А. С. Серафимович
Без билета
ПРИМЕЧАНИЯ
Без билета, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Это было в восемнадцатом году.
Мне надо было ехать из Новочеркасска в Ростов.
Вагон четвертого класса, нетопленый и пустой,— никого. Дымится остывающее дыхание.
На платформе обычная новочеркасская публика, много казаков. Не видно только офицерских погонов, которые прежде всюду мелькали.
Протаскивая огромные мешки, гремя винтовками и шашками, пролезают в вагон два казака в черных куртках, с которых течет масло.
— Ффу-у т-ты, божжа мой!
Сваливают мешки, отирают, сняв серые папахи, пот.
— Ну, слава богу, добрались. Теперича попасть нам на свой поезд, и ладно.
Оба плечистые, грудастые степняки. У одного обвисли по-украински усы, у другого славные серые глаза и ус вьется. Чисто выбритые подбородки, и особенная казарменная выправка.
— А скоро будем в Ростове?
— Да вот я ехал полсуток сорок две версты.
— Оказия! Что тут делать?.. Заморились, по семьям скучились вот до чего….
Я присматриваюсь,— лица усталые, сосредоточенные.
Мы сидим молча,— не говорится, и все чуть дымится у рта холодеющее дыхание. И вдруг толкнуло, и платформа, и люди, и вокзал поплыли мимо.
Казаки оживились:
— Да неужто тронулись? Вот диковина! Это мы живым манером в Ростове будем. А там на свой поезд, и марш. До нашей станицы два часа от Ростова. Кагальницкая. Лишь бы не загнали нас куда в тупик. Па-ашел!
Поезд, гремя расхлябанным составом, все ускорял ход.
Вошел кондуктор с рачьими глазами, покачиваясь от хода, и строго сказал:
— Ваши билеты!
Казаки замялись.
— Да мы… Хто ж ее знает… датмы думали…
— Чево думать? Думать нечего, а надо билеты брать. Эдак все думать начнут, железная дорога сядет. В Аксае непременно возьмите.
— Возьмем, беспременно возьмем,— покорно сказали казаки.
Эта покорность смягчила кондуктора. Он присел и стал крутить, слюнявя, папироску.
— Главное теперя — это народное достояние. Прежде, бывало, сколько этого зайца возили, да я сам возил. Разве мысленно на двадцать пять рублей в месяц с семьей?
— Нямыслимо, — подтвердили казаки.
— А теперь сто восемь, хочь и трудно, ну, можно перебиться. Так разве я повезу теперя зайца, когда все это — народное достояние? Чево с вас сало текеть?
— Это не сало, а оленафт с сажей. Были у нас кожаны желтые. Ну, один прахтик говорит: вы сделайте их черными, приятнее, и опять же своим достоинством сурьезнее. Мы послухались, а теперь не рады: все белье в сале, руки, ноги, морда — все в сале. Куда ни сядешь, зад отпечатается салом, лошадь — и та вся в сале.
— Надо было чернилом, а потом олифой, вареным маслом, и дожжа б не боялась. Да вы откуда едете и куда?
— Едем Корнилова ловить, с его шайками биться. А зараз мы из Мариуполя. Это таким оборотом вышло…
Тот, что с серыми глазами, плечистый и стройный, слегка повернулся к кондуктору, который глядел на безбилетников, не спуская с лица строгого выражения.
— Мы — первой сотни сорок первого казачьего полка, може слыхали?
— Первой сотни,— подтвердили обвислые усы и слегка метнулись.
— Как же, слыхал! — ударил себя по коленке кондуктор и, любопытствуя, пододвинулся к казаку с серыми глазами.
— Да,— продолжал казак, помахивая рукой,— стало быть, наша сотня,—шестьдесят пять человек как один: ‘Не пойдем до Каледина’. Командир полка, ахвицеры так, сяк. ‘Не пойдем, и шабаш’.— ‘Под расстрел вас, таких-сяких!’ — ‘Хочь под расстрел, ну не пойдем’.
— Ах, молодцы! — опять хлопнул себя по коленкам кондуктор, сел на самый край скамьи, чтоб быть ближе к казаку, и выкатил на него рачьи глаза.— Ну-ну-ну?..
Казак, как бы не замечая внимания и поматывая рукой перед кондуктором, продолжал:
— Ну, ладно. Приказ нам выступать, да. Ну, поседлал полк лошадей: садись. Господи благослови! Тронулся полк, а мы налево кругом и марш через Дон. Ну, они покеда то, се. ‘Стой, стой!’ Стрелять не спопашились сразу-то, нас и след простыл…’
Кондуктор грузно запрыгал на сидении и так замотал руками, что я слегка отодвинулся,— выбьет глаз забитыми чернотой ногтями.
— Ну, герои… ну, молодцы!
— Да, идем на рысях займищем. Батайск прошли. Энти сотни и погнались за нами,— велено было расстрелять нас, ну, не догнали,— дело на вечер, потеряли след. Ну, хорошо. Тронулись мы дальше, прямо степью к себе в станицу. Думаем, на большое дело пошли, надо родительское благословение принять. Да. Всю ночь шли. Ну, под утро подходим к своей станице, заря займается, екнуло сердце — мать ты родная сторонушка! Да, приходим. Так и так, мол, за народ встала сотня. Вышли отцы наши, прислухались. ‘Ах вы, игрец вас изломай, чево замыслили,— на богоданное начальство руку подняли! Нет вам нашего благословения. Ни воды из колодезя, ни хлеба, ни овса, ни макова зернышка. Нет вам нашего благословения. А ежели не кинете вашу игру, проклянем’. Бабы ревут, ребята ревут. Затужили казаки. Сбили круг да стали обсоветоваться, ну, ни один казак не сдал, не попятил…
— Раки только пятются,— сказал долгоусый.
