Дмитрий Мамин-Сибиряк
Дмитрий Мамин-Сибиряк
Безделушка
Безделушка
Эскиз.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Безделушка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Проглянули первые светлые мартовские дни, солнечные, теплые. Близилась весна с ее таинственной тревогой и еще более таинственным наплывом чувств. В газетах появились уже весенние бюллетени, с юга двигалась целая армия перелетных птиц, полиция оповестила господ домовладельцев об их обязанности очищать от снега крыши, дворы и самые улицы. С какой радостью прежде Вера Васильевна ждала этого момента и каждый раз чувствовала, точно она сама перерождается, и ей делалось безотчетно весело, потому что и солнце, и ‘выставляется первая рама’, и веселые хлопоты с весенними костюмами, и еще более веселые разговоры о том, где ‘взять’ весну, лето и осень. Вообще весело, радостно, как перед большим праздником. И как это хорошо все устроено: например, Великий пост — точно он только для того и установлен, чтобы Вера Васильевна отдохнула от зимнего сезона и собралась с силами, чтобы встретить весенний сезон. За зиму она порядочно уставала, так что даже появлялась некрасивая синева под глазами. Да и как не устать, если только перебрать в уме все балы, спектакли и концерты, на которых Верочка должна была быть по обязанности, — она была здесь именно Верочкой, как ее называли все знакомые старушки и солидные мужчины, помнившие ее ребенком. С ней вместе веселились десятки других Верочек, Марусей, Шур и Таней. Это был настоящий цветник, если бы цветы умели так мило улыбаться, так мило болтать всякий милый вздор и смотреть на все и всех с такой милой серьезностью разодетой куколки. Верочка была как все — улыбалась, мило болтала и смотрела на всех наивными глазками.
Да, все это было, но три зимних сезона сделали свое дело, и в одно прекрасное утро Верочка почувствовала себя как будто лишней. Цветник продолжал существовать по-прежнему, причем выбывавшие куколки быстро заменялись свежими куколками. Даже получалось как будто некоторое перепроизводство куколок. Верочка отлично понимала, какая трагедия заключалась в этой кукольной комедии и что ей пора уступить свое место более свежим куколкам. Другие куколки выходили замуж, а Верочка оставалась все на кукольном положении. За нею ухаживали, она выслушивала массу комплиментов, ей целовали ручки, а замуж выходили другие.
— Мы еще можем подождать, — говорила maman после первого неудачного сезона. — Ты еще так молода, а эти счастливые ранние браки редко кончаются добром.
Maman вышла за papa не первой молодости и говорила по личному опыту. Но после второго зимнего сезона она уже предпочла молчать. Ее обижало то предпочтение, которое отдавалось другим куколкам. Чем Верочка хуже других? Не красавица, но, кажется, ничем Бог не обидел. Одни глаза чего стоят, серые с поволокой. А рост — это тоже что-нибудь значит. Являлись и молодые люди с серьезными намерениями, вели себя, как следует вести в подобных случаях, а потом вдруг исчезали. Maman понимала причину такого коварства: за Верочкой не было солидного приданого, как за другими куколками. Maman жалела Верочку, которая не могла выдержать соперничества с более счастливыми куколками. Верочка знала приблизительно, что настоящего приданого за ней нет, но считала это пустяками.
После неудачного третьего сезона maman начала говорить разные ‘ядовитости’ по адресу счастливых куколок.
— Они думают, что это на них женятся, а выходит совсем другое… да. Нынешние женихи ищут солидного приданого, вот и все. Тут будь хоть раскрасавица и разумница…
Живой меркой в этом отношении являлся собственный сын Жоржик, который, не скрывая, мечтал о богатой невесте, когда еще был на втором курсе университета.
— Времена романтизма, maman, миновали, — авторитетно повторял он. — Кому теперь нужны эти томные девы? Все женщины походят одна на другую, как три капли воды, а все дело только в добавочной стоимости. Жизнь не знает иллюзий. Зачем же обманывать себя…
Жоржик, впрочем, показывался дома только дорогим гостем. Он проводил свое время на скачках, в кружке велосипедистов и мечтал сделаться атлетом. Maman тщательно скрывала от всех, что ей стоят все эти маленькие удовольствия, и с покорностью выплачивала добавочные стоимости разных категорий. Верочка презирала брата, потому что он являлся иногда пьяным и проводил время в обществе самых сомнительных женщин. Ее просто шокировало, когда она вынуждена была являться на скачках в сопровождении этого шалопая, у которого и знакомые были все шалопаи.
