивалъ сквозь своеобразный букетъ только-что откупоренной большой стклянка духовъ, содержавшей въ себ какую-то смсь иланъ-иланга, ландыша и вервены, которую Ашанинъ приготовлялъ самъ по изобртенному имъ особому рецепту… Во всемъ этомъ было что-то невольно говорившее о типахъ кавалеровъ давно исчезнувшихъ временъ когда религіозный энтузіазмъ и земныя страсти переплетались органически въ какое-то одно, цвтистое цлое. Недаромъ прозывалъ Ашанина ‘un raffinй {Названіе raffins, или боле опредлительно, raffins d’honneur носили во Франціи въ царствованіе Карла IX придворные молодые люди отличавшіеся особливымъ изяществомъ и вкусомъ своихъ костюмовъ, многочисленностью любовныхъ приключеній и количествомъ противниковъ убитыхъ на дуэли. Это были львы той эпохи.} du temps de la Saint-Barthlmy петербургскій пріятель его, князь Щенятевъ, большой зубоскалъ, острословъ и неудачникъ…
Въ кабинет ждали хозяина похолодвшій уже стаканъ чая и актеръ Ростиславщевъ, сдовласый и добродушный мудрецъ, за потерей голоса перешедшій безъ малйшаго неудовольствія съ амплуа перваго тенора московской оперы за роли податчика писемъ и гостя въ трупп Малаго Театра, совершенно довольный пятью рублями разовыхъ которые получалъ за выходъ, благодаря особому предстательству за него Ашанина. Онъ, въ изъявленіе благодарности и преданности Владиміру Петровичу, являлся къ нему аккуратно каждый день въ десять часовъ утра, присаживался къ круглому столу за которымъ тотъ отпивалъ свой чай изъ стакана медленными глотками, дымя въ интервалахъ изъ пнковой трубки, изображавшей нагую сирену съ рыбьимъ хвостомъ, вынималъ изъ стоявшаго тутъ же футляра затасканныя отъ частаго употребленія карты и принимался за пасьянсъ, за которымъ хозяинъ въ свою очередь слдилъ зоркими глазами. Разговоры между ними были коротки и относилась исключительно къ ихъ домашнимъ, театральнымъ дламъ. Съ первымъ ударомъ одиннадцати часовъ Ростиславцевъ также аккуратно вставалъ, раскланивался и отправлялся на репетицію. Не видя у себя утромъ за пасьянсомъ Ростиславцева Ашанинъ по всей вроятности удивился бы въ такой же мр какъ еслибъ ему сказали что воры прошедшею ночью похитили Царь-пушку изъ Кремля.
— Здравствуйте, Петръ Михайловичъ, говорилъ онъ, выходя, омовенный тлесно и духовно изъ спальни и садясь на свое плетеное кресло у стола,— что новаго?
— Три декораціи разршено написать для новаго балета, отвтилъ тотъ, укладывая червонную даму на трефоваго короля.
— Вы почемъ знаете? быстро спросилъ Ашанинъ,— у насъ офиціально ничего нтъ изъ Петербурга.
— Шрамъ, декораторъ, письмо получилъ, встртилъ его сейчасъ идучи сюда, самъ хотлъ къ вамъ быть съ этимъ, пріятель у него тамъ въ контор есть: вмсто семи, пишетъ, декорацій, на какія просятъ у васъ въ Москв разршенія, баронъ согласенъ на три, а представленную смту въ десять тысячъ изволилъ сократить на дв съ половиной.
— Я зналъ это, съ какою-то словно торжествующею улыбкой проговорилъ на это Ашанинъ.
Ростиславцевъ поднялъ за него съ изумленіемъ глаза:
— Какъ такъ, вдь вы, говорите, ничего офиціально не получали?
— Я и не офиціально… Варвара Аанасьевна открыла, примолвилъ какъ бы таинственно старый красавецъ.
— Гадалка? въ самомъ дл? давно это? . .
И отставной теноръ, смшавъ карты не вышедшаго пасьянса, принялся торопливо тасовать ихъ, не отрываясь взглядомъ отъ своего собесдника, откровеніе котораго видимо заинтересовало его.
— Вчера зазжалъ къ ней предъ театромъ… Есть тутъ одно обстоятельство безпокоющее меня, примолвилъ слегка морщась Ашанинъ.
— Насчетъ Зильбермана? участливо спросилъ Ростиславцевъ.
Тотъ махнулъ рукой:
— Я немъ и думать забылъ! Коли отсрочить не хочетъ, пусть подаетъ ко взысканію… Пусть вс они подаютъ! Рано ли, поздно ли, одинъ конецъ — опишутъ… Нтъ, я о другомъ…
Ростиславцевъ качнулъ головой: знаю-молъ о чемъ.
— Такъ что жь вамъ Варвара-то Аанасьевна напророчила?
— Я вамъ говорю, просто удивительно что за даръ прозрнія у этой женщины! Глядитъ въ гущу — она за кофейной гущ гадаетъ — будто въ зеркал все такъ и проходитъ предъ ней… ‘У васъ, говоритъ, много теперь заботъ всякихъ и безпокойства, только вы запрасно не тревожьтесь, потому все это должно къ вашему удовольствію кончиться. Перво-наперво, говоритъ, женщина тутъ одна, съ которою вы въ близости состоите, брюнетка, двица она или изъ актерокъ, не знаю, а только не изъ вашего дворянскаго сословія показываетъ… И молодая она, изъ себя красивая и большую къ вамъ преданность иметъ.’ ‘Сколько времени, можете сказать, спрашиваю, состою я съ этою женщиной въ близости?’ ‘Въ август четыре года будетъ’, отвчаетъ. Именно такъ, какъ вамъ извстно.
— Удивительно! вскликнулъ Ростиславцевъ, слегка даже перемняясь въ лиц подъ вліяніемъ суеврнаго чувства.
Ашанинъ, съ выраженіемъ подобнаго же суеврнаго благоговнія въ чертахъ и тон голоса, продолжалъ:
— Вы, говоритъ, сами спервоначала очень любили эту женщину и привыкли, но теперь она вамъ въ тягость, а вамъ совсть мшаетъ кинуть ее и отъ этого самого вы себ покою не знаете. Только все это неожиданно для васъ развяжется какъ нельзя лучше, такъ что вы сами удивитесь.’ ‘Какъ же это можетъ развязаться?’ спрашиваю я ее опять. ‘Очень просто: такой будетъ случай что она васъ будетъ ожидать къ себ по общанію, а вы не прідете, она очень разсердится за это и сама пожелаетъ разойтись съ вами…’
— Что же, Владиміръ Петровичъ, воскликнулъ прерывая Ростиславцевъ,— если такъ, то дйствительно чего же лучше! Съ одной стороны Зильберманы всякіе, а тутъ женщина на рукахъ… Коли сама васъ развяжетъ, благословляйте Создателя…
Старый Донъ-Жуанъ усмхнулся:
— Погодите, я не досказалъ. Разрывъ, какъ уже знаете, долженъ произойти изъ-за того что я не пріду къ ней по общанію, но главная тутъ причина ‘другая женщина’…
— Ну такъ! комически вздохнулъ отставной теноръ.
— И это въ связи съ представленіемъ моимъ въ Петербургъ о декораціяхъ для новаго балета.
Ростиславцевъ даже руками всплеснулъ:
— Что вы! все это она въ гущ видитъ?
— ‘Показываетъ’, повторяя выраженіе Варвары Аанасьевны, подтвердилъ Ашанинъ съ полнымъ убжденіемъ въ несомннности такого ‘показанія’ кофейной гущи.— ‘Вы, говоритъ, хлопочете на счетъ какихъ-то денегъ и будто какъ бы не для себя собственно, а въ какомъ-то чужомъ интерес. Деньги эти вы получите, только не вс, и узнаете объ этомъ чрезъ одну молодую даму, а въ скорости посл того изъ-за самой этой дамы выйдетъ у васъ ссора съ вашимъ предметомъ.’
— Что за притча! засмялся Ростиславцевъ,— дама-то эта выходитъ — я, потому объ отказ барона сообщено вамъ сейчасъ мною.
Въ кабинетъ въ эту минуту донесся изъ передней звонъ колокольчика, и вслдъ за тмъ вошелъ въ комнату дежурный капельдинеръ въ придворной ливре, съ письмомъ и визитною карточкой въ рук.
Анастасія Дмитріевна Ларина, прочелъ Ашанинъ на карточк, взглянулъ на письмо… ‘Отъ Ошмянскаго’, быстро выговорилъ онъ, взглянувъ на Ростиславцева, вскрылъ поспшно конвертъ и обращаясь къ дежурному:
— Попроси эту госпожу въ гостиную! приказалъ онъ и принялся читать. Но едва пробжавъ первыя строки, онъ задрожавшею мгновенно рукой протянулъ письмо Ростиславцеву:
— Читайте: врно или нтъ видитъ Варвара Аанасьевна.
Письмо было изъ Петербурга отъ состоявшаго въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Ашанинымъ секретаря всевластнаго въ ту пору въ театральномъ вдомств лица и начиналось такъ:
‘Пользуясь случаемъ отъзда подательницы, г-жи Лариной, которая сама изъяснитъ вамъ о предмет своихъ желаній и для которой, не сомнваюсь, вы сдлаете все что отъ васъ зависитъ, какъ и для всхъ кто только прибгаетъ къ вамъ, я со своей стороны считаю не безполезнымъ извстить васъ, до полученія вами формальнаго о томъ извщенія, что на послднее представленіе ваше о новыхъ декораціяхъ его высокопревосходительство…’ Слдовало буквальное повтореніе того что писалъ декоратору Шраму пріятель его изъ той же канцелярія главнаго театральнаго управленія.
— Удивительно! повторилъ спирающимся голосомъ отставной теноръ, нервно дернувъ плечомъ.
Ашанинъ принималъ очень горячо къ сердцу вс интересы театра, и скаредничанье барона, постоянно отказывавшаго, въ прямой ущербъ дйствительныхъ выгодъ дла, тамъ гд расходы на оное представлялись совершенно необходимыми, приводило его всегда въ крайнее раздраженіе. Но въ настоящемъ случа чувство досады сводилось у него на ‘нтъ’ въ виду того удовлетворенія которое доставляло ему ‘поразительное’ доказательство несомнннаго пророческаго дара гадалки, въ совщаніяхъ съ коею онъ проводилъ цлые часы по нсколько разъ въ недлю, онъ, чуть не ликуя, направился своими торопливо-мелкими шажками въ гостиную, гд его ожидала госпожа Ларина.
Это была еще весьма молодая, но съ усталымъ, блднымъ и худымъ лицомъ особа, одтая въ скромное, хорошо скроенное, шерстяное платье темнаго цвта и въ такой же скромной, но свжей шляпк съ полуопущенною вуалеткой, сквозь которую сквозили большіе и прекрасные, сколько можно было судить, глаза.
— Не знаю, узнаете ли вы меня, Владиміръ Петровичъ? проговорила она, увидавъ его и подымаясь съ турецкаго дивана роскошно расшитаго шелковыми узорами по красному сукну, какъ и вся остальная мебель этой парадной пріемной пожилаго московскаго Донъ-Жуана.
— Ахъ, Боже мой, конечно! воскликнулъ онъ, протягивая руку и дружески пожимая ея тонкіе пальцы:— карточка ваша мн ничего не сказала, Лариной я никакой не знаю, но по голосу и лицу узналъ васъ съ первой минуты… Вы замужъ вышли вроятно съ тхъ поръ какъ я имлъ удовольствіе видть васъ здсь — тому два года кажется? — на этомъ самомъ мст, примолвилъ Ашанинъ, съ ласкательнымъ оттнкомъ въ улыбк и тон рчи.
Она усмхнулась слегка:
— Нтъ, я все также не замужемъ, Ларина — мой театральный псевдонимъ… который я возобновляю теперь, примолвила она сквозь слезы.
— Возобновляете? повторилъ вопросительно Ашанинъ.
— Да, я цлый годъ… я была за Дунаемъ во время войны, какъ бы застыдясь объяснила она.
— Въ Красномъ Крест?… И вернулись оттуда цлы и здравы? спросилъ онъ съ живымъ участіемъ.
— Нтъ, у меня былъ тифъ… какъ у всхъ тамъ, добавила она съ новою легкою усмшкой,— но, какъ видите, жива… Я изъ Петербурга привезла вамъ письмо отъ господина Ошмянскаго, поспшила она перемнить разговоръ.
— Какже, благодарю васъ очень! Онъ мн пишетъ прося о моемъ содйствіи вамъ… Но въ чемъ — вы сами мн должны объяснить, говоритъ онъ… Для этого мн рекомендаціи его не нужно, молвилъ улыбаясь Ашанинъ,— мы съ нимъ старые знакомые и чрезъ посредство человка котораго я ото всей душа люблю и уважаю, Бориса Васильевича Троекурова… Давно не было его въ Москв, и я въ послднее время не имю о немъ никакихъ извстій… А вы?
— Я слышала, онъ за границей съ дочерью.
— Сами вы не были въ его мстахъ?
— Нтъ, я прямо изъ Болгаріи прохала въ Петербургъ съ общиною сестеръ въ которой состояла.
— Навидались вы тамъ всякихъ ужасовъ, за Дунаемъ, воображаю, сказалъ Ашанинъ, все внимательне вглядываясь въ свою собесдницу.
— Да, подтвердила она,— но съ тмъ вмст пришлось видть столько самоотверженія, покорности, столько (она какъ бы искала выраженія)… святыхъ чувствъ что о темныхъ сторонахъ забываешь… Нельзя не полюбить ото всей души русскаго простаго человка когда узнаешь его такъ какъ намъ дано было узнать его теперь, пояснила двушка. Въ голос ея слышалась трогательная нота, она приподняла вуалетку, и предъ Ашанинымъ сверкнули какъ дв звзды ея загорвшіеся глубокіе каріе глаза.
Онъ видлъ ихъ тому два года эта глаза, это все такъ же какъ и теперь блдное и выразительное лицо, но они въ ту пору не произвели за него никакого впечатлнія. Въ настоящую же минуту онъ чувствовалъ что его ‘подмываетъ’, какъ выражался онъ внутренно. ‘Изъ за этой женщины’, по предсказанію Варвары Аанасьевны, долженъ былъ произойти у него разрывъ съ тою ‘фараонкой’ {Выраженіе Полежаева.} изъ Стрльны, которую ‘совсть не позволяла ему до сихъ поръ покинутъ’, и онъ глядлъ теперь за эту ниспосылаемую ему таинственною судьбой ‘избавительницу’ съ полною уже готовностью предоставить eй со своей стороны всякое право и основаніе споспшествовать его избавленію.
— Вы надолго теперь въ Москву? поспшилъ онъ спросить въ соотвтствіе тому что роилось у него теперь въ голов.
— Это будетъ отчасти отъ васъ зависть, отвчала она на это какъ бы не совсмъ увренно.
— Отъ меня? Въ такомъ случа вы отсюда никогда не удете! воскликнулъ Ашанинъ, и лицо его, по давнишней привычк, приняло тотчасъ же то елейно вызывающее выраженіе, напоминавшее нсколько заигрываніе старой кокотки, которое до сихъ поръ производило, какъ онъ зналъ, неотразимый эффектъ на женщинъ удостоиваемыхъ имъ своего вниманія.
Но двушка въ отвтъ на это взглянула на него такимъ ‘невинно’ удивленнымъ взглядомъ что ему стало тутъ же совстно (ему припомнилось письмо отъ Бориса Васильевича Троекурова которое она привезла ему въ первый разъ и мсто въ этомъ письм гд говорилось о ‘полномъ уваженіи и участіи коихъ достойна эта молодая особа’), и, опустивъ свои лукавые глаза, онъ продолжалъ уже надлежащимъ тономъ:
— Съ Краснымъ Крестомъ вы теперь покончили и думаете опять на сцену, такъ ли?
— Да.
— Имете вы ангажементъ куда-нибудь?
— Я бы могла, еслибы захотла, поступить опять въ *** (Ларина назвала одинъ изъ большихъ русскихъ университетскихъ городовъ): тамошній антрепренеръ очень просилъ меня объ этомъ когда я собралась въ сестры…
— Вы тамъ большой успхъ имли, я знаю, перебилъ ее Ашанинъ: — васъ видлъ одинъ мой знакомый въ Маріи Стюартъ и отзывался съ восхищеніемъ о вашей игр.
Лицо Лариной заалло слабымъ румянцемъ: отзывъ этотъ видимо вызывалъ въ ней давно не испытанное ощущеніе радости.
— Тамошняя публика, дйствительно, была очень благосклонна ко мн, сказала она и какъ бы невольно добавила:— но положеніе провинціальной актрисы ужасно тяжело!…
— Не тяжеле все же, думаю, усмхнулся ея собесдникъ,— того креста который взялись вы нести въ военномъ госпитал, среди умирающихъ и зараженныхъ, при всевозможныхъ лишеніяхъ и изнуряющемъ труд?
— Ахъ, какъ можно! вскликнула горячо недавняя сестра:— тамъ о лишеніяхъ не думаешь, тамъ рядомъ съ трудомъ такое душевное спокойствіе… такое удовлетвореніе, примолвила она, безсознательно подчеркивая,— знаешь что ты нужна, что ты истинному длу служишь и какъ въ семь себя чувствуешь, среди братьевъ, вс тебя любятъ, радуются теб…
Она оборвала вдругъ и отвела глаза въ сторону, будто говоря себ: ‘къ чему объ этомъ распространяться’! Ашанинъ качнулъ головой:
— Въ театральномъ быту приходится испытывать совершенно противоположное: не удовлетвореніе и братскія чувства, а терзанія и вражду… А все же васъ опять туда тянетъ?
— Тянетъ, Владиміръ Петровичъ! вырвалось неудержимо изъ устъ Настасьи Дмитріевны. И столько искренности и неожиданной наивной какой-то прелести сказалось въ эту минуту во всей ея наружности что въ вчно юной голов пожилаго красавца снова закопошилась мысль: а вдь по гаданію непогршимой Варвары Аанасьевны выходитъ что никакая иная какъ эта ‘женщина’ должна его вызволить изъ узъ фараонки’…
— И еслибы вы нашли возможность, говорила она между тмъ,— исполнить теперь то на что давали вы мн нкоторую надежду два года назадъ…
Онъ не далъ ей договорить:
— Зависло бы это отъ меня, вы бы завтра приняты были въ труппу Малаго Театра. Но мы здсь лишенныя всякаго значенія пшки на шашешниц: слоны и ферязи орудующіе нашимъ злополучнымъ театральнымъ дломъ сидятъ въ Петербург и будто единственно для того чтобы тормозить и придушивать все что можетъ служитъ преуспянію его… Вы не были тамъ у барона Каниппера?
— Онъ меня не принялъ, и меня въ его канцеляріи направили къ секретарю его, господину Ошмянскому.
— Который, въ свою очередь, какъ они всегда тамъ длаютъ, направляетъ васъ ко мн, зная напередъ что станемъ мы отсюда просить о принятіи васъ въ труппу, патронъ его сочтетъ непремннымъ своимъ долгомъ, въ виду все того же соблюденія экономіи, tout prix, отказать вамъ въ этомъ наотрзъ, желчно выговорилъ Ашанинъ, оборачиваясь машивально въ то же время на входившаго въ эту минуту въ комнату камердинера своего Максима, маленькаго, юркаго и смтливаго малаго, съ птичьимъ лицомъ и плутоватымъ пошибомъ наружности слугъ старинныхъ французскихъ комедій,— un Frontin digne de son maitre, какъ говорилъ про него все тотъ же князь Щенятевъ… Онъ быстро подошелъ къ барину, сунулъ ему какое-то письмо въ пальцы и по одной игр его физіономіи Ашанинъ догадался кмъ оно было ему писано.
— Извините, проговорилъ онъ, поспшно вставая и подходя къ окну прочесть письмо.
Оно содержало лишь нсколько словъ: ‘Два дня не видала. Если не можешь обдать, прізжай непремнно сегодня вечеромъ. Жду отвта’.
— Кто принесъ? спросилъ вполголоса Донъ-Жуанъ.
— Кухарка ихняя, отвтилъ еле слышно Лепорелдо,— говоритъ, весь вчерашній день проплакали ожидамши васъ.
— Хорошо, скажи что обдать не могу, а вечеромъ буду… непремнно, промолвилъ Ашанинъ, безсознательно повторяя подчеркнутое ‘фараонкою’ въ запаск слово. Но лицо его замтно омрачилось…
— Извините, повторилъ онъ, возвращаясь къ своему мсту противъ дивана на которомъ сидла его гостья.
— Не задерживаю ли я васъ? проговорила она,— у васъ дло, можетъ-быть…
— Ахъ нтъ, пожалуста! вскликнулъ онъ, какъ-то вдругъ страшно испугавшись что она ‘сейчасъ встанетъ и уйдетъ’,— никакого у меня дла нтъ въ эту минуту, кром вашего, и я весь къ вашимъ услугамъ.
— Что же мое дло, промолвила она печально,— когда я вижу изъ вашихъ словъ что нтъ надежды…
— Надежды никогда терять не надо, усмхнулся онъ,— представленіе о васъ мы во всякомъ случа сдлать можемъ, а тамъ быть-можетъ и вывезетъ… У насъ на драматическія роли европейскаго репертуара исполнителей нтъ, а возобновить этотъ репертуаръ моя всегдашняя мечта… Вдь это просто позоръ: какой-нибудь антрепренеръ въ губернскомъ город находитъ возможность поставить Марію Стюартъ, напримръ, а московская Императорская сцена не можетъ этого сдлать — сыграть некому!… Нашъ бытовой репертуаръ погубилъ у васъ цлое поколніе актеровъ, воскликнулъ съ горечью старый театральный энтузіастъ,— воспитавшись на Любимахъ Торцевыхъ да за Подхалюзнныхъ — пойдти, подымись на высоту Гамлета или Валленштейна! Геніальный актеръ былъ покойный Провъ Михайловичъ Садовскій, а вздумалъ попробовать себя въ Лир, срамота вышла.. Школа, традиція, воспитательное значеніе театра — все это у насъ сметено съ лица сцены, хоть сначала начинай!… Да что объ этомъ говорить! перебилъ онъ себя, проводя рукою по лбу,— не поможешь!.. Возвратимся къ вамъ, это гораздо интересне. Мы будемъ просить о васъ отсюда, я уговорю это сдлать нашего здшняго набольшаго, но вамъ слдовало бы прежде самимъ заявить о себ…
— Дайте мн дебютъ! поспшила она сказать на это.
Онъ усмхнулся:
— Заставьте насъ дать вамъ его поневол, а не изъ милости.
— Я васъ не понимаю, промолвила двушка, глядя за него съ удивленіемъ.
— Я вамъ открою одну изъ нашихъ тайнъ, отвтилъ онъ ей шутливо:— вотъ видите, начальство у насъ терпть не можетъ печати, но вмст съ тмъ страшно ее боится, и всякій невжда и оборвышъ пишущій театральныя рецензіи въ газетахъ по дв съ половиною копйки за строчку представляется ему силой съ которою слдуетъ не считаться… Интриганы знаютъ это хорошо и проводятъ и поддерживаютъ этимъ путемъ всякую бездарность и мерзость на сцен… Воспользуемся же этимъ орудіемъ и мы въ интересахъ хорошаго дла. Вамъ прежде всего надо было бы показать себя на частной сцен, въ Артистическомъ Кружк, напримръ, и въ піес которая у васъ не идетъ,— въ той не хотя бы Маріи Стюартъ. Объ успхахъ вашихъ въ этой роли въ *** было не разъ уже говорено въ газетахъ, и я не сомнваюсь что такой же успхъ вы будете имть и здсь. Въ Артистическій Кружокъ вы будете приглашены когда только захотите,— я берусь это устроить. А какъ только вы тамъ сыграете, мы и пустимъ сейчасъ въ ходъ ‘благодтельную гласность’. Возьму я за бока одного знакомаго мн здшняго корреспондента петербургской газеты Призывъ — она вдь тамъ за Евангеліе идетъ у лицъ правительственныхъ,— онъ про васъ и протрубитъ въ своемъ московскомъ фельетон, благо ему случай этимъ лишній выйдетъ выругать правительственное вдомство… Дрянь вдь, по правд вамъ сказать, весь этотъ людъ невообразимая! презрительно засмялся Ашанинъ:— самъ онъ чиновникъ и рода и нрава чиновническаго, и отъ казны норовитъ какъ бы побольше жалованья получить, а посмотрите чего онъ тутъ не настрочитъ — и про казенную монополію, и про чиновничій произволъ въ сфер искусства, и про гибель молодыхъ талантовъ ‘вслдствіе печальныхъ условій нашего общественнаго устройства’ и такъ дале, и такъ дале… Намъ-то все это на благо будетъ, оживленно договорилъ онъ:— я постараюсь повести дло такъ чтобы какъ разъ вслдъ за его фельетономъ пришло въ Петербургъ ваше представленіе о принятіи васъ на драматическія роли классическаго репертуара, и тогда является огромнйшій шансъ что замъ не откажутъ изъ-за боязни чтобы дирекцію по поводу васъ не выбранили еще разъ въ газет Призывъ.
Настасья Дмитріевна тихо засмялась.
— Для моего самолюбія пожалуй и не очень лестно изъ-за такихъ поводовъ добиться чести поступить на Императорскую сцену, но я самолюбію моему давно велла смолкнуть, промолвила она съ полувздохомъ.
— Помилуйте, ему въ этомъ случа и говорить нечего! поспшно вскликнулъ Ашанинъ:— безъ рекламъ, подкупа или устрашенія ничего не добьешься въ вашъ вкъ, все и вся поневол должны подчиняться этому закону.
Изъ передней раздался опять звонъ колокольчика, и вслдъ за тмъ быстрыми шагами, не замчая или длая видъ что не замчаетъ разговаривавшихъ въ гостиной, прошелъ мимо ихъ въ кабинетъ декораторъ Шрамъ, красивый малый и закулисный сердцедъ Ашанинской школы, съ какою-то папкой подъ мышкой.
Ларина поднялась съ мста:
— У васъ дла, Владиміръ Петровичъ, я васъ совсмъ заговорила… Когда же вы позволите мн зайти опять къ вамъ узнать?..
У него еще разъ пронеслось въ голов о Варвар Аанасьевн и ея предсказаніяхъ… Онъ поспшилъ отвтить:
— Позвольте мн самому явиться къ вамъ… Я надюсь еще сегодня устроить дло о приглашеніи васъ Артистическимъ Кружкомъ… Я бы могъ привезти вамъ вечеромъ отвтъ. Можно?
— Очень вами буду благодарна… если не очень поздно, примолвила она, какъ бы нсколько поколебавшись.
— Гд вы остановились?
— У Харитонія въ Огородникахъ, домъ Сртенской… Я тамъ у старушки хозяйки живу, Лизавету Ивановну спросите, ее вс тамъ знаютъ.
— Лизавета Ивановна, ‘анделъ мой’! вскликнулъ онъ смясь,— да и я ее издавна знаю… Вы съ нею чрезъ Александру Павловну Троекурову познакомились?
— Нтъ, когда я два года тому назадъ покидала деревню чтобъ хать сюда, я встртилась въ нашемъ город съ докторомъ ирсовымъ, что живетъ у Троекуровыхъ,— онъ лчилъ моего покойнаго отца и очень хорошій человкъ,— онъ меня и направилъ съ запиской къ этой старушк, такъ какъ я… не знала гд мн пристать въ Москв, добавила двушка съ нкоторою запинкой,— а теперь я у нея опять остановилась.
— Божья душа! промолвилъ Ашанинъ, видимо тронутый.— Все та же она за всхъ радлица и богомолица?
— Все та же, подтвердила съ такою же въ свою очередь тронутою улыбкой Настасья Дмитріевна,— у нея вдь маленькое состояніе посл отца осталось, но оно у нея все на бдныхъ ушло. Александра Павловна ей этотъ домикъ купила съ полнымъ хозяйствомъ и взяла съ нея слово сохранить все это въ цлости до смерти, а то она бы опять все раздала… Ноги теперь у нея слабы стали, бгать по больнымъ и нуждающимся, какъ бывало прежде, ей уже тяжело становится, такъ она квартиру свою въ страннопріимный домъ обратила. Вчно у вся какія то старушки недужныя живутъ, да дти сироты, которыхъ она какъ-то удивительно всегда уметъ пристраивать къ добрымъ людямъ… Мн тамъ очень хорошо живется! вырвалось какъ бы помимо воли у двушки.
Ашананъ пристально взглянулъ на нее своими большими черными глазами и вздохнулъ почему-то во всю грудь.
— Такъ я къ вамъ и Лизавет Ивановн объявлюсь сегодня непремнно, Настасья Дмитріевна, сказалъ онъ,— и надюсь съ добрыми встями.
Онъ крпко пожалъ ей руку, проводилъ до передней, раскланялся съ оттнкомъ какой-то особой почтительности — и, Богъ всть чмъ необыкновенно довольный, вернулся своими мелками шажками въ кабинетъ, гд Ростиславцевъ въ ожиданіи его раскладывалъ уже третій пасьянсъ.

II.

Mihi praeter omnes angulus ridet.
Horat.

Захочу, одинъ въ четырехъ каретахъ поду.
Островскій. Бдность не порокъ.

Это былъ одинъ изъ тхъ, выросшихъ какъ грибы посл пожара Двнадцатаго Года, деревянныхъ, оштукатуренныхъ въ позднйшее время, одноэтажныхъ домиковъ, комнатъ въ пять шесть, съ мезониномъ въ дв ‘свтелки’, надъ скрипучею лстницей, какихъ еще не мало — и слава Богу! — осталось въ Москв блокаменной,— одинъ изъ тхъ домиковъ съ крошечнымъ садикомъ и цвтничкомъ подъ самыми окнами, гд въ комнатахъ вчно пахнетъ жженымъ кофе и геранью, и по чисто вымытому полу, отъ двери къ двери, бжитъ дорожка изъ толстой парусины, на почетномъ мст въ гостиной, чинно уставленной старинною краснаго дерева мебелью, висятъ литографированныя изображенія императора Николая I-го или митрополита Филарета, оклеенныя чернымъ бордюромъ по стеклу, да глядитъ съ почернвшаго полотна какой-нибудь ддъ секундъ-майоръ въ екатерининскомъ мундир,— одинъ изъ тхъ тишайшихъ уголковъ въ которыхъ пришлаго, усталаго отъ жизненной битвы человка охватываетъ внезапно неотразимымъ ощущеніемъ мира и забытья…. ‘Такъ бы кажется и опочилъ здсь до втораго пришествія’, проносится у него на мигъ въ голов.— ‘Если до этого не успешь ты тутъ десять разъ умереть со скуки’, скептически договариваетъ онъ себ, вздыхая, минуту спустя…
Лизавета Ивановна Сртенская не скучала въ своемъ ‘пріют’, какъ называла она принадлежавшій ей домикъ у Харитонія въ Огородникахъ. Она чувствовала себя въ немъ ‘какъ въ Царствіи Небесномъ’ и смущалась порою лишь мыслью о томъ что ‘вотъ ей дано такъ много, а у другаго ни крова, ни хлба’, и что она этимъ ‘можетъ соблазняетъ иного на зависть’, а въ Писаніи именно сказано чтобы не быть для ближняго предметомъ соблазна… Она очень боялась всегда ‘приступа’ этой мысли, такъ какъ за нею постоянно слдовалъ въ мозгу маленькой особы прямой изъ нея выводъ: ‘отдай все во имя Его’, побудившій ее уже разъ въ молодости обратить себя добровольно въ нищую. А отдать она не почитала себя теперь въ прав, такъ какъ ‘анделъ’ ея, Александра Павловна, ‘уготовавъ ей этотъ пріютъ для мирнаго въ старости житія и кончины’, очень бы уже огорчилась еслибъ она, Лизавета Ивановна, этимъ ‘пренебрегла’… ‘Анделъ Александра Павловна’, къ тому же, въ не частыя побывки свои въ Москв постоянно останавливалась у нея въ этомъ домик (домъ за Покровк, наслдіе Остроженковъ, оставался все также никогда Троекуровыми не обитаемымъ) съ сыномъ своимъ Васей.— ‘Христовымъ избранникомъ’, какъ называла его Лизавета Ивановна, питавшая къ мальчику какое-то восторженно благоговйное чувство вслдствіе одной особенности, о которой въ свое время узнаетъ читатель… Она поэтому тщательно старалась не допускать себя ‘путаться мыслями за счетъ дома и прочаго’, хотя бы и ‘спасенья себя ради’.
Помщалась она сама ‘на верху’, въ одной изъ ‘свтелокъ’ мезонина съ десятилтнею тщедушною двочкой, дочерью одной помершей знакомой ея просвирни, которую пріютила она у себя, спасая сначала малютку отъ побоевъ вчно пьянаго отца, а посл его смерти и просто ради того что ‘куда же ей, пичужк Божіей, дться-то’! На томъ же простомъ основаніи ‘скрипла’ у нея второй годъ въ сосдней комнат древняя, бездомная и сирая ‘странница’, Таисія Филипповна, ‘подобранная’ ею въ одинъ большой праздничный денъ въ церкви, гд она отъ изнеможенія и духоты пала въ толп безъ чувствъ. ‘Не давать же ей помирать тутъ, анделъ мой, аль чтобы въ участокъ ее стащили’, объясняла по этому случаю Лизавета Ивановна, ‘а у меня въ ту пору и свтелка-то рядомъ съ моею свободная стояла, я и попросила добрыхъ людей снести ея сюда, благо отъ церкви-то до меня рукой подать, а ничего, отошла тутъ сейчасъ, а только въ скорости потомъ ноги у нея отнялись… Такъ такъ вотъ и живетъ съ того дня у меня, сердечная’…. ‘Сердечная’ стонала съ утра до ночи, не то отъ боли въ ногахъ, не то отъ скуки по прежней бродячей жизни и привередничала какъ малый ребенокъ, но какъ бы тмъ паче вызывала заботы и нжность своей хозяйки, ‘баловавшей ее неустанно чаемъ съ ‘вареньицемъ’ или ‘манною кашкой съ сахарцемъ и корицей’ изъ обильнаго запаса всякихъ сластей и деревенской провизіи, которыя врная обычаямъ старины высылала ‘по первопутк’ цлыми возами Александра Павловна Троекурова изъ Всхсвятскаго старой своей пріятельниц въ Москву.
Внизу, въ зальц, довольно пространной комнат съ лпнымъ карнизомъ, узенькими кисейными занавсями на окнахъ и небольшимъ количествомъ какихъ-то очень стариннаго фасона съ рзными спинками стульевъ, стояла узкою стороной къ свту пара длинныхъ пялецъ и такой же длинный липоваго дерева столъ съ гладкою, некрашеною поверхностью. Тутъ вчно шла та или другая работа ‘Бога для’, какъ выражалась хозяйка. На стол кроились ризы для священниковъ какихъ-то бдныхъ деревенскихъ приходовъ изъ ‘остаточковъ’ парчи и ‘муаре’, которыя добывала Лизавета Ивановна ото всякихъ своихъ доброхотовъ ‘купецкой націи’, ситцевыя рубашки и платьица для той или другой ‘пичужки’ изъ сиротъ. Вышивать въ пяльцахъ воздухи или коврика подъ иконы, въ четыре, иной разъ въ восемь рукъ, собирались по утрамъ двочки и взрослыя дочери всякихъ отставныхъ чиновницъ и офицерскихъ вдовъ, сосдокъ Лизаветы Ивановны, въ сред которыхъ пользовалась она огромною популярностью и уваженіемъ, хотя нкоторыя изъ нихъ и почитали нужнымъ за глаза — отъ ‘духа вка’ не уйдешь и у Харитонія въ Огородникахъ — относиться о ней какъ о ‘совсмъ безъ развитія и даже въ нкоторомъ род юродивoй особ’… По обимъ сторонамъ зальца расположены были дв выходившія за улицу комнаты, изъ которыхъ одна, по правой сторон, съ прилегавшею къ ней коморкой въ вид алькова составляла ‘покой Александры Павловны’. Сюда, ‘окром какъ если кто изъ Всхсвятскаго’, хозяйка никого никогда не пускала и самый ключъ отъ двери въ это отдленіе дома постоянно носила у себя въ карман. комната слва, уютно уставленная скромною, но покойною мебелью, занимаема была теперь Настасьею Дмитріевною Лариной. Подл нея, въ небольшой столовой, собиралась въ урочный часъ трапезовать вся сборная семья жилицъ Лизаветы Ивановны, къ ней же принадлежалъ еще двнадцатилтній гимназистикъ, сынъ одного дальняго родственника хозяйки, изъ духовнаго званія, порученный ей состоявшимъ на служб гд-то въ Рязанской губерніи отцомъ, и котораго она устроила въ выходившей окномъ за дворъ, рядомъ со столовою, узенькой заставленной шкапами комнатк, служившей первоначально буфетною. ‘Въ тснот люди живутъ и счастливы бываютъ, анделъ мой’, говорила она ему какъ бы въ вид утшенія каждый разъ какъ входила въ его ‘дырочку’ наблюсти держитъ ли онъ ее и себя ‘въ чистот’…
— Съ тетей тутъ господинъ какой-то васъ дожидаются, говорилъ этотъ гимназистикъ, выбжавъ отворить дверь съ улицы на звонокъ вернувшейся отъ Ашанина Настасьи Дмитріевны.
— Кто такой? машинально спросила она, быстро входя въ сни.
— Не знаю, большущій такой, здоровый… И тетя его не знаетъ. Онъ васъ спрашивалъ, такъ она посылала меня сказать ему что вы общались скоро быть, а потомъ и сама къ нему сошла, объяснялъ мальчикъ, подымаясь за цыпочки чтобы снять ей съ плечъ тяжелый, омоченный только-что полившимъ дождемъ бурнусъ.
— Спасибо, Петя милый, вотъ ты какой дамскій угодникъ! съ ласковою улыбкой молвила она ему, сбрасывая калоши съ ногъ,— а что же ты не въ гимназіи самъ?
— Праздникъ большой сегодня, Покрова Богородицы, отвтилъ онъ, словно съ упрекомъ, показалось ей, взглянувъ на нее,— мы съ тетей только изъ церкви вернулись какъ этотъ пріхалъ.
— Да, да, торопливо проговорила она, и какъ бы невольно домолвивъ:— я не успла быть въ церкви, у меня дло было очень нужное,— прошла въ зальце.
Тамъ у рабочаго стола, посреди комнаты, сидлъ насупротивъ хозяйки дома человкъ котораго она мене всего думала увидать здсь.
— Провъ Ефремычъ! вскликнула она, быстро направляясь къ нему,— вы вернулись… давно?… А Тоня гд же?
— Здравствуйте, сестрица, какимъ-то поразившимъ ее съ перваго раза дланнымъ тономъ выговорилъ онъ въ отвтъ, подымаясь съ мста и церемонно подходя ей къ ручк.— Сестрица ваша Антонина Дмитріевна за границей продолжаетъ пребывать, добавилъ онъ тутъ же съ насилованною усмшкой.
У Лариной ёкнуло сердце отъ какого-то дурнаго предчувствія…
— Лизавета Ивановна, голубушка, здравствуйте, мы съ вами еще не видались сегодня, поспшно промолвила она, проходя къ ней и цлуясь съ ней щека въ щеку.— Шуринъ это мой, указала она на гостя,— сестры мужъ, Провъ Ефремовичъ Сусальцевъ.
— Знаю, анделъ мой, знаю, сказывали они мн. Чрезъ Николая Иваныча, золотаго моего, узнали что вы у меня стоите и пріхали они вотъ, объяснила маленькая особа съ оживленнымъ выраженіемъ за своемъ сморщенномъ какъ печеное яблоко старческомъ личик.
Ей далеко еще шестидесяти лтъ не было, но, глядя на нее, невольно приходилъ въ голову вопросъ: ‘въ чемъ у вся душа держится’? какъ говорятъ въ народ. Эта ея вчно болвшая за все и всхъ душа словно спалила ея хрупкій физическій организмъ и ‘держалась’ въ разрушенномъ тльц, дйствительно, словно лишь въ силу какихъ-то еще невдомыхъ наук физіологическихъ законовъ, вся она была точно прозрачная, безъ кровинки подъ кожей, худая и хилая, какъ малый ребенокъ, по попрежнему бодрая и свтлая духомъ, вчно озабоченная ближнимъ и забывающая о себ, никогда не жалуясь и каждаго утшая,— утшая тмъ именно донимающимъ душу словомъ что извлекаетъ воду живую изъ камня безчувственнаго…
— Вотъ вы съ братцемъ и поговорите, анделъ мой, поговорите по душ, лепетала она съ болзненнымъ напряженіемъ въ чертахъ, опираясь обими руками о столъ чтобы приподняться со своего мста,— а мн еще къ отцу Павлу надо, къ благочинному, насчетъ дьячихи-вдовы попросить…
— Какъ же это вы пойдете, милая. Дождь какъ изъ ведра льетъ, заботливо замтила ей Настасья Дмитріевна,— и ноги у васъ слабы такъ…
— И ничего, поплетусь помаленьку — дойду, недалечко вдь, за проулокъ сейчасъ и къ крылечку его выйдешь… Коли нужно — Богъ завсегда силы дастъ, это вы безъ сумленія будьте, анделъ мой… До пріятнаго свиданія, сударь, обернулась она на Сусальцева,— займите сестрицу словомъ хорошимъ, утшнымъ, не весела все она у насъ, задумчивая… Извстно, каждому крестъ нести дано, заключила она нежданно, пристально глянувъ ему въ лицо,— и сердце знаетъ горе души своей, въ Притчахъ премудраго Царя Соломона сказано… До пріятнаго свиданія!…
И она тихо поплелась изъ комнаты.
Сусальцевъ проводилъ ее долгимъ взглядомъ:
— Почтеннйшая старушенція надо быть! какъ бы безсознательно вырвалось у него громко.
— Ее ‘Божьею душой’ зовутъ, и совершенно справедливо, молвила Настасья Дмитріевна,— я не знаю какъ и благодарить Николая Ивановича ирсова за то что далъ онъ мн случай сойтись съ нею… Вы чрезъ него узнали что я въ Москв и здсь? поспшила она спросить.
— Чрезъ него, онъ мн письмо ваше къ нему показывалъ.
— Такъ вы изъ нашихъ сторонъ теперь, не прямо изъ-за границы?
— Я полтора мсяца какъ оттуда вернулся, мрачно отвтилъ Сусальцевъ.
— Изъ Парижа? спросила двушка какъ бы съ тмъ лишь чтобы спросить что-нибудь: она чуяла что онъ пріхалъ къ ней недаромъ, не изъ какой-нибудь ‘родственной учтивости’, а съ чмъ-то что должно было принести съ собою новую печаль ея давно пріобыкшему къ однмъ печалямъ сердцу и инстинктивно отдаляла моментъ когда это что-то сдлается ей извстнымъ.
— Изъ Венеціи прямымъ путемъ, отвтилъ онъ на ея вопросъ.
— Тоня тамъ… осталась? спросила она опять слегка дрогнувшимъ голосомъ.
— Была тамъ-съ когда я узжалъ, а теперь гд — мн неизвстно.
‘Вотъ оно’! пронеслось въ мозгу Настасьи Дмитріевны, и губы ея поблли.
— Она вамъ не пишетъ? растерянно пробормотала она.
— Собственноручныхъ строкъ своихъ не удостоиваетъ, словно прошипелъ Сусальцевь,— вмсто нихъ за то на дняхъ пріятную цыдулку въ вид банкирскаго перевода имлъ счастіе получать.
Двушка недоумвая поглядла на него только.
— Я объ Антонин Дмитріевн желалъ именно объясниться съ вами, сестрица, началъ черезъ мигъ Провъ Ефремовичъ, укладывая могучія длани свои на колни, между тмъ какъ она устало опускалась на стулъ, только-что оставленный Лизаветой Ивановной,— я всегда почиталъ васъ за вполн уважительную особу и смю надяться что могу дйствительно поговорить съ вами ‘по душ’, какъ сказала отлично эта ваша почтенная хозяйка, съ которою имлъ я сейчасъ удовольствіе бесдовать.
Онъ видимо старался говорить ‘красно’ и ‘степенно’.
— Конечно можете, тихо произнесла она.
Онъ опустилъ голову и, слегка вздохнувъ, поднялъ ее опять.
— Какъ если, заговорилъ онъ своеобычнымъ оборотомъ,— были бы вы, сестрица, мужняя жена и отъ этого своего мужа кром ласки, уваженія, и можно сказать, полнаго баловства ничего не видали съ самаго дня замужества, почли ли бы вы что за это надо вамъ быть ему благодарной?
— Я полагаю… Да, конечно, я была бы ему за это благодарна, твердо выговорила двушка подумавъ.
— Такъ-съ. А теперь, съ другой стороны, если жена и этого (Провъ Ефремовичъ щелкнулъ ногтемъ большаго пальца о ноготь безыменнаго) не можетъ найти сказать въ упрекъ мужу, обязана ли она по закону и совсти… по совсти и закону, повторилъ онъ,— исполнить его требованіе когда онъ при этомъ иметъ въ виду единственно ихъ, можно сказать, коллективный интересъ?
— Въ чемъ же требованіе? спросила Настасья Дмитріевна, избгая прямаго отвта.
— Очень просто-съ: за два года пребыванія нашего съ Антониной Дмитріевной, за границей, или такъ прямо сказать, съ самаго перваго дня нашего брака, истратили мы до милліончика франковъ, по ныншнему курсу за наши деньга около 400 тысячъ серебра выходитъ. Въ два года, хорошо-съ? А въ длахъ у себя дома между тмъ полное, можно сказать, неглиже, чуть не до совершеннйшаго разстройства довели довренные въ мое отсутствіе, я даже ужаснулся какъ пріхалъ… И давно бы пора было мн, по истин сказать, расточенію этому нашему конецъ положить, да все малодушествовалъ, знаете, къ стыду моему признаюсь. Вижу, сестрица ваша, а моя супруга законная, такъ въ эту жизнь веселую нашу втянулась что ни о чемъ другомъ и думать не желаетъ, я такъ все и откладывалъ со дня за день объясниться съ всю насчетъ этого… Наконецъ, вотъ въ этой самой Венеціи, объявляетъ она при мн чужимъ, со мною словомъ предварительно не обмнявшась, что думаетъ она за ними во Флоренцію хать,— значитъ, опять въ ту же волну должны мы попасть… Я тутъ оставшись съ нею наедин и говорю ей что замсто этого намъ окончательно до дому, въ Россію требуется… Такъ вы что же думаете она мн за это?…
И глаза Сусальцева засверкали мгновеннымъ, острымъ блескомъ.
— Тоня не захотла хать? съ тоскливою усмшкой и словно помимо воли отвтила ему свояченица.
— Въ точку-съ! вскликнулъ онъ, кривя судорожно губы:— ‘я, говоритъ, не поду, а вы какъ знаете’… Пречудесно это, какъ находите?… Мало того-съ!.. ‘Какже это вы не подете,’ прямо говорю ей, ‘какъ если я вамъ денегъ не согласенъ буду давать за дальнйшее пребываніе ваше за границей?’ А она мн за это: ‘Дадите’, говоритъ…
Слова слипались у него въ горл. Воспоминаніе обиды съ новою, жгучею силой рвало его за сердце.
— ‘Не захотите добровольно’, говоритъ, прохриплъ онъ черезъ силу,— ‘такъ васъ молъ заставятъ дать’… Заставятъ, а!…
Онъ вскочилъ внезапно съ мста, красный какъ ракъ, потрясая сжатыми въ кулакъ руками:
— И заставила вдь, дйствительно заставила! истерически захохоталъ онъ.
— Провъ Ефремовичъ, успокойтесь, ради Бога! вскликнула испуганно двушка.
Онъ какъ-то разомъ овладлъ собою, провелъ рукой по лицу, усмхнулся черезъ силу:
— Извините меня, я дйствительно… отъ природы горячъ маленько, много себ этимъ порчу даже, можно сказать… Только сами разсудите, сестрица, какъ напримръ, къ такому поступку отнестись: 20 числа прошлаго мсяца получаю я чрезъ Ахенбаха и Колли трансфертъ по векселю въ 25 тысячъ франковъ, выданному госпожею Антониною Сусальцевой одному тамъ въ Венеціи банкирскому дому, и предлагается мн при этомъ на волю платить по немъ или нтъ, такъ какъ врность платежа обезпечена другою подписью.
— И вы заплатили?
Онъ нервно передернулъ плечами:
— Не заплатить было нельзя-съ. У насъ вдь тоже честь своя купеческая есть, фирмой своею дорожимъ… Разчетъ у Антонины Дмитріевны врный былъ. Деньги-то эти, 25 тысячъ франковъ, не облыжно получила законная моя, Прова Ефремова Сусальцева, супруга, такъ какъ же это я могу допустить чтобъ ихъ кинула ей въ подачку, съ малости своей большой, какая-нибудь аристократка трехъ-этажная, графиня фонъ-деръ-Драхенбергъ!
— Елена Александровна Драхенбергъ, вдова, которая была въ Красномъ Крест за Дунаемъ? вскликнула Настасья Дмитріевна.
— Та самая.
— Я у нея въ госпитал была тамъ…
— Родственница вдь она вамъ.
— Какая родственница? удивилась двушка.
— Этого уже объяснить я вамъ не могу, а только что он съ сестрицей вашею постоянно ‘кузинами’ величались, и даже меня, иронически промолвилъ Сусальцевъ,— удостоивала барыня сія большая, въ интимности, то-есть когда никого кругомъ не было чтобъ ей этого стыдиться, меня удостоивала ‘кузеномъ’ называть.
— Она свтская, легкомысленная, но очень доброй души женщина, замтила Ларина.
— Чего ужь добре когда жен противъ законнаго мужа бунтовать помогаетъ, подъ ея векселями поручительницей подписывается! Настоящая грандама, что говорить!…
— Я сестру мою въ образ ея дйствій относительно васъ нисколько не оправдываю, молвила Настасья Дмитріевна,— и графиня, конечно, гораздо лучше бы сдлала еслибы близость свою съ нею постаралась употребить на примиреніе ея съ вами, но сама она слишкомъ поверхностно относится и къ своимъ и къ чужимъ дламъ, а Тоня слишкомъ самостоятельна и упорна чтобъ изъ этого могло выйти что-либо серіозное. Разъ же та ршилась просить ее помочь ей, такая женщина какъ она, я совершенно понимаю, ни минуты не могла подумать ей отказать.
Провъ Ефремовичъ язвительно засмялся, онъ видимо особенно золъ былъ на графиню Драхенбергъ.
— Это дйствительно что она ни себ, эта другимъ ни въ чемъ отказать не можетъ. Денегъ у нея попросятъ — извольте, любезный ей потребуется — первый съ улицы пожалуйте!
— Этого быть не можетъ! горячо запротестовала двушка, вынесшая изъ отношеній своихъ съ молодою вдовой въ Болгаріи впечатлніе далеко не соотвтствовавшее подобному отзыву о ней.
— Отъ вашей же сестрицы слышалъ, поспшилъ объяснить Сусальцевъ:— язычекъ-то у Антонины Дмитріевны изволите вдь звать какой! Нтъ, нтъ да и отпуститъ вдругъ, какъ ножомъ пырнетъ. Отыскала теперь эта графиня ваша молодца какого-то, мальчишк ея будто бы русскій языкъ преподавать, а Антонина Дмитріевна по этому случаю такъ прямо мн про все и отрзала: ‘Новаго Альфонса, говоритъ, взяла себ изъ нигилистовъ’… А ‘Альфонсъ’, знаете,— здили мы съ всю въ Паршк на премьеру {Premire — первое представленіе. Monsieur Alphonse — названіе комедіи Александра Дюма-сына.} этой самой піесы Дюма-фиса смотрть,— насчетъ любовницы своей живущій человкъ значитъ.
— Видли вы этого учителя? съ тревожнымъ любопытствомъ въ глазахъ спросила двушка.
— Видлъ, какже. Ничего себ, молодой, блокурый, лицомъ недуренъ. Предъ самымъ это моимъ отъздомъ, на площади Святаго Марка, вечеръ онъ съ вами со всми въ компаніи провелъ. Былъ тутъ даже одинъ изъ высокопоставленныхъ особъ, князь Іонанъ, такъ она, графиня-то представляла и его вмст съ прочими: ‘Monsieur Поспловъ’, назвала его, и тотъ ему руку далъ… мн не далъ, хихикнулъ Провъ Ефремовичъ,— а ему далъ, удостоилъ чести..
— И Тоня была тутъ съ вами?
— Само собой.
— И говорила съ нимъ?
— Съ кмъ это, съ учителемъ? Дожидайтесь, какже! Антонина Дмитріевна съ одними принцами да королевичами привыкла разговаривать, промолвилъ Сусальцевъ съ какою-то странною смсью самодовольства и ироніи въ тон,— этотъ самый князь Іоаннъ все ее тутъ подъ ручку водилъ… Станетъ она какимъ-нибудь Послдовымъ, или какъ его тамъ по настоящему зовутъ, заниматься!.. Она его, сказываю вамъ, ‘кузининымъ Альфонсомъ’ зазываетъ…
— Ахъ, эта безсердечная Тоня! негодующимъ, дкимъ кликомъ вырвалось на это у Настасьи Дмитріевны.
— Задача, дйствительно, сестрица ваша, Антонина Дмитріевна! подхватилъ Провъ Ефремовичъ, натолкнутый опять этими словами на главный предметъ своей заботы,— нутро у нея каменное какое-то, справедливо изводили замтить… не пронять ее ничмъ!.. Только и меня вдь не легко дохать! вскрикнулъ онъ вдругъ съ новымъ взрывомъ, вскакивая съ мста,— разъ удалась ей штука, а теперь шалишь, не подднешъ!..
Онъ прошелся по комнат, судорожно потеръ рукою лобъ, подошелъ къ столу и слъ опять.
— Вы вдь совершенно правильно пишете по французски, сестрица? озадачилъ онъ Ларину неожиданнымъ вопросомъ.
— Да, а что? недоумло проговорила она.
— Просьбица у меня къ вамъ покорнйшая: составить отъ моего имени письмо къ этой вашей графин, я бы его переписалъ и послалъ къ ней.
Настасья Дмитріевна невольно усмхнулась.
— Зачмъ же по-французски, разв не все равно вамъ его самому по-русски написать?
— Русское письмо она пожалуй и читать не станетъ: ‘дловое’, скажетъ, и къ управляющему своему въ Петербургъ отошлетъ… Да та вообще, по-французски напишешь, гораздо внушительне такой барын покажется.
— Въ чемъ же должно заключаться это письмо?
— А вотъ въ чемъ-съ. Сказать требуется ей отъ меня что вотъ молъ, получивъ къ уплат выданный женою моей, за ея, графини Драхенбергъ, поручительствомъ вексель банкиру такому то (онъ поспшно вытащилъ изъ кармана портфель, а изъ него уплаченный трансфертъ и передалъ его своячениц), я, единственно изъ уваженія моего къ ней, не желая вводить ее безполезно въ убытокъ, ршился оную уплату учинить, но такъ какъ (Сусальцевъ поднялъ при этомъ вверхъ указательный палецъ правой руки) жена моя, оставаясь за границей вопреки моему желанію, на дальнйшее такое баловство съ моей стороны претендовать никакъ не въ прав, то я и считаю долгомъ извстить ее, графиню, что не намренъ впредь ни гроша платить за Антонину Дмитріевну, и буде вздумается имъ опять на меня такой же трансфертъ послать, такъ я его возвращу ей обратно, пусть сама по поручательству за любезнйшую ‘кузину’ и платитъ… А чтобъ она, заключилъ Провъ Ефремовичъ съ надменнымъ выраженіемъ вскидывая голову,— а чтобъ она меня за то скаредникомъ обругать не могла, напишите ей что я въ тотъ же часъ сумму равную той въ какой ей вздумается поручиться за мою супругу отпишу въ пожертвованіе на госпиталь, либо школу какую-нибудь… Пусть она, эта барыня трехъ-этажная, знаетъ что мн, Прову Сусальцеву, на расходъ наплевать, а что только ей съ моею Антониною Дмитріевной объегорить меня никогда не удастся… Никогда-съ! повторилъ онъ во весь голосъ, ударяя своею могучею пятерней по столу, такъ что мирно покоившіяся на немъ катушки нитокъ, наперстки и ножницы вспрыгнули, зазвенли и покатались. — Извините-съ! пробормоталъ онъ тутъ же, сконфуженно наклоняясь къ полу подымать упавшее.

III.

Въ тни таинственнаго храма
Учусь сквозь волны иміама
Словамъ наставниковъ внимать,
И, забывая гулъ народный,
Ввряясь дол благородной,
Могучимъ вздохомъ ихъ дышать.
Фетъ.