— …Побросали пики, на што они нам теперь, остались одни винтовки да шашки, сели на лошадей и потянулись, непригретые, без приюту, без благословения.
— Эк-к его! — крякнул кондуктор, отодвинулся, втянул померкшие глаза, уронил руки на колени и болезненно глядел на казака, не отрываясь.
— Так и ехали цельный день по степи, только голодные кони головами мотают. Хутора объезжали,— уж ежели отцы нас проводили без корки, без глотка, так чужие и подавно. И жмемся все к морю, а моря все нету и нету. Думаем, своя отечества не примает, может чужая примет, кубанская, вот и добивались до Ейска добраться. Встрелся пастушок, сказывает: кадетские войска по железной дороге проехали, казаков ищут. Ночь пришла, тума-ан. Передние наши с коней — шарах! Кадеты впереди…
Кондуктор обеими руками ухватил себя за голову и со стоном потаскал из стороны в сторону.
— Придави их буферами… Ну?
— Ну, мы зараз рассыпали цепь, поползли, ан энто кусты. Тьфу, тетка твоя кукареку!
Кондуктор весь засветился, запрыгал на сидении, как мальчишка, и выпятил глаза.
— Ну?
— Ну, поехали дальше. Знаем, степью едем, голо, а оказывает, либо горы стоят, либо человек, а сам с дерево. Подъедем, ан это курган али дорога чернеет, либо чернобыльник. Стало светать. Глядим — хутор. Заморились и кони, и сами не емши. Мочи нету. Сами не поехали, послали делегатов, четырех казаков. Думаем, все одно не примут, ну, хочь попробуем. Батюшки мои! И курьми, и гусьми, и бараниной, и молока, и хлеба — всего натащили и лошадей накормили, напоили, прямо благорастворение. ‘Вы, говорят, за нас, сирых, страдаете’.
Кондуктор заметался, пододвинулся на самый край скамьи к казаку и радостно замотал рукамки, выпучив влажные глаза.
— А… скажи на милость…
— Ну, хорошо. Подходим к Ейску. Опять послали делегатов,— хто ж ее знает, как примут кубанские казаки. Ну, они с открытой душой, как братья. Накормили нас, а начальника своего, полковник у них такой уса-а-тый, так его было избили, он все не приказывал нас принимать.
— Вот люди, вот народ! прямо Кубань! — опять неистово замотал черными ногтями кондуктор, еще пододвинулся к казаку, оперся руками о колени, чтоб не упасть, и изо всех сил поднял брови.
— Аккурат в это время подошел к Ейску военный транспорт. Матросы зараз нас погрузили и доставили в Мариуполь. Ну, хорошо. В Мариуполе центральная рада сидела, а рабочие с ней бились. Собрался народ со всего заводу, и которые беднейшие с городу, ну, встречали нас, уму непостижимо. Женщины до нас, прямо — обнимают, детей подымают к нам. Несут лепешки, да хлебцы, да творожники. А которые платочки с себе сымают, нам суют. Лошадям тянут овса, хлебом кормят, просто сказать птичьего молока только не было. А тут вылез оратор, залез на бочку и зачал, и зачал, и зачал…
Казак тоже придвинулся к кондуктору, они уперлись коленями и глядели зрачок в зрачок.
— …вот, полюбуйтесь,— говорит,— пришли наши братья казаки нам на помощь, трудящему народу. Покинули они дома своих цветущих жен, малолетних детей, своих престарелых родителей, хозяйство свое, обзаведение, которое без них рушится и оскорбляется, а также степи свои родные покинули, чтоб только дать возможность трудящему народу… — Ну, говорил до того, до самого нутра прошло, бабы ревут, сам сидишь на лошади, слезу жмешь. Подымают и дают нам красное знамя. Все: ‘Ур-ра-а!’ — Аж затряслось кругом.
Казак замотал руками перед самым лицом кондуктора.
— Зараз сучку-раду разогнали и утвердили совет.
Кондуктор тоже отчаянно замотал черными забитыми ногтями. Так они с минуту радостно мотали друг перед другом руками.
Поезд замедлял ход. За окном мелькали желтые домики, а с другой стороны свинцово-синий, вздувшийся лед Дона.
Кондуктор поднялся, сурово нахмурился и, не глядя на казаков, сказал строго:
— Аксай. Тут билеты брать. Ну… не берите, небось не сдохнет дорога… еще чего. Страдали за нас, да брать билеты… — и ушел.
— Покорно благодарим.
У казака потухли живые глаза, и лицо стало безразлично-сонным, как будто сделал дело и больше не нужна была эта живость и напряженность.
Долго стоял поезд, потом долго подымался в выемке к Нахичевани. Уже ночь, черная, сырая, холодная,— и замелькали разрозненные огоньки.
Впервые напечатано в журнале ‘Творчество’, 1918, июнь, No 2, стр. 12—14.