Беспечальное житье, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 301 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ
РОМАНЪ.

I.

— Наши здсь?

Эти слова были торопливо произнесены молодымъ человкомъ лтъ двадцати двухъ. Онъ только-что вошелъ въ коридоръ театра Верга и около лстницы, ведущей въ ложи съ правой стороны, сбрасывалъ на руки сторожа свое пальто.

— Никакъ нтъ,— отвтилъ сторожъ, отставной солдатъ въ форменномъ сюртук, съ гладко выбритымъ лицомъ и небольшой лысиной.

Молодой человкъ развинченной походкой направился въ буфетъ.

Онъ былъ средняго роста, очень худощавъ, съ плоскою, какъ доска, спиною, съ длинными тонкими ногами, съ испитымъ лицомъ, съ желтовато-срымъ цвтомъ кожи, съ крайне длинной шеей, съ сильно очерченнымъ кадыкомъ. Его темные, почти черные волосы были причесаны по-англійски, съ проборомъ посредин, и немного спускались вычурными завитками на плоскій, низенькій лобъ, изъ-подъ котораго тупо и безсмысленно смотрли тусклые глаза. Его лтняя, несмотря на зимнюю пору, шляпа ‘горшечкомъ’ была надта нсколько на затылокъ, такъ что спереди изъ-подъ нея были видны два завитка волосъ. Сброшенное имъ пальто было тоже легко и могло согрвать только осенью, а не въ ноябрьскіе морозы. Его платье было сшито изъ дешеваго пледа. Но вся эта жалкая по матеріалу, не соотвтствовавшая времени года одежда была сшита по послдней мод и даже бросалась въ глаза утрировкою модныхъ безобразій: въ то время носили довольно длинныя пальто, и потому пальто юноши доходило чуть не до пятокъ, модные пиджаки длались короткими, и потому пиджакъ юноши походилъ на фуфайку, модные панталоны носились узенькіе, и потому юноша, повидимому, ежеминутно подвергался опасности, что на немъ лопнуть эти панталоны по всмъ швамъ, модные, прямые, стоячіе воротнички, не сходившіеся спереди, были у юноши непомрно высоки и, едва доходя до ушей, оставляли спереди открытою всю шею, его манжеты были выставлены вершка на два и поражали какъ вычурными вырзками, такъ и громадными бронзовыми запонками съ какими-то болтающимися кольцами. Въ западно-европейскихъ столицахъ такъ одваются портными люди-вывски, люди-рекламы. Иногда встрчается тамъ подобная утрировка моды у теряющихъ свою привлекательность кокотокъ, желающихъ привлечь къ себ вниманіе, если не красотою и богатствомъ, то эксцентричностью наряда. За людьми, одтыми такимъ образомъ, въ Париж нердко бгаютъ съ гиканьемъ и свистомъ ‘гамэны’ по улицамъ, въ театр на нихъ съ хохотомъ указываютъ пальцами постители парадиза.

Молодой человкъ прошелъ въ буфетъ, закурилъ папиросу и, кивнувъ головою раскланивавшемуся съ нимъ плотному, черноволосому буфетчику, направился въ длинную боковую галлерею. Здсь тянулся рядъ простыхъ столовъ, какъ въ портерной лавк, и стояли дв неуклюжія желзныя печки, какія ставятся въ сырыхъ и холодныхъ подвальныхъ жилищахъ. Молодой человкъ подошелъ къ одной изъ этихъ печей и сталъ грться. Вроятно, вслдствіе легкости одежды его руки съ тонкими и длинными пальцами и его тощее лицо съ длиннымъ носомъ посинли и приняли тотъ видъ, который встрчается у сильно продрогнувшихъ людей.

Прошло минут десять. До галлереи стали долетать визгливые звуки настраиваемыхъ дрянныхъ музыкальныхъ инструментомъ. Мимо окна, выходившаго въ коридоръ, мелькали фигуры снимавшихъ теплую одежду постителей. Хлопанье входныхъ дверей почти не прекращалось.

— Вашъ извозчикъ спрашиваетъ деньги,— доложилъ молодому человку низенькій некрасивый лакей, въ засаленномъ фрак, съ грязной салфеткой подъ мышкой.

Молодой человкъ посмотрлъ на лакея своимъ тупымъ, растеряннымъ взглядомъ, поспшно сунулъ руки въ карманы пиджака и, словно вспомнивъ что-то, пробормоталъ въ замшательств:

— Скажи, чтобъ ждалъ, я опять поду.

— Слушаю-съ,— отвтилъ лакей и направился къ выходу на улицу.

Молодой человкъ поднялъ кверху брови, уставилъ глаза на грязный съ срыми потеками потолокъ и началъ что-то насвистывать.

Прошло минутъ пять. Къ юнош подошелъ какой-то старикъ-нмецъ съ руками, засунутыми въ карманы потертаго, сраго лтняго пальто, съ испорченнымъ оспою, краснымъ лицомъ, съ лысой головой, съ прядью блобрысыхъ волосъ, зачесанныхъ черезъ всю голову отъ одного виска къ другому, съ широкимъ и беззубымъ улыбающимся ртомъ, съ низкими и заискивающими поклонами.

— Мое поштеніе,— произнесъ ломанымъ русскимъ языкомъ нмецъ, улыбаясь и низко кланяясь.— Сигаръ вамъ не надо ли еще?

— Нтъ… теперь не надо,— отвтилъ молодой человкъ, почти не взглянувъ на нмца.

— Отлишные сортъ теперь есть, и здшніе, и иностранные. Съ бандероль втрое будете платить,— приставалъ старикъ.

— Не надо, не надо, еще старыя есть.

— А за вами еще должокъ есть,— съ сладкой улыбкой напомнилъ нмецъ.

— Ахъ, да… посл зайдите ко мн за деньгами,— проговорилъ юноша, глядя ужъ совсмъ въ сторону.

— Да, пожальста… Мн деньги нушны… Нынче такъ трудно, такъ трудно… Если тоше кому изъ господъ что понадобится, прошу рекомендовать пожальста,— закончилъ онъ сильно пониженнымъ тономъ.

— Хорошо, хорошо…

— Вы знайте, я всегда готовъ злушить… я двадцать лтъ все между артистокъ…

— Хорошо, хорошо,— нетерпливо повторилъ юноша, котораго сильно стснялъ этотъ собесдникъ-кредиторъ.

Нмецъ, слащаво улыбаясь и кланяясь, отошелъ прочь.

Въ оркестр начали играть увертюру изъ ‘Фенеллы’, немилосердно перевирая оберовскую музыку. Молодой человкъ, заслышавъ эти раздирательные диссонансы, называвшіеся въ театр Берга музыкой, бросилъ докуренную папиросу и пошелъ черезъ коридоръ въ зрительную залу, пробормотавъ сквозь зубы:

— Чортъ дернулъ меня связаться съ этою сволочью!

— Билетикъ отъ кресла,— спросилъ его человкъ въ потертомъ и полиняломъ коричневомъ сюртук, стоявшій у входа въ кресла.

— Мы въ лож,— небрежно отвтилъ молодой человкъ.

Лакей отворилъ дверь и пропустилъ его въ зрительную залу. Молодой человкъ направился въ первый радъ креселъ, пожалъ на ходу нсколько рукъ и всталъ у барьера оркестра, спиной къ сцен, съ засунутыми въ карманы пиджака руками. Онъ началъ обводить глазами публику. Въ этихъ потускнвшихъ, безцвтныхъ глазахъ не было никакого осмысленнаго выраженія. Такъ смотрятъ идіоты и спившіеся съ круга люди, не радуясь, не удивляясь, не печалясь ни отъ чего. Невозмутимость его физіономіи можно было сравнить разв только съ невозмутимостью физіономіи длиннаго и тощаго блобрысаго дирижера оркестра, хладнокровно махавшаго въ воздух своимъ жезломъ, несмотря на ужасающіе диссонансы разбитыхъ, дрянныхъ скрипокъ и воющихъ, подобно голоднымъ псамъ, кларнетовъ и флейтъ. Молодой человкъ, наслаждавшійся съ дтства гармоническими звуками оркестровъ русской и итальянской оперъ, слышавшій игру Берліоза, Венявскаго, Контскаго, Рубинштейна, не возмущался тмъ, что около его спины воютъ и визжатъ разбитые инструменты набранныхъ съ улицы бродячихъ музыкантовъ. Выросшій среди безумной роскоши, въ кружевахъ и бархат, онъ не задумывался о томъ, что на двор крпчаетъ морозъ и что ему придется возвращаться домой по этому морозу почти въ лтнемъ плать. Привыкшій на школьной скамь сорить деньгами и удовлетворять вс свои прихоти, онъ не пугался того, что ему не только нечмъ заплатить ожидавшему его извозчику, но даже не на что утолить свой голодъ на завтрашній день. Онъ только осматривалъ ложи и думалъ: ‘не прідутъ ли наши?’ ‘Наши’ — это были его пріятели: Аносовъ, графъ Риво, Сухаревъ, Броницынъ, однимъ словомъ, вся тогдашняя золотая молодежь, на счетъ которой онъ въ послднее время пилъ, лъ, кутилъ. Много нужно было пережить, чтобы дойти до этого идіотскаго состоянія, когда человкъ начинаетъ, подобно низшему животному, жить только сегодняшнимъ днемъ, а этому юнош едва пошелъ двадцать второй годъ.

Музыканты допилили до конца увертюру, прорванный, потрескавшійся и мстами облупившійся занавсъ началъ, словно нехотя, не вдругъ подниматься, зацпившись за что-то и производя какой-то глухой шумъ, въ креслахъ послышалось движеніе садившихся на мста зрителей, въ райк кто-то зычно и протяжно крикнулъ: ‘браво’. Молодой человкъ тоже опустился на первое попавшееся кресло въ первомъ ряду. На сцену вышла какая-то ‘выходная’ пвица-француженка безъ голоса, безъ знанія музыки, въ плохонькомъ туалет, съ неловкими манерами, въ перчаткахъ подозрительной чистоты, разорванныхъ на ладоняхъ. Она начала что-то пть несмлымъ, разбитымъ и хриплымъ голосомъ, точно моля о пощад и дозволеніи скоре уйти за кулисы. Это была одна изъ тхъ несчастныхъ артистокъ-нищихъ, которыя добываютъ скудный кусокъ хлба пніемъ двухъ-трехъ жалкихъ псенокъ и которымъ не шикаютъ, не свищутъ, не аплодируютъ, потому что он пробуждаютъ чувство жалости и состраданія. При вид такой артистки зрителю длается совстно, точно онъ виноватъ въ томъ, что она должна выходить на всеобщее публичное осмяніе, точно онъ ежеминутно ожидаетъ, что вотъ-вотъ эта пвица, не кончивъ куплета, разрыдается самыми искренними слезами. Молодой человкъ не смотрлъ на пвицу. Закинувъ одну руку за спинку кресла, онъ все пристальне и пристальне слдилъ за публикой, входившей въ ложи, гд то и дло появлялись нарумяненныя и набленныя женщины въ соболяхъ, въ бархат, въ кружевныхъ косынкахъ на головахъ, въ золотыхъ крупныхъ цпяхъ на шеяхъ, съ брильянтовыми звздами въ волосахъ, въ брильянтовыхъ кольцахъ сверхъ перчатокъ. Едва ли наряды этихъ женщинъ останавливали вниманіе юноши, едва ли отвернулся онъ отъ сцены, чтобы не видать жалкую пвицу, едва ли не смотрлъ онъ на оркестръ, чтобы не видать какъ разъ передъ собою возбуждавшую омерзніе фигуру совершенно лысаго музыканта съ искусственнымъ, придланнымъ къ очкамъ носомъ, которымъ плохо прикрывалось темное отверстіе посредин этого испитого лица, напоминавшаго голый черепъ: онъ просто тревожно ждалъ ‘нашихъ’.

— Позвольте, это мое мсто!— обратился къ молодому человку шамкающимъ голосомъ какой-то лысенькій и сденькій старичокъ съ ввалившимися въ беззубый ротъ губами, въ высокомъ галстук, поддерживающемъ его дряблую головку на морщинистой и желтой ше.

Молодой человкъ, не разслышавъ фразы, отодвинулъ свои длинныя, протянутыя къ барьеру ноги, чтобъ пропустить старика. Старичокъ остановился въ недоумніи и нсколько минутъ пережевывалъ и обсасывалъ свои собственныя губы, приготовляясь явственне заявить свою претензію. Наконецъ, онъ наловчился и, поправивъ съ важнымъ видомъ большой орденъ, висвшій почти во всю его грудь на блой манишк, боле твердо и внятно произнесъ:

— Это-съ мое мсто!

— А!— равнодушно отвтилъ молодой человкъ и, передернувъ плечами, переслъ на другое кресло.

Старичокъ съ важнымъ видомъ нахохлившагося индйскаго птуха слъ въ свое кресло, снова поправилъ крестъ, какъ видимый знакъ своего достоинства, и, послюнивъ плоскіе, морщинистые пальцы, началъ заботливо заглаживать впередъ рденькіе, сдые волосики на вискахъ, пережевывая съ неудовольствіемъ свои вялыя, сморщенныя губы, точно какое-то скверное и отвратительное кушанье.

— Позвольте, это мсто занято,— обратился, между тмъ, къ молодому человку его новый сосдъ.— Сюда сейчасъ придетъ мой товарищъ.

Молодой человкъ молча всталъ, оглядлъ первый рядъ креселъ, что-то подумалъ и, взглянувъ на одну изъ ложъ, быстро пошелъ изъ партера, довольно сильно скрипя сапогами и твердо ступая по гулкому полу, прикрытому дешевенькой и вытертой ‘дорожкой’. Черезъ минуту его фигура показалась въ одной изъ нижнихъ ложъ съ лвой стороны, гд сидли дв женщины,— одна молоденькая, набленная и нарумяненная, хорошо одтая и поминутно смявшаяся, чтобы показать свои блые зубы, другая старая, очень некрасивая, сухая и одтая плохо, напоминавшая собою бдную приживалку богатой особы. Молоденькая женщина протянула руку юнош и засмялась безъ всякой видимой причины.

— Здравствуйте!— по-французски проговорилъ молодой человкъ, садясь на свободный стулъ сзади молодой женщины.

— Какъ это вы здсь одни?— спросила она.

— Наши еще не пріхали,— озабоченно отвтилъ онъ,

— Кто будетъ?

— Не знаю… Я сегодня былъ у всхъ и никого не засталъ дома…

Молодая женщина засмялась.

— Можетъ-быть, они въ цирк?

— Ну, вотъ еще!— тревожно произнесъ молодой человкъ и закусилъ губы.

— Вы для Маріонъ де-Норманди подписку на подарокъ устраиваете?— спросила молодая женщина.

— Да,— разсянно отвтилъ молодой человкъ.

— Это съ вашей стороны очень хорошо… Признательность!..

Онъ промолчалъ, не слушая ее. Онъ уже не безъ страха думалъ въ это время, что его пріятели дйствительно могутъ не пріхать, что они точно могли похать въ циркъ.

— Много собрали?..

Отвта не послдовало.

— Что это вы такъ разсяны?.. Влюблены?— заговорила молодая женщина, смясь и ударяя его веромъ.

— А? Что?— очнулся юноша.

— Я васъ спрашиваю: много ли собрали для Маріонъ?..

— Нтъ еще,— отрывисто отвтилъ онъ, глядя въ сторону.

Съ минуту онъ молчалъ, сдвинувъ брови и кусая губы, потомъ вдругъ всталъ и пробормоталъ:

— А вотъ я сейчасъ узнаю!

Молоденькая женщина посмотрла на него съ недоумніемъ, не понимая, о чемъ онъ хотлъ узнать.

Онъ направился къ касс, узнавать, брали ли на сегодняшній вечеръ ложу его пріятели.

— Pauvre jeune homme!— съ состраданіемъ вздохнула спутница молодой женщины.

— Ah, il est bien bte!— отвтила молодая женщина и расхохоталась.

Молодой человкъ, между тмъ, подошелъ къ касс и столкнулся лицомъ къ лицу съ своимъ двойникомъ. У кассы стоялъ другой юноша, похожій, какъ дв капли воды, на перваго: та же одежда, та же прическа, то же выраженіе лица, тотъ же цвтъ кожи, только второй юноша былъ выше ростомъ, имлъ русые, а не темные волосы, и его воротнички и манжеты были не изъ благо полотна, а изъ темно-синяго съ блыми клтками. Испитое лицо этого юноши ежеминутно подергивалось: онъ моргалъ глазами и конвульсивно передергивать ротъ. Онъ уже нсколько нтъ страдалъ пляскою св. Витта. Это служило предметомъ потхи для его богатыхъ пріятелей, а ему помогало отчасти существовать на ихъ счетъ: онъ былъ для нихъ интересенъ хоть своими гримасами.

— Наши здсь, Флери?— спросилъ первый изъ юношей.

— Не знаю, я самъ пришелъ справиться. Ты, Винтеръ, давно здсь?— произнесъ второй, подергивая ртомъ и подмигивая глазами.

— До начала пріхалъ… Никого знакомыхъ… въ первомъ ряду, кажется, все занято…

— Скажите, пожалуйста, Аносовъ какую ложу взялъ?— обратился Флери къ кассиру, подмигивая глазами.

— Онъ еще не бралъ ложи,— отвтилъ въ форточку кассиръ.

— Ну, такъ графъ Риво бралъ?

— И они не присылали за ложей. Я для нихъ удержалъ тридцатый и двадцать девятый нумера.

Молодые люди пожали плечами и отошли отъ кассы. Ихъ начинала серьезно безпокоить мысль, что въ театръ не явится ни Аносовъ, ни графъ Риво.

— Не похали ли они въ циркъ?— проговорилъ озабоченно Флери.

— Ну, вотъ еще!— тупо произнесъ Винтеръ и вдругъ оживился, вспомнивъ про что-то.— А у меня ждетъ Никита. Весь день гонялъ сегодня,— проговорилъ онъ.

— Такъ подемъ туда,— живо сказалъ Флери, передергивая ротъ.

— Ну да, не найдешь еще и тамъ… Га-га-га!— вдругъ расхохотался Винтеръ глуповатымъ смхомъ.

— Что ты?

— Представь: пріхалъ сюда, закурилъ папироску, а Никита, подлецъ, присылаетъ лакея спросить денегъ.

— Ну?

— Я даже руку въ карманъ сунулъ.

— Ну?

— Ничего… Ничего… Га-га-га!

— Нтъ, это вдь подлость.

— Что?

— Ты понимаешь, я сегодня разсчитывалъ…

Въ эту минуту съ шумомъ распахнулась входная дверь, и въ нее быстро вошелъ Петръ Павловичъ Муратовъ, весь занесенный морозною пылью.

— А, какими судьбами! Здравствуй!— въ одинъ голосъ крикнули Флери и Винтеръ.— Ты въ лож?

— Нигд еще покуда,— отвтилъ Муратовъ, холодно и небрежно пожимая протянутыя ему руки.

— Бери ложу. Двадцать девятый нумеръ бери. Наши въ тридцатомъ. Веселе будетъ.

— Аносовъ будетъ?

— Какъ же, какъ же, вс наши!

— Ложу… двадцать девятый нумеръ,— небрежно сказалъ Муратовъ кассиру, бросая въ открытую форточку деньги.

Онъ взялъ билетъ и пошелъ. Винтеръ и Флери пошли за нимъ. Они вдругъ оживились. Ихъ тусклые глаза теперь нсколько освтились выраженіемъ удовольствія.

Низенькій, сморщенный, похожій на обезьяну отставной музыкантъ изъ военныхъ, занимавшій мсто капельдинера при ложахъ, снялъ съ Муратова пальто. Муратовъ услся въ свою ложу, Флери и Винтеръ прошли въ сосднюю.

— Разв Аносова еще нтъ?— спросилъ Муратовъ.

— Нтъ. Онъ, вроятно, ко второму отдленію прідетъ,— отвтилъ Винтеръ.

Муратовъ немного сдвинулъ брови и лниво и небрежно сталъ осматривать театръ, не обращая вниманія на сцену.

Сарай, превращенный въ театръ, выглядлъ неприглядно и походилъ на длинный звринецъ съ рядомъ стойлъ, въ которыхъ помщались самыя разнообразныя животныя. Пыль замчалась на всемъ, покрывала масляную краску, которою были слегка вымазаны доски, раздлявшія стойла, лежала на жалкихъ и безвкусныхъ украшеніяхъ крайнихъ литерныхъ ложъ, затемняла драпировку этихъ ложъ. Сама публика выглядла при довольно тускломъ освщеніи грязною и непривлекательною и, повидимому, томилась тоскою. Оживленіе, но оживленіе пьяное, требовавшее ежеминутнаго вмшательства полиціи и составленія протоколовъ, замчалось главнымъ образомъ въ совершенно темной части театра, въ райк, гд масса оборванцевъ, мелкихъ ремесленниковъ, уличныхъ мальчишекъ, коломенскаго отребья неистово гоготала при какой-нибудь циничной выходк артистовъ, набранныхъ въ самыхъ трущобныхъ кафе-шантанахъ Западной Европы и давно утратившихъ свои микроскопическіе таланты, а потому удваивавшихъ свое умнье кривляться.

Среди этой развратной и буйной черни, затиснутой, подобно арестантамъ, въ тсную клтку райка, высились угрюмыя фигуры полицейскихъ солдатъ, готовыхъ каждую минуту схватить за шиворотъ слишкомъ буйнаго гуляку. Изъ креселъ то и дло оборачивался назадъ дежурный полицейскій офицеръ, заслышавъ сзади шумъ и неумренные крики. Онъ сидлъ точно на горячей сковород, поминутно вертясь и двигаясь. Обязанность довольно трудная… Въ партер было боле тихо, боле скучно. Здсь, среди масеы мелкихъ приказчиковъ иностранныхъ магазиновъ, среди молодыхъ гулякъ и старыхъ ловеласовъ средней руки, мелькали мундиры гвардейцевъ, флотскихъ офицеровъ, инженеръ-механиковъ. Нкоторые изъ зрителей, наугощавіиись въ теченіе дня, спали сномъ праведниковъ, сидя въ креслахъ. Одинъ какой-то гуляка почти лежалъ, закинувъ голову на спинку своего кресла и протянувъ ноги на кресло передняго ряда. Атмосфера въ театр напоминала атмосферу переполненнаго народомъ ночлежнаго пріюта, и только отъ времени до времени въ этомъ тяжеломъ воздух проходила струя не то уксуса, не то выдохшагося о-де-лавандъ: это въ коридорахъ проносили горячія канфорки, на, которыя наливалась какая-то пахучая жидкость. Здсь трудно было встртить красивое лицо: испитыя физіономіи молодыхъ и старыхъ мужчинъ, съ землистымъ, поблеклымъ цвтомъ кожи, напоминавшимъ о золотух, чахотк и геморо, нарумяненныя и напудренныя лица молодыхъ женщинъ съ наглыми взглядами, съ беззастнчиво-открытыми грудями, огрубвшія лица нсколькихъ плотныхъ старухъ, сидвшихъ въ креслахъ и устремлявшихъ ястребиные взгляды на молодежь, точно ища добычи,— все это было не привлекательно. Если и встрчались женщины красивыя или, по крайней мр, умвшія казаться красивыми, то можно было безошибочно сказать, что это француженки. Но и эти женщины были по большей части не первой молодости. Он прізжали въ Россію добывать хлбъ уже въ то время, когда имъ становилось трудно промышлять, своимъ тломъ даже во Франціи, заявлявшей въ дл разгула спросъ на всякую дрянь. Смотря на эту публику, можно было смло утверждать, что большинство пріхало сюда вовсе не ради спектакля, что тутъ обдлывались, какъ на бирж, темныя денежныя сдлки: одинъ хотлъ повыгодне продать, другой желалъ повыгодне купить, третій разсчитывалъ зашибить грошъ посредничествомъ между продавцами и покупателями, а тусклое освщеніе театра словно говорило, что вс сдлки на этой бирж скандала требуютъ полумрака, боясь боле яркаго освщенія.

Муратовъ окинулъ все это усталыми глазами и тоскливо перевелъ ихъ на сцену.

На сцен ломался какой-то старый, тощій и жалкій нмецъ въ свтло-коричневомъ фрак, съ фалдами до пять и въ панталонахъ, сшитыхъ изъ блой бумажной скатерти съ крупными синими узорами. Голодъ, нищета, бездарность — все это вспоминалось при взгляд на него. Прибавьте къ этому старость, дряхлость — и вы поймете трагическое положеніе этого человка, который когда-то существовалъ потому, что онъ былъ красивъ, молодъ, умлъ пть скабрезныя псни. Теперь за него самого никто не далъ бы и гроша, теперь у него не было голоса, теперь у него не было даже зубовъ, позволявшихъ хотя порядочно фразировать куплеты. У старика остался одинъ шансъ добывать скудный хлбъ: цинизмъ. Онъ прибгалъ къ этому средству съ усердіемъ отчаянія. Онъ плъ нмецкіе куплеты такого содержанія, которое не только заставляло краснть, но которое было омерзительно. Онъ издавалъ такія звукоподражанія, отъ которыхъ становилось не только стыдно, но отъ которыхъ длалось тошно. Партеръ, слушая его, хранилъ гробовое молчаніе или шикалъ, но раекъ, поощряемый стоявшею у входа въ мста за креслами буфетною прислугою, гоготалъ и кричалъ неистовыми голосами: bis. Полупьяной мастеровщин, жителямъ общихъ подваловъ и чердаковъ, отребью столичнаго населенія были понятны не иностранныя слова, но космополитическіе жесты, не тонкіе намеки фразъ, но грубые звуки. Чтобы хладнокровно выносить все это, нужно долго жить въ вертепахъ столицы, долго падать нравственно, долго извращать свой вкусъ. Но тутъ были и дти, тутъ были и двочки, кром неизмнно присутствовавшихъ на этихъ спектакляхъ дочерей содержателя театра. Этимъ дтямъ, быть-можетъ, въ будущемъ покажутся недостаточно пикантными, недостаточно возбуждающими и подобные жесты, и подобныя звукоподражанія, имъ будетъ нужно что-нибудь еще боле голое.

Старикъ кончилъ свои кривлянья, раекъ неистово зааплодировалъ. Муратовъ звнулъ, пожалъ нетерпливо плечами и сталъ, чисто по инстинкту, шикать. Винтеръ и Флери взглянули на него вопросительно.

— Пошло!— проговорилъ онъ, снова звая.

Молодые люди туповато усмхнулись и тоже стали шикать.

— Дйствительно, онъ, знаешь, надолъ, прілся… Вообще, зачмъ это Бергъ держитъ подобную сволочь!— проговорилъ Винтеръ.

Муратовъ сразу пересталъ шикать и посмотрлъ на молодыхъ людей съ какимъ-то презрніемъ, какъ на излишне угодливыхъ лакеевъ. Въ его голов промелькнула мысль, что они сами такая же сволочь, какъ этотъ артистъ.

— Неужели Аносовъ не будетъ?— вопросительно произнесъ Флери, моргая глазами и подергивая ртомъ.

— Что?— въ недоумніи спросилъ Муратовъ и снова нахмурился.— Вы же сказали, что онъ взялъ долгу.

— Нтъ… знаешь,— началъ растерянно Винтеръ:— для него оставлена только эта ложа.

Муратовъ слегка поблднлъ и закусилъ нижнюю губу.

— Глупо было говорить, что онъ здсь,— пробормоталъ онъ раздражительнымъ тономъ.— Вы оба вчно что-нибудь соврете.

— Нтъ… это странно… мы, знаешь, думали, что онъ непремнно будетъ,— продолжалъ оправдываться Винтеръ.— Ты зазжалъ къ нему сегодня?

— Нтъ,— отрывисто отвтилъ Муратовъ.

Онъ лгалъ: онъ былъ у Аносова передъ самымъ началомъ спектакля и не засталъ его дома. Ему было досадно, что онъ, подобно этимъ двумъ ‘пошлякамъ’, какъ онъ мысленно называлъ Флери и Винтера, тоже ждетъ Аносова и боится, что тотъ не прідетъ. Онъ негодовалъ на этихъ ‘пошляковъ’ за то, что они заставили его взять ложу, обманувъ его.

— Ты куда отсюда?— спросилъ Винтеръ.

— Домой,— отрывисто отвтилъ Муратовъ.

— Ну-у!— какъ-то растерянно проговорилъ Винтеръ, теряя надежду поужинать хотя на счетъ Муратова.— Сегодня, знаешь, отлично бы създить куда-нибудь на тройк… первый снгъ.

— Что-жъ, и прокатайтесь,— съ ироніей замтилъ Муратовъ и всталъ.

Первое отдленіе спектакля кончилось.

Муратовъ прошелъ въ буфетъ, закурилъ папиросу, бросилъ ее черезъ минуту и снова лниво побрелъ въ ложу. Винтеръ и Флери уже стояли въ одной изъ противоположныхъ ложъ и, сильно жестикулируя и смясь, бойко разговаривали съ какими-то только-что пріхавшими мальчиками. Это были гимназисты первой гимназіи, одтые не въ форменное платье. Винтеръ, повидимому, въ чемъ-то убждалъ мальчугановъ, то прижимая кулакъ къ своей груди, то поднося кончики пальцевъ къ своимъ губамъ. Онъ былъ необыкновенно оживленъ и походилъ на комиссіонера, на фактора, которые осаждаютъ новопрізжихъ иностранцевъ на станціяхъ желзныхъ дорогъ и въ отеляхъ большихъ заграничныхъ городовъ. У мальчугановъ физіономіи длались все боле и боле глуповато-умильными, какъ у дтей, передъ которыми взрослые разставляютъ одно за другимъ различныя лакомства, общая имъ дать этихъ лакомствъ. Флери, тупо слушая, стоялъ около Винтера и его передергивало боле обыкновеннаго.

Минутъ черезъ пять, Винтеръ и Флери явились въ лож возл Муратова. Винтеръ торопливо вытащилъ записную книжку, вырвалъ листокъ бумаги и началъ писать. Черезъ минуту онъ свернулъ бумажку и позвалъ обезьяно-подобнаго старика, находившагося при ложахъ.

— Отнеси это къ Леа Пиронъ. Отвтъ нуженъ.

Старикъ молча взялъ записку и пошелъ.

— Что это, вы угостить Пироншу хотите?— насмшливо спросилъ Муратовъ.

— Нтъ… представь, случай: знакомая молодежь, знаешь, пріхала… просить познакомить,— проговорилъ Винтеръ, засовывая записпуіо книжку въ карманъ.

— Это вонъ т?— спросилъ Муратовъ, указывая глазами на противоположную ложу.

— Да.

— Драть бы еще ихъ надо, а не съ разными Пиронъ знакомить.

— Hy-у!.. Мы, знаешь, приглашаемъ Леа Пиронъ собственно потому, что она съ горничной всегда здитъ… Ахъ, что за двчонка — прелесть!.. Да, вотъ мы сейчасъ удемъ, такъ пришли тебя спросить: ты подписался на подарокъ Маріонъ де-Норманди?.. Ее, знаешь, надо поощрить…

— Нтъ, не подписался,— отвтилъ Муратовъ.

— Ну-у!.. Вдь ты съ ней знакомъ! Она послзавтра будетъ нтъ у Сакса въ бенефис… Вс наши будутъ… Весь demi-monde соберется.

— Я не буду, вроятно, на бенефис Сакса.

— Это почему? это почему?

— Потому что не буду!

— Что это съ тобой?.. Вс наши, знаешь, будутъ… Посл подемъ кутить… Маріонъ общалась хать… Аносовъ на свой счетъ хотлъ устроить весь пиръ.

— Ну, и наслаждайтесь!

Винтеръ и Флери какъ-то глупо посмотрли на Муратова, не понимая, какъ можетъ онъ пропускать добровольно случай покутить на чужой счетъ. Въ эту минуту сторожъ принесъ отвтъ отъ Леа Пиронъ.

— детъ, детъ! Отлично! обрадовался Винтеръ и запахалъ записочкой, показывая ее мальчуганамъ, сидвшимъ на другой сторон театра. Мальчуганы оживились и заерзали на своихъ стульяхъ въ лож.

— Ну, прощай, мы тамъ будемъ ее ждать,—сказалъ

Винтеръ, протягивая руку Муратову.— Да ты не хочешь ли съ нами хать?..

— Я?!— съ изумленіемъ спросилъ Муратовъ, и въ его глазахъ блеснулъ огонекъ гнва.

— Да. Они будутъ рады… Это, знаешь, добрые малые, имъ все равно… Вонъ тотъ, долговязый, съ краснымъ лицомъ и длинной шеей, сынъ бывшаго откупщика Сидорова, а этотъ, маленькій, что на двочку похожъ, сынъ милліонера-грека графа Вангелова… не иметъ ни отца, ни матери…

— Да какое мн дло, кто они?— нетерпливо произнесъ Муратовъ, пожимая плечами…

— Да вдь все равно, наши ужъ не прідутъ…

Муратовъ стиснулъ отъ злобы зубы. Онъ понималъ, что эти ‘идіоты’ намекаютъ на пустоту его кармановъ совершенно безсознательно, но не злиться на нихъ не могъ.

— И очень хорошо сдлаютъ, такъ какъ здсь по обыкновенію тоска,— отвтилъ онъ холодно и сдержанно.

— Ну-у!.. А какъ же ты?— съ недоумніемъ спросилъ Винтеръ, не понимая, что будетъ длать Муратовъ, не встртивъ Аносова и его пріятелей.

Муратовъ терялъ терпнье.

— Я тебя не понимаю,— отвтилъ онъ, пожимая плечами.

— Ну да, какъ же ты одинъ… куда подешь?— путаясь, говорилъ Винтеръ.

Флери только подмигивалъ лвымъ глазомъ, точно приглашая Муратова не упрямиться и хать съ ними.

— Вроятно, домой поду,— отвтилъ Муратовъ.

— Ну-у!— почти съ сожалніемъ произнесъ Винтеръ.— Впрочемъ, какъ знаешь… Намъ, знаешь, пора… Прощай!

Онъ и Флери пожали руку Муратову и шумно стали пробираться на другую сторону театра. Обезьяно-подобный сторожъ, не получивъ ни гроша за обычные комиссіонерскіе труды, составлявшіе главную его доходную статью, ворчливо началъ разставлять въ лож стулья. Винтеръ и Флери были уже на противоположной сторон и оживленно говорили съ мальчуганами. Черезъ пять минутъ въ ихъ лож появилась Леа Пиронъ. Мальчики сбились сконфуженно въ кучу при вид въ своей лож перезрлой, некрасивой, безголосой и потому очень снисходительной и покладистой артистки. Имъ приходилось впервые имть дло съ ‘артисткой’, съ ‘кокоткой’. До сихъ поръ они посылали записочки только горничнымъ. Она, улыбаясь глуповатой улыбкой, развязно услась къ барьеру ложи. Подл нея помстился Винтеръ. Остальная молодежь осталась позади.

— Сволочь!— пробормоталъ Муратовъ и поднялся съ мста, проговоривъ:— пальто!

Сторожъ засуетился, подавая ему пальто. Муратовъ сунулъ ему въ руку пару серебряныхъ монетъ и пошелъ изъ ложи, зазвенвъ саблею и обративъ на себя всеобщее вниманіе.

— А, здравствуйте!— окликнулъ его кто-то и протянулъ ему руку.

Муратовъ взглянулъ на встртившагося и сухо поздоровался съ нимъ. Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати шести, въ поношенномъ фрак, съ складной шляпой подъ мышкой. Слды гульбы, безсонныхъ ночей, попоекъ ярко врзались въ черты его лица. Его глаза походили на глаза пьянаго, вки были припухлы, щоки одутловаты и дряблы, цвтъ лица былъ изжелта-блденъ, какъ у больного водянкой.

— А вы, Вощиновъ, здсь неизмнно!— насмшливо усмхнулся Муратовъ.

— Дла! дла!— развелъ руками молодой человкъ.— Вы знаете, нашъ братъ теперь везд нуженъ. У однихъ артистовъ съ содержателемъ театра столько длъ, что на двоихъ аблакатовъ хватитъ.

— И все по мировымъ?

— Да. На-дняхъ было дло въ мировомъ създ. Преинтересное… Вы помните, тутъ подрались Пиронъ и Дегазонъ.

— Знаю, знаю!.. До свиданья!

Муратовъ небрежно кивнулъ головой и, не протягивая руки, но дослушавъ разсказа, пошелъ изъ театра. Вощиновъ повернулся на каблукахъ, ухватилъ кого-то за руку и проговорилъ:

— А вы знаете, кто это?

— Нтъ!

— Муратовъ, извстность въ своемъ род! Хлыщъ страшнйшій. Гроша нтъ за душой, а живетъ припваючи и задираетъ носъ. Ему то купчиха богатая, то старушка благочестивая покровительствуютъ — глядишь, онъ, какъ говорится, и сытъ, и пьянъ. Въ карты тоже счастливо играетъ. На-дняхъ, говорятъ, потерялъ расположеніе купчихи Вахромеевой и теперь груститъ, вроятно. Да ему что! Пристроится какъ-нибудь. Красивъ, дюжъ, здоровъ — что же еще нужно? А тутъ еще, къ довершенію всхъ благъ, мундиръ.

Винтеръ говорилъ быстро, точно куда-то спша, и сильно жестикулировалъ руками, какъ человкъ, привыкшій говорить передъ публикой.

— Что же это онъ такъ рано изъ театра ухалъ?

— Врно, Аносова нтъ, такъ похалъ его разыскивать, или на свиданіе спшитъ. Вдь вс они только разными Аносовыми и живутъ въ трудныя, времена. Аносовы ихъ и поятъ, и кормятъ, и амурами услаждаютъ. Вы видали его, Аносова-то?

— Нтъ.

— Олухъ царя небеснаго. Нсколько лтъ все юнкеромъ служитъ. Длинный-предлинный такой, розово-молочное такое лицо, глаза точно у теленка черные, бакенбарды мягкія, рденькія — совсмъ, знаете, телятиной выглядитъ. Кокотка по призванію, только въ юнкерскомъ мундир. И ужъ что за дура, что за дура, такъ это и представить себ трудно… Да пойдемте, я посмотрю, нтъ ли его въ театр. Покажу вамъ.

Вощиновъ насильно и торопливо повлекъ своего случайнаго слушателя въ театръ, но, сдлавъ десять шаговъ, остановился и обратился къ одному изъ сторожей, стоявшихъ группою въ коридор и обсуждавшихъ свои денежныя сдлки:

— Если Друмъ будетъ меня спрашивать — позови меня. Я буду сидть во второмъ ряду креселъ съ правой стороны. Друмъ — это самый безпокойный артистъ,— снова обратился Вощиновъ къ своему случайному слушателю.— Вчно съ кмъ-нибудь судится. Вотъ и теперь побилъ въ трактир маркера. Приходится защищать. Вы не поврите, сколько здсь длъ. Это вдь настоящій вертепъ скандаловъ…

Они вошли въ зрительный залъ.

Вощиновъ уже раскланивался съ нкоторыми изъ дамъ полусвта, съ падшими женщинами низшаго сорта, съ Флери и Винтеромъ.

— Вы знаете этихъ господъ?— спросилъ Вощиновъ у своего спутника, указывая глазами на Флери и Винтера.

— Нтъ.

— Это тоже прихлебатели Аносова, Броницына, графа Риво, Сухарева, однимъ словомъ, всхъ, у кого есть деньги… Такъ по цлымъ днямъ и рыщутъ, чтобы гд-нибудь попить, да пость на чужой счетъ. Бездомники… Недавно тоже чуть не влопались въ хорошую исторію. Обдали у Дюссо съ однимъ армейскимъ юнкеромъ, денегъ ни у кого, юнкеръ возьми, да и сцапай серебро, вышелъ изъ ресторана, заложилъ серебро и, какъ ни въ чемъ не бывало, воротился съ деньгами, заплатилъ за обдъ и бросилъ еще даже десять рублей на водку…

— Ну, и что же?

— Поймали! Дуракъ: билетъ ссудной кассы не бросилъ на улиц… Я удивляюсь, какъ они это глупо все длаютъ. Концовъ спрятать не умютъ… Впрочемъ, потушили дло. Во-первыхъ, у юнкера были родные извстные богачи, а во-вторыхъ, для Дюссо не выгодно тягаться съ этою молодежью, лучше смотрть на все сквозь пальцы… А ужъ когда-нибудь эти Флери да Винтеры попадутъ на скамью подсудимыхъ!

— Служащіе или учащіеся еще?

— Нигд не доучились. Перебывали въ десяти учебныхъ заведеніяхъ и отовсюду выгонялись за скандалы. Теперь, говорятъ, Флери поступаетъ въ одно злачное мстечко. Онъ будетъ тамъ не безполезенъ. У него полъ-Петербурга знакомыхъ, а это-то и нужно будетъ ему на новомъ поприщ. Можно будетъ длишки обдлывать, Винтеръ же просто матушкинъ сынокъ. Мать — вдова, кутитъ напропалую, все промотала, дядя у нихъ есть, аптекарь или зубной врачъ, онъ ихъ длишки ведетъ теперь, да поправить нельзя. И вдь, что за мдный лобъ у этого птенца: ему чуть въ глаза не плюютъ, а онъ ничего, смются, и живетъ на счетъ богачей и кокотокъ. Можете себ представить, не брезгаетъ даже подачками отъ этихъ женщинъ, здить въ ихъ экипажахъ, когда он сами не хотятъ кататься… Bonjour, bonjour!— закивалъ головой Вощиновъ одной изъ проходившихъ сзади нижнихъ ложъ кокотокъ, длая ей любезный жесть рукою.— Тоже моя кліентка: недавно описали у нея имущество, нужно выручать…

— Вощиновъ, на пару словъ,— тихо окликнулъ Вощинова какой-то немолодой господинъ съ нафабренными усами и дловымъ видомъ.— Познакомьте меня съ этой… какъ ее…

— Съ Камиллой Ге?— быстро скороговорной спросилъ Вощиновъ.— Сейчасъ, сейчасъ! Вотъ случай!

Онъ быстрыми шагами съ озабоченнымъ видомъ пошелъ изъ зрительной залы въ коридоръ, гд скрылась Камилла Ге.

— Хорошія дла у господина Вощинова,— съ серьезноважнымъ видомъ проговорилъ господинъ съ нафабренными усами, обращаясь къ господину, котораго только-что посвящалъ Вощиновъ въ тайны этой жизни.— Даровитый человкъ, очень даровитый, краснорчіе, знаете, у него, ну, и законы знаетъ… Теперь это главное. Намъ дльцы нужны. Да-съ, замтный будетъ присяжный повренный.

А на сцен уже пла какая-то декольтированная снизу и сверху женщина не первой молодости, вздергивая ногу выше своей головы и крича безшабашнымъ тономъ:

— Voil comme on tourne la tte au jeune homme!

II.

Петръ Павловичъ Муратовъ вышелъ изъ театра и въ раздумьи остановился на подъзд.

— Прикажете подавать, ваше сіятельство!— обратился къ нему разбитнымъ тономъ молодой ухарскій извозчикъ.

— Давай!— машинально отвтилъ Муратовъ.

Къ подъзду театра подкатили новенькія сани. Муратовъ слъ.

— Куда прикажете!— спросилъ извозчикъ.

— Домой!— сквозь зубы проговорилъ Муратовъ, думая совсмъ о другомъ.

— Куда-съ?— обернулся къ нему извозчикъ.

Муратовъ какъ бы очнулся.

— Ахъ да, ты врно не знаешь меня,— пробормоталъ онъ.— На уголъ Большой Морской, въ Гороховую.

— Слушаю-съ,— отвтилъ извозчикъ.

Сани понеслись. Муратовъ опять задумался. Ему было не весело. Онъ не разсчитывалъ, что ему придется такъ рано забраться домой. Было еще не боле девяти часовъ вечера. Онъ обыкновенно прізжалъ домой не ране второго часа ночи. Ему вообще съ нкоторыхъ поръ ‘не везло’, какъ онъ выражался.

Съ того времени, какъ онъ сталъ помнить себя, онъ былъ баловнемъ мужчинъ и женщинъ. Его счастіе, или, врне сказать, его несчастіе, состояло въ томъ, что онъ былъ когда-то хорошенькимъ кадетикомъ. Заброшенный изъ провинціи въ петербургскій корпусъ, попавшій въ среду богатой и важной родни, онъ сразу сталъ въ положеніе ‘хорошенькаго мальчика’, ‘красавчика’, ‘купидончика’, ‘милаго шалунишки’, ‘ребенка-игрушки’. Его было пріятно приласкать, его было пріятно прокатать на гуляньи, его было пріятно видть танцующимъ на дтскомъ балу. Пухленькія щечки, казалось, сами напрашивались, чтобы ихъ приласкали, мягкіе, курчавые волосы невольно заставляли провести по нимъ ласковой рукой, полненькія, полуоткрытыя губенки требовали поцлуевъ. Его ласкали, гладили, цловали. Кругомъ него были дти-аристократы, дти-богачи, но если они пользовались всми удобствами, всми благами жизни, то онъ пользовался всмъ этимъ вдвойн. Т дти брали всего столько, сколько имъ хотлось, ему давали всего боле, чмъ ему было нужно. Т дти веселились въ своей семь, онъ веселился во всхъ семьяхъ своихъ многочисленныхъ дальнихъ родственниковъ. Тхъ дтей ласкали ихъ бабушки, матери, тетки: его ласкали вс почти чужія женщины. Уже на двнадцатомъ году, прижимаясь къ ласкавшимъ его женщинамъ, онъ сталъ засматриваться на ихъ декольтированныя шеи и плечи, потому что въ этихъ добрыхъ созданіяхъ онъ видлъ не своихъ тетокъ, не своихъ бабокъ, не своихъ кузинъ, а просто красивыхъ или некрасивыхъ женщинъ. Не мудрено, что эти женщины говорили:

— Посмотрите, какая разница между нашими дтьми и Пьеромъ. Наши дти такъ равнодушны и холодны, а Пьеръ такъ нженъ, такъ ласковъ.

И он ласкали его еще искренне, еще чаще, не замчая, что въ ласкахъ мальчика чувствуются уже ласки мужчины. Когда мальчикъ оставался съ своими сверстниками-родными, онъ передавалъ этимъ дтямъ свои недтскія наблюденія, свои недтскія впечатлнія. Мальчики, выросшіе въ одной дтской съ своими сестрами, игравшіе потомъ съ этими сестрами, какъ съ товарищами, вовсе не замчали въ этихъ сестрахъ того, что замчалъ въ нихъ этотъ ребенокъ, и широко открывали глаза, когда онъ таинственно говорилъ имъ, что онъ тихонько поцловалъ въ плечико ту или другую двочку. Для нихъ эта двочка была сестрою или кузиною и имъ приходилось столько разъ цловать ее и въ губы, и въ плечи, не придавая этому никакого значенія. Они вслушивались въ его рчи и передъ ними открывался новый міръ еще не испытанныхъ ими чувствъ, стремленій и наслажденій. На пятнадцатомъ году онъ влюбился въ двадцатидвухлтнюю женщину, называвшую его ‘mon petit cousin’, но приходившуюся ему такою же родственницей, какъ и китайскому императору, онъ объяснился въ любви этой кузин, она шутливо выдрала его за ухо, засмялась, но, видя, что онъ сдвинулъ брови и стиснулъ зубы, чтобы скрыть слезы, взяла его ладонями за об щеки и поцловала въ губы. Этого было довольно: мальчикъ сжалъ ея талью и такъ страстно отвтилъ долгимъ поцлуемъ на ея поцлуй, что кузина струсила, поблднла и тихо прошептала:

— Ради Бога, Пьеръ!.. кто-нибудь можетъ войти!

Она увидала въ немъ уже мужчину. Онъ уже могъ скомпрометировать ее, могъ возбудить ревность въ ея муж, флигель-адъютант. Это была первая любовь Пьера, первое его посвященіе въ число ‘рыцарей любви’. Съ той поры женщины осторожне ласкали Пьера, но, можетъ-быть, заглядывались на него боле прежняго, съ этой поры Пьеръ мене разсказывалъ своимъ сверстникамъ, но чаще подвергался ихъ допросамъ. Разговаривая съ женщинами, онъ началъ немножко басить, пощипывать кожу на верхней губ, длая видъ, что у него уже растутъ усики, разговаривая съ товарищами, онъ сталъ смотрть на нихъ съ ироніей стараго курильщика-студента, смотрящаго на поблднвшихъ отъ первой папиросы школяровъ. Прошло още съ годъ, съ два: молоденькія горничныя стали стыдливо краснть и потуплять глаза, встрчая по утру нсколько нахальные взгляды и насмшливыя улыбки ‘барина-красавчика’. Пьеръ сталъ чаще ходить изъ гимназіи, въ которую переименовался корпусъ, въ отпускъ, къ дальней родственниц, вдов-арисгократк возраста бальзаковскихъ женщинъ, у него появился дорогой портсигаръ сазиковской работы, дорогіе часы отъ Мозера, шелковый бурсъ съ турецкими букетами, наполненный деньгами, онъ сталъ небрежно говорить своимъ сверстникамъ-богачамъ:

— Что это вы все киснете дома? Хоть бы въ циркъ създили!

— А ты подешь?— опрашивали они.

— Отчего же нтъ? У меня есть статское платье!— отвчалъ онъ.

Дорожка къ кутежамъ проторилась.

Такъ шли годы. О поэзіи первой любви къ двадцатидвухлтней кузин не было и помину, проза разгула длалась все грязне, все пошле, все боле и боле захватывающею. Юноша, если не по натур, то вслдствіе бдности и скупости помщицы-матери, пребыванія въ чужихъ домахъ, завистливаго смотрнія на чужую роскошь, на чужое богатство, былъ скупъ, алченъ, но не умлъ еще быть расчетливымъ. Ему хотлось денегъ и денегъ, но не для того, чтобы скопить, спрятать, сберечь эти деньги, а для того, чтобы сорить ими такъ же, какъ сорили ими т изъ его близкихъ, которые никогда не задумывались о значеніи денегъ. Юноша смотрлъ на добываніе денегъ легко, онъ зналъ, что онъ не принужденъ добывать ихъ потомъ и кровью, онъ зналъ, что онъ можетъ ихъ добыть, безъ тяжелаго труда при помощи хорошенькаго личика, веселаго нрава, ловкости и беззастнчивости. Эти качества были его недвижимою собственностью, дававшею довольно большіе доходы. Во всякомъ случа, эти доходы были боле, чмъ доходы отъ службы въ полку, Если эта служба и была почему-нибудь нужна для него, такъ только потому, что она давала право носить блестящій мундиръ, въ этомъ плотно стягивавшемъ его молодое тло мундир онъ выглядлъ красиве, стройне, привлекательне, чмъ въ статскомъ плать. Такимъ образомъ, его жизнь была тою развеселою, безпечальною жизнью, которою могутъ пользоваться только очень богатые люди.

Но красота, молодость, сила, здоровье, веселость, все это исчезаетъ довольно быстро, особенно въ томъ случа, когда расходуется опрометчиво. Катанья на тройкахъ въ морозныя ночи, ежедневное пребываніе въ душной атмосфер театровъ, развратъ тла и мысли, все это не могло пройти даромъ. Природа безпощадно наказываетъ ослушниковъ ея вчныхъ законовъ и тхъ, которые, ради разгула или ради труда, превращаютъ день въ ночь, а ночь въ день, и тхъ, которые, по капризу или по необходимости, переживаютъ въ годъ то, что слдовало бы пережить только въ десятки дть. Муратовъ въ послднее время сталъ замчать, что онъ начинаетъ полнть болзненною полнотою, что его щеки теряютъ свжій румянецъ и здоровую упругость, что у него тяжелетъ голова и чувствуется усталость посл каждой безсонной ночи, что онъ начинаетъ лниво звать въ то тремя, когда еще нужно пть, смяться и смшить другихъ. Но самымъ дурнымъ признакомъ было то, что онъ началъ впервые ‘думать’.

До сихъ поръ онъ не замчалъ этого за собою: онъ жилъ, дйствовалъ, отдавался увлекающему его вихрю бшенаго разгула, но не думать. Начать думать — значило начать прощаться съ безпечальнымъ житьемъ. Безпечальное житье только тогда и можетъ продолжаться, когда человкъ не думаетъ, когда человкъ детъ на обдъ съ шампанскимъ потому, что его пригласили на этотъ обдъ, когда онъ зазжаетъ въ театръ Берга только потому, что тамъ соберутся вс его пріятели, когда онъ скачетъ изъ театра Берга на ночную оргію исключительно потому, что его извстили объ этой оргіи. Муратовъ до сихъ поръ такъ и длалъ: онъ не задумывался, куда можно дойти по этой дорожк, почему онъ считаетъ эту жизнь лучше боле правильной жизни, что онъ находитъ интереснаго въ однообразныхъ бездарныхъ и глупыхъ спектакляхъ въ театр Берга, надолго ли хватитъ его силъ на оргіи, какія впечатлнія, кром усталости, тошноты, скуки, оставляютъ въ немъ вс эти кутежи золотой молодежи? Теперь онъ началъ думать обо всемъ, не безъ горечи сознавая, что эти думы являются врнымъ признакомъ наступленія преждевременной старости. Думы явились слдствіемъ боязни за будущее, боязнь за будущее явилась слдствіемъ начинавшагося упадка силъ, энергіи, красоты, однимъ словомъ, упадка молодости. Онъ даже началъ нсколько эгрироваться: его стала задвать за живое каждая глупо-оскорбительная фраза Аносова, одного изъ самыхъ щедрыхъ его родственниковъ-богачей, онъ началъ раздражительно сравнивать свое положеніе съ положеніемъ такихъ ‘прихлебателей’ и ‘прихвостней’ золотой молодежи, какъ ‘мальчишка’ Флери и ‘мальчишка’ Винтеръ, онъ скрежеталъ зубами, когда его впервые бросила его пріятельница вдова-купчиха Вахромеева, тогда какъ до сихъ поръ онъ самъ бросалъ своихъ пріятельницъ, онъ, ходя по своей гостиной, иногда желчно говорилъ себ, что онъ до сихъ поръ поступалъ, какъ мальчишка, какъ втреникъ, не умвъ ничего скопить на черный день, тогда какъ скопить было можно и нужно. Вмсто сбереженій онъ видлъ у себя только долги. Покуда долги были ничтожны, но онъ не могъ уплатить и ихъ изъ скуднаго жалованья. Но эти долги должны будутъ возрасти до громадной цифры, если онъ будетъ продолжать ту же жизнь, какую велъ до сихъ поръ. Онъ видлъ въ перспектив ‘долговое отдленіе’, и у него пробгала по тлу дрожь отъ страха, отъ стыда.

Возвращаясь изъ театра Берга домой, онъ чувствовалъ себя особенно скверно. Пережитый имъ день былъ днемъ неудачъ: днемъ онъ не засталъ дома ни одного изъ своихъ богатыхъ пріятелей, вечеромъ онъ разсчитывалъ наврное встртить кого-нибудь изъ нихъ въ театр Берга и обманулся въ расчет. Увреніе Винтера и Флери, что Аносовъ будетъ въ тридцатой лож, заставило его бросить на выручку кассы послдніе пять рублей. Когда онъ пришелъ въ свою ложу, онъ увидлъ, что Винтеръ и Флери соврали: противъ обыкновенія, ни Аносова, ни графа Риво, ни Сухарева не было въ театр. Его смутило это обстоятельство, его взбсило, что Флори и Винтеръ обманули его. Ему было досадно, когда эти ‘мальчишки’, эти ‘пошляки’ въ угоду ему шикали. Ему было скверно, когда эти ‘идіоты’ взглянули на него чуть не состраданіемъ, слыша, что онъ подетъ домой, а не на кутежъ, когда они предложили ему хать покутить съ какими-то ‘мальчуганами’.

До сихъ поръ онъ относился къ Винтеру и Флери такъ же, какъ относились къ нимъ его богатые пріятели,— небрежно, иронически, презрительно Онъ видлъ въ этихъ ‘шалопаяхъ’ шутовъ, блюдолизовъ, гаеровъ и бездомниковъ. Теперь онъ увидалъ, что эти ‘прихлебатели’ золотой молодежи ставятъ его на одну доску съ собою. Онъ ихъ ненавидлъ, и если бы у него въ эту минуту было пятьдесятъ, сто рублей, онъ позвалъ бы ихъ ужинать съ собою куда-нибудь въ загородный ресторанъ, чтобы показать имъ, что онъ не то, что они,— не нищій, который можетъ веселиться только на чужой счетъ. Онъ выкинулъ бы на этомъ ужин какую-нибудь штуку, чтобы посмяться надъ ними, чтобы унизить ихъ, какъ унижала ихъ вся ‘золотая молодежь’, доходившая въ этомъ отношеніи до невообразимыхъ мерзостей во время своихъ оргій. Но онъ не только не могъ угостить ихъ ужиномъ, онъ не могъ бы дать имъ взаймы рубля, если бы они обратились къ нему съ просьбою объ этомъ. Онъ поспшилъ отдлаться отъ нихъ и, отдавъ сторожу, снимавшему съ него пальто, послднюю мелочь, похалъ домой безъ гроша въ корман. Онъ могъ бы дойти домой пшкомъ, но онъ такъ привыкъ здить, что слъ въ сани прежде, чмъ вспомнилъ, что у него нгь денегъ. Его взбсило даже это обстоятельство, и почти всю дорогу онъ думалъ о томъ, какъ сильно пріучила его жизнь поступать нерасчетливо, не размышляя, не думая.

Въ этихъ думахъ онъ едва не прохалъ мимо дома, гд онъ жилъ.

Остановившись у подъзда, онъ выскочилъ изъ саней, вошелъ въ двери подъзда и на ходу отрывисто сказалъ швейцару:

— Заплати ему!

— Слушаю-съ!— отвтилъ швейцаръ.

Въ голов Муратова мелькнула мысль, что швейцаръ, по обыкновенію, отдастъ извозчику рубль, тогда какъ обыкновенный смертный, не Муратовъ, не другъ Аносовыхъ, могъ бы заплатить за проздъ отъ театра Берга до Гороховой копеекъ двадцать или тридцать. Но нельзя же было вернуться и сказать швейцару, что на этотъ разъ нужно заплатить извозчику меньше, чмъ платилось всегда. Или ужъ такъ и заявить всмъ лакеямъ и швейцарамъ, что онъ, Муратовъ, начинаетъ бднть, заявить то, догадка о чемъ со стороны Винтера и Флери оскорбила его, Петра Павловича Муратова. Да и возможно ли именно теперь дать поводъ думать, что онъ нищій, теперь, когда онъ твердо ршился жениться на богачих, на молоденькой сестр Сухарева, теперь, когда онъ только-что задумалъ закинуть крючокъ этой золотой рыбк? Она была послднею его надеждою.

Муратовъ молча прошелъ въ свою квартиру, задумавшись о томъ, что безпечальное житье сдлало его и мотомъ, и расточителемъ. Но какъ же иначе могло быть? Могъ ли онъ разсчитывать гроши, вращаясь въ томъ кругу, гд бросалось на водку бореленскому лакею по десяткамъ рублей, гд не платилось извозчику мене рубля за одинъ конецъ, гд подносились французскимъ кокоткамъ подарки въ тысячи рублей и букеты въ сотни рублей? Въ этомъ кругу ставилась послдняя копейка ребромъ, ставилась безъ расчета, безъ думъ, безъ заглядыванія въ будущее и, главное, безъ всякой опредленной, осмысленной цли. Кто разсчитывалъ гроши, тотъ не могъ быть въ этомъ кругу или долженъ былъ играть въ немъ ту роль, которую играли Винтеръ и Флери — Троцкіе нашего времени. Золотая молодежь двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ платила Троцкому по гривеннику за пощечину, по рублю за его проздъ на лошади лицомъ къ хвосту, но держала Троцкаго на ‘благородной дистанціи’, держала его ‘въ черномъ тл’, золотая молодежь семидесятыхъ годовъ за право издваться надъ Винтерами и Флери кормила ихъ ужинами и позволяла имъ обращаться съ собою на ‘ты’. Муратовъ понималъ, что такъ жить ему нельзя, что онъ стоитъ на краю пропасти.

До сихъ поръ онъ былъ алченъ до денегъ, служившихъ источникомъ безпечальнаго житья, теперь въ немъ пробуждалось чувство скупца, видящаго всю прелесть въ сбереженіи денегъ на черный день. До сихъ поръ онъ дйствовалъ подъ вліяніемъ среды, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, теперь въ немъ пробуждалась его собственная природа, его наслдственныя качества. Недаромъ же онъ былъ сыномъ расчетливой, скупой, хотя и неумлой мелкопомстной ‘матушки-барыни’, недаромъ же его идіотъ-отецъ собиралъ всю жизнь гвозди, бичевки, газетную бумагу, все, что попадалось ему подъ руку на дорог, да двор, на полу, недаромъ же онъ самъ съ дтства слышалъ только разсужденія о пропавшемъ яйц, о недостающемъ куск холста, принесеннаго крестьянками, объ увеличеніи на рубль подушнаго оброка съ крестьянъ. Онъ былъ кулакъ по натур, по воспоминанію, по положенію въ обществ, и до сихъ поръ являлся мотомъ только вслдствіе разнузданности и увлеченія разгуломъ. Такъ сорятъ деньгами купеческіе сынки, будущіе герои наживы, вырвавшись впервые изъ желзныхъ лапъ родителей-кулаковъ.

Онъ поднялся по лстниц и вошелъ въ свою квартиру. Онъ нанималъ дв хорошо меблированныя комнаты за шестьдесятъ рублей въ мсяцъ. Одна комната служила спальней, другая — гостиной. Его жалованье все уходило на эту квартиру. На вс остальныя потребности приходилось добывать деньги изъ другихъ источниковъ. Теперь, можетъ-быть, временно, вс эти источники стали изсякать. Это было первое предостереженіе судьбы. Второе могло выразиться въ какой-нибудь продолжительной болзни, которая могла бы лишить Муратова возможности увернуться отъ третьяго — отъ смерти. Петръ Павловичъ трусилъ не на шутку.

‘Жениться бы поскорй на Сухаревой и конецъ’,— думалъ онъ.

