БЕЗПЛОДНАЯ ПЛОДОВИТОСТЬ
БЕЗПЛОДНАЯ ПЛОДОВИТОСТЬ
НИКОЛАЙ СОЛОВЬЕВ.
‘Эпоха’, Nо 12, 1864
Бесплодная плодовитость, Соловьев Николай Иванович, Год: 1864
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ этой стать я намренъ развить мысль, вскользь выраженную въ одной изъ прежнихъ моихъ статей {Теорія пользы и выгоды.}. Ссылки и выводы одного изъ другого, надюсь, не удивятъ читателя: между мыслями, какъ и между статьями, связь очень естественна. Исходною точкой этой мысли я опять выбираю г. Писарева, съ которымъ мн хочется поговорить какъ человку съ человкомъ, съ основательными по мр силъ доводами, какъ онъ и самъ приглашаетъ. Говорить обыкновенно хочется съ тми, кого способности въ нкоторой степени уважаешь. Г. Писаревъ не даетъ мысли, но вызываетъ мысль, какъ крайнее выраженіе той суетливой и тревожной публицистики, которая впрочемъ начата не имъ. Всякому хоть не много думавшему человку онъ даетъ прекрасный случай высказаться, и за это мы ему въ душ благодарны. Если многіе находятъ полезнымъ быть критиками художниковъ, то почему-же мн не быть критикомъ публициста.
Г. Писаревъ безъ сомннія хорошiй компиляторъ, и если-бы не уклонялся отъ этого рода дятельности, то могъ-бы принести не малую пользу. Но онъ этою дятельностію не ограничивается, хочетъ быть мыслителемъ, и въ этомъ его ошибка. Мыслитель изъ г. Писарева вышелъ самый опрометчивый, особенно это ярко бросается въ его новой стать о развитіи европейской мысли. До тхъ поръ, пока онъ компилировалъ Дреппера, все шло хорошо, но какъ сталъ высказывать свои мннія-вышла нелпость. Аттила, говоритъ г. Писаревъ, назвалъ себя бичомъ божіимъ потому, что какъ умный человкъ чрезвычайно врно понималъ свое историческое значеніе, значеніе-же это, какъ-бы вы думали, въ чемъ заключалось? Въ томъ, чтобы срыть до основанія классическую цивилизацію,— за что Гунны и Вандалы и называются у г. Писарева прогрессистами. Откуда набрался Аттила такихъ хитрыхъ мыслей, это одному г. Писареву извстно. Срыть до основанія классическую цивилизацію! Нкоторые вонъ думаютъ, что для человчества былобы несравненно лучше, если-бы между классическою образованностію и новыми вками совсмъ не было провала среднихъ вковъ. Хотя и трудно ршить на сколько это справедливо, тмъ не мене нельзя забывать того факта, что новая исторія начинается со времени открытія классиковъ и возрожденія наукъ. Открытіе Америки, думается намъ, уже не такъ разграничиваетъ насъ отъ среднихъ вковъ: вліяніе этого открытія началось гораздо позже.
Насъ впрочемъ интересуетъ теперь не начало статьи, ‘въ основу которой легъ Дрепперъ, а конецъ ‘Нершоннаго вопроса’ {‘Русское Слово’, ноябрь 1864 годъ.}. Это замчательный въ своемъ род конецъ. О чемъ тутъ только не говорится: и о Бентам и о непроизводительности юристовъ, и объ г. Аверкіев и о воскресныхъ школахъ, и о перевод Брема и объ игр Ольриджа, и объ невжеств Гоголя, и о миндальностяхъ Гейне и т. д. Дйствительно это — нершонный вопросъ, ровно ничего въ немъ не ршено и не доказано, и одна только угроза перершить вс вопросы, которые на основати эстетической критики ршилъ Блинскій,— остается въ душ читателя какъ непрiятное воспоминаніе. Прежде чмъ дождемся мы этихъ статей, посмотримъ какъ г. Писаревъ самъ пытается ршать вопросы.
