Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ШЕСТОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
БЕЗЪ НАЗВАНІЯ.
Романъ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Без названия, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
Время на прочтение: 275 минут(ы)
— Вотъ она раскинулась, наша матушка Блокаменная!— какъ-то слащаво проговорилъ небольшого роста господинъ, изъ-подъ руки присматривая раскинувшійся подъ ногами великолпный видъ на Москву.— Историческое сердце святой Руси…
— Да, сердце,— согласился его сосдъ по ресторанному столику, худенькій, болзненнаго вида брюнетъ.— Лучшаго мста нельзя было и придумать…
— Знаете, Василій Тимоеичъ, когда я прізжаю въ Москву, такъ каждый разъ скажу: ну, слава Богу, дома… Вдь родился-то Богъ знаетъ гд, тамъ, въ Сибири, а домъ въ Москв. Да и вс такъ… Вы вдь москвичъ?
— Да, коренной москвичъ… И дды и прадды здсь жили.
Брюнетъ тяжело перевелъ духъ и раскашлялся. На лбу и на ше у него напружились жилы. Мягкая пуховая шляпа сбилась на затылокъ. Онъ напрасно старался удержаться: кашель такъ и душилъ. Впрочемъ, онъ ждалъ этого пароксизма, потому что руки у него похолодли и сдлались влажными, когда они еще хали на Воробьевы горы. Ему было обидно за собственную слабость, когда надъ годовой стоялъ такой прекрасный весенній день, внизу разстилалась панорама родной Москвы, и рядомъ сидлъ такой безсовстно здоровый собесдникъ. Отовсюду вяло силой, а онъ чувствовалъ себя такимъ немощнымъ и слабымъ, какъ цыпленокъ.
— Простудились?— съ невольнымъ сожалніемъ замтилъ купчикъ.
— Нтъ, это такъ… У меня сердце не въ порядк, Маркъ Евсеичъ. Наслдственный порокъ…
— Нужно лчиться, Василій Тимоеичъ…
— Лкарствъ нтъ. Такъ пройдетъ… Зажился въ город, вотъ и кашляю, какъ овца.
Василій Тимоеичъ улыбнулся какой-то больной улыбкой и принялся сосать леденецъ, вынутый изъ жилетнаго кармана. Онъ долго и внимательно смотрлъ на Москву, прищуривъ лвый глазъ. Ахъ, какой видъ — единственный, чудный, до боли родной! Вонъ какой величественный изгибъ длаетъ рка Москва, а за ней зеленые шахматы полей и огородовъ въ Лужникахъ, какая-то деревянная церковь, притянувшаяся на этой зелени, дальше блютъ стны Новодвичьяго монастыря, еще дальше — браной скатертью раскинулась сама Москва, замыкавшаяся въ глубин золотымъ гребнемъ Кремля. Даль тонула въ какомъ-то радужномъ ликующемъ туман, точно это было море, настоящее море изъ безконечныхъ улицъ, уличекъ и переулковъ. Правый гористый берегъ былъ задрапированъ старымъ Мамоновскимъ садомъ,— для коренного москвича это былъ именно Мамоновскій садъ, а не Нескучный — подъ нимъ прятались блвшія зданія Андреевской богадльни, а тамъ, налво, тотъ же правый берегъ совершенно уходилъ изъ глазъ едва брезжившимъ Ходынскимъ полемъ. Но Москв-рк бойко разбгались два маленькихъ пароходика,— издали они казались дтскими игрушками.
— Да, хорошо,— какъ бы про себя замтилъ брюнетъ, снимая шляпу.
— Лучше не бываетъ, Василій Тимоеичъ… Вдь вы весь свтъ изъздили, такъ есть съ чмъ посравнить.
— Да…
Безъ шляпы лицо брюнета было совсмъ другое. Его измнялъ открытый лобъ съ развитыми выпуклостями. И свтло-каріе глаза казались строже, и ротъ складывался иначе. ‘Малъ зврь, да лапистъ…’ — подумалъ Маркъ Евсеичъ, раскуривая папиросу. Въ выраженіи лица Василія Тимоеича было что-то жесткое, а такія лица хороши только тогда, когда улыбаются,— именно оно и свтлло отъ улыбки, получая дтское выраженіе. Только улыбался Василій Тимоеичъ рдко.
— Удивляюсь я вамъ,— заговорилъ Маркъ Евсеичъ посл длинной паузы: — и что вамъ за интересъ наши промыслы… И далеко, и дло рискованное. Самое неврное…
— Да вдъ я такъ, отъ скуки… Засидлся въ Москв и хочу прогуляться куда-нибудь. На юг былъ, на Кавказ былъ, въ Средней Азіи былъ — остался Уралъ. Хочется побывать, присмотрться къ длу… Я хорошо знаю золотое дло въ Калифорніи.
— Можетъ, и сами занимались?
— Нтъ, но знаю… Я нсколько лтъ прожилъ въ Америк.
— Такъ-съ… Оно, конечно, любопытно, Василій Тимоеичъ. Самое слово любопытно: золото. А больше-то и нтъ ничего… Я ужъ давненько не бывалъ на своихъ промыслахъ, потому какъ утвердилась вся семья въ Москв, а тамъ довренные да управляющіе руководствуютъ. Конечно, это не порядокъ, да ужъ какъ-то такъ далеко очень… Лтомъ, по навигаціи, недлю слишкомъ хать, а зимой и съ дв другой разъ не додешь. Однимъ словомъ, размякли мы въ Москв…
— Вдь у васъ дло старинное, кондовое?
— Какъ же-съ, отъ ддовъ досталось… Еще ддушка орудовалъ, а потомъ родитель покойный. Ну, при родител-то покойномъ намъ плохо пришлось… Совсмъ-было разорились. До того дло доходило, что краснаго билета въ дому нтъ… Особенное дло, однимъ словомъ. Когда ужъ братъ Яковъ вступилъ, ну, тогда все пошло какъ по маслу. Онъ Трехсвятительскую жилу открылъ…
— Васъ вдь много, братьевъ?
— Я-то самый меньшой, а постарше меня еще пятеро: Прокопій, Андрей, Гаврило, Семенъ и Яковъ. Дв сестры были, ну, т замужъ выскочили и сейчасъ свое положеніе женское имютъ.
— А братъ Яковъ давно умеръ?.
Этотъ простой вопросъ заставилъ Марка Евсеича съежиться. Онъ посмотрлъ на Василія Тимоеича прищуренными глазами и отвтилъ уклончиво:
— Да ужъ не упомню хорошенько, а только не близко тому времени. Я еще совсмъ мальчикомъ былъ…
— А другіе братья вс живы? Впрочемъ, я это такъ спрашиваю… Мн помнится, я кого-то встрчалъ изъ вашихъ братьевъ.
— Гаврилу, вроятно, встрчали. Онъ въ Москв у насъ путался… Года ужъ съ три, какъ померъ.
Передъ ними на столик по-московски стоялъ приборъ съ чаемъ и полбутылка коньяку. Маркъ Евсеичъ выпилъ уже дв рюмки и лниво жевалъ ломтикъ лимона. Онъ все присматривался къ своему собесднику и точно старался что-то припомнить.