Но женитьба на богатой — этотъ вчный исходъ всхъ голяковъ, промотавшихъ свое состояніе и неспособныхъ къ труду,— была исходомъ въ будущемъ — въ близкомъ, или далекомъ, но все же въ будущемъ. А что длать теперь, сегодня, завтра, когда нтъ ни гроша въ карман, когда есть мелкіе долги, когда нтъ средствъ пережить время сватовства? Прежде, чмъ жениться, нужно было попрежнему являться въ свтъ въ качеств если не богатаго, то не нуждающагося человка, нужно было передъ свадьбою нанять и отдлать квартиру, длать мелкіе подарки невст, стоять въ положеніи независимаго человка. Правда, у Муратова остался еще одинъ источникъ пріобртенія денегъ, но этотъ источникъ, если и не былъ мелокъ, то былъ ненадеженъ, не давалъ покуда многаго.

Случайно Муратовъ познакомился съ глуповатою, какъ изъ мысленно выражался о ней, женою извстнаго ростовщика Зимина. Эта женщина, по его же выраженію, полюбила его, ‘какъ кошка’. Отъ нея въ минуты жизни трудныя онъ добывалъ заимообразно немного денегъ. Но ея мужъ былъ деспотъ, скряга, она боялась мужа, она съ трудомъ добывала деньги или, лучше сказать, не деньги, а вещи, подаренныя ей мужемъ. Эти вещи она тайкомъ передавала Муратову: онъ закладывалъ ихъ. Этотъ источникъ походилъ на соломинку, за которую хватается утопающій. Надяться на него было трудно, не хвататься за него было уже нельзя, хотя Муратова каждый разъ коробило, когда ему приходилось хвататься за это средство спасенія.

Петръ Павловичъ тотчасъ же по возвращеніи домой написалъ нсколько строкъ, позвонилъ и отдалъ молоденькой горничной записку.

— Отнесите служанк Зиминыхъ,— сказалъ онъ, отдавая двушк письмо.

Горничная ушла. Онъ заходилъ по комнат.

‘Да, братъ Аркадій лучше меня устроилъ свои дла,— думалъ онъ.— Адель — ловкая женщина. Глупо, что я ее прозвалъ. Мы вмст устроили бы свои дла лучше. Аркадій глупъ и только мшаетъ ей. Моя самонадянность меня погубила: жилъ не думая, не разсчитывая. И то сказать: къ чему меня готовили? Бросили въ корпусъ, научили шагистик, тогда какъ нужно было учить чему-нибудь другому, ну, хоть бы сельскому хозяйству или юридическимъ наукамъ, или медицин научили бы, что ли. Знали вдь, что безъ денегъ, безъ крестьянъ останусь. Теперь нужно или къ земл прикрпиться, или быть адвокатомъ тяжущихся дураковъ, или лчить больное человчество. Эти профессіи даютъ деньги. Инженеры тоже зашибаютъ копейку. А мы, военные, что мы можемъ добыть? Блестящій мундиръ и жизнь впроголодь — отличная карьера для человка, не имющаго ни земли, ни крестьянъ, ни денегъ. И что за насмшка судьбы: росъ среди роскоши и блеска, росъ въ то время, когда крутомъ шла разгульная жизнь хлыщей и коротокъ, росъ, когда доматывались послднія деньги молодыми барчуками и бросались на втеръ легко пріобртаемыя тысячи адвокатовъ и желзнодорожниковъ, а теперь, когда привыкъ къ этой жизни, когда отучаться отъ нея поздно, длаюсь нищимъ!’

По лицу Муратова скользнула горькая усмшка.

‘И вдь изъ всей семьи только мн такъ не повезло,— продолжалъ онъ думать, ходя по комнат.— Дядя Александръ получилъ наслдство, Аркадій и Адель выбиваются изъ затруднительнаго положенія, Данила женился на золотомъ мшк, сестра Серафима начинаетъ длаться извстною личностью, Максимъ… Да, гд-то теперь братъ Максимъ?’

Петръ Павловичъ задумался. Передъ нимъ, какъ живой, воскресъ образъ худощаваго, серьезнаго, плохо одтаго юноши. Петръ Павловичъ не разъ встрчалъ на улицахъ Петербурга подобныхъ учащихся юношей въ высокихъ сапогахъ, въ клеенчатыхъ фуражкахъ, въ поношенной одежд, въ пледахъ на плечахъ въ трескучіе морозы. Не разъ онъ читалъ въ газетахъ, какъ кончали свою жизнь эти юноши, и въ его голос промелькнула мысль:

‘Не умеръ ли онъ? Его нигд не видать, о немъ ничего не слышно’.

Онъ задумался, но черезъ минуту по его лицу скользнула опять горькая усмшка.

‘Да гд же мн о немъ и слышать!— подумалъ онъ.— Кто изъ нашихъ якшается съ такими людьми, къ кому изъ нашихъ пойдутъ они? Нтъ, Максимъ тоже, врно, не погибъ, устроился по-своему и счастливо. Эти узколобые для себя многаго не требуютъ. Это только я’…

Онъ сдвинулъ брови и подошелъ къ окну.

‘У Зиминыхъ еще нтъ свчи на окн, врно, самъ еще дома,— подумалъ онъ.— А если не уйдетъ сегодня? Чмъ завтра за квартиру заплатить? Изъ чего отдать швейцару? На что нанять извозчика? И если опять выдастся такой денекъ, какъ сегодня? Этакъ съ голода поколешь, прежде чмъ женишься’.

Онъ остановился у окна и сталъ барабанить пальцами по подоконнику.

‘А сколько денегъ прошло черезъ мои руки!— опять думалъ онъ.— И куда ушли? Въ карманы Берга, Гянне, лакеевъ, извозчиковъ! Сколько осталось на рулетк Салаева’.

При этомъ воспоминаніи онъ закусилъ чуть не до крови нижнюю губу. Въ его воспоминаніи ясно воскресла эта большая зала съ длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сыномъ, съ грудами золота, съ возбужденными физіономіями игроковъ, съ отрывистыми возгласами: ‘Messieurs, faites votre jeu’, ‘Rien ne va plus’, ‘Le jeu est fait’. Сколько денегъ оставилъ онъ въ этой зал, надясь выиграть, надясь сдлаться богачомъ!

‘И какъ все это было глупо, пошло, безцльно!— продолжалъ онъ думать.— Безцльно? Да гд же было взять сознаніе цли? Кто говорилъ мн о ней? Дома поститься мать и отецъ учили, въ корпус маршировать учили, у родныхъ наслаждаться жизнью учили. Ну, вотъ и донаслаждался до нищеты. И зачмъ я такъ рано ухалъ сегодня отъ Берга? Аносовъ, можетъ-быть, еще пріхалъ бы. Мальчишки эти мн надоли, противно смотрть. Гроша нтъ за душой, никакого положенія въ свт, никакого будущаго, а ничего — веселы, смются. Подличать готовы передъ каждымъ, ну, и счастливы. Неужели придется жить, какъ они, безъ гроша, быть лишнимъ и непрошеннымъ гостемъ везд, залзать по уши въ мелкіе долги? Да, женитьба — единственное спасенье. Сухарева восторженна, какъ вс институтки. Ее увлечь не трудно. У Сухаревыхъ милліонное состояніе. Такая невста — кладъ. Но надо торопиться, въ женихахъ у нея не будетъ недостатка’.

Онъ вперилъ глаза въ темноту, охватывавшую городъ. Внизу ярко горли газовые фонари, свтились окна магазиновъ, то тутъ, то тамъ виднлись въ окнахъ огни, порой мелькали фонари каретъ. Онъ завидовалъ всмъ этимъ людямъ, которые живутъ, какъ ему казалось, счастливе его.

‘А у Зиминыхъ все еще нтъ на окн огня,— подумалъ Муратовъ и сталъ еще усиленне барабанить по подоконнику.— Нельзя ли у Зиминой захватить боле крупный кушъ? Вексель, что ли, съ нея взять. Потомъ учесть можно. Она влюблена, какъ кошка. Она на все готова. И то сказать, что значитъ ей дать мн вексель? Мужа боится? Но мужъ скоро умретъ. Едва ли протянетъ зиму, чахотка въ полномъ развитіи. Тогда ей будетъ чмъ платить. Не подождать ли его смерти, да и жениться на ней? Хороша была бы она въ нашихъ салонахъ! Глупа, плохо воспитана, наивна’…

Онъ отошелъ отъ окна и зашагалъ снова по комнат. Что-то скверное поднималось у него на душ.

‘Вывернуться бы на-время, обставиться и начать атаку противъ Сухаревой,— продолжалъ онъ думать.— На первое время добыть бы денегъ, потомъ, когда все пойдетъ хорошо, можно будетъ прихватить денегъ у Адели. Она дастъ, когда будетъ уврена въ отдач денегъ. Ея Гельфрейхъ не откажетъ, узнавъ, что я женюсь на Сухаревой. Еще бы! Ну, а если не удастся увлечь Сухареву? Что тогда? Жить на офицерское жалованье? Глядть, какъ веселятся другіе? Стушеваться? Нтъ, ужъ лучше покончить съ собой разомъ’.

Онъ остановился и снова сталъ смотрть въ окно. Въ противоположномъ дом бель-этажъ былъ ярко освщенъ, тамъ мелькали фигуры нарядно одтыхъ людей, при свт свчей и лампъ можно было разсмотрть богатую обстановку комнатъ. По улиц мчались кареты, останавливаясь у подъзда этого дома. Муратову стало опять завидно, что люди веселятся въ то время, когда онъ находится одинъ въ своемъ углу, безъ гроша въ карман, и ждетъ нетерпливо, мучительно ждетъ, не поставятъ ли на одно изъ темныхъ оконъ въ третьемъ этаж противоположнаго дома свчу — условный знакъ, извщавшій его о возможности пробраться въ эту квартеру за тмъ, чтобы выпросить нсколько рублей.

У него билось сердце отъ зависти, злости и нетерпнія. Онъ думалъ отрывками, перескакивая отъ одной темы къ другой, какъ человкъ, волнуемый множествомъ самыхъ разнообразныхъ чувствъ. Среди этихъ думъ особенно ярко выдлялась одна мысль: ‘скоро ли поставятъ свчу на окно въ третьемъ этаж противоположнаго дома’. Передъ этою мыслью смолкали упреки за глупо растраченныя силы, передъ нею блднли опасенія за далекое будущее. Онъ походилъ на дошедшаго до нищенства человка, у котораго горько прошлое и страшно будущее, но который исключительно думаетъ о томъ, подадутъ ли ему въ послднемъ изъ всхъ обойденныхъ имъ домовъ Христа ради хоть грошъ — можетъ-быть, на кусокъ хлба, можетъ-быть, на выпивку.

— Нтъ, я окончательно старю,— вслухъ проговорилъ онъ.— Прежде я весело переносилъ эти кризисы…

Онъ позвонилъ. Вошла горничная.

— Вы отдали письмо?— спросилъ онъ.

— Отдала-съ,— отвтила она.

— Какой же отвтъ?

— Вы знаете, какая грубая у нихъ прислуга. ‘Ну, васъ, говорятъ, и съ записками!’

— Дура!

— Да ужъ точно, что дура.

— Скупайте. Приготовьте мн чай.

Горничная вышла. Муратовъ опять зашагалъ по комнат. За стной послышался смутный говоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ. Говоръ длался все оживленне и оживленне. Вотъ пронесся взрывъ хохота, вотъ кто-то заигралъ на фортепіано ‘Pif-paf’. Муратовъ нервно и нетерпливо сталъ барабанить по подоконнику, остановившись снова у окна. Его мысли унеслись куда-то далеко-далеко, кровь пролила къ голов.

‘Дюроше пла эту псню’,— мелькало у него въ голов, и онъ, помимо своей воли, мысленно повторялъ припвъ шансонетки.

‘Говорятъ, и она теперь богата!— вдругъ промелькнуло у него въ голов.— И то сказать, кому же и жить теперь, какъ не имъ?.. Но что же это тамъ не выставляютъ свчи?’ — съ досадой топнулъ онъ ногой.

— Самоваръ поданъ,— послышался голосъ горничной.

— Заварите чай,— отвтилъ онъ.

Въ противоположномъ дом въ третьемъ этаж вдругъ стало совсмъ темно.

У него замерло сердце.

‘Неужели они ложатся уже спать?— подумалъ онъ и взглянулъ на часы. Было еще десять часовъ: — неужели я не боле получаса, какъ пробылъ дома?’

Онъ поднесъ къ уху часы — они врно отчеканивали свое неизмнное, торопливое ‘тикъ-такъ’. Онъ опять взглянулъ на противоположный домъ. Тамъ въ третьемъ этаж мелькнула мимо трехъ оконъ свча и скрылась. Черезъ нсколько минутъ свча появилась снова, ее поднесли къ одному изъ оконъ и поставили на подоконникъ.

— Катя, Катя, вы оставьте чай, я скоро вернусь,— торопливо проговорилъ Муратовъ горничной, направляясь къ выходу.

Онъ быстро захватилъ свою фуражку. Его лицо оживилось. Его глаза свтились радостью. Онъ надялся добыть средства на день, на два, для продолженія безпечальнаго житья. Темное, далекое будущее было опять на-время забыто.

III.

— Серьги съ двумя брильянтами, обсыпанными розами, шестьдесятъ рублей,— монотонно вычитывалъ изъ длинной и узенькой шнуровой книги нсколько рзкій, надтреснутый мужской голосъ, непріятно звучавшій въ невозмутимой тишин полутемной комнаты, загроможденной разнымъ хламомъ.— Покажи-ка ихъ!.. Гмъ, брильянты не велики, не чистой воды… желтоваты… Много дала… Брильянты нынче падаютъ въ цн… вс вещи падаютъ въ цн… а деньги дорожаютъ…

— Эти серьги выкупятъ,— несмло отвтилъ молодой женскій голосъ.

— Выкупятъ! Говоришь, точно какая-нибудь двочка наивная!.. Когда приносятъ, всегда надются выкупить, а потомъ… Знаемъ мы ихъ, какъ он выкупаютъ… брошенныя любовницы, замотавшіяся барыни… ‘Шелковое платье, отдланное бахромой, десять рублей’,— снова читалъ мужской голосъ,— Какъ вписываешь: ‘шелковое платье, отдланное бахромой’, и только! Зачмъ не прибавлено: ‘поношенное?’ Сколько разъ нужно повторять теб это? Пиши: поношенное, съ пятнами, а то долго ли до непріятностей.

— Оно совсмъ новое,— робко замтилъ женскій голосъ.

— При теб шили, что ли?.. Не прямо же отъ модистки принесли? Надвали, врно… Проститутка какая-нибудь сшила для бала, для театра, для пикника… Платье не привлекло любовника, ну, и стащила его въ закладъ… Он въ одинъ день хуже отмызгаютъ платье, чмъ иная барыня въ мсяцъ… хвостотрепки!.. ‘Ковровый платокъ, попорченный молью, три рубля’,— продолжалъ чтеніе мужской голось.— Это что! Это зачмъ? А?.. Я говорилъ, что этой дряни не нужно принимать!.. Опять какая-нибудь нищая притащила, разжалобила слезами… Семья, дти, сть нечего!.. Знаемъ ихъ… Тунеядцы… Туда же, дтей рожаютъ… Голь!.. Намъ нечего мягкосердечничать! У самихъ не сотни тысячъ… Все трудомъ, безсонными ночами добыто, все мной добыто, все мной добыто!.. Теб это только все легко досталось, за рожицу смазливую, такъ ты и не знаешь цны деньгамъ… Погибала безъ крова, въ лохмотьяхъ, и вдругъ въ топлый уголъ попала, въ шелкъ нарядилась, такъ теб и кажется, что деньги всмъ съ неба падаютъ, что ими сорить можно… А ты бы спросила, что я теряю каждый день на акціяхъ, на векселяхъ?.. Кругомъ вс компаніи лопаются, вс купцы банкротятся… Мы сами скоро по-міру пойдемъ… Тогда узнаешь, что значитъ нищета… Три рубля за поденный молью ковровый платокъ!.. Куда его днешь, если не выкупятъ?.. Сама носить будешь, что ли?.. Дура, дура!

Мужчина закашлялъ. Женщина стояла, опустивъ глаза въ землю, едва смя дышать.

— Въ могилу… въ могилу свести меня хочешь… Только началъ жить… всю жизнь бился, какъ рыба объ ледъ… страдалъ… Началъ жить, женился на красавиц, и вотъ… въ могилу она же сводитъ…

Эти упреки звучали рзко и отчетливо въ тишин полутемной комнаты, чередуясь съ звуками сухого кашля, исходившаго точно изъ пустой груди.

Молодой женщин становилось страшно. Ей казалось, что она, молодая, полная силъ, страстно желающая пожить, и этотъ исхудалый человкъ, истощенный невзгодами, пожираемый чахоткою, приближающійся къ могил, заперты, замуравлены вдвоемъ въ полутемный склонъ, наполненный истлвающими, трупами и скелетами. Ее давила эта низенькая комната, едва озаренная слабымъ свтомъ одинокой, догоравшей свчи. Кругомъ стола, за которымъ сидлъ мужчина и у котораго стояла эта женщина, тснились стеклянныя этажерки, несгораемые шкапы, вшалки съ шубами, платьями, мантильями, сюртуками, панталонами. Тутъ медвжья шуба смотрла, какъ злобный ощетинившійся зврь, тамъ пара брюкъ, сверхъ которыхъ вислъ узелокъ, напоминала висльника съ поникшей головой, порою изъ-за стеколъ шкаповъ, какъ глаза, наполненные крупными слезами, загорались брильянтовыя искры дамскихъ украшеній,— и все это словно надвигалось все ближе и ближе къ столу въ этой полутьм, въ этой мертвой тишин.

Кашель мужчины немного утихъ. Надтреснутый голосъ дочитывалъ послднія строки записной книги.

— Мн надо идти… по векселю завтра срокъ, надо предупредить должника… Ты останешься одна съ Дарьей… Не отворяйте никому… Касса закрыта… Если очень настойчиво будутъ звонить, надньте цпь и тогда отворите дверь… Сама не отпирай, пусть отпираетъ Дарья. Нтъ, ты опять о чемъ-то другомъ думаешь… Что у тебя въ голов? Скажи ты мн, ради Бога, не терзай ты меня… скажи все откровенно, добей разомъ…

— Я слушаю…

— Слушаю, а глаза смотрятъ Богъ знаетъ куда, за тысячу верстъ смотрятъ! Бжать, что ли, хочешь?.. Нтъ, не убжишь… отъ мужа не убжишь… Змя!.. Позови Дарью…

Мужчина отвернулся. Женщина пошла изъ комнаты, пробираясь среди вшалокъ, платья, узловъ, шкаповъ, исчезая въ этомъ лабиринт развшанныхъ лохмотьевъ человческой суетности, нищеты и роскоши, задвая за эти предметы и вздрагивая отъ ихъ прикосновенія. Черезъ пять, минутъ ея фигура снова появилась среди навшаннаго тряпья. Сзади нея шла другая женщина, не молодая, сухая, хмурая, въ грязномъ, измятомъ ситцевомъ плать.

— Дарья, я ухожу, не впускай безъ меня никого… Будутъ сильно звонить, цпь наднь на дверь и тогда пріотвори… Сама стой въ сторон… Мало ли, что можетъ случиться… Береги барыню… Я приду черезъ часъ, черезъ полтора…

Мужчина всталъ, болзненно расправилъ грудь, выпятивъ ее впередъ, и взялъ теплую фуражку.

— Смотри же, никого не впускай!

— Да знаю!— сурово и отрывисто отвтила служанка.— Кажинный день одно и то же.

— Посвти!

Служанка взяла свчку и пошла изъ комнаты по направленію къ прихожей. Мужчина пошелъ за ней. Молодая женщина, казалось, хотла остаться одна, но ее пугала эта темная комната, и она поспшно пошла за мужчиной.

— Нжности какія, провожаетъ!— пробормоталъ онъ сквозь зубы.— Лицемрка!

Онъ надлъ въ передней чуйку на мху, высокія калоши тоже на мху, обмоталъ вокругъ шеи красный вязаный шарфъ и пошелъ.

— Смотри же, не отворяй никому!— еще разъ обернулся онъ къ служанк, когда она щелкнула звонкимъ предохранительнымъ замкомъ выходныхъ дверей.

Черезъ минуту замокъ снова щелкнулъ, женщины остались одн.

— Письмо къ вамъ принесли давеча,— отрывисто проговорила служанка.

— Кто?— съ живостью спросила молодая женщина.

— Извстно кто, не двадцать человкъ письма къ вамъ носятъ, а одинъ.

— Онъ самъ былъ?

— Сорока его на хвост принесла.

— Давай же скоре!

Служанка подала письмо.

— Давать бы вамъ этихъ писемъ не слдовало, только бды съ ними наживешь,— ворчала она.

Но молодая женщина не слушала ее и жадно перечитывала лаконическую записку.

‘Если одна сегодня вечеромъ, поставь свчу на окно. Есть нсколько свободныхъ минутъ’.

— Свчу надо на окно поставить, скоре. Сейчасъ придетъ… Ты черезъ кухню, Дарьюшка, впусти,— заторопилась молодая женщина и направилась со свчою къ окну.

— Допущать-то его не слдовало бы… все бы барину надо разсказать,— ворчала служанка.

— Ну, полно, полно, родная!— уговаривала ее ребяческимъ голосомъ молодая женщина.— Ты знаешь, я тебя отблагодарю за все, за все…

— Что благодарность! Въ бду съ вами попадешь! Еще убьетъ, зврь-то нашъ…

— Видишь, ты сама его звремъ называешь… а каково же мн…

— Кабы не знала, каково вамъ, такъ разв стала бы брать экій грхъ на душу… Ужъ больно жаль, такъ и попутаю… А то бы…

Служанка махнула рукой.

— Ну, я въ кухню пойду ждать,— проворчала она.

— Я тоже туда пойду посидть,— торопливо сказала молодая женщина и, какъ ребенокъ, боящійся, что изъ его темной спальни уйдетъ нянька, торопливо пошла за служанкой.

— Что это вы все въ кухн норовите сидть безъ Леонида Григорьевича,— замтила служанка: — точно комнатъ нтъ.

— Боюсь я, боюсь,— отвтила молодая женщина.

— Чего? Дверь заперта…

— Да я не воровъ… а знаешь… тутъ эти вещи, точно привиднія… темно такъ, тихо,— пояснила молодая женщина, входя съ служанкой въ кухню.— Я и въ дтств была трусихой, когда у бабеньки жила… Бабенька была такая старая, старая, все крестилась, все ‘да воскреснетъ Богъ’ читала… мерещилось ей что-то… Няня, гувернантка и кухарка наши тоже старыя были, про домовыхъ, бывало, говорятъ, а я вся дрожу, дрожу… Потомъ, когда бабенька умерла, и я одна осталась въ дом, мн такъ страшно, страшно стало, что я была даже рада въ первую минуту, когда дядя пріхалъ и выгналъ меня изъ дома бабеньки…

— Хорошъ дядюшка, на улицу племянницу родную выгналъ,— проворчала служанка.

— Да онъ вдь не виноватъ: оказалось, что я незаконная внучка бабеньки была и по закону мн ничего не слдовало получить посл нея,— простодушно пояснила молодая женщина.

— По закону,— пренебрежительно произнесла служанка.— А онъ бы не по закону, а по-божески поступилъ… Тогда не пришлось бы и за Леонида Григорьевича выходить, тиранства терпть отъ злодя…

— Да… Леня больной, раздражительный… только я ему обязана… Я. вдь совсмъ съ голоду померла бы, если бы не онъ… я какъ осталась на улиц, такъ и умерла бы… Куда бы я пошла?.. Бабенька меня при себ держала, ничему не научила, только умла я читать и писать по-русски, да по-французски, да играть на фортепіано, бабенька все говорила, что для порядочной двушки больше ничего но надо… Если бы Леня не проходилъ тогда по Александровскому парку, когда я сидла, да плакала, не зная, куда идти, я такъ бы и умерла, а онъ сжалился…

— Ну, да, сжалился!.. Будь-ка вы уродъ, да перестарокъ, не сжалился бы, а то жалостью-то своею вкъ вашъ залъ… Васъ бы и не такой лядащій взялъ въ жены…

Въ эту минуту раздался стукъ въ двери.

— О, чтобъ васъ не было!— проворчала испуганная стукомъ служанка и пошла къ дверямъ.

Но молодая женщина уже вскочила съ мста и быстро отворила двери.

— Петя, Петя!— воскликнула она и обвила руками шею молодого человка, переступившаго порогъ въ кухню.

Это былъ Петръ Павловичъ Муратовъ.

— Соня, задушишь, задушишь!— небрежно усмхнулся онъ и отвелъ ея руки.— Дай снять пальто.

Онъ ловко сбросилъ пальто на руки служанки и небрежно проговорилъ носовымъ голосомъ:

— Завтра, Церберъ, получишь вознагражденіе!

— Надюсь, что вы, Софья Дмитріевна, проведете меня въ свои внутренніе покои изъ этой пріемной,— усмхнулся онъ, обращаясь къ молодой женщин.

— Пойдемъ, пойдемъ, Петя!— засуетилась молодая женщина.

Она взяла свчу и почти побжала изъ кухни. Она теперь ничего не боялась: ни навшаннаго хлама, ни полутьмы, ни тишины. Ея маленькое, кругленькое, румяное, какъ крымское яблоко, личико все свтилось чисто дтскою радостью и счастіемъ. Вся ея физіономія напоминала неосмыслившуюся, несформировавшуюся физіономію ребенка, безъ опредлившихся, рзкихъ очертаній. Вздернутый носикъ, пухленькій розовый подбородокъ съ ямкой, толстыя румяныя губки, нсколько свтлью голубые глаза, отдувшіяся щечки, не особенно правильныя брови,— все это напоминало скоре двочку, чмъ женщну. Небольшой ростъ дополнялъ иллюзію.

— А что Рауль Синяя Борода скоро явится въ свой замокъ?— небрежно спросилъ Петръ Павловичъ Муратовъ, опускаясь на кушетку.

— Леня?.. Нтъ, онъ черезъ часъ придетъ, не ране,— отвтила молодая женщина, останавливаясь передъ нимъ.— Идти далеко, а онъ ни за что извозчика не возьметъ… Вотъ-то онъ скупой!

— Значитъ, можно побесдовать…

— Ты даже не поцловалъ еще меня,— упрекнула его молодая женщина, по-дтски капризно надувая губки,

— Приблизьтесь, и я васъ расцлую, прелестная царевна!— засмялся Муратовъ и, взявъ за талью молодую женщину, посадилъ ее къ себ на колни.— Сперва подставьте ваши добрые глазки, потомъ ваши надувшіяся губки.

Онъ поцловалъ ея глаза, ея губы, онъ обращался съ нею, какъ съ игрушкой, какъ съ вещью, изъ которой онъ могъ длать все, что ему вздумается. Что-то глубоко-развратное, безконечно-циничное было въ его ласкахъ. Отъ этихъ ласкъ у нея кровь приливала къ голов, темнло въ глазахъ, захватывало дыханье въ горл.

— Ну, теперь мы перестали дуться и, надюсь, остались довольны?— спросилъ онъ черезъ нсколько минутъ слегка насмшливымъ тономъ.

Молодая женщина, вся раскраснвшаяся, молча наклонилась и прильнула къ его выхоленной, почти женской рук губами. Въ этомъ поцлу сказывалась какая-то смиренная, покорная благодарность рабыни.

— А время идетъ и вмст съ нимъ идетъ и Рауль Синяя Борода,— проговорилъ Петръ Павловичъ, не отнимая руки отъ губъ молодой женщины.— Теперь мн остается еще сдлать одинъ вопросъ: какъ наши дла?

Молодая женщина быстро подняла голову и какъ-то растерянно и пугливо взглянула на Муратова.

— Петя, еще немного побудь,— молящимъ голосомъ проговорила она.— Посиди…

— Нельзя… ты сама знаешь, что надо уйти во-время…— произнесъ онъ, пожимая плечами.— Не должно портить водевиль трагическимъ концомъ… А вы, Софья Дмитріевна, о длахъ, врно, и забыли!

— Петя, какой ты недобрый!— упрекнула его молодая женщина.— Вотъ брошь… за нее дадутъ сто рублей.

— Сто-о?— спросилъ протяжно Муратовъ, взглянувъ на брошь, вынутую Софьею Дмитріевною изъ кармана.

— Да, это покуда… посл я постараюсь еще,— въ смущеніи начала Софья Дмитріевна.

— Немного… немного…— задумчиво произнесъ Петръ Павловичъ.— И вчная возня съ этими вещами, съ оборотами… это тяжело!.. Я не знаю, какъ я перебьюсь… жизнь такъ дорога въ Петербург. Право, лучше мн перевестись въ армію, въ провинцію… Тамъ дешевле жить… Здсь мн приходится только обирать тебя, мучиться самому и мучить тебя…

— А я?— испугалась молодая женщина.

— Что-жъ… ты покуда останешься съ своимъ Раулемъ… не вчно же будетъ онъ жить…

— Не вчно… но мн годъ безъ тебя покажется вчностью…

— А мн, ты думаешь, будетъ весело гд-нибудь въ трущоб? Но вдь безъ денегъ жить здсь нельзя, служа въ Петербург…

— Петя!..

Молодая женщина съ мольбой взглянула на Муратова, и въ ея глазахъ блеснули слезы.

— Придумай что-нибудь.

— Что же придумать?— небрежно пожалъ плечами Муратовъ и поднялъ глаза къ потолку, обдумывая что-то.— Вексель, что ли, напиши… можетъ-быть, кто-нибудь учтетъ…

— А изъ чего же заплатить?— испугалась молодая женщина.

— Помретъ мужъ — заплатишь, не помретъ до срока — отсрочить можно.

— Да?.. Ну, что же, длай, какъ знаешь… Только ради Бога не узжай… Нтъ, это совсмъ невозможно… Остаться безъ тебя здсь съ нимъ… нтъ, нтъ!.. Милый мой, красавчикъ!..

Она опять припала губами къ его рук.

— Эхъ, Соня, Соня, мы только затягиваемъ на себ петлю…

— Милый!— молящимъ тономъ произнесла она.

Онъ молча махнулъ рукою.

— Такъ я зайду на-дняхъ,— промолвилъ онъ, поднимая ее съ своихъ колнъ и поднимаясь съ мста.— А вексель ты можешь прислать мн завтра утромъ… Вдь вексельная бумага у васъ всегда есть…

— Ты поскорй приходи!.. Завтра или послзавтра Леня опять уйдетъ въ девять, въ десять часовъ… ему нужно будетъ опять идти по длу… засданіе у нихъ какое-то будетъ по дламъ порченской желзной дороги… Я поставлю на окно свчу…

— Хорошо, хорошо!.. Прощай!

Молодая женщина еще разъ обвила его шею своими руками и прильнула губами къ его лицу.

— Никогда бы я не разсталась съ тобой!— воскликнула она, прижимаясь къ нему всмъ тломъ.

— Нужно покориться судьб!

— У, какой ты жестокій!

— Да разв я могу отвчать за распоряженія судьбы?

— Нтъ, но ты не напоминай о судьб… это тяжело…

— Ты совсмъ двочка!

Они вышли въ кухню. Служанка, положивъ голову на столъ, спала крпкимъ сномъ усталаго рабочаго человка.

— Врный Церберъ плохо сторожитъ,— усмхнулся Петръ Павловичъ.

— Не буди ее, я сама подамъ теб пальто,— сказала молодая женщина.

— Зачмъ же? Я и самъ надну,— отвтилъ Муратовъ.

— Нтъ, нтъ! Я подамъ! Если бы ты зналъ, какъ я тебя люблю. Я все, все готова для тебя сдлать,— горячо проговорила молодая женщина, вся полная любовью.

— Даже пальто подать?— усмхнулся Муратовъ.

— Ахъ, нтъ! Ты все шутишь! Я не умю этого высказать, я такая глупенькая!

Она подала ему пальто и снова обвила его руками. Онъ поцловалъ ее крпко, прижавъ къ груди, почти приподнявъ на воздухъ, и потомъ отворилъ дверь.

— Прощай, приходи же!— проговорила она.

Дверь заперлась за Петромъ Павловичемъ. Молодая женщина осталась въ кухн. Она присла въ уголокъ и задумалась. Въ ней проснулось сожалніе, что она не встртилась съ Петромъ Павловичемъ Муратовымъ до своего замужества. Если бы она встртилась съ нимъ раньше замужества, ей не пришлось бы обманывать своего мужа. Мало-по-малу, ей вспомнилась вся ея прошлая жизнь.

Она росла у бабки, старой, полу помшанной генеральши, разсердившейся на весь міръ въ начал шестидесятыхъ годовъ, бросившей свое крошечное имніе и поселившейся въ Петербург, на Петербургской сторон, съ старою служанкою, съ старою нянькою Сони, съ старой гувернанткою ребенка. ‘Матушка-генеральша’, высокая, прямая, какъ палка, набленная и нарумяненная, въ черномъ сырцевомъ парик съ буклями, въ пестрыхъ и яркихъ старомодныхъ платьяхъ, въ широчайшихъ кринолинахъ, жила затворницею и являлась только въ казначейство для полученія пенсіи, и въ церкви для распеканія сторожей за плохо вставленныя свчи, для распеканія дтей за неусердное моленіе, для распеканія нищихъ за то, что они не работаютъ. Когда она являлась на улиц, въ своемъ красномъ плать, въ своемъ вытертомъ бархатномъ салоп съ широкими полосами и клтками, въ своей старомодной шляпк съ длиннымъ и и обдерганнымъ страусовымъ перомъ,— прохожіе оглядывали ее, какъ какое-то чудо, съ удивленіемъ, а мальчишки безъ церемоніи бжали вприскочку за ‘барыней чудихой’, бормотавшей имъ какія-то угрозы. Двочка росла невесело въ дом этой старухи, среди запаха ладана и деревяннаго масла, среди суеврныхъ страховъ и суеврныхъ обрядовъ, въ род крестовъ, длаемыхъ мломъ на дверяхъ наканун крещенія, въ род выставленія башмаковъ подошвами къ стеклу во время вытья собаки, въ род обматыванія руки красной шерстинкой, когда ‘разовьется’ рука, въ род бросанія соли черезъ плечо того, кто просыпалъ соль, и т. п. Ни родныхъ, ни знакомыхъ но появлялось въ дом. ‘Матушка-генеральша’ по цлымъ днямъ или раскладывала пасьянсы, или ворчала на старыхъ служанокъ, или, подперши граціозно нарумяненную щеку костлявою рукою, сидла у окна и безцльно по часамъ смотрла на пустынную улицу, точно купеческая невста, поджидающая жениха. Вспоминалась ли ей въ эти часы старая жизнь съ покорными ‘Глашками’ и ‘Прошками’, грезились ли ей былые романы ея молодости съ стройными гвардейцами, накоплялась ли въ ней желчь на новые порядки, выбившіе ее изъ старой колеи,— неизвстно. Она не длилась ни съ кмъ своими мыслями, потому что была ‘горда, горда’, какъ она однажды заявила сама на исповди попу. Подъ вліяніемъ этого выжившаго изъ ума существа протекли лучшіе годы маленькой Сони,— протекли скучно, однообразно, безцльно. Ученіе двочки ограничивалось русской и французской грамотностью, музыкой, изученіемъ молигвъ, акаистовъ, заповдей. Свободное время посвящалось вышивк по канв. Пить, сть, спать, слушать разсказы о чудесахъ знахарства, смотрть на раскладываніе гранъ-пасьянсовъ, няньчить во время болзней заплывшую жиромъ моську, вышивать, играть на фортепіано, говорить по-французски, молиться, читая по молитвеннику знакомыя молитвы,— вотъ все, чмъ наполнялись дни двочки въ этомъ мрачномъ дом съ старомодною мебелью. Никакихъ общественныхъ и политическихъ вопросовъ, никакихъ вопросовъ о нравственности и обязанностяхъ человка не поднималось въ этомъ маленькомъ мірк полупомшанныхъ старухъ. Если можно было назвать кого-нибудь ‘невиннымъ созданіемъ’, такъ именно эту двочку. Она не знала въ сущности ничего изъ жизни человчества. Ея мозгъ на семнадцатомъ году былъ въ такомъ же младенческомъ состояніи, какъ и на пятомъ году, съ тою только разницею, что на пятомъ году жизни она не была такою трусихою, какою сдлалась на семнадцатомъ. Теперь она боялась и темной комнаты, и покойниковъ, и грозы, и сердитыхъ людей, и гнвнаго Бога, о Которомъ она только и знала одно то, что Онъ можетъ наказать и наказываетъ людей, Можетъ-быть, она прожила бы такъ и долго, если бы у нея внезапно не умерла бабка. Тотчасъ посл похоронъ ‘матушки-генеральши’ пріхалъ сынъ покойницы, отпустилъ старыхъ слугъ, а потомъ выгналъ и молоденькую двочку. Когда ее выгоняли, ей сказали, что она незаконная дочь старшаго сына покойницы, убитаго на войн, и потому не иметъ права на наслдство. Ей было такъ страшно въ томъ дом, гд недавно еще была покойница, что она была почти рада, вырвавшись посл похоронъ на улицу изъ мрачнаго дома бабки. Такъ вырывается изъ клтки птица, не думая, что на свобод она, можетъ-быть, не найдетъ корму. Но эта радость быстро прошла, когда двушка увидала, что ей приходится остаться на мостовой на ночь, что у нея нтъ ни денегъ, ни знакомыхъ, ни родныхъ. Она зашла въ Александровскій паркъ, сла на скамью и заплакала. Каждый встрчный могъ въ эту минуту сдлать съ нею, что угодно. Въ это же время на скамью прислъ Леонидъ Григорьевичъ Зиминъ. Онъ пшкомъ ходилъ къ какому-то должнику на Аптекарскій островъ и, возвращаясь домой, прислъ усталый отдохнуть въ парк. Онъ былъ одтъ въ поношенное, длинное пальто на ват, несмотря на теплую весеннюю погоду, на немъ была нахлобучена теплая фуражка и намотанъ вокругъ шеи вязанный шарфъ. Онъ былъ занятъ своими расчетами процентовъ, неустоекъ, учета, пониженія и повышенія процентныхъ бумагъ. Онъ не могъ привлечь на себя вниманія молодой двушки и не могъ заинтересоваться ею. Но она плакала все неутшне и неутшне. У него были больные нервы чахоточнаго человка. Его раздражали эти рыданія.

— Чего вы?— грубо спросилъ онъ.— Потеряли что-нибудь?

Онъ не могъ себ представить, чтобы человкъ плакалъ о чемъ-нибудь, кром потери.

— Бабушка у меня умерла,— всхлипывая, отвтила она.

— Не Аридовы же вки жить,— пробормоталъ онъ.— Чего же вы-то здсь сидите: плакали бы дома.

— Меня выгнали оттуда… я незаконная внучка…— рыдала молодая двушка.

— Выгнали? Куда?

— На улицу.

— Чтв-жъ, у васъ есть деньги?

— Нтъ!

— А знакомые?

— Никого!

— Куда же вы пойдете?

— Мн некуда идти!

Зиминъ искоса осмотрлъ ее. Она была похожа на пухленькаго ребенка. Ему показалось, что онъ когда-то и гд-то видлъ эта личико.

— Да кто была ваша бабушка?— спросилъ онъ.

— Генеральша Трощинская,— отвтила двушка.

— А! такъ я васъ у нея видлъ!

Онъ теперь ясно вспомнилъ, что онъ видлъ эту двушку, приходя нсколько разъ на зовъ генеральши Трощинской, закладывавшей у него свои послднія золотыя вещи. Онъ помнилъ даже, какъ генеральша хвастала своею любовью къ внучк, ‘которую она могла бы бросить’, и какъ старуха прибавляла къ этому, что она, ‘впрочемъ, не можетъ жаловаться на неблагодарность двочки’. Можетъ-быть, ему стало жаль эту двочку, судьба которой походила на его судьбу, можетъ-быть, онъ сообразилъ, что она можетъ сдлаться даровой его работницей, можетъ-быть, онъ вспомнилъ, что у него недавно умеръ отъ чахотки старый конторщикъ и что этого конторщика можно замнить ею,— это трудно опредлить.

— Хотите идти ко мн жить?— спросилъ онъ ее.

— Если вы возьмете меня.

— Вы не боитесь, что я васъ обижу?

— Чмъ же?

— Мало ли чмъ можно обидть такую молодую двушку.

Она подняла на него дтски-недоумвающій взглядъ. Онъ понялъ, что она вовсе не сознаетъ, что ее можно чмъ-нибудь обидть.

Съ этого дня она поселилась у Зимина въ качеств конторщицы при его гласной касс ссудъ. Онъ относился сначала къ ней просто, грубо, сухо, раздражительно, какъ онъ относился къ своей Дарь, какъ относился когда-то къ прежнему своему конторщику, сердясь, что новая конторщица не могла сразу понять своихъ обязанностей. Въ седьмомъ часу онъ самъ будилъ молодую двушку, толкая ее костлявою рукою въ плечо и говоря ей грубымъ голосомъ:

— Вчно васъ будить надо, сами проснуться не можете.

Вечеромъ онъ проврялъ съ нею кассовую книгу до двнадцати часовъ, не обращая никакого вниманія на ея утомленіе, не смотря на ея лицо. Онъ являлся передъ нею въ халат, въ туфляхъ, почти въ той одежд, въ которой спалъ, и не находилъ въ этомъ ничего неприличнаго. Онъ видлъ въ ней конторщицу, что-то въ род машины, нчто въ род механическихъ счетовъ. Но природа взяла свое.

Леонидъ Григорьевичъ Зиминъ, отставной поручикъ одного изъ гвардейскихъ полковъ, былъ человкъ лтъ тридцати девяти, сорока. Онъ, какъ онъ самъ выражался, воспитывался въ кружевныхъ и атласныхъ пеленкахъ. Восемнадцати лтъ онъ былъ выпущенъ въ офицеры, въ гвардію. Въ это время внезапно умеръ его отецъ, а за отцомъ скоро умерла и мать. Онъ сдлался наслдникомъ неоплатныхъ долговъ, оставленныхъ ему вмсто богатства мотами-родителями. Это такъ на него подйствовало, что онъ сдлался постепенно мизантропомъ, скрягой, ростовщикомъ. Сначала онъ затворился отъ своихъ старыхъ друзей, съ которыми онъ кутилъ напропалую съ шестнадцати лтъ и которые бросили его во время его бдности, потомъ онъ началъ копить деньги на черный день съ твердымъ намреніемъ еще пожить въ свое удовольствіе, дале онъ сталъ отдавать эти деньги подъ залогъ, наконецъ, долженъ былъ вслдствіе этого выйти изъ полка, открылъ гласную кассу ссудъ и сдлался однимъ изъ самыхъ алчныхъ ростовщиковъ. Его характеръ портился, черствлъ, омрачался постепенно: ударъ, нанесенный ему его покойными отцомъ и матерью, необходимость рзко перемнить образъ жизни, холодность друзей, еще наканун ухаживавшихъ за нимъ, какъ за наслдникомъ богатыхъ людей, разрывъ со всми родными, которые не протянули ему руки помощи, горечь при сознаніи, что онъ долженъ отказывать себ во всхъ удобствахъ и удовольствіяхъ, къ которымъ онъ привыкъ съ дтства я которыми еще пользовались его вчерашніе друзья,— все это раздражало, бсило, доводило до болзненности молодого человка. Ему хотлось кому-то отомстить, кого-то затоптать въ грязь, и онъ, зная по опыту, какое значеніе имютъ деньги, добивался только ихъ, добивался всми путями. Деньги уже стали скапливаться въ его рукахъ, но ему все казалось, что ихъ еще мало, что, начавъ ихъ тратить, онъ легко можетъ впасть въ нищету, и онъ продолжалъ дрожать надъ каждымъ грошомъ, отказывать себ во всемъ. Когда ему удалось скопить порядочный капиталецъ, онъ былъ уже не особенно молодъ, страдалъ чахоткою, видлъ близость смерти. Въ это время судьба столкнула его съ Софьею Дмитріевной. Сначала онъ ее какъ будто не замчалъ, не считалъ за двушку. Но разъ какъ-то онъ пришелъ домой и засталъ ее за піанино, которое только-что заложили къ нему. Она играла попури изъ ‘Лючіи’. Онъ вошелъ въ комнату и остановился. Чмъ-то прошлымъ, давно забытымъ, пахнуло на него. На минуту передъ нимъ пронеслись какія-то нкогда дорогія ему картины театра, музыки, нарядной толпы, аплодисментовъ, веселаго движенія. Онъ испугался и рзко обратился къ молодой двушк:

— Прошу у меня не играть!.. Лучше занимайтесь дломъ… Книги надо привести въ порядокъ, свести итоги… а вы…

Онъ оборвалъ фразу на полуслов и подошелъ къ конторк.

Молодая двушка подняла на него удивленные и добрые глаза и отошла отъ піанино. Ее удивило, что его сердитъ музыка. Она не знала, что онъ раздражился отъ нахлынувшихъ воспоминаній, что онъ испугался ихъ, какъ узникъ пугается веселаго шума свободы посл мрачнаго затишья тюрьмы. На слдующій день поутру, онъ, страдавшій вчной безсонницей и особенно тревожно проведшій эту ночь, по обыкновенію разбудилъ служанку и пошелъ будить молодую двушку, жавшуюся на кушетк. Подойдя къ ней, онъ невольно остановился и впервые взглянулъ на нее во время ея сна. Ея лицо горло молодымъ румянцемъ, ея полуобнаженныя руки и грудь были полненькія, какъ у здоровенькаго ребенка. Она производила впечатлніе и малютки, и выхоленной двушки-невсты. Впервые Зимину стало жаль будить ее, и онъ, посмотрвъ еще немного на ея раскраснвшееся личико съ полуоткрытымъ ртомъ, махнулъ рукою, отошелъ прочь и слъ въ другой комнат у окна, опустивъ голову на об руки. Прошлое, его свтлое прошлое, снова воскресло передъ нимъ, но онъ уже не отгонялъ этихъ воспоминаній, не сердился на нихъ. Онъ просто плакалъ. Въ его надломленной, нервной натур проснулась снова жажда жизни, и онъ боялся теперь одного, что начинать жить было уже поздно.

— Я проспала сегодня,— замтила двушка, проснувшись и одвшись черезъ часъ.

— Ничего! Когда же и спать, какъ не въ ваши лта. Это намъ, старикамъ, не спится,— грустнымъ тономъ сказалъ Зиминъ.

— Разв вы старикъ?— проговорила она,

— А вы думаете, молодъ?— горько усмхнулся онъ.

— Разумется! Вамъ лтъ сорокъ…

— Тридцать восемь…

— Ну, вотъ видите, мужчина сорокъ лтъ — молодой. Бабенька всегда говорила: сорокъ лтъ — бабій вкъ, а для мужчины — пора жениться.

— Вотъ какъ!

Онъ задумался.

Для чего онъ живетъ? Для чего онъ добываетъ деньги? Для кого копитъ богатство? Когда онъ начиналъ копить, онъ думалъ скопить деньги для веселой, безпечной жизни въ будущемъ, потомъ копить деньги вошло въ привычку, въ потребность, сдлалось цлью, а не средствомъ, годы уходили, а онъ все еще не жилъ, а только собиралъ средства для жизни. Когда посл безсонной ночи онъ снова пришелъ будить молоденькую двушку, онъ уже былъ самъ не свой, онъ уже сладострастно впивался въ нее глазами, онъ хотлъ дотронуться до ея плеча, чтобы разбудить ее, и безсознательно нагнулся и поцловалъ ее въ губы.

— Ахъ, это вы?— открыла она глаза и, кажется, удивилась только тому, что его лицо наклонилось такъ близко къ ея лицу.

— Софья Дмитріевна, Соня,— прошепталъ онъ:— Полюбите меня…

У него захватило дыханіе. Онъ любилъ, онъ признавался въ любви впервые на тридцать восьмомъ году жизни, какъ школьникъ, неумло, несмло, смшно, стоя у постели той кого любилъ.

— Да разв я васъ не люблю?— простодушно отвтила она.— Какъ же мн васъ не любить, вы меня спасли…

— Нтъ, нтъ!.. Что спасенье!— пробормоталъ онъ.

— Любите меня не за это, а такъ… какъ мужа…

Она смотрла въ недоумніи.

— Я не знаю… какъ же…— говорила она.— Какъ мужа любятъ… я не знаю…

— Будьте моею… выйдите за меня замужъ… живите вчно, вчно, со мной,— шепталъ онъ.

— Куда же мн больше идти? У меня никого нтъ, кром васъ,— отвтила она.

— Такъ вы согласны?.. Соня, милая!

Онъ обнялъ, онъ цловалъ ее страстно, мучительно. Она испугалась этихъ непривычныхъ, дикихъ для нея порывовъ страсти.

Они обвнчались, они сдлались мужемъ и женою. Онъ обожалъ ее и тиранилъ, онъ тиранилъ ее ласками, тиранилъ ревностью, тиранилъ подозрніями, тиранилъ упреками. Почему? Потому, что онъ былъ боленъ, а она здорова, потому, что онъ обожалъ ее, а она только позволяла длать съ собой, что угодно, потому, что онъ увядалъ, а она расцвтала, потому, что иногда въ т минуты, когда ему хотлось ласкать и ласкать ее, онъ падалъ, задыхаясь отъ кашля, почти безъ чувствъ, къ ея ногамъ, и сознавалъ, что онъ самъ добиваетъ себя, разрушаетъ свое здрровье этою любовью. Она, съ своей стороны, играла роль жены такъ же, какъ она играла роль бухгалтера, ее можно было заставить написать какой угодно длинный счетъ, и она исполнила это въ точностію. Но безъ приказанія она не вписала бы въ книгу и двухъ цифръ, ее можно было заставить поцловать мужа десять разъ въ день, но сама по себ она не дала бы мужу и одного поцлуя въ годъ. Лично для нея ни эти счеты, ни эти поцлуи не имли никакого интереса: они не составляли для нея потребности, они были ей не нужны, они были для нея работою, а не наслажденіемъ.

— Скажи ты мн, кого ты любишь? Кого?— кричалъ иногда мужъ, выходя изъ себя при вид ея равнодушной покорности, при вид отсутствія въ ней страсти.

— Я, право, не знаю, что ты говоришь?— съ недоумніемъ говорила она.

— Ну да, кто твой любовникъ?

— Любовникъ?

— Не притворяйся! Не притворяйся! Вдь ты ненавидишь меня!

— Тебя? За что же? Я теб такъ благодарна! Ты добрый…

— Да разв такъ любятъ?

— А какъ же надо любить? Ты скажи, я готова все сдлать…— наивно произносила она, смотря на него испуганными и ребяческими глазами.

Онъ хватался за голову и рыдать, крича:

— Уйди! уйди отъ меня!

Потомъ онъ плакалъ и вымаливалъ себ прощеніе, называя ея ‘чистымъ ребенкомъ’, ‘невиннымъ созданіемъ’, ‘женщиной-двственницей’. Онъ былъ правъ: это была двственница въ нравственномъ отношеніи, она еще не понимала возможности стремиться къ наслажденіямъ любовью.

Такъ прошло два года, когда однажды въ ихъ гласную кассу ссудъ зашелъ молодой гвардейскій офицеръ. Она сидла за піанино и играла вальсъ изъ ‘Фауста’ Гуно. Услышавъ звонокъ отворившейся двери, она встала и зашла за конторку. Она увидла передъ собою красиваго, ловкаго, развязнаго молодого человка въ блестящемъ гвардейскомъ мундир. Онъ, гремя саблею, небрежно и развязно подошелъ къ конторк и подалъ молодой женщин часы.

— Пожал-ста, поскоре,— небрежно проговорилъ онъ носовымъ акцентомъ.— Потерялъ сейчасъ деньги и нечмъ даже за ка-эту заплатить…

Онъ красиво облокотился на выручку и безцеремонно разсматривалъ молодую женщину. Покуда она оцняла часы, онъ, кажется, оцнялъ ее, эту вещь, называемую ‘молоденькой женщиной’.

— Вы по цлымъ днямъ здсь?— спросилъ онъ.

— Да,— отвтила она.

— Это очень скучно, должно-быть,— сказалъ онъ.

— Отчего же?— спросила она и объявила ему цну.

— Какъ отчего?.. Вы такъ мо-оды, такъ хо-оши собою, вамъ надо бы жить, веселиться… Здсь такъ неуютно…

Онъ проболталъ еще десять минутъ и ушелъ, получивъ деньги. Ей было странно, что онъ объяснялся съ нею такъ просто, такъ развязно, какъ старый знакомый. Ее поразило его красивое лицо, его развязная ловкость. Дня черезъ два онъ опять зашелъ къ ней заложить портсигаръ и кольцо.

— Я къ вамъ скоро перетаскаю все свое имущество, чтобы только видть васъ,— сказалъ онъ, протягивая ей руку.

— Чтобы видть меня?— простодушно удивилась она.

— Да… меня такъ и тянетъ къ вамъ взглянуть на васъ.

— Сколько вамъ дать за вещи?

— Ахъ, мн все равно!..

Въ это время его бросила молодая вдова-купчиха, которую прельстилъ больше, чмъ онъ, ея молодой рослый приказчикъ.

— Вы не можете себ представить, какое впечатлніе вы произвели на меня,— продолжалъ онъ.

— Я вамъ не могу дать боле двадцати рублей,— сказала она.

— Вы все говорите о деньгахъ!.. Что деньги, когда мн хочется смотрть на васъ, смотрть безъ конца.

— Мой мужъ…

— Я знаю вашего мужа: это сухой, суровый человкъ безъ сердца.

— Вотъ деньги…

— Богъ съ вами, вы совсмъ не хотите меня слушать.

Онъ опять протянулъ руку, и когда она подала ему свою руку, онъ быстро прильнулъ къ ней губами. Она даже не вскрикнула, не отдернула руки. Ея лицо только вспыхнуло еще боле.

— Ради Бога уйдите,— прошептала она.

Онъ ушелъ, она опустилась на стулъ и словно замерла. Въ ея воображеніи стоялъ его образъ, она еще чувствовала на своей рук прикосновеніе этихъ пышныхъ, горячихъ тубъ съ мягкими вьющимися усиками, она еще ощущала пожатіе этой нжной, красивой руки. Впервые она понимала, что любовь можетъ дать наслажденіе, любовь къ такому красивому, здоровому молодому человку. Когда дня черезъ три онъ опять принесъ что-то въ залогъ, она и испугалась, и обрадовалась. Когда онъ протянулъ ей руку, когда онъ поцловалъ ея руку, она тихо прошептала:

— Что вы со мной длаете!

Они сошлись. Она отдалась ему безъ думъ, безъ размышленій, отдалась вполн, не думая, что она измняетъ мужу, что она гршитъ, что она падаетъ. Такъ сходятся самки съ самцами у животныхъ. Она любила его и не понимала, что она не иметъ права любить его. Ея нравственныя понятія были такъ же узки, какъ ея кругозоръ, какъ ея опытность, какъ ея умъ. Когда-то ея бабка и гувернантка выучили ее молитвамъ и заповдямъ, и этимъ ограничивались вс ея понятія о нравственности. Она знала заповдь: ‘не прелюбы сотвори’, но она совершенно не знала, что значатъ эти слова: маленькой двочк считали неприличнымъ объяснять значеніе этихъ словъ, когда она выросла, ей забыли ихъ объяснить. Она не говорила своему мужу о своей связи, но только потому, что инстинктивно боялась его. Она сдлалась холодне къ мужу, не перестала любить его по-своему, то-есть отдаваться его ласкамъ и говоритъ: ‘онъ добрый, онъ такъ много для меня сдлалъ, онъ спасъ меня’.

Петръ Павловичъ Муратовъ — это былъ онъ — подкупилъ служанку Зиминыхъ и устраивалъ частыя свиданія съ Софьей Дмитріевной. Онъ почти всегда уносилъ ея вещи, такъ какъ ему нужны были деньги, деньги и деньги, онъ взялъ даже ея билеты и заложилъ ихъ, а не продалъ, чтобы имть возможность отрзать въ срокъ купоны, которые мнялъ самъ Зиминъ. Софья Дмитріевна, трусиха по натур и по воспитанію, сильно боялась, что въ одинъ прекрасный день мужъ спроситъ у нея и эти вещи, и, эти билеты, надаренные ей имъ же, но отказать Муратову она не могла ни въ чемъ. Ему достаточно было сказать, что онъ долженъ до неимнію средствъ ухать изъ Петербурга, и она отдавала все. Впрочемъ, онъ утшалъ ее тмъ, что мужъ ея не проживетъ долго, и тогда некому будетъ спрашивать у нея отчета, тогда они соединятся.

До отчего же не соединиться бы теперь? Этого вопроса она не задавала себ. Она боялась даже мысли объясняться съ мужемъ, она была убждена, что его не слдуетъ огорчать, она не видла ничего страннаго въ томъ, что она живетъ съ Муратовымъ, какъ не видла ничего страннаго въ томъ, что съ нею живетъ ея мужъ. Только когда Муратовъ, уходилъ, она, нердко плакала,— плакала о томъ, что онъ ушелъ, какъ дти плачутъ, когда у нихъ для ихъ же пользы отнимаютъ излишнія лакомства.

Теперь, сидя въ кухн, она тоже плакала, всхлипывая и оттопыривая губы, какъ ребенокъ. Рзкій звонокъ заставилъ ее очнуться. Она начала поспшно отирать слезы.

— О, чтобъ его не было! Вчно напугаетъ!— проворчала проснувшаяся Дарья и пошла отворять двери,

— Опять плакала?

Эдо были первыя слова, которыми встртилъ мужъ жену.

— И чемъ?.. Скучно?.. Мужъ надолъ?..

— Ты все сердишься,— проговорила робко, жена.

— Сержусь!.. Очень тебя заботить это!.. Не все равно теб, огорчаюсь я или нтъ.

— Полно, Леня… Зачмъ же браниться… Скажи лучше просто, въ чемъ я виновата…,

— Во всемъ, во всемъ,— проговорилъ онъ, закашлявъ.

Онъ говорилъ теперь мене сердито, какъ человкъ, ворчавшій по привычк, безъ цли, безъ сознанія…..

Онъ прислъ на стулъ, вынулъ, бумажникъ и молча началъ считать деньги, потомъ онъ сложилъ ихъ пачками, перевязалъ бечевками, щелкнулъ замкомъ несгораемаго шкапа, уложилъ туда деньги и снова слъ у стола. Прошло около четверти часа. Онъ мелькомъ взглянулъ на жену. Она сидла поодаль, опустивъ на колни руки, какъ провинившійся ребенокъ.

— Соня!— позвалъ он ее.

— А?— очнулась она.

— Ты сердишься?

— За что же, Леня?

— Я тебя все обижаю!

Он подошелъ къ ней и взялъ ея руки.

— Ты прости меня. Я больной, измученный, изломанный человкъ! Я не на тебя сержусь. Я сержусь на людей, на судьбу, на себя! Я сержусь на то, что моя жизнь изломана, что я приближаюсь къ могил, а между тмъ, именно теперь мн хотлось бы жить и жить, когда у меня есть и деньги, и ты, моя ненаглядная, дорогая!.. Я знаю, что ты мученица, но что же мн съ собою длать, когда я самъ исковеркалъ свой характеръ, когда люди исковеркали меня.

Онъ опустился передъ нею на колни.

— Вдь ты все же любишь меня?

— Люблю… ты добрый,— отвтила она.

— Нтъ, нтъ, я злой, злой!.. Ты брани, упрекай меня… Мн будетъ легче… веселе…

— За что же?

— Ахъ, если бы ты знала, какъ я люблю тебя, какъ хочу жить для тебя, съ тобою!

Онъ цловалъ ея руки, ея платье, припадая головой къ ея колнямъ. Онъ опять и опять спрашивалъ е:

— Вдь ты любишь меня? Да?

— Люблю,— отвчала она.

— Да, да… Если бы ты сказала мн, что ты не любишь, менн, я не знаю, что я сдлалъ бы… Я сошелъ бы съ ума я убилъ бы и тебя, и себя!.. Да, убилъ бы тебя!..

Ей становилось жутко отъ этихъ словъ. Но онъ не замчалъ ничего. Онъ снова порывисто, лихорадочно обнималъ жену. Это была нервная, безумная, болзненная страсть. Потомъ онъ немного успокоился и въ сотый разъ говорилъ ей:

— До встрчи съ тобой я не зналъ, что значитъ любовь. Мальчишкой я кутилъ, развратничалъ, потомъ жилъ только для денегъ, я собиралъ ихъ сначала, чтобы поправить дла, потомъ это вошло въ привычку, въ страсть. Ради нихъ я забылъ людей, жизнь, самого себя. Ты заставила меня очнуться, сдлала снова человкомъ. Теперь я хочу жить для себя и для тебя. Какъ только приведу я въ порядокъ наши дла, мы удемъ за границу, я буду лчиться, а еще воскресну, и тогда… тогда ты увидишь, какъ мы весело заживемъ. Я понимаю, что теб скучно, что теб нужна другая жизнь…

Она боялась его мечтаній о путешествіи еще боле, чмъ его угрозъ убить и ее, и себя, если она его разлюбитъ.

— Нтъ, мн хорошо и такъ, я привыкла,— пробормотала она дрожащимъ голосомъ.

— Привыкла? Это страшное слово, Соня!— перебилъ онъ.— Не произноси его… Привыкнуть ко всему можно, привычкой можно убить въ себ вс человческія чувства, вс человческія стремленія. Нтъ, я не хочу, чтобы ты погубила себя, очерствла, замерла, привыкнувъ къ нашей жизни. Я самъ теперь начинаю ненавидть эту жизнь, къ которой я привыкъ… Мы должны зажить иначе, шумне, веселе… Я былъ до сихъ поръ кротомъ, меня занималъ процессъ нарастанія капитала… Теперь кротъ вырвется на свтъ Божій, сдлается опять человкомъ… И какъ оживешь ты, какъ расцвтешь ты за границей… Можетъ-быть, у насъ будутъ еще дти…

И снова онъ цловалъ и обнималъ свою жену, свою ‘терпливую мученицу’. Ее не смущала эта любовь, ее не тяготили эти ласки, ей не казалось страннымъ, что ее любятъ въ одно и то же время два человка, какъ не смущало ее когда-то и то, что ее въ одно и то же время любили и бабенька, и няня, и гувернантка. Она только боялась, чтобъ мужъ какъ-нибудь не узналъ о Муратов, она только боялась, чтобъ мужъ дйствительно не увезъ ее за границу.

IV.