Настасья Дмитріевна безмолвно слушала, неподвижно устремивъ глаза въ какую-то точку на противоположной стн. Старая, знакомая тоска сжимала ей грудь. Эта ‘безсердечная’ сестра ея, этотъ ‘нигилистъ’,— она опять надрывалась сердцемъ, думая о нихъ… ‘Имъ суждено было встртиться въ чужомъ краю, и Тоня, безъ жалости къ мученичествамъ, чрезъ которыя прошелъ онъ, иметъ духъ позорить его въ глазахъ другихъ!’… А онъ? Онъ, какъ оказывается, пристроился пока — и къ такой милой женщин какъ эта графиня Елена Александровна, ‘которую, вспоминала двушка, вс мы такъ любили тамъ, въ госпитал, за ея милоту душевную, искренность и горячность’ — но надолго ли?.. Да и какой онъ учитель!.. ‘Графиня, конечно, свтская, не глубокая женщина, но вдь и она это пойметъ съ первыхъ его педагогическихъ пріемовъ съ ея ребенкомъ… Или она въ самомъ дл влюбилась въ него? Онъ интересенъ, женщина можетъ увлечься имъ… Но какая же дйствительно роль въ такомъ случа предстоитъ ему въ ея дом?’ И Настасья Дмитріевна чувствовала какъ внезапный румянецъ выступилъ вслдъ за этою мыслью за ея блдныхъ щекахъ…
Она знала что онъ усплъ бжать за границу… Онъ состоялъ въ числ подсудимыхъ въ извстномъ процесс ста девяноста трехъ…. Настасья Дмитріевна здила нарочно въ ту пору въ Петербургъ, присутствовала при томъ судбищ… Предреченное ей Троекуровымъ въ бытность ея во Всхсвятскомъ блистательно оправдалось теперь: защитники, прокуроры, судьи дружно вели дло къ тому чтобы свести вину судимыхъ на ‘нтъ…’ Онъ былъ оправдавъ вмст со всми почти остальными, но вскор потомъ послдовало административное распоряженіе о водвореніи его на жительство въ одинъ изъ сверныхъ городовъ Вологодской губерніи. Она видлась съ нимъ предъ этимъ, предлагала сопутствовать ему въ ссылку, поселиться съ нимъ въ этомъ городк, съ тайною мыслью ‘помирить его съ жизнью’, утишить злобное раздраженіе его духа, но онъ наотрзъ отклонилъ ея предложеніе. ‘Я уйду оттуда, ты мн только помшать можешь’, объявилъ онъ ей напрямикъ. Съ несказанною тревогой въ сердц ухала она тогда въ ***, куда, благодаря усиленному ходатайству о ней Ашанина у тамошняго антрепренера, получила ангажементъ въ его труппу на ничтожное жалованье — и вся погрузилась въ свое искусство… Тяжелы были для вся первые шаги на театральныхъ подмосткахъ, ей суждено было пройти весь тотъ скорбный эволюціонный путь, испить всю ту отравленную чашу что достаются въ удлъ девяти десятымъ провинціальныхъ лицедевъ прежде чмъ успютъ она завоевать себ ‘любовь публики’, а съ этимъ и извстное матеріальное обезпеченіе. Что тайныхъ слезъ пролила она въ т дни, сидя надъ тою или другою пустою ролью въ убогой и сырой квартир въ дв комнаты, которую внимала она отъ хозяевъ въ самой глухой части города, сберегая деньги оставленныя ей графиней Лахвицкой,— для него же сберегая… ‘Онъ насилу, насилу согласился взять у меня изъ нихъ нсколько когда вышедъ изъ тюрьмы безъ гроша,— и Тоня ршается такія мерзости говорить про него!’ съ новою горечью проносилось въ ея мысли по этому поводу… Дебюты Лариной прошли съ успхомъ, но ея тотчасъ же оттерла отъ настоящихъ ролей занимавшая первое женское амплуа въ трупп ‘артистка’ Флоразская-Ларапиніеръ, тридцативосьмилтняя очаровательница, плнявшая издавна сердца ***скихъ любителей драматургіи. Красивая женщина и актриса ‘безъ игры’, выражаясь техническимъ терминомъ, она состояла въ ближайшихъ отношеніяхъ съ извстнымъ всей провинціальной Россіи ‘знаменитымъ первымъ сюжетомъ’ — Славскимъ, человкомъ, какъ и она, не лишеннымъ таланта и нахаломъ неслыханнымъ. Они вдвоемъ держали злополучнаго антрепренера подъ настоящимъ терроромъ и самовластно распоряжалась судьбами остальныхъ членовъ труппы (Славскій, въ вид ‘малой шутки’, разказывалъ между прочимъ въ мстныхъ салонахъ, куда извстность его и бойкій французскій языкъ давали ему доступъ, будто онъ съ содержателями театровъ заключалъ контракты не иначе какъ со включеніемъ въ нихъ спеціальнаго пункта по которому ему предоставляется де право ‘поучать собственноручно своихъ собратьевъ по искусству’). Выбиться изъ-подъ этого гнета долго, мучительно долго, казалось невозможнымъ Лариной — руки у нея падали… Одно нежданное обстоятельство выдвинуло ее вдругъ.
Она выходила однажды изъ театра посл утренней репетиціи и натолкнулась на крыльц на одного бородатаго молодаго человка въ круглой шляп, по всмъ признакамъ студента, который видимо ждалъ ее тутъ, такъ какъ завидвъ ее тотчасъ же обратился къ ней со словами:
— Госпожа Ларина, я бы желалъ переговорить съ вами.
Она ужасно испугалась, разговоръ съ молодымъ, незнакомымъ человкомъ здсь, на театральномъ подъзд, въ минуту разъзда актеровъ, когда изъ этого могла выроста за кулисами цлая сплетни…
— Извините, мн некогда, я спшу домой, торопливо пролепетала она, направляясь къ стоявшему вблизи извощику.
Онъ пошелъ за всю:
— Вы, можетъ-быть, думаете я по части ферлакурства намренъ, такъ выкиньте это изъ головы, грубовато вымолвилъ онъ:— мн вамъ нчто передать требуется о близкомъ вамъ человк…
Онъ оглянулся кругомъ и прибавилъ:
— Здсь, пожалуй, дйствительно неудобно: я могу къ вамъ отъявиться. Гд вы живете?
Она сказала…
Чрезъ полчаса студентъ входилъ къ ней въ комнату.
Сердце у нея усиленно билось. ‘Близкій человкъ’ могъ быть никто иной какъ тотъ ссыльный, она это впередъ звала. Что суждено ей узнать о немъ?…
— Вамъ настоящая-то фамилія Буйносова, врно? спросилъ ее съ оника студентъ.
— Врно.
— Настасья Дмитріевна?
— Да.
— Такъ вотъ что: поручено передать вамъ что Владиміръ Буйносовъ — Владиміръ Дмитріевичъ, братъ вашъ значитъ,— сосланный въ городъ Вельскъ, благополучно удралъ оттуда и находится въ настоящее время за границей, въ Вн.
— Удалось! вскрикнула она съ радостнымъ въ первую минуту чувствомъ,— отъ кого вы узнали?
Онъ зорко глянулъ ей въ лицо.
— Вы изъ нашихъ, или нтъ? подчеркнулъ онъ.
Она повяла и подняла на него глаза въ свою очередь.
— Нтъ, твердо произнесла она.
— Странно! процдилъ онъ сквозь зубы и полупрезрительно, полунасмшливо примолвилъ:— Искусству для искусства служите въ вашемъ театр, значитъ… Ну, въ такомъ случа достаточно вамъ знать то о чемъ вамъ мною сообщено, и ничего боле.
— Какъ онъ усплъ уйти оттуда? вырвалось у вся.
— И этого сказать вамъ не могу, потому не знаю. Я не тамошній, здшній, что приказано передать вамъ, то я и передалъ.
— Писать ему какъ, не научите ли меня? спросила она опять:— по почт нельзя вдь?
Студентъ разсмялся:
— Еще бы! На чей адресъ, перво-наперво, вы бы туда писали? Не по своему же волчьему паспорту онъ тамъ живетъ, какъ полагаете!… Если вздумаете, добавилъ онъ подумавъ,— занесите письмо въ швейцарскую университета на мое имя, Ивану Николаеву Коробкину, юристу втораго курса, для передачи Владиміру Дмитріеву, я буду звать…
— Какъ же вы доставите?…
— Ну, это опять-таки вамъ знать не для чего… А только благонадежны будьте: по вашей почт дойдетъ, прибавилъ онъ съ видимымъ самодовольствомъ.
— Благодарю васъ!…
— Не за что!
Онъ поднялся съ мста.
— Не роскошно жительствуете! молвилъ онъ оглядываясь,— ходу вамъ въ театр не даютъ?…
Она невольно усмхнулась этой безцеремонности тона.
— Не даютъ, это правда, вздохнула она тутъ же.
— У Фіоринской рукъ не лижете, извстное дло!… А у васъ ничего, правда въ игр есть… Вы только важность-то по боку, попросте знаете…
— ‘Важность’? повторила въ изумленіи Ларина:— въ чемъ же это вы замтили у меня?
— А вотъ, напримръ, я васъ на-дняхъ Въ чужомъ пиру похмлье видлъ. Вы кого изображать должны? Дочь бднаго учителя, честную демократку, значитъ. А у васъ нтъ, нтъ да и проглянетъ барышня съ манерами… Это, говорю вамъ, по боку надо!… А впрочемъ, поощрительно заключилъ уходя студентъ,— узнавъ теперь чья вы сестра, мы положили васъ поддерживать, можете разчитывать…
Общаніе это оказалось не пустою фразой. Съ того дня въ ***скомъ театр противъ общей до тхъ поръ ‘любимицы публика Фіоринской-Ларапиніеръ’ образовалась и быстро разрослась многочисленная, состоявшая преимущественно изъ университетской молодежи, партія протестантовъ, которымъ присвоена была кличка Ларинцевъ, соотвтственно фамиліи молодой актрисы избранной ими предметомъ новаго поклоненія ‘за честное отношеніе къ реальной иде въ искусств’, въ противоположностъ Фіоринской, тмъ же ршеніемъ разжалованной въ ‘представительницу старой буржуазной рутины’. Верхи театра разражались теперь все чаще и чаще неистовыми плесками и кликами одобренія каждый разъ какъ Ларина выступала на сцену, ее вызывали при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, вызывали по несчетному числу разъ и въ антрактахъ, и по окончаніи спектакля, и въ теченіе его, прерывая и нарушая сценическую иллюзію этими лихорадочными, насилованными восторгами, вздумали даже вызвать однажды когда она не принимала участія въ представленіи, во время одной изъ наиболе удававшихся Фіоринской сценъ въ Бойкомъ Мст. Въ театр произошелъ скандалъ. Бывшая ‘любимица’ очень эффектно упала тутъ же въ обморокъ. Губернаторъ, присутствовавшій на спектакл, послалъ полицію ‘вывести и переписать нарушителей порядка’. Ихъ оказалось человкъ двадцать. Одного изъ посланныхъ исполнить губернаторское приказаніе полицейскихъ ‘помяли’ довольно сильно. Составленъ былъ о семъ протоколъ и переданъ за ршеніе мироваго судьи. Мировой судья приговорилъ двухъ изъ ‘мявшихъ’ къ трехрублевому штрафу, а остальныхъ освободилъ ‘за недоказанностью вины’. Нсколько молодыхъ офицеровъ полка стоявшаго въ город, остававшіеся врными культу ‘божественнаго бюста’ Фіоринской и возмущенные ‘оскорбленіемъ Ларинцами въ ея лиц артистки и женщины,’ не удержались въ свою очередь шикнуть ея ‘соперниц’ въ первый разъ какъ выступила она за сцену посл ‘происшествія’. Полковой командиръ отправилъ ихъ за этотъ поступокъ за недлю на гауптвахту. Но Ларинцевъ это не удовлетворило: они искали всякаго случая ‘заводить исторіи’ съ ‘представителями грубой силы’. Одна изъ такихъ ‘исторій’ дошла чуть не до побоища… Деликатное военное начальство ‘въ виду сего’ авторитетно ‘посовтовало’ своимъ подчиненнымъ ‘воздержаться на время отъ посщенія театра и вообще публичныхъ мстъ’. Наука такимъ образомъ восторжествовала надъ грубою силой… Остальные старовры Фіоринской-Ларапиніеръ изъ штатскихъ стушевались, со своей стороны, запуганные мстною ‘прессой’ ставшей само собою на сторону науки и ‘честной’ служительницы ‘реальной иде въ искусств’.
Нкій Левіаановъ изъ удаленныхъ учителей {Марина изъ Алаго Рога.}, состоявшій подъ надзоромъ полиціи и редактировавшій въ то же время издававшійся за казенную субсидію мстный листокъ, помстилъ въ немъ подъ заглавіемъ Современныя задачи искусства цлый трактатъ по поводу исполненія въ первый разъ Лариною роли Катерины въ Гроз. Въ трактат доказывалось что въ-тотъ-молъ могучій моментъ развитія до котораго достигло современное человчество, производительность носящая названіе художественной потеряла всякое самостоятельное значеніе та въ прав существовать лишь какъ послушное орудіе иныхъ гражданскихъ цлей,— что-молъ ‘давно и доказано геніальнымъ критикомъ Темнаго Царства’ {Добролюбовъ.}. ‘Изъ этого совершенно ясно, говорилось дале, что каждое литературное, а тмъ паче драматическое (какъ наиболе непосредственно дйствующее на массовые инстинкты) произведеніе заслуживаетъ вниманія лишь потолику поколику иметъ важность ‘заключающійся въ немъ гражданскій мотивъ’. Разумя ‘важнйшими’ изъ такихъ ‘мотивовъ’ т въ коихъ изображается ‘борьба личности съ пригнетающею ея свободу неправдой существующихъ соціальныхъ условій’ и признавая въ этомъ отношеніи Грозу Островскаго ‘вещью по сил протеста не имющею себ равной во всей литератур’, г. Левіаановъ переходилъ затмъ ‘къ игр молодой артистки, появленіе которой въ роди Катерины’, восклицалъ онъ, ‘было цлымъ откровеніемъ для интеллигентной части ***ской публики’… Объ ‘откровеніи’ впрочемъ говорилось мало, но очень много и пространно опять о ‘честности служенія иде’, проявлявшейся де въ каждомъ слов, жест, взгляд гжи Лариной-Катерины, которые и вызывали-молъ поэтому особенно восторженныя выраженія сочувствія со стороны нашей дорогой университетской молодежи, всегда столь чутко относящейся къ каждому проявленію высокихъ идеаловъ свободы (стоявшее вслдъ за этимъ слово ‘равенства’ было почему-то единственное во всей стать вычеркнутое вице-губернаторомъ, цензуровавшимъ газету) и братства человческихъ отношеній’… Статья заканчивалась весьма ‘ядовитымъ’ намекомъ на всмъ извстную въ город компанію нкоторыхъ отставныхъ военныхъ и статскихъ генераловъ, холостяковъ доживавшихъ въ *** остатокъ своихъ веселыхъ и даже бурныхъ когда-то дней. Гласилось именно слдующее: ‘Одни старики-жуиры и отставные бонвиваны, которыхъ обртается еще малая толика въ нашемъ губернскомъ бомонд, состоящіе и понын въ ранг птуховъ-цнителей античныхъ прелестей гжи Фіоринской-Ларапиніеръ,— да простятъ намъ читатели этотъ каламбуръ невольно просящійся подъ перо когда заходитъ рчь о столь заслуженной артистк какъ гжа Фіоринская,— одн эта превосходительныя руины оставались равнодушными къ блестящему успху гжи Лариной и даже видимо старались выражать противъ него протестъ своимъ комильфотнымъ молчаніемъ и кислыми улыбочками. Но да не смутится этою беззубою манифестаціей наше восходящее театральное свтило: сіи послдніе Могикане крпостническихъ временъ — уже не люди, это живыя мощи, которыхъ пренебрегла убрать съ лица земли безпощадная, выражаясь языкомъ московскихъ классиковъ, коса времени. Sit eis terra levis!’
Статья произвела въ город эффектъ необычайный. ‘Жуиры’ и ‘бонвивнаы’ отправили одного изъ своихъ съ выраженіемъ негодованія на нее и жалобой къ губернатору. Губернаторъ принялъ посланнаго въ объятія и чуть не плача выразилъ ему со своей стороны ‘глубочайшее соболзнованіе о такой непріятности’.— ‘Но какъ же вы, ваше превосходительство, можете допускать чтобы подобные пасквили печатались въ газет издающейся за казенныя деньги, подъ вашимъ ближайшимъ наблюденіемъ?’ спросилъ его тотъ. — ‘Je n’у puis rien, mon cher, je n’у puis rien’, и почтенный администраторъ судорожно пожалъ плечами, ‘въ стать антиправительственнаго я ничего не наxoжy, да и вообще’… Онъ наклонился къ уху своего собесдника и прошепталъ: ‘Я могу вамъ показать, noir sur blanc, секретную инструкцію вмняющую намъ начальствующимъ лицамъ, въ обязанность: не раздражать прессу…’ Представитель генераловъ ‘жупровъ’ съ тмъ и отъхалъ какъ говорится, а сами генералы перестали посщать театръ, равно какъ и губернаторскій домъ… Ларинцы въ свою очередь послали редактору мстнаго листка трехъ ‘депутатовъ’ изъ своей среды для выраженія ихъ ‘глубочайшаго сочувствія его гражданскому мужеству’ и врученія ему ‘почетнаго’ билета на имвшій быть вскор посл того студентскій балъ. На бал этомъ посл ужина, вслдъ за обильными возліяніями пива и иныхъ вдохновительныхъ напитковъ, торжествующаго Левіаанова — его тутъ же единогласно провозгласили ‘вторымъ Добролюбовымъ’ — ‘дорогая молодежь’ подвергла качанію до безчувствія и отвезла мертвецки пьянаго домой…
Соотвтственно всему этому вншнему возбужденію, въ самомъ театр произошла цлая революція. Сообразительный антрепренеръ увидлъ себя вдругъ свободнымъ отъ тисковъ въ которыхъ держали его до сихъ поръ соединенныя силы двухъ главныхъ его сюжетовъ… ‘При томъ громадномъ сочувствіи которое такъ быстро сумла завоевать себ Настасья Дмитріевна Ларина со стороны здшней интеллигентной публики, сборы мои до конца сезона обезпечены’, говорилъ онъ уже прямо, тономъ дружеской откровенности гж Фіоринской-Ларапиніеръ, давая ей тонкимъ образомъ понимать что еслибы, молъ, теб опять вздумалось требовать мсячной прибавки или втораго бенефиса, такъ знай что я и вовсе могу теперь безъ тебя обойтись… ‘Заслуженная артистка’, безсильная бороться съ ‘новымъ свтиломъ’, слегла въ постель, у нея разлилась желчь. Лариной пришлось одной держать репертуаръ. Гонораръ ея со ста пятидесяти рублей въ мсяцъ повышенъ былъ до трехсотъ. ‘Знаменитый’ Славскій беззастнчивымъ вольтомъ перекинулся тутъ же отъ оставшейся, какъ нахально выражался онъ, за флагомъ наздницы на сторону взявшей первый призъ, и повелъ немедленно же атаку на ея сердце. Онъ почиталъ дломъ самолюбія своего, равно какъ и разчета, покорять и обращать себ въ ‘рабу’ каждое первое женское амплуа той труппы въ которой игралъ онъ въ данный моментъ и, не взирая за свои далеко не молодые годы, каждый разъ ‘безъ промаха’ достигалъ своей цли, благодарной ‘овечьей способности бабьей натуры’, говорилъ онъ все тмъ же своимъ циническимъ языкомъ, въ силу которой женщина неизмнно-де ‘спотыкается о тотъ же камень на дорог о который споткнулись бжавшія предъ нею’… Но перезрлому закулисному ловеласу пришлось на этотъ разъ разочароваться въ своихъ чаяніяхъ. Онъ возбуждалъ одно отвращеніе къ Лариной… Славскій не допускалъ впрочемъ чтобы какая бы то ни была женщина могла испытывать къ нему подобное чувство и приписывать брезгливость молодой актрисы ‘слабому развіятію въ ней мозговъ’. ‘По глупости своей не въ мру долго въ честность играетъ’, разсуждалъ онъ…
Но она была дйствительно честна,— честна въ смысл нсколько боле серіозномъ чмъ то ‘служеніе иде’ въ роли Катерины въ Гроз о которомъ трубили Левіаановы и K®, и умна въ придачу. Она нисколько не обольщалась на счетъ внезапнаго своего ‘блестящаго успха’ и отнюдь не удовлетворялась имъ. Въ немъ было даже что-то колючее, чуть не оскорбительное для нея,— сознаніе несоразмрности награды съ заслугой. Вс эти чествованія и шумъ поднятый изъ-за нея были — это было ей совершенно ясно — нчто не имющее ничего общаго съ дломъ искусства, дломъ которому она дйствительно стремилась служить. Оваціи ‘дорогой университетской молодежи’ имли въ виду не ее лично, не ея ‘далеко еще незрлую игру,’ строго говорила она себ,— а того удачливаго ‘политическаго агитатора’ сумвшаго ‘удрать’, по выраженію студента Коробкина, изъ мста ссылки своей за границу. На все очевидно возлагались лавры заслуженные въ понятіяхъ этой молодежи ‘подвигомъ’ ея брата ‘въ борьб съ автократіей’, она, по тмъ же понятіямъ, должна была быть ‘поддерживаема’ не потому что она талантъ, а на основаніи того что она иметъ честь быть его сестрой… Сама Настасья Дмитріевна сомнвалась въ себ, въ этомъ талант, который превозносили теперь въ ***,— сомнвалась именно потому что та, носившая названіе ‘интеллигентной’, часть публики въ которой чаяла она найти себ компетентныхъ цнителей и судей, видимо подчеркивала своими рукоплесканіями почти исключительно мста заключавшія въ себ, или въ которыхъ эта публика думала видть, намекъ за все ту же ‘идею’ извстнаго пошиба. До художественности, доброкачественности, отдлки ея игры интеллигентамъ этимъ видимо никакого дда не было,— да ‘едва ли и понимали они что-либо въ этомъ’, должна она была весьма скоро убдиться… Самый репертуаръ который приходилось исполнять ей, все это наводненіе піесъ изъ русскаго современнаго быта, порожденное театромъ Островскаго, съ ихъ ‘направленіемъ’, съ ихъ плоскимъ, неумлымъ, часто и совсмъ безграмотнымъ разговоромъ, съ ихъ все тми же, везд, до отчаянія шаблонными характерами плута капиталиста, ‘барина’ развратника и глупца, учителя мученика ‘гражданскихъ убжденій’ и ‘развитой’ двицы въ образ гуверантки или ‘курсистки’, представляло собою такое поразительное однообразіе мотивовъ, такое отсутствіе данныхъ изъ которыхъ могло бы въ исполненіи создаться сценически жизненное, оригинальное и интересное само по себ лицо что ей ‘ршительно, чувствовала она, не за чемъ было настоящимъ образомъ испробовать себя’… ‘Неужели,’ говорила она себ внутренно въ т минуты тоскливаго раздраженія нервовъ которыми такъ обилуетъ жизнь артиста, ‘не отбиться мн никогда отъ протестующаго’ хныканія Воспитанницъ и Бдныхъ Невстъ, отъ этихъ все тхъ же жалкихъ словъ, все той же слезливой жертвы родительскаго или общественнаго гнета! Хотя бы дали разъ расправить крылья на настоящей роли’!.. Ее все настоятельне тянуло къ поэзіи женскихъ типовъ Шекспира и Шиллера. ‘Сыграть Корделію, Дездемону, королеву въ Донъ-Карлос, говорить этимъ благороднымъ, изящнымъ языкомъ, чувствовать себя на сцен женщиной, а не все тою же овцой покорною или возмущенною,— о, только посл этого могла бы она сказать себ врно, призвана ли она дйствительно быть актрисой художницей своего дла’!..
Этому желанію ея суждено было осуществиться: ‘Знаменитый Славскій, имвшій лично претензію ‘умть носить костюмъ’ и ‘подъзжавшій’, какъ говорится, къ ней со всхъ сторонъ, задумалъ поставить въ свой бенефисъ, въ угоду ей, Марію Стюартъ, въ которой предназначалась ей главная роль. Фіорниская, еще желтая посл болзни, но разчитывавшая произвести эффектъ на публику количествомъ имвшихся у нея настоящихъ и фальшивыхъ брилліантовъ, безъ особаго неудовольствія согласилась играть Елизавету. Самъ Славскій игралъ Лейстера.
Дни посвященные Лариной изученію своей роли была счастливыми днями въ ея существованіи. Она въ первый еще разъ дйствительно ‘уходила вся въ чужую жизнь’, осуществляла ту свою мечту художественнаго воспроизведенія о которой говорила Троекурову во Всхсвятскомъ. Она чувствовала себя объятою какимъ-то ‘священнымъ пламенемъ восторга’. Какую личность, какую женщину приходилось ей изображать, какое богатство, какое безконечное разнообразіе мотивовъ, оттнковъ, звуковъ заключалось въ этомъ ‘характер’, какая игра взаимно противорчащихъ побужденій и чувствъ сведенныхъ въ одинъ гармоническій, неотразимый аккордъ: нжность, страсть, обольщеніе, гордость, мстительность, жажда жизни и презрніе смерти!… И все это въ широкихъ, изящныхъ рамахъ царственности и культуры, въ высшихъ формахъ той воспитанности которая ей, Лариной, ставилась въ упрекъ студентомъ Коробкинымъ, отъ которой приходилось и точно чураться ей за сцен въ виду ‘реальнйшаго’ изображенія типовъ современной отечественной драматургіи… ‘Марія Стюартъ — отъ одного этого имени будто розами ветъ’, говорила она себ со счастливою улыбкой, и уста ея невольно шептали Шиллеровскіе стихи заученные ею еще въ дтств,— обращеніе плнной королевы къ облакамъ пробгавшимъ по небу надъ ея темницей съ мольбой отвести привтъ ея Франціи, ‘отечеству ея молодости (mein Jugendland)’:
Ich bin gefangen, ich bin in Banden,
Ach, ich hab’keinen andern Gesandten,
Frey in Lften ist eure Bahn,
Ibx seyd nicht dieser Knigin Unterthan!…
Она добыла все что можно было достать въ город историческихъ матеріаловъ относящихся до шотландской королевы, перечла два извстные романа Валтеръ-Скотта (Аббатъ и Монастырь) въ которыхъ, по свидтельству Минье, {Mignet, Histoire de Marie Stuart.} ‘великій романистъ сумлъ изобразить ея обаятельную личность въ такой полнот и правдивости красокъ до которыхъ не могли достичь самые тщательные и подробные историческіе этюды о ней’,— перечла, подолгу останавливаясь на каждой страниц, вдумываясь въ каждую черту, въ каждое слово вложенное авторомъ въ уста Лохлевенской узницы. {Лохлевенъ — замокъ въ Шотландіи, изъ котораго бжала Марія Стюартъ въ Англію — на новый, нежданный плнъ.} Только посл этой предварительной подготовки перешла она къ самой драм, къ изученію своей роли. Въ первый разъ при этомъ воспользовалась она своимъ первенствующимъ теперь положеніемъ въ театр: она потребовала отъ антрепренера и Славскаго ‘не мене осьми полныхъ репетицій’, объявляя ршительно что ‘въ противномъ случа отказывается участвовать въ бенефис’. Не довольствуясь этимъ, она то и дло зазывала къ себ репетовать отдльныя сцены того или другаго изъ участвовавшихъ въ драм товарищей (ее любили въ трупп сколько могутъ актеры любить другъ друга и довольно охотно длали ей пріятное), а въ томъ числ игравшаго роль Мортимера молоденькаго женьтремье Печорина, актера съ миловидною наружностью и горяченькимъ темпераментомъ, котораго ненавидлъ и почиталъ соперникомъ своимъ у Лариной Славскій. Отставкой корнетъ, прослужившій не боле двухъ лтъ въ полку и поступившій на сцену, какъ сама Ларина, по врожденной страсти къ лицедйству, Печоринъ (псевдонимъ) четвертый годъ перекочевывалъ съ одного провинціальнаго театра на другой, не заходя до сихъ поръ, какъ и она, роли по душ во всемъ томъ злополучномъ репертуар который выпадалъ на долю его амплуа. Онъ ухватился теперь за Мортимера со всмъ пыломъ молодаго честолюбія рвавшагося ‘выйти на большую дорогу’. Онъ былъ мало образованъ, крайне наивенъ и недалекъ по природ, но у него имлось то неизъяснимое артистическое чутье которымъ угадывается многое, что не дается часто самому добросовстному и тщательному труду другаго. Ларина замтила это въ немъ съ первыхъ же дней ихъ совмстнаго служенія. Она теперь въ интересахъ піесы сочла нужнымъ ‘зааяться’ имъ, ‘понаправить его’… Онъ выслушивалъ ея совты, принималъ ея указанія съ глубокимъ вниманіемъ, съ пылавшими отъ удовольствія и благодарности глазами, и съ каждымъ разомъ становился все боле и боле удовлетворительнымъ… ‘Знаете, сказала ему однажды поощрительно Настасья Дмитріевна, оставшись съ нимъ вдвоемъ у себя,— вы гораздо лучше сыграете Мортимера чмъ этотъ вчный позёръ Славскій — Лейстера.’ У Печорина мгновенно все лицо покрылось краской и задрожали губы. ‘Все это вы, вы’… прерывающимся голосомъ пролепеталъ онъ, схватилъ шапку и выбжалъ изъ комнаты…
На бенефисъ Славскаго собрался весь городъ. Сами генералы ‘жуиры’, которымъ бенефиціантъ, весьма потшавшій ихъ всегда за ужиномъ въ клуб своей ‘blague de tous les diables’, развезъ билеты по домамъ со ‘слезною’ просьбой ‘не испортить ему праздника своимъ отсутствіемъ’, ршили нарушить на этотъ разъ данный ими вслдъ за статьей Левіаанова обтъ ‘ne plus remettre les pieds dans cette sale boutique’ (то-есть театръ) и заняли in corpore cbou прежнія мста въ первомъ ряду креселъ. Въ качеств людей бывалыхъ ‘вкусившихъ наслажденія искусствомъ на всхъ извстныхъ сценахъ Европы’ они не ожидали особеннаго удовольствія отъ ‘старомодной, сентиментальной нмецкой драмы’ и еще мене отъ исполненія ея провинціальною труппой, но зрлище ‘великолпныхъ плечъ’ Фіорниской и состязаніе ея съ Лариной ‘cette petite morveuse prtendant jouer du vrai tragique’, должны были въ ихъ понятіи послужить имъ нкоторою ‘компенсаціей’ за чаемую скуку… Ларинцы, со своей стороны, готовились дружно ‘всею партіей’ поддержать ‘свою’ актрису: въ этомъ въ сущности заключался для нихъ весь интересъ предстоявшаго спектакля. Что должно было даваться за этомъ спектакл, было для нихъ безразлично… Да и въ самомъ дл, Марія Стюартъ, Шиллеръ, ‘этотъ добрый пошлякъ Шиллеръ’ (sic), какъ выражался одинъ изъ ‘отцевъ умственнаго движенія въ Россіи’ въ шестидесятыхъ годахъ {Зайцевъ.},— что могли сказать имъ эта имена? Счастливые сыны реальнаго вка, воспитанные своими авторитетами на презрніи исторіи и ‘эстетики’,— для нихъ все это было звукъ пустой, нмыя этикетки за сосудахъ съ невдомымъ содержаніемъ…
При такомъ ‘настроеніи’ своихъ зрителей вышла предъ ними Ларина въ темныхъ тканяхъ заключенной въ англійскомъ замк королевы-красавицы, съ длиннымъ чернымъ вуалемъ, падавшимъ съ головы ея до колнъ… Въ зал воцарилась мгновенно мертвая тишина. Съ первыхъ же словъ разговора Маріи съ приставленнымъ надзирать за нею суровымъ пуританиномъ (сэръ Амміясъ Паулетъ) зазвенла какая-то всмъ сочувственная, находившая себ эхо въ каждомъ изъ присутствовавшихъ нота. Это былъ именно тотъ тонъ, тотъ звукъ голоса который приличествовалъ этой женщин, этому долголтнему, истомившему, но не сломившему царственный духъ ея страданію, и эта же внимавшая ей неподготовленная, равнодушная или враждебная ‘эстетик’, толпа зрителей поняла это тмъ таинственнымъ чутьемъ высшаго что хранитъ въ глубин своей каждая человческая душа и что внезапно, часто безсознательно, но неотразимо исторгаетъ изъ нея отзвукъ на все отмченное печатью этого высшаго на земл… Ларину не прерывали теперь представители ‘дорогой университетской молодежи’ обычными неистовыми рукоплесканіями, они жадно и нмо прислушивались къ падающимъ съ устъ ея размреннымъ періодамъ стихотворной рчи, и странное обаяніе производила за нихъ рчь эта и заключавшееся въ ней содержаніе. Въ этомъ ничего не было знакомаго имъ, близкаго, своего, никакого отношенія къ ‘злоб дня’, никакой ‘гражданской идеи’, предъ ними разыгрывалась скорбная повсть ‘давно замолкнувшихъ страстей’, давно отошедшей во мракъ прошлаго борьбы двухъ властительницъ, двухъ непримиримыхъ женскихъ темпераментовъ: безпощаднаго разчета и преступнаго легкомыслія, ледянаго ума и обольстительнаго въ самыхъ ошибкахъ своихъ сердца, а между тмъ эта ‘безыдейаая’ драма, помимо ихъ воли, ‘захватывала’ ихъ, уносила въ струяхъ своего трагическаго теченія. Отъ нея вяло для нихъ чмъ-то чего не дано было тамъ вкушать отъ произведеній отечественныхъ драмокропателей, чмъ-то глубоко-трогательнымъ и незлобивымъ, чмъ-то высокочеловческимъ, спокойвымъ и благороднымъ. Въ узкую душную область ихъ убжденій врывалось живое представленіе иныхъ двигавшихъ людьми идеаловъ и побужденій, героическихъ самопожертвованій во имя задачъ и врованій не имющихъ ничего общаго съ тми которыя учили ихъ чествовать Левіаановы и К®, съ высоты каедръ, со столбцовъ своихъ ‘просвтательныхъ’ чаяаній… Обаяніе художественной концелціи держало ахъ въ своей власти, какимъ-то благодатнымъ, умиряющимъ умиленіемъ проникалась нежданно для себя теперь эта безпрестанно раздражаемая и раздраженная ‘молоде,къ’…
Ларина съ каждою новою сцеyой крпла въ своей роли. Она, со своей стороны, чутьемъ чуяла тотъ магнетически-взаbмодйствующій токъ, образующійся въ данные моменты между актеромъ и его публикой, при которомъ у исполнителя словно выростаютъ неодолимыя крылья на которыхъ онъ можетъ унести всхъ. Она уже не боялась за успхъ піесы, забыла о роли, она не играла, она сама переживала чувствомъ, кровью, нервами психическій процессъ изображаемаго ею лица… Въ знаменитой сцен встрчи съ Елизаветою (Фіоринская особенно старательно и удачно вела свою роль въ этой сцен), когда, вся горя негодованіемъ и гордостью, отплативъ язвительнымъ, непрощаемымъ словомъ за оскорбленіе, {Въ подлинник:
Der Thron von England ist durch einen Bastard
Entweiht, der Britten edelherzig Volk
Durch eine list’ge Gauklerin betrogen. Act. 3 sc. 4.} Марія заставляетъ внчанную обидчицу свою удалиться, ‘унося остріе стрлы ея въ груда’, и кидается въ судорожномъ порыв на шею старой няни (Анна Кеннеди) со словами:
‘О, какъ мн сладко, Анна! Наконецъ,
За годы униженій и страданьа,
Магъ торжества, отмщенья былъ мн давъ’!
она залилась настоящимъ, неудержимымъ, жгучихъ рыданіемъ. Вся зала огласилась въ отвтъ продолжительнымъ стономъ восхищенія. Сами генералы не выдержали и апллодировали ‘ tout rompre’… Въ послднемъ акт, въ сценахъ исповди и прощанія Маріи, предъ тмъ какъ идти ей на эшафотъ, барыни въ ложахъ плакали назврыдъ. Заколовшійся въ предыдущемъ акт Мортамеръ-Печоринъ (онъ имлъ въ своей роли, какъ предсказывала ему Ларина, большой и вполн заслуженный успхъ) стоялъ въ кулис блдный какъ смерть, кусая себ губы до крови, чтобы не разрыдаться тоже за весь театръ… Онъ кинулся къ Лариной едва успла она сойти со сцены и безъ словъ судорожно приникъ губами къ ея рук. Она ухватилась въ свою очередь за его руку — ноги ея подкашивались отъ волненія и усталости — и вывела съ собою предъ занавсъ за неистовый ревъ ‘требовавшей’ ее публики, забывъ о бенефиціант только что отрисовавшемся въ своей роли двуличнаго Лейстера… Она ничего не помнила, вызовамъ ея не было конца. Добравшись наконецъ до уборной, она упала тамъ на диванъ въ обморокъ… Конца трагедіи происходящаго во дворц Елизаветы никто не дослушалъ. Студенты гурьбой ждали у актерскаго крыльца, за улиц, выхода Лариной изъ театра. Ее подхватали, едва показалась она, усадили въ сани съ отпряженною лошадью и довезли до ея квартиры десятки рукъ этой обезумвшей отъ восторга толпы…
Да, это былъ знаменательный незабвенный для молодой актрисы вечеръ. Она впервые тутъ почувствовала свою силу и ширь на которую была способна она. То что удалось теперь передать ей были уже не т грубые сколки или каррикатуры съ дйствительности, не т вчныя варіаціи на все тотъ же мотивъ погребенія кота, какъ выражался ядовито одинъ старый русскій актеръ про отечественныя драмы новйшихъ временъ,— которыя приходилось ей исполнять до сихъ поръ,— это было вдохновенное созданіе великаго поэта, это было искусство… Невдомымъ ею до сихъ поръ удовлетвореніемъ исполнена была она теперь, успхъ ея представлялся ей чмъ-то въ род награды за доброе дло. Дйствительно было нчто благотворное — она это чуяла, угадывала, осязала какъ бы — въ томъ впечатлніи какое произвела на своихъ зрителей. Хотя бы лишь на этотъ вечеръ, на нсколько часовъ, она оторвала ихъ отъ пошлости жизни, ото лжи и потугъ искалченной мысли и унесла съ собою въ свтлый міръ искусства, гд та же вчная игра человческихъ страстей облекается въ чарующія и возвышающія человка изящество и благородство формы. ‘Какія у всхъ у нихъ были хорошія, разнженныя лица’, говорила себ Ларина съ мягкою улыбкой вспоминая выраженіе всхъ этихъ юныхъ ‘демократовъ’, когда они, примчавъ на себ сами до ея квартиры, вошла чинною толной въ ея маленькую гостиную, прося ‘въ знакъ благодарности за дарованное тамъ наслажденіе’ дозволенія ‘пожать на прощаніе’ и — совсмъ уже не по демократически — ‘поцловатъ’ ея руку… Никто изъ нихъ очевидно не чествовалъ въ ней въ эту минуту сестру ея брата. Въ ея лиц Марія Стюартъ, безсмертная обольстительница, влекла къ себ эта молодыя нежданно пробужденныя сердца…
Трагедія прошла восемь разъ въ теченіе мсяца, длая полные сборы,— явленіе почти небывалое въ провинціальныхъ театрахъ. Руководители ***ской ‘интеллигенціи’ почуяли даже въ успх ‘такого сорта вещи’ нчто въ род бревна на пути шествія ‘освободительныхъ идей’ въ любезномъ имъ отечеств. Нкій очень рьяный маленькій профессоръ, израильскаго рода, похожій не то на майскаго жука, не то за уличную тумбу, читавшій въ то время въ университет ‘о Карамзин’ и ‘распатронивавшій’ между прочимъ, какъ выражались его слушатели, бднаго исторіографа ‘на вс корки’ за его Письма русскаго путешественника, въ которыхъ молъ онъ, ‘распространяясь на цлыхъ страницахъ объ игр виднныхъ имъ въ Париж актеровъ, какъ бы нарочито просмотрніе совершавшуюся тамъ въ то же время на глазахъ его революцію, это священнйшее право народовъ доросшихъ до сознанія своихъ правъ’,— профессоръ этотъ, по тому же поводу, упомянулъ на лекціи весьма ловко о томъ ‘горячемъ сочувствіи’ которое другой, ‘германскій писатель покрупне гослодщва симбирскаго дворянина Карамзина’, а именно Шиллеръ, питалъ ‘къ великому длу свободы вынесенному на плечахъ своихъ Франціей на исход XVIII вка’. ‘Это былъ’, подчеркивалъ маленькій человкъ, меча громы сквозь очки и потрясая кулачкомъ надъ лоснивишеюся будто отъ ваксы головой, ‘это былъ не позднйшій, офилистрившійся Шиллеръ какой-нибудь Мессинской Невсты или Маріи Стюартъ,— это былъ Шиллеръ первыхъ лучшихъ временъ своихъ, Шиллеръ Разбойниковь и Коварства и Любви, въ которыхъ горитъ благотворнымъ пожаромъ святая ненависть къ угнетенію и эксплуатаціи слабаго и бднаго сильнымъ и богатымъ!…’ Слушатели поняли намекъ ‘либеральнаго’ наставника иные опустили смущенно голову, другіе улыбнулись. Одному изъ ультра-Ларинцевъ намекъ даже и вовсе не понравился, онъ сложилъ об руки въ трубочку и свистнулъ въ нее на всю аудиторію. Либеральный профессоръ, въ свою очередь, ощутилъ нкоторое смущеніе, закашлялся и перешелъ опять къ распатрониванію Карамзина… Левіаановъ, между тмъ, поучалъ публику въ своемъ листк что ‘выходящій молъ изъ ряда талантъ гжи Лариной, способенъ конечно подкупать ея зрителей во всякой, какую ей ни вздумается исполнить роли’, но что не слдуетъ забывать что Марія Стюартъ вмст съ Орлеанскою двой принадлежатъ къ числу самыхъ неудачныхъ драмъ нмецкаго поэта какъ по неинтересности вообще ихъ сюжетовъ, такъ и по мщански рутинному отношенію къ нимъ самого автора. ‘Вроятно поэтому’, ядовито говорилось въ заключеніе, ‘піесы эти и пользуются свободнымъ обращеніемъ на россійскихъ театрахъ, между тмъ какъ произведеніе съ такимъ міровымъ значеніемъ какъ Вильгельмъ Телль заходится у насъ и понын подъ строжайшимъ запретомъ’…
Лариной въ то же время приходилось расплачиваться за свои лавры. Отвергаемый ею Славскій не могъ простить ей ни своей неудачи, ни еще мене того ‘дерзкій пассажъ’ съ нимь въ вечеръ его бенефиса, когда она на вызовъ ея публикой, вывела съ собою не его, бенефиціанта, перваго сюжета и ‘знаменитость’, а ‘мозгляка актеришку, сволочь, цна которому грошъ’… ‘Это я вамъ припомню-съ’! отпустилъ онъ ей, стиснувъ зубы, тогда же за кулисами, въ ту минуту какъ она, чуть не падая за каждомъ шагу отъ изнеможенія, проходила со сцены мимо его въ свою уборную, а публика, вспомнивъ наконецъ о ‘виновник праздника’, выкликала теперь и его, Славскаго… Расшатавшаяся было связь его съ Фіоринской съ этой минуты окрпла сильне прежняго. Достойная чета пустила тутъ же въ ходъ двойную кознь имвшую въ виду донять врага, какъ говорится, ‘не мытьемъ такъ катаньемъ’. Съ одной стороны, о любовныхъ отношеніяхъ Лариной и Печорина повствовалось не только какъ о ‘факт’ не допускающемъ никакого сомннія, но и сообщались при этомъ подробности изъ которыхъ можно было заключить что он поступали въ общее свдніе не иначе какъ благодаря хвастливой невоздержности языка самого Печорина. Съ другой, въ одно изъ пріемныхъ matines губернаторши, милостивымъ расположеніемъ которой пользовался Славскій, имъ была разказана самымъ невиннымъ и сочувственнымъ къ предмету его разказа тономъ ‘романическая исторія’ одного бднаго юноши (онъ не назвалъ его фамилію) изъ судившихся по жихаревскому процессу’ (ста девяноста трехъ), который де не будучи самъ ни въ чемъ замшанъ принялъ на себя добровольно вину одной страстно любимой имъ особы, принадлежавшей къ организаціи нигилистовъ и игравшей даже, какъ говорятъ, очень значительную роль между ними, и сосланъ былъ такимъ образомъ вмсто нея — она не была даже привлечена къ суду — въ Сибирь или куда-то за сверъ’.
— Ah, quel hros, quel noble caractre! воскликнули на это его слушательницы,— а она за которую пострадалъ несчастный, она что?
— А она ничего, благоденствуетъ, иронически отпусталъ Славскій.
— Гд же она, кто? Вы ее знаете?
Онъ значительно усмхнулся:
— Знаю.
— Можете сказать замъ кто?
— Нтъ, ужъ увольте, mesdames!
— Можете, покрайней мр, сказать къ какому кругу общества она принадлежитъ.
Онъ какъ бы заколебался:
— Она… она — актриса, какъ бы помимо воли вырвалось у него.
Губернаторша, петербургская барыня среднихъ лтъ и общества, съ остатками ‘пикантной’ красоты и большою юркостью въ характер, вонзилась ему глазами въ лицо:
— Она здсь эта актриса, въ вашей трупп?
— Н-нтъ, почему вы думаете! уклончиво проговорилъ онъ, продолжая улыбаться.
— Я уврена… я угадала… Это Ларина, notre charmante Marie Stuart!..
И она даже руками всплеснула.
Славскій какъ бы испуганно вскинулъ свои вверхъ.
— Я ее не называлъ, прошу замтить! счелъ онъ нужнымъ заявить.
Губернаторша, особа ‘развитая’, какъ и подобаетъ быть русской сановниц послдней формаціи, величаво пожала плечами на это.
— Вы могли бы назвать ее безо всякой опасности для себя и для нея: я допускаю вс убжденія когда они искренни, подчеркнула она, и обратившись къ сидвшимъ тутъ двумъ, тремъ дамамъ изъ ея intimit: — я хочу пригласить ее завтра обдать къ вамъ, nous la ferons canser, voulez vous?
Дамы единогласно и шумно изъявили на это согласіе. Славскій ожидалъ что вслдъ за тмъ хозяйка обратится и къ нему съ тмъ же, приглашеніемъ, но таковаго не послдовало. Онъ тотчасъ же поднялся и ушелъ въ великой досад, ‘сыгравъ лишь на руку, какъ говорилъ онъ себ, этой недотрог проклятой’.
Сановница между тмъ отправила въ тотъ же день съ полицейскимъ ‘милую записку’ къ Лариной, въ которой заключалось приглашеніе на обдъ, исполненное изощреннйшихъ любезностей. Записка пришла въ очень тяжелую для получившей ее минуту. У молодой актрисы сидлъ студентъ Коробкинъ, который, въ качеств горячаго приверженца ея и перваго покровителя, счелъ нужнымъ придти ‘предварить ее о мерзостяхъ распространяемыхъ Фіортинскою и Славскимъ насчетъ ея и Печорина’. Двушка была глубоко взволнована и возмущена этимъ, вслдъ за постановкой Маріи Стюартъ на сцену, Печоринъ даже ни разу не былъ у нея, она видлась съ нимъ только въ театр и никогда не вела съ нимъ бесды а parte. ‘Извините меня предъ генеральшей’, молвила она растерянно, со стоявшими еще у вся въ глазахъ слезами, торопливо влетвшему къ ней посланному губернаторши, ‘но я нездорова и не въ силахъ принять ея приглашенія, я очень благодарю ее, но не могу у вся быть (‘сплетня пошла теперь по всему городу, тамъ еще пожалуй будутъ мн на это намеки длать’, проносилось у нея болзненно въ голов, ‘да и на что мн эти свтскія барыни!’), никакъ не могу’… ‘Генеральша’ была поражена какъ громомъ нежданною ‘дерзостью’ этого отказа, этимъ ‘manque complet de savoir vivre’. ‘Разв она писать не уметъ, не знаетъ что на письмо отвчаютъ письмомъ’? Она потребовала чтобъ ей было подробно доложено ‘какъ исполнено было ея порученіе и что именно было сказано въ отвтъ за ея записку’. Полицейскій Меркурій, отставной унтеръ, не старый и видимо шустрый, держа руки по швамъ, но бойко пяля зрачки на генеральшу, доложилъ ей все ‘до малости’.
— Одна она была или кто-нибудь былъ тутъ еще? спросила сановница.
— Былъ-съ! гаркнулъ онъ.
— Много было?
Генеральша даже покраснла отъ мысли что афронтъ сдланный ей этою не умющею жить лицедйкой имлъ свидтелей…
— Никакъ нтъ-съ: одинъ всего гость тутъ съ ними сидлъ.
— Не знаете кто?
— Не могу знать, ваше пр — ство… Изъ самыхъ изъ этихъ нигилистовъ, надо полагать, ваше… нежданно домолвилъ онъ какъ бы сообразивъ.
Она изумленно вскинула на него глаза.
— Почему вы полагаете?
— А какъ намъ по примтамъ хорошо извстно, ваше — ство, потому нечесаный и шляпа, значитъ, широкая, и одяло этто опять на плечахъ, все какъ слдоваетъ у студентовъ ихней націи…
‘Mon billet est veau la dranger dans за confrence politique ou amoureuse’, со злою ироніей проговорила мысленно губернаторша и, отпустивъ проницательнаго унтера, прошла къ мужу въ кабинетъ передать ему о своей ‘dconfiture’.
Начальникъ губерніи, посл совщанія съ супругой, отправилъ въ свою очередь посланнаго за антрепренеромъ театра и, по прибытіи сего послдняго, приступилъ тотчасъ же къ разспросамъ о томъ что ему извстно о личности и прошломъ состоящей въ его трупп актрисы Лариной — ‘по всей вроятности псевдонимъ’? ввернулъ губернаторъ мимоходомъ,— о которой дошли до него кое-какія неблагопріятныя свднія.
— Въ какомъ отношеніи, ваше пр — ство? спросилъ огорошенный содержатель театра.
Губернаторъ, нсколько кисло усмхнувшись, заявилъ что онъ ‘разумется не намренъ да и не считаетъ себя въ прав касаться частной жизни молодой артистки’, которая ‘впрочемъ, сколько ему извстно, и не заслуживаетъ въ этомъ отношеніи никакого упрека’, любезно промолвилъ онъ, но тутъ же, слегка поморщившись, добавилъ: — ‘къ сожалнію, этого кажется нельзя сказать про ея воззргьнія на существующій государственный и общественный порядокъ’…
Аатрепреаеръ со своей стороны заявилъ что о ‘воззрніяхъ’ гжи Лариной ему ничего неизвстно, кром того что по театральной своей служб она весьма исправна, роли свои знаетъ на зубокъ и на репетиціи никогда не опаздываетъ, а что также и насчетъ знакомствъ весьма осторожна и мало кого къ себ приглашаетъ, такъ какъ постоянно занята ролями. О ‘прошедшемъ’ ея онъ равно ничего не имлъ сообщить его превосходительству, кром того что познакомился съ нею въ Москв въ начал зимняго сезона, принявъ ее въ труппу по рекомендаціи одного извстнаго въ московскомъ театральномъ мір лица, а что ‘настоящая ей фамилія, какъ значится въ ея вид, Буйносова, дочь дйствительнаго статскаго совтника и камергера’.
— Буйносова! вскрикнулъ губернаторъ,— такъ я отца ея зналъ, Дмитрія Васильевича Буйносова… Большую игру велъ въ Московскомъ Англійскомъ клуб и въ свое время чуть въ посланники не попалъ… И это его дочь, скажите пожалуста!…
Почтенный сановникъ вздохнулъ, задумчиво пожалъ руку ‘вызваннаго’ и отпустилъ его на этомъ съ миромъ. Но, встртившись въ тотъ же вечеръ въ клуб съ жандармскимъ штабъ-офицеромъ его губерніи, онъ отвелъ его въ сторону и, передавъ о ‘ходящихъ довольно странныхъ слухахъ относительно политическаго прошлаго этой милой молодой актрисы Лариной,’ оказывающейся дочерью очень извстнаго въ свое время и хорошо ему знакомаго человка, просилъ сообщить ему ‘келейно, помимо всякой офиціальности’, имются ли по ихъ вдомству какія-либо подтверждающія такіе слухи данныя. Штабъ-офицеръ озабоченно сжалъ брови, собирая свои воспоминанія и, припомнивъ, объявилъ категорично что по процессу ста девяноста трехъ судился дйствительно нкій студентъ Буйносовъ,— ‘по всей вроятности братъ вашей здшней Рашели’, засмялся онъ,— былъ судомъ оправданъ и сосланъ затмъ административно въ Вологодскую губернію, откуда нсколько мсяцевъ тому назадъ усплъ бжать и скрыться за границей, но что о какой-либо двиц Буйносовой у нихъ никакого ршительно производства не было, и что поэтому то что разказывается объ актрис Лариной слдуетъ объяснить ‘подвохомъ подъ нее’ устроеннымъ кмъ либо изъ ‘ея же театральныхъ’. Губернаторъ вспомнилъ со своей стороны что ‘это было пущено въ гостиной его жены знаменитымъ Славскимъ’.
— Ну такъ, извстный интриганъ! прибавилъ штабъ-офицеръ,— я его къ себ въ домъ пускать пересталъ.
— Да и я велю ему съ ныншняго же дня запереть мою дверь, строго сказалъ на это губернаторъ.
Вмст съ этимъ изгнаніемъ его изъ салоновъ ***скихъ властей, Славскаго ожидалъ въ театр новый и даже сугубо непріятный ‘пассажъ’. Возмущенные пущенною имъ клеветой на предметъ ихъ культа, ларинцы торжественно освистали его на другой же день посл визита Коробкина у Настасьи Дмитріевны,— освистали такъ что онъ, не доигравъ сцены, долженъ былъ уйти за кулисы. Весь зеленый отъ бшенства подъ своими румянами выскочилъ онъ туда, ища кого поглотить.
— Это все изъ-за вашей ст…! рявкнулъ онъ площадною бранью попавшемуся ему подъ глаза Печорину.
Лицо молодаго человка стадо блдно какъ саванъ, онъ двинулся съ мста не помня себя:
— Что вы сказали… про кого? еле въ силахъ былъ онъ выговорить.
— Ваша ст…. Ларина устроила извстно, повторилъ тотъ.
Оглушающая оплеуха чуть не сшибла его съ ногъ. Онъ пошатнулся, схватился за щеку… Присутствовавшіе оттащили отъ него Печорина.
— Если угодно вамъ будетъ потребовать отъ меня сатисфакціи, крикнулъ ему отставной корветъ,— я во всякое время къ вашимъ услугамъ.
Но ‘знаменитый артистъ’ былъ уже снова въ полномъ обладаніи своей прирожденной наглости. Онъ окинулъ своего оскорбителя полнымъ презрнія взглядомъ и ударивъ себя ладонью по груди:
— Чиномъ не вышелъ еще чтобъ отъ тебя Славскій сатисфакціи требовалъ! надменно произнесъ онъ, повернулся на длинныхъ ногахъ своихъ и величественно зашагалъ къ своей уборной…
‘Сокрушеніе врага и торжество добродтели въ лиц двицы Лариной’, какъ выражались ***скіе шутники, разумвшіе этимъ новыя восторженныя оваціи, которыя были сдланы молодой актрис при выход ея за сцену вслдъ за сдлавшимся тотчасъ же извстнымъ въ зал театра ‘наказаніемъ’ Славскаго за оскорбленіе ея, не въ силахъ были разогнать то тяжелое, подавляющее настроеніе духа которое владло ею теперь. ‘Посл того что суждено мн было испытывать въ жизни, ничто меня не устрашитъ и все отъ меня отскочитъ’, похвалялась она Борису Васильевичу Троекурову въ молодой самонадянности своей, когда наканун поступленія ея за театральное поприще, говорилъ онъ ей объ ожидавшихъ ее тамъ тяжкихъ испытаніяхъ… Въ дйствительности оказывалось что ничто отъ нея не ‘отскакивало’, а каждая малость, напротивъ, причиняла ей paнy и засдала въ ней надолго. Мотивы къ вчно новымъ душевнымъ мукамъ какъ бы находили въ ней тмъ боле воспріимчивости чмъ давне знакома она была со страданіемъ. Ее еще съ первыхъ дебютовъ начало гнести сознаніе безпомощности ея и сиротства среди этихъ ‘товарищей по искусству’ съ которыми не связывало ее ничего кром взаимныхъ репликъ на подмосткахъ сцены. Ее постоянно коробило внутренно отъ ихъ ‘нравовъ’ и привычекъ, отъ ихъ ‘ремесленническаго’ отношенія къ своему длу. Ей подчасъ казалось что она рано или поздно должна задохнуться въ этой атмосфер раздраженныхъ самолюбій, лютой зависти и безпощадныхъ клеветъ, среди этой разнузданности рчей, въ невылазномъ омут этихъ мелкихъ интригъ и грязныхъ кляузъ… Но ее лично щадило все это относительно пока случай, а затмъ и несомннный ея талантъ не выдвинули ея на первый планъ, пока не объявлена она была ‘свтиломъ’. Мелкая букашка, она могла кой-какъ пройти стороною отъ лужи, ей роковымъ образомъ слдовало быть обрызганною съ ногъ до головы разъ ей приходилось перезжать поперекъ этой лужи на золотой колесниц успха… Имя ея теперь было на всхъ устахъ,— а много ли чистыхъ человческихъ чувствъ въ этомъ мір! Злостная, грубая, нелпая клевета пущенная на нее — она знала, она помнила извстную апофтегму Бомарше — отъ вся ‘всегда что-нибудь останется’…. ‘Найдутся всегда люди, десятки, сотни людей которые радостно ей, поврятъ и станутъ злорадно повторять ее другимъ’… Ларина была умна, мы уже сказали, и слишкомъ изстрадалась, изстрадалась съ дтства, чтобы не вынести изъ опыта жизни значительной доли горечи и недоврія къ людямъ. Въ тотъ самый вечеръ когда посл ‘пассажа’ со Славскимъ привтствовала ее публика шумными рукоплесканіями и клаками, очевидно выражая этимъ и неизмнное расположеніе свое къ ней, и негодующій протестъ противу взведенной на все въ двойномъ вид напраслины (объ ‘анекдот’ Славскаго у губернаторши зналъ тоже весь городъ), а она низко присдала, приложивъ руку къ груди и поводя благодарными глазами съ высоты сцены на вс стороны залы, внутренній голосъ неотступно шепталъ ей: ‘Сколько изъ этого хора привтствующихъ тебя голосовъ слдуетъ отнести на долю любителей гама и скандала по поводу чего бы онъ не производился, и многіе ли изъ этихъ неистово апплодирующихъ теб теперь искренно убждены въ томъ что ты заслуживаешь уваженія?.. Самое заступничество за все этой публики представлялось ей во глубин души чмъ-то обиднымъ, какія-то вспышки родовой гордости загорались въ ней, ‘она не изъ тхъ кому нужны защитники въ толп’… Такое же недоброе чувство, какъ ни старалась она побороть его въ себ, внушалъ ей выступившій за нее рыцаремъ Печоринъ: она избгала его насколько это было въ ея власти, не обмнялась съ нимъ словомъ посл той исторіи. Молодой человкъ въ свою очередь точно прятался отъ вся въ театр, и когда приходилось ему репетовать съ ней, упорно глядлъ въ землю, боясь встртиться съ ней глазами… У себя дома Ларина теперь ни души уже боле не принимала.
Она сидла дома одна и жадно зачитывалась встей съ театра войны, которыя обильно сообщались въ т дни газетами обихъ столицъ. Какая-то неодолимая сила все лихорадочне влекла мысль ея ‘туда, гд люди теперь гибнутъ тысячами за святое дло’ и все настойчиве шептала ей что ‘тамъ теперь настоящая задача, тамъ — призваніе’… Измученная, раздраженная безпрерывною сутолокой и ядовитыми уколами театральной жизни, она въ какомъ-то невыразимо заманчивомъ свт рисовала себ это ‘высшее изо всхъ существующихъ для женщины’ призваніе. Тамъ, далеко, въ барак, среди раненыхъ, въ поглощающихъ все время и вс физическія силы занятіяхъ, никому невдомая сестра,— тамъ для нея ‘миръ душевный и удовлетвореніе’…
Посл ‘второй Плевны’ она не выдержала. Годовой срокъ контракта ея съ антрепренеромъ ***скаго театра кончился. Труппа собиралась перекочевать на Нижегородскую ярмарку, на время пребываніе ея тамъ Лариной предложенъ былъ ангажементъ въ 600 рублей и бенефисъ. Она отказалась и ухала въ Одессу. Тамошнее отдленіе Краснаго Креста опредлило ее сестрой и переслало недли черезъ дв за Дунай.
По пути туда, на какой-то станціи не дозжая Унгенъ, къ окну вагона изъ котораго она разсянно глядла на толпу пассажировъ ея позда высыпавшую на платформу подошелъ къ ея окну какой-то съ отроставшею бородой молодой человкъ въ кител и военной фуражк.
— Вы тоже туда… на театръ войны, Настасья Дмитріевна? произнесъ онъ робкимъ, слегка даже дрожавшимъ голосомъ, прикладывая руку къ козырьку.
— Печоринъ! невольно вскликнула она, узнавая недавняго ‘товарища’.
— Ряполовскій, чуть-чуть усмхнулся онъ:— настоящую мою фамилію ношу опять… Я въ прежній мой полкъ поступилъ, поспшилъ объяснить онъ.
— Гд же онъ? спросила она.
— А я самъ не знаю, отвтилъ Ряполовскій съ какою-то совсмъ ребяческою интонаціей и съ видимою благодарностью за вопросъ:— гд-то тамъ, говорятъ, въ самомъ центр дйствій…
— Въ Нижній не захотли? спросила она, усмхнувшись тоже.
Онъ какъ-то мгновенно вскинулъ на нее глаза, весь заалвъ:
— Нтъ… что же, васъ ужь нтъ вдь въ трупп…
И, такъ же мгновенно испугавшись недовольнаго, показалось ему, выраженія ея лица, торопливо приложилъ опять пальцы къ фуражк, пролепеталъ какія-то неразслышанныя ею слова прощанія — и исчезъ… Онъ такъ и не показывался боле Настась Дмитріевн…
Четыре мсяца спустя, въ госпиталь Краснаго Креста, въ которомъ она, за отбытіемъ графини Драхенбергъ, оставалась одно время старшею, привезла посл сраженія подъ Горнимъ Дубнякомъ значительную партію раненыхъ. Въ одномъ изъ нихъ она узнала Ряполовскаго. Онъ былъ тяжело раненъ въ голову и долго не приходилъ въ сознаніе. ‘Такъ и отойдетъ не очнувшисъ’, отвтилъ сквозь зубы осматривавшій его рану врачъ за вопросительный взглядъ стоявшей у койки Настасьи Дмитріевны… Но предсказаніе оказалось не совсмъ врнымъ. Раненый очнулся поздно вечеромъ, открылъ глаза. Женскій дикъ, съ повязанною бдою косынкой годовой, съ большими, устремленными на него, темными глазами, полуосвщенный мерцаніемъ лампы спускавшейся съ потолка, наклонился надъ нимъ… Какимъ-то лучемъ освтилось внезапно его мертвенно блдное лицо. ‘Марія Стюартъ’, еле слышно пролепеталъ онъ…— ‘Вамъ надо повязку перемнить’, дрогнувшимъ голосомъ проговорила она… Онъ не отрывался отъ нея потухающимъ взглядомъ. Она потянулась осторожною рукой къ его повязк… ‘Сестрица… Настасья Дмитріевна… благословите меня!’ угадала она скоре чмъ разслышала.. Перемнять перевязку было уже не къ чему…

IV.

— Такъ какъ-же, сестрица, спрашивалъ Сусальцевъ впавшую въ глубокую задумчивость Наталью Дмитріевну,— согласны вы будете?
— На что? воскликнула она какъ съ просонья.
— А насчетъ этого самаго письма къ графин Драхенбергъ, что я вамъ сейчасъ говорилъ…
— Ахъ да, вспомнила двушка,— что же, если вы считаете это непремнно нужнымъ, я готова…
— По-французски-съ, начерно, поспшилъ онъ напомнить,— а я ужъ собственноручно перепишу потомъ.
— Хорошо. Когда оно вамъ нужно?
— Да еслибы возможно, поскоре… что жь съ этимъ медлить? Еслибы, къ примру, къ завтрему могли вы заготовить?…
Настасья Дмитріевна кивнула въ знакъ согласія. Провъ Ефремовичъ схватилъ ея руку и пожалъ ее до боли въ своей могучей длани.
— И не могу вамъ сказать просто, сестрица, какъ благодаренъ вамъ за родственныя ваши ко мн чувства! воскликнулъ онъ растроганнымъ тономъ,— я человкъ не дурной, поврьте, и еслибъ Антонина Дмитріевна пониматъ это хотла…
Онъ оборвалъ короткимъ вздохомъ, прищурился слегка на свояченицу и заговортилъ опять какъ бы нсколько смущенно:
— Позвольте васъ, сестрица, обезпокоить однимъ моимъ вопросомъ.
— Какимъ? спросила она, подымая на него глаза въ свою очередь какъ бы чуть-чуть испуганно.
— Не нуждаетесь ли вы въ чемъ теперь?
Она не успла отвтитъ.
— Потому, продолжалъ онъ торопливо,— вы бы меня смертельно оскорбили и огорчили сердечно еслибъ обошли меня въ такомъ случа… Я всею моею душой, могу сказать, всегда готовъ по-родственному… по-братски….
— Спасибо вамъ, прервала его Ларина, морщась и красня,— мн ничего не нужно…
Но у него былъ такой просящій и какъ бы оробвшій вмст съ тмъ видъ что она тутъ же прибавила:
— Я не изъ гордости, Провъ Ефремовичъ, право… Еслибъ я очутилась когда-нибудь въ большой нужд, я скоре бы, конечно, обратилась къ вамъ чмъ къ кому-либо другому за… за временнымъ одолженіемъ, чуть-чуть подчеркнула она.
Онъ еще разъ ухватилъ ея руку обими своими:
— И поврьте, не то чтобъ я, вы одолжите меня этимъ превыше мры… Потому я, сестрица, расположеніемъ вашимъ дорожу чрезвычайно и близкое себ лицо вижу въ васъ. Я лаской не избалованъ: родительницы лишился еще въ дтств, батюшка мой былъ человкъ суровый… Такъ если такая особа какъ вы, которую я по всмъ правамъ долженъ уважать, оказываетъ мн дружественное чувство, то я со своей стороны всю душу, кажется, готовъ положить…
Онъ смолкъ отъ нахлынувшаго на него умиленія и отвернулся, мигая влажными глазами…
Настасья Дмитріевна вдумчиво глядла на него: въ мысли ея слагалось какое-то соображеніе:
— Вы добрый человкъ, Провъ Ефремовичъ, молвила она,— вашимъ словамъ врить можно, и я вамъ врю дйствительно… Я не въ нужд, повторяю, и съ этой стороны мн не о чемъ у васъ проситъ, но вы, быть-можетъ, могли бы мн послужить добрымъ совтомъ въ одномъ обстоятельств…
Она какъ бы вдругъ заколебалась продолжатъ…
— Говорите, сестрица, сдлайте милость, воскликнулъ Сусальцевъ,— я радъ радешенекъ буду если только чмъ могу…
Она еще разъ зорко воззрилась ему въ лицо:
— Знаете ли вы, начала она дрогнувшимъ голосомъ,— кто этотъ молодой человкъ, Поспловъ, котораго вы видли въ Венеціи у графини Драхенбергъ… и про котораго Тоня говорила вамъ такія гадости? примолвила двушка со мгновенно выступившимъ у нея опять при этомъ вспоминаніи румянцемъ негодованія на щекахъ.
Онъ раскрылъ широко глаза:
— Нтъ, не знаю-съ, впервой и увидалъ его только тутъ на самомъ канун моего отъзда… А вамъ, что же, извстенъ онъ разв?
— Это братъ нашъ съ Тонею, медленно прошептала она, безсознательно озираясь кругомъ,— Володя… Владиміръ Дмитріевичъ Буйносовъ.
Провъ Ефремовичъ руками всплеснулъ и даже поблднлъ весь:
— Сосланный?
Ларина утвердительно кивнула.
— Уйти значитъ усплъ, и теперь… въ Венеціи… А Антонина Дмитріевна ‘Альфонсомъ’ его зоветъ, роднаго-то брата!…
Онъ вскочилъ съ мста, прошелся, пробжалъ въ лихорадочномъ волненіи по зальцу, слъ опять:
— Вамъ какже это извстно, сестрица?
— Я отъ него письмо получила.
— Оттуда?… по почт? примолвилъ тутъ же испуганно Сусальцевъ.
— Нтъ, я была еще тогда въ Болгаріи. Письмо доставлено мн было по случаю…
Она опять пріостановилась, почитая неудобнымъ сообщить ему подробно о ‘случа’. А произошло это такъ:
На первыхъ порахъ службы ея въ госпитал, посл извстнаго дла на Зеленыхъ Горахъ, привезенъ былъ въ числ раненыхъ молодой пхотинецъ изъ вольноопредляющихся, довольно тяжело раненый въ ногу. Это былъ субъектъ непривлекательной наружности и жестокаго нрава, мрачно относившійся ко всему его окружавшему и переносившій какъ бы съ досадой уходъ и заботы о немъ врачей и сестеръ. Настасья Дмитріевна была поэтому весьма удивлена когда однажды посл перевязки,— дло было вечеромъ, большинство раненыхъ кругомъ спало,— человкъ этотъ какимъ-то страннымъ, какъ бы испытующимъ взглядомъ посмотрвъ ей въ глаза, тихо проговорилъ:
— Возьмите у меня подъ подушкой письмо, это вамъ отъ брата.
— Отъ… вашего брата? спросила она не понявъ.
— Отъ моего! фыркнулъ онъ:— никакого брата у меня не имется, отъ вашего, отъ Буйносова.
Она поспшно сунула руку подъ подушку, ощупала и вытащила конвертъ.
— Какъ оно къ вамъ попало? невольно спросилось ею.
— Изъ Горнаго Студня доставлено, какъ бы также невольно сорвалось у него съ языка.
— Отъ кого?
Онъ вдругъ весь пришелъ въ раздраженіе:
— Вамъ этого нисколько знать не нужно, прошиплъ онъ,— и не старайтесь… и оставьте меня, прошу, вы свое дло сдлали, и мн съ вами разговаривать нечего…
Она удалилась въ большомъ недоумніи. Какимъ путемъ могло это письмо попасть въ Горный студень, письмо отъ русскаго бглаго ссыльнаго, и очутиться теперь для передачи ей въ рукахъ темнаго армейца, не имющаго очевидно никакихъ точекъ соприкосновенія съ блестящей средой пребывавшею въ ту пору тамъ, въ томъ неказистомъ болгарскомъ мстечк? ‘Неужели это въ связи съ тми толками?’, спрашивала она себя, вспоминая слышанное ею что-то за нсколько дней назадъ отъ прізжавшаго изъ Горнаго Студня врача о прибытіи де туда какого-то ‘довреннаго отъ русскихъ эмигрантовъ’, благосклонно будто бы выслушаннаго въ продолжительной аудіенціи и ухавшаго съ какими-то надеждами… Все это очень походило на сказку, и Настасья Дмитріевна, озабоченная своимъ насущнымъ дломъ, пропустила въ ту пору эти ‘розказни’, какъ говорится, мимо ушей. Они теперь невольно приходили ей на память.
Но ей не удалось проврить ихъ: прозжавшій врачъ уже вернулся къ мсту своей службы, а мрачный передатчикъ письма умеръ нсколько дней спустя отъ воспаленія венъ… Въ самомъ же письм не заключалось ни слова о способ какимъ оно доставлялось ей. Володя въ нсколькихъ строкахъ извщалъ сестру что онъ благополучно пребываетъ въ Вн, гд имлъ случай поступить учителемъ въ одно русское семейство, съ которымъ удетъ по всей вроятности на зиму въ Италію. ‘Письмо твое изъ ***, говорилось дале (она отправила его чрезъ посредство Коробкина), въ которомъ ты сообщаешь о патріотическомъ (прилагательное это было въ подлинник подчеркнуто) намреніи твоемъ поступить въ госпиталь за Дунаемъ, я получилъ и пишу теб на всякій случай туда, отвчать же мн если вздумаешь очень прошу не по почт, дабы ты себя совершенно безполезно не компрометировала, ибо не сомнваюсь что гд русская власть тамъ вс письма читаются. А такъ какъ особенныхъ оказій доставить мн письмо частнымъ образомъ ты легко не найдешь, то и воздержись вообще отъ писанія. Впрочемъ, можешь и такъ поступить: напиши, вложи въ конвертъ съ адресомъ Василію Ивановичу Посплову (значусь нын подъ сею кличкой), а конвертъ вложи въ другой на имя Степана Михайловича Мурзина въ Москв, и отошли опять-таки не по почт, а если найдешь кого дущаго прямымъ путемъ въ Москву, то съ нимъ. Тамъ пусть спроситъ Мурзина, его вс знаютъ, а онъ ужь найдетъ средство пересдать мн письмо за границу, гд бы я ни былъ.’ Настасья Дмитріевна воспользовалась указаніемъ и отправила ‘съ оказіей’ отвтъ брату въ Москву на имя указаннаго имъ лица. Получилъ ли письмо Володя или нтъ, осталось неизвстнымъ, такъ какъ она затмъ до настоящей минуты не получала отъ него ни строчки и, по возвращенія ее въ Россію, узнала о судьб его впервые изъ того что пришлось ей услышать отъ Прова Ефремовича Сусальцева.
— Ахъ, вчная для меня мука эта мысль о брат! говорила она теперь сочувственно и жадно внимавшему ей зятю,— я бы кажется полжизни отдала съ радостью еслибъ могла его спасти!
— То-есть, какъ это ‘спасти’? спросилъ недоумло тотъ,— конечно какъ еслибъ онъ ршился просить помилованія… такъ и тогда вдь…
Двушка скорбно улыбнулась.
Разв такіе люди какъ онъ на это способны? Онъ въ свое вритъ какъ язычникъ какой-нибудь въ идоловъ своихъ… а если и пересталъ врить, все равно, умретъ, а не сознается, самолюбіе!.. Нтъ, я объ этомъ и думать не могу… Но вотъ то что о немъ говоритъ Тоня,— это ужасно!.. И какой онъ педагогъ, чему онъ со всми этими идеями своими можетъ научить ребенка этой бдной доброй графини? Вдь это также безсовстно… испортить, отравить молодую жизнь… Самъ онъ пропалъ, зачмъ же чужихъ губить!… У меня все это не выходитъ изъ головы… И вотъ объ этомъ я и хотла бы посовтоваться съ вами, Провъ Ефремовичъ… Нельзя ли было бы его тамъ, за границей, пристроить къ какому-нибудь занятію, работу ему найти, а то что же это за бродячее, безцльное… позорное наконецъ существованіе! горячо воскликнула она, судорожно заламывая руки.
— Чего ужь хуже когда человкъ изъ себя длать что не знаетъ! утвердительно закачалъ годовой Провъ Ефремовичъ, и прибавилъ подумавъ:— занятіе почему же, можно найти ему и за границей, и даже не то чтобы какимъ-нибудь ремесленникомъ, а по коммерческой части… Языки вдь онъ знаетъ?
— Такъ же хорошо какъ Тоня и я.
— И чудесно! Такъ вотъ я бы могъ предложить прямо: по нашему длу, напримръ, постоянно требуются свднія изъ Франціи и Англіи насчетъ новыхъ образцовъ, красокъ и всего прочаго. Какъ еслибъ онъ захотлъ этимъ заняться, я бы его на свой счетъ туда отправилъ, пусть бы поучился, а тамъ коммиссіонеромъ бы его назначилъ, и отъ другахъ фирмъ современемъ могъ бы онъ заказы получать. Не то что пропитаться, капиталецъ бы такимъ способомъ, и даже не въ очень продолжительное время, могъ бы зашибить Владиміръ Дмитричъ, жизнь свою навсегда обезпечить.
Настасья Дмитріевна привскочила даже на стул отъ радости.
— Какъ мн благодарить васъ за это, Провъ Ефремовичъ, какъ благодарить я ужь право не знаю! Это именно спасенье для него, исходъ… Я ему сейчасъ же объ этомъ напишу…
— По почт! еще разъ испуганно воскликнулъ Сусальцевъ.
— Нтъ, невольно усмхнулась она:— тутъ есть, въ Москв, одно лицо чрезъ которое я уже однажды переслала ему письмо…
— Смотрите, сестрица, и Провъ Ефремовичъ закачалъ годовой,— вы осторожне съ этимъ народомъ, потому по ныншнему времени, сами знаете, кавардакъ у васъ по государству идетъ, путаница, кто врный, кто измнникъ, разобрать даже трудно, такъ чтобы какъ-нибудь вамъ, да и мн, не вляпаться во что-нибудь неподходящее?…
— Васъ я даже и не назову въ письм, сказала на это двушка,— скажу просто что длаютъ ему такое-то предложеніе, а что отъ кого оно идетъ онъ узнаетъ въ послдствіи если будетъ согласенъ принять его… А насчетъ того человка чрезъ котораго я думаю писать, примолвила она, подумавъ,— то я не знаю имю ли я право сообщить вамъ его имя…..
— А Богъ съ нимъ! воскликнулъ Сусальцевъ:— звать мн его нисколько не требуется, я вдь единственно изъ опасенія относительно васъ собственно чтобы вамъ не нажитъ себ какой непріятности изъ-за этого.
— Авось я миную ее, усмхнулась Настасья Дмитріевна,— а во всякомъ случа великое вамъ спасибо за все!
Провъ Ефремовичъ поднялся съ мста и вытащилъ часы:
— Въ добрый часъ, сестрица!.. А я, будьте ужь въ этомъ вполн благонадежны, во всякое время готовъ служить вамъ чмъ могу… Съ вами я теперь прощусь, ждутъ меня по одному длу…
Онъ протянулъ ей руку и крпко пожалъ ея тонкіе пальцы:
— Какъ если дозволите опять захать къ вамъ… Позвольте однако объ одномъ спросить васъ, сестрица, вспомнилъ онъ вдругъ: — почтенная старушенція ваша сказывала мн что вы думаете теперь на нашу Малую сцену постулитъ. Очень было бы хорошо колибъ такъ, и я даже всею душой порадовался… На чемъ же дло стоитъ въ настоящую пору, желалъ бы звать?
Ларина передала ему о разговор своемъ утромъ съ Ашанинымъ.
— Ашанинъ, Владиміръ Петровичъ, засмялся Сусальцевъ,— милый человкъ…
— Вы его знаете?
— Кто жъ его по Москв-то не знаетъ! Стараго закала, хорошій баринъ, благородный… Только ужь вы, сестрица, того… поосторожне съ нимъ, нежданно принимая вдумчивый видъ выговорилъ Провъ Ефремовичъ.
— Въ какомъ же это отношеніи? удивилась Настасья Дмитріевна.
— А какъ вы двушка, пролепеталъ онъ нсколько смущенно, и одн… потому насчетъ женскаго пола они тутъ съ Николаемъ Григорьичемъ Эдельштейномъ, съ капельмейстеромъ, первые ходоки…
— Сердце у меня за семью замками, Провъ Ефремовичъ, полувздохнула, полуулыбнулась въ отвтъ ему она:— добраться до него и этому всеобщему покорителю не удалось бы если только допуститъ что ему бы это вздумалось.
— И чудесно, скажу вамъ-съ, что подъ замками держите, вздохнулъ въ свою очередь Сусальцевъ,— потому золотое оно у васъ, такъ и хранитъ его надо для достойнаго… А какъ вотъ если, какъ у супруги моей, у Антонины Дмитріевны, вмсто сердца булыжникъ съ мостовой имется…
Онъ не договорилъ, махнулъ рукой и, торопливо пожавъ еще разъ руку свояченицы, вышелъ быстрыми шагами изъ комнаты.
Настасья Дмитріевна прошла въ свою и принялась за письма.

V.

Ne nous faisons pas d’illusions, le monde est gouvern par les socits secrtes.
Napolon III

Было еще не поздно когда она дописала. На неб прояснло. ‘Създить къ этому Мурзину сейчасъ, попроситъ переслать скоре письмо къ Волод’, пришло ей въ голову.
Она его никогда не видала, но ‘вдь не на обумъ же указалъ Вододя на него какъ на лицо чрезъ которое могутъ быть доставляемы ему письма’ и которому она уже разъ послала изъ Болгаріи такое письмо для передачи брату — ‘не прогонитъ же онъ ее отъ себя’!..
Въ казенномъ дом, куда она прежде всего отправилась, швейцаръ какъ-то особенно предупредительно (лицо о которомъ она спрашивала внушало ему видимо большой решпектъ) сообщилъ ей адресъ Мурзина, сказавъ что ‘Степанъ Михайлычъ должны быть безпремнно у себя дома теперь’.
Мурзинъ жилъ въ Старой Конюшенной, въ нововыстроенномъ дом, и занималъ довольно большую квартиру во второмъ этаж, куда и направилъ двушку дебелый парень въ синей сибирк, состоявшій здсь на положеніи привратника.
Она подошла къ указанной имъ двери налво, дернула за пуговицу колокольчика… Но въ то же самое время дверь внезапно отворилась, чуть не задвъ ее по голов, и на площадку лстницы быстро вышла женская особа въ пальто и низко надвинутой на брови шапочк, повязанной внизъ къ подбородку чернымъ вязанымъ шарфомъ, который она какъ бы инстинктивно потянула себ на лицо испуганнымъ движеніемъ при неожиданномъ вид Настасьи Дмитріевны. За нею на порог показался очевидно хозяинъ квартиры проводившій ее до передней, средняго роста, лтъ тридцати пяти, съ продолговатыми, блдно-голубыми глазами, словно застывшими подъ своими недвижными вками. Онъ не то смущенно, не то подозрительно глянулъ на стоявшую предъ нимъ въ недоумніи Ларину и тотчасъ же перевелъ глаза на торопливо сбгавшую внизъ по ступенькамъ лстницы недавнюю гостью свою. Ему видимо хотлось остановить ее, сказать ей нсколько словъ, но онъ не ршался въ присутствія посторонней…
— Вы ко мн? скороговоркой обратился онъ къ Настась Дмитріевн, когда шаги той смолкли за отворенною ей привратникомъ дверью на улицу.
— Господинъ Мурзинъ… Степанъ Михайловичъ? проговорила Ларина.
— Я.
— Мн бы хотлось переговорить съ вами… неувреннымъ голосомъ объяснила она.
Онъ еще разъ подозрительно оглянулъ ее снизу вверхъ.
— Фамилія моя Буйносова… Вы изъ Болгаріи получили отъ меня въ начал этого года письмо для передачи…
— А, знаю! не далъ онъ ей кончить,— не угодно ли будетъ войти?..
Онъ пропустилъ ее впередъ, въ темную переднюю, вошелъ самъ, заперевъ за собой дверь на крюкъ.
Она скинула пальто, калоши. Онъ повелъ ее въ свой кабинетъ, довольно просторную комнату, съ полками библіотеки кругомъ и цлымъ ворохомъ газетъ, брошюръ и бумагъ на столахъ и стульяхъ.
— Не угодно ли вамъ приссть будетъ? коротко проговорилъ онъ, указывая кресло у письменнаго своего стола.
Она опустилась въ него.
Онъ слъ насупротивъ, уставившись на нее пристальнымъ, смущавшимъ ее своею неотступностью, взглядомъ и видимо ожидая чтобъ она начала разговоръ.
Но она оставалась безмолвна, какъ-то безсознательно ожидая въ свою очередь чтобъ онъ поощрилъ ее говорить.
Такъ прошло съ полминуты.
— Я письмо ваше своевременно отправилъ, сухо, какъ бы офиціально проговорилъ онъ наконецъ,— и, какъ мн извстно, оно дошло по назначенію.
— Я чрезвычайно благодарна вамъ, поспшно отвчала она,— и прошу извиненія что такъ прямо, безо всякаго съ моей стороны объясненія, отправила его на вашъ адресъ…. Мн такъ сказано было сдлать въ письм полученномъ мною отъ брата передъ этимъ…
— Вы гд его получили, прервалъ ее Мурзинъ:— въ Горномъ Студн?
— Изъ Горнаго Студня, объяснила она:— я была въ госпитал въ **.
— Разв онъ тамъ былъ? воскликнулъ изумленно ея собесдникъ.
— Кто? съ неменьшимъ удивленіемъ спросила двушка.
Мурзинъ не отвчалъ, брови его сжались и блдные глаза вскинулись опять съ тмъ же выраженіемъ подозрительности на Ларину:
— Какъ именно доставлено вамъ было это письмо, можете мн сказать?
— Чрезъ одного раненаго посл второй Плевны, котораго привезли къ вамъ…
Онъ еще разъ поморщился.
— Знаете кто это былъ?
— Нтъ, мы фамилій никогда не спрашивали тамъ… Онъ умеръ притомъ чрезъ нсколько дней посл того какъ передалъ мн это письмо.
— Онъ ничего вамъ не говорилъ, передавая его?
— Ровно ничего! подчеркнула Настасья Дмитріевна.
— Писалъ вамъ опять братъ съ тхъ поръ? спросилъ онъ обрывисто.
— Нтъ, во я имю о немъ извстіе… стороной, онъ въ Венеціи былъ въ послднее время, на мст…
Мурзинъ повелъ годовой, какъ бы говоря ‘знаю’.
— И мн теперь необходимо извстить его объ одномъ обстоятельств, продолжала Ларина, быстро доставая изъ кармана заготовленное письмо къ брату,— мн ужасно совстно безпокоить васъ опять, но если вы имете все также возможность доставить его…
— Очень нужное? не давая ей договорить, кивнулъ онъ на конвертъ который она съ какою-то невольною робостью протягивала ему черезъ столъ.
— Да, очень, подтвердила она:— у насъ съ нимъ родственникъ есть одинъ… зять, онъ иметъ дла съ за границей и хочетъ доставить тамъ брату мсто по своей торговл…
На лиц Мурзина выразилось очевидное для Лариной безпокойство.
— Разв онъ недоволенъ своимъ теперешнимъ положеніемъ? воскликнулъ онъ поспшно.
— Я не знаю… не думаю, возразила она,— и даже полагаю напротивъ: графиня Драхенбергъ — онъ поступилъ учителемъ къ ея сыну — очень хорошая женщина, я съ ней познакомилась въ Болгаріи… Но братъ мой вовсе не созданъ… не подготовленъ быть педагогомъ… особенно воспитателемъ. Но еслибъ онъ былъ и другой даже, какое будущее въ учительств, притомъ за границей, гд Русскіе живутъ лишь проздомъ?… Разъ ужь онъ принужденъ жить въ изгнаніи, вздохнула тяжело двушка,— надо подумать какъ ему лучшимъ образомъ устроиться тамъ.
— А я полагаю, молвилъ на это Мурзинъ, ехидно, показалось ей, прищурившись на двушку,— я полагаю что человкъ тхъ убжденій которыхъ держится вашъ братъ, и которыя вы вроятно раздляете…
Онъ пріостановился на мигъ, пытливо глядя ей прямо въ глаза.
‘Не раздляю, нтъ!’ чуть не крикнула она на это въ первую минуту, но тутъ же, въ силу какого-то инстинкта, прикусила губы и опустила глаза. ‘Пусть договоритъ!’ проносилось у нея въ голов.
— Такой человкъ, я полагаю, докторально продолжалъ Мурзинъ,— иметъ въ виду ‘занятія’ нсколько боле широкаго и общеполезнаго характера чмъ эгоистическую заботу о собственномъ ‘устроеніи’ по какой-нибудь торговой части… и мы съ вами, съ этой стороны, никакъ не въ прав отрицать raison d’tre его настоящаго ‘учительства’:— оно, весьма можетъ быть, заключаетъ въ себ очень серіозную и опредленную цль, вско заключилъ Мурзинъ.
Настасья Дмитріевна не поняла, и пытливо въ свою очередь взглянула на говорившаго.
— Если это состоитъ въ томъ что онъ мальчику, котораго поручили ему учить, станетъ проповдывать т же ‘убжденія’ какія самого его заставили бжать за границу, то, по моему, это… (недобросовстно, срывалось у нея съ языка, но она удержалась) слишкомъ рано во всякомъ случа.
Ученый собесдникъ ея двусмысленно усмхнулся.
— Это зависитъ отъ взгляда. Нкоторые полагаютъ что на той стадіи гражданскаго развитія на которой находимся мы въ настоящую пору наука вообще къ длу не важна, а что главное развивать съ юныхъ лтъ въ наростающемъ поколніи критическое отношеніе къ существующему соціальному порядку…
— Ахъ, вотъ за это самое и расплачивается теперь братъ! скорбно вырвалось теперь у Настасьи Дмитріевны,— вдь онъ оторвавъ ото всего близкаго, роднаго… и это безвозвратно, на всю жизнь…
— Это же вамъ это сказалъ? съ какимъ-то не то ироническимъ, не то вызывающимъ оттнкомъ въ звук голоса промолвилъ на это Мурзинъ.
Она вскинула на него изумленно свои большіе глаза.
— Онъ стоекъ, онъ не повинится никогда! пролепетала она, недоумло.
Онъ повелъ плечомъ.
— Это отъ него и не потребуется.
— Но тогда какъ же?..
Мурзинъ поднялъ руку на высоту глазъ, поглядлъ на свои ногти и чуть-чуть усмхнулся еще разъ.
— Мало ли какія перемны могутъ быть! лниво уронилъ онъ. Но какая-то необыкновенная увренность въ чемъ-то что, въ его убжденіи, должно было непремнно случиться слышалась въ этихъ словахъ.
— Амнистія? радостно вскликнула подъ впечатлніемъ ихъ двушка.
— Н-да… то или другое, загадочно произнесъ Мурзинъ, и тутъ же какъ бы спохватившись:— Вы пишете здсь (онъ указалъ глазами. на положенное ею на столъ письмо ея къ ‘Волод’) объ этомъ… коммерческомъ мст которое предлагается вашему брату?
— Пишу, да.
Онъ помолчалъ.
— Вы продолжаете желать чтобъ оно было ему доставлено?
— Да, желаю… если это васъ не обезпокоитъ, добавила она невольно смущенная холодностью его тона.
Онъ въ первую минуту не отвчалъ, и на лиц его она прочла самое искреннее удивленіе тому что она упорствовала въ желаніи своемъ отправить письмо о томъ что онъ, Мурзинъ, почиталъ почему-то безполезнымъ сообщать эмигранту.
— Хорошо-съ, процдилъ онъ наконецъ, закуривая папироску и медленно пуская изъ нея струйки дыма въ воздухъ,— я постараюсь найти случай… препроводить… это письмо… по адресу…
И вдругъ воззрился въ нее съ какимъ-то суровымъ, чуть не угрожающимъ выраженіемъ въ чертахъ.
— Вы понимаете что было бы совершенно неумстно съ вашей стороны поврять кому бы то ни было чрезъ кого вы нашли средство переписываться съ вашимъ братомъ… Я съ нимъ не знакомъ, не принадлежу къ его… фракцій, и оказываю вамъ услугу единственно изъ того что порядочные люди… какіе бы вы были во мнніяхъ ихъ оттнки, ввернулъ онъ подчеркивая,— должны по возможности давать другъ другу руку помощи въ виду… общей цли, уже словно проглотилъ онъ.
Настасья Дмитріевна вспыхнула вся и поднялась съ мста.
— Меня еще никто въ жизни не былъ въ прав упрекнуть въ нескромности, дрогнувшимъ голосомъ вымолвила она.
Мурзинъ всталъ тоже.
— Вы меня извините, я говорилъ на всякій случай… а заподозривать васъ я не имю никакого права, хотя…
— ‘Хотя’? повторила она вопросительно.
Насилованная усмшка проб,кала по его губамъ.
— Хотя собственно о вашихъ личныхъ убжденіяхъ мн ничего неизвстно.
— Это должно быть для васъ совершенно безразлично, съ такою же улыбкой отвтила она.
— Однакоже…
Она не дала ему времени продолжать.
— Я актриса, была одно время сестрой милосердія, и въ томъ и въ другомъ положеніи ни o чемъ кром своего дла не думала.
— А-а! какимъ-то страннымъ возгласомъ протянулъ Мурзинъ.
Она протянула ему руку:
— Позвольте мн еще разъ искренно благодарить васъ, молвила она, пожимая его тонкіе и холодные пальцы, наклонила голову въ знакъ прощанія и направилась ко двери.
Онъ вышелъ молча за нею въ темную переднюю, подалъ ей пальто…
— Еслибы вамъ, промолвилъ онъ весьма неожиданно для нея, налагая руку на крюкъ отворить ей двери на лстницу,— еслибы вамъ пришла когда-нибудь охота ‘думать серіозно’, я буду всегда радъ помочь вамъ какъ и чмъ могу.
Она не отвчала, поклонилась еще разъ и поторопилась уйти.
‘На что же они надются вс’? стояло у нея неотступно въ голов во все время прозда своего отъ Мурзина къ Харитонію въ Огородникахъ,— ‘есть же у нихъ что-то опредленное, положительное въ виду, чего они уврены достигнуть… Вдь вотъ не мальчикъ… человкъ пользующійся здсь извстностью, и онъ такъ убжденно говорилъ о перемнахъ посл которыхъ Володя могъ бы будто вернуться въ Россію открыто, не боясь за прежнее… Страшно даже!’ сказала она себ вдругъ, и нервная дрожь пробжала у вся по тлу…
Она вернулась вся озабоченная домой.
Въ зальц у Лизаветы Ивановны сидли за пяльцами, подъ наблюденіемъ хозяйки (шла спшная работа ковра), три молодыя особы. Вс он, завидя входящую, съ любопытствомъ подняли на все глаза. Двухъ изъ нихъ Лариной уже случалось видть здсь, третья, высокая, тонкая брюнетка, съ роскошными темными волосами и блднымъ лицомъ была ей незнакома, но она тотчасъ же узнала ее: это была та самая особа съ которою она встртилась у дверей Мурзина.
Двушка видимо узнала ее въ свою очередь, зардлась мгновенно румянцемъ по самые глаза и низко, низко склонила голову надъ своею работой.
Настасья Дмитріевна, не останавливаясь, поспшила пройти къ себ.
— Ну что, анделъ мой, каковы дла? заговорила, входя за всю, Лизавета Ивановна,— хлопочете вы?
— Да, нужно мн было създить опять… по одному обстоятельству, пролепетала она. — Скажите, кто это у васъ новая, блдная такая, красивая, за пяльцами сидитъ? спросила она тутъ же.
— Красивая, точно, анделъ мой, и хорошая, больно хорошая, благочестивыхъ родителей дочь, завздыхала вдругъ маленькая особа,— я за нее каждый день особливо молюсь, потому… начала и не договорила она..
Ларина поглядла за все съ удивленіемъ:
— Потому… что?
Та озабоченно замотала головой.
— А чтобы, значитъ, Царица Небесная, прошептала она своимъ своеобразнымъ языкомъ,— прикрыла ее ризою Своею, душу ея отъ соблазна и наважденія лукаваго отвела…
— Какъ ее зовутъ?
— Курсакова, анделъ мой, Курсакова, Лидія Петровна. Отецъ ея казначеемъ служитъ… Хорошей фамиліи люди, старинные, пожилые ужь, по-Божески живутъ. Младшая это дочь у нихъ, старшія замужъ хорошо выданы… И этой вотъ самой Лидіи Петровн отличныя партіи представлялись, да вотъ тутъ это самое… не договорила она опять.
— Несчастная любовь? сказала съ полуусмшкой Настасья Дмитріевна.
— Несчастная, именно что несчастная! вскликнула Лизавета Ивановна,— потому, первое, женатый человкъ…
— Женатый?
— Съ женой они, по ноншнему, врозь живутъ, она съ другимъ, съ мужемъ родной сестры въ связь вошла и дти у нихъ даже,— нон вдь это, анделъ мой, очень просто, безъ стыда, потому страха Божескаго въ людяхъ нту ужь нисколько, и кто законъ блюдетъ того даже глупымъ почитаютъ… Ну, а самъ онъ тоже вотъ этимъ самымъ занимается какъ бы душу невинную двичью съ пути истиннаго совратить…
‘Мурзинъ’! чуть не произнесла громко Ларина.— Влюбилъ ее въ себя? спросила она.
Лизавета Ивановна скорбно закачала головой:
— Влюбилъ, или чмъ инымъ смутилъ, только какъ потерянная она ходитъ, не стъ, не пьетъ, родителей своихъ ажъ до отчаянія сокрушаетъ. Потому понять нельзя: въ домъ къ нимъ самый этотъ человкъ не вхожъ и о немъ даже, можно сказать, боле догадываючись дошли, а не такъ чтобы доподлинно, то-есть… Можетъ, даже и напрасно на него поклепъ взвели (маленькая особа набожно перекрестилась при этомъ), а только-что съ того самаго времени у нея это и пошло какъ начала она разными науками заниматься.
— Что же, она, лекціи что ли слушаетъ?
— Н, отецъ пущать пересталъ. Самъ онъ человкъ съ понятіемъ, доходить до всего можетъ… Ну, и полюбопытствовалъ онъ въ эти тетрадки заглянуть, и замтилъ онъ,— что именно не скажу вамъ, анделъ мой, потому я отъ Писанія сколько-нибудь могу, а насчетъ этихъ наукъ и прочаго свтскаго темна темнешенька, прямо говорить надо, а только-что онъ мн,— я съ нимъ въ давнемъ пріятельств нахожусь,— ‘это, говоритъ, и не такую молодую голову съ толку сбить можетъ, потому наболтано тутъ всяческаго, лучше, говоритъ, пусть поменьше знаетъ, да чтобы въ Бога и законъ вру не потеряла.’ Такъ и запретилъ ей ходить. Тутъ и затосковала она не въ мру, однако противу отца съ матерью не супротивилась, какъ они люди почтенные, настоящіе, и она ихъ дйствительно душой уважаетъ, да и нравъ-то у нея вообще, какъ у голубки, знаете, самый это тихій, ласкательный… А только, завздыхала опять Лизавета Ивановна,— узнали намнясь ея родители что она съ какимъ-то ученымъ гд-то видается и вс ночи на пролетъ книжки какія-то отъ него читаетъ, и отъ того самаго и сонъ и аппетитъ потеряла совсмъ…
— Голубушка Лизавета Ивановна, сказала Ларина,— познакомьте меня съ этою двушкой! Ея душевное состояніе интересуетъ меня… и понятно мн, я сама чрезъ все это прошла, я бы, можетъ-бытъ, могла ей быть полезна.
— Ахъ, анделъ вы мой, на слов на этомъ вашемъ душевномъ спасибо! воскликнула радостно та,— дай-то вамъ Царица Небесная въ эвтомъ предмет благоспоспшенія всякаго!.. Сейчасъ, сейчасъ я вамъ ее сюда приведу…
— Куда же вы, я сама могу къ ней пойти туда, ноги вы свои берегите! удерживала ее Настасья Дмитріевна.
Но старушка съ юношескою торопливостью поднялась на эти слабыя ноги свои и поплелась въ зальцу.
— Ушла! объявила она, разводя руками, чрезъ нсколько минутъ возвращаясь оттуда,— васъ испужалась ишь, говорятъ двушки.
— Меня! промолвила Ларина машинально, ей было совершенно понятно изъ-за чего именно видъ ея ‘испугалъ’ эту заинтересовавшую ее собой жертву той же умственной путаницы, изъ которой сама она ‘выкарабкалась какимъ-то чудомъ’, говорила она себ теперь.
— Какъ теперь чужой кто, объяснила Лизавета Ивановна,— такъ она и прочь, аль вся въ себя, какъ улитка, уйдетъ, слова отъ вся не добьешься. Ко мн даже рдко ходить стала, какъ-анъ прежде всхъ чаще, бывало, по сосдству — на Чистыхъ Прудахъ они тутъ живутъ, домикъ у нихъ свой,— всхъ чаще за пяльцами шить приходила, аль другую какую работу возьметъ, потому насчетъ жалости, если помочь кому нужно, первая это она завсегда бывала… Ну, а ноньче разв въ недльку разъ на часокъ забжитъ, да и опять домой, эти его книги читать что отъ нихъ покой потеряла она совсмъ.
Маленькая особа глубокопечальнымъ взглядомъ глянула на свою собесдницу, примолкла на мигъ и заключила нежданно:
— Что это, анделъ мой, какъ нынче свтъ мудренъ сталъ! Умныхъ-то да ученыхъ почитай развелось видимо-невидимо, а только я такъ спрошу: кому нонче жить хорошо?
‘Кому, въ самомъ дл’? — словно никогда не представлялся ей этотъ вопросъ съ той высшей, душевной точки отправленія съ которой, чувствовала она, длался онъ ей теперь Лизаветой Ивановной,— пронеслось въ голов Настасьи Дмитріевны. И об он тяжело задумались и примолкли.
Часу въ одиннадцатомъ вечера — половина дома уже отошла на покой, и сама хозяйка, уложивъ свою сиротку и разцловавшись за сонъ грядущій съ привередницей Таисіей Филипповной, собиралась опочить на узкомъ и жесткомъ диванчик служившемъ ей ложемъ,— никогда небывалый въ такую позднюю пору звонъ колокольчика въ передней поднялъ переполохъ въ укромномъ обиталищ Лизаветы Ивановны. Таисія Филипповна привскочила и застонала на своемъ снник, проснувшаяся двочка заплакала, гимназистикъ въ одной рубашечк растерянно метнулся въ сни отворять, по привычк, дверь. Лизавета Ивановна принялась испуганно креститься, но тутъ же вспомнивъ слышанное ею утромъ отъ Лариной что къ ней вечеромъ общался пріхать ‘по длу’ Ашанинъ, успокоила своихъ домочадцевъ и спустилась со своей свтелки внизъ,какъ-то вдругъ инстинктивно разсудивъ что съ такимъ ‘кавалеромъ’, какимъ она помнила ‘Владиміра Петровича’ (она его лтъ пятнадцать не видала), ‘не годится оставлять двицу одну’, да еще ‘въ ночной часъ’.
Поздній гость былъ дйствительно Ашанинъ. Маленькая особа (онъ ее едва узналъ, во привтствовалъ самымъ дружескимъ образомъ) пригласила его въ зальцу, куда вышла изъ своей комнаты и Ларина, и усадила все къ тмъ же пяльцамъ, составлявшимъ какъ бы центръ тяжести этого покоя.
Всти привезенныя Ашанинымъ очень обрадовали Настасью Дмитріевну:
— Артистическій кружокъ, говорилъ онъ,— чрезвычайно доволенъ, узнавъ что вы согласны будете дать въ немъ нсколько представленій. Условія такія: вамъ — половина частаго сбора, выборъ піесъ предоставляется вамъ, а они со своей стороны подберутъ подходящихъ актеровъ. Завтра утромъ будетъ къ вамъ старшина распорядитель, съ которымъ, если вамъ будетъ угодно — и это я вамъ совтую — вы можете заключитъ формальное условіе.
— Не знаю какъ и благодарить васъ, Владиміръ Петровичъ!..
Онъ надялся что вслдъ за этимъ у нихъ завяжется ‘артистическая бесда’, съ которой ничего не будетъ уже легче перейти на обычныя ему амурныя темы, но двушка ограничилась этою ‘благодарностью’, она очевидно не была вообще расположена теперь разговаривать. Онъ попробовалъ было ‘приняться’ за Лизавету Ивановну, заговорилъ о покойной Марь Яковлевн Лукояновой, о Троекуровыхъ,— но маленькая особа умирала отъ сна и то и дло крестила маленькимъ крестомъ свои позвывавшія поблеклыя губы. Старый красавецъ повертлся еще минутъ пять на своемъ стул, всталъ наконецъ, простился, и въ довольно кисломъ настроеніи духа отправился прямо спать домой.
Это нисколько не помшало ему впрочемъ, два дня спустя, сидя за утреннимъ пасьянсомъ съ актеромъ Ростиславцевымъ и распространяясь опять о ‘необыкновенномъ прозрніи’ гадалки Варвары Аанасьевны, разказывать пріятелю съ самымъ искреннимъ внутреннимъ убжденіемъ слдующее:
И вообразите, какъ напророчила, такъ въ точію и исполнилось. Моя (онъ разумлъ Фараонку) третьяго дня, какъ вамъ извстно, написала мн чтобъ я непремнно прізжалъ къ ней вечеромъ. Я общалъ и непремнно хотлъ исполнить, но мн посл театра необходимо было захать къ этой Лариной, которой я устроилъ спектакли въ Артистическомъ клуб. Я тамъ у нея засидлся такъ долго что хать къ моей было уже поздно, отправляюсь къ ней вчера. Прізжаю,— мебель куда-то перетаскиваютъ, выбгаетъ ея кухарка и объявляетъ мн что ‘Татьяна Николаевна ухали на новую квартиру, а на случай я буду, приказала мн сказать чтобъ я не трудился боле здить къ ней’…
— Что вы! вскликнулъ отставкой теноръ,— такъ, значитъ, у васъ съ ней кончено?
— На вки вчныя! торжественно возгласилъ Ашанинъ, сверкая глазами,— буквально по предсказанію Варвары Аанасьевны что выйдетъ у васъ ссора изъ-за той самой дамы которая привезетъ мн изъ Петербурга извстіе объ отказ вамъ барономъ въ декораціяхъ.
— Удивительно! глухо произнесъ Ростиславцевъ, качнулъ значительно головой, и перенесъ даму пикъ на короля червей.