— А вдь я васъ гд-то встрчалъ!— проговорилъ онъ наконецъ.— Мн ваша личность знакома…
— Вроятно, гд-нибудь въ банк или на бирж,— равнодушно отвтилъ Василій Тимоеичъ, прихлебывая холодный чай изъ стакана.— Я тамъ каждый день бываю…
— Знаемъ, слыхали. Можно сказать, кто васъ не знаетъ…
На террас ресторана за отдльными столиками сидло еще нсколько группъ. Кучка долговязыхъ англичанъ, одтыхъ попугаями, разсматривала Москву въ морскіе бинокли, сквозь зубы выпуская свои удивительныя англійскія слова, у самаго барьера стояло нсколько дамъ, очевидно, пріхавшихъ изъ провинціи, въ уголк пріютилась хмельная купеческая компанія. Въ послдней выдавались два брата — русоволосые, крупичатые, рослые, однимъ словомъ — кровь съ молокомъ. Такихъ молодцовъ выкармливаетъ только Москва. Василій Тимоеичъ нсколько разъ поглядывалъ въ ихъ сторону и вчуж любовался этими племенными выкормками. Типичный народъ, а къ московскому купечеству онъ питалъ ‘влеченье, родъ недуга’. Другое дло, его собесдникъ — сейчасъ видно сибирскую жилу. Говоритъ, точно торгуется, да и врить ни одному слову нельзя. Этакій народецъ проклятый… Да еще притворяется, что того не знаетъ, другого не помнитъ, а третье и совсмъ забылъ. Вонъ москвичи — т вс на виду.
— А скоро вы думаете узжать отсюда?— освдомился Маркъ Евсеичъ, какъ-то крадучись выпивая третью рюмку коньяку.
— Пока еще и самъ не знаю. У меня много постороннихъ длъ…
— Слыхали…
— Для здоровья нужно встряхнуться. Много московской пыли насло…
— Ужъ это что говорить… Это вы правильно.
Подумавъ немного, Маркъ Евсеичъ прибавилъ съ улыбкой:
— Извините, а я такъ думаю, Василій Тимоеичъ, что не даромъ вы потащитесь такую даль?
— Я даромъ ничего не длаю. Хочу попытать счастья…
— Не совтую-съ… И дло вамъ незнакомое-съ, да и рискъ при этомъ…
— Рискъ? А вы знаете, что никто больше не рискуетъ, какъ простой мужикъ, когда пашетъ и сетъ… Самое рискованное дло это хлбопашество. А наше дло другое: въ одномъ мст проживемъ, въ другомъ наживемъ. Мн нравится золотопромышленность… У васъ все по старинк, а я новыми способами поставлю обработку. Американскія машины выпишу… Когда я былъ въ Австраліи, такъ кое-чему усплъ поучиться.
— Зачмъ же вы въ Австралію здили?
— А такъ, изъ любопытства… Жалю, что не вернулся обратно черезъ Сибирь. Не позволила болзнь…
Эта бесда была прервана появленіемъ третьяго лица. На террасу вошелъ высокій и рослый господинъ съ рыжей окладистой бородой. Онъ былъ одтъ въ пеструю лтнюю пару. Шелковый цилиндръ сидлъ на большой голов немного бокомъ. Близорукіе большіе голубые глаза и великолпные блые зубы придавали ему видъ англичанина. Вошедшій, видимо, никого не видалъ и какъ-то рухнулъ всмъ тломъ къ ближайшему столику. Цилиндръ покатился на полъ.
— Бутылку шампанскаго…— хрипло проговорилъ новый гость лакею, подававшему цилиндръ.— Да похолодне сдлайте.
— Слушаю-съ…
Василій Тимоеичъ молча наблюдалъ страннаго гостя, который попрежнему ни на кого не обращалъ вниманія. Онъ снялъ свой цилиндръ, подперъ голову руками и смотрлъ безцльно куда-то вдаль.
— Баринъ-то того…— хихикнулъ Маркъ Евсеичъ, закрывая ротъ рукой.— Свту благо не видитъ. Чертитъ, должно полагать, вторую недлю… Я ихъ третьяго-дня за городомъ видлъ, въ Яру-съ.
Лакей подалъ бутылку шампанскаго въ серебряномъ ведр. Рыжій господинъ залпомъ выпилъ два стакана, тряхнулъ головой и ползъ въ жилетный карманъ. Тамъ ничего не, оказалось, какъ и въ боковыхъ карманахъ и въ бумажник. Это открытіе сразу его отрезвило, и онъ съ удивленіемъ посмотрлъ кругомъ своими близорукими глазами, точно спрашивалъ всхъ, какъ онъ сюда попалъ и чмъ онъ расплатится за шампанское. Василій Тимоеичъ подозвалъ къ себ лакея, показалъ на рыжаго господина глазами и расплатился.
— Ну, мы съ вами еще увидимся и поговоримъ подробне,— замтилъ онъ, прощаясь съ Маркомъ Евсеичемъ.
— Съ наслажденіемъ, Василій Тимоеичъ… Гд прикажете?
— Я вамъ напишу.
Василій Тимоеичъ поднялся, подошелъ къ рыжему господину и положилъ руку ему на плечо. Тотъ поднялъ голову, посмотрлъ на него своими срыми удивленными глазами и улыбнулся какой-то дтской улыбкой.
— Ахъ, Сережа, Сережа…
— Ты… ты какимъ образомъ попалъ сюда?— удивлялся Сережа, обнимая Василія Тимоеича.— Вотъ, братъ, не ожидалъ… да… Удивилъ ты меня, Вася. А я, братъ, того… Впрочемъ, чортъ знаетъ, что со мной длается, и ршительно не знаю, какъ я сюда попалъ. Хотлось подышать свжимъ воздухомъ… Кстати, со мной гнусная исторія случилась: спросилъ шампанскаго, а заплатить нечмъ.
— Я уже заплатилъ. Не безпокойся… А сейчасъ демъ домой.
— Домой? Позволь, что значитъ: домой?.. Ахъ, да, ты повезешь меня къ себ и предашь покаянію…
— Ну, тамъ увидимъ…
— Дай кончить бутылку, а тамъ весь къ твоимъ услугамъ. Вообще, я очень радъ тебя видть… Всегда радъ… да.
Василій Тимоеичъ прислъ къ столику и терпливо подождалъ, когда Сережа наконецъ кончитъ свое пойло.
— Эхъ, выпилъ бы и ты одинъ стаканчикъ?— предложилъ Сережа, когда въ бутылк почти ничего не оставалось.
— Благодарю. Вдь ты знаешь, что я ничего не пью…
Василія Тимоеича больше всего возмущало теперь неистощимое добродушіе Сережи.
— Послушай, а какъ мы подемъ, Вася? Я своего извозчика, кажется, отпустилъ… А итти отсюда въ Москву пшкомъ я не могу.
— Вздоръ. Я тебя заставлю прогуляться именно пшкомъ, чтобы ты хотя этимъ путемъ почувствовалъ собственное безобразіе.
— Я не пойду,— протестовалъ Сережа.— Наконецъ я просто спать хочу… Ты только представь себ, что я сряду три ночи не спалъ. Да я вотъ здсь у столика и засну…
Когда они вышли изъ ресторана, къ подъзду подалъ съ московскимъ шикомъ лихачъ.
— Вотъ какъ ты…— укоризненно замтилъ Сережа, съ трудомъ усаживаясь въ пролетку.— Дда… Вавилонская роскошь, государь мой. Хе-хе… Мы другимъ людямъ мораль читаемъ, а сами на рысакахъ катаемся.
— Ты знаешь, что лошади — моя единственная слабость,— точно оправдывался Василій Тимоеичъ, любуясь воронымъ рысакомъ, осторожно спускавшимъ экипажъ съ горы.— Кучеръ, осторожне…
Лошадь была загляднье. Какъ она граціозно ступала своими могучими ногами, какъ выгибала атласную шею, какъ косила горячимъ глазомъ и грызла сдерживавшія ее удила. Это было само олицетвореніе живой силы. Сережа какъ слъ, такъ сейчасъ и задремалъ, мрно покачиваясь изъ стороны въ сторону: Онъ даже попробовалъ захрапть, но Василій Тимоеичъ его разбудилъ.