Проснувшись рано утромъ, Муратовъ нашелъ на своемъ мст около постели записку отъ Софьи Дмитріевны. торопливо разорвалъ конвертъ и увидалъ письмо и вексель на пятьсотъ рублей. Его лицо оживилось. Онъ едва пробжалъ глазами страстное посланіе молодой женщины и сталъ торопливо разсматривать вексель. Онъ былъ написанъ по форм, какъ слдуетъ. Муратовъ ожилъ. Этотъ вексель общалъ ему въ близкомъ будущемъ еще нсколько боле крупныхъ векселей отъ Зиминой. Нужно было только узнать цнность этого перваго векселя на денежномъ рынк. Муратовъ торопливо одлся, чтобы хать къ знакомому еврею Исааку Кречмеру, который уже не разъ принималъ отъ Муратова въ учетъ различные векселя тхъ или другихъ мужчинъ и женщинъ. Но прежде чмъ хать къ этому господину, Петру Павловичу нужно было заложить брошь, такъ какъ у него не было ни копейки въ карман даже на извозчика. Онъ вышелъ изъ дома, слъ въ первыя попавшіяся сани и отправился закладывать брошь. Получивъ за нее сто рублей, онъ направился къ Кречмеру.

Старый еврей жилъ скромно. Отъ его небольшой квартиры дв комнаты были отведены подъ контору. Въ этихъ комнатахъ не было ничего лишняго, ничего говорившаго о личныхъ вкусахъ хозяина. Отъ голыхъ стнъ, оклеенныхъ обоями подъ дубъ, отъ прочныхъ внскихъ стульевъ изъ свжаго бука съ плетеными сидньями, отъ дубовыхъ, блестящихъ лакомъ письменныхъ столовъ съ скромными чернильницами безъ всякихъ украшеній, отъ блестящихъ лакомъ свтлыхъ конторокъ конторы вяло чмъ-то нежилымъ, чмъ-то строгимъ и холоднымъ. Въ первой комнат сидли два молодые конторщика, длинные, худые, изжелта-блдные евреи съ горбатыми, заостренными носами, всегда безмолвные, всегда согнувшіеся надъ своими конторками, похожіе скоре на восковыхъ куколъ, чмъ на живыхъ людей. Во второй комнат занимался самъ Кречмеръ за письменнымъ столомъ, отдлявшимъ его отъ постителей подобно крпкой баррикад. Въ глубин комнаты за стуломъ хозяина была дверь, за которою, вроятно, былъ другой міръ, шла другая жизнь, но въ эту дверь не проникалъ никто изъ приходившихъ сюда ‘по дламъ’. Самъ Кречмеръ какъ нельзя боле гармонировалъ съ этой офиціальной обстановкой. Плотный, серьезный старикъ съ холоднымъ выраженіемъ лица, съ горбатымъ носомъ, съ проницательными безстрастными глазами, смотрвшими на бумаги сквозь очки и на людей сверхъ очковъ, былъ, казалось, недоступенъ никакимъ другимъ интересамъ, кром своихъ длъ.

Петръ Павловичъ давно зналъ эту контору, давно обдлывалъ въ ней свои ‘дла’ по учету векселей, но каждый разъ онъ терялъ бодрость духа, свою выработанную долголтней свтской жизнью развязность при вход въ эту контору. Онъ не стсняясь, разсказывалъ своимъ друзьямъ свои довольно пошленькія и грязненькія похожденія, онъ беззастнчиво бралъ отъ любившихъ его женщинъ деньги и подарки, онъ дерзко и нахально относился ко всмъ торгашамъ, купцамъ, людямъ, живущимъ трудомъ, но при вход въ эту контору, гд вс, казалось, были глухи и нмы, гд его принимали съ холодной вжливостью, гд онъ доставлялъ хозяину извстные барыши, онъ испытывалъ какое-то странное чувство неловкости, смущенія. Онъ, кажется, чутьемъ угадывалъ, что Кречмеръ, всегда предупредительный и готовый къ услугамъ, смотритъ на него съ презрніемъ, какъ на мелкаго плута, и зорко слдитъ, чтобы не попасть ему на мошенническую удочку. Его конфузилъ пристальный осмотръ Кречмеромъ каждаго векселя, каждой подписи. Онъ, вертвшійся въ томъ кругу, гд деньги не считались, гд никто не обращалъ вниманія, какую бумажку ему даютъ, фальшивую или настоящую, не могъ понять самой обыкновенной осмотрительности длового человка и приписывалъ ее недоврію, подозрительности, принимая это за личную обиду. На этотъ разъ онъ чувствовалъ себя еще боле неловко, не зная наврное, согласится ли Кречмеръ учесть вексель Зиминой. Онъ, кусая губы, дотронулся до пуговки электрическаго звонка. Дверь безъ шума отворилась въ ту же минуту. Онъ сбросилъ съ себя пальто а спросилъ у безмолвно стоявшаго передъ нимъ мальчика-еврея:

— Господинъ Кречмеръ у себя?

Мальчикъ молча указалъ на дверь, ведущую въ контору. Муратову оставалось только войти, потому что Кречмеръ по обыкновенію былъ по-утру дома. Петръ Павловичъ оправилъ сюртукъ и вошелъ въ первую комнату. Молодые конторщики-евреи сидли на своихъ мстахъ и даже не пошевелились при его появленіи, продолжая писать. Они, казалось, срослись съ своими стульями. Муратовъ замтилъ только, что ихъ зоркіе глаза на мгновеніе скользнули по его фигур, хотя ихъ головы продолжали оставаться въ прежнемъ положеніи, сильно пригнувшись къ конторкамъ.

Онъ неловкою походкою, подобравъ саблю, прошелъ во вторую комнату.

Старикъ Кречмеръ тоже сидлъ на своемъ мст, придерживая одною широкою и плоскою рукою въ перстняхъ раскрытую шнуровую книгу и положивъ другую руку на счеты. Не поднимая головы, но поднявъ глаза и брови, онъ сверхъ очковъ окинулъ своимъ ястребинымъ взглядомъ вошедшаго, неторопливо закрылъ книгу и, указавъ на стулъ, стоявшій около стола противъ его кресла, вжливо проговорилъ:

— Прошу! Чмъ могу служить?

— У меня есть дло,— началъ Муратовъ, бросивъ на столъ фуражку и садясь на стулъ.

Еврей молчалъ и задалъ объясненія дла. Муратовъ чувствовалъ, что ему слдуетъ вынуть вексель и спросить, согласится ли Кречмеръ его учесть, но, несмотря на все желаніе поскоре выбраться отсюда, онъ не могъ сразу сдлать это и вмсто векселя вытащилъ портсигаръ, проговоривъ:

— Вы позволите?

Кречмеръ молча подвинулъ ему спички. Старикъ долголтнимъ опытомъ убдился, что лучше всего длать наблюденія надъ людьми молча, вызывая молчаніемъ ихъ болтливость. Муратовъ зналъ неразговорчивость Кречмера, и все-таки въ его голов промелькнула мысль, что Кречмеръ слдитъ за нимъ, какъ за мошенникомъ. Онъ былъ отчасти правъ, потому что Кречмеръ считалъ всхъ людей мошенниками. Это обстоятельство вовсе не огорчало, не озлобляло старика, но только длало осторожне. Онъ заботился только о томъ, чтобы не сдлаться жертвою людского мошенничества, которое онъ считалъ такимъ же неизбжнымъ явленіемъ, какъ потребность людей сть и пить.

— У меня есть вексель,— началъ Муратовъ, затянувшись папиросой и выпуская клубъ дыма.

Кречмеръ молчалъ.

— Я хотлъ бы его учесть. Вы можете это сдлать?— спросилъ Петръ Павловичъ.

— Я, какъ вы знаете, учитываю векселя,— отвтилъ Кречмеръ.

— Такъ пожалуйста,— оживленно заговорилъ Петръ Павловичъ.— У меня немного запутались дла вслдствіе приготовленій къ женитьб, вс эти расходы требуютъ столько денегъ. Конечно, было бы лучше не учитывать вс эти векселя и не переплачивать за учеть, но что станете длать! Мы не умемъ, изворачиваться такъ, какъ вы, дловые люди!

Онъ старался быть развязнымъ, старался придти въ свое обыкновенное состояніе духа. Онъ досталъ бумажникъ, развернулъ его такъ, чтобы Кречмеръ увидалъ тамъ пачку кредитныхъ билетовъ, и, вытащивъ вексель, передалъ его Крсчмору. Кречмеръ неторопливо развернулъ вексель, положилъ его на столъ, разгладилъ широкою ладонью и, опустивъ брови и глаза, неторопливо прочелъ его отъ начала до конца, разсматривая его сквозь очки. Петръ Павловичъ чувствовалъ, что у него замерло сердце, что въ эту минуту онъ не могъ бы отвтить безъ запинки, безъ заиканій, если бы кто-нибудь посторонній заговорилъ съ нимъ. Дочитавъ вексель, Кречмеръ перевернулъ его на лвую чистую сторону, посмотрлъ на нее, снова сложилъ вексель и передалъ его Муратову.

— Этого векселя я не приму къ учету!— ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ проговорилъ онъ.

Муратовъ поблднлъ.

— Позвольте… вы же учитывали мн столько разъ векселя,— началъ онъ оборвавшимся отъ волненія голосомъ.

Кречмеръ, видя, что Муратовъ не беретъ обратно векселя, положилъ его около фуражки постителя.

— Эта бумажка не иметъ никакой цнности,— пояснилъ Кречмеръ.

— Я васъ не понимаю!— волновался Муратовъ.— Что же, вы сомнваетесь въ дйствительности этого векселя, въ подлинности его подписи, въ томъ, что госпожа Зимина пожелаетъ уплатить деньги въ срокъ?

— Госпожа Зимина не иметъ ровно ничего, и ей нечмъ будетъ уплатить по этому векселю,— равнодушно отвтилъ Кречмеръ, снова раскрывая шнуровую книгу и какъ бы желая этимъ выразить, что разговоръ конченъ.

— Но вы забываете, что это жена человка, который можетъ во всякое время уплатить десятки такихъ векселей,— загорячился Муратовъ, чувствуя, что послднія его надежды лопаются.

— И вы думаете, что онъ уплатитъ по этому векселю?— съ удареніемъ произнесъ Кречмеръ и взглянулъ черезъ очки испытующимъ взглядомъ на Муратова.

Муратовъ пожалъ плечами, чтобы скрыть свое смущеніе, и проговорилъ, стараясь придать своему голосу ироническій оттнокъ:

— Я думаю, никто не пожелаетъ компрометировать свою жену и себя.

— Въ такомъ случа позвольте оставить вексель до завтра и справиться у господина Зимина или попросите его поставить бланковую надпись,— сказалъ Кречмеръ, зорко слдя за выраженіемъ лица Муратова.

Муратовъ растерялся окончательно. Онъ чувствовалъ, что старикъ видитъ въ его предложеніи мошенническую продлку.

— Я этого не могу допустить,— прошепталъ онъ упавшимъ голосомъ.— Госпожа Зимина не желаетъ, то-есть ей теперь надо…

Онъ совершенно спутался и замолчалъ. Ему впервые приходилось находиться въ такомъ скверномъ положеніи. Во вс прежніе визиты къ Кречмеру онъ чувствовалъ себя неловко просто потому, что старикъ имлъ привычку слишкомъ подробно разсматривать векселя, слишкомъ односложно предлагать свои условія, слишкомъ холодно встрчать его. Теперь онъ чувствовалъ, что старикъ поймалъ его, какъ мошенника, желавшаго залзть въ его карманъ, и убиваетъ его своей презрительной холодностью, не считая даже нужнымъ прямо высказать ему своего мннія насчетъ его поступка.

— Такъ, значитъ, мн придется принести госпож Зининой очень неутшительный отвтъ,— началъ Петръ Павловичъ, стараясь какъ-нибудь выпутаться.— Я собственно хлопоталъ тутъ не о себ, если сказать правду. Очень жаль, потому что она сильно разсчитывала на эти деньги, необходимыя ей на короткое время…

Кречмеръ молчалъ, слегка перелистывая шнуровую книгу. Муратовъ готовъ былъ провалиться сквозь землю. Онъ чувствовалъ, что ему слдуетъ встать, что лучше всего сдлать это поскоре, а между тмъ, ему было трудно подняться съ мста, точно онъ боялся оступиться, свалить стулъ или сдлать что-нибудь такое, что вызоветъ насмшливую улыбку старика. Онъ сидлъ, неловко натягивая снятую перчатку, точно приросшій къ стулу. Наконецъ, онъ собрался съ силами и поднялся.

— Ну, значить, я такъ и скажу госпож Зиминой, что вы ея векселей не станете принимать,— проговорилъ онъ, взявъ фуражку и вексель.

— Да, если на нихъ не будетъ бланка ея мужа или какого-нибудь богатаго человка,— проговорилъ старикъ.— Вдь сама госпожа Зимина не можетъ разсчитывать даже на большое наслдство, покуда господинъ Зиминъ не сдлалъ духовной въ ея пользу. Впрочемъ, вы легко можете ей помочь: у васъ такъ много знакомой богатой молодежи, кто-нибудь изъ этихъ господъ можетъ поставить на вексел бланкъ, тогда другое дло.

Муратовъ поклонился. Старикъ уже тихо и ровно передвигалъ костяшки на счетахъ, даже не взглянувъ, какъ удалялся изъ комнаты его поститель. Ему приходилось не впервые видть въ своей контор подобныхъ господъ, не впервые онъ велъ подобные переговоры. Его они не удивляли, не волновали, не возмущали, онъ забывалъ ихъ, какъ мы забываемъ лтомъ о комар, который хотлъ попользоваться нашею кровью и котораго намъ удалось вовремя смахнуть съ нашего тла: отогнанный комаръ въ этихъ случаяхъ, конечно, волнуется гораздо боле насъ самихъ. Муратовъ былъ тоже взволнованъ гораздо боле, чмъ Кречмеръ. Онъ шелъ неловкою и смущенною походкою черезъ первую комнату конторы, стараясь не глядть на молодыхъ конторщиковъ, которые попрежнему, не разгибаясь, сидли у своихъ конторокъ. Муратову казалось, что Кречмеръ сейчасъ же передастъ имъ происшедшую сцену и велитъ мальчику-слуг не принимать боле его, Петра Павловича Муратова. Онъ поспшно вышелъ изъ конторы и на лстниц отеръ съ лица потъ. Стыдъ, бшенство, безнадежность,— вс эти чувства перемшивались въ его душ. Впервые онъ чувствовалъ, что посторонній человкъ сказалъ ему своимъ взглядомъ: ‘ты подлецъ’,— сказалъ это въ такую минуту, когда нельзя было даже отвтить ему браннымъ словомъ, пощечиной, вызовомъ на дуэль, когда приходилось молчаливо снести эту обиду, безъ оправданія, безъ отплаты за нео. Впервые онъ чувствовалъ, что у него нтъ боле исхода, нтъ надежды на поправленіе денежныхъ затрудненій тмъ обыкновеннымъ для него способомъ, къ которому онъ прибгалъ сотни разъ. Впервые онъ не зналъ, куда ему идти, куда халъ, чувствуя, что онъ не въ состояніи теперь болтать о разныхъ попойкахъ, Антуанетахъ, татерсаляхъ съ своими пріятелями и сознавая въ то же время, что ему тяжело будетъ сидть одному дома. Выбравшись на улицу, онъ расплатился съ извозчикомъ и пошелъ безъ цли по Невскому проспекту, сжимая рукою въ карман пальто вексель, который онъ даже забылъ сунуть въ бумажникъ. Этотъ вексель, какъ что-то живое, какъ что-то одушевленное, тревожилъ и безпокоилъ его: ему хотлось скомкать, разорвать, растоитать эту бумажку. Онъ дошелъ до Караванной, когда кто-то его окликнулъ. Онъ поднялъ глаза и увидалъ выскакивавшаго изъ саней молодого Аносова.

— О чемъ это ты такъ задумался? Кричалъ, кричалъ теб, а ты и ухомъ не ведешь!— проговорилъ Аносовъ.

Это былъ очень стройный, довольно плотный юнкеръ, съ. нжнымъ молочно-блымъ лицомъ, съ полными розовыми щеками, съ блдными, ‘бараньими’ глазами, съ полными сладострастными губами, съ мягкими, какъ пухъ, вьющимися черными бакенбардами. Смотря на его физіономію, можно было сразу сказать, что онъ сильно холитъ свое тло, что онъ былъ ‘человкъ съ лнцой’, что онъ не отличался особенно сильнымъ умомъ. Въ то же время въ немъ была замтна извстная свтская выправка, его движенія были плавны, его взглядъ былъ сосредоточенно-серьезенъ и холоденъ.

— Гд ты вчера пропадалъ?—спросилъ Муратовъ, не отвчая на вопросъ.

— Звалъ на семейномъ вечер у моего портмонэ,— серьезно отвтилъ Аносовъ, называвшій во время денежныхъ кризисовъ своего отца своимъ портмонэ.

— Значатъ, опять промотался?

— Пустяки, проигралъ у Салаева… Не люблю я только этихъ хлопотъ съ векселями.

Муратовъ невольно стиснулъ рукою вексель, лежавшій у него въ карман.

— Какъ, разв ужъ и до того дошло?— проговорилъ Муратовъ.

— Да, это время… Мой портмонэ не въ дух…

— Ну, братъ, не очень-то теб и поврять…

— Мн? Не поврятъ? Вотъ глупости!

— Да вдь ты несовершеннолтній?

— Ну, такъ что же? Мальчикъ ты, что ли, что не знаешь, какъ эти дла длаются! Приходится только много переплачивать.

Муратовъ молча что-то соображалъ.

— А кто беретъ къ учету твои векселя?— опросилъ онъ.

— Да вс эти жиды,— отвтилъ Аносовъ.

— Ты не знаешь, Кречмеръ взялъ бы къ учету твой вексель или вексель съ твоею бланковою надписью?

— Еще бы! У него есть мои векселя. Да это ты къ чему спрашиваешь?

— Такъ, у меня есть тамъ веселя, на которыхъ нужно бы поставить кому-нибудь бланкъ, такъ я, можетъ-быть, попрошу тебя,— отвтилъ въ раздумьи Муратовъ.— Впрочемъ, это не къ спху…

— Я готовъ. А ты будешь у брата? Тамъ тебя ждутъ, наши барыни пріхали изъ-за границы…

— Пріхали?— съ живостью спросилъ Муратовъ и даже покраснлъ.—Какъ же… буду, буду, сегодня же…

— Кстати, Julie о теб тоже спрашивала.

— Въ самомъ дл?

— Да. Скучаетъ она, какъ видно, въ дом моего брата хуже, чмъ въ институт. Вчныя наставленія, вчные совты — это хоть кого сведетъ съ ума. Однако, я тороплюсь. До свиданья!

Аносовъ пошелъ къ санямъ, но тотчасъ же воротился.

— А ты знаешь: я отбилъ у Броницына ‘Воина’,— указалъ онъ на лошадь.— Броницынъ просто на стну лзетъ отъ злости. Ты вдь знаешь, какъ онъ добивался купить ‘Воина’…

— А теб на что ‘Воинъ’? Вдь ты здишь на извозчичьихъ?— замтилъ Муратовъ.

— Да я ‘Воина’ сегодня же подарю Маріонъ де-Норманди. Просто купилъ потому, что этотъ дуракъ взбсилъ меня… И подарю затмъ, чтобы показать ему, что если я чого не захочу уступить, такъ ужъ не уступлю… У насъ дло чуть не дошло до очень серьезныхъ послдствій…

— Пьяны, что ли, были?— усмхнулся Муратовъ.

— Нтъ, вдь Броницынъ становится просто нестерпимымъ въ послднее время… Наслдство вскружило голову…

— Это мщанство, неотесанность! Вдь онъ тоже не съ нищими иметъ дло.

Аносовъ говорилъ какимъ-то не то апатичнымъ, не то дловымъ тономъ даже самыя глупыя фразы. Его добродушные телячьи глаза старались смотрть серьезно и сосредоточенно. Посторонній человкъ, смотря на него со стороны, не сразу понялъ бы, что передъ нимъ стоить записной кутила, крайне ограниченный человкъ, очень тупо учащійся и очень мало знающій юноша.

Муратовъ хотлъ еще что-то сказать ему, какъ вдругъ розовое лицо Аносова покраснло еще боле, и его глаза нсколько сощурившись, тревожно устремились вдаль.

— Прощай!— торопливо проговорилъ онъ Муратову и быстро слъ въ сани, пробормотавъ кучеру: — сворачивай на Караванную.

Муратовъ усмхнулся и, обернувшись назадъ, взглянулъ по направленію, куда смотрлъ за минуту передъ, тмъ Апосовъ: тамъ вдали стояла коляска, въ которой сидлъ отецъ Аносова, разговаривавшій съ какимъ-то подошедшимъ къ коляск господиномъ.

Назвавъ мысленно своего пріятеля идіотомъ и трусомъ, Муратовъ не безъ зависти проводилъ глазами его быстро уносившіяся сани и пошелъ дале. Слова Аносова о томъ, что Юлія Николаевна Сухарева спрашивала о немъ, о Муратов, заставили Петра Павловича задуматься еще силне. Она вспомнила о немъ,— это былъ хорошій знакъ, это подавало надежду увлечь ее, жениться на ней. Но какъ жениться, если не будетъ денегъ, если придется черезъ нсколько времени отказаться отъ свтской жизни, можетъ-быть, попасть въ долговое отдленіе? Неужели же эта золотая рыбка выскользнетъ изъ рукъ? Петръ Павловичъ совсмъ сталъ грустенъ и серьезенъ. Онъ подошелъ къ дому Аносовыхъ въ самомъ скверномъ настроеніи духа, точно онъ шелъ не на свиданіе съ тою, которую онъ надялся привязать къ себ, а на какую-то тяжелую пытку. Онъ позвонилъ у подъзда и справился у швейцара: ‘дома ли господа?’ Швейцаръ отвчалъ, что барыня и барышня дома. Муратовъ сбросилъ пальто и веллъ доложить о себ. Черезъ нсколько минутъ лакей попросилъ его въ одну изъ гостиныхъ, гд сидла стройная молодая женщина, жена старшаго Аносова, урожденная Сухарева.

— Это мило съ вашей стороны, что вы сегодня же зашли къ намъ,— дружески сказала она ему по-французски, протягивая руку.

— Я такъ соскучился о васъ, что тотчасъ полетлъ сюда, какъ только узналъ о вашемъ прізд отъ Жоржа,— отвчалъ Петръ Павловичъ, пожимая протянутую ему руку.

Марья Николаевна Аносова, несмотря на свои тридцать лтъ, была еще довольно свжа и хороша собою. Высокая и стройная, она смотрла нсколько холодно и гордо, немного прищуривая свои большіе каріе глаза. Она умла владть своею физіономіею, умла быть въ мру любезною, безъ заискивающихъ улыбокъ, и строгою, безъ повышенія голоса, безъ нервнаго сдвиганія бровей и стискиванія губъ. Видно было, что она прошла суровую школу свтской жизни, салоннаго обращенія и, можетъ-быть, убила вс свои душевныя силы на изученіе всхъ тонкостей умнья держать себя. Съ Петромъ Павловичемъ она обращалась съ искусственною простотою, какъ съ дальнимъ родственникомъ, какъ съ пріятелемъ своего мужа и его брата, но эта простота никогда не доходила ни до фамильярности, ни до откровенности. Это длалось вовсе не потому, чтобъ Марья Николаевна не любила Муратова, но потому, что Муратовъ слылъ опаснымъ сердцедомъ, и съ нимъ нужно было держать себя въ извстныхъ границахъ.

— А Юлія Николаевна? Надюсь, здорова?— спросилъ Муратовъ, садясь въ кресло.

— Она сейчасъ придетъ. Здорова. Скучала немного за границей. Мы вдь все въ Швейцаріи больше жили.

— Въ царств мщанской экономіи и семейныхъ радостей?

— Да. Тамъ именно съ семейнымъ кружкомъ хорошо жить. А мы были одн.

— Но вы поправились.

— О, да, я отдохнула. Меня утомляетъ наша зимняя жизнь. Мн нравится въ Швейцаріи. Жизнь идетъ просто, ровно…

— И скучно, скучно до одурнія,— докончилъ Муратовъ.

— О, нтъ, не говорите этого. Тамъ есть семейные патріархальные кружки, наслаждающіеся дйствительными, серьезными радостями, а не пустыми свтскими развлеченіями.

— То-есть всмъ, что достается за дешевую цну?

— А разв удовольствіе только тогда удовольствіе, когда оно дорого стоитъ?

— О, нтъ. Но я думаю, что швейцарцы были бы рады промнять свои серьезныя радости на наши пустыя свтскія развлеченія, если бы можно было достать послднія по дешевой цн.

Въ эту минуту въ сосдней комнат послышались легкіе, торопливые шаги, шуршанье платья, и чрезъ минуту въ гостиную вошла или, лучше сказать, вбжала, впорхнула молоденькая двушка, съ разгорвшимися щеками, съ веселыми черными глазами, съ смющимся лицомъ. Она весело подошла къ поднявшемуся съ мста Петру Павловичу и протянула ему об руки. Онъ не усплъ еще схватить ихъ, какъ она спросила серебристымъ голосомъ:

— Вы узнали бы меня, кузенъ Пьеръ, гд-нибудь на улиц?

— Еще бы!— проговорилъ онъ и нсколько смутился отъ этой слишкомъ родственной встрчи.— Разв ваше лицо можно забыть, кузина?

Марья Николаевна бросила едва замтный серьезный взглядъ на сестру, какъ бы длая ей выговоръ за излишнюю развязность, и перемнила разговоръ:

— Вы еще не въ академіи?— спросила она у Муратова.

— Нтъ еще. Ныншній годъ не удалось,— отвтилъ онъ.

— И всему виною лность? Но вдь это необходимо. Николай говоритъ, что безъ академіи теперь невозможна дальнйшая карьера. Теперь такъ смотритъ на дло вся наша гвардія. Что же вы медлите? Вдь годы уходятъ…

— Да, это правда. Но я нсколько затянулъ свое поступленіе въ академію, и теперь трудно собраться съ духомъ, чтобы снова приняться за книги.

— Журить васъ некому.

— Ахъ, если бы вы знали, кузенъ, какъ она уметъ журить!— съ комически-серьезнымъ вздохомъ проговорила молодая двушка, указывая глазами на сестру.— Она, право, строже нашихъ классныхъ дамъ. А вы помните ихъ, кузенъ? Вы еще одну называли померанцевою коркою въ сахар…

Молодая двушка залилась искреннимъ смхомъ.

— Ахъ, это Иванову? Кажется, ее такъ звали? Такая длинная-предлинная, съ шафраннымъ цвтомъ лица?— засмялся Петръ Павловичъ.

— Да, да, она ужасно насъ притсняла, такъ что ее звали вс злючкой.— Жюли!— тихо проговорила Марья Николаевна, слегка пожимая плечами.

Молодая двушка сконфуженно смолкла. Марья Николаевна снова перемрила разговоръ, спросивъ Муратова о городскихъ новостяхъ. Но онъ еще неусплъ ей отвтить, какъ въ комнату довольно грузной походкой, переваливаясь съ-боку-на-бокъ, какъ жирная утица, вошла немолодая женщина, рыхлая, какъ тсто, одтая по послдней мод, но довольно пестро. Это была мать Аносовой и Сухаревой, вдова генерала Сухарева, дочь милліонера-купца Протопопова. Дочери встали навстрчу матери. Она поцловала ихъ и обратилась къ Муратову.

— Сердита, сердита на тебя, сорванецъ!— погрозила она ему пальцемъ.— Совсмъ пропалъ. Ушонки нужно бы надрать!

— Каюсь въ грхахъ своихъ, а повинную голову и мечъ не счетъ,— шутливо отвтилъ онъ, цлуя ея руку.

Она слегла потрясла его за ухо, опять погрозила ему пальцемъ и обратилась въ старшей дочери:

— Не могла утерпть,— пріхала,— заговорила она нсколько нараспвъ и въ носъ.— Багажъ получили?

— Да,— отвтила коротко Марья Николаевна, смотря еще холодне и строже, чмъ всегда.

— Покажи, покажи, пожалуйста! Это интересно!— проговорила старуха, немного закатывая глаза.— Вдь ты у Ворта заказывала платья? Ну, я воображаю, что это за платья. Я была сейчасъ у нашей портнихи, говорю: ‘Да гд же вачъ такъ сшить, какъ шьетъ Вортъ? Моя дочь, говорю, у него заказывала платья для зимняго сезона, такъ ужъ я знаю, какъ шьетъ Вортъ’… Ахъ, нтъ, ты покажи мн.

— Хорошо, maman,— сухо отвтила Марья Николаевна, не трогаясь съ мста.

— Пойдемъ же, пойдемъ!.. Я не могу ждать. Я вдь на полчаса захала… Визиты, визиты, запустила въ послднее время… Надо у всхъ побывать…

Марья Николаевна не знала, что длать: ей не хотлось оставлять сестру съ-глазу-на-глазъ съ такимъ извстнымъ сердцедомъ, какъ Муратовъ, и въ то же время она знала, что мать не отстанетъ отъ нея и не пойметъ никакихъ ея мимическихъ объясненій насчетъ неловкости ея положенія.

— Жюли, проводи maman въ гардеробную,— проговорила она сестр.

— Ну, ну, ну, стрекоза, тебя-то мн не нужно!— отстранила Сухарева рукою младшую дочь.— Ты ничего не понимаешь и все перепутаешь. Нтъ, Мари, ты ужъ сама все мн покажи.

Марья Николаевна еще колебалась и, повидимому, ждала, что Петръ Павловичъ самъ пойметъ, что ему необходимо удалиться. Но Муратовъ не трогался съ мста, ожидая именно той минуты, когда онъ останется одинъ съ молодой двушкой. Марья Николаевна встала съ мста.

— Вы меня извините,— проговорила она сухимъ тономъ, недовольная и матерью, и Петромъ Павловичемъ.

— О, пожалуйста, не стсняйтесь!— произнесъ Петръ Павловичъ.

— Да онъ радехонекъ, что поболтаетъ съ нашей стрекозой безъ насъ,— шутя проговорила старуха Сухарева, грозя ему толстымъ пальцемъ, затянутымъ въ свжую перчатку.— Вдь онъ чего-чего не болталъ ей въ институт, смшитъ, бывало, такъ, что я сама еле удерживалась отъ смха… всмъ класснымъ дамамъ клички далъ…

Марья Николаевна молча пошла изъ гостиной.

— Кузина, дайте вашу руку,— тихо проговорилъ Муратовъ, оставшись наедин съ Юліей Николаевной:— я даже не успть ее хорошенько пожать.

— Вотъ вамъ об,— проговорила молодая двушка, весело протягивая ему об руки.

Онъ съ чувствомъ пожалъ ихъ и тихо поцловалъ ея правую руку.

— Вы похорошли, выросли,— проговорилъ онъ.

— Выросла? Не говорите мн этого! Это слово всегда напоминаетъ мн, что будто я еще ребенокъ. Такъ и кажется, что вотъ-вотъ сейчасъ велятъ учить урокъ и оставятъ безъ третьяго блюда или снимутъ пелеринку.

— А вы хотите быть поскоре взрослой и самостоятельной?— улыбнулся онъ, всматриваясь въ нее.

— Кто же этого не хочетъ? Вы помните, какъ я рвалась за границу? И что же? Насъ заперли въ отдльное купэ. Nicolas былъ серьезно боленъ и раздраженъ. Мари устала отъ зимняго сезона и все дремала, а миссъ Дальтонъ, которую взяли мн для практики въ англійскомъ язык, только таращила глаза и отвчала протяжнымъ басомъ: ‘Yes’. Наконецъ, мы пріхали въ Вильдбадъ. Что за общество! Кто въ подагр, кто на костыляхъ, кто въ чахотк, одни едва ходятъ, другихъ возятъ въ коляскахъ, какъ дтей, точно въ лазарет. Даже смяться было неловко. Вотъ-то я скучала! Потомъ похали въ Швейцарію, въ Интерлакенъ,— тамъ та же скука. Мн даже природа надола. И везд наставленія, везд замчанія! Похали мы разъ смотрть на восходъ солнца на Юнгфрау. Рядомъ съ нами былъ какой-то длинный-предлинный англичанинъ въ клтчатомъ костюм и такая же длинная англичанка, тоже въ клтчатомъ костюм. Онъ держалъ въ рукахъ часы, провряя по нимъ восходъ солнца, а она читала какой-то гидъ, свряя описаніе природы въ гид и самую природу. Когда солнце взошло, они оба съ серьезнымъ и строгимъ видомъ проворчали: ‘совершенно врно’. Ну, я и расхохоталась. Если бы вы видли, какъ посмотрла на меня Мари! И потомъ всю дорогу она читала мн наставленіе насчетъ того, что смяться неприлично… А я не могу не смяться, когда мн смшно!.. Потомъ мы въ Парижъ зазжали и видли только какія-то колонны да умирали со скуки въ ‘Comdie franaise’, смотря Мольера. Нтъ, я не такою воображала себ жизнь вн института.

— И такая жизнь, кузина, будетъ продолжаться вплоть до вашего замужества,— тихо проговорилъ Муратовъ, искренно любуясь наивной молодой двушкой, походившей на милаго ребенка.

Онъ не ожидалъ встртить этого ребенка такимъ прекраснымъ.

Въ эту минуту въ гостиную вернулась Марья Николаевна и еще разъ извинилась передъ Муратовымъ, зорко взглянувъ на разгорвшееся лицо сестры. Минутъ черезъ десять Муратовъ откланялся.

— Я надюсь, Жюли, что ты вела себя прилично?— проговорила Аносова, обращаясь къ сестр.

Юлія Николаевна вся вспыхнула, какъ оскорбленный ребенокъ, но не отвтила ничего.

— Ты должна быть осторожна съ посторонними мужчинами,— проговорила Марья Николаевна.

— Пьеръ не посторонній,— тихо отвтила Юлія Николаевна.

— Совершенно посторонній, и мн очень непріятно, что ты продолжаешь называть его кузеномъ. Это остатокъ вашихъ ребяческихъ отношеній, но что было хорошо для двочки, то не идетъ къ взрослой.

— Ахъ, какая я взрослая, если вс третируютъ меня, какъ ребенка,— огорченнымъ тономъ замтила молодая двушка.

— Не какъ ребенка, а какъ двушку, еще незнакомую съ свтомъ,— съ особеннымъ удареніемъ замтила Марья Николаевна.— Ты должна быть осторожна съ мужчинами вообще, а съ Петромъ Павловичемъ въ особенности. Онъ принадлежитъ къ числу тхъ мужчинъ, которые всего опасне для женщинъ.

— Онъ? Я тебя не понимаю,— отвчала молодая двушка, вопросительно смотря на сестру.

— Онъ молодъ, хорошъ собою, уменъ, ловокъ, легко увлекаетъ женщинъ, и близость съ нимъ можетъ тебя компрометировать,— сухо сказала Марья Николаевна.

— Неужели же мн нужно искать только общества стариковъ, идіотовъ и уродовъ, чтобы не компрометировать себя?— надула губки Юлія Николаевна.

— Совсмъ нтъ. Нужно вовсе ни съ кмъ не фамильярничать. Ты уже невста, и теб нужно быть осторожною и осмотрительною въ своихъ симпатіяхъ. Такіе господа, какъ Петръ Павловичъ, не могутъ быть претендентами на твою руку.

Юлія Николаевна опять посмотрла вопросительно на сестру.

— Онъ бденъ,— пояснила сестра.

— Да разв я за деньги должна полюбить жениха?

— Вовсе нтъ. Но плохо, если тебя полюбитъ женихъ за деньги. А такіе люди, какъ Петръ Павловичъ, скоре всего полюбятъ только за деньги. Онъ жалкій человкъ, который очень скоро погибнетъ…

— Погибнетъ?— почти съ испугомъ спросила Юлія Николаевна и съ тревогой взглянула на сестру, широко раскрывшимися глазами.

У нея вдругъ защемило сердце, и слезы готовы были навернуться на глаза.

— Ну да. Ты еще такъ молода, что теб многое, трудно объяснить. Петръ Павловичъ попалъ въ такое общество дурныхъ молодыхъ людей и дурныхъ женщинъ, которое доведетъ его до гибели, испортитъ его будущность, лишитъ его возможности сдлаться хорошимъ семьяниномъ. Теперь онъ отказывается отъ академіи и портитъ свою карьеру, потомъ онъ запутается въ денежныхъ длахъ и долженъ будетъ выйти изъ службы, изъ нашего круга.

— Вотъ-то я никакъ не думала, что онъ такой несчастный!— вздохнула Юлія Николаевна и задумалась.

Она качала своей хорошенькой головкой, тяжело переводя духъ.

— Что это съ тобою, стрекоза? Чмъ опечалили?— проговорила старуха Сухарева, возвратившись въ гостиную и увидавъ задумчиво стоявшую Юлію Николаевну.

— Такъ! мы наставленій не любимъ,— холодно отвтила за сестру Марья Николаевна.— А гд этотъ головорзъ нашъ?— спросила старуха, оглядывая комнату.

— Муратовъ? Ушелъ,— отвтила Марья Николаевна.

— Онъ мн удивительно напоминаетъ моего генерала,— проговорила старуха, закатывая глаза подъ лобъ.— Адонисъ!

— Разв онъ похожъ на папа?— быстро спросила Юлія Николаевна съ засверкавшими радостью глазами.

— О, удивительно! Твой покойный папа былъ такой же сорви-голова и сердцедъ!— съ чувствомъ вздохнула генеральша.

Марья Николаевна строго взглянула на мать, слегка пожавъ плечами.

— Но вдь папа былъ очень добрый?— вопросительно произнесла Юлія Николаевна и съ любопытствомъ взглянула на мать.

— Да они вс добрые, эти втрогоны!— махнула рукой генеральша.

Марья Николаевна не вытерпла и проговорила:

— Жюли, ты пошла бы почитать съ миссъ Дальтонъ.

Юлія Николаевна нетерпливо вздернула плечиками и со вздохомъ, отрывисто проговорила:

— Adieu, mam.

— Прощай, прощай, стрекоза!

Юлія Николаевна поцловала старуху и нжно, какъ шаловливое, балованное дитя, шепнула ей:

— Голубчикъ, возьмите меня къ себ погостить!

Старуха утвердительно мигнула ей глазами и таинственно пожала ея руку. Генеральша была всегда въ восторг, когда ей удавалось въ чемъ-нибудь обмануть и провести старшую дочь, которой она не на шутку побаивалась въ душ.

— Maman, какъ вы неосторожны!— съ упрекомъ, почти строго произнесла Марья Николаевна, когда ея сестра удалилась изъ гостиной.

— А что?— спросила съ удивленіемъ старуха.

— Вы хвалите при Жюли Муратова! Долго ли вскружить голову бдной двочк?

— Что-жъ изъ этого?.. Она уже невста. Чмъ раньше выйдетъ замужъ, тмъ лучше!.. Молодость дважды не приходитъ,— вздохнула Сухарева, словно сожаля, что и къ ней не вернется ея молодость.

— Но не за Муратова же вы думаете ее выдать?

— Я ни за кого не думаю ее выдавать. Кто ей понравится, за того и выйдетъ. Это старыя традиціи выдавать дочерей по вол родителей.

При слов ‘традиціи’ Марья Николаевна немного покраснла, точно боялась, что кто-нибудь посторонній слышалъ это выраженіе матери.

— Да, но нельзя же выдать Жюли за перваго встрчнаго бдняка безъ карьеры, безъ будущности,— проговорила она сухимъ тономъ.

— Ахъ, мой генералъ тоже былъ санкюлотомъ, когда женился на мн,— засмялась искреннимъ смхомъ старуха.— Однако, дослужился же до генеральскаго чина! Съ деньгами, матушка, все можно. Ты знаешь, что твой ддъ и изъ мужиковъ вышелъ, а посланники у него обдывали. Разъ прусскій посланникъ…

Марья Николаевна еще боле нахмурилась и перебила воспоминанія матери.

— Что-жъ, если хотите, выдавайте Жюли за кого угодно, хоть за этого кутилу. Мн все равно,— проговорила она сухо.— Я считаю только необходимымъ предупредить васъ…

— Да я теб говорю, что я ни за кого не выдамъ ее насильно,— перебила ее мать.— А захочетъ она идти за Муратова — и пусть идетъ. Ты называешь его кутилой, но тмъ лучше, если онъ до женитьбы перебсится, хуже, если она выйдетъ за такого, который начнетъ кутить посл свадьбы. А вдь мужчина когда-нибудь да долженъ кутить. Это ужъ такъ опредлено. Это въ физіологіи мужчинъ. А ты лучше скажи, когда ты пришлешь ко мн погостить Жюли? Я вдь одна соскучилась. Пусто такъ въ дом.

— Но у васъ же Жакъ живетъ?— холодно замтила Марья Николаевна.

— Яша рыщетъ Богъ знаетъ гд, его я и не вижу по цлымъ днямъ,— отвтила старуха.— Да къ тому же у него своя отдльная половина въ дом…

— Вы ему воли много дали. Онъ сдлался сказкой города.

— Ахъ, матушка, да про кого же не говорятъ! Яшу зовутъ мотомъ, твоего мужа — скрягой. Это въ порядк вещей. Кто богатъ, о томъ и говорятъ. Перебсится Яша — и молодецъ будетъ.

— Но онъ тратитъ чудовищныя суммы денегъ.

— Всего не промотаетъ. Промотаетъ свое — отъ меня останется. Да и своего-то не промотаетъ. Шестьдесятъ тысячъ въ годъ ему теперь приходится при готовой квартир и готовомъ стол, такъ этого на его кутежи хватитъ. А ты взгляни на него, что за молодецъ! Мой генералъ и не думалъ, что его Яшка такимъ героемъ вырастетъ…

— Сидящимъ четыре года въ юнкерахъ,— съ презрніемъ проговорила Марья Николаевна.

— Да куда-жъ ему спшить? Ему еще и всего-то двадцать первый годъ. Ахъ, ворчунья, ты все преувеличиваешь, все видишь въ дурномъ свт!— пошутила Сухарева, поднимаясь съ мста.

Марья Николаевна промолчала и сухо простилась съ матерью. Она негодовала на мать за ея ‘глупые взгляды’, за ея ‘необразованность’, за тя ‘вульгарность’, за ея ‘поблажки’ Юліи Николаевн и Якову Николаевичу. Въ душ Марья Николаевна давала себ слово не отпускать по возможности сестру къ матери, гд молодая двушка могла набраться дурныхъ манеръ, гд она могла встрчаться съ кутящимъ втреникомъ-братомъ, гд Муратовъ могъ овладть сердцемъ молодой двушки. Марья Николаевна и ея мужъ были опекунами и попечителями молодыхъ Сухаревыхъ и часто разсчитывали, что для нихъ не безвыгодно подольше продержать въ двушкахъ Юлію Николаевну или выдать ее за человка, для котораго приданое будетъ играть второстепенную роль, чего нельзя было ожидать отъ Муратова.

Муратовъ, возвращаясь домой, никакъ не думалъ, что его визитъ къ Аносовымъ возбудилъ столько толковъ о немъ. Онъ шелъ въ странномъ настроеніи. Онъ почти не думалъ теперь о богатств Юліи Николаевны и только вспоминалъ о томъ, какъ она похорошла, какъ она свжа, какъ она привтлива. До сихъ поръ онъ сходился съ женщинами пожившими, съ женщинами испорченными, теперь впервые его манило сближеніе съ двушкой свжей и чистой, какъ ребенокъ. Въ немъ проснулось что-то въ род боязни прикоснуться нечистыми помыслами къ этому двственному существу, въ его голов зароились картины семейнаго счастья съ порхающею и поющею птичкой-женой, съ отдыхомъ отъ безсонныхъ оргій холостой жизни. Чмъ шире разрастались его мечты объ этомъ счасть, тмъ ненавистне становилась ему его теперешняя жизнь съ вчными поисками денегъ, денегъ и денегъ, добываемыхъ лживыми увреніями въ любви, любезничаньемъ съ перезрлыми и испорченными женщинами, жизнь съ постоянными хлопотами по учету векселей, по залогу вещей, съ неизбжными столкновеніями съ ростовщиками, комиссіонерами, темными героями легкой наживы, жизнь съ пьяными оргіями, съ усиліями подладиться подъ вкусъ богатыхъ кутилъ, съ панибратскимъ обращеніемъ со стороны такихъ же бдныхъ, какъ онъ, приживалокъ и прихлебателей богачей,— прихлебателей, противныхъ ему по своему тупоумію, цинизму, наглости. Онъ мысленно говорилъ себ теперь, что Юлія Николаевна могла сдлаться для него ангеломъ-хранителемъ, который спасетъ его отъ капризовъ разныхъ молодыхъ самодуровъ Аносовыхъ, разныхъ сластолюбивыхъ купчихъ Вахромеевыхъ, разныхъ циничныхъ Альфонсинъ, разныхъ грязненькихъ тунеядцевъ и идіотовъ Бартеровъ и Флери. Онъ говорилъ себ, что, вырвавшись изъ этого омута, онъ начнетъ новую жизнь…

V.

Софья Дмитріевна сильно трусила, выдавъ Муратову вексель. Она очень хорошо знала, что выдача ею векселя можетъ открыться только черезъ полгода, но все же трусила. Ей хотлось поскоре увидать Муратова, чтобы узнать, въ надежныя ли руки онъ передалъ этотъ вексель, не покажутъ ли ея мужу этотъ предательскій клочокъ бумаги. Мужъ, между тмъ, какъ нарочно никуда не уходилъ въ теченіе двухъ дней. Онъ былъ нездоровъ и придирался боле обыкновеннаго. Бдная женщина страдала и за-себя, и за своего ‘Петю’. Она представляла себ, въ какомъ тревожномъ состояніи долженъ былъ находиться Муратовъ, не имя возможности видться и переговорить съ нею о длахъ.

Она отчасти была права. Муратовъ хотя и не печалился о томъ, что не могъ обнять ее, но сильно волновался оттого, что не могъ сообщить ей извстій о неудач по длу учета ея векселя. Онъ просидлъ два вечера дома, ожидая, что у Зининыхъ поставятъ на окно свчи. Но свчи на окно не ставили, и ему приходилось ложиться спать въ самомъ скверномъ настроеніи духа.

На третій день, часу въ девятомъ, когда у Зиминыхъ кончился пріемъ залоговъ, Зимину нужно-было непремнно идти по длу. До своего ухода онъ сталъ, по обыкновенію, проврять шнуровую книгу и просматривать принятыя подъ залогъ вещи. Среди этого занятія онъ столкнулъ локтемъ принятую въ залогъ брошь, положенную въ темный футляръ. Онъ, съ подсвчникомъ въ рукахъ, сталъ ее искать на полу и раскашлялся. Стоя на колняхъ, задыхаясь отъ кашля, онъ поставилъ свчу на подоконникъ.

— Что ты длаешь!— вскрикнула Софья Дмитріевна и быстро схватила свчу съ подоконника.

— Что съ тобой? Чего ты?— спросилъ мужъ, продолжая кашлять.

Софья Дмитріевна совсмъ растерялась. Она была блдна и дрожала всмъ тломъ.

— Я испугалась… мн показалось… занавси могутъ вспыхнуть,— пробормотала она, вся блдная и трепещущая.

Она не умла ни лгать, ни притворяться.

— Дура… дура… испугала,— ворчалъ мужъ.— Подними… подними меня…

Она подняла его съ полу. Мало-по-малу, его нашелъ началъ утихать.

— Пора идти,— проговорилъ онъ.

Она не отговаривала его, хотя ей было его жаль. Но ей было необходимо скоре увидать Петра Павловича. Ее слишкомъ сильно мучилъ вопросъ о вексел, притомъ ей хотлось поскоре узнать, можетъ ли она сама добыть деньги для выкупа вещей, заложенныхъ ею для Муратова. Въ послдніе дни ея мужъ все чаще и чаще говорилъ, что имъ необходимо създить въ театръ, въ гости къ ея родственникамъ, разсяться. Она боялась этихъ предложеній, потому что мужъ могъ заставить ее надть брильянты и браслеты, которыхъ у нея уже не было.

— Ты потеплй закутайся!— проговорила она мужу.

— Какія нжности!— проворчалъ онъ.— Ужъ не боишься ли за мое здоровье!

— Ты знаешь, мн жаль тебя,— тихо и покорно сказала она.

— Жаль?

Онъ пристально посмотрлъ на не.

— Чего жалть? Умру — богатой вдовой останешься,— желчно проговорилъ онъ.

Она вздохнула. Е все боле, и боле терзали эти желчныя выходки больного человка!

— Выйдешь замужъ за какого-нибудь хлыща, втрогона, вмст мотать начнете, что я, дуракъ, накопилъ для другихъ…

— Для чего ты это мн говоришь?— болзненно сказала она.

— А затмъ, чтобы сказать, что этого можетъ и не быть,— рзко отвтилъ онъ.— Умру безъ духовной — мои родственники, вся эта подлая сволочь, не знавшая меня во дни моей бдности, все отнимутъ. Останешься съ жалкими грошами, тогда будешь вспоминать, какъ жила при муж, какъ мужъ обо всемъ заботился. Тогда вспомнишь, въ какія погоды приходилось ему, больному, бгать для тебя, для твоего спокойствія, будешь жалть, что не умла удержать его…

Она не выдержала и заплакала, но не останавливала его. Онъ нахмурился и замолчалъ.

— Полно,— тихо сказалъ онъ черезъ минуту.— Ты видишь, я боленъ, я раздраженъ… Ну, прости меня!

Онъ поднесъ къ своимъ сухимъ и горячимъ губамъ ея руку. Онъ самъ сознавалъ, что онъ терзаетъ, мучитъ ее, и все-таки не могъ не терзать ее. Онъ раздражался, потому что она была молода, здорова, свжа, а онъ былъ боленъ, безсиленъ, слабъ. Онъ чутьемъ угадывалъ, что она не можетъ любить его, что она испытываетъ чувство неудовлетворенности, и это бсило его.

— Не сердись!.. Я тиранъ, я деспотъ, какъ вс люди, бывшіе долго сухими, старыми холостяками… Мн не слдовало жениться… Но ты пойми, что я люблю, люблю тебя больше жизни, больше всего… О, если бы я былъ здоровъ!.. Вотъ теперь, мн нужно, необходимо нужно идти по длу, а это меня бситъ, я хотлъ бы сидть здсь, въ тепл, съ тобою, около тебя, у твоихъ ногъ…

Ей стоило сказать: ‘останься!’ и онъ остался бы, забывъ о всхъ выгодахъ.

Но она молчала, она боялась заговорить.

— Но я долженъ идти, въ наказаніе за то, что огорчилъ тебя,— бормоталъ онъ.— Да, да, потомъ отдохнешь, успокоишься и простишь меня… Ты вдь простишь? Да?

— Я… я не сержусь… Мн больны твои упреки,— тихо прошептала она.

Ей хотлось сказать что-то, боле теплое, ласковое, но въ ея голов промелькнула пугливая мысль: ‘что если онъ останется?’

— Ну, я пойду!— вздохнулъ онъ, опять цлуя ея руки.

Софья Дмитріевна переносила страшную пытку.

Онъ намоталъ на шею шарфъ, надлъ шубу и теплую шапку и пошелъ, отдавъ приказаніе Дарь ‘беречь барыню’. Минуты черезъ дв свча появилась на окн. Софья Дмитріевна поставила свчу и почувствовала, что у нея сжалось сердце. Почему-то ей казалось, что мужъ когда-нибудь, можетъ-быть, сегодня, подсмотритъ этотъ условный сигналъ. Что будетъ тогда? Наконецъ, онъ можетъ во время ея отсутствія изъ комнаты поставить свчу на подоконникъ и тогда… Она дрожала отъ одной этой мысли.

Прошло минутъ десять. Въ дверь кухни послышался знакомый стукъ. Софья Дмитріевна сама бросилась отпирать двери и уже обнимала Муратова.

— Наконецъ-то ушелъ твой самодуръ. Я цлые три дня почти не отходилъ отъ своего окна,— нсколько раздражительно проговорилъ Муратовъ.

Она смутилась и посмотрла на него испуганнымъ взглядомъ. Онъ былъ, очевидно, въ самомъ дурномъ расположеніи духа.

— Ты сердишься?— спросила она.

— Я полагаю, что мы будемъ говорить, не въ кухн?— сухо сказалъ онъ вмсто отвта, пожимая плечами.

— Ахъ, да, да!.. Пойдемъ!— заторопилась она.

Они вошли въ комнату. Муратовъ слъ. Она стояла передъ нимъ. Она ждала, что онъ, по обыкновенію, посадитъ ее къ себ на колни, приласкаетъ, какъ ребенка.

— Я долженъ буду, наконецъ, ухать изъ Петербурга,— проговорилъ онъ, подавая ей ея вексель.

Она растерянно взяла въ руки этотъ клокъ тонкой бумаги и повертла его, точно это было что-то неизвстное ей.

— Твои векселя не имютъ никакой цны,— сухо продолжалъ онъ.— Ихъ не учитаютъ и за десять процентовъ въ мсяцъ. Оно и понятно. У твоего мужа есть много родныхъ, все достанется имъ, теб выдастся самая незначительная часть. Кто же станетъ учитать векселя нищихъ! Очень жаль, что я не понялъ всего этого раньше и поступилъ не какъ длецъ, а какъ мальчишка.

Она стояла, опустивъ руки, потупивъ глаза, какъ преступница, обличенная въ преступленіи.

— Мн пришлось, впрочемъ, пережить за это прескверныя минуты,— продолжалъ онъ.— Жидъ Кречмеръ такъ посмотрлъ на меня, такъ отвтилъ мн, когда я принесъ ему этотъ проклятый вексель къ учету, что было отъ чего растеряться. Это былъ хорошій урокъ.

Она стояла, какъ статуя, съ растеряннымъ видомъ. Муратовъ былъ непривычно сухъ, рзокъ и грубъ. Испытанное имъ, оскорбленіе, неудача, полное отсутствіе надежды на будущее,— все это бсило, раздражало его. Онъ поднялся съ мста. Софья Дмитріевна очнулась и схватила его за рукавъ.

— Ради Бога, ради Бога, не уходи!— воскликнула она.— Подумаемъ, что можно сдлать… Останься!.. У меня есть еще брильянтовыя серьги. Завра достану ключи отъ шкапа… выну ихъ… передамъ теб…

— Пожалуйста, не уговаривай меня!— проговорилъ Муратовъ.— Это только ухудшаетъ мое положеніе, запутываетъ дла… Ну, я останусь… Добудемъ мы еще сотню, дв сотни рублей, а потомъ?.. Вдь на эти деньги долго не проживешь!.. Я надялся, что твои векселя что-нибудь значатъ, и потому остался… Но я ошибся и только даромъ прожилъ здсь лишнее время, тогда какъ каждый день здсь требуетъ денегъ, денегъ и денегъ… Да, другъ мой, мы плохіе счетчики и дльцы… Мы думали, что вексель бдной жены богатаго мужа что-нибудь значитъ, и ошиблись… ‘Вотъ если бы это былъ вексель самого господина Зимина,— сказалъ Кречмеръ:— тогда другое дло’… Жидъ не дуракъ… ‘Если бы, говоритъ, тоже было духовное завщаніе въ пользу г-жи Зиминой, я учелъ бы ея векселя’… Все если бы, да если бы, а теперь — прощай.

— Постой!— снова вскрикнула она и обвила его шею руками.— Постой! Я дамъ теб завтра серьги, потомъ подумаемъ, обсудимъ. О, милый, дорогой, не узжай отсюда, не уходи.

Она прильнула къ нему. Онъ слъ и посадилъ ее къ себ на колни. Она приклонилась къ его рукамъ своимъ лицомъ, прильнула къ нимъ губами. Она была жалка въ эту минуту, вымаливая ласковаго слова, привтливаго взгляда. Сжалился ли надъ ней Муратовъ, разсчиталъ ли онъ, что лучше получить отъ нея брильянтовыя серьги, чмъ не получить ихъ, но только онъ остался у нея. Это было для него тмъ легче исполнить, что онъ, во всякомъ случа, не могъ ухать изъ Петербурга отъ своихъ кредиторовъ и долженъ былъ какъ-нибудь перебиться до того времени, когда судьба пошлетъ ему новую, боле выгодную связь. Онъ приласкалъ бдную женщину.

— Но ты должна подумать о себ,— говорилъ онъ ей.— Постарайся, чтобы мужъ сдлалъ духовное завщаніе въ твою пользу. Конечно, можно бы обойтись и безъ духовной, если бы онъ выдалъ теб векселя. Но это трудне, Теб надо очень и очень позаботиться о себ. Что- будетъ, если ты останешься безъ денегъ посл его смерти?

— Тогда вмст удемъ въ провинцію,— робко прошептала она.— Тамъ, ты говоришь, дешевле жить.

— Одному — да, но съ женою, съ семьей и тамъ жить дорого. Поступать опрометчиво нельзя. Теперь не такое время, чтобы съ милымъ былъ рай и въ шалаш. У насъ могутъ быть дти. Надо подумать о нихъ. Почему и я, и ты несчастны? Потому, что наши родные не думали о насъ, не дали намъ порядочнаго образованія, оставили нищими на произволъ судьбы. Да, намъ придется разстаться, если у насъ не будетъ ничего: этого требуетъ честность.

— Не говори, не говори такъ! Не думай о-томъ, что будетъ посл, покуда мы вмст, покуда мы счастливы!

Она зажала рукою его ротъ и прижалась къ нему.

Черезъ полчаса, когда онъ долженъ былъ снова уйти, она и смялась, и плакала, надясь, что онъ останется въ город хотя нсколько времени. Когда онъ ушелъ, она услась въ кухн и задумалась. Какъ остановить его отъ перехода въ армію? Гд достать денегъ? Деньги были нужны не только для него, но и для нея, для выкупа вещей. Что, если мужъ опять вздумаетъ везти ее въ театръ и велитъ ей надть что-нибудь изъ подаренныхъ ей золотыхъ бездлушекъ? Можетъ, ли она долго скрывать, что этихъ вещей у нея нтъ? Среди этихъ думъ въ ея голов ни разу не промелькнула мысль, что лучше всего отказаться отъ Муратова. Онъ ей былъ нуженъ, какъ воздухъ и вода. Въ немъ была теперь вся цль ея жизни.

Она вздрогнула и поблднла, услышавъ звонокъ мужа. Дарья отворила двери, вошелъ Зиминъ. Онъ былъ блденъ и, казалось, продрогъ. Его лицо походило на лицо покойника. Софь Дмитріевн вспомнилось лицо ея бабки, и она сильно испугалась.

— Что съ тобой?— тревожно спросила она.

— Прозябъ,— тихо отвтилъ онъ и глухо закашлялъ.— Чаю сдлай. Я прилягу.

Онъ въ изнеможеніи легъ на диванъ. Его била лихорадка. Софья Дмитріевна начала хлопотать надъ приготовленіемъ чая. Наконецъ, чай былъ готовъ. Она налила стаканъ и подала его мужу. Онъ лежалъ въ забыть, съ полуоткрытыми глазами, уставленными на одну точку.

‘Что, если онъ умретъ?’ — промелькнуло въ ея голов, и ее охватилъ ужасъ. Она боялась его живого, она еще боле боялась увидать его мертвымъ среди этой обстановки. Она назвала его по имени! онъ очнулся.

— Да, да, дай чаю!— пробормоталъ онъ, взявъ стаканъ.

Его руки дрожали.

— Закрой меня чмъ-нибудь теплымъ,— сказалъ онъ, допивъ чай.

Она накрыла его пледомъ. Онъ снова впалъ въ забытье. Она присла около него и задумалась. Эта комната, походившая на склепъ съ высохшими трупами, этотъ полумертвый человкъ, эта тишина, царившая кругомъ, пугали ея трусливую, запуганную душу. Ей представлялось, что онъ умретъ, какъ ея бабка, и станетъ такимъ синимъ, похожимъ на скелетъ. Его начнутъ обмывать, и у него руки и ноги будутъ висть, какъ плети. Когда обмывали трупъ ея бабки, одна рука старухи стукнулась объ полъ. Какой страшный былъ этотъ стукъ! Потомъ его положатъ на столъ, и дьячокъ станетъ протяжно, заунывно читать по ночамъ. Она закроетъ глаза и уши, какъ она закрывала ихъ во время смерти бабки. Но онъ все же будетъ мерещиться ей. Нтъ, она уйдетъ къ своему Пет. Она уже никогда не вернется сюда. Она будетъ жить съ Петей.

‘Жить съ Петей… А что, если Леня умретъ безъ духовной?— вдругъ мелькнуло въ ея голов.— У него есть родные, они ненавидятъ меня, они все оберутъ, они выгонятъ меня, какъ выгналъ дядя изъ дома бабеньки… Что же я буду длать? Уду съ Петей въ провинцію?.. Но разв у насъ хватитъ средствъ для жизни?.. Онъ говорилъ, что жить съ семьей и тамъ дорого… Сколько мн достанется?.. Я не знаю, что есть у Лени. Нтъ, такъ нельзя… Надо что-нибудь сдлать’.

Она уставила глаза въ полъ и сидла, не двигаясь, не шевелясь. Теперь уже ее путала не картина смерти ея мужа, а картина ея будущей жизни.

— Что же, чай-то будете пить?— спросила Дарья.

Софья Дмитріевна вздрогнула.

— Нтъ, Дарьюшка!— отвтила она.

— Что это съ бариномъ-то?— тихо спросила Дарья.

— Умираетъ,— такъ же тихо прошептала Софья Дмитріевна.

— Ну-у!— недоврчиво проговорила служанка.— За священникомъ или за докторомъ не послать ли?

— Я не смю!

— А можетъ, и такъ отлежится, сномъ, значитъ, пройдетъ. Это бываетъ.

Служанка вышла. Софья Дмитріевна осталась сидть одна.

‘Вотъ и бабенька умерла безъ духовной, по-міру меня пустила,— думала она.— И онъ такъ умретъ. Мн такъ на роду написано… Написать бы духовную и попросить его подписать ее… Но какъ же попросить? Подпишетъ ли?.. Нтъ, я не ршусь попросить, ни за что не ршусь!.. А если я сама? Говорятъ, это часто длается… Вотъ онъ разсказывалъ про такой случай… Онъ вдь все равно хотлъ бы мн все оставить, а не своимъ роднымъ. Онъ ихъ ненавидитъ. Да это и не ихъ имущество. Это его и мое. Я жена… Но гд же взять свидтелей?’