Онъ говоритъ, что относится съ глубочайшимъ уваженіемъ къ первокласснымъ поэтамъ, и называетъ ихъ въ тоже время то трусами и негодяями, бывшими однако умными людьми, то господами, прыгающими на одной ножк и предающимися телячьимъ восторгамъ. Это особаго рода глубокое уваженіе къ міровымъ геніямъ, соединенное съ бранью, онъ впрочемъ почувствовалъ недавно. Второстепенныхъ-же геніевъ по прежнему мшаетъ съ грязью. Гоголя, Лермонтова, Крылова и Грибодова называетъ зародышами, а Пушкина просто пародiей на поэта. Но вдь мiровые-же геніи не понимаются толпой, какъ вы говорите, ихъ передаютъ второстепенные. Намъ значитъ не отъ кого и узнать ихъ,— гд исходъ изъ всхъ этихъ противорчій? Гоголь, по вашему мннію, основалъ новйшую русскую литературу, Гоголь создалъ столь полюбившуюся вамъ Коробочку,— какимъ-же образомъ онъ очутился въ зародыш?— Въ одной стать г. Писаревъ говоритъ: плоxо приходится поэтамъ, послдній поэтъ скажетъ послднему эстетику: мы съ тобою одни, притворимся натуралистами…
Искусство только для читательницъ сохраняетъ блдные лучи ложнаго орeолa…. Эстетикамъ-же не приходитъ и въ голову, что трагическое всегда бываетъ также глупо, какъ и комическое (какъ-будто комическое глупо!), что глупость есть основа всхъ драмъ Шекспира…. Во второй стать Писаревъ говоритъ второе, въ третьей — третье. И это третье заключается въ томъ, что Гёте является у него то міровымъ геніемъ, то гальванической батареей, которая снабжаетъ электрическими искрами второстепенныхъ писателей. Блинскій, бывало, если и перемнялъ образъ мыслей, то говорилъ объ этомъ прямо. Здсь-же мы видимъ и самую перемну, воплощонную въ постоянство. Г. Писаревъ, ожидая, что ему это замтятъ, старается уврить и себя и своихъ читателей, что въ немъ поворота никакого не произошло. Это справедливо. Поворотъ дло серьозное, за нимъ идетъ постоянство и послдовательность, за скачками-же не можетъ ничего послдовать, кром прыжковъ. Мы не считаемъ нужнымъ защищать Пушкина. Это былъ-бы съ нашей стороны очень неловкій поступокъ. Мы только скажемъ г. Писареву, что если онъ Пушкина называетъ поэтомъ въ зародыш, то ужь мы подавно вправ, его самого назвать публицистомъ въ зародыш и развитіи. Безцеремонность, съ какою онъ относится къ публик, тмъ боле даетъ намъ это право.
Въ этомъ, впрочемъ какъ и во всемъ, г. Писаревъ тоже является не оригиналомъ, а подражателемъ. Вотъ обращики того краснорчія, которое боится говорить объ очахъ и локонахъ и не стсняется никакими фразами въ брани.— ‘Гёте мн не Гёте, чортъ мн не братъ, вс люди дураки и знать никого не хочу… А подлецъ Михрюшкинъ!.. Забастовалъ не во-время… Уймись, любезный, помажь свои душевные порывы деревяннымъ масломъ и прикрой тряпочкой.’ Что это такое? Галантерейное, чортъ возьми, обхожденіе е публикой, показываніе себя передъ ней въ халат, товарищеская, неидущая къ длу фамильярность и отсутствіе всякаго уваженія къ читателю, смсь высокомрія и мужиковщины. Китайскія церемоніи смшны, но отбрасываніе всего порядочнаго въ пріемахъ —дикость. Публика не такъ глупа, какъ думаютъ многіе авторы. Между читателями есть много и такихъ, которые поумнй любого писателя, которые не пишутъ только потому, что нтъ случая или не имютъ времени, чтеніемъ-же занимаются въ вид отдыха отъ другихъ, спеціальныхъ своихъ занятій. И вдругъ эти люди, которыхъ теперь не мало, слышатъ… Ты публика глупа, ты публика умница! Разв читатели ваши ученики, господа авторы? Или у нихъ нтъ языка, вкуса, что вы пересыпаете свои статьи перцемъ вмсто соли. Перебранивайтесь между собою, но публику не трогайте: ей не нужна ни ваша лесть, ни ваша фамильярная грубость. Пустословіе все это, пycтословіe, и тмъ боле странное и неумстное, что идетъ изъ подъ пера талантливыхъ людей. Выдумали еще давать другъ другу прозвища, дразнить, какъ бывало въ школ. Если прозвище неостроумно, такъ берутъ тмъ, что надодаютъ повтореніемъ.
