Н. Лернер
Бестужев А. А, Лернер Николай Осипович, Год: 1907
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Бестужев, Александр Александрович, — выдающийся писатель, известный под псевдонимом Марлинского. Происходил из старинного дворянского рода, родился 23 октября 1797 г. в высококультурной и талантливой семье, давшей России нескольких замечательных деятелей. Недюжинный человек был его отец, Александр Феодосьевич (1761 — 1810), весьма образованный артиллерийский офицер, издававший в 1798 г. вместе с И.П. Пниным ‘С.-Петербургский журнал’, занимавшийся различными науками и вопросами педагогии и написавший ‘Опыт военного воспитания’ и ‘Правила военного воспитания’, в своих научных и художественных интересах А.Ф. Бестужев был настоящий энциклопедист и из своего дома создал ‘богатый музей в миниатюре’, как выразился один из его сыновей. Свою энергию и любовь к знанию он передал детям, из которых два сына, декабристы Михаил и Николай, были такими же образованными, деятельными, разносторонне способными людьми, как отец, выдающейся натурой была их старшая сестра Елена, любящая и самоотверженная, добрый гений этой семьи. Педагог по призванию, А. Ф. усердно заботился о воспитании своих детей, из которых быстро выделился второй сын, ‘прилежный Саша’, особенно восприимчивый, впечатлительный, жадный к чтению. Десяти лет он был отдан в горный корпус. В его дневнике, который он тогда завел, ярко определился будущий ‘Марлинский’, — ‘с его складом ума и сердца, с его оригинальностью, саркастической речью, наблюдательным взором и пылким воображением’, как говорит его брат, Михаил, читавший этот документ, впоследствии уничтоженный. Уже на школьной скамье Бестужев обращал на себя внимание пылкостью и честолюбием. Учился он вообще хорошо, но не любил точных наук и, не преодолев своего отвращения к ним, вышел из корпуса, не окончив курса. Под влиянием старшего брата, моряка Николая, он хотел поступить во флот, рисуя себе в заманчивых чертах жизнь моряка, но та же математика преградила ему дорогу к гардемаринскому экзамену, и ему пришлось начать службу юнкером в лейб-драгунском полку. ‘Самолюбие, желание отличия на каком бы то ни было поприще, — рассказывает его брат, — сделали из него славного солдата и еще более наездника’. В 1818 г. он был произведен в офицеры. Служебные дела и серьезные литературные занятия чередовались в его жизни с легкомысленными любовными увлечениями и веселыми, подчас бесшабашными проказами. Он увлекся дочерью главноуправляющего путями сообщения Бетанкура, при котором он состоял одно время адъютантом, но важный сановник не согласился выдать свою дочь за небогатого молодого офицера, этот отказ тяжело подействовал на Бестужева. В 1823 г., состоя адъютантом при сменившем прежнего начальника герцоге Александре Вюртембергском, Бестужев был штабс-капитаном гвардии, и перед ним открывалась блестящая служебная карьера, но дружеские связи и пламенный темперамент вовлекли его в заговор, разрешившийся 14 декабря 1825 г. открытым восстанием на Сенатской площади. Не играя особенно видной роли в заговоре, далеко не крайний в своих политических убеждениях, не шедших, в сущности, далее умеренного конституционализма и вполне согласовавшихся с тогдашним общим настроением, Бестужев, популярная фигура которого всем бросалась в глаза, погубил себя несколькими бестактными остротами и резкими выходками, за которые товарищи не раз называли его фанфароном. На суде он пал духом и ‘первый сделал важное открытие о тайном обществе’, как указала в своем приговоре разбиравшая дело комиссия, признававшая, что он ‘умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждал к тому других, соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии, участвовал в умысле бунта привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен, лично действовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов’. Откровенность, о которой он впоследствии жалел, смягчила его участь, и после полуторагодового сиденья в Петропавловской крепости и в одной из финляндских крепостей он был отправлен на поселение в Якутск, где прожил до июля 1829 г. Там, как видно из его писем к братьям Николаю и Михаилу, находившимся в Читинском остроге, и к Петру и Павлу, которых общий жребий, постигший семью, загнал на Кавказ, Бестужев по-прежнему был бодр и деятелен, много читал и работал, интересовался новым для него краем и всячески старался не опускаться. Он мечтал о возвращении в Россию, но