Она опять впала въ оцпенніе. Ей стали вспоминаться вс знакомые мужа,— ростовщики, биржевые дльцы, комиссіонеры, темныя личности. Въ ея воспоминаніи воскресли вс ихъ разговоры о поддлк духовныхъ завщаній, о поддлк вокселой, о всей той масс мошенническихъ сдлокъ, которыми жилъ этотъ людъ. Весь этотъ людъ, спокойно говорившій о разныхъ мошенничествахъ, охотно согласился бы за деньги составить вмст съ нею подложное духовное завщаніе. Но ей страшно было войти съ ними въ переговоры. Они могли выдать ее. Она боялась ихъ.

‘Если векселя отъ его имени написать,— снова мелькнуло въ ея голов.— Это легче. Подписать, какъ онъ подписываетъ. Это я одна могу сдлать. Но учтутъ ли ихъ? Учтутъ! Леня самъ принималъ поддльные векселя. По поддльнымъ скоре выплатятъ, говорилъ онъ. Не захотятъ подвергнуться уголовной отвтственности. Но вдь это онъ учиталъ векселя, поддланные дтьми вліятельныхъ особъ, извстныхъ лицъ. А кто учтетъ поддланные мною векселя?.. Разв попросить Петю, чтобы онъ уговорилъ своихъ друзей поставить на векселяхъ бланки… Мн только бы теперь вывернуться съ Петей, а тамъ… Умретъ Леня… я все возьму и безъ духовной… Я одна здсь… Вдь это все мое, мое… Да, учесть векселя теперь, тогда будутъ деньги на выкупъ вещей… А если онъ не умретъ? Что онъ скажетъ тогда, узнавъ о векселяхъ? Онъ убьетъ меня… Убьетъ!’

Она съ ужасомъ взглянула на мужа. Онъ казался мертвымъ.

‘Нтъ, онъ не встанетъ,— подумала она.— Нужно торопиться. Не то все оберутъ его родные. Этотъ проклятый двоюродный его братъ… эта гнусная его тетка… они ненавидятъ меня. Я ихъ мало знаю, но знаю, что они злые, гадкіе?.. Да, они, какъ мой дядя, прідутъ и выгонятъ меня на улицу, въ одномъ плать… Господи, какъ я была тогда несчастна… хорошо еще, что я тогда не вполн понимала это… А теперь… Нтъ, нтъ, я должна что-нибудь сдлать’.

Она думала и дйствовала точно во сн, въ бреду, наобумъ. Она знала дйствительную жизнь по наслышк, она не умла мошенничать, она только сознавала, что она можетъ теперь спастись однимъ мошенничествомъ. Она осторожно встала и, крадучись, пошла между шкаповъ, этажерокъ и вшалокъ съ платьемъ къ письменному столу, накоторомъ стояла свча. Она открыла одну изъ шнуровыхъ книгъ, взяла листъ лежавшей тамъ бумаги и начала копировать подпись мужа. Это была затйливая подпись, состоявшая изъ длинныхъ, узкихъ буквъ, составлявшихъ треугольникъ, начинавшійся большимъ и кончавшійся едва замтнымъ ъ съ росчеркомъ, образовавшимъ почти кольцо, охватывавшее весь треугольникъ. Эта подпись была пріобртена долгой практикой еще въ т времена, когда молоденькій пажъ Зиминъ пріучалъ себя подписывать ‘подпоручикъ Зиминъ’. Она хорошо знала эту подпись, знала характеръ каждой изъ этихъ шести буквъ, и все-таки ея рука выводила совсмъ иныя буквы. Повидимому, что могло быть легче этого росчерка, представлявшаго тонкое, правильное кольцо, а между тмъ у нея не выходило это кольцо такимъ ровнымъ, такимъ правильнымъ. Она попробовала наложить на подпись мужа тонкую бумагу и прорисовать эту подпись. Но этотъ опытъ вышелъ еще неудачне: вс буквы обличали дрожаніе въ рук, росчеркъ былъ мстами толще, мстами тоньше.

— Кто это? Кто?— послышался ей голосъ мужа.

Она замерла, быстро закрывъ рукою бумажку съ пробными подписями.

— Это я,— отозвалась она.

— Не спишь?— спросилъ онъ слабо.

— Нтъ.

— Что длаешь?

Онъ пошевелился. Она еще плотне зажала рукой бумажку. ‘Что, если онъ встанетъ, увидитъ?’ — мелькнуло въ ея голов. Она словно замерла.

— Просматриваю книги отъ нечего длать,— глухо отвтила она.

— Пить дай!

Она скомкала исписанную ею бумажку и спрятала ее въ карманъ. Черезъ минуту она приближалась къ мужу со стаканомъ воды.

— Теб лучше?— спросила она.

— Нтъ… тутъ горитъ… душитъ,— отвтилъ онъ, показывая на грудь.

— Не послать ли за докторомъ?— заботливо спросила она.

Онъ отрицательно махнулъ рукою и снова забылся.

Она опять сла писать эти роковыя шесть буквъ. Иногда она останавливалась на первой же букв, написавъ вмсто з знакъ, обозначавшій унцію, иногда ей удавалось написать вс шесть буквъ и испортить все росчеркомъ, ни разу она не могла сказать, что она хотя на шагъ приблизилась къ желанной цли. Въ ея голов не было теперь никакихъ думъ, вопросовъ, сомнній, ея мозгъ былъ направленъ въ одну сторону, онъ видлъ только эти шесть буквъ съ круглымъ росчеркомъ, онъ стремился только уловитъ эту подпись. Ея душевное настроеніе длалось все боле и боле болзненнымъ, лихорадочнымъ, она была больна серьезне, чмъ ея мужъ, ея психическое состояніе могло быть названо, безъ всякой натяжки, помшательствомъ.

— Не надо… не надо… спи!— опять послышался голосъ больного.

— Ничего!— отвтила Софья Дмитріевна, снова вздрогнувъ и пряча бумажки, исписанныя ею.

— Мы подемъ… ну, и хорошо… довольно такъ жить… Возьми билеты… Ты думаешь, денегъ нтъ… глупости!.. Деньги есть… Потеряна только честь… Бери билеты.

Больной бредилъ ровнымъ, однообразнымъ, гробовымъ голосомъ.

Софья Дмитріевна вся съежилась отъ ужаса. Она боялась подняться съ мста, боялась позвать служанку. Мутное зимнее утро начинало уже заниматься. Она сама не врила своимъ глазамъ, видя, что ночь уже прошла. Она не могла даже дать себ яснаго отчета, какъ она провела эту ночь — писала ли она безъ перерыва, забывалась ли на нсколько минутъ сномъ.

VI.

Рзкій звонокъ у параднаго входа въ квартиру Зиминыхъ заставилъ Софью Дмитріевну очнуться вполн. Онъ напомнилъ ей, что начался день и что ей пора приняться за свои обычныя обязанности.

Она торопливо, испуганно спрятала исписанные ею листы бумаги, кое-какъ поправила свой туалетъ и пошла отворить дверь для пріема постителей. Принявъ въ залогъ вещи и выдавъ ссуду, она осталась одна и начала опять смутно припоминать, что было съ нею въ прошлую ночь. Поддлываніе подписи мужа казалось ей теперь какимъ-то тяжелымъ сномъ, страшнымъ кошмаромъ: если бы въ ея карман не было этихъ предательскихъ, исписанныхъ ею, бумажекъ, она не поврила бы, что она провела эту ночь безъ сна въ такой работ, она даже не понимала теперь, для чего она старалась поддлать подпись мужа. Выдать векселя отъ его имени она, какъ ей казалось теперь, не посмла бы, покуда онъ еще живъ. Написать въ свою пользу завщаніе отъ его имени было невозможно, такъ какъ у нея не было надежныхъ свидтелей. Теперь она понимала все это, и ей самой казалось, что она дйствовала ночью въ бреду, въ припадк умопомшательства. Она никакъ не могла вспомнить, какъ она додумалась ночью до необходимости поддлать подпись мужа. Но что же ей длать теперь, чтобы обезпечить себя въ будущемъ, въ случа смерти мужа? Да дйствительно ли онъ такъ опасно боленъ? Нужно позвать доктора, нужно спросить его о состояніи больного. Она прошла къ мужу. Онъ лежалъ, попрежнему, безъ движенія, но не спалъ.

— Теб, Леня, очень худо?— спросила несмло Софья Дмитріевна.

— Доктора пригласи,— проговорилъ больной слабымъ голосомъ.

— Фроста или кого-нибудь другого?— спросила жена.

— Фроста. Софья Дмитріевна торопливо направилась въ кухню, послала кухарку за докторомъ, велла ей вернуться черезъ парадную лстницу и заперла за нею дверь на черный ходъ.

— Ты, Леня, не хочешь ли чаю?— спросила она, возвращаясь къ мужу.

— Пожалуй, съ лимономъ,— отвтилъ больной,

Онъ лежалъ, обкусывая кожу на пересохшихъ губахъ и разсматривая съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ свои исхудалыя желтыя руки.

— Хорошо ли теб съ лимономъ?— спросила она.

— Ничего…

Она пошла снова въ кухню заварить чай. Она дйствовала теперь бодро, энергично, точно въ лихорадк. По временамъ ей казалось, что ей нужно именно теперь собрать вс свои силы, такъ какъ, пожалуй, сегодня къ вечеру вс кончится. Она не говорила даже мысленно, что именно кончится, она не давала себ отчета, почему она думаетъ, что все должно кончиться именно сегодня, она была просто сильно возбуждена и ждала какой-то катастрофы. Среди хлопотъ съ чаемъ она два раза слышала рзкіе звонки у параднаго входа, два раза отрывалась отъ самовара, чтобы выдать ссуды постителямъ.

— Соня,— позвалъ ее больной.

— Что?— отозвалась она.

— Вывси на двери объявленіе, что сегодня касса закрыта,— проговорилъ больной.— Я не могу слышать этого звонка.

Она поспшила исполнить его желаніе. Она сама была рада, что ее не будутъ тревожить въ этотъ день постители. Черезъ полчаса вернулась служанка. Слдомъ за нею пріхалъ и докторъ Фростъ — полный, серьезный мужчина, съ просдью, съ подстриженными бакенбардами, съ холодными глазами, съ большими перстнями на толстыхъ пальцахъ, походившій скоре на озабоченнаго дльца изъ биржевыхъ игроковъ, на разжирвшаго ростовщика, чмъ на друга болящихъ.

— Я такъ и думалъ, что вчерашнее собраніе не пройдетъ вамъ даромъ,— проговорилъ онъ, щупая пульсъ больного.

— Да… да… Это чортъ знаетъ что такое… Грабежъ чистйшій,— взволновался больной.

— И какъ насъ-то поддли!.. Оказывается, и директора, и наблюдательный совтъ, вс были заодно… Вдь у меня до тридцати тысячъ гибнетъ… Ну, а языкъ какъ?

Больной съ трудомъ высунулъ языкъ.

— Мы, впрочемъ, можетъ-быть, еще успемъ сбыть наши акціи, пока дло не гласно,— проговорилъ докторъ, разсянно смотря на языкъ больного.

— Пожалуйста, похлопочите… Эта проклятая болзнь мн мшаетъ самому позаботиться.

Больной говорилъ съ трудомъ.

— Непремнно… непремнно… Ознобъ сейчасъ же начался, какъ вернулись домой?

— Да… Нтъ, а каковы же директора? Сами суди изъ воды выйдутъ, а акціонеры поплатятся своими боками… А?

— Да я вдь предсказывалъ, что это будетъ. Мы съ вами рискнули…

Докторъ торопливо кончилъ изслдованіе больного, почти не выслушалъ отвтовъ на свои вопросы, поспшно нацарапалъ рецептъ и, аккуратно спрятавъ въ бумажникъ полученныя за визитъ деньги, пожалъ руку больного.

— Что, докторъ, какъ вы его нашли?— спросила Софья Дмитріевна, провожая его въ переднюю.

— Простудился. При его обыкновенной болзни опасно было выходить вечеромъ изъ дому,— отвтилъ онъ,— надвая шубу.

— Я это говорила, да онъ такой упрямый.

— Что-жъ, если дла были, такъ нельзя же было, сидть дома. Дла общества крутогорско-порченской желзной дороги совсмъ разстроились… Открылся цлый рядъ плутней, мошенничествъ… Мы вчера и собирались en petit comit обсудить свое положеніе. Онъ сильно погорячился.

— Но вы не опасаетесь?

— Помилуйте, какъ не опасаться! У меня на тридцать тысячъ акцій! Онъ кажется, мене поплатится,— горячо воскликнулъ докторъ.

— А относительно его болзни? Она не опасна?

Докторъ пожалъ плечами.

— Онъ уже давно опасно боленъ. При спокойствіи можетъ еще проскрипть. Въ его лта съ этой болзнью тянутъ долго… Очень можетъ-быть, что мн удастся во-время сбыть наши акціи, это подйствуетъ на него хорошо въ моральномъ отношеніи.

— Такъ вы думаете, что онъ можетъ еще прожить?

— Отчего же нтъ, если все пойдетъ хорошо! ручаться же за это нельзя. Конечно, мы спохватились во-время, на бирж, положимъ, слухи о длахъ распространятся тоже скоро, но еще найдутся дураки, которые купятъ акціи. Теперь надо только торопиться, ловко обдлать дло.

— Лкарство давать черезъ часъ?

— Да, да, черезъ часъ… Я тамъ ему прописалъ микстурку. Но это все пустяки вс эти микстурки. Поправятся наши дла — и онъ ободрится опять… Лкарство это такъ, для успокоенія совсти… Когда дла плохи, никакія лкарства не помогутъ.

Докторъ кивнулъ головой Софь Дмитріевн и торопливо скрылся. Его сильно тревожили акціи крутогорско-порченской желзной дороги, на которыя онъ убилъ значительную часть своего капитала и которыя должны были сильно упасть въ цн вслдствіе мошенничества желзнодорожнаго правленія.

Софья Дмитріевна, отославъ кухарку въ аптеку, осталась въ самомъ тяжеломъ настроеніи духа. Ей было бы гораздо легче, если бы докторъ прямо сказалъ, что ея мужъ долженъ умереть, и умереть скоро, завтра, сегодня. Это придало бы ей энергіи, заставило бы ее сообразить, что длать. Теперь же она ршительно не знала, за что приняться. Ея ненормальное возбужденіе прошло, силы снова упали. Когда больной немного забылся, она вышла въ кухню и расплакалась. Она даже не замтила возвращенія Дарьи изъ аптеки.

— Что баринъ-то? Помираетъ?— спросила кухарка.

— Худо ему, Дарьюшка, очень худо!— проговорила, всхлипывая, Софья Дмитріевна.

— Экой грхъ какой случился!— вздохнула кухарка.

— Ты дай знать Петру Павловичу, чтобы вечеромъ зашелъ.

— А самъ-то какъ же?

— Что же Леня — Леня теперь не увидитъ.

— Оно, конечно, если ужъ помираетъ… Дворникъ вотъ спрашивалъ. Гробовщикъ, говорятъ, если понадобится, такъ у него есть знакомый.

— Ахъ, что ты, что ты!

Софья Дмитріевна замахала рукой.

— Что-жъ, въ смерти и живот Богъ воленъ!

Софья Дмитріевна снова заплакала.

— Ты сходи, Дарьюшка, къ Петру Павловичу, сходи!— всхлипывала она.

Кухарка покачала головой и вышла изъ кухни. Черезъ четверть часа весь домъ уже зналъ, что Зиминъ ‘помираетъ’. Дарья успла передать всмъ своимъ знакомымъ тревожную новость. Толки о безнадежномъ положеніи ‘ростовщика’ интересовали всхъ. Вс представляли себ, какъ обрадуется молодая жена, оставшись богатой вдовой. Дворникъ далъ знать гробовщику и сбгалъ къ родственникамъ Зимина, которые, уже давно видя, какъ расхварывается Леонидъ Григорьевичъ, подговорили дворника дать имъ знать, если что-нибудь случится съ ихъ родственникомъ. Они ожидали его смерти, какъ хищныя птицы ждутъ падали.

Въ полдень, по черной лстниц, къ квартир Зиминыхъ уже поднималась немолодая женщина, въ полиняломъ и вытертомъ лисьмъ салоп, съ обдерганнымъ собольимъ воротникомъ и въ смятой старомодной шляпк съ выгорвшимъ на солнц краснымъ цвткомъ, сдвинувшейся на затылокъ. Лицо этой женщины, измятое, сморщенное и обрюзгшее, нсколько раскраснлось отъ усиленной ходьбы. Ея блокурые, сухіе и мстами посдвшіе волосы выбивались нсколькими коротенькими прядями на лицо. Она на ходу передергивала свои синеватыя, некрасивыя губы, какъ бы обкусывая беззубымъ ртомъ ихъ запекшуюся кожу. Судя по росту, по довольно прямому стану, по полнот, можно было предполагать, что эта женщина была когда-то ‘belle femme’. Теперь это была руина въ полномъ смысл этого слова — руина отталкивающая, некрасивая, сломанная не столько годами, сколько житейскими бурями и ураганами. Но, несмотря на все это, сразу можно было сказать, что это руина зданія, когда-то блествшаго, когда-то удивлявшаго своимъ величіемъ. При всей своей изношенности, при всей своей нищенской одежд, эта женщина сохранила твердость походки, суровое, повелительное выраженіе глазъ, что-то неуловимое, что сразу говорило, что это ‘барыня’. Она торопливо вошла въ кухню Зиминыхъ и, увидавъ Софью Дмитріевну, вдругъ сдлала привтливую физіономію, хотя улыбка искривила только ея ротъ, въ темной пропасти котораго торчалъ одинъ желтый и большой клыкъ, но не озарила ея тусклыхъ и холодныхъ, срыхъ, какъ свинецъ, глазъ, хранившихъ какое-то суровое, почти жестокое выраженіе.

— Ma ch&egrave,re, что случилось? Вы въ слезахъ?— проговорила она, пожимая руку Софьи Дмитріевны грубою, широкою, почти мужского рукою.

— Леня захворалъ,— проговорила растерянно Софья Дмитріевна, не ожидавшая встртить у себя Марью Ивановну Шустову, тетку своего мужа.

Софья Дмитріевна боялась этой женщины. Она знала отъ мужа грязное прошлое этой барыни-аристократки, оставившей въ Баденъ-Баден и Гамбург на рулетк все свое состояніе, и инстинктивно угадывала, что Шустова не остановится ни передъ чмъ, чтобы поправить хотя сколько-нибудь свое матеріальное положеніе,

— Mon Dieu! mon Dieu! Я такъ и думала, такъ и думала!— воскликнула старуха.— Какъ же вы не дали мн знать? Кто же за нимъ ходитъ?

Старуха говорила развязно, скоро, вставляя французскія слова въ русскую рчь, какъ женщина, привыкшая съ молодости больше болтать въ салонахъ, чмъ слушать. Она небрежно сбросила свой салопъ на руки служанк, сняла шляпку и, бросивъ ее куда попало, какъ вещь, не имвшую для нея никакого значенія, направилась въ. комнату больного.

— Леня спитъ,— несмло замтила Софья Дмитріевна.

— Все равно. Я думаю, со мной нечего церемониться. Люди говорятъ, что довожусь теткой!— съ сухой ироніей отвчала старуха.— Ахъ, Боже мой, онъ даже не на постели лежитъ, а на диван. Это неудобно! Его надо перенести!

Зиминъ открылъ глаза и тупо посмотрлъ на тетку.

— Ай, ай, ай, какой нехорошій ты! Фи!— проговорила старуха, стараясь придать своему сиплому голосу мягкость.— Не стыдно ли хворать?

— Умирать собираюсь,— пробормоталъ больной, скрививъ насмшливо ротъ.

— Ну, полно, полно! Очень нужно думать о смерти! Еще такимъ молодцомъ будешь, что завидно смотрть будетъ.

Больной опять сдлалъ насмшливую гримасу.

— Докторъ былъ?— обратилась старуха къ Софь Дмитріевн.

— Былъ.

— Кто?

— Фростъ его постоянно лчитъ.

— Фростъ? Фростъ?— протяжно повторяла старуха, какъ бы что-то припоминая.— Это какая-то неизвстность! Вы бы пригласили кого-нибудь другого.

— Не надо,— слабо махнулъ рукой Зиминъ.

— Ну, какъ хочешь, какъ хочешь!— успокоительно сказала она.— Но за нимъ уходъ нуженъ. Вамъ однмъ тяжело. Я готова, побыть съ нимъ, чтобы вы отдохнули. Я все равно бью покуда баклуши, да слоновъ продаю.

Въ тон, которымъ была сказана послдняя фраза, снова зазвучала сухая, холодная иронія. Старуха часто прибгала къ подобнымъ вульгарнымъ фразамъ, иногда переходившимъ отъ вульгарности къ цинизму.

— Я не устала,— тихо проговорила Софья Дмитріевна.

— Не устали теперь, но устанете потомъ,— наставительно отвтила старуха.— За больнымъ нужно походить, чтобы знать, какъ это утомляетъ. Лучше двоимъ ходить, чмъ одной.

Софья Дмитріевна обратила молящій взоръ къ мужу. Она боялась, что его тетка останется у нихъ. Старуха могла помшать ея свиданіямъ съ Муратовымъ. Она могла помшать составленію духовнаго завщанія.

— Ты устала, Соня?— спросилъ больной, стараясь прямо взглянуть на нее.

— Нтъ, Леня,— поспшно отвтила она.

— Ну, и прекрасно, и ходи одна. Теб же лучше будетъ.

Въ его голос послышалось не то ласка, не то иронія.

— Ну, какъ хотите,— пробормотала старуха, передергивая синеватыми губами.— Но я надюсь, что вы тотчасъ же пригласите меня, какъ только понадобится моя помощь

Она присла около дивана. Софь Дмитріевн нужно было выйти по хозяйству, но она боялась оставить, тетку съ-глазу на-глазъ съ больнымъ. Наконецъ, ее позвала Дарья, спросить насчетъ кофе и завтрака. Она вышла изъ комнаты. Старуха устремила на больного ястребиный взоръ и, казалось, мысленно разсчитывала, долго ли ему осталось жить. Что-то холодное, безсердечное было въ этихъ глазахъ старой развратницы, дошедшей до нищеты и жаждавшей только денегъ и денегъ, чтобы не умереть на мостовой. Больной неожиданно открылъ глаза и встртилъ этотъ взглядъ. Старуха поспшила улыбнуться, но опять улыбался только ея беззубый, темный, какъ бездонная пропасть, ротъ, изъ котораго выдвигался наружу только одинъ пожелтлый, крупный клыкъ.

— Вотъ какъ свернулся! И недли не протяну,— усмхнулся больной, словно отвчая на ея затаенныя мысли.

— Ne dites pas des btises. Въ болзни всегда разстраивается воображеніе,— торопливо я развязно произнесла старуха.— И не думай о смерти! Tu es hors d’affaire. Ты совсмъ не-опасенъ. Я знаю это, много видла больныхъ на своекъ вку, и выздоравливали, и умирали на моихъ рукахъ. Тоже пожила, слава Богу!

— Нтъ, ужъ мн не встать. Духовную надо сдлать, произнесъ больной.

— Ахъ, забудь обо всемъ этомъ, не волнуйся — и будешь здоровъ.

Старуха чувствовала, что нужно какъ можно боле стараться о томъ, чтобы больной не длалъ духовнаго завщанія. Его слова даже обрадовали ее, давъ ей понять, что онъ еще не сдлалъ завщанія.

— Въ твоей болзни главное — спокойствіе. Не думай о деньгахъ, о противныхъ расчетахъ, тогда и будешь спокоенъ. Бери съ меня примръ: жила, много жила, а никогда ничего не считала.

— Зато много и прожили…

— Много или мало, не знаю, оттого и не тужу. Хуже то бы, если бы считала, да проживала, давно въ могилу сошла бы съ горя о прожитомъ. Вс эти soucis de la vie только убиваютъ, а пользы, право, никакой не приносятъ. Ну, что вотъ ты? Ну, разсчитывалъ, копилъ, а разв ты радъ?

— Гд ужь мн! Это вы умли только пожить!— усмхнулся больной.

— Да, пожила, пожила! Есть чмъ прошлое вспомнить!— почти хвастливо отвтила старуха.

— А много т-то стоили, съ кмъ пожили?— презрительно спросилъ больной, какъ бы желая съ умысломъ оскорбить ненавистную ему женщину.

— Ну, mon cher, никогда не продавала, никогда не покупала,— отвтила она съ холоднымъ цинизмомъ.

Въ эту минуту въ комнату вошла Софья Дмитріевна, чтобы пригласить старуху къ кофе.

— Бдный Леонидъ! Ca bile s’meut aisment, какъ только онъ вспомнитъ о длахъ, о деньгахъ. А онъ только и толчетъ, что о духовной,— заговорила тетка, обращаясь къ Софь Дмитріевн.— Ему эти волненія вредны. Вы должны уговорить его, чтобы онъ не думалъ ни о какихъ длахъ. Поправится, тогда другое дло. Теперь же позволить ему толковать о нихъ — значитъ желать ухудшенія его здоровья, это ваша прямая обязанность заботиться о его спокойствіи.

Софья Дмитріевна взглянула вопросительно на тетку и мужа.

— Да вдь ей нельзя не заботиться о духовномъ завщаніи, такъ какъ безъ духовной она останется нищей,— проговорилъ больной, и опять по его лицу скользнула насмшливая гримаса.

— Ну, мой другъ, никто не станетъ обирать Софью Дмитріевну,— произнесла тетка, презрительно пожимая плечами.— Да, я думаю, ей теперь и не до того, чтобы размышлять, что съ нею будетъ посл. Теперь мысль о твоемъ здоровь должна быть у нея на первомъ план.

Софья Дмитріевна была смущена.

— Почему же мысль о моемъ здоровь, а не о моей смерти?— усмхнулся больной.— Живые о живомъ и думаютъ. Вдь меня вс милліонеромъ считаютъ. Какъ же не думать о такомъ богатств!

— Фи, ты оскорбляешь жену свою подозрительностью!— съ упрекомъ покачала головой тетка.— Хорошо, что я не наслдница посл тебя, а то, право, и я оскорбилась бы. Впрочемъ, можетъ-быть, ты мн и вздумаешь оставить какую-нибудь старую шубу, а то моя хламида просится въ отставку,— усмхнулась она и, быстро перемнивъ тонъ, прибавила:— полно, ты еще насъ переживешь, только не волнуйся.

Софья Дмитріевна пригласила тетку мужа въ другую комнату. Об женщины вошли въ комнату, раздленную драпировкой на дв половины, и сли у круглаго стола пить кофе.

— Бдный Леонидъ, какъ онъ волнуется!— вздохнула тетка.— Ахъ, ужъ эти дльцы! Деньги для нихъ дорожесобственной жизни. Вамъ надо стараться успокоить его и ободрять. Я надюсь, что вы, ma ch&egrave,re, не говорили ему о завщаніи? Денежные вопросы — это его больное мсто. Его можно убить ими. Будьте осторожны. Этого требуетъ благоразуміе. Вы можете его окончательно убить, напоминая ему о завщаніи, и тогда для васъ же будетъ хуже. Онъ не сдлаетъ завщанія, если вы его станете просить объ этомъ теперь. Вы видите, какъ онъ относится къ этому длу. А между тмъ, это взволнуетъ его и ускоритъ его смерть.

Софья Дмитріевна молчала. Она все боле и боле понимала безвыходность своего положенія.

— Какъ жаль, что вы не поддержали моего предложенія ходить за больнымъ,— продолжала тетка.— Я, можетъ-быть, скоре, чмъ кто-нибудь другой, могла бы довести Леонида до составленія духовнаго завщанія. Меня вдь онъ не можетъ подозрвать ни въ чемъ. Я не наслдница. Съ своими дтьми я, какъ вы знаете, не въ ладахъ. Наконецъ, заботясь о духовной, я могла бы дйствовать только въ вашу пользу. Вдь ваше положеніе дйствительно очень тяжелое. Правда, про Леонида говорятъ, qu’il est cousu d’argent, но я думаю, что онъ вовсе не такъ богатъ, чтобы ваша законная часть наслдства могла быть значительною. Вамъ достанутся какія-нибудь семь-восемь тысячъ, вотъ и все. Съ этими средствами on ne peut pas faire bonne vie. Pauvre enfant! Вы еще не знаете, что значитъ нищета! Ахъ, я все знаю по опыту: и богата была, и голодала. Всего было… Ну, да что объ этомъ толковать! Дай Богъ вамъ не пройти той дороги, которую прошла я. Можетъ-быть, Леонидъ еще поправится, хотя, конечно, надежды мало. Я насмотрлась на своемъ вку на больныхъ. Онъ можетъ умереть совершенно неожиданно: припадокъ сильнаго кашля, недостатокъ воздуха — и конецъ. Gela peut ne pas arriver, но все же вы должны быть къ этому готовы: эти удары переносятся не легко, когда ихъ не ждешь.

Софья Дмитріевна чувствовала, что у нея замираетъ отъ ужаса сердце. Ей опять представлялся этотъ исхудалый трупъ среди ихъ мрачной обстановки, приходъ полиціи, опечатываніе имущества, раздлъ денегъ, грабежъ со стороны алчныхъ родственниковъ мужа, ея бдность и необходимость отречься отъ Муратова. Она сознавала, что ее можетъ спасти только духовное завщаніе, но какъ же сказать мужу о духовномъ завщаніи? Это его раздражитъ. Онъ взволнуется, упрекнетъ жену за желаніе его смерти и, конечно, не напишетъ духовнаго завщанія. Можетъ-быть, это даже ускоритъ его смерть. Но если не говорить ему объ этомъ предмет, то онъ самъ и не подумаетъ о духовномъ завщаніи, а умереть онъ можетъ каждую минуту.

— Ну, я пойду, дитя моя!— проговорила тетка, зорко слдившая за Софьей Дмитріевной своими холодными глазами.— Мужайтесь и надйтесь, если вы еще можете надяться.

Старуха встала и простилась съ Зиминой. Софья Дмитріевна осталась одна и задумалась. Шустова поставила ее въ безвыходное положеніе: она отрзала ей возможность намекнуть больному о духовномъ завщаніи и въ то же время указала бдной женщин, что ждетъ ее въ будущемъ, если духовнаго завщанія не будетъ сдлано. Теперь Софь Дмитріевн, не знавшей размровъ денежныхъ средствъ мужа, становилось еще страшне, когда она вспомнила о словахъ Фроста, говорившаго о значительныхъ потеряхъ Зимина на акціяхъ крутогорско-порченской желзной дороги. Не потерялъ ли Зиминъ на нихъ большую часть своего состоянія? Не разорился ли онъ совсмъ? Что тогда? Что достанется ей?

Въ это время отчетливо пробили часы. Молодая женщина вспомнила, что пора дать больному лкарство. Она торопливо поднялась съ мста, и въ ея голов мелькнула мысль, что нужно какъ можно аккуратне лчить больного, чтобы поднять его. Теперь она, кажется, много отдала бы, чтобы видть его здоровымъ. Она вошла въ комнату къ мужу и предложила ему лкарство.

— Ворона улетла?— глухо спросилъ онъ.

— Кто?

— Про тетку спрашиваю…

— Да,она ушла.

— Почуяла падаль! Это первая застрльщица. Погоди, прилетятъ и другія хищныя птицы. Сыну дастъ знать.

— Они въ ссор, Леня…

— Ну да, въ ссор, потому что у нея денегъ нтъ… Теперь помирятся. Нтъ, воронъ ворона не заклюетъ… Вс вмст дйствовать станутъ.

Больной взглянулъ на жену.

— Ты боишься ихъ, Соня?— спросилъ онъ мягко.

— Чего же мн ихъ бояться?— тихо отвтила она.

— А помнишь своего дядю, какъ онъ тебя выгналъ на улицу? И они выгонятъ тебя, если не будетъ духовнаго завщанія. Денегъ, денегъ всмъ надо! Изъ-за денегъ убить ближняго вс готовы. Теперь вкъ такой, съ деньгами ты — царь, безъ денегъ — отщепенецъ, прокаженный… Не будь у меня денегъ, издыхалъ бы, какъ собака. Никто не пришелъ бы навстить…

Больной встревожился и закашлялъ. Софья Дмитріевна поблднла.

— Леня, милый, не тревожься!— начала она умолять его.— Береги себя, береги ради меня!

Въ ея голос послышались слезы.

— Ничего, ничего… пройдетъ!— отрывисто махалъ онъ рукою, продолжая кашлять.

Она машинально провела рукою по его впалой груди. Она боялась, что онъ умретъ, оставивъ ее нищей. Онъ съ благодарностью взглянулъ на нее за это ласковое движеніе.

— Бдная. Охъ… тяжело теб со мною… Ну, да я еще поднимусь… поправлюсь… заживемъ иначе… удемъ сейчасъ же въ Ментонъ, какъ только немного полегчаетъ… Ты вдь рада будешь попутешествовать? Да?..

— Да,— отвтила Софья Дмитріевна, чувствуя, что ее снова охватилъ ужасъ при мысли о путешествіи, о разлук съ Муратовымъ, объ открытіи мужемъ недостатка ея золотыхъ вещей.

Она окончательно переставала понимать, что она желаетъ, и что ей нужно длать. Желать скорой смерти мужа и остаться, быть-можетъ, съ такими маленькими средствами, что Петръ Павловичъ откажется на ней жениться. Желать выздоровленія мужа и при отъзд его за границу открыть ему пропажу ея золотыхъ вещей, разстаться съ Муратовымъ. Попросить мужа сдлать въ ея пользу духовное завщаніе и тмъ самымъ показать мужу, что она надется на его смерть, раздражить его еще боле, заставить. Это лишить ее всего. Не говорить ему о духовномъ завщаніи и терпливо ждать, когда онъ самъ напишетъ это завщаніе, зная наврное, что онъ его не напишетъ никогда по своему-собственному почину. Она теряла голову и бродила весь день, какъ помшанная. Казалось, ее заперли въ затхлый и темный подвалъ, откуда не было никакого выхода, гд ей приходилось стоять у постели умирающаго, у котораго были спрятаны въ неизвстномъ для нея мст ключи отъ этого подвала,— она боялась и продолженія жизни этого умирающаго, и его смерти. Она вся холодла отъ сознанія безвыходности своего положенія, и въ то же время ей вспоминался Муратовъ, вспоминались восторги любви, рисовалась возможность счастливой жизни съ нимъ. Она сознавала, что она не можетъ отказаться отъ Муратова, что онъ ей дороже всего на свт, что онъ — цль ея жизни. Ей вспоминалось его еще красивое выхоленное тло, и она сравнивала его съ истощенной, костлявой и желтой фигурой мужа, ей вспоминались мужественныя ласки Муратова, и она видла въ его цинизм, въ его развращенности силу и страстность, ей представлялось, что она могла бы безраздльно, постоянно обладать этимъ человкомъ, если бы не мужъ, если бы не бдность. Ей въ душу начинало впервые закрадываться чувство, близкое къ ненависти къ мужу,— ненависти за то, что онъ живетъ, что онъ не отказываетъ ей по духовному завщанію всего своего состоянія. Это чувство не было чувствомъ простой развратницы, чувствомъ обыкновенной безнравственной женщины, это было просто чувство женщины, не знавшей никакихъ другихъ законовъ, кром законовъ чисто-животной жизни, не имвшей никакого понятія о нравственности. Дикарь убиваетъ дикаря, чтобы не быть самому, убитымъ, онъ съдаетъ убитаго врага, потому что онъ хочтъ сть, а человческое мясо кажется ему питательнымъ. Тутъ нтъ преступленія, потому что тутъ нтъ сознанія о нравственности и безнравственности, а есть простые животные инстинкты, простыя потребности утробной жизни. Этою жизнью жила Софья Дмитріевна. Она спокойно выносила присутствіе и ласки мужа, покуда это присутствіе и эти ласки не мшали ей почти ежедневно хоть часъ удовлетворятъ свои собственныя животныя потребности съ другимъ, теперь больной мужъ длался преградою для ея свиданій, онъ могъ помшать въ будущемъ ея наслажденіямъ,— и она начинала ненавидть этого мужа.

Въ девять часовъ вечера явился Петръ Павловичъ. Его пришлось принять въ кухн, откуда была выслана Дарья въ спальню сторожить, не проснется лй баринъ.

— Ты знаешь, Леня захворалъ,— проговорила Софья Дмитріевна, обнимая Муратова.

— Опасно?— спросилъ Петръ Павловичъ.

— Да… кажется, не встанетъ… Я не знаю, что кв длать.

Муратовъ нахмурился.

— Надо поторопиться заполучить духовное завщаніе.

— Онъ никогда его не напишетъ самъ, просить же я не смю. Онъ подумаетъ, что я желаю его смерти.

— Да, но вдь въ противномъ случа ты останешься, быть-можетъ, нищею.

— Милый, дорогой мой, мн лично ничего не нужно… Но теб было бы трудно жить со мною безъ средствъ.

— Объ этомъ не можетъ быть и рчи,— пробормоталъ Муратовъ, пораженный мыслью, что Зимина не сегодня, такъ завтра можетъ сдлаться вдовою, свободною.

— Ты меня совсмъ не любишь!

— Ты удивительная женщина… Впрочемъ, нтъ, вы вс, женщины, таковы. Ты думаешь, что любовь выражается въ томъ, чтобы очертя голову сходиться двумъ любящимъ сердцамъ. Въ любви есть нчто высшее: тутъ есть забота о будущности любимаго человка, о дтяхъ… Ты неопытна и теб кажется, что мы будемъ счастливы и нищими, а я знаю, что нищета убиваетъ любовь, что мы же имемъ права играть участью нашихъ дтей, что меня будетъ убивать, если ты будешь нуждаться въ чемъ-нибудь, да и ты не вынесешь, если буду нуждаться я…

Она не слушала его и только страстно любовалась имъ. Ей нравилось, какъ онъ говорилъ, какъ онъ убждалъ.

— Красавецъ мой, дорогой!— страстно шептала она, не спуская съ него глазъ.— Я тебя не отдамъ, никому не отдамъ.

Она прижалась къ его груди, поднесла къ губамъ его руки. Онъ сдлалъ нетерпливое движеніе.

— Ты все свое толкуешь, когда надо говорить о дл!— пробормоталъ онъ, угадывая, что она вовсе не слушала его.

— Говори, говори, я слушаю!— нжно улыбнулась она, какъ взрослый человкъ, увряющій ребенка, что онъ слушаетъ лепетъ послдняго.

— Мы оба теперь стоимъ въ скверномъ и ложномъ положеніи, Мы зашли слишкомъ далеко. Намъ надо извернуться. Нужно выкупить твои вещи, мн нужны деньти. Не попробовать ли еще разъ прибгнуть въ помощи твоихъ векселей…

— Ты говорилъ, что за нихъ ничего не даютъ,— замтила Зимина.

— Да, безъ поручительства… Но, въ крайнемъ случа, я могу прибгнуть къ поручительству Аносова. Я думалъ обойтись безъ этого, но нельзя: деньги уходятъ, а мй он нужны до зарзу. Конечно, учетъ векселя будетъ сдланъ за варварскіе проценты. Если бы это былъ вексель твоего мужа, то учетъ обошелся бы дешевле. Но что же длать, надо покориться необходимости.

Зимина на минуту задумалась. Въ ея душ происходила какая-то борьба.

— Петя, послушай,— начала она несмло.— Если бы я дала вексель Лени…

— Да разв онъ подпишетъ?— изумился Муратовъ

— Нтъ… но видишь ди… вдь это на-время… Онъ умретъ… тогда мы заплатимъ… Я за него подпишу…

Она совсмъ спуталась и замолчала.

— Что ты выдумала?— воскликнулъ Муратовъ, блдня,— Преступленіе? Въ какую пропасть ты тянешь меня! Мало того, что мы гибнемъ отъ недостатка средствъ, такъ нтъ, еще нужно затянуть на ше новую петлю,

Онъ хотлъ встать. Зимина пугливо удержала, его.

— Прости, прости меня. Я совсмъ потеряла голову. Я брежу,— начала она, ловя и цлуя его руки.

— Это возмутительно!— бормоталъ онъ въ волненіи.— Поддлывать векселя! Идти подъ уголовный судъ!..

— Ну, не сердись, милый! Я завтра утромъ пришлю теб два своихъ векселя,— робко проговорила Зимина.

— Да нужно ли и это! Вдь и эти векселя вотъ гд будутъ сидть у меня.

Муратовъ провелъ рукою по ше.

Онъ вдругъ начиналъ сознавать, что онъ падаетъ въ какую-то пропасть, что онъ становится преступникомъ.

— Ну, полно, полно!— прошептала Зимина, снова приживаясь къ нему.— Такъ бы я и не разсталась съ тобой, никогда, никогда! Знаешь, я, кажется, все, все сдлала бы для тебя. Ты боишься преступленія, а я — я боюсь только разлуки съ тобой… Только ты нехорошій, мало ласкаешь меня, мало любишь!

Она обняла его и поцловала, но его ласки были холодне обыкновеннаго. Ему начинало длаться какъ-то неловко, какъ-то тяжело, какъ-то страшно въ присутствіи этой женщины.

Впервые онъ сошелся съ женщиной, которая ему говорила только о любви и о любви, и которой онъ говорилъ только о деньгахъ и о деньгахъ. До сихъ поръ деньги въ его любовныхъ интрижкахъ вовсе не составляли никакого вопроса ни для него, ни для любившихъ его женщинъ. Эти деньги попадали ему въ карманъ такъ же случайно, незамтно и просто, какъ попадали въ его желудокъ конфеты, фрукты, вино. Онъ, получая иногда эти деньги, не считалъ, что онъ продается, что ему платятъ за какія-нибудь услуги, женщины, даря ему эти деньги, не думали, что он платятъ ему за любовь. Это были дружескія одолженія, подарки на память, займы безъ отдачи. И дающія, и берущій не придавали этимъ деньгамъ никакого значенія, привыкли не считать ихъ, сорить ими, бросать ихъ направо и налво и возмутились бы, если бы кто-нибудь сказалъ, что тутъ идетъ продажа и покупка любви. Теперь было не то. Онъ начиналъ сознавать, что онъ продаетъ свои ласки. И кому же онъ продаетъ эти ласки? Прежде женщины дарили его изъ своихъ денегъ, теперь онъ беретъ деньги у женщины, не имющей ничего своего, обманывающей и обкрадывающей своего мужа. Она длаетъ преступленіе, и онъ является ея соучастникомъ, ея подстрекателемъ. Но этого мало. Прежде онъ сходился съ женщинами съ полнымъ сознаніемъ, что онъ завязываетъ мимолетную интрижку, ршается на любовную шалость, какъ каждый молодой холостякъ, втреникъ, кутила, Донъ-Жуанъ. Это зналъ и онъ, и он. Въ этомъ была поэзія мимолетной любви, этимъ любовники спасали себя отъ страха за будущее, отъ серьезныхъ думъ. ‘Ловить минуты наслажденья’, ‘любить безъ думъ, безъ размышленій’ — вотъ что было имъ нужно. Теперь онъ, наоборотъ, долженъ былъ обманывать эту женщину, придавая интриг серьезное значеніе, давая клятвы жениться на этой женщин съ полнымъ сознаніемъ, что онъ лжетъ. Онъ дошелъ да этой лжи не умышленно, постепенно, но все же дошелъ. Клялся въ вчной любви онъ нердко и прежде, но т женщины знали хорошо цну этихъ клятвъ, а эта женщина, неопытная, несвтская, простоватая, приняла каждое его увреніе за чистую монету, запомнила каждое его общаніе, построила на его словахъ все свое будущее. До сихъ поръ онъ былъ ‘шалунъ’, ‘повса’, ‘гуляка’, теперь онъ длался ‘обманщикомъ’, ‘преступникомъ’, ‘соучастникомъ воровки’. Въ немъ могла дремать совсть, въ немъ могло не возмущаться нравственное чувство, но въ немъ не могъ не пробудиться стыдъ, не могъ не пробудиться страхъ. До сихъ поръ онъ гордился ролью Донъ-Жуана и готовъ бы былъ, какъ Казанова, написать свои скандалезные мемуары, теперь онъ стыдился роли сообщника воровки, принимающаго отъ нея краденыя вещи съ полнымъ сознаніемъ, что он краденыя. Всеобщій любимецъ, всеобщій баловень, онъ держалъ себя гордо, небрежно, развязно, теперь онъ чувствовалъ, что онъ не перенесетъ позора, а позоръ могъ покрыть его каждую минуту. Предложеніе Зиминой поддлать векселя напомнило ему о возможности попасть на скамью подсудимыхъ — попасть не за эти векселя, а за принятіе отъ Зиминой краденыхъ вещей. Онъ испытывалъ уже не одно чувство гадливости, которое проснулось въ немъ, когда онъ увидалъ, что Винтеръ и Флери равняютъ его съ собой, въ немъ пробудилось чувство, близкое къ отчаянію.

— Не тужи, все еще какъ-нибудь уладится. Нужно подумать, что длать,— ласковымъ голосомъ прошептала Софья Дмитріевна, тревожно слдя за выраженіемъ его лица.

Эти слова заставили Муратова очнуться. Онъ осмотрлся, и его точно что-то кольнуло въ самое сердце. Ему стало обидно и больно, что онъ сидитъ съ этою женщиною въ кухн. Это была мелочь въ сравненіи со всмъ, что грозило ему, но именно эта мелочь теперь боле всего оскорбляла его. Онъ походилъ на смертельно больного человка, который забываетъ на минуту вс свои страшныя страданія и мучится боле всего оттого, что не можетъ согнать медленно ползающей но его лицу мухи, точно она-то и длаетъ главнымъ образомъ невыносимымъ его положеніе.

Муратовъ всталъ.

— Посиди еще, милый, дорогой мой!— обвила его руками Софья Дмитріевна.— Ты недобрый, даже не хочешь приласкать меня,

— Не до ласкъ теперь!— раздражительно произнесъ онъ.— Я удивляюсь вамъ, женщинамъ, Вы только и думаете о наслажденіяхъ, хоть бы кругомъ все погибало. Стыдись, Соня, думать теперь о ласкахъ, о наслажденіяхъ. Вдь худъ ли, хорошъ ли твой мужъ, но все-таки ты многимъ ему обязана, во многомъ передъ нимъ виновата, а онъ теперь умираетъ, здсь, возл насъ…

Ему стала противна въ эту минуту Софья Дмитріевна, какъ навязчивое существо, живущее только своими животными инстинктами, своими сладострастными побужденіями. Насколько была она сама виновата въ этомъ, насколько былъ въ этомъ виноватъ онъ — этого онъ не спрашивалъ, не сознавалъ. Ему просто было противно смотрть на женщину, которая безучастно смотритъ на все — на положеніе своего мужа, на свое положеніе, на положеніе любимаго человка, и только требуетъ ласкъ и ласкъ.

Онъ поспшно всталъ, наскоро простился съ нею и вышелъ изъ квартиры Зиминыхъ. На душ у него было тяжело, скверно, въ немъ начинало шевелиться что-то въ род угрызеній совсти, раскаянія. Если бы въ эту минуту у него былъ подъ рукою другъ, добрая сестра, чье-нибудь любящее чистое сердце, онъ расплакался бы самыми искренними слезами.

VII.

Возвратившись домой отъ Зиминыхъ, Муратовъ нашелъ на стол въ своей спальн письмо отъ старухи Сухаревой. Она приглашала его къ себ на балъ. Это было одно изъ тхъ обыкновенныхъ приглашеній, какія Муратову приходилось получать чуть не каждую недлю въ теченіе зимняго сезона, но онъ взволновался. Онъ зналъ, что на этомъ балу онъ встртитъ Юлію Николаевну Сухареву, что ему представится первый случай въ эту зиму поговорить съ молодой двушкой, въ которой онъ видлъ единственное свое спасеніе

До силъ поръ Юлія Сухарева не играла въ жизни Петра Павловича Муратова никакой особенной роли. Онъ, въ качеств ея дальняго родственника и пріятеля ея брата, здилъ къ ней въ институтъ вмст съ старшимъ Сухаревымъ, чтобы посмотрть на институтокъ, чтобы пошкольничать. Въ омут безпечальнаго житья онъ никогда не задумывался о томъ, какое впечатлніе онъ производилъ на молоденькую институтку, встрчаясь съ нею изрдка въ пріемные дни въ институт и видя ее лтомъ на дач у ея матери или у ея сестры Аносовой. Теперь его мучилъ вопросъ: какъ она смотритъ на него, какъ она приметъ его предложеніе, какъ дойти до этого предложенія? Этотъ вопросъ его занималъ тмъ боле, что онъ боялся встртить отпоръ своимъ намреніямъ въ семь Аносовыхъ, имвшимъ сильное вліяніе на Сухаревыхъ.

Онъ зналъ хорошо семью Аносовыхъ, приходившихся ему тоже сродни. Мужская часть этой семьи состояла изъ отца и двухъ сыновей. Старикъ Петръ Ивановичъ Аносовъ и старшій сынъ Николай Петровичъ Аносовъ, женатый на Марь Николаевн Сухаревой, давно захватили въ свои руки и de jure, и de facto опеку надъ Сухаревыми. Старикъ Аносовъ, добившійся весьма значительнаго поста въ административной сфер при помощи своихъ родственныхъ связей съ графами Баскаковыми, при помощи своей ловкости и красоты, при помощи своего серьезнаго характера и блестящаго воспитанія, былъ сначала далеко не такимъ богатымъ человкомъ, чтобы жить сообразно съ своимъ замтнымъ положеніемъ въ свт. Вслдствіе этого ему пришлось, съ одной стороны, быть сильно расчетливымъ, а съ другой — искать выгодныхъ сдлокъ. Онъ былъ членомъ различныхъ правленій въ банкахъ и въ акціонерныхъ обществахъ, гд за каждое засданіе получалось по пятидесяти и боле рублей, онъ сильно работалъ по доставленію разныхъ концессій желзнодорожнымъ строителямъ, онъ игралъ на бирж своими и казенными деньгами. Но вс добываемыя имъ деньги почти безъ остатковъ уходили на широкую жизнь, къ которой его обязывало его положеніе въ свт, и за воспитаніе дтей, которыя должны были въ будущемъ занять такое же блестящее положеніе въ свт, какое занималъ онъ. Вслдствіе этого въ дом Аносовыхъ шла довольно своеобразная, хотя и нердко повторяющаяся, у подобныхъ людей жизнь. Повидимому, этотъ домъ былъ источникомъ неизсякаемыхъ богатствъ: множество просторныхъ комнатъ, блескъ бронзы, бархата и художественныхъ произведеній, обиліе тропическихъ растеній, большое Число парадной прислуги, бонны, гувернантки и гувернеры у дтей, экипажи и лошади, абонированныя ложи въ опер и во французскомъ театр, ежегодные офиціальные балы и обды,— все это говорило о богатств. Но рядомъ съ этимъ шли заботы о томъ, чтобы посл бала прислуга не украла огарковъ стеариновыхъ свчей,— чтобы посл обда не исчезли оставшіяся отъ стола груши-дюшесъ или несъденные трюфели, чтобы обойщикъ при передлк мебели не укралъ лишняго аршина матеріи. Старикъ Аносовъ и его жена заходили еще дале: оттянуть два урока у учителя, не заплатить за полмсяца прогнанному лакею, затянуть уплату разнымъ ремесленникамъ,— все это было въ ихъ нравахъ, хотя въ то же время они жертвовали или, врне сказать, должны были жертвовать тысячи на разныя благотворительныя учрежденія, поддерживая этими жертвами слухи о своемъ богатств, упрочивая свой кредитъ и свое положеніе въ обществ. Посторонніе люди и прислуга считали разныя утягиванія денегъ Аносовыми у той или другой, трудящейся мелкоты слдствіемъ скупости. Въ сущности все это было сначала слдствіемъ бдности,— бдности, имющей десятокъ тысячъ годового дохода и обязанной прожить ежегодно одиннадцать тысячъ. Потомъ это усчитываніе и утягиваніе грошей вошло въ привычку, да сверхъ того, когда у старика было уже столько денегъ, сколько было нужно для прожитія, онъ увидалъ необходимость сберегать лишнія копейки на приданое дочерямъ и сыновьямъ. Находясь въ такомъ положеніи, онъ, гордый и неприступный всегда и везд, являлся довольно смирнымъ и ручнымъ передъ служащими тхъ правленій, гд онъ былъ членомъ, когда отъ этихъ служащихъ зависло лишній разъ замнить имъ того или другого очередного члена правленія, не явившагося на засданіе, и, такимъ образомъ, дать ему право получить лишніе пятьдесятъ рублей за лишнее засданіе. Но то, что было у старика слдствіемъ привычки сводить концы съ концами, выродилось у старшаго сына въ положительную скупость, въ скряжничество, въ алчность. Старшій сынъ Аносова, выросшій въ то время, когда его отецъ положительно долженъ былъ утягивать у гувернантокъ, учителей и прислуги гроши, привыкъ съ дтства дорожить каждою копейкою. Онъ съ колыбели слышалъ, какъ его отецъ и мать говорили въ тсномъ семейномъ кругу: ‘эти люди настоящіе мошенники’, ‘насъ грабятъ со всхъ сторонъ’, ‘мы не можемъ сорить деньгами направо и налво’, ‘насъ совершенно разорятъ вс эти расходы’. Онъ сталъ чувствовать какой-то невольный, инстинктивный страхъ, ежедневно ожидая, что они обднютъ. Онъ помнилъ, какое сильное впечатлніе произвела въ его дом всть объ освобожденіи крестьянъ. Его отецъ волновался, говоря, что ‘хорошо отпускать крестьянъ тмъ, кому имнія съ неба упали, у кого они родовыя, но каково тмъ, кто купилъ крестьянъ на кровныя деньги, кто вошелъ въ долги при покупк имнія’. Онъ, старикъ Аносовъ, былъ однимъ изъ такихъ несчастливцевъ: онъ незадолго передъ освобожденіемъ крестьянъ, въ первый годъ крымской кампаніи, когда онъ занимался въ комиссаріат, прикупилъ къ своему небольшому имнію большое помстье, на которое затратилъ вс наличныя деньги и ради котораго вошелъ еще въ долги. Онъ говорилъ объ эмансипаціи со скрежетомъ зубовнымъ, потерявъ даже свою обыкновенную способность уклоняться въ сторону при каждомъ щекотливомъ вопрос, и чуть-чуть не испортилъ этимъ всей своей карьеры. Въ теченіе извстнаго промежутка времени ему пришлось быть ‘не у длъ’. Это печальное, обстоятельство въ его служебной карьер, вызванное представленнымъ имъ письменнымъ мнніемъ относительно вопроса объ эмансипацій, заставило его сильне сблизиться съ людьми биржи, а сына его заставило сдлаться еще боле трусливымъ скрягой. Въ эту пору судьба уже послала Аносовымъ кладъ въ вид опеки надъ Сухаревыми. Оберегать милліоны Сухаревыхъ было не безвыгодно и тмъ боле удобно, что сама мать семейства, старуха Сухарева, была женщина недалекая по уму, мало образованная, помшанная на нарядахъ, на балахъ, и вовсе не занималась ни воспитаніемъ дтей, ни денежными длами. Она знала только одно, что ей и ввкъ не прожить того богатства, которое ей оставилъ ея отецъ, одинъ изъ крупныхъ откупщиковъ и подрядчиковъ былого времени. У нея было четверо дтей, дв дочери и два сына. Старшая дочь очень скоро вышла замужъ за Николая Петровича Аносова. Это случилось въ то время, когда карьера Петра Ивановича Аносова снова стала длаться завидной. Уже въ 1863 году его имя снова появилось въ числ другихъ замтныхъ именъ, и его ‘дипломатическая физіономія’ сдлалась серьезне, важне и сосредоточенне прежняго. Онъ сталъ все чаще при каждомъ удобномъ и неудобномъ случа повторять свою любимую фразу: ‘я предвидлъ то-то и то-то еще въ такомъ-то году и представлялъ записку по такому-то и такому-то вопросу’. Писаніе ‘записокъ’ и произнесеніе рчей было его конькомъ. Онъ писалъ и говорилъ витіевато, многословно и плавно, и потому очень скоро прослылъ за ‘человка съ головой’, за ‘глубокомысленнаго государственнаго дятеля’, за ‘дипломата’. Этому много помогалъ его способъ выражаться: онъ избгалъ рзкихъ словъ, возбуждающихъ страсти, и всегда находилъ т смягчающія выраженія, при которыхъ самыя горькія явленія длаются мене страшными. Онъ первый замнилъ слова ‘мошенничество желзнодорожнаго правленія’ словами ‘недостаточная исполнительность въ администраціи желзной дороги’, слово ‘голодъ’ словами ‘продовольственныя затрудненія, временно постившія такую-то губернію’, слова ‘французская революція’ словами ‘умственное броженіе общественныхъ массъ во Франціи’, слово ‘бунтъ’ словами ‘прискорбное недоразумніе между частными лицами и представителями власти’, слово ‘конституція’ словами ‘организованное общественное мнніе’ и т. д. Такихъ оборотовъ рчи у него было въ запас неисчерпаемое множество. Нужно было быть, конечно, далеко не глупымъ человкъ, чтобы удачно придумывать эти смягчающія выраженія для грубыхъ истинъ. Уклончивость была самою главною чертою характера. Самая его физіономія, самая его фигура служила какъ бы выраженіемъ этой способности. Мягкое, круглое, слегка розоватое лицо отличалось отсутствіемъ рзкихъ чертъ. Отсутствіе усовъ и бороды давало возможность видть его круглый и красивый подбородокъ, его довольно правильныя губы. Въ то же время его ровные, заботливо подстриженные бакенбарды прикрывали его вульгарныя скулы, его нсколько широкія щеки. Его глаза были зорки, но сровато-голубой цвтъ скрывалъ отъ наблюдателя ихъ зоркость, смягчая рзкость ихъ взгляда. Онъ не былъ ни высокъ, ни низокъ и потому не останавливалъ на себ вниманія, стоя въ толп. Онъ былъ не толстъ, не круглъ, такъ что его движенія были мягки, граціозны, не угловаты. Онъ ходилъ легкой, едва слышной поступью, какъ человкъ, привыкшій къ паркету, къ тишин женскихъ будуаровъ. Такъ же мягокъ, спокоенъ былъ его голосъ. Онъ умлъ говорить такъ, что избгалъ слова ‘нтъ’. Онъ во всякомъ поднятомъ въ обществ вопрос горячо развивалъ сначала ту мысль, что этотъ вопросъ самый насущный, самый животрепещущій, и, доказавъ такимъ образомъ современность своихъ взглядовъ и возвышенность своихъ чувствъ, съ глубокимъ прискорбіемъ произносилъ ‘но’ и затмъ начиналъ осторожно и мягко, опять-таки съ глубокимъ прискорбіемъ, доказывать, что при современномъ умственномъ уровн развитія общественныхъ классовъ и при временныхъ экономическихъ затрудненіяхъ страны было бы невозможно приняться за разршеніе этого вопроса, не убивъ его въ зародыш излишнимъ усердіемъ въ примненіи его къ жизни. Такимъ образомъ, онъ спасалъ каждый животрепещущій вопросъ отъ гибели тмъ, что предлагалъ его оставить покуда подъ сукномъ. Временныя затрудненія у него являлись при обсужденіи каждой реформы, и каждую реформу онъ встрчалъ восторженнымъ, почти юношескимъ привтомъ, общая ей полный успхъ, какъ только пройдутъ временныя затрудненія, при которыхъ не слдуетъ и упоминать о ней. Старшій его сынъ былъ его портретомъ во всхъ отношеніяхъ, только расчетливость отца сдлалась у сына скупостью, а осторожность отца превратилась у сына въ трусость. Отецъ былъ похожъ на человка, выросшаго среди паркетной знати, привыкшаго носить въ пріемныхъ и будуарахъ улыбающуюся маску, сынъ напоминалъ военнаго, привыкшаго въ лагер къ извстной рзкости выраженій и движеній. Какъ старикъ Аносовъ подчинилъ себ свою жену мягкой настойчивостью, такъ сынъ подчинилъ себ свою жену своею рзкою твердостью. Молодая Аносова смотрла глазами мужа, говорила его фразами, Думала его умомъ. Онъ не долюбливалъ ея мать за мотовство, она тоже охладла къ матери, онъ говорилъ, что ея сестру не слдуетъ торопиться выдавать замужъ, она тоже подозрительно посмотрла бы на каждаго, кто началъ бы ухаживать за ея сестрой, онъ говорилъ, что такихъ людей, какъ ея братъ, юнкеръ, нужно бы лишать имущества, она тоже съ негодованіемъ говорила о мотовств брата. Но, можетъ-быть, она даже и не подозрвала, почему ея мужъ не любитъ ея матери, почему онъ не хотлъ бы выдать замужъ ея сестру, почему онъ бранитъ ея брата. Мужъ никогда не говорилъ ей, что онъ завидуетъ ихъ богатству, что онъ былъ бы радъ отнять у нихъ это богатство.

Такова была семья, отъ которой въ значительной степени зависла судьба Юліи Николаевны Сухаревой.

Муратовъ понималъ, что и Николай Петровичъ Аносовъ, и его жена не будутъ особенно довольны, если онъ посватается за молодую Сухареву. Мужъ и жена, конечно, употребятъ вс усилія, чтобы этотъ бракъ не состоялся. Чтобы успшно бороться съ этими людьми, нужно было имть сильнаго союзника. Этимъ союзникомъ могла быть только сама Юлія Николаевна Сухарева. Ея мать была женщина слабая, безъ силы воли, безъ твердаго характера. Она не могла помшать ему, но она не могла, и помочь ему. Но какъ смотритъ на него Юлія Николаевна Сухарева? Молодая двушка встртила его посл долгой разлуки какъ близкаго родственника, привтливо, съ добродушной институтской наивностью. Но этого мало. Подобная любовь не можетъ заставить ее бороться съ сестрой, съ мужемъ сестры, если они станутъ противиться ея браку съ нимъ, Муратовымъ, если они не пощадятъ его и станутъ его чернить въ ея глазахъ. Чтобы бороться за него, она должна полюбить его страстно, слпо. Удастся ли ему пробудить въ ней эту страсть, когда родные двушки постараются не допускать ихъ свиданій, ихъ tte—tte? Онъ чувствовалъ, что онъ впервые совсмъ падаетъ духомъ. За нимъ было столько грховъ, что было не трудно вооружить противъ него эту двушку, въ которой онъ видлъ теперь все свое спасеніе, которая длалась для него чмъ-то боле дорогимъ, чмъ обыкновенная ‘выгодная невста’. Передъ его глазами носился этотъ прекрасный, вполн непорочный, вполн двственный образъ, и въ его душ пробуждалось какое-то свтлое чувство давно забытой любви. Въ его душ при этомъ шевельнулось что-то въ род проклятій прошлой жизни: это было еще не искреннее и безкорыстное раскаяніе за свою безнравственность, но злоба на горькіе плоды, которые могла принести ему теперь эта безнравственность. Эта жизнь не только поглотила вс деньги, перебывавшія въ его рукахъ, но грозила въ близкомъ будущемъ вырвать у него изъ-подъ рукъ и счастье, и деньги, за которыя онъ намревался теперь воевать на жизнь и смерть.