— А… что?— мычалъ Сережа, просыпаясь.— Ахъ, да…
Онъ нсколько разъ тряхнулъ своей головой и проговорилъ съ добродушнйшей улыбкой:
— А я знаю, что ты сейчасъ думаешь, Вася. Давай пари на полдюжины шампанскаго? Какъ честный человкъ… Ты думаешь: какой свинья Сережка! Врно?
— Ты угадалъ… И въ свое оправданіе можешь сказать только одно, именно, что люди, которые дутъ рядомъ съ такой свиньёй, тоже немножко свиньи…
Сережа залился неудержимымъ хохотомъ, такъ что даже кучеръ оглянулся.
— Ахъ, уморилъ, Вася… Вотъ уморилъ-то!.. Немножко свинья — это вжливе называется ветчиной. Ха-ха…
Экипажъ уже летлъ стрлой по Замоскворчью, гд разсажались плотно другъ къ другу купеческія хоромины. Прозжая здсь, Василій Тимоеичъ каждый разъ любовался этой купеческой тугой стройкой. Для себя строились люди, а не для квартирантовъ. Все было пригнано туго, крпко, на цлыхъ сто лтъ, и каждый домъ выглядлъ такъ сыто, какъ выспавшійся хорошо человкъ.
Замоскворчье мелькнуло быстро. На Каменномъ мосту пришлось сдерживать разгорячившуюся лошадь. Затмъ слдовала узкая московская уличка, поворотъ налво къ храму Спасителя и еще поворотъ направо, мимо Пречистенскаго бульвара. Посл свжаго воздуха на Воробьевыхъ горахъ, здсь пахнуло застоявшейся вонью московской улицы. Василій Тимоеичъ только морщился. Какъ онъ ни любилъ Москву, но никакъ но могъ помириться съ этой убійственной атмосферой.
Москва, Москва, родимая столица…—
мурлыкалъ Сережа, опять начиная дремать.
Съ Пречистенскаго бульвара пролетка съ эластическимъ трескомъ резиновыхъ шинъ повернула налво и стрлой понеслась по Сивцеву Вражку, а затмъ кучеръ разомъ осадилъ расходившагося рысака у подъзда маленькаго деревяннаго домика съ палисадникомъ и мезониномъ. Такіе дома встрчаются только по московскимъ окраинамъ, да кое-гд въ глухихъ уличкахъ Пречистенской части.
— Готово!— крикнулъ Сережа, выскакивая изъ экипажа.
На звонокъ подъздъ отворила низенькая сденькая старушка въ очкахъ. Въ лвой рук у нея болтался мшокъ съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ, какъ умютъ вязать только милыя московскія старушки.
— Какъ ты рано вернулся, Вася,— проговорила она, глядя на сына съ затаенной тревогой.
Увидвъ медленно входившаго Сережу, старушка сразу успокоилась: она поняла, почему Вася вернулся раньше назначеннаго срока. Когда Сережа входилъ въ этотъ маленькій подъздъ, онъ казался еще больше, чмъ на улиц.
— Мамаша, bonjour…— хрипло здоровался Сережа, напрасно стараясь поймать худенькую руку старушки.
— Какая я теб мамаша, безстыдникъ?— ворчала старуха, пристально разсматривая припухшее лицо названнаго сынка.— Ну-ка, повернись къ свту… вотъ такъ… Ахъ, Сережа, Сережа! Гд это ты пропадалъ?
— Мама, хорошенько проберите его,— говорилъ Василій Тимоеичъ, быстро проходя въ маленькую темную переднюю.
— Больше не буду, Мара Семеновна…— какъ-то по-дтски увритъ Сережа, нагибаясь въ дверяхъ передней.— Честное слово!..
— Ахъ, Сережа, Сережа… ахъ, безстыдникъ!..
Въ гостиной гостя ожидало новое испытаніе. Тамъ ходила, заложивъ руки за спину, блокурая женщина лтъ тридцати. Простой черный костюмъ придавалъ ей видъ монахини, отпущенной въ гости къ роднымъ. Строгое, немного болзненное лицо было еще недавно красиво, а теперь подернулось тнью преждевременной старости. Увидвъ рыжаго гостя, она презрительно подняла плечи и брови, сдлала сердитое лицо и съ гордостью вышла въ сосднюю комнату и даже захлопнула за собой дверь.
— Что, видлъ, какъ отъ тебя княжна убжала?— корила старушка своего массивнаго гостя.
— А позвольте спросить, Мара Семеновна, что я этой самой княжн сдлалъ дурного, кром того, что люблю ее? Вотъ и васъ люблю и всхъ вообще…
Въ пріотворенную дверь показалось лицо княжны и послышался ея нервный голосъ:
— А я васъ уже ненавижу, ненавижу, ненавижу… Я съ удовольствіемъ бы уже застрлила васъ! Да, взяла бы револьверъ…
— Господа, это наконецъ несправедливо!— взмолился Сережа.— Что можетъ подлать одинъ скромный мужчина съ двумя разсвирпвшими женщинами?
Княжна быстро вошла въ гостиную, взяла ненавистнаго человка за руку, подвела къ зеркалу и проговорила такимъ тономъ, точно длала увщаніе осужденному на казнь:
— Взгляните на себя, Сергй Ипполитычъ… Ваше лицо обвиняетъ васъ. Куда вы уже тратите свою молодость, здоровье, умъ?.. Несчастный, я даже презирать не могу васъ…
Маленькая женская рука сдлала такое движеніе, точно сталкивала Сережу въ бездонную пропасть, а въ голос уже слышались слезы, т искреннія женскія слезы, которыхъ такъ не выносятъ всегда и во всемъ правые мужчины.
— Вы — гадкій, отвратительный, несносный,— повторяла княжна, притоптывая ногой, точно кого-то желала раздавить.— Мн наконецъ уже стыдно за васъ… да.
Сережа нсколько разъ тряхнулъ своей головой, а потомъ быстро опустился на одно колно, схватилъ руку княжны и началъ ее цловать.
— Милая, святая женщина, клянусь, что это въ послдній разъ.
— Я уже не люблю васъ…— съ грустью отвтила княжна.
— Что же мн прикажете сдлать, Варвара Петровна?— взмолился Сережа, поднимаясь.— Повситься?..
Эта сцена была прервана появившимся въ дверяхъ Василіемъ Тимоеевичемъ. Онъ жестомъ пригласилъ княжну къ себ въ кабинетъ. Сережа облегченно вздохнулъ. Старушка Мара Семеновна сидла въ старинномъ кожаномъ кресл у окна и усердно вязала. Сережа прошелся по комнат, заглянулъ въ кабинетъ, еще разъ прошелся и проговорилъ:
— Мара Семеновна, а вы не знаете, для чего меня Вася привезъ сюда?
— Нтъ, не знаю… Должно-быть, нужно, если привезъ.
Потухавшіе старческіе глаза посмотрли на гостя съ затаенной грустью.
Сережа почувствовалъ это какъ-то всмъ своимъ могучимъ тломъ. Хмель прошелъ, и его начиналъ сосать ‘червь раскаянія’. Это случалось каждый разъ посл большихъ приключеній, и какъ-то выходило такъ, что именно такія покаянныя минуты непремнно связывались именно съ этими маленькими комнатами, съ этой сидвшей всегда у окна старушкой, съ тмъ особеннымъ воздухомъ, который утвердился здсь съ незапамятныхъ временъ. Сережа вздохнулъ нсколько разъ, взялъ маленькую скамеечку, поставилъ ее у самыхъ ногъ старушки и прислъ на нее.