VI.

Кто герой? Тотъ кого не потрясетъ взглядъ женщины.
(Изъ индійской рукописи I вка по Р. X.)

Въ третьей изъ залъ галлереи palazzo Pitti {Во Флоренціи.}, предъ Видніемъ Іезекіиля Рафаэля, этою маленькою картиной, по грандіозности замысла и очаровательности исполненія не имющей себ равной въ мір, стояли въ одно свтлое октябрьское утро блокурый молодой человкъ и молодая же дама въ круглой, червой шляп съ перомъ, изъ-подъ которой выбивались въ изящномъ безпорядк пряди вьющихся рыжеватыхъ волосъ. Оба они равно молча и недвижно глядли на возносимаго ‘поверьхъ облакъ’ апокалиптическими зврями и ангелами-дтьми Бога силъ, но далеко не равное повидимому впечатлніе производило на нихъ это геніальное полотно. между тмъ какъ въ жадно взиравшихъ на него, широко раскрытыхъ глазахъ молодой женщины сказывался не поддльно-страстный художественный восторгъ, на лиц ея служанки выражалось не то какое-то тоскливое утомленіе, не то досадливое сознаніе чего-то удручающаго и раздражающаго.
Она быстро обернулась на него, вся сіяющая.
— Что вы про это скажете? проговорила она по-русски въ полголоса, въ виду цлой стаи Американокъ облеченныхъ во вс цвта радуги, въ сопровожденіи своихъ кавалеровъ и подъ водительствомъ чичероне подвигавшихся въ это время къ картин.
— Символика какая-то! процдилъ онъ сквозь зубы и какъ-то неестественно щурясь.
— Ну да, конечно, живо возразила она,— такъ и должно быть, вдь это видніе пророка… въ Библіи… Разв вы не читали?
— А вы? спросилъ онъ ухмыляясь.
— Что я?
— Читали сами?
Нтъ, она, бдная, ‘сама’ не читала, или хорошо не помнила, и залепетала, видимо сконфузясь.
— Все равно… Вещь сама за себя говоритъ… Это такая прелесть, такое величіе и поэтичность концепціи!..
— Принято восхищаться, извстно!..
— The famous vision of Hezekiel! сквернымъ англійскимъ акцентомъ произнесъ за ними водившій американскую компанію чичероне.
Заатлантическія двы и Джонатаны такъ и кинулись вс вооруженными pince-nez глазами за картину.
— Beautiful indeed!.. O-o, the lovely painting! {Превосходно, ослпительно, какая милая картина.} загоготали кругомъ ихъ птичьи гортани.
— То же вотъ, пропустилъ блокурый,— не сказать бы имъ — он бы такъ и прошли мимо, не замтивъ, а на, молъ, говорятъ имъ, вотъ этимъ самымъ восхищаться требуется, он и въ пискъ!.
— Такъ на то он и изъ той страны гд ничего этого нтъ и быть не можетъ, проговорила дама чуть-чуть пренебрежительно и скороговоркой, отходя и направляя шаги въ слдующую залу.
‘Да и не нужно вовсе никому’, чуть не добавилъ къ словамъ ея молодой человкъ, но почему-то сдержался и поплелся за нею, устало передвигая ноги.
Она повела его прямо къ очаровательному портрету герцогини Урбино, извстному подъ названіемъ ‘La bella di Tiziano’, {Въ галлере Degli Uffizii находится не мене извстная нагая Венера того же мастера, писанная съ той же красавицы.} остановилась и опять спросила:
— Ну, а это какъ вамъ нравится?
Онъ посмотрлъ на полотно, потомъ за нее, и усмхнулся слегка.
— Въ род васъ нсколько!..
Она вся вспыхнула отъ удовольствія.
— Разв потому что и она рыжа какъ я… Это любимйшій цвтъ женскихъ волосъ у мастеровъ венеціанской школы, какъ бы поучительно вставила она,— но гд же мн съ моей frimousse идти въ сравненіи съ этою идеальною красавицей! Я никакъ не ожидала что вы способны льстить.
— Льстить? повторилъ онъ,— а я думалъ, напротивъ, вы на меня разсердитесь.
— За что?
— Да потому что лицо у этой госпожи самое интеллигентное.
— Ахъ, вы съ этой стороны нашли у вся сходство со мною? расхохоталась молодая женщина.
Онъ не смутился:
— Нтъ, у васъ все же больше смысла въ выраженіи.
— Merci beaucoup!.. Но скажите, перемняя тонъ молвила она, глядя ему съ любопытствомъ въ глаза,— неужели вы и къ этой, просто женской, прелести остаетесь равнодушны какъ и ко всему остальному?
Молодой человкъ засмялся:
— Съ чего же приходить въ восторгъ отъ нмаго полотна!
— А еслибъ она была живая, влюбились бы? быстро спросила она.
— Не знаю… Я не влюбчивъ, почелъ онъ какъ бы нужнымъ прибавить.
Она видимо хотла что-то сказать на это, не сказана, и только съ неопредленнымъ выраженіемъ пожала полными плечами своими:
— Подемте домой, васъ ничмъ не разшевелишь.
— Подемте! усмхнулся онъ опять.
Они вышли, спустились съ лстницы. Ливрейный слуга въ штиблетахъ и culotte courte кинулся за ожидавшимъ на площади ландо вашей дамы… Но она уже перемнила намреніе.
— Не хотите ли на полчаса сюда, въ Boboli? {Садъ при дворц Pitti.} обратилась она къ своему спутнику,— у меня есть билетъ для входа отъ префекта.
— Извольте.
— Предложите мн руку по крайней мр, засмялась она опять.— Quel sauvageon! прибавила она, глядя ему еще разъ прямо въ глаза.
Онъ молча подставилъ ей локоть, она продла въ него руку, и такъ и повисла на его рук…
У входа въ садъ разгуливалъ полицейскій стражъ. Взглянувъ на пропускной билетъ поданный ему молодою женщиной, онъ почтительно приложилъ руку ко лбу и указалъ вслдъ за тмъ на раздваивавшуюся впереди аллею, какъ бы говоря: ‘вправо или влво, куда угодно’!
Въ саду было пустынно какъ на Робинзоновомъ остров. Тнь и свжесть такъ и манили укрыться отъ жгучаго италіянскаго солнца подъ густолиственную снь вковыхъ платановъ. Наша чета услась на скамью у мраморнаго Фавна…
— Ахъ, какъ хорошо! заговорила дама, сладостно вдыхая полный аромата воздухъ,— когда подумаю какая теперь гадость въ Петербург!.. А здсь ‘лавромъ и лимономъ пахнетъ.’ Это у Пушкина, кажется, гд-то…
— Не знаю.
— Въ Каменномъ Гост, да, вспомнила… Вы читали?
— Н-нтъ, кажется…
— Вы и поэзіи не любите? вскликнула она чуть не въ отчаяніи.
— Отчего же! Некрасова даже и очень люблю.
— Некрасова, протянула она съ гримаской неудовольствія на алыхъ губахъ.
— Ну, конечно, ‘мужицкій поэтъ’, по вашему? скривилъ онъ губы въ свою очередь.
— Разв онъ ‘мужицкій’ въ самомъ дл? удивилась она, — я ничего его не читала… Нтъ, нтъ, погодите: ‘Что ты жадно глядишь на дорогу’, что Цыгане поютъ,— это вдь его?
— Его.
— Ну, вотъ это я знаю. Се n’est pas mal du tout… И все въ такомъ род, въ демократическомъ, у него?
— ‘Муза мести и печали’, какъ-то невольно изысканно проговорилъ молодой человкъ:— настоящій поэтъ своего… нашего, какъ бы поправился онъ,— поколнія.
— Да-а? Ахъ, я непремнно въ такомъ случа хочу прочесть его всего. Я хоть и старуха сравнительно съ вами, но все же еще недалеко отстала отъ этого вашего поколнія… Мы задемъ отсюда къ Vieusseux {Извстный во Флоренціи кабинетъ для чтенія, одинъ изъ богатйшихъ въ Европ по числу выписываемыхъ имъ повременныхъ изданіи и книгъ на всевозможныхъ языкахъ.}, и я скажу ему выписать для меня…
— Хорошо сдлаете! одобрилъ онъ качнувъ головой,— просвтитесь.
— Вы находите что мн это нужно? промолвила она серіознымъ тономъ, межь тмъ какъ глаза ея смялись.
— Вы, разумется, говорите это насмхъ, возразилъ онъ нсколько раздраженнымъ тономъ,— и полагаете что вамъ черезчуръ достаточно того что вы знаете и въ чемъ, по вашему, вся мудрость человческая заключается, а что вотъ меня, напротивъ, требуется выдрессировать къ разумнію всхъ тхъ прелестей которыя мн недоступны… по великой тупости моей, конечно, такъ вдь это? заключилъ онъ съ насилованною ироніей.
— За что же вы разсердились, Василій Иванычъ? жалобнымъ голосомъ произнесла молодая женщина,— я ничего про себя не думаю, кром того что ничего серіозно не знаю, какъ вс мы, свтскія, а ужь никакъ не имю претензіи ‘дрессировать’ васъ къ чему-то… А мн просто жалко… ну да, жалко что такой молодой человкъ… молодая душа не находитъ въ себ никакого отклика на вс эти Чудеса искусства которыя я вожу васъ показывать вотъ ужъ сколько дней, а вы, какъ слпой какой-то, точно не видите совсмъ… Вдь все это наслажденія, autant de jouissances, которыя вы будто назло отбрасываете отъ себя, а мн это больно… не разсердитесь на меня опять! — больно за васъ…. Вы не можете же мн запретить de vous porter intrt, какъ бы неудержимо досадливо вырвалось у нея, и легкій румянецъ выступилъ подъ блоснжною кожей ея лица.
Та же внезапная краска покрыла на мигъ и его блдныя щеки, глаза сверкнули… Но онъ тотчасъ же опустилъ ихъ.
— Что же длать, не такъ воспитанъ видно чтобы понимать изящное, подчеркнулъ онъ, стараясь сохранить тотъ же ироническій тонъ.
— Не правда! горячо вскликнула она,— вы не семинаристъ какой-нибудь чтобы не понимать…
— Бывшій семинаристъ именно, перебилъ онъ ее,— вы мой паспортъ видли: ‘Не кончившій курса въ Казанской Духовной Академіи, сынъ священника…’
Она замахала руками.
— Не правда, не правда, vous parlez le franais tout aussi bien que moi, я не врю вашему паспорту!…
— Вы полагаете, онъ… фальшивый?
Молодой человкъ измнился въ лиц…
— Оставьте, какое мн дло! торопливо, не доканчивая фразъ, заговорила она: я знаю васъ, а имя все равно… Вы имете свои причины, и я уважаю… Когда-нибудь потомъ… когда я заслужу ваше довріе… вы мн скажете. А теперь я не хочу, не хочу, и не смйте говоритъ объ этомъ!… Я. знаю только que vous tes aussi bien n que moi, и совсмъ не то чтобы вы не были въ состояніи понимать, а просто vous vous faites fort de mpriser l’art, и вотъ это самое я и хотла бы знать почему вы считаете нужнымъ его презирать?
Невольная усмшка пробжала въ складкахъ губъ Посплова (читатель, не сомнваемся, давно усплъ узнать его, равно какъ и его собесдницу): слова ея видимо польстили его самолюбію. Но брови его въ то же время сжались съ какимъ-то сосредоточеннымъ, чтобы не сказать мрачнымъ, видомъ.
— Я ваше искусство, ‘l’art,’ не презираю, началъ онъ съ замтно дидактическимъ оттнкомъ въ рчи,— и не скажу, какъ сказано это было нсколько лтъ назадъ, впрочемъ совсмъ не въ томъ смысл какой былъ данъ этимъ словамъ во враждебномъ лагер, что ‘сапоги выше Шекспира’. Я даже нахожу что оно имло свою raison d’tre въ прежнее время, когда человчество не было такъ развито, или, говоря опредлительне, когда изъ этого человчества почиталось людьми лишь извстное привилегированное меньшинство,— все же остальное были илоты, рабы, вассалы, порабощенныя, безправныя, безгласныя существа, потерявшія всякій образъ человческій. Для этого меньшинства искусство дйствительно представляло собою нкій облагораживающій элементъ. Заказывать картину какому-нибудь Рафаэлю или Тиціану все же былъ шагъ впередъ противъ гладіаторской рзни или глупыхъ рыцарскихъ турнировъ, хотя бы уже потому что тутъ уважался человкъ безотносительно къ его происхожденію и за трудъ его платили деньги, а не брали его даромъ. Наконецъ это давало производящей этотъ трудъ личности возможность выходить изъ состоянія илотизма въ которомъ находились ея собратія…
— Отчего же ‘илотизма’? возразила графиня Драхенбергъ,— искусство въ Италіи разцвло именно въ ту эпоху когда почти каждый городъ былъ отдльною республикой и граждане этихъ городовъ пользовались полною свободой. Здсь во Флоренціи, я читала, было даже время междуусобныхъ ея войнъ, когда самый низшій классъ народа, его такъ и зазывали ‘i popolani’, взялъ верхъ надъ остальными и правилъ ими сколько-то мсяцевъ или лтъ, уже не помню.
— Ну, это все равно! нетерпливо вскликнулъ эмигрантъ, въ своемъ качеств революціонера не вдавшій да и не почитавшій нужнымъ знать никакихъ историческихъ фактовъ:— полнаго соціальнаго равенства здсь, какъ и въ остальномъ мір, никогда не было, свободой пользовались только богатые, умвшіе тмъ или другимъ путемъ накопить себ капиталы, которыми они, какъ всюду и всегда, эксплуатировали трудъ бдняка, наживались потомъ его и кровью.
— Да, это конечно… недоумло пролепетала сбитая съ позиціи молодая женщина,— и это ‘всюду, всегда’, comme vous di-tes, бываетъ avec les pauvres gens!.. вздохнула она самымъ искреннимъ образомъ при этомъ.
Голосъ Посллова зазвенлъ внезапнымъ, горячимъ увлеченіемъ:
— И вамъ, скажите, никогда не приходило за мысль что этотъ вчный гнетъ богатаго надъ бднымъ не можетъ быть доле терпимъ, что соціальныя условія при которыхъ возможенъ онъ должны быть низвергнуты?…
— Une rvolution, да? прошептала она дрогнувшимъ голосомъ, забгая впередъ того что ожидала отъ него услышать. Мурашки пробжали у нея по тлу, ей стало разомъ и жутко, и въ то же время сладко, сладко отъ того именно чувства неопредленнаго страха которое заставило ее вздрогнуть.
— Вамъ это кажется очень страшно? чуть-чутъ насмшливо сказалъ онъ.
Она подняла на него глаза съ какимъ-то внезапнымъ и очень забавнымъ выраженіемъ отваги:
— Совсмъ нтъ, en France, sous la Terreur, женщины которыхъ веди на гильйотину удивляли всхъ своимъ безстрашіемъ. Если les gens de notre classe должны погибнутъ въ Россіи я не побоюсь, soyez sr… Мн кажется даже что эта мысль умереть на эшафот, предо всми, должна экзальтировать такъ что на него пойдешь весело какъ на балъ… ‘Dcollete et manches courtes’, пронеслось у вся тутъ же капризнымъ зигзагомъ мысли, ‘чтобы показать имъ себя въ послдній разъ dans tous mes avantages’, и сама она чуть не расхохоталась громко этому своему ‘сумашедшему’ представленію.
— Для чего же вамъ погибать когда вы могли бы, напротивъ… вскликнулъ было и тутъ-же оборвалъ эмигрантъ.
— Что могла бы, что, говорите… говорите же! съ лихорадочнымъ нетерпніемъ въ глазахъ, въ звук голоса приставала она къ нему,— вы можете все мн говорить, все, я умру скоре чмъ васъ выдать… я вдь знаю…
— Что вы знаете? быстро обернулся онъ на все, въ свою очередь, съ изумленнымъ и недовольнымъ выраженіемъ въ чертахъ.
Она мгновенно сложила руки на груди какимъ-то дтски умоляющимъ движеніемъ:
— Ради Бога, не сердитесь на меня, я нечаянно… слышала…
— Что слышали?…
— Вашъ разговоръ съ товарищемъ въ гондол, въ Венеціи… помните, на серенат?… Вы не подозрвали что подл васъ были Русскіе и говорили между собой громко… Со мною была Tony, ея мужъ и маркизъ. Но вс они слушали музыку, и я одна… Я никому изъ нихъ не сказала, никому, клянусь вамъ… И мн такъ захотлось посл этого познакомиться съ вами…
— Такъ, значитъ, смущенно спросилъ Поспловъ,— маркизъ не случайно нашелъ меня въ моемъ отел?
— Нтъ, я его послала, сказавъ что мн нуженъ русскій… наставникъ для моего сына… Мн и нужно было дйствительно, поспшила она прибавить,— и что я слышала отъ моего курьера что въ отел Бауеръ есть одинъ такой… Онъ васъ нашелъ тамъ… и привелъ тогда…
Поспловъ поникъ головой и какъ-то неопредленно развелъ руками.
— Я узнала изъ вашего разговора, съ лихорадочнымъ одушевленіемъ продолжала между тмъ графиня,— что вы были сосланы куда-то на сверъ… C’est inique cela! вскликнула она какъ бы въ скобкахъ,— но ушли съ какимъ-то мужикомъ и чуть не погибли въ лсу отъ холода, и васъ только спасъ un flacon de cognac, который вамъ дала эта дочь кого-то… я не разслышала… Скажите мн пожалуста: c»tait une jeune fille, или замужняя?…
— Она была дочь становаго… и не замужняя, какъ-то само собою сорвалось съ устъ молодаго человка. Его словно вдругъ захватило и понесло что-то чему онъ противостоять уже не могъ.
— И она любила васъ?
— Думала вроятно… Во всякомъ случа я былъ не первый, кажется, прибавилъ онъ не то пренебрежительно, не то какъ бы въ чемъ-то извиняясь.
— Вамъ не было жалъ ее покидать?
Онъ пожалъ плечами:
— Въ вашемъ исключительномъ быт, промолвилъ онъ съ извстною долей полузапущенной, полуискренней театральности,— субъективныя чувства каждаго изъ васъ такъ привыкли подчиняться верховной, гражданской иде, которой вс мы посвятили жизнь, подчеркнулъ онъ,— что о нихъ никому изъ васъ просто не думается, да и какъ бы стыдно думать… Особа эта къ тому же и не имла ничего привлекательнаго для меня… Она мн была нужна какъ соглядатай за отцомъ, которому поручено было наблюдать за мною, и какъ пособница для моего бгства, я и воспользовался ея… расположеніемъ.
Графиня словно только и ждала этого, на иной взглядъ безсердечнаго, чтобы не сказать циническаго, признанія. Она всплеснула руками и воззрилась восхищеннымъ взглядомъ въ своего собесдника:
— Вы герои вс, герои!.. Знаете, вдь я всю жизнь мечтала встртить кого-нибудь такого какъ вотъ вы, un citoyen, un Brutus, который отдалъ бы себя всего на служеніе d’une noble ide, восклицала она, вполн убжденная въ эту минуту что ни о чемъ иномъ дйствительно не мечтала ‘всю жизнь’,— я даже думала что cara patria ихъ вовсе производить не можетъ… но теперь я вижу что есть они, есть!..
Эмигрантъ съ видимымъ изумленіемъ вперилъ въ все глаза:
— Я этого никакъ не ожидалъ, признаюсь, промолвилъ онъ радостно зазвенвшимъ голосомъ:— вы, аристократка, петербургская барыня… какимъ образомъ могли сложиться у васъ такія честныя убжденія?
— Ахъ, именно потому что я петербургская и все это тамъ наизусть знаю… весь вашъ мондъ… Понимаете, вдь они вс тамъ ‘рабы’, comme vous dites… хуже — лакеи! Ils vous disent de belles paroles, такіе либеральные на словахъ, а на дл… Alexis Толстой такъ хорошо про нихъ сказалъ что у нихъ въ натур у всхъ ‘ползать предъ тмъ или этимъ на брюх’… {Потокъ-богатырь, баллада.} Я всю жизнь провела съ ними, насмотрлась на войн… Патріотизма, des sentiments levs, ни на грошъ ни у кого, смлаго, честнаго слова никто сказать не сметъ, только и въ мысли какъ бы ножку подставить своему же collgue, и самому ссть на мсто повыгодне, entrer en faveur, да денегъ, денегъ побольше сорвать, жалованья, арендъ, земель съ лсами, тамъ ихъ теперь тысячами десятинъ раздаютъ, кто только выпросить суметъ… Вы понимаете что когда все это видла вблизи и всю эту изнанку знаешь, можно получить отвращеніе къ Петербургу и тмъ кто въ немъ держитъ le haut du pav?..
И алыя, полныя какъ сплая вишня, губы молодой вдовы сложились въ очень милое въ своей искренности и весьма шедшее къ характеру ея подвижнаго лица выраженіе гадливости.
Эмигрантъ не отрывался теперь глазами отъ этого свжаго лица съ румянцемъ объявшаго ее внутренно волненія, и Богъ всть что въ эту минуту преобладало въ его чувств: восхищеніе ли женщиною, или уваженіе ко гражданк которую ‘прозрвалъ’ онъ въ ней теперь… Онъ усмхался какою-то счастливою улыбкой:
— Безполезно было бы слдовательно, говорилъ онъ,— объяснять вамъ raison d’tre революціонной партіи въ русской молодежи, партіи прямо положившей себ задачей, cote que cote, низвергнуть ту монгольскую власть и азіятскіе порядки при которыхъ у насъ плодиться и множиться могутъ только рабы и лакеи, вы сами это теперь должны понимать.
— О да, я понимаю!.. И это у васъ все такъ интересно, вскликнула она снова:— заговоры, тюрьмы, бгства, точно въ роман Александра Дюма pre… Я говорила это тогда же маркизу… вообще, разумется, говорила, поспшила она прибавить,— мы съ нимъ посл этой серенаты похали въ гондол подъ Pont des soupirs, и мн такъ страшно сдлалось, вспомнивъ что тутъ прежде происходило… Скажите, неожиданно вдругъ спросила она,— вы не задваете масокъ когда собираетесь для вашихъ совщаній въ какомъ-нибудь souterrain?
— Н-нтъ… для чего это? проговорилъ онъ, нсколько огорошенный.
— Я думала… Прежде всегда такъ, кажется, длали чтобы не могли узнать лицъ, въ случа еслибы тутъ случился какой-нибудь шпіонъ…
— Правительство такъ мало даетъ денегъ на своихъ шпіоновъ, и вс они такъ глупы, кром тхъ которые для пользы дла поступаютъ иногда въ эту должность изъ вашихъ же, что всхъ мы ихъ на перечетъ знаемъ, возразилъ на это не то хвастливымъ, не то пренебрежительнымъ тономъ Поспловъ,— изъ вашей же собственной среды предателей быть не можетъ, потому каждый знаетъ что за малйшую измну его ожидаетъ смерть.
— Смерть! повторила протяжно графиня съ омрачившимся внезапно лицомъ и вздрагивая,— да, это конечно… Но зачмъ, скажите, пронеслось у нея и громко сказалось тутъ же,— зачмъ этого бднаго Мезенцова убили,— un si brave homme! Я его хорошо звала.
— Убили не бравома, не вашего знакомаго, а офиціальную личность, шефа царскихъ шпіоновъ.
— Вы же сами говорили что вс они такъ глупы…
Поспловъ нахмурился.
— Тутъ вопросъ въ принцип, докторально проговорилъ онъ:— надо было доказать правительству что ни brave homme’а ссылки, ни преслдованія не въ силахъ сломить энергію и живучесть революціонной партіи. Смерть генерала Мезенцова, это вызывная перчатка смло брошенная теперь революціонною молодежью въ лицо автократіи! подвернулась ему подъ языкъ бойкая фраза, уже сказанная имъ въ разговор съ Волкомъ, и фраза эта произвела теперь желанное дйствіе: графиня опустила глаза, закачала головой и убжденно произнесла:
— Oui, certainement, le principe est une grandee chose…
— Борьба началась, продолжалъ Послловъ торжественнымъ тономъ,— борьба на жизнь и смерть…
Она, мгновенно забывъ о ‘principe’, схватила его за локоть, глядя ему съ какимъ-то жаднымъ перепугомъ въ глаза:
— Да? Вы знаете? Кого-нибудь еще будутъ убивать?…
— Я ничего не знаю, а только… Послушайте, Елена Александровна, перебилъ онъ себя, говоря себ мысленно что ‘ее требуется нсколько просвтить’,— если только вы, какъ я въ прав заключить изо всего того что вы сейчасъ говорили, личность вполн развитая, вы должны понимать что есть высшія требованія и что жертвы приносимыя имъ представляются для каждаго истиннаго революціонера вопросомъ совершенно второстепеннымъ. Русская пословица говоритъ: ‘дрова рубятъ, щепки летятъ’, а французская: ‘qui veut la fin veut les moyens’. Прямая задача состоитъ въ достиженіи побды революціонныхъ, избавительныхъ началъ, пояснилъ онъ,— а что при этомъ придется устранить нсколько личностей, такъ вдь это только необходимое… весьма печальное, можетъ-быть, я согласенъ, но необходимое, повторяю, неизбжное, естественное послдствіе самаго революціоннаго процесса. Ни одинъ изъ фазисовъ поступательнаго движенія человчества къ своему освобожденію не обходился безъ крови,— ничего съ этимъ не подлаешь, Елена Александровна… Въ мір наскомыхъ даже, вспомнилось ему вдругъ смутно прочитанное имъ въ какой-то популярной зоологической стать нчто могшее, по его мннію, ‘идти къ длу’ въ эту минуту,— есть породы въ которыхъ абсолютнымъ условіемъ рожденія особей является повальная смерть всхъ роженицъ.
Фантастическая зоологія, увнчалась полнымъ успхомъ:
— Это ужасно что вы мн говорите, тяжело вздохнула графиня,— mais c’est bien intressant! И она еще разъ склонила покорную голову предъ ‘неотразимою’, представлялось ей, apгументаціей своего собесдника. ‘Онъ такъ хорошо говорилъ и такъ умно смотрлъ при этомъ’ что она ‘все бы кажется слушала, слушала его… и глядла’…
Новый вопросъ, имвшій вызвать новое съ его стороны ‘краснорчивое’ возраженіе, готовъ былъ уже слетть съ ея устъ, когда вдругъ изъ-за поворота аллеи донесся до нихъ скрипъ чьихъ-то торопливыхъ шаговъ по песку и сквозь зелень втвей мелькнулъ свтло-срый цилиндръ…
— Маркизъ! вскликнула графиня, и все говорившее въ ней за мигъ предъ этимъ оживленіе слетло разомъ съ ея лица.
Эмигрантъ какъ-то безсознательно быстро поднялся съ мста, которое занималъ рядомъ съ нею на скамь, но тотчасъ же оправился и всталъ, вытянувшись въ ростъ, чуть не въ боевую позицію.
Быстро подходившій къ нимъ между тмъ маркизъ Каподимонте отнюдь впрочемъ не вызывалъ своимъ наружнымъ видомъ необходимость такой позиціи. Свжій, точно сейчасъ изъ ванны, элегантный отъ прюнелевыхъ ботинокъ и до этого своего сраго цилиндра, которымъ, скинувъ его съ головы за десять шаговъ не доходя графини, онъ салютовалъ ее (saluer du chapeau) какъ шляпой, откидывая руку въ сторону, съ блымъ цвткомъ въ петлиц и широкою улыбкой подъ красиво прикрученными усами,— онъ, казалось, былъ весь веселость, любезность… и безпечность.
— J’arrive de Rome, говорилъ онъ, съ какою-то особенною изысканною почтительностью пожимая протянувшуюся къ нему руку молодой вдовы и самымъ дружескимъ образомъ привтствуя въ то же время заморгавшими глазами ея кавалера,— et je tenais vous donner le plus vite possible des nouvelles de madame Tony… Я узналъ въ отел гд вы останавливались, объяснилъ онъ,— что вы взяли окончательно ту виллу на Colli {Возвышенная часть города по лвому берегу Арно.} на которую я вамъ указывалъ и уже переселились туда. Я халъ къ вамъ, когда прозжая мимо Pitti, узналъ ваше ландо,— et me voici!
— Grand merci, cher marquis! преодолвая насколько могла свою досаду, улыбалась ему она,— что Tony, хорошо ей въ Рим живется?
— Отлично повидимому, нашла очень приличное и теплое помщеніе — въ Рим холодно зимой — и до весны не думаетъ оттуда трогаться.
— Le prince Jean toujours? какъ-то вдругъ разсмялась графиня.
— Toujours! подтвердилъ, сдержанно, какъ бы только изъ учтивости улыбнувшись со своей стороны маркизъ, и тутъ же воскликнулъ: — Но какая неосторожность, графиня: вы сидите на мраморной скамь, это гибельно въ нашемъ климат и этого никогда не слдуетъ забывать здсь. Я вижу что monsieur Pospelof, примолвилъ онъ съ самою любезною улыбкой по адресу молодаго человка,— гораздо предусмотрительне васъ: онъ очевидно все время стоялъ на ногахъ пока вамъ вздумалось отдохнуть здсь отъ вашей… вроятно продолжительной… прогулки sous ces ombrages fleuris (онъ указалъ кругомъ рукою), но въ этомъ случа я осмливаюсь думать что къ его courtoisie примшивалась нкоторая доля эгоизма (un petit grain d’goisme),— ему слдовало бы предварить васъ.
— Никакой courtoisie и никакого эгоизма! отрзалъ, впрочемъ видимо смущенно, эмигрантъ, — я не подумалъ… да и не зналъ въ сущности что не слдуетъ садиться…
Маркизъ только взглянулъ на него, и все такъ же вжливо усмхнулся опять.
Графиня Драхенбергъ была уже на ногахъ. ‘Противный человкъ, проносилось у нея въ мысли, всегда все видитъ и все угадываетъ!’…
— Merci pour le bon avis, сказала она громко,— намъ, Русскимъ, никогда не мшаетъ напоминать о здоровь, мы нисколько не привыкли беречь его… Можетъ-бытъ потому, промолвила она нежданно, прищурившись куда-то вдаль,— потому что мы вообще не дорожимъ жизнью…
У Посплова почему-то дрогнули вки. Маркизъ вопросительно, чуть не тревожно вперилъ глаза въ говорившую.
Но алыя губы ея улыбались теперь опять съ тмъ ‘сегto non so ch di voluttuoso’ {Чмъ-то сладострастнымъ.} что неотразимо чаровало его въ этой ‘сверной женщин’, и лепетали любезно и лниво:
— Вы хали ко мн съ визитомъ, cher marquis, я предлагаю вамъ мсто въ моемъ экипаж и обдъ la fortune du pot, вы мн за столомъ разкажете подробно о Tony и o ‘вчномъ город’.
Прозорливый Италіянецъ былъ обезоруженъ. Онъ молча, съ радостно забившимся сердцемъ, поклонился въ знакъ согласія и, подставивъ, не откладывая, локоть молодой женщин, повелъ ее мрнымъ шагомъ къ выходу.
Она усадила его рядомъ съ собою въ ландо. Поспловъ занялъ мсто на передней скамь, во все время пути онъ поводилъ глазами то вправо, то влво, тщательно избгая встртиться ими со своими спутниками, и сложивъ губы трубочкой, свисталъ не слышно какую-то арію.

VII.

Шесть недль прошло уже со дня поступленія Посплова на должность учителя къ маленькому сыну графини Елены Александровны Драхенбергъ, но въ первый еще разъ сегодня довелось ей разговориться съ нимъ въ волю. До этой минуты ей какъ-то не удавалось оставаться съ нимъ рядомъ вдвоемъ. Прежде всего ее, когда они жили въ Венеціи, ‘стерегли, точно дв цпныя собаки’ (мы повторяемъ то что говорила она себ внутренно), маркизъ Каподимоате и гжа Сусальцева,— одинъ изъ ревности, другая изъ того ‘бившаго въ глаза’ чувства недоброжелательности къ молодому эмигранту которое, по объясненію пылкаго воображенія графини, происходило, ‘какъ это почти всегда бываетъ dans les grandes passions, вслдствіе страсти испытанной ими первоначально другъ къ другу’… Долгъ безпристрастнаго повствователя обязываетъ васъ впрочемъ замтить что г-жа Сусальцева, проводя въ ту пору вс дни и вечера съ ‘кузиной’, мене всего заботилась о чувствахъ ея къ кому бы то вы было. Посл размолвки съ мужемъ и внезапнаго его отъзда въ Россію, ‘кузина’ представлялась ей нкіимъ спасительнымъ берегомъ, къ которому удобно было ей до поры до времени подтянуться со своею еще не совсмъ надежно оснащенною на-ново ладьей. Разчетъ тутъ былъ самый прямой. Во-первыхъ, нужны были деньги, которыя, какъ мы уже знаемъ, и ссужены ей были банкиромъ подъ поручительство графини. Во-вторыхъ, князь Іоаннъ, во слдъ которому стремилась она во Флоренцію, долженъ былъ, какъ оказывалось, провести тамъ не боле трехъ, четырехъ дней, предполагая затмъ хать въ Римъ и пробыть тамъ до русскихъ Святокъ. Надлежало слдовательно вмсто Флоренціи, куда сначала предполагали хать ‘этаблироваться’ на зиму об молодыя женщины, склонить ‘Нелли’ къ переселенію въ италіянскую столицу, куда звалъ ее и князь Іоаннъ, говоря что ‘иначе у него во всей тамошней русской колоніи не будетъ ни одной интимной знакомой’. На основаніи сдланнаго имъ при этомъ перечисленія лицъ составлявшихъ въ ту пору эту колонію въ Рим, Сусальцева сообразила, съ другой стороны, что это были по большей части все незнакомыя ей, къ тому же принадлежавшія къ самой fiue fleur петербургскаго свта особы, съ которыми войти въ близость было бы для вся гораздо затруднительне тамъ, особенно при той сравнительно весьма скромной обстановк въ какой она находилась теперь, чмъ на берегахъ Сены, гд она соперничала, благодаря мужней расточительности, со всми свтилами парижской vie moudaine. ей нуженъ былъ поэтому въ Рим, какъ на будущее время и въ Петербург, женскій, твердо поставленный въ свт, chaperon, подъ покровомъ и при содйствіи котораго она могла бы быть признана тамошнимъ русскимъ людомъ ‘своею’ и почувствовать себя ‘tout aussi l’aise qu’ Paris.’ Chaperon этотъ былъ готовъ въ лиц все той жe ‘кузины Драхенбергъ’, состоявшей по родству, воспитанію и отношеніямъ въ ближайшихъ связяхъ съ большинствомъ этихъ лицъ изъ fine fleur. Она перезнакомитъ ее со всми. Она же въ ‘случа чего приметъ на свой страхъ и т ‘assiduits’ князя Іоанна которыхъ чаяла прекрасная Антонина Дмитріевна видть себя лично предметомъ въ Рим, гд при тхъ же условіяхъ (то-естъ за тою же удобною ширмой старой дружбы его къ ‘Нелли’) нтъ никакой причины, весьма правильно разсуждала она, не быть продолженію того что такъ хорошо началось въ Венеціи’… Объ этомъ своемъ новомъ plan d’installation на зиму гжа Сусальцева толковала каждый день графин, которую, съ другой стороны, старался всячески склонитъ на то же маркизъ, принужденный хать самъ въ Римъ по какимъ-то весьма для него важнымъ и не терпвшимъ отлагательства дламъ. Но молодая вдова оказывалась неподатливою. ‘Климатъ въ Рим, утверждала она, былъ, по мннію докторовъ, съ которыми она совтовалась еще въ Петербург, вовсе неблагопріятенъ для здоровья ея мальчика. Къ тому же она должна была бы тамъ представиться ко двору, такъ какъ лично знакома съ королемъ и королевой Италіи, при которыхъ состоялъ покойный мужъ ея въ пору пребыванія ихъ величествъ въ Петербург. ‘Это неминуемо повлекло бы за собою то что я была бы принуждена aller dans le monde, а этого именно я вовсе не хочу’, заключила она самымъ ршительнымъ тономъ.
— Но почему не хочешь, почему? приставала къ ней однажды боле обыкновеннаго Антонина Дмитріевна:— твой трауръ кончается, ты недостаточно еще стара чтобъ отказаться вдругъ отъ свта безо всякой разумной причины, и еслибы ты это сдлала, вс стали бы отыскивать эту причину — а такъ какъ люди злы прежде всего, то и нашли бы ее въ томъ по всей вроятности чего у тебя и въ голов нтъ, можетъ-быть…
Графиня поняла намекъ и вся вспыхнула.
— Причину, ты хочешь звать причину! пылко вскликнула она,— такъ я теб скажу: въ Рим проводитъ эту зиму моя мать, графиня Пршехровщевская, имвшая безуміе выйти замужъ уже бабушкой за человка годящагося ей по лтамъ въ сыновья, который безстыдно обираетъ ее и обманываетъ и котораго она, какъ я видла это въ проздъ мой чрезъ Вну, ревнуетъ какъ тигрица, а я, ты должна это понимать, отнюдь не желаю ни поощрять смшныя стороны моей матери (les ridicules de ma mre), ни краснть за нихъ…
Елена Александровна не лгала, не прибгала къ извороту чтобы скрыть свою тайную мысль, и мнніе петербургскихъ докторовъ о климат Рима, и то что графиня Пршехровщевская, наполовину разоренная своимъ gandin-супругомъ, и ревновавшая его ‘какъ тигрица’, проводила тамъ зиму, все это было совершенно справедливо,— но все же того что составляло главную, хотя можетъ-быть и для вся самой не совсмъ ясную, сущность ея помысловъ графиня не высказывала… А высказать ее могла бы она въ двухъ словахъ: ‘на что мн теперь свтъ, дома гораздо любопытне’.
Любопытство, страстное желаніе узнать, ‘изучить’ новый, незнакомый ей и ‘во всякомъ случа интересный типъ’,— ‘l’attrait de la saveur particulire du nihiliste russe’, какъ объяснялъ это со своей стороны съ саркастическою улыбкой маркизъ Каподимонте въ интимныхъ разговорахъ своихъ объ этомъ съ Mme Tony, вотъ что несомннно стояло теперь первымъ пунктомъ въ мысленномъ процесс молодой вдовы. Она дйствительно ‘знала наизусть’ все что называютъ свтомъ’, и чмъ-то безвозвратно постылымъ вяло для вся теперь ото всего что носило на себ его печать. Какъ старому gourmet ищущему какою-нибудь особою пряностью доставить еще невдомое наслажденіе своему давно пресыщенному вкусу, ея дремавшей со временъ ‘венгерскаго тигра’ и воспрянувшей теперь съ новою силой жажды жизни и фантазіи требовалось именно то нчто, ни съ чмъ ей знакомымъ не схожее, не укладывающееся ни въ какія извстныя рамки, рзко характерное, полустрашное, полузахватывающее, что сказывалось ей нмымъ, но уже краснорчивымъ для нея языкомъ въ усталомъ лиц, въ молчаливой, но высокомрной усмшк этого блокураго ‘заговорщика, съ которымъ,’ говорила она мысленно съ какою-то сладостною дрожью по всему тлу, ‘свело ее тайное предопредленіе судьбы’…
Но какъ мы уже сказали выше, образъ жизни ея въ Венеціи не представлялъ ей удобнаго случая къ сближенію съ нимъ, къ тмъ ‘интимнымъ разговорамъ’ которые въ ея чаяніи должны были открыть ей такъ много ‘d’absolument neuf’, такъ много безконечно интереснаго. Маркизъ являвшійся къ ней каждый день въ часъ пополудни для поздокъ къ антикваріямъ и неизмнно сопровождавшій ее по вечерамъ на площадь Святаго Марка, г-жа Сусальцева съ отъзда мужа раздлявшая вс трапезы съ нею и ея домочадцами, ‘вчно стояла между ею и имъ’, досадливо жаловалась себ самой Елена Александровна. Поспловъ со своей стороны отнюдь, повидимому, не питалъ намренія выходить изъ строго опредленной роли учителя-наемника. Онъ аккуратно приходилъ къ своему ученику въ 10 часовъ утра, диктовалъ ему ‘изъ Ушинскаго’, выслушивалъ со строгимъ вниманіемъ заданный ‘разказать собственными словами’ урокъ изъ Краткой Священной Исторіи (графиня непремно требовала чтобъ ‘этотъ предметъ’ входилъ въ программу занятій русскаго преподавателя) и безучастно, но по возможности совстливо объяснялъ урокъ ‘на слдующій разъ’ изъ той же Исторіи, видимо стараясь не подымать глазъ на неизмнно присутствовавшую при этомъ мать мальчика. То же повторялось за завтракомъ и обдомъ: онъ сидлъ опустивъ глаза въ тарелку и разжимая ротъ лишь для необходимыхъ и по возможности кратчайшихъ отвтовъ на робкіе вопросы съ которыми изрдка обращалась къ нему хозяйка. Но самолюбіе, а съ нимъ какое-то всегда присущее женщинамъ въ подобныхъ случаяхъ чутье говорило графин что источникъ этой чрезмрной, ледяной сдержанности съ всю молодаго человка слдуетъ искать ни въ чемъ другомъ какъ въ тхъ странныхъ, становившихся съ каждымъ днемъ непонятне для нея отношеніяхъ въ которыхъ находился онъ съ неразлучавшеюся съ нею Tony, и что пока она, эта Tony, будетъ тутъ, слдуетъ отказаться ото всякой надежды что онъ перемнитъ свою явно предвзятую manire d’tre. Лишенная возможности ‘заглянуть ему въ душу, voir clair dans son me’, какъ выражалась она внутренно, она тмъ прилежне наблюдала за нимъ съ его вншней стороны — и приходила все къ боле и боле благопріятнымъ для него заключеніямъ. ‘Онъ революціонеръ’, говорила она себ (и мы знаемъ что въ этомъ заключалась для вся не малая доля притяженія), ‘но порядочный человкъ, un hommecomme il faut, вмст съ этимъ. У него ничего нтъ общаго съ тми нигилистами которыхъ изображаютъ намъ всегда такими грязными, съ длинными волосами и ногтями вчно въ траур. У него ногти круглые, taills en amande, и длинная аристократическая рука, онъ за столомъ никогда не стъ съ ножа, какъ эти бдные мои госпитальные доктора въ ***, которые такъ лязгали бывало ножами своими по зубамъ за обдомъ что у меня просто длались des nauses, и я вставала и уходила, подъ предлогомъ головной боли, чтобы не видть этой гадости, его скромный единственный костюмчикъ, бдный, у него нтъ средствъ имть ихъ много, а то, я уврена, онъ не уступилъ бы самому маркизу въ элегантности своей tenue. Костюмчикъ его сидитъ на немъ свободно и красиво…. И ко всему этотъ его pur accent franais! Сомннія быть не можетъ: онъ — un jeune homme de bonne maison приставшій по искреннему убжденію къ новымъ теоріямъ, и изъ-за этого вроятно разсорился съ родными, покинулъ ихъ и все, et comme les nobles chevaliers errants d’autrefois, отправился искать правды въ этомъ скверномъ мір, а за это попалъ въ тюрьму и изгнаніе, pauvre jeune homme!…’ И все сильне разгоралось у молодой вдовы желаніе ‘поврить все это въ дйствительности’, услышатъ подтвержденіе своихъ предположеній изъ собственныхъ устъ ‘бднаго жёнома’.
Съ неотвязчивою Tony и союзникомъ ея, маркизомъ, графиня согласилась наконецъ на томъ что она прідетъ въ Римъ, ‘но не надолго и не сейчасъ, такъ какъ намрена прежде всего устроиться le plus chaudement possible во Флоренціи, которую избираетъ своею главною кантониръ-квартирой, какъ говорилъ ея покойный мужъ, и откуда она уже будетъ длать, если только позволитъ здоровье сына,— ‘ceci avant tout’, внушительно объясняла она,— непродолжительныя поздки въ то или другое мсто, въ Римъ, Неаполь, можетъ-быть въ Палермо, котораго она никогда еще не видала…. Антонина Дмитріевна не спорила боле, такъ какъ заручилась формальнымъ общаніемъ ‘кузины’ дать ей письмо къ проводившей зиму въ Рим пріятельниц своей Lizzy Ваханской, самой живой и извстной изо всхъ петербургскихъ mondaines, которая звала Tony еще въ Петербург, когда та жила у старушки Лахницкой, всегда была мила съ всю, ‘и будетъ теперь въ восхищеніи, я теб за это отвчаю, горячо утверждала Елена Александровна, сдлать теб les honneurs de Rome и не только познакомить, но и подружить тебя со всею русскою колоніей’. Кром того, положено было что Сусальцеву будетъ провожать въ Римъ маркизъ, который брался устроить ее тамъ наикомфортабельнйшимъ образомъ и содйствовать ея вступленію въ общество мстной римской аристокраии, съ которою связывали его многія дружескія и даже родственныя связи, такъ какъ его мать была Римлянка родомъ.
Въ силу такой комбинаціи вся наша компанія перекочевала съ венеціанскихъ лагунъ на берега Арно, съ тмъ чтобы прожить еще тамъ вмст недли дв… Когда, собираясь туда, графиня замтно красня и съ тревогою на душ сообщила русскому учителю Никса о предположенномъ отъзд, спша оговорить при этомъ что ‘это впрочемъ будетъ въ значительной степени зависть отъ того, согласится ли онъ, Василій Иванычъ, переселиться съ ними во Флоренцію и продолжатъ, давать тамъ уроки своему ученику’, Поспловъ счелъ почему-то нужнымъ изобразить на лип своемъ какъ бы нкоторое недоумніе и колебаніе… Елена Александровна ужасно заволновалась.
— Еслибы вы имли жестокость мн отказать, вскликнула она жалобнымъ тономъ,— я просто не знала бы что длать! Никсъ сдлалъ съ вами такъ много успховъ et je tiens tant чтобъ онъ хорошо учился по-русски… Насчетъ условій, вы понимаете, и она заикаясь смущенно отвела голову въ сторону, не зная ‘какъ деликатне приступить къ этому отвратительному вопросу о деньгахъ’,— я тамъ хочу нанять виллу… вы будете жить съ нами… et quant aux honoraires, вы понимаете, уже не по урокамъ… а помсячно, я думаю… Я впрочемъ не знаю, словно испуганно перебила она себя тутъ же,— какъ вы захотите… И сумму тоже назначьте, ради Бога сами… сколько хотите… Я все съ радостью готова… когда идетъ дло объ образованіи моего сына…
— Нтъ, ужъ это вы какъ знаете, обрывисто промолвилъ эмигрантъ,— а хать мн все равно.
— Я даю нашему Англичанину trois cent livres {Триста фунтовъ стерлингъ.} par an, заторопилась сказать графиня,— и если вы зайдете что это достаточно…
‘Много!’ невольно сказалось въ первую минуту въ сознаніи молодаго человка, но онъ вспомнилъ о Волк, какъ-то безсознательно вздохнулъ… и кивнулъ въ знакъ согласія.
Она обернулась теперь на него вся сіяющая.
— Merci de toute mon ame!..
И протянула ему свою мягкую, блую руку съ узоромъ синенькихъ жилокъ, будто разрисованныхъ подъ ея тонкою кожей.
Онъ прикоснулся къ ней оконечностью пальцевъ, глядя куда-то поверхъ головы ея и силясь не моргнуть, между тмъ какъ кровь внезапнымъ приливомъ била до боли въ его виски.
Угадала ли это молодая вдова, не знаемъ, но никогда еще съ тхъ поръ какъ познакомился онъ съ ней не случалось Посплову подслушать въ ея голос такихъ радостно звенящихъ нотъ.
— Маркизъ и Tony, дйствительно точно пла она какой-то торжествующій гимнъ,— пробудутъ съ нами тамъ только дв недли, а потомъ удутъ въ Римъ.
— И вы тоже? какъ бы невольно вторя ей зазвучалъ въ свою очередь голосъ эмигранта какою-то нежданною, ребяческою шутливостью. ‘Она не подетъ’, говорило ему внутреннее чутье съ неотразимою увренностью. ‘Ни за что не подетъ!..’
Онъ былъ правъ: она отвтила ему такимъ же ребяческимъ, беззавтнымъ смхомъ и задвигала отрицательно указательнымъ пальцемъ по воздуху.
— Ни, ни, ни, никакъ! Я имъ общаю и буду говорить до конца что буду и пусть они меня тамъ ждутъ, а я… я ихъ надую… надую! повторила она, какъ бы чувствуя какую-то особую потребность и удовольствіе выразиться теперь именно этимъ вульгарнымъ, ‘смшнымъ’ въ ея понятіи словомъ.— Я жажду тихой домашней жизни посл нашей здшней toute en dehors… Разв что вамъ очень скучно будетъ? не то вызывающимъ, не то робкимъ тономъ домолвила она вопросительно.
Поспловъ хотлъ что-то отвтить… и не нашелъ. Глаза ихъ встртились на мигъ, и разомъ опустились у обоихъ.
Разговоръ на этомъ оборвался и не возобновлялся боле. А въ первое время по перезд во Флоренцію графиня повидимому и думать позабыла о намреніяхъ своихъ вести ‘тихую домашнюю жизнь’. Тамъ во многочисленной колоніи соотечественниковъ нашлось у нея такъ много давнихъ друзей, а т кого встрчала она здсь впервые выражали такъ искренно и сердечно желаніе сблизиться съ всю и ея красавицей ‘кузиной’ что дамы наши еще боле чмъ въ Венеціи охвачены были и унесены круговоротомъ свтской разсянности, имъ не хватало дня для всхъ тхъ matines, luncheons, обдовъ и parties de campagne, которые давались и устраивались въ честь ихъ… Такъ продолжалось до отъзда гжи Сусальцевой въ ‘вчный городъ’, куда рыцаремъ-охранителемъ отправился съ всю маркизъ Каподимонте. На слдующій же день графиня Драхенбергъ перебралась всмъ домомъ изъ htel Victoria въ нанятую ею виллу подъ городомъ, по сосдству съ San Miniato, знаменитымъ во дни флорентинской независимости монастыремъ-цитаделью, гд на разрушенныхъ нын валахъ, возведенныхъ въ т дни всетворящимъ геніемъ Микель-Анжело, стоялъ великій художникъ съ фитилемъ у пушекъ, отстаивая родной городъ отъ осаждавшаго его врага,— и увдомила знакомыхъ что назначила у себя пріемные дни и вечера по пятницамъ. ‘Иначе, говорила она любезно и весело,— т кого я желаю и кто желаетъ меня видть, рискуютъ совершая цлое путешествіе сюда не заставать меня почти никогда дома: я жадна до искусства, а его цлыя сокровища въ этихъ италіянскихъ Аинахъ, какъ говорятъ Нмцы, и ихъ мн въ цлый годъ не пересмотрть’. Эти обязательно посвященныя свту пятницы давали ей возможность располагать свободно своимъ временемъ во вс остальные дни недли. ‘Наконецъ-то!’ воскликнула она съ радостнымъ всплескомъ рукъ, сообщая Василію Ивановичу о томъ какъ она ‘хитро распорядилась’…
Наконецъ!.. Надо было прежде всего, по ея понятіямъ, растормошить его, заставить зазвенть въ немъ артистическую струнку, а то ‘онъ черезчуръ уже какъ-то кажется ко всему равнодушнымъ’, разсуждала молодая женщина… И начались у нихъ т художественныя странствованья по галлереямъ и храмамъ Флоренціи, обращикъ которыхъ мы имли случай представить читателю въ предыдущей глав и о конечныхъ послдствіяхъ коихъ онъ узнаетъ изъ слдующихъ.

VIII.

Какое счастіе: и ночь, и мы одни.
Фетъ.