Вспомнивъ о деньгахъ, онъ вспомнилъ о векселяхъ Зиминой: ихъ нужно будетъ учесть, безъ этого онъ не могъ обойтись. Онъ ршился на слдующій же день попросить младшаго Аносова поставить на нихъ бланковую подпись.

Рано утромъ, получивъ векселя отъ Зиминой, онъ отправился къ младшему Аносову.

— Баринъ еще почиваютъ,— сказалъ ему лакей, отворяя дверь.

— Ничего, я его разбужу,— отвтилъ Муратовъ, сбрасывая пальто.

Онъ прошелъ черезъ дв роскошно убранныя комнаты и вошелъ въ спальню Юрія Петровича Аносова. Эта комната, съ мягкими коврами, съ большимъ зеркаломъ, съ мраморнымъ подзеркальнымъ столикомъ, со множествомъ флаконовъ, баночекъ, щеточекъ, съ затйливыми умывальными приборами, напоминала скоре спальню женщины-кокотки, чмъ спальню военнаго человка. Аносовъ, еще боле розовый, чмъ обыкновенно, уже не спалъ, но нжился въ постели, заложивъ руки подъ голову, глубоко дыша блою, широкою грудью, виднвшеюся изъ-подъ разстегнутаго ворота тонкой рубашки. Что-то женоподобное, что-то изнженное было во всей его фигур, во всхъ его движеніяхъ. Его глаза выражали лнь, сладострастіе, глуповатость. Его нсколько вздернутый и довольно пухленькій носъ, его оттопыренная кверху верхняя губа, опушенная мягкими и вьющимися, темными, какъ мягкій ленъ, усиками, придавали его лицу дтски-капризное выраженіе. При бловатомъ свт, пробивавшемся сквозь опущенныя шторы, его тло казалось еще боле блымъ, еще боле выхоленнымъ.

— Какъ не стыдно валяться до полудня, а еще будущій воинъ!— шутливо замтилъ Муратовъ, подходя къ его постели и похлопавъ его по мягкому плечу, сквозившему сквозь тонкую сорочку.

— Усталъ вчера!— лниво отвтилъ Аносовъ, медленно звая.

— Опять какая-нибудь попойка?— съ пренебреженіемъ спросила Муратовъ.

— Да вдь вчера пикникъ въ честь Маріонъ де-Норманди устраивали. Кстати, отчего ты не былъ ни у Берга, ни на пикник? Мы тебя ждали.

— Надоло все это!

— А-а, ты старешь!— звнулъ Аносовъ.

— Я думаю, что не я постарлъ, а ваши удовольствія постарли и прілись. Дайте мн чего-нибудь новаго и тогда…

— Ахъ, кстати, о новомъ: что вчера выдлывалъ Винтеръ, ты и представить себ не можешь,— вдругъ нсколько оживился Аносовъ.— Мы вс перепились и потомъ заставили его при себ…

— Я удивляюсь, какъ ты можешь говорить хладнокровно о разныхъ негодяяхъ,— перебилъ его Муратовъ, все боле и боле начинавшій ненавидть Винтера и Флери.— Они обираютъ, объдаютъ васъ, матушкиныхъ сынковъ, а вы еще унижаетесь до того, что тшитесь ихъ безобразіями.

— Ты сегодня не въ своей тарелк!— лниво проговорилъ Аносовъ.

— Да ты не валяйся, а лучше вставай, да продемся. Теб освжиться надо, погода отличная…

— А, хорошо, хорошо!.. Ты извини, что я при теб буду одваться.

— Не нагишомъ же хать!

Аносовъ позвонилъ. Вошелъ камердинеръ. Аносовъ всталъ съ постели и прошелъ къ умывальному шкапу. Онъ умылъ лицо, потомъ сбросилъ съ себя блье, и слуга началъ вытирать его тло смоченною въ вод и одеколон губкой. Эта операція вытиранія душистой водой продолжалась, по обыкновенію, довольно долго. Наконецъ, Аносовъ надлъ свжее блье, накинулъ на нсколько минутъ шелковый халатъ и прислъ къ топившемуся камину въ большое кресло. Слуга началъ приготовлять принадлежности для причесыванья и подвиванья волосъ.

— Ты что будешь пить: чай, кофе или шоколадъ?— спросилъ Аносовъ у Муратова.

— Мн все равно, пожалуй, кофе,— отвтилъ Муратовъ, полулежа въ качалк у камина.

— Подавай,— приказалъ Аносовъ слуг.

Камердинеръ ушелъ за кофе. Аносовъ лниво протянулъ руку, взялъ съ маленькаго столика разныя принадлежности для чищенья ногтей и, при помощи маленькаго напилка, щеточки и батистоваго платка, сталъ ровнять и подчищать ногти на своихъ выхоленныхъ рукахъ.

— Что ты нынче экзамены будешь держать?— спросилъ Муратовъ по-французски.

Онъ чувствовалъ себя не особенно ловко и не зналъ, о чемъ говорить, прежде чмъ приступить къ главной цли своего визита къ Аносову.

— Ахъ, они мн надоли! Они меня раздражаютъ. Учишь, учишь эту белиберду и только скуку нагоняешь! На что это все?— раздражительно пожалъ плечами Аносовъ.— Учителя эти здятъ, читаютъ всякую дребедень, только даромъ деньги приходится платить. Я говорю папа, пусть подаритъ экзаменаторовъ, а иначе я никогда не сдамъ экзаменовъ. У меня отъ природы отвращеніе во всему этому, потому я рано началъ сознавать ненужность всего этого. Мой ддъ еще говорилъ, побждаютъ не семинаристы, а кулаки и женщины, Я самъ въ этомъ вполн убжденъ. Не могу же я толочь воду въ ступ.

Слуга подалъ кофе и сталъ причесывать волосы Аносова, слегка подвивая ихъ. Окончивъ это дло, онъ расчесалъ, подравнялъ и подвилъ его бакенбарды,

— Одваться!— лаконически сказалъ Аносовъ, допивая кофе.

Слуга сталъ приготовлять принадлежности туалета. Онъ надлъ на молодого барина сапоги, панталоны, галстукъ, жилетъ и сюртукъ.

Аносовъ походилъ на избалованную кокотку, которая не уметъ застегнуть сама ни одной пуговицы на плать. Когда сюртукъ былъ застегнуть, Аносовъ повелъ кверху правою рукою и съ досадливой гримасой замтилъ камердинеру,

— Я говорилъ теб, что мн ржетъ этотъ сюртукъ — тутъ подъ мышкой ржетъ. Это надо передлать, Не могу же я такъ ходить. Этакъ вчно будешь дергать рукою, точно въ конвульсіяхъ… Дай другой сюртукъ.

Слуга снялъ съ него сюртукъ и пошелъ за другимъ.

— Эти портные просто уродами насъ сдлаютъ,— обратился Аносовъ къ Муратову ребячески-недовольнымъ тономъ.— Сошьютъ такое платье, что станешь, какъ Флери, рожи выдлывать.

Камердинеръ надлъ на него другой сюртукъ. Онъ повернулся раза два передъ зеркаломъ, попробовалъ, ловко ли поднимаются въ этомъ сюртук его руки, передернулъ ногами, чтобы боле удобно сидли панталоны, приподнялъ снизу ладонями бакенбарды, чтобы сдлать ихъ ровне, посмотрлъ еще разъ на ногти и, взявъ со стола перчатки, сказалъ:

— Я, кажется, готовъ.

— Да, покуда ты одвался, иной полководецъ усплъ бы сраженіе выиграть,— сухо замтилъ Муратовъ.

— А разв я долго одвался?— серьезно удивился Авосовъ.

— Нтъ, всего только часъ,— отвтилъ Муратовъ,

— Да?— какъ-то глупо проговорилъ Аносовъ.

Они вышли изъ дома и услись на узенькія сани. Кровный рысакъ понесъ ихъ не Большой Морской, по направленію къ Невскому.

Они прохали очень немного и увидали передъ собою парныя сани съ затйливыми вензелями на спинк. Въ этихъ саняхъ сидлъ въ своемъ легкомъ пальто, въ лтней шляп, сдвинутой на затылокъ, Винтеръ.

— Ты видишь,— съ иронической улыбкой замтилъ Муратовъ, указывая глазами на Винтера.— Изволятъ кататься въ экипаж Маріонъ де-Норманди. Вымолилъ у нея экипажъ за то, что хлопоталъ о подписк на подарокъ ей въ бенефисъ Сакса!

— Это, въ сущности, просто подло!— серьезнымъ тономъ проговорилъ Аносовъ.

— Я, право, удивляюсь, какъ ты можешь кланяться этой сволочи.

— Нтъ, что же, онъ забавенъ. Кстати, я теб не досказалъ, что мы заставили его продлать. Это вдь невроятно. Я не могъ бы этого сдлать.

Аносовъ началъ по-французски передавать Муратову какую-то пикантную исторію.

— Да не можетъ быть!— съ отвращеніемъ пожалъ плечами Муратовъ.

— Parole d’honneur! Ей-Богу! Я самъ удивился, какъ онъ могъ. Мы вс тутъ были: я, Риво, Сухаревъ.

— Вдь это просто омерзительно!

— Ну… мы, знаешь, были въ состояніи невмняемости. Посмялись, по крайней мр… а то скука такая!.. Но если бы ты видлъ, что длалось въ это время съ Флери. Вотъ рожи-то строилъ!

— Завидно, врно, было, что не онъ услужилъ господамъ,— съ презрніемъ проговорилъ Муратовъ.

Они поровнялись съ санями Маріонъ де-Норманди. Винтеръ торопливо раскланялся съ своими знакомыми и быстро спросилъ Аносова:

— Ты куда?

— Къ Борелю!— сказалъ Аносовъ.

— Ага!— отвтилъ Винтеръ.— Значитъ, встртимся. Я туда же. Мн нужно съ тобой переговорить.

— Хорошо. Я только проду по Невскому и сейчасъ вернусь.

Сани Аносова понеслись впередъ.

— Продемъ посл къ Дюссо,— проговорилъ Муратовъ.— Мн нужно съ тобой переговорить, и я вовсе не желаю быть въ обществ съ этимъ марзавцемъ.

— Что-жъ, и отлично,— согласился Аносовъ.— Пусть подождетъ у Бореля. Безъ денегъ, врно. Штука отличная выйдетъ! скандалъ!

Аносовъ вдругъ смолкъ и весь покраснлъ, какъ ракъ, закусивъ нижнюю губу.

— Въ Кирпичный переулокъ,— поспшно проговорилъ онъ кучеру.

— Это зачмъ?— спросилъ Муратовъ.

— Т-ссъ!— едва слышно прошепталъ Аносовъ и прибавилъ по-французски:— Папа впереди детъ! У меня сегодня лекція утромъ… Онъ не долженъ знать, что я…

Рысакъ круто завернулъ въ Кирпичный переулокъ.

— Это чортъ знаетъ, что такое!—снова заговорилъ Аносовъ по-французски съ необычайнымъ для него раздраженіемъ.— Везд онъ и онъ, куда ни подешь. Третьяго дня я случайно не замтилъ, что онъ идетъ, и обогналъ его. Что-жъ ты думаешь: веллъ мн выйти изъ саней и идти за нимъ. Нечего длать — пошелъ, а онъ безъ церемоніи на улиц читаетъ наставленія. Третируетъ, какъ школьника. Конечно, я безъ предубжденій, и онъ для меня самъ по себ ничего не значитъ. Mais il tient les cordons de ma bourse.

— Я, право, не понимаю, какъ ты не сумешь жить на т средства, которыя онъ доставляетъ теб. Ты бросаешь деньги на втеръ, на сволочь, въ род Винтеровъ и Флери, безъ всякой цли. Я на твоемъ мст постарался бы скоре сдать экзамены, и тогда, я увренъ, отецъ увеличилъ бы теб ежемсячное содержаніе…

— Ахъ, не говори мн объ экзаменахъ! Не могу я учиться, все это мн надоло. Я не ребенокъ, чтобы зубрить всякую дрянь. Кто же виноватъ, что я рано началъ жить? Я знаю, какъ жилъ самъ папа. Онъ въ свое время былъ первымъ Донъ-Жуаномъ въ Петербург.

— Только не тратилъ на это денегъ,— усмхнулся Муратовъ.

— Ну, да… Да деньги тутъ ни при чемъ: Я говорю только, что въ мои лта нельзя сидть за книжкой, когда на ум женщины. Нельзя быть старикомъ въ мои лта.

— Да вдь длалъ же твой отецъ дло, несмотря на свои любовныя интриги…

— Ну, онъ дло длалъ, а разв приготовленіе къ экзамену — дло? Это формальность, которую можно обойти. Кто же виноватъ, что я это понимаю?

Они прохались по Невскому до Аничкова моста, вернулись назадъ въ Морскую и, выскочивъ изъ саней, вошли къ Дюссо. Прислуга съ низкими поклонами встртила ихъ, на ходу снимая съ нихъ верхнюю одежду. Они прошли въ отдльную комнату. Аносовъ заказалъ завтракъ,

— Теперь поговоримъ о дл,— нсколько нершительно проговорилъ Муратовъ, закуривая папироску и стараясь казаться спокойнымъ,— Ты помнишь, на-дняхъ я теб говорилъ о томъ, что мн, можетъ-быть, понадобится твоя услуга по части поручительства по векселю…

Муратовъ чувствовалъ себя скверно. Ему впервые приходилось просить подобной услуги у своего юнаго родственника и друга. До сихъ поръ, если онъ и прибгалъ къ займамъ, то не ради крайней нужды, а ради удовлетворенія какой-нибудь прихоти, съ сознаніемъ, что онъ возвратитъ деньги. Теперь онъ до-зарзу нуждался въ поручительств Аносова и въ то же время сознавалъ, что онъ можетъ запутать своего друга въ грязное дло.

— А, да!— отвтилъ Аносовъ и нсколько покраснлъ.

— Теперь приходится просить тебя доставить бланкъ,— продолжалъ Муратовъ,— Конечно, это пустяки, но мн понадобились деньги, и я не могу ждать, когда настанетъ срокъ векселю. Мн нужно его учесть.

Аносовъ сильно смутился. Отказать своему пріятелю въ такой ничтожной услуг онъ не могъ. Такой отказъ былъ въ его глазахъ полностью. Но въ то же время были причины, по которымъ онъ затруднялся поставить свой бланкъ на вексел.

— Я надюсь, что ты вришь, что я не допущу тебя до уплати до этимъ векселямъ,—проговорилъ Муратовъ, дожидаясь отвта и немного удивляясь молчанію Аносова,

Это молчаніе задвало его за живое, нсколько оскорбляло его.

— Помилуй, можетъ ли быть тутъ сомнніе!— торопливо проговорилъ Аносовъ.— Но вотъ видишь ли… Я, право, не знаю, учтутъ ли векселя съ моимъ бланкомъ.

— Твои же векселя учитаютъ?— произнесъ Муратовъ, пристально взглянувъ на Аносова…

— Да., но…

Аносовъ не кончилъ фразы, всталъ и заходилъ по комнат, Муратовъ изумился, видя его, вчно безстрастнаго, вчно спокойнаго, вчно холоднаго, смущеннымъ и встревоженнымъ, какимъ онъ являлся только при встрчахъ съ отцомъ.

— Что съ тобой?— спросилъ въ недоумніи Петръ Павловичъ.

Аносовъ отвтилъ не вдругъ. Въ немъ происходила внутренняя борьба.

— Я долженъ теб сказать правду, иначе ты будешь меня считать за подлеца, который отказывается услужить другу,— наконецъ, проговорилъ онъ отъ волненія.— Ты на это будешь имть полное право. Не въ нашихъ правилахъ отказывать въ этихъ денежныхъ услугахъ друзьямъ. Наконецъ, ты для меня боле, чмъ другъ. Я привыкъ съ дтства видть въ теб брата. Видишь ли, дло въ томъ, что мои векселя, мои бланковыя подписи ничего не значатъ въ глазахъ ростовщиковъ.

Муратовъ широко открылъ глаза: онъ не могъ себ представить, чтобы Аносовъ могъ кутить на деньги, получаемыя отъ отца, чтобы онъ обходился безъ выдачи векселей, чтобы онъ, наконецъ, совралъ ему при ихъ послдней встрч, говоря, что его векселя учитаются ростовщиками, и вдругъ теперь Аносовъ говоритъ, что его векселя ничего не значатъ въ глазахъ ростовщиковъ.

— Но ты же говорилъ, что Кречмеръ…— началъ онъ нершительно.

— Ни Кречмеръ, ни кто-нибудь другой не придаетъ никакой цны моимъ подписямъ,— перебилъ онъ съ необычайнымъ раздраженіемъ въ голос — Во всхъ длахъ эти ростовщики вс дйствуютъ заодно. Ils s’entendent comme larrons en foire.

Муратовъ недоумвалъ. Онъ понималъ, что Аносовъ не лжетъ, но онъ не могъ постигнуть, какимъ же образомъ вывертывался Аносовъ во время преходящихъ денежныхъ затрудненій.

— Однако, ты занималъ же, когда у тебя не хватало денегъ,— началъ онъ.

Аносовъ, весь красный, сконфуженный, смущенный, какъ школьникъ, пойманный въ шалости, подошелъ къ Муратову.

— Ну, да, я занималъ на векселя,— заговорилъ онъ въ ребяческомъ волненія.— Но если бы ты зналъ, какимъ способомъ…

Онъ на минуту закусилъ губы. Онъ начиналъ походить на школьника, на мальчугана, котораго поймали на мст преступленія.

— Ты мой другъ, мы родные. Я знаю, что ты меня не выдашь, не обвинишь,— началъ онъ какъ-то растерянно, протягивая руку Муратову и пожимая его руку:— и потому я долженъ сказать теб все. Я долженъ сказать, чтобы ты меня не считалъ подлецомъ за отказъ… Было бы подло, если бы я отказалъ вслдствіе каприза… Я выдавалъ векселя — это правда. Но я выдавалъ ихъ съ бланковыми надписями отца и матери.

— Какъ, они ручались за тебя?— въ недоумніи спросилъ Муратовъ, знавшій очень хорошо стариковъ Аносовыхъ.

— Они не ручались, но ихъ бланковыя надписи стояли и стоятъ на моихъ векселяхъ!— глухо отвтилъ Аносовъ, совсмъ растерявшійся и смотрвшій куда-то въ сторону.

— Ты?..— воскликнулъ Муратовъ и не кончилъ фразы.

Муратовъ не врилъ своимъ ушамъ. Онъ не могъ себ представить, что онъ, Аносовъ, сынъ извстнаго въ Петербург лица, блестящій кутила, ршился поддлывать чужія подписи.

— Ну, да, я поддлывалъ ихъ подписи,— проговорилъ почти со слезами Аносовъ, выглядвшій въ эту минуту совсмъ жалкимъ.— Но что же мн было длать, когда меня обыгрывали у Салова на рулетк, когда Камилла Ге обирала меня въ прошломъ году? Не могъ же я показать, что я нищій! Не могъ же я занимать деньги у такого нахала, какъ Сухаревъ, не могъ же я выйти изъ того кружка, гд я жилъ и долженъ жить постоянно! Я двадцать разъ просилъ денегъ у папа, но онъ не давалъ. Братъ Николай совтовалъ ему проучить меня. Ну, и пришлось…

Муратовъ былъ смущенъ не мене Аносова.

— Напрасно ты не сказалъ откровенно отцу, что ты вошелъ въ долги, что ты выдалъ векселя,—замтилъ онъ.— Вдь я надюсь, что первые. векселя были не фальшивые?

Аносовъ махнулъ рукою.

— Говорилъ — пробормоталъ онъ.

— Ну, и что же?

— Отецъ заплатилъ…

— Вотъ видишь ли, значитъ и теперь…

Аносовъ остановилъ Муратова на полуслов.

— Позволь! Ты лучше спроси, какъ заплатились эти деньги,— проговорилъ онъ, уже глотая по-дтски свои слезы.— Передъ тобой мн нечего теперь скрываться. Ты знаешь, что я еще мальчикомъ полюбилъ тебя боле, чмъ простого родственника. Ты былъ мн дороже брата… Я теб не передавалъ этой исторія прежде потому, что не въ моемъ характер жаловаться на семью… Это мщанство… Но теперь мн было бы обидно, если бы ты думалъ, что я не желаю сдлать теб первую услугу, которую ты потребовалъ отъ меня, за всю любовь, которую ты оказывалъ мн…

Онъ путался и обрывался, онъ не привыкъ долго говорить въ серьезномъ тон…

— Когда я впервые задолжалъ,— продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія: — это было тотчасъ по выход изъ пансіона Павловскаго. Ты помнишь, мы тамъ уже начали кутить, и насъ завлекъ въ свой кружокъ Саловъ.

— То-есть завлекли тебя туда Винтеръ и Флери, жившіе на счетъ васъ, матушкиныхъ сынковъ,— вставилъ Муратовъ.

— Ну, да, вдь эти штафирки — полковыя собаки, какъ нхь называетъ братъ Николай… У Салова я проигрался въ рулетк и потратился сильно на Камиллу Ге, съ которою онъ меня свелъ…

— Да, ты вдь отбивалъ ее тогда у Сухарева, подзадоренный разною сволочью…

— Да. Она надула насъ обоихъ… Я выдалъ тогда векселя. Они, конечно, не имли значенія, какъ векселя мальчишки, но я считалъ долгомъ честнаго человка уплатить по нимъ. Я все разсказалъ отцу. Онъ прочелъ мн, по обыкновенію, длинное наставленіе и сказалъ, что онъ не можетъ въ данную минуту уплатить моихъ долговъ, но что онъ поручитъ это брату. Ты знаешь папа, онъ всегда такъ мягко стелетъ, что его не за что упрекнуть. Братъ — другое дло. Папа хорошо это зналъ. Николай призвалъ меня къ себ…

Аносовъ перевелъ духъ и закусилъ на минуту нижнюю губу. Ему было, повидимому, трудно признаться даже передъ Муратовымъ въ томъ, что онъ перенесъ.

— Братъ меня встртилъ, какъ перваго негодяя, какъ перваго мерзавца,— продолжалъ онъ черезъ минуту.— Я не знаю, какихъ ругательствъ я не выслушалъ отъ него. Tu sais, comme il est brutal. Онъ былъ хуже мужика, ругающагося на площади. Я не вынесъ этого, вспылилъ, сказалъ ему, что я не позволю ему ругаться…

— Ну?

— Тогда онъ подошелъ ко мн и, прежде, чмъ я опомнился, далъ мн нсколько пощечинъ…

У Аносова опять навернулись на глаза слезы. Онъ подошелъ къ окну и, ставъ спиною къ Муратову, началъ смотрть безцльно въ окно, чтобы успокоить свое волненіе.

Муратовъ заходилъ по комнат. Они не дотрогивались до завтрака, принесеннаго слугой-татариномъ. Только Аносовъ отпивалъ по нскольку глотковъ вина.

— Такъ вотъ гд начало вашихъ холодныхъ отношеній съ братомъ,— задумчиво сказалъ Муратовъ.,

— Ты понимаешь, Пьеръ, что если я это вынесъ тогда, будучи мальчишкой, то я не вынесу этого теперь,— проговорилъ, не оборачиваясь, Аносовъ.— Я понимаю, что они могли бы на меня сердиться, если бы я тратилъ ихъ деньги,— продолжалъ онъ черезъ нсколько минутъ, тоже заходивъ по комнат.— Но вдь у меня есть свои деньги, оставленныя мн ддомъ. Правда, я не имю права, согласно духовному завщанію, распоряжаться этими деньгами до двадцати одного года, но все же эти деньги мои. Я буду богатъ, я буду богаче ихъ. Если отецъ и братъ заплатили за меня, то они заплатили не изъ своего кармана. Они вычтутъ эти деньги изъ моего капитала, вычтутъ съ процентами.

Наступило короткое молчаніе.

— Но какъ же ты ршился выдать фальшивые векселя?— спросилъ Муратовъ.

— Иначе не давали. Я задолжалъ слишкомъ много, и, вроятно, ростовщики боялись, что я, получивъ наслдство, откажусь отъ уплаты долговъ, сдланныхъ до совершеннолтія… Ils nous mesurent leur aune. Они и прибгнули къ помощи фальшивыхъ векселей. Теперь я въ ихъ рукахъ. Отъ этихъ векселей не откажешься.

Наступило опять неловкое и тяжелое молчаніе.

— Да, такъ вотъ источникъ твоихъ кутежей,— наконецъ проговорилъ Муратовъ въ раздумья.— Я никакъ этого не думалъ! Чортъ знаетъ, до чего доводитъ эта проклятая жизнь. Вдь ты петлю на себ затягиваешь. Теб надо остепениться…

— Да вдь это невольно, я и самъ не знаю, куда уходятъ деньги… У меня характера нтъ. Брать — скряга, онъ привыкъ разсчитывать. Я росъ у дда, былъ избалованъ, привыкъ не считать денегъ. Да, наконецъ, и до я чего мн считать? Вдь черезъ полтора года я буду имть достаточно средствъ…

— Полно, пожалуйста! Въ эти полтора года твои ростовщики такъ увеличатъ твои фальшивые векселя, что теб придется отдать имъ все, что ты получишь. Теб надо уплатить вс долги теперь, пока еще они не наросли до огромныхъ цифръ…

— Гд же взять денегъ?..

— Объясни отцу. Ну, переживешь скверный день — два, и конецъ.

— Ни за что! Отецъ опять заставитъ объясняться съ братомъ, а братъ… Ты знаешь ли, я сильно подозрваю, что ему извстно отчасти мое положеніе, и онъ… Впрочемъ, это такъ гнусно, такъ гнусно, что не хочется и говорить…

Аносовъ нахмурился и взглянулъ куда-то въ сторону.

— Ты думаешь, что онъ былъ бы радъ, если бы ты попался и очистилъ ему путь ко всему наслдству отца?— спросилъ Муратовъ.

— Ну да!— сквозь зубы проговорилъ Аносовъ.— Вдь Броницынъ добился же того, что его брата лишили наслдства. Мой братъ мн никогда не проститъ того, что мн, а не ему отказалъ ддъ весь свой капиталъ.

Муратовъ задумался. Ему было какъ-то жутко, точно онъ стоялъ надъ какою-то бездонною пропастью. Теперь каждый день приносилъ ему зловщія открытія изъ области безпечальной жизни, въ которую онъ самъ окунулся съ головой. Прежде вся эта закулисная сторона этой жизни ускользала отъ его вниманія, не занимала его, теперь онъ, стоя надъ пропастью, жадно слдилъ за этими мрачными сторонами окружавшей его жизни, точно изъ желанія все сильне и сильне убдить себя въ невозможности продолжать эту жизнь, въ необходимости вырваться изъ ея когтей.

— Такъ вотъ оно, наше безпечальное житье, къ чему приводитъ,— покачалъ онъ головой, обдумывая свое положеніе и положеніе Аносова.— Десятки, сотни, тысячи рублей вылетаютъ куда-то въ трубу, и мы идемъ къ разоренію, къ преступленію, не умя остановиться во-время, не умя разсчитывать. И хоть бы дйствительно на веселье тратили, а то…

Въ эту минуту дверь отворилась, и на порог совершенно неожиданно, безъ обыкновеннаго предупредительнаго стука въ дверь, показался Винтеръ.

— Вообрази, зазжаю, знаешь, къ Борелю, спрашивато: ‘наши здсь?’, говорятъ ‘нтъ’. Я подождалъ, подождалъ, гляжу, знаешь, а твои сани стоятъ у Дюссо,— я сюда!— проговорилъ онъ, входя въ комнату.

Муратовъ весь поблднлъ отъ злости.

— Какое вы имли право входить безъ позволенія?— подошелъ онъ къ Винтеру, едва переводя духъ отъ волненія.

— Ну-у!— засмялся Винтеръ глуповатымъ смхомъ, полагая, что надъ нимъ, по обыкновенію, ‘изволятъ потшаться’.

— Извольте выйти вонъ!— еще боле рзко произнесъ Муратовъ.

— Что за шутки!— проговорилъ Винтеръ, не зная, продолжать ли ему смяться или обидться.

— Съ вами не шутятъ! Надъ вами можно шутить только въ пьяномъ вид, а въ трезвомъ вид васъ можно только выбрасывать за дверь.

— Но, однако… Аносовъ, я къ теб,— началъ Винтеръ, обращаясь къ Аносову.

Но Муратовъ не далъ ему договорить, взялъ его за плечи и грубо вытолкалъ вонъ.

— Скотина!— проворчалъ со злобой Петръ Павловичъ, запирая дверь.— Вотъ кто тебя погубилъ!— обратился онъ къ Аносову.— Всхъ насъ эти мерзавцы погубили… Они ли и пили на твой счетъ и заставляли тебя втрое переплачивать любовницамъ, которыя платили имъ услугами за услуги. Они подзадоривали тебя, разсказывая о щедрости Сухарева, какъ ему разсказывали о твоихъ кутежахъ. Это agents provocateurs золотой молодежи, это факторы развратницъ и комиссіонеры ростовщиковъ.

— Но, послушай, ты такъ обошелся съ нимъ…— началъ Аносовъ, чувствовавшій себя неловко при всякой грубой выходк.

— Мн все равно, я съ этими людьми уже порвалъ связь и теперь едва ли когда-нибудь встрчусь съ ними… Довольно я пожилъ этою жизнью, теперь дай Богъ только выбраться цлымъ на другую дорогу…

— Что ты хочешь начать?— съ недоумніемъ спросилъ Сносовъ.

— Я женюсь,— коротко отвтилъ Муратовъ.

— Женишься?

— Да… Удастся ли — не знаю, но я хочу жениться… Не удастся — пулю въ лобъ и конецъ…

— Разв ты такъ, влюбленъ?

— Тутъ вопросъ не объ одной любви… тутъ цлый гордіевъ узелъ, который нужно разрубить разомъ, или онъ загнется на ше въ мертвую петлю… Я посовтовалъ бы и теб приняться за дло, бросить эту компанію и начать другую жизнь… Въ противномъ случа ты въ одинъ прекрасный день очутишься нищимъ, да это еще будетъ не самый худой конецъ…

Аносовъ сидлъ, опустивъ голову на руки. Ему было не весело.

— Отсутствіе грющаго семейнаго кружка, вотъ что губитъ тебя, да и всхъ насъ это погубило,— горячо говорилъ Муратовъ.— Старый Тартюфъ-отецъ, содержащій танцовщицъ и проповдующій юнош-сыну воздержаніе, биготка-мать, размнявшая крупные капиталы материнской любви на мдную мелочь свтскихъ приличій и нравственныхъ сентенцій, скряга-братъ, ненавидящій брата за то, что тотъ тоже долженъ получить свою долю изъ отцовскаго имнія,— вотъ тотъ кружокъ, изъ котораго ты бжалъ къ Бефгамъ, къ Камилламъ, къ Садовымъ, къ Винтерамъ. Тамъ хоть не стсняли тебя, тамъ хоть смшили тебя, тамъ хоть ласкали тебя за деньги. Я вдь теперь понимаю все это, потому что я самъ прожилъ не лучше. Только понялъ я это поздно, понялъ тогда, когда меня начала душить за горло эта жизнь. Когда-нибудь она задушитъ и тебя, если ты вовремя не отрезвишься.

— Но какъ же ты выйдешь изъ затруднительнаго положенія?— спросилъ Аносовъ.

— Я не знаю,— мрачно и отрывисто отвтилъ Муратовъ.— Я сдлаю все, что могу… Я знаю только одно, что я пережилъ свой Sturm und Drang-Periode, подло прожилъ его, и теперь долженъ или выйти на другой путь, или погибнуть… Подемъ!

Они поднялись съ мста, расплатились за завтракъ, до котораго они почти не дотронулись, и вышли отъ Дюссо. Аносовъ — этотъ мальчикъ, высокій ростомъ, игравшій роль взрослаго, длавшій всегда серьезный видъ,— былъ какъ будто растерянъ, подавленъ, испуганъ: его ребяческій и туповатый мозгъ не могъ ничего сообразитъ, ему было только страшно, какъ бывало страшно при вид строгаго лица отца, какъ длалось страшно при вид экзаменаторовъ. Муратовъ былъ сильно возбужденъ, онъ говорилъ горячо, онъ искренно проклиналъ свое прошлое. Это не было раскаянье честнаго человка, это было отчаянье припертаго къ стн преступника, чувствующаго, что-его затравили.

Когда они разстались, Муратовъ прошелъ прямо домой. Прежде всего, переступивъ порогъ своего жилища, онъ разорвалъ векселя Зиминой. Онъ длалъ это съ какой-то злобой, точно ему хотлось, чтобы эта бездушная бумага почувствовала боль. Онъ говорилъ теперь себ, что нужно покончить съ Софьею Дмитріевною, покончить со всмъ прошлымъ. ‘Только бы жениться, и тогда я спасенъ,— говорилъ онъ себ.— Начну новую жизнь, спокойную, строгую семейную жизнь. Но какъ жениться безъ денегъ? Не пойти ли напроломъ? Посвататься на этихъ же дняхъ за Юлію. Если согласится она и старуха Сухарева — я спасенъ. Довольно ихъ согласія, чтобы мн открылся кредитъ. Тогда заплачу срочные долги, выкуплю вещи Зиминой. О, если бы мн раздлаться съ этой женщиной. Отношенія къ ней начинаютъ меня пугать. Я погружаюсь въ какую-то пропасть вмст съ нею. Надо порвать эту связь, порвать скоре’.

Ходя въ тяжелыхъ думахъ по своей гостиной, Муратовъ случайно подошелъ къ столу у дивана и увидалъ визитную карточку. Онъ взялъ ее и поблднлъ, взглянувъ на надпись. Это была карточка одного изъ его кредиторовъ.

‘Зачмъ онъ былъ?— мелькнуло въ голов Муратова.— Разв ему срокъ платить?’

Онъ досталъ изъ кармана записную книжку и сжалъ съ досадой кулакъ. Оказывалось, что черезъ два дня приходилось уплатить по векселю въ пятьсотъ рублей. Муратовъ упалъ духомъ. У него не было этихъ денегъ. Достать ихъ было негд. Попросить отсрочить вексель, но отсрочатъ ли? Надо попытаться.

Муратовъ торопливо одлся и вышелъ снова изъ дома. Онъ взялъ извозчика и помчался къ своему кредитору. Кредиторъ оказывался неумолимымъ. Убжденія Муратова не послужили ни къ чему.

Онъ воротился домой въ полномъ отчаяніи. Впервые посл долгихъ лтъ онъ плакалъ, плакалъ, какъ мальчикъ. Если бы кто-нибудь увидалъ его въ эту минуту — тотъ не узналъ бы въ немъ невозмутимаго фата, какимъ привыкли вс видть его въ обществ. Онъ сознавалъ, что вс его надежды рушатся ради этого векселя: вексель протестуютъ, его удалятъ со службы, имущество опишутъ, явятся другіе кредиторы… Сколько ихъ? Онъ самъ хорошо не зналъ этого… Впереди была уже не женитьба, а долговое отдленіе. гибель всей карьеры, всего будущаго. Занять было не у кого. Не къ Сухареву же идти за деньгами! Какъ занимать у брата невсты въ то время, когда хочешь сдлать ей предложеніе! Да притомъ же взять у Сухарева деньги — это значило огласить на всхъ перекресткахъ о пустот своихъ кармановъ. Сухаревъ походилъ на свою мать въ дл болтливости и вульгарной безтактности. А между тмъ ему, Муратову, теперь нужно было боле, чмъ когда-нибудь, казаться ненуждающимся человкомъ. Попросить Аносова подписать фальшивый вексель? Но какъ же ршиться на это посл того, какъ Аносовъ самъ сознался, какъ его мучатъ эти фальшивые векселя? Наконецъ, не низко ли еще боле запутывать сть, въ которую попался юноша? Идти къ Зиминой…

‘Опять она, опять она!— мысленно воскликнулъ Муратовъ.— Да вдь другого исхода въ настоящую минуту нтъ. Надо взять у нея вексель съ надписью ея мужа, попросить Аносова поставить бланкъ, не говоря ему, какой это вексель. Учесть его. Потомъ торопиться женитьбой. Я не допущу, чтобы вексель былъ протестовавъ, чтобы Аносова притянули къ суду. Я женюсь, во что бы то ни стало. Тогда я отдамъ все Зиминой, уплачу долги Аносова и все, все будетъ поправлено. О, проклятый омутъ, когда я изъ тебя вырвусь, когда?!. А если не удастся жениться?..’

Муратовъ опять рыдалъ, какъ ребенокъ. Въ этихъ рыданіяхъ было все — и злоба, и отчаянье, и горе. Онъ чувствовалъ, что онъ гибнетъ, что въ его голов все путается, все мшается.

Впервые онъ сознавалъ вполн ясно, что онъ безпомощенъ, неумлъ, безсиленъ, что онъ не обладаетъ ни изворотливостью, ни умньемъ обдлывать дла, ни знаніями. Онъ могъ только играть въ азартную игру, гд выигрышъ и проигрышъ зависли не отъ умнья, а отъ слпого, глупаго случая. Теперь онъ понималъ, что вся его жизнь, все его будущее ставились на одну карту.

VIII.

На слдующій день у Муратова въ рукахъ были уже векселя на три тысячи.

Эти векселя были подписаны Зиминымъ. Человкъ, хорошо знавшій подпись Зимина, могъ бы очень легко угадать, что эта подпись поддлана на векселяхъ и притомъ поддлана рукою довольно неумлою. Муратовъ это смутно угадывалъ, хотя онъ и не зналъ подписи Зимина. Онъ боялся, что его могутъ поймать съ этими векселями, но все-таки онъ отправился съ ними къ Аносову просить поругательства послдняго. Онъ сознавалъ, что онъ ставить на карту не только свою честь, но и честь своего юнаго друга. Но другого исхода, какъ ему казалось въ данную минуту, не было. Ему былъ теперь дорогъ каждый день, нужно было ловить удобный случай, чтобы отдлаться отъ кредиторовъ, жениться и потомъ загладить вс грхи прошлаго. Его теперь въ сущности не столько тревожилъ самый фактъ учета подложныхъ векселей, столько то обстоятельство, что онъ долженъ лгать передъ Аносовымъ, выдавая ему эти векселя за настоящіе. Но, длая это, онъ утшалъ себя тмъ, что тотчасъ посл женитьбы онъ уплатитъ не только эти векселя, но даже и т векселя Аносова, которые могли довести послдняго до скамьи подсудимыхъ и которые, во всякомъ случа, все боле и боле подрывали будущее благосостояніе Аносова. Ему не приходилъ теперь въ голову вопросъ, что женитьба можетъ не удаться, что онъ можетъ умереть раньше оплаты этихъ векселей.

Онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи, отправляясь съ этими векселями, носившими уже на себ бланковыя надписи Аносова, къ Кречмеру.

Что если Кречмеръ задержитъ его, Муратова? Нужно будетъ употребить силу, чтобы вырваться отъ него и вырвать эти векселя. Была минута, когда онъ пожаллъ даже, что не захватилъ съ собою револьвера. Но положимъ, что онъ справится съ Кречмеромъ и безъ револьвера. А если Кречмеръ учтетъ векселя и потомъ представитъ ихъ въ судъ? Что тогда? Зимина, Аносовъ, онъ, Муратовъ, вс попадутъ на скамью подсудимыхъ. Нтъ, не остановиться ли, покуда есть время? Ну, а тогда что? Завтра срокъ векселю въ пятьсотъ рублей. Если этотъ вексель представится ко взысканію, другіе кредиторы не будутъ молчать, они выползутъ изъ своихъ норъ, какъ выползаютъ впотьмахъ тараканы изъ щелей. А сколько ихъ! Много ли, мало ли,— не все ли равно? Уплатить имъ онъ, Муратовъ, теперь не можетъ. Объ этомъ нечего и думать. Они его засадятъ въ долговое отдленіе, они ославятъ его, какъ разореннаго человка, они окончательно отржутъ ему путь къ женитьб, а въ ней все его спасенье. Хуже всего то, что за предъявленіемъ векселей, по закону, неизбжно должна послдовать отставка. Нтъ, ршено, нужно скоре, скоре ковать желзо.

Муратовъ сильно торопился къ Кречмеру, но все-таки онъ шелъ пшкомъ, не бралъ извозчика, словно забывъ, что на свт существуютъ извозчики. Въ этомъ было какое-то инстинктивное сознаніе ого, что ходьба ослабляла слишкомъ сильное нервное, мозговое напряженіе, въ этомъ было безсознательное стремленіе еще хоть на минуту отсрочить пугавшее его свиданіе съ ростовщикомъ. Среди размышленій о вексел въ его голов вдругъ возникъ вопросъ: ‘на что были заняты эти деньги?’ На пикникъ? На новый мундиръ? На отдачу карточнаго долга? На подарокъ какой-нибудь актрис? Онъ никакъ не могъ этого вспомнить, и это мелочное обстоятельство мучило его: ему хотлось припомнить, куда ушли эти деньги, а припомнить этого онъ не могъ. Но эти размышленія нсколько ослабили его страхъ передъ встрчей съ Кречмеромъ. Наконецъ, онъ дошелъ, почти безсознательно, почти машинально до конторы Кречмера и остановился. Ему показалось теперь, что онъ не можетъ войти въ эту контору въ такомъ взволнованномъ состояніи духа, что ему нужно отдохнуть, собраться съ силами. Онъ спустился по лстниц и прислъ на подоконникъ на ея площадк. Вдругъ гд-то скрипнула дверь. Онъ быстро поднялъ глаза къ дверямъ конторы. Въ его голов промелькнула мысль, что кто-нибудь изъ служащихъ въ контор можетъ выйти и замтить его. Что они подумаютъ? Не возбудитъ ли онъ подозрнія? Не лучше ли подняться въ верхній этажъ и посидть тамъ? Онъ поднялся по лстниц и слъ на подоконникъ на верхней площадк. Ему въ то же время было стыдно, что кто-нибудь можетъ увидть его, офицера, сидящимъ на лстниц. Эти мелочныя чувства копошились въ немъ рядомъ съ серьезнымъ страхомъ. Онъ просидлъ минутъ пять, а между тмъ ему казалось, что прошло уже полчаса, часъ.

— Нтъ, это хуже всякой пытки!— пробормоталъ онъ.— Лучше кончить все разомъ.

Онъ спустился къ контор, дотронулся дрогнувшей рукой до электрическаго звонка. Передъ нимъ отперли дверь.

— Господинъ Кречмеръ у себя?— послышался его вопросъ, прозвучавшій какъ-то странно, точно кто-то душилъ спрашивавшаго за горло.

Мальчикъ-еврей указалъ на дверь въ контору. Муратовъ вошелъ. Въ первой комнат сидли т же два длинноносые, тощіе конторщика. Муратовъ миновалъ ихъ, подобно тни, и вошелъ во вторую комнату. Невозмутимый Кречмеръ, по обыкновенію, сидлъ за столомъ надъ шнуровой книгой. Онъ взглянулъ черезъ очки на Муратова, закрылъ книгу, пригласилъ постителя ссть. Все это, длалось машинально, по привычк. Муратову же казалось, что вс смотрятъ на него съ особеннымъ вниманіемъ.

Муратовъ заговорилъ не вдругъ.

— Нужно учесть векселя,— коротко произнесъ онъ, точно тяжело вздохнулъ, и положилъ векселя на столъ.

Онъ боялся много говорить, боялся, что его голосъ, глухой и срывавшійся, выдастъ его.

Кречмеръ неторопливо взялъ векселя, взглянулъ на нихъ И въ ту же минуту, какъ бы инстинктивно, перевелъ глаза на Муратова. Въ этомъ взгляд не было ни удивленія, ни угрозы, ни гнва,— въ немъ былъ простой вопросъ. Муратовъ понялъ этотъ вопросъ и, весь блдный, глянулъ куда-то въ сторону. Въ его голов промелькнула, какъ молнія, мысль:

‘Зачмъ я показалъ ему вс векселя вдругъ, ихъ будетъ трудне вырвать, если представится надобность’.

Кречмеръ уже разсматривалъ подписи Аносова, перевернувъ векселя на другую сторону.

— За эти векселя я могу предложить вамъ не боле тысячи рублей,— проговорилъ Кречмеръ.

Муратовъ вздохнулъ свободне, такъ что его вздохъ рзко прозвучалъ въ мертвой тишин этой дловой комнаты.

— Помилуйте, мн нужно, по крайней мр, дв тысячи,— проговорилъ онъ.

— Вы можете занять еще у меня подъ свои векселя съ поручительствомъ господина Аносова, если вамъ необходимо,— отвтилъ Кречмеръ.— Я только говорю, что подъ эти векселя я больше тысячи не дамъ.

Муратовъ взглянулъ на Кречмера недоумвающимъ взглядомъ. Кречмеръ предлагалъ ему учесть его векселя съ поручительствомъ Аносова — это было спасеніе, это было полное спасеніе и для него, и для Аносова. Стоитъ только написать векселя, учесть ихъ, уплатить свои долги и долги Аносова — и конецъ. Эти мысли молніей промелькнули въ голов Муратова. Онъ быстрымъ движеніемъ руки взялъ со стола векселя Зимина и проговорилъ взволнованнымъ, но радостнымъ тономъ:

— Въ такомъ случа, я завезу вамъ свои векселя, вмсто этихъ…

— Вы меня не поняли,— не спша пояснилъ ему Кречмеръ.— Вы говорите, что вамъ нужно, по крайней мр, дв тысячи. Я предлагаю вамъ за эти векселя тысячу. Если же завтра или послзавтра вамъ понадобится еще тысяча, дв или три, то я дамъ вамъ подъ ваши векселя съ поручительствомъ господина Аносова.

Муратовъ понялъ все. Онъ опять сталъ блденъ, опять почувствовалъ, что у него замираетъ дыханіе.

— Эти векселя написаны за шесть мсяцевъ,— продолжалъ Кречмеръ.— Если вамъ нужны будутъ еще деньги, то напишите свои векселя на мене продолжительный срокъ. Этотъ срокъ слишкомъ великъ.

— На какой же?— спросилъ Муратовъ.

— Все равно, на пять, на пять съ половиною мсяцевъ, но шесть мсяцевъ — это слишкомъ много,— проговорилъ спокойно и равнодушно старикъ.

— То-есть вы хотите, чтобъ по моимъ векселямъ я уплатилъ раньше, чмъ настанетъ срокъ этимъ?— произнесъ Муратовъ.

— Да,— лаконически отвтилъ Кречмеръ.

Муратовъ былъ готовъ провалиться сквозь землю. Никакихъ недоразумній боле не оставалось. Кречмеръ готовъ былъ теперь давать ему деньги за поручительствомъ Аносова, держа ихъ обоихъ въ рукахъ при помощи этихъ векселей. Конечно, самъ Муратовъ не имлъ въ глазахъ Кречмера никакого значенія. Но Аносовъ — Аносовъ дло другое: онъ еще могъ откупиться крупными суммами денегъ отъ непріятности сидть на скамь подсудимыхъ. Муратовъ сдлалъ усиліе надъ собою и замтилъ холоднымъ тономъ:

— Впрочемъ, мн все равно. Мн деньги нужны на два, на три мсяца, не боле.

— Это ваше дло,— отвтилъ Кречмеръ.— Значитъ, вы согласны?

— Да,— отвтилъ Муратовъ.

Старикъ всталъ и взялъ со стола векселя. Муратовъ забылся и тоже быстро поднялся съ мста. Онъ готовъ былъ вырвать эти векселя у Кречмера, точно боялся, что старикъ ихъ унесетъ въ другую комнату и призоветъ полицію.

— Я сейчасъ принесу деньги,— обернулся къ нему Кречмеръ, крайне удивленный его неожиданнымъ движеніемъ.

Муратовъ плохо зналъ душу старика.

Кречмеръ въ эти минуты не думалъ ни о полиціи, ни о преслдованіи преступника, а только разсчитывалъ, что ему удалось сдлать очень выгодную сдлку. Онъ очень хорошо зналъ подпись Аносова и еще лучше зналъ что Аносовъ черезъ годъ, черезъ полтора получитъ очень и очень значительный капиталъ, который отчасти перейдетъ къ нему, Кречмеру, владвшему старыми фальшивыми векселями Аносова и заручившемуся теперь еще новыми векселями съ фальшивыми подписями.

Минутъ черезъ десять Муратовъ выходилъ отъ Кречмера съ тысячею рублей въ карман. Онъ сознавалъ, что теперь онъ можетъ отдать по векселю, которому наступалъ срокъ, что онъ завтра можетъ получить дв, три, четыре тысячи, что онъ можетъ просуществовать до женитьбы, но настроеніе его духа было страшно. Ему казалось, что вотъ-вотъ его предадутъ въ руки полиціи. Кречмеръ могъ теперь погубить его. Смерть Зимина могла открыть поддлку векселей. Неудачное сватовство могло довести его до скамьи подсудимыхъ. Но мало того, что тысячи случайностей могли выдать его,— эти случайности могли погубить и Зимину, и Аносова, по милости его, Муратова. Его опять-таки терзала не столько мысль о преступленіи, о гибели этихъ лицъ, сколько мысль о томъ, какъ взглянетъ на него Аносовъ, если откроется это дло. Аносовъ можетъ бросить тогда ему въ лицо словомъ ‘подлецъ!’ Нравственные принципы его были ничто въ сравненіи съ его понятіями о свтскихъ приличіяхъ, о свтской чести, о пріятельскихъ обязанностяхъ. Это была такая нравственная пытка, которая вполн отплачивала за вс годы безпечальнаго житья.

Муратовъ то ходилъ до изнеможенія изъ угла въ уголъ по своей квартир, то плакалъ, то молился. До сихъ поръ онъ думалъ, что онъ человкъ съ твердымъ характеромъ. Это же думали о немъ и другіе. Онъ умлъ казаться въ обществ сдержаннымъ, равнодушнымъ, серьезнымъ. Но это была та маска, которую онъ надлъ на себя потому, что въ такой маск ходили и другіе его свтскіе пріятели, считавшіе необходимостью казаться сдержанными, ничему не удивляющимися, никогда не выходящими изъ себя и, по большей части, скучающими людьми. Но эта маска вовсе не выражала его личнаго характера, а была такимъ же моднымъ украшеніемъ, какъ блокурые шиньоны у кокотокъ, какъ короткіе волосы у учащихся двушекъ, какъ длинные шлейфы у модницъ. Ношеніе этой маски вошло въ привычку — и только. Теперь эта маска душила его, и онъ сбросилъ ее, по крайней мр, передъ самимъ собою, являясь просто тмъ избалованнымъ удачами и не привыкшимъ къ борьб человкомъ, какимъ онъ былъ съ дтства и какимъ онъ остался до сихъ поръ. Онъ проклиналъ теперь опять мелочность, невыносливость и тряпичность своей натуры, пошлость своего прошлаго, свою неумлость, въ качеств дльца. Онъ сознавалъ, что онъ фатъ, развратникъ, кутила, былъ безпомощенъ и неопытенъ, какъ мальчикъ, тамъ, гд нужно было явиться дльцомъ. Какъ многое множество русскихъ людей, онъ бичевалъ теперь себя, топталъ въ грязь, давалъ себ нравственныя пощечины. Но это вовсе не значило, что въ немъ уже совершился переворотъ, что онъ всталъ уже на новый путь. Нтъ, тутъ просто надъ головой человка грянулъ громъ, при раскатахъ котораго крестятся русскіе люди,— и только. Это онъ сознавалъ самъ и начиналъ бояться за свое будущее,

— Что съ тобой, Петя?— воскликнула Софья Дмитріевна, увидавъ его вечеромъ.— Ты нездоровъ?

Ее изумило выраженіе его лица.

— Не нездоровъ, а хуже,— отвтилъ онъ серьезно.— Мы сдлали съ тобой дло, которое можетъ довести насъ до скамьи подсудимыхъ. Что твой мужъ?

— Ему очень худо!— отвтила она.

Муратовъ вздрогнулъ.

— Неужели нтъ надежды?— быстро спросилъ онъ.

— Я, право, не знаю…

— Это будетъ ужасно, если онъ умретъ теперь. Нужно созвать докторовъ, нужно хлопотать, нужно спасти его!.. Если мн удастся до его смерти добыть денегъ, чтобы распутать наши дла, то, конечно, все обойдется отлично. Но вдь онъ можетъ умереть раньше… Вызовъ кредиторовъ заставитъ выплыть на свтъ Божій и эти проклятые векселя… Духовнаго завщанія онъ не длалъ?

— Нтъ еще!

— Ужасное положеніе…

— Я не смю, Петя, и сказать ему о духовной, а онъ самъ никогда не напишетъ ее. Да, впрочемъ, Богъ съ ними и съ деньгами!

— Э, Боже мой, что ты говоришь! Теперь-то и нужно думать о будущемъ!

— Что мн будущее! Быль бы ты со мною — и мн больше ничего не нужно!— обвила она руками его шею.

— Ты все свое!— невольно отстранился онъ отъ объятій.— Мы не дти, мы должны серьезне смотрть на жизнь! Не все же жить одной любовью.

— Мн больше ничего не нужно!

Она опять хотла обнять его.

— Полно, Соня!— проговорилъ Муратовъ, и на его языкъ снова навернулись т же слова, которыя онъ уже говорилъ ей:— я удивляюсь, какъ можетъ приходить теб въ голову мысль только о ласкахъ и поцлуяхъ, когда мы сами стоимъ надъ пропастью, когда твой мужъ умираетъ! Повторяю теб, что я иногда думаю, что у тебя нтъ сердца. Вдь должно же тебя тревожить наше положеніе, должна же ты жалть своего мужа, который все-таки спасъ тебя и передъ которымъ ты виновата.

Софья Дмитріевна въ недоумніи широко открыла глаза.

Она слышала этотъ упрекъ уже во второй разъ, и теперь онъ кольнулъ ее въ сердце. Она вся вспыхнула.

— Петя, да я страдаю, страшно страдаю, но вдь твоя любовь — одно мое утшенье,— съ горечью проговорила она.— Только твои ласки меня и поддерживаютъ. Когда ты со мной, я ни о чемъ не думаю, ничего не помню, ничего не боюсь. Ты говоришь, что намъ грозитъ опасность, но пусть будетъ, что будетъ, лишь бы ты былъ со мною. Я всюду пойду за тобой, что бы ни случилось. Ты говоришь о муж, но вдь мой мужъ — ты, только ты, Леня женился на мн, когда я не знала, что значитъ любовь, женитьба, отношенія жены къ мужу. Мн было все равно, какъ называться — двушкой или женщиной, конторщицей или женой, а тебя никто у меня не отниметъ. Слышишь, я тебя никому не отдамъ!

Она прижалась къ нему. По его тлу пробжала дрожь. Онъ опять начиналъ испытывать страхъ передъ этой женщиной.

— А если намъ нужно будетъ разстаться?— проговорилъ онъ.

— Нужно?— спросила она, смотря на него съ недоумніемъ.— Полно, полно, не говори этого?.. Я не хочу слышать этого!.. Ты все думаешь, о деньгахъ, боишься нужды… Но что значитъ нужда, когда люди любятъ другъ друга?

— Но…

— Перестань, перестань!— остановила она его.— Ну, и нужды не будетъ: достанемъ деньги, устроимъ дла… Для тебя я все сдлаю…

— Ради Бога не длай боле ничего!— проговорилъ онъ, боясь, что она сдлаетъ еще какой-нибудь подлогъ и запутаетъ его еще боле.— Мы и такъ запутались съ тобою, зашли слишкомъ далеко… я дорого бы далъ теперь, чтобы не было ничего этого…

— Чего?— спросила Софья Дмитріевна съ испугомъ,

— Всего, Соня: и нашей любви, и нашихъ кражъ, у твоего мужа, и этихъ векселей,— отвтилъ онъ.— За одни эти обманы намъ придется упрекать себя всю жизнь.

— Да вдь Леня же не пострадалъ отъ этого. Онъ не подозрвалъ ничего,— отвтила она.

— А наша собственная совсть? Разв ты не слышишь ея упрековъ?!

— Я, кажется, не сдлала Лен никакого зла,— отвтила Софья Дмитріевна, смотря на Муратова ясными, дтскими глазами.— Онъ не слыхалъ отъ меня ни одного дурного слова, ни одного упрека. Я хожу теперь за нимъ…..

Муратовъ начиналъ понимать, что говорить объ этомъ предмет съ Софьей Дмитріевной невозможно.

Она дйствительно не понимала, въ чемъ она виновата передъ мужемъ, она была, совершенно спокойна насчетъ своихъ отношеній къ мужу и Муратову, она если и волновалась чмъ-нибудь, такъ только возможностью открытія ея денежныхъ длъ со стороны мужа, да существовавшими еще препятствіями для полнаго соединенія съ Муратовымъ. Муратовъ чувствовалъ теперь, что его и эту женщину раздляетъ цлая пропасть: онъ былъ испорченъ, исковерканъ, но онъ всегда сумлъ бы отличить добро отъ зла, она не была испорчена, но не имла никакихъ понятій о той нравственности, во имя которой человчество порицаетъ или наказываетъ т или другіе проступки. Говоря теперь, съ этой женщиной, онъ сознавалъ, что для нея все сводится на ея чисто-животные инстинкты, что она не задается никакими вопросами для удовлетворенія этихъ инстинктовъ, что ей все равно, быть ли женой или любовницей любимаго человка, жить ли съ нимъ въ нищет или въ богатств, ласкать ли его при живомъ муж или только посл смерти этого мужа. Въ этой любви была вся цль ея существованія: для этой цли она поднималась утромъ съ постели, объ этой цли она думала весь день, ради этой цли она хитрила, работала, ршалась на все.

Въ голов Муратова вертлась мысль, что онъ долженъ скоре, скоре разстаться съ этой женщиной.

— Нтъ, Соня,— проговорилъ онъ:— и ты, и я сдлали твоему мужу много зла уже тмъ, что обманывали его, что этотъ обманъ когда-нибудь можетъ дойти до него и отравить его и безъ того не веселую жизнь. Еще слава Богу, что у насъ нтъ дтей… Ну, да того, что сдлано, не воротишь. Теперь намъ нужно только загладить прошлое, остановиться, пока мы не зашли слишкомъ далеко.

Софья Дмитріевна вздрогнула и съ ужасомъ взглянула на Муратова.

— Что ты говоришь? Какъ загладить прошлое, какъ остановиться?— воскликнула она.

— Нужно выкупить твои вещи, уплатить векселя, и…

Муратовъ на мгновеніе перевелъ духъ.

— Разстаться, наконецъ, нужно,— кончилъ онъ коротко и тихо.

— Разстаться!— снова воскликнула она.— Никогда, никогда!..

— Соня, Соня, подумай, что ты говоришь!— ласково произнесъ онъ.— Ты хочешь еще обманывать бднаго больного человка, ты, можетъ-быть, доведешь дло до того, что у насъ будетъ дитя… Что же будетъ тогда?.. Онъ не признаетъ этого ребенка своимъ, а я… Вдь я не могу на теб жениться при живомъ муж, не могу усыновить это дитя… Да, повторяю, мы длаемъ съ тобой скверное дло… Въ прошломъ у насъ есть еще какое-нибудь оправданье: мы увлеклись, забылись, поступили легкомысленно, а теперь… Вдь теперь и я, и ты, мы оба понимаемъ, должны понимать гнусность своего поведенія, теперь мы не можемъ отговариваться увлеченіемъ… За одно за то, что вотъ теперь мы сидимъ здсь и толкуемъ о любви, когда рядомъ лежитъ твой больной мужъ, мы заслуживаемъ презрнія…

Лицо Софьи Дмитріевны сдлалось мрачнымъ, и въ ея глазахъ сверкнулъ какой-то зловщій огонекъ.

— О, если бы онъ скоре умеръ!— глухо прошептала она.

Муратовъ былъ пораженъ и выраженіемъ ея лица, и ея голосомъ. Ему становилось жутко не на шутку. Онъ поспшилъ прекратить разговоръ и выбраться изъ кухни Зиминыхъ, гд ему становилось и противно, и страшно.