Да, наступала весна. Верочка стояла у окна и смотрела на улицу, где дворники убрали снег. Вот их дворник Семен с рыжей бородой лениво-лениво сгребал свою кучу, переговаривался с другими дворниками, курил папиросы, плевал на руки и был твердо убежден, что каторжнее работы нет. Вчера он скидывал снег с крыши, а сегодня его отвозили куда-то за город. В помощь Семену было нанято каких-то два мужика с лошадью — один старик в рваном полушубке, а другой молодой, белобрысый парень с каким-то застывшим лицом. У Верочки было органическое отвращение к этим низшим существам, которые умеют только сгребать снег. Ей было даже обидно немого, что они тоже называются людьми. В будущем, конечно, их заметит машина, которая будет сама убирать снег, топить печи, закладывать лошадей и т. д. Верочка верила в прогресс, а прогресс ведет к тому, что все будет делать машина.
Впрочем, было одно существо, которое составляло в этом отношения исключение. Это была горничная Галя, простая девушка из Тверской губернии, еще сохранившая наивную простоту своей далекой тверской глуши. Она как-то всего боялась, верила в сны и дурные приметы и говорила каким-то необыкновенным простым языком, который нравился Верочке. Другой прислуге разговаривать не позволялось, и делалось исключение только для Гали, когда она раздевала барышню. В Гале было что-то такое особенное, необыкновенно бабье, и на все смотрела она по-бабьи, с какой-то затаенной бабьей жалостью. Звали ее Анной, по Верочка переделала это имя в Галю. Галя служила уже около десяти лет, служила исправно, и только по веснам на нее нападала какая-то необъяснимая тоска. Она без всякой причины плакала, делалась угрюмой и вообще нервничала. Нервы у Гали — это было оригинально, и на эту тему иногда поднимались интересные разговоры, причем острила даже сдержанная maman. Нервное состояние Гали достигало тогда своей высшей степени, и она начинала грубить господам. Ей грозили отказать от места, прогнать, не дать аттестата и вообще уничтожить в окончательной форме.
Именно в таком настроении находилась Галя и сейчас. Когда мечтавшая у окна Вера Васильевна оглянулась, она увидела, что Галя тоже стоит у окна, смотрит на улицу и тоже мечтает. Конечно, это была дерзость и дерзость вызывающая.
— Галя, у вас, вероятно, голова болит? — сухо спросила девушка, меряя горничную уничтожающим взглядом.
— Нет, отчего ей болеть… — грубо ответила Галя, не выражая намерения уходить. — Так, вообще…
— Прошу не рассуждать… Вы слишком много себе позволяете, и я удивляюсь доброте maman, которая…
Фраза осталась неконченной. Галя смотрела на барышню и улыбалась самым нахальным образом. Это было чудовищно.
— Галя, вы забываетесь… Вон! — крикнула Вера Васильевна неожиданно для самой себя.
— Перестаньте вы, барышня… — совершенно спокойно ответила Галя и даже с сожалением покачала головой. — Ведь вы добрая, а гоните меня понапрасну… Ей-Богу! Я вот смотрю, как наши мужички убирают снег… Они не наши, то есть не нашей губернии, а только настоящие, значит, деревенские.
— Какое мне дело до ваших мужиков? Ты, кажется, совсем с ума сошла…
— Ах, барышня, барышня… Как есть вы ничего не понимаете…
Вера Васильевна затопала ногами и, схватив за плечо, вытолкнула Галю.
— Вон… вон!
Галя не сопротивлялась и покорно пошла из комнаты какой-то особенно спокойной походкой. В дверях она остановилась, оглянулась и опять покачала головой.
Верочкин день был испорчен. Она долго не могла успокоиться после нанесенных Галей оскорблений. Идти и рассказать все maman она удержалась, потому что пришлось бы рассказывать и о том, как она топала ногами, кричала и в буквальном смысле вытолкала Галю по шеям. Ответ maman известен был ей вперед.