По истинн велико обезображена наша жизнь. Города-ли, гд прячемся отъ природы (и нигд нельзя такъ отъ нея спрятаться какъ въ Петербург), школы-ли съ ихъ казарменно-бурсацкимъ оттнкомъ, сухой-ли формализмъ и перегородки общества, нужда-ли неотступная, которая поглощаетъ вс наши помыслы,— но только эстетическое чувство въ нашемъ образованномъ обществ едва шевелится, нравственное начало не живетъ. Отъ этого-то имли такой успхъ у насъ вс тсоріи безобразія. Все хотятъ взять нахрапомъ… Нахрапомъ не много возьмешь. Вандализмъ и литератур никуда не годится и даже обезсиливаетъ ее. Это-то и длаютъ наши косолапые прогрессисты. Въ человческомъ слов есть сила боле упругая, которой ничто не можетъ противостоять, если оно будетъ высказываемо гармоническимъ, а не сиплымъ голосомъ. Кто въ это не вритъ, тотъ не вритъ въ литературу. Истина голая и ободранная пугаетъ часто человка, и чмъ, какъ вы думаете? Односторонностію. Только односторонность обнажена и ободрана. Односторонность-же не истина, а искаженіе ея. Истина полна и свтла, если въ полнот и безъ пристрастія выставлена. Въ этой красот и правд своей она одолваетъ все. И тиранъ покоряется жертв, когда жертва заговоритъ изъ глубины человческой души.
Но кром желанія преодолть препятствіе и двинуть человчество впередъ, у слова есть еще другая цль. Нищету, пороки, невжество должно стирать съ лица земли. Къ этому мы обязаны стремиться, въ этомъ заключается первая задача человчества, но къ этому мы едва-ли придемъ такъ, какъ-бы мы желали. Только самый отчаянный оптимизмъ, забывающій о слабостяхъ, недостаткахъ и физическомъ неравенств людей, можетъ на это разсчитывать. Сама природа наложила на насъ цпи, которыя мы будемъ потрясать. Геологія тоже не общаетъ золотого вка, а отдаляетъ только неминуемую гибель міра. Стоитъ только вспомнить о землетрясеніяхъ съ трещинами и разсвшимися пространствами, о волканахъ съ похороненными подъ ними городами, о моровыхъ язвахъ съ сотнями тысячъ жертвъ, чтобы убдиться, что природа неумолима и горе всегда будетъ оборотною стороною радости. Страданія не исчезнуть съ лица земли, счастіе не сдлается первымъ лицомъ въ мір. Да и что такое въ такомъ случа счастье? Люди не будутъ вс богатыми. Если порокъ въ состояніи разбить даже и талантъ, то что-же сказать о болзни? И разв физическія только одни страданія на свт? А нравственные? А честолюбіе, а отвергнутая любовь, а потребность высказаться при недостатк внутренняго генія, а вковчная и безпредметная тоска человческой природы при всякомъ достиженіи чего-нибудь постояннаго и окончательнаго въ жизни, а вопросы, на которые еще нтъ отвтовъ, и которые всегда будутъ,— и неудовлетворенное самолюбіе?— Вслдствіе этой-то неизбжности страданія, людямъ нужна поэзія, безъ которой человкъ сдлался-бы мученикомъ. Человкъ въ гор, сердце его разрывается отъ отчаянія, но онъ не унываетъ (разумется мы предполагаемъ человка простого, мало отдлившагося отъ природы), выходитъ на воздухъ, видитъ небо, видитъ природу, вчно спокойную,— поетъ и съ пснею улетаетъ его горе. Поэзія въ этомъ смысл утшительница нашей невеселой жизни. Есть поэты, которые освжаютъ вашу душу смхомъ или смются сквозь невидимыя мipy слезы, есть и такіе, которые говорятъ, вмсто словъ, изображаемыми ими людьми, въ этихъ поэтахъ всегда больше вры и прямого непосредственнаго утшенія. Но есть еще поэты неутшающіе и безутшные, которые до такой степени поражены настоящимъ и будущимъ бдствіемъ человчества, что самую скорбь поставили какъ-бы на мсто радости. Къ числу такихъ принадлежитъ Байронъ. Онъ не проповдуетъ радости, а какъ-бы обезоруживаетъ самое горе. Скорбь мелкую обращаетъ въ скорбь высшую, міровую. Подымаетъ этимъ страдающаго человка. Никто не въ состояніи такъ примирить человка съ необходимостію горя и неизбжностію несчастія, какъ Байронъ. Это какъ-бы вчный скиталецъ, который, взирая на міръ, не смется надъ его слабостями, не радуется его добродтелямъ, а до того сочувствуетъ его вковчнымъ несчастіямъ, что безутшно скорбитъ. И скорбь эта совсмъ не безплодна…
