Михаил Первухин
Михаил Первухин
Без сознания
Без сознания
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————-
Без сознания, Первухин Михаил Константинович, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Что ты? А? Женька! Что с тобою?
Молодая девушка не отвечала на заданный ее спутником вопрос.
— Женя! А Женя? Да что с тобою? Отзовись же! Ну, хоть одно слово скажи!
Меркушов довел, почти дотащил повисшую на его руке Женю до скамейки у ворот ближайшего дома и усадил ее. Если бы он отнял руку, которою он крепко охватил гибкий стан девушки, — она упала бы…
Но Меркушов крепко прижимал ее к себе.
Он глядел пристально в помертвевшее, сделавшееся сероватым красивое лицо нетронутой жизнью молодой девушки.
Он дул ей в глаза, в ее крепко сомкнувшиеся в обмороке глаза. Свободною рукою он нашел в темноте ее правую руку. Она была мертвенно холодна, эта огрубевшая от работы, но крепкая и красивая рука. Почти не сознавая, что он делает, Меркушов мял и тер кисть этой руки своею грубою мозолистою и дрожащею рукою,
— Женька! Ну?! Слышишь? Э-эх! Да что ты. с ума сошла, что ли? Женька! Ну!
Улица была пустынна. Была глубокая ночь. Ни прохожих, ни какого-нибудь дежурного дворника или сторожа. Никого не было в этот поздний час душной майской ночи на глухой окраинной улице.
Издалека доносился лай собак. Кто-то взбудоражил целую стаю, потом ушел, но собаки не могли успокоиться. То одна заливалась звонким, то довольно беззлобным лаем, то другая, то целый хор подхватывал тревогу к наполнял душный, застоявшийся воздух нелепыми визгливыми нотами.
Воздух был напоен ароматом каких-то цветов. По временам точно запахом рано скошенного майского сена обдавало струею. По временам ветер доносил тяжелый и приторный запах жилого места.
— Воды хочешь? А? Скажи, воды хочешь? — настойчиво шептал потерявшей сознание девушке Меркушов. пытаясь дрожащею рукою расстегнуть ворот ее кофточки.
Его рука теперь была холодна, не менее холодна, чем упавшая беспомощно вниз рука Жени.
Холодные дрожащие пальцы его прикасались к теплой шее девушки, трогали ее нежную, атласную кожу, и теплота этой кожи точно обжигала пальцы Меркушева. Дрожь все сильнее и сильнее охватывала его руку.
— Водички… Хочешь, водички дам? — бормотал Меркушов, почти не сознавая того, что обещание ‘водички’ девушке нелепо, так как, во-первых, водички вовсе нет, а во-вторых, девушка в глубоком обмороке, то есть, не слышит ни слова.
— Да отзовись же! Ну, что же это право?! — бормотал Меркушов, не отнимая дрожащей, трепетной, точно обжигающейся при прикосновении к атласистой коже девушки руки от ее холодеющего тела.
— Отзовись же!
Но девушка не отзывалась. Она не слышала его слов. Она…
Она видела что-то. Какой-то сон. Или, правильнее, ряд снов. Ряд видений. Она жила. Она что-то переживала.
Видит она утро. Раннее летнее утро, Она только что проснулась от настойчивого шепота будящего ее человека. Ей кажется, что она только что задремала, затомленная, разбитая, обессиленная бурными ласками. Ей кажется, что все это ей приснилось, только приснилось. Ведь, не может же быть действительностью то, о чем грезилось ей. Нет, это было… Был праздничный день. Она отпросилась из мастерской гулять до вечера. Она встретилась с Меркушовым, который вот уже несколько недель бесплодно ухаживал за нею. Были за городом, в роще, где Меркушов угощал ее орехами, конфектами, квасом, мороженным, еще чем то… Ах, да, пивом!
Они бродили по лесу, и Меркушов позволял себе, два или три раза, кроме поцелуев, против которых она ничего особенного не имела, — и еще нескромные ласки. Это возмущало ее, и он получал резкий отпор.
— Да почему же? Ну, скажи! — приставал он к ней. — Ведь, ты же любишь? Ну? Сама говорила, что любишь…
— Люблю. Да. Но я… Я честная девушка…
— Вздор. Если бы любила… Не договаривая, Меркушов опять обнимал ее и крепко целовал.
С каждым разом его объятья становились все грубее, все властнее. Он прижимал к себе все ее юное, трепещущее тело, он комкал и мял в своих страстных объятиях это ослабевающее тело.
Женю охватывала все сильнее и сильнее волна какого-то ей еще незнакомого чувства. Эта волна захлестывала ее всю, жгла огнем щеки, заставляла закрываться в истоме глаза.
С каждым новым поцелуем в душе девушки все слабее и слабее звучала борьба, все ослабевал страх паденья, инстинкт самосохранения.
Кто-то шел по лесу. Меркушов услышал шаги и оставил девушку. Тяжело дыша, он лег на траву у ее ног.
— А еще говорила, что любишь! — угрюмо, почти с ненавистью глядя на нее, бормотал он.