— Вы устали, графиня? говорилъ въ десятомъ часу посл обда на вилл молодой вдовы маркизъ Каподимонте, исчерпавъ весь свой запасъ новостей о Рам и o ‘Mme Tony’, которая, какъ оказывалось изъ его передачи, при содйствіи Lizzy Ваханской, воспылавшей къ ней съ первой минуты ея прізда самою горячею симпатіей, была тамъ отлично принята, успла представиться ко двору и весьма даже понравиться королевской чет, и ‘плыла теперь на, всхъ парусахъ по волнамъ самаго неоспоримаго успха’.
— Да, признаюсь, отвчала полулежавшая въ длинномъ кресл хозяйка, улыбаясь и сдерживая звокъ прорывавшійся сквозь ея пышныя губы,— это путешествіе по переходамъ изъ Uffizii въ Pitti съ ихъ нескончаемыми подъемами и спусками m’а cass bras et jambes.
— Если прибавить еще къ этому вашу продолжительную прогулку въ Boboli, чуть-чуть подчеркивая пропустилъ онъ лукаво,— можно только удивляться вашей неутомимости.
— Мой спутникъ за то, живо возразила она, все такъ же улыбаясь и насмшливо кивая на Посплова, который, опершись о косякъ открытыхъ на об половины дверей выходившихъ на широкій балконъ-террасу увитый пахучими розами и козьею жимолостью, глядлъ куда-то вдаль, не принимая участія въ разговор,— мой спутникъ никакъ не въ прав этимъ похвалиться: онъ до сихъ поръ не можетъ придти въ себя отъ утомленія.
— Или отъ избытка (le trop plein) перечувствованнаго имъ… артистическаго наслажденія, съ легкою задержкой, какъ бы затруднившись на мигъ въ выбор надлежащаго прилагательнаго, и самымъ любезнымъ тономъ промолвилъ Каподимонте:— monsieur Pospelof ne nous а pas fait ses confidences.
— Я не художникъ, для меня этихъ наслажденій не существуетъ, отрзалъ тотъ, не перемняя положенія.
Маркизъ усмхнулся недоброю усмшкой подъ своими прикрученными усами, но не лочелъ нужнымъ отвтить и обращаясь къ графин:
— Я осмлюсь дать вамъ совтъ пораньше спать лечь сегодня, сказалъ онъ:— вы собираетесь, кажется, завтра опять на довольно утомительную экскурсію. Vous allez Vallombrosa {Одна изъ очаровательныхъ окрестностей Флоренціи. Старинное бенедиктинское аббатство XI вка, на склон холма Prato magno, въ густомъ лиственномъ лсу, съ высоты его открывается великолпная панорама всей долины Арно.} avec la comtesse Gamba, n’est-ce pas?
— Какъ это вы успли узнать, едва пріхавъ? засмялась она.
— Мн сказала сама графиня, которую я встртилъ на Lungarno {Набережная Арно, обычное мсто прогулки Флорентинцевъ.}, дучи съ желзной дороги въ мой отель, и которая даже имла любезность пригласить меня быть ея кавалеромъ… если только, разумется, вы будете на это согласны, добавилъ онъ, почтительно склоняя свою тщательно расчесанную и раздушенную голову.
— Ah, marquis, pouvez vous en douter! протянула она въ свою очередь съ шутливою преувеличенностью акцента и движенія округло приподнявшихся рукъ. И тутъ же:— Что за прелестная женщина эта графиня Гамба! вскликнула она,— je suis plus que jamais sous son charme… И какая наружность, красивая, умная и характерная! Да, это дйствительно дочь вашего жгучаго неба, вашей плодородной земли…
— Вы и она — равной величины свтила въ созвздіяхъ противоположныхъ полушарій: въ ней, вы правы, жгучій и рзкій пламень нашего юга, въ васъ — обаятельно мягкая прелесть вашихъ задумчивыхъ сверныхъ сіяній, проговорилъ за это маркизъ съ тою цвтистостью и собранностью рчи которыя такъ неподготовленно и заурядъ, въ силу генія самой народности ихъ, срываются съ языка людей его страны, и сопровождая слова свои страстнымъ взглядомъ по адресу ‘delia bella Russa’.
Она звонко разсмялась:
— Monsieur Pospelof, vous entendez? Вотъ какъ надо говорить съ женщинами, а ваше поколніе этого не уметъ, хуже, пренебрегаетъ этимъ!…
— У нашего поколнія задачи посеріозне чмъ говорить любезности женщинамъ, все также не двигаясь уронилъ на это эмигрантъ точно съ башни.
‘Che brutta bestia (какое животное)’! чуть не произнесъ громко изящный Италіянецъ, и губы его сложились въ выраженіе какой-то неодолимой гадливости.
— Вотъ почему, можетъ-быть, возразилъ онъ, медленно и вско, но все съ тою же благовоспитанною сдержанностью въ тон,— и оказывается оно, къ сожалнію, такимъ безплоднымъ до сихъ поръ въ своихъ попыткахъ всякаго рода создать что-либо могущее стать на высот его претензій (pouvant s’lever la hauteur de ses prtentions).
Онъ сидлъ полуобернувшись къ дверямъ балкона въ какой-то выжидательной поз, какъ бы готовясь къ новому, ршительному возраженію на то что ожидалъ услышать отъ своего оппонента… Графиня, со внезапною тревогой, готовая со своей стороны, въ качеств хозяйки дома, тотчасъ же остановить (mettre le holа), чаемую ею ‘стычку’ между этими двумя — она давно это разумла — взаимно враждебными по натур своей лицами, быстро перебгала взглядомъ отъ одного къ другому…
Но никакой ‘стычки’ не послдовало. Молодой человкъ какъ бы и вовсе не слыхалъ ‘вражьей отповди’. Онъ невозмутимо продолжалъ глядть со своего мста куда-то въ даль, весьма эффектно облитый золотымъ сіяніемъ полнаго мсяца глядвшаго на балконъ со своей недосягаемой высоты.
Каподимонте поднялся не спша съ кресла, взялъ шляпу и протянулъ руку хозяйк:
— А demain, comtesse!.. Monsieur, j’ai bien l’honneur de vous saluer, примолвилъ онъ съ холодною учтивостью, кивая головой въ сторону Посплова и, не ожидая возвратнаго поклона того,— мн его не нужно, молъ,— направился изъ гостиной по пути къ снямъ.
— Au revoir, cher marquis! крикнула ему въ слдъ графиня, и обернувшись на эмигранта:— Проводите его по крайней мр! сорвалось у вся досадливо.
— На то у васъ лакеи есть, отрзалъ онъ какъ ножомъ и, словно сорвавшись съ привязи, быстро зашагалъ по комнат къ дверямъ противоположнымъ тмъ откуда вышедъ гость.
— Погодите, куда же вы!.. не то испуганно, не то жалобно вскликнула она.
Онъ остановился на порог сосдней зады.
— За что вы разсердились…. Василій Иванычъ? пролепетала она.
— Не разсердился… А только я у васъ не… мажордомъ… или какъ это у васъ тамъ называется, раздраженно отвтилъ онъ.
Прищуренные глаза ея побжали за нимъ чрезъ все разстояніе покоя:
— Подите сюда!.. Сядьте… вотъ тутъ, противъ меня…
И такъ повелительно и въ то же время ласкательно звучалъ въ эту минуту ея голосъ что Поспловъ, внезапно затихнувъ, молча и послушно двинулся къ ней и опустился, потупивъ вки, на указанное ею мсто.
— Мажордомъ… какъ вамъ не стыдно! Разв я васъ когда-нибудь… разв кому-нибудъ можетъ придти въ голову de vous traiter en subalterne?.. Я обратилась къ вамъ какъ къ близкому… другу дома, прося васъ оказать любезность человку… моему гостю… съ которымъ, passezmoi le terme, вы были просто неучтивы…
Онъ слегка покраснлъ.
— Чмъ это? Я не вашъ свтскій, тонкостей вашихъ не понимаю.
— Неправда! перебила она:— я вамъ еще утромъ сказала что я думаю о вашемъ семинарств. Вы очень хорошо все понимаете и только нарочно… Вы наконецъ и за меня за что-то вознегодовали: я старалась всячески втянуть васъ въ разговоръ, вы упорно молчали, или когда удостоивали насъ съ маркизомъ отвтомъ, то такъ что онъ ни на минуту не могъ усомниться что онъ вамъ противенъ…
— За то онъ вамъ необыкновенно пріятенъ! съ какою-то безудержною вдругъ запальчивостью такъ и вылетло у Посплова.
‘Ревностъ’!… У молодой вдовы забилось сердце…
— Ужасно! насмшливо протянула она,— оттого мн такъ и досадно что вы длаете все чтобы внушить ему о васъ дурное мнніе.
— Очень мн его мнніе нуж… Да что вы это дразнить меня вздумали? перебилъ онъ себя на полуслов и весь насупился опять.
— А немножко подразнить нельзя разв? спросила она нежданно, полушепотомъ, наклоняясь къ нему и снизу вверхъ словно впиваясь смющимися глазами въ его глаза. По лицу его пробжало благоуханною струйкой ея свжее дыханіе…
У него задвоилось въ глазахъ и ссохлось какъ-то разомъ во рту будто отъ приступа жестокой лихорадки… Но онъ не хотлъ поддаться… Нтъ, не такъ, не этимъ путемъ, ‘какъ бы тамъ ни злосовтовалъ Волкъ’, разчитывалъ онъ, ‘человкъ убжденія’, достичь власти надъ нею…
Онъ откинулъ голову назадъ, провелъ себ по лбу слегка дрожавшею рукой…
— Вамъ все смшки, Елена Александровна (онъ, въ силу все тхъ же своихъ ‘убжденій’, избгалъ постоянно называть ее ея титуломъ), смшки да потхи, все тотъ же вашъ свтскій обычай, хоть и увряли вы меня сегодня же, предъ появленіемъ этого вашего фата-Италіявца, что надоло все это вамъ давно до смерти… Не даромъ, видно, говорится что горбатаго одна могилка исправитъ, промолвилъ онъ съ видимо намренною грубоватостью.
Но пресыщенную свтомъ петербургскую барыню чаровала въ немъ именно эта непривычная ея слуху грубоватость. Какая-то высшая сила мнилась ей въ этомъ… Она съ принявшимъ мгновенно выраженіе виноватости лицомъ, безмолвно, чуть не благоговйно внимая глядла на него теперь…
— Вы меня поймали сегодня на эту вашу удочку, продолжалъ онъ все такъ же,— я вамъ открылъ, и самъ не знаю какъ, многое чего вамъ знать вовсе не нужно… что, какъ вижу я теперь, можетъ лишь разв на часъ какой-нибудь занять, faute de mieux, ваше праздное любопытство…
Ona yjke чуть не ллакала.
— Нтъ, ради Бога, не говорите такъ, молила она.— Vous me faites mal!… То что я вамъ сказала утромъ, я вамъ повторю теперь: вы для меня toute une rvlation, я поняла что вы… и такіе же, какъ вы, благородные молодые люди…. toute une jeunesse gnreuse… что вы поклялись вс спасти Россію отъ этихъ ея взяточниковъ и чиновниковъ, et rendre tout le monde heureux, и что васъ за это гонятъ, сажаютъ въ тюрьмы и посылаютъ Богъ знаетъ куда… Я это, клянусь вамъ, Василій Иванычъ,— и ея блоснжныя, сквозившія до плечъ сквозь легкую ткань платья, руки сложились крестомъ на груди,— такъ уважаю… И что это вамъ вздумалось про меня?.. Такъ уважаю, je sens en moi tant d’chos ces nobles aspirations что я Богъ знаетъ, кажется, что дала бы чтобы помочь вамъ всмъ чтобы добиться того къ чему вы стремитесь!..
У нашего революціонера судорожно заморгали вки. ‘Неужели такъ, просто, безъ труда и работы съ его стороны, сами козыри просятся въ руки?’, проносилось у него въ мозгу.
— Вы, говорите, готовы были бы… помочь? глухо произнесъ онъ, будто не разслышавъ…
— О, да, всмъ чмъ могу! восторженно подтвердила молодая женщина.
— И могли бы многимъ!.. съ какою-то внезапною, нервною торопливостью выговорилъ Поспловъ.
— Чмъ, чмъ, говорите, я готова…
Онъ задвигался въ своемъ кресл, собираясь зачать… И вдругъ, словно какою-то иголкой, кольнуло его внутренно. Слова Волка предъ разставаньемъ съ нимъ въ Венеціи звенли въ его ух: ‘Ты тамъ съ всю свои барскіе выкрутасы сумешь продлать!’ И въ то же время почувствовалось ему что ‘это самое, столь справедливо презираемое въ партіи барство’, переданное ему въ кровь отъ рожденія, ‘будто какая-то наслдственная язва’, стоитъ теперь ‘бревномъ’ между имъ и тмъ что поручено ему исполнить, что ‘языкъ у него вдругъ какой-то суконный сталъ’ и не поворачивается, не въ силахъ ‘просить денегъ у женщины… и еще у этой женщины которую онъ’… А между тмъ он необходимы имъ тамъ, деньги, онъ это знаетъ. Не дале какъ два дня назадъ получено имъ было отъ Волка письмо изъ Лемберга, писанное шифромъ, въ которомъ, разобравъ его посредствомъ условленнаго ключа, прочелъ онъ слдующія, обрывистыя какъ телеграммы, но многознаменательныя строки: ‘Застрялъ здсь по пути, за грошами дло. Пришли что можешь скоре, ждутъ меня тамъ. Предпріятія задуманы великолпныя. Средства Лорда (это былъ псевдонимъ молодаго, богатаго энтузіаста принадлежавшаго къ партіи) вс туда пойдутъ. На твой источникъ полныя надежды всхъ, не ударь лицомъ въ грязь. Говорилъ, большой авторитетъ пріобрсти можешь, отъ тебя зависитъ’…. Поспловъ поторопился тотчасъ по означенному въ письм подробному адресу выслать товарищу четыреста франковъ изъ шести сотъ, которые по счастливой случайности принесены ему были въ то же утро ‘въ счетъ жалованья’ курьеромъ графини, Джіакомино, исправлявшимъ у нея должность приходо-расходчика… Но дальше, на задуманныя ‘великолпныя предпріятія’ о которыхъ говорилъ Волкъ, на нихъ не сотни, а тысячи нужны, и ихъ необходимо достать: на его ‘источникъ’, прямо сказано, ‘разчитываютъ вс’, и будущее положеніе его въ революціонной іерархіи зависитъ безусловно отъ той великой услуги которую онъ въ настоящемъ случа можетъ оказать партіи… И самый благопріятный моментъ для этого насталъ: она сама чуть прямо не предлагаетъ, говоритъ что ‘готова всмъ чмъ можетъ’ и жадно ждетъ отъ него указанія… Но все же проситъ у нея денегъ, денегъ… Когда ей можетъ придти въ голову что тутъ не партія, а онъ, онъ самъ для себя… вымогаетъ…
Онъ заговорилъ спша, съ насилованною горячностью’, ‘взвинчивая себя’, какъ говорится, шумихою собственныхъ словъ, въ надежд какъ-нибудь съ разлета, какъ скакуны на охот переносятся черезъ ровъ и ограды, оставить за собою то чувство неодолимой, ‘барской’ брезгливости, что сковывало ему языкъ, не дозволяло ему съ первой же минуты прямо, открыто, ‘какъ требовалъ его революціонный долгъ’, приступитъ къ длу.
— Чмъ вы можете помочь, спрашиваете? говорилъ онъ:— всмъ! Апостолатомъ, миссіонерствомъ, распространеніемъ въ вашемъ кругу тхъ честныхъ убжденій которыми руководится революціонная молодежь и лучшіе люди вашей интеллигенціи, тхъ ‘nobles aspirations’, какъ вы выражаетесь, которымъ, какъ говорите, вы вполн сочувствуете…
— О да, да! закивала она и головой и руками,— я всегда была d’opinions librales и объявляла это громко, sans me gner, всмъ… Au prince Jean сколько разъ, et il tait mme toujours de mon avis… Миташевъ, когда онъ былъ министромъ, называлъ даже меня за это un cureuil rvolutionnaire’, cureuil, потому что блки рыжи какъ я,— ее qui au fond n’tait pas trs aimable pour moi, и что эту блку непремнно когда-нибудь повсятъ въ клтк на окно III Отдленія… Je m’en moquais comme de raison и продолжала, и буду теперь ‘распространятъ’ plus que jamais!…
— Вашъ либерализмъ до сихъ поръ былъ ни на что не нужное свтское фрондерство pour passer le temps, перефразировалъ въ боле мягкихъ выраженіяхъ эмигрантъ грубый приговоръ по этому предмету, высказанный ему Волкомъ,— отъ этого ни на шагъ не можетъ двинуться впередъ дло революціи. Если вы дйствительно желаете служить этому длу, идти вмст съ нами къ тмъ же освободительнымъ цлямъ, вы не должны, не имете боле права довольствоваться этимъ либеральнымъ дилеттантствомъ. Вы обязаны проникнуться искреннею, святою ненавистью къ нашему азіятскому правительству, къ соціальному строю держащемуся имъ и для него, къ тмъ преступнымъ порядкамъ подъ гнетомъ которыхъ изнываютъ милліоны живыхъ человческихъ организмовъ… Вы обязаны постоянно помнить что по всему лицу Россіи ежедневно, ежечасно, стонутъ разбитыя груди бдняковъ, текутъ слезы по изнеможеннымъ лицамъ страдальцевъ…
Бойкія слова и готовыя формулы изъ революціоннаго катихизиса кипучимъ и обильнымъ ключемъ полились изъ его устъ, онъ заговорилъ о ‘неисходной страд народной’ о ‘голодныхъ желудкахъ массъ’ и o ‘разжирвшихъ на пот ихъ и крови кулакахъ и хищникахъ на всхъ ступеняхъ общественной лстницы’, о ‘бездарности’, о ‘тупости правителей’ и о ‘доводимыхъ до полнаго отупнія, до лишенія всякаго человческаго образа населеніяхъ’…
— Oh, c’est affreux! вскрикивала отъ времени до времени внимавшая ему свтская барыня. Вся трепетная, блдная отъ волненія, глядла она не отрываясь на этого краснорчиваго и прекраснаго ‘tribun populaire’… ‘Mirabeau, Mirabeau!’ проносилось у вся въ голов, ‘какъ онъ хорошъ былъ бы la chambre des dputs, на возвышеніи, съ этимъ выразительнымъ лицомъ и чудесными глазами, et que la Russie serait heureuse!…’
— Но часъ избавленія близокъ, продолжалъ онъ съ улыбкой чаемаго торжества за устахъ:— съ каждымъ днемъ пріобртаемъ мы все боле и боле приверженцевъ въ интеллигентной сред русскаго общества, въ печати и вліятельныхъ кругахъ, и съ каждымъ часомъ все очевидне начинаетъ пасовать правительство предъ силой общественнаго сознанія примыкающаго къ революціи…
— И вы побдите, весь народъ пойдетъ за вами! произнесла въ энтузіазм своемъ она, всплескивая ладонями.
— Народъ, повторилъ машинально эмигрантъ и словно поперхнулся на этомъ слов… Въ памяти его, во всемъ ея безобразіи возставала сцена въ кабак, въ эпоху ‘хожденія въ народъ’, три дня его революціонной проповди…— Народныя массы, заговорилъ онъ оправясь,— опять доведены вковою тиранніей до полускотскаго состоянія, относительно этого нечего себя обманывать. У насъ была своя пора розовыхъ иллюзій, страстной вры въ народъ, когда намъ казалось легко мирною пропагандой соціальныхъ идей уяснить ему его экономическія условія и гражданскія права, пробудить въ немъ сознаніе своей силы, и тмъ вызвать его самого на борьбу съ автократіей, но мы должны были убдиться что на это потребовались бы годы, а насъ по пятамъ преслдовало правительство… Мы по-прежнему теперь служимъ народу, какъ бы въ чемъ-то извиняясь, добавилъ эмигрантъ,— но уже не разчитываемъ на его иниціативу. Побда революціи безо всякаго спроса его дастъ ему свободу и счастіе…
Графиня не спрашивала въ чемъ же именно должно было состоять то ‘счастіе’ на которое не требовалось никакого предварительнаго ‘спроса’ у тхъ кому предполагалось дать оное, и хорошо длала, ей не сумлъ бы отвтить ея блокурый Мирабо. Для него, какъ и для всей партіи, это всегда составляло ‘вопросъ второстепенный’, подробность, которую предоставлялось разршить ‘самой жизни’. Ему достаточно было какъ-то огульно врить что стоило только ‘революціи’ побдить ‘автократію’ — и потекутъ отовсюду млеко и медъ по селамъ и весямъ пространной Россіи, и неизъяснимымъ блаженствомъ исполнятся немедля т ‘разбитыя груди’, засіяютъ т ‘изнеможеныя лица бдняковъ’ о которыхъ говорилъ онъ своей слушательниц… И никогда еще такъ искренно, такъ всецло не врилось ему въ это близкое ‘наступающее’ счастіе всхъ какъ въ эту минуту, въ этомъ высокомъ слабо освщенномъ одною лампой поко, съ его обтянутыми старинною шелковою тканью стнами, расписнымъ плафономъ и широко открытыми на балконъ дверями, сквозь которыя вмст съ запахомъ цвтовъ словно врывалась къ нимъ вся млющая нга италіянской ночи…
Въ голос его нежданно зазвучала какая-то умиленная нота:
— Недаромъ по крайней мр, скажемъ мы себ тогда, потребовала отъ насъ эта борьба съ деспотизмомъ столько силъ, столько жертвъ… А еслибы вы знали сколько лучшихъ изъ нашихъ братьевъ, пока еще не пришелъ нашъ часъ, томится теперь въ изгнаніи, голодаетъ, зябнетъ, изнываетъ въ казематахъ, въ центральныхъ тюрьмахъ!..
— C’est affreux? affreux! даже всхлипнула на этотъ разъ глубоко растроганная молодая женщина:— такая преданность une noble ide и такая награда за это!.. Но, скажите, неужели нельзя сдлать такъ чтобъ эти несчастные ссыльные имли по крайней мр чмъ топить у себя, и что сть?..
— Какъ сдлать! Насъ много, а ограниченныхъ денежныхъ средствъ которыми можетъ располагать партія едва достаетъ на самое дло революціи. Теперь же боле чмъ когда-нибудь, въ виду задуманныхъ предпріятій, таинственно подчеркнулъ онъ,— нужны ей средства, большія средства… и ихъ могло бы доставитъ ей лишь какое-нибудъ очень состоятельное лицо сочувствующее нашимъ цлямъ, внезапно ‘съ разлета’, какъ онъ и чаялъ, сорвалось у него само собою съ языка.
— Что же, не дала ему передохнуть графиня,— я первая буду ужасно рада дать что могу… что нужно…
— А рады, такъ чего же лучше!..
Рубиконъ былъ перейденъ, и такъ легко, такъ просто! Словно птицы запли на душ Посплова.
— Я ничего не вымогаю у васъ, Елена Александровна, замтьте, вы сами предлагаете, какъ бы для очистки совсти, вымолвилъ онъ съ веселою улыбкой и въ первый разъ съ начала разговора обнимая ее всю широко-раскрывшимся горячимъ взглядомъ.
Она чуть-чуть прижмурила глаза, какъ бы отъ внезапнаго свта…
— Я бы хотла чтобъ! мн это стоило хоть какой-нибудь жертвы, но у меня больше денегъ чмъ надо… Я не проживала здсь и половины моихъ доходовъ, и мой управляющій пишетъ что за прошлое полугодіе у него оказалось невысланныхъ мн двадцать восемь тысячъ которыя онъ положилъ въ банкъ на текущій счетъ… Disposezen по мр того какъ нужно будетъ, я вамъ дамъ чекъ…
— Нтъ, нтъ, живо возразилъ онъ,— я отстраняюсь. Этимъ распорядиться могутъ только на мст. Я напишу, если позволите, кому слдуетъ… со всми предосторожностями, разумется, чтобы вашего имени никогда не было… а тамъ можно будетъ выслать вашъ чекъ тому лицу которое будетъ уполномочено партіей.
— Длайте какъ найдете лучшимъ, небрежно уронила графиня и поднялась съ мста, какъ бы съ тмъ чтобы прекратить дловой разговоръ.— А ночь какая, посмотрите, и видъ отсюда при этомъ освщеніи! молвила она чрезъ мигъ, выходя на бломраморныя плиты устилавшія балконъ.
Молодой человкъ послдовалъ за нею….
Вся потонувшая въ мор луннаго свта, у ногъ ихъ лежала вчно юная, убранная во вс сокровища своей художественной красоты Флоренція и, разская ее пополамъ, желтый Арно катилъ по узкой ея долин свои рябившія золотомъ воды. Узорчатая цпь обнимающихъ ее горъ бжала темно-синею грядой по всей линіи горизонта. ‘Какъ мужъ на страж въ тишин’, выступалъ внчанный хвоями Monte Senario съ пріютившимся на его склон мирнымъ Фіезоле, родиною Fra Angelico. На противоположной окраин, справа надъ холмомъ, гд нкогда, спасаясь отъ ужасовъ чумы, внималъ Бокаччіо изъ устъ очаровательныхъ синьйоръ и лукавыхъ кавалеровъ соблазнительнымъ разказамъ своего Декамерона, неслись блдно-лиловою дымкой пары вечерняго осенняго тумана… А прямо, прямо насупротивъ, поверхъ десятковъ тысячъ крышъ, памятниковъ, башенъ, изъ самаго сердца города, какъ лучшая его жемчужина, какъ бы синтезъ всей изшедшей отъ него творческой силы искусства, несся къ серебрянымъ звздамъ волшебный Campanile (колокольня) Джотто, съ надвигавшимся на него сзади осьмиугольнымъ куполомъ Santa Maria del fiore… А надо всмъ этимъ небо, темно-лазурное, словно окаменвшее, италіянское небо, и тишь, блаженная тишь какъ въ могил…. какъ въ раю…. Тамъ, внизу, будто гд-то неизмримо далеко отъ нихъ, горятъ огни, снуютъ кучками люди. А здсь, кругомъ ни звука человческаго, ни струи въ воздух, ни шелеста въ листкахъ розъ цпляющихся по пиластрамъ террасы и доносящихъ до нихъ свой упоительный запахъ…
Графиня уронила руки на перила и налегла на нихъ своею пышною грудью.
— Ахъ, какъ хорошо! вылетло у вся глубокимъ, счастливымъ вздохомъ.
— Да… хорошо! вырвалось за ней у эмигранта.
Она, не измняя положенія, быстро повернула къ нему шею.
— А! наконецъ-то нашелся такой моментъ когда и васъ зацпило, monsieur l’indiffrent au beau!..
— Попался, нечего длать! засмялся онъ въ отвтъ весело звенвшимъ смхомъ.
Такого ‘момента’, такого свтозарнаго луча, дйствительно, еще не бывало, не сверкало еще никогда на мрачномъ фон его жизни… Онъ еще не вполн могъ разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, но его уже охватывало чувство какого-то никогда еще не испытаннаго имъ удовлетворенія. Онъ исполнилъ все что отъ него ожидалось, боле чмъ могли ожидать отъ него: партіи теперь открывался кредитъ на такую крупную сумму что успху ‘предпріятій’ ничто уже не могло помшать… И достигнуто это прямо, ‘честно’, побднымъ словомъ ‘гражданскаго убжденія’, а не тмъ претившимъ его ‘барству’ циничнымъ путемъ на который злорадно указывалъ ему Волкъ… Да, онъ совершилъ все что предписывалъ ему его ‘революціонный долгъ’ — и въ прав теперь дать наконецъ волю своему ‘субъективному чувству’, пойти, широко раскрывъ жадныя объятія, на соблазнъ этой ночи этой женщины…
— Попались, повторила она трепетнымъ голосомъ какъ бы вся мля и ожидая въ свою очередь…
Онъ безъ словъ подошелъ къ самымъ периламъ, полусклонившись надъ ней, со страстнымъ, едва сдерживаемымъ желаніемъ прильнуть тутъ же поцлуемъ къ отдлявшейся отъ ворота платья нжной кож ея затылка, la naissance des cheveux, какъ говорятъ Французы, къ той черточк на которой безчисленными колечками вились ея роскошные пахучіе волосы.
— Одна Tony никогда не пойметъ этой прелести, говорила она тмъ временемъ какъ бы задумавшись на мигъ. И вдругъ, со мгновенно засверкавшимъ взглядомъ, обернулась къ нему всмъ тломъ, очутясь при этомъ въ такомъ близкомъ разстояніи отъ него что онъ невольно подался шагъ назадъ:— скажите, вы ее очень любили?
— Tony?
И онъ повелъ съ усмшкою плечомъ: — Tony мн сестра, и мы терпть не могли другъ друга съ самаго дтства. Она всплеснула руками въ невыразимомъ изумленіи:
— Ваша сестра?…
— Да… Настоящее имя мое: Владиміръ Буйносовъ.
— Такъ вы… вы тотъ ея братъ о которомъ она мн какъ-то разъ сказала en passant что онъ давно пропалъ безъ всти… Vous tes mon cousin?…
— Если хотите…
— Что?
— Давать мн это названіе.
— А вы?
И лихорадочно раскрывшіеся глаза ея съ поблднвшимъ внезапно лицомъ такъ и вонзились въ его глаза…
— Я… мн этого мало, едва былъ онъ въ силахъ выговорить отъ подымавшагося ему къ горлу внутренняго трепета.
Она вскинулась вся, вздрогнула…
— О, я это знала, я предчувствовала! вырвалось у нея какимъ-то кликомъ торжества.
— Что… что предчувствовали?…
— Что?… Что ты будешь мой — вотъ что! пролепетала она, нежданнымъ движеніемъ закидывая ему руку за голову и притягивая ее къ своимъ пылавшимъ губамъ…

IX.

Neo defait fides.
Tacit. Annales.

Вяло весной, жаворонки уже звенли въ разрженномъ воздух. Стаявшій снгъ журчалъ и прядалъ ручьями по канавамъ и оврагамъ. Теплый втеръ несся въ лицо и кое-гд на взлобкахъ паровыхъ полей ложилась уже маслянистыми пластами взрзанная земля подъ сохой прилежнаго крестьянина…
Но въ кабинет Бориса Васильевича Троекурова во Всхсвятскомъ ,еще трещалъ каминъ,
…отливами огня
Минувшій тсный міръ зимы напоминая,*
{* Гр. А. Толстой.}
и у этого камина не то въ усталомъ, не то въ угрюмомъ безмолвіи сидли самъ хозяинъ и два пріятеля его, Павелъ Григорьевичъ Юшковъ и князь Пужбольскій, вернувшійся изъ Италіи позднею осенью съ Борисомъ Васильевичемъ и его дочерью и прогостившій всю зиму во Всхсвятскомъ. Они только-что вернулись вс трое пшкомъ изъ церкви гд, въ присутствіи почти трехтысячнаго населенія крестьянъ окрестныхъ деревень и рабочихъ Троекуровскаго сахарнаго завода, отслуженъ былъ благодарственный молебенъ за ‘чудодйственное спасеніе Освободителя-Царя отъ руки злодя’…
Вс трое равно казались поглощенными тми глубоко захватывавшими ощущеніями которыя вынесли они изъ храма, и мене всего, видимо, хотлось каждому говорить о томъ чмъ были вызваны они у него на душ,— а на языкъ не шло ничто другое.
Троекуровъ прервалъ молчаніе первый. Онъ прищурился на стоявшіе на камин старинные Нортоновскіе часы:
— Второй часъ, сказалъ онъ,— а Гриши все нтъ.
— На Савельевской гребл застрялъ, пари держу, быстро возразилъ на это Павелъ Григорьевичъ:— тамъ теперь прохать — адъ!
— Я все ждалъ, признаюсь, что онъ къ молебну подъдетъ… началъ было опять и тутъ же замолкъ Борисъ Васильевичъ.
На мигъ настало опять молчаніе.
— Да, прислали бъ ихъ сюда посмотрть какъ этотъ народъ молился…. неопредленно, понуривъ голову и какъ бы про себя, проговорилъ старый морякъ.
Пужбольскій понялъ, и такъ и подскочилъ на своемъ кресл.
— И отдали бъ ихъ на его, на его судъ! воскликнулъ онъ:— онъ бы имъ показывалъ настоящій jugement de Dieu, какъ dans le moyen ge!
Онъ пропустилъ пальцы въ свою огненную бороду и дернулъ ее свирпо внизъ, словно желая испытать на самомъ себ предвкушеніе того что могло ожидать ихъ при такомъ ‘средневковомъ’ суд народномъ.
Дверь изъ гостиной въ эту минуту шумно отворилась. На порог ея, вся сіяющая, показалась красавица Маша, крикнула ‘Пріхалъ!’ и стремительно понеслась назадъ.
Сидвшіе поднялись съ мста и пошли на встрчу прізжему.
Онъ стоялъ посреди гостиной, наклонясь надъ протянувшеюся къ нему рукой Александры Павловны и цлуя ее, въ помятомъ дорожномъ пальто, успвшій уже загорть докрасна отъ втра и весеннихъ лучей въ продолженіе двадцативерстнаго перезда въ коляск изъ города, гд онъ вышелъ изъ вагона Московско-Курской желзной дороги.
— Наконецъ-то, Гриша, наконецъ! лепетала радостно Александра Павловна, цлуя его въ свою очередь въ лобъ.
Маша стояла подл, широко раскрывъ свои вишневые глаза, и глядла на него съ какимъ-то недоумлымъ выраженіемъ, точно спрашивая себя: все тотъ ли онъ, не подмнили-ли ли ей его?.. Она съ нимъ около году не видалась. По возвращеніи своемъ съ отцомъ изъ-за границы она не застала Гриши въ ихъ странахъ: онъ ухалъ въ ноябр въ Петербургъ по тяжебному длу въ одномъ изъ департаментовъ стараго Сената о какой-то лсной пустоши доставшейся ему по наслдству отъ матери, и только теперь возвращался съ береговъ Невы въ родные края.
‘Красный такой… и бороду отпустилъ… и совсмъ не идетъ къ нему’, проносилось у нея короткими абзацами въ голов, ‘и начнутъ они теперь вс обнимать его и разспрашивать… и до самаго вечера не успешь съ нимъ поговорить’…
Его дйствительно вс спшили обнять теперь: и отецъ, и Борисъ Васильевичъ, и достигшій за два послдніе года размровъ пивной бочки докторъ ирсовъ, и большой пріятель его, Mr. Blanchard, едва переводившій дыханіе отъ спха съ которымъ прибжалъ съ завода на звонъ бубенцовъ его ямщицкой тройки. Гриша едва успвалъ отвчать и улыбался съ тмъ растеряннымъ, словно опьянвшимъ видомъ какой имется всегда у человка въ этихъ случаяхъ, на возгласы, спросы, предложенія сыпавшіяся на него со всхъ сторонъ:
— Цлъ вернулся, здоровъ?
— Слава Богу, какъ видите!.. Телеграмму мою когда получили?
— Третьяго дня вечеромъ… Что такъ долго изъ города хали?
— Дорога ужасная…
— На Савельевской гребл, воображаю…
— Два часа бились, едва вывезли лошади…
— Проголодался? Завтракъ теб готовъ.
— Нтъ, благодарю, позавтракалъ на станціи желзной дороги, сть не хочется. А чаю выпилъ бы съ удовольствіемъ.
— Сейчасъ, сейчасъ!..
И Анфиса Дмитріевна ирсова, бывшая тутъ же, кинулась распорядиться.
— Мы васъ поджидали къ молебну, говорила Александра Павловна.
— Къ молебну? вопросительно повторилъ Гриша, и тутъ же, вспомнивъ, слегка вздрогнулъ, потеръ себя рукой по лицу.— Да, ужасно!..
— Ужасно!.. На такомъ близкомъ разстояніи… пять пуль — и ни царапины…
— Одна впрочемъ, какъ говорятъ, нашлась въ подкладк пальто.
Александра Павловна крестилась:
— Чудо Божіе, чудо!.. Какъ зато и молились за него у васъ сегодня, Гриша! Старики, молодые, дти, все плакало…
— Vous l’avez vu? съ жаднымъ любопытствомъ въ глазахъ и голос допытывался Blanchard.
— Qui?
— L’assassin… Le prestoupnik? счелъ онъ нужнымъ перевести по-русски.
— Потомъ, потомъ! прервалъ хозяинъ дома,— дайте ему прежде всего привести себя въ порядокъ и напойте чаемъ, а тамъ милости просимъ ко мн.
Чрезъ полчаса прізжій, умытый и переодтый, сидлъ на диван подл хозяйки въ кабинет ея мужа, куда собрались вс обитатели дома внимать встямъ о страшномъ событіи привезеннымъ имъ изъ Петербурга. Онъ передавалъ ихъ взволнованнымъ голосомъ, еще весь подъ впечатлніемъ видннаго имъ тамъ и слышаннаго. Напряженно, не отрывая отъ него глазъ, съ лихорадочнымъ волненіемъ на лицахъ, слушали его вс. Одинъ Борисъ Васильевичъ, сидя къ нему въ полоборота, какъ бы разсянно слдилъ, прищуривъ вки, за колечками табачнаго дыма срывавшимися съ его губъ и уносимыми теченіемъ воздуха въ пылавшій предъ нимъ каминъ. Чмъ озабоченне бывалъ онъ внутренно, тмъ по обыкновенію невозмутиме казался его наружный видъ… Молодая дочь его, въ свою очередь, видимо не намрена была выдавать то впечатлніе которое производили на нее слова говорившаго: она сидла поодаль ото всхъ, у окна, и наклонивъ голову, складывала быстро двигавшимися пальцами птушокъ изъ какого-то листочка печатной бумаги, поднятой ею съ пода.
Я былъ на Дворцовой площади, разказывалъ Гриша, когда Государь, часа уже три посл происшествія, вызжалъ изъ Зимняго Дворца, онъ здилъ къ часовн у Лтняго сада въ память 4 апрля, оттуда въ Казанскій соборъ и затмъ вернулся. Я стоялъ у самаго Салтыковскаго подъзда и видлъ его близко, когда коляска его съзжала и възжала потомъ опять подъ крыльцо. Онъ былъ совершенно спокоенъ… нсколько блденъ,— онъ страдаетъ астмой и, говорятъ, иногда совсмъ задыхается,— въ шинели и бдой конногвардейской фуражк. Площадь съ утра кипла народомъ: часть толпы успла уже разойтись, но еще много оставалось, тысячи дв, я думаю, а когда онъ возвращался изъ Казанскаго, все что было на Невскомъ Проспект ринулось бгомъ за его экипажемъ… И все это стономъ стонало ура, пополамъ со слезами… которыя всхъ насъ, признаюсь, равно душили и никто удержать не могъ. Подл меня у самыхъ перилъ стоялъ старикъ съ длинною бдою бородой, какой-то лабазникъ или мелкій торговецъ, по одежд судя. Онъ обими руками такъ и уцпился за эти перила чтобы не сбили его напиравшіе сзади и захлебывался громкимъ рыданіемъ: ‘Батюшка, Божій Помазанникъ, храни тебя Отецъ Небесный’!.. Поразилъ ли Государя этотъ старческій голосъ среди общаго клика, только онъ вдругъ обернулся, кивнулъ въ нашу сторону съ высоты коляски и чуть-чуть усмхнулся… Я этой усмшки забыть не могу: такая безконечная доброта и глубокая, глубокая печаль… А старикъ какъ стоялъ, такъ и рухнулъ на колни… Государь тутъ же вошелъ во дворецъ, сказавъ нсколько словъ полицейскому офицеру, стоявшему на подъзд. Тотъ подошелъ къ намъ: ‘Его величество, говоритъ, изволилъ приказать всхъ благодарить, но проситъ разойтись, такъ какъ императрица нездорова и можетъ быть потревожена шумомъ’. Все смолкло въ одну минуту и стало расходиться. Я помогъ моему старику подняться на ноги,— но онъ до того былъ взволнованъ, что шатался отъ слабости, и мы его съ какимъ-то парнемъ изъ рабочихъ насилу доведи до Адмиралтейскаго бульвара, гд и усадили чуть живаго на скамейку. Парень побжалъ къ Нев за водой, принесъ ему. Онъ выпилъ, отдышался и опять свое началъ: ‘Грхъ то, грхъ на всю Россію какой, въ Помазанника Божія палятъ… Убивцы, измнники’! И до сихъ поръ такъ и звенятъ у меня въ ух его голосъ и эти слова ‘измнники’, примолвилъ Гриша, нервно передернувъ плечами.
— И это, воскликнулъ Пужбольскій,— dans sa propre capitale, въ трехъ шагахъ отъ своего дворца, Русскій царь… И все это возможно, все это будто такъ должно быть у нихъ!..
— Именно такъ, продолжалъ молодой Юшковъ,— я въ тотъ же вечеръ встртился въ одномъ дом съ однимъ чиновнымъ лицомъ, тайный совтникъ какой-то… Разговоръ, разумется, шелъ о томъ что произошло утромъ. Каждый сообщалъ что ему пришлось узнать, услышать въ теченіе дня, всякія подробности, слухи. Господинъ этотъ сидлъ развалясь въ своемъ кресл, молча и позевывая какъ человкъ которому все это ужасно надоло. И вдругъ слышу: ‘Ну да’, говоритъ онъ самымъ равнодушнымъ тономъ, ‘духъ вка, повтріе на царствующихъ лицъ: прошлою осенью стрляли въ Италіянскаго короля, мсяцъ спустя въ Испанскаго… у васъ сегодня этотъ Соловьевъ’… И посмотрли бы вы съ какимъ пренебреженіемъ взглянулъ онъ при этомъ на всхъ и плечами пожалъ: ‘стоитъ ли, молъ, толковать о такомъ вздор’!..
— Что же, сказали вы ему что онъ… вся запылавшая крикнула съ мста Маша, и не досказавъ, поспшно отвернулась къ окну, учащенно дыша высоко подымавшеюся грудью.
— Не усплъ бы еслибъ и вздумалъ, отвтилъ Гриша:— ему въ это время сунулъ въ руки карту хозяинъ дома, и они преспокойно отправились къ ломберному столу. И какая польза говоритъ, мало ли ихъ такихъ въ этомъ миломъ город Петербург!…
— Да, раздраженно промолвилъ Павелъ Григорьевичъ,— вдь то что выросло и выплодилосъ на этомъ болот мы ни въ какомъ другомъ углу вселенной не увидимъ. Ни одного вдь живаго мста въ этой ходячей мертвечин, что зовутъ петербургскимъ человкомъ не осталось. Для чего, на какую потребу живетъ такой человкъ и какъ самому ему не придетъ въ голову никогда что онъ зловредный паразитъ на русскомъ организм — я никогда не понималъ.
— Скажите: гангрена, Павелъ Григорьевичъ, замтилъ докторъ,— съ каждымъ днемъ все сильне заражающая организмъ этотъ своимъ гніеніемъ.
Троекуровъ, все также не оборачиваясь и задумчиво глядя въ пламя камина, усмхнулся унылою улыбкой:
— Въ Петербург люди изъ породы вашего тайнаго совтника обросли словами, будто мхомъ какимъ-то непроницаемымъ, и ихъ тараномъ не прошибешь. Способность къ самостоятельному сужденію въ нихъ такъ слаба что они ни минуты не могутъ продержатъ никакой идеи въ голов и тотчасъ же роняютъ ее на полъ… Не вс же они отъ природы дураки и негодяи, и у многихъ изъ нихъ, я полагаю, должно было не разъ являться мучительное сознаніе своей несостоятельности ко всемъ къ чему только прилагаютъ они руки. Но уяснить себ ея причины никто изъ нихъ не въ состояніи, какъ не въ состояніи разгрызть орха беззубый старческій ротъ. Возникла въ мозгу мысль — и тутъ же и вылетла вонъ, по непривычк, по неспособности къ самому простому собственному логическому построенію. Рука злодя подымается на русскаго внценосца. Въ здравомъ, ничмъ постороннимъ не исковерканномъ сужденіи какого-нибудь лабазника тотчасъ же совершенно правильно и притомъ исторически врно складывается понятіе что покушеніе на его царя, ‘на помазанника Божія’, есть ‘грхъ на всю Россію’ и что въ какой бы мр ни былъ къ этому грху причастенъ русскій подданный, дломъ ли, словомъ или хотя бы помышленіемъ однимъ, онъ все равно измнникъ предъ своею страной, своимъ народомъ… У петербургскаго чина изъ того же даннаго факта слагается въ мозгу нчто невыразимо корявое. ‘Въ Европ, разсуждаетъ онъ, носятъ высокіе цилиндры и длиннополыя пальто — и мы носимъ пальто и такіе же цилиндры, ergo, если въ Европ стрляли и въ Италіянскаго, и въ Испанскаго короля, то почему же не стрлять и у насъ?’ И онъ этимъ выводомъ своимъ совершенно удовлетворенъ и успокоенъ. Онъ доказалъ себ лишній разъ что онъ настоящій ‘Европеецъ’ и ‘современный’ человкъ, и ничего ему больше не нужно, и онъ благодушно отправляется затмъ играть въ карты, такъ какъ, въ убжденіи его, онъ безаппелляціонно все ршилъ и спорить съ нимъ можетъ придти въ голову лишь какому-нибудь ‘московскому ретроградству’!
— Et remarquez, заораторствовалъ опять Пужбольскій на своемъ миическомъ русскомъ язык,— что этотъ петербургскій Europen меньше всего Europen dans le sens высшей культуры, что онъ ничему никогда серіозно не учивается, никогда ничего durch und durch не знаетъ, а помнитъ опять-таки только одни ‘слова’ которыми онъ ‘поросъ’, comme vous dites trs bien, mon cher, какъ мухоморъ какой-нибудь, не разумвая что они настоящее (то-есть настоящимъ образомъ) значутъ, изъ чего вышли и къ чему дйствительно могутъ примниваться…
— Имъ оттого и царь ни по чемъ что его у нихъ въ головахъ нтъ, хихикнулъ какимъ-то глухимъ смхомъ докторъ ирсовъ.
Пужбольскій схватился обими руками за голову:
— Oh mon Dieu, mon Dieu, что за путаница, и какою все это скверною штукой un jour ou l’autre разыграться будетъ!..
Гриша утвердительно кивнулъ:
— Симптомы скверные, дйствительно. Наканун отъзда моего, утромъ, прозжаю я по набережной Мойки на Пвческій мостъ, вижу,— на тротуар у зданія Гвардейскаго Штаба стоитъ толпа, человкъ пятьдесятъ, уткнувшись глазами въ стну. Я соскочилъ съ извощика,— туда. На этомъ самомъ мст, какъ вамъ извстно изъ газетъ, произошло покушеніе… Въ стн, вдавленныя въ известь штукатурки, три углубленія: первое въ три четверти человческаго роста и въ одинъ почти дюймъ глубины, другія, перпендикулярно надъ нимъ, одно другаго выше и слабе. Это слды удара и рикошетовъ одной изъ пуль… И съ ранняго утра до поздней ночи, какъ говорилъ мн стоявшій тутъ за мосту городовой, третій ужь день стоятъ предъ этимъ и глядятъ, одна смняя другую, толпы кафтановъ и чуекъ,— народъ… Подошелъ я, слышу громкій разговоръ, не стсняясь… Не молодой какой-то, видимо рабочій, скуластый и сухой, въ фуражк и синей поддевк, руки въ карманъ запущены, голосъ хриплый, но не пьяный,— ни одного тутъ пьянаго не было,— и глаза моргаютъ съ какимъ-то очень злымъ и ршительнымъ выраженіемъ,— прямо около меня стоитъ. Стоитъ и возглашаетъ: ‘Не долга расправа — въ Неву всхъ’!.. Я привыкъ къ рчи рабочаго нашего, крестьянина, только тутъ тонъ какой-то совсмъ особый — нахальный… Заинтересовало это меня. ‘Кого это, говорю, собираетесь топить, ребята’? спрашиваю и улыбаюсь нарочно… Посмотрли бы вы какъ онъ на меня обернулся, какъ взглянулъ,— точно раздавить меня этимъ взглядомъ хотлъ. ‘А это чьихъ рукъ дло’? спрашиваетъ, тыча пальцемъ на стну. Я не усплъ отвтить какъ загалдла уже чуть не вся толпа. Съ другой моей стороны очутился какой-то, судя по закоптлому лицу и рукамъ, слесарь,— такой же на языкъ бойкій. И пошли вдвоемъ,— а остальные поддакиваютъ и словечки свои ввертываютъ… Ну, и наслушался я!.. ‘Кто, говорятъ, постоянно бунты затваетъ? А на Казанскомъ мосту въ позапрошломъ году что было?.. А нонече зимой какъ даже черезъ мостъ ихъ не пускали, медицинскихъ этихъ самыхъ, что вздумали они, очумлые, къ самому Наслднику Цесаревичу продрать?.. А какъ эту поганку что въ генерала Трепова стрлила судъ отпустилъ, что было? кто въ жандаровъ камнями пущалъ’?… ‘Извстно, господа, студенты! Царь-Батюшка народъ отъ крпости избавилъ, такъ этто они со злости на него убивцу послали’, подкрикивали уже со всхъ сторонъ, и все громче… Даже городовой подошелъ и сталъ увщевать ‘потише, что галдите!’ во съ видимою робостью и pro forma,— полиція въ Петербург теперь ‘въ полномъ конфуз’, какъ говорятъ… Попробовалъ я однако возразить: ‘здодй, говорю, показывая на стну,— и не господинъ, и не студентъ’… ‘Все одно’, кричатъ, ‘изъ ихняго сословія, одного гнзда воронье. Всхъ бы на одну осину’!..
— На чистоту, значитъ! ввернулъ еще разъ докторъ.
— Такъ я и отошелъ не добившись возможности быть выслушаннымъ. А городовой стоитъ тутъ, глядитъ на меня и только плечами пожимаетъ: ничего, молъ, баринъ, съ ними не подлать!
— На этомъ весь разчетъ основанъ, сказалъ Борисъ Васильевичъ:— люди держащіе нити того что у васъ происходитъ теперь — люди не глупые и оппортунисты не хуже самого monsieur Gambetta. Попробовали они произвести смуту пропагандой въ народ. Ничего изъ этого не вышло, но изъ получившагося отъ этихъ попытокъ опыта вынесли они себ въ будущее руководство два равно и совершенно врныя положенія: народъ крпокъ, но правительство слабо. Ergo: народъ надо оставить въ сторон, а вс усилія направить къ тому чтобъ это правительство ‘сдлать окончательно невозможнымъ’. Пошли убійства правительственныхъ лицъ, ‘терроръ’, въ Харьков, Кіев… нагнали дйствительно страха на мстныя власти, въ Петербург сконфузились… изо всего этого все-таки никакого переворота, никакого бунта, никакого прямаго успха для анархіи не произошло. Надо очевидно выше взять, надо прямо схватиться съ тмъ на чемъ зиждется весь смыслъ, вся мощь, вс упованія страны. То чего не въ состояніи была достигнуть ‘пропаганда’, разсудили они, сдлаетъ цареубійство. Оно подыметъ этотъ народъ во имя этого же царя, противъ всего что стоитъ между нимъ, народомъ, и престоломъ, наводнить кровью Россію… Да, недурно, недурно разчитано! какъ-то вдругъ оборвавъ заключилъ устало Троекуровъ и снова повернулся лицомъ къ камину.
Павелъ Григорьевичъ Юшковъ судорожно провелъ рукой по лицу:
— ‘Русскій бунтъ, безсмысленный и безпощадный’, повторилъ онъ, вспоминая слова Пушкина.
— О назначеніи временныхъ генералъ-губернаторовъ съ чрезвычайными полномочіями вы знаете? спросилъ Гриша.
— Какъ же, читали: трехъ…
— Для единства власти, договорилъ Борисъ Васильевичъ, совершенно повидимому серіозно, но на всхъ устахъ въ то же время пробжала улыбка.
— А Ветлянская чума что же? спросилъ въ свою очередь ирсовъ.— Налетлъ орелъ, все въ порядокъ привелъ?.. А ужаса-то какого нагнали за все государство! Въ Петербургскомъ Таймс телеграмма изъ Царицина помните: ‘Крикните кличъ къ Русскому народу. Люди мрутъ безпомощно’. И ни слова правды не оказалось… Вотъ вы не объясните ли намъ, провинціаламъ: на что эта штука понадобилась? Европу пугать что ли?
— Ну да, ну да, визгнулъ Пужбольскій,— лишній дать ей резонъ кричать о нашемъ варварств…
— И безсиліи, прибавилъ Троекуровъ,— это тоже въ разчеты входитъ…
— C’est ca! Я уже и читалъ въ Dbats или какой-то другой газет: ‘Un nouveau flau vient de s’abattre sur la malheureuse Russie, dj dvore par le double lpre de la banqueroute et du nihilisme…’
— Въ Петербург разказываютъ, сказалъ молодой Юшковъ,— что въ Германіи одинъ очень умный человкъ про наши теперешнія дла выразился очень зло и, по несчастію, не безосновательно: ‘Dummheit ist eine Gottes Gabe, doch misbrauchen darf man sie nicht’ {Глупость — Божій даръ, но злоупотреблять ею все же не слдуетъ.}.
Вс улыбнулись опять…
— И въ Петербург вс этимъ ужасно довольны и другъ другу сообщать спшатъ? какъ бы уронилъ Борисъ Васильевичъ.
— Я человкъ отъ десяти слышалъ.
— Непремнно! Это удивительная черта русскихъ, и по преимуществу петербургскихъ, современныхъ людей: они въ оплеваніи ихъ чужими и собой самими находятъ какое-то высшее наслажденіе и цинически гордятся этимъ. Геніальнйшій, напримръ, и любимйшій для нихъ отечественный писатель — Щедринъ, который имъ изъ года въ годъ, изъ мсяца въ мсяцъ безъ церемоній говоритъ что вс они или взяточники, или идіоты, когда не то и не другое вмст. Это уже не Гоголевскій ‘видимый смхъ и невидимыя слезы’, это безкорыстное самоуслажденіе своимъ умственнымъ и нравственнымъ холопствомъ, ничего не имющее общаго съ трезвымъ сознаніемъ своихъ недостатковъ, которое влечетъ за собою и стыдъ, и естественное желаніе отршиться отъ нихъ…
— Нтъ, ни отчего они не отршатся и ничему не научатся! вырвалось на это у стараго моряка такимъ глубоко скорбнымъ тономъ что всхъ какъ бы разомъ обдало холодомъ:— явятся новые злоди, новое покушеніе, и онъ, и съ нимъ Россія очутятся въ томъ же безпомощномъ положеніи! — Вася, что съ тобою! вскликнула безмолвно внимавшая до этой минуты разговору Александра Павловна, испуганно воззрясь въ сына.
Юноша (ему только-что минуло 17 лтъ) сидлъ за угломъ камина, полускрытый кресломъ отца отъ расположившихся кругомъ его собесдниковъ, но матери его съ ея мста онъ весь былъ виденъ, отъ заботливаго взгляда ея не ускользнуло то алчное и болзненное выраженіе съ какимъ прислушивался онъ къ словамъ говорившихъ… Она давно уже слдила за нимъ: она видла полтора часа тому назадъ съ какимъ страстнымъ умиленіемъ молился онъ въ церкви за молебномъ, знала что съ самаго дня полученія во Всхсвятскомъ извстія о покушеніи на царскую жизнь онъ ‘самъ не свой сталъ’, какъ выражалась она мысленно… Она всегда боялась за его здоровье — онъ былъ всегда такой тонкій, деликатный, росъ такъ быстро, такой былъ воспріимчивый и чувствительный,— а тутъ онъ аппетита лишился… или нарочно морилъ себя голодомъ можетъ-быть, лъ за обдомъ черезъ силу когда она ему замчала объ этомъ, плохо спалъ… Вячеславъ Хлодоміровичъ Павличекъ, наставникъ его, съ которымъ онъ жилъ въ одной комнат, передавалъ ей что, проснувшись третьяго дня среди ночи, увидлъ его, Васю, на колняхъ предъ стуломъ на которомъ онъ разложилъ Евангеліе и читалъ при свт зажженной имъ свчи,— и Павличекъ счелъ нужнымъ сдлать ему за это замчаніе, сказалъ ему что ‘на все есть время’… Сама она всегда была набожна, и Вася унаслдовалъ это отъ вся. Онъ съ самыхъ юныхъ лтъ ‘думалъ о Бог’, но въ послднее время это приняло такой характеръ… Особенно съ тхъ поръ какъ попалъ ему въ руки Дневникъ Достоевскаго… Она, конечно, ‘должна благодарить Отца Небеснаго за такого сына’: онъ ни единожды еще въ жизни не подалъ повода ни ей, ни отцу упрекнутъ его въ чемъ-нибудь, онъ не по годамъ строгъ къ себ, разсудителенъ и серіозенъ… Но это… это… Странно!.. Не въ монахи же онъ себя готовитъ… И ‘Борисъ это давно замтилъ’, она видитъ, ‘и его тоже безпокоитъ это’. Онъ ей до сихъ поръ ничего не говорилъ,— ‘онъ можетъ-быть думаетъ что я это одобряю’, проносилось у нея въ голов,— но онъ видимо старается отвлечь его отъ его мыслей, разсять его, сталъ много здить съ нимъ верхомъ, бралъ его зимой всегда съ собой за охоту. H Вася одно время какъ бы встрепенулся, не такъ безучастно глядть сталъ на все… Но вотъ ‘этотъ ужасъ’ въ Петербург, и онъ опять… И не нужно было ему совсмъ здсь сидть въ эту минуту. Они говорятъ о томъ, а онъ слушаетъ — и ни кровинки у него въ лиц, и руки дрожатъ, она это чуетъ… Господи, онъ чуть со стула не свалился…
— Вася, что съ тобой!..
И она кинулась къ нему.
Борисъ Васильевичъ съ судорожно заморгавшими глазами быстро обернулся къ нимъ на колескахъ своего кресла. Все встревожилось, вскинулось…
— Ничего, мама, ничего… усталъ немножко… голова закружилась, лепеталъ Вася, бодрясь что было силъ.
Маша уже летла къ нему съ захваченными ею за стол графиномъ съ водой и стаканомъ.
— Усталъ, да и слалъ, врно, дурно опять, и въ церкви потомъ… говорила, сама дрожа вся, Александра Павловна.
— Марія Борисовна, захватите-ка въ уборной папеньки флаконъ съ одеколонцемъ и дайте братцу понюхать, да ужь и мамаш кстати… она вдь рада случаю изъ-за вздора въ отчаяніе приходить… А молодца сейчасъ въ постель — и слать безпробудно до самаго обда, а за обдомъ бифштексъ покрасне и рюмку добраго портвейну — и онъ у насъ изъ-за стола какъ встрепаный встанетъ, успокоивалъ всхъ толстякъ докторъ, наливая ‘молодцу’ воды и посмиваясь со своимъ грубоватымъ и веселымъ добродушіемъ.
Юноша отпилъ, поднялся разомъ на ноги, оглянулся кругомъ не то застнчиво, не то задумавшись,— глаза его какъ-то вдругъ загорлись и засверкали,— и прямо направился къ креслу старика Юшкова.
— Павелъ Григорьевичъ, трепетнымъ голосомъ проговорилъ онъ,— вдь этого не будетъ, не можетъ быть…
— Чего это, мой голубчикъ, о чемъ ты? воскликнулъ недоумвая тотъ.
— Что еще разъ… въ Государя?.. Вдь Богъ этого не можетъ дозволить?.. Вдь это грхъ, грхъ ‘на всю Россію’, какъ говорилъ этотъ старикъ Гриш…
— И ничего не будетъ, и нечего вамъ объ этомъ думать, и сейчасъ спать, а не то мушку на все тло налплю! закричалъ на него докторъ, схватилъ за плечи, повернулъ къ себ спиной и затолкалъ къ двери.
— А ты, Вася, хорошій, я тебя люблю!..
И Маша съ разбга кинулась къ брату, охватила его шею обими руками, прижалась щекой къ его щек — и оба они разомъ залились дтски неудержимыми, внезапными и стремительными слезами…

X.

Маша пришла въ себя первая и, съ краской стыда во всю щеку за свою ‘глупость’, вылетла вонъ изъ комнаты. Братъ и Александра Павловна послдовали за нею.
Павелъ Григорьевичъ Юшковъ какимъ-то безсознательнымъ движеніемъ — на его старческихъ вкахъ дрожали блестящія росинки — обернулся къ сыну:
— Это поколніе лучше чмъ ваше будетъ, Гриша!..
Пужбольскій не далъ ему говорить дале, путаясь самъ въ словахъ и съ трудомъ разбираясь въ хаос мыслей приливавшихъ ему въ голову:
— Да много ли ихъ, много ли такихъ! Вдь это… Comment dites vous ca?… Это отпрыскъ отъ оставшихся еще кое-гд хорошихъ корней… посл общей рубки. Mais la fort n’est plus! Было, fuit — и нтъ больше. De profundis, отпли и сдали въ архивъ… Мы вотъ вс тутъ — мы les dernires paves выкинутые на берегъ — на новый берегъ гд такъ скверно… Не намъ однимъ скверно — lisez Nekrassof: кому на Руси жить хорошо? Его дти (онъ кивнулъ подбородкомъ на хозяина) не могутъ думать, чувствовать иначе какъ самъ онъ, какъ мы… У насъ, comme on dit, связующія нити были, вковыя связи, и съ верхомъ, и съ низомъ, des attaches et des traditions… ‘Грхъ на всю Россію’ — это прямо изъ народнаго чувства выскакивало, и мы это вс тутъ понимаемъ in imo pectore, потому мы то же самое чувство съ молокомъ матерей нашихъ сосали, et le jeune homme а fondu en larmes, потому что онъ le fils de son pre… А le современный петербургскій тайный совтникъ, la satane ‘интеллигенція’ qui же croit l’Europe и ни съ одной серіозной европейской книгой слаживать (сладитъ) не можетъ — они себя съ дтства какимъ молокомъ питывали! визжалъ уже пламенный князь на самыхъ высокихъ нотахъ своего фальцета:— Они лягушки du Базаровъ de monsieur Tourguenef сасывали вмсто молока, потому что у ихъ матерей, у стриженыхъ, и молока никакого не можетъ бытъ, а должна прыскивать изъ грудей одна желчь пололамъ съ чернилами изъ аптеки — самыя скверныя de toutes comme on sait, пояснилъ онъ въ заключеніе.
Смшливый толстякъ докторъ не выдержалъ и покатился со смху на всю комнату.
Пужбольскій вперилъ въ него широко раскрывшіеся, недоумлые глаза, не зная разсердиться ли на него, или расхохотаться самому…
Вошедшій торопливо слуга подалъ въ это время Борису Васильевичу крупнаго размра визитную карточку.
Визитная карточка — въ деревн… Это было такъ необычно что Троекуровъ, не дотрогиваясь еще до нея, поднялъ глаза и спросилъ:
— Что такое?
— Господинъ Свищовъ изволили пріхать, отвтилъ слуга,— а съ ними этотъ самый… графъ…
— Какой графъ?…
Троекуровъ поднялъ съ подноса карточку и прочелъ громко

Графъ Петръ Капитоновичъ
Снядецкій-Лупандинъ
Двора Е. И. В. Камергеръ.

Онъ чуть-чуть пожалъ плечами, прижмурился:
— Проси! сказалъ онъ,— да спроси прежде не желаютъ ли они закусить или переодться, и въ такомъ случа отведи въ отдленіе для гостей.
Слуга вышелъ.
— Ты знаешь этого господина? поспшилъ спросить люболытвый Пужбольскій.
— Понятія не имю.
— Еще одинъ изъ symptmes du temps! хихикнулъ князь:— вс демократы, привилегіи и титулы презираютъ, и въ то же же время то и дло выростаютъ какъ грибы Dien sait comme et pourquoi какіе-то графы которыхъ никто не знаетъ…
— Я вамъ скажу кто этотъ, вспомнилъ Павелъ Григорьевичъ:— у васъ въ узд вдова старушка помщица жила, бездтная,— умерла недавно,— Слуцкая по фамиліи, рожденная Лупандина, такъ онъ ей племянникъ родной, и имніе отъ нея наслдовалъ, во владніе вступатъ пріхалъ изъ Петербурга. А графомъ сдлался года три почитай тому назадъ, по матери: Полька она была, послдняя въ род, стало-быть… Только онъ какъ-то добился чтобъ ему ея фамилію съ титуломъ дозволили присоединить къ своей. Старушка Слуцкая разказывала мн, помню, это очень подробно, да я забылъ… И не интересно впрочемъ… Ну-съ, а вотъ Свищовъ для чего къ вамъ явился, обратился онъ къ Троекурову,— куріозно!…
— Le gnral Suichof, усмхнулся Борисъ Васильевичъ.
— Да, засмялся и Юшковъ,— дйствительно, по фамиліи: свищъ. А знаете что ему нужно?
— Не знаю.
— Пари готовъ держатъ: въ мировые судьи баллотироваться вздумалъ, а не то и въ предсдатели управы.
— Вы полагаете?
— Посмотрите! Съ тхъ поръ какъ пріятель его Троженковъ провалился торжественно второй разъ на выборахъ и вся ихъ партія разбита въ пухъ и не сметъ головы поднять, благодаря вамъ…
— Отчего же мн? запротестовалъ прерывая его Троекуровъ:— скажите, благодаря тому что вы у васъ четвертое трехлтіе предводитель и предсдатель земскаго собранія и что съ вами готовы служитъ вс порядочные люди въ узд.
— А не будь васъ и вашего тузоваго положенія, засмялся старый морякъ,— при которомъ никто не почитаетъ для себя выгоднымъ быть съ вами въ оппозиціи, давно бы и я не сидлъ на своемъ консульств, вс ‘порядочные люди’ прогнаны бы были на чернякахъ на выборахъ, и въ управ распоряжалась бы на полной своей волюшк извстная орда охочихъ до земскихъ денегъ. Нечего вамъ скромничать, довольно и того что сами вы никакой должности принятъ не хотите.
— Помилуйте, возразилъ весело Борисъ Васильевичъ,— я гласный, да и кандидатомъ къ вамъ подбаллотированъ на послднихъ выборахъ…
Онъ не усплъ докончить. Дверь изъ гостиной отворилась, и изъ вся, расшаркиваясь на ходу, выступили въ кабинетъ прізжіе: Свищовъ, какъ интродукторъ, впереди, за нимъ графъ съ польско-русскою фамиліей.
Хозяинъ съ вжливою поспшностью всталъ и пошелъ имъ навстрчу.
— Графъ Петръ Капитоновичъ Синдецкій-Лупандинъ, вашъ новый землевладлецъ и согражданинъ, пылая горячимъ желаніемъ нвакомства съ вашимъ превосходительствомъ, какъ главнымъ представителемъ крупнаго землевладнія… а также, смю, сказать интеллигенціи въ нашемъ узд, просилъ меня доставить ему случай… явиться предъ васъ, si j’ose m’exprimer ainsi, широко округляя руки произнесъ Свищовъ напыщеннымъ тономъ, въ которомъ чуткое ухо Троекурова тотчасъ же различило извстный оттнокъ шутовства, того что Франйцзы называютъ blague и что было ему всегда особенно ненавистно.
— Я не губернаторъ и не архіерей, ко мн просто прізжаютъ, а не ‘являются’, медленно промолвилъ онъ, но съ такимъ оттнкомъ въ свою очередь что мгновенно ‘потерявшій контенансъ’ Свищовъ отскочилъ отъ него и стремительно кинулся жать руку только теперь замченнаго имъ Павла Григорьевича Юшкова.— Очень радъ! сказалъ тутъ-же Борисъ Васильевичъ, протягивая руку ‘новому согражданину.’
— Enchant, промурлыкалъ тотъ, садясь въ кресло на которое указывалъ ему хозяинъ и, видимо, также не совсмъ увренный въ своемъ ‘контенанс’.
Это былъ средняго роста, гладко выбритый и подчесанный, съ красненькими щечками, похожій на подержаннаго вербнаго херувима, господинъ, которому при этой наружности можно было равно дать въ иные дня тридцать пять лтъ, какъ въ другіе — пятьдесятъ, смотря по тому состоянію въ которомъ заходилось его пищевареніе (онъ какъ истый Петербуржецъ страдалъ катарромъ желудка) и по количеству сна отпущеннаго ему капризною судьбой за прошлую ночь. Самъ онъ всячески изощрялся придать себ какъ можно боле моложавости, такъ какъ со времени полученія имъ графскаго титула чрезвычайно озабоченъ былъ мыслію ‘передать его въ дальнйшее потомство’, для чего требовался прежде всего прямой ‘законный наслдникъ’,— новоиспеченный же графъ былъ холостъ, а слдовательно ближайшій in spe продолжатель его рода могъ явиться у него не иначе какъ продуктомъ брака, притомъ ‘выгоднаго’, къ чему онъ и стремился всми задушевными помыслами своими. Графскій титулъ, скажемъ къ слову, былъ для Петра Капитоновича источникомъ безконечнаго самоуслажденія — и такой же неустанной муки: онъ съ нимъ, если можно такъ выразиться, потерялъ всякій центръ тяжести. Неважный и небогатый чиновникъ одного изъ безчисленныхъ петербургскихъ министерствъ, онъ прожилъ лучшую часть своей жизни въ той сренькой атмосфер тамошняго ‘втораго общества’, изо всхъ силъ напрягающагося корчить первое, гд равныя тамъ и здсь претензіи и скука не искупаются у подражающихъ тою безукоризненностью формъ, вншней культурности и обстановки, которою по крайней мр могутъ похвалиться подражаемые, гд представительницы прекраснаго пола смахиваютъ на грандамъ Александринскаго театра или шикоэны (sic) на манеръ героинь романовъ г. Боборыкина и въ счастливомъ смщеніи французскаго языка съ нижегородскимъ зазываютъ другъ друга ‘madame Гринева’, ‘madame Булыжников’, гд на суареяхъ ведетъ мазурку неистово ревностный и топочущій гвардейскій юнкеръ, въ кабинет хозяина, превращенномъ въ коптильную печь, меланхолическіе столоначальники, облеченные (говоря языкомъ въ тхъ же романовъ) въ ‘безукоризненныя фрачныя пары’, и сумрачные военные академисты въ поручичьихъ погонахъ ведутъ ‘дебаты’ о ‘соціальныхъ вопросахъ’, а козыремъ вечера (извстно что въ каждомъ петербургскомъ дом, на какой бы ступени общественной іерархіи ни стоялъ онъ, есть всегда кто-то вышепоставленный которымъ козыряютъ хозяева) является какой нибудь ‘дяденька статсъ секретарь’ или ‘дипломатъ’ изъ турецкаго или бразильскаго посольства… Петръ Капитоновичъ почитался въ этомъ обществ ‘вполн комильфотнымъ кавалеромъ’, съ прекраснымъ французскимъ прононсомъ (sic) и ‘настоящими камеръ-юнкерскими манерами’… Но, увы! этимъ манерамъ и ‘прононсу’ долгіе годы дано было являть себя на свтскомъ поприщ никакъ не выше салона madame Егушевой, жены сенатора и чьего-то товарища, весьма ршительной и расписанной барыни, принимавшей ‘по середамъ’ въ синей огромной казенной, казной же омеблированной, квартир, гд у каждой двери стоялъ по служб министерскій курьеръ съ горящею какъ жаръ мдною бляхой во всю грудь… И вдругъ, благодаря вліятельному ходатайству за него той же благоволившей къ нему ‘madame Егушевой’, министръ особымъ докладомъ испрашиваетъ ему высшее соизволеніе присоединить къ своей фамилію его матери съ принадлежавшимъ ей титуломъ,— мечтой всей его жизни, въ осуществленіе которой онъ до послдней минуты врить не смлъ. Онъ — графъ, графъ, ‘его сіятельство’… Петръ Капитоновичъ недли дв кряду не могъ придти въ себя отъ восторга и метался въ наемной карет по городу, развозя знакомымъ новыя свои карточки украшенныя коровой ‘о девяти жемчужинахъ’, заказывалъ и покупалъ себ по магазинамъ платки, блье, бумагу, бювары, костяные ножи, всякую нужную и ненужную штуку лишь бы можно было налпить на все въ томъ или другомъ вид все ту же корону надъ вычурнымъ шифромъ… Но вслдъ затмъ настали часы ‘серіознаго размышленія’ о новомъ своемъ положеніи, въ теченіе коихъ новый графъ, вспомнивъ прочтенное имъ во всякихъ французскихъ романахъ о томъ что ‘noblesse oblige’ и что ‘on doit frayer avec ses pairs’, ршилъ что для него нтъ боле общества въ томъ ‘кругу’ гд онъ вращался до сихъ поръ, что разъ онъ теперь ‘вельможа’ (онъ даже усмхнулся не’ то радостно, не то нсколько совстясь, когда это именно слово ‘вельможа’ влетло ему какъ-то въ голову), ему ‘такъ и нужно держать себя’! Вслдствіе этого Петръ Капитоновичъ, весьма аккуратно до тхъ поръ соображавшій свои расходы съ получаемымъ имъ жалованіемъ и процентами съ капитала тысячъ въ двадцать пять наслдованнаго имъ отъ родителей, ухлопалъ въ первый же годъ половину этого капитала на омеблированіе нанятой имъ на Сергіевской (‘въ аристократическомъ квартал’, какъ онъ выражался) квартиры въ rez-de chausse, покупку ‘по случаю’ кареты и саней съ медвжьею полостью и заказъ выздной съ гербовыми басонами ливреи своему слуг. Устроившись такимъ образомъ, перекрасивъ заново карету, на дверцахъ которой веллъ, само собою, намалевать опять-таки свой графскій гербъ, и нанявъ мсячнаго извощика, онъ увидлъ себя вполн готовымъ и достойнымъ ‘frayer avec ses pairs’… Но къ нкоторому, нсколько нежданному, удивленію своему, новый графъ на первомъ же вечер въ свт, — въ настоящемъ, куда повезъ его одинъ изъ его сослуживцевъ, не ‘титулованный’ какъ онъ, но давно свой въ этомъ мір, долженъ былъ прійти къ печальному убжденію что его перы отнюдь не выражали особенной радости, ни даже удовольствія видть его въ своей сред, что на ледяныхъ устахъ обольстительныхъ дамъ которымъ называли его пробгала при этомъ неслыханномъ ими до тхъ поръ имени ‘графъ Сандецкій-Лупандинъ’ не то удивленная, не то — о ужасъ! — насмшливая улыбка… Петру Капитоновичу стало какъ-то вдругъ до очевидности ясно что въ этомъ высокомрномъ въ своемъ рабскомъ тщеславіи и всезнающемъ въ суетливой мелочности своей петербургскомъ grand-monde ему не суждено пустить корней, что онъ для этого монда останется на вки вковъ все тотъ-же какой-то чиновникъ, ‘изъ тхъ изъ которыхъ никогда не длаются министры’, безъ состоянія и родства, и не совсмъ уже молодой притомъ, и даже ‘не lgant de tournure’… и наконецъ, просто ‘ridicule’, смшной, съ этимъ, ни къ селу ни къ городу, пристегнутымъ къ нему графствомъ… Онъ вернулся весь желтый съ того вечера, проклиная все и вся. ‘Вотъ еслибъ я, говорилъ онъ, кривя губы отъ горечи чувствуемой имъ во рту,— вотъ еслибъ я сумлъ подцпитъ сиротку съ полумилліончикомъ дохода какъ какой-нибудь ‘duc’ de-Печенговъ, да притомъ апломбомъ бы его владлъ, такъ они бы вс мн подошвы вылизали, а я… я бы имъ показалъ тогда’… Невдомо что бы показалъ uмъ нашъ графъ еслибы ‘владлъ апломбомъ’ дюка, во во всякомъ случа ‘сиротки’ съ подобающимъ доходомъ, имвшей служить ему первою ступенью къ тому чтобы ‘показать’, у него никакой въ виду не имлось. Петръ Капитоновичъ весьма благоразумно разсудилъ поэтому что ‘до поры до времени надо касательно свта попридержаться’, и ршилъ искать пока себ ‘перовъ’ въ клуб, куда какъ разъ выбаллотированъ былъ къ этому времени.
Тамъ онъ, дйствительно, въ качеств винтёра, играющаго ‘по четверти point, при малыхъ онёрахъ’, тотчасъ попалъ въ желанный соусъ aux fines herbes. Партнеры его конечно не вс были графы и князья, но за то все тайные совтники или генералъ-адьютанты, ‘Александровскіе кавалеры,’ — шутка! ‘Да-сь, это не то что каротировать по сороковой съ madame Буряткиной, моей директоршей департамента’, говорилъ онъ себ мысленно, съ нмою, но блаженною гордостью обгая взглядомъ троицу сановныхъ лысинъ сидвшихъ съ нимъ за столамъ зеленымъ столомъ и тщательно изучая при этомъ самоувренный пошибъ ихъ сужденіи и рчей, тотъ, выражаясь его языкомъ, отличавшій ихъ ‘форсъ’ котораго не доставало ему самому, да и за который, смиренно сознавалъ онъ внутренно, онъ и ‘претендовать’ не могъ до тхъ поръ пока носимый имъ теперь титулъ ‘не уравнялъ положеній’…
Съ практической же точки зрнія судя, ‘титулъ’ скоре ухудшилъ чмъ вознесъ ‘положеніе’ Петра Капитоновича, продолжавшая все также оказывать ему протекцію ‘madame Егушева’ выхлопотала ему, правда, камергерскій ключъ, но министръ чрезъ котораго должно было идти объ этомъ представленіе, человкъ свтскій и чрезъ свтъ попавшій на свой высокій постъ, скорчилъ весьма кислую гримасу когда товарищъ его повелъ ему объ этомъ рчь. ‘Я не хочу отказывать вамъ, mon cher, заявилъ онъ,— но пожалуста чтобъ ужъ это было послднее. Я видлъ вашего Лупандина dans le monde: il y fait triste, figure, сказать по правд, и камергерство такъ же мало какъ и графство которое мы ему выхлопотали поможетъ ему съ этой стороны.. Онъ къ тому же и способностями не боекъ, кажется, а?…’ Вслдствіе такого приговора графъ обойденъ былъ денежною наградой къ Новому Году, на которую онъ весьма разчитывалъ, такъ какъ его ‘перы’ въ клуб нещадно обыгрывали его въ винтъ ‘по четверти съ малыми онёрами’. Съ другой стороны, министерскіе сослуживцы его, частью завидуя, частью негодуя за тотъ самый ‘форсъ’ который онъ дйствительно начиналъ мало-по-малу ‘напускать на себя’, честили его за всхъ перекресткахъ ‘индюкомъ въ графскомъ званіи’, ‘камергеромъ царя Бобеша’ {Персонажъ изъ Barbe-bleue Оффенбаха.} и тому подобными изысканными наименованіями, и устраивали ему по служб всякіе, какъ выражались они, ‘камуфлеты’, имвшіе цлью заставить его ‘перейти въ другое вдомство’… А остатки капитала его въ то же время таяли у него въ рукахъ съ каждымъ днемъ все замтне, и близокъ уже былъ, съ трепетомъ сознавалъ онъ, тотъ часъ когда послдній отъ нихъ грошъ вылетитъ изъ его изукрашеннаго короной ‘о девяти жемчужннахъ’ бумажника.
Внезапная смерть еще не совсмъ древней скопидомкія тетки,— онъ былъ единственный ея наслдникъ,— оставлявшей ему сотъ пять десятинъ хорошаго чернозема, не заложенныхъ ни въ какомъ банк, и кое-какія деньги въ бумагахъ, выручила его. Онъ возликовалъ душой и немедленно понесся за крыльяхъ пара въ обтованный край, къ той земл о которую, новый Антей, ему стоило, разчитывалъ онъ, лишь ударить ногой чтобы воспринять отъ нея новую, невдомую силу… Да, онъ теперь землевладлецъ, ландлордъ, ‘представитель крупной собственности’,— ему предстоитъ теперь ‘настоящая, соотвтствующая его фамиліи карьера’: онъ ‘распрощается съ министерствомъ’ и перейдетъ на службу по выборамъ… Его изберутъ сначала въ уздные — даже можетъ быть прямо въ губернскіе — предводители, а тамъ… Тамъ уже само собою, говорилъ онъ себ въ радужныхъ мечтахъ, придутъ и ‘сиротка’, а связи, и ‘лизаніе у него подошвъ петербургскимъ мондомъ,— вся возобновленная для него справедливою судьбой одиссея дюка, ‘le duc de Petschengof’,— этого вчнаго образца, этой лучшей жемчужины петербургской умлости…
Въ одномъ съ нимъ вагон халъ, возвращаясь изъ-за границы ‘въ родныя палестины’, говорилъ онъ, давно знакомый читателю, если не позабытый имъ за давностью времени, Свищовъ {Четверть вка назадъ.}. Московскій ‘браво’, какъ называли его смясь знакомые, усплъ совершенно околдовать за это время новаго ландлорда.
Все тотъ же коренастый короткошея, чрезмрно по мр накопленія лтъ раздавшійся въ ширь, Свищовъ, со своею щетиной полусдыхъ волосъ на плоской голов, густою барбишкой и ‘угрожающими небу’ усами, дйствительно подходилъ теперь характеромъ своего облика подъ типъ средневковаго наемнаго убійцы, но еще врне напоминалъ стараго французскаго зуава, повидавшаго и продлавшаго всякое въ жизни… Этой наружности соотвтствовало и то духовное содержаніе которое заключалось подъ нею. Его безцеремонные пріемы и безшабашное благёрство давало, по мннію многихъ, полное основаніе называть его ‘среднимъ братомъ между Хлестаковымъ и Ноздревымъ’. Но онъ во всякомъ случа былъ умне Хлестакова и тоньше, даже добродушне въ своей наглости чмъ Ноздревъ. Онъ всегда умлъ кстати самъ посмяться надъ своимъ враньемъ и почти всегда находилъ какой-нибудь остроумный выходъ когда чувствовалъ себя уже слишкомъ тсно припертымъ къ стн. Принятый въ гомеопатической доз, онъ былъ даже иногда забавенъ, но не было человка который посл пріема его не пришелъ бы въ извстное раздраженіе нервовъ…Кром благёрства, его одолвала вчная страсть ‘помистифицировать’ ближняго, и требовалось съ перваго же раза ‘lui donner sur les pattes’, какъ говорятъ Французы, чтобъ отнять у него охоту къ дальнйшимъ попыткамъ навязать своему собесднику смхотворную роль… Онъ былъ, впрочемъ, довольно остороженъ и дозволялъ себ разыгрывать свои ‘штучки’ на полной волюшк только съ тми кто, какъ наивный въ самомнніи своемъ графъ Петръ Капитоновичъ Снядецкій-Лупандинъ, доврчиво совалъ голову въ его крокодилову пасть.
Что онъ длалъ, чмъ наполнялъ жизнь съ того времени какъ видли мы его въ числ исполнителей Гамлета въ Сицкомъ, мы не беремся сказать. Онъ нсколько лтъ сряду пропадалъ изъ Россіи. Злые языки увряли что онъ былъ во Франціи актеромъ, торреадоромъ въ Испаніи и что, проигравшись однажды въ пухъ въ Гомбург, поступилъ въ должность крупье въ то же милое заведеніе гд ‘пропустилъ’ онъ до послдняго гроша свои кровныя русскія деньги. Все это сильно отзывалось фантазіей, но отнюдь нельзя было поручиться чтобы самъ онъ, Свищовъ, въ пылу своего неудержимаго привиранья, не распустилъ про себя эти слухи… Несомннно было то что въ парижскомъ театральномъ и газетномъ мір, гд у него видимо были какія-то знакомства, онъ разказывалъ про себя невроятныя вещи, чему служила доказательствомъ одна попавшая случайно въ руки Борису Васильевичу Троекурову за границей книжонка посвященная, подобно сотнямъ подобныхъ ей, появляющихся въ наши дни въ Париж, закулисной жизни ‘столицы міра’, а въ книжонк этой, между прочимъ, повствовалось о нкоемъ ‘извстномъ кавказскомъ генерал Свищов,— le gnral Suichof, une vieille illustration des guerres de la Russie au Caucase’, состоявшемъ будто бы въ должности ‘главнаго агента Императорскихъ русскихъ театровъ во Франціи, ‘agent gnral des thtres Impriaux russes en France’. Генералъ этотъ, читалось дале, ‘извстный въ своемъ отечеств многочисленными сочиненіями по исторіи и архитектур, состоитъ вмст съ тмъ руководящимъ редакторомъ (directeur) одного изъ вліятельнйшихъ московскихъ журналовъ (une des revues politiques les plus influentes de la vieille cit des czars) и владетъ, при этомъ, сотнею тысячъ десятинъ двственныхъ лсовъ (une centaine de milliers d’hectares de forets vierges) подл этого города’… ‘Сотня тысячъ десятинъ двственнаго лса’ генерала Свищова соотвтствовала, увы! въ дйствительности, пропорціи 1.000:1, такъ какъ изъ довольно порядочнаго имнія наслдованнаго имъ отъ отца онъ, посл всхъ ‘эволюцій’ и ‘трибуляцій’ своей жизни, усплъ сохранить полуразрушенную усадебку верстахъ въ десяти отъ Всхсвятскаго, съ количествомъ въ ней земли едва достигавшимъ нормы ценза установленнаго въ этой мстности для пользованія полнотой земскихъ правъ… Этотъ лоскутъ земли далъ ему возможность нсколько лтъ назадъ поласть, какъ говорится, ‘фуксомъ’ въ члены уздной управы вмст съ пріятелемъ своимъ Троженковымъ, вернувшимся въ то время изъ Западнаго края, гд бывшій корреспондентъ Герцена, затмъ пламенный ‘руссификаторъ’, пріобрлъ отъ казны на ‘льготныхъ правахъ’ конфискованную ферму, которую тутъ же тайною сдлкой передалъ за приличную мзду во владніе мстному Поляку помщику, вслдствіе чего и былъ удаленъ ‘безъ шума’ отъ занимаемой имъ должности… Ни онъ, ни Свищовъ не продержались долго и на земскихъ должностяхъ своихъ, и завалены были ‘черняками’ на слдовавшихъ за тмъ выборахъ, несмотря на то что Троженковъ усплъ составить себ довольно большую партію среди избирателей крестьянъ, благодаря кабакамъ, коихъ держалъ цлыхъ пятнадцать въ узд, и ростовщичеству, въ которомъ никакой выжига ‘міродъ’ не могъ съ нимъ сравниться. Посл этого пораженія Свищовъ, владвшій счастливою способностью всякое непріятное для него обстоятельство обращать въ шутовство, объявилъ тутъ же въ буфетной земскаго собранія что, ‘за такимъ проваломъ, ему ничего другаго не остается длать какъ удалиться на берега Гвадалквивира’.
— Не въ Пиренеи ли? спросилъ его случившійся подл него въ ту пору докторъ ирсовъ.
— Почему ‘въ Пиренеи’? удавился онъ въ первую минуту.
— Контрабанду перевозить, невозмутимо отвтилъ тотъ.
— Отличное занятіе, отличное, непремнно попробую! во всю глотку, не смутясь нисколько, расхохотался Свищовъ.
И, дйствительно, улетлъ опять года на два къ какимъ-то невдомымъ берегамъ…
Онъ только теперь возвращался оттуда въ родныя мста, съ намреніями которыя дальнйшій разказъ разъяснитъ намъ по всей вроятности…
— Вы недавно изъ Петербурга? спрашивалъ хозяинъ графа Снядецкаго-Лупандина, познакомивъ его первоначально съ лицами находившимся въ комнат и учтивымъ движеніемъ указывая ему затмъ на ящикъ папиросъ, стоявшій на стол подл котораго они сидли.
Графъ повелъ молча головой въ знакъ благодарности, взялъ папироску, помялъ ее въ рукахъ, и еще не закуривая:
— Третьяго дня… Я впрочемъ еще на прошлой недл думалъ выхать, но тутъ случилось это… покушеніе, выговорилъ онъ таинственно и внушительно:— неловко, знаете надо было во дворецъ показаться,— я и отложилъ на нсколько дней…
— Отсутствіе графа во дворц было бы слишкомъ замтно, вы понимаете, тономъ серіознйшаго убжденія поспшилъ объяснить стоявшій за нимъ Свищовъ, высовывая языкъ и плутовски подмигивая въ то же время Николаю Ивановичу ирсову, съ которымъ только-что усплъ обмняться рукопожатіемъ.
— Д-да, меня знаютъ… скромно промямлилъ въ подтвержденіе Петръ Капитоновичъ и счелъ нужнымъ тутъ же перемнить разговоръ:— Я такъ благодаренъ… (Онъ запнулся на мигъ, такъ какъ никакъ не могъ вспомнить имени и отчества Свищова) monsieur Свищовъ за то что онъ доставилъ мн случай пред… (онъ опять запнулся, сообразивъ что выраженіе ‘представиться’ было бы не совсмъ прилично его графскому достоинству) случай… войти въ сношенія съ такими лицами какъ… Онъ не договорилъ, но обвелъ глазами всхъ присутствовавшихъ, любезно и вмст съ тмъ какъ бы нсколько снисходительно улыбаясь, вспомнивъ кстати ‘очаровательную манеру’ съ которою улыбался въ подобныхъ случаяхъ генералъ Павановъ, подъ начальствомъ котораго онъ имлъ счастіе начать свою службу.— Вы мн позволите, обратился онъ тутъ же къ Павлу Васильевичу Юшкову,— явиться лично къ вамъ, какъ къ достойному представителю здшняго дворянства, къ которому я въ настоящую пору имю тоже честь принадлежать…
Павелъ Васильевичъ молча поклонился.
— И вашей… почтенной… вашей семь тоже? повернулся графъ къ хозяину, кланяясь въ свою очередь изящнымъ кивкомъ внизъ.
— Что ‘моей семь?’ спросилъ озадаченный Борисъ Васильевичъ, который разсянно слушалъ его фразы.
— Je voudrais avoir l’honneur de me prsenter madame de Trokourof et aux autres personnes de votre famille, произнесъ графъ отчетливо и галантерейно, но съ такимъ оттнкомъ что въ этомъ, молъ, случа ‘честь’ не для одного меняю
— Ахъ, да, конечно!… Троекуровъ взглянулъ за часы:— мы будемъ скоро обдать, вы ихъ увидите всхъ…
Петръ Капитоновичъ повелъ еще разъ уже съ полнымъ самодовольствомъ головой внизъ.
— И надолго вы къ намъ? спросилъ его старый морякъ.
— Самъ еще опредлить не могу… Я просилъ Савву Леонтьевича — ныншняго моего министра — отпустить меня недльки на три безъ формальнаго отпуска, разумется, по моимъ домашнимъ обстоятельствамъ, но можетъ-быть пробуду доле… Во-первыхъ, всякія тутъ формальности по вводу во владніе меня въ имніе покойной тетки моей Лупандиной, а кром того (графъ при этомъ широко и съ тмъ же выраженіемъ нкоторой снисходительности осклабился и перекинулъ правую ногу на лвую) я совершенный новичокъ въ провинціальной жизни и ея такъ-сказать интересахъ… и желалъ бы поучиться… У васъ, я слышалъ, на дняхъ выборы.
— 14 числа экстренное земское собраніе по случаю избранія новаго предсдателя управы на мсто… недавно скончавшагося, проговорилъ какъ бы нехотя Павелъ Григорьевичъ,— едора Ивановича Бароцкаго!…
— Да, который застрлился?… бухнулъ прямо графъ.
Никто не отвтилъ ему.
— Какая-то, говорятъ, была усмотрна въ управ растрата земскихъ суммъ? продолжалъ онъ, понижая голосъ.
— По ревизіи назначенной тотчасъ по его смерти оказалось все налицо до копйки, сухо выговорилъ на это Юшковъ
— Конечно, такъ какъ… началъ было Петръ Капитововичъ, поднялъ глаза на Свищова и замолкъ, внезапно сконфуженный киваніемъ и морганіемъ которыми очевидно приглашалъ его тотъ прикусить языкъ.
Дло состояло въ томъ что покойный Бароцкій, служившій когда-то во флот подъ командой Павла Григорьевича человкъ честный, но слабый, вовлеченъ былъ безпутнымъ сыномъ въ какую-то спекуляцію въ результат которой обоимъ имъ грозилъ судъ. Чтобы выкарабкаться изъ волчьей ямы въ которую попали они надо было немедленно ввести куда-то или кому-то деньги… Предсдатель управы имлъ слабость воспользоваться имвшимися у него въ распоряженіи земскими деньгами разчитывая немедленно же пополнить ихъ чаемою имъ въ самомъ скоромъ времени какою-то ‘получкой’. Получка, какъ всегда бываетъ въ этихъ случаяхъ, оказалась призракомъ, а слухи о растрат уже бжали по узду и ‘оппозиціонная’ партія, съ Троженковымъ во глав, кричала крикомъ о ‘мошенничеств пресловутыхъ охранителей’ и о безотлагательной необходимости ревизіи денежной отчетности управы. При такихъ обстоятельствахъ явился въ одинъ прекрасный день Бароцкій къ Борису Васильевичу Троекурову. ‘Спасите мою ничмъ до сихъ поръ незапятнанную честь’, началъ онъ съ перваго слова, и разказалъ ему все. Троекуровъ выслушалъ молча до конца, поднялся съ мста, вынулъ изъ бюро свою банковую книжку и, не подымая глазъ, коротко спросилъ: ‘Сколько?’ — ‘Двнадцать тысячъ.’ Онъ надписалъ эту сумму на чек, оторвалъ его и, все такъ же не глядя, передалъ черезъ столъ Бароцкому. Тотъ взялъ листикъ дрожащими пальцами, съ выступившимъ на лбу холоднымъ потомъ. ‘Скажите откровенно’, вырвалось у него вдругъ стономъ, ‘вы презираете меня?’ — ‘Нтъ… Я васъ жалю’, промолвилъ чрезъ мигъ Борисъ Васильевичъ.— ‘На моемъ мст вы не поставили бы себя въ такое положеніе?’ Троекуровъ подумалъ. ‘Не знаю… не думаю.’ — ‘Съ вами бы и случиться не могло: вы такъ богаты.’ Троекуровъ подумалъ опять.— ‘Конечно, это принять въ соображеніе надо…’ Бароцкій всталъ, протянулъ руку — ‘Спасибо, я изъ города пришлю вамъ законный документъ.’ — ‘Къ чему?..’ — ‘Нтъ, милостыни я не прошу, не съ меня, такъ съ наслдниковъ моихъ взыщете.’ Онъ ухалъ изъ Всхсвятскаго прямо въ Москву, получилъ по чеку, положилъ, вернувшись, недостававшія деньги въ сундукъ управы и въ тотъ же вечеръ застрлился. Онъ сознавалъ себя ‘спасеннымъ’ въ чужихъ, но не въ собственныхъ глазахъ…
Ни единымъ словомъ никому о томъ что произошло между ними не проговорился Борисъ Васильевичъ. Но когда ревизія, назначенная Павломъ Григорьевичемъ вслдъ за смертью Бароцкаго, засвидтельствовала, къ немалому удивленію всхъ, что вс числившіяся по книгамъ управы суммы состоятъ ‘полностью’ въ касс, старый морякъ тотчасъ же сообразилъ какъ это могло произойти. Сообразили это и другіе, и Троженковъ (къ которому первымъ дломъ отправился Свищовъ по прізд, захвативъ съ собою ‘по пути’ и спутника своего графа), передавая имъ ‘веселенькую исторію управскихъ грошей’, объяснялъ прямо что ‘выкраденныя ихнимъ (то-есть ‘охранителей») предсдателемъ управы деньги пополнены была ‘ихнимъ же атаманомъ, магнатомъ* (подъ этою кличкой значился Троекуровъ), причемъ повствовалось что хотя ‘магнатъ этотъ, опосля того что Бароцкій у него два часа въ ногахъ валялся, а согласился дать ему въ займы т деньги по два процента въ мсяцъ, одваче такъ унизилъ притомъ сего бднягу своею грубостью что тотъ стерпть не могъ и съ гонору сеоего большаго застрлилъ себя на финалъ’.
Сообразивъ изъ знаковъ Свищова что продолжать разговоръ о ‘семъ бдняг’ въ этомъ дом ‘неудобно’, Петръ Калитововичъ счелъ нужнымъ перевести его ‘на боле такъ сказать общій сюжетъ’, какъ выразилъ онъ это себ мысленно.
— Замчательно какъ въ наше время люди часто и легко лишаютъ себя жизни, началъ онъ съ озабоченнымъ выраженіемъ въ физіономіи, и какъ бы сообразивъ въ тотъ же моментъ отчего это можетъ происходить, пріятно усмхнулся и добавилъ:— все отъ роскоши, дороговизна жизни все увеличивается…
— А честность все упадываетъ, выпалилъ какъ изъ пистолета прерывая его князь Пужбольскій, какъ рыба молчавшій все это время и наблюдавшій изъ-подлобья за прізжимъ, въ которомъ съ первыхъ же его словъ призвалъ родовые признаки ненавистнаго ему петербургскаго ‘чина’.
— Д-да, конечно… пролепеталъ графъ, словно съ нкоторымъ испугомъ взглянувъ на него, и тотчасъ же перемнилъ разговоръ, обратившисъ съ вопросомъ къ старику предводителю:— будутъ ли въ губерніи въ этомъ году дворянскіе выборы?
— Въ декабр, да, будутъ, отвтилъ тотъ, и спросилъ въ свою очередь:— думаетъ ли графъ пріхать на нихъ?
— Непремнно-съ… Я бы вообще почелъ для себя честью… послужить моему дворянству… насколько хватило бы у меня… способностей, скромно опустивъ глаза и слегка заикаясь заявилъ Петръ Капитоновичъ.
— Изъ Петербурга? буркнулъ опять Пужбольскій.
— Что-съ?..
— Изъ Петербурга служить?
— Почему же ‘изъ Петербурга’?.. Я намренъ очень много жить въ деревн, почитая это, такъ-сказать, наиболе раціональнымъ и даже въ видахъ общей, государственной пользы для дворянина-собственника съ извстными средствами…. и именемъ, какъ бы слегка подчеркнулъ графъ Снядецкій-Лупандинъ и, улыбнувшись въ сторону хозяина,— чему я даже вижу такой поощрительный примръ здсь, галантерейно примолвилъ онъ.
— Что же, отлично-съ! одобрительно проговорилъ Павелъ Григорьевичъ, чуть-чуть усмхаясь подъ сдыми усами.
— Я полагаю что дворянству предстоитъ въ настоящую пору стремиться возвратить себ утерянное имъ значеніе, продолжалъ Петръ Капитоновичъ, входя постепенно ‘въ форсъ’,— я конечно не отрицаю благодтельности совершенныхъ у насъ реформъ, и даже съ большимъ вниманіемъ постоянно читаю газету Призывъ, которая именно стоитъ на этой точк… Я самъ даже, могу сказать, либералъ… какъ долженъ быть всякій образованный человкъ въ наше время… Но у меня есть имя, я понимаю que je ne suis pas un chacun… И потомъ вдь это нельзя же, въ-каждомъ государств должно быть высшее сословіе, une aristocratie, а у насъ…
— У насъ въ Петербург ‘интеллигенція’, mein Liebchen was willst du noch mehr? не удержался ввернуть опять Пужбольскій, котораго раздражала уже одна мысль что ‘ce monsieur’ принималъ на себя роль защитника русской аристократіи.
— Да-съ, возразилъ графъ,— но вдь все это, entre nous, сбродъ, я имлъ случай со многими изъ нихъ встрчаться… хотя ни съ кмъ изъ этого міра, разумется, близко не знакомъ, поспшилъ онъ объяснить:— у нихъ нтъ того чувства которое у насъ, напримръ, у людей de bonne maison… того что Французы такъ хорошо выражаютъ словами noblesse oblige…
— А ‘интеллигенція’ n’oblige pas!.. громко расхохотался неугомонный князь.
— Именно, именно! доврчиво разсмялся и Петръ Капитоновичъ,— у нихъ нтъ того, знаете… въ одной московской газет, которую я впрочемъ не люблю, очень хорошо было сказано разъ ‘преемство’… У нихъ ‘преемства’ нтъ… А безъ этого разв можно?… Возьмите англійскую палату лордовъ, все тамъ на этомъ стоитъ. Особенно теперь это у насъ чувствуется когда…
Онъ пріостановился на мигъ.
— Когда что?
Румяненькое лицо графа приняло еще разъ выраженіе необыкновенно значительное и таинственное.
— Когда мы идемъ къ конституціи…
— Да-а? загадочно протянулъ Борисъ Васильевичъ своимъ спокойнымъ тономъ.
— Такъ и ‘идемъ’? хихикнулъ за нимъ Пужбольскій.
— Непремнно-съ! Огромные шансы за… въ самыхъ высшихъ сферахъ…
— Можетъ-быть, не спорю, есть и въ самомъ персонал ныншнихъ правительственныхъ лицъ такіе которые объ этомъ мечтали, нсколько раздраженнымъ голосомъ сказалъ на это Павелъ Григорьевичъ,— но теперь посл этого покушенія…
— Напротивъ! не далъ ему кончить графъ, чувствовавшій себя въ этотъ моментъ уже на апоге ‘форса’ въ присутствіи этихъ провинціаловъ которымъ, сознавалъ онъ съ торжествомъ, не могли быть извстны т закулисные ходы петербургской интриги о коихъ онъ почерпалъ свднія у ‘перовъ’ своихъ въ клуб.— Нужныя мры для вншней безопасности, само-собою, приняты: генералъ-губернаторы, безсмнное дежурство дворниковъ у воротъ, и прочее, но вс понимаютъ что это мры ‘профилактическія’, какъ говоритъ le comte Pavanof, со своимъ всегдашнимъ краснорчіемъ, а не радикальныя… Одно лицо… я не хочу назвать его по фамили… Андреевскій кавалеръ, прекрасно даже сказалъ по этому случаю что ‘на событіе 2 апрля надо смотрть какъ на второе предостереженіе абсолютному режиму’!
— ‘Предостереженіе’ въ чемъ? и почему ‘второе’?
— Первое — Каракозовъ, прошепталъ Петръ Капитоновичъ,— а ‘въ чемъ’ (и онъ покровительственно усмхнулся опять) понимается само собою… У насъ объ этомъ именно былъ очень интересный разговоръ въ клуб. Играемъ мы: Basile Шастуновъ — въ должности шталмейстера, объяснилъ онъ въ скобкахъ,— Михаилъ Иванычъ Луповъ, генералъ-адьютантъ, статсъ-секретарь Мольскій и я. На второмъ роббер подходитъ къ вамъ баронъ Фицгеймъ — Александровскій кавалеръ — и говоритъ: ‘я…’
Борисъ Васильевичъ, поглядвъ на часы, поднялся съ мста.
— Вы докончите намъ интересный вашъ разказъ за столомъ, учтиво сказалъ онъ,— четыре часа, мы въ деревн обдаемъ рано.
Графъ поспшно поднялся въ свою очередь, галантерейно шаркнувъ и склоняя голову на-бокъ…
Хозяинъ направился первый къ двери, указывая ему дорогу. Остальные потянулись за ними.
Послднимъ шелъ Пужбольскій, пресеріозно взбшенный, и ругался сквозь зубы что было мочи по адресу ‘de ce comte pour rire.’ {Непереводимый каламбуръ: comte, графъ, conte, сказка.}
— Oh l’animal, le cuistre, le чиновникъ! Я бы на мст Троекурова къ чорту его посылалъ, а онъ его обдать приглашивалъ, и онъ будетъ намъ свои писарскія глупости отмочить!…