И вы хотите лишить значенія поэзію! Не новые вы люди, а люди веселые. Думаете отнять у народа псни и дать ему кусокъ хлба. Не отнимете вы у него этой псни. Пснь эту поетъ цлый народъ съ-обща: одинъ начинаетъ, другой доканчиваетъ, одно начато мужчиной, другое вырвалось прямо изъ женской груди. И такимъ образомъ, впродолженіи многихъ вковъ безотрадной исторической жизни, тянулъ народъ нашъ свою то грустно-удалую, то наивно-величавую псню. Псня также нормальна, какъ и обыкновенный разговоръ. Почему-же вс народы на свт поютъ и пли? Почему-же человкъ начинаетъ пть самъ чуть не съ перваго года жизни? Найдите хоть одного человка, который въ какомъ-бы то ни было возраст не ощущалъ иногда потребности запть. А вдь псня-то и есть поэзія. Зачмъ-же уничтожать псню и поэзію? Зачмъ рзать носы? Никогда вы не уничтожите псню и поэзію, никогда никто не дастъ вамъ добровольно отрзать свой носъ. По вашему псня не дло и экономически вредна, потому что безъ пользы. А по нашему въ ней и дло и чрезвычайная польза: она освжаетъ и поддерживаетъ организмъ, какъ и всякая поэзія. Безъ поэзіи организмъ утомляется, устаетъ, становится вялъ, сонливъ и неспособенъ на воспріимчивость. По вашему поэзія ложь, а по нашему — высшая правда. Это — образъ правды, въ ней заключается надежда на правду даже для отчаявшагося человка. Неужели вы не понимаете этого? Кто не чувствуетъ той невидимой нити, которою она насъ связываетъ, чье сердце не бьется подъ звуки ея родныхъ мотивовъ,— тотъ еще не русскій. И куска вы ему тоже не дадите, потому что на это нужна любовь къ нему, а не презрніе,— гуманное чувство, а не эгоизмъ скряги,— нравственное эстетическое желаніе добра, а не польза, сидящая верхомъ на выгод. Выгода пожалуй подскажетъ вамъ что не надо подавать. Да и непремнно подскажетъ. Думаютъ сдлать капиталиста полезнымъ руководителемъ народнаго труда, во сто разъ полезнйшаго всякаго филантропа, давши ему только полное научное образованіе. Что это вы проповдуете? Ужь не Ротшильду-ли это комплиментъ? Капиталъ растетъ и живетъ только въ себя, если его не согрваетъ сила любви къ человчеству. Сердце вы дайте капиталистамъ, а голова у нихъ есть, не безпокойтесь…
Чтобы народъ учился и пользовался выгодами, которыя даетъ образованіе, надобно ни вaшeмy создать побудительную причину.— Что-же это такая за причина?— Усиленный запросъ на умственную дятельность.— А это что такое? Это какимъ образомъ сдлаешь?— Пусть каждый дйствуетъ собственнымъ примромъ и непосредственнымъ вліяніемъ въ томъ кружк, гд онъ живетъ… и тогда народъ выучится самъ собою, помимо народныхъ школъ. Проповди, какъ ясно изъ этого, ставятся выше школъ. Что-то ужь очень сомнительно-отдавать народное образованіе на произволъ отдльныхъ личностей, безъ всякой ассоціаціи педагогическихъ силъ, и главное безъ всякаго опыта. А школа вдь изъ опыта выходитъ. Что-же заставитъ эти отдльныя единицы, этихъ проповдниковъ, носиться съ свтильникомъ истины? Это имъ неизвстно.
Чтобы отвтить на этотъ и подобные вопросы, они не хотятъ заглянуть себ въ душу и разглядть, что въ ней не одинъ только эгоизмъ, что начало гуманное столько-же увлекаетъ насъ, когда мы ему слдуемъ, какъ и мучить, когда мы, не разглядвши его, живемъ ко вреду общества. Совсть,— это неотступное требованіе, никогда неумолкающій голосъ нашего существа,— заставляетъ насъ дйствовать не по однимъ умственнымъ соображеніямъ, всегда идущимъ въ нашу пользу, но и по выбору нравственно-эстетическаго чувства, котораго источникъ окружающее, изъ окружающаго, изъ сценъ жизни и картинъ природы, а не изъ воздуха выросло это чувство, въ воздух-же растутъ одни теоріи. Этотъ-же выборъ натуральнаго чувства, щупающаго, такъ сказать, природу и жизнь, есть и основа творчества. Между наблюдаемыми и отражонными въ душ поэта образами онъ тоже выбираетъ. Творчество и практическая дятельность въ этомъ смысл параллельны. По этому-то мы и говорили прежде, что умъ только пролагаетъ дорогу, а фантазiя даетъ содержаніе нашей дятельности. Непризнаніе поэзіи, какъ самостоятельной сферы, и недоврiе къ гуманности, какъ къ отдльному элементу, одно и тоже, однородныя мннія. Эгоистъ, на обыкновенномъ житейскомъ язык, означаетъ человка безъ сердца, а такому человку поэзія не пойдетъ въ голову.