Еще ни разу въ жизни не приходилось ему такъ серьезно задумываться о своемъ положеніи, какъ теперь. Нсколько времени тому назадъ, проклиная свою судьбу, онъ видлъ причину своей гибели въ томъ, что его не подготовили ни къ чему, кром военной карьеры. Теперь ему пришло въ голову, что живутъ же честно и скромно сотни, тысячи военныхъ, не знающихъ, подобно ему, ничего, кром военной службы. Они строго относятся къ своимъ обязанностямъ, они добросовстно изучаютъ свое дло, они стойко переносятъ вс трудности своей службы, они представляютъ ту силу, на которую можетъ разсчитывать общество, можетъ положиться правительство, когда понадобится помощь дли содйствіе этой силы. Отчего же онъ не жилъ подобно имъ? Нтъ, онъ погибъ не потому, что его научили только военному ремеслу. Онъ погибъ бы и тогда, если бы его сдлали юристомъ, дипломатомъ, чмъ угодно. Онъ и тогда остался бы тмъ же бездомникомъ, какимъ онъ былъ теперь, какими были Винтеръ, Флери и сотни подобныхъ хлыщей и куталъ. Ему вспомнились его же слова, сказанныя имъ недавно Аносову насчетъ отсутствія честной семьи. Тогда онъ сказалъ эта слова почти безсознательно, теперь онъ серьезно задумался надъ ними. Дйствительно, и онъ, и Аносовы, и Сухаревы, и даже Винтеры и Флери были какіе-то бездомники. Почему они бжали на молодые пиры, на оргіи, въ игорные дома, къ кокоткамъ? Не потому ли, что имъ хотлось жить и любить, а дома, въ ихъ семьяхъ, не было ни жизни, ни любви. Ихъ или распекали дома за каждую мелочь, или старались освободиться отъ нихъ, какъ отъ лишняго бремени, или томили скучными наставленіями, чопорностью, мелочами приличій. У одного былъ развратникъ отецъ, у другого была кутящая мать, у третьяго — Тартюфы и биготки родные наввали скуку и вяли холодомъ на молодую душу. Веселаго, откровеннаго, привтливаго и простого семейнаго кружка не было ни у кого изъ нихъ. Вотъ почему, какъ казалось теперь Муратову, они летли, какъ мотыльки на огонь, на первый ласковый зовъ пріятелей, на первый привтъ продажныхъ женщинъ. Но этотъ путь всегда ведетъ въ пропасть: сначала, мальчики, они украдкой, вырвавшись изъ-подъ надзора холодныхъ и сухихъ менторовъ, кутили довольно невинно, считая верхомъ счастья какой-нибудь шумный ужинъ гд-нибудь въ модномъ кафе посл цирка или театра Берга, потомъ въ одинъ изъ этихъ ужиновъ кто-то постарше ихъ замтилъ, что ужины безъ женщинъ не веселы, и они пригласили женщинъ, но какихъ женщинъ — падшихъ, алчныхъ, торгующихъ собою, дале эти женщины завели ихъ въ игорные дома, пріучили пить, развратили ихъ. И вс эти вечера были обставлены блескомъ, пніемъ, музыкой, веселымъ смхомъ, танцами, ласками, а вино довершало то, чего не могли сдлать ни псни, ни музыка, ни ласки. Когда шампанское ударяло въ голову, когда рейнвейнъ точно сковывалъ ноги, когда нельзя было отрезвиться отъ одного вечера до другого,— нечего было и думать о счете денегъ, о размышленіи насчетъ своего образа жизни, о заботахъ и тревогахъ за будущее, о серьезныхъ цляхъ и задачахъ жизни. У нихъ не было ни семьи, ни отечества, ни идеала. Ихъ выгнала непріютпость семейнаго очага на улицу, и они помчались туда, гд, какъ имъ казалось, было веселе. Цли у нихъ не было, не могло быть никакой. Кто имъ говорилъ объ этихъ цляхъ? Ему вспомнился вдругъ одинъ изъ его прежнихъ, рано умершихъ, друзей, нкто графъ Талановъ, богатый юноша, оставшійся рано сиротою на рукахъ биготки, горбатой двственницы-тетки, проведшей далеко не красиво молодость, и промотавшагося старика-дяди, убившаго на француженокъ, да на попойки все свое состояніе. Онъ вспомнилъ, какъ бдный Талановъ томился въ гостиной своей тетки, вчно толковавшей на старости лтъ о спасеніи души, какъ онъ презиралъ стараго мота-дядю, старавшагося нагрть руки около опеки племянника, какъ онъ вырвался въ кружокъ друзей, увлекавшихъ его съ корыстными цлями все дальше на путь разврата. Онъ видлъ, какъ сгорлъ этотъ юноша въ два, въ три года, а между тмъ онъ, Талановъ, кончилъ курсъ гимназіи съ медалью, на семнадцатомъ году уже изумлялъ общество своими музыкальными способностями, слылъ въ своемъ кругу острякомъ, талантливой натурой, юношей, подающимъ надежды. Чего ему недоставало? У него было все: богатство, умъ, талантъ, молодость,— у него не было только честной, любящей, простой и откровенно-радушной семьи, потому-то онъ посл похоронныхъ раутовъ тетки и бжалъ изъ дома, какъ изъ омута, на оргіи пріятелей, потому-то онъ посл пустыхъ, но чопорныхъ и скучныхъ бесдъ съ выдрессированными кузинами и стремился къ такимъ же пустымъ, но, по крайней мр, веселымъ и безцеремоннымъ женщинамъ-кокоткамъ. А сколько стоило это здоровья и денегъ! Вспомнивъ о деньгахъ, Муратовъ нахмурился. Передъ нимъ мелькнули т вечера, на которыхъ онъ разсорилъ свои деньги. Сколько ихъ прошло черезъ его руки: наслдство, доставшееся отъ матери, подарки нсколькихъ женщинъ, занятыя имъ деньги, деньги юныхъ родственниковъ-богачей, открывавшихъ ему нердко свои кошельки, деньги покойнаго Виктора Сухарева, старшаго брата Юліи Николаевны, съ которымъ росъ Муратовъ съ десяти лтъ,— все, все ушло въ цирки, къ Бергу, на рулетку Салова, на тройки, въ руки трактирныхъ слугъ. Но мало того, что ушли деньги,— у него явились долги, ради которыхъ онъ случайно, незамтно, безсознательно сошелся съ Зиминой. Онъ принесъ къ ней въ закладъ вещи и началъ съ нею любезничать только для того, чтобы скрыть свое смущеніе при закладываніи вещей. При второй и третьей встрч онъ позволилъ себ поцловать ея руку и былъ не прочь завязать интрижку съ хорошенькой ростовщицей. Интрижка съ хорошенькой замужней женщиной, да еще притомъ съ женой ‘гнуснаго ростовщика’,— это такъ заманчиво! Тутъ есть своего рода ухарство, это своего рода побда. Кто же изъ свтской молодежи откажется отъ такого приза? Тутъ нтъ ничего позорнаго, ничего подлаго, ничего непозволительнаго въ глазахъ свтскаго человка. Такъ поступаютъ вс безъ исключенія, объ этомъ говорятъ въ каждомъ пріятельскомъ кружк. Такой-то пріударилъ за женой такого-то и добился своей цли — молодецъ! Ему рукоплещутъ, ему завидуютъ, у него отбиваютъ ее. Интрижка дйствительно завязалась и тутъ, но какъ?—Ростовщица влюбилась въ Муратова, придала серьезное значеніе его клятвамъ, насильно,— да, это онъ помнитъ совершенно ясно,— дала ему первую дорогую вещь, услыхавъ, что онъ временно нуждается въ деньгахъ, и этимъ какъ бы закрпостила его. Онъ считалъ уже постыднымъ бросить ее именно въ то время, когда онъ принялъ отъ нея помощь. Эта помощь была въ его глазахъ пустяками: ему дали какую-то вещь, чтобы онъ заложилъее на-время. Потомъ онъ думалъ выкупить эту вещь и возвратить по принадлежности. Вотъ и все. Но дла его отъ этой помощи не поправились, и онъ уже самъ попросилъ Зимину дать ему еще какую-нибудь вещь на-время для поправленія разстроенныхъ обстоятельствъ, а потомъ… Ему было теперь стыдно вспомнить, что было потомъ…

‘Я ее погубилъ!’ — впервые мелькнуло въ его голов.

До сихъ поръ онъ думалъ только о себ, до сихъ поръ онъ нердко проклиналъ ее въ душ, до сихъ поръ онъ ни разу не задумывался о томъ, насколько онъ виноватъ передъ Зиминой. Теперь онъ говорилъ, что онъ погубилъ ее, но это сознаніе пришло къ нему именно тогда, когда Зимина уже начинала пугать, отталкивать его, когда онъ понялъ, что съ этой женщиной онъ не могъ бы жить, какъ мужъ.

‘Но что будетъ, если я разойдусь съ ней?’ — мелькнуло въ голов, и ему вспомнились слова Софьи Дмитріевны о томъ, что она не уступитъ его никому. Ему стало страшно.

Что если она дйствительно не уступить его Юліи Николаевн Сухаревой? Что если она узнаетеъ о его намреніи жениться и явится къ Юліи Николаевн? Что если она разстроитъ его свадьбу? Не жениться ли на ней, если умретъ ея мужъ? Нтъ, онъ чувствует теперь, что онъ ея не любитъ, что у него нтъ ничего общаго съ нею, что она истерзаетъ, загубитъ его своею любовью, своею ревностью, своею неразвитостью, своею ограниченностью. И разв она можетъ создать семейный кружокъ, разв она можетъ быть матерью семейства, разв она не заставитъ его бжать опять изъ дома въ дома разврата, на оргіи, въ омуты столичнаго разгула? Да, наконецъ, разв онъ можетъ промнять на нее ту, которая теперь длалась ему все дороже и дороже?

Но почему она была ему дорога? Потому, что она была богата? Потому, что она могла создать для него семью? Потому, что она была хороша собою, чиста и молода? Человческія побужденія вообще такъ сложны, а побужденія искалченнаго столичнымъ омутомъ человка еще сложне, и иногда трудно бываетъ опредлить, которое изъ сотни этихъ переплетающихся въ душ побужденій берете верхъ надъ другими. Самъ себ Муратовъ не давалъ яснаго отчета, почему стала ему такъ дорога Юлія Николаевна Сухарева. Онъ просто говорилъ, что онъ ее ‘любитъ’.

А она?

IX.

Юлія Николаевна Сухарева съ нетерпніемъ ждала бала у матери. Она ждала его вовсе не потому, что это былъ первый балъ, на которомъ она должна была явиться посл выхода изъ института. Ее радовалъ этотъ балъ, какъ предлогъ остаться на нсколько времени у матери. Кром того, она надялась на этомъ балу поговорить съ кузеномъ Пьеромъ. Поговорить съ нимъ казалось ей необходимымъ теперь, когда она услыхала отъ сестры, что ему грозитъ какая-то опасность, что онъ можетъ погибнуть.

Эти неосторожныя слова сестры глубоко запали ей въ душу и не на шутку мучили ее. Услышавъ ихъ, она почувствовала, какъ сжалось ея сердце. Почему? Разв кузенъ Пьеръ былъ ей такъ дорогъ, такъ близокъ? Да. Она любила его, любила давно, не смя сказать объ этомъ никому, храня эту любовь въ своемъ сердц, какъ нчто драгоцнное, завтное.

Какъ она полюбила его? Это была простая исторія.

Ее отдали въ институтъ тотчасъ посл смерти ея добраго и безхарактернаго отца,— отдали вопреки желаніямъ матери. Мать хотла воспитывать ее дома, считала даже неприличнымъ воспитывать въ институт такую богатую двушку, но Аносовы и покорная имъ Марья Николаевна ршили на своемъ семейномъ совт, что двочку нужно удалить отъ вліянія ‘легкомысленной и пустой старухи Сухаревой’, что ‘эта необразованная женщина — cette femme mal leve — можетъ сдлать Богъ знаетъ что изъ двочки’, что двочку нужно выдрессировать въ закрытомъ заведеніи, что ее нужно подчинить ихъ вліянію — вліянію Аносовыхъ.

— Ты, Marie, знаешь, какъ многому теб пришлось учиться, вырвавшись изъ дома твоей maman,— говорили Марь Николаевн.

Марья Николаевна, несмотря на все умнье владть собою, краснла и потупляла глаза. Она сознавала, что дйствительно здсь научили ее многому и многое заставили забыть. Аносовы непремнно хотли быть барами, знатью, аристократами, тогда какъ они были просто чиновными людьми и воротилами въ извстныхъ сферахъ.

Старуха Сухарева протестовала противъ ршенія Аносовыхъ, даже посердилась, даже поплакала, хотя это было не въ ея натур, но Аносовы все-таки сдлали по-своему. Но, помщая двочку въ институтъ, они не предвидли одного: они не могли запретить старух Сухаревой посщать дочь. Эти-то посщенія дочери и сдлались для старой модницы новымъ источникомъ развлеченія и средствомъ ослплять людей блескомъ своихъ нарядовъ. У нея открылось новое мсто, куда она могла здить показывать себя. Она являлась въ институтъ неизмнно въ каждый пріемный день, въ своихъ блестящихъ экипажахъ, на своихъ кровныхъ лошадяхъ, въ своихъ шумныхъ туалетахъ, соря деньгами направо и налво, швейцарамъ, горничнымъ, класснымъ дамамъ, изумляя институтскихъ постителей своею роскошью, развязно заговаривая съ совершенно незнакомыми ей матерями другихъ институтокъ, изыскивая случай показать даже здсь свою щедрость и великодушіе. Покуда ея дочь была въ институт, старуха Сухарева ухитрилась даже выдать замужъ шестерыхъ двушекъ, вышедшихъ въ это время изъ института. Старуха особенно любила выдавать замужъ и женить молодыхъ людей, при чемъ она, конечно, играла первую роль на ихъ свадьбахъ. Смотря на нее, когда она, полная, румяная, разбитная, являлась въ пріемной зал, можно было подумать, что это самая популярная личность въ Петербург, что это начальница всхъ присутствующихъ въ зал лицъ, что это покровительница всхъ, кому нужно или не нужно покровительство. Но мало того, что генеральша Сухарева сама не пропускала пріемныхъ дней въ институт,— она захватывала съ собою и своихъ сыновей, и молодого Аносова, и кузена Пьера, очень часто гостившаго у ея старшаго, недавно умершаго сына, и готова была захватить всхъ находящихся въ Петербург гвардейскихъ офицеровъ и юнкеровъ, чтобы только увеличить свою свиту и сдлать изъ пріемной институтской залы что-то въ род блестящаго салона, гд царила и шумла больше всхъ она сама, не признавая ни институтскихъ властей, ни институтскихъ правилъ. Петръ Павловичъ здилъ въ институтъ потому же, почему онъ здилъ на балы, въ театры, на пикники: ему было скучно, его приглашали, онъ надялся развлечься, онъ любилъ кататься на такихъ лошадяхъ, какъ лошади Сухаревой,— вотъ и все. Тутъ не было ни расчета, ни цли, ни внутренней потребности, тутъ все длалось потому, что втеръ въ данную минуту гналъ въ эту сторону, а не въ другую. Иногда онъ пропускалъ эти пріемные часы въ пріют непорочности и двственности, потому что въ это время онъ только-что возвращался домой съ безобразной оргіи отъ представительницъ разврата и разнузданности. Въ такіе дни ему становилось только досадно, что онъ не усплъ возвратиться съ оргіи раньше, чтобы отправиться и прохать на свиданіе съ чистой милой двочкой, смявшейся такимъ веселымъ и задушевнымъ смхомъ при его остротахъ. Онъ, въ сущности, очень мало думалъ объ этой двочк, онъ, можетъ-быть, никогда не похалъ бы къ ней, если бы генеральша Сухарева не захватывала его съ собой. Но, встртившись съ этой двочкой, онъ не могъ быть не любезнымъ, не веселымъ, не милымъ: онъ былъ и здсь, какъ везд, самъ собою. Онъ былъ такъ же привтливъ, нженъ, родственъ и съ этой двочкой, какъ за два-три часа передъ тмъ онъ былъ привтливъ, нженъ и родственъ съ послднею циничною продавщицею своего тла, разыгрывавшею передъ толпой молодежи сцену изъ жизни Фрины. Эта мягкость, это добродушіе, эта нжность была слдствіемъ избалованности красавчика, слдствіемъ привычки быть въ будуарахъ и салонахъ, слдствіемъ полнаго отсутствія идеаловъ и цлей въ жизни, которые всегда длаютъ человка мягкимъ въ одну сторону и суровымъ въ другую. Но двочка этого не знала: она видла, какъ ласковъ, какъ милъ, какъ веселъ этотъ кузенъ, и привязалась къ нему, какъ къ родственнику, какъ къ другу покойнаго брата, какъ къ брату, привязалась уже потому, что ей хотлось съ кмъ-нибудь поболтать въ пріемные часы, а между тмъ ея мать проводила эти часы въ болтовн съ посторонними дамами, а не съ дочерью. Вслдствіе этого двочка нетерпливо ждала прізда кузена и скучала, когда онъ не являлся. Но этого мало. Вс ея подруги называли его ‘душкой’, ‘амкой’, ‘киской’, однимъ словомъ, всми ласкательными именами институтокъ, и завидовали ‘Сушк’, какъ они называли Юлію Сухареву,— завидовали въ томъ, что она можетъ говорить съ ‘нимъ’. Институтки говорили, что онъ ‘первый красавецъ въ мір’. Двочка стала не только ‘обожать’ своего дальняго родственника, но начала имъ гордиться. Старуха Сухарова, съ свойственнымъ ей легкомысліемъ, подлила масла въ этотъ огонекъ, говоря, что ‘гд нашъ повса, тамъ и веселье’, что ‘безъ этого пострла ужъ ни одинъ балъ не обойдется’, что ‘онъ вдь везд предводитель’, и неопытной двочк представлялось, что ея кузенъ является какимъ-то божкомъ и царькомъ въ еще неизвстномъ ей обществ, что вокругъ него группируется это общество. Два-три прочитанные тайкомъ отъ классныхъ дамъ французскіе романа докончили дло: въ благородныхъ герояхъ этихъ романовъ двочка узнала своего кузена. Ея подруги были правы, называя Петра Павловича ея ‘кумиромъ’. Но она поклонялась своему кумиру робко, безмолвно, съ сознаніемъ, что онъ можетъ только позволить себя обожать, но что едва ли онъ отвтитъ на это обожаніе. Она краснла отъ удовольствія, когда въ недолгіе отпуски къ матери и сестр въ лтнее время Петръ Павловичъ, пріхавъ изъ лагеря, удостоивалъ ее тмъ, что игралъ съ нею на дач въ серсо или въ воланы. Она даже связала ему какой-то бисерный кошелекъ, который, впрочемъ, не ршилась ему отдать и хранила у себя, какъ сокровище, дорогое ей уже потому, что оно предназначалось въ даръ ея кумиру. Замчалъ ли это обожаніе Петръ Павловичъ, разсчитывалъ ли онъ съ давнихъ поръ жениться на ней,— этого онъ не могъ бы сказать съ полною увренностью и самъ, хотя, по всей вроятности, онъ смутно угадывалъ и любовь этой двочки, и мимолетно мечталъ о выгодности женитьбы на ней когда-нибудь посл, когда понадобится отдыхъ, когда надостъ донжуанство. Среди его разсянной жизни ему было трудно сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, на какой-нибудь опредленной цли, онъ несся по вол втра, безъ руля, безъ опредленнаго плана, съ толпой другихъ участниковъ безумныхъ вакханалій. Вотъ почему теперь, когда въ Юліи Николаевн онъ видлъ все свое спасенье, его тревожилъ и мучилъ вопросъ: ‘любитъ ли она его?’

Въ день бала у матери, Юлія Николаевна была въ крайне возбужденномъ состояніи. Она, выслушавъ длинный рядъ наставленій отъ сестры, съ утра пріхала къ матери и нетерпливо ждала бала, хотя приготовлялась къ нему очень невнимательно, вовсе не думая о томъ, идетъ ли къ ней ея бальное платье, къ лицу ли причесывалъ ее кауферъ. Она, казалось, вовсе не думала о томъ, что въ красивомъ наряд она можетъ произвести сильное впечатлніе на кузена Пьера. Ей только хотлось поскоре узнать отъ него, счастливъ ли онъ, и предупредить его, что ему грозитъ опасность. Какая опасность?— этого она сама не знала и потому еще боле боялась этой опасности.

Наконецъ, насталъ и вечеръ, большая часть гостей съхалась, Юлію Николаевну окружила молодежь. Одинъ изъ представленныхъ ей молодыхъ кавалергардовъ ангажировалъ ее.

— На вторую кадриль,— отвтила она, красня.— Первую я танцую.

Послдовало еще одно приглашеніе. Юлія Николаевна предложила четвертую кадриль, говоря, что она приглашена на третью. Она сидла рядомъ съ Марьей Николаевной. Какъ только молодежь отхлынула отъ нихъ на минуту, Марья Николаевна нагнулась къ ней и вполголоса спросила ее:

— Кто же тебя ангажировалъ на первую кадриль?

— Я съ кузеномъ Пьеромъ танцую,— отвтила Юлія Николаевна, и по ея лицу снова разлился яркій румянецъ.

— Разв онъ уже здсь?— проговорила Марья Николаевна, обводя прищуренными глазами залъ.

— Нтъ… я уже давно общала ему,— въ смущеніи проговорила Юлія Николаевна.

— Какъ ты неосторожна!.. Что подумаютъ, видя, что ты танцуешь съ нимъ!— воскликнула старшая сестра.

— Что же могутъ подумать? Разв я не могу съ нимъ танцовать?

— Теб никто не запрещаетъ… но вдь вс увидятъ, что его не было еще здсь, когда тебя приглашали на первую кадриль… Наконецъ, онъ просто можетъ не пріхать… Тогда… да нтъ, это невозможно… Надо позвать хоть брата Жака, пусть онъ танцуетъ съ тобой первую кадриль… Это непростительная опрометчивость…

Марья Николаевна сдлала животрепещущій вопросъ изъ этого обстоятельства, какъ она обыкновенно длала животрепещущіе вопросы изъ всхъ мелочей, и Юлія Николаевна чувствовала, что у нея сжимается сердце и отъ этихъ наставленій, и отъ мысли, что она станетъ танцовать съ братомъ и не успетъ поговорить съ кузеномъ Пьеромъ. Марья Николаевна поднялась съ мста и пошла, чтобы позвать брата. Въ эту минуту Юлія Николаевна чуть не вскрикнула отъ радости: черезъ залу пробирался къ ней Муратовъ. Она даже приподнялась съ мста, точно боясь, что онъ ее не замтитъ, что онъ подойдетъ не къ ней. Не обращая вниманія на сидвшихъ и стоявшихъ около нея молодыхъ мужчинъ и двушекъ, она быстро протянула руку Муратову и прошептала ему, глубоко дыша отъ волненія:

— Я должна танцовать съ вами первую кадриль, кузенъ.

— Я затмъ и пробирался къ вамъ, кузина, чтобы ангажировать васъ,— отвтилъ онъ, наклоняя голову.

Марья Николаевна, только-что отыскавшая брата, шла уже обратно къ сестр и закусила губы, видя, что сестра и Муратовъ стоятъ другъ передъ другомъ, выдляясь среди группы сидящихъ и ходящихъ гостей. Она сразу почувствовала, что ея сестра опять сдлала неловкость, вставъ навстрчу къ кузену, не давъ ему времени подойти къ ней самому.

— Здравствуй, очень радъ, что ты пріхалъ,— проговорилъ молодой Сухаревъ, подходя со старшею сестрою къ Муратову: — а то меня хотли запрячь вмсто тебя первую кадриль отплясывать съ сестрой.

— Вмсто меня?— въ недоумніи спросилъ Муратовъ, поздоровавшійся съ Аносовой.

— Да, Julie сдлала неловкость,— пояснила Марья Николаевна.— Общала вамъ когда-то танцовать съ вами первую кадриль на первомъ балу и отказала приглашавшимъ, хотя васъ здсь и не было…

Муратовъ недоумвалъ. Юлія Николаевна, вся раскраснвшаяся, смотрла на него умоляющимъ взглядомъ, точно боялась, что онъ ее выдастъ.

— Но Юлія Николаевна очень хорошо знала, что я не опоздаю на первую кадриль и сдержу свое слово,— отвтилъ онъ, понимая, что ему нужно поддержать смущенную двушку.

— Не въ этомъ дло… я, во всякомъ случа, думаю, что ей неловко танцовать съ вами… это можетъ обидть тхъ, кто приглашалъ ее до вашего прізда… Наконецъ, это обратитъ вниманіе…

— О, гораздо мене, чмъ наша бесда посреди залы,— иронически улыбнулся Муратовъ.

Марья Николаевна только теперь вспомнила, что они неловко стояли посреди залы, составляя какую-то группу семейнаго совщанія.

Она закусила губу и отошла съ сестрою къ групп дамъ.

— Ну, свалилъ обузу съ плечъ,— вздохнулъ Сухаревъ.— Ненавижу я этихъ двчонокъ, особенно родственницъ! Ужъ и безъ того точно въ тискахъ себя чувствуешь на этихъ балахъ. Кстати: ты отъ насъ куда?

— Домой.

— Да что за чортъ наслъ на тебя? Все домой, да домой, а когда же къ потомкамъ Мамая?

Потомками Мамая Сухаревъ называлъ татаръ, прислуживающихъ въ ресторанахъ.

— Вроятно, никогда или, по крайней мр, не скоро,— отвтилъ Муратовъ.

— Причины?

— Надоло.

— Ну, потолкуй вечеръ съ Julie, да съ Marie, главное съ Marie, тогда къ самому послднему изъ мамаевскихъ потомковъ, какъ къ отцу родному, въ объятія бросишься. А ты слышалъ, что я вчера сотворилъ?

— Нтъ.

— Пригласилъ въ тройку на Невскомъ какихъ-то трехъ ночныхъ бабочекъ Сверной Пальмиры къ мамаевскимъ потомкамъ, довезъ ихъ туда, высадилъ и направо кругомъ — маршъ: укатилъ обратно въ городъ. Вотъ-то, я думаю, ругались! Морозище вдь былъ сильный.

— Какъ теб это не надостъ!

Въ это время послышались звуки музыки. Въ зал усилилось движеніе. Муратовъ поспшилъ къ Юліи Николаевн.

— Вы на меня не сердитесь, кузенъ?— спросила она, когда они остались одни, приготовляясь къ кадрили.

— За что?— удивился онъ.

— За то, что я сама васъ ангажировала… Вы, можетъ-быть, хотли съ кмъ-нибудь другимъ танцовать…

— Напротивъ…

— Но, право, мн очень, очень нужно поговорить съ вами…

Кадриль началась.

— Вы хотли о чемъ-то говорить со мною,— сказалъ Муратовъ, когда Юлія Николаевна опять сла.

— Да, вотъ видите ли…— сказала она въ смущеніи, не зная, какъ начать.— Вы мн все откровенно скажете?

— Отчего же нтъ?

— Вы счастливы, кузенъ?— спросила она совершенно неожиданно, смотря прямо ему въ глаза.

— Вы хотите знать правду?— спросилъ, въ свою очередь, нсколько озадаченный Муратовъ.

— Да, правду.

— Нтъ, кузина, несчастливъ,— отвтилъ онъ со вздохомъ.

Она бросила на него испуганный, тревожный взглядъ. Начиналась вторая фигура. Юлія Николаевна путалась и въ сущности не понимала, что она длаетъ, ея голова была занята одною мыслью о томъ, что Marie не лгала, что кузенъ Пьеръ несчастливъ, что ему грозитъ опасность.

— Такъ, значитъ, вы все знаете,— проговорила она, опять садясь.

— То-есть, что?— съ недоумніемъ спросилъ онъ.

— Что вамъ грозитъ опасность.

— Опасность?

— Ну, да!

— Какая, кузина? Я васъ не понимаю.

— Ахъ, Боже мой, да вдь вы же, вроятно, оттого и несчастливы!

— Объясните, ради Бога, кузина, что все это значитъ? Во-первыхъ, какая опасность?— встревоженно спросилъ Петръ Павловичъ.

— Я… я не знаю, кузенъ,— чуть не плача отвтила Юлія Николаевна.— О, если бы я знала, я все, все разсказала бы вамъ!..

Послышалась музыка третьей фигуры. Опять насталъ несносный перерывъ разговора. Теперь уже не одна Юлія Николаевна путалась въ танцахъ, путался и Муратовъ, обыкновенно бывшій руководителемъ въ танцахъ. Въ его голов вертлись мысли о связи съ Зиминой, о векселяхъ.

— Вы меня совсмъ смутили, кузина, своими загадочными словами,— началъ онъ, когда Юлія Николаевна сла.— Вы говорите, что мн угрожаетъ опасность, и въ то же время говорите, что не знаете сами, какая это опасность… Но почему же…

— Вотъ видите ли, кузенъ,— перебила его Юлія Николаевна.— Я ничего не знаю… Но мн говорила сестра…

— Ваша сестра говорила съ вами обо мн?— быстро проговорилъ Муратовъ, угадывая что-то очень недоброе.

— Да, чему вы такъ удивились?— спросила Юлія Николаевна, съ изумленіемъ поднявъ на него глаза.

— Я никогда не думалъ, что я сколько-нибудь интересую вашу сестру,— холодно и нсколько грустно отвтилъ онъ.

— О, напротивъ, напротивъ! Она, должно-быть, очень жалетъ васъ, потому что она-то мн и сказала о томъ, что вамъ угрожаетъ опасность.

Новый перерывъ прервалъ на минуту разговоръ. Кончивъ четвертую фигуру, Муратовъ обратился къ Юліи Николаевн.

— Итакъ, ваша сестра сказала, что мн грозитъ опасность, но не говорила ли она, какого рода эта опасность?

— Она говорила, что васъ кто-то хочетъ погубить, что вы попали въ такое общество, гд васъ… я, право, не поняла… Вы, врно, попали къ какимъ-нибудь врагамъ…

Юлія Николаевна совсмъ спуталась, ей въ эту минуту кузенъ Пьеръ казался чмъ-то въ род Генриха IV, окруженнаго католиками, которые готовятся убить его въ Вароломеевскую ночь.

— А какъ вы думаете, кузина, зачмъ ваша сестра говорила вамъ это? Затмъ, чтобы вы предупредили меня?— спросилъ Муратовъ, зорко взглянувъ на Юлію Николаевну.

— Я, право, не знаю,— смутилась Юлія Николаевна.

— Нтъ, кузина, не затмъ,— твердо проговорилъ онъ:— а затмъ, чтобы вы не говорили боле со мной, чтобы вы избгали меня, какъ человка, который гибнетъ и можетъ погубить другихъ.

Юлія Николаевна въ недоумніи взглянула на него.

— Ваша сестра меня не любитъ,— продолжалъ онъ.— Она считаетъ меня очень дурнымъ, очень испорченнымъ человкомъ.

— О, кузенъ!— почти воскликнула Юлія Николаевна.

Пятая фигура остановила продолженіе разговора.

— Да, кузина, ваша сестра считаетъ меня дурнымъ и испорченнымъ,— повторилъ Муратовъ, окончивъ пятую фигуру:— и она права. Мы вс, люди, пожившіе въ свт, люди, давно сошедшіе со школьной скамьи,— дурные и испорченные люди. Хорошими и непорочными могутъ быть люди только въ ваши годы, кузина, когда только-что начинается жизнь. Но какъ бы ни были дурны и испорчены люди, ихъ не слдуетъ отталкивать, презирать, губить еще боле,— ихъ нужно спасать, имъ нужно помогать. Вы еще не испорчены, вы еще любите весь міръ и потому вы не можете не согласиться со мною, что несчастныхъ, погибающихъ, падающихъ нужно спасать.

— О, да, да!— горячо проговорила Юлія Николаевна.

— Ваша сестра это угадала и хотла поскоре запугать васъ моею окончательною испорченностью, моею неминуемою близостью къ гибели, чтобы помшать вамъ даже попытаться спасти меня… сдлать другимъ человкомъ… вывести на другой путь…

Грянули звуки шестой фигуры.

— Кузенъ, я съ вами танцую третью кадриль!— торопливо шепнула Юлія Николаевна Муратову, когда онъ отводилъ ее на мсто.

— Julie, ты вся раскраснлась,— проговорила ей Марья Николаевна.

— Здсь жарко,— отрывисто отвтила Юлія Николаевна.

— О чемъ это ты такъ горячо разсуждала съ Муратовымъ?

— Я не знала, что мн будетъ нужно передавать все то, о чемъ я буду говорить сегодня вечеромъ,— недовольнымъ тономъ проговорила Юлія Николаевна.

— Я вовсе этого и не требую,— сухо замтила Марья Николаевна.— Я только хотла теб замтить, что неловко во время танцевъ разсуждать съ такимъ серьезнымъ видомъ, какой приняла ты во время всей кадрили.

— Marie, я никакъ не думала, что сегодня вечеромъ будетъ для меня не балъ, а урокъ приличій, и…

— Напрасно,— перебила ее холоднымъ тономъ Марья Николаевна.— Первый балъ — это всегда первый урокъ свтской жизни. Нельзя же до перваго бала предвидть вс т безтактности и неловкости, на которыя способна такая неопытная двочка, какъ ты.

Вторую кадриль Юлія Николаевна танцовала съ кавалергардомъ, представленнымъ ей въ начал бала. Она уже успла забыть его фамилію и очень мало интересовалась имъ, вся занятая мыслью о Муратов. Кавалергардъ сдлалъ ей нсколько банальныхъ комплиментовъ, она выслушала его молча, онъ заговорилъ о театр, она отвчала, что ее еще не вывозили въ театры, онъ спросилъ ее, понравилось ли ей за границей, она отвтила, что она почти ничего не видала тамъ, онъ выразилъ свое мнніе о томъ, что она, вроятно, давно уже ждала свободы и надется на удовольствія настоящей зимы, она отвтила односложнымъ: ‘да’. Разговоръ, плохо вязавшійся съ самаго начала, оборвался. Кавалергардъ внутренно сердился на свою даму, сердился на всхъ институтокъ, съ которыми не о чемъ говорить, Юлія Николаевна вовсе ничего не думала о немъ и только ждала конца кадрили, разсянно смотря но сторонамъ и не находя въ числ танцующихъ Муратова. Муратову было не до танцевъ. Наконецъ, кончилась и эта кадриль, наконецъ, началась и третья.

— Вы не танцевали, кузенъ?— спросила Юлія Николаевна, садясь на свое мсто и поднимая глаза на Муратова.

— Нтъ, кузина. Мн не до танцевъ посл нашего разговора,— отвтилъ онъ.

— Ахъ, я бы вамъ ничего не сказала, если бы я знала, что это васъ такъ огорчитъ! Вы не сердитесь на меня?

— И вы еще спрашиваете! Разв можно сердиться за то, что люди принимаютъ въ насъ участіе? Мн только стало грустно, когда я вполн убдился, что ваша сестра постарается прервать наши родственныя отношенія и вооружить васъ противъ меня.

— Никогда, никогда!— почти воскликнула Юлія Николаевна, съ разгорвшимся лицомъ.

— Не говорите этого, вы не знаете еще, что могутъ придумать люди, чтобы очернить, унизить своихъ ближнихъ.

— Я не буду слушать ничего… зажму уши и не буду слушать… ничего… ничего!..

Муратовъ ласково улыбнулся при этой дтской выходк.

— Это не поможетъ. Вамъ все-таки будутъ говорить про меня. Будутъ упрекать васъ за вниманіе ко мн, за разговоръ со мною…

— Ахъ, знаете, кузенъ, меня уже распекали и теперь за то, что я говорила слишкомъ серьезно съ вами во время танцевъ.

— Это только начало… Много еще придется вамъ выслушать за меня.

— Кузенъ, скажите, отчего васъ не любитъ Marie?— ласково спросила Юлія Николаевна.

Муратовъ нахмурился.

— Вроятно, потому, что я не богатъ, а вы богаты,— проговорилъ онъ.

— Я васъ не понимаю.

— Когда-нибудь поймете, когда вамъ скажутъ о моей бдности… Однако, мы ведемъ вовсе не бальный разговоръ,— замтилъ онъ, улыбаясь.

— Ахъ, Богъ съ нимъ, съ баломъ!— проговорила Юлія Николаевна.— Я рада, что вижусь съ вами, и мн нтъ дла ни до чего.

— Но скоро мы, быть-можетъ, не будемъ и видться.

— Кузенъ!— испуганно прошептала молодая двушка.

— Да, меня или перестанутъ принимать у вашей сестры, или будутъ постоянно наблюдать, когда вы и я сойдемся вмст.

— А я буду васъ видть у maman!

— Вы знаете, что ваша сестра неохотно отпускаетъ васъ сюда.

— Да… я, право, не понимаю, почему…

— Потому, что ваша мать добрая женщина….

Юлія Николаевна вопросительно посмотрла на Муратова.

— Ваша мать никогда не скажетъ вамъ: такой-то бденъ, и потому не говори съ нимъ, а такой-то богатъ, и потому слушай его.

Юлія Николаевна задумалась.

— Я еще очень глупенькая,— тихо проговорила она.— Я совсмъ не знаю жизни и не могу понять никакихъ соображеній и расчетовъ сестры, не могу выяснить ея отношеній къ maman…

— Дай Богъ, чтобы вамъ и не пришлось распутывать эти сти семейныхъ интригъ и корыстныхъ расчетовъ, а вырваться изъ нихъ какъ можно раньше,— проговорилъ Муратовъ, нжно взглянувъ на Сухареву.

Когда кадриль кончилась, Муратовъ отвелъ Юлію Николаевну на мсто и простился съ нею и съ Марьей Николаевной.

— Вы уже узжаете?— сухо спросила Аносова.

— Мн какъ-то не по себ,— отвтилъ Муратовъ.

— Много повсничаете,— шутливо замтила она.

— Я?— удивленнымъ тономъ спросилъ Муратовъ.— Я по недлямъ не выхожу изъ дома никуда, кром службы.

— Вотъ какъ! Это что-то новое!— усмхнулась она.

— Да, новое, и потому не слдуетъ смшивать съ нимъ то, что давно устарло и должно забыться,— съ удареніемъ произнесъ онъ, откланиваясь.

Марья Николаевна сдлала презрительную гримаску и проговорила какъ бы про себя:

— Я никогда не подозрвала въ немъ способностей актера.

Юлія Николаевна бросила на сестру негодующій взглядъ.

Поздно ночью, когда разъхались гости, Юлія Николаевна осталась одна въ будуар съ матерью. Она бросилась къ матери на шею.

— Мама, голубчикъ, милая, не отпускай меня отъ себя!— говорила она, покрывая поцлуями лицо и руки матери.

— Что съ тобой, что съ тобой, коза?— твердила изумленная генеральша, очень любившая, когда ее цловали ея дти, что случаюсь не часто.

— Я не хочу нигд жить, кром какъ здсь, у тебя, дома.

— Ты, врно, думаешь, что у меня каждый день балы?— пошутила старуха, ущипнувъ ее за щеку.

— Что мн балы! Мн ничего, ничего не надо! Я только хочу жить здсь… и… и… больше ничего.

— Ну, хорошо, хорошо! Ты знаешь, я сама рада видть тебя здсь. А то я все одна. И вызжаю, и дома сижу, всегда и везд одна.

Генеральша вздохнула: дйствительно, у нея не было семейнаго кружка. Ея младшій сынъ былъ на полномъ пансіон въ модномъ училищ, ея старшій сынъ почти постоянно проводилъ время у кокотокъ, на пикникахъ, въ цирк, у Берга, въ театр Буффъ, ея старшая дочь, видимо, отдалялась отъ нея, ея младшую дочь хотли тоже отдалить отъ нея. Ей было тяжело или, лучше сказать, скучно, но у нея недоставало характера передлать свою жизнь.

X.

Петръ Павловичъ Муратовъ возвратился домой въ странномъ настроеніи духа. Онъ ясно увидалъ, что Юлія Николаевна любитъ его, любитъ страстно, это должно было бы сильно обрадовать, ободрить его. Но онъ былъ грустенъ.

Впервые въ жизни онъ стыдился теперь своего недавняго прошлаго. До сихъ поръ онъ негодовалъ на это прошлое за то, что оно поглотило вс перебывавшія въ его рукахъ деньги, иногда онъ боялся этого прошлаго, думая, что не сегодня, такъ завтра могутъ открыться вс его вольные и невольные грхи и проступки. Но никогда еще онъ не стыдился этого прошлаго. Онъ хвастать этимъ прошлымъ повсы, волокиты, серцеда, Донъ-Жуана, циника въ длахъ любви. Теперь было не то. Онъ краснлъ при мысли, что этой чистой и наивной двушк ея сестра можетъ открыть вс его похожденія, что эту двушку посвятятъ во всю закулисную грязь петербургской жизни, что она узнаетъ, насколько онъ забрызгалъ себя этой грязью. Ему хотлось бы сойтись съ нею, не потупляя передъ нею глазъ, не боясь ея молчаливыхъ упрековъ, не вызывая въ ней и тни подозрній, не имя надобности лгать передъ нею, подыскивая себ оправданія. Можетъ ли она врить его клятвамъ, если ей разскажутъ, сколько разъ онъ клялся другимъ женщинамъ? Можетъ ли она врить его безкорыстной любви, если ей разскажутъ, что онъ завязъ по уши въ долгахъ? Можетъ ли она выйти за него замужъ такою же чистою нравственно, какою является она теперь, если ей передадутъ всю грязь его прошлой жизни? Ее просвтятъ въ дурномъ смысл этого слова, и просвтятъ только потому, что ея женихъ — онъ, личность падшая, личность испорченная. Эти мысли приходили ему теперь въ голову, и онъ не могъ, не хотлъ отогнать ихъ. У него не хватало теперь цинизма, чтобы сказать: ‘да не все ли мн равно, что ей будутъ говорить, лишь бы добиться своей цли’. Онъ не былъ еще извращенъ настолько, чтобы въ его голов явились циничныя мысли при взгляд на ребенка, при думахъ о ребенк, а Юлія Николаевна являлась въ его глазахъ именно ребенкомъ, чистымъ, непорочнымъ, любящимъ ребенкомъ.

Онъ ухалъ съ бала, потому что онъ чувствовалъ, что еще нсколько словъ — и онъ объяснится ей въ любви. Онъ сознавалъ, что на балу, на первомъ балу, гд явилась эта двочка,— не мсто для подобныхъ объясненій.

Но что же было длать дальше? Какъ предупредить интриги Марьи Николаевны? Какъ увидать съ-глазу на-глазъ Юлію Николаевну? Она, должно-быть, осталась у матери. Нужно похать туда. Медлить нельзя. Ее увезутъ скоро.

На слдующій же день посл бала, противъ всхъ обычаевъ и приличій, онъ похалъ къ старух Сухаревой. Онъ даже разсчитывалъ, что это никого не удивитъ, такъ какъ онъ былъ ‘своимъ человкомъ’ въ этомъ дом, да и старуха Сухарева не придавала никакого значенія свтскимъ обычаямъ и приличіямъ. Она, несмотря на свое положеніе въ свт, осталась до старости отчасти простоватою дочерью богатой купеческой семьи, отчасти свободолюбивою матерью-командиршею, полковою барыней.

— Господа дома?— спросилъ Муратовъ у швейцара Сухаревыхъ.

— У себя, Петръ Павловичъ,— отвтилъ швейцаръ, снимая съ него пальто.

— Никого нтъ изъ постороннихъ?

— Одни-съ.

Муратовъ поднялся по широкой, уставленной цвтами лстниц. Лакей доложилъ о немъ генеральш.

— Такъ и знала, такъ и знала, что безъ тебя не обойдется,— засмялась Сухарева, принимая его въ маленькой синей гостиной.

— Отчего же вы знали?— спросилъ Петръ Павловичъ, цлуя ея пухлую руку, украшенную кольцами и браслетами.

— Провдалъ, что Юля здсь. Вдь ужъ я знаю, гд молоденькая двочка есть, тамъ и ты. А у Юли сегодня голова разболлась.

— Она нездорова?— встревоженно спросилъ Муратовъ.

Генеральша плутовато улыбнулась.

— Для тебя она здорова, я думаю. Это у насъ, знаешь, военныя хитрости,— понизила она голосъ:— боимся, что Маша за нами прідетъ, ну, вотъ мы и страдаемъ головною болью.

Генеральша засмялась и вдругъ приняла серьезный тонъ.

— Нтъ, точно, Маша не права,— заговорила она.— Она слишкомъ строга къ двочк. Требуетъ отъ нея, чтобы она вела себя, какъ схимница. Слыханное ли это дло! Двочка жить хочетъ, а ее держатъ взаперти и учатъ, учатъ… ахъ, Боже мой, чему только ее не учатъ!.. Точно въ гувернантки или бабки готовятъ. Такъ нельзя. Ну, выучилась, чему тамъ нужно, подросла и нужно ее потшить. Я сама вс книги выбросила за окно, какъ только мн минуло шестнадцать лтъ. Ужъ до книгъ ли въ эти годы! У насъ батюшка даже сердился, когда мы читали много… ‘Съ тла, говоритъ, бывало, только спадешь да сонъ отобьешь’…

— Но я удивляюсь, почему вы не вырвете Юлію Николаевну изъ дома Аносовыхъ,— замтилъ Муратовъ.

— Ахъ, не говорите мн этого!— воскликнула генеральша.— Не люблю я этихъ дрязгъ. Это не въ моемъ дух. Начнутъ тамъ говорить, что мой повса подаетъ Юл дурной примръ, что онъ Богъ знаетъ, что внушитъ ей, что я не могу везд вывозить Юлю, что мн не усмотрть за нею по моей излишней доброт… Вдь ты знаешь, меня вс за доброту упрекаютъ. Совсмъ преступницей сдлали… Да вотъ погоди, тебя здсь увидятъ — и это въ преступленіе мн поставятъ. Право!

— Меня Марья Николаевна, какъ кажется, очень не долюбливаетъ,— усмхнулся Муратовъ.

— Ну, да, батюшка, самъ виноватъ, самъ виноватъ!— замахала рукой генеральша.— Бсился, бсился, пора бы и остепениться, такъ нтъ, все еще кутишь и съ моимъ повсой, и съ Жоржемъ Аносовымъ. Вдь ты ужъ солиднымъ долженъ бы быть, некстати съ мальчишками водиться. Ты посмотри на себя, тоже солидный видъ пріобрлъ.

— Ну, я уже почти отсталъ отъ ихъ общества,— проговорилъ Муратовъ: — но, чтобы остепениться вполн, жениться нужно.

— Что-жъ, и женись! Кто мшаетъ?..

Муратовъ хотлъ что-то отвтить, какъ вдругъ въ сосдней комнат послышались женскіе легкіе шаги. Муратовъ встрепенулся и просіялъ. Онъ ожидалъ увидть Юлію Николаевну, но въ гостиную вошла Марья Николаевна. Муратовъ не ожидалъ встртить ее и смутился. Она бросила на него мимолетный подозрительный взглядъ, поздоровалась съ нимъ и съ матерью и скороговоркой проговорила:

— А я захала на минуту за Julie…

— Ахъ, бдная Юля слегла,— печальнымъ голосомъ отвтила генеральша.

— Больна?— изумилась Марья Николаевна.

— Да, мигрень, должно-быть,— отвтила старуха.— Ей нельзя будетъ хать сегодня къ теб.

Марья Николаевна слегка сдвинула брови.

— Но, можетъ-быть, ей теперь лучше,— проговорила она.

— Нтъ, нтъ, я сейчасъ была у нея. Она только-что уснуть хотла,— торопливо замтила мать.

— Я взгляну на нее.

— Постой,— удержала ее мать.

Явился лакей.

— Пройди къ Наст и спроси, проснулась ли барышня. Скажи, что Марья Николаевна пріхала,— сказала старуха.— Слышишь?

— Слушаю-съ!— отвтилъ лакей и вышелъ.

Черезъ дв-три минуты онъ вошелъ снова и доложилъ, что ‘барышня почиваютъ’.

— Ну, слава Богу, значить немного легче стало,— проговорила генеральша.— А я ужъ испугалась: на-завтра я взяла ложу въ русскій театръ и боялась, что Юля не можетъ со мной хать.

— Вы хотите везти ее въ русскій театръ?— чуть не съ испугомъ спросила Марья Николаевна.

— Да, надо же развлекать двочку.

— Именно потому, что она двочка, ее и не нужно особенно много развлекать. Успетъ пожить. И притомъ везти въ русскій театръ… Я, право, не понимаю, какъ это вамъ пришло въ голову!.. Ужъ не Островскаго ли смотрть?.. Этого только недоставало!..

Марья Николаевна была недовольна и говорила своимъ холоднымъ, дидактическимъ тономъ. Муратовъ посидлъ нсколько минутъ и всталъ. Сухарева взглянула на него, и ей стало жаль, что онъ уходить такимъ печальнымъ. Ей было жаль и свою Юлю, что она пропустила случай поболтать съ нимъ. Она встала и проводила его до двери гостиной, проговоривъ ему едва слышно: ‘обдай у насъ’.

Муратовъ ожилъ. Онъ зналъ, чта старуха любила его всегда, какъ она любила всю молодежь съ нсколько вольными манерами, съ умньемъ разсказывать двусмысленные анекдоты, съ способностью попть и посмшить. Но онъ, зная богатство Сухаревыхъ, никогда не думалъ, что она явится его помощницей даже въ томъ случа, когда онъ приволокнется за ея дочерью. Онъ, впрочемъ, не вполн зналъ старуху, думая, что она угадываетъ его тайныя намренія. Сухарева не угадывала ничего, а просто хотла доставить удовольствіе и себ, и Юл, пригласивъ на обдъ лишняго веселаго собесдника.

— Скажите, пожалуйста, зачмъ онъ приходилъ?— спросила Марья Николаевна, какъ только затихли шаги Муратова.

— Какъ зачмъ?— удивилась мать.— Затмъ же, зачмъ и вс другіе ко мн ходятъ. Слава Богу, онъ не чужой.

— Чужой, совершенно чужой, и было бы очень печально, если бы онъ когда-нибудь сдлался нашимъ родственникомъ,— отвтила Марья Николаевна.— Онъ начинаетъ ухаживать за Julie.

— Ну, полно! Онъ съ нею друженъ, какъ братъ. Вдь и ты росла съ нимъ…

Марья Николаевна покраснла и закусила нижнюю губу.

— Я вамъ говорю, что онъ ухаживаетъ за ней. Конечно, его привлекаетъ не она, глупенькая двочка, а ея богатство,— проговорила она.— Любить онъ не уметъ и никогда не умлъ… Онъ нищій, онъ запутался въ долгахъ, ему нужно поправить свое состояніе… Вотъ его цли!..

— Ну, на это у Юли хватитъ денегъ,— наивно замтила генеральша.

— Maman, вы начинаете выводить меня изъ терпнія!— не выдержала Марья Николаевна.— Ни я, ни мой мужъ никогда не согласимся на бракъ Julie съ этимъ негодяемъ! Мы уже говорили вчера объ этомъ…

— Позволь, позволь!— взволновалась старуха.— Какое вы имете право соглашаться или не соглашаться на бракъ Юли? Что вы ей? Ты забываешь, что у нея есть мать, что она сама не дитя!

Марья Николаевна слегка поблднла, понявъ, что она задла за живое самолюбіе старухи.

— Я говорю въ томъ смысл, что мы употребимъ все свое вліяніе, чтобы открыть глаза Julie,— проговорила она.— Вы, maman, всегда были слишкомъ доврчивы, снисходительны, добры…

— Ахъ, пошелъ счетъ моихъ семи смертныхъ грховъ!— нетерпливо воскликнула генеральша.— Ну, я знаю, знаю ихъ! Вдь только ради этихъ смертныхъ грховъ меня опекаютъ, какъ несовершеннолтнюю, ради нихъ у меня отняли дочь, чтобы помстить въ казенное заведеніе, въ сиротскій пріютъ какой-то, гд всякія нищія учатся, ради этихъ смертныхъ грховъ я позволяю теб такъ говорить со мною. Впрочемъ, нынче это въ принципахъ — не уважать матерей. Какъ это называется?.. Нигилизмъ!.. Да, да, нигилизмъ!.. Вотъ у Тургенева этотъ… какъ его… тоже не уважалъ отца и мать и въ Бога не врилъ… Мать его малиной тамъ со сливками угощаетъ, а онъ… Знаю я, знаю ныншніе принципы…

Старуха расходилась не на шутку. Марья Николаевна кусала губы, думая, что теперь старуха способна будетъ нарочно, на зло ей, поставить на своемъ, и если не выдастъ замужъ Юлію Николаевну, то, во всякомъ случа, станетъ настойчиве заступаться за нее.

— Я удивляюсь, maman, какъ вы стали нынче раздражительны,— нсколько мягче замтила она.— Я, какъ и мой мужъ, желаю Julie добра, и потому мн простительна моя горячность.

— Ну, конечно, конечно!— съ ироніей сказала старуха.— Вдь это я только не могу горячиться въ этомъ вопрос, такъ какъ гд же мн сумть желать добра своей дочери!.. Что я такое?.. Я вдь только мать и не боле того…

— Я не то хотла сказать, но вы…— начала Аносова.

— Ахъ, знаю, знаю! Я доврчива, добра, снисходительна и потому ничего не понимаю!— горячо перебила ее мать.— Я только скажу теб одно: сегодня утромъ болла голова у одной Юли, теперь будетъ мигрень и у нея, и у меня!..

Генеральша встала и, переваливаясь, утомленной походкой подошла къ этажерк, на которой, среди массы другихъ бездлушекъ, стоялъ едва замтный флаконъ съ туалетной солью. Она открыла золотую крышечку флакона, вынула хрустальную пробку и поднесла ее къ носу.

— Вы сердитесь?— проговорила Марья Николаевна, вставъ и подходя къ матери.

— Помилуй, какое я имю право сердиться? Я сама виновата: я была такъ добра, снисходительна и доврчива, что позволила, наконецъ, своимъ дтямъ говорить со мною такъ, какъ ты говоришь со мною…

Генеральша была недовольна и старалась какъ можно боле усилить свое недовольство, зная, что въ эти рдкія минуты она является непобдимою. Она даже боялась, что Марья Николаевна обниметъ ее или поцлуетъ у нея руку, зная, что тогда все будетъ потеряно, и вмсто бурной сцены выйдешь идиллія. Генеральша хорошо изучила свой собственный характеръ и помнила до сихъ поръ, что въ былые годы, въ минуты гнва на дтей, она, браня ихъ, едва удерживалась отъ смха, что, впрочемъ, не ускользало отъ ихъ вниманія и они начинали хохотать въ отвтъ на строгія распеканія матери, которая, въ свою очередь, въ конц-концовъ, разражалась смхомъ, крича имъ: ‘отстаньте, отстаньте отъ меня, дрянные ребятишки!’

— Когда Юля выздороветъ, я ее привезу сама,— проговорила она.— А теперь, извини, я совсмъ нездорова.

Она холодно кивнула головой дочери и, даже не протянувъ ей руки, вышла изъ гостиной. Марья Николаевна, несмотря на свое самообладаніе, растерялась и смутилась. Она видла, что она своею безтактностью не только не отстранила опасности отъ сестры, но даже потеряла возможность на нкоторое время вернуть сестру въ свой домъ. Она ухала раздосадованная, съ твердой ршимостью такъ или иначе поправить дло. Ее, эту строгую и суровую барыню, пугала теперь всего боле мысль о томъ, что скажетъ ея мужъ. Она его боялась, какъ дти боятся строгаго учителя. Онъ читалъ ей наставленія, сухо, внушительно, не допуская возраженій, не принимая оправданій. Вчера, во время возвращенія съ бала, когда она разсказала ему о своихъ подозрніяхъ насчетъ цлей Муратова, онъ нахмурился и рзко сказалъ ей:

— Ты не должна этого допускать!

Черезъ нсколько минутъ онъ прибавилъ:

— Вообще нужно повременить ея замужествомъ. Ты завтра же подешь къ матери и привезешь двочку домой. Не слдовало ее вывозить на балъ. Она должна быть еще двочкой, а не невстой въ глазахъ свта.

Онъ говорилъ все это своимъ грубоватымъ, нетерпящимъ противорчій голосомъ. Что же скажетъ она ему теперь? Какъ онъ раскричится, какъ разсердится! Да, она сознавала сама, что она боится мужа, какъ школьница, и ей было тяжело.

Генеральша, между тмъ, прошла уже въ комнату Юліи Николаевны.

— Мама, ты одна?— спросила Юлія Николаевна, лежа на маленькомъ диванчик и крпко зажмуривъ глаза, какъ ребенокъ, воображающій, что его не увидятъ, если онъ закроетъ глаза.

— Одна!— недовольнымъ тономъ сказала генеральша.

— Мама, ты на что-то сердишься?— вскочила съ мста Юлія Николаевна, услышавшая въ голос матери раздраженіе.

— Ну, да, изъ-за тебя пришлось вынести цлую бурю,— отвтила старуха Сухарева, представлявшая себ бурю именно въ такомъ вид, въ какомъ произошла ея ничтожная размолвка съ дочерью.

— И ты очень бушевала? ‘Не подходи ко мн! Я тебя отвергаю! Неблагодарная дочь!’ — съ трагическимъ паосомъ проговорила Юлія Николаевна и, заливаясь задушевнымъ, звонкимъ смхомъ, обвила мать обими руками и завертла ее по комнат.

— Отстань, отстань, гадкая двчонка!— уже хохотала генеральша, отталкивая дочь.— Ради Бога, только въ шею не цлуй, знаешь, что я этого боюсь!

Но Юлія Николаевна цловала мать и въ щеки, и въ шею и въ то же время закидывала ее вопросами:

— Надолго оставили?.. Въ театръ завтра подемъ?.. А какъ же сегодня никого не будетъ?.. Мама, голубчикъ, у насъ еще кто-то былъ, кром Маруси?.. Мама, ты чего такъ хитро улыбаешься?..

— А то, что подемъ кататься,— отвтила старуха.

— А мигрень?— спросила, смясь, дочь.

— Это помогаетъ отъ мигрени,— серьезно отвтила старуха,

— Я, мама, совсмъ упаду въ коляск, если встрчу Марусю или ея мужа.

— Ахъ, перестань, никого изъ нихъ мы не встртимъ. Они лошадей берегутъ.

Черезъ четверть часа старуха Сухарева и Юлія Николаевна неслись уже по Морской, потомъ по Невскому, потомъ по Дворцовой набережной. Старуха, по обыкновенію, не удержалась отъ того, чтобы не захать въ пять-шесть магазиновъ, не перерыть всякія модныя ненужности и не накупить разныхъ вещей, отъ которыхъ и безъ того ломились шкапы въ ея гардеробной и которыя, въ конц-концовъ, исчезали безъ ея вдома въ рукахъ горничныхъ. Вс эти посщенія магазиновъ, толки съ модистками затянули прогулку. Мать и дочь вернулись домой къ самому обду. Юлія Николаевна, раскраснвшаяся отъ катанья на мороз, торопливо сбрасывала верхнюю одежду, говоря горничной, что она страшно проголодалась.

— Да гости ужъ давно васъ поджидаютъ къ обду у молодого барина,— замтила горничная.

— Гости? Кто?

— Графъ Риво, Георгій Петровичъ Аносовъ, Петръ Павловичъ Муратовъ.

— Петръ Павловичъ?.. Они вс здсь?— воскликнула Юлія Николаевна.

— Юля, ты готова къ обду?— послышался голосъ генеральши.

— Вотъ теб, вотъ теб, мама, за все, за все!— проговорила Юлія Николаевна, цлуя мать звонкими поцлуями.

Она угадывала, что Муратовъ остался у нихъ по приглашенію матери.

— Нтъ, ты невыносима!— засмялась старуху, чувствуя, что она давно не была такъ счастлива, какъ въ этотъ день пребыванія у нея младшей дочери.

Муратовъ дйствительно остался по приглашенію старухи Сухаревой. Онъ прошелъ на половину молодого Сухарева и засталъ тамъ Аносова и Риво. Молодежь сидла въ разстегнутыхъ сюртукахъ и пила сельтерскую воду.

— Ба! Кого я вижу!— воскликнулъ Сухаревъ.— Изъ какихъ странъ ко мн явился?

— Спасаюсь отъ Марьи Николаевны, съ половины твоей матери,— отвтилъ Муратовъ, пожимая руки пріятелей.

— А, восчувствовалъ, что значитъ быть съ лисой-проповдницей,— захохоталъ Сухаревъ.

— А вы что же это водицу пьете?— улыбнулся Муратовъ, закуривая папиросу.

— Омываемся отъ прегршеній нашихъ,— смялся Сухаревъ.— Я-то вчера… Maman теб ничего не говорила?

— Нтъ.

— Скандалъ произвелъ! Скучища у насъ, какъ ты самъ знаешь, была вчера смертельная. Ну, я и посщалъ все буфетъ для возбужденія пріятнаго настроенія.

— И въ конц-концовъ?..

— Растянулся на полу! Конечно, maman приказала убрать мое мертвое тло. Но, по счастью, меня уже ждала тройка, и меня повезли провтривать, да такъ до десяти часовъ утра и провтривали.

— Ты тоже былъ?— спросилъ Муратовъ у Аносова.

— Вс были,— отвтилъ Аносовъ.— Ничего, весело было.

— Однимъ словомъ, была ночь въ лсу или драма въ пяти дйствіяхъ, какъ говоритъ мой адвокатъ Игольниковъ,— проговорилъ Риво.

— А ты все по-старому его словами говоришь,— усмхнулся иронической улыбкой Муратовъ.

— Да ты послушай, какія это слова,— обратился къ нему Сухаревъ.— Мы до колотья здсь передъ тобой хохотали. Эіопъ у Игольникова значитъ кучеръ, халдей — значитъ попъ, вникъ — значитъ букетъ, на заднемъ двор быть — значитъ въ послднихъ рядахъ креселъ сидть, другой рисунокъ — значить другая тема разговора…

— Да онъ, знаешь, говоритъ, что ему наскучилъ нашъ будничный языкъ, что надо изобрсти новый,— лниво пояснилъ Риво: — ну, и изобрлъ. Да вдь и точно, скука везд такая, что не знаешь, куда себя двать.

— Такъ вы бы по-татарски научились говорить, можетъ-быть, веселе бы стало,— улыбнулся Муратовъ.

— Ну да, еще бы не скучать, когда на каждомъ шагу только и встрчаешь людей въ род моихъ сестрицъ, одна ханжа, другая непорочность небесная,— замтилъ Сухаревъ.— Впрочемъ, я свою младшую сестренку просвщу непремнно. Уговорю maman свезти ее къ Бергу на первыхъ порахъ, а потомъ…

— Ты съ ума сошелъ!— горячо прервалъ его Муратовъ.

Сухаревъ съ удивленіемъ посмотрлъ на него.

— Что съ тобой? Крикнулъ, точно тебя ударилъ кто.

— Да какъ же возможно говорить такія пошлости!— въ волненіи проговорилъ Муратовъ.— Возить порядочную двушку въ этомъ домъ… Тьфу, говорить даже гадко!

— Позволь, позволь! Maman уши теб выдрала бы за это,— захохоталъ Сухаревъ.— Она ни одного театра не любитъ такъ, какъ театръ Берга, и Бланшъ Гандонъ она не называетъ иначе, какъ Гандошкой, и чуть не до истерики хохочетъ, когда Антуанета длаетъ на караулъ ногой.

— Твоя мать — женщина старая, къ ней ничего не пристанетъ,— холодно отвтилъ Муратовъ.— Но Юлія Николаевна почти ребенокъ…

— Вотъ потому-то ее и нужно просвтить! Очень пріятно видть этихъ болванчиковъ, которые ничего не понимаютъ. Я воображаю положеніе мужа, который женится на такой невинности, вчно повторяющей: ‘что такое любовь?’ Объясняй ей потомъ!

— Ну, братъ, тоже не особенная радость, если жена въ первые дни свадьбы явится учительницей мужа въ длахъ любви. Твою сестру нужно беречь, да и беречь отъ тебя, отъ твоей среды… Знаю я, какъ нашъ братъ просвщаетъ этихъ невинныхъ созданій!

— Да ты что такъ горячишься за нее? Ты, что ли, хочешь жениться на ней?