Сознанье вступило в свои права. Женя настояла на том, что пора уже возвращаться. Они возвратились в город. Была уже ночь. Женя сознавала, что ей надо давно уже быть в мастерской, что из-за опоздания произойдут крупные неприятности, но она была уже не властна над собою. У нее не хватало сил расстаться с Меркушовым, оторваться от него.
Они бродили из улицы в улицу, то проходя два три раза по одной какой-нибудь линии, то присаживаясь у каких-нибудь ворот на скамеечке. Говорили они мало. Больше обнимались и целовались. Потом…
Неужели это наяву? Неужели это не сон? Неужели и это могло быть? Они пришли к дому, где жил Меркушов. Они зашли в его каморку. И там…
Со стоном отчаянии открывает глава Женя, стыдись, до безумия, до отвращения стыдясь того, что произошло с нею.
— Слышь? Проснись! — слышит она грубый голос и открывает широко глаза.
— Проснись. Одевайся! Слышишь? Уходить надо!
— Куда? — спрашивает Женя с чувством гнетущей тоски.
— Как, куда? Ну, в мастерскую. К родным. Куда хочешь!
— Зачем?
— Зачем? Ну, вставай. Что за глупости?! Вставай. А то кто-нибудь зайдет сюда! Придут будить меня, чтобы я в свою мастерскую на службу не запоздал. Отец проснется, мать… Скандал будет…
Она встает, кое-как оправляется и уходит. Она ждет на пороге, что он, тот, который ее сгубил этою ночью, остановит ее. Ей кажется, что он шутит. Сейчас он позовет ее и скажет, чтобы она оставалась. Утром он отведет ее к матери и скажет…
Да разве про это можно сказать?
Нет, не так. Он прав. Надо уйти. Но он скажет сейчас, что он придет за нею в мастерскую, она приоденется, вместе они пойдут к его матери, к его отцу. Он скажет отцу и матери: — Вот моя невеста. Мы повенчаемся. Благословите нас!
Но он молчит и смотрит на нее с холодным любопытством. Роняя слезы из воспаленных глаз, она выходит, шатаясь, из душной каморки и бредет но грязному двору, по пыльным улицам, бредет, не зная сама, куда, не идти ли ей к берегу реки, не отыскать ли ей какого-нибудь омута. Она идет, чувствуя за спиною холодный и циничный взгляд того, кто вчера так страстно сжимал ее тело в объятиях, кто поцелуями сжигал ее душу…
Вот что грезится, вот что переживает молодая девушка, сидя в обмороке на скамейке у ворот какого-то дома на безлюдной улице душною майскою ночью.
Это — ее будущее.
— Проснись! Очнись!! Э-эх, да что же это? — с досадою бормочет, касаясь дрожащими холодными пальцами ее шеи и груди, ее спутник. Он ошеломлен. Этот обморок так некстати… В двух шагах — его дом. Она согласилась зайти к нему. Они шли, и вдруг этот обморок.
— Проснись. Очнись…
День тянется за днем. Ее позор известен уже всем в мастерской. Все ее подруги знают, что в ту ночь она ‘потеряла себя’. Сами они почти все ‘потеряли себя’. Иные уже прошли все, что можно было пройти. Тем не менее, и они издеваются над нею.
Изредка под окнами мастерской показывается он, ее Петя.
Это означает, что он требует ее к себе. В ней нет уже сил сопротивляться его требованиям. Да и к чему? Ведь, она уже ‘потеряла себя’…
В ней теплится еще надежда: быть может, он сжалится, и… и скажет ей как-нибудь:
— Ну, пойдем к отцу-матери. Пусть благословят…
Если бы нужно было заплатить за это счастье своей жизнью, — она согласилась бы. Лишь бы только дожить-то!
Но Петя молчит. Раз она заговорила об этом, — он злобно оборвал ее:
— А себя ты сберегла? Х-ха! Жениться? Да за меня, может, какая порядочная пойдет… которая себя не потеряла…
Холодея от ужаса, она только застонала…
Она решилась оборвать связь. Она перестала выходить на вызовы Меркушева. Но это не входило в его планы. Он освирепел. Как-то ома пошла в магазин за покупкою. На перекрестке он загородил ей дорогу.
— Так ты вот как? Так ты обманывать? Так ты с другими путаться? — и тяжелый кулак опустился на ее бледное лицо…
Вот что грезится, вот что видит в обмороке Женя в эту душную майскую ночь. Вот какое будущее, свое неизбежное будущее видит она в этих тяжких грезах, заставляющих холодеть ей тело. . .
— Водички тебе? Скажи только! Я мигом принесу! — шепчет над нею Меркушов.
Он, ее Петя, требовал, чтобы она отдала ребенка в приют, но у нее не хватало сил решиться на это. Из мастерской ее выгнали. Пришлось поселиться где-то в углу, и она принялась работать за свой риск и страх, лишь бы прокормить себя и ребенка. Она счастлива, если это ей удается. Но удается редко: чаще ‘Петр Иваныч’, пропившийся, потерявший еще одно ‘место’, приходит к ней и отбирает у нее все, что можно. Не дать — нельзя. Ведь, он тот самый, который…
Не дать — нельзя. В душе у несчастной теплится еще надежда, что когда-нибудь он ‘заслужит’. Господь Бог смилостивится над нею, над ее горем. Господь Бог пошлет своего ангела… Когда-нибудь Петр Иванович скажет ей: пойдем к матери (отец давно уже умер). Пусть она нас благословит наш грех покрыть. Собирайся, пойдем…
— Очнись, Женька! Ну, полно. Очнись, тебе говорят! — бормочет Меркушов над бесчувственной, погруженной в загадочные сны девушкою, душною майскою ночью, на безлюдной улице.
Второй ребенок явился на свет. Первый девочка. Второй — мальчик. И тот, и другой — записаны в церкви, как дети девицы мещанки Евгении Усольцевой и неизвестного отца. Как-то Женя ухитрилась собрать рублей двадцать. Ей казалось, что этими деньгами соблазнится Петр Иванович, и она сказала о них. Вечером того дня в ее комнатушке шел пир горой. Меркушов угощал каких-то ‘товарищей’ и кричал:
— Я, может, через нее свое счастье потерял! Потому, за меня которая порядочная пошла бы!
— Детей пожалей! — метнулась Женя.
— Детей? Ха-ха. А чьи они дети? Мои, говоришь! Ха-ха! Так я и поверил. Ха-ха! Потому, как ты всякому смолоду на шею вешавшись… Кто позовет, с тем и готова идти…
Как-то необычайно, небывало ласков стал Петр Иванович с Женею. Даже подарок детям принес. Даже стал поговаривать, что он не прочь жениться. Бедная женщина точно ожила, точно помолодела. И вдруг…
— Он сегодня венчается с другою! — узнала она.
Его ласковость, его намеки — все это отводом глаз было…
Таща детишек, — одного на руках, другого за ручонку, — бегом кинулась она в указанную церковь. Венчанье кончилось уже, когда она протискалась внутрь церкви. Все было кончено. Сгубивший ее называл женою уже другую…
Женя закричала, затрепетав всем телом, и опустилась на холодный пол церкви.
Это было в грезах.
Наяву Женя шевельнулась и застонала. Меркушов услышал этот слабый стон и подумал, что она уже пришла в себя.
— Ну, и напугала же ты меня… Вставай! Пойдем! — обратился он к девушке, отнимая, руку, от ее ворота. Но девушка все еще грезила в полузабытье. Она все еще видела ту жизнь, которая ее ожидала.
Грезится Жене.
Она бросила детей в своей каморке, сама мечется по городу. Зачем? Для чего? Она не может дать себе отчета. Она сознает, что непоправимое совершилось, что брак уже заключен, и всякая надежда на спасение для нее погибла. Но она мечется. Она была у священника, только что повенчавшего Петра Ивановича. Тот нетерпеливо выслушал ее и сказал:
— Не мое дело. Ежели бы раньше, я бы мог отказаться венчать. А то — документы в порядке…
Она была в полиции. Там ее даже не стали слушать, а выпроводили.
Как сквозь сон она слышала произнесенные вслед кем-то слова:
— Таскаются, а потом воют!
Кто-то сказал ей, что она может обратиться в суд. Она добралась до казенного здания, но оно было пусто.
Она сама не знает, как она добралась до квартиры, в которой шел свадебный пир Меркушова, и рванула двери.
Несколько секунд она наслаждалась видом общего смятения. Гости повскакивали с мест, жена Меркушова упала на пол, он сам, бледный, перепуганный, жался в угол. Кто-то орал:
— Городового. Городовой! Полиция!
Кто-то другой кричал тоненьким дребезжащим голосом:
— Ядом обольет. Eй-Богу, ядом! Держите, держите…
Потом ее схватили. Сначала за руки. Потом за горло. Она упала. Падая, она больно ударилась головою обо что-то, громко, как подстреленная птица, вскрикнула, и…
И очнулась.
Грезы о неизбежном будущем исчезли, ушли. Навстречу им пришла действительность.
Душная майская ночь дышала тяжко и знойно. Откуда-то доносился глухой и тревожный гул миллиона голосов ночи, напоминающий прибой волн.
Женя раскрыла глаза и увидела склонившееся над нею лицо Меркушова,
— Очнулась? Ну, слава Богу! — сказал он, поднимаясь со скамьи и пытаясь заставить ее подняться. — Вставай! Пойдем же! — настойчиво тянул он ее.
— Куда?
— Куда? Конечно, ко мне… Идем же. Идем! Да ну же, не упирайся. Никто не увидит. Никто не узнает!..
В первый момент девушка ясно помнила все то, что она пережила во сне. И ужас, пронизавший все ее тело, заставил отшатнуться от Меркушова. Но с каждою секундою, с каждым мигом, картины того, что ей готовила судьба, исчезали, расплывались, как мираж. С каждым мгновением властное, непреоборимое чувство охватывало ее обессиленную душу. Она встала со скамьи, шатаясь. Ее спутник, обняв ее тонкую талию, поднял ее на воздух. Она, не сопротивляясь, дала унести себя в дверь темной и душной комнатки…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение‘ No 6, 1907 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.