— Если прислуга грубит — виноваты сами господа, потому что не умеют себя держать. Сами фамильярничают, а потом начинают требовать. Нужно брать пример с англичан. Англичанин никогда по унизит себя до того, чтобы повысит голос в разговоре с прислугой… да.
А Вера Васильевна, совсем уж не по-английски кричала, топала ногами и — ужас! — толкала Галю в спину. Недоставало для полноты картины, чтобы Галя с ревом побежала к maman, кинулась в ноги и начала молить защиты от кулаков трехсезонной куколки. Получилась бы очень миленькая картинка с натуры…
К обеду возбужденное состояние Веры Васильевны улеглось настолько, что она могла рассуждать почти совсем спокойно. Под первым впечатлением она безусловно обвиняла во всем Галю, а потом у нее явилась более скромная мысль: именно, если бы она, Вера Васильевна, держала себя так, как держит maman, то ничего подобного, конечно, не могло бы быть. Конечно, обидно сознавать, что горничная вас не уважает, совсем не уважает, но, во-первых, большая разница между maman и Верой Васильевной: maman — хозяйка дома, а Вера Васильевна — просто барышня, выжидающая жениха, потом maman отличается опытностью, известным тактом, выдержкой характера и т. д. Рассуждая дальше, Вера Васильевна пришла к тому заключению, что Галя, собственно говоря, не имела ни малейшего желания ее оскорблять, а была вся поглощена какой-то своей бабьей мыслью, которую очень желала высказать, и не сумела этого сделать. Наконец, Галя проявила не только самую трогательную кротость, когда барышня гнала ее в шею, но еще отнеслась к своей гонительнице с обычной бабьей жалостью. Одним словом, получалось одно сплошное недоразумение.
Вера Васильевна под этим впечатлением провела весь день и вечером отказалась от обычных услуг Гали, которая пришла ее, раздевать.
— Я разденусь сама, — говорила Вера Васильевна, стараясь не смотреть на горничную. — Можешь уходить…
Этот акт великодушия не произвел на Галю, по-видимому, никакого впечатления. Она как-то тупо посмотрела на барышню и вышла с равнодушным лицом.
Во сне Вера Васильевна видела повторение давешней сцены, с той разницей, что она уже таскала Галю за волосы, причем совершенно нечаянно оторвала ей голову. Она даже проснулась от охватившего ее ужаса. Боже мой, как легко сделаться преступницей… Да, настоящей преступницей: раз, и голова Гали отлетела, как плохо пришитая пуговица.
— Что же это такое? — возмущалась девушка. — Это наконец безобразие.
Потом у нее явилась обидная мысль, именно, что глупые и дикие сны характеризуют того, кто их видит, следовательно… Вера Васильевна почувствовала угрызения совести и за сон и за вчерашнее и сейчас же решила поправить все. Во-первых, необходимо помириться с Галей. Да, это прежде всего. Это решение сразу успокоило девушку. В самом деле, не такая уж она скверная злючка, как может подумать о ней Галя. Вера Васильевна позвонила. Обыкновенно Галя на звонок являлась утром немедленно, на ходу вытирая рот по-деревенски рукой, — в это время она с кухаркой Аннушкой пила кофе в кухне. Но на этот раз Вере Васильевне приходилось позвонить еще раз. Галя не являлась. Третий звонок — Гали нет. Вера Васильевна начала сердиться, но вовремя вспомнила, что она должна быть доброй. Она сама оделась, т. е. накинула утренний теплый капот и надела туфли на босу ногу, — Вера Васильевна терпеть не могла сама надевать чулки, это была прямая обязанность Гали.
‘Куда она могла запропаститься? — соображала девушка, не решаясь звонить в четвертый раз, — услышит maman и заявится с допросом: как? почему? и т. д. — Может быть, она сердится на меня? Да, да, наверно. Вот и отлично. Я сама пойду в кухню и при Аннушке скажу: ‘Галя, нехорошо сердиться. Я немного виновата, но сердиться все-таки нехорошо…’
Эта мысль очень понравилась Вере Васильевне, и она даже улыбнулась, проходя мимо зеркала, откуда на нее так мило посмотрело такое милое, заспанное девичье личико. Ей-Богу, ведь она бывает недурна, особенно по утрам. К ней так идут эти домашние небрежные костюмы, спутанные волосы, немного сонные глаза… Разве можно сердиться на такую хорошенькую девушку?