И вотъ этотъ-то сухой безсердечной эгоизмъ и диктуетъ г. Писареву мысли, что безкорыстный трудъ молодежи въ школахъ есть напрасная трата силъ и отвлеченіе ихъ отъ собственныхъ заняты и что молодые люди эти были также мелки въ своихъ чувствахъ, какъ и наши филантропы купцы. Фразы эти опять доказываютъ, что г. Писаревъ столько-же блестящей и смлый говорунъ, сколько плохой мыслитель. Нкоторыя изъ тхъ школъ, захотвши быть боле чмъ школами, не удались какъ извстно, такъ и слдовало, он не могли удаться, потому что сами гршили, но то, что было чистаго и искренняго въ желаніи принести пользу было бы не дурно при другомъ направлены. Мы изъ этого знаемъ, что если у насъ и не умютъ иногда длать дла, то все-таки мы еще не умерли. А эта важная надежда для нашего оторваннаго и незнающаго куда приткнуться общества. Т, которые подобно критику ‘Русскаго Слова’ считаютъ гласность слишкомъ низкимъ дломъ, не знаютъ о чемъ говорятъ. Умть читать и писать почти также необходимо, какъ умть говорить. Это было принципомъ еще средневковыхъ евреевъ, а потомъ лютеранъ. И если первымъ не принесло пользы вслдствіе замкнутости и гоненій, то у вторыхъ сдлалось главною силою. Для грамотнаго и хоть и необразованнаго человка есть еще вроятность, а иногда большая, просвтиться, для безграмотнаго-же міръ науки и искусства какъ-бы не существуетъ, онъ какъ-бы глухъ, не иметъ для того необходимаго чувства. Онъ какъ отрзанный ломоть для человчества. Изобртеніе Гуттенберга, преобразившее людей, для него не существуетъ. Для безграмотнаго, можно сказать, вс книги запрещены. Намъ случилось разъ видть наглядное выраженіе той жажды, которою мучатся часто простолюдины, неумющіе читать. Это былъ старый солдатъ, служившій сторожемъ при московскомъ театр. Всякій разъ, когда вывшивали новую афишку, онъ смотрлъ на нее съ самой неподдльной грустью. Однажды мы застали его чуть не въ слезахъ, подл него стоялъ маленькій мальчикъ, читавшій по складамъ, съ протянутымъ къ афиш пальцемъ. ‘Саламандра или пламя любви, повторялъ старикъ, чуть не хныча, балетъ въ трехъ дйствіяхъ’, и тутъ голосъ его порвался. Мы думали, что онъ пьянъ, и неосторожно спросили объ этомъ посторонняго.— Не пьянъ я, сударь, а безграмотенъ, произнесъ старикъ съ такимъ неподдльнымъ чувствомъ, какое мы рдко въ этомъ род видли. Люди, учившіе въ школахъ, были, какъ извстно, люди безъ средствъ. У нихъ была только одна собственность, одно средство-средство къ знанію, они имъ и длились. Давать грамоту выше, чмъ давать деньги. Благороднй, человчнй этой милостыни мы не знаемъ. Милостыня эта столько-же возвышаетъ дающаго, сколько и того, кому даютъ. И надо было видть съ какой охотой бжали дти къ своимъ учителямъ, часто противъ воли своихъ родителей. Это явленіе народной нашей жизни заставляетъ врить, что нашему народу вообще свойственны таіле порывы, свойственна гуманность. Вс наши добродтели и слабости указываютъ на это. Мы экспансивны, гостепріимны, щедры до смшного, широкая натура (какъ это слово ни опошлилось у пошлыхъ людей) по преимуществу наша. Нтъ народа, который-бы такъ легко примирялся съ иностранцами и котораго-бы они такъ легко эксплуатировали. Отъ физическихъ-ли условій, отъ широты-ли неогороженнаго ничмъ пространства, но только мы русскіе не родились эгоистами.. Мы даже и сознаемъ весьма часто, что насъ эксплуатируютъ, но пренебрегаемъ этимъ, какъ-то съ высока равнодушны бываемъ,— тогда какъ эксплуатирующій плутъ думаетъ, что это и богъ знаетъ сколько для насъ значитъ и что мы не догадываемся оттого, что дураки. Конечно это не разсчотливо, невыгодно для насъ,— но право не дурно.
Вдь я все-таки выше моего плута въ эту минуту стою, и что всего лучше это самъ сознаю. Доктрина эгоизма есть собственно ученіе чужое.
Не пойдемъ за г. Писаревымъ дале. Какъ вполн разсчотливый эгоистъ, старающейся всегда согласить пользу другихъ съ своею (его слова), онъ, унижая народныя школы, выхваляетъ въ тоже время популяризированіе. Ревность его тутъ такъ велика, что онъ утверждаетъ, что хорошій популяризаторъ приноситъ больше пользы особенно у насъ въ Россіи. Замчательна эта оговорка: особенно у насъ. Она показываетъ неполное убжденіе въ томъ, о чемъ говорилось. У учонаго изслдователя мысль будто-бы прыгаетъ какъ блка на колес, а у популяризатора нтъ такихъ прыжковъ. Намъ кажется наоборотъ. Сколько напримръ лишнихъ словъ, ненужныхъ прибавлены и анекдотовъ въ физіологіи Люиса и сколько изумительно сжатой ясности и богатства фактовъ въ физіологіи, обработанной Сченовымъ. То писалъ популяризаторъ, это учоный изслдователь, знающій предметъ какъ свои пять пальцевъ. Правда, что учебникъ Сченова все-таки назначенъ не для массы, но воображаемъ, что-бы написалъ г. Сченовъ, если-бы ему вздумалось написать популярную книгу. Мы не совтуемъ, и только хотимъ объяснить примромъ, что популяризированіе заключается не въ вставкахъ ненужныхъ вещей между нужными, а въ уяснены, въ ясности. А ясность не можетъ быть тамъ, гд размазня и желаніе пережевать все своимъ ртомъ и положить даже читателямъ въ ротъ. За популяризированіе у насъ больше берутся люди, неспеціально знающее науку, отъ этого дятельность ихъ не всегда основательна. Они приносятъ много пользы, но пользу эту нельзя все-таки сравнивать съ пользой настоящихъ работниковъ науки. Самъ г. Писаревъ соглашается съ нами, что популяризаторы необходимы какъ мелкая монета, безъ которой крупную трудно было-бы пустить въ оборотъ. Но можно-ли, скажите, мелкую монету сравнивать по цнности съ крупной? И достанетъ-ли у всякаго охоты набивать карманы мдью или, при желаніи познакомиться съ наукой, пробавляться безконечными статьями, вмсто учебниковъ. Первыя потому теперь такъ нужны намъ и цнны, что у насъ нтъ хорошихъ учебныхъ заведеній и много такихъ людей, которые начинаютъ учиться поздно. Умно и складно составленный учебникъ, гд концентрируется наука, выше и полезне всякой популярной статьи, и каждая статья г. Шелгунова по исторіи не стоитъ и одной странички такого учебника, какъ учебникъ Виталія Шульгина. Говорить, что популяризированіе выше изслдованія, толкованіе выше текста — значитъ не знать науки. Всякое новое открытіе, всякій разработанный фактъ, входя въ науку, длаютъ ее ясне, а потому всякій учебникъ понятнe популярне. Если наука нелегко доступна для постороннихъ, то это оттого, что она обстроена лсами, на которыхъ работаютъ и по которымъ карабкаются учоные. Неясность науки, какъ и неясность пониманія природы зависятъ отъ неполноты собранія фактовъ, отъ неразработанности ихъ. Поэтому учоный изслдователь и составитель учебника есть въ тоже время и популяризаторъ, въ высшемъ значеніи этого слова, и составить xоpошiй учебникъ-это великая заслуга. Когда дятельность популяризаторовъ и компиляторовъ беретъ перевсъ надъ дятельностно чисто научной, общество не бываеть въ выигрыш. Это всегда признакъ паденія или слабаго развитія науки. Убдительнйшее доказательство этому приводитъ самъ г. Писаревъ. ‘Когда Египетъ былъ обращонъ въ римскую провинцію, александрійская наука пала… Музеумъ существовалъ по прежнему… Но не было въ ихъ трудахъ той свжей оригинальной мысли… Началось компилированіе старыхъ авторовъ.
Самостоятельныя изслдованія прекратились.’ Можно-ли съ большею искренностію опровергать себя? Строки эти впрочемъ мы нашли уже не въ той стать, гд защищалось популяризированіе, а въ другой, съ нею рядомъ помщонной.