XI.

Въ столовой собрался все тотъ же знакомый уже читателю кругъ домочадцевъ Всхсвятскаго, окружавшихъ вмст съ хозяйкою и ея дочерью только что прибывшаго новаго гостя, человка лтъ двадцати шести, одутловатаго и отъвшагося какъ купчикъ изъ Зарядья, и съ совершенно купецкимъ пошибомъ наружности и пріемовъ, хотя онъ и видимо тщился изображать собою то что Французы называютъ fine fleur d’lgance. Подстриженные la Capoul волосы, отложные, длинными мысками спускавшіеся на блый пластронъ рубашки воротнички (онъ былъ во фрак и бломъ галстук), надъ которыми гораздо боле чмъ нужно выставлялась жирная блая шея, улыбочки сердечкомъ и вылощенные пудрой кисти сдобныхъ рукъ, которыми онъ то и дло проводилъ по рыжеватой продушевной илангъ-илангомъ бородк, свидтельствовали прежде всего о необыкновенно лестномъ мнніи которое внушала ему его собственная особа, а затмъ и о непреклонномъ желаніи внушить о себ такое же мнніе въ этомъ дом.
Степанъ Гавриловичъ Острометовъ принадлежалъ къ пород тхъ фонъ-Визинскихъ недорослей типъ которыхъ, постепенно измняясь во вншнихъ чертахъ съ теченіемъ десятилтій отдляющихъ васъ отъ вка Екатерины и прилаживаясь къ ‘требованіямъ времени’, остается по сущности все тмъ же и въ наши блаженные дни. Сынъ богатой, взбалмошной и не отличавшейся избыткомъ нравственныхъ правилъ матери, это былъ ни чему серіозно не учившійся, ни гд не успвшій кончать курса и ни на что дльное не пригодный малый, съ огромными претензіями на ‘шикъ’ и ‘эффектъ’,— въ чемъ, какъ извстно, выражается, увы! весь духовный идеалъ современнаго человчества. Онъ не былъ лишенъ своего рода даровитости, владлъ большою памятью, плъ звучно мягкимъ баритономъ разухабистый репертуаръ ‘Стрльневскихъ Цыганъ’ съ надлежащими придыханіями, присвистами и притопываніями, и сыпалъ римами какъ бисеромъ, уснащая ими самодльные куплеты на мотивы всякихъ Маленькихъ Фаустовъ, Зеленыхъ острововъ и иныхъ классическихъ произведеній опереточной музы. Онъ вылпливалъ при этомъ изъ воска или глины всякія ‘пикантныя’ женскія головки, рисовалъ каррикатуры, выкрадывая мотивы ихъ изъ стараго Muse Philippon и ‘занимался египтологіей‘, то-есть покупалъ всякія трактующія объ Египт дорогія изданія съ рисунками и атласами, пріобрлъ ‘подлинную’ мумію, и вздвалъ на голову по утрамъ какой-то ржавый чугунный горшокъ, который выдавалъ за пріобртенный имъ будто бы цною золота въ Булакскомъ музе подлинный шлемъ Рамзеса II. Въ силу этихъ данныхъ Острометовъ почиталъ себя не въ шутку ‘артистомъ’, и даже большимъ артистомъ, талантамъ котораго удивился бы несомннно міръ еслибъ его ‘боярскій родъ’ дозволилъ ему явить ихъ ‘предъ толпою’. Въ это свое боярство Острометовъ врилъ такъ же искренно какъ и въ свою артистичность, хотя въ дйствительности выходило что изо всхъ его именитыхъ предковъ извстенъ былъ лишь одинъ его ддъ, безлошадный кулакъ и ростовщикъ, успвшій всякими неправдами ‘отъ двухсотъ душъ нажить цлыя пять тысячъ’, какъ выражались мстные старожилы, и пять или шесть заложенныхъ ему и просроченныхъ платежомъ домовъ въ Москв, а артистичность сводилась на мелкотщеславную, увлекающуюся froid, неустойчивую и лживую актерскую натуру… Онъ въ прошломъ году лишился матери и пріхалъ на весну въ унаслдованное имъ отъ вся имніе, Борисово, верстахъ въ 12 отъ Всхсвятскаго, навезя съ собой туда цлую компанію непризнанныхъ поэтиковъ печатавшихъ произведенія свои въ московскихъ мелкихъ листкахъ по 7 копекъ за стихъ, учениковъ консерваторіи съ сомнительнымъ голосомъ и провинціальныхъ актеровъ не добившихся ангажемента. Все это пило, ло, скакало по полямъ на рабочихъ лошадяхъ, голосило опереточныя аріи, било посуду, нахлеставшись ликеромъ, и состояло съ хозяиномъ въ тхъ ‘амикотовскихъ’ отношеніяхъ которыя возможны между людьми только въ ваше просвщенное время и при той убогой дол воспитанности какая дается девяти десятымъ вашего теперешняго такъ-называемаго ‘интеллигентнаго’ общества. Степанъ Гавриловичъ, или какъ называла его эта компанія, ‘Степа Говориловъ’, словно въ благовонномъ масл купался въ этомъ мор гама, сиплаго смха, циническихъ разговоровъ и заискивающей лести подъ замаскированною грубостью выраженій. Онъ чувствовалъ себя орломъ парящимъ надъ этимъ стадомъ ‘умственнаго пролетаріата’ и считалъ нужнымъ поражать его каждый день новыми доказательствами изобртательности своего ‘художественнаго’ воображенія. Онъ выходилъ утромъ въ столовую, куда собиралась завтракать компанія, облеченный съ ногъ до головы въ старобоярскую одежду, въ парчевомъ охобн и аксамитовомъ полукафтань, въ желтыхъ кожаныхъ сапогахъ и высокой собольей шапк, садился къ столу и, треснувъ пятерней по спин сосда, говорилъ ему: ‘А плесни-ка мн щецъ, парень’!.. А на другой день вылеталъ Испанцемъ, въ короткихъ штанахъ и цвтной стк севильскаго цирюльника на голов, съ гитарой въ рук и со свжеиспеченною серенадой на мотивъ Мандолинаты… Онъ, нисколько не стснялся являть себя во всемъ шутовств этихъ переодваній и по окрестнымъ селамъ и деревнямъ, на тройк грохочущихъ бубенцами лошадей, или верхомъ на лошади увшаной яркими кистями и золочеными бляхами какого-то ‘марокскаго’ конскаго прибора. Крестьянскія бабы высыпали съ хохотомъ на улицу поглазть на невиданное зрлище, босоногіе мальчишки стремительно бжали за нимъ, визжа отъ удовольствія и указывая на него пальцами, но Степа нисколько этимъ не возмущался. Онъ съ торжествующею улыбкой, медленно прозжалъ мимо курныхъ избъ печальной родины подъ своимъ испанскимъ sombrero, въ полномъ сознаніи своихъ неотъемлемыхъ правъ на общее вниманіе: каковъ молъ вы на есть и хоть бы предъ мужичьемъ, а все же шикъ!..
Но въ одинъ недавній прекрасный день Степа Гавриловъ предсталъ предъ сонмъ своихъ гостей въ новомъ и нежданномъ воплощении. Онъ вышелъ къ завтраку въ безукоризненномъ утреннемъ туалет нашихъ дней, застегнутый на вс пуговицы, нахмуренный и важный, обвелъ компанію строгимъ взглядомъ и въ глубокомъ безмолвіи принялся за ду. Никто въ первую минуту не счелъ нужнымъ обратить на это вниманіе,— во вслдъ за послднимъ блюдомъ, опрокинувъ себ въ горло стаканъ вина и отеревъ усы салфеткой, Стела повелительно кашлянулъ, прерывая этимъ обычные звуки смха и легкаго разговора раздававшихся кругомъ стола, откинулся въ спинку своего сдалища и началъ такъ
— Ну, ребята, довольно погуляно, довольно повыпито и всяческой ерунды наболтано, пора и честь знать!
Дюжины дв изумленно раскрывшихся глазъ разомъ устремились на него:
— Это насчетъ чего ты?
— Кому это ты вздумалъ нотацію прочесть?
— Самъ-то ты ерунда нумеръ первый! заголосили кругомъ.
— Оставьте, господа, сказалъ, приглашая къ молчанію движеніемъ руки актеръ Костяковъ, остроумный малый, напоминавшій широкимъ лысымъ лбомъ и вьющимися кругомъ затылка длинными кудрями чуть-чутъ сдвшихъ волосъ извстный портретъ поэта Беранже, и спеціальностью котораго было ‘рзать’ Степу при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа,— оставьте! Вы не видите разв что онъ вамъ импровизатора хочетъ представить? Теки словомъ, Степа, теки, да не проливай, гляди!
Все расхохоталось.
— Презрнье — мой отвтъ за глупыя слова, возразилъ трагическою интонаціей Острометовъ, высокомрно глядя на актера,— а слово мое такое что гульб моей съ вами конецъ… А потому — никого не гоню, но и никого не удерживаю! договорилъ онъ, такимъ же театральнымъ жестомъ руки указывая на дверь.
Компанія такъ и завыла вся:
— Что-о?
— Какъ?..
— За такую дерзость можно и въ физію получить, хриплъ пьяный съ утра быкообразный эксъ-телеграфистъ, писавшій обличительныя статьи въ одномъ изъ листковъ малой прессы подъ псевдонимомъ ‘Коломенскій Моншеръ’.
— Какая блестящая импровизація! невозмутимо хохоталъ Костяковъ, одобрительно кивая головой Отел.
— Vous tes bte, Степа! прошепелявилъ въ тоже время съ мста, вскидывая плечомъ, недоучившійся студентъ Пятковъ, лучшій его пріятель.
— Господа, па гро мо, па! примирительно воскликнулъ на это Пельцъ, декораторъ одного изъ московскихъ театровъ, бывшій въ числ компаніи.
Степа вскочилъ, принялъ подходящую, по его мннію, къ данному случаю позу, а именно: сунулъ правую руку за бортъ своего моднаго застегнутаго сюртука, а вытянутыми пальцами лвой забарабанилъ по стоявшей предъ нимъ тарелк.
— Rptez! возгласилъ онъ, грозно уставясь глазами на своего обидчика.
— Чего это?
— Rptez! пробасилъ еще разъ Острометовъ.
— Je vous rpte que vous tes bte, Степа, повторилъ въ риму все тмъ же своимъ шепелявымъ языкомъ Пятковъ, спокойно глядя ему въ лицо.
Воинственность нашего героя спасовала разомъ за этими словами. Но нельзя же было такъ-таки и поджать хвостъ предо всми. Онъ величаво, и избгая упорно заправленнаго на него взгляда Пяткова, проговорилъ, щурясь на противоположную стну:
— Вы понимаете, милостивый государь, что потомокъ бояръ Острометовыхъ не можетъ требовать удовлетворенія отъ перваго встрчнаго.
— А ты попробуй, я можетъ-быть и согласенъ буду, громко засмялся на это студентъ.
— Ну-ка, бояринъ, ну-ка, вывернись!… Тащитъ теб что ль царя Рамсая шлемъ, или суповою крышкой голову прикроешь, а то вдь тебя Пятковъ пополамъ расшибетъ, онъ у насъ Бова-королевичъ, надрывался отъ хохота Костяковъ.
Степа быстро повернулся, кинулся къ двери и, полуотворивъ ее, крикнулъ съ порога:
— Убирайтесь вы вс къ чорту!..
Коляска была по его приказанію заблаговременно запряжена, онъ вскочилъ въ нее и ухалъ.
Невообразимый гамъ и ругая поднялись въ компаніи… ‘Такъ на вотъ теб, подлецу’, крикнулъ Коломенскій Моншеръ, ухватываясь за скатерть и скидывая ее на полъ со всею стоявшею на стол посудой… Костяковъ насилу удержалъ расходившихся протестантовъ отъ дальнйшаго разора Степинаго обиталища…
Къ вечеру компанія кой-какъ угомонилась и потянулась, кто какъ усплъ, на дрогахъ или въ деревенскихъ телгахъ, въ городъ, отстоявшій отъ Борисова въ нсколькихъ верстахъ, и укатила съ вечернимъ поздомъ въ Москву.
Причины побудившія Острометова такъ безцеремонно изгнать отъ себя живую коллекцію ‘талантовъ’ которыхъ почиталъ онъ себя меценатомъ исходили изъ нкоего романическаго источника. Еще въ прошломъ году въ Москв, зимой, онъ однажды въ Маломъ Театр увидалъ въ лож бельэтажа, рядомъ съ графинею Бородинскою, одною изъ почтеннйшихъ особъ московскаго большаго круга, блокурую съ темными глазами и бровями, двушку, всю отмченную тмъ высшимъ изяществомъ о которомъ до сихъ поръ и не снилось никогда нашему недорослю, въ томъ разнузданномъ мір въ которомъ онъ былъ рожденъ, повитъ и вскормленъ. Она была предметъ общаго вниманія и любопытства. Изъ креселъ въ антрактахъ вс глаза и бинокли оборачивались то и дло на ложу въ которой сидла она. ‘Кто это, кто?’ спрашивалъ Степа, спрашивали и кругомъ его. Но никто не могъ дать удовлетворительнаго отвта. Юная красавица была очевидно не Москвичка, а прізжая, ‘какая-нибудь петербургская родня графини Бородинской’, а изъ знакомыхъ Стелы никто, какъ и самъ онъ, не былъ вхожъ въ домъ графини… ‘Погодите, сейчасъ узнаемъ’, объявилъ онъ, выбжалъ въ корридоръ бельэтажа, отыскалъ глазами единственнаго ливрейнаго лакея находившагося тамъ, и поманилъ его къ себ кончиками пальцевъ. Высокій, благообразный слуга, со внушительными бакенбардами и физіономіей исполненною чрезвычайной важности, только поглядлъ на него и не шевельнулся съ мста. Степа въ свою очередь изобразилъ на лиц своемъ важность и, подойдя къ нему близко, спросилъ его небрежнымъ тономъ:
— Вы графини Бородинской человкъ?
— Такъ точно, съ видимою неохотой пропустилъ тотъ сквозь зубы.
— Кто это съ графиней сидитъ молодая особа, не можете мн сказать?
— Не могу знать, отрзалъ слуга и отвернулся.
У Степы сжались кулаки и губы дрогнули въ безсильномъ гнв. А длать было нечего, онъ повернулъ налво кругомъ и удалился.
Графиня Бородинская и ея спутница поднялись съ мста узжать до окончанія спектакля. Степа, не сводившій бинокля съ ихъ ложи, соскочилъ тотчасъ же со своего мста и понесся къ подъзду. Но дамы уже садились въ карету. ‘Montez, Marie!’ донесся до него изъ глубины ея старческій голосъ. Двушка лежимъ, словно птичьимъ движеніемъ порхнула въ дверцы, ручка щелкнула, лакей вскочилъ на козлы къ кучеру, лошади тронули…
Ее зовутъ ‘Marie’: ничего другаго не могъ узнать Степа. Напрасно искалъ онъ случая новой встрчи, здилъ каждый день по театрамъ, добился приглашенія за одинъ большой балъ, за который непремнно, по его соображеніямъ, должна была пріхать графиня Бородинская. Графиня Бородинская была тамъ дйствительно, но одна, совершенно одна, и никто на тонкіе разспросы его не сумлъ отвтить, гостила ли у нея въ послднее время какая-нибудь ея петербургская родня. Степа впалъ даже въ нкоторое уныніе и каждый день, закатывая глаза подъ лобъ, присаживался къ фортепіано и тоскливо напвалъ:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты
Какъ мимолетное виднье…
Виднье такъ и улетучилось, какъ говорятъ теперь, съ тмъ, казалось, чтобы никогда уже боле не представать предъ его очарованныя очи…
И вдругъ опять, за дняхъ, среди еле зеленющихъ весеннихъ полей, на границ своихъ владній, онъ встртился съ нею,— она промчалась мимо него за гндомъ англійскомъ скакун, свжая какъ майскій день подъ своею мягкою шляпой, украшенною вороньимъ крыломъ,— промчалась, и тутъ же черезъ минуту сдержала лошадь, остановилась и обернулась, глядя на него издали съ выраженіемъ глубокаго изумленія и едва сдерживаемаго смха… А онъ,— онъ халъ шутомъ, въ боярской своей шапк и обшитомъ галунами охобн, на своей гремящей бубенцами тройк,— халъ къ какому-то мелкопомстному сосду, изъ отставныхъ поручиковъ, состоявшему въ числ все той же его ‘забубенной’ компаніи. Стела покраснлъ по самые глаза: сознаніе этого своего шутовства въ первый еще разъ оказалось у него въ мысли. ‘Пошелъ’! крикнулъ онъ кучеру, машинально опустивъ голову и съежась какъ бы съ тмъ чтобъ умалиться, стаять, исчезнуть отъ этихъ заправленныхъ за него издали двичьихъ глазъ. Онъ мчался такъ съ версту, погоняя своего возницу и рискуя сто разъ сломать дроги и колеса своего экипажа на рытвинахъ и колеяхъ размытой тающими снговыми ручьями дороги. Когда онъ ршился наконецъ глянуть назадъ, наздница уже исчезла. ‘Легче’! приказалъ онъ, и вздохнулъ не то радостнымъ, не то тяжелымъ вздохомъ. Кучеръ, бойкій молодой парень, обращавшійся съ бариномъ съ тою фамильярностью которую современный прогрессъ внесъ въ нравы молодаго поколнія русскаго простонародья (со Степой, впрочемъ, никто иначе не обращался), обернулся къ нему, широко осклабясь:
— Лихо здитъ барышня! подмигнулъ онъ съ видимымъ одобреніемъ,— первый сортъ!
— Не знаешь кто? быстро спросилъ Степанъ Гавриловичъ.
— Какъ не знать! Перваго, значитъ, богача по здшнему мсту, генерала Троекурова, дочка будетъ….
Онъ еще разъ обернулся и подмигнулъ барину:
— Посвататься бы вотъ вамъ, Степанъ Гавриловичъ.
— А ты помалчивай лучше, своротишь сейчасъ! крикнулъ какъ бы гнвно на него Острометовъ.
Но слова парня такъ сочувственно откликались во глубин его души что онъ въ то же время чуть не прыгалъ за своемъ сидньи… ‘Дочь генерала Троекурова, перваго богача по здшнему мсту, вліятельнйшаго лица по всей губерніи, со связями, значеніемъ въ Петербург, гордеца не желающаго принять никакой, ни дворянской, ни земской должности, а между тмъ вертящаго всмъ и всми’,— объ этомъ довольно наслушался Степа отъ сосдей со времени прізда своего въ деревню: да кому же и въ самой Москв не извстно было имя этого аристократа… ‘Вотъ этакую кралю подхватить, да ссть съ всю рядомъ въ лож бельэтажа, или прохать на тысячныхъ рысакахъ въ коляск на гулянь въ Парк,— фу ты, шикъ какой!’ стояло у него неотразимо въ голов… Да и чмъ же, въ самомъ дл, не женихъ онъ ей? Онъ и самъ богатъ и ‘именитъ родомъ’, и ‘собой картина’, и ‘артистъ’,— онъ не видитъ причины которая могла бы ему помшать стать претендентомъ на руку этой красавицы, дочери этого ‘аристократа’… Надо конечно покончить тотчасъ же съ тмъ безобразіемъ, съ тою компаніей въ которой протекала его жизнь до сихъ поръ: это сказалось какъ-то разомъ, какъ бы какою-то извн налегавшею на него властью въ эту минуту. Кучеръ его поэтому былъ весьма удивленъ когда, не дозжая полуверсты до усадьбы сосда къ которому отправлялись они, баринъ веллъ ему свернутъ направо и править на Углы, имніе предводителя Юшкова, съ которымъ Острометовъ уже былъ знакомъ какъ съ лицомъ офиціальнымъ, являвшись къ нему по случаю ввода его во владніе имніемъ посл смерти матери.
Но бойкій парень удивился еще боле и даже вознегодовалъ нсколько когда, не отъхавъ и нсколькихъ саженъ по новому направленію, баринъ отдалъ новое ему приказаніе повернуть назадъ.
— Куда жъ это опять? грубовато спросилъ онъ.
— Домой.
Парень круто и сердито дернулъ вожжами.
— Ну вы, баламуты!… невдомо по какому адресу пропустилъ онъ сквозь зубы.
А баринъ въ это время разсуждалъ про себя, оглядывая свой боярскій костюмъ: ‘Нельзя въ этомъ, нельзя, старыхъ понятій господинъ, за ряженаго приметъ, въ серіозъ теперь играть требуется…’
Онъ вернулся домой, а за другой денъ, облачившись съ утра въ серіозный туалетъ, вышелъ къ завтраку, за которымъ и произошла та сцена о которой мы только что доложили читателю и посл коей Степанъ Гавриловичъ, во избжаніе дальнйшихъ непріятностей, выскочилъ изъ столовой и укатилъ изъ Борисова во всю прыть своихъ лошадей.
Онъ на этотъ разъ направился прямо въ Углы, засталъ Павла Григорьевича Юшкова дома и, принявъ насколько это было въ его силахъ скромный видъ, сообщилъ ему заискивающимъ тономъ что онъ, ршившись поселиться на постоянное жительство въ деревн, желалъ бы имть честь познакомиться съ достойнйшими представителями мстнаго дворянскаго сословія, а потому и счелъ нужнымъ явиться прежде всего къ нему, Павлу Григорьевичу, а затмъ осмливается просить представить его, какъ новаго помщика, и ‘его превосходительству генералу Троекурову’, о которомъ онъ такъ много слышалъ ‘какъ о лиц замчательномъ во всхъ отношеніяхъ’.
Старый морякъ, чуть-чуть нахмурившись, поглядлъ за него (o безсмысленномъ образ жизни ‘новаго помщика’ въ его Борисов дошли до него слухи), не нравился ему этотъ жирный, блый, купеческаго склада франтъ, но отказать ему въ просьб онъ не считалъ возможнымъ уже по своему званію предводителя относительно дворянина его узда.
— Извольте-съ, проговорилъ онъ скороговоркой,— я сей часъ самъ собираюсь во Всхсвятское, такъ если вамъ угодно будетъ…
Огоньки запрыгали отъ радости въ глазахъ Степы:
— Съ наслажденіемъ! точно захлебываясь проговорилъ онъ.
Но, къ немалому его огорченію, тому на что такъ страстно надялся онъ не суждено было сбыться на этотъ разъ. Во Всхсвятскомъ дома была одна Александра Павловна, Троекуровъ съ дочерью ухали верхомъ въ городъ, гд у Бориса Васильевича было какое-то дло по заводу, и должны были вернуться только вечеромъ. Сама хозяйка страдала мигренью, и Острометовъ понялъ что было бы съ его стороны совершенно безтактнымъ продолжить свой визитъ боле чмъ этого требовало строгое приличіе. Онъ поднялся чрезъ полчаса совершенно безцвтнаго разговора и принялся прощаться. Александра Павловна протянула ему руку:
— Борисъ Васильевичъ будетъ очень сожалть что вы не застали его дома. Но, надюсь, вы у насъ не послдній разъ… Прізжайте попросту, по-деревенски, какъ-нибудь обдать, примолвила она съ обычною ей доброжелательностью и ласковостью обращенія.
— Съ наслажденіемъ! вскликнулъ Степа, поднося руку къ сердцу и расшаркиваясь настоящимъ театральнымъ маркизомъ.
Боясь возвратиться въ Борисово,— гд гости его могли бы остаться на зло ему, его могла ожидать ‘нкоторая трепка’, какъ говорилъ онъ себ мысленно, онъ отправился изъ Всхсвятскаго къ тому сосду къ которому не дохалъ наканун и остался у него ночевать, отправивъ кучера въ Борисово за встями и съ приказомъ пріхать за нимъ на слдующій день на свжихъ лошадяхъ. Парень вернулся съ докладомъ объ отбытіи компаніи, причемъ, молъ, перебита была ею вся фаянсовая и стеклянная посуда стоявшая на стол въ минуту сцены.
— Ну ее и съ ними къ чорту! махнулъ на это молодецки рукой Степанъ Гавриловичъ и, сіяющій какъ піовъ, отправился съ успокоеннымъ сердцемъ восвояси.
И вотъ онъ теперь чистокровнымъ Европейцемъ, во фрак и бломъ галстук, продушенный илангъ-илангомъ, прикатилъ въ карет четверкой къ обду во Всхсвятское и, округляя руки, раскланивался направо и налво и жалъ руки незнакомымъ ему до этой минуты лицамъ которыхъ ему поименно называла Александра Павловна: ‘monsieur Blanchard’, ‘Владиміръ Христіановичъ Пецъ’, ‘Петръ Петровичъ Молотковъ’…
— А вотъ и мужъ мой, обернулась она ко входившему въ столовую Троекурову,— monsieur Острометовъ, Борисъ… Ахъ, скажите мн пожалуста ваше имя и отчество, такъ неловко безъ этого, улыбнулась она.
— Степанъ Гавриловичъ, низко кланяясь, проговорилъ молодой человкъ.
Троекуровъ протянулъ ему руку:
— Очень радъ…
И обернувшись въ сторону шедшаго за нимъ лица, подвелъ его легкимъ движеніемъ руки къ жен:
— Графъ Снядецкій-Лупандинъ, ma chre… А это дочь моя, Марья Борисовна Троекурова, примолвилъ онъ съ улыбкой, указывая гостю на Машу.
Что-то словно жаломъ кольнуло Степу Острометова въ грудь.
Хозяйка представила его до сихъ поръ всмъ, кром дочери. А тутъ отецъ первымъ дломъ знакомитъ съ нею этого какого-то графа, ‘наврно ужъ петербургскаго’, и несомннно, чуялъ онъ съ невыразимою тревогой, пріхавшаго сюда въ тхъ же цляхъ, съ тми же намреніями съ какими онъ самъ…. Но лицо его тутъ же просило:
— Pardon, Степанъ Гавриловичъ, поспшно проговорила Александра Павловна,— я забыла познакомить васъ съ моею Машей.
Двушка, широко усмхаясь своими румяными устами, протянула ему руку и пожала его слегка задрожавшіе пальцы быстрымъ и твердымъ, какъ бы мужскимъ, движеніемъ, между тмъ какъ графъ, съ которымъ она только что обмнялась такимъ же рукожатіемъ на мужской манеръ, продолжалъ расшаркиваться, склонивъ почтительно голову нсколько набокъ, словно никакъ не желая уступить въ изяществ самому ему, Острометову.
— Ты помнишь господина Свищова? сказалъ Троекуровъ жен, указывая на быстро подходившаго къ нимъ ‘московскаго браво’.
— Certainement…. Какъ васъ давно не видать было! Вы не живете боле въ нашихъ странахъ? спросила она.
— Je suis comme les paladins, toujours par monts et par vaux, отвтилъ Свищовъ, молодцовато приподнимая вверхъ одинъ изъ разбойничьихъ усовъ своихъ, наклоняя галантно голову и слегка пристукивая каблукомъ.
— Vous revenez de France, comme toujours? спросилъ его, въ свою очередь, смясь, M. Blanchard.
— Un peu, mon neveu! отвтилъ тотъ, подмигивая, чистйшимъ пошибомъ парижскаго rapin. {Ученикъ или подмалевщикъ въ мастерской художника.}
Blanchard только поглядлъ на него и чуть-чуть повелъ плечомъ.
— Господа, милости просимъ, сказалъ хозяинъ, направляясь къ столу.
Александра Павловна сла, пригласивъ взглядомъ петербургскаго графа занять мсто около себя съ двой стороны (съ правой постоянно сидлъ подл нея за столомъ Павелъ Григорьевичъ Юшковъ когда бывалъ во Всхсвятскомъ).
Острометова хозяинъ посадилъ подл себя. Маша заняла свое обычное мсто по другой бокъ отца,— и восхищенный Степа имлъ такимъ образомъ возможность увидать вблизи предметъ своего тайнаго обожанія. Онъ находился, впрочемъ, въ довольно угнетенномъ состояніи духа. Онъ еще въ первый разъ въ жизни видлъ себя въ настоящемъ порядочномъ обществ. Все, начиная отъ хозяевъ и кончая послднимъ изъ слугъ, носило на себ печать той почтенности, внутреннаго достоинства и какого-то величаваго устоя жизни о какихъ и понятія не могъ онъ себ составить въ богатомъ, но безалаберномъ дом своей матери, съ его грубымъ гостепріимствомъ и распущенностью, полнымъ съ утра гама, сутолоки и сброда всякихъ Богъ всть откуда и какъ являвшихся и пропадавшихъ гостей, имена которыхъ часто едва помнила его хозяйка. Это были совершенно русскіе семьи и домъ въ ихъ лучшемъ, возведенномъ въ ‘перлъ созданія’, по выраженію Гоголя, образ, въ которыхъ жилось честно и истово, по завтамъ ддовской старины, безо всякихъ уступокъ наслдственной правды безпочвенной сует новыхъ временъ. Степа не былъ въ состояніи отдать себ ясный отчетъ въ томъ что чувствовалось имъ въ этихъ стнахъ, но что-то похожее за испугъ овладло имъ въ первыя минуты,— первый разъ въ жизни почувствовалъ онъ боязнь за свою ‘порядочность’… Но присущее ему самомнніе тотчасъ же взяло верхъ надъ этимъ проблескомъ внутренней скромности, и онъ, поднявъ глаза, обвелъ ими смло широкій кругъ своихъ сотрапезниковъ. Вниманіе его привлекалъ боле всего ‘петербургскій графъ’, въ которомъ онъ почему-то чуялъ себ соперника и который въ свою очередь испытывалъ, казалось, такое же чувство нкоторой неувренности въ себ. Онъ съ видимымъ стараніемъ тщился попасть въ настоящій тонъ грансеніорства какой почиталъ для себя обязательнымъ въ своемъ новомъ званіи, отвчая на далеко не сложные вопросы хозяйки о томъ давно ли онъ изъ Петербурга и долго ли думаетъ оставаться въ ихъ странахъ. Острометовъ не могъ не замтить при этомъ что глаза этого соперника, обращаясь къ матери, то и дло искрились косымъ лучомъ по направленію дочери и что выраженіе ихъ не оставляло за малйшаго сомннія въ томъ впечатлніи какое производила на него юная красавица. Самъ Степа едва смлъ глядть за нее, а тмъ боле завести съ нею разговоръ. Сидвшій между ними хозяинъ, учтиво обмнявшійся съ нимъ нсколькими словами безсодержательнаго разговора и впавшій затмъ въ какое-то озабоченное повидимому молчаніе, счелъ бы это вроятно неприличнымъ, разсуждалъ Степа… Маша видимо также не испытывала никакого особеннаго желанія завести съ нимъ рчь и съ серіознымъ лицомъ разговаривала въ полголоса съ высокимъ Французомъ Бланшаромъ, чертившимъ кончикомъ ножа по своей тарелк какой-то воображаемый планъ (планъ строившейся во Всхсвятскомъ новой шкоды, находившейся подъ особымъ попеченіемъ двушки). Отъ времени до времени глаза ея, какъ замтилъ Степа, отрывались на мигъ отъ этой тарелки ея сосда и, чуть-чуть прищурившись, устремлялись на противоположную сторону стола, гд, между сдовласою дамой съ англійскимъ типомъ облика и плотнымъ господиномъ съ огненною бородой и сердитымъ выраженіемъ лица, сидлъ блокурый и нжнолицый молодой человкъ, который въ свою очередь задумчиво и украдкой вскидывалъ отъ времени до времени глаза на Машу, и тотчасъ же какъ бы боязливо опускалъ ихъ… ‘Это еще кто?’ спрашивалъ себя Острометовъ покусывая озабоченно усы.
Маша и Гриша Юшковъ поглядывади другъ на друга съ какимъ-то страннымъ чувствомъ любопытства и какъ бы нкоторой безсознательной тревоги. Они давно не видались, почти годъ цлый. Что-то совсмъ новое сказывалось молодому человку въ выраженіи, во взгляд, въ сдержанныхъ движеніяхъ этой двушки, успвшей за время его отсутствія разцвсти во всю полноту своей женской прелести. Онъ не имлъ еще случая говорить съ нею, но чувствовалъ заране что въ ней не оставалось уже и тни тхъ угловатостей, тхъ ребяческихъ вспышекъ и выходокъ которыхъ такъ часто въ прежнее время былъ онъ у вся предметомъ и ‘жертвой’, какъ говорилъ онъ ей тогда смясь. ‘Совсмъ, совсмъ женщина стала’, думалъ онъ, и ему отъ этой мысли становилось какъ будто неловко, и онъ какъ-то невольно морщился и опускалъ глаза. Въ ушахъ его, нежданнымъ наплывомъ воспоминанія, звенли слова сказанныя ему отцомъ въ одну мучительную минуту его недавняго прошлаго, въ одинъ изъ тхъ дней когда, посл свадьбы и отъзда Антонины Дмитріевны Буйносовой, онъ не зналъ куда дваться отъ сндавшей его тоски. Не выдержалъ старикъ однажды, глядя на него. ‘Не въ томъ бда, сурово проговорилъ онъ, что муку терпишь, а въ томъ что счастье ты свое на вки погубилъ.’ Озадаченный Гриша поднялъ на него блдное лицо свое. ‘Коли-бъ теперь Борисъ Васильевичъ и Александра Павловна и думали о теб попрежнему для Маши, объяснилъ старый морякъ, такъ я бы самъ по долгу совсти счелъ нужнымъ положить этому конецъ…’ Хотя ни слова никогда объ этомъ до сихъ поръ не было говорено ему отцомъ, Гриша зналъ что этотъ бракъ съ Машей былъ сладостнйшею мечтой и пламеннымъ чаяніемъ старика и что того же ждали Троекуровы, мужъ и жена, съ самыхъ юныхъ лтъ Маши. Онъ звалъ что въ этой семь не выдадутъ дочери иначе какъ за человка котораго будетъ звать вдоль и поперекъ, прошлая жизнь котораго будетъ открытою книгой для озабоченныхъ дйствительнымъ ея счастьемъ родителей. А онъ — его Александра Павловна называла прямо своимъ старшимъ сыномъ, въ немъ Борисъ Васильевичъ видлъ своего воспитанника, довренное лицо, которому поручалъ онъ ближайшіе свои интересы и надзоръ за управленіемъ своими имніями во время своихъ отсутствій изъ Россіи. Онъ зналъ при этомъ что въ гордомъ сознаніи своей духовной и матеріальной независимости, при своемъ своеобразномъ взгляд на обязанности человка его положенія къ земл, Троекуровъ мене всего склоненъ былъ прельщаться тми преимуществами которыя давало бы будущимъ претендентамъ на руку его Маши то ‘свтское положеніе’ на которое ловятся девяносто девять сотыхъ папенекъ и маменекъ въ Россіи. Ему не нужно было въ зят ни титула, ни денегъ, вы шифра на эполетахъ, онъ хотлъ благовоспитаннаго человка и работника, который могъ бы быть ему преемникомъ въ той дйствительно земской дятельности которой посвятилъ онъ всего себя и къ которой, какъ бы предчувствовалъ Борисъ Васильевичъ, его прямой наслдникъ, сынъ, имлъ мало склонности. ‘Къ иному тянетъ Васю’! вырвалось у него однажды въ присутствіи Гриши съ какимъ-то болзненнымъ вздохомъ… Все это зналъ Гриша, и давно, не придавая даже этому какого нибудь особеннаго значенія, считалъ какъ бы дломъ поршеннымъ что ему въ боле или мене отдаленномъ будущемъ предстоитъ сдлаться мужемъ этой подраставшей бойкой двочки, съ которою онъ постоянно находился въ какихъ-то дружески бранчивыхъ отношеніяхъ, ссорясь и мирясь съ нею по десяти разъ на день… Страсть къ Антонин Буйносовой вырвала какъ бы всесокрушающимъ ударомъ грома изъ души его вс его мирныя прежнія помышленія. Читатель уже знаетъ изъ первыхъ главъ вашего разказа какое смущеніе вызвала эта страсть въ томъ тихомъ интимномъ мір среди котораго жилъ до сихъ поръ молодой человкъ.
Онъ повялъ тогда изъ словъ отца что имъ разбито было цлое зданіе иллюзій и надеждъ. Но въ ту пору онъ равнодушно, чуть не пренебрежительно отнесся къ этимъ словамъ… А теперь, теперь они звучали въ его воспоминаніи чмъ-то щемящимъ и назойливымъ и вызывали рядъ новыхъ воспоминаній всякихъ мелкихъ, ничтожныхъ по себ фактиковъ, но изъ совокупности которыхъ слагалось во внутреннемъ его сознаніи убжденіе что отецъ былъ правъ, что въ намреніяхъ родителей Маніи относительно его, Гриши, произошло существенное измненіе, что ‘ими потеряна въ него вра’, что, обращаясь съ нимъ все такъ же какъ съ близкимъ, они не видли уже въ немъ того кто такъ долго былъ для нихъ исключительно, родственно дорогъ… И все темне становилось на душ молодаго человка… Время успло сдлать свое: раздражающее, болзненное чувство которое внушила ему Антонина Буйносова успло замереть, оставивъ въ немъ лишь какой-то осадокъ желчныхъ сожалній и стыда за себя, за ‘позорную роль’ въ которую она поставила его относительно себя. Онъ если еще и не забылъ ея, то вспоминалъ какъ сонъ, какъ тяжелый сонъ подъ впечатлніемъ котораго человкъ долго не въ состояніи очнуться и войти въ обычную колею жизни. Онъ почиталъ себя теперь радикально исцленнымъ, возвращеннымъ къ жизни, ‘къ здоровой, нормальной жизни’, какъ выражался онъ внутренно. Онъ съ какимъ-то особенно радостнымъ чувствомъ халъ изъ Петербурга во Всхсвятское, онъ тамъ, на берегахъ Невы, жадно стремился ‘скоре, скоре опятъ въ ту родную, здоровую атмосферу, подальше отъ тамошняго безсмыслія и безсердечія, отъ цинизма этого себялюбія, тщеславія и мошенничества’… И вотъ онъ пріхалъ, онъ здсь,— но это уже не то, не то, онъ это чувствовалъ какими-то тончайшими фибрами своего существа, А она, эта недавняя ‘бдовая’ двочка, какъ она хороша стада съ этою ея теперь сдержанностью движеній и спокойнымъ взглядомъ!…
Что думала въ то же время Маша — трудно сказать. Она сама не разбиралась въ путаниц мыслей, мгновенно набгавшихъ и такъ же быстро исчезавшихъ въ ея голов. Это были даже не мысли, а какіе-то обрывки мыслей, какія-то недочувствованныя, торопливыя, рзко противорчившія другъ другу ощущенія. ‘И гораздо лучше еслибъ онъ остался себ тамъ, въ Петербург, а то о чемъ вамъ теперь говорить съ нимъ?.. Бороду отпустилъ и красный такой… И что онъ тамъ длалъ въ Петербург,— опять въ какую-нибудъ влюбился… Папа говорилъ что онъ ему процессъ выигралъ въ Сенат и что онъ свое дло, за которымъ здилъ, хорошо ведетъ, что онъ становится очень дловымъ,— это очень хорошо… И совсмъ не идетъ къ нему борода, зачмъ онъ старитъ себя!.. Я ему разкажу, непремнно разкажу что я видла ее за границей… Онъ какой-то сердитый пріхалъ, миссъ Симпсонъ говоритъ съ нимъ, а онъ едва отвчаетъ, это даже не учтиво… И какъ долго я его не видла, цлую вчность!.. Какъ будетъ съ нимъ maman теперь, любопытно. А то она въ послднее время будто избгала совсмъ говорить о немъ… Да и папа тоже…’
— Вы не давно изъ-за границы вернулись, Борисъ Васильевичъ? спрашивалъ между тмъ Острометовъ, тяготясь молчаніемъ которое считалъ нужнымъ хранить до этой минуты.
— Да, отвтилъ Троекуровъ, словно съ просонковъ,— я былъ за границей.
— Avec mademoiselle? продолжалъ тотъ, взглядывая на Машу съ видимымъ желаніемъ вызвать ее на отвтъ.
— Да и я была тоже, сказала она.
— Въ первый разъ?
— Въ первый, да…
Степа выразилъ на лиц своемъ необыкновенное удовольствіе:
— Я воображаю ваше восхищеніе!
— Чему?
— Ah mon Dieu, всмъ… Помилуйте, Европа… Посл нашего-то…
Маша подняла на него весело загорвшіеся глаза:
— Я ваше предпочитаю… Да и вы тоже, кажется?
— Я? Почему вы такъ думаете?
— Я васъ встртила на дняхъ…— вдь это были вы? въ такой большой шапк, наряженные въ допетровскій костюмъ… Я такъ и разсудила что вы непремнно должны быть славянофилъ.
Подъ усами Бориса Васильевича скользнула невольная улыбка, онъ повелъ чуть-чуть взглядомъ въ сторону Стелы я затмъ осторожно покачалъ годовой по адресу дочери.
Степа покраснлъ до самыхъ ушей, но нашелся:
— Это у меня фамильный нарядъ, отъ предка моего, Ефрема Острометова, бывшаго стольникомъ при цар Михаил едорович.
— Скажите пожалуста, какъ онъ у васъ хорошо сохранился! самымъ серіознымъ тономъ проговорила Маша:— я думала, вы его изъ театра взяли.
Хозяинъ счелъ нужнымъ положитъ конецъ этому разговору :
— Monsieur Blanchard, обратился онъ къ Французу,— въ какую вышину полагаете вы вывести стны школы?
Blanchard пустился въ техническія объясненія.
Но и до хозяйки, и до ея гостя съ лвой стороны донесся черезъ раздляющее ихъ отъ Маши пространство стола хвостикъ разговора ея съ потомкомъ ‘стольника Остромета.’ Александра Павловна вспомнила какъ Маша на дняхъ, по возвращенія съ прогулки, разказывала ей хохоча объ этой встрч съ нимъ, и съ ужасомъ, широко открывъ глаза, устремила ихъ теперь на дочь. Графъ Снядецкій-Лупандинъ повелъ въ свою очередь глазами на смутившееся на мигъ лицо Степы — и ухмыльнулся. Степа поймалъ на лету этотъ взглядъ и вскиплъ съ этой минуты непремиримою ненавистью къ петербургскому ‘аристократу’…
— Вы объ этомъ_съ Борисомъ Васильевичемъ поговорите, громко промолвилъ въ это время Павелъ Васильевичъ Юшковъ, отвчая этими словами на цлую рчь которую велъ ему съ самаго начала обда сидвшій подл него Свищовъ.
— О чемъ это? спросилъ оборачиваясь Троекуровъ.
— О желзной дорог на ***, которая должна примкнуть къ магистральной линіи у вашего города.
— А разв такая линія предполагается?
— Это будетъ въ значительной мр зависть отъ вашего превосходительства, полушепотомъ, какъ бы таинственно, произнесъ ‘московскій браво’ и даже подмигнулъ слегка.
Борисъ Васильевичъ вопросительно взглянулъ на него только, и обратился снова съ какимъ то вопросомъ къ Бланшардъ.

XII.

Въ гостиной, куда перешли пить кофе, общество разбилось на группы. Хозяйка, ужасно озабоченная мыслью объ ‘inconvenance’ Маши съ этимъ, ‘бднымъ молодымъ человкомъ который въ первый разъ пріхалъ въ домъ обдать,’ всячески старалась собственною своею любезностью изгладить въ немъ ‘дурное впечатлніе’, какое, по ея мннію, должна была произвести на него ея дочь. Она посадила его теперь подл себя, разспрашивала подробно обо всемъ что въ ея понятіяхъ могло интересовать его: о его матери, о которой она слыхала какъ о большой музыкантш, о мст его воспитанія, о томъ живалъ ли онъ и прежде въ деревн и нравится ли ему природа ихъ мстностей. Степа, состоявшій всегда съ матерью въ отношеніи двухъ враждующихъ лагерей, ни въ какихъ мстахъ воспитанія не пробывшій доле шести мсяцевъ и любившій природу единственно на холст театральной декораціи, отвчалъ на это, закатывая глаза къ потолку, что молъ потеря матери нанесла ему ‘зіяющую рану, которую никакое время не въ состояніи будетъ закрыть’, что ‘счастливйшими годами его жизни будутъ конечно всегда его студенческіе годы’ и что ‘жизнь онъ разуметъ только въ природ и для природы.’ Александра Павловна даже нсколько умилилась, услыхавъ такія хорошія, хотя и не совсмъ понятныя ей, слова.
А графъ Снядецкій-Луландинъ между тмъ расточалъ вс цвты своей петербургской свтскости предъ взиравшею на него безмолвно и какъ бы пытливо Машей. Она будто изучала его, она ‘такихъ’ еще не видала. ‘Говори, говори, любопытно’! прочелъ бы онъ, еслибы былъ способенъ къ наблюдательности въ эту минуту, въ ея голубыхъ, искрившихся и внимательныхъ глазахъ. Но онъ, сидя противъ нея на кончик кресла съ чашкою кофе въ рукахъ, до горячей влаги котораго не ршались еще притронуться его губы, онъ объяснялъ себ внимательное выраженіе этихъ глазъ тмъ выгоднымъ впечатлніемъ которое очевидно производила на нее его особа, его ‘свтское положеніе’, интересъ вносимый въ ея ‘скучную деревенскую жизнь’, тмъ что онъ разказывалъ ей о столичной жизни, о томъ высшемъ мір о которомъ, говорилъ онъ себ, ‘она не можетъ имть никакого понятія’… Онъ со своего чиновничьяго міровоззрнія не въ состояніи былъ угадать что эта воспитанная въ деревенской глуши двушка складывала въ ум своемъ изо всего того что сообщалъ онъ ей заключеніе о немъ самомъ не далеко расходившееся съ тмъ какое о немъ вывелъ большой петербургскій свтъ веллъ за его появленіемъ въ гостиныхъ въ его новопріобртенномъ графскомъ званіи. Онъ почиталъ себя ровней, чуть даже не выше стоящимъ на іерархической лстниц (‘вдь она же не титулованная’, разсуждалъ онъ) этой дочери ‘никакой должности незанимающаго отставнаго генерала’, которой повствовалъ онъ теперь все о тхъ же Александровскихъ кавалерахъ партнерахъ его въ клуб, о послднемъ выход въ ‘Зимнемъ’ и о назначеніи графа Паванова,— ‘этого vritable homme d’tat’, пояснилъ онъ внушительнымъ тономъ,— на высшій государственный постъ.
— Павановъ? повторила вопросительно Маша, — ахъ да! вспомнила она,— онъ еще родня папа.
— Родня? протянулъ Петръ Капитоновичъ съ особымъ оттнкомъ уважительности и впалъ даже въ нкоторую задумчивость по этому случаю.
‘Тутъ все, все,— красота, воспитаніе, богатство, связи, большія связи’! перебиралъ онъ мысленно,— ‘и къ тому еще какой-то оригиналъ или лнтяй отецъ, который держитъ ее взаперти въ деревн и ждетъ чтобы петербургскіе женихи явились къ нему сюда за лакомымъ кусочкомъ… Ну и прекрасно, прекрасно, я тутъ теперь, тутъ и посмотримъ теперь, посмотримъ…’
И Петръ Капитоновичъ умильно, искательно прижмуривая глазки отъ сладости охватывавшихъ его чаяній, обращался снова къ двушк съ разказами о шталмейстер княз Шастунов и статсъ-секретар Мольскомъ, съ которыми онъ былъ ‘tout fait intime’…
А на противоположномъ конц гостиной ‘Московскій браво’, стоя покачиваясь на каблукахъ и вздергивая молодцоватымъ движеніемъ руки зуавскіе усы свои вверхъ, объяснялъ безмолвно курившимъ, сидя за диван, хозяину дома и Павлу Васильевичу Юшкову ‘неисчислимыя выгоды’ общаемыя новопредполагавшеюся желзною дорогой, о которой, многозначительно подчеркивалъ Свищовъ, ‘онъ уполаомоченъ переговорить съ ними’.
— Кмъ же это? коротко спросилъ Троекуровъ.
— Позвольте до поры до времени умолчать объ этомъ, съ тмъ же многозначительнымъ видомъ отвтилъ тотъ,— для насъ прежде всего важно чтобы ваше превосходительство и многоуважаемый Павелъ Васильевичъ, какъ лица вліятельныя не только въ здшнемъ узд, но и во всей губерніи, дали, такъ сказать, моральную опору вашему проекту.
— ‘Вашему?’ Кто же это вы? спросилъ опять Борисъ Васильевичъ,— извините меня, я съ анонимами имть дло не люблю.
Свищовъ сдвинулъ брови:
— Позвольте васъ спросить прежде всего, Борисъ Васильевичъ, признаете ли вы въ принцип полезность этой линіи?
— Это будетъ зависть отъ того на какое серіозное количество грузовъ можетъ разчитывать она, а слдовательно отъ степени ея доходности.
— У насъ все это выработано до малйшей подробности. Со мною здсь въ портфел подробное исчисленіе, данныя, карта, смты, словомъ, вс нужныя и точнйшія свднія… Я все это вамъ сейчасъ же представить могу… Вы на цифрахъ убдитесь что это будетъ одна изъ доходнйшихъ для своихъ акціонеровъ линій въ Имперіи.
— Мстности черезъ которыя должна пройти она могутъ дйствительно доставить ей значительное число зерна, но едва ли чего-либо другаго, замтилъ старикъ предводитель.
— А заводъ его превосходительства, воскликнулъ восторженно Свищовъ,— что онъ одинъ на нея грузовъ дастъ.
Троекуровъ холодно усмхнулся:
— Ну-съ, обо мн вы пожалуста не хлопочите, я и безъ желзной дороги могу обойтись.
— Знаю-съ, знаю-съ, вскликнулъ опять тотъ:— у васъ на пятнадцать верстъ къ городу шоссе проводится на собственный вашъ счетъ, вы, по принципу Смайльса, все самопомощью, подмигнулъ онъ по привычк, склоняя преувеличенно голову и прихлопнувъ каблуками.— Я впрочемъ, прошу врить, ни какъ бы и не осмлился выразить что-либо что могло бы быть сочтено вами ca captatio benevolentiae, если смю такъ выразиться, съ моей стороны. Ваши гражданскіе принципы извстны… Я и имю единственно въ виду всмъ извстную ревность вашего превосходительства объ общемъ благ…
— Но позвольте, съ видимымъ неудовольствіемъ перебилъ его Троекуровъ,— прежде всего надо знать: входитъ ли эта линія въ предполагаемую правительствомъ сть?
— Нтъ-съ, не входитъ… Но ее включатъ, если только земство нашей губерніи согласно будетъ взять на себя иниціативу этого дла, вско произнесъ Свищовъ.
— Вотъ какъ. То-есть, какъ это было въ Орл и Саратов? Но съ тхъ поръ, если не ошибаюсь, состоялось именное повелніе чтобы никакихъ земскихъ дорогъ не строить и не гарантировать.
Свищовъ ухмыльнулся съ нкоторою уже торжественностью:
— Ни строить, ни гарантировать земству и не нужно будетъ. Желается только чтобъ отъ него получено было формальное постановленіе что оно считаетъ линію эту необходимою для пользы края.
— И такъ ему и поднесутъ ее, по щучьему велнью, вы полагаете? засмялся Павелъ Васильевичъ.
— Такъ и ‘поднесутъ’, какъ вы изволите говорить, подтвердилъ, вторя его смху и садясь противъ него на стулъ, Свищовъ.
— Вы уврены? протянулъ, все боле и боле хмурясь, хозяинъ дома.
— Безъ этой увренности я бы и не осмлился заговоритъ съ вами объ этомъ предмет… Я для этого нарочно посланъ сюда изъ Петербурга…
— Въ качеств чего же? спросилъ Борисъ Васильевичъ такимъ тономъ который какъ бы сразу сбилъ съ позиціи петербургскаго посланца.
Онъ даже чуть-чуть покраснлъ:
— Я состою участникомъ въ компаніи, которой можетъ быть отдана постройка предполагаемой линіи, отвтилъ онъ не сейчасъ,— я предъ вами не считаю нужнымъ это скрывать… Каждый, вы понимаете, при общемъ нашемъ теперешнемъ дворянскомъ разореніи, принужденъ стараться пристроиться какъ можетъ… Я не полагаю впрочемъ, счелъ онъ нужнымъ примолвить уже бравурно,— я не полагаю чтобы было стыдно принимать участіе въ дл гд выгода которую можешь самъ получить отъ него сопряжена съ прямымъ благомъ цлыхъ сотенъ тысячъ населенія… Я вотъ въ этихъ самыхъ видахъ и уполномоченъ моими доврителями войти въ сношенія съ вліятельнйшими лицами въ земств нашей и coсдней губерній, дабы склонить ихъ къ принятію активнаго, такъ сказать, участія въ предпріятіи дйствительно общающемъ — ваше превосходительство никакъ не можете отвергнутъ это — развитіе величайшаго благосостоянія во всей окрестной стран.
Троекуровъ пристально воззрился въ него, и неожиданно разсмялся:
— Скажите откровенно, кому это нужно въ Петербург?
‘Московскій браво’ не былъ ршительно способенъ къ дипломатической выдержк. Распущенностъ и благёрство его натуры тотчасъ же сказались во всемъ выраженіи его задергавшагося лица, его плутовски замигавшихъ глазъ:
— Нужно-съ, до зарза нужно кое-кому высокопоставленному…
Но онъ тутъ же смекнулъ что это была далеко не подобающая серіозности предмета ‘tenue’ съ его стороны и, быстрымъ превращеніемъ придавъ чертамъ своимъ глубокомысленность и таинственность, примолвилъ шепотомъ:
— Я могу вамъ только сказать, Борисъ Васильевичъ, что гарантіей въ успх вашего дла служитъ ближайшее участіе въ немъ одной прекрасной особы… которой отказа бытъ не можетъ… И онъ подмигнулъ еще разъ.
Хозяинъ не далъ ему договорить. Онъ какъ-то весь разомъ поднялся съ мста:
— Ну, знаете, mon cher monsieur Свищовъ, мы лучше этотъ разговоръ оставимъ. Попробуйте ужь вашу агитацію — такъ вдь это, кажется, называется теперь въ газетахъ? — начать съ другихъ уздовъ или губерній, тамъ вы можетъ-быть найдете ‘вліятельныхъ людей’ посговорчиве насъ съ Павломъ Васильевичемъ… Потому что, примолвилъ Троекуровъ, взглянувъ на стараго моряка,— мы съ нимъ вроятно и теперь, какъ всегда, не разойдемся во мнніи…
— Само собой! кивнулъ только подбородкомъ въ отвтъ старый морякъ — и поднялся тоже.
Они молча прошли чрезъ всю гостиную къ столу, за которымъ одиноко сражались въ пикетъ докторъ ирсовъ и князь Пужбольскій, продолжавшій все также внутренно дуться на этихъ нахавшихъ во Всхсвятское гостей, которыхъ онъ за своемъ энергичномъ французскомъ діалект называлъ мысленно огуломъ ‘une collection d’infects personnages’.
Свищовъ, сильно озадаченный, но видавшій на своемъ вку и не такія, какъ говорится, ‘взбучки’, язвительно поглядлъ во слдъ отходившимъ отъ него послднимъ ‘Могиканамъ стараго режима’, дернулъ презрительно плечомъ, и безъ васъ, молъ, обойдется дло, и направился, улыбающійся, словно распредовольный, къ групп сидвшей около хозяйки.
Онъ взялъ стулъ, услся прямо противъ нея и подмигнувъ по неизмнному обыкновенію сидвшему подл нея Острометову, съ которымъ, несмотря на разницу лтъ, издавна состоялъ на ты, и обращаясь къ Александр Павловн:
— А вы не слышали, спросилъ онъ съ оника,— какъ поетъ другъ мой Etienne?
— Вы поете? спросила въ свою очередь Степу она.
— Второй Форъ и Котоньи {Форъ — извстный баритонъ французской парижской оперы, Котоньи — тоже баритонъ, хорошо извстный Петербургу и Москв.}, помилуйте! захихикалъ Свищовъ не то восторженно, не то насмшливо.
— Ахъ, тогда пожалуста laissez vous entendre!
И Александра Павловна повела глазами по направленію стоявшаго посреди гостиной большаго рояля: — вы сами аккомпанируете?.. А то Маша могла бы.
— Я давно отказался ото всякой итальянщины и мою только свое родное, сказалъ за это какъ бы отговариваясь Степа.
— Чайковскаго романсы поете? быстро отнеслась къ нему съ вопросомъ Маша,— я обожаю всю его музыку.
— Д-да, небрежно отвтилъ онъ,— но это не моя спеціальность.
Она открыла большіе глаза:
— А какая же ваша?
— Я цыганистъ, отвтилъ онъ, снисходительно улыбаясь.
— А!…
— Да-съ, вмшался Свищовъ,— и доходитъ въ этомъ жанр до геніальности. C’est patant de galbe! присовокупилъ онъ фигурнымъ языкомъ парижскихъ gommeux {Та порода модниковъ что въ 30-хъ и 40-хъ годахъ обозначалась во Франціи кличкой львовъ, ‘lions’, получила затмъ постеленно прозвища ‘gandins’, ‘petits crevs’, ‘cocod’ и наконецъ ‘gommeux’, подъ каковымъ нын и состоятъ (отъ ‘gomme’ клей).} и потянулъ усъ кверху.
— Не понимаю! проговорила двушка, вопросительно глядя на него.
Онъ самодовольно ухмыльнулся:
— Языкъ мой все еще не можетъ отвыкнуть отъ своей парижской рчи, je vous demande grce pour lui, mademoiselle. Я хотлъ сказать… Но не скажу,— вы сами поймете когда услышите моего друга Etienne… Матрена Ивановна съ тобой? обратился онъ къ Острометову съ нежданнымъ вопросомъ, отъ котораго ничего не понявшей въ немъ Александр Павловн сдлалось даже въ первую минуту жутко.
— Обязательно, мы съ ней не разстаемся, отвтилъ, осклабясь въ свою очередь, Степа.
— ‘Матрена Ивановна’ друга моего Этьена, поспшилъ объяснить Свищовъ, во успокоеніе замченнаго имъ ужаса хозяйки,— не есть какая-либо женская особа plus ou moins pschut, {Словно въ новйшіе дни замнившее въ Париж прежнее ‘chic’.} а нкое мусикійское орудіе которымъ онъ владетъ не хуже знаменитаго Сихры. {Извстный гитаристъ.} А ‘Матреной Ивановной’ названо оно Этьеномъ изъ присущаго ему чувства патріотизма, расхохотался невдомо къ чему Свищовъ.— Теки за Матреной Ивановной, Etienne!
Степа всталъ и поспшно направился изъ гостиной въ переднюю.
Графъ Петръ Капитоновичъ Снядецкій-Лупандинъ счелъ нужнымъ заявить о своемъ недоумніи относительно того что довелось ему слышать сейчасъ:
— О какомъ это ‘орудіи’ вы говорила и почему оно доkжно называться ‘Матреной Ивановной’, не понимаю!..
И онъ съ нкоторымъ ироническимъ намреніемъ приподнялъ плечи и прищурился на ‘московскаго браво’.
— Есть много на земл и неб, другъ мой графъ, что и не снилось вамъ на берегахъ Невы, возразилъ на это находчивый Свищовъ,— воззрите и уразумйте! примолвилъ онъ, указывая на Степу, возвращавшагося въ комнату съ крупною, украшенною перламутромъ, семиструнною гитарой въ рук.
— Гитара! Все же не понимаю почему она должна называться Матреной Ивановной, игриво началъ опять графъ:— инструментъ преимущественно испанскій, ее бы скоре слдовало назвать Инезильей или Пахитой, n’estce pas, mademoiselle? обратился онъ съ этимъ вопросомъ и умильною улыбкой къ Маріи Борисовн.
Она ничего не отвтила, съ видимымъ молодымъ любопытствомъ вся устремившись глазами на Острометова и его ‘орудіе’.
— Такъ прикажете? спросилъ тотъ хозяйку, усаживаясь на прежнее мсто.
— Ахъ пожалуста, я очень рада….
— Съ чего же начать? говорилъ онъ, натягивая колки на ручк гитары.
— А вотъ сейчасъ графъ про Испанію сказалъ: ты и поднеси ему изъ андалузской поэзіи, посовтовалъ Свищовъ.
Степа заплъ. Голосъ его, уже значительно надорванный, звучалъ все еще прелестными звуками мягкаго груднаго баритона съ теноровымъ тембромъ и наусканнымъ цыганскимъ пошибомъ. Это былъ одинъ изъ тхъ рдкихъ по качеству голосовъ которые, какъ большинство получаемыхъ русскими людьми отъ природы даровъ, гибнутъ безвременно отъ нераднія и недостатка школы… Плъ онъ на весьма извстный, дйствительно испанскій мотивъ какія-то невозможныя слова:
За любовь мою въ награду
Ты мн слезку подари,—
И помчусь я съ ней въ Гренаду
На крылахъ моей любви.
Разсянные по угламъ гостиной чада и домочадцы Всхсвятскаго торопливыми и осторожными шагами потянулись къ поющему и сомкнулись кругомъ него внимательною тсною стной. Пужбольскій, сдававшій въ эту минуту карты, откинулся, не додавъ прикупки, въ спинку своего стула, восклицая:
— Tudieu, quelle voix!… Но что это за слова, какія онъ слова поетъ?
Тамъ я въ перстень драгоцнный
Эту слезку заключу,
И за талисманъ чудесный
Своей кровью заплачу,
продолжалъ заливаться Степа.
— Non, c’est un peu fort, это чортъ знаетъ что такое! такъ и прыснулъ пламенный князь, вскакивая съ мста,— онъ хочетъ летть въ Гренаду со слезкой, съ одною слезкой, pour la fourrer dans une bague…. Да вдь она по дорог сто тысячъ разъ успетъ высыхать ‘на крылахъ его любви’… И онъ за это будетъ свою кровь проливать, oh l’imbcile, l’imbcile!….
Онъ кинулся съ мста къ пвцу, сопровождаемый смшливымъ докторомъ, которому и голосъ Острометова, и этотъ комическій взрывъ его партнера доставляли равно не малое удовольствіе.
— Pardon, monsieur, обратился князь къ Степ, едва допустивъ его допть до конца,— кто эти слова сочинилъ: которыя вы сейчасъ пли?
Стела какъ бы смущенно опустилъ глаза:
— Пріятель мой одинъ…
— Самъ, самъ творилъ, прервалъ его Свищовъ, надрываясь отъ хохота и подмигивая спрашивавшему обоими глазами:— все его, и слова и музыка, подчеркнулъ онъ лукаво.
— Ah!… Alors je n’ai rien dire, проговорилъ кланяясь Пужбольскій, и быстро зашагалъ назадъ къ покинутому имъ игорному столу.
Инцидентъ этотъ нисколько впрочемъ не помшалъ дальнйшему успху ‘втораго Фора’. Несомннно красивый голосъ его и самый этотъ цыганскій пошибъ его пнія, неотразимо дйствующій на русскіе нервы, произведи на зрителей самое чарующее впечатлніе. Маша, не отрываясь, слдила за переборами руки его по струнамъ гитары, какъ будто отъ нихъ, отъ этихъ струнъ,неслись т живые звуки которые глубоко хватали ее за душу, но глазъ она не поднимала. ‘Взглянешь на его лицо — и разочаруешься’, проносилось у нея въ мысли…. Самъ Борисъ Васильевичъ, опустившись въ отдаленіи въ кресло и закрывъ глаза рукой, словно ушелъ весь во мглу какихъ-то далекихъ, щемящихъ воспоминаній. Учитель Молотковъ, самъ весьма музыкальный и обладавшій хорошимъ голосомъ молодой человкъ, билъ безсознательно ладонями по воздуху, намчая ладъ псни и весь словно потонувъ въ ея забирающей мелодіи…
Но вотъ Степа оборвалъ вдругъ, шевельнулъ плечами, оглянулся кругомъ какимъ-то строгимъ взглядомъ. Руки его мягко притронулись къ струнамъ опять…
Ай, ту, береза…
Началъ онъ pianissimo, и чмъ-то неотразимо жгучимъ ударило теперь по сердцамъ у всхъ. Что-то ни съ чмъ не сравнимое, родное, самобытное, несущее къ какой-то далекой, таинственной старин, что-то бодрящее и сладко томительное въ одно и то же время плыло и сверкало въ волн этихъ звуковъ, приправленныхъ какими-то безсмысленными, дикими словами… Все замерло на мигъ въ лихорадочномъ ожиданіи, готовое тутъ же пристать на самой вершин постепенно крпчавшаго crescendo…
Aй, ту, береза,
Ту мира береза,
Ай, ту, матессе,
А я твереза.
Ой, думала, думала,
Ой, гадала, гадала! *
* Цыганскія пополамъ съ русскими слова: ‘Ту’, ты, ‘мира’, моя ‘матессе’, пьяна (на томъ основаніи что береза качается).
И дйствительно, Острометовъ внезапно метнулъ еще разъ взглядомъ кругомъ, и вс, Маша, Молотковъ, Пецъ, Гриша, докторъ ирсовъ, сіяя мгновенно загорвшимися глазами, подхватили разомъ:
Ай, ту, береза…
— Народъ сочинившій такую вещь — великій народъ, батенька мой! вскликнулъ докторъ ирсовъ, швыряя карты свои на столъ въ порыв восторга.
— Не сочинилъ, закипятился тутъ же Пужбольскій,— а занесъ съ какихъ-нибудь вершинъ Памира, или въ Золотой Орд ей научился. Это Востокъ, чистый Востокъ, mon cher monsieur…
— Россія-матушка, ширь, русская, необъятная ширь, стоялъ на своемъ ирсовъ, смаргивая съ рсницъ выкатившіяся на нихъ слезы.
Одинъ графъ Снядецкій-Лупандинъ не примыкалъ впечатлніями своими къ такому потоку общаго увлеченія. Онъ даже удивлялся что ‘двушка хорошаго дома какъ дочь генерала Троекурова могла такъ прямо, вмст съ какими-нибудь служащними у ея отца’ подпвать ‘глупой цыганской псн’… ‘Ужъ конечно въ Петербург она себ этого сдлать не позволила бы… но тутъ, конечно, провинція’… А ‘этотъ поющій купчикъ’ на котораго ‘точно на Патти глазетъ и съ ума сходитъ здшняя деревенщина’,— »онъ ему ршительно не правился…
Подсвшій къ нему Свищовъ еще боле разбередилъ проступавшее у него чувство нерасположенія къ ‘этому купчику’:
— Талантъ-съ своего рода, шепнулъ онъ ему на ухо, подмигивая и хихикая,— соперникъ опасный!
Петръ Капитоновичъ огрызся:
— Не нахожу, и притомъ къ чему тутъ вы о какомъ-то соперник говорите!..
И онъ отвернулся отъ него, изображая на лиц своемъ оскорбленное достоинство.
— Тридцать тысячъ дохода и отъ поротыхъ Татарами знаменитыхъ бояръ происходитъ, хихикнулъ еще разъ ему подъ ухо, не смущаясь, нахалъ.
— Еще, еще, пожалуста!.. раздавалось кругомъ между тмъ.
— ‘Чаруй меня, чаруй’! заплъ даже съ мста, къ общему хохоту, своимъ фальшивымъ голосомъ ирсовъ на припвъ извстнаго романса Даргомыжскаго.
Пніе продолжалось до истощенія всего имвшагося въ запас у Степы репертуара. Общее настроеніе притомъ поднято было до той точки возбужденія за которою неминуемо должно слдовать утомленіе. Но вс еще глаза горли, и что-то разнженное сказывалось у всхъ на лицахъ…
— А гд же Вася? спросила вдругъ Александра Павловна, обернувшись къ наставнику сына, Павличку, тихо въ эту минуту подошедшему и опустившемуся на стулъ за ея кресломъ,— онъ тутъ былъ сейчасъ…
— Онъ сказалъ мн что къ себ пойдетъ, отвтилъ тотъ какъ бы нсколько недовольнымъ тономъ.
— Здоровъ онъ? тревожно спросила она.
— Совсмъ здоровъ, я спрашивалъ…
— Такъ отчего же… не договорила она.
— ‘Шумно’, говоритъ, ‘слишкомъ’.
Она вздохнула.
— Я его удерживалъ… Но полагаю что было бы вредно еслибы принуждали его къ, тому что противно его наклонностямъ. Это только заставило бы его упорне слдовать имъ, объяснилъ, будто извиняясь въ чемъ-то, Павличекъ.
— Да, да, конечно, прошептала Александра Павловна, подавляя новый вздохъ.
— Ну-съ, пора, Троженковъ ждетъ васъ, шепнулъ, подходя опять къ графу, ‘московскій браво’,— десятый часъ въ начал, пока додемъ…
Петръ Капитоновичъ растерянно (ему даже жутко стало отъ мысли что ‘вотъ-вотъ сейчасъ и ухать отсюда надо’) взглянулъ на него, но тутъ же послушно поднялся съ мста и сталъ прощаться.
— Разв вы не поужинаете съ нами? спросила любезно удерживая его хозяйка.
— Mille mercis, madame, отвтилъ за него расшаркиваясь Свищовъ,— луна взошла, какъ разъ время пуститься въ путь по нашимъ отвратительнымъ путямъ прегражденія, сострилъ онъ,— au clair de la lune mon ami Pierrot и покорный вашъ слуга будутъ имть по крайней мр возможность знать на какомъ именно мст обречены они сломить себ шею, громко захохоталъ онъ въ заключеніе, между тмъ какъ исполненное все того же достоинства лицо его товарища по путямъ прегражденія стало вдругъ черне, тучи.
Степа, перекинувъ черезъ плечо орденскую ленту, на которой подвязана была его ‘Матрена Ивановна’ — что придавало ему нкій видъ маскараднаго трубадура,— принялся прощаться въ свою очередь.
— Спасибо вамъ, ото всей души спасибо! горячо проговорила Маша, протягивая ему руку и крпко, своимъ мужскимъ движеніемъ, сжимая ее,— вы вамъ всмъ доставили сегодня такую радость… Я говорю радость — это больше чмъ удовольствіе… Надюсь, это не въ послдній разъ?
Онъ не усплъ отвтить.
— N’ayez peur, mademoiselle, возгласилъ за него Свищовъ,— другъ мой Etinne и не разрывная съ нимъ Матрена Ивановна къ услугамъ вашимъ во вс дни и часы ихъ музами хранимаго существованія.
— Позвольте, говорилъ тмъ временемъ графъ, подходя къ Борису Васильевичу и раскланиваясъ съ самою отборною свтскостью,— позвольте выразить вашему превосходительству душевнйшую благодарность за ласковый пріемъ вашъ… и вмст съ тмъ надяться что вы не откажете мн въ дозволеніи теперь, какъ сосду, наскучать вамъ изрдка моимъ посщеніемъ…
— Очень радъ… До свиданія! промолвилъ Троекуровъ, пожимая протянутую ему руку.— Прощайте-съ, замтно подчеркнулъ онъ, отвчая этими словами на прощальный поклонъ подошедшаго въ эту минуту Свищова…
‘Э-э, да это, братъ, теб абшидъ en toute forme’, основательно объяснилъ себ Петръ Капитоновичъ и покосился на своего спутника, сложивъ губы въ презрительную по адресу его улыбку.
Хозяева, по неизмнному ихъ обычаю, проводили гостей до самой передней.
— Il est vraiment tout fait impossible, ce monsieur Свищовъ, тихо сказала мужу, возвращаясь въ гостиную, Александра Павловна,— у него со всми такая непріятная фамильярностъ…
— Вс они хороши, промолвилъ сквозь зубы Борисъ Васильевичъ:— обращики русской воспитанности въ послдовательности поколній.
И онъ отошелъ къ Павлу Васильевичу Юшкову и усвшемуся подл него директору завода Пецу, оживленно о чемъ-то заговорившимъ въ эту минуту.
Александра Павловна быстро прошла чрезъ гостиную въ свой покой, а оттуда въ отдленіе дома которое занимали сынъ ея и Вячеславъ Іосифовичъ Павличекъ.
Между тмъ, въ тарантас, увозившемъ изъ Всхсвятскаго графа Снядецкаго-Лупандина съ его спутникомъ Свищовымъ, происходилъ такого рода разговоръ.
— Вы меня извините, говорилъ Петръ Капитоновичъ (онъ былъ очень возбужденъ и видимо старался поддержать въ себ это возбужденіе),— вы меня извините, но я принужденъ выразить… замтить, такъ сказать, вамъ мое удивленіе тому какъ вы, можно сказать, странно… боле даже чмъ странно, относились ко мн въ дом гд я въ первый разъ… и гд по моему положенію я заслуживаю, позвольте мн сказать, боле уваженія…
— Да вы это о чемъ, съ чего вы? спрашивалъ недоумло ‘московскій браво’, стараясь въ темнот разглядть выраженіе лица говорившаго.
— Тмъ боле, продолжалъ язвительно тотъ,— что, сколько я могъ замтить, сами вы не пользуетесь въ этомъ дом какимъ-нибудь, такъ сказать, особеннымъ расположеніемъ.
— А на чорта оно мн нужно! воскликнулъ нахалъ,— плюю я на ихъ расположеніе.
— Такъ, можетъ-быть, и они со своей стороны… началъ и не договорилъ графъ,— а это мн, позвольте вамъ сказать, весьма непріятно что вы позволяете себ при дамахъ называть меня такимъ неприличнымъ образомъ…
— Какъ это зазывать… про что это вы?
— Сами, кажется, должны понять!… Еслибы мы были съ вами и въ боле, такъ сказать, интимныхъ отношеніяхъ, такъ и тутъ… А мы съ вами недавно только на желзной дорог познакомились, и вы позволяете себ при дамахъ называть меня какимъ-то Pierrot… Я для васъ не pierrot, милостивый государь, и ни для кого не желаю быть Pierrot, и не могу дозволить вамъ этой дерзости, кипятился все боле и боле Петръ Капитоновичъ,— не могу и не хочу! кричалъ онъ уже крикомъ, стуча кулакомъ по кожанному фартуку пристегнутому къ кузову тарантаса.
Свищовъ расхохотался самымъ безцеремоннымъ образомъ:
— Ахъ, такъ это вы вотъ изъ-за чего, изъ-за французской псенки, которую всякое малое дитя знаетъ:
Au clair de la lune Mon ami Pierrot…
— И я знаю-съ, я не хуже васъ воспитанъ:
Prte-moi ta plume
и прочее… Только вы не имли никакого права относить это ко мн, и я покорнйше прошу васъ не забывать что я въ моемъ положеніи… въ моемъ, такъ сказать, званіи, произнесъ онъ съ необыкновенною внушительностью,— не могу этого ни вамъ, ни кому иному на свт дозволить.
— Ого, какъ грозно, ваше сіятельство! захохоталъ, не смущаясь, изъ своего угла Свищовъ,— это что же должно собою изображать: вызовъ мн что ли?
— То-есть, какъ вы это понимаете: ‘вызовъ’? опшилъ внезапно графъ Снядецкій-Лупандинъ.
— На барьеръ, то-есть, желаете поставить меня? объяснилъ спокойно тотъ,— такъ я отъ этого никогда не отказываюсь, считаю долгомъ предварить васъ.
Петру Капитоновичу сдлалось холодно:
— Я полагаю, въ настоящемъ случа было бы, такъ сказать, рановременно прибгать къ такой крайности, пробормоталъ онъ, кутаясь какъ-то особенно тщательно въ шинель свою,— но я васъ очень прошу впредь…
— Такъ что жь объ этомъ толковать! перебилъ его спутникъ за полуслов.— Есть у васъ спички папироску зажечь?..