— Вы меня презираете, Мара Семеновна… да…— заговорилъ онъ глухой нотой.— Я это знаю… да. Я и самъ презираю себя, больше всхъ презираю… Даже вотъ за то презираю, что сейчасъ испытываю жгучую надобность раскаяться вслухъ. Это наша національная особенность… Натворитъ человкъ не знаю что, а потомъ выйдетъ на высокое мсто лобное, раскланяется на вс четыре стороны… ‘Прости, народъ православный’… Эхъ, скверно! Этакое гнусное бореніе духа… Вы меня слушаете, Мара Семеновна?
— Слушаю, слушаю… Сколько времени кутилъ-то, Сережа?..
— А какое сегодня у насъ число?
— Сегодня вторникъ, ну, значитъ, третье іюня…
— Вторникъ… да… День былъ безъ числа. А когда я отъ васъ ухалъ?
— Да какъ теб сказать… Вскор это было посл николина дня.
— Ну, вотъ и считайте…— обрадовался Сережа.— Почти мсяцъ… да. Ахъ, что только было…
— Изъ трактира не выходилъ все время?
— Тогда-то я у васъ былъ съ деньгами, Мара Семеновна… Много было денегъ. А я скрылъ отъ васъ, чтобы вы не отняли у меня…
— Я ужъ посл-то догадалась да опоздала: тебя и слдъ простылъ. Ахъ, Сережа, Сережа!..
Старушка отложила свое вязанье въ сторону, поправила очки и заговорила:
— Ты и фамилію-то свою позабылъ, Сережа… А фамилія хорошая…
— Чего же тутъ хорошаго: Лапшинъ-Извольскій?.. Точно плохой актеръ. Вообще ничего особеннаго.
— Нтъ, фамилія хорошая… Лапшины-то старинный боярскій родъ, при Грозномъ воевали Литву, ну, Извольскіе пожиже, изъ выходцевъ, а вмст-то старый родъ выходитъ. А тутъ пріхалъ ты въ трактиръ, тебя всякій холуй знаетъ: Лапшинъ-Извольскій. По какимъ мстамъ фамилію-то свою таскаешь?.. Себя не жаль, такъ хоть фамилію пожалй… Бояре-то Лапшины при Петр пострадали, въ стрлецкомъ бунт были замшаны, а Извольскіе при матушк Екатерин, вмст съ нами, съ Окоемовыми. Мы вдь въ свойств съ Извольскими… да. Ну, а теперь ты одинъ въ своемъ роду остался: помрешь гршнымъ ддомъ, и фамилія вся переведется.
— Позвольте, неужели я даже умереть не имю права?..
— Постой, дай кончить… Умереть-то вс мы умремъ, а вотъ ты сперва женись. Что на меня смотришь? Да, женись… И все тутъ.
Сережа захохоталъ, до того получилось неожиданное заключеніе. А старушка разсердилась.
— Плакать нужно, а не смяться!— ворчала она, опять принимаясь за свое вязанье.— Да, плакать… Ты только подумай, сколько хорошихъ двушекъ пропадаетъ по дворянскимъ усадьбамъ. Сидитъ такая двушка и ждетъ суженаго-ряженаго, а суженый-ряженый по трактирамъ ухлестываетъ, разнымъ цыганкамъ деньги швыряетъ, свту Божьяго не видитъ. Такъ двушка-то и останется кукушкой, ни себ ни людямъ, да и суженому-ряженому не велика радость — проживетъ все и начнетъ добрыхъ людей обманывать, а потомъ его подъ судъ отдадутъ… Хорошо это?.. А тутъ жилъ бы, поживалъ съ молодой женой, нажилъ бы малыхъ дтушекъ — другое бы на ум все было. Главное, законъ исполнить всякій человкъ долженъ, Сережа… Вдь это только кажется, что хорошо холостому, какъ втру въ пол, въ конц-то концовъ одно похмелье останется…
— Все это хорошо, Мара Семеновна, вы правы, но я готовъ заплатить деньги только за то, чтобы хоть издали посмотрть на ту милую особу, которая пошла бы замужъ за такого, какъ вашъ покорнйшій слуга. Ее нужно прямо въ сумасшедшій домъ отправить…
— Нтъ, ничего, пойдетъ, и хорошая двушка пойдетъ… Первое дло, гд васъ, жениховъ-то, взять нынче — по трактирамъ надо искать, а второе — ежели тебя къ рукамъ прибрать, такъ, можетъ, еще что-нибудь и выйдетъ. Конечно, не первый сортъ, съ большимъ изъяномъ, ну, да тутъ было бы изъ чего выбирать… Да недалеко ходить, хочешь, вотъ княжну посватаю?..
— Варвару Петровну?— изумился Сережа, поднимаясь со своей скамеечки.— Варвару Петровну?.. А вы слышали, что она сейчасъ говорила?
— Э, голубчикъ, мало ли что говорится подъ сердитую руку… Женщины любятъ прощать. Конечно, княжна не первой молодости, а зато она настоящей царской крови, хотя и татарской. Прямо отъ Батыя родъ-то идетъ… Если бы было Казанское царство, такъ она претендентка на престолъ. Тоже одна въ роду-то осталась…
— Нтъ, это дло нужно оставить,— уже серьезно заговорилъ Сережа.— Видите ли, я длаю много дурного, но только для себя, а не для другихъ… Зачмъ же губить напрасно послднюю казанскую царевну? А со мной ничего хорошаго она не найдетъ… Понимаете?
— Ахъ, Сережа, Сережа… Напрасно. Потомъ самъ пожалешь. А главное, ты и самъ-то не знаешь, что ты такое… Не стала бы я съ тобой слова напрасно терять, если бы не твоя доброта. Съ добрымъ человкомъ все можно сдлать…
Старушка походила теперь на одну изъ тхъ старинпыхъ книгъ, къ которымъ относятся съ невольнымъ почтеніемъ. Это была живая лтопись вымиравшихъ дворянскихъ родовъ. Сейчасъ она своими слабыми старческими руками хотла связать дв нити — родъ Лапшиныхъ-Извольскихъ съ родомъ татарскихъ князьковъ Садыкъ-Ханъ-Салтановыхъ.
Старый окоемовскій домикъ внизу длился на пять маленькихъ комнатъ, изъ которыхъ самой большой была гостиная, выходившая на улицу тремя окнами. Рядомъ съ ней помщался кабинетъ, узкая и неудобная комната, всего съ однимъ окномъ. Изъ передней полутемный коридоръ велъ въ столовую и спальню, гд сейчасъ спала старушка Мара Семеновна. Пятая комната съ окнами на дворъ никакого опредленнаго названія не имла и служила для Василія Тимоеича мастерской. Въ ней собранъ былъ всевозможный ‘хламъ’, какъ говорила старушка: токарный станокъ, походная лабораторія, какіе-то мудреные приборы для разныхъ опытовъ, шкапъ съ ретортами, колбами и стеклянной лабораторной посудой, особаго устройства печь съ желзнымъ зонтомъ для отвода вредныхъ газовъ. Въ мезонин, состоявшемъ изъ двухъ комнатъ, помщалась большая библіотека. Обстановка всхъ комнатъ была самая скромная. Везд стояла старинная мебель краснаго дерева, очень неудобная и громоздкая. На стнахъ висли старинные портреты и гравюры какихъ-то неизвстныхъ никому городовъ. Самой неудобной комнатой въ дом былъ кабинетъ. Но Василій Тимоеичъ не промнялъ бы его ни на какія палаты. Въ кабинет у окна стоялъ старинный письменный столъ, у внутренней стны низкій турецкій диванъ, напротивъ него старинное, очень вычурное и очень неудобное бюро, въ углу несгораемый шкапъ, въ другомъ этажерка съ книгами — и только. Комната самой Мары Семеновны представляла собой маленькій музей, гд были собраны удивительныя вещи, начиная съ вышитыхъ бисеромъ и шелками картинъ и кончая громаднымъ палашомъ, которымъ ддушка Окоемовъ въ качеств партизана выгонялъ въ двнадцатомъ году француза изъ Россіи.