И какъ эта мысль глубоко врна и примнима въ отношеніи той дятельности, которой однимъ изъ лучшихъ представителей является самъ г. Писаревъ. Эта дятельность до безконечности не оригинальна. О самостоятельныхъ произведеніяхъ говорится неуважительно, а о переводахъ какъ о великихъ событіяхъ. Переводы конечно дло полезное, незнающіе иностранныхъ языковъ должны быть за это очень благодарны, не все-таки это польза только для незнающихъ, для науки-же вообще это переливаніе изъ пустого въ порожнее. Да и учащіеся былибы не въ проигрыш, если-бы, вмсто переведенныхъ книгъ, имъ предлагали самостоятельно обработанныя. Русскій умъ, думается намъ, скоре-бы схватилъ и усвоилъ составленное русскимъ умомъ. Дятельность переводчиковъ и популяризаторовъ почтенна, полезна, но она не должна идти слишкомъ въ ущербъ самостоятельной дятельности. Путь переводовъ, компиляцій и подражанія, которымъ думаютъ нкоторые вести Россію,— путь торный и короткій, но неплодотворный. До оригинальной самобытной дятельности этимъ путемъ не доберешься. Въ этомъ смысл дятельность очень многихъ просвщонныхъ господъ можно назвать просто переводомъ. Они кажутся оригинальными и самостоятельными только до тхъ поръ, пока не узнаешь источниковъ изъ которыхъ они черпали. А какъ познакомишься съ этими источниками, такъ увидишь только переводъ, чистый переводъ, и иногда еще сильно извращающей текстъ.
И въ какой гармоніи это почти аристократическое пристрастье нашихъ публицистовъ ко всему заграничному, выписному, съ тмъ неуваженіемъ, которое они оказываютъ къ своимъ роднымъ писателямъ. Только Текерей, Дикенсъ да Жоржъ-Зандъ и хороши, писатели эти конечно геніальны, но все таки беллетристы. Пушкинъ-же, Гоголь настоящіе художники: они не писали такихъ безконечныхъ романовъ, они не требовали отъ читателя такой страшной траты времени, какой требуютъ англійскіе и французкіе романисты. Т пожалуй и хороши, юморъ ихъ силенъ, наблюдательность мтка, мыслей много, да все это распущено въ мор воды, затоплено многословiемъ. У насъ какой-нибудь Обломовъ считается длиннымъ романомъ, а тамъ такихъ коротенькихъ романовъ и не пишетъ никто. Вотъ что выходитъ изъ сравненія нашего русскаго генія съ западомъ. Какъ-бы это ни показалось на первый разъ страннымъ, но мы думаемъ, что геній нашъ короче, сжатй, на него больше разсчоту и надежды.
Впрочемъ это относится боле къ будущему, а въ настоящемъ мы еще мало чмъ отстали отъ иностранцевъ въ многословіи, пустословіи и сквернословы. Одинъ умный талмудистъ, помнится, объясняетъ происхожденіе книгъ такимъ образомъ. Сперва была одна книга — библія, потомъ ее раздлили на дв части, потомъ еще на дв, и за этимъ уже пошли сочетанія, перемщенія и прибавленія, и изъ этого вышли вс книги. Такимъ способомъ составляется у насъ премногое множество книгъ. Такъ что литepaтypa есть своего рода талмудъ, въ которомъ неопытный человкъ какъ разъ затеряется. Исторію слова коротко можно изобразить такъ: сперва научился человкъ говорить или, что тоже, мыслить и чувствовать въ слухъ. Рефлексы головы нашли, что называется, конецъ свой въ слов. Дале изобртены были письмена, сперва идiологическiя и силлабическія, а потомъ наконецъ фонетическія — азбука. Послднее изобртеніе Карлейль называетъ величайшимъ изъ всхъ, а Платонъ приписываетъ даже Богу. За этимъ изобртено было новое средство для передачи мыслей и чувствъ — книгопечатаніе, которое начало расти, расширяться, появились статьи, книги, библіотеки, громадности которыхъ нельзя надивиться. И все это растетъ прогрессивно. Безпокоиться много объ этомъ конечно нечего: опытный человкъ и въ старомъ хлам найдетъ что ему нужно, но все таки нельзя не замтить того явленія, что добытые факты и выработанныя идеи ужь черезъ чуръ разъхались по сотнямъ, тысячамъ, милліонамъ книгъ. Расширенію слова должно положить конецъ.