XIII.

Гриша Юшковъ въ теченіе всего вечера не проронилъ ни слова. Онъ сидлъ вдали отъ пвшаго Острометова, погруженный въ какое-то странное настроеніе духа. Волна пнія уносила и его вмст съ прочими, но къ сладостному ощущенію производимому на него этимъ пніемъ примшивалось какое-то назойливое ощущеніе недовольства, что-то похожее на досаду не то за самого себя, не то на пвца, на нескрываемый восторгъ возбуждаемый его голосомъ въ слушателяхъ его и слушательницахъ… Этотъ ‘концертъ’, проносилось у него въ мысли, нарушалъ весь обычай, весь издавна знакомый и дорогой ему обычай вседневной жизни во Всхсвятскомъ: тихіе разговоры въ тснодружескомъ кружк или чтеніе хорошей книги за круглымъ столомъ, на которое посл вечерняго чая собирались вс жители дома, веселый смхъ Маши, вчные споры его съ нею… Онъ халъ изъ Петербурга радостно чая найти все тми же эти издавна заведенные милые ему порядки. И вдругъ не то, совсмъ не то: новыя лица, глупая гитара какая-то… И никогда музыкантшею она не была, а теперь и не оторвешь ее, точно будто околдованная сидитъ…’ И онъ изподлобья слдилъ, все замтне хмурясь и покусывая губы, за восхищеннымъ выраженіемъ искрившихся глазъ двушки,— и на душ его становилось все тоскливе и тоскливе…
Онъ поспшно поднялся съ мста и отошедъ въ самый отдаленный уголъ гостиной, къ одному изъ оконъ выходившихъ въ садъ, въ ту минуту когда гости поднялась прощаться: ему инстинктивно претило быть вынужденнымъ подать руку этимъ незнакомымъ и уже антипатичнымъ ему людямъ.
Въ окно свтилъ сквозь полуобнаженныя еще втви кленовъ и лилъ поднявшійся на темно-голубое ночное небо мсяцъ и какія-то веселыя узорчатыя тни бжали, словно играя, по дорожкамъ сада, по просохшей уже глади террасы разстилавшейся предъ домомъ. Гриша заглядлся за нихъ и обернулся лишь когда никого изъ ‘чужихъ’ уже не оставалось въ гостиной. Пецъ, Молотковъ, Blanchard вышли вслдъ за хозяевами въ сни провожать ихъ. Одинъ Павелъ Васильевичъ, убаюканный музыкой, остался дремать въ углу дивана, да князь Пужбольскій съ докторомъ Фирсовымъ продолжали сражаться въ пикетъ на противоположной сторон комнаты… Но нтъ, вотъ и она тутъ,— Маша… Она откинулась головой въ спинку своего кресла и, уложивъ руки на его ручки, сидитъ недвижно, уставившись взглядомъ въ пространство въ какомъ-то ‘блаженномъ’, желчно сказалось ему въ мысли, забытьи…
Онъ подошелъ къ ней съ какимъ-то страннымъ смущеніемъ.
— Я не зналъ, началъ онъ съ напускною насмшливостью,— что на васъ такъ можетъ сильно дйствовать музыка.
— Почему же не думали? сказала она, не перемняя положенія.
— Вы никогда даже и учиться ей не хотли. Я помню что изъ-за этого въ оны дни было у насъ слезъ и капризовъ съ маменькой, засмялся онъ въ отвтъ.
— И не хотла играть никогда, потому что чувствовала что никогда изъ этого у меня ничего не выйдетъ. И оттого именно что любила всегда музыку, не хотла оскорблять своихъ ушей тмъ что могла ожидать отъ собственнаго моего исполненія.
— Оригинально, какъ и все у васъ, а впрочемъ…
Онъ не договорилъ.
— ‘Впрочемъ’ что?
И она пристально теперь остановила на немъ свои лучистые глаза.
— Вы для меня теперь почти совсмъ новое лицо. Я оставилъ васъ ребенкомъ…
— А теперь, перебила она его,— заходите во мн такую перемну что узнавать боле не хотите. Такъ?
— Почему же ‘не хочу?’ возразилъ онъ съ живостью,— очень прошу напротивъ.
— Чего это?
— Позволить возобновить съ вами знакомство, насилованно засмялся онъ опять.
— Вы въ самомъ дл этого желаете? спросила чуть не строго двушка.
— Я полагаю что сомнваться въ этомъ вы даже права никакого не имете, сказалъ на это Гриша, подавляя внезапное смущеніе.
Она опустила на мигъ глаза, сжалъ раздумчиво брови:
— А Петербургъ что же? какъ бы ни къ селу на къ городу обратилась она къ нему съ вопросомъ.
Но онъ повялъ.
— Тоска, мертвечина, отвращеніе! вырвалось у него прямо изъ души.
Она улыбнулась чуть-чуть, какъ бы одобрительно кивнула подбородкомъ, замолкла опять на минуту и вдругъ подняла на него еще разъ глаза снизу вверхъ во всю сіяющую ширину ихъ.
— А я кого-то видла въ Венеціи, Григорій Павловичъ!..
— Кого это? спросилъ онъ дрогнувшимъ невольно голосомъ и мгновенно вспыхивая по самые глаза.
— Вотъ этого я терпть не могу,— лицемрія! вскликнула пылко Маша:— вы очень хорошо знаете о комъ я говорю.
— Положимъ знаю, отвтилъ онъ не сейчасъ,— что же изъ этого?
Она въ свою очередь не сейчасъ отвтила:
— Это вамъ лучше звать чмъ мн.
— Мн это все равно, произнесъ онъ съ неожиданною, поразившею двушку искренностью выраженія твердостью.
— И это правда? протянула она, глядя на него избока.
— Что же вы полагаете, и онъ пожалъ плечами,— если кто-нибудь схватилъ простуду, такъ ему вкъ и оставаться простуженнымъ.
— Такъ это часто и бываетъ, возразила она вдумчиво.
Онъ усмхнулся опять:
— Нтъ, слава Богу, я изъ больницы выписался. Чуть-чуть замтная улыбка пробжала по губамъ Маши, но она какъ бы недоврчиво, медлительно закивала своею блокурою головкой.
— Вы не врите? поспшно спросилъ онъ.
— Почему же, если вы говорите… Только…
Она не договорила, какъ бы о чемъ-то задумавшись вдругъ.
— Что ‘только’?
— Нтъ… я думала, чмъ же вы жить теперь будете…
‘Тобою’! чуть не сорвалось съ устъ молодаго человка въ какомъ-то внезапномъ порыв всего его охватившей нжности.
— Такъ вы полагали что безъ этого мн и жить нельзя будетъ? сказалъ онъ громко, стараясь придать голосу своему насмшливый оттнокъ,— въ мои годы есть въ жизни другіе задачи и идеалы.
— Ну да, ‘въ ваши годы’, это у васъ старая привычка говорить о вашихъ годахъ, только годы ничего не значатъ… Вы знаете пословицу: каковъ въ колыбельк, таковъ и въ могилк…
Она вдругъ вздохнула:
— У васъ характера нтъ, Гриша, вотъ бда!
Гришу Юшкова всего передернуло. Ничто такъ обидно и болзненно не могло задть его какъ подобный упрекъ, и потому именно болзненно и обидно что самъ онъ въ глубин сознанія не могъ не призвать всей основательности этого упрека. Но все же не хотлось ему склонить безотвтно голову подъ этимъ ударомъ:
— Съ вашей стороны не великодушно, во-первыхъ, злоупотреблять превосходствомъ характера вашего надъ моимъ, подчеркнулъ онъ, стараясь принять шутливый тонъ,— а, во-вторыхъ, если это и дйствительно такъ, такъ вдь это относится не къ одному мн, Марія Борисовна. Я сынъ своего вка, а люди этого вка вс, какъ извстно, безхарактерны… Возьмите хоть вс мужскіе типы у Тургенева, разв въ нихъ вы найдете хоть одного героя похожаго на тхъ которыми восхищаетесь вы въ Валтеръ-Скотт или даже въ вашихъ ныншнихъ англійскихъ романахъ? Вс они въ своемъ род Гамлеты… или врне даже Гамлетики, маленькіе, узенькіе Гамлетики, прибавилъ онъ съ невеселою ироніей,— но во всхъ ихъ одна общая имъ черта: преобладаніе разсудка, фантазіи, ‘рефлективности’, какъ говорится, надъ волей, надъ дйствіемъ. Положимъ, самъ Тургеневъ принадлежалъ къ типамъ этого сорта, но вс мы воспитались на нихъ и на немъ, вс мы взросли подъ условіями при которыхъ не на чемъ было развиваться въ насъ элементу воли, некуда было употребить ее…
— А отецъ мой? а вашъ отецъ? пылко перебила его Маша,— вы ими были воспитаны, а никмъ другимъ, разв есть въ нихъ хоть тнь чего-нибудь похожаго на наши жалкіе ‘Тургеневскіе типы’?.. Я ихъ отъ этого и терпть не могу всхъ что они такъ жалки, такъ постыдны для васъ, Русскихъ!..
Горячія слова эти отозвались новымъ щемящимъ чувствомъ въ душ молодаго человка.
— Да, пробормоталъ онъ,— отецъ вашъ, мой отецъ — это другіе люди, но вы забыли о той прежней школ чрезъ которую прошли они, о тхъ устояхъ на которыхъ держалось все то чему служили они. А вдь мы, мое поколніе, мы взросли на свжихъ обломкахъ стараго и въ хаос постройки новаго, недодуманнаго, недодланнаго, недосказаннаго. У насъ изъ рукъ вырвали нити. связывавшія насъ съ прошлымъ, а свта не дали чтобы разобраться въ темнот общаемаго намъ будущаго. Откуда же намъ характера набраться, Марья Борисовна?
Она медленно покачала головой:
— Не то, совсмъ не то вы говорите. Они, т о комъ я сказала, вынесли изъ стараго все лучшее что можетъ служить и теперь, и чмъ они и теперь ‘служатъ’, какъ вы говорите. Ничего отъ васъ больше и не требуется — живите, поступайте такъ какъ они живутъ и поступаютъ, по совсти и по долгу.
— Я не полагаю чтобы съ этой стороны могъ кто-либо обвинить меня, возразилъ нсколько обидчивымъ тономъ Гриша.
— Ахъ, вы не понимаете меня! вскликнула нежданно со слезами въ голос двушка:— я видно не умю объяснить, но понимаете вы что мн это больно, точно ножемъ меня ржутъ когда я вижу что посл того,— вы знаете, проговорила она какъ бы въ скобкахъ,— другое совсмъ чмъ прежде думаютъ о васъ вс у насъ. Вы можетъ-быть и не замтите сами, потому что васъ все такъ же любятъ какъ прежде, но… не знаю какъ это сказать… но уже не врятъ въ васъ такъ, какъ до этого.
— Вамъ и не нужно было говорить мн объ этомъ, вздохнулъ Гриша: — я чутокъ на такіе оттнки, я давно замтилъ… H не виню никого: такъ это и должно было случиться… Обо мн составилось мнніе въ теченіе годовъ котораго я въ дйствительности не заслуживалъ,— никто не виноватъ, кром меня самого, въ томъ что подо мной разбился пьедесталъ на который возвела меня слишкомъ большая благосклонность къ моей особ… А теперь все кончено, Марья Борисовна, да? спросилъ онъ дрожащимъ шепотомъ, съ лихорадочною тревогой въ глазахъ.
— Ахъ, и не знаю, ничего я не знаю! вскликнула она, вскакивая нежданно съ мста,— ничего не могу сказать.
И она быстрыми шагами отошла отъ него.
— Куда же вы? спросилъ онъ чуть не съ отчаяніемъ.
— Къ брату Вас. Мама сейчасъ прошла, вы и не замтили… Она наврно къ нему, не заболлъ ли онъ!…

XIV.

Онъ давно душою жаркой,
Въ перегар силъ,
Всю неволю жизни яркой
Втайн отлюбилъ…
И не разъ въ минуты битвы
Съ жизнью молодой,
Въ упоеніи молитвы
Находилъ покой.
Фетъ. Легенда.

По пути къ покоямъ брата Маша встртилась съ возвращавшеюся оттуда матерью.
— Ты къ Вас? спросила Александра Павловна.
— Да, maman, я вижу вы ушли къ нему и подумала, здоровъ ли онъ…
— Ничего, говоритъ, совершенно здоровъ, и дйствительно жару нтъ, голова свжа. Онъ ушелъ къ себ потому, говоритъ, ‘слишкомъ шумно’ и онъ этого не любитъ… Ахъ, Боже мой, проговорила вдругъ болзненно Александра Павловна, опускаясь въ кресло (разговоръ происходилъ въ ея маленькой гостиной),— я ужъ и не знаю что будетъ съ нимъ дальше.
— Съ Васей, maman?.. o чемъ вы безпокоитесь?
— Ахъ, Marie, разв ты не вы лишь, разв онъ похожъ на мальчика его лтъ! Ни рзвости, ни смха, безотвтный и смиренный какой-то, точно подстрленная птичка…
— Онъ прелесть просто, maman, святой какой-то! вскликнула восторженно Маша.
Александра Павловна вздрогнула вся отъ словъ дочери:
— Ахъ вотъ то что ты говоришь, вотъ это самое мн и страшно въ немъ!..
Маша, съ присущею ей порывистостью, кинулась на колна предъ матерью, охватила шею ея обими руками, цлуя ее въ лобъ, въ щеки, въ глаза.
— Мамочка, душечка моя, говорила она не то плача, не то смясь,— вдь это же все отъ васъ у него, эта кротость, смиреніе, онъ вамъ настоящій сынъ! На что же вы стуете?
Александра Павловна въ свою очередь прижала обими руками къ груди своей блокурую головку дочери.
— Нтъ, Маша, нтъ, я въ его годы не такая была, я не объ одномъ Бог думала.
Она сложила пальцы и хрустнула ими судорожнымъ движеніемъ.
— И ужасно то что я не могу, я не въ прав… вдь правда, Маша, съ тревожною поспшностью прибавила она,— не смю упрекать его въ этомъ, потому вс мы, христіане, должны прежде всего о Бог думать. Но онъ, она вздрогнула опять,— онъ, прости меня Господи, онъ уже слишкомъ… И отецъ твой это видитъ, и это его мучаетъ, я знаю…
— Да о чемъ вы, maman, о чемъ? спрашивала тревожно Маша,— Вася очень чувствителенъ, за него сегодня этотъ молебенъ за Государя и то что разказывалъ Гриша очень подйствовало, это правда, ему, я понимаю, представилось что въ такой денъ эти гости, и музыка… Онъ былъ такъ настроенъ что это все могло показаться ему… грхомъ, и онъ ушелъ отъ него. Но все-таки я не вижу почему вамъ такъ безпокоиться, maman…
Александра Павловна тихо провела рукой по лбу:
— Не знаю, Маша, еслибъ я одна была у него, я можетъ-быть и не безпокоилась бы такъ. На все воля Божія, Онъ лучше знаетъ… Но Вася у отца единственный сынъ, и я понимаю что Борисъ не такого бы хотлъ въ немъ видть…
Она примолкла на мигъ, глянула безконечно нжнымъ взглядомъ въ глаза все такъ же колнопреклоненной предъ ней дочери, и чуть-чуть усмхнулась.
— Теб бы надо было родиться мальчикомъ, Marie, а ему быть бы вмсто тебя. Ты была бы готова на всякую battle of life… {Битву жизни.} Ты говорила съ Гришей сейчасъ? спросила она почти безъ перерыва, съ видимымъ желаніемъ перемнить разговоръ.
— Говорила maman, да! отвтила двушка, прямо глядя матери въ лицо.
— Что же онъ? спросила та какъ бы нсколько неувреннымъ голосомъ.
Маша широко улыбнулась:
— Онъ говоритъ что ‘выписался изъ больницы’.
— Это что же значитъ,— разв онъ былъ боленъ въ Петербург?
— Это онъ, мамочка, symboliquement parlant, и Маша совсмъ ужъ разсмялась,— это значитъ, то-есть, что онъ о той, вы знаете, больше не думаетъ.
— Это онъ самъ теб сказалъ или ты объ этомъ начала? спросила ее поспшно мать.
— Я сказала ему что встртились съ ней за границей.
— Ахъ, зачмъ ты, зачмъ?..
— Потому что и теперь, какъ и во всемъ, maman, я желаю знать ясно quoi m’en tenir, твердо и отчетливо отвтила на это Маша.
Александра Павловна видимо хотла сказать что-то, но сочла неудобнымъ или несвоевременнымъ говорить: она только вздохнула и поднялась съ мста.
— Такъ иди къ Вас, поговори съ нимъ… Онъ теб, какъ сестр, больше можетъ-быть скажетъ чмъ матери, проговорила она дрожавшимъ слегка голосомъ…
Отдленіе дома занимаемое Васей Троекуровымъ и его наставникомъ состояло изъ трехъ комнатъ: первая служила ‘классною’, слдующая за ней общею имъ спальней, а третья, въ сторон, съ полками обширной библіотека по стнамъ и большимъ письменнымъ столомъ, занимавшимъ чуть не цлую треть ея, отдана была подъ кабинетъ Вячеслава Іосифовича Павличка. Онъ вс часы остававшіеся ему свободными отъ занятій съ его воспитанникомъ проводилъ за писаніемъ большаго историческаго сочиненія ‘Объ отношеніяхъ юго-западныхъ славянскихъ народностей къ Россіи въ теченіе первыхъ трехъ вковъ слдовавшихъ за эпохой апостольской миссіи Святыхъ Кирилла и Меодія’.
Онъ только-что вышелъ изъ классной, гд оставилъ Васю одного за книгой, и прошелъ къ себ, заперевъ за собой, какъ это было въ его обыча, дверь на ключъ.
— Можно войти? громко спросила, не входя еще, Маша притрогиваясь къ замку двери въ классную.
— Это ты, Маруся? услышала она ласковый голосъ брата,— войди!
Она замтила входя что онъ поспшнымъ движеніемъ отпихнулъ, сложивъ, развернутую предъ нимъ книгу и всталъ въ ростъ предъ столомъ, какъ бы съ тмъ чтобы закрыть ее отъ глазъ сестры. Но дальнозоркій, быстрый глазъ Маши уже усплъ прочесть ея заглавіе: это было извстное Сказаніе о путешествіи инока Паренія ко Святымъ Мстамъ.
— Ты одинъ? спросила она, не подавая вида что замтила его маленькую хитрость.
— Одинъ, отвтилъ онъ, садясь опять и укладывая локоть на столъ такъ чтобъ опять закрыть имъ книгу отъ сестры.
— А Вячеславъ Іосифовичъ? спросила она.
Вася кивнулъ въ сторону кабинета.
— И заперся какъ всегда? засмялась она.
— Да, онъ говоритъ что безъ этого онъ работать не можетъ… Мама сейчасъ у меня была, началъ онъ тутъ же, съ какимъ-то, показалось ей, безпокойствомъ глядя за сестру.
— Да, она мн говорила, я съ ней сейчасъ встртилась,
— Отчего это, скажи, мамаша тревожится все обо мн, Маша? Она вообразила себ почему-то что я нездоровъ, хотла непремнно чтобъ я термометръ подъ мышку взялъ, температуру измрить… Сегодня утромъ еще, я понимаю, у папа въ кабинет, я не могъ удержаться когда говорили про это злодйство… и… такъ глупо расплакался… Но теперь, потому что я ушелъ когда начались тамъ эти псни и смхъ… Правда, я теб скажу откровенно, вернно, обрываясь за словахъ, говорилъ юноша,— въ такой день какъ сегодня, когда мы молились утромъ въ церкви за спасеніе Государя…
— Ну вотъ, я отгадала, я такъ и сказала сейчасъ maman, не дала договорить ему Маша,— я поняла что теб это показалось… грхомъ, Вася. Ты строже всхъ въ дом смотришь за это… Хотя, ты понимаешь, милый, что еслибъ это было неприлично, папа не допустилъ бы у себя этого пнія, промолвила она, мягкимъ осторожнымъ тономъ прикрывая легкій упрекъ заключавшійся въ этихъ словахъ.
Онъ понялъ, зарумянился весь и заволновался.
— Боже мой, Маша, неужели ты или мама можете думать что я осмливаюсь судить моихъ родителей! Да я, я…
Слезы подступали къ его горлу:— для меня каждое ихъ слово, желаніе — законъ… Я просто ушелъ потому что, сама ты знаешь, мн въ большомъ обществ тяжело, особенно съ незнакомыми, я теб прямо скажу, я больше у себя люблю сидть съ книгой…
— Инока Паренія читать? досказала Маша съ чуть-чуть насмшливою улыбкой.
Вася вспыхнулъ еще разъ, смутился, машинально отодвигая локоть отъ книги на которую кивала усвшаяся у стола сестра его, и самъ какъ бы невольно усмхнулся чрезъ мигъ.
— Да, я читалъ его, словно повинился онъ, и глаза его мгновенно заблистали:— Ахъ, какая это прелесть, Маша, если-бы ты звала!…
Она молча, внимательно уставилась на него нсколько печальными глазами:
— Отчего это ты, скажи, Вася милый, только такія особенно книги и любишь читать?
— Отчего? медленно повторилъ юноша, опустивъ глаза и глубоко задумался.— Я теб скажу, тихо заговорилъ затмъ онъ опять вскидывая свои серіозные свтло-голубые глаза на сестру,— но я прошу тебя, умоляю, не говори объ этомъ пока ни мамаш, ни папа: они ничего не скажутъ можетъ-быть, но въ душ, я знаю, они опять станутъ безпокоиться обо мн…. А ты не знаешь какъ мн тяжело это видть, угадывать, Маруся!… Я теб скажу одну ужасную вещь, зашепталъ онъ вдругъ, блдня и съ дрожью въ голос:— мн иногда хотлось бы чтобъ они меньше любили меня, меньше думали обо мн.
— Что это ты, Богъ съ тобой, Вася! промолвила испуганно двушка.
Онъ закрылъ себ обими руками лицо.
— Я теб сказалъ, это, ужасно, я чувствую… Но ты пойми, я мучаюсь мыслью что ихъ огорчаю, что я не отвчаю тому чмъ бы желали они видть меня, особенно папа… Я понимаю, онъ такой дйствующій, сильный, а я… Что же длать, Маша, когда я въ жизни ничего милаго для себя не вижу, а одно беззаконіе и грхъ?…
— Вася, Господи, откуда это у тебя все? вскрикнула испуганно двушка, схватывая его за руки и наклоняясь вся къ его заплаканному лицу.
— Ахъ, давно, Маша, давно, вотъ ужь больше года все это преслдуетъ меня. Я помню, когда мы были прошлою осенью съ maman въ Москв, я говорилъ съ Лизаветой Ивановной разъ вечеромъ, и она мн сказала вдругъ: Въ послдняя времена отступятъ человки отъ вры, внемлюще духовомъ лестчимъ и ученіемъ бсовскимъ, это изъ Сираха… И я вотъ съ тхъ поръ сталъ думать все объ этомъ больше и больше… Ты только подумай объ этомъ, Маша, говорилъ онъ, весь горя и схватывая въ свою очередь руку сестры,— въ какія времена мы живемъ съ тобой!… Ты скажешь, домъ нашъ…. Правда, у васъ по ‘божески живутъ’, какъ говоритъ Анфиса Дмитріевна, но мы за то словно островъ среди бурнаго моря… Мы и вотъ у Юшковыхъ тоже… а кругомъ, а дальше по всей Россіи?… Когда Николай Ивановичъ читаетъ посл обда газеты папаш, разв это не ужасъ все что тамъ сообщаетъ ея? Люди каждый день убиваютъ себя и другихъ, и все больше молодые, у которыхъ родители отъ горя посл этого умереть должны… Надъ Богомъ, надъ церковію безъ стыда и страха смются и кощунствуютъ. Повсюду нечестіе, ненависть, неправда, невинныхъ преслдуютъ, злодевъ защищаютъ и оправдываютъ… И наконецъ, послднее это… на Царя, на помазанника Божія… По истин, будто въ ‘послднія времена’, о которыхъ сказалъ Христосъ… Самъ папа, какъ ты думаешь, какое все это на него дйствіе производить? Ты никогда не замчала разв какое лицо у него бываетъ иногда посл такого чтенія? Мн представляется, точно его раскаленнымъ желзомъ жгутъ въ эти минуты, такъ ему больно…
— Но онъ и не склоняетъ головы предъ зломъ, Вася, горячо возразила ему сестра,— онъ старается бороться съ нимъ сколько можетъ, чтобы все по крайней мр что отъ него зависитъ не страдало, было ограждено отъ этого зла. Народу кормящемуся отъ него жить хорошо, ты самъ знаешь, онъ о немъ заботится какъ о собственныхъ дтяхъ. У насъ крестьяне и нравственне, и меньше пьютъ, и богаче живутъ чмъ во всхъ прочихъ частяхъ губерніи. Это говорилъ, ты самъ слышалъ, за столомъ губернаторъ, когда былъ здсь, и онъ это прямо приписывалъ доброму вліянію папа и порядкамъ которые заведены имъ во Всхсвятскомъ.
Она на минуту примолкла, все такъ же устойчиво глядя въ глаза брату, я заговорила опять:
— Ты наслдникъ папа, Вася, ты долженъ быть продолжателемъ его дла, когда его не будетъ на свт, и прямымъ помощникомъ его когда пройдешь свой курсъ въ университет.
— Да, я знаю, это мой долгъ, это желаніе и мечта моего отца… Но для этого нужно то что у него есть, его твердость, его воля. Онъ какой-то богатырь, папа, вырвалось у юноши внезапнымъ, восторженнымъ взрывомъ,— вотъ какъ въ былинахъ нашихъ поется о Вольг или Добрын… Но я, я чувствую, во мн нтъ силы. Мн не командовать, какъ ему, дано, Маша, я годенъ на то только чтобы молиться за нашъ народъ и съ вашимъ народомъ, проговорилъ онъ чуть слышно, опуская руки и глаза будто въ изнеможеніи.
— Что же это, ты въ монахи хочешь? вся блдная, такимъ же шепотомъ проговорила Маша.
— Нтъ… во священники, едва разслышала она его отвтъ, и всплеснула руками.
— Въ священники! повторила она, какъ бы еще не вря ушамъ своимъ.
Онъ быстро поднялъ теперь глаза и заговорилъ лихорадочно-быстро, съ видимымъ намреніемъ не дать ей времени на возраженіе:
— Я знаю, знаю все что на это могутъ мн сказать: что это вы съ чмъ не сообразно, не согласно ни съ обычаями, ни со званіемъ, ни съ тмъ наконецъ что мн предстоитъ, какъ ты вотъ сейчасъ сказала, какъ ‘продолжателю дла моего отца’. Но вдь противъ этого я могу теб сказать что прежде, въ Малороссіи, это именно было въ обыча въ дворянскомъ сословіи идти во священники. Не дале какъ въ вашемъ род праддъ папа по матери, Моисей Петровичъ Остроженко, полковникъ малороссійскаго войска, подъ старость поставленъ былъ настоятелемъ церкви своего же села, Глубокаго, которое досталось папа посл дяди. Ты видишь!.. А ты подумай, Маша, еслибъ я тамъ же, въ Глубокомъ, или хоть здсь бы, во Всхсвятскомъ, призванъ былъ священнодйствовать, быть духовнымъ отцемъ нашихъ крестьянъ, разв я не былъ бы настоящимъ тогда помощникомъ въ дл моего отца и не избралъ бы вмст съ тмъ лучшее что дано человку сдлать на земл?
Маша безмолвно глядла на него, она старалась разобрать въ голов своей что изъ этихъ болзненно волновавшихъ ее словъ брата слдовало отнести на долю юношескаго, временнаго увлеченія и что, съ другой стороны, заключалось въ нихъ дйствительно грознаго для чаяній, для будущаго ея родителей.
— Мн говорила Лизавета Ивановна про одного отца Алекся, продолжалъ между тмъ Вася: — онъ теперь въ Петербург въ какомъ-то приход, а предъ этимъ былъ священникомъ въ одномъ сел той же Петербургской губерніи. Ему было не боле двадцати пяти лтъ когда онъ поступилъ туда. Село это было самое разоренное во всемъ узд, народъ отъ пьянства дошелъ до того что нищенствовалъ по дорогамъ, воровалъ и разбойничалъ до того что многихъ должны были въ Сибирь сослать, а дти отъ неухода и бдности умирали чуть не вс до одного едва родясь. И благодаря пастырскому слову этого священника, его заботамъ и участію ко всякой бд, ко всякимъ затрудненіямъ прихожанъ, въ пятнадцать лтъ времени село это узнать нельзя было: вмсто развалинъ построились крпкія, здоровыя избы, кабакъ общимъ приговоромъ крестьянъ закрытъ былъ на вчныя времена, на ихъ счетъ выстроена прекрасная каменная школа, и теперь въ этомъ сел нтъ, говорятъ, крестьянскаго дома въ которомъ не было бы по крайней мр трехъ лошадей и столько же коровъ. Зимой крестьяне эти здятъ извозничать въ Петербургъ, и одинъ прізжавшій оттуда знакомый Лизаветы Ивановны здилъ съ такимъ извощикомъ и отъ него все это слышалъ про ихъ бывшаго пастыря, котораго тотъ называлъ ‘настоящимъ учителемъ и служителемъ Божіимъ’… Какой же еще славы, какой лучше награды можетъ ожидать для себя человкъ въ этой жизни и вчной, когда дано ему такимъ истиннымъ служеніемъ слову Божьему достигнуть и духовныхъ и матеріальныхъ результатовъ,— сама скажи, Маша!
Она все также молчала, не сводя съ него глазъ отражавшихъ болзненную тревогу.
А онъ говорилъ съ тмъ же лихорадочнымъ одушевленіемъ и какъ бы спша цликомъ вылиться предъ этою тревожно внимающею ему сестрой:
— Мы съ тобой не знаемъ, Маша, и догадаться даже не въ состояніи какою жаждой къ божественной истин исполнена душа русскаго человка… Ты вотъ посмотри у Достоевскаго, въ каждомъ изъ выводимыхъ имъ лицъ, сквозь все что онъ писалъ проходитъ все то же исканіе вчной правды,— правды во Христ, которая дышетъ въ каждой страниц и вотъ этой самой книги, молвилъ Вася, притягивая къ себ отпихнутое имъ въ сторону, при вход сестры, Сказаніе о путешествіи инока Паренія и быстро развертывая его.— Да на вотъ, какъ нарочно развернулось на такомъ мст… И онъ принялся читать: ‘Итакъ я, окаянный и несчастный, жаждущій капли живой воды — напоить свою изсохшую душу, ходилъ повсюду, но все по сухимъ кладезямъ, и нигд не могъ найти скорбной и юной душ своей утшенія…’ Онъ родился раскольникомъ, Маша, но съ юныхъ лтъ ‘началъ приходить въ нкое сумнніе о своей вр или сект, говоритъ онъ, и всегда о томъ размышлялъ что сколько я ходилъ и странствовалъ по Россіи, по своимъ монастырямъ и скитамъ, а ничего добраго не видалъ и никакой пользы душевной не получилъ кром одного соблазна и душевнаго вреда’… И мучился онъ такимъ образомъ и искалъ въ теченіе многихъ лтъ, пока не обратился къ истинной церкви и не успокоилъ души въ подвижничеств на Аон… Въ вашемъ лживомъ, испорченномъ мір до этой живой душевной стороны русскаго человка никому дла нтъ, о ней и не знаетъ никто… А въ ней-то все и есть,— все будущее ваше — и можетъ-бытъ всего человчества, которое нашъ народъ призвавъ спасти отъ мамона, отъ владычества плоти надъ духомъ… Я теб сказалъ: въ мір я вижу одну злобу и отступленіе отъ законовъ Божіихъ,— но не думай однако чтобъ я, какъ онъ вотъ,— Вася кивнулъ на книгу раскрытую предъ нимъ,— хотлъ бжать отъ людей на Аонъ, душу свою спасать. Это… какъ теб сказать,— въ этомъ было бы какъ бы что-то эгоистичное съ моей стороны! Не одну душу мою я хотлъ бы спасти, а вырвать изъ духовнаго невжества души братій моихъ о Христ, достойнымъ пастыремъ этихъ душъ сдлаться, Маша… Поняла ты меня?..
Она медленно, неопредленно кивнула головой. Она чувствовала что прямаго, ‘безотносительнаго’ возраженія ему она не въ силахъ была придумать. Она чувствовала себя не только пораженною, но и словно подавленною этимъ духовнымъ подъемомъ, этимъ восторженно христіанскимъ, настроеніемъ юноши брата, все внутреннее строеніе котораго, если можно такъ выразиться, во всей полнот своей только теперь нежданно разоблачалось предъ ней. Да и какъ возражать? За него, за правоту его стремленія стояло все что лежало краеугольнымъ камнемъ въ нравственномъ стро, въ быту и преданіяхъ ея семьи. Ни отецъ ея, ни мать, сознавала она, не сочли бы себя въ прав запретить, воспрепятствовать сыну принять духовный санъ еслибъ онъ ршительно изъявилъ на это свое желаніе. ‘Это разбило бы всю жизнь ихъ, говорила себ мысленно Маша, но они покорились бы этому’…
Но ей все еще не хотлось врить чтобъ это было ‘совсмъ серіозно’. Она старалась объяснить себ то что говорилъ ей сейчасъ братъ и впечатлніемъ этой книги читаемой имъ, и тмъ что дано было ему перечувствовать ныншнимъ утромъ при молебствіи о Государ, и разказами Гриши Юшкова о страшномъ событіи… ‘Это въ немъ уляжется чрезъ нсколько дней, онъ одумается, а спорить съ нимъ теперь значило бы только подливать масла въ огонь… Да я и не сумла бы’…
Она чрезъ силу усмхнулась:
— Ну положимъ, Вася, ты бы сдлался священникомъ. Вдь священникъ долженъ быть женатъ. Гд же ты нашелъ бы двушку нашего… воспитанія, которая согласилась бы сдлаться попадьей?
Вася строгими глазами взглянулъ на нее:
— А какъ ты думаешь, мамаша нашла бы противъ этого что-нибудь сказать, еслибы мужу ея вздумалось сдлаться ‘попомъ’, подчеркнулъ онъ съ замтнымъ намреніемъ упрека въ интонаціи этихъ словъ.
— Мамаша! вскинула головой двушка,— разв ты найдешь такую другую теперь?
— Это правда…
Онъ уложилъ голову на об руки и примолкъ.
— Ты сказала ‘воспитаніе’, заговорилъ онъ чрезъ минуту опять:— у насъ извстно что называютъ воспитаніемъ: хорошія манеры, чтобъ умла одваться по мод и по-англійски говорить… Мн этого не нужно, я за душу, а не за манеры жену себ возьму, все равно будь она самая простая двушка… Анфиса Дмитріевна, напримръ, у мамаши просто горничная была, а посмотри какъ съ нею счастливъ Николай Ивановичъ… И даже чмъ проще будетъ она, тмъ больше буду я любить ее, только бы понимала она меня и любила то на что хочу я себя всего отдать, заключилъ вдумчиво юноша.
Маша порывисто вскочила съ мста и кинулась къ брату.
— Вася, голубчикъ, милый, залепетала она сквозь слезы, обнимая его и цлуя,— ты такой хорошій, чистый… Я тоже понимаю тебя, поврь… Но, ради Бога, ради Бога, не отдавайся этому… Да и ты вдь слишкомъ молодъ еще, и вдь для этого теб надо было бы въ семинарію идти, а ты долженъ поступить въ университетъ и папа непремнно хочетъ чтобы ты кончилъ курсъ… Я ничего, ничего не скажу maman о нашемъ разговор. Она и такъ, ты уже знаешь, угадываетъ что-то и мучается за папа. А ему это былъ бы такой ударъ!.. И тмъ больше, пойми, что онъ не ршится никогда отговаривать тебя прямо… Вася милый, подумай ты объ этомъ, вникни и отложи хоть думать объ этомъ до времени… И ни словомъ пока, ни словомъ не давай имъ понимать о твоемъ намреніи. Вдь иначе это былъ бы дйствительно ‘эгоизмъ’ съ твоей стороны,— а теб именно, такому христіанину, не надо забывать пятую заповдь: Чти отца твоего и матерь твою, да благо ты будетъ, и да долголтенъ будеши на земли.
Слезы въ свою очередь брызнули ручьемъ изъ-подъ длинныхъ рсницъ Васи:
— Маруся, душка, я все готовъ сдлать, все… Я ничего не скажу, я поступлю въ университетъ, какъ желаетъ папа, буду учиться прилежно, онъ будетъ доволенъ мною… Но меня зоветъ, Маша, зоветъ какой-то голосъ… Я сны все такіе вижу…
Онъ внезапно оборвалъ, какъ бы встряхнулся весь и поспшно отеръ глаза платкомъ…
— Ну и довольно, проговорилъ онъ твердо,— общаю теб что ни ты, ни кто не услышитъ отъ меня слова объ этомъ пока я совершеннолтнимъ не буду, чтобы никто не имлъ права попрекнуть меня ребячествомъ… А тамъ… тамъ какъ Богъ мн повелитъ, такъ я и поступлю!..
Онъ усмхнулся, протянулъ руку сестр:
— Такъ, Маша, ты довольна?
Она глубоко вздохнула:
— ‘Довольна’… не знаю, но, мн кажется, другаго нельзя отъ тебя и требовать пока, отвтила она не сейчасъ.— Ну и прощай!.. Поздно, ты врно скоро спать ляжешь?
— Да, одиннвадцать, лягу сейчасъ.
Она коснулась его лба своими свжими губами:
— Ложись и постарайся не видать твоихъ тхъ сновъ… проговорила она ему на ухо звенвшимъ глубокою печалью голосомъ.
Вася довелъ ее до двери, опустилъ голову на грудь и медленными шагами подошелъ къ ближайшему, освобожденному уже отъ своей зимней рамы окну. Онъ растворилъ его на об половинки и жадно потянулъ грудью струю широко ворвавшагося извн свжаго весенняго воздуха… Мсячная ночь, мягкая и теплая, стояла надъ землей, вся проникнутая торжествомъ и тайною, въ неизмримыхъ пространствахъ неба блдными точками сверкали алмазныя звзды, міры неисчислимые какъ пески морскіе…
Вася долго и недвижно вглядывался въ эту ночь, въ эти неизмримо далекія звзды. Его уносилъ неудержимый молитвенный восторгъ… ‘О свте тихій безсмертнаго Отца Небеснаго, шептали безсознательно уста его,— ‘о Христе Спасе, Сыне Божій’…
Стихи изъ Іоанна Дамаскина Толстаго, котораго онъ зналъ наизусть, такъ и ворвались ему въ память, въ душу, въ эту минуту:
‘О, мой Господь, моя надежда,
Моя и сила и покровъ,—
началъ онъ уже громко,—
Теб хочу я вс мышленья,
Теб всхъ мыслей благодать,
И думы дня, и ночи бднья,
И сердца каждое біенье,
И душу всю мою отдать’!..
И новыя отрадныя, блаженныя слезы заструились по нжному лицу его.

XV.

Въ это же время въ пятнадцати верстахъ отъ Всхсвятскаго, въ низенькомъ, закопченомъ зальц усадьбы принадлежавшей давно знакомому моимъ читателямъ Степану Акимовичу Троженкову сидли самъ хозяинъ и полчаса тому назадъ прибывшій къ нему гость.
Это былъ еще молодой человкъ, весьма невзрачнаго и мрачнаго вида, коренастый и сутулый, одтый въ поношенное пальто, изъ-подъ котораго, охватывая тсно его красновато-бурую, мясистую шею, выглядывалъ косой воротъ грязной ситцевой рубахи, и въ высокихъ сапогахъ поверхъ брюкъ. Выбритая повидимому за нсколько дней борода успла уже опять отрости рыжеватою щетиной волосъ колючихъ и жесткихъ какъ и волосы на голов, очевидно одновременно съ бородою остриженные подъ гребень. Небольшіе, узкіе глазки какъ бы неохотно подымавшіеся на говорившаго съ нимъ изъ-подъ нависшихъ надъ ними бровей, бгали по сторонамъ съ выраженіемъ какой-то чуткой, стоявшей вчно на сторож, подозрительности.
Хозяинъ въ свою очередь съ едва скрываемою досадой и внутреннимъ волненіемъ поглядывалъ на своего гостя. Господинъ этотъ, что говорится, какъ снгъ на голову упалъ къ нему въ домъ,— въ эту маленькую залу служившую ему столовой гд онъ только что расположился чай пить въ одиночеств. Вошелъ нежданно изъ сада въ отворенную туда дверь, спросилъ, не кланяясь и не снимая фуражки съ головы, такой то ли онъ, ‘Троженковъ Степанъ Акимычъ’, и получивъ утвердительный отвтъ протянулъ ему вытащенную изъ кармана визитную карточку, а самъ угрюмо и устало опустился на стулъ, насупротивъ хозяина и, не ожидая его приглашенія,
— Налейте-ка мн стаканъ, смерть пить хочется, проговорилъ онъ.
Хозяина видимо покоробила такая нежданная безцеремонность. Онъ молча и насупившись передвинулъ черезъ столъ гостю уже налитый имъ для себя стаканъ, взглянулъ небрежно на переданную имъ карточку…
На ней стояли имя, отчество и фамилія одного его, Троженкова, московскаго знакомаго и приписка рукой этого послдняго: ‘Очень прошу передать подателю сего слдующее съ васъ за сдланныя мною по вашимъ порученіямъ въ Москв покупки, счеты по которымъ вамъ мною пересланы’. Приписка заканчивалась крючкомъ въ вид росчерка, имвшимъ повидимому нкое особенное значеніе, такъ какъ устремившіеся на него глаза Степана Акимовича какъ-то усиленно заморгали, и карточка слегка задрожала въ державшей ее рук его.
— Вы въ Москв… проздомъ были? спросилъ онъ гостя какимъ-то неопредленнымъ тономъ.
— Былъ въ Москв, да, уронилъ тотъ не понимая, или не желая понять то именно что его спрашивали.
— Какъ нашли вы Степана Михайловича? Здоровъ онъ?
— Должно-быть.
— Вы съ нимъ давно знакомы?
— Не видалъ никогда.
— Какъ же такъ?..
Троженковъ кивнулъ недоумло на карточку которую все еще держалъ въ рук.
— Одна личность мн отъ него передала… Насчетъ подлинности не сомнвайтесь, какъ бы счелъ нужнымъ замтить гость.
— Я и не думаю… промямлилъ не договаривая хозяинъ, оглянулся кругомъ и спросилъ:— вы ко мн тутъ садомъ прошли, а экипажъ же вашъ гд остался? я колесъ не слыхалъ…
— И слышать не могли: пхтурой добрался.
— Со станціи?
— Съ полустанка***.
— Восемнадцать верстъ! изумленно вырвалось у Троженкова.
Тотъ только плечомъ вздернулъ.
— Съ утра, стало, маршировали?..
И, не дождавшись отвта:— Осмлюсь спросить имя и отчество ваше, молвилъ, искательно улыбаясь, Степанъ Акимовичъ,— такъ знаете, неловко въ разговор, когда не знаешь…
— Зовутъ меня Левъ Гурьевичъ, по фамиліи Бобруйскій… Соотвтствующій сему и паспортъ имю при себ, прибавилъ онъ, съ какимъ-то дерзкимъ вызовомъ на лиц глядя на своего собесдника.
Тотъ какъ-то растерянно ухмыльнулся:
— Паспортъ, да, конечно, въ виду полиціи… Вы изъ Петербурга собственно? спросилъ онъ вдругъ.
Называвшій себя Бобруйскимъ качнулъ утвердительно головой:
— Состою студентомъ въ Технологическомъ институт.
— Та-акъ, протянулъ Троженковъ и примолвилъ:— Пошла тамъ теперь травля на молодежь, а?
Бобруйскій скривилъ губы въ презрительную усмшку:
— Извстно, съ перепуга мропріятія потребовались…
Троженковъ ухмыльнулся опять:
— Какже, какже, читали, безсмнныхъ дворниковъ завели, нумера на фонаряхъ чтобы горли, генералъ-губернаторовъ по провинціямъ разослали, добрымъ людямъ жить мшать…
Онъ повелъ еще разъ осторожно взглядомъ кругомъ, наклонился черезъ столъ къ гостю и выговорилъ коротко и спшно:— А не выгорло, а?
Тотъ такъ и вонзился въ него своими пронзительными глазками:
— Вы что же, радуетесь, небось? пропустилъ онъ сквозь стиснувшіеся зубы.
Троженковъ отороплъ на мигъ:
— Можетъ, вы и ошибаетесь, пробормоталъ онъ.
— А коли такъ, то пословицу знаете?…
— Какую?
— Прошлаго поминаемъ, грядущаго чаемъ.
Степанъ Акимовичъ качнулъ недоврчиво головой вверхъ:
— Не выгоритъ и впередъ, такъ я полагаю, промолвилъ онъ унылымъ тономъ.
— Кто-жь это вамъ сказалъ? горячо возразилъ Бобруйскій, весь приходя въ движеніе.
— Да ужъ такъ, извините, что общаютъ синицы море зажечь, а въ результат нтъ ничего, шишъ выходитъ, съ позволенія сказать.
‘Технологъ’ съ такою злобною страстностью воззрился теперь на говорившаго что у того дрожь даже пробжала по тлу,
— А моральное дйствіе, а терроръ напустили на всю Россію,— это вы ни во что считаете? Вся Европа знаетъ теперь о сил русской революціонной партіи и что Русскому правительству приходится съ нею считаться какъ равному съ равнымъ.
— ‘Партія’, конечно, произнесъ вдумчиво Степанъ Акимовичъ,— да революціи-то, согласитесь, нигд пока не видать.
Слова эти произвели видимо извстное впечатлніе на его собесдника:
— Извстно, промычалъ онъ какъ бы про себя,— какъ если однимъ выносить все на плечахъ, а остальные по норамъ прятаться будутъ…
Троженковъ заговорилъ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ:.
— А какъ же прикажете имъ быть, вотъ этимъ самымъ что ‘по норамъ’, какъ говорите вы, прячутся? Для чего жъ имъ дармо въ петлю лзть, когда они настоящаго предъ собой не видятъ. Дйствительно, и много, можетъ даже очень много, такихъ которые понимаютъ и готовы (онъ видимо не находилъ надлежащаго выраженія)… готовы на дло… Да вры у нихъ полной нту: не видятъ еще ничего положительнаго… Потому, сами согласитесь, чего по сю пору добилася ‘партія’? Смло, отважно, что говорить! въ Харьков губернатора уложили, въ Кіев барона жандармскаго на тотъ свтъ спровадили,— да толкъ-то какой изъ того вышелъ? Героевъ перехватали, въ острогъ посадили, тмъ все и покончилось… теперь опять въ Петербург: пустили молодца съ револьверомъ, выпустилъ пять пуль, ни одною не попалъ, вздернутъ опять на вислицу, тмъ все и покончится… На что же посл того, сами скажите, надяться можно настоящимъ манеромъ?..
— Такъ что жь вы этимъ глаза-то колете!.. Ну, промахнулся, стрлять не умлъ болванъ… Такъ разв съ нимъ и міръ кончился?.. Не онъ, такъ другой, не сегодня, завтра… бормоталъ, обрываясь и захлебываясь молодой человкъ, весь видимо кипя обхватившею его злостью: — Ну, а коли бы попалъ онъ въ цль и поднялся бы затмъ бунтъ въ народ…
— Въ народ! перебилъ его Троженковъ (его самого теперь повело отъ злости произнося это слово),— что такое вашъ народъ, мужикъ?.. разв это человкъ есть? Баранъ это, волъ безмозглый, скотина неразумная! Разв можетъ онъ понять телячьими мозгами своими что люди ему про свободу говорятъ! Какъ если довести его до бунта, такъ онъ всякаго сюртушника, всякаго чисто одтаго человка рзать почнетъ.
Бобруйскій нежданно осклабился, какъ бы чмъ-то обрадованный, и прошиплъ:
— Этого самаго и требуется.
Троженковъ изумленно воззрился ему въ лицо:
— Такъ онъ вдь такимъ манеромъ ни одного интеллигентнаго человка не оставитъ въ живыхъ въ Россіи?..
— Коли не изъ нашихъ, такъ туда и дорога! фыркнулъ на это тотъ.
— Такъ какъ же въ томъ случа овецъ отъ козлищъ отличить?
— Тамъ видно будетъ, отрзалъ какъ ножомъ Бобруйскій.
У Степана Акимовича пробжали опять по спин мурашки, онъ опустилъ глаза и поглядлъ чрезъ очки уже совсмъ оробвшимъ взоромъ на своего собесдника:
— Что же потомъ? спросилъ онъ еле слышно.
— Извстно что — анархія!
И Бобруйскій презрительно покосился на него: какъ-молъ ты самыхъ простыхъ вещей не понимаешь!..
Степанъ Акимовичъ примолкъ на мигъ, кашлянулъ…
— Такъ какъ же ‘анархія’, началъ онъ опять,— вдь кто только на время можетъ годиться, а къ устройству какому-нибудь должно же придти, безъ устройства никогда еще люди не жили.
— ‘Устройство’, повторилъ какъ бы машинально Бобруйскій:— коли нужно оно, сама жизнь покажетъ, а намъ… революціонной партіи, то-есть, поспшилъ онъ поправиться,— до него дла нтъ. Ея дло — разрушеніе, разрушеніе, понимаете вы!
Онъ вдругъ поднялся, вскочилъ съ мста, выпрямился, словно выросъ, въ расширившихся глазахъ загорлось внезапно какое-то дикое, безпощадное вдохновеніе:
— Легальные, какъ вашъ Мурзинъ, какъ вы, понимаемъ мы васъ, насквозь видимъ, не надуете! — разчитываютъ руками партіи жаръ загрести въ свою пользу: пусть, молъ, она черную работу сдлаетъ, а мы плоды отъ нея пожнемъ… Такъ этому не бывать! Мы вамъ камня на камн не оставимъ, изъ чего бы вамъ было зданіе свое строить… не дадимъ вамъ!.. Все уничтожимъ, спалимъ, разобьемъ! глухимъ, сдавленнымъ голосомъ восклицалъ онъ, — прогнилъ старый міръ до мозга костей своихъ, мы снесемъ его съ лица земли, на то отдаемъ свою энергію, силы, жизнь, и мы побдимъ, побдимъ, побдимъ…
Онъ оборвалъ вдругъ какъ бы уже безсильный говорить дале, губы его, руки поводило судорогами, накипь злобныхъ чувствъ, испытанныхъ неудачъ, жажды мщенія и чаемаго торжества словно заливала его до края. Онъ былъ страшенъ, и Степанъ Акимовичъ, съежась всмъ тломъ на своемъ стул, чувствовалъ какъ леденли у него оконечности и опущенные глаза не смли оторваться отъ какого-то пятна на полу на которое устремлены были они.
Но Бобруйскій сдъ опять, передохнулъ и неожиданно спокойнымъ голосомъ спросилъ:
— Ну-съ, такъ насчетъ денегъ какъ же?
— Какихъ денегъ? растерянно пробормоталъ Троженковъ.
— А по карточк-то, коротко объяснилъ тотъ.
— Ахъ да… Степанъ Михайловичъ проситъ передать вамъ что я остался ему долженъ по покупкамъ моимъ въ Москв… Только я сумму не припомню…
Бобруйскій чуть-чуть ухмыльнулся:
— Я помню: четыреста.
— Что-съ?
— Четыреста рублей пожадуйте!
Степанъ Акимовичъ даже въ лиц измнился.
— Четыреста рублей!.. Этого быть не можетъ!… У меня ихъ нтъ, ей Богу, нтъ, проговорилъ онъ тутъ же, встртившись взглядомъ съ устремленными на него свирпыми, показалось ему, глазами гостя,— время у насъ теперь рабочее настало, только выдавай, а о получк раньше осени и думать нечего.
— Очень досадно, невозмутимо промолвилъ его собесдникъ,— въ такомъ случа, извините, я буду принужденъ сидть у васъ тутъ пока не добуду средствъ двинуться дале.
Онъ сунулъ руку въ карманъ панталонъ, вытащилъ оттуда нсколько мелкихъ монетъ и кинулъ ихъ на столъ:
— Съ этими куда додешь?
— А вамъ далеко нужно? спросилъ Троженковъ.
— Далеко, кивнулъ утвердительно тотъ.
Троженковъ смущенно почесалъ себ за ухомъ:
— Сто могу предложить… Послдніе, ей Богу!…
— Четыреста, на копйки меньше.
— Коли нту у меня, нту! уврялъ чуть не плача Степанъ Акимовичъ.
— Какъ знаете! ждать мн, значитъ, у васъ надо.
— Чего это ждать?
— Сказано мн такъ въ Москв что, на случай у васъ не окажется, вышлютъ мн съ одною особой которая должна пріхать въ наши мста.
— Куда-жъ именно-то? Уздъ у насъ великъ…
Бобруйскій не сейчасъ отвтилъ:
— Тутъ есть отъ васъ по близости село одно Юрьево, Буйносово тожь…
— Знаю…
— Такъ вотъ туда.
— Кто же такой, что за личность?
— Знакомая одна Степана Михаиловича… Вамъ впрочемъ это должно быть совершенно безразлично, грубымъ тономъ отвтилъ гость.
Троженковъ съежился весь опять и задвигался на своемъ сиднь:
— Конечно, конечно, мало ли у него знакомыхъ… И скоро должна она быть?
— Не знаю.
— Такъ она, можетъ, и долго не будетъ? озабоченно промолвилъ Степанъ Акимовичъ.
— Можетъ и долго, со злорадною насмшливостью подтвердилъ Бобруйскій.— А боязно вамъ, а? тмъ же тономъ спросилъ онъ,— что засяду я у васъ невсть на сколько времени?
— Чего же мн бояться, я… началъ было, пріободрясь, Троженковъ, но тутъ же смолкъ и поблднлъ, напрягая ухо къ донесшемуся до него въ эту минуту сквозь открытое окно шуму колесъ какого-то экипажа.— Тсс!..
— дутъ… Кто? спросилъ, прислушиваясь тоже, чуть-чуть дрогнувшимъ голосомъ гость.
— Темно и далеко еще, не видать, отвчалъ хозяинъ подбгая къ окну и выставляя наружу голову,— знакомые одни тутъ мои хотли быть, можетъ, они.
— Кто такіе?
— Владльцы тутъ здшніе… Одинъ изъ Петербурга впрочемъ, графъ новоиспеченный,— не слыхали? — Снядецкій-Лупандинъ по фамиліи, другой — Свищовъ, по всей Москв извстный — знаете можетъ?
— Не вожжаюсь я съ вашими графами! отрзалъ на это сердито Бобруйскій, и тутъ жке:— а какъ не они? прошепталъ онъ.
Степанъ Акимовичъ не отвчалъ.
— Я тутъ по пути къ вамъ мста замчалъ: рчка у васъ вся камышемъ заросла… Въ случа чего, забиться туда, самъ чортъ не сыщетъ… Разв выдадите, промолвилъ онъ съ засверкавшимъ еще разъ грознымъ пламенемъ въ глазахъ, такъ вдь вамъ въ такомъ случа мсяца не прожитъ, хихикнулъ онъ въ заключеніе.
— Они, они! радостно воскликнулъ въ отвтъ на эти слова Степанъ Акимовичъ, поспшно возвращаясь отъ окна къ столу:— тарантасъ свой узнаю, въ немъ они похали… Никуда забиваться вамъ не треба, сидите, поужинаете въ веселой компаніи… Да еще, можетъ, добудемъ отъ нихъ что вамъ нужно для путешествія вашего, говорилъ онъ, уже весело потирая руки.
— Какъ такъ? спросилъ изумленно гость.
— А вотъ…
И Троженковъ торопливо изложилъ ему планъ нкоего образа дйствій, о приведеніи коего въ исполненіе читатель узнаетъ изъ слдующей главы.

XVI.