— Для чего вамъ сабля, Мара Семеновна?— нсколько разъ спрашивалъ знакомый о. дьяконъ, каждое воскресенье приходившій пить чай.— Подарите ее мн…
— Ну, теб-то она ужъ совсмъ не подходитъ,— говорила старушка.— Теб даже гршно имть въ дом саблю… Можетъ-быть, ей сколько французовъ зарублено, а на теб священный санъ. Пусть ужъ виситъ у меня.
Дв старинныхъ горки были наполнены величайшими рдкостями. Тутъ были и портреты на слоновой кости, и какіе-то мудреные сувениры, назначеніе которыхъ сейчасъ трудно было опредлить даже приблизительно, и дареныя табакерки, и дтскія игрушки, которыми игралъ маленькій Вася, и таинственные ящики, и старинный фарфоръ, и цлый рядъ всевозможныхъ бездлушекъ. Вс эти пустяки для Мары Семеновны служили наглядной иллюстраціей измнчивой фортуны всего окоемовскаго рода. Съ каждой бездлушкой было связано какое-нибудь воспоминаніе, фамильное преданіе, легенда. Передъ каждымъ праздникомъ старушка вынимала вс эти рдкости, обтирала пыль и любовалась, точно повторяя всю исторію своего рода. Въ уголк стояла старинная кровать съ балдахиномъ, но Мара Семеновна никогда на ней не спала, предпочитая теплую изразцовую лежанку. Къ обстановк этой комнаты нужно прибавить еще дв клтки съ канарейками и старинные цвты на окнахъ, какихъ вы сейчасъ не найдете ни въ одной оранжере. Василій Тимоеичъ, когда бывалъ въ этой комнат, испытывалъ странное ощущеніе, точно онъ переносился къ началу ныншняго столтія или концу прошлаго,— его кабинетъ отдлялся отъ комнаты матери цлымъ столтіемъ. И, странно, ему нравились вс эти никому ненужныя вещи, какъ нравились воскресные разговоры съ отцомъ дьякономъ, который, вмст съ заздравной просфорой, приносилъ сюда какой-нибудь разсказъ о новомъ чуд, о проявившемся Божьемъ человк, о видніяхъ и пророческихъ снахъ.
Сейчасъ дйствіе происходило въ кабинет Василія Тимоеича. Самъ хозяинъ лежалъ на диван, а передъ нимъ ходила княжна. Она была очень взволнована.
— Вы меня извините, что я лежу…— говорилъ хозяинъ, оглядываясь на дверь.— У меня опять припадокъ…
— Пожалуйста, не стсняйтесь… Да, такъ у меня большія непріятности, Василій Тимоеичъ. Помните этого молодого человка, о которомъ я васъ тогда просила? Ну, вы еще мсто ему въ банк доставили… Такъ вотъ изъ-за него-то и непріятности. Онъ прослужилъ два мсяца, а потомъ захватилъ какія-то деньги, то-есть попросту растратилъ ихъ. Прихожу къ директору, а онъ мн и наговорилъ непріятностей. Я-то къ нему пришла похлопотать о другомъ молодомъ человк… Нтъ, я положительно разочаровываюсь въ людяхъ. Для нихъ же стараешься, а они чужія деньги растрачиваютъ…
— Это исключительный, случай, Варвара Петровна, и не можетъ итти за общее правило. Кстати, сколько вы человкъ пристроите по разнымъ мстамъ въ теченіе года?
— А я не считаю. Не одинаково. Вдь есть какіе несчастные, Василій Тимоеичъ… Ни квартиры, ни платья, ни обда. Вообще, ужасно
— И все больше письменныхъ занятій, конечно, ищутъ?
— Да… Что же имъ больше длать, если они больше ничего не умютъ?
— Вотъ въ томъ-то и бда…
— Никакой бды нтъ, потому что всякій длаетъ то, что уметъ. Вотъ у меня сейчасъ есть двое молодыхъ людей. Одинъ не кончилъ классическую гимназію, а другой не кончилъ реальное училище… Куда же имъ дться, спрашивается? Если бы имъ хоть какія-нибудь занятія, Василій Тимоеичъ… Что вамъ стоитъ порекомендовать ихъ куда-нибудь.
— Рублей на пятнадцать жалованья?
— И пятнадцать рублей деньги…
Василій Тимоеичъ слъ на диванъ, перевелъ духъ и заговорилъ съ раздраженіемъ:
— Знаете, мн каждый разъ, когда я слышу о подобныхъ молодыхъ людяхъ, просто обидно и за нихъ и за себя. Вы только представьте себ, что стоило государству ихъ воспитаніе, хотя они и не кончили курса нигд… А теперь они безъ куска хлба. И это очень обидно… Возьмите крестьянина, мщанина, купца — тамъ молодой человкъ въ шестнадцать лтъ уже цлый капиталъ. Онъ работникъ, имъ дорожатъ, и онъ никогда не останется безъ мста, а наша интеллигенція совершенно безпомощна…
— Купцы всхъ обманываютъ, вотъ имъ уже и хорошо жить…
Послдняя фраза была сказана съ такой наивной увренностью, что Василій Тимоеичъ громко расхохотался.
— Конечно, обманываютъ,— продолжала княжна.— Я это отлично уже знаю… Оттого у нихъ и деньги. А интеллигентный человкъ не способенъ обманывать… Поэтому я и хлопочу за нихъ. Вы вотъ сметесь надо мной и называете меня ‘двицей по чужимъ дламъ’, а я все-таки буду хлопотать.
— А вы знаете, Варвара Петровна, что вотъ эти молодые интеллигентные люди безъ опредленныхъ занятій представляютъ собой громадный капиталъ, которымъ только нужно умть воспользоваться. Я давно думалъ объ этомъ и хочу воспользоваться такимъ капиталомъ…
— Какъ же это будетъ?
— А ужъ такъ… Пока это мой секретъ. Вы мн будете помогать, Варвара Петровна…
— Съ удовольствіемъ.
— Только я буду купцомъ. Вы такъ и знайте. Иначе невозможно…
Онъ хотлъ сказать еще что-то, но весь поблднлъ, схватился за сердце и глухо застоналъ. Княжна хотла броситься въ другую комнату, но онъ ее удержалъ.
— Не тревожьте маму… Все пройдетъ. Вонъ тамъ пузырекъ съ солью, дайте его мн…
Онъ опустился въ большое кресло и долго нюхалъ изъ пузырька, закрывъ глаза. Княжна наблюдала его и не знала, что ей слдовало предпринять. Она знала, что у Василія Тимоеича наслдственный порокъ сердца, и что лкарства отъ него нтъ.
— Вотъ мн и лучше…— слабо проговорилъ онъ, длая надъ собой усиліе
Въ этотъ моментъ въ дверяхъ показался Сережа, т.-е. его рыжая голова.
— Послушай, Вася, а скоро мн будетъ отпускъ?