— Я вовсе не за нее горячусь, а вообще за подобныхъ двушекъ,— сдержанно отвтилъ Муратовъ и перемнилъ разговоръ.

Часовъ въ пять молодежь пригласили къ столу. Кром ихъ, хозяйки дома и Юліи Николаевны, въ столовой была еще одна пожилая женщина, двоюродная сестра хозяйки, жившая въ дом и извстная подъ именемъ tante Catiche. Блая, полная, съ заплывшими маленькими глазками, она походила на апатичнаго и добродушнаго кота, разжирвшаго въ лабаз. Она была настолько невозмутима и флегматична, что была даже неспособна и на такія вспышки неудовольствія, на какія была способна добродушная генеральша, и потому въ минуты жизни трудныя молодой кутила Сухаревъ всегда обращался къ tante Catiche, чтобы умаслить генеральшу и выпросить у послдней денегъ для оплаты его долговъ, которые онъ ухитрялся длать, несмотря на десятки тысячъ своего годового дохода. Tante Catiche очень любила его, потому что, по ея словамъ, онъ былъ весь въ нее, хотя это сходство ограничивалось круглой формой и замчательной близной его нсколько женственнаго лица. Обдъ прошелъ очень весело, какъ вс будничные обды у генеральши Сухаревой, которые она обыкновенно называла ‘юнкерскими’, говоря своимъ собесдникамъ, что и въ то время, когда ея мужъ командовалъ эскадрономъ, она постоянно предпочитала общество юнкеровъ всякому другому обществу, потому что юнкера хотя и самый безпутный, но зато и самый добродушный народъ. Муратовъ замтилъ шутя, что онъ одинъ нарушаетъ ‘юнкерскую’ гармонію обда, но генеральша засмялась и сказала, что онъ вчно былъ и, кажется, вчно останется юнкеромъ въ душ.

— Да, кром того, тебя надо вознаградить за утреннее пораженіе,— прибавила она.

— А что, разв была какая-нибудь баталія?— спросилъ своимъ вульгарнымъ тономъ молодой Сухаревъ.

— Это ужъ наша тайна,— лукаво засмялась старуха.— А что твоя мигрень?— обратилась она къ Юліи Николаевн.

— Какъ, ужъ начались и мигрени, и истерики?— воскликнулъ Сухаревъ.— Я такъ и зналъ, что ты, Сушка, выйдешь нюней.

Юлія Николаевна засмялась.

— Эта мигрень была ради того, чтобы завтра хать въ русскій театръ,— проговорила она.

— А, вотъ оно что! Притворяться ужъ научилась! А вы, maman, ее проучите и не берите въ театръ.

Генеральша хохотала.

— Да вдь это средство мы съ нею вмст придумали, чтобы ей не хать къ Маш,— отвтила она.

— Да, кстати,— серьезно замтилъ Сухаревъ.— Для чего она тамъ живетъ?

— Чтобы не видать тебя,— отвтила генеральша.

Начался общій разговоръ съ намеками на то, что Юліи Николаевн, должно-быть, будетъ очень скучно въ дом сестры. Молодой Аносовъ выразилъ мысль, что онъ не пробылъ бы и недли въ дом брата.

— Это просто монастырь, состоящій изъ двухъ отдленій. Одно женское, гд монашествуетъ одна Marie, другое мужское, гд спасается одинъ братъ. Они сходятся за трапезой и потомъ снова замыкаются въ своихъ кельяхъ,— смялся Аносовъ.

— А когда прибыла ты, пришлось создать, конечно, и третье отдленіе?— захохоталъ Сухаревъ.

— Нтъ, для меня устроили не третье отдленіе, а просто основали отдленіе школы на дтской половин,— засмялась сестра.

— Да ты, я думаю, ужъ всему научилась, больше меня знаешь.

— Вотъ удивилъ-то!— воскликнула генеральша.— Точно ты что-нибудь знаешь!

— Нтъ, ей-Богу, Сушку нужно вырвать оттуда,— проговорилъ Сухаревъ.— Это ни на что не похоже: ее биготкой сдлаютъ. Кстати, я сегодня проектировалъ свезти Сушку къ Бергу.

— Что ты, что ты! съ ума сошелъ!— воскликнула генеральша, махая рукой.— Еще кто-нибудь ее тамъ увидитъ!

— Ну, вотъ! Въ литерной лож за занавску посадимъ.

— Вопросъ не въ томъ, что кто-нибудь увидитъ тамъ Юлію Николаевну, а въ томъ, что она увидитъ тамъ,— горячо проговорилъ Муратовъ, и его лицо вспыхнуло отъ негодованія.— Я понимаю, что можно не желать, чтобы изъ Юліи Николаевны сдлали биготку, ханжу, но я, право, еще мене понимаю, какъ возможно грязнить ея еще чистое воображеніе берговскими представленіями.

Юлія Николаевна подняла на него свои глаза, и онъ показался ей въ эту минуту еще прекрасне, чмъ обыкновенно.

— Бойтесь наставленій Марьи Николаевны, относитесь къ нимъ осторожно и критически,— проговорилъ онъ ей теплымъ тономъ:— но ради Бога не слушайте вовсе того, что будетъ говорить вамъ братъ.

— Ты что же это, вооружать ее противъ меня вздумалъ?— захохоталъ Сухаревъ.— Ну, да погоди, я ее вышлифую.

Въ эту минуту вошелъ лакей и доложилъ:

— Госпожа Левина.

— Проси въ красную гостиную,— сказала генеральша.— Мы перейдемъ пить кофе туда, если хотите,— обратилась она къ гостямъ.

— А послушаемъ, что разскажетъ намъ старая грховодница,— сказалъ Сухаревъ, поднимаясь съ мста.

— Ея бенефисъ завтра: билетъ, врно, привезла,— заятилъ Аносовъ.

Обдъ кончился. Сухаревъ уже усплъ настолько выпить, что его блое лицо пылало теперь румянцемъ и покрывалось потомъ, а языкъ, и безъ того вольный и вульгарный, длался все свободне и свободне. Вс встали изъ-за стола. Сухаревъ подошелъ къ матери нсколько неврною походкой я поцловалъ руку.

— Ну, у тебя уже въ глазахъ мальчики!— ударила она его слегка по лбу.

— Нтъ, maman, у меня всегда двочки въ глазахъ,— засмялся онъ.

Генеральша сдлала строгіе глаза и погрозила пальцемъ. Общество перешло въ сосднюю съ столовой комнату, убранную въ. восточномъ вкус, съ мебелью, покрытой красною шелковою матеріею съ яркими узорами, съ потолкомъ, блествшимъ золотомъ и красными арабескими, съ турецкимъ ковромъ во весь полъ.

— Извините,— я помшала вашему обду,— проговорила хозяйк гостья, ожидавшая въ этой комнат.

Это была актриса Левина, женщина лтъ пятидесяти пяти, полная, обрюзгшая, съ просдью, съ бойкими манерами, съ бгавшими черными глазками и съ громкимъ голосомъ. При взгляд на нее трудно было опредлить ея положеніе въ обществ: ея безвкусный яркій нарядъ напоминалъ героиню изъ пьесы ‘Ворона въ павлиньихъ перьяхъ’, размашистые жесты и звонкій, нсколько надтреснутый голосъ приводилъ на память Амаранту изъ ‘Дочери рынка’, бгающіе хитрые глаза говорили, что это была ‘баба на вс руки’, ‘комиссіонеръ въ юбк’. Трудно было только въ этомъ сальномъ, жирномъ лиц, въ этой угловатости движеній, въ этой топорности фигуры провидть артистку.

— Нтъ, мы кончили обдъ,— отвтила хозяйка.— Я очень рода, что вы пріхали. Я васъ завербую на вечеръ.

Молодежь развязно поздоровалась съ Левиной, какъ съ слишкомъ хорошо знакомымъ человкомъ. Вс услись пить кофе.

— Благодарю васъ,— отвтила Левина Сухаревой.— Я ряда отдохнуть у васъ отъ нашихъ закулисныхъ дрязгъ. Вы не можете себ представить, что у насъ длается. Я просто безъ ногъ отъ хлопотъ о своемъ бенефис. Хотла поставить большую оперетку… Все для васъ,— мелькомъ бросила она лукавый взглядъ на Сухарева:— чтобы дать роль Комковой… Но вообразите, Затулинъ пропилъ свой голосъ и не хочетъ боле являться въ опереткахъ, переходитъ на роли благородныхъ отцовъ…

— Какъ, серцедъ Александринки хочетъ сдлаться благороднымъ отцомъ?— захохоталъ Сухаревъ.— Ну, и освищутъ! Риво, подемъ свистать?

— Что-жъ, мн все равно! Я поду,— лниво отвтилъ Риво.

— Весь раекъ откуплю, а ужъ освищу!— ршилъ Сухаревъ.— Этакъ изъ-за него Комкова безъ ролей останется. Мерзавецъ, право, мерзавецъ!

— Нечего длать, ршилась ставить драму,— продолжала Левина.— Представила три пьесы, ни одна не можетъ идти. Кром того, Смечкинъ, по обыкновенію, со всми въ ссор.

— Да вдь это grand intrigant Александринки!— небрежно вставилъ Риво.

— Да, да, а вдь какимъ тихоней выглядитъ. Богу все молится. Свчки въ часовн Спасителя ставитъ при изученіи новой роли, а интригуетъ противъ всхъ такъ, что вы и представить не можете! Нтъ, но вы войдите въ мое положеніе. Я стара…

— Полноте, что вы говорите!— перебилъ ее Сухаревъ, лукаво подмигивая.

— Да, да, стара, что длать, надо сознаться!— вздохнула Левина, бросивъ на него нжный взглядъ.— На мой бенефисъ для меня одной не подутъ! Надо чмъ-нибудь этакимъ особеннымъ привлечь. Ну, ршилась, наконецъ, поставить старую пьесу Островскаго, выписавъ для нея изъ Москвы едорову. Это вдь знаменитость,— съ гримасой добавила она:— пусть бгутъ смотрть. Актриса реальная, знаете. Нынче это въ мод. Вотъ когда дебютировала Сохонская и въ лаптяхъ, въ настоящихъ лаптяхъ, и въ крашенинномъ сарафан вышла, весь театръ дрогнулъ отъ рукоплесканій. Теперь вдь все такое, что мужикомъ сиволапымъ пахнетъ, въ ходу, въ мод. Высморкается актриса въ народной пьес пальцами, сейчасъ десять разъ вызовутъ. Геніально, изъ дйствительной жизни черту подмтила! Впрочемъ, и для васъ есть приманка,— опять обратилась Левина въ Сухареву:— Комкова играетъ въ маленькой оперетк и будетъ пть вставной романсъ: ‘Ты скоро меня позабудешь’. Вы понимаете?

— Ну, ее-то не скоро позабыть,— холодно засмялся Риво.— Потрошить гусей, какъ говоритъ мой адвокатъ Игольниковъ, уметъ,— обратился онъ къ Аносову.

Аносовъ засмялся своимъ глуповатымъ смхомъ.

— А признайтесь, она вамъ очень дорога?— спросила Левина у Сухарева.

— Тридцать тысячъ векселями, да двадцать наличными,— съ гримасой отвтилъ Риво за Сухарева.

— Ахъ, только-то еще!— проговорила Левина.

Муратовъ сидлъ, какъ на иголкахъ. Его теперь оскорбляли эти разговоры, которые всегда слышались въ гостиной генеральши Сухаревой, любившей и юнкеровъ, и артистовъ, и весь тотъ сбродъ, который могъ развлечь ее въ часы ея безконечнаго бездлья. Онъ наклонился къ Юліи Николаевн и спросилъ ее:

— А вы все попрежнему любите музыку?

— О, да!— отвтила она, какъ бы очнувшись отъ забытья.

— Сыграйте что-нибудь.

— А ты спой,— мелькомъ сказала Сухарева:— услышавъ разговоръ дочери и Муратова.

— Хорошо, но прежде послушаю игру,— отвтилъ онъ, поднимаясь съ мста.

Онъ и Юлія Николаевна перешли въ залъ, отдленный отъ турецкой гостиной аркой съ замчательной лпной золоченой работой. Въ гостиной разговоръ принялъ еще боле фолишонный характеръ. Двусмысленныя остроты, юнкерскіе анекдоты, прозрачные намеки посыпались неудержимымъ потокомъ. На всхъ этихъ разсказахъ и остротахъ лежала печать пошлости, вульгарности, глуповатости, но общество было вполн довольно своимъ времяпрепровожденіемъ. Генеральша была въ самомъ превосходномъ настроеніи духа и только иногда говорила своему черезчуръ пересаливавшему сыну:

— Молчи, молчи!

Левина хохотала громкимъ и рзкимъ смхомъ и даже раза два ударила Сухарева по рук и обозвала его чмъ-то въ род ‘поганца’.

Въ зал, между тмъ, слышались звуки одной изъ мендельсоновскихъ ‘псенъ безъ словъ’. Муратовъ стоялъ, облокотившись на рояль, и любовался Юліей Николаевной.

— Какъ я радъ, что мы вырвались оттуда,— проговорилъ онъ тихо, указывая глазами на гостиную, откуда сливался громкій смхъ Левиной и юнкеровъ.

— Вы не любите общество брата?— спросила Юлія Николаевна.

— Да, не люблю, потому что именно это общество вело меня до сихъ поръ къ гибели, грозило мн тою опасностью, о которой говорила вамъ ваша сестра.

— Грозило опасностью? А теперь?

— Теперь я не боюсь за себя. Я встртилъ одно существо, которое мн указало опасность, указало на возможность другой жизни…

Муратовъ чувствовалъ, что онъ долженъ воспользоваться удобной минутой, что онъ долженъ высказать теперь все.

— Но я боюсь, что это чистое, прекрасное существо само стоитъ покуда въ этомъ обществ, гд не безопасно пробыть лишній день, лишній часъ,— проговорилъ онъ.

Она съ недоумніемъ подняла на него глаза.

— Кузина, вы не знаете, сколько пошлости, сколько грязи, сколько пороковъ таится въ этомъ кружк, живущемъ безпечальною жизнью, тратящемъ безцльно и безплодно лучшіе годы жизни. Вамъ тяжело жить у сестры, вамъ скучно у нея, но поврьте мн, что здсь вамъ будетъ еще хуже. Тамъ вы будете испытывать только скуку, здсь вы можете утратить свою душевную чистоту. Я самъ былъ когда-то чистымъ и наивнымъ мальчикомъ, когда попалъ въ эту среду, и она затянула, закружила меня въ своихъ стяхъ…

— Да, но гд же мн жить, что длать?— тихо проговорила она.

— На свт есть, кузина, другая жизнь,— продолжалъ онъ.— Жизнь спокойная, мирная, честная, жизнь въ любящей семь, среди строго избранныхъ друзей. Въ такой жизни нтъ скуки, нтъ опасностей загрязнить свою душу. Въ хорошей семейной жизни есть цль — это счастіе мужа, дтей, ближнихъ.

Юлія Николаевна нердко мечтала съ подругами о немъ, то-есть объ избранник своего сердца, о своемъ геро, о своемъ кумир, который придетъ къ ней и скажетъ ей: ‘я — твой, ты — моя’. Давно ей казался чмъ-то заманчивымъ, чмъ-то таинственно-прекраснымъ этотъ союзъ двухъ сердецъ, вырывающихся изъ среды окружающихъ ихъ враговъ, козней и интригъ. Она въ своей жизни еще не видла ни враговъ, ни козней, ни интригъ, но все это казалось ей необходимыми принадлежностями, всегда окружающими два любящія сердца. Это она находила во всхъ романахъ, а жизнь она считала тоже романомъ, который люди не перечитываютъ, а, переживаютъ. Теперь ея сердце билось сильне. Слова Муратова открыли ей, что и домъ сестры, и кружокъ матери — враждебные ей лагери, что замужество должно- ее спасти изъ этихъ лагерей и окружить какою-то новою, свжею атмосферою любви, мира и счастія. Она волновалась, какъ двочка, чувствовавшая, что она начинаетъ являться героиней романа.

— Начать эту свжую, полную чистыхъ наслажденій жизнь зависитъ вполн отъ васъ,— продолжалъ Муратовъ, ближе наклоняясь къ ней.

Она опять подняла на него свои глаза. У него захватывало духъ. Онъ сознавалъ, что отъ одного ея слова зависитъ сто будущее.

— Я… я васъ люблю,— тихо прошепталъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

Изъ ея груди вырвалось что-то похожее на слабый, едва слышный крикъ. Муратовъ взглянулъ на нее и нашелъ отвть. Ея лицо озарилось счастіемъ, любовью. На глазахъ виднлись слезы. Онъ прильнулъ губами къ ея рук. Въ сосдней комнат смхъ раздавался еще громче, еще безшабашне.

— Ты любишь меня?— шепталъ онъ.— Да?

— Я давно, давно люблю васъ,— застнчиво прошептала она.

— Добрая, милая моя!— въ восторг говорилъ онъ.— И ты не перестала любить меня даже тогда, когда меня старались очернить передъ тобою… Я боюсь только одного, что твоя сестра начнетъ еще сильне клеветать на меня, узнавъ о моихъ намреніяхъ…

— Я ничего, ничего не буду слушать!— горячо проговорила она.

— Нтъ, мой другъ, слушай, слушай все!— произнесъ онъ.— Да, ты должна знать, что мое прошлое грустно, дурно, позорно, какъ прошлое всхъ подобныхъ мн людей, твоего брата, Аносова, Риво… Но чмъ печальне оно, тмъ боле должна ты гордиться, что ты отрзала мн возвратъ къ этому прошлому. Ты сдлаешь меня другимъ человкомъ… Я отрекусь навсегда отъ этого прошлаго…

Въ сосдней комнат внезапно пронесся новый взрывъ хохота, заставившій вздрогнуть задумавшуюся Юлію Николаевну. Муратовъ хотлъ продолжать разговоръ, но она его остановила.

— Тс-съ, сюда идутъ,— прошептала она и снова начала играть, но пальцы не слушались ее.

— Что же ты не поешь?— послышался голосъ генеральши Сухаревой, подошедшей къ Муратову.

— А, да… спть? Хорошо…— отвтилъ онъ и слъ къ роялю.

Онъ заплъ: ‘Помолись за меня’. Юлія Николаевна, какъ-то безсильно прислонившись къ стн, ловила каждый звукъ этого задушевнаго, еще довольно сильнаго и чистаго баритона. Каждое слово, каждый звукъ романса, казалось, былъ обращенъ лично къ ней. Послднія ноты псни уже замирали, а она все еще слушала и слушала, какъ вдругъ раздался грубый и вульгарный голосъ ея брата:

— Ну, отмолилась и пусть идетъ спать!— захохоталъ онъ.— А ты спой лучше что-нибудь изъ нашего репертуара.

Муратовъ быстро поднялся съ мста и проговорилъ:

— Довольно.

— Ты, братъ, совсмъ раскисъ!— проворчалъ Сухаревъ и обратился къ Левиной:— Дарья Трофимовна, спойте что-нибудь.

— Христосъ съ вами! У меня теперь и голосу ужъ нтъ! Все пропла!— отвтила Левина, махая жирными руками, на которыхъ блестло безчисленное множество колецъ съ брильянтами и рубинами.

— Ну, толкуйте! Изъ ‘Дочери рынка’,— приставалъ Сухаревъ.

— А ну васъ!— засмялась она и сла къ роялю.

Раздалась псня Амаранты изъ перваго акта ‘Дочери рынка’. Левина пла какимъ-то сиповатымъ и надтреснутымъ голосомъ, но фразировала не безъ ухарства, сильно подчеркивая двусмысленные намеки.

— А вы знаете другія слова на этотъ же мотивъ?— спросилъ Сухаревъ.

— Ужъ не хотите ли вы, чтобы я ихъ спла?— спросила Левина.

— А что же?

— А то же, что вамъ за это надо бы уши надрать! Выдумалъ что!

Сухаревъ хохоталъ. Левина стала шопотомъ передавать генеральш содержаніе этихъ ‘другихъ словъ’ псни. Генеральша только руками махала.

Муратовъ и Юлія Николаевна отошли отъ рояля и начали ходить по зал въ сторон отъ развеселаго кружка, гд ужъ вплоть до чаю не смолкали каскадные куплеты.

Когда вс разъхались, Юлія Николаевна крпко обняла мать и покрыла ея лицо и руки горячими поцлуями.

— Что ты, двочка?— спросила Сухарева, удивленная ея ласками.

— Ничего, ничего!— отвтила Юлія Николаевна и, скрывшись въ свою спальню, юркнула въ постель.

Ей не хотлось разсказывать теперь матери того, что случилось. Ей хотлось насладиться своею ‘тайною’. Она сама почти не врила тому, что онъ, ея кумиръ, ея идолъ, снизошелъ до того, что полюбилъ ее.

XI.

Юлія Николаевна проснулась по-утру вся сіяющая, вся свтившаяся счастіемъ. Ей хотлось рзвиться и прыгать, какъ ребенку, которому наканун вечеромъ подарили игрушку. Она не могла уже боле молчать, ей теперь хотлось кому-нибудь передать свою радость, кого-нибудь обнять, расцловать. Улучивъ первую удобную минуту, она, оставшись наедин съ матерью, бросилась къ генеральш на шею.

— Мама, у меня есть большая, большая тайна!— проговорила она.

— Вотъ такая?— развела генеральша съ улыбкой руками.

— Больше, больше, гораздо больше!— воскликнула съ хохотомъ дочь.— Я выхожу замужъ!

— Ты?— изумилась генеральша.— Выходишь замужъ? За кого это?

— За кузена Пьера!— съ торжествующимъ видомъ произнесла дочь.— Онъ мн сдлалъ предложеніе!

— Ужъ усплъ!— воскликнула генеральша, нсколько не то смутившись, не то оробвъ.

— Какъ онъ меня любить! Какъ любитъ!— говорила Юлія Николаевна, обнимая мать.— О, если бы ты знала, мама… Я боялась и думать объ этомъ… А онъ…

— Постой, постой!— отбивалась отъ нея генеральша.— Вотъ не ожидала я, чтобы такъ скоро…

— Мама, разв ты недовольна?— съ изумленіемъ спросила дочь, пристально взглянувъ на мать.

Генеральша сама не могла объяснить, довольна она или недовольна.

— Вдь ты же сама любишь его? Вдь правда, любишь, любишь?— допрашивала дочь.— Ты всегда съ нимъ обращалась, какъ съ роднымъ, не такъ, какъ Мари…

— Да, да, вотъ ты о Мари говоришь,— проговорила торопливо генеральша, словно вдругъ понявъ причину своего смущенія.— Что скажетъ Мари? Скажи мн, что скажетъ объ этомъ Мари?

— Ахъ, что мн за дло до того, что она скажетъ!— воскликнула Юлія Николаевна.

— Нтъ, ты, пожалуйста, не торопись, не говори ей,— заговорила генеральша.— Надо подождать, присмотрться… Ты такъ неопытна… Можетъ-быть, ты еще встртишь… Наконецъ, мало ли что можетъ случиться… Бывали такіе случаи… много случаевъ бывало…

— Какихъ, мама?

— Ахъ, перебила меня и спутала!..

Генеральша совсмъ смшалась и махнула рукой, не зная, что нужно говорить.

— Ахъ, двочка, двочка, что ты натворила!— проговорила она, наконецъ, качая въ раздумьи головой.— Пойдутъ теперь эти сцены! Опять меня упрекать станутъ, что я не досмотрла, допустила… Нтъ, Мари правду говоритъ, что я не умю руководить дтьми… ршительно не умю… Представьте себ, какое своеволіе: въ моемъ дом, у меня подъ носомъ, не спросясь моего совта, шушукаются, объясняются въ любви, даютъ согласіе… Да это Богъ знаетъ что такое…

— Да ты чего же волнуешься, мама?— удивлялась Юлія Николаевна.— Вдь ты согласна, чтобы я вышла за кузена? Ты не запретишь мн?

— Я… я…— начала растерявшаяся генеральша.— Я тутъ ничего не значу… Не въ моихъ принципахъ насиловать чужую волю… Теб жить съ мужемъ… Но какъ же это такъ вдругъ?.. Ну, пусть бы подождалъ, далъ бы время подумать, а то такъ вдругъ… Хорошъ, нечего сказать, хорошъ!..

— Ты, мама, Мари боишься?— спросила Юлія Николаевна, прямо глядя въ глаза матери.

— Я и сама не знаю, чего я боюсь!— проговорила генеральша, потирая свой лобъ и качая головою.— Онъ бденъ.

— Фи! мама, ты попрекаешь его бдностью!— съ дтской укоризной сказала. Юлія Николаевна.

— Не упрекаю я его, но ты такъ богата, что могутъ подумать, что онъ женится ради денегъ…

— Фи, фи!— произнесла Юлія Николаевна.— Да вдь это можно сказать о каждомъ, кто присватается за меня!

— Но онъ повса!— начала генеральша.

— Мама, а вдь ты сама говорила, что и папа такъ жилъ, что и вс, вс молодые люди въ нашемъ кругу такъ живутъ.

— Потомъ Мари…— начала опять генеральша, терявшаяся все боле и боле.

— Ахъ! Мари, Мари, вотъ ты кого боишься! Я такъ и знала!— захлопала въ ладоши Юлія Николаевна.— ‘Maman, какъ вамъ не стыдно было допустить Julie до объясненія съ Петромъ Павловичемъ! Петръ Павловичъ женится на ней ради ея богатства. Петръ Павловичъ — погибшій человкъ и не постничаетъ, какъ мой мужъ! Петръ Павловичъ кутила и не уметъ скряжничать, какъ мой обожаемый супругъ’,— строгимъ тономъ говорила Юлія Николаевна, копируя сестру, и вдругъ расхохоталась.— Ты, мамочка, совсмъ растерялась, а самой хочется, очень хочется, чтобы я вышла за кузена Пьера, потому что онъ цлуетъ твои ручки.

— Поди ты! Съ тобой нельзя серьезно разсуждать!— проговорила въ отчаяньи генеральша, не знавшая, что вообще сказать дочери.

— Да ужъ я знаю, знаю, что ты его любишь!— тормошила мать Юлія Николаевна.— Придеть, сейчасъ ручку поцлуетъ, ты его за уши: ‘что это ты, батюшка, напроказничалъ?’

— Поди! Поди, сумасшедшая двчонка!— отбивалась отъ дочери генеральша.

Если бы вопросъ шелъ о томъ, кого позвать на балъ, какой туалетъ нужно сдлать для театра, гд заказать шляпку, какъ устроить повеселе пикникъ,— о, тогда бы генеральша не растерялась! Все это она могла объяснить, какъ профессоръ веселой жизни, обо всемъ этомъ она могла бесдовать безъ всякой подготовки цлые часы, какъ первйшій импровизаторъ. Но объяснить дочери, почему нужно осторожно выбирать мужа, какія стороны могутъ пугать въ Муратов, почему онъ представляетъ опасность для молодой двушки,— этого она не могла сдлать. Она знала, что Муратовъ бденъ,— но и ея генералъ былъ бденъ, сватаясь за нее. Она знала, что Муратовъ сорви-голова, кутила, сердцедъ,— но и ея генералъ провелъ бурную молодость. Она… однимъ словомъ, она сознавала, что если бы она была теперь молода, то она тотчасъ бы вышла замужъ за Муратова, услышавъ первое его предложеніе. Какъ же она могла предостерегать свою дочь? Но ее тревожила Мари. Если бы не было Мари, генеральша сейчасъ бы благословила свою дочь на бракъ съ Муратовымъ, потому что свадьба, семейная жизнь, все это казалось ей такимъ же пустякомъ, какъ выборъ кавалера на балу: былъ бы молодъ, красивъ и ловокъ этотъ кавалеръ — и довольно. Несчастія брачной жизни? Да разв они могутъ быть у богатыхъ? Мужъ будетъ измнять жен? Да какой же мужъ не измняетъ жен? Онъ будетъ мотать? Да разв можно промотать все состояніе Юліи Николаевны? Она разлюбитъ сама мужа? Но какой же свтскій мужъ не смотритъ сквозь пальцы на мимолетныя измны богатой жены? Нтъ, нтъ, думать серьезно о брак нечего! Но Мари, Мари что скажетъ? Упреки, сцены, волненія! Генеральша боялась всего этого, какъ огня.

‘Хоть бы онъ ее похитилъ, что ли! Я сама бы имъ помогла!’ — промелькнуло у нея въ голов, и ея лицо вдругъ озарилось улыбкой при этой мысли.

— Мама, чему ты улыбаешься?— спросила Юлія Николаевна, наблюдавшая за матерью.

— Нтъ, нтъ, это я такъ!— проговорила генеральша и не безъ горечи вспомнила, что теперь былъ постъ.— Знаешь, что, Юля,— проговорила она.— Ты ничего не говори Мари… Пусть покуда она ничего не знаетъ… Мы все это устроимъ потомъ… экспромтомъ… Оно лучше…

— Хорошо, мамочка! Мн все равно! Ты, значитъ, согласна?

Юлія Николаевна опять обнимала мать.

— Ахъ, ты, дитя, дитя!— бормотала генеральша.— Рада, что хорошенькій мужъ подвернулся!

— Онъ, мама, лучше всхъ, лучше всхъ! Правда?— восторженно говорила Юлія Николаевна.

— Ну, да, да!— говорила уже весело генеральша, которая отчасти успокоилась при мысли, что Мари не скоро узнаетъ всю эту исторію, и передъ которой уже мелькнула теперь заманчивая картина приготовленія приданаго.

— Надо вотъ серьезно подумать о приданомъ,— сказала она глубокомысленно дочери.

— Да, да… Длай все, какъ знаешь!— разсянно отвтила дочь.

— Нтъ, мы вмст будемъ здить, выбирать… Я думаю, вы можете на первое время помститься въ моемъ дом… Я вамъ отдлаю половину бель-этажа… Надо будетъ меблировать все заново… Мы пригласимъ художника Перро: у него есть вкусъ, французскій шикъ въ составленіи проектовъ для отдлки комнатъ… Когда я отдлывала эту половину для себя — онъ составлялъ мн вс рисунки… Я просто ахнула, когда онъ мн привезъ эскизъ восточной гостиной… знаешь, той, что подл столовой… Это вдь игрушка, игрушка, а не комната… Ты знаешь, онъ здилъ изучать этотъ стиль… какъ его?.. ну, вотъ еще въ Альгамбр такой… Да мавританскій… Тамъ вотъ, что эти узоры золотомъ на потолк сдланы, это все надписи… въ Альгамбр все такое съ надписями… А теб будуаръ я въ русскомъ вкус совтую сдлать, это теперь въ моду входитъ и очень красиво… Блый фонъ и узоры — коньки и птушки, птушки и коньки — синимъ и краснымъ шелкомъ вышиты.

Генеральша попала на своего конька и была вполн довольна. День почти весь прошелъ въ разъздахъ, такъ какъ генеральша уже считала нужнымъ кое-что присмотрть и разболтать по магазинамъ, что она присматриваетъ вещи, чтобы заране приготовить кое-что изъ приданаго.

— Конечно, моя дочь еще не выходитъ замужъ, но все же нужно эти вещи заране обдумать,— разъясняла она модисткамъ въ модныхъ магазинахъ и приказчикамъ въ англійскомъ магазин, гд она была своимъ человкомъ и даже знала семейную жизнь всхъ приказчиковъ.

Вечеромъ Петръ Павловичъ явился къ Сухаревымъ.

— Я все сказала maman,— шепнула ему Юлія Николаевна.

— И что же?— такъ же тихо спросилъ онъ, немного робя.

— Maman согласна, но не хочетъ, чтобы Мари знала объ этомъ теперь… покуда постъ…

Муратовъ не усплъ еще отвтить, когда вышли tante Catiche и генеральша. Он были уже совсмъ одты, чтобы хать въ театръ.

— Уши драть нужно бы теб!— пригрозила генеральша Сухарева Муратову пальцемъ.

Онъ поклонился и молча поцловалъ ея руку.

— Вы куда-то дете?— спросилъ онъ, очень хорошо зная, куда он дутъ.

— Въ русскій театръ. Надюсь, ты съ нами? Мы безъ мужчинъ,— отвтила генеральша.— Яшка въ креслахъ будетъ безчинствовать…

— О, съ удовольствіемъ.

Они похали.

Въ первомъ же антракт въ ихъ ложу явился старшій Аносовъ. Это посщеніе было совершенною неожиданностью для всхъ: Аносовъ вообще здилъ рдко въ театръ, здилъ туда только съ дловыми цлями, русскій же театръ онъ, какъ и вся его семья, не посщалъ никогда, считая его пошлымъ и вульгарнымъ. Очевидно, что на этотъ разъ онъ сдлалъ исключеніе изъ правила ради высшихъ соображеній, ради наблюденія за старухой Сухаревой и Юліей Николаевной. Войдя въ ложу, онъ раскланялся съ дамами и холодно пожалъ руку Муратова. Ему было, видимо, непріятно, что Муратовъ сидлъ въ лож Сухаревыхъ, какъ родственникъ, какъ спутникъ и обожатель молоденькой двушки.

— Что твоя мигрень прошла?— спросилъ онъ у Юліи Николаевны.

— Да вдь это не долго бываетъ!— отвтила она.

— Значитъ завтра домой?— спросилъ онъ.

— Я, право, не знаю… Это будетъ зависть отъ maman,— сухо отвтила Юлія Николаевна.

Генеральша поспшила перемнить разговоръ и быстро начала разспрашивать Николая Аносова о какой-то будто бы заинтересовавшей ее личности. Она боялась, что Аносовъ спроситъ ее, отпуститъ ли она завтра Юлію Николаевну къ сестр. Къ счастію, въ оркестр заиграла музыка передъ поднятіемъ занавса, и Аносовъ вышелъ. Онъ заходилъ въ теченіе спектакля еще разъ, и еще разъ генеральша такъ заговорила его, такъ засыпала разспросами, что онъ не могъ сдлать ей главнаго вопроса о Юліи Николаевн. Юлія Николаевна смялась въ душ надъ ловкостью матери и надъ подавленнымъ неудовольствіемъ Аносова. Аносовъ былъ дйствительно въ сквернйшемъ расположеніи духа. Онъ говорилъ рзко и желчно и между прочимъ замтилъ:

— Что это выдлываетъ Жакъ? Его, въ конц-концовъ, выведутъ! Онъ не только вызываетъ Комкову по десяти разъ, но онъ не даетъ никого слушать, крича и стуча ногами. Онъ пьянъ, кажется!

— Ахъ, Комкова — его слабость!— отвтила генеральша.

— Да, но онъ неприличенъ!.. Мн уже указывалъ на него нашъ дочтенный едоръ Петровичъ Торбинъ… Вдъ вс знаютъ, что мы родня, къ несчастію…

— Ну, такъ пусть на гауптвахту посадятъ, вотъ и конецъ,— ршила генеральша.— Мало ли какъ мальчишки шалятъ!

Аносовъ передернулъ плечами. Прощаясь съ Сухаревыми, онъ усплъ-таки сказать, что его жена прідетъ завтра за Юліей Николаевной, но его слова заглушились музыкой и пропустились мимо ушей генеральшею и Юліей Николаевной.

Tante Catiche очень мирно продремала въ теченіе всего спектакля.

Выходя изъ кареты у своего дома, Сухаревы и Муратовъ замтили стоявшія у подъзда дв тройки. Они вошли въ двери подъзда и увидли цлую компанію молодежи, надвавшей свои военныя шинели и статскія пальто. Среди этой группы были Винтеръ и Флери.

— А, Ноевъ ковчегъ пріхалъ изъ экспедиціи на Араратъ!— закричалъ Сухаревъ, уже успвшій со всей компаніей захать изъ театра на нсколько минутъ домой.

Его широкое лицо было красно, отъ него пахло шампанскимъ. Въ отвтъ на его слова раздалось безцеремонное гоготанье Винтера и Флери. Генеральшу нсколько смутилъ этотъ безцеремонный смхъ, встртившій ея появленіе.

— Вотъ бы съ нами похали, такъ не то бы увидали, что въ Александринк! Хочешь, Сушка?— обратился Сухаревъ къ сестр.— У насъ пикникъ съ дамами! Какія дамы!

— Ха-ха-ха! Съ дамами!— опять загоготали Винтеръ и Флери, считавшіе долгомъ смяться при каждой острот Сухарева.

— Ты опять пьянъ,— проговорила генеральша, стараясь придать своему голосу строгій тонъ.

— Maman, я не пьянъ, но веселъ безконечно,— отвтилъ развязно сынъ.— Tante Catiche, подемте съ нами!

— Ну, ну, ужъ позжай скоре самъ!— шопотомъ отвтила тетка, видя, что генеральша недовольна.

Дамы спшили подняться по лстниц.

— А тебя не отпустимъ, тебя похитимъ!— кричалъ Сухаревъ Муратову.

— Благодарю, я не поду!— сухо отвтилъ Муратовъ.

— Онъ нынче въ монахи готовится!— проговорилъ Винтеръ.

— Ха-ха-ха!— захохоталъ Флери, длая гримасы.— Въ монахи!

Муратовъ кусалъ губы.

— По теб Армансъ соскучилась! Ты знаешь, что ты былъ всегда ея слабостью! Это влеченіе сердецъ!.— хохоталъ Сухаревы

— Она всегда говоритъ: я только Муратова люблю не за деньги,— прибавилъ Винтеръ.

— Отстань ты съ своими Армансами,— проговорилъ Муратовъ Сухареву.— Позжай, а. то еще опоздаешь! Да, я думаю, вонъ эти уже проголодались со вчерашняго дня.

Онъ презрительно указалъ глазами на Винтера и Флери и тоже поднялся по лстниц, съ недовольнымъ видомъ, направляясь въ столовую.

— Нтъ, Яшка дйствительно становится невыносимымъ,— говорила въ это время генеральша.— Хоть бы ты его образумилъ и сказалъ ему, что онъ обращаетъ мой домъ въ кабакъ,— обратилась она къ входившему въ столовую Муратову.— И что это за два санкюлота были съ нимъ, въ длинныхъ легкихъ халатахъ и лтнихъ шляпахъ?

— Это два негодяя, Винтеръ и Флери, обирающіе золотую молодежь,— сказалъ Муратовъ.

— Шумятъ и хохочутъ, точно на постояломъ двор!

Генеральша была недовольна неожиданной встрчею съ пьяной компаніей, смутившей ее своимъ безцеремоннымъ смхомъ. Юлія Николаевна сидла тоже съ задумчивымъ лицомъ. Ей вспоминались слова Муратова о томъ, что если ей и плохо жить у сестры, то жить у матери еще опасне.

— Неужели Жакъ всегда ведетъ такую жизнь?— тихо спросила она.

— Ахъ, вс они такую жизнь ведутъ,— отвтила генеральша.— Вонъ и онъ не лучше живетъ,— указала она на Муратова.

Онъ хотлъ что-то возразить, но она продолжала:

— Это очень естественно, но зачмъ онъ наводитъ этихъ пьяныхъ санкюлотовъ сюда… Хохочутъ, точно какихъ-то чудовищъ увидали. Ты слышала, Catiche, что онъ это о ковчег говорилъ?.. Ноевъ, говоритъ, ковчегъ прибылъ изъ экспедиціи на Арарать… Очень остроумно!.. Я свою карету изъ Вны выписала, такихъ каретъ во всемъ Петербург дв: у меня и у княгини Елены Павловны…

— Я ничего не слыхала,— скромно отвтила tante Catiche, потупляя глаза.

— Дуракъ, совсмъ дуракъ!— пробормотала генеральша.— Да и какъ не поглупть! Ему бы ‘дурака’ на его слова сказать надо, а эти голодные санкюлоты хохочутъ, ну, онъ и думаетъ, что онъ уменъ… Ноевъ ковчегъ изъ экспедиціи на Араратъ… Нтъ, знаешь, Catiche, я теперь не стану здить въ этой карет. Ей-Богу! Она агасировать мои нервы будетъ. Вдь эти санкюлоты везд разскажутъ это, и люди начнутъ пальцами указывать: ‘вонъ генеральша Сухарева въ Ноевомъ ковчег изъ экспедиціи на Араратъ детъ’. Просто сказкой города сдлаешься изъ-за милйшаго сынка…

Муратовъ поспшилъ кое-какъ перемнить разговоръ и минутъ черезъ пять усплъ разсять недоброе настроеніе генеральши, не умвшей долго сердиться. Когда онъ уходилъ, общество было уже попрежнему весело, только Юлія Николаевна продолжала размышлять о недавней сцен. Ей было непріятно, что она два дня сряду видла своего брата полупьянымъ, что два дня сряду онъ обращался къ ней съ какими-то предложеніями ‘просвтить ее’, что два дня сряду она не понимала сущности его рчей, угадывая чутьемъ, что въ этихъ рчахъ кроется что-то пошлое и грязное. Ей теперь хотлось выйти поскоре замужъ, чтобъ вырваться и изъ общества сестры, и изъ общества брата.

XII.

Николай Петровичъ Аносовъ пріхалъ домой изъ русскаго театра въ самомъ скверномъ настроеніи духа. Онъ всегда не долюбливалъ Муратова, какъ пустого кутилу, какъ человка опаснаго для мужей, какъ очень небогатаго господина, вертвшагося около богатыхъ, какъ лучшаго друга покойнаго Виктора Сухарева, имвшаго не малое вліяніе на свою семью. Теперь же онъ начиналъ ненавидть этого человка, подозрвая, что онъ надется жениться на Юліи Николаевн. Аносовъ зналъ, что Муратовъ росъ съ покойнымъ братомъ Юліи Николаевны, что старуха Сухарева говорила ему ‘ты’, что Юлія Николаевна называла его ‘кузеномъ’, что ему легко было вскружить голову этой двочк. Аносовъ боялся этого брака: онъ вообще готовъ былъ засадить Юлію Николаевну въ двушкахъ, чтобы опекать ее, но мене всего желалъ онъ отдать ее замужъ за бдняка, который можетъ потребовать и потребуетъ подробныхъ отчетовъ по имнію. Этихъ отчетовъ не провряли ни тринадцатилтній Александръ Сухаревъ, учившійся въ модномъ пансіон, ни восемнадцатилтній Яковъ Сухаревъ, не научившійся вообще ни русской грамот, ни счетной части, ни Юлія Николаевна Сухарева, не знавшая размровъ своего состоянія, ни сама генеральша Сухарева, говорившая, что она готова всмъ переплатить сотни и тысячи за то, чтобы только не заниматься ‘этою математикою’. А между тмъ эти счеты были довольно интересны: взявъ за женою тысячъ сорокъ или сорокъ пять ежегоднаго дохода, Аносовъ, такъ же, какъ и его отецъ, не считалъ безполезнымъ прибавить къ этимъ доходамъ еще десятокъ тысячъ изъ доходовъ опекаемыхъ, въ сущности, и имъ, и его отцомъ Сухаревыхъ. Аносовъ предчувствовалъ, что такой человкъ, какъ Муратовъ, женившись на Юліи Николаевн, постарается освтить вс эти мелочи опеки и попечительства и открыть глаза Сухаревымъ. Аносовъ, какъ, длецъ и практикъ, очень хорошо понималъ, что чмъ презрительне онъ относился прежде къ Муратову, тмъ язвительне постарается посл Муратовъ отплатить ему. Если бы онъ и желалъ мужа для Юліи Николаевны, то желалъ какого-нибудь кутилу въ род своего брата Жоржа или графа Риво, которые не знали счета даже своимъ собственнымъ деньгамъ. Вслдствіе этого его не могло не раздражать то обстоятельство, что на балу у Сухаревой Муратовъ слишкомъ горячо бесдовалъ съ Юліей Николаевной и что онъ явился съ семьею Сухаревыхъ въ лож въ театр. Онъ вошелъ домой хмурый и раздраженный.

— Представь себ, какую новую безтактность совершила твоя мать,— проговорилъ онъ жен, раздражительно срывая перчатки и садясь къ чайному столу.— Мало того, что она была съ Жюли въ русскомъ театр, такъ еще явилась въ лож въ сопровожденіи этого развратника!

— Какого?— спросила струсившая Марья Николаевна.

— Конечно, Муратова, вашего милаго кузена,— съ грубой ироніей произнесъ мужъ.— Что подумаютъ въ обществ? Прославятъ женихомъ! Вдь ни для кого же не тайна, что онъ вамъ седьмая вода на кисел и что онъ не можетъ сопровождать вашу семью въ качеств родственника по баламъ и въ театры.

Марья Николаевна сидла, потупившись, какъ виноватая. Она вообще стушевывалась при муж, помня очень хорошо, какъ въ первые годы ея замужества онъ останавливалъ ее на каждомъ шагу, говоря ей одну и ту же фразу: ‘это вы не у своей ли матери учитесь такъ поступать?’ Къ несчастью, онъ всегда былъ правъ, и Марь Николаевн оставалось только покоряться, сознавая, что она не уметъ говорить, не уметъ вести себя, не знаетъ приличій общества. Разв въ дом ея матери можно было научиться всему этому?

— Да, глубокое несчастіе запастись подобною матерью!— проговорилъ Аносовъ, точно дло шло о какой-нибудь взятой по найму ключниц.— Мало того, что она сама не уметъ себя держать, она портитъ и дтей. Прекрасные результаты выйдутъ для Юліи Николаевны изъ сближенія съ этимъ негодяемъ. Онъ ее, конечно, увлечетъ. Вы, кажется, тоже когда-то очень нжно называли его кузеномъ?— язвительно усмхнулся Аносовъ.— И то сказать, какъ же не увлечься имъ! Молодъ, красавчикъ, болтать уметъ,— чего же еще нужно для какой-нибудь дуры въ род Жюли.

— Я ее предостерегала,— нершительно начала Марья Николаевна.

— Э, Боже мой, что значатъ ваши предостереженія!— разсердился Аносовъ.— Нужно было подчинить ее своему вліянію. У тебя иниціативы, энергіи нтъ. Ты что длала? Наставляла, проповдовала и только? Это скучно, сухо, ординарно. Нужно было заставить ее полюбить себя, привязать къ себ, сдлаться твоею ученицею. Правда, на это нуженъ природный умъ, на это нуженъ тактъ. Сухаревы этимъ, кажется, не отличаются.

Марья Николаевна сидла, какъ убитая. Теперь она не походила на ту выдрессированную, холодную и сдержанную свтскую женщину, какою являлась она въ салонахъ. Но вліяніе суровой домашней школы, въ которой ее выдрессировали въ послдніе годы, имло свою силу даже въ эти горькія минуты. Сознавая, что ее оскорбляютъ и унижаютъ, Марія Николаевна умла не плакать и не волноваться, по крайней мр, вншнимъ образомъ. Она сидла молча и слушала, стараясь уловить указаніе, какъ нужно ей дйствовать дальше.

— Недостаетъ только, чтобы этого мерзавца дйствительно объявили женихомъ вашей сестры,— продолжалъ Аносовъ.— Это будетъ прекрасно! Нищій, развратникъ, мотъ захватитъ ея капиталъ, чтобы убить его на какихъ-нибудь Камилокъ и потомъ пустить по-міру жену! Это все нужно разсказать, разъяснить ей. Нужно вырвать ее изъ дому ея матушки. Вдь этотъ домъ сдлался давно сказкой города. Это какой-то притонъ развратниковъ и проходимцевъ, какихъ-то кутящихъ юнкеровъ и лизоблюдовъ-художниковъ, пвцовъ и актрисъ. Я ни за что не поручусь, чего бы не могло сдлаться съ твоей сестрой въ этомъ дом, особенно если она попадетъ въ руки Муратову. Онъ и не такихъ дуръ губилъ. Нужно отдалить его хоть на-время. Онъ долго ждать не можетъ, у него запутаны дла, и онъ не просуществуетъ и этой зимы.

Марья Николаевна продолжала соображать.

— Я кое-что мелькомъ слышалъ о его векселяхъ, онъ везд долженъ. Черезъ годъ онъ будетъ, вроятно, уже не опасенъ, потому что его раньше выгонятъ въ отставку, запрячутъ въ долговое, и хорошо еще, если только туда. Недаромъ онъ пересталъ въ послднее время кутить. Отъ этой жизни не отрезвляются такъ вдругъ безъ серьезной причины. Я полагаю, что его дни сочтены, и когда настанетъ день расплаты за прошлое, можетъ-быть, онъ отвертится не легко. Такіе господа способны на все — и на поддлку векселей, и на всякія мошенничества…

— Ты слышалъ что-нибудь?— спросила Марья Николаевна.

— Я не сыщикъ, чтобы выслживать этихъ господъ. Но я думаю, что, зная ихъ вообще, можно впередь сказать, на что они способны…

Аносовъ допилъ чай и шумно всталъ изъ-за стола.

— Я надюсь, что завтра же ваша сестра будетъ здсь,— отчетливо проговорилъ онъ, уходя изъ столовой.

Марья Николаевна промолчала. Она напрягала теперь вс свои умственныя силы, чтобы сумть вырвать сестру изъ дома матери. Ей вспомнилось теперь, что черезъ два дня назначенъ балъ у графа Баскакова, куда давно уже были приглашены и она, съ мужемъ и сестрою. Это былъ отличный предлогъ увезти сестру.

На другой день по-утру она была уже у матери.

— А я за тобой, Julie, пріхала,— сказала она сестр, здороваясь съ нею и съ матерью.— Завтра балъ у Баскаковыхъ, и мы должны хать.

— Я не хотла бы,— сказала Юлія Николаевна.

— Нельзя, душа моя! Ты знаешь, что графъ твой grandoncle, и ты его обидла бы, если бы не была на ихъ первомъ балу. Онъ, кажется, и балъ-то устраиваетъ ради тебя, и мн было очень досадно, что maman сдлала балъ у себя. Теб было бы удобне показаться впервые свту на балу у Баскаковыхъ. У нихъ собирается такое избранное общество… Намъ нужно будетъ захать съ тобой въ магазины за различными мелочами. Платье для этого бала уже, я думаю, готово. Его надо только примрить.

Отказаться отъ бала Юліи Николаевн было нельзя. Старуха Сухарева тоже уговаривала ее хать. Она сама очень рдко бывала у Баскаковыхъ, гд ей казалось слишкомъ скучно, и ея посщенія къ нимъ были визитами въ будни, утромъ, когда Баскаковы были одни. Старуха чувствовала себя не на своемъ мст въ ихъ кругу, хотя и не высказывала этого, говоря просто, что она не любитъ этихъ ‘чопорныхъ аристократовъ’.

— Наши боевые генералы не такъ выглядли, какъ эти паркетные дипломаты,— говорила она не безъ гордости.— Мой генералъ такъ и по-французски не зналъ. Разъ, когда покойный государь обратился къ нему на французскомъ язык, онъ только и могъ отвтить: ‘не конпранъ па, государь!’ Его такъ потомъ и звалъ государь ‘генераломъ не конпранъ па’.

Но, гордясь простотой ‘боевыхъ генераловъ’, генеральша считала необходимымъ, чтобы Юлія Николаевна поддерживала связи со всми домами высшаго круга въ Петербург, куда можно было попасть черезъ Аносова и графовъ Баскаковыхъ. Собираясь хать къ сестр, Юлія Николаевна шепнула матери, чтобы та поскоре прислала за нею. Черезъ полчаса она уже сидла въ карет сестры.

— Какъ я рада, Julie, что ты опять дешь ко мн,— замтила Марья Николаевна ласковымъ тономъ.— Я не говорю о томъ, что я привыкла къ твоему присутствію у насъ, что мн безъ тебя скучно. Я не настолько эгоистка, чтобы держать тебя при себ ради своего удовольствія. Но я, право, боюсь, когда ты гостишь у maman.

— Боишься?— спросила Юлія Николаевна.

— Да. Ты еще дитя, милое, наивное дитя, а тамъ… Скажи откровенно… Jacques былъ вс эти дни, по обыкновенію, пьянъ?

Юлія Николаевна промолчала. Послышался вздохъ Марьи Николаевны.

— Бдная maman, она совсмъ не уметъ справляться съ нимъ! Что его ждетъ — я и подумать боюсь… И, врно, опять натащилъ съ собою этихъ негодныхъ кутилъ — Риво, Жоржа, Броницына… Знаешь, я разъ слышала ихъ бесды — мн противно стало. Все это пошло, глупо, безнравственно, цинично. Ни одного умнаго слова, ни одной дльной фразы. И то сказать: эти люди едва писать умютъ!.. Вдь про Жака анекдотъ ходитъ, что онъ въ слов изъ трехъ буквъ четыре ошибки длаетъ и пишетъ счо, вмсто еще… Если это и неправда, то это вполн возможно… Это вдь совсмъ оглупвшіе, отупвшіе люди… Вотъ почему я боюсь оставлять тебя въ этой сред… Ты молода, ты неопытна и легко можешь совершенно погибнуть тамъ.

Юліи Николаевн вспомнились слова Муратова. Онъ говорилъ то же, что говоритъ ея сестра.

— Вдь эта среда погубила и Муратова,— продолжала Марья Николаевна.— Онъ запутался, опошлился, погибъ среди этой молодежи, и теперь для него нтъ выхода, хотя онъ былъ и не глупъ, и не тупъ…

Юлія Николаевна вспыхнула.

— Пожалуйста, не говори такъ о кузен Пьер!— воскликнула она.— Ты его совсмъ не знаешь! Онъ ненавидитъ этихъ людей, онъ стремится вырваться изъ этого пошлаго круга.

— Это онъ самъ теб говорилъ?— спросила Марья Николаевна.

— Да!

— И ты поврила? Онъ это готовъ повторить каждой неопытной двушк, чтобы разжалобить ее. Я вдь его давно знаю и знаю вс его пріемы. Сперва пробудитъ къ себ участіе, состраданіе, жалость, а тамъ одинъ шагъ до любви. Это старая, старая псня. У него просто денегъ нтъ, и ему нужна богатая невста, чтобы забрать въ руки ея состояніе и потомъ продолжать ту же самую разгульную жизнь…

— Не говори, не говори мн о немъ!— горячо перебила Юлія Николаевна — Ты его ненавидишь, потому ты такъ и говоришь…

— Совсмъ не потому, а потому, что я знаю, сколько женщинъ онъ погубилъ,— холодно возразила Марья Николаевна.— Ему ничего не стоитъ увлечь двушку или женщину, чтобы потомъ ее бросить. Этимъ людямъ ничего не стоитъ поклясться въ любви и посл насмяться надъ тми, которыя имъ врятъ.

— Ты такъ говоришь, точно онъ самой теб признавайся когда-то въ любви и обманулъ тебя,— замтила Юлія Николаевна.

— Я никогда не принадлежала къ числу тхъ женщинъ, съ которыми смютъ играть въ любовь подобные люди,— сухо отвтила Марья Николаевна

— И ты за это сердишься на него?— спросила Юлія Николаевна.

— Ты забываешься! Что за тонъ у тебя явился? Это, наконецъ, становится невыносимымъ! Съ тобой нельзя говорить, не напрашиваясь на дерзости!

Марья Николаевна была вн себя отъ негодованія. До этой минуты ей ни разу не приходило въ голову, что она когда-нибудь любила Муратова, что ей было бы лестно услышать отъ него признаніе въ любви, что ей было обидно его невниманіе къ ней, и все-таки слова сестры задли ее за живое, глубоко оскорбили ее, точно сестра угадала какую-то тайну, о которой не знала и сама Марья Николаевна. Ей даже вспомнилось, что и ея мужъ сдлалъ ей вчера такой же намекъ. Съ чего это они выдумали? Разв она имъ признавалась въ своихъ сердечныхъ тайнахъ? Разв она не была всегда одинаково холодна съ Муратовымъ? Она пробовала уврить себя, что дйствительно она всегда считала кузена Пьера не кузеномъ, а чужимъ. Ужъ не хвасталъ ли онъ ея неравнодушіемъ къ нему? Вдь отъ него всего можно ожидать. Она еще долго не могла успокоиться и бранила Муратова. Но Юлія Николаевна уже отвернулась отъ сестры. Она не хотла ее слушать. Карета, между тмъ, подъхала къ дому. Юлія Николаевна печально входила въ этотъ домъ, гд все было какъ-то чинно, парадно, неуютно. Молодая двушка уже заране чувствовала, что ее ожидаетъ здсь скука. Но кром этой скуки ей грозили еще большія непріятности: она готовилась выслушивать постоянныя нападенія на Муратова. Она впередъ знала сущность этихъ нападеній: Муратовъ бденъ и потому гонится за ея богатствомъ, Муратовъ велъ безпутную жизнь и потому онъ долженъ погибнуть, Муратовъ обманывалъ женщинъ и потому обманетъ и ее. Все это она знала впередъ, потому что самъ Муратовъ сказалъ ей, что ей будутъ говорить это про него. Говоря ей это, онъ и не думалъ отрицать, что онъ бденъ, что онъ стоитъ на краю пропасти, что онъ провелъ безпутно жизнь,— но онъ теперь каялся и просилъ состраданія. Мари говоритъ, что это ложь. Но какъ же узнать правду, кому врить посл того? Если бы онъ лгалъ, онъ не сталъ бы высказывать откровенно своихъ недостатковъ. Юлія Николаевна думала и передумывала и постоянно приходила къ одному и тому же заключенію, что Мари возненавидла Муратова и потому бранитъ его.

Николай Аносовъ былъ правъ, говоря жен, что она не сумла подчинить себ сестру, и что въ этомъ было главное несчастіе. Дйствительно, Юліи Николаевн досаждали наставленія Марьи Николаевны, ее томила скука въ этомъ дом, ей недоставало здсь грющей ласки, и она не могла быть откровенною съ сестрою, не могла врить искренности сестры. Она относилась къ сестр, какъ къ сухой и строгой классной дам, которую хотлось обмануть, отъ которой хотлось ускользнуть, которой хотлось сдлать что-нибудь на зло. При такихъ отношеніяхъ каждое нападеніе Марьи Николаевны на Муратова подливало только масла въ огонь.

Первое время въ этомъ дом прошло для Юліи Николаевны еще сносно. Приготовленія къ балу и самый балъ у Баскаковыхъ наполнили время. На этомъ балу Юлія Николаевна даже была очень весела и счастлива, увидавъ въ числ гостей кузена Пьера. Среди танцевъ онъ много говорилъ съ нею. Зашла, между прочимъ, рчь о томъ, что она опять гоститъ у сестры.

— Во враждебномъ лагер,— замтилъ онъ.

— Да, скажите, кузенъ, почему она васъ такъ не любитъ?— еще разъ спросила Юлія Николаевна.

— Марья Николаевна любитъ всхъ тхъ, кого любитъ ея мужъ,— замтилъ Муратовъ.

— А онъ васъ почему не любитъ?

— Потому, что онъ не любитъ всхъ тхъ, кто можетъ полюбить васъ.

— Меня? Я васъ не понимаю.

— Онъ боится вашего замужества, потому что ему выгодно быть вашимъ опекуномъ.

Она подняла на него глаза.

— Деньги, деньги и везд деньги на первомъ план,— проговорилъ онъ.— Васъ называютъ двочкой, васъ держатъ какъ двочку, васъ рдко вывозятъ, чтобы вы не вздумали выйти замужъ. Вамъ бранятъ меня, потому что вы, вроятно, имли неосторожность похвалить меня. Скажите, что вы влюбились въ кого-нибудь другого,— начнутъ бранить и его… Впрочемъ, что толковать объ этомъ: будемъ терпливо ждать и надяться, пропуская мимо ушей вс толки, вс слухи, вс интриги. Знайте только одно, кузина: если вамъ будутъ рисовать черными красками мое прошлое,— представляйте его себ еще черне, если вамъ будутъ рисовать черными красками мое будущее,— не забывайте, что и свтъ, и тьма этого будущаго зависятъ отъ васъ и только отъ васъ.

Онъ съ грустнымъ видомъ дружески пожалъ ей руку.

Она совсмъ повеселла,— она была вполн убждена, что нельзя лгать такимъ искреннимъ тономъ. Она была въ этотъ вечеръ счастлива и весела, видя, что и ея кузенъ теперь боле оживленъ, чмъ на бал у ея матери, и зная, что онъ обязанъ этимъ оживленіемъ ей, одной ей.

Но балъ кончился, впереди стояли дни скуки, одиночества, холодныхъ встрчъ, чопорныхъ разговоровъ. Ей теперь было опять жаль дома ея матери: тамъ шла глупая, безалаберная, безпутная и пошлая жизнь, но тамъ можно было, не стсняясь, пть, смяться, бгать, длать все, чего требуетъ настоятельно организмъ ребенка, какимъ въ сущности была еще Юлія Николаевна, тамъ можно было обнимать и цловать и кружить по комнат и веселую генеральшу-мать, и добродушно-сентиментальную tante Catiche, и даже толстяка-брата, безпутнаго, кутящаго, недалекаго по уму, испорченнаго, но, въ сущности, простого и добраго малаго, не безъ удовольствія готоваго подурачиться съ ‘сестренкой’, тамъ, наконецъ, можно было видть его, кузена Пьера. Юлія Николаевна переживала именно ту пору, когда человку нужно все это — и дтскія шалости, и сердечныя ласки родныхъ, и первый лепетъ любви гд-нибудь въ уголку, украдкой, на одно мгновенье, съ легкимъ пожатіемъ руки, можетъ-быть, съ пугливымъ поцлуемъ, а здсь… Здсь вчно торчитъ передъ ея глазами высохшая и неприступная миссъ Дальтонъ съ своими однозвучными ‘yes’, ‘по’ и ‘so’, однозвучными, какъ біеніе ея сердца, засохшаго среди невольной двственности, составлявшей и предметъ озлобленія, и предметъ гордости безобразной англичанки. Здсь вчно слышатся сухія, холодныя и педантическія замчанія сестры о ‘неприличіяхъ’, о томъ, ‘что не принято’, о томъ, что ‘безтактно’, какъ будто люди живутъ въ свт именно для того, чтобы носить какія-то тяжелыя вериги, безъ всякаго разумнаго сознанія пользы и необходимости этихъ веригъ. Здсь является на минуты сдержанный, отрывисто-говорящій, не терпящій возраженій хозяинъ дома съ вншнимъ лоскомъ завзятаго богатаго столичнаго офицера и съ душой азіатскаго деспота, считающаго всхъ живущихъ въ его дом своими рабами. Здсь приводятся къ матери и къ отцу въ урочные часы, въ урочныя минуты нарядныя, накрахмаленныя, выглаженныя, какъ куклы, дти, чтобы сказать: сегодня: ‘Bonjour, maman! Bonjour, papa!’ чтобы повторить завтра то же самое по-нмецки, а послзавтра по-англійски, повторить вовсе не потому, что имъ такъ хочется, а потому, что имъ такъ велятъ, у нихъ же нтъ ни своей воли, ни своихъ желаній, ни своихъ мыслей, такъ какъ все для нихъ давно уже сдлано, приготовлено, пригнано, портными, модистками, сапожниками, гувернантками, боннами, учителями и всмъ другимъ людомъ, получившимъ подрядъ отъ ихъ родителей поставлять все необходимое для этихъ ‘порядочныхъ дтей’.