понимал, что до забвения правительством прошлого еще очень далеко, и стал хлопотать о переводе на Кавказ. С радостью принял он весть о назначении его рядовым в кавказскую действующую армию. Паскевич определил его в 14-й егерский полк, и он сразу окунулся в ту обстановку войны и приключений, которой жаждал не только в Сибири, но везде и всегда. Хотя кавказскому начальству было предписано его ‘и за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано’, надежда на дальнейшее улучшение судьбы у него была не совсем отнята, к тому же, вдали от подозрительного центрального правительства, местное начальство большей частью относилось к опальным мягко и не стесняло их надоедливым надзором и служебными придирками. Окружающих располагала к Бестужеву его литературная известность, в руках у него всегда были изрядные денежные средства, доставляемые пером, и, если не считать нескольких обычных и не для ссыльного служебных неприятностей, Бестужеву жилось лучше, чем многим его товарищам. Походная жизнь вполне удовлетворяла его жажду внешней деятельности, которой не могли утолить даже усердные занятия литературой, она дала ему возможность хорошо изучить Кавказ. В 1835 г. за ряд боевых отличий он был произведен в унтер-офицеры, а новые отличия через год доставили ему офицерский чин, который он ‘выстрадал и выбил штыком’. Он уже подумывал об отставке, о переводе хотя бы в гражданскую службу, но эта надежда не сбылась. 7 июня 1837 г. Бестужев был убит в бою с черкесами на мысе Адлере. — В литературе и вообще в жизни Бестужев — один из немногих людей, не знавших разлада между течением внешних событий и внутренними переживаниями. Вот почему его личная история, богатая страданиями и переменами, не производит тяжелого впечатления. Его нельзя назвать жертвой, если судьба швыряла им по своему произволу, он не был в ее руках пассивной игрушкой и сам шел навстречу ее ударам, спокойно храня свою обычную жизнерадостность, отразившуюся с той же ясностью в его литературной деятельности. Она после нескольких слабых опытов началась (1819) весьма удачно. Бестужев быстро стал заметным участником целого ряда периодических изданий, близко сошелся с Пушкиным, Грибоедовым, Рылеевым, Булгариным, Гречем, братьями Полевыми. В 1821 г. он издал книжку ‘Поездка в Ревель’, помещал в журналах (преимущественно в ‘Соревнователе просвещения и благотворительности’ и в ‘Сыне Отечества’) стихи, критические статьи и рассказы, а в 1823 и 1824 годах вместе с Рылеевым издал знаменитый альманах ‘Полярная Звезда’, открывший этого рода сборником двадцатилетний ход. ‘Полярная Звезда’, в которой, кроме издателей, участвовали Пушкин, Баратынский, Воейков, Вяземский, Греч, Давыдов, Дельвиг, А. Измайлов, Крылов, Дмитриев, Жуковский, Сенковский, Глинка, имела небывалый успех и упрочила положение Бестужева в литературе и в литературных кругах. Суд и ссылка на время прервали его литературную деятельность, но, быстро оправившись, он продолжал ее и в течение десяти лет написал большую и лучшую часть своих произведений, сделавших его одним из самых популярных и любимых писателей того времени. Биограф Бестужева, Н.А. Котляревский, делит его главное, беллетристическое наследие на четыре группы: ‘Повести сентиментально-романтические по стилю и замыслу, в большинстве случаев исторические, сюжет которых взят либо из далекого прошлого, либо из более близких времен, повести или очерки с сильным преобладанием этнографического элемента, — рассказы из сибирской или кавказской жизни, частью вымышленные, частью написанные с натуры, повести бытовые из современной жизни или очень близкой к современности, автобиографические рассказы с очень интимными страницами, своего рода дневники или листки из записной книги автора’. В первых своих рассказах, с историческим, quasi-историческим и фантастическим содержанием, Бестужев выказал себя сентименталистом и романтиком. Они отличаются богатством фабулы, разнообразием старательно выписанных подробностей, патриотическим одушевлением и благомыслящим морализмом. Здесь он был еще далек от действительности (‘Гедеон’, ‘Изменник’, ‘Наезды’, ‘Роман и Ольга’, ‘Ревельский турнир’, ‘Замок Нейгаузен’, ‘Замок Эйзен’), но значительно приблизился к ней, когда настали для него годы творческой зрелости, ускоренные обрушившейся на него катастрофой. Бестужев один из первых в русской литературе стал описывать русскую природу, русское общество, жизнь обыкновенных русских людей. Он не растерял впечатлений, которые дали ему Сибирь и Кавказ, и на фоне роскошной, угрюмой или величавой природы рисовал человека с бурной, энергичной душой, который на долгие годы, до торжества натурализма, царил в русской прозе. С конца двадцатых до конца тридцатых годов в журналах появились ‘Военный антикварий’, ‘Испытание’, ‘Вечер на кавказских водах’, ‘Лейтенант Белозор’, ‘Аммалат-бек’, ‘Красное покрывало’, ‘Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев’, ‘Мулла-Нур’, последние четыре посвящены кавказской жизни. Его особенно привлекал военный и гражданский героизм, который он рисовал в повестях ‘Мулла-Нур’ и ‘Аммалат-бек’. В них много неестественности и аффектации, объясняемых отчасти экзотизмом героев, но много верности местному бытовому колориту и много несомненной психологической правды, делающей их в сравнении с произведениями предыдущего периода значительным шагом вперед, к реализму. Еще большей творческой победой Бестужева были его наблюдения над окружавшими его русскими военными типами (в ‘Письмах из Дагестана’, ‘Испытании’, набросках к задуманному роману ‘Вадимов’), реальными картинами и фигурами военного быта. Бестужев первый открыл тот мир, где Лермонтов нашел впоследствии своего Максима Максимовича, Лев Толстой — Платона Каратаева и серых героев Севастополя и того же Кавказа, здесь наглядная действительность как бы сама удерживала необузданную фантазию Бестужева и оказала его творчеству самую дорогую услугу. Уже настоящим бытовиком-жанристом выказал себя Бестужев в тех повестях (‘Фрегат Надежда’, ‘Поволжские разбойники’), где он сатирически изображал большой свет и жизнь дворянства, а также в тех, где он рисовал простой народ (‘Будочник-оратор’, ‘Мореход Никитин’), в них он вывел ряд удачных типов и, хотя они впоследствии были лучше выяснены и осложнены крупными художниками-реалистами, за Бестужевым остается великая заслуга пролагателя пути. Новатор в русском искусстве, справедливо жаловавшийся, что ‘не может жить ни со стариной, ни с новизной и должен угадывать все-на-все’, Бестужев с инстинктивной верностью угадал потребности эпохи и подготовил возможность блистательного расцвета в русской прозе и романтизма (Гоголь), и реализма (Пушкин, Гоголь, Лермонтов). Ясно сознавая ребяческий характер литературы своего времени, отсутствие в ней прочно установленных принципов, он говорил, что если ‘для Руси еще невозможны гении, то вот и разгадка моего успеха. Сознаюсь, что я считаю себя выше Загоскина и Булгарина, но и эта высь по плечу ребенку… Сегодня в моде Подолинский, завтра Марлинский, послезавтра какой-нибудь Небылинский, и вот почему меня мало радует ходячесть моя’. А ‘ходячесть’ Бестужева была выдающаяся. Каждая новая повесть ‘Пушкина в прозе’, как называли Марлинского, вызывала сенсацию, он был самым читаемым автором своей эпохи, и соперничать с ним в популярности мог только Пушкин, который называл его русским Вальтер Скоттом и думал, что он в России будет ‘первый во всех значениях слова’ (влияние Бестужева на Пушкина запечатлено в ‘Выстреле’, ‘Дубровском’). Нравился он Грибоедову, Кюхельбекеру, Сенковскому, высокого мнения был о нем Н. Полевой . На общество Бестужев сильно влиял созданными им характерами, страстными, пылкими, не знающими меры ни в добре, ни в зле, эффектными ситуациями, в которые ставил он своих героев, игрою контрастов, резкой отчетливостью красок, среди которых преобладали белая и черная. Недаром его любимым автором был эффектно-причудливый Гюго, глава молодого французского романтизма, Бестужев писал о нем: ‘Перед Гюго я ниц, это уже не дар, а гений во весь рост’. В героях Гюго он нашел прототипы своих бурнопламенных героев с их демонически-бешеными страстями, порывистыми движениями, театральными позами, вечной патетической приподнятостью, напыщенным языком. Они говорят, например: ‘все, о чем так любят болтать поэты, чем так легкомысленно играют женщины, в чем так стараются притворяться любовники, — как растопленная медь, над которой и самые пары, не находя истока, зажигаются пламенем… Пылкая и могучая страсть катится как лава, она увлекает и жжет все встречное, разрушаясь сама, разрушает в пепел препоны, и хоть на миг, но превращает в кипучий котел даже холодное море’. ‘Огненная кровь текла в моих жилах’, — говорит один, другой ‘готов источить кровь по капле и истерзать сердце в лоскутки’… Как ни ходульны эти страсти, как ни трескучи выражения, — в них сказалась душа писателя, который в чувства и речи своих героев вложил всю силу собственного патетизма. Он не только оправдывал свои психологические крайности и стилистические излишества, но дорожил их буйством и гордился своей писательской манерой: ‘Перо мое смычок самовольный, помело ведьмы, конь наездника… Бросаю повода и не оглядываюсь назад, не рассчитывая, что впереди. Знать не хочу, заметает ли ветер след мой, прям или узорен след мой. Перепрыгнул через ограду, переплыл за реку, хорошо, не удалось — тоже хорошо… Надоели мне битые указы ваших литературных теорий chaussees, ваши вековечные дороги из сосновых обрубков, ваши чугунные ленты и повешенные мосты, ваше катанье на деревянной лошадке или на разбитом коне… Бешеного, брыкливого коня сюда! Степи мне — бури! Легок я мечтами, — лечу в поднебесье, тяжел думами, — ныряю в глубь моря’… Для Бестужева в этих словах не только образный канон романтизма, но и прямой язык души (таков он и в своих письмах, вплоть до самых интимных), искренний и естественный по-своему, лишь у подражателей его обратившийся в тот смешной ‘марлинизм’ (образец его в стихах дал Бенедиктов), на который напал, сам одно время бывший под влиянием Марлинского, Белинский, сокрушивший литературную славу Бестужева. Белинский восстал на ‘внешний’ романтизм, ‘псевдо-романтизм’ Бестужева, но при всей своей антипатии к Бестужеву великий критик не мог не признать, что он был ‘первый наш повествователь’, ‘зачинщик русской повести’. В самой приподнятости его авторской психологии и стиля С.А. Венгеров справедливо видит ‘протест против пошлости окружающей среды, подготовивший ту выработку презирающей житейскую действительность свободной личности, которая легла в основу новой русской общественной мысли’. Не меньшее значение имел Бестужев как критик. ‘Ты достоин создать критику’, писал ему (1825) Пушкин, всю жизнь мечтавший, когда-то явится в России ‘истинная критика’. Сам Белинский говорил о Бестужеве: ‘Многие светлые мысли, часто обнаруживающие верное чувство изящного, и все это, высказанное живо, пламенно, увлекательно, оригинально и остроумно, — составляют неотъемлемую и важную его заслугу. Он был первый, сказавший в нашей литературе много нового… Марлинский не много действовал как критик, но много сделал, — его заслуги в этом отношении незабвенны’… В критике он, при всей природной нелюбви к абстракции, при романтической ненависти к предвзятой теории, руководствовался непосредственным эстетическим чутьем. На критику Бестужев смотрел как на ‘краеугольный камень литературы’. Понимая, что молодое общество, в котором ‘литературное имя можно подчас купить и завтраками’, надо ‘водить под ручку’, Бестужев, стоя с начала двадцатых годов на критической страже, ‘кричал как гусь капитолийский’, не брезгая, как впоследствии и Белинский, и самыми ничтожными поводами: ‘кого бы и как бы ни разбирали, все-таки рано, поздно ли, это принесет пользу, в спорах критических образуется вкус, и правила языка принимают твердость’. Элементарные воззрения его на критику быстро развились и усложнились, и уже в ‘Полярной Звезде’ на 1823 г. появилась его большая и серьезная статья: ‘Взгляд на старую и новую словесность России’. После множества отрывочных, по большей части, комплиментных отзывов о современных писателях, Бестужев пришел к заключению, что русская литература находится, несмотря на множество писателей, еще в младенческом состоянии, что доказывается бедностью прозы и преобладанием стиха — этой ‘детской гремушки’, причины этого явления он усматривал в территориальной огромности России, мешающей ‘сосредоточиванию мнений’, т. е. возникновению центров образованности, а также в пренебрежении общества к родному языку, в писательской кружковщине. В следующем обзоре: ‘Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.’ (‘Полярная Звезда’ за 1824 г.), Бестужев констатировал общий застой в литературе, наступивший, по его мнению, после периода войн (1812 — 1814), и недостаток творческих мыслей. Гораздо ценнее была его третья статья ‘Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов’ (‘Полярная Звезда’ за 1825 г.), в ней он прямо заявил, что ‘у нас нет литературы’ (за ним это повторили Надеждин , Н. Полевой, Белинский), потому что нет воспитания, нет общественной жизни, где было бы поприще уму и характеру. Средства для борьбы с таким положением вещей Бестужев указал в напечатанной им в 1825 г. переводной статье о поэзии XIX в., где удостоверял, что в литературе уже проявилась наклонность к реализму, удовлетворить которую может народность: ‘…нам нужно народное содержание. У нас народ остается вне литературы… Будем же ровесники нашему времени, будем оригинальны и самобытны и совокупим воедино все точки зрения, вместим в себе все системы’. В этой формуле видна попытка создать эклектическую связь между реализмом и романтизмом. Развивая несколько лет спустя (‘Московский Телеграф’, 1833) свои мысли о последнем, Бестужев снова отнес к нему все самобытное, органически-народное, оригинальное, в этом определении, по которому, как заметил Белинский, все талантливые писатели — романтики, а романизм — ключ ко всякой мудрости, выразилась теоретическая слабость Бестужева, но сказалось и верное практическое чутье, влекшее его к художественной свободе и независимости от цепей предустановленного канона. Этого чутья, впрочем, было бы мало для более или менее правильного руководства шагами Бестужева как критика, но им придавали относительную твердость его общественные взгляды. Систематическое выражение их находим в письме к Николаю I , писанном в крепости. Царю Бестужев указал на то же явление, на которое указывал в критических статьях читающей публике, — что в России нет общественной жизни. В стране мало денег, крестьянство угнетено, буржуазии не дают развиваться: ‘Мещане, класс почтенный и значительный во всех других государствах, у нас ничтожен, беден, обременен повинностями, лишен средств к пропитанию’. Войско эксплуатируют и просто грабят. Сельское духовенство, нищее и лишенное нравственного авторитета, не оказывает никакого доброго влияния на народ. Дворянство разоряется в праздности и сутяжничестве. В государственной службе неслыханно развиты протекция и капральство, в судах царит лихоимство. Эта мрачная картина, сама по себе не новая и в общих чертах сходящаяся с показаниями многих других членов тайного общества, показывает, как внимательно изучал окружающую жизнь блестящий гвардеец-писатель, как сильно было в нем гражданское чувство. Оно насквозь пропитало его критические опыты, им дышат его отзывы о Пушкине, которые мы должны принять с рядом оговорок, для Бестужева и тридцатых годов необязательных, но они ясно показывают, какие общественные требования предъявлялись Бестужевым писателю. Он был ‘готов схватить Пушкина за ворот, поднять его над толпой и сказать ему: ‘Стыдись! Тебе ли, как болонке, спать на солнышке перед окном, на пуховой подушке детского успеха? Тебе ли поклоняться золотому тельцу, которого зовут немцы ‘маммон’, а мы, простаки, ‘свет’?’… ‘Скажите ему от меня, — писал он однажды Н. Полевому, — ты надежда Руси, не измени ей, не измени своему веку, не топи в луже таланта своего, не спи на лаврах’… Во всех его произведениях, особенно в критических статьях, чувствуется публицистическая жилка, и некоторые рецензии Бестужева дали министру С.С. Уварову благодарный материал для обвинительного акта против ‘Московского Телеграфа’. Не только философской и исторической стороной своей критики, но и публицистической Бестужев уготовал путь критике Белинского. То повышенное чувство, которое вложил Бестужев в своих героев и в свой стиль, роднилось в нем с беззаветным оптимизмом, рядом с восторженностью и страстностью у него нет места пессимизму или пассивному квиетизму. Бестужев был убежден, ‘что если один народ коснеет в варварстве, если другой отброшен в невежество, зато десять других идут вперед по пути просвещения, и масса благоденствия растет с каждым днем, это льет бальзам в растерзанную душу честного человека, утешает гражданина, обиженного обществом’. Поколение тридцатых и сороковых годов черпало в произведениях Бестужева нравственную бодрость и волю к жизни, с которыми ему легче было терпеть и бороться с жестокими общественными условиями. — Сочинения Бестужева были изданы несколькими собраниями: ‘Русские повести и рассказы’, 8 частей, 1832 — 1834 годы, 2-е издание, 8 частей, 1835 — 1839 годы, 3-е издание, 9 частей, 1838 — 1839 годы, ‘Полное собрание сочинений’, IX — XII частей (продолжение 2-го издания повестей), 1838 — 1839 годы, полное издание 2-е (вообще 4-е), 12 частей, 1843 г. Биографические и библиографические сведения собраны у С.А. Венгерова (‘Критико-биографический словарь русских писателей и ученых’, III т., 147 — 177, и ‘Источники словесности русских писателей’, т. I). Лучший биографический очерк и полная оценка литературной деятельности Бестужева принадлежат Н.А. Котляревскому (‘Декабристы кн. А.И. Одоевский и А.А. Бестужев-Марлинский’, СПб., 1907).