Колеса новоприбывшихъ грохотали уже подъ самыми окнами. Хозяинъ выбжалъ встрчать ихъ на крыльцо. Свищовъ первый выскочилъ изъ экипажа.
— Готовь ужинать на троихъ гостей! съ хохотомъ возгласилъ онъ,— trs facrant collegium, кром насъ двухъ съ графомъ привезъ теб третьяго,— и онъ указалъ на Острометова, вылзавшаго изъ своей, слдовавшей за тарантасомъ, кареты.— Степанъ Гавриловичъ Острометовъ, Степанъ Акимовичъ Троженковъ, разводилъ онъ театрально руками, представляя ихъ другъ другу,— два Степана, два стакана, достойные чокатся на дружеской пирушк…
Edite, bibite, collegiales,
Post multa saecula Pocula nulla,
заплъ онъ громкимъ и хриплымъ голосомъ, надрываясь отъ смха и похлопывая тяжелою какъ пудовая гиря дланью по спин то одного, то другаго представленныхъ имъ другъ другу лицъ.
— Очень радъ, очень радъ! повторялъ хозяинъ, пожимая кругомъ руки.
— О немъ до тебя наврно всти дошли, продолжалъ расписывать Свищовъ, указывая на Острометова:— Степа Говориловъ, душа человкъ, милліонеръ, поэтъ, музыкантъ, балетоманъ, на вс руки хватъ,
Вотъ этакихъ людей бы счь-то,
И приговаривать: писать, писать, писать!…
— Ну полно теб, голубчикъ, полно! прерывалъ его съ притворною скромностью Степа, весь пыжась между тмъ отъ удовольствія которое причиняли ему эти шутовскія похвалы.
Графъ въ то же время, изображая на лиц своемъ видъ грансеніора удостоивающаго своимъ присутствіемъ любительскій спектакль въ ‘буржуазномъ’ дом, и вспоминая ‘какъ очаровательно при такихъ оказяхъ умлъ держать себя’ его бывшій начальникъ и вчный образецъ, графъ Павановъ, снисходительно и тонко усмхался однимъ кончикомъ губъ.
— Въ комнаты пожалуйте, господа, приглашалъ хозяинъ,— свженько еще на двор… А у меня, прибавилъ онъ, понижая голосъ,— прізжій тутъ одинъ сидитъ.
— Кто такой? вопросилъ графъ чуть-чуть морщась, но все съ тмъ же намреніемъ грансеніорской снисходительности въ интонаціи голоса.
— Рекомендованный мн изъ Москвы Степаномъ Михайловичемъ Мурзинымъ…
— Три Степана, три стакана!.. заплъ, прерывая его съ новымъ хохотомъ, Свищовъ.
— Степанъ Михайловичъ Мурзинъ, одно изъ свтилъ русской науки, многодумно качнулъ головой Степа, вспомнивъ кстати о занятіяхъ своихъ ‘египтологіей’.
— Да-съ… Такъ вотъ онъ самый прислалъ мн письмо съ этимъ молодымъ человкомъ… Спеціалистъ по техническимъ знаніямъ, а я мельницу думаю перестраивать, такъ вотъ… Пожалуйте, господа, пожалуйте! не договорилъ Троженковъ, пропуская гостей своихъ изъ передней въ залу.
— Левъ Гурьевичъ Бобруйскій, представилъ его хозяинъ новымъ гостямъ своимъ и назвалъ ихъ поименно тоже.
Графъ, не подавая руки, повелъ поощрительно головой въ сторону ‘спеціалиста по техническимъ знаніямъ’: не стсняйтесь, молъ, тмъ что видите предъ собою такое лицо какъ я. Свищовъ подозрительно прищурился, выводя очевидно свое какое-то особенное заключеніе изъ мрачной наружности того же ‘спеціалиста’.
Тотъ, со своей стороны, отвчалъ на поклонъ ихъ небрежнымъ, чтобы не сказать грубымъ, движеніемъ головы.
— Ну что, позабавились у нашего магната? поспшилъ заговорить Троженковъ, обращаясь къ графу.
— Очень пріятно было, очень, отвчалъ тотъ,— почтенная семья и барскій домъ въ настоящемъ смысл слова.
— Отъ вонючей свчки стараго помщичьяго плантаторства послдній огарокъ догораетъ, вотъ какъ врне могли бы сказать! злобно хихикнулъ на это ‘московскій браво’.
— Странное сравненіе!
И графъ съ недовольнымъ видомъ высоко приподнялъ плечи.
— Нтъ, ваше сіятельство, нтъ, это въ точности такъ, господинъ этотъ деопотизмомъ старыхъ предразсудковъ своихъ и реакціонерствомъ иметъ самое пагубное вліяніе на весь здшній околотокъ, настоящій врагъ прогресса…
— Насчетъ вашего проекта — полнйшее фіаско, сказалъ Свищовъ, значительно взглянувъ на хозяина,— въ содйствіи своемъ отказалъ наотрзъ: сахаръ свой онъ и по шоссе повезетъ, а на общій интересъ ему наплевать.
— Потому гражданинъ великій! язвительно прошиплъ Троженковъ,— отъ него другаго и ожидать нельзя было.
— Это на счетъ чего же? спросилъ Петръ Капитоновичъ.
— Желзная дорога предполагается, имющая привести неисчислимыя пользы всему краю, но отъ которой не ожидаетъ для себя личной выгоды нашъ генералъ, значитъ, и не треба ея!..
Графъ насторожилъ ухо:
— Желзвая дорога? и генералъ Троекуровъ на все не согласенъ? Удивляюсь!.. Въ нашъ просвщенный вкъ каждая новая линія есть, такъ-сказать, новый проводникъ цивилизаціи… Я со своей стороны, господа, имю честь состоять нын въ числ крупныхъ землевладльцевъ здшней мстности, и готовъ всегда… Такъ что еслибы вамъ по этому длу нужна была, такъ сказать, рука въ Петербург…
— Сильнйшею располагаемъ уже тамъ, сильнйшею,— и Свищовъ замигалъ обоими глазами,— согласіе отъ здшняго генерала требовалось единственно pro forma: обойдемся безъ него отлично.
— Я предложилъ, а тамъ какъ вамъ угодно будетъ, сказалъ на это графъ, видимо уколотый тмъ что его ‘рука въ Петербург’ оставлялась безъ вниманія.
Свищовъ, со свойственною ему фамильярностью, потрепалъ его по плечу:
— Спасибо намъ скажете что не почитаемъ нужнымъ воспользоваться въ настоящее время протекціей вашего сіятельства, не желая мшать за первыхъ порахъ дружеству вашему съ нашимъ магнатомъ… Планамъ вашимъ препятствовать не хотимъ, поймите деликатность! добавилъ онъ, понижая голосъ до шепота и лукаво подмигивая.
Петръ Капитоновичъ покраснлъ даже:
— Какіе планы, я васъ не понимаю? досадливо пробормоталъ онъ.
— Ну, ну, сіятельный, не притворяйтесь!.. Вдь и ты туда же, Степа? обратился онъ неожиданно къ Острометову.
— Что я?
— На счетъ культа красоты генеральской дочки, Маріи Борисовны… Губа-то у тебя не дура, братъ, почитаю обязаннымъ сознаться. Тиціановыхъ красавицъ напоминаетъ барышня, да и деньжищъ не малую толику отвалитъ въ приданое ей папаша. Такихъ невстъ въ Россіи много ли!..
Степа въ свою очередь изобразилъ недовольство на своемъ, сіяющемъ обыкновенно какъ мдный тазъ, лиц.
— У тебя всегда дурацкія шутки!..
Но Свищовъ продолжалъ гаерничать, какъ говорится, ‘во всю’.
— А ну-ка, ну-ка, поклянись графу что не питаешь злокозненнаго намренія стать ему поперекъ дороги?
— Милостивый государь, позвольте, воскликнулъ выходя изъ себя Петръ Капитоновичъ, между тмъ какъ Степа растерянно хлопалъ глазами, не зная обижаться ему или радоваться мальчишеской выходк стараго нахала.
Хозяинъ счелъ нужнымъ вмшаться.
— Не обращайте вниманія, господа, закивалъ онъ на Свищова,— не можетъ человкъ безъ того, зуда извстный, школьникъ и на шестомъ десятк какой былъ студентомъ…
— Я полагаю, надо знать съ кмъ шутить можно, величественно отрзалъ на это Петръ Капитоновичъ. ‘И чорть меня понесъ сюда хать!’ проносилось у него въ голов.
— Ну, а насчетъ кормленія что же? спрашивалъ тмъ временемъ Свищовъ, какъ бы ничего не слыхавъ и не замчая.
И онъ побжалъ на встрчу слуг, входившему въ эту минуту въ комнату съ грудой тарелокъ и столовыхъ приборовъ.
Компанія услась за столъ.
— Вина тащи больше, едька, вина! командовалъ ‘московскій браво’.
— Не важное оно у меня, въ город вашемъ лядащемъ купленное, извинялся Степанъ Акимовичъ,— а вотъ насчетъ вишневки, молвилъ онъ, направляясь къ одному изъ оконъ, на которомъ стояло нсколько засмоленныхъ бутылокъ этого напитка,— могу рекомендовать, настоящая наша хохлацкая, съ пидъ Пивтавы, запеканка.
— Давай, давай ее сюда, отличная штука!.. А старка {Старая водка.} есть?
— И старка найдется, смялся Степанъ Акимовичъ, отправляясь къ шкафу и доставая оттуда новую бутылку.
— Восхитительно, упоительно! заплъ діаконскимъ басомъ Степа Острометовъ, ужасно, видимо, старавшійся изображать изъ себя въ эту минуту лихаго малаго.
Старка дйствительно оказалась отличною. Черезъ десять минутъ отъ нея не оставалось ни капли.
едька между тмъ внесъ, съ трудомъ держа въ рукахъ, и уставилъ на столъ блюдо съ огромнымъ кускомъ жареной говядины.
— А la franaise, messieurs, я буду рзать, заголосилъ Свищовъ, вооружаясь большимъ кухоннымъ ножомъ:— давайте ваши тарелки, побольше или поменьше — говори каждый! Вамъ побольше разумется? съ безцеремоннымъ смхомъ спросилъ онъ Бобруйскаго, не проронившаго ни единаго слова до этой поры и прислушивавшагося къ рчамъ этихъ незнакомыхъ ему людей съ нескрываемымъ выраженіемъ глубокаго къ нимъ презрнія въ прищуренномъ взгляд и судорожно подергивавшихся губахъ.
— Побольше дйствительно, отвтилъ тотъ совершенно спокойно,— а только вы-то изъ чего заключили?
— Да ужь вижу, зубы у васъ такіе, объяснилъ Свищовъ не смущаясь.
— Какіе жь у меня зубы, по вашему?
— Извстно, волчьи, расхохотался онъ во всю мочь.
‘Спеціалиста’ словно обухомъ пришибли эти слова въ первое мгновеніе. Онъ смолкъ, замтно поблднлъ и повелъ только на нахала взглядомъ отъ котораго тому стало неожиданно жутко.
Лицо его тотчасъ же пріятно осклабилось и голосъ зазвучалъ какъ бы ласкательно:
— Вы давно изъ Петербурга?
— Недавно, отрзалъ Бобруйскій, принимаясь уписывать свою порцію.
— Что у васъ тамъ длается, что длается въ Петербург! поспшилъ заговорить хозяинъ, обращаясь къ графу.
— А что?
— Помилуйте, жить покойно никому не даютъ: что ночь, то у одного, то у другаго обыски производятъ, въ III Отдленіе таскаютъ, интеллигентное юношество подъ власть дворниковъ отдали…
Свищовъ закивалъ утвердительно головой:
— У насъ, извстно, никогда и ни въ чемъ мры не знаютъ.
Графъ Снядецкій-Лупандинъ счелъ нужнымъ протестовать:
— Вы согласитесь однако, господа, произнесъ онъ внушительно,— что посл того что произошло въ день 2 апрля правительство не могло не прибгнутъ къ нкоторымъ исключительнымъ, такъ сказать, мропріятіямъ…
— Положимъ, возразилъ съ напускною горячностью Троженковъ,— оно можетъ тамъ себ распоряжаться для самоогражденія, употреблять своихъ агентовъ на разоблаченіе крамолы, какъ строчатъ себ извстные московскіе публицисты, ядовито пропустилъ онъ,— но оно, позвольте вамъ сказать, не иметъ никакого права лишать массу гражданъ законныхъ гарантій свободы, а учащуюся молодежь даже крова и хлба… Тмъ боле что и крамолы никакой нтъ… Какой-нибудь одиночный случай!.. А остальное одна выдумка жандармовъ и шпіоновъ того же правительства.
— Я полагаю, вы ошибаетесь, заговорилъ опять графъ съ кислою усмшкой (ему казалось что онъ въ эту минуту какъ бы представлялъ собою въ нкоторой мр это ‘правительство’),— правительство въ данномъ случа мене всего виновато: у насъ есть партія… къ счастію немногочисленная… почитающая себя plus royaliste que le roi, какъ говорится, и которая науськиваетъ его въ своихъ газетахъ на всякое стсненіе свободы. Но настоящіе наши государственные люди — я, смю сказать, близокъ ко многимъ изъ нихъ, примолвилъ онъ съ самоувренною скромностью,— эти люди исполнены самыхъ либеральныхъ намреній и горячо отстаиваютъ во всхъ случаяхъ тотъ освободительный духъ которымъ проникнуты, такъ сказать, вс благодтельныя реформы нашего царствованія… У меня даже недавно былъ по поводу этого самаго очень итересный разговоръ въ клуб. Играли мы: генералъ-адьютантъ Луповъ, Александровскій кавалеръ, шталмейстеръ князь Шастуновъ, графъ Наташавцевъ, директоръ департамента, и я… И Наташанцевъ прекрасно тутъ сказалъ: ‘Я, говоритъ, прослужилъ почти всю жизнь на дипломатическихъ постахъ, знаю Европу вдоль и поперекъ, и скажу вамъ, messieurs, что по своему демократическому духу нтъ страны въ мір гд свободныя учрежденія имли бы такъ много шансовъ пустить корни какъ въ Россіи.’
И Петръ Капитоновичъ съ высокомрною уже улыбкой обвелъ взглядомъ своихъ собесдниковъ: что, молъ, можете вы посл этого сказать?..
Но, къ нкоторому его изумленію, ссылка его на авторитетъ такого лица какъ графъ Наташанцевъ, ‘прослужившій почти всю жизнь въ Европ’, не произвела ожидаемаго имъ дйствія.
— Ваши графы могутъ ворочать себ языкомъ сколько имъ угодно, буркнулъ, жуя говядину свою во всю щеку, Бобруйскій,— а настоящее-то положеніе таково что посл тхъ ‘мропріятій’ о которыхъ вы говорили интеллигентной молодежи въ Петербург чуть не стадомъ всмъ приходится бжать оттуда, либо съ голоду помирать.
— Отчего же ‘съ голоду’? спросилъ Петръ Капитововичъ, чувствуя новый уколъ отъ рзкаго тона съ какимъ произнесены были эти слова,— я не понимаю…
— Само собой что не понимаете: играете въ клуб, жалованья можетъ нсколько тысячъ получаете, такъ гд же вамъ это знать! А какъ еслибы вы потрудили себя поглядть на т конуры и углы въ которыхъ заставляетъ нужда жить русскую молодежь… да когда еще и изъ такихъ хлвовъ гонитъ его вонъ хозяйка отъ страха полиціи, да если еще онъ не стипендіатъ, а кормится единственно отъ уроковъ, и ему теперь въ нихъ отказываютъ ради того что онъ студентъ, а на студента теперь, благодаря правительству вашему, хуже чмъ на уличнаго мошенника смотрятъ, такъ вы вотъ это мозгами своими сообразите!…
‘Невозможный тонъ, невозможный’! говорилъ себ графъ Снядецкій-Лупандинъ, чувствуя себя совсмъ уже не въ обществ своихъ ‘перовъ’.
— Я конечно не стану съ вами спорить, такъ какъ вамъ, надо полагать, это по собственному опыту извстно… началъ было съ видимымъ намреніемъ язвительности онъ…
Но Свищовъ не далъ ему продолжать.
— Нтъ, ваше сіятельство, нтъ, заговорилъ онъ какъ бы примирительно,— противъ этого возраженія нтъ. Положеніе вашей учащейся молодежи ужасно, это фактъ. Правительство обязано обезпечить всми средствами ея существованіе, а оно, напротивъ, тснитъ ее всячески и возбуждаетъ, и удивляется еще потомъ что видитъ въ ней себ врага.
— Именно такъ, именно, подтвердилъ Троженковъ,— а эти послднія стсненія ужъ ни на что не похожи…
Онъ кашлянулъ и какъ бы скользнулъ взглядомъ въ сторону Бобруйскаго:— Молодымъ людямъ дйствительно приходится теперь умирать съ голоду, и еслибы, къ счастію, общество само не поняло что оно обязано придти имъ на помощь…
Свищовъ прижмурился и зорко воззрился въ него:
— Какимъ манеромъ? коротко спросилъ онъ.
— Въ Петербург и въ Москв открыта въ пользу ихъ подписка.
‘Московскій браво» беззвучно повелъ губами. ‘Эксплуатація сейчасъ въ ходъ пойдетъ’! тотчасъ же сообразила его сметливая голова.
— Негласная, разумется? сказалъ онъ чуть-чуть насмшливо:— иначе, само собой, полиція не дозволила бы.
Степанъ Акимовичъ кивнулъ головой внизъ:
— Само собой!.. И прекрасно идетъ, примолвилъ онъ,— вотъ спроси ихъ, указалъ онъ на Бобруйскаго.
— Нсколько тысячъ ужь собрано, кивнулъ тотъ утвердительно въ свою очередь.
— Господа, запеканочки повторительно! возгласилъ хозяинъ, раскупоривая вторую бутылку и разливая ее по стаканамъ гостей своихъ:— добрая запеканка, а?
— Въ голову бьетъ ужь очень, отозвался графъ.
Степа Острометовъ взглянулъ на него съ пренебрежительною улыбкой и, не отрывая отъ губъ, опорожнилъ стаканъ свой до дна.
— Вы видно въ Петербург одну дамскую малагу или люнельчикъ привыкли пить, проговорилъ онъ, молодцовато стукнувъ донышкомъ стакана по столу.
— Почему вы такъ думаете, милостивый государь? тотчасъ же и огрызся на это Петръ Капитоновичъ.
— Господа, позвольте два слова, торжественно вымолвилъ въ эту минуту хозяинъ:— мы здсь въ дружеской компаніи, между людьми равно интеллигентными и имющими, смю доложить, право вполн доврять гражданскимъ чувствамъ другъ друга. Я полагаю поэтому что никто изъ насъ сора изъ избы не вынесетъ.
— Pardieu, воскликнулъ Степа, на половину уже готовый,— on est gentilhomme, ou on ne l’est pas!
— На какой предметъ интродукція? захохоталъ ‘Московскій браво’.
— Къ тому говорю, господа, пояснилъ Троженковъ,— что въ лиц Льва Гурьевича Бобруйскаго имю честь вамъ представитъ довренное лицо комитета образовавшагося для сбора по всей Россіи пожертвованій на пользу нашей дорогой интеллигентной молодежи, изнемогающей подъ двойнымъ гнетомъ нужды и преслдованій правительства…..
— Бррраво! крикнулъ Степа.
— Я не сомнваюсь, господа, продолжалъ Троженковъ,— что каждый порядочный человкъ, каждый, можно сказать, либеральный умъ пойметъ какое значеніе иметъ эта молодежь для всего будущаго Россіи…
— Понимаемъ! рявкнулъ опять Острометовъ.
— Въ ея стремленіяхъ, въ ея неодолимой никакими препятствіями энергія мы видимъ залогъ будущей свободы страны нашей,— страны которая до сихъ поръ умла заслужить себ единственно названіе ‘большой едоры’, и только при осуществленіи того къ чему общими усиліями своими стремится эта молодежь можетъ добыть себ право на то чтобъ уважающіе себя люда назвали ее своимъ отечествомъ.
— Каковъ Демосенъ, каковъ! покатывался уже со смха Свищовъ,— острея, ядовитости-то сколько!
— Итакъ прежде всего предлагаю всмъ вамъ равно священный тостъ, господа, выговорилъ со слезами умиленія въ горл ораторъ:— за нашу дорогую молодежь!
— Урра! повторилъ Степа, топая ногами и стуча ножомъ по своей тарелк.
Третья бутылка запеканки разлита была по стаканамъ. Свищовъ потянулся черезъ столъ со своимъ стаканомъ къ Бобруйскому:
— Старое студентство въ лиц моемъ привтствуетъ молодое въ лиц нашемъ. Vivat academia et pereat… да погибнетъ, то-есть, все что стоитъ на пути его преградой къ прогрессу и свобод, да гибнетъ, да, урра!…
— А вы что же, ваше сіятельство, не прихлебываете? обратился хозяинъ къ графу:— смю думать что тостъ мой находитъ полное сочувствіе и въ вашемъ, могу сказать, просвщенномъ чувств?
— Конечно…. помилуйте…. молодежь…. Это, какъ вы изволите справедливо говорить, единственная ваша надежда….. Я всегда радъ…. бормоталъ несвязно Петръ Капитоновичъ, у котораго зачинало двоиться въ глазахъ.
— Радъ бы въ рай, да грхи не пускаютъ, за цуфуски свои не надетесь, должно-быть? захихикалъ Степа, вливая себ залпомъ въ гордо третій стаканъ полтавской наливки.
— Что хотите вы этимъ сказать, милостивый государь? обернулся къ нему красный, какъ ракъ Петръ Капитоновичъ.
Но хозяинъ прервалъ ихъ опять новою рчью:
— При такомъ очевидномъ у всхъ васъ единодушіи, господа, я считаю вполн умстнымъ въ настоящую минуту обратиться къ вамъ съ приглашеніемъ выразить, такъ сказать, вещественными доказательствами невещественныя отношенія ваши къ вашей дорогой молодой интеллигенціи. Да будетъ зд предстоящій Левъ Гурьевичъ Бобруйскій живымъ очевидцемъ и свидтелемъ нашего общаго къ ней душевнаго расположенія и сочувствія къ неправедно претерпваемымъ ею мукамъ!… Вотъ моя лепта, господа! заключилъ онъ, вытаскивая изъ кармана бумажникъ, вынулъ изъ него радужную ассигнацію и кинулъ ее на столъ.
— Урра!… Бери все! завопилъ Степа Острометовъ, швыряя въ свою очередь портфель свой на столъ:— двсти… триста… не знаю сколько, все бери… на молодежь!
Троженковъ потянулъ къ себ бумажникъ и принялся считать вложенныя въ него деньги:
— Двсти семьдесятъ три рубля…
— Еще вотъ на, бери! гоготалъ Степа, запуская пальцы въ кармашекъ жилета и выкидывая оттуда нсколько мелкихъ монетъ,— и еще дамъ… Что нужно?.. Мн наплевать, я бояринъ… Для молодежи… я самъ, самъ… А вы что же? уставился онъ вдругъ пьяными глазами на Петра Капитоновича,— или только что графомъ прозываетесь, а въ карман фюіить, втеръ свищетъ?..
Тотъ даже съ мста вскочилъ. Губы его дрожали.
— Милостивый государь, заговорилъ онъ задыхаясь отъ волненія,— я не могу вамъ дозволить вашего дерзкаго обращенія со мной и приглашаю васъ извиниться, а иначе…
— А ну-ка, ну-ка, что иначе-то? Или думаете, я васъ испугался?..
— Вы пьяны, и потому разговаривать съ вами въ эту минуту я считаю лишнимъ, а когда придете въ себя…
Графъ не договорилъ и только плеча приподнялъ.
— Ну, и что же… ну, и приду, и все равно… Изъ Петербурга, графъ… Эка невидаль!.. А вы пока выкладывайте… на молодежь… выкладывайте! не унимался расходившійся Степа.
— Во хмлю вельми задоренъ юнецъ… хохоталъ въ свою очередь Свищовъ, которому эта грубая сцена доставляла видимо большое удовольствіе,— не обращайте вниманія, графъ!..
Петръ Капитоновичъ весь обратился въ величественностъ:
— Я, признаюсь вамъ, жилъ всегда въ такомъ обществ гд люди умютъ себя иначе держать и отвчаютъ за свои поступки, подчеркнулъ онъ вско.
‘Московскій браво’ придалъ немедленно серіозное выраженіе своей физіономіи.
— На этотъ счетъ будьте покойны, прошепталъ онъ, наклоняясь къ нему:— его можно будетъ заставить дать вамъ надлежащее удовлетвореніе.
— Вы полагаете? пробормоталъ графъ Снядецкій-Лупандинъ, глядя на него уже нсколько растерянно…
— Убжденъ… и даже очень радъ буду что вы дадите ему хорошій урокъ, подтвердилъ Свищовъ тмъ же серіознымъ тономъ.
— А вы вываливайте, вываливайте-ка изъ кошеля, господинъ графъ петербургскій, нечего съ сосдомъ шептаться! повторялъ тмъ временемъ Степа, еле уже шевеля языкомъ и хлопая пятерней по скатерти,— на моло-дежь!.. На нашу до-доро-гую моло-дежъ…
— Позвольте безъ вашихъ совтовъ! отрзалъ Петръ Капитоновичъ,и обращаясь къ Бобруйскому, съ тмъ же глубоко-презрительнымъ выраженіемъ въ чертахъ безобразнаго лица безмолвно внимавшему происходившей предъ нимъ стычк:— Я со своей стороны, какъ бы покровительственно усмхнулся онъ,— весьма радъ внести и свою доброхотную лепту на предметъ столь достойный общественной поддержки какъ тотъ который… на который вы уполномочены собирать… Сколько прикажете?
— Какая жь ‘доброхотаая лепта’ коли вы спрашиваете! фыркнулъ на это тотъ.
— Вашему сіятельству, поторопился вмшаться опять хозяинъ:— по званію уже вашему, смю думать, никакъ не приличествуетъ жертвовать въ меньшемъ объем чмъ такому, напримръ, пролетарію какъ я, выговорилъ онъ съ кисло-сладкою улыбкой.
— Извольте-съ! героически сдерживая прорывавшуюся у него извнутри досаду, усмхнулся въ свою очередь графъ, вынимая изъ бумажника сторублевую бумажку. — У васъ что же, сборная книжка есть, записываются? какъ бы небрежно спросилъ онъ опять Бобруйскаго.
— Въ данномъ случа книжка немыслима, ваше сіятельство, помилуйте! заспшилъ еще разъ отвтить за того Троженковъ:— собирается безъ вдома и какъ бы даже въ вид протеста противъ правительства. Еслибы жандармерія какимъ-нибудь случаемъ напала на такую книжку, могли бы выйти самыя великія непріятности для всхъ почтенныхъ лицъ коихъ имена прочли бы въ ней голубые шпіоны т…
— Совершенно врно, я этого обстоятельства не принялъ во вниманіе, согласился немедленно Петръ Капитоновичъ, ужаснувшись даже въ душ при мысли что ‘голубые шпіоны’ могли бы прочесть его графское имя въ такой книжк.
— Мы на вру, ваше сіятельство, на вру! глухо засмялся Степанъ Акимовичъ, собирая въ пачку лежавшія на стол ассигнаціи и передавая ихъ Бобруйскому.— Извольте получить, Левъ Гурьевичъ.
Тотъ сгребъ деньги въ комокъ и сунулъ ихъ за пазуху безъ дальнйшаго разговора.
— Ну, а ты, братъ, что же не присоединяешься? обратился хозяинъ къ Свищову съ замтно для того лукавымъ оттнкомъ въ шутливомъ тон вопроса.
— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ… еще бы! ‘Le gnral Suichef’ погрузилъ руку въ карманъ панталонъ и вытащилъ оттуда дв красненькія… Онъ взглянулъ на нихъ какъ бы съ удивленіемъ, усмхнулся и дернулъ плечомъ.
— Какъ на смхъ захватилъ съ собою сегодня такую малость что не смю предложитъ… А потому сдлай мн одолженіе, caro amico, внеси за меня такіе же сто рублей… Возвращу при первомъ свиданіи.
Троженковъ повелъ на него чуть не бшенымъ взглядомъ, но нашелъ силу сохранить отчасти спокойный видъ.
— Хорошо, промолвилъ онъ скороговоркой.
— Такъ пожалуйте!
И Бобруйскій, глядя на него во вс глаза, протянулъ тутъ же къ нему руку за деньгами.
Свищовъ закусилъ себ губу до боли чтобы не расхохотаться во всю глотку, до того забавенъ былъ для него отчаянный видъ Степана Акимовича, попавшагося въ собственную ловушку. ‘Я, братъ, бывалый, не надуешь, камуфлеты самъ умю подпускать’, говорилъ онъ себ, мысленно торжествуя, между тмъ какъ Троженковъ дрожащими пальцами перебиралъ мелкія ассигнаціи въ вынутомъ имъ собственномъ портфел и отсчитывалъ изъ нихъ нужную сумму подъ неотступно устремленнымъ на него взглядомъ Бобруйскаго.
— Я полагаю, однако, пора и по домамъ, сказалъ подымаясь въ то же время съ мста графъ Снядецкій-Лупандинъ:— свтаетъ.
Розовое сіяніе ранней весенней зари брежжило дйствительно уже въ окна.
— И точно, пора, подтвердилъ ‘московскій браво’, быстро подымаясь тоже (ему никакъ не хотлось дать случай Троженкову для какого-нибудь ‘объясненія’ съ нимъ наедин).— Вамъ отсюда близко, верстъ пять всего, а мн во свояси цлыхъ пятнадцать тащиться, такъ я ужъ у васъ переночую, объявилъ онъ графу съ обычною своею безцеремонностью.
— Сдлайте милость, пропустилъ сквозь зубы тотъ.
— All right!.. демте!.. едька, вели тарантасъ подавать!.. Ласковому хозяину за хлбъ-соль и дружбу спасибо въ поясъ, а за запеканку до полу, шумно заявлялъ Свищовъ, ухватывая руку Степана Акимовича и стискивая его холодные, вырывавшіеся отъ него пальцы.
— Свищовъ, другъ сердечный, тараканчикъ запечный, застоналъ вдругъ плачущимъ голосомъ, покачиваясь на своемъ стул, Степа Острометовъ,— на кого ты оставляешь меня, сироту!
— Не оставлю, братъ, не оставлю, хохоталъ тотъ въ отвтъ:— упакую тебя въ карету и отправлю въ Борисово поклажеобразно.
— Merci, mon ami!.. Ты… Я тебя люблю, потому ты, братъ, шельма, умный… всякаго об… обородуешь… Я своихъ тхъ, дураковъ, въ шею, а тебя нтъ, потому я… бояринъ… Я этого петербургскаго графа… Я раздавлю!
И Степа хватилъ кулакомъ по столу такъ что все на немъ зазвенло и закачалось.
— За что жъ это вы, помилуйте, посуду мою бьете! вскликнулъ грубо Троженковъ, все сильне и сильне разгоравшаяся досада котораго какъ бы искала только случая вырваться наружу.
— едька, крикнулъ Свищовъ въ свою очередь,— а помоги ты мн его поднять!..
— Извините… я заплачу, за все заплачу, мн наплевать, я… бо… бояринъ! лепеталъ Степа, безсмысленно мотая рукой по воздуху.
Свищовъ и едька подхватили его подъ мышки съ обихъ сторонъ и вывели на крыльцо.

XVII.

Проводивъ гостей и пожавъ въ послдній разъ на крыльц руку графа (онъ старался не глядть въ то же время на Свищова), Степанъ Акимовичъ вернулся въ столовую, гд Бобруйскій, сидя все также за столомъ, затягивался дымомъ папироски, пуская его затмъ тонкими, длинными струйками въ воздухъ. Маленькіе глазки его слдили за ними, прищурившись и помаргивая.
— А ловокъ пріятель вашъ, ловокъ! заговорилъ онъ, насмшливо глядя на угрюмо вытянутую физіономію хозяина:— огрлъ васъ на сто рублей-то, а?.. Старая жила, видать!
— Рокамболь,— читали вы романъ французскій? — такъ вотъ онъ самый и есть Рокамболь, надувало и разбойникъ! воскликнулъ тотъ съ такимъ забавнымъ взрывомъ не остывшей еще досады на Свищова что на лиц ‘технолога’ пробжала невольная усмшка. Но онъ тотчасъ же принялъ свой прежній мрачный видъ.
— А убжденій какихъ человкъ? коротко спросилъ онъ.
— Какихъ хотите! фыркнулъ въ отвтъ Степанъ Акимовичъ
— Либералъ изъ постепеновцевъ? презрительно уронилъ на это гость.
— Враль, скажите, изъ самыхъ первыхъ!
Бобруйскій поморщился.
— Въ случа еслибъ о сегодняшнемъ у васъ тутъ въ окрестности болтать стали, не сбрехнетъ онъ чего… ненужнаго? подчеркнулъ онъ слегка.
— Н-нтъ, возразилъ Степанъ Акимовичъ,— насчетъ этого опасаться нечего. Во-первыхъ, потому для него выгоды въ томъ нтъ. Верхнее чутье у человка есть: времятеченіе какое теперь — добре тоже понимаетъ и что неизвстно еще чья возьметъ, такъ для чего ему на гибель, можетъ, обрекать себя?.. А второе, нуженъ я ему, чорту, въ здшнемъ мст. Вели мы съ нимъ оппозицію противъ магнатской партіи вашей, въ управу выбраны были даже, а теперь у васъ опять другое дло въ виду…
— А что онъ васъ огрлъ сейчасъ, такъ это вамъ подломъ! неожиданно перебилъ его собесдникъ.
— Чего такъ? пробормоталъ онъ недоумло.
— Положено съ васъ четыреста рублей получить, а вы отъ скаредности своей большой ста рублями полагали отдлаться, а что остальные за себя дураковъ со стороны заставите заплатить… Такъ вдь это напрасно, скажу я вамъ.
— Что напрасно?
— А такъ что триста рублей все равно съ васъ взыщутся.
Степанъ Акимовичъ въ лиц даже перемнился:
— За что же такъ? Вамъ требовалось четыреста цлкашей, получили пятьсотъ безъ малаго, чего вамъ еще больше?
— Такъ то сверхъ абонемента, а свою дань вы своимъ чередомъ внести должны… Не нравится, а? злорадно взглянулъ Бобруйскій на растерянный видъ своего собесдника,— а пословицу знаете: взялся за гужъ, не говори что не дюжъ.
Троженковъ какъ бы встряхнулся вдругъ:
— Позвольте вамъ замтить что я ни за что не брался и ни къ чему въ сущности не обязанъ…
— Ну, вы это объясняйте тамъ себ Мурзину или кому знаете… А только вотъ что я вамъ скажу-съ: попадись къ намъ кто хотя кончикомъ волоска, такъ не уйдетъ онъ отъ насъ и до конца вка, протянулъ Бобруйскій такимъ тономъ отъ котораго у Троженкова руки и ноги похолодли. Онъ безмолвно опустилъ голову.
Выраженіе какого-то торжества сверкнуло въ глазахъ Бобруйскаго.
— Да, сказалъ онъ, какъ бы вспомнивъ вдругъ,— а кто этотъ ‘магнатъ’ о которомъ у васъ тутъ рчь шла съ гостями вашими? Не долюбдиваете вы его съ пріятелемъ, а?
Губы дрогнули у Троженкова:
— Вотъ кого бы съ корнемъ вырывать надо такъ это такихъ эксплуататоровъ и ретроградовъ, прохриплъ онъ,— никому и ничему порядочному ходу не даетъ человкъ, сидитъ какъ паукъ въ своей резиденціи, паутиною своей весь уздъ опуталъ, да и почитай всю губернію барству своему подчинилъ. Самъ никуда, а губернаторы и власти къ нему какъ къ мощамъ прикладываться здятъ.
— Чтожъ онъ, важный очень?
— Троекуровъ, первымъ себя аристократомъ по всей Имперіи почитаетъ. Въ Петербург самые первые люди ему ни почемъ…
— И богатство большое?
— Кабы не ограбилъ онъ меня, съ сумой теперича бы ходилъ, отвтилъ на это Троженковъ, и зубы его скрипнули отъ старой, не остывшей съ лтами злости.
— Какъ такъ ‘ограбилъ’ онъ васъ? спросилъ изумленно гость.
— А такъ что законы у насъ ужь такіе мудрые въ Россіи!
И Степанъ Акимовичъ махнулъ рукой отчаяннымъ движеніемъ.
— А теперь замсто чмъ у меня, у него тысячъ полтораста, а не то и вс двсти доходу будетъ, заводъ одинъ чего стоитъ!
— Заводъ?
— Да, сахарный, первый по всему краю здшнему.
— А мсто-то самое какъ называется?
— Имніе, то-есть, его, генерала вашего?
— Да.
— Село Всхсвятское.
— Далеко отсюда?
— Верстъ пятнадцать будетъ.
— Въ какой сторон?
— Тутъ сейчасъ отъ околицы моей вправо взять, на Блиново, а тамъ первый встрчный мальчишка укажетъ… Да вамъ на что это?
— А можетъ, я и понавдаюсь въ т мста, какъ бы небрежно уронилъ Бобруйскій.
— Берегитесь! воскликнулъ Степанъ Акимовичъ.
— Чего это? Шлагбаумы у него разв по дорогамъ стоятъ? безъ визы, какъ на заграничныхъ паспортахъ, въ царство его не пускаютъ?
— Да для чего вамъ туда надо?
Тотъ встряхнулъ насмшливо плечами:
— Любопытенъ я очень…
— Я говорю, промямлилъ Степанъ Акимовичъ,— на случай еслибы вамъ вздумалось…
— Что ‘вздумалось’?
— Остаться тамъ какъ-нибудь… на время…
— А можетъ и останусь, ухмыльнулся тотъ.
— Берегитесь! повторилъ Троженковъ:— много тому лтъ назадъ, до Каракозова еще дло было, ввернулъ онъ шепотомъ,— былъ тутъ одинъ, родственникъ ему даже по жен приходился, Овцынымъ звали его, изъ первыхъ еще, знаете, дятелей…. Такъ его этотъ самый генералъ нашъ…
— Жандармамъ выдалъ?
И глаза Бобруйскаго сверкнули.
— Самъ распорядился, качнулъ отрицательный головой Троженковъ.
— Какъ такъ?…
— А такъ что избилъ его нагайкой въ кровь…. Говорю вамъ, зврь, особь допотопная!… Хорошо его въ ту пору отработалъ за это Герценъ въ своемъ Колокол, я ему тогда корреспонденціи отсюда посылалъ, да все-жь ничего изъ того не вышло! скорбно вздохнулъ Степанъ Акимовичъ.
— Ну, меня не изобьетъ, я его какъ курицу одною рукой задушу, пропустилъ на это сквозь зубы Бобруйскій, машинально сдвигая пальцы этой своей, испещренной канатоподобными жилами, руки.
— Какъ знаете, а только, по моему, безполезно будетъ. Сильные у него здсь корни запущены.
— А сами же вы говорите: ‘вырвать’ ихъ надо, замтилъ будто уже шутливо Бобруйскій.
— Такъ-то такъ, а знаете, не промахнуться чтобы….
— Спросъ не бда, увидимъ!… Вотъ что, сказалъ онъ, помолчавъ съ минуту:— коли кто-нибудь изъ вашихъ этихъ, что были сейчасъ, спроситъ невзначай про меня, такъ вы имъ говорите что выписывали вы меня изъ Москвы насчетъ вашей мельницы, да дорого я съ васъ за нее запросилъ, вы меня и отпустили, а я за родину свою, въ Воронежскую губернію, за другой же день, сегодня значитъ, и ухалъ. Поняли?
— Чего-жъ не понять!… А какъ если кто изъ нихъ ‘невзначай’ же васъ во Всхсвятскомъ встртитъ, знакомые они вс тамъ, а графъ этотъ и тотъ мозглякъ что отъ запеканки отъ моей нагрузился допьяна, такъ т, слышали?— на генеральской дочк свататься окромя того вздумали,— таскаться, стало-быть, туда будутъ, можетъ не одинъ разъ на недл.
— А ну ихъ къ чорту!… Не захочу, не встрчусь! презрительно отрзалъ на это Бобруйскій.
Степанъ Акимовичъ поглядлъ на него теперь словно уже съ нкоторымъ благоговніемъ:
— Отважные, какъ посмотрю я на васъ: къ волку въ пасть прямо лзете!
Слова эти повидимому пришлись по вкусу того къ кому она относилась. Онъ снисходительно повелъ губами:
— А какъ если тутъ даже отваги никакой нтъ, а разчетъ простой?
— Разчетъ?…
— Да. Если, напримръ, кого-нибудь полиція по городу ищетъ, а онъ въ это время у полицеймейстера на чердак сидитъ, такъ сколько у него шансовъ будетъ противъ того кто въ иное какое мсто вздумалъ бы спрятаться?..
— А ищутъ! внезапно вскликнулъ на это Степанъ Акимовичъ, перемняясь въ лиц.
Собесдникъ его, не отвчая, только прищурился на него.
— Слать пора, проговорилъ онъ, звнувъ,— тутъ что ли можно? указалъ онъ на узенькій и низкій угольный диванъ деревенскаго издлія, составлявшій, вмст съ обденнымъ столомъ и дюжиной внскихъ стульевъ, всю мебель зальца въ которомъ они находились.
— Можно и здсь, пробормоталъ хозяинъ,— я вамъ сейчасъ послать велю.
— Не нужно, я такъ… Подушку, коли лишняя есть, одолжите!
И Бобруйскій, видимо съ трудомъ двигая ноги отъ усталости, потащился съ мста къ дивану и протянулся на немъ во всю длину, закинувъ руки за затылокъ.
— Вотъ и подушка, молвилъ Троженковъ, бгавшій за нею въ свою спальню.
— Отлично!..
Бобруйскій сунулъ ее себ подъ голову, повернулся лицомъ къ стнк и тутъ же захраплъ.
Степанъ Акимовичъ въ глубокомъ раздумьи долго и недвижно стоялъ надъ нимъ, покачалъ затмъ головой, глухо вздохнулъ и осторожно, на цыпочкахъ, выбрался изъ комнаты въ свою опочивальню.
Но заснуть онъ долго не могъ и тревожно переворачивался на своей постели до седьмаго часа утра. Усталость взяла свое однако: онъ заснулъ тяжелымъ сномъ, полнымъ какихъ-то лихорадочныхъ сновидній, и проснулся къ полдню, весь въ поту.
Предъ нимъ стоялъ со стаканомъ чая на жестяномъ поднос слуга его, все также, несмотря на его чуть не пятидесятилтній уже возрастъ, сохранявшій имя ‘едьки’ подъ которымъ познакомились мы съ нимъ впервые въ дом незабвеннаго Елпидифора Павловича Акулина. {Переломъ, ч. I.}
— Заспалися же вы сегодня страхъ, говорилъ онъ,— ужь не недужится ли вамъ, даже подумалъ.
— А гостю подалъ? спросилъ Степанъ Акимовичъ, перенося стаканъ съ подноса на стоявшій подл постели столъ, уложенный всякими бумагами и счетами.
едька качнулъ годовой:
— И помину ихъ нту, гостя-то вашего.
— Какъ нту?
— А такъ что ушли…. Самъ я еще подняться не усплъ, а ужъ ихъ и слдъ простылъ. Какъ пришедъ, такъ и ушелъ — моментально, значитъ, широко осклабился едька, произнося съ видимымъ удовольствіемъ словцо вычитанное имъ въ газетахъ, которыя онъ поглощалъ съ какимъ-то остервенніемъ.
Хозяинъ вдумчивымъ взглядомъ уставился ему въ лицо, прикусилъ губу и какъ бы безсознательно проговорилъ:
— Давай одваться, да пгаго вели въ телжку запречь!..
Онъ проздилъ цлый день по сосднимъ съ его усадьбами деревнямъ, гд держалъ кабаки, учитывая своихъ кабатчиковъ и собирая съ нихъ выручку,— онъ доводилъ ихъ при этомъ до изнеможенія, до кроваваго пота придирчивостью своею и подозрительностью,— и вернулся домой, пообдавъ по пути на какомъ-то постояломъ двор, къ заходу солнца.
Възжая къ себ во дворъ, онъ увидлъ на немъ отпряженный тарантасъ свой, данный имъ наканун для поздки во Всхсвятское графу Снядецкому-Лупандину и Свищову и въ которомъ же они ухали отъ него утромъ въ имніе графа. Кучеръ Степана Акимовича водилъ тутъ же по двору выпряженныхъ изъ него, слегка взмыленныхъ лошадей.
— Гналъ-то чего тройку? крикнулъ онъ на него гнвно.
— Моя вина — я гналъ, раздался въ отвтъ съ крыльца голосъ вышедшаго изъ дома на стукъ его экипажа ‘московскаго браво’:— обнять тебя спшилъ, объяснялъ онъ со своимъ трескучимъ хохотомъ.
— Благодарю, не ожидалъ! язвительно пропустилъ Троженковъ, и даже руками развелъ.
— Ну, ну, вертай гнвъ свой назадъ, какъ говорится у васъ по-хохлацки, да ступай скоре сюда, продолжалъ смяться тотъ:— такою трагикомедіей угощу тебя что скажешь спасибо.
Онъ подскочилъ къ телжк, приподнялъ и стащилъ съ нея высохшаго какъ мумія подъ старость Степана Акимовича своими мускулистыми руками и облобызалъ силой въ пергаментныя его щеки:
— Вотъ такъ лучше, кричалъ онъ, не давая тому времени выговорить слова и увлекая его съ собою въ знакомую уже намъ столовую,— жду тебя не дождусь.
— Чего вамъ еще треба? отрзалъ все также серчливо хозяинъ.
— Ну чего губы надулъ! Самъ меня на сто рублей подцпить хотлъ, когда знаешь въ какихъ я въ настоящую минуту тонкихъ нахожусь, это дружба по твоему называется? А състь меня готовъ теперь что я изъ того вывернулся съ обычною мн дипломатическою ловкостью, лукаво подмигнулъ нахалъ, и примолвилъ успокоительно:— верну ихъ теб, верну, будь покоенъ!
— Отдашь, не брешешь? вскликнулъ Троженковъ, жадно впиваясь въ него глазами.
— Будь покоенъ: изъ первыхъ прибылей вашего дла отсчитаю радужную теб въ возвратъ…
Онъ опустился разомъ за стулъ, зорко глянулъ въ свою очередь въ глаза собесднику своему, и понижая голосъ до шопота:
— А теперь говори настоящее: на что подпаска-то эта собирается?
— На что? повторилъ морщась тотъ:— слышалъ, кажется…
Свищовъ покачалъ годовой.
— Смотри, проговорилъ онъ съ разстановкой,— чтобы чего не вышло!
— Да ты что полагаешь…?
— Ничего не полагаю и полагать не хочу… а залзать въ чортово болото не совтую…
Онъ примолкъ на мигъ, повелъ какъ бы машинально взглядомъ кругомъ комнаты:
— едька говоритъ, онъ еще спозаранку ушелъ, этотъ твой…
— Ушелъ, глухо отозвался Степанъ Акимовичъ.
— Hlas, elle a fui comme une ombre,
En me disant: je re-e-viens…
заплъ ‘le gnral Suichef.’ — Куда? кинулъ онъ вопросъ, прерывая себя на полутакт.
— Не знаю.
— Назадъ будетъ?
— Для чего ему назадъ быть! Въ Воронежскую губернію, на родину свою, говорилъ, хать хочетъ… Не сговорилися мы насчетъ мельницы…
— А ты его ‘насчетъ мельницы’ выписывалъ насмшливо повторилъ ‘московскій браво’.
— А то на что еще? уже словно обиженно возгласилъ Троженковъ:— на три постава хочу строить, настоящую, со всми приспособленіями современной техники. Просилъ Мурзина выслать мн спеціалиста… Да такую цну заломилъ чортъ… Съ тмъ мы и разсталися. ,
— Ну, какъ тамъ знаешь! Коли не вернется, хорошо, а колибъ совсмъ не являлся, и того лучше было бы… А теперь я теб вотъ о чемъ… Лошадей твоихъ я заздилъ, а тарантасъ опять возьму у тебя, и пошли ты сейчасъ едьку нанять мн лошадей на деревн. Выпью у тебя чаю и сейчасъ же маршъ!..
— Куда?
— Къ Острометову.
— Что ты у него позабылъ?
Свищовъ вытащилъ изъ кармана письмо запечатанное краснымъ сургучемъ, съ изображеніемъ на немъ крупнаго герба подъ графскою короной, и протянулъ его пріятелю.
— Щожъ се таке?
— Благородный вызовъ на барьеръ, съ комическимъ паосомъ проговорилъ Свищовъ.
— Это графъ твой вызываетъ?
— Онъ самый.
— Того телю упитаннаго?
— Ты сказалъ!
— Отъ-то дурень! За что такъ?
— При теб вдь поругались вчера, слышалъ…
— Такъ тотъ же пьянъ былъ. Чего съ пьянаго спрашивать?
— А гоноръ графскій на что же есть! Я ему объяснилъ что этого такъ оставить нельзя.
Степанъ Акимовичъ пытливо глянулъ въ лицо говорившему:
— Нашто это теб, объясни мн, прошу!
Свищовъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ:
— Соображенія высшаго порядка, многоуважаемый.
— Должны они, значитъ, на поединокъ выходить посл этого? спросилъ чрезъ мигъ опять Троженковъ.
— Никогда, отвтилъ серіознйшимъ тономъ его собесдникъ, между тмъ какъ вс черты его подергивало отъ пронимавшаго его все такъ же смха.
— Извиненія тотъ просить будетъ, полагаешь?
— Никакъ. Прідетъ, напротивъ того, тебя въ секунданты къ себ просить.
Степанъ Акимовичъ испуганно замахалъ руками.
— Не пойду, ну его совсмъ.
— Глупо! Когда говорю я теб что ничего изъ этого не выйдетъ, комедія одна.
— Выгода же какая жъ изъ того будетъ, не дойду я до того никакъ!
— А вотъ какая: во-первыхъ, выходить они на барьеръ не выйдутъ, а разговоръ объ этомъ такой пустимъ что до Москвы и до самаго Петербурга дойдетъ, постараться можно… Въ газеты корреспонденцію съ мста такого рода пустимъ что вся, молъ, исторія вышла изъ соперничества двухъ противниковъ претендующихъ равно на руку дочери одного извстнаго здшняго сахарозаводчика и аристократа… Понялъ теперь?
И Свищовъ подмигнулъ съ торжествующимъ выраженіемъ на лиц.
На лиц его слушателя выразилось въ свою очередь удовольствіе:
— Штука сія добрая есть! Нашему магнату не понравится…
— Такъ даже не понравится что какъ узнаетъ онъ объ этомъ, то велитъ своимъ лакеямъ рыцарей нашихъ за порогъ къ себ не пускать.
— Такъ вдь ты же самъ повезъ къ нему сего твоего графа? возразилъ на это изумленнымъ тономъ Степанъ Акимовичъ.
— Повезъ!… Мало того, примолвилъ похваляясь Свищовъ:— такъ даже навинтилъ и его что у него теперь изъ головы не вышибить что долженъ онъ непремнно присвататься къ Троекурова дочери.
— Какъ онъ теперь свататься будетъ коли ты самъ такъ устроить хотишь чтобы тотъ его къ себ не пускалъ?
— На то и веду чтобы такъ вышло.
— Не разумю, хоть убей!
И Троженковъ недоумло пожалъ плечами. ‘Московскій браво’ поглядлъ на него съ видомъ сожалнія:
— Эхъ, какъ посмотрю на тебя, уменъ ты, да не совсмъ. Такъ слушай! Пріхалъ этотъ господинъ сюда изъ Питера въ надежд чрезъ дворянскіе выборы карьеру себ сдлать. Графство себ какое-то лядащее добылъ, имнье наслдовалъ порядочное, отъ природы тупъ: въ силу всего этого аристократомъ себя почитаетъ.
— Такъ! подтвердилъ Степанъ Акимовичъ.
— Въ башк его, значитъ, первымъ дломъ сложилось что долженъ онъ здсь войти въ знакомство и дружбу съ такими же аристократами какимъ почитаетъ онъ себя самъ, и разумется, первымъ нумеромъ является тутъ Троекуровъ, онъ о немъ еще въ Петербург слышалъ. На желзной дорог, какъ хали мы съ нимъ сюда, подробно меня разспрашивалъ что и какъ, и что непремнно хочетъ быть у него. ‘Вы, молъ, съ нимъ знакомы’? — ‘Знакомъ’.— ‘Можете меня представить’?— ‘Съ удовольствіемъ’. И дйствительно, я съ удовольствіемъ, и насчетъ тоже женитьбы его съ барышней такую пну ему сбилъ… Потому все равно онъ не чрезъ меня, такъ чрезъ предводителя, или самъ похалъ бы просто, ‘представился’ бы. И, разумется, обратился бы сейчасъ въ послушнаго сателлита, безвольно вращающагося вокругъ того же генеральскаго солнца. Въ магнатскомъ лагер было бы лишь однимъ голосомъ больше… А мы на него разчетъ свой должны вести.
— Какой разчетъ?
— А такой что чмъ больше надется онъ теперь на дружбу и даже родство съ Троекуровымъ, тмъ зле станетъ онъ на него когда ему тамъ дверь предъ носомъ захлопнутъ. Понялъ?
— Понялъ! А опосля что?
— ‘А опосля’, передразнилъ его Свищовъ,— онъ натурально душою и тломъ перекинется со злости къ нашей партіи.
— Добре! А тамъ что?
— А тамъ то что мы его въ предводители выберемъ.
— Ну-у! протянулъ недоврчивымъ тономъ хозяинъ.
— И выберемъ, и будь ты въ этомъ благонадеженъ.
Глаза такъ и загорлись у Свищова:— Старикъ Юшковъ за дряхлостью лтъ можетъ и самъ откажется, а можетъ и не доживетъ до новыхъ выборовъ. А если и захочетъ опять баллотироваться, такъ тутъ желзная дорога наша ему поперекъ дороги ляжетъ.
— И онъ на нее не согласенъ? спросилъ живо Троженковъ.
— Разумется, съ генераломъ одна душа у нихъ какъ всегда. Тотъ такъ прямо при немъ мн и сказалъ: ‘Мы съ Павломъ Григорьевичемъ, говоритъ, и на сей разъ вроятно во мнніи не разойдемся’. А олухъ старый годовой киваетъ: ‘Само собою’, говоритъ.
— Оппозиція, значитъ, полная вамъ будетъ?
— На ихъ же шею… А потому, понимаешь, половина ихъ партіи, коли еще не боле, перейдетъ въ этомъ вопрос на вашу сторону. Кто себ врагъ, а тутъ одинъ дуракъ не пойметъ что выгоду можетъ себ, почитай, каждый выкроитъ изъ такого дла гд милліоны потекутъ въ губерніи. Кого прямо заинтересоватъ можно, а кто на поставкахъ будетъ разчитывать пользу себ получить: кирпичъ, камни, шпалы, стройка будокъ и станцій, продовольствіе рабочихъ, продажа вина… Кабаковъ что ты однихъ новыхъ по линіи поставишь, многоуважаемый! воскликнулъ онъ съ новымъ смхомъ, ударяя въ порыв восторга пріятеля своего по плечу съ такою силой что тотъ даже вскрикнулъ:
— А ну тебя, сиволапаго! и принялся тереть плечо ладонью.— Выгоду, конечно, каждый свою понять долженъ, подтвердилъ онъ по нкоторомъ молчаніи,— и они могутъ, дйствительно, на выборахъ въ меньшинств остаться.
— А какъ когда мы имъ представимъ человка новаго, петербургскаго, каммергера… Да и самый его этотъ титулъ, что конечно, говорю опять, гроша въ сущности не стоитъ, а на уздную-то массу все же эффектъ онъ свой произведетъ… А какъ еще шепнуть ловко что онъ де нарочно присланъ сюда изъ Петербурга извстною особой, подчеркнулъ таинственнымъ тономъ Свищовъ,— которой ни въ чемъ отказа не можетъ быть, чтобы добиться для формы заявленія земства насчетъ этой дороги… Такъ если всю эту обстановку устроить надлежащимъ образомъ, можемъ мы ихъ сломить, какъ ты полагаешь?
Онъ говорилъ спшно, обрывисто, съ лихорадочнымъ оживленіемъ, весь словно приподнятый накипью назрвшаго въ немъ интрижнаго замысла.
Троженковъ, видимо разожженный горячностью рчей пріятеля, покачивался на своемъ стул, раздумывая и соображая:
— Д-да, выговорилъ онъ наконецъ,— можетъ пройти, можетъ… Выберутъ въ предводители чтобъ онъ на земскомъ собраній предсдалъ по этому самому вопросу… Даже огромнымъ большинствомъ пройти можетъ, какъ бы уже про себя промолвилъ онъ чрезъ мигъ, потирая себ руки нервнымъ движеніемъ.
— То-то же, дошелъ, наконецъ, своимъ умомъ! Ну, а теперь посылай скоре лошадей мн нанять, хочу еще сегодня поднести картель другу моему Степ Говорилову.
— Въ ночь прідешь, спать ужь онъ будетъ.
— А я его съ постели подниму: пусть терзается отъ страха смертнаго! злорадно отозвался на это ‘московскій браво’.

XVIІІ.

Пошла стряпня, рукава встряхня!
Пословица.

Троженковъ ошибался: Степа Острометовъ еще не спалъ, когда подъ крыльцо его деревенскаго дома подъхалъ, еле-еле дотащившись до него на скверныхъ крестьянскихъ лошаденкахъ, Свищовъ.
Степа, въ халат, всклоченный, съ помятою еще посл вчерашней попойки физіономіей, ужиналъ или, врне, обдалъ, такъ какъ поднялся съ постели часу въ девятомъ вечера, въ своемъ кабинет въ компаніи нкоего сосда своего и пріятеля ‘отставнаго унтеръ-офицера изъ дворянъ’ (такихъ не мало развелось въ наши дни), по фамиліи Плеханова, малаго лтъ двадцати пяти, съ красненькимъ какъ яблочко, безбородымъ личикомъ и румяными губками рта похожаго на пуговку. Предъ нимъ лежали на тарелкахъ обглоданные остатки только что поконченныхъ цыплятъ и стояла на три четверти уже пустая бутылка мадеры.
— Свищура, друже сердечный, здорово! радостно вскликнулъ Степа, увидавъ входящаго,— откуда ты? Отъ хохла твоего?… Ну, накаталъ онъ меня, братъ, запеканкой своею! И добрая же была она, покойница! хрипло загоготалъ онъ, — ты такой, Плеша, въ жисть не пивалъ, обратился онъ къ своему компаньйону,— да и не по силишк теб! На что ужь я питухъ, молодцовато крякнулъ онъ,— да и то съ ногъ сшибло.
Свищовъ тмъ временемъ опустился на стулъ, уткнулся глазами въ полъ и принялся обими руками крутить зуавскіе усы свои съ такимъ мрачнымъ видомъ что Острометовъ удивленно поглядлъ на него:
— Что молчишь, усталъ, питаться хочешь? Я велю сейчасъ… Эй, человкъ, кликнулъ онъ слугу:— приборъ, и подавай что тамъ есть.
— Я къ вамъ, какъ бы не почитая нужнымъ отвчать на такіе суетные вопросы, проговорилъ гробовымъ голосомъ Свищовъ,— я къ вамъ отъ графа Петра Капитоновича Снядецкаго-Лупандина.
— Это ты, значитъ, къ нему посл вчерашняго похалъ… Я вдь, братъ, ничего не помню, примолвилъ все съ тою же самодовольною молодцоватостью Степа, махнувъ рукой.
— Отъ котораго я уполномоченъ передать вамъ письмо, продолжалъ тотъ какъ бы опять пропуская сказанное мимо ушей.
— Письмо?…
У Степы какъ-то вдругъ екнуло серди,е отъ этого страннаго, офиціальнаго тона человка съ которымъ онъ состоялъ въ обычной ему ‘амикошонской’ дружб.
Тотъ вынулъ конвертъ изъ кармана, поднялся съ мста, передалъ его Острометову, кивнувъ при этомъ короткимъ холодно-учтивымъ поклономъ и, усвшись, принялся опять все также мрачно крутить усы свои.
Степа задрожавшими пальцами сорвалъ обложку письма… Предъ нимъ смутно пронеслось представленіе о чемъ-то происшедшемъ между нимъ и тмъ кто писалъ ему теперь, но что именно произошло, онъ никакъ это не могъ возстановить въ своей памяти.
Письмо, писанное по-французски (оно отъ слова до слова продиктовано было Петру Капитоновичу Свищовымъ), гласило между тмъ слдующее:
‘Милостивый государь,— ваше невыразимое поведеніе (Votre inqualifiable conduite) относительно меня вчера за ужиномъ у господина Троженкова (monsieur de Trojenkof) ставитъ меня въ неизбжную необходимость просить у васъ удовлетворенія, которое приличествуетъ благорожденнымъ людямъ (qui est d’usage entre gens bien ns), а потому покорнйше прошу васъ поручить избранному вами лицу уговориться объ условяхъ имющей быть между вами встрч съ подателемъ сего, господиномъ Свищовымъ (monsieur de Svistchof) сдлавшимъ мн честь принять на себя званіе моего секунданта’.
Это было, какъ говорится, коротко и ясно… Слишкомъ ясно! Роковыя строки запылали въ глазахъ Степы Говорилова въ вид огненной надписи начертанной невидимыми перстами на стн пиршеской залы царя Валтасара. Почтовый листокъ выпалъ у него изъ рукъ.
— Что это… что я ему сдлалъ? пролепеталъ онъ, мняясь въ лиц.
— Это вы должны сами звать, произнесъ Свищовъ на глубочайшихъ басовыхъ нотахъ своего голоса.
— Ничего не знаю… Не помню, Христосъ мн свидтель! принялся креститься обими руками ‘потомокъ бояръ Острометовыхъ’.
— Вы позволили себ, при трехъ свиьтеляхъ, тщательно подчеркнулъ тотъ,— наговорить графу такихъ дерзостей которыя могутъ быть омыты только кровью одного изъ васъ.
— Да я былъ пьянъ, до положенія ризъ пьянъ, самъ ты видлъ! принялся въ волненіи колотитъ себя кулакомъ въ грудь Степа, въ вящее убжденіе посланца отъ своего врага:— ты пожалуста, другъ мой, объясни ему это, образумь… Что-жь въ самомъ дл, изъ-за такой глупости… Я могу даже написать ему, ты только помоги мн изложитъ получше…
— Вы забываете, кажется, произнесъ съ высшимъ достоинствомъ ‘московскій браво’,— что я состою секундавтомъ, а въ настоящую минуту и представителемъ вашего противника и что вы поэтому не имете никакого права разчитывать на какія-либо пріятельскія услуги съ моей стороны. Тмъ боле что никакихъ ни устныхъ, ни письменныхъ объясненій отъ васъ графъ принимать не намренъ, онъ такъ меня и просилъ вамъ передать.
— Чего-жь онъ хочетъ? взвизгнулъ отчаяннымъ голосомъ Степа Говориловъ.
— Крови, я вамъ сказалъ, пробасилъ Свищовъ, закусывая губу до боли чтобы не разразиться хохотомъ удовольствія которое доставляло ему зрлище террора напущеннаго имъ на свою жертву.— И полагаю что для вашей репутаціи, протянулъ онъ,— лучше будетъ отложитъ всякія такія объясненія въ сторону и приступить прямо къ длу.
— ‘Къ длу’, повторилъ растерянно Степа, безсознательно разводя руками.
— Да… Иначе довритель мой, и я самъ, можемъ подумать что вы только на оскорбленіе храбры.
Слова эти внезапно словно хлыстомъ хлестнули по больному тщеславію Степы. Поблднвшее лицо его заалло мгновенно выступившею на немъ краской. Онъ повелъ быстрымъ взглядомъ на говорившаго, на кругленькое личико Плеханова, безмолвно, съ наивнымъ любопытствомъ въ ребяческихъ чертахъ внимавшаго непонятному для него на половину разговору, и поднялъ голову съ очевиднымъ намреніемъ показать себя со своей стороны на высот положенія. Ему достало даже силы вызвать на уста что-то въ род небрежной улыбки, которая по его мннію какъ нельзя боле приличествовала въ данномъ случа ‘настоящему джентльмену’:
— Что же, театрально проговорилъ онъ вмст съ тмъ,— если вашему графу непремнно требуется кровь, я для его удовольствія могу пролить мою.
— Или его, докторально добавилъ ‘le gnral Suichef’:— въ честномъ бою шансы противниковъ совершенно одинаковы.
— Какъ случится… Хотя его крови я нисколько не жажду, отвтилъ на это Острометовъ, и съ такою повидимому спокойною твердостью что вражій посланецъ какъ бы съ недоумніемъ покосился за него: не ошибся ли я молъ въ разчет на его трусость?
— Намъ остается, значитъ, приступитъ къ обсужденію условій дуэли… Имете ли вы въ виду секунданта?
— Секунданта?.. Да вотъ другъ мой, Ахиллъ Аггевичъ Плехановъ, позвольте васъ познакомить… Плеша, ты не откажешься быть моимъ секундантомъ… за пол чести, сказалъ Степа, стараясь придать этимъ словамъ тотъ же небрежно-шутливый тонъ, но шутливости, ниже небрежности на этотъ разъ не вышло, и въ голос его зазвучала какая-то дтски жалобная нота.
— Имете ли вы опытность въ подобнаго рода длахъ? спросилъ Свищовъ, глядя изподлобья на ‘Плешу’ суровымъ взглядомъ и медленно покручивая ‘грозный усъ’.
— Я въ военной служб былъ, зарядить пистолетъ и стрлять, все это могу, скороговоркой, видимо польщенный и обрадованный предстоявшею ему ролью, поспшилъ отрапортовать тотъ.
Свищовъ поднялся, покачался на каблукахъ, все такъ же сурово поглядывая на него изъ-подъ нахмуренныхъ бровей
— Такъ пройдемте въ другую комнату, ршилъ онъ, и наставительно прибавилъ:— секунданты всегда отдльно, безъ посредства противниковъ, совщаются и опредляютъ условія.
— Мн извстно! утвердительно закивалъ, словно весь сіяя отъ восхищенія, ‘отставной унтеръ-офицеръ’.
— Захватите свчку, тамъ темно! скомандовалъ Свищовъ, направляясь въ другую комнату.
Плехановъ торопливо схватилъ одинъ изъ двухъ шандаловъ стоявшихъ на стол и, высоко подымая его надъ головой, поспшилъ за нимъ.
Степа остался одинъ.
Ему хотлось подняться, пройтись по комнат, ‘размять ноги’. Но эти ноги, онъ чувствовалъ, были холодны и недвижны какъ ледяная глыба, руки дрожали, вся кровь приливала къ сердцу, и оно мучительно, невыносимо билось у него въ груди. А предъ внутренними очами, in the mind’s еуе, по выраженію Гамлета,— пробгали картины одна другой страшне… Вотъ онъ стоитъ на полянк въ лсу… Заря, птички поютъ, утренніе лучи играютъ и трепещутъ по распускающимся листьямъ березъ, и такъ мирно кругомъ, такимъ счастьемъ и довольствомъ дышетъ эта зарождающаяся жизнь весны… А противъ него, о ужасъ! стоитъ ‘петербургскій графъ’ со своимъ желтымъ ‘чиновничьимъ лицомъ’ и наводитъ за него пистолетъ,— какой-то длинный, ужасно длинный пистолетъ, по ярко гладкому стволу котораго искрится ослпительная струйка свта, и отъ нея онъ, Степа, не можетъ оторвать глазъ своихъ… А Свищовъ рядомъ, въ нсколькихъ шагахъ, накручивая усъ за палецъ, считаетъ какимъ-то медленнымъ, роковымъ, безпощаднымъ голосомъ: ‘Разъ, два, три!..’ Дымъ, выстрлъ, что-то толкнуло его въ грудь… Онъ падаетъ и слышитъ, какъ бы въ самой глубин уха своего слышитъ испуганный крикъ Плеханова: ‘Прямо въ сердце, на повалъ, убитъ!’ И все это такъ живо представлялось ему, такъ реально, чуть не осязательно… Не даромъ высшею волей Неба дана была Степ артистическая натура.
Ледяная дрожь пробгала по всему его тлу… Онъ уставилъ локти за столъ и уронилъ въ ладони лицо, по которому ручьемъ внезапно полилась изъ его глазъ жгучія, неотразимыя слезы…
Но вотъ какъ-то вдругъ, нежданно, слезы изсякли, лицо отдлилось отъ рукъ, Степа какимъ-то пріободреннымъ и какъ бы вопросительнымъ взглядомъ прищурился за дальній, полуисчезавшій во мрак уголъ просторной комнаты,— а въ кончикахъ губъ его заиграло что-то похожее за лукавую улыбку.
— Эй, кликнулъ онъ,— кто тамъ?
Изъ передней на зовъ этотъ вышедъ полусонный слуга.
— Чего прикажете?
— Освтить, что это за темь здсь! Лампу зажги и принеси сюда!
Голосъ Степы звучалъ теперь властно и повелительно, какъ у человка состоящаго въ полномъ обладаніи своего я… Онъ пододвинулъ къ себ одинокую свчу остававшуюся за стол, закурилъ о пламя ея папироску и, откинувшись въ спинку своего сдалища, принялся пускать кольца дыма вверхъ, въ совершенно уже терпливомъ теперь ожиданіи окончанія переговоровъ секундантовъ.
Слуга внесъ зажженную лампу и поставилъ ее на столъ.
— Хорошо, можешь удалиться, уронилъ Степа.
‘А, вотъ они!’ сказалъ онъ себ съ новымъ, невольнымъ біеніемъ сердца, услыхавъ шаги входившихъ изъ сосдней комнаты въ кабинетъ Свищова и Плеханова.
— Ну, чмъ же вы ршили, господа? спросилъ онъ, беззаботно затягиваясь и закидывая ногу одну за другую, — считаю нужнымъ сказать вамъ, cher monsieur Swistchof, прибавилъ онъ съ театральнымъ жестомъ,— что я напередъ согласенъ на вс условія вашего графа, такъ какъ онъ, судя по его письму, почитаетъ себя обиженнымъ и ему поэтому предоставляется, по правиламъ дуэли, предлагать ихъ.
— Мы уже все ршили, Степа, все. Отлично будетъ! заявилъ, радостно разводя руками, Плехановъ: — барьеръ за двадцать шаговъ, каждый изъ васъ можетъ пройти пять шаговъ впередъ, а стрлять по сигналу… У меня и пистолеты есть, настоящіе, кавалерійскіе, надо ихъ только почистить отдать, заржавли очень, въ кладовой они у меня, сыро тамъ очень… Я въ городъ для этого съзжу, тамъ у меня охотникъ есть знакомый, Кондратій… Отлично будетъ все, Степа, отлично!
Степа слушалъ, глядя по сторонамъ и позвывая съ видомъ человка которому прежде всего смертельно спать хочется.
— Очень хорошо, лниво произнесъ онъ, слегка потягиваясь.
‘Да онъ, чортъ его возьми, совсмъ молодцомъ держится!’ говорилъ себ Свищовъ, мрачно и, безмолвно поглядывая на него въ это время,— ‘клялся я тому и божился что струситъ онъ непремнно и будетъ на мст прощенія у него просить, а тутъ пожалуй окажется что тотъ отъ страха въ Петербургъ удеретъ… Ужъ очень глупо выйдетъ въ такомъ случа…
— Намъ остается поэтому ршить только насчетъ времени и мста, сказалъ онъ громко.
— Когда угодно, исключая завтрашняго дня, поспшно отвтилъ Острометовъ:— вы понимаете, надо же имть время сдлать кое-какія распоряженія на случай…
Онъ какъ бы не счелъ нужнымъ договорить.— А затмъ когда вамъ угодно!
— Насчетъ мста, началъ опять секундантъ графа Снядецкаго-Лупандина,— я предложилъ бы для удобства противниковъ среднее разстояніе entre leurs rsidences respectives, ввернулъ онъ почему-то по-французски,— а именно, лсокъ въ имніи общаго знакомаго нашего Степана Акимовича Троженкова, будто самою природой устроенный для подобнаго рода пріятнаго времяпрепровожденія, уже нсколько игриво объяснилъ онъ.
— Мн все равно, промолвилъ все съ тмъ же джентльменскимъ равнодушіемъ Степа,— всякое мсто годится pour se couper la gorge, щегольнулъ и онъ подходящею ad hoc французскою фразой.
Свищовъ отвчалъ на это поклономъ по всмъ правиламъ рыцарскаго обычая: апробую, молъ, и хвалю, Разговаривать дальше было не о чемъ.
Свищовъ кашлянулъ, поклонился еще разъ:
— Мн остается затмъ, проговорилъ онъ, выдерживая до конца принятую имъ на себя офиціальную роль,— пожелать вамъ доброй ночи и вернуться къ пославшему меня, который уже ршитъ окончательно въ какой именно день быть предстоящей между вами встрч. Я буду имть честь обратился онъ къ Плеханову,— извстить васъ объ этомъ письменно никакъ не поздне завтрашняго вечера.
— Отлично, отлично будетъ! блаженно заголосилъ тотъ,— я рано утромъ съзжу въ городъ къ Кондратію съ пистолетами, и пуль у него возьму, и всего…
— Да, сдлайте милость, это ужь на васъ возлагается, у графа никакого оружія нтъ, а у меня револьверъ одинъ,— съ этимъ выходить въ дуэли не полагается.
— Не полагается, поспшилъ подтвердить отставной унтеръ-офицеръ съ видомъ знатока,— какъ можно съ револьверомъ! Смшно даже…
И онъ залился вдругъ раскатистымъ, тоненькимъ смхомъ, похожимъ впрочемъ боле на крысій пискъ чмъ на настоящій человческій смхъ.
— Итакъ имю честь кланяться, господа! сурово произнесъ ‘le gnral Suichef’, какъ бы протестуя этимъ тономъ противъ неприличной въ такую минуту веселости. Онъ кивнулъ присутствующимъ короткимъ кивкомъ, повернулся и зашагалъ по направленію къ передней, весьма недовольный въ душ результатомъ своего браннаго посольства.
— Вы могли бы переночевать у меня, крикнулъ ему въ слдъ хозяинъ дома:— а то что же вамъ ночью хать.
— Позвольте на сей разъ отклонить ваше гостепріимное предложеніе, отвтилъ на это съ достоинствомъ тотъ:— я уже имлъ случай замтить вамъ что въ настоящую минуту обязавъ забыть мои личныя, какъ давнишняго знакомаго вашего, отношенія къ вамъ… Sauf les reprendre plus tard, если вамъ угодно будетъ, милостиво заявилъ онъ въ заключеніе и вышелъ на этой фраз съ побднымъ лицомъ въ переднюю.
Плехановъ выбжалъ провожать его въ переднюю, но Степа не счелъ нужнымъ сдлать то же. Онъ остался сидть на своемъ стул, придавъ теперь лицу своему новое, печально вдумчивое выраженіе, имвшее въ его разчет произвести надлежащее впечатлніе на пріятеля, такъ ‘неприлично’, находилъ онъ, радовавшагося выпадавшей ему дол участія въ предстоящей дуэли.
— Ну вотъ и устроили, все отличнйшимъ образомъ, Степа, заговорилъ, дйствительно будто ногъ подъ собою отъ удовольствія не чувствовалъ, ‘Плеша’, возвращаясь въ кабинетъ,— мы сейчасъ положили съ этимъ господиномъ что мн нечего оставаться у тебя теперь ночевать, а непремнно надо хать скоре къ себ, гд у меня пистолеты, чтобы попасть утромъ рано-рано къ Кондратью.
— Вотъ пистолеты ужь блеснули,
Гремитъ о шомполъ молотокъ,
вспомнилъ изъ Онгина Степа и ухмыльнулся трагическою усмшкой. — Теб это, кажется, большое удовольствіе доставляетъ? проговорилъ онъ съ нкоторою язвительностью.
— Что же, Степа, возразилъ ему на это тотъ, осклабляясь въ свою очередь широкою, счастливою улыбкой,— я очень радъ, дйствительно, сослужить теб службу… Вдь это весело, Степа, знаешь!
— Весело! глухо, по театральному, отозвался Острометовъ.
— Конечно, храбрость свою испытаешь… То-есть, нервы хотлъ я сказать, потому что собственно храбрости никакой нтъ на свт, а только нервы, это вамъ физіологія доказываетъ, съ профессорскою важностью пояснилъ Плехановъ.
Степа даже съ нкоторымъ изумленіемъ поглядлъ на него:
— Эхъ ты, Ахиллъ!.. А у самого у тебя нервы есть или нтъ, какъ ты думаешь?
— А не знаю, право, не думалъ никогда… Кажется, нтъ, добродушно разсмялся онъ:— мн все равно.
— Все равно, то-есть, жить или умереть?
— Конечно… Нтъ, вотъ я теб разкажу, случай былъ одинъ, когда я служилъ въ полку, вспомнилъ вдругъ отставкой унтеръ-офицеръ: — мы вотъ такъ вечеромъ разъ сидли на квартир у одного изъ вашихъ вольноопредляющихся. Славный такой малый, звали его Пеструшкинъ, не бдный былъ и веселый такой, душа общества мы его все звали. И вотъ именно объ этомъ самомъ, о храбрости, пошелъ у васъ разговоръ. И кто-то тутъ сказалъ что все же для каждаго должна быть смерть хоть немножко страшна. А Пеструшкинъ говоритъ на это: ‘А вотъ я, говоритъ, ни чуточки ея не боюсь, скажи мн кто-нибудь хоть сейчасъ застрлиться, я такъ и сдлаю’… А у насъ былъ другой вольноопредляющійся, Шефельсонъ, изъ крещеныхъ Евреевъ,— и жидъ же, я теб скажу, жидъ! — онъ и говоритъ Пеструшкину: ‘Такъ вы, можетъ, застрлитесь отъ того что у васъ денегъ нтъ?’ и смется, знаешь, такъ глупо… А Пеструшкинъ вынулъ изъ кармана конвертъ и вытащилъ изъ него деньги, онъ только утромъ получилъ съ почты,— триста рублей было:— ‘Ошиблись, говоритъ, вотъ видите.’ Жидъ и расхохотался: ‘Ну, говоритъ, теперь, значитъ, вы ни за что не застрлитесь.’ — ‘Пари?..’
— Это, то-есть, кто же, жидъ предложилъ? спросилъ Острометовъ, сильно заинтересованный разказомъ.
— Нтъ, самъ Пеструшкинъ это ему предлагаетъ…
— Серіозно?
— А вотъ слушай! Сидитъ онъ себ, какъ теперь вижу, на стул верхомъ, толстую папироску куритъ,— самъ онъ знаешь вертлъ всегда,— и смется. ‘Снимите, говоритъ, пожалуйста со стны вотъ этотъ револьверъ.’ Тотъ снялъ. ‘Заряженный!» спрашиваетъ.— ‘Не могу сказать наврно,говоритъ Пеструшкинъ:— я недавно изъ него стрлялъ, а вс ли заряды выпустилъ не помню: кажется не вс.’ — ‘Такъ-какое-же вы пари предлагаете?’ спрашиваетъ опять жидъ. ‘А такое что я сейчасъ вложу револьверъ въ ротъ и буду дергать курокъ на вс шесть зарядовъ. Не выстрлитъ, деньги эти показываетъ,— ваши, а выстрлитъ,— вы товарищамъ въ память мою пирушку устройте и чтобы вина на ней было столько сколько въ кого влзетъ’… И жидъ этотъ, можешь себ представить, началъ еще съ нимъ тутъ торговаться, вынулъ двадцать пять рублей и говоритъ что онъ больше ‘ни гроша не можетъ пожертвовать на пари’. А глаза у подлеца такъ и впились въ деньги на стол. Пеструшкинъ вынулъ изъ пачки двадцатипятирублевую бумажку. ‘Ну, вотъ, говоритъ, мои противъ вашихъ, а остальныя все равно пусть идутъ компаніи на тризну по мн. Согласны?’ спрашиваетъ. Жидъ даже вздрогнулъ: онъ, знаешь, разчитывалъ на гешефтъ: держать двадцать пять противъ трехсотъ. ‘Что же, говоритъ, длать, согласенъ’. Пеструшкинъ взялъ револьверъ и сунулъ его себ въ ротъ…
— И ему позволили? воскликнулъ, весь даже поблднвъ Степа.
— Кто?
— Да вс вы… Сколько васъ тутъ было?
— Человкъ шесть.
— Какже вы могли дозволить… не былъ онъ даже въ силахъ договорить.
— А какже не дозволять было когда человкъ хочетъ? Вдь это было бы же нарушеніе свободной воли человка, Степа, самымъ убжденнымъ тономъ отвтилъ на это Плехановъ.
Стела рукой махнулъ:
— Ну, ну, продолжай!..
— Вотъ онъ положилъ его въ ротъ и началъ за курокъ держатъ. Разъ — ничего, другой — ничего, третій опять ничего… А жидъ, знаешь, стоитъ противъ него, даже лицо его все дергаетъ. ‘Не заряженный’, говоритъ… Вдругъ, какъ грянетъ…
— Черепъ въ дребезги? договорилъ за него Степа, совершенно отчетливо, съ переворачивавшимъ всю его внутренность ужасомъ, воспроизводившій всю эту сцену въ своемъ артистическомъ воображеніи.
— Да, знаешь, кровью его и мозгомъ такъ и обрызгало одного тутъ. Грекъ у насъ такой былъ, Психаки, который ближе къ нему сидлъ… Такъ вотъ я къ тому это разказалъ, Степа, заключилъ ‘Плеша’, улыбаясь своею дтски наивною улыбкой,— что разв это храбростью слдуетъ называть? Это просто у кого только нервы крпки.
Степа, уложивъ локти на столъ, сидлъ, ухватившись руками за голову и закрывъ глаза. Невозмутимое спокойствіе пріятеля производило на него какое-то подавляющее впечатлніе.
Такъ прошло нсколько времени. Онъ поднялъ наконецъ голову и воззрился на своего собесдника, который между тмъ, все съ тою же улыбкой на алыхъ губахъ рта похожаго на пуговку, выбиралъ съ неприбранныхъ еще со стола тарелокъ съ остатками ужина цыплячьи косточки и кидалъ ихъ въ широко открывавшуюся на встрчу имъ пасть большаго, кудластаго тернёва Степы, вбжавшаго вслдъ за нимъ изъ передней.
— Эхъ ты, Ахиллъ! промолвилъ еще разъ Острометовъ съ какимъ-то на этотъ разъ страннымъ оттнкомъ не то удивленія, не то зависти,— ты, пожалуй, готовъ при случа такую же штуку отмочить?
Тотъ беззаботно плечами пожалъ:
— Что же, Степа, конечно, еслибъ я въ такомъ же положеніи былъ… Пиль, Блекъ! крикнулъ онъ, приловчаясь кинуть новую косточку такъ чтобъ она попала прямо въ носъ собак.
— Да вдь тутъ какое же ‘положеніе’, Плеша? Изъ-за чего, подумай, сдлалъ эту глупость человкъ.
‘Плеша’ посмотрлъ на него какъ бы съ удивленіемъ:
— Да какже, Степа, вдь обидно что какой-нибудь жидъ сметъ говорить что ты можешь застрлиться только потому что у тебя денегъ нтъ.
‘Степа Говориловъ’ не нашелъ ни единаго слова отвтить на такой резонъ. Но изъ разговора съ пріятелемъ онъ вынесъ окончательное убжденіе что ‘трагическія рчи’, которыя онъ было намренъ былъ повести съ нимъ относительно грозившей ему молъ ‘гибели’ на поединк съ графомъ Снядецкимъ-Лупандинымъ, были бы совершенно излишними. ‘Плеша’ просто не понялъ бы ихъ. ‘Ему, дураку, и въ самомъ дл все равно что жить, что умереть, а я…’ недоговорилъ себ Степа и какъ-то высокомрно усмхнулся только.
— Вотъ что, Плеша, сказалъ онъ посл новаго молчанія,— ты оставайся у меня преспокойно ночевать, а завтра утромъ мы съ тобой подемъ къ теб, я возьму у тебя пистолеты и самъ повезу въ городъ къ твоему Кондратію, ты мн только адресъ скажи… Или даже, я думаю, можно будетъ тамъ достать получше чмъ твои: вдь твои, ты говоришь, старые очень, заржавленные: можетъ-быть и совсмъ не годиться будутъ…
— Я ужъ объ этомъ думалъ, Степа, поспшилъ заявить тотъ,— въ город стоитъ пхотный баталіонъ, у какого-нибудь офицера непремнно, я думаю, найдутся пистолеты. Я отыщу, у всхъ перебываю, отличные достану, увидишь, отличные!…
— Я самъ это все сдлаю, перебилъ его Острометовъ,— а ты долженъ оставаться.
— Къ чему же это, Степа! взвизгнулъ Плехановъ плаксивымъ голосомъ ребенка у котораго отбираютъ любимую игрушку.
— Ты долженъ ждать извщенія отъ секунданта моего противника, разв не помнишь? Онъ теб сказалъ что ты долженъ ждать его никакъ не поздне завтра вечеромъ: ты слдовательно весь день долженъ ждать его. А то вдругъ письмо еще до обда придетъ, а тебя нтъ…
— Такъ вдь ты же вернешься изъ города до обда?
— Конечно, но что-нибудь… непредвиднное можетъ задержать меня… А ты долженъ сейчасъ же, немедля, отвтить на то что онъ напишетъ что мы очень рады и будемъ на мсто въ тотъ часъ въ какой они тамъ въ письм назначатъ… Ты понимаешь, Плеша, надо тутъ показать что мы съ тобой de vrais gentilshommes, промолвилъ онъ, откидывая назадъ голову движеніемъ исполненнымъ все той же неисправимой въ немъ театральности и забывая при этомъ что ‘Плеша’, какъ говорится, ‘ни въ зубъ не зналъ’ никакого иностраннаго діалекта.
Но непонятая имъ французская фраза произвела тмъ не мене ршающій эффектъ на отставнаго унтеръ-офицера: онъ склонилъ покорно голову, вздохнулъ изо всей груди и пробормоталъ:
— Такъ гд же мн ждать, Степа: у себя, или опять пріхать сюда?
— Сюда, разумется. Онъ сюда пришлетъ непремнно… Ты мн у себя отдашь пистолеты, я съ ними поду въ городъ, а ты сейчасъ же на своихъ лошадяхъ возвращайся сюда и жди письма и меня.
— Хорошо, пролепеталъ печально Плехановъ.
Степа поднялся съ мста, потягиваясь и звая во всю глотку:
— Ну, а теперь по постелькамъ… Какую же я высыпку сейчасъ задамъ! браво примолвилъ онъ къ этому, косясь на пріятеля съ желаніемъ подмтить какое впечатлніе произведутъ на него эти слова.
Но румяному Ахиллу было не до его бравости: онъ сидлъ надувши губки, готовый заплакать. Ему такъ хотлось къ Кондратію, а такія пріятныя хлопоты предстояли ему было: достать пули, порохъ и прочее, къ ‘разнымъ офицерамъ’ създитъ (можетъ-быть какой-нибудь изъ нихъ знакомый найдется, или ‘веселенькій анекдотикъ’ ему разкажетъ между прочимъ, думалъ бдняжка), а тутъ ‘сиди одинъ цлый день съ Блекомъ!…’

XIX.