— Подожди, ты мн нуженъ и даже очень нуженъ, Сережа…
— Я?
— Да, ты… Тебя это удивляетъ? Помоги мн перейти на диванъ. Вотъ такъ, поддержи съ этой стороны.
Перебраться съ кресла на диванъ во время припадка было уже цлымъ подвигомъ, и Сереж сдлалось совстно за собственное здоровье.
— Вотъ теперь хорошо…— шепталъ Василій Тимоеичъ, стараясь принять удобное положеніе.— Да… Сережа, ты мн очень нуженъ, и вы, Варвара Петровна, тоже. Да, очень…
Княжна и Сережа старались не смотрть другъ на друга.
— Ну-съ, такъ въ чемъ дло?— спросилъ Сережа, длая нетерпливое движете.— Я жду…
— Длать теб ршительно нечего, Сережа, денегъ у тебя нтъ,— однимъ словомъ, твое положеніе вполн безвыходное. Остается ждать, когда умретъ какая-нибудь изъ твоихъ безчисленныхъ тетокъ… Получишь наслдство, прокутишь — и опять ничего не будетъ.
— Кажется, это къ длу не относится…— замтилъ Сережа.
— Нтъ, именно относится, потому что я тебя хочу спасти отъ твоего безвыходнаго положенія. Хочешь поступить ко мн на службу?.. Я теб дамъ отличное мсто.
— Что же, я не прочь…
— Ты будешь главнымъ управляющимъ золотыхъ промысловъ…
— Я?
— Да, ты… Это совсмъ не трудно, а мсто почетное, во всякомъ случа.
— Но вдь нужно хать въ тайгу?
— Нтъ, мои промыслы ближе, на Урал…
— Я вамъ не совтую, Василій Тимоеичъ,— вступилась княжна, не имя силъ больше терпть.— Я уже знаю Сергя Ипполитыча. Онъ совсмъ не годится быть управляющимъ. Человкъ, который не уметъ управлять самимъ собой…
— Ничего, понемножку какъ-нибудь устроимся,— успокаивалъ ее Василій Тимоеичъ.— И вашимъ молодымъ людямъ мсто найдемъ.
— А я все-таки не понимаю, что теб за нелпая фантазія пришла,— удивлялся Сережа.— Вдругъ сдлаться золотопромышленникомъ…
— Что подлаешь, если ужъ такъ случилось. Во всякомъ случа, страннаго въ этомъ ничего нтъ. Дло самое врное… Я уже длалъ смты и все подсчиталъ. Одно уже то хорошо, что можно будетъ дать работу тысячамъ людей…
— Я васъ понимаю,— проговорила княжна.— И если бы я не была женщиной, то сдлала бы то же самое…
— Ничего изъ этого не выйдетъ,— авторитетно замтилъ Сережа.— Да, ничего… Самое несбыточное дло, начиная съ того, что ты его совсмъ не знаешь. У тебя все Америка въ голов сидитъ… А что хорошо въ Америк, то у насъ покуда не годится. Впрочемъ, дло твое, а мн ршительно все равно. Въ Сибирь, такъ въ Сибирь…
— Какъ жаль, что я сейчасъ не могу говорить…— жаллъ хозяинъ, закрывая глаза отъ усталости.— Ну, какъ-нибудь потомъ поговоримъ, и я все объясню.
— Другими словами, намъ пора уходить?— догадался Сережа.
— Я не гоню, но только не могу говорить долго…
Сережа и княжна вышли изъ кабинета вмст.
— Мн ты нуженъ будешь сегодня вечеромъ, Сережа!— крикнулъ Василій Тимоеичъ.
— Хорошо.
Княжна вернулась и, схвативъ Василія Тимоеича за руку, проговорила восторженно:
— О, я васъ понимаю… Все понимаю.
А онъ лежалъ безсильный и слабый и могъ только смотрть на нее своими страдающими глазами.
Оставшись одинъ, Окоемовъ долго лежалъ съ закрытыми глазами. Сердце билось неровно, и онъ чувствовалъ, какъ медленно умираетъ. Да, это была смерть, потому что жизнь только въ работ сердца. Это ощущеніе умиранія онъ испытывалъ во время каждаго припадка. И какъ немного нужно, чтобы нить жизни порвалась, и какъ, слдовательно, нужно дорожить каждымъ днемъ. Вдь такихъ дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомысліе не хочетъ видть того, что вс мы идемъ по краю бездонной пропасти. Одн болзни заставляютъ насъ серьезно задумываться надъ смысломъ жизни, и въ нихъ есть своя философія.
Да, Окоемовъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, и, лежа съ закрытыми глазами, передумывалъ свою богатую приключеніями жизнь, точно подводилъ итогъ по длинному счету приходовъ и расходовъ. Вотъ онъ видитъ себя ребенкомъ въ разоренномъ помщичьемъ гнзд, гд никто не умлъ работать и вс хотли жить на чей-то неизвстный счетъ. И въ немъ, ребенк, сказалась та же черта,— онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе, выдляя изъ всхъ остальныхъ. Потомъ онъ видлъ себя кадетомъ одной изъ военныхъ гимназій, потомъ юнкеромъ, и везд повторялось то же самое — онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе. Дальше онъ очутился прямо на улиц, безъ средствъ, безъ поддержки, безъ личной иниціативы, а главное, безъ того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасныхъ года въ поискахъ такого мста, гд привилегированный человкъ могъ бы существовать, ничего не длая, какъ жили тысячи другихъ привилегированныхъ людей. Но въ этомъ случа конкуренція была слишкомъ велика, и молодой Окоемовъ получалъ только отказы и въ лучшемъ случа ‘завтраки’,— ‘приходите на-дняхъ’, ‘навдайтесь’, ‘можетъ-быть, что-нибудь найдется’ и т. д. Нтъ ничего ужасне, какъ такая конкуренція людей, ршительно никому ненужныхъ, и Окоемовъ прошелъ тяжелую школу того внутренняго униженія, которое не высказывается словами. Да, онъ прошелъ черезъ эти униженія, обвиняя всхъ другихъ, кому жилось легко, въ несправедливости къ нему, которому тоже хотлось жить легко, пока онъ не пришелъ къ убжденію, что во всемъ виноватъ только онъ одинъ, какъ никому ненужный человкъ. Это былъ ужасный моментъ… Былъ такой день, когда Окоемовъ чуть-чуть не кончилъ самоубійствомъ. Вдь ненужные люди такъ часто этимъ кончаютъ. Но тутъ явилась спасительная мысль о томъ, что прежде, чмъ умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смлымъ шагомъ, но ничего не оставалось больше. Двадцати двухъ лтъ Окоемовъ поступилъ простымъ матросомъ на одно изъ судовъ, уходившихъ изъ Ревеля въ Америку.
Кипучая работа морской гавани, полная тревогъ жизнь купеческаго судна, наконецъ могучая водная стихія подйствовали на молодого мечтателя самымъ отрезвляющимъ образомъ. Предъ нимъ развертывалась другая жизнь, выступали другіе люди, а главное, на каждомъ шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему длалось все больше и больше горько и совстно и за себя и за другихъ ненужныхъ русскихъ людей. Напримръ, онъ считалъ подвигомъ, чуть не геройствомъ, что поступилъ простымъ матросомъ, а между тмъ чмъ же онъ лучше вотъ этихъ тружениковъ моря? Ихъ милліоны, сильныхъ, энергичныхъ, счастливыхъ своимъ трудомъ, а онъ — жалкая и ничтожная единица въ этой сред. Это былъ, впрочемъ, хорошій и здоровый стыдъ, какъ стыдъ человка, который слишкомъ поздно проснулся…
Первое и самое главное, что охватило Окоемова въ новой обстановк, было то, что здсь не существовало ненужныхъ людей. Объ этомъ не могло быть даже и рчи. Временно могли оставаться безъ работы, временно переносили невзгоды и лишенія, но никто не считалъ себя лишнимъ и ненужнымъ.