В кухню Вера Васильевна приходила очень редко, но какому-нибудь исключительному поводу и с большими предосторожностями. Maman раз и навсегда наложила свое veto на такие визиты, потому что в кухне можно было увидеть то, чего видеть воспитанной девушке совсем уж не полагается. Конечно, Галя себе ничего не позволяла, иначе не была бы допущена в комнату барышни, но кухарка Аннушка находилась на постоянном подозрении, главным образом в своем сочувствии к военному ведомству. Опасность по времени дня увеличивалась к вечеру, и тогда Вера Васильевна не решилась бы идти туда ни за что. Утром кухня являлась до известной степени нейтральным местом, и Вера Васильевна шла туда без опасений.
В коридоре девушка остановилась у одной двери и прислушалась, — maman еще спала. Из кухни доносился легкий говор, и Вера Васильевна расслышала мужской голос. Вероятно, это говорил дворник. Когда она растворила дверь в кухню, ее представилась такая картина: у кухонного стола Аннушка угощала чаем какого-то старика, у двери на черную лестницу стоял другой мужик, совсем молодой, а Галя сидела на холодной плите, болтая ногами. Неожиданное появление барышни заставило всех встрепенуться: Галя виновато соскочила, пивший чай старик поднялся и схватил в руки шапку. Аннушка пролила целое блюдечко своего кофе. Остался спокойным только один молодой мужик, смотревший на барышню совершенно равнодушными глазами.
— Это… это что такое? — спросила Вера Васильевна, не зная, что ей следовало сказать.
Ответила Аннушка, сделав сердитое лицо:
— А вот чай пьем… Тоже живые люди.
Вера Васильевна повернулась и вышла. Она рассердилась. Желание мириться с Галей исчезло. Почему Аннушка ответила ей так грубо? Если бы узнала maman, как Аннушка и Галя ведут себя… Вере Васильевне даже захотелось плакать. Ведь она, право, добрая, а они все злые. Это и несправедливо и обидно.
Галя догнала ее в дверях ее комнаты и, запыхавшись, торопливо проговорила:
— Барышня, уж вы простите меня и Аннушку…
Вера Васильевна молчала.
— Ей-Богу, простите… Я слышала наши звонки, а только мне нельзя было уйти. И Аннушка не хотела вам совсем грубить… Видите, барышня, как тут дело вышло. Вот рассказать-то только я вам не умею.
— И не трудись.
— Ей-Богу, барышня, простите… Значит, мужики-то те самые, которые у нас снег убирают… Они, значит, дальние…
— Какое мне дело до твоих мужиков?
— Ах, барышня… Аннушка-то как давеча плакала… Вы знаете, какой у ней характер: змея подколодная. А тут сидит и плачет… Тоже ведь совестно… Она вам прямо призналась: ‘Живые, грит, люди’… да.
— Ничего я не хочу знать… Какие-то мужики, — они еще ограбят. Я недавно читала в газетах, вот точно такой же случай был. Кухарка и горничная подвели разбойников… Вообще я совсем не желаю слышать гадостей.
— Барышня, милая, не то и даже совсем наоборот… И как это хорошо рассказывал старик этот самый! И я ведь тоже грешным делом всплакнула… свое, кровное…
— Ничего не понимаю.
— Это их, мужиков, дворник Семен нанял… Ленивый он, — снег-то вовремя следовало убрать, а он до самой весны дотянул. Ну, а тут полиция как потребовала, он и нанял мужиков за себя работать. Плут большой наш Семен и больше всего любит, чтобы другие за него работали. Вот мужики-то работают, а старика кашель долит. Стуженый он. Ну, Аннушка и пожалела, стала его поить чаем. Все же тепленькое… Оно и легче кашлять… Старик-то все о бане тоскует. Ну, а какая тут баня… да… За чаем-то мы и разговорились, то есть старик Иван, а молодой-то Петруха все молчит.