Много загублено заячьихъ душъ.
Слава усердному гону тявкушъ.
Слава теб, неизмнный Нахалъ,
Ты словно втеръ пустынный леталъ!
Некрасовъ.

Рано утромъ, переночевавъ на полпути у Троженкова, неутомимый Свищовъ прибылъ въ Блево, усадьбу унаслдованную графомъ Петромъ Капитоновичемъ Снядецкимъ-Лупандинымъ отъ покойной тетки. Старуха прожила всю жизнь въ деревн, и домъ ея былъ, какъ говорится, полная чаша. Древняя чета, изъ бывшихъ дворовыхъ, мужъ и жена, прослужившая ей съ юности до самой смерти и оставленная ея наслдникомъ на прежнихъ должностяхъ своихъ, содержала этотъ домъ въ чистот и ‘аккуратности’, переносившихъ невольно воображеніе того кто входилъ въ него въ первый разъ къ мирнымъ временамъ стародавняго дворянскаго житья. Петръ Капитоновичъ со своей петербургской точки зрнія находилъ что ему ‘здсь недостаетъ современнаго комфорта’ и что для этого ‘нужно будетъ со временемъ выписать кое-что отъ Гальпена, {Извстный мебельщикъ въ Петербург.} перемнить обои и обивку, и вообще переставить все по ныншнему,’ но въ сущности находилъ эту обстановку ‘довольно приличною для своего званія’. А Свищовъ, входя теперь въ эти чистыя и свтлыя комнаты, съ полинялымъ отъ лтъ, но безъ пятнышка стариннымъ штофомъ мебели и занавсей, горками фарфора и серебра въ углахъ гостиной и дубовымъ подомъ лоснившимся какъ паркетъ, думалъ со своей стороны: ‘И совсмъ даже какъ слдуетъ быть для узднаго предводителя дворянства’.
Онъ засталъ хозяина въ его кабинет совсмъ одтымъ, хотя было еще очень рано, съ похолодвшимъ стаканомъ чая на письменномъ стол, у котораго, погрузившись въ глубину стариннаго вольтеровскаго кресла, читалъ онъ, высоко приподнявъ книгу къ прищуреннымъ глазамъ, Исторію города Глупова, сочиненіе господина Щедрина.
Онъ быстро закрылъ ее, кинулъ на столъ и обернулся на заслышанные имъ шаги входившаго:
— А, вы!.. Я васъ еще ночью поджидалъ, какъ вы общали пріхать… И, признаюсь, нсколько безпокоился, спадъ даже дурно.
— Да, вы какъ-то ужь очень желты сегодня, отозвался насмшливо Свищовъ,— что жь, вы полагали, сократили меня на пути разбойники?
— Нтъ, а все же, знаете… Отечественныя дороги, да еще въ ростепель… Могли васъ на какой-нибудь колдобин вывернуть…
— Насилу до Троженкова на возвратномъ пути дотащился, кляча мужицкія попались невозможныя, объяснилъ Свищовъ не садясь, взялъ безцеремонно папироску изъ ящика стоявшаго на стол, закурилъ ее и принялся, молча и насупясь, расхаживать по комнат.
Петръ Капитоновичъ, дйствительно какъ-то ‘особенно желтый’ посл дурно проведенной ночи, съ видимою тревогой слдилъ за нимъ глазами.
Прошло нсколько минутъ. Его такъ и порывало заговорить, но словно что-то задерживало слова его въ горл.
— Что же письмо? промолвилъ онъ наконецъ чрезъ силу.
— Передалъ, коротко отвтилъ на ходу тотъ.
— Передали! Господину Острометову?..
— А то кому же еще? По адресу, извстно.
— Я, то-есть, хотлъ спросить, лично ли ему… въ руки? сказалъ, слегка заикаясь, графъ.
— Въ собственныя, подчеркнулъ съ новою насмшливою нотой въ тон Свищовъ, продолжая, не глядя на говорившаго, маршировать по комнат отъ двери до двери.
У Петра Капитоновича сперло дыханіе еще разъ.
— Что же онъ? скоре угадалъ чмъ услышалъ его гость.
— Согласенъ, точно отрубилъ онъ.
— Драться?
— Само собой!
Петръ Капитоновичъ судорожно ерзнулъ въ своемъ кресл, подаваясь всмъ тломъ впередъ:
— Безъ разговору?
— Былъ разговоръ у меня съ его секундантомъ объ условіяхъ…
— Нтъ, поспшно перебилъ графъ,— я говорю насчетъ извиненій… У васъ съ вами именно была рчь о томъ что вы отъ него прежде всего потребуете… des excuses crites въ его глупомъ поведеніи… и только въ случа еслибъ онъ отказался, тогда ужь отдадите ему мое письмо… Вы мн даже честное слово давали что онъ напишетъ все, непремнно все что вы только сочтете нужнымъ продиктовать ему.
‘Московскій браво’ остановился посреди комнаты, закрутилъ усъ на палецъ и, покачиваясь съ каблука на носки и обратно, выговорилъ, отчеканивая отдльно каждое изъ своихъ словъ:
— Я ему сказалъ что вы никакихъ, ни устныхъ, ни письменныхъ извиненій отъ него принимать не намрены, а требуете его всенепремнно къ барьеру. Dixi! заключилъ онъ, глядя теперь уже во вс глаза на Петра Капитоновича.
Тотъ въ неописанномъ волненіи вскочилъ съ мста и схватилъ себя за волосы:
— Что вы со мной длаете, что длаете!.. Еслибъ я могъ знать, я бы никогда не поручалъ вамъ… Помилуйте, это, что называется, abus de confiance съ вашей стороны! Я васъ никогда объ этомъ не просилъ… Помилуйте, растерянно восклицалъ онъ,— въ моемъ положеніи идти на настоящую дуэль съ какимъ-то молокососомъ… который можетъ меня увчнымъ сдлать, или даже застрлитъ самымъ глупымъ образомъ… какъ какого-нибудь зайца… Я васъ послушался относительно этого… вызова, довряя вашимъ словамъ что онъ ‘испугается’ — вы мн въ этомъ клялись и божились — и поспшитъ ‘униженно извиниться’, говорили вы мн именно въ этихъ выраженіяхъ, или не говорили?… А вы, вы…
Онъ нервно, болзненно закашлялся, замахалъ отчаянно руками, упалъ опять въ кресло, блдный и вздрагивающій не то отъ негодованія, не то отъ страха,— ‘отъ страха того глупаго положенія въ которое ставитъ его теперь этотъ наглецъ’ объяснялъ онъ себ мысленно.
Свищовъ въ свою очередь взиралъ на него невозмутимо и безмолвно, тшась въ душ всею этою, нагнанною имъ на слабонервнаго и умоограниченнаго человка, душевною тревогой. Его мистификаторская натура находила въ этомъ зрлищ какое-то спеціально удовлетворявшее ее наслажденіе.
— Я полагалъ, заговорилъ онъ не сейчасъ,— что въ вашемъ ‘положеніи’ и въ виду того что вы изъ этого положенія думали сдлать, переселяясь изъ столицы въ провинцію, вамъ именно неприлично было стерпть при свидтеляхъ дерзости отъ ‘какого-нибудь молокососа’, какъ вы весьма резонно выражаетесь, и что поэтому вамъ слдуетъ дать ему приличную острастку, заявить себя, такъ сказать, съ перваго же раза, въ назиданіе впредь и во страхъ всмъ ему подобнымъ, такъ какъ время, извстно вамъ это или неизвстно — не знаю, пошло теперь грубое, и кулачное право, вопреки прогрессу, боле чмъ когда-нибудь у насъ въ ходу… Зубы надо показывать теперь, ваше сіятельство, прежде всего зубы!.. Насчетъ извиненій я вамъ говорилъ и, конечно, имя вс данныя предполагать что молокососъ этотъ дйствительно придетъ въ перепугъ отъ вашего картеля… Но признаюсь, нежданно расхохотался ‘наглецъ’, я тутъ ‘маленькимъ ошибка давалъ’, передразнивая армянскій говоръ, выразился онъ словами одного ходячаго анекдота.
— На неожиданный отпоръ изволили наткнуться? желчно отозвался на это графъ.
— Д-да… Съ начала и совсмъ было ошаллъ онъ, казалось, отъ испуга, а тамъ вдругъ, невсть откуда, прыть какая-то нашла, мы молъ самъ съ усамъ, драться, такъ драться, и ‘напередъ’, говоритъ, ‘на вс условія согласенъ’. Удивилъ даже, признаюсь!.. И ничего теперь съ этимъ не подлать, развелъ Свищовъ руками,— выходить вамъ теперь на барьеръ необходимо.
— Чортъ знаетъ что такое! крикнулъ Петръ Капитоновичъ, ударяя по столу костянымъ ножомъ схваченнымъ имъ тутъ же и переламывая его при этомъ на двое.
Онъ швырнулъ его куски на полъ и словно уронилъ себя въ спинку своего кресла:
— Искалчитъ, говорю, пожалуй, или и совсмъ отправитъ… глухо простоналъ онъ,— вдь это же глупо, согласитесь, глупо!
— А какъ если вы его, напротивъ? продолжалъ потшаться Свищовъ.
— Судъ, значитъ, тогда, скамья подсудимыхъ, скандалъ…
— Судъ оправдаетъ, объ этомъ разговаривать нечего.
— Ахъ, оставьте пожалуста! занылъ Петръ Капитоновичъ, оборачиваясь къ нему спиной.
Свищовъ вытянулъ языкъ по адресу этой спины, покачался еще разъ съ пятки на носокъ и обратно, и проговорилъ громко:
— Ну-съ, вотъ что: выйти на барьеръ, какъ я уже имлъ честь донести, вамъ необходимо, а на счетъ того что изъ сего дале произойти можетъ, у васъ теперь съ вами другой разговоръ пойдетъ.
— Какой еще разговоръ?..
— А такой, началъ, медленно роняя слова, Свищовъ,— что дйствительно, какъ вы говорите, вышло бы въ конц концовъ довольно ‘глупо’ еслибы затянная нами исторія, совершенно впрочемъ основательно затянная, поспшилъ онъ добавить,— привела къ какому-нибудь нежеланному, чтобы не сказать печальному, исходу… Требуя поэтому направить дальнйшій ходъ вашихъ дйствій по другому, такъ сказать, каналу. Какъ вы объ этомъ полагаете?
— Ничего не полагаю, ибо ничего не понимаю, досадливо отрзалъ Петръ Капитоновичъ не оборачиваясь.
— Да, я вообще уже замтилъ что вы насчетъ пониманія нсколько туги…
— Однако позвольте, милостивый государь,— и уколотый графъ перекинулся теперь всмъ туловищемъ въ сторону дерзкаго своего собесдника,— вы себ позволяете со мною такой тонъ…
— La paix, la paix, monsieur le comte! прервалъ его въ свою очередь со смхомъ тотъ,— я, знаете, тоже не люблю когда меня слушаютъ оборотившись ко мн неподобающею частью тла, а вы вотъ почитаете это, кажется, признакомъ хорошаго воспитанія.
Петръ Капитоновичъ покраснлъ какъ ракъ:
— Прошу меня извинить, пробормоталъ онъ,— я… именно… слишкомъ хорошо воспитанъ чтобы… въ моемъ собственномъ дом… Вы о чемъ-то начали говорить? спшилъ онъ перемнить рчь,— я дйствительно не совсмъ понялъ, виноватъ.
Свищовъ засмялся опять:
— И не трудно впрочемъ: я пока присказку велъ, а сказка у васъ впереди.
— Сказка? повторилъ недоумло графъ.
Свищовъ подошелъ къ стулу стоявшему у стны, переволокъ его къ столу за которымъ сидлъ хозяинъ, слъ, оперся подбородкомъ на сложенныя имъ за столъ руки и, глядя не на слушателя своего, а прямо чрезъ окно за синвшую на двор подъ яркими лучами солнца большую лужу, заговорилъ полушелотомъ:
— Еслибъ я, напримръ, попросилъ у васъ лошадей и какой-нибудь экипажъ, хотя бы телгу, създить немедленно въ городъ что бы вы сказали?
Петръ Капитоновичъ продолжалъ недоумвать:
— Могу вамъ служитъ. Коляску мою которую я посылалъ чинить туда, вчера вечеромъ, посл вашего отъзда, привезли обратно. Кром того, я узналъ, тутъ у тетушки были старыя крытыя дрожки, очень покойныя и совсмъ еще крпкія, такъ если вамъ угодно будетъ воспользоваться ими… Но зачмъ вамъ въ городъ и даже ‘немедленно’? спросилъ онъ съ видимымъ уже любопытствомъ.
— Тамъ можно будетъ съ кое-кмъ переговорить, загадочно промолвилъ за это ‘le gnral Suichef.’
— Съ кмъ же? дрогнулъ голосъ у графа.
— Съ кмъ потребно будетъ…
Петръ Капитоновичъ сразу теперь, огуломъ, понялъ все — и покраснлъ пуще прежняго:
— Послушайте однако, залепеталъ онъ,— вдь это, знаете…
— Что знаю?
— Это какъ-то не совсмъ… Могутъ сказать…
— Кто сказать, что?
— Я ужъ не знаю право, но вы понимаете, un homme bien n…
— Дальше же что, хихикалъ, подгоняя какъ бы споткнувшагося за этомъ ‘bien n’ графа, его безцеремонный собесдникъ.
— Этотъ господинъ… Острометовъ — мальчишка… фатъ… Онъ можетъ распустить слухи что я, такъ-сказать, испугавшись его, предварилъ… Вы понимаете, человку въ моемъ положеніи… прибгать къ такимъ средствамъ…
— Къ какимъ это? невозмутимо проговорилъ ‘московскій браво’.
— Вдь это, согласитесь, въ нкоторомъ род… доносъ…
— На кого же это, на себя самого, то-есть? Вдь вы же Острометова вызвали, а не онъ васъ.
Графъ растерянно уперся въ него глазами:
— Да, къ несчастію, послушался вашего совта… А теперь, вы согласитесь, я поставленъ, такъ сказать, въ безвыходное положеніе…
— Я вамъ на это пословицей отвчу.
— Пословицей?…
— Да-съ: честь приложена, а отъ убытка Богъ избавитъ.
Петръ Капитоновичъ заметался опять:
— Глупйшее положеніе, глупйшее!
— Какъ знаете! Можно дло и совсмъ безъ послдствій оставить.
— Какъ же такъ?
— Въ городъ я не поду, о времени встрчи о которой я долженъ былъ извстить Острометовскаго секунданта ничего не напишу: за этомъ и замретъ.
— Но вдь онъ въ такомъ случа при первой со мной встрч будетъ имть право меня… трусомъ, такъ сказать, назвать…
— Ну, это конечно можетъ случиться, и онъ даже наврно это сдлаетъ, самымъ спокойнымъ тономъ подтвердилъ Свищовъ.
— Вы видите!… Каково же это въ моемъ положеніи!…
И такое отчаяніе зазвучало при этомъ въ голос злополучнаго графа Снядецкаго-Лупандина что нашему мистификатору даже какъ будто жаль его стало теперь:
— Послушайте, ваше сіятельство, сказалъ онъ,— отчего не хотите вы допустить что въ нашемъ богоспасаемомъ отечеств имется у предержавныхъ властей извстная доля и собственной иниціативы? Разв не можетъ полиція, хотя бы и не столичная, а наша простая, уздная, безо всякаго, какъ вы безпощадно выражаетесь, ‘доноса’, провдать о томъ что вотъ тамъ-то и тамъ-то готовится между такими-то извстными въ мстности лицами то-то и то-то? А въ такомъ случа слдуетъ ли ей, или нтъ, принять къ прегражденію сего, плутовски подчеркнулъ онъ,— подобающія со своей стороны мры?
У слушавшаго эту рчь начинало мало-по-малу проясняться чело:
— Конечно, если она сама, такъ сказать… я не имю средствъ препятствовать… Но иначе, вы понимаете, въ моемъ положеніи…
— Сама, конечно, подтвердилъ Свищовъ, прикусывая губу,— я иначе и не понимаю… Только ей, знаете, помочь надо немножко… Такъ я поду, графъ, посл какой-то особенно вской паузы примолвилъ онъ, поднимаясь съ мста.
Петръ Капитоновичъ почему-то почувствовалъ себя въ эту минуту какъ-то необыкновенно бодрымъ и даже отважнымъ духомъ:
— Лошади мои и экипажъ къ вашимъ услугамъ, а въ томъ что вы намрены тамъ учинить, уже нсколько игриво прибавилъ онъ,— я умываю руки, предваряю васъ.
— Пилатъ, проконсулъ, осторожный, travesti et ulustre! воскликнулъ за это Свищовъ, безпрепятственно уже оглашая воздухъ давно мучившимъ его внутренно хохотомъ.
Петръ Капитоновичъ тоже засмялся. На унылой еще за нсколько мгновеній назадъ душевной нив его начинали разцвтать опять ландыши и незабудки…
Разговоръ затмъ перешелъ какъ-то вдругъ на всякіе ‘веселенькіе’ мотивы. Графъ отдалъ приказаніе запрягать лошадей въ старыя дрожки тетки, на которыхъ гость его изъявилъ готовность ‘пропутешествовать’ въ городъ. Но онъ такъ увлекся пріятностью бесды со своимъ хозяиномъ что отправился въ путь лишь въ первомъ часу пополудни.

XX.

Изъ Блева до города было верстъ двадцать пять, и Свищовъ пріхалъ туда часу въ пятомъ. Онъ ведлъ везти себя на станцію желзной дороги, пообдалъ тамъ на скоро котлеткой съ картофелемъ, выпилъ бутылку пива и, приказавъ кучеру графа дать лошадямъ корму и ожидать его возвращенія, вышелъ самъ на улицу.
Городъ былъ ему хорошо знакомъ, и онъ своею размашистою походкой направился по главной его улиц прямо къ дому который занимаемъ былъ земскою управой въ ту пору когда онъ состоялъ въ ней членомъ. Управа и теперь помщалась въ этомъ дом, и онъ, подходя къ нему, увидлъ сидвшаго на ступеньк крыльца, съ коротенькою трубкой въ зубахъ, стараго солдата сторожа, съ самаго введенія земскихъ учрежденій состоявшаго здсь въ этой должности.
— Здорово, Ефимычъ, сказалъ онъ.
— Здравія желаю, вашесблародіе, проговорилъ старый служивый, поспшно вставая и вытягиваясь, и почтительно пряча трубку свою за спину.
— Бравый ты все, попрежнему, милостиво ухмыльнулся Свищовъ,— здоровъ все?
— Покорнйше благодарю вашесбла… Богъ по грхамъ терпитъ, отвтилъ, видимо польщенный комплиментомъ, тотъ, пріосаниваясь.
— Ну, и отлично!.. А ты вотъ что мн скажи: гд тутъ у васъ исправникъ живетъ?
— А тутъ, вашесбла… по близости, переулочекъ направо минете, тутъ сейчасъ и будетъ, купца Толстопятова домъ, ставни расписныя, фигуристый такой.
— Знаю.
— Такъ вотъ въ эвтомъ самомъ дом, вашесбла…
— Вдь онъ у васъ теперь новый, исправникъ? спросилъ опять Свищовъ.
— Такъ точно, недавно, съ полгода не бол какъ назначевы сюда, а то былъ у васъ до прежъ того Сливниковъ господинъ, изъ гвардейскихъ…
— Знаю, при мн былъ, славный малый.
— Легкій господинъ дйствительно, осклабился не то одобрительно, не то какъ бы насмшливо сторожъ.
— Легкій, повторилъ машинально Свищовъ… ‘Какой вдь всегда мткій эпитетъ уметъ зайти вашъ народъ!’ пронеслось у него въ мысли.— Ну, а ныншній каковъ? сказалъ онъ громко.
— Ничего, начальникъ настоящій можно сказать. Съ Балкановъ они, майоръ.
— Какъ ‘съ Балкановъ’?
— Съ генераломъ Скобелевымъ, значитъ, въ походъ туда ходили, Егорья даже достали себ тамъ, потому рука у нихъ прострленная, и даже по сей часъ не владютъ.
— Молодчина, значитъ?
— Ничего, аккуратные…
— Зовутъ его какъ?
— Фамилія имъ Ипатьевъ будетъ, едоръ Иванычъ.
— Что онъ теперь дома, не знаешь?
— Должно, дома, пообдамши, они завсегда въ третьемъ часу обдаютъ.
— Ну прощай, Ефимычъ, очень радъ что видлъ тебя.
— Счастливо оставаться, вашес…
Свищовъ направился къ квартир исправника.
— Дома едоръ Ивавычъ? спросилъ онъ у отворившей ему дверь въ сни пожилой, чистоодтой женщины.
— Дома-съ, пожалуйте, какъ объ васъ сказать?
— Окажите: изъ узда землевладлецъ одинъ, фамилію я самъ ему скажу.
— Пожалуйте, повторила женщина, вводя его въ небольшую, чисто какъ она сама, но бдно глядвшую комнату, съ разставленными чинно по стнкамъ дешевыми стульями крытыми полосатымъ тикомъ, крашенымъ столомъ покрытымъ ярославскою салфеткой и окнами безъ занавсей и сторъ.
— Они сейчасъ пожалуютъ, сказала женщина, уходя въ сосднюю комнату.
Изъ нея дйствительно вышелъ чрезъ минуту исправникъ, человкъ лтъ сорока пяти, высокій и худой, съ нсколько болзненнымъ и строгимъ лицомъ и подвязанною черною шелковою полосою рукою, застегнутый за вс пуговицы сюртука и съ Георгіевскимъ крестомъ въ петлиц.
Онъ привтствовалъ вошедшаго учтивымъ наклоненіемъ головы и вопросительно уставился за него большими, серіозными и умными глазами.
— Позвольте вамъ представиться: Свищовъ, вашего узда… помщикъ, какъ говорилось въ крпостныя времена…
И онъ щелкнулъ каблуками на военный манеръ.
Исправникъ молча кивнулъ подбородкомъ.
— Желалъ бы, если позволите, продолжалъ тотъ, покручивая усъ и какъ бы шутливо,— получить отъ васъ аудіенцію минутъ на десять разговору.
— Имете ко мн надобность?
— Въ нкоторомъ, такъ-сказать, род, если милость ваша на то будетъ.
— Не угодно ли будетъ пожаловать ко мн въ кабинетъ, отвтилъ майоръ, видимо нсколько морщась отъ гаерническаго пошиба тона и пріемовъ обращающагося къ нему лица.
То что называлъ онъ ‘кабинетомъ’ была такъ же скромно какъ и предшествовавшая ей убранная комната. У окна за двухъ козлахъ уставлена была широкая и длинная площадка сколоченнаго изъ досокъ стола, на которыхъ натянута была, обитая по бортамъ гвоздиками съ мдною шапкой, американская клеенка желтоватаго цвта. На стол, въ срыхъ обложкахъ, съ наклеенными на нихъ заголовками, аккуратно сложенныя горкой лежали дла и текущія ‘къ подписи’, рядомъ съ двумя-тремя томами Свода Законовъ въ затасканныхъ переплетахъ. Къ стн, прямо насупротивъ плетенаго кресла съ круглою спинкой, на который слъ теперь хозяинъ, приглашая движеніемъ руки постителя занять мсто на другомъ стоявшемъ подл стола, обитомъ такою же клеенкой кресл, прикрплены были простыя, не крашеныя полки съ книгами, а надъ ними на темно-сромъ фон обоевъ виднлись хромолитографированный портретъ Царствующаго Государя и въ рзвой деревянной рамочк изображеніе красиваго молодаго генерала съ блымъ орденомъ на ше,— генерала Скобелева.
— Чмъ могу служить? началъ исправникъ.
— Это требуетъ нкотораго развитія, если позволите мн такъ выразиться, счелъ почему-то нужнымъ засмяться Свищовъ и, вытаскивая изъ кармана портъ-сигаръ, набитый имъ предъ отъздомъ изъ ящика графа Снядецкаго-Лупандина:
— Позволите закурить? промолвилъ онъ pro forma, зажигая тутъ же спичку и закуривая папиросу о пламень ея.
Хозяинъ молча глядлъ на него только.
— Дло, изволите видть, заговорилъ опять ‘московскій браво’,— свойства самаго конфиденціальнаго, какъ выражаются у васъ на служб, а потому я считаю нужнымъ просить васъ заране хранить его пока подъ замкомъ, какъ говорится… Во всякомъ случа не проговориться какъ-нибудь что вы узнали объ этомъ отъ меня.
— Я не имю привычки ‘проговариваться’, сухо отрзалъ въ отвтъ исправникъ.
Свищовъ чуть-чуть смущенно морганулъ глазами:
— Я не сомнваюсь, пробормоталъ онъ,— но вы изволите усмотрть изъ моего разказа что здсь требуется нкоторая особенная осторожность.
— Въ чемъ дло? такъ же сухо опять спросилъ тотъ.
— Вамъ вроятно не безызвстно что въ числ здшнихъ землевладльцевъ состоитъ, недавно получившій наслдство отъ тетки, камергеръ, чиновникъ особыхъ порученій при министр, графъ Снядецкій-Лупандинъ…. почти сановникъ, хихикнулъ неисправимый мистификаторъ не совсмъ кстати, но тутъ же принялъ многозначительный видъ и примолвилъ вско:— лицо во всхъ отношеніяхъ почтенное.
Исправникъ кивнулъ еще разъ:
— Имлъ честь видть, былъ у меня по длу о ввод его во владніе.
— Д-да… Такъ вотъ съ этимъ вполн почтеннымъ лицомъ случилось на дняхъ весьма непріятное приключеніе.
— Приключеніе?…
— Иди, выражаясь правильне, столкновеніе съ другою личностью… такъ какъ ‘лицомъ’ его собственно зазвать нельзя. Представьте себ недоросля изъ дворянъ, какъ говорилось встарь, богатаго и ни къ чему негоднаго маменькинаго сынка,— и этотъ мальчишка позволилъ себ наговорить графу въ одномъ дом, при свидтеляхъ, весьма неприличныя вещи, которыя не могутъ быть терпимы никакимъ порядочнымъ человкомъ… Вы конечно согласны съ этимъ? примолвилъ онъ, глядя прямо въ лицо Ипатьева.
Тотъ не отвчалъ и внимательно глядлъ ему въ свою очередь въ глаза.
— Что оставалось длать графу посл этого, сами скажите?
И не ожидая отвта:— онъ потребовалъ отъ него, какъ водится между порядочными людьми, надлежащихъ извиненій, или такого же… надлежащаго, то-есть удовлетворенія.
— Такъ! коротко проговорилъ за это майоръ,— дальше-съ?
— Недоросль нашъ… фамилія его Острометовъ, я кажется забылъ зазвать его…
Исправникъ качнулъ головой.
— Знаю-съ, сказалъ онъ.
— Знаете?
И Свищовъ вперилъ въ него изумленные глаза.
— Такъ что же вамъ угодно было мн сообщить? невозмутимо промолвилъ тотъ.
Свищовъ раздумчиво повелъ на него взглядомъ еще разъ и продолжалъ:
— Господинъ Острометовъ не счелъ нужнымъ извиниться, какъ это ему слдовало, такъ какъ сказаны была имъ графу дерзости въ пьяномъ вид, въ чемъ онъ могъ сознаться нисколько не роняя своего достоинства, а очень обрадовался, напротивъ, повидимому, какъ это часто бываетъ въ его годы, случаю показать себя храбрецомъ и…
Какая-то тнь усмшки пробжала на мигъ по безцвтнымъ губамъ исправника. Зоркіе глаза Свищова какъ бы на лету поймали ее, онъ пріостановился.
— И…? повторилъ холодно и уже совершенно серіозно тотъ.
— Дуэль назначена, вымолвилъ ‘московскій браво’ словно черезъ силу,— фактъ глупйшій, согласитесь? счелъ онъ нужнымъ примолвить, высоко вздергивая плечами.
Исправникъ въ свою очередь не почелъ нужнымъ отвчать на этотъ возгласъ.
— Позвольте васъ спросить, сказалъ онъ,— изъ какого источника доставлены вамъ свднія о которыхъ вы сообщаете мн въ настоящую минуту?
Свищовъ какъ бы отороплъ нсколько, но тотчасъ же овладлъ собой и засмялся принужденнымъ, обрывистымъ смхомъ:
— Вы мн позволите быть совершенно откровеннымъ съ вами, заговорилъ онъ, наклоняясь и притрогиваясь пальцами фамильярно къ колнк своего собесдника (причемъ Ипатьевъ невольнымъ, какъ бы гадливымъ движеніемъ отодвинулся отъ него и поморщился),— я въ нкоторомъ род играю активную роль въ этой трагикомической исторіи, такъ какъ графъ Снядецкій-Лупандинъ просилъ меня передать письмо его господину Острометову, а затмъ, если тотъ не согласится за извиненіе, быть его… секундантомъ… Вы понимаете что порядочный человкъ не можетъ отказать въ подобныхъ случаяхъ… Я и согласился, надясь привести къ соглашенію… Но такъ какъ оно приняло этотъ оборотъ, я, понимаете, считаю долгомъ, такъ сказать, совсти сдлать все возможное чтобы не допустить встрчи… совершенно безсмысленной, согласитесь, по вызывающему ее мотиву, а которая можетъ привести между тмъ къ какому нибудь весьма… печальному исходу… Вы согласны, не такъ ли? съ какимъ-то будто искательствомъ въ тон заключилъ онъ.
Исправникъ, садя въ полоборота къ столу и опираясь на него лвымъ локтемъ, невозмутимо внималъ этимъ рчамъ. Только въ серіозныхъ, нсколько какъ бы усталыхъ, глазахъ его пробгало что-то не то безпокоившее, не то раздражавшее Свищова…
— Надюсь что сообщеніе мое во всякомъ случа будетъ принято вами въ надлежащемъ смысл и не подастъ повода какому-нибудь истолкованію могущему набросить тнь на мои намренія, произнесъ онъ съ выраженіемъ словно оскорбленнаго даже предположеніемъ этой ‘тни’ достоинства.
Исправникъ отдлилъ локоть отъ стола, потеръ руки одна о другую и проговорилъ своимъ ровнымъ, негромкимъ голосомъ, съ едва опять уловимою усмшкой:
— Мн объ этомъ ужь было извстно.
— Какъ извстно! вскликнулъ ошеломленный Свищовъ,— когда же вы успли…
— Сегодня утромъ я получилъ извщеніе…
— У васъ былъ Острометовъ!..
И Свищовъ ударилъ себя ладонью по лбу. ‘Какъ я не догадался что онъ непремнно отмочитъ эту штуку’! чуть не вслухъ выговорилъ онъ.
— У васъ былъ Острометовъ! повторилъ онъ утвердительно и разражаясь внезапнымъ смхомъ.
— Я вамъ этого не говорилъ-съ, а предполагать вы можете что вамъ угодно, строго отрзалъ ему на это въ отвтъ исправникъ.
— Ну конечно, хихикнулъ безцеремонно нахалъ,— вы по должности своей обязаны изъ такихъ вещей длать тайны…
Но острый и холодный какъ сталь взглядъ остановившихся на немъ глазъ ‘майора съ Балканъ’ прервалъ его на полуслов. ‘Съ этимъ человкомъ шутки плохи’, сказалось ему внутренно.
Онъ поднялся съ мста.
— Вамъ, значитъ, теперь извстно все съ обихъ, такъ сказать, сторонъ, промолвилъ онъ съ явнымъ, но плохо выходившимъ въ дйствительности, намреніемъ придать словамъ своимъ шутовской тонъ,— и я могу къ имющимся у васъ свдніямъ прибавить лишь то — такъ какъ относительно сего пункта вамъ ничего еще не могло быть доставлено — что встрча между противниками иметъ быть завтра, въ восемь часовъ утра, подчеркнулъ онъ,— въ лсу, близь усадьбы деревни Быково, принадлежащей Степану Акимовичу Троженкову, о которомъ вы вроятно слышали, если не знакомы лично…
Исправникъ поднялся тоже и кивнулъ подбородкомъ:
— Это теперь безразлично, сказалъ онъ:— я послалъ часа уже два тому назадъ становаго къ графу Снядецкому-Лупандину и къ господину Острометову потребовать отъ нихъ подписки, что они драться не будутъ.
— А!… такъ вы не полагаете сами… или тотъ же становой… выхать на мсто? пролепеталъ сбитый очевидно съ позиціи Овіящовъ.
— Полагаю безполезнымъ: господа эти драться не будутъ, отвтилъ на это исправникъ тономъ презрительный оттнокъ котораго не ускользнулъ отъ чуткаго уха ‘московскаго браво’, его слегка покоробило.
— За симъ мн остается только просіять у васъ извиненія за безпокойство, сухо промолвилъ онъ, кланяясь и быстро поворачиваясь на каблукахъ въ сторону двери.
Хозяинъ проводилъ его до порога, сухо поклонился въ свою очередь и вернулся къ своему столу.
Дурное расположеніе Свищова, вызванное не совсмъ удачною бесдой съ этимъ ‘Скобелевскимъ ежомъ’, какъ выражался онъ мысленно, продолжалось впрочемъ недолго. Выходя на улицу, онъ уже ухмылялся подъ зуавскими усами своими. ‘Такъ и лучше, пожалуй, вышло, разсудилъ онъ,— въ газеты можно будетъ пуститъ что дуэль не состоялась по вмшательству полиціи, которую извстилъ о ней отецъ особы изъ-за которой должна была произойти она’…
И совершенно довольный такою своею ‘комбинаціей’ онъ, весело посвистывая, направился обратно къ станціи желзной дороги, слъ въ ожидавшія его тамъ дрожки графа, и веллъ кучеру хать, но не домой, а въ сторону, въ Троженковское Быково.

XXI.

Владиміръ Христіановичъ Пецъ, управляющій сахарнымъ заводомъ Всхсвятскаго, сидлъ у себя утромъ въ контор и занимался провркой какихъ-то счетовъ, когда пришли ему доложить что его ‘кто-то’ спрашиваетъ.
— Кто такой? спросилъ онъ, не отрывая глазъ отъ лежавшаго предъ нимъ листа исписаннаго цифрами.
— Не знаю-съ, отвтилъ вошедшій съ докладомъ молодой малый изъ состоявшихъ въ контор писарей,— фамилію не сказалъ, а только говоритъ что пришелъ изъ Москвы и желаетъ васъ видть.
— Сейчасъ!
И, провривъ послдніе итоги, Владиміръ Христіановичъ поднялъ глаза и сказалъ:— Проси.
Писарь вышелъ и, проговорилъ ‘пожадуйте’, пропустилъ въ комнату лицо совершенно незнакомое управляющему заводомъ, но съ которымъ читатель нашъ встртился недавно у Степана Акимовича Троженкова и котораго мы будемъ продолжатъ называть тою же фамиліей подъ которою онъ значился тамъ.
Владиміръ Христіановичъ, не подымаясь съ мста, отвтилъ наклоненіемъ головы на довольно почтительный поклонъ которымъ привтствовалъ его вошедшій и вопросительно и молча уставился на него глазами.
Наружный видъ этого ‘неизвстнаго’ не понравился ему на первыхъ порахъ. ‘Очень ужь онъ невзрачно глядлъ и хамовато’… Но Владиміръ Христіановичъ былъ весьма мягкій и ‘жалостливый’ человкъ. ‘Нужда’! подумалъ онъ тутъ же…
А тотъ заговорилъ между тмъ:
— Извините меня что ршился васъ обезпокоить, не имя къ тому никакого права, можно сказать. И даже единственно чмъ могу въ нкоторой степени оправдать себя, такъ это тмъ что отношусь къ вамъ какъ къ человку получившему, мн извстно, образованіе въ томъ же заведеніи гд и я самъ заходился.
— Вы технологъ? живо спросилъ Пецъ.
— Былъ имъ дйствительно, вздохнулъ ему въ отвтъ тотъ.
— Не кончили курса?
Бобруйскій вздохнулъ еще разъ:
— Обстоятельства не дозволили…
Онъ сунулъ руку за бортъ своего поношеннаго пальто, вытащилъ изъ кармана сложенный вчетверо листъ бумаги большаго формата и подалъ ее черезъ столъ Владиміру Христіановичу.
Тотъ развернулъ его и пробжалъ глазами.
Это было форменное, за надлежащими подписью и печатью, увольнительное свидтельство выданное начальствомъ заведенія ‘состоявшему студентомъ третьяго курса технологическаго института, сыну крестьянина Льву Гурьеву Бобруйскому’, помченное однимъ изъ чиселъ августа 1878 года.
— Что же вамъ помшало кончить курсъ, вамъ всего годъ оставался? спросилъ участливо Пецъ.
— Голь непролазная и нездоровье, отвтилъ съ горечью ‘технологъ’,— уроженецъ я, изволите видть, Воронежской губерніи, гимназію тамъ прошелъ, а затмъ куда же!… Къ техническимъ занятіямъ всегда имлъ охоту, потащился въ Петербургъ, въ институтъ поступилъ… А средства, сами понимаете, какія у вашего брата! Отецъ прасолъ, какъ у Кольцова поэта, и онъ скривилъ при этомъ губы въ вид усмшки,— еле концы съ концами сводитъ, семья большая… Думалъ я, само собой, уроками пробиваться, да только, сами знаете, какая теперь конкурренція, особенно если ты еще не классикъ, подчеркнулъ онъ язвительно,— а къ тому еще сталъ я катарромъ горловыхъ связокъ страдать, иной разъ по цлымъ мсяцамъ безъ голоса сижу, такъ какіе ужь тутъ уроки!.. Три года однако проскриплъ, надялся все до выходнаго экзамена продержаться… Не вывезло, и онъ махнулъ рукой безнадежнымъ движеніемъ,— слегъ, тифъ у меня тутъ голодный сдлался, пролежалъ въ больниц съ полгода…
— Вы теперь откуда же, изъ Петербурга? спросилъ Пецъ, котораго этотъ разказъ, дышавшій, казалось ему несомннною искренностью, заставлялъ забывать неблагопріятное впечатлніе произведенное на него въ первую минуту наружнымъ облакомъ говорившаго.
— Я изъ Петербурга еще прошлою осенью выбылъ, продолжалъ тмъ временемъ тотъ,— потому докторъ въ больниц сказалъ мн что тамъ мн и мсяца не прожитъ въ сырости и холод, а чтобъ хать мн немедленно поправляться за родину. Я и послушался, похалъ, прожилъ тамъ по настоящее время, поправился дйствительно…. А какъ почувствовалъ себя лучше, такъ, знаете, и потянуло опять туда, курсъ кончитъ, права настоящія получить.
— Ну и что же?…
— Дотащился я до Москвы…. Знакомый тамъ у меня есть одинъ изъ нашихъ воронежскихъ, думалъ у него малую толику добыть на проздъ въ Питеръ. Вдругъ узнаю: въ Царя стрляли! — Бобруйскій даже вздрогнулъ.— Я, знаете, въ ужасъ пришелъ…. Потому, извстно, какъ бы счелъ онъ нужнымъ объяснить,— первое дло въ подобныхъ случаяхъ подвергается подозрнію вся учащаяся молодежь, винная она или невинная, полиція все одно преслдуетъ, на ше, почитай, сидитъ…. И въ самой молодежи, надо такъ сказать, отъ этого самаго неудовольствіе и ропотъ…. а какъ если ты не раздляешь ея мнній….
Онъ оборвалъ, будто застыдясь прорвавшейся у него откровенности.
— Не вся же однако молодежь, я полагаю, замтилъ тихо Владиміръ Христіановичъ,— придерживается крайнихъ мнній.
‘Бывшій студентъ’ словно ужасно обрадовался этимъ словамъ.
— Не вся, это вы совершенно справедливо говорите, далеко не вся! вскликнулъ онъ, но тутъ же вздохнулъ и прибавилъ:— только вдь, сами знаете, противъ рожна не прать. Общій тонъ ужъ такой: не либеральный человкъ въ глазахъ товарищей все равно что шпіонъ и подлецъ: говорить съ тобой перестанутъ, а не то и публично обругаютъ послдними словами…. А съ моимъ характеромъ этого не выдержать, самъ я обругаю…. Не то что другіе что въ душ такъ же какъ и я протестуютъ противъ…. противъ этого больнаго теченія мыслей, проговорилъ онъ напирая, какъ бы очень довольный подвернувшемуся ему на языкъ подходящему выраженію.
Владиміръ Христіановичъ внималъ ему, одобрительно покачивая головой. Онъ самъ былъ въ свое время въ числ этой учащейся молодежи, зналъ ея нравы и тотъ ложный стыдъ который большинству изъ вся препятствуетъ открыто и отважно заявлять свое личное, независимое мнніе наперекоръ дйствительно ‘больному теченію мыслей’, навязываемому ей ничтожнымъ по большей части, но обладающимъ дерзостью и глоткой, меньшинствомъ.
— Знавъ все это, продолжалъ Бобруйскій,— да еще какъ я въ разчет своемъ на полученіе денегъ нсколько ошибся, меня, знаете, и взяло раздумье, слова Писанія припомнились: удались отъ зла и сотвори благо. Въ Петербургъ попасть теперь, прямо въ жерло значитъ…. Да и къ тому же, говорю, не съ чмъ. Тутъ я и разсудилъ окончательно поискать себ занятія какого-нибудь по технической части чтобы, знаете, хоть и на самой небольшой должности, да пожитъ въ спокойствіи, пока все это смятеніе пройдетъ, и чтобы сколотить себ грошъ ко грошу хоть небольшія средства для поступленія опять, чрезъ годъ что-ли или даже поздне, въ институтъ, курсъ кончить.
Все это носило опять въ сознаніи ‘души человка’ Пеца, какъ называлъ его Николай Ивановичъ ирсовъ, печать ‘такой задушевности’ что онъ чувствовалъ себя все боле и боле расположеннымъ принять участіе въ этомъ, такъ мало возбудившемъ въ немъ къ себ на первыхъ порахъ сочувствія ‘несчастномъ’ человк.
— Кто васъ къ вамъ сюда направилъ? спросилъ онъ.
— Случай. халъ со мной изъ Москвы какой-то коммиссіонеръ что-ли, такъ онъ тутъ разказывалъ въ вагон, положенія ваши здшнія хвалилъ очень… Я и вздумалъ на счастье: можетъ, зайдется какое-нибудь мстечишко…. Онъ мн, этотъ человкъ, про васъ очень даже сочувственно отзывался, примолиталъ Бобруйскій, скорчивъ какую-то особенную, не то заискивающую, не то пренебрежительную улыбку: ты, молъ, не думай во всякомъ случа что это я изъ подлости,— ‘свое, говоритъ, дло насквозь знаетъ и жить подъ его началомъ людямъ хорошо’… Я и ршился окончательно, особенно узнавъ отъ него что вы тоже изъ Технологическаго.
— Позвольте, эти добрыя слова, усмхнулся Владиміръ Христіановичъ,— отвести по ихъ настоящему адресу: я творю лишь волю поставившаго меня. У насъ, дйствительно, людямъ жить хорошо, могу это прямо сказать, но все это прямо же исходитъ отъ того кому мы здсь вс служимъ. Борисъ Васильевичъ Троекуровъ, которому принадлежатъ имніе это и заводъ, превосходный человкъ въ полномъ объем этого слова, примолвилъ онъ съ какою-то растроганною нотой въ голос.
— Слышалъ, какже, этотъ хавшій со мной человкъ не находилъ даже словъ достаточно прославлять его. Видно дйствительно изъ ряда вонъ выходящій господинъ, выговорилъ тотъ самымъ убжденнымъ тономъ.
Владиміръ Христіановичъ былъ окончательно заполоненъ этимъ сочувственнымъ отзывомъ о его патрон.
— Я долженъ предваритъ васъ, началъ онъ раздумчиво,— что отъ насъ люди отходятъ рдко, и подходящаго для васъ занятія собственно по заводу я въ настоящую минуту не могу вамъ предложить никакого, тмъ боле что, извините меня за откровенность, теоретическія познанія которыя пріобртаются вами вообще въ Технологическомъ институт равняются, къ сожалнію, нулю какъ только принимаемся мы за какое-нибудь спеціальное дло. Тутъ-съ, у насъ, требуется просто навыкъ, вниманіе и аккуратность. При всемъ моемъ желаніи, хотя бы и имлась у меня свободная по заводу должность, я могъ бы предоставить вамъ ее лишь посл полнаго ознакомленія вашего съ процессомъ вашего производства, а для этого не недля и не мсяцъ нужны… А вотъ чтобъ могу предложитъ вамъ: у меня письмоводитель, очень хорошій молодой человкъ изъ нашихъ здшнихъ крестьянъ, призвавъ отбывать воинскую повинность и долженъ былъ покинуть насъ по этому случаю. Такъ вотъ если хотите… Тридцать рублей въ мсяцъ, къ Рождеству и Пасх наградныя по заслуг, подчеркнулъ онъ усмхаясь,— хорошая свтлая комната съ бльемъ, обдъ общій для всхъ конторскихъ… Сыты будете, провизія у насъ хорошая и кухарка мастерица своего дла, засмялся уже и совсмъ добрякъ.
Лицо ‘технолога’ словно все расплылось отъ умиленія.
— Помилуйте, пробормоталъ онъ прерывающимся какъ бы отъ нежданной радости голосомъ,— да я и не за такое положеніе готовъ бы былъ съ восторгомъ… Постараюсь оправдать ваше довріе. Пишу я грамотно, могу прямо сказать, а за неопытность на первыхъ шагахъ простите, пригляжусь, не хуже другаго орудовать стану, надюсь.
— И приглядываться-то долго не придется, возразилъ на это весело Пецъ, не хитромудрая канцелярщина… А только вотъ что-съ: я принять васъ готовъ и, какъ это мн предоставлено Борисомъ Васильевичемъ, имю полную на то власть, такъ какъ за подвдомыхъ мн лицъ отвчаю я, а слдовательно право выбора ихъ и увольненія должно натурально принадлежать мн. Но у меня ужъ такъ положено что я никого не назначаю и не смщаю не предваривъ о томъ сперва моего генерала. А потому ужь вы мн позвольте сходить къ нему… Мн же къ нему и нужно кстати.
И Пецъ, собравъ лежавшіе предъ нимъ на стол листки счетовъ, вложилъ ихъ въ большой конвертъ и поднялся съ мста. — А вы меня тутъ подождите… Не проголодались ли вы съ дороги, заморить червяка не хотите ли?..
— Если будетъ на то милость ваша, будто смущенно промолвилъ Бобруйскій,— я, знаете, со вчерашняго вечера кром стакана чаю ничего… притомъ со станціи пшкомъ, отощалъ дйствительно нсколько.
— Сейчасъ, сейчасъ! засуетился Владиміръ Христіановичъ,— пойдемте со мной.
Онъ отворилъ дверь, позвалъ сидвшаго тамъ молодаго писаря докладывавшаго ему о постител:— Отведи ихъ сейчасъ, голубчикъ, въ столовую, поспшилъ онъ закомандовать,— и вели тамъ подать что есть позавтракать… Я къ генералу и чрезъ полчаса назадъ буду. До свиданія, Левъ Гурьевичъ!
И онъ, быстро шагая, направился ближайшимъ путемъ, то-есть черезъ садъ, въ домъ своего ‘генерала’.
Борисъ Васильевичъ сидлъ за большимъ столомъ въ своей библіотек и выписывалъ карандашемъ за бумажк какія-то статистическія цифры изъ лежавшей предъ нимъ книги. Онъ тотчасъ же отложилъ свое занятіе увидавъ входившаго и ласково привтствовалъ его.
— Балансъ за прошлый мсяцъ, сказалъ Пецъ, кладя за столъ принесенный имъ конвертъ.
— Хорошо-съ. Ничего боле, Владиміръ Христіановичъ? спросилъ Троекуровъ, которому хотлось скоре возвратиться къ своему длу.
Пецъ замтилъ это и поспшилъ заговорить:
— На мсто вашего Алекся Пвцова, письмоводителя, явился тутъ ко мн одинъ бывшій студентъ технологъ, такъ я хотлъ доложить вашему превосходительству…
— А разв изъ нашихъ молодыхъ людей некого вамъ назначать? прервалъ Борисъ Васильевичъ съ нкоторымъ изумленіемъ.
— Соловцова бы можно было, ила Безпятаго, да они какъ и Пвцовъ подлежатъ повинности, назначишь, а его тутъ чрезъ мсяцъ въ присутствіе потребуютъ…
— Да, это такъ… А этотъ что же, ‘технологъ’ вы говорите? Какъ же онъ за такую мелкую, писарскую должность идти хочетъ?… Вдь у нихъ всегда претензіи большія…
— Нтъ-съ!
И управляющій переданъ о плачевной одиссе явившагося къ нему за мстомъ.— Толковый а здравый понятіями, повидимому, человкъ, заключилъ онъ.
Троекуровъ неопредленно качнулъ головой:
— Что же, если онъ за васъ хорошее впечатлніе производитъ…
Владиміру Христіановичу сдлалось вдругъ какъ бы чего-то страшно, ему вспомнилось что ‘впечатлніе’ произведенное на него въ первую минуту этимъ явившимся къ нему ‘съ втра’ незнакомцемъ было именно не хорошее и что онъ только потомъ, подкупленный разказомъ его о бдственности своего положенія, подавилъ въ себ это впечатлніе… Онъ хотлъ сказать объ этомъ, ‘оговориться за всякій случай’… Но въ эту минуту дверь изъ кабинета отворилась, и на порог ея показалась Александра Павловна.
— Ты занятъ, Борисъ?… Ахъ, здраствуйте, Владиміръ Христіановичъ, молвила она, входя и подавая этому руку.
— Нтъ, мы кончили, сказалъ ей мужъ,— теб нужно переговорить со мной?
— Да, я хотла…
Онъ обернулся къ Пецу:
— Такъ вы пожалуста распорядитесь насчетъ этого какъ вы знаете, мн въ выборъ чиновниковъ вашей государственной канцеляріи, шутливо сказанъ онъ,— вмшиваться даже неприлично какъ-то.
Пецъ поклонился и вышелъ съ неуспокоившеюся смутой въ мысляхъ. До сихъ поръ ‘чиновники его государственной канцеляріи’ были все туземцы, крестьянскіе юноши, бывшіе воспитанники пріятеля его Молоткова, главнаго руководителя школы во Всхсвятскомъ, за добронамренность каждаго изъ которыхъ могли отвтить и этотъ воспитатель ихъ, и самъ онъ какъ за свою собственную. А тутъ онъ въ первый разъ беретъ подъ ближайшее себ начало человка совершенно чужаго,— ‘съ втра, съ втра’, проносилось у него опять въ мозгу,— и притомъ вполн зрлаго, даже немолодаго сравнительно съ его ‘безусою командой’, у котораго слдовательно сложились насчетъ всего вполн опредленныя понятія, и съ ними, пожалуй, еще считаться придется… ‘Да нтъ, онъ кажется въ самомъ дл человкъ хорошій, добрыхъ правилъ, хотя съ виду дйствительно на дикообраза смахиваетъ,’ старался доказать себ добрякъ, возвращаясь въ конторскую столовую, въ которой будущій его письмоводитель жадно додалъ поданный ему большой кусокъ мяса и запивалъ его квасомъ изъ объемистаго деревяннаго жбана. Но прорывавшаяся въ чертахъ управляющаго озабоченность не ускользнула отъ зорко направившихся на него глазныхъ щелокъ ‘технолога’. Онъ поспшно всталъ со стула, утеръ усы верхомъ руки и проговорилъ глухо и тревожно:
— Отказъ получили?
— Отчего вы думаете? живо возразилъ на это Пецъ и даже покраснлъ чуть-чуть:— генералъ, какъ всегда, предоставилъ моему усмотрнію, и я принимаю васъ… на свой страхъ, подчеркнулъ онъ какъ бы невольно.
— Постараюсь заслужить, поврьте!… Кусокъ хлба дали… залепеталъ дрожавшимъ голосомъ, словно не находя словъ для выраженія своей благодарности, тотъ.
‘Несчастный’! подумалъ опять Владиміръ Христіановичъ, ‘моэетъ быть дйствительно пропалъ бы иначе…’
— Пойдемте, я вамъ комнату вашу покажу, можете сейчасъ же поселиться.
Бобруйскій, торопливо и неловко поклонившись, затопоталъ, идя ему вслдъ, своими грубыми, забрызганными грязью сапогами.

XXII.

Оставшись одна съ мужемъ, Александра Павловна поглядла, слегка сожмурившись, на дверь изъ которой только-что вышелъ Владиміръ Христіановичъ, какъ бы съ тмъ чтобъ увриться что онъ заперъ ее за собой, и обернулась затмъ къ Троекурову:
— Можно говорить, Борисъ?
— Конечно, другъ мой, что такое? поспшно отвтилъ онъ, въ свою очередь глядя на нее вопросительно.
— Я хотла… насчетъ Маши, зачала она съ замтною робостью.
— Насчетъ Маши? повторилъ онъ уже съ тревогой въ голос.
— Да… и Гриши, добавила глухо Александра Павловна.
— А!… Что же? спросилъ онъ, зная впрочемъ заране о чемъ именно хочетъ говорить она.
Она подняла за него свои, все такъ же еще прекрасные, съ ихъ строгою вдумчивостью выраженія, глаза и слегка вздохнула:
— Мы говорили съ тобой объ этомъ въ прошломъ году… Ты тогда очень перемнилъ твое мнніе о Гриш, посл этого его несчастнаго amour mal plac къ mademoiselle Буйносовъ…
— Ну да, съ какимъ-то болзненнымъ оживленіемъ прервалъ ее Борисъ Васильевичъ,— и ты со мной согласилась тогда… Дло не въ амур, безъ этого не обойтись никому въ молодости, а Гриша къ тому же гораздо моложе своихъ лтъ,— даже не въ предмет его страсти, а въ безхарактерности, въ тряпичности которую онъ показалъ тутъ…
— Она не хорошая, Борисъ, испорченная, она его нарочно съ ума сводила, привлекала чтобъ отвлечь его отъ насъ, она нашъ домъ терпть не могла и рада была возможности сдлать что-нибудь для васъ непріятное, она знала что мы любимъ Гришу какъ роднаго и что намъ будетъ больно видть…
Борисъ Васильевичъ перебилъ еще разъ:
— А онъ, зная все это лучше чмъ она, давалъ себя прельщатъ и водить за носъ, играть собой какъ мальчишкой такой барын какъ эта, у которой изъ-подъ красоты живаго существа такъ и дышетъ духовною мертвечиной и гнилью. И онъ ничего этого не видлъ, не чуялъ, разобрать не могъ, игралъ у вся не стыдясь роль d’amoureux transi… Разв такого мужа достойна наша Маша!…
И онъ досадливо вздернулъ плечи вверхъ.
— Ахъ, Борисъ, тоскливо промолвила Александра Павловна,— дурныя женщины, къ несчастію, умютъ всегда губить мущинъ, даже самыхъ лучшихъ.
Онъ внезапно смутился, воззрился въ нее быстрымъ, полнымъ тревоги и какой-то острой муки взглядомъ… Но онъ ошибся: она сказала это безъ задней мысли, не намекомъ, да и была ли бы способна на намекъ эта ‘голубивая душа’? подумалось ему тутъ же,— у вся просто вырвалось изъ устъ невинное общее мсто, труизмъ прописной сентенціи… Но въ душевномъ сознаніи ея мужа воспрянула опять при этомъ память прошлаго, живое представленіе тхъ дней когда и онъ шелъ на такую ‘гибель’, уносимый водоворотомъ безсмысленной страсти…
— И не дурныя губятъ, глухо проговорилъ онъ,— поддайся только человкъ на искушеніе…
Онъ еще разъ пристально вперилъ глаза на свтлый съ тихою озабоченностью въ чертахъ обликъ жены… Вки его судорожно моргнули:
— Ты это сама по опыту знаешь, Саша… Неужели не боишься ты того же для твоей дочери?…
Она поблднла вся вдругъ, вскинула въ свою очередь съ выраженіемъ чуть не испуга глаза на мужа… Въ первый разъ посл шестнадцати лтъ, посл той ночи когда онъ, раненый, въ томъ жидовскомъ мстечк Царства Польскаго, просилъ ее ‘простить ему’, напоминалъ онъ ей o прошломъ, о томъ близкомъ ей и роковомъ существ съ ея русалочьими зелеными глазами, исчезнувшемъ завсегда подъ мрачными сводами католическаго монастыря, которое дйствительно чуть не на вкъ погубило ея счастье…
— Борисъ, къ чему ты это вспомнилъ! вскликнула она тревожно,— все это давно минуло… Ты настрадался тогда еще боле чмъ я…
Его точно что-то вдругъ подхватило, понесло. Онъ схватилъ руки жены, прижимаясь къ ихъ ладонямъ горячими устами:
— Ты — ангелъ, другъ мой, ты — вся любовь и прощенье… Но такова ли Маша, простила ли бы она въ подобномъ случа, пронесла ли бы она какъ ты сквозь испытанія свою чистоту душевную?
— Маша, повторила Александра Павловна и задумалась.— Маша въ тебя, Борисъ, промолвила она чрезъ мигъ съ тихою улыбкой:— она будетъ всегда голова dans son mnage.
Троекуровъ утвердительно кивнулъ:
— Да, она сильна духомъ, она знаетъ чего хочетъ… Но есть ли это залогъ счастья для нея — и, напротивъ, не будетъ ли для вся вчный источникъ душевной тоски въ томъ что будетъ она сознавать вчно превосходство свое надъ мужемъ?
— Ахъ, не знаю, Борисъ, тоскливо проговорила Александра Павловна,— я была бы несчастная еслибы со мною такъ было… Но она знаетъ какой онъ, и все-таки любитъ его.
— Гришу? произнесъ машинально Борисъ Васильевичъ,— она теб говорила?
— Нтъ, но я чувствую… Я впрочемъ ошибаюсь можетъ-быть: она привыкла къ нему съ дтства какъ къ брату, какъ къ Вас… Но мн кажется… я вчера съ той минуты какъ онъ вернулся наблюдала за нею и потомъ спрашивала.
Она передала разговоръ съ дочерью наканун вечера.
— Ты умне меня, Борисъ, заключила она,— разсуди самъ какъ это понимать. Какъ ты скажешь, такъ и надо будетъ дйствовать.
— Ахъ, пожалуста не говори ты мн про мой умъ! какимъ-то пылкимъ взрывомъ вырвалось на это нежданно въ отвтъ у Троекурова:— у насъ, кажется, съ тобою до сихъ поръ существуетъ какое-то недоразумніе на этотъ счетъ. Умъ мой гроша не стоитъ сравнительно съ тмъ что подсказываетъ теб инстинктъ твоего сердца. Его будемъ слушаться, а не того чего въ силахъ я достигнуть холоднымъ соображеніемъ разсудка… Ты пойми это, другъ мой, пойми, и врь въ себя больше, какъ я въ тебя врю! заключилъ онъ, завладвая опять ея нжными руками и глядя любовно въ самую глубь ея вишневыхъ зрачковъ.
Все ея лицо зардлось румянцемъ, на рсницахъ заискрились блестки слезъ… Она высвободила свои руки и закинула ихъ за шею мужа:
— Борисъ, милый мой!..
Она чувствовала: это было нежданное, внезапное разршеніе того чего-то что стояло между ниши въ теченіе столькихъ лтъ, колючаго, необъясненнаго… Ледъ прорвался и свободная волна доврія и счастья охватывала ихъ обоихъ теперь въ свои живительныя объятія.
— Умъ, все умъ, повторялъ Троекуровъ, выговаривая въ слухъ наплывавшія къ нему въ голову спшно и безпорядочно мысли,— безплодныя потуги времени потерявшаго вру во все иное… И въ которомъ именно мене всего видно этого ума которому всмъ жертвуется, горько улыбнулся онъ.— Старая вчная правда не изъ ума вышла, а изъ того вотъ что ты душой своей понимаешь…
Онъ въ свою очередь ухватилъ голову Анны обими руками, приникъ къ ея лбу крпкимъ поцлуемъ, всталъ, словно пріободренный весь, отряхнувшійся отъ какого-то тяжкаго, назойливаго бремени отягощавшаго его.
— Ты права, заговорилъ онъ снова расхаживая по комнат:— Маша жизнью своей съ самаго дтства приготовлена къ тому чтобы любить его, да и мы сами съ тобою видли въ немъ давно будущаго ей мужа. Не опрометчивы ли мы были въ этомъ случа, не знаю…
— Онъ все же добрый, благородный, честный, Борисъ, поспшила сказать Александра Павловна,— и любитъ насъ, особенно тебя, avec fanatisme…
— Да, и я знаю что по крайней мр то что создано мною здсь, во Всхсвятскомъ, я могу передать ему посл моей смерти съ полною увренностію что онъ будетъ продолжать его, какъ говорится, свято и ненарушимо, между тмъ какъ Вася…
Онъ не договорилъ и, сжавъ какъ бы болзаенно брови, уставился взглядомъ куда-то въ окно.
— О Вас я хочу съ тобой особо какъ-нибудь переговорить, а теперь вотъ что, я первая, какъ ты видишь, je tiens Гриша, сказала Троекурова,— но я также очень хорошо понимаю его недостатки… И опять то еще что Маша кром него никакого молодаго человка, можно сказать, не видла, она своего сердца еще не испытала… Не думаю, признаться, но она можетъ какъ-нибудь встртиться съ другимъ который ей больше понравится.
— Не въ род ли этого пвца который у насъ былъ вчера съ гитарой? засмялся за это Борисъ Васильевичъ.
Засмялась и Александра Павловна:
— Нтъ, Маша а trop bon got pour cela…
— Или этотъ другой вербный херувимъ изъ петербургскаго департамента, продолжалъ шутить онъ,— который рапортовалъ вамъ вчера обо всхъ Александровскихъ кавалерахъ состоящихъ въ числ его знакомыхъ?
— Ну, этотъ и не думаетъ, кажется…
Троекуровъ иронически усмхнулся:
— Надюсь во всякомъ случа что ни одинъ изъ нихъ не ршится явиться къ теб или ко мн просить ея руки.
— Ужь конечно Маша не дастъ ни одному изъ нихъ повода надяться… Но я говорю, Борисъ, не о такихъ которые, само собой, не могутъ быть для Маши des partis srieux, а o томъ что, мн кажется, для того чтобъ у насъ съ тобой на совсти ничего не оставалось, надо было бы дать ей случай видть другихъ молодыхъ людей, настоящихъ, какъ-то наивно-забавно подчеркнула Александра Павловна,— хотя бы для того чтобъ она могла провритъ насколько дйствительно серіозно нравится ей Гриша.
Какая-то тнь пробжала на мигъ по лицу Троекурова:
— Она за границей имла случай видть такихъ.
— Иностранцевъ?.. Боже сохрани ее и насъ отъ нихъ!..
— Нтъ, и Русскихъ, настоящихъ, подчеркнулъ онъ насмшливо въ свою очередь,— изъ самой петербургской fleur des poix.
— Она, когда вы вернулись, называла мн многихъ изъ нихъ которыхъ вы видли въ Италіи и въ Париж, но ни одинъ изъ нихъ не произвелъ на нее впечатлнія, я это знаю.
— Вотъ видишь!
— Да, но вдь не всхъ же она тамъ видла, Борисъ, которые въ Россіи есть?
Онъ не могъ не засмяться опять:
— Совершенно справедливо, и намъ поэтому остается съ тобой потребовать со всей Имперіи жениховъ на смотръ нашей дочери, какъ это водилось встарь относительно невстъ для русскихъ царей.
Этотъ легкій, насмшливый тонъ отозвался какимъ-то особенно радостнымъ ощущеніемъ въ душ Александры Павловны. Онъ напоминалъ ей т первые, счастливые дни ея супружества когда она съ такимъ блаженнымъ покорствомъ преклонилась предъ умственнымъ превосходствомъ мужа и нетерпливо ожидала и радостно старалась давать ему случай ‘подразнитъ ее’…
— Ты хоть и царь во Всхсвятскомъ et autres lieux, Борисъ, весело возразила она ему,— но власть твоя на всю Россію еще не простирается, да и къ чему же собирать когда ихъ можно такъ увидть.
— Жениховъ? Гд же это?
— Въ Москв, напримръ…
— Какіе же тамъ женихи, студенты?
— Ну въ Петербург…
— Ты бы хотла въ Петербургъ хать? воскликнулъ онъ изумленно.
— Я! не то испуганнымъ, не то негодующимъ тономъ отвтила она,— ужъ конечно еслибы какое-нибудь несчастіе заставило меня покинуть ваше гнздо здсь, я бы мене всего подумала перехать туда. Я бы тамъ просто жить не могла, не умла, я такъ отвыкла отъ толпы, отъ свта… И я съ ужасомъ думаю еслибъ намъ пришлось туда хать за одну зиму… Но я думаю опять чтобы Маша потомъ не могла насъ внутренно упрекнуть что мы не дали ей возможности видть, выбрать.
— Кого, изъ какого міра выбирать тамъ? съ замтнымъ волненіемъ, принимаясь опять ходить по комнат, заговорилъ Борисъ Васильевичъ:— изъ флигель-адьютантовъ или церемоніймейстеровъ что-ли? Тамъ другаго сорта людей нтъ въ нашемъ обществ… Они съ дтства ни къ чему иному не готовятся. Старыя имена, дворяне, владльцы еще чуть не цлыхъ уздовъ — и ничего кром холопства, подвоховъ другъ подъ друга, лакейской интриги ни у кого у нихъ въ предмет нтъ! Мятутся, добываютъ всякими низостями чины и кресты, о которыхъ тутъ же отзываются съ ‘либеральнымъ’ презрніемъ, вымаливаютъ какъ нищіе, если не крадутъ, деньги у безсмысленно тароватой казны и тратятъ ихъ также безсмысленно какъ она на роскошь безъ пользы, безъ величія и безъ вкуса… И никому изъ этихъ набитыхъ втромъ головъ, изъ этихъ холопствующихъ soi disant ‘grands seigneurs’ не втемяшишь въ голову что ему мсто не тамъ, не въ дворцовыхъ и министерскихъ переднихъ, а у себя въ имніи, среди народа, на почв той земли которая одна можетъ дать ему и силу, и значеніе, и уваженіе, въ которомъ ему по всей справедливости отказываетъ теперь Россія… А они еще, безмозглые, въ своемъ клуб о конституціи теперь толкуютъ!… Ахъ, да что тутъ говорить! раздраженно оборвалъ вдругъ Троекуровъ, и махнулъ рукой какимъ-то безнадежнымъ движеніемъ.
— Неужели вс такіе, вс? печально выговорила Александра Павловна, — но вдь еще недавно какъ-то говорили у насъ что въ послднее время многіе уже, особенно между молодыми людьми, перезжаютъ жить изъ столицъ къ себ въ имнія, и у насъ въ губерніи много даже такихъ.
— Да, кое-гд дйствительно являются такіе… піонеры,— но отъ того ли что пробудился у нихъ здравый смыслъ, или просто потому что имъ въ Петербург не чмъ боле жить, мн до сихъ поръ неизвстно.
— А я думаю именно потому что тамъ начинаютъ понимать теперь то что ты понялъ давно.
— Если такъ, усмхнулся онъ опять,— то, я подагаю, вамъ нечего съ Машей искать тамъ тхъ которые этого еще не понимаютъ.
Александра Павловна задумалась:
— Я теб говорила… я думала, pour l’acquit de notre conscience, чтобъ она была не въ прав упрекнуть насъ потомъ…
Борисъ Васильевичъ остановился за ходу. Глаза его усиленно заморгали: обычный у него признакъ помысла тревожившаго его въ данную минуту:
— Ты боишься, она можетъ пожалть въ послдствіи… не договорилъ онъ.
Она поняла, задумалась за мигъ опять:
— Нтъ, разъ полюбитъ Маша, она сожалть не станетъ, и бояться ей нечего. Гриша не такой человкъ чтобъ уйти когда-нибудь изъ-подъ ея вліянія: онъ будетъ любить и врить въ нее до смерти.
— Что же, слегка вздохнулъ Троекуровъ,— довримся ея инстинкту… А что онъ будетъ у нея подъ башмакомъ, это врно, усмхнулся онъ тутъ же съ невольно прорвавшимся выраженіемъ какой-то презрительности въ тон.
— Что же длать, Борисъ, печально проговорила на это Александра Павловна,— когда у васъ теперь у однхъ женщинъ остался характеръ.
— У однхъ женщинъ, да!.. уныло повторилъ онъ. Маша умна, началъ онъ опять чрезъ мигъ,— она во всякомъ случа приглядываться станетъ къ нему, не ршится сразу. Они почти годъ не видались, она тогда была еще ребенокъ, и онъ для нея чуть новый человкъ…
Онъ какъ-то разомъ оборвалъ и замолкъ. Александра Павловна вскинула на него на мигъ глаза и тотчасъ же опустила ихъ…
— Я ожидала что ты такъ ршишь, Борисъ, сказала она посл долгаго молчанія,— а теперь мн вдругъ страшно сдлалось.
— Страшно?
— Да, будетъ ли тутъ, дйствительно, счастье?…
Борисъ Васильевичъ нервно передернулъ плечами:
— Что ей придется стоять на сторож его, это боле чмъ вроятно, но для такой натуры какъ Маша это можетъ-бытъ и нужно… Помнишь у Лермонтова:
А онъ, тревожный, проситъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Маркевич Болеслав Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Типы прошлого, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1867
  2. Бездна, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1880
  3. Четверть века назад, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1878
  4. Забытый вопрос, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1872
  5. Бездна, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1880
  6. Четверть века назад, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1878
  7. Марина из Алого Рога, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1873
  8. Прокаженные, Шилин Георгий Иванович, Год: 1935
Электронная библиотека