Первые шаги въ Америк еще рельефне подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берегъ Новаго Свта, Окоемовъ долго не могъ освободиться отъ смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытываетъ бдный человкъ, попавшій въ богатый домъ дальняго богатаго родственника. Но, вмст съ тмъ, здсь некогда было предаваться отвлеченнымъ размышленіямъ: каждый день былъ полонъ своей работой. Правда, что сами американцы въ первое время произвели на Окоемова не совсмъ благопріятное впечатлніе, какъ величайшіе эгоисты, вс стремленія которыхъ сосредоточивались только на личномъ благосостояніи. Это придавало извстную холодность и жесткость всмъ отношеніямъ. Всякій хлопоталъ только объ одномъ себ и относился совершенно безучастно къ другимъ. Здсь уже не могло быть и рчи о какомъ-нибудь привилегированномъ положеніи, а слдовательно не могло быть и лишнихъ, ненужныхъ людей. Общій бодрый тонъ всего склада жизни захватывалъ невольно, и русскій ненужный человкъ Окоемовъ начиналъ себя чувствовать такимъ же человкомъ, какъ вс другіе люди.
Въ теченіе пяти лтъ Окоемовъ перепробовалъ всевозможныя профессіи: былъ посыльнымъ, кондукторомъ, пастухомъ, телеграфистомъ, служащимъ въ нсколькихъ конторахъ, фотографомъ, комиссіонеромъ, корреспондентомъ и т. д. Съ англійскимъ языкомъ онъ освоился очень быстро, потому что съ дтства хорошо зналъ французскій и нмецкій — это было единственное наслдство, которое онъ вынесъ изъ родного дворянскаго гнзда и которое здсь ему необыкновенно много помогло. Это былъ врный кусокъ хлба. Вообще, этотъ боевой періодъ въ жизни Окоемова остался свтлой полосой. Онъ точно переродился и съ удивленіемъ смотрлъ на того ненужнаго человка, который остался тамъ, въ Россіи.
Благодаря разнообразнымъ профессіямъ, Окоемову пришлось побывать во всхъ концахъ Америки, пока онъ не очутился на дальнемъ запад, въ Калифорніи. Сюда онъ явился уже до извстной степени обезпеченнымъ человкомъ, почти своимъ. Теперь его спеціальностью сдлались разныя торговыя комиссіи. Дло было очень выгодное и безъ всякаго риска. Требовалось только полное довріе крупныхъ торговыхъ фирмъ. Но, когда Окоемовъ совсмъ устроился, его въ первый разъ охватила тоска по далекой родин — это была дань прошлому, своей національности. И что ни длалъ Окоемовъ, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на просторъ бдной русской равнины, подъ сренькое русское небо, къ своимъ ненужнымъ русскимъ людямъ. Мысль объ этихъ послднихъ не оставляла его все время скитальчества по чужой стран. Тоска имла до извстной степени подкладкой и ненормальное физическое состояніе: наслдственный порокъ сердца сказывался съ годами.
Такъ прошло еще три года, когда Окоемовъ окончательно устроилъ свои дла. Теперь онъ завелъ широкія сношенія съ русскими торговыми фирмами. У него уже былъ собственный капиталъ, который онъ пускалъ въ оборотъ, какъ компаньонъ, что длало его положеніе вполн солиднымъ и независимымъ. А тоска по родин все сосала и сосала, какъ вода подмываетъ крутой берегъ. Въ одно прекрасное утро Окоемовъ навсегда распростился съ Америкой и отправился домой, какъ человкъ, кончившій курсъ въ очень строгомъ и отвтственномъ учебномъ заведеніи.
Быстрота возвращенія на родину объяснялась еще и тмъ, что Мара Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемовъ очень любилъ свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домикъ въ Сивцевомъ Вражк оставался послднимъ воспоминаніемъ помщичьяго прошлаго. И онъ ушелъ бы за долги, если бы въ свое время Окоемовъ не выкупилъ его на американскіе доллары. А сейчасъ уже одна мысль объ этомъ домик длала его точно здорове. Сказывалась кровная привязанность къ своему маленькому углу, который дороже чудныхъ раззолоченныхъ палатъ.
Вотъ и родной берегъ… Здсь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову въ глаза, это опять ненужные русскіе люди, которыхъ онъ встртилъ на первой русской пристани, которые хали вмст съ нимъ по желзной дорог, которые толклись неизвстно зачмъ на желзнодорожныхъ вокзалахъ. У него защемила знакомая тоска, точно онъ самъ опять могъ превратиться въ такого человка. Впрочемъ, родная Москва ему понравилась, и онъ теперь могъ оцнить ее съ другой точки зрнія. Да, здсь жизнь кишла ключомъ и шла громадная работа. Исключеніе представляли только насиженныя дворянскія улицы на Арбат и Пречистенк. Здсь доживали свой вкъ старое барство и вырождавшіяся дворянскія семьи.
Въ маленькомъ домик на Сивцевомъ Вражк Окоемову не пришлось заживаться долго. Онъ только-только усплъ отдохнуть, какъ уже нужно было хать на югъ Россіи, потомъ на Кавказъ и въ Среднюю Азію. У него были большія полномочія отъ разныхъ американскихъ фирмъ, очень интересовавшихся русскимъ сырьемъ и русскими богатствами вообще. Это невольное путешествіе по Россіи для Окоемова было наглядной иллюстраціей того, какъ мы далеко отстали во всемъ отъ нашихъ европейскихъ сосдей, а тмъ больше отъ Америки. Впереди было такъ много работы, а русскій человкъ такъ плохо уметъ работать… Получалось фатально-безвыходное положеніе,— Окоемовъ смотрлъ на все со своей американской точки зрнія. Правда, работа уже начиналась, но вся взятая вмст она представляла собой только пробную попытку, а о настоящей работ еще не было даже представленія. Страна была слишкомъ богата, и похороненныя въ ней сокровища слишкомъ мало эксплоатировались. И въ то же время на каждомъ шагу встрчались эти русскіе ненужные люди, которые для Окоемова сдлались какимъ-то кошмаромъ.
Вернувшись въ Москву, Окоемовъ занялся своимъ комиссіоннымъ дломъ и быстро вошелъ въ курсъ московскихъ торговыхъ операцій. Съ одной стороны, онъ являлся представителемъ американскихъ фирмъ, а съ другой — московскихъ для Америки, и въ теченіе двухъ-трехъ лтъ составилъ себ совершенно исключительное положеніе. Онъ являлся на этомъ рынк уже солидной силой. Его имя пользовалось довріемъ, а въ торговомъ мір это одно уже составляетъ капиталъ.
Но вс эти успхи не доставляли Окоемову настоящаго удовлетворенія, потому что онъ не могъ превратиться въ сытаго американскаго янки. Его тянуло въ другую сторону, а въ голов созрвалъ грандіозный планъ. Осуществленіе его ждало только подходящей минуты. И такая минута наступила… Окоемовъ слишкомъ много слышалъ о несмтныхъ сокровищахъ Урала — вдь на всемъ земномъ шар нтъ другого такого мста, которое на сравнительно небольшомъ пространств сосредоточивало бы такое неистощимое разнообразіе всевозможныхъ богатствъ. Здсь же являлось одно важное преимущество: всякое предпріятіе можно было начать съ сравнительно ограниченными средствами. Именно здсь, по расчетамъ Окоемова, съ наибольшей производительностью можно было примнить тотъ громадный капиталъ, который пропадалъ въ форм ненужныхъ людей, не знавшихъ, куда дваться. Задача была громадная, и о ней стоило подумать. Остановился Окоемовъ на золотопромышленности по одному спеціальному случаю, о которомъ скажемъ дальше.