— Ничего по понимаю…
— Ах, барышня… Видите, какое дело-то вышло. Значит, как холера была, ну, сперва и умри старуха, значит, жена Ивана, а потом и молодайка у Петрухи тоже умерла… Ребеночек остался, его тетке отдали, ну, да Бог пожалел младенца — тоже помер. Куда он без матери-то… Ох, какое дело-то, барышня. Кажется, и не рассказать… Дом-то, сказывают, справный был: двух лошадей держали, корову, телочку выкармливали, ну и курей тоже и овец — все было. Непьющая была семья, правильная, а как бабы вымерли — все и рушилось. Какой же крестьянский дом без бабы? Это в городу еще приятнее, ежели мужчина холостой, а в деревне-то баба всякому делу голова. Вот они побились-побились, да все и порешили: что распродали, что так оставили, а сами в город на заработки.
— Отчего же они не женились?
— Старику-то какая там женитьба, а молодой-то, значит, Петруха… Ах, барышня, тоже ведь жаль молодайки! Сердце, грит, не лежит. Не остыл еще, значит.
— Все-таки не понимаю, Галя, о чем вы-то плакали?
— Ну, вот это самое и есть. Аннушка-то у нас, бесстыдная, давеча и говорит старику, значит, Ивану: ‘Сватайте у нас Галю, слышь. И приданое у ней, грит, и денег шестьдесят рублей в предохранительной кассе’… Вот ведь какая змея! Со стыда я сгорела от этих самых слов.
— Да ведь ты сама же сейчас хвалила этого Петруху?
— Ах, барышня, какие вы непонятные. Ну какая из меня выйдет баба, т. е. настоящая деревенская баба? Обмякла я на легких городских хлебах, вот первая причина. Деревенские-то бабы засмеют меня на первой полосе. Да и мысли у меня уж тоже не деревенские. В том роде, как вся порченая. На вид девка как девка, а настоящего-то уж ничего и нет, значит, сурьезного, деревенского. Вот это самое мне и обидно, барышня, что потеряла я себя окончательно, а Аннушка смеется. Вы не подумайте, что по-худому себя потеряла, а так вообще. Аннушке-то и завидно, что я совсем честная, вот она меня и срамит. И честная, да никому ненужная…
Вера Васильевна с трудом начинала понимать то, что хотела высказать Галя. Пред ней открывалось что-то такое громадное и захватывающее, что Галя на своем языке называла ‘совестью’. Выступали неведомые ей жгучие интересы, центром которых выступала самая простая деревенская баба. Да, она была нужна, вот эта простая баба, она творила какую-то неведомую куколке громадную жизнь. Ее, эту бабу, так хорошо ‘жалел’ овдовевший Петруха, потому что он еще не потерял совести, как дворник Семен и другие городские мужики. И Галя это так красиво и тепло чувствовала, и Аннушка тоже, может быть, даже больше, чем Галя. Одним словом, тут выступала настоящая жизнь, яркая и полная глубокого смысла.
Вера Васильевна опять стояла у окна и смотрела на улицу. Падал мягкими белыми хлопьями ласковый весенний снежок. На голой сетке соседнего сада черными точками пестрели какие-то птицы, точно ноты неизвестной громадной пьесы, — недоставало только взмаха палочки дирижера, чтобы эта таинственная музыка развернулась во всей своей напряженной красоте. Весенний концерт висел в самом воздухе…
По улице тянулись воза со снегом. Дворник Семен, как всегда, ничего не делал, но имел вид человека, которому дохнуть некогда. Старик Иван и молодой Петруха с тупой покорностью отрабатывали дворницкую работу. Вере Васильевне теперь они казались уже совсем другими людьми, и она напрасно старалась представить себе тех двух баб, которые унесли с собой счастье вот этих простых людей, и счастье и любовь. Да, там была настоящая любовь, и вот этот Петруха будет жалеть покойную жену тоже по-настоящему. Какое это хорошее русское слово: жалеть…
— А вот меня, куколку, никто жалеть не будет, — с тоской думала девушка. — Да. И никому я не нужна. Разве жалеют безделушку, которой только играют?
Куколке тоже хотелось плакать, так просто по-бабьи поплакать, как плакали в кухне Аннушка и Галя.
1898.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.