Энциклопедическіе лексиконы и учебники составляютъ ужь нкотораго рода шагъ въ этомъ дл. Энциклопедизмъ XVIII столтія показалъ ужь свою силу. Но этого еще недостаточно, слово должно еще боле съузиться, сконцентрироваться, вмсто фразъ должны быть мысли и чувства, одтыя въ человческіе звуки. Языкъ долженъ быть не только выразителенъ, но и полонъ жизни, а для этого онъ прежде всего долженъ быть кратокъ. Этого требуетъ и недолговчность нашей жизни, и безконечное желаніе истины. Зачмъ я живу на свт, спрашиваетъ одинъ философъ у природы? За тмъ, отвчаетъ она, чтобы проглотить нсколько капель изъ моего молока, пробыть нсколько мгновеній на моей груди и потомъ заснуть-уйти въ безконечность. Хорошо-ли мы длаемъ, что эти немногія мгновенія тратимъ на произношеніе громкихъ фразъ. Фразы зали насъ, фразы засли намъ въ головы. Фразы тамъ сидятъ вмсто логическихъ истинъ, фразы путаютъ намъ ноги, вяжутъ руки, и дло черезъ нихъ не спорится, и мы, толкуя о голодныхъ и раздтыхъ людяхъ, ничего не длаемъ, а только говоримъ.
…И вся наша плодовитость, при всей энергіи и свжести силъ, остается часто безплодною.
Общество наше, вслдствiе самой неопредленности положенія, принуждено впрочемъ боле говорить, чмъ длать. Бельтовыхъ у насъ еще боле, чмъ Рудиныхъ… Вс кричать что длать, что длать? И никто не знаетъ. Одинъ тянетъ въ одну сторону, другой въ другую, и оттого не двигаемся, а стоимъ на одномъ мст. Сколько опрометчивыхъ сужденій, высказанныхъ наскоро, объясняется теперь въ нашей литератур. Блинскій не вслдствіе невжества, а вслдствіе торопливости и погони отнесся такъ ошибочно къ петровской реформ, эти-то ошибки вроятно и сдлаются предметомъ будущихъ реалистическихъ критикъ. Добролюбовъ тоже не напалъ-бы на Пирогова, если-бы побольше вдумался въ дятельность этого мало говорившаго человка. Романъ ‘Что длать’ тоже-бы сократился въ небольшую повсть, если-бы художническая сдержанность, а не любовь къ лишнему руководила авторомъ: настоящее эстетическое чувство есть врагъ многословія. Бо нападки публицистовъ на искусство, поэзію, живопись тоже-бы конечно не существовали, если-бы публицисты эти не страдали страшною болзнею нашего вка-многословіемъ. И зачмъ, скажите, существуетъ эта тьма статей, которыя такъ и остаются двственными, никмъ непрочитанными. Тяжело положеніе человка пишущаго и немогущаго свое писаніе напечатать, но еще тяжеле, мн кажется, положеніе человка, который печатаетъ и котораго не читаютъ или не дочитываютъ. Все равно, что говорить на втеръ. Какже-бы это такъ сдлать, чтобы слава не пропадала даромъ, не оставалась безъ дйствія? Многіе радуются увеличенію числа листовъ и страницъ нашей журналистики, но въ этомъ едва-ли есть выигрышъ. Журналы наши не столько умнютъ, сколько полнютъ. Многіе и до сихъ поръ остаются заграничными встниками. Прежде этою литературною дородностію славились ‘Отечественныя Записки’, теперь это свойство переходить кажется къ ‘Современнику’. Когда-же наконецъ перестанемъ мы щеголять своей фигурой. О газетахъ уже и говорить нечего: ихъ не столько читаютъ, сколько перелистываютъ.
Правда, что авторы чрезъ это сокращеніе слова сначала-бы проиграли,— публика отчасти уже привыкла цнить все по количеству, а не по качеству, но за то какъ-бы выиграли читатели. Сколько-бы у нихъ осталось времени, чтобы подумать самимъ вмсто автора. Концы статей, всегда боле скучные чмъ начала, доказываютъ самымъ яснымъ образомъ, что авторы себя насилуютъ, что способности ихъ не выдерживаютъ и утомляются. При сжатости и сдержанности и самое слово имло-бы боле вса, какъ въ глазахъ общества, такъ и въ глазахъ правительства. Другой-бы администраторъ и прочолъ, да гд-же одолть статью, которая написана какъ-бы для людей, у которыхъ и дла нтъ другого, какъ только читать статьи. Все мы съумли сократить, и время, и пространство: по дорогамъ мы летаемъ, извстія передаются съ быстротою молніи, механическій трудъ единицъ обратился въ трудъ гигантовъ-машинъ. Одна только мысль наша гуляетъ дальними дорогами, извивается по кривымъ путямъ и расплывается въ неясныхъ образахъ и водянистыхъ фразахъ. Такъ что геніальная сатира надъ многословіемъ и нершительностію Гамлета до сихъ поръ примнима къ человчеству.