Въ Москв одного изъ первыхъ старыхъ знакомыхъ Окоемовъ встртилъ Сережу Лапшина, товарища по военной гимназіи. Это былъ совершенно особенный человкъ, полная противоположность Окоемову. Жилъ Сережа отъ одного наслдства до другого, а остальное время длалъ долги. И эта невозможная жизнь проходила на почв самаго широкаго русскаго добродушія, какой-то дтской безобидности и наивности. Друзья дтства снова подружились, какъ дополняющія другъ друга натуры, и Окоемовъ начиналъ скучать, когда очень долго не видлъ своего легкомысленнаго Сережу. Мысль взять его съ собой на промыслы на Уралъ явилась у Окоемова въ моментъ встрчи на Воробьевыхъ горахъ. Все равно, въ Москв Сереж теперь нечего было длать, а тамъ, въ промысловой глуши, онъ явится незамнимымъ. Для Окоемова была еще одна очень важная сторона въ этой дружб — Сережа служилъ живымъ показателемъ того, что не слдовало длать. Поэтому иногда въ минуту нершимости Окоемовъ считалъ долгомъ посовтоваться именно съ Сережей, чтобы поступить какъ разъ наоборотъ. Какъ милъ былъ Сережа въ такіе моменты и какой авторитетностью онъ проникался. Вдь онъ зналъ ршительно все на свт и готовъ былъ подлиться своей мудростью съ каждымъ… Этотъ большой ребенокъ дйствовалъ на Окоемова уже однимъ своимъ присутствіемъ самымъ успокаивающимъ образомъ. Другой противоположностью Сережи являлась татарская княжна со своей неистощимой добротой, вчной заботой о другихъ и вчными непріятностями за свои хлопоты. Она одолвала всхъ знакомыхъ своими просьбами о другихъ, а сама перебиваласъ, какъ перелетная птица, занимая какую-то жалкую комнатку въ одно окно и питаясь по цлымъ недлямъ одной колбасой.
И рядомъ съ этими людьми уживалась Мара Семеновна, строго соблюдавшая свои кастовыя традиціи и не желавшая понять новыхъ людей. Меньше всхъ, какъ это ни странно, она понимала сына Василія, котораго страстно любила.
Сережа явился вечеромъ къ назначенному часу. Онъ былъ противъ обыкновенія мраченъ, что къ нему совсмъ не шло, какъ къ другимъ нейдетъ веселое настроеніе.
— Ну, что ты, какъ себя чувствуешь?— мрачно спрашивалъ онъ Окоемова.
— Да ничего… кажется, лучше. У меня это быстро приходитъ и такъ же быстро проходитъ. Умираю и оживаю…
Мара Семеновна встревожилась, догадавшись по блдному лицу сына, что онъ опять нездоровъ.
— Ты куда это, Вася, собрался? Охъ, ужъ эти мн твои дла… Здоровье только свое тратишь. Похалъ бы куда-нибудь въ театръ или на гулянье, какъ другіе молодые люди длаютъ. Нельзя же безъ развлеченія…
— Мы въ Яръ отправляемся,— пошутилъ Сережа.
Когда они вышли на подъздъ, спускались уже сумерки. Отдохнувшій рысакъ ‘подалъ’ особенно красиво и остановился у подъзда картинкой.
— Къ Рогожскому…— отдалъ приказъ Окоемовъ.
Кучеръ только тряхнулъ головой, что въ перевод значило: давеча на Воробьевы горы здили, а сейчасъ къ Рогожскому — это Москву-то крестъ-накрестъ взять.
— Вотъ теб и Яръ…— ворчалъ Сережа, усаживаясь.
Когда они хали мимо Кремля, Окоемовъ спросилъ:
— Вдь ты, кажется, играешь на бильярд, Сережа?
— Да, и очень недурно играю…
— Видишь, въ чемъ дло: я тебя завезу въ одинъ дрянной трактирчикъ, и ты тамъ найдешь въ бильярдной одного очень подозрительнаго господина. Онъ пьетъ запоемъ… На видъ ему лтъ подъ тридцать. Особыя примты: одтъ прилично, коситъ на лвый глазъ, лицо попорчено оспой… Узнаешь? Хорошо. Ты заходишь въ бильярдную, присаживаешься къ столику, спрашиваешь бутылку пива и знакомишься съ этимъ субъектомъ. Всего лучше, если за бильярдомъ… Да. Его фамилія Барышниковъ, а зовутъ Григоріемъ Яковлевичемъ.
— Постой… Для чего вся эта комедія?
— А ты слушай… Познакомившись, ты заводишь душевный разговоръ, какой умютъ вести трактирные завсегдатаи, и, между прочимъ, говоришь: ‘А мн ваша личность знакома… Гд-то я васъ встрчалъ. Позвольте, ваша фамилія Барышниковъ, а зовутъ такъ-то’. Можешь сослаться на Яръ, гд онъ бывалъ въ свои лучшіе дни. Онъ, конечно, обрадуется старому знакомому, будетъ жаловаться на свою судьбу, можетъ-быть, попроситъ взаймы — ты можешь ему дать отъ трехъ до десяти рублей. Хорошо. А главное прибереги къ концу… Когда онъ размякнетъ, ты, между прочимъ, спроси его самымъ равнодушнымъ образомъ: ‘Позвольте, у васъ, кажется, была сестра, насколько я помню? Гд она сейчасъ?’ Нужно сдлать вопросъ быстро, чтобъ онъ далъ отвтъ по инерціи тоже быстро…
— Послушай, вдь это свинство, Вася. Говоря откровенно, ты длаешь меня сыщикомъ…
— Хорошо, успокойся: дло идетъ о спасеніи вотъ этой самой двушки. Понимаешь? А ты всегда былъ рыцаремъ… Ее куда-то спрятали, и мн необходимо ее разыскать.
— Романъ?
— Почти…
— Съ этого слдовало начать, а не тянуть канитель. Мы сами всякаго научимъ… Кстати, отъ тебя-то я ужъ не ожидалъ ничего подобнаго. Любите только другихъ обличать, а сами длаете то же самое. Впрочемъ, я человкъ скромный и не люблю совать своего носа въ чужія дла…
Искомый трактиръ ‘Голубокъ’ находился гд-то на Таганк, въ одномъ изъ глухихъ переулковъ.
— Я за тобой заду черезъ часъ,— говорилъ Окоемовъ, высаживая Сережу на углу улицы.— А вотъ теб на расходы…
Сережа молча исчезъ на поворот, а пролетка полетла дальше, къ Рогожскому кладбищу. Не дозжая до него, она остановилась у какого-то деревяннаго забора. Въ глубин пустыря виднлась почернвшая деревянная постройка, что-то въ род сарая. Было уже совсмъ темно, и Окоемовъ на память пошелъ пустыремъ къ таинственному зданію. Гд-то глухо взлаяла цпная собака. Потомъ послышался тягучій церковный напвъ. Въ сара мелькнулъ желтый огонекъ. Окоемовъ осторожно постучалъ въ деревянную дверь ветхаго крылечка.
— Кто крещеный?— послышался за дверью сердитый старческій голосъ.
— Баринъ съ Пречистенки…