— Прочтите этотъ романъ, это произведеніе знаменитаго нашего Фильдинга,— говорить миссъ Дальтонъ Юліи Николаевн, и Юлія Николаевна начинаетъ читать ‘Томъ Джонсъ’.

Романъ длиненъ, онъ говоритъ о чуждыхъ ей людяхъ, о давно прошедшей жизни, а въ ея голов вертятся мысли: ‘Какая-то жизнь начнется для меня, если я выйду замужъ? Кузенъ Пьеръ говорить, что онъ жилъ дурно. Я понимаю, что и мама живетъ дурно. Я ненавижу и жизнь Мари. Но какъ же лучше жить?’ Томъ Джонсъ не даетъ на это отвтовъ.

— Вамъ нравится нашъ чудный Фильдингъ?— спрашиваетъ миссъ Дальтонъ.

— Онъ скученъ,— коротко отвчаетъ Юлія Николаевна.

Миссъ Дальтонъ сдвигаетъ брови.

— Имъ восхищалось нсколько поколній лучшихъ людей Европы,— замчаетъ она не безъ ядовитости.

— Я, вроятно, принадлежу къ худшимъ людямъ,— грустно улыбается Юлія Николаевна, смотря на величественное выраженіе безобразнаго лица старой двы.

Она уходитъ въ другую комнату, подходитъ къ окну и присаживается на блый мраморный подоконникъ, смотря на улицу, гд снуетъ народъ, гд происходитъ какая-то сцена съ жалкой клячей, не имющей силы сдвинуть съ мста возъ.

— Julie!— окликаетъ ее сестра.— Что ты длаешь?

— Я? Ничего! Смотрю вотъ на улицу, несчастная лошадь тамъ,— разсянно отвчаетъ двушка.

— Сойди, пожалуйста, съ окна. Я удивляюсь, что у тебя за привычки!

— А разв на окн нельзя сидть?— улыбается Юлія Николаевна.

— Я думаю!— отвчаетъ Марья Николаевна.

— Отчего, Маша?

— Это не принято.

— Да? Но отчего же не принято, Маша?

Марья Николаевна пожимаетъ плечами. Въ сущности, она и сама не знаетъ, почему это не принято, ей даже никто и не говорилъ, что это не принято, но она чувствуетъ, что это не принято, и не можетъ допустить этого въ своемъ дом.

— Маша, есть такая книга, гд было бы написано все, все, что прилично и что не прилично, что принято и что не принято?— спрашиваетъ веселымъ тономъ Юлія Николаевна.

— Я думаю, въ насъ самихъ долженъ быть тотъ тактъ, который подсказываетъ, что слдуетъ длать и чего не слдуетъ длать,— сухо замчаетъ Марья Николаевна.

— Маша, когда-нибудь, хоть въ мои годы, являлось ли у тебя желаніе поступить такъ, какъ не принято, сдлать то, что другіе считаютъ неприличнымъ?..

— Ты говоришь глупости!— пожимаетъ плечами Марья Николаевна.— Мало ли, что длаютъ дти, двочки, но чтобы останавливать ихъ — существуютъ бонны, гувернантки…

Но Юлія Николаевна уже не слушаетъ ее.

Солнечные лучи, упавшіе на молодую двушку, или воспоминаніе о первомъ шопот Муратова: ‘я васъ люблю’ согрваютъ молодое сердце, и Юлія Николаевна начинаетъ пть, ходя по комнат.

— Ты бы сла за рояль и спла что-нибудь,— замчаетъ Марья Николаевна сестр.

— Не хочется, Маша, пть!— отзывается Юлія Николаевна.

— Но ты же поешь,— говоритъ сестра.

— Я? Разв я пла?— удивляется Юлія Николаевна, даже не подозрвавшая, что она пла вслухъ.

— Ну да, конечно, пла,— говоритъ сестра.— Гораздо же лучше ссть за рояль и пть, если хочется, чмъ пть ходя…

Юлія Николаевна, вся сіяющая, улыбается и, остановясь передъ сестрой, плутоватымъ тономъ говоритъ:

— Это, врно, опять-таки не принято, Маша?

— Ну да!— разсянно отвчаетъ сестра.— Это напоминаетъ ‘двичью’…

Юлія Николаевна хохочетъ.

— Маша, Маша, ты все, точно монахиня съ монастырскимъ уставомъ, съ свтскими приличіями возишься! Брось ихъ, забудь ихъ, Маша, когда мы одн… Мн жить хочется… всмъ жить хочется… Вдь и теб хочется жить?.. Да?.. Да?..

Она тормошитъ сестру за плечи.

— Ахъ, оставь меня, пожалуйста!— раздражительно отвчаетъ та.— У тебя все еще остались эти институтскія привычки… наивности…

Юлія Николаевна утихаетъ, садится и задумчиво глядитъ на сестру, продолжающую вышивать по канв полосу для церковной лампады.

— Маша, счастлива ты?— спрашиваетъ она вдругъ теплымъ, задушевнымъ тономъ.

— Я? Что за вопросъ!— удивляется Марья Николаевна и пожимаетъ плечами.

— Нтъ, ты не счастлива!— уже утвердительно замчаетъ Юлія Николаевна.— Счастливыя такъ не могутъ жить!

— Какъ такъ жить?— спрашиваетъ съ удивленіемъ Марья Николаевна.

— Да вотъ такъ, какъ ты!.. Ты вотъ вышиваешь… Почему? Потому что теб скучно… Ты всегда одна, потому что ты не смешь пойти къ мужу, который занятъ дломъ, и къ дтямъ, потому что у нихъ вчно тоже идутъ занятія… Теб не съ кмъ говорить, некого любить.

— Что ты выдумываешь?— восклицаетъ Марья Николаевна, опять подергивая плечами.

— Да, да, теб некого любитъ!— настаиваетъ на своемъ сестра.— Мужъ не любитъ лишнихъ ласкъ, дтей ты боишься избаловать ласками, ласкать меня — не прилично, потому что это сентиментальности… мщанскія нжности… Ахъ, Маша, Маша, я умерла бы отъ такой жизни!.. Да, умерла бы!.. Вотъ мн стало весело — я запла, а ты — ты вдь не смешь запть въ своемъ собственномъ дом…

Марья Николаевна усмхнулась, какъ усмхаются въ отвтъ на глупость, сказанную ребенкомъ.

— Ты двадцать разъ слышала, какъ я пою,— замтила она.

— Да, за роялемъ!.. Нтъ, а такъ, безъ рояля, ходя, вдь ты не смешь запть!

— Ахъ, ты начинаешь мн надодать!— немного раздражилась Марья Николаевна.

— Да, не смешь!— настойчиво повторила сестра.— Не смешь вотъ встать и пойти къ дтямъ, обнять, расцловать ихъ, потому что миссъ Дальтонъ скажетъ, что это оторветъ ихъ отъ правильныхъ занятій, развлечетъ ихъ, нарушитъ ихъ внимательность… А вдь ты тоже мать, Маша!

Марья Николаевна опустила на колни вышивку и устремила на сестру сверкнувшіе гнвомъ глаза.

— Ты, кажется, намренно дразнишь меня,— сдержанно проговорила она.— Ты думаешь, что имешь дло съ одной изъ своихъ институтскихъ подругъ, которую можно ‘встравить’, какъ вы выражаетесь на вашемъ институтскомъ жаргон! Но ты ошибаешься! Я на тебя смотрю, какъ на глупую и настойчивую двочку.

Марья Николаевна поднялась съ мста и хотла выйти изъ комнаты.

— Маша, прости, я тебя огорчила!— проговорила Юлія Николаевна съ навернувшимися на глаза слезами и подошла къ сестр.— Я давно замчаю, какъ теб тяжело жить!

Марья Николаевна остановилась при первыхъ словахъ сестры, но конецъ фразы словно обжегъ ее. Она отвела отъ себя сестру движеніемъ руки и проговорила:

— Да, я стала несчастлива съ тхъ поръ, какъ ты поселилась у меня.

Она вышла.

Она говорила правду. До сихъ поръ ей не приходила въ голову мысль, что ее задла когда-то за живое невнимательность къ ней Муратова, теперь сестра ей сказала: ‘ты его ненавидишь за то, что онъ никогда не обращалъ на тебя вниманія’. До сихъ поръ она никогда не подозрвала, что она раба и узница въ своемъ дом, теперь сестра ей сказала: ‘ты несчастна, потому что ты не смешь сдлать шагу по своей вол’. До сихъ поръ она не задумывалась о своемъ положеніи, теперь сестра навела ее на эти мысли, и ей было досадно, обидно, больно именно то, что она не могла найти въ себ сознанія своего счастія.

Она не имла привычки ‘дуться’, потому что, по словамъ ея мужа, это было ‘мщанство’, но все-таки за обдомъ она не могла говорить съ сестрою. Ее взволновало до глубины души, что сестра, эта двочка, угадала то, чего она старалась не чувствовать, о чемъ она не хотла думать, чего она стремилась не замчать. Обдъ шелъ скучно и вяло, говорилъ только Аносовъ, браня, по обыкновенію, Якова Сухарева, своего брата Жоржа, графа Риво, Муратова и всю золотую молодежь, передавая ея новыя продлки. По обыкновенію, онъ ушелъ изъ-за стола ране другихъ.

— Маша, теб пріятно слушать, какъ каждый день бранятъ брата?— спросила Юлія Николаевна.

— Ты опять хочешь вывести меня изъ терпнія?— спросила Марья Николаевна, сдерживая свой гнвъ.

— Нтъ, но я теб хотла сказать, что вотъ и мн такъ же непріятно, когда ты бранишь кузена Пьера,— спокойно замтила Юлія Николаевна.

— Ужъ не влюблена ли ты въ него?— съ ироніей спросила Аносова.

— Можетъ-быть. Во всякомъ случа, я люблю его, какъ родного.

— Это не длаетъ чести твоему вкусу,— усмхнулась Марья Николаевна.

— Да вдь и ты, вроятно, любила его прежде,— просто отвтила Сухарева.

— Я?— съ горячностью спросила Аносова, и по ея лицу разлилась краска.

— Да! Для чего ты отрекаешься отъ этого? Онъ росъ съ тобой, ты звала его кузеномъ. Твой мужъ, врно, разссорилъ васъ. Я, право, не удивилась бы, если бы ты была теперь его женой. Онъ хорошъ, ласковъ, мягокъ, онъ берегъ бы тебя и не третировалъ бы, какъ служанку…

Марья Николаевна не выдержала. Ея лицо сдлалось блдно, глаза сверкали, грудь дышала тяжело.

— Я теб запрещаю говорить подобныя вещи мн!— почти крикнула она, забывая вс приличія.— Я теб запрещаю… не твое дло… счастлива ли я… съ кмъ бы я была счастлива…

Она судорожно сжала въ рукахъ батистовый платокъ и стиснула зубы. Юлія Николаевна замтила на ея глазахъ слезы. Она опустила голову и тихо прошептала:

— Бдная Маша!

XIII.

Эта сцена открывала теперь Юліи Николаевн глаза. По крайней мр, ей самой такъ казалось. Молодая двушка угадывала причину ненависти сестры къ Муратову. Сестра любила его, сестра была несчастлива тмъ, что вышла замужъ не за него, а за Аносова. Молодой двушк вспомнились теперь сцены давно прошедшаго дтства, когда молоденькая Маруся и такой же молоденькій кузенъ Пьеръ вмст танцовали, вмст играли и иногда убгали слишкомъ далеко въ глубину сада на Дач Сухаревыхъ. Ей вспомнилось, какъ Маруся вышла замужъ за Аносова по предложенію покойнаго отца, грустно говоря, что она боится своего жениха. Ей вспомнилось потомъ, какъ ея и безъ того робкая сестра стала еще пугливе посл замужества, какъ она стала сторониться отъ кузена Пьера, отъ своего старшаго брата, отъ матери, какъ она говорила ей, Юліи Николаевн, своей двнадцатилтней сестр, что та ведетъ себя неприлично, что у нихъ, у Сухаревыхъ, въ дом ведется глупая и пошлая жизнь, что въ свт такъ не принято жить, что ее, двочку, нужно отдать въ институтъ. Дале Юлія Николаевна ничего не знала, что длалось въ ихъ дом, поселившись въ институт. Когда она вышла изъ института, ее увезли за границу, потомъ… потомъ она встртила кузена Пьера въ дом сестры и услыхала отъ сестры, что его не слдуетъ звать кузеномъ, что онъ погибшій человкъ, что сестра его ненавидитъ.

— Ненавидитъ! Она его любитъ! Она ненавидитъ теперь своего мужа!— ршила теперь молодая двушка.

Она шла впотьмахъ, ощупью, длая разные выводы безъ чужой помощи. Насколько она заблуждалась, насколько она была права,— этого не могъ ей сказать никто: одни были такъ же недальновидны и неопытны, несмотря на свои годы, какъ она, другимъ она не врила, третьи видли свою выгоду въ извращеніи передъ нею истины. Добравшись, какъ ей казалось самой, до истинной причины ненависти Марьи Николаевны къ Муратову, Юлія Николаевна отрзала сестр возможность освтить передъ нею Муратова истиннымъ свтомъ. Съ одной стороны, сама Марья Николаевна боялась теперь говорить о немъ, чтобы но услышать отъ сестры: ‘Ты его еще любишь! ты ревнуешь!’ Съ другой стороны, Юлія Николаевна стала бы пропускать мимо ушей все, что могла сказать о немъ ея сестра, ‘которая его любила сама’. Да и что могла ей сказать новаго про Муратова ея сестра? Что онъ кутила, что онъ Донъ-Жуанъ, что онъ губилъ своей любовью женщинъ, что онъ бденъ? Но разв не грезились уже Юліи Николаевн въ двическихъ снахъ, какъ чудные герои, Онгинъ, Печоринъ, Демонъ, Донъ-Жуанъ? И они губили женщинъ, и они вели разсянную, бурную жизнь, и ихъ ненавидли и проклинали. Но разв ихъ образы не обольстительны, разв поэты не окружили ихъ сіяніемъ? ‘Онъ первый коноводъ везд’, ‘гд онъ, тамъ и веселье’, ‘его на части рвутъ въ обществ’,— вспоминались ей слова матери, слышанныя ею еще въ институт, и она еще боле убждалась, что онъ принадлежитъ къ числу этихъ натуръ, которыя проносятся надъ обществомъ, какъ кометы. Марья Николаевна могла бы, можетъ-быть, сказать ей, что онъ просто пошлъ и пустъ. Но разв она поврила бы атому? Не онъ ли откровенно бранилъ пустоту своей жизни, не онъ ли съ грустью замчалъ о мелочности жизни Марьи Николаевны и ея мужа? Юлія Николаевна еще не жила, не видла людей и не знала, что въ нашъ вкъ самый пошлый изъ пошлыхъ людей можетъ сыпать какія угодно фразы, драпироваться въ какую угодно одежду, играть какую угодно роль.

Но, раздумывая о Муратов, Юлія Николаевна все боле и боле тяготилась тмъ, что она его не видитъ, что она о немъ не слышитъ. Ее все боле и боле тянуло въ домъ матери. Къ несчастію, ея мать уже была у Аносовыхъ два раза и оба раза не застала дочерей дома. Наконецъ, она пріхала, когда об дочери были дома. Юлія Николаевна чуть не заплакала отъ радости, увидавъ мать.

— Я поду къ теб,— сказала она ршительнымъ тономъ.

Марья Николаевна изумилась.

— Помилуй, Julie, нельзя же теб жить то у насъ, то у maman,— возразила она.— Это неудобно и неловко.

Юлія Николаевна взглянула на нее съ улыбкой.

— И неприлично?— добавила.— Но я для тебя же хочу ухать къ maman, чтобы ты была нсколько счастливе.

Марья Николаевна сдвинула брови.

— Ты все глупости говоришь!— проговорила она.

— Нтъ, вдь ты сама сказала, что ты стала несчастна ‘съ того дня, когда я поселилась у тебя,— отвтила Юлія Николаевна.

Генеральша была какъ на горячихъ угольяхъ, чувствуя, что начинается семейная сцена. Но Юлія Николаевна быстро вышла, чтобы одться.

— Maman, неужели вы ее возьмете?— спросила Марья Николаевна.

— Ты видишь, ей хочется,— замялась генеральша.

— Она страшно испорчена, капризна и своенравна.

— Юля-то!— воскликнула генеральша.— Что ты, что ты!

— Ахъ, вы ничего не замчаете по своей доброт,— сказала Марья Николаевна недовольнымъ тономъ.— Ее нужно выправить. Я ей же желаю добра. Съ своимъ характеромъ она не уживется ни съ какимъ мужемъ.

Въ эту минуту явилась Юлія Николаевна, уже совсмъ готовая къ отъзду.

— Такъ ты все-таки дешь?— спросила Марья Николаевна.

— Да,— отвтила Юлія Николаевна.

Марья Николаевна закусила губу: ей представилась сцена, которую сдлаетъ ей мужъ, когда узнаетъ объ отъзд сестры. Въ ея голов промелькнула мысль, что она и удерживаетъ сестру у себя не ради своего собственнаго желанія, а изъ страха передъ гнвомъ мужа. Эта мысль раздражала ее теперь.

— Я надюсь, maman, что вы завтра же завезете ее опять къ намъ,— обратилась она къ матери.— Ей нужно учиться, нужна практика англійскаго языка…

— Хорошо, хорошо!— обрадовалась генеральша мирному окончанію семейной бесды и встала.

Черезъ дв-три минуты экипажъ старухи Сухаревой уносилъ ея дочь отъ дома Аносовыхъ.

— Я, мама, не поду боле къ нимъ,— ршительно сказала Юлія Николаевна.

— Какъ же такъ?— смутилась и въ то же время обрадовалась мать.

— Просто не поду, вотъ и все! Я твоя дочь, я должна жить у тебя, а не у чужихъ. Что они не довряютъ теб,что ли? Я не хочу этого! Всхъ только бранятъ… и Жака, и… кузена Пьера…

Юлія Николаевна вдругъ любовно взглянула на мать.

— Мама, онъ былъ? у насъ?— спросила она, улыбаясь.

— Былъ…

— Я ничего о немъ не знала боле двухъ недль…

— Онъ три раза былъ у Маши и никого не заставалъ дома…

— Гадкіе, гадкіе, они отказывали ему! Они хотятъ, чтобы я не видала его, потому что имъ нужно распоряжаться нашимъ имніемъ.

— Юля!— упрекнула ее мать, не любившая толковъ о деньгахъ.

— Да, да, имъ наши деньги нужны,— я это знаю!.. То-есть не имъ, мама, не Маш, а ея… медвдю!— закончила Юлія Николаевна и захохотала.— Ахъ, мама, какой онъ ворчунъ! Придетъ это къ столу и начинаетъ: ‘хорошъ вашъ братецъ, опять выдалъ векселей на десять тысячъ и еще устроилъ скандалъ!.. Разбилъ зеркала въ какомъ-то ресторан!.. Точно купеческіе сынки на нижегородской ярмарк!.. Хоть бы фамилію не маралъ…’ А самъ, мама, брови этакъ нахмуритъ и надувается, какъ индйскій птухъ…

Генеральша уже хохотала. Ей опять было весело слушать болтовню веселаго молоденькаго существа. Она такъ скучала въ эти дв недли, какъ никогда. Ее даже не смшили въ эти дни выходки сына и болтовня зазжавшей къ ней Левиной. Но Юлія Николаевна была еще счастливе матери: она чувствовала, что она вырвалась на свободу, на настоящую свободу, гд ожидали ее свиданія ‘съ нимъ’.

Муратовъ явился въ тотъ же вечеръ. Юлія Николаевна чуть не бросилась къ нему на шею.

Начались для нея лучшіе дни ея жизни посл выхода изъ института: устраивалась ли у матери импровизированная вечеринка съ смшаннымъ обществомъ, въ которомъ присутствовали и Левина съ дочерью, и дв-три небогатыя подруги Юліи Николаевны, которыхъ отыскала ея мать, и графъ Риво, и младшій Аносовъ, и Сухаревъ, и Муратовъ, оставались ли вс члены семьи въ своемъ кругу, при чемъ мать и тетка играли въ пикетъ, а она съ нимъ, съ кузеномъ Пьеромъ, садилась за рояль, играла и пла, смялась или читала какой-нибудь новый французскій романъ, бралась ли ложа во французскомъ театр или русской опер и они хали вс вмст въ театръ, а потомъ за чаемъ толковали о виднномъ и слышанномъ, наставалъ ли понедльникъ, ихъ абонементный день въ итальянской опер, и она опять сидла въ лож, постоянно оборачиваясь къ нему, слыша сзади себя его шопотъ, его дыханіе,— везд и всегда ей было хорошо, хорошо и хорошо, потому что онъ былъ съ нею. Что нравилось ей въ Муратов? Его стройная фигура и красивое лицо съ страстными глазами, съ вьющимися волосами? Его умнье задушевно пть или умнье ловко танцовать? Его оживленная, нсколько насмшливая свтская болтовня или его грустныя, прочувствованныя, искреннія жалобы на свое убитое прошлое? Его умнье, вмсто благодарности, пожать руку, вмсто словъ объясниться глазами, вмсто выраженія сожалнья вздохнуть? Или, можетъ-быть, ей нравилось въ немъ и то, чего въ немъ не было и что навязывало ему ея воображеніе? Какъ бы то ни было, она любила его съ каждымъ днемъ все боле и боле и уже въ ея воображеніи нердко рисовались картины ихъ свтлой супружеской жизни.

Но что же это за жизнь? Она этого не знала и передъ ней носился какой-то розовый туманъ, какая-то область свта, гд будетъ жить и наслаждаться она любовью своего мужа. Но что такое любовь мужа? Вдь и теперь онъ ее любитъ, для чего же онъ стремится поскоре жениться на ней, для чего ей самой хочется выйти поскоре за него замужъ? Почему въ романахъ вс любовники стремятся соединиться узами брака, и, когда соединятся, авторъ обрываетъ романъ? Должно-быть, въ этомъ есть что-то таинственное, что-то непередаваемо-свтлое, лучезарное? О, когда онъ скажетъ ей ‘ты моя жена’,— какъ сильно, сильно забьется у нея сердце, предчувствуя начало новаго блаженства любви. Когда она думала обо всемъ этомъ, въ ней пробуждался и непорочный ребенокъ, и институтка, наслушавшаяся полубезсмысленныхъ толковъ подругъ о любви, и двушка, уже испытавшая какой-то сладкій трепетъ при чтеніи всхъ этихъ поэмъ, повстей, романовъ, гд любовь ставилась на первый планъ, точно въ ней была вся цль жизни, точно ею исчерпывался весь смыслъ общественныхъ отношеній.

Въ обществ, между тмъ, уже громко начинали говорить, что Муратовъ женихъ Сухаревой. Ихъ видли постоянно вмст въ лож, ихъ видли катающимися въ сопровожденіи старухи Сухаревой по Невскому — этого было довольно для возбужденія толковъ. Вс завидовали Муратову и потому вс порицали эту партію. Старшій Аносовъ выходилъ изъ себя и длалъ сцены жен, хотя изъ этого не выходило никакой пользы. Марья Николаевна не могла ничего подлать и сознавала только все ясне и ясне, что сестра права, называя ее ‘несчастной’. Мало того, въ душу Марьи Николаевны начинало закрадываться сознаніе, что она, Марья Николаевна, дйствительно была бы въ тысячу разъ счастливе, если бы она была женою Муратова, а не Аносова. Ее начинали больно колоть упреки и выговоры лужа, его вчныя и грубыя выходки насчетъ того, что ‘немудрено, если Жакъ Сухаревъ ведетъ себя безобразно, если старуха Сухарева поступаетъ безтактно, если Жюли начинаетъ открыто втреничать, такъ какъ чего же и ждать отъ семьи людей, играющихъ въ свт роль parvenus, чуть не вчера вышедшихъ изъ мужицкаго дома господина Распопова, Протопопова или какъ его тамъ звали вашего ддушку’.

‘Зачмъ же онъ на мн женился?— думалось ей.— Онъ говоритъ, что Муратовъ женится на Юліи ради денегъ. А онъ? Разв онъ любить меня? Разв онъ когда-нибудь любилъ меня? Да, сестра права, что я несчастна. Но что же мн длать? Теперь тужить поздно, надо покориться, надо длать то, что ему хочется. Но какъ же исполнить его требованія насчетъ Жюли? Вс говорятъ о ея свадьб, и я не могу этого передлать, не могу помшать свадьб’.

А толки все росли и росли. Предметъ былъ интересный: Сухаревыхъ въ столиц немного и не толковать о такой невст было невозможно! Муратовъ не поддерживалъ ходившихъ толковъ, но и не опровергалъ ихъ: онъ старался рже являться въ обществ, чтобы дотянуть кое-какъ до свадьбы. Его денежныя средства были плохи, занимать еще у Кречмера онъ боялся, а свадьба была еще далеко: рождественскій постъ еще не кончился.

XIV.

Муратовъ никому не говорилъ о своей приближавшейся женитьб, но онъ думалъ, мечталъ о ней ежедневно.

Мысль о ней сдлалась его ide fixe, отъ которой онъ не могъ оторваться, ради которой онъ позабывалъ все остальное. Ему казалось, что эта женитьба должна сразу его поставить на новый путь, загладить вс слды его прошлаго. Изъ денегъ жены онъ уплатитъ вс свои долги, выкупитъ у Кремчера векселя, даже ссудитъ молодому Аносову деньги на выкупъ векселей этого юноши, могущихъ надлать много непріятностей молодому богачу прежде полученія имъ ддовскаго наслдства. Будущее рисовалось передъ Муратовымъ въ заманчивыхъ краскахъ: мирная семейная жизнь съ молодой женой-красавицей, роскошная обстановка ихъ семейнаго очага, богатство, дающее возможность играть видную роль въ свт и сдлать карьеру,— вотъ т идеалы, къ которымъ онъ теперь стремился. Онъ, какъ мальчикъ, мечталъ, что онъ будетъ счастливъ и что будутъ счастливы вс окружающіе его, что онъ будетъ жить весело, но безъ кутежей, безъ попоекъ, безъ разврата, что онъ не будетъ отказывать себ въ комфорт, но не будетъ мотомъ, расточителемъ. Ему казалось, что именно такая жизнь и должна быть цлью каждаго человка, что, достигнувъ ея, человкъ достигаетъ высшаго блаженства на земл.

Онъ уже теперь предвкушалъ сладость этого блаженства, сидя въ роскошныхъ гостиныхъ Сухаревскаго дома, разъзжая въ модныхъ экипажахъ своей будущей тещи, сидя въ ея лож около своей будущей жены, сіявшей молодостью, красотою и счастьемъ. Онъ уже теперь говорилъ себ, что онъ всталъ на новый путь, не имющій ничего общаго со старымъ: онъ говорилъ это потому, что теперь ужиналъ въ обществ старухи Сухаревой, своей невсты, tante Саtiche и тому подобныхъ личностей, а не въ обществ Альфонсинъ, Антуанетъ, Камилъ и Пепитъ, онъ говорилъ это потому, что онъ выпивалъ теперь за ужиномъ или за обдомъ дв-три рюмки столоваго вина въ Сухаревскомъ дом, а не дв-три бутылки шампанскаго въ загородномъ ресторан, онъ говорилъ это потому, что онъ теперь халъ кататься на тройк съ приличными дамами въ восьмомъ часу вечера, чтобы возвратиться въ одиннадцатомъ часу домой, а не отправлялся изъ берговскаго театра на гульбу въ полночь съ полупьяными юнкерами и кокотками, чтобы быть привезеннымъ домой въ полу-безчувственномъ состояніи на зар. Онъ говорилъ себ о новой жизни и вовсе не замчалъ, что эта новая жизнь опьяняетъ его точно такъ же, какъ и старая, что по его тлу пробгаетъ тотъ же знакомый трепетъ животной страсти, когда онъ украдкою сжимаеть и цлуетъ руку своей невсты, когда онъ тайкомъ срываетъ съ ея губъ пугливый поцлуй, когда онъ сидитъ въ лож за нею и не спускаетъ разгорающихся отъ сластолюбія глазъ съ ея словно выточенной изъ мрамора шеи и стройныхъ двственныхъ плечъ и груди.

Когда молодой Яковъ Сухаревъ впервые предложилъ своей семь прокатиться по обыкновенію на тройк за городъ на горы, захвативъ и ‘Сушку’, Петръ Павловичъ выразилъ неодобреніе, но когда Сухаревъ сталъ убждать, что они подутъ рано и воротятся прежде, чмъ соберется на горы другое общество, что они, то-есть онъ, Яковъ Сухаревъ, его мать, tante Catiche, Левина зжали и прежде на подобныя катанья,— Муратовъ согласился, чувствуя сильную потребность катанья за городъ — удовольствія, котораго онъ уже не испытывалъ давно. Впрочемъ, ему казалось, что онъ согласился на предложеніе вовсе не потому, что оно доставляло удовольствіе ему. Нтъ, онъ согласился на это потому, что видлъ восторгъ Юліи Николаевны, желавшей прокатиться на тройк, представлявшей себ это катанье чмъ-то особенно интереснымъ, заманчивымъ. Они похали. Онъ сидлъ противъ своей невсты, онъ любовался ея оживленіемъ, онъ каталъ ее съ горъ, онъ наслаждался, ощущая, какъ крпко обвиваютъ его шею ея руки, какъ близко прижалась она къ его спин, какъ она слабо вскрикнула, когда сани начали спускаться. Когда они хали обратно, онъ сидлъ рядомъ съ нею, и она, немного озябшая, близко, біизко прижалась къ нему, въ темнот онъ обнялъ одною рукою ея станъ, и ему было такъ хорошо.

— Если бы Мари увидала насъ теперь,— шепнула она ему.

Онъ ничего не отвтилъ и только крпче прижался къ ней.

— Что, Сушка, сомлла отъ восторга?— хохоталъ грубымъ смхомъ Яковъ Сухаревъ.— Погоди еще, поживешь — погуляешь! У Мари теперь ужъ почивала бы сномъ праведницы посл проповди кислой настоятельницы оемейнаго монастыря.

Ни Муратовъ, ни Юлія Николаевна ничего не отвчали. Они подъ полостью саней пожимали другъ другъ руки.

— Подемъ прокатиться вдвоемъ,— приглашалъ Муратовъ Юлію Николаевну въ одинъ изъ звздныхь, ясныхъ зимнихъ вечеровъ.

— На чемъ же? Какъ?— спрашивала она.

— Возьмемъ у брата одного изъ его рысаковъ.

— А мама?

— Что-жъ, ты думаешь, что она не позволитъ?

Рысакъ былъ отданъ въ распоряженіе молодыхъ людей, мать ничего не имла противъ ихъ зати, такъ какъ Мари и ея мужъ узнать объ этомъ не могутъ, а все остальное очень мало заботило генеральшу. Генеральша въ молодости столько разъ въ жизни сама каталась по вечерамъ съ своимъ женихомъ! Да и съ кмъ она не каталась! Она, можетъ-быть, даже жалла, что дло происходило въ посту и что, вслдствіе этого, Муратовъ не могъ ‘похитить’ Юліи Николаевны и обвнчаться съ ней тайно во время этой прогулки. Для Юліи Николаевны открывалось новое наслажденіе мчаться въ морозномъ воздух, въ звздный вечеръ вдвоемъ ‘съ нимъ’, болтать о чемъ попало, чувствовать, какъ захватываетъ духъ отъ быстрой зды, какъ его рука придерживаетъ ее за талью, какъ близко сидитъ онъ къ ней на узенькихъ санкахъ, какъ онъ порой заглядываетъ съ улыбкой въ ея глаза, наслаждаясь ея счастьемъ. Петръ Павловичъ тоже испытывалъ т ощущенія, которыхъ онъ уже не испытывалъ давно, къ которымъ онъ привыкъ съ дтства, безъ которыхъ въ послднее время ему было иногда какъ-то не по себ. Близость молодого женскаго существа, возможность обвивать рукою этотъ станъ, придерживая свою спутницу, страстный шопотъ любви,— все это волновало, опьяняло, отуманивало его. Возвратившись въ свою квартиру посл этой прогулки, онъ бросился на постель и страстно мечталъ о томъ, какъ онъ обожаетъ, какъ онъ любитъ свою невсту, какъ хороша она съ разгорвшимися отъ морознаго воздуха и страсти щеками, какъ строенъ ея молодой двственный станъ, какъ много наслажденій и счастія общаетъ она ему въ будущемъ. Передъ нимъ мелькали заманчивыя и обольстительныя картины, которыми онъ упивался, какъ давно голодающій обжора, представляющій себ тонкій гастрономическій обдъ. Онъ не могъ теперь прожить дня, не видавъ ея, онъ искалъ случая побыть съ нею подольше вдвоемъ и долго, долго цловать ея руки, мягкія ладони этихъ рукъ, розовые пальчики этихъ рукъ. Разъ какъ-то онъ нагнулся за упавшею книгою, сталъ на колни, припалъ къ рук Юліи Николаевны и долго не могъ подняться съ пола, долго не могъ оторвать губъ отъ этой руки. Она сіяла счастьемъ, она чувствовала, что онъ обожаетъ ее, и доврчиво отдавалась его ласкамъ, которыя будили въ ней какія-то новыя ощущенія, вызывали радужныя улыбки на ея лицо, заставляли ее улыбаться во сн, мечтать по цлымъ часамъ по утру въ постели, откуда ей теперь иногда не хотлось подняться, гд хотлось ей понжиться, полниться среди туманныхъ, полуфантастическихъ грезъ. Она уже искала, подобно ему, случая остаться съ нимъ безъ свидтелей, читая книгу, обрывать ее на полуслов увреніями въ любви, разговаривая съ нимъ, припасть головкой къ его плечу.

— Кузенъ, сегодня мы подемъ кататься?— спрашивала она его уже сама.

И они хали на тройк съ обществомъ родныхъ и знакомыхъ или на узенькихъ санкахъ вдвоемъ. Она не сдер живала себя съ нимъ, она была смла съ нимъ, какъ бываютъ смлы дти, играющія въ шаткомъ челнок, срывая въ рчонк красивыя головки кувшинокъ, онъ не сдерживался съ нею, потому что вовсе не сознавалъ необходимости сдерживать и скрывать свою любовь, какъ онъ называлъ свое чувство къ ней.

Такъ проходили дни за днями среди театровъ, катаній, пнія романсовъ, чтенія романовъ. Это было что-то одуряющее понемногу, что-то наркотическое, глотаемое по капл, безъ перерыва, безъ устали, безъ оглядки. Однажды среди этой жизни, посл цлаго дня, проведеннаго вмст съ Юліей Николаевной, Петръ Павловичъ пригласилъ ее вечеромъ кататься. Это было 14 декабря. Въ прежніе годы Петръ Павловичъ устраивалъ у себя въ этотъ день пиръ, празднуя годовщину своего рожденія. Теперь онъ даже не напомнилъ никому объ этомъ дн. Но Яковъ Сухаревъ вспомнилъ объ этомъ во время обда и, придравшись къ случаю, приказалъ подать шампанскаго. Вс поздравили Петра Павловича.

— Хорошъ, хорошъ, даже и не намекнулъ, что у него сегодня праздникъ,— говорила генеральша.— Я бы хоть гостей позвала, вечеринку устроила бы…

— Для чего напоминать о томъ, что хочется позабыть,— проговорилъ Муратовъ.— Этотъ день я проводилъ прежде такъ глупо, такъ пошло, что мн не хотлось и вспоминать о немъ нынче.

— Да, глупо!— воскликнулъ Сухаревъ.— Врьте ему! Прошлаго года мы такой кутежъ въ этотъ день задали, что просто любо-дорого!

— Эти-то кутежи я и называю глупыми и пошлыми,— отвтилъ Муратовъ.— Слава Богу, что нынче удалось обойтись безъ всего этого.

— Ну, братъ, ты ныиче что-то на Николая Аносова начинаешь смахивать,— засмялся Сухаревъ.— Теб бы только жениться, какъ разъ время сдлаться благочестивымъ отцомъ семейства.

— Я этого только и хочу,— отвтилъ Муратовъ, бросая съ улыбкою взглядъ на Юлію Николаевну.

— Ну, такъ выпьемъ за твое будущее супружеское счастье,— предложилъ тостъ Сухаревъ.

— Да, да, за твое будущее счастье!— повторила весело генеральша.

Бокалы снова наполнились и осушились. Тотчасъ посл обда пріхала Левина. Сухаревъ веллъ подать еще шампанскаго, началась оживленная болтовня, и только часовъ въ девять Сухаревъ вспомнилъ, что ему нужно хать. Левина, генеральша Сухарева и tante Catirhe услись играть въ ералашъ съ болваномъ. Муратовъ и Юлія Николаевна остались вдвоемъ.

— Я радъ, что я кончаю день моего рожденія вдвоемъ съ тобою,— страстно шепталъ раскраснвшійся Муратовъ Юліи Николаевн.— Это, можетъ-быть, предвщаетъ, что мы отнын всегда будемъ вмст, вдвоемъ…

Онъ нжно заглядывалъ ей отуманеннымъ взоромъ въ глаза и цловалъ ея руки.

— Подемъ прокатиться!— предложилъ онъ.

— Хорошо,— отвтила она.

Черезъ полчаса они уже неслись на узенькихъ санкахъ въ темнот зимняго вечера.

— Да, никогда не проводилъ я этого дня такъ мирно и никогда не былъ такъ счастливъ, какъ теперь,— шепталъ Муратовъ, крпко обвивая станъ своей спутницы — Ты, и только ты виновница этого счастья. Въ былыя времена у меня собиралась въ этотъ день наша кутящая молодежь, ей задавалъ я пиръ, а сегодня я если бы и хотть имть кого-нибудь въ своемъ угл, такъ это тебя. Если бы ты была тамъ, мн хоть на минуту показалось бы, что ты уже моя жена, моя хозяйка.

Они хали мимо Гороховой.

— Вотъ и мой домъ, моя убогая холостая квартира,— тихо проговорилъ Муратовъ.— Если бы… Да нтъ, я не смю и просить тебя взглянуть хоть на минуту на мой уголокъ… Тамъ не мало пережито горя, но счастья — нтъ, счастья тамъ никогда не было…

Онъ грустно вздохнулъ и заглянулъ ей съ лицо такимъ нжнымъ, такимъ молящимъ взглядомъ.

— Ты хочешь, чтобы я побывала у тебя въ гостяхъ?— шепнула Юлія Николаевна, взглянувъ на него ясными, доврчивыми глазами.— Отчего же нтъ?… Мы на минутку, на одну минутку… Мы не опоздаемъ домой?..

— Нтъ!.. Долго ли захать!— отвтилъ онъ.

Ей хотлось сдлать ему это удовольствіе, подарить ему этотъ подарокъ, ей было даже любопытно взглянуть на его уголокъ. Она вдь никогда не видала, какъ онъ живетъ. Онъ быстро приказалъ кучеру вернуться назадъ и пожалъ ей съ благодарностью руку. Сани остановились у подъзда. Молодые люди быстро поднялись по лстниц и подошли гь квартир, гд жилъ Муратовъ.

— А тамъ никого нтъ?— спросила Юлія Николаевна, прежде чмъ Муратовъ позвонилъ.

— Кому же у меня быть?— отвтилъ онъ.

Горничная отворила дверь, и Юлія Николаевна вошла съ Петромъ Павловичемъ въ его гостиную. Онъ торопливо зажегъ свчи.

— Ну, здравствуй, моя невста, моя жена, моя хозяйка,— проговорилъ онъ ей, цлуя ея руки и снимая съ нея теплое, ловко охватывавшее ея талью бархатное пальто.— Теперь у меня праздникъ вполн, первый хорошій праздникъ въ жизни…

Онъ снова цловалъ ея руки.

— А у тебя здсь мило,— съ дтскимъ любопытствомъ осматривала она комнату.— А тутъ что? Это твой кабинетъ?

— Да, и кабинетъ, и спальня… Присядь же, не уноси покоя,— сказалъ онъ, усаживая ее на маленькую оттоманку..

Онъ прислъ возл нея и любовался ею. Въ его глазахъ стоялъ какой-то свтлый туманъ.

— Хорошая, ненаглядная моя, если бы ты знала, какъ я люблю тебя!— шепталъ онъ, страстно сжимая ее въ объятіяхъ.— Я до сихъ поръ не зналъ, что значить любсьь, что значитъ счастье. Ты мн дала все, все… А ты? Хорошо теб со мною, вдвоемъ, вдали отъ всхъ?

— Да,— тихо прошептала она, склонившись къ нему на плечо.

Она о чемъ-то размечталась, она думала, что вотъ такъ они будутъ сидть вдвоемъ, когда они обвнчаются, тихо и хорошо будетъ имъ, никто не придетъ помшать ихъ счастью, некого имъ будетъ бояться, не нужно имъ будетъ обманывать другихъ, что они принадлежатъ другъ другу. А онъ все боле и боле горячо цловалъ ее, шептать какія-то рчи, полныя любви и счастья. Какія-то новыя ощущенія проснулись въ ней. Она забылась, она забыла, что пора хать домой, пригртая посл мороза его объятіями, его ласками.

— Жена моя, чудная моя жена, теперь никому не уступлю я тебя!— страстно шепталъ онъ и крпко прижалъ ее къ себ.

Въ эту минуту послышались голоса въ сосдней комнат.

— Сюда идутъ?— съ испугомъ прошептала, очнувшись отъ забытья, Юлія Николаевна и широко открыла глаза, точно спросонокъ.

— Нтъ, это сосди, Богъ съ ними,— разсянно проговорилъ онъ и еще боле страстно сжалъ ее, покрывая поцлуями ея шею.

Говоръ въ сосдней комнат не умолкалъ.

— Подемъ!— шептала она.

— О, погоди! Я не могу оторваться отъ тебя!— воскликнулъ онъ, и она почувствовала, что она не можетъ подняться, освободиться отъ его объятій.— Что намъ за дло до людей, до всего міра! Разв мы не мужъ и жена передъ Богомъ?.. Чего намъ стыдиться? Кого намъ бояться? Теперь уже ничто и никто не разлучитъ насъ, и мы имемъ право не на одни робкіе поцлуи, данные тайкомъ, украдкою… Мы можемъ любить другъ друга открыто, передъ всмъ міромъ… Если бы ты знала, какъ мн тяжело сдерживать себя съ тобою, подавляя свою страсть… И для чего эта сдержанность? Любовь приходитъ только разъ въ жизни и нужно ловить эти свтлыя мгновенія…

Въ сосдней комнат вдругъ раздался громкій смхъ.

— Они слышатъ… слышатъ… они надъ нами!— прошептала дрожащимъ отъ стыда и слезъ голосомъ Юлія Николаевна и вдругъ взглянула въ лицо Муратова: оно было совершенно не такимъ, какимъ она привыкла его видть, чисто-животная страсть преобразила выраженіе этихъ глазъ, въ этомъ лиц и въ этихъ глазахъ выражалась теперь не млющая нжность, но что-то дикое, деспотическое, необузданное, его губы не слагались въ мягкую улыбку, но были полуоткрыты и изъ нихъ вылетало тяжелое дыханіе.

— Я не отпущу тебя, не отдамъ тебя!— задыхающимся голосомъ говорилъ онъ.

Юлія Николаевна почувствовала, что онъ обвилъ ее, какъ желзнымъ кольцомъ, своими руками, прижался къ ней своимъ тломъ…

А въ сосдней комнат смялись еще громче.

— Не надо… не надо… пусти!— быстро рванувшись, освободилась отъ Муратова Юлія Николаевна и, шатаясь, бросилась къ окну, чтобы скрыть свои слезы.

Муратовъ очнулся отъ сильнаго движенія, сдланнаго двушкою, и смутился. Онъ чувствовалъ, что онъ дйствовалъ въ опьянніи, что онъ поступилъ гнусно, что въ немъ проснулся опять прежній развратникъ. Онъ не сразу собрался съ духомъ, чтобы подойти къ Юліи Николаевн, и стоялъ съ опущенной головой, смотря исподлобья на молодую Сухареву, стоявшую лицомъ къ окну. Онъ видлъ, какъ нервно вздрагивали ея плечи, какъ торопливо отирала она платкомъ свои глаза, онъ слышалъ, какъ она тихо всхлипывала, стараясь подавить свои слезы. Наконецъ, онъ ршился подойти къ ней. Она очнулась при звук, его шаговъ и, быстро обернувшись, испуганно прошептала:

— Домой!.. Ради Бога домой!..

Она не смла теперь поднять на него глаза, она стыдилась теперь его.

Черезъ дв-три минуты они выходили изъ его квартиры, Юлія Николаевна шла, опустивъ глаза въ землю, стыдясь и горничной, отворявшей дверь, и швейцара, стоявшаго на подъзд, и кучера, подъхавшаго къ подъзду. Молодые люди молча сли въ сани. Муратовъ не ршался даже придержать, по обыкновенію, ее за талью, не ршался заговорить съ ней. Они быстро дохали до дома Сухаревыхъ. Юлія Николаевна прошла въ свою спальню.

— Барышня, чай уже поданъ,— сказала ой горничная.

— Я не пойду къ чаю… Я озябла… напьюсь здсь и лягу,— отвтила Юлія Николаевна.

Горничная сообщила объ этомъ генеральш.

— Еще бы не озябнуть, столько времени здила,— отвтила генеральша.— А это ты все, поди-ка, чуть не до Ташкента продралъ,— замтила генеральша Муратову.— Уши бы теб надрать слдовало…

— Ахъ, ужъ ихъ не исправить,— захохотала Левина.— Повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить…

Муратовъ молчалъ и былъ пасмуренъ. Онъ злился на себя. Тотчасъ посл чаю онъ ухалъ домой.

Юлія Николаевна не спала почти всю ночь. Ей вспомнились вс мелочи этого вечера. Хорошо ли она длала, что ршилась кататься съ кузеномъ Пьеромъ вдвоемъ? Мари врно не похала бы вдвоемъ съ своимъ женихомъ, не пустила бы и ее на подобныя катанья. Только здсь, въ дом ея матери, и сама мать, и братъ Яковъ, и вс остальные смотрли легко на эти отношенія! Но она, Юлія Николаевна, должна бы смотрть посерьезне на эти отношенія, ее столько разъ предостерегали противъ кузена Пьера, она въ сущности мало его знаетъ и должна бы держать себя съ нимъ покуда иначе. Она увлеклась любовью къ нему, она слишкомъ доврилась ему. И какъ она ршилась зайти къ нему, къ жениху, къ холостому человку, на квартиру? Что скажутъ объ этомъ кучеръ, горничная, швейцаръ, за кого сочтутъ ее? Какъ она прежде не подумала объ этомъ? Онъ такъ нжно просилъ ее постить его. Съ какою цлью? Ну да, онъ любитъ ее и ему хотлось видть ее у себя. Но зачмъ же онъ такъ воспользовался ея легкомысліемъ? Она вздрогнула, вспомнивъ выраженіе его лица, его глазъ, когда онъ обнялъ ее, и ей стало жутко и страшно. Неужели это было выраженіе любви? Разв она глядла на него когда-нибудь такъ, а вдь она его любитъ. Нтъ, это не выраженіе любви, это что-то другое. Но что же? Неужели ей придется еще когда-нибудь увидть его въ такомъ вид? Онъ смотрлъ на нее такъ, точно онъ готовъ былъ силой приковать ее къ мсту, точно онъ хотлъ ей приказать не шевелиться, не возражать, не говорить. О, какъ ей страшно, какъ скверно! Но она поступила, какъ втреная и неопытная двочка, похавъ къ нему, а онъ — вдь онъ опытенъ, онъ могъ все предвидть, онъ предвидлъ все это… Зачмъ же онъ везъ ее къ себ?.. Ей вспомнился внезапно смхъ въ сосдней комнат. Они все слышали, они смялись надъ ней, они считаютъ, что у Муратова была одна изъ тхъ женщинъ, о которыхъ такъ часто говорятъ ея братъ, Аносовъ, Риво, Броницынъ. Можетъ-быть, онъ и ей говорилъ все то же, что говорилъ этимъ женщинамъ, можетъ-быть, онъ обнималъ ее на томъ самомъ мст, гд обнималъ ихъ, можетъ-быть, онъ и любитъ ее тою же любовью, какою любилъ ихъ? А смхъ все звенлъ и звенлъ въ ея ушахъ. И кто были эти люди? Можетъ-быть, они знаютъ ее? Они могли ее узнать по рысаку и кучеру ея брата. Они, можетъ-быть, потому такъ и смялись. Они могутъ разсказать объ этомъ везд… Господи, зачмъ онъ это сдлалъ! Какъ она взглянетъ завтра на него? Нтъ, она не ршится поднять на него глазъ… Вотъ теперь бы ухать къ Мари на нкоторое время, чтобы позабыть все!..

Ея думамъ не было конца, не было исхода. Она и плакала, и краснла, и блднла, припоминая поразившее ее обстоятельство. На слдующій день она выглядла утомленною и печальною.

XV.

— Что ты, двочка, нездорова?— спросила мать за завтракомъ.

— Нтъ, простудилась, должно-быть, немного… Пустяки!— отвтила дочь.

— Не попросить ли доктора?— замтила генеральша.

— Ахъ, нтъ, не надо… Для чего лчиться изъ-за пустяковъ…

— У меня есть отъ простуды гомеопатическія лкарства,— замтила tante Catiche.— Алонатамъ не слдуетъ доврять. Они готовы вливать лкарство бочками и только вредятъ. Это я уже сколько разъ испытала.

— Нтъ, тетя, я обойдусь и безъ алопатовъ, и безъ гомеопатовъ.

Въ эту минуту семейнаго совта пріхала Марья Николаевна.

— Что это у васъ за разсужденія о докторахъ?— спросила она, здороваясь со всми.— Нездоровъ кто-нибудь?

— Да, Юля немного простудилась,— отвтила генеральша.— Да, ты смотришь блдною и утомленною,— сказала Марья Николаевна, бросивъ взглядъ на сестру.— Гд же простудилась?

— Каталась, вотъ и простудилась,— замтила генеральша.— Да, кстати, о катань,— замтила Марья Николаевна.— Что это, maman, вы наняли Муратова, чтобы онъ всюду сопровождалъ васъ?

Генеральша не сразу нашла отвтъ.

— Васъ везд видятъ съ нимъ и какіе-то злые языки говорятъ, что видли даже разъ вечеромъ Julie съ нимъ вдвоемъ,— продолжала Марья Николаевна.— Я васъ должна предупредить, что все это компрометируетъ Julie. Или онъ уже объявленный ея женихъ? Впрочемъ, и въ такомъ случа прогулки вдвоемъ боле чмъ странны…

Генеральша сидла, какъ на горячихъ угольяхъ.

— Ты, Маша, угадала,— отвтила тихо Юлія Николаевна.— Я выхожу за него замужъ…

— Какъ?— воскликнула Марья Николаевна.— Выходишь за него замужъ, не посовтовавшись ли съ кмъ, не объявивъ никому объ этомъ?

— Да это никого и не касается кром меня и его,— отвтила Юлія Николаевна.

— Это касается чести нашей фамиліи!— горячо возразила Марья Николаевна.— Теперь ходятъ Богъ знаетъ какіе слухи и предположенія, потому что никто не знаетъ ничего опредленнаго. Мн приходится краснть и смущаться, когда меня спрашиваютъ объ отношеніяхъ Муратова къ теб, такъ какъ я не могу ничего отвтить положительнаго.

— Теперь ты можешь не краснть и не смущаться, такъ какъ я теб сказала свое ршеніе,— отвтила Юлія Николаевна.

— Ахъ, пожалуйста, не думай, что этимъ и кончается вопросъ о теб!— воскликнула Марья Николаевна.— Мн все равно придется краснть за тебя, когда мн будутъ разсказывать, какъ ты ведешь себя въ отношеніи жениха. Невста, разъзжающая вдвоемъ съ женихомъ по вечерамъ — это мило! Я удивляюсь вамъ, maman, какъ вы допустили все это, какъ вы позволили ей такъ сблизиться, какъ вы согласились на ея бракъ съ нимъ, какъ вы могли все это скрыть отъ меня, отъ моего мужа.

— Мама ни на что не соглашалась,— быстро замтила Юлія Николаевна, прежде чмъ генеральша собралась съ духомъ отвтить.— Мама только разъ и навсегда сказала мн, что я могу выйти замужъ за того, кто мн понравится. Мн понравился кузенъ Пьеръ и я выхожу за него, о чемъ и говорю теперь и теб, и maman.

Марья Николаевна взглянула на мать, желая узнать, знала ли та обо всемъ этомъ прежде. Но генеральша, растерянная и смущенная, выглядла такъ, какъ будто и ее ошеломила эта новость.

— Julie, ты еще ребенокъ и тебя не трудно увлечь какому-нибудь Муратову,— горячо заговорила Марья Николаевна.— Онъ обманывалъ и боле опытныхъ женщинъ. Ему ничего не стоитъ сказать, что онъ никогда еще не любилъ никого до встрчи съ тобою, что только ты открыла ему, что значить чувство святой любви, что твой отказъ будетъ для него смертнымъ приговоромъ, что въ твоихъ рукахъ его жизнь и его смерть. Ложь ему ничего не стоитъ.

— Я не имю покуда, Маша, никакого права подозрвать его во лжи,— тихо отвтила Юлія Николаевна, смущенная тмъ, что сестра угадала все то, что дйствительно говорилъ ей Муратовъ.

— Не имешь права?— воскликнула Марія Николаевна.— Да разв такъ любятъ? Разв любящій человку не охраняетъ двушку отъ злословія, отъ разныхъ faux pas, отъ невольныхъ промаховъ неопытности? Разв любящій человкъ, знающій хорошо свтъ и условія свтской жизни, сталъ бы компрометировать двушку до гласнаго объявленія о ея брак съ нимъ? Разв онъ позволилъ бы себ пригласить ее кататься съ нимъ вдвоемъ, зная, что это не укроется отъ чужихъ глазъ и наброситъ на нее тнь, возбудитъ подозрнія? Нтъ, нтъ, такъ не любятъ! Но ему это нужно, чтобы добыча не выскользнула изъ рукъ, чтобы отступленіе для нея стало невозможнымъ. Чтобы сдлать это, онъ не отступитъ ни передъ чмъ! Берегись, Julie, онъ еще добьется не того, онъ отыщетъ случай, чтобы погубить тебя окончательно. Тогда, конечно, ты будешь вполн въ его рукахъ, ты волей-неволей будешь должна выйти за него замужъ…

Юлія Николаевна, вся блдная и дрожащая, слушала слова Марьи Николаевны, безмолвно, эти слова напомнили ей о томъ, что она передумала ночью посл вчерашней сцены. Марью Николаевну испугали и смутили блдность и смущеніе сестры, какія-то зловщія, чисто женскія подозрнія и предчувствія пробудились въ ея душ.

— Нтъ, Julie, ты должна подумать, отказаться отъ него, покуда еще не поздно, покуда еще возможно,— сказала она.— Ты знаешь, что я желаю теб добра, что я говорю это изъ любви къ теб.

— Этого нельзя,— отрицательно покачала головой Юлія Николаевна.

— Нельзя?— вырвался изъ груди Марьи Николаевны вопросъ, походившій на слабый крикъ испуга.

Юлія Николаевна встала.

— Ты, Маша, слишкомъ поздно начала говорить мн о своей любви ко мн,— съ горькой ироніей отвтила Юлія Николаевна.— Можетъ-быть, если бы я прежде знала, что ты любишь меня, я не искала бы любви перваго встрчнаго ласковаго человка. А ты вдь всегда говорила только, что я капризная двчонка, что я длаю тебя несчастною, что я… Нтъ, Маша, ты опоздала со своими признаніями въ любви… Теперь я выхожу за Муратова и не могу не выйти за него…

— Не можешь? Почему? Ради Бога, скажи, что случилось?— взволновалась Марья Николаевна.

Юлія Николаевна бросила на нее ироническій и грустный взглядъ.

— Ничего особеннаго… Только ты же сама сказала, что вс уже говорятъ о моихъ вечернихъ катаньяхъ съ нимъ,— отвтила она.— Можетъ-быть, скоро будутъ говорить о моихъ визитахъ къ нему… мало ли о чемъ могутъ говорить… могутъ назвать падшей двушкой… вдь у васъ тамъ, въ свт, такіе зоркіе глаза, такіе злые языки…

Юлія Николаевна, едва сдерживая рыданія, вышла изъ столовой. Марья Николаевна стояла, какъ пораженная громомъ. Ея женское воображеніе быстро создало самую мрачную картину паденія сестры. Она почти не сомнвалась теперь въ томъ, что Муратовъ привелъ въ исполненіе хитро задуманный имъ планъ. Ей стало страшно.

— Что это все значитъ? Я ршительно ничего не понимаю!— наконецъ проговорила она, обращаясь къ матери.— Объясните мн, что тутъ у васъ длается.

— Я не знаю, что теб объяснять,— замтила растерявшаяся отъ всей предшествовавшей сцены генеральша.— Ты слышала, кажется, что она полюбила Муратова и хочетъ выйти за него замужъ…

— Но вдь это невозможно! этого нельзя допустить!— съ волненіемъ проговорила Марья Николаевна.— Неопытная двочка увлеклась первымъ встрчнымъ, но ей нужно разъяснить, что это за человкъ, что ее ждетъ въ будущемъ… Ахъ, Богъ мой, этого ничего не случилось бы, если бы она жила у меня, а не у васъ… Да нтъ, это все надо поправить, надо разстроить эту свадьбу!..

— Не поздно ли?— простодушно замтила Сухарева.

Марья Николаевна бросила на мать испуганный взглядъ.

— Разв и вы что-нибудь подозрваете?— торопливо спросила она.— Меня поразило выраженіе лица Julie, ея слова такъ странны, она въ такомъ возбужденномъ состояніи… Я просто теряюсь, неужели онъ усплъ настолько завлечь ее, что отступленіе уже невозможно?.. Скажите, вы отпускали ее съ нимъ когда-нибудь одну?..

Генеральша, совсмъ смутившаяся, не знала, что отвтить.

— Я, право, не понимаю, изъ-за чего ты такъ волнуешься,— проговорила она, не отвчая на вопросъ дочери.— Муратовъ нисколько не хуже другихъ, и если Юля любитъ его, то и пусть выходитъ за него. Съ кмъ она будетъ счастлива или несчастлива — впередъ трудно сказать. Я мшать ея свобод не буду. Не мшала же я теб выйти за Nicolas, хотя особеннаго расположенія я сама не чувствовала къ нему, да и онъ едва ли хоть сколько-нибудь привязанъ ко мн…

— Вы сравниваете Nicolas съ какимъ-то негодяемъ!— запальчиво воскликнула Марья Николаевна.

— Ну, это еще вопросъ, негодяй ли Муратовъ. Онъ просто кутила, какъ и вся ныншняя молодежь… Впрочемъ, что. говорить о томъ, что уже сдлано.

Генеральша поднялась съ мста.

— Ты меня извини, мн сегодня непремнно нужно выхать утромъ,— сухо сказала она дочери и простилась съ ней.

Генеральш хотлось поскорй отдлаться отъ Марьи Николаевны, потому что она не знала, что говорить, какъ отстаивать Юлію Николаевну, какъ оправдывать себя. Но если генеральша чувствовала себя въ самомъ скверномъ положеніи, то Марья Николаевна чувствовала себя еще хуже. Она ршительно не знала, какъ она объяснитъ своему мужу всю эту исторію, что онъ прикажетъ ей длать, какъ станетъ ее упрекать и бранить. Она пріхала домой разстроенная и блдная. Мужъ явился къ обду.

— Ты была у своей матери?— спросилъ онъ.

— Была,— отвтила она.

— Сестру не привезла?

— Нтъ.

— Но ты говорила имъ о слухахъ, которые ходятъ въ город?.. Я сегодня опять слышалъ чортъ знаетъ что…

— Говорила…

— Ну, и что же?

Марья Николаевна едва переводила духъ. Наконецъ, она собралась съ силами и сказала:

— Julie ршилась выйти замужъ за Муратова…

— Что-о?— проговорилъ Аносовъ, сдвигая брови.— Выйти замужъ за этого шалопая? Да кто ей позволитъ?. Этого никогда не будетъ. Ты завтра же подешь къ матери и привезешь сюда сестру.

— Она не подетъ.

— Я теб говорю, что ты должна ее привезти сюда! Или и ты желаешь этого брака? Этого только недоставало! Впрочемъ, именно теб я и обязанъ тмъ, что твоя сестра выходить замужъ за этого мерзавца. Ты не умла повліять на нее, подчинить ее себ. Но теперь ты должна разстроить этотъ бракъ. Мы должны помшать ему,— слышишь: должны!

Марья Николаевна пугливо взглянула на мужа.

— А думаю, не поздно ли теперь,— тихо замтила она.— Дло, кажется, зашло слишкомъ далеко…

— Что-о?— хмуро спросилъ Аносовъ, зорко взглянувъ на жену.— Дло зашло слишкомъ далеко? Милая семейка, гд сынъ-молокососъ наводитъ въ домъ своей матери всякую сволочь изъ мужчинъ и женщинъ, гд дочь-двчонка заводитъ шашни съ первымъ попавшимся мерзавцемъ! Это отлично, это превосходно! Сухаревы и безъ того сдлались уже сказкой города… Но я вамъ долженъ замтить одно: если бы дло вашло даже дальше, чмъ вы предполагаете, то и тогда этотъ бракъ надо разстроить. Пусть лучше она всю жизнь просидитъ въ двкахъ, чмъ выйдетъ замужъ за Муратова. Я этого не хочу, я этого не могу допустить. Я знаю его цли и планы: ему хочется посчитаться со мною, только это ему не удастся… никогда не удастся…

Аносовъ въ волненіи бросилъ на столъ салфетку, всталъ изъ-за стола и зашагалъ по комнат, потирая руки.

— Да, по что же длать?— спросила Марья Николаевна.

— Надо затянуть, отсрочить свадьбу, и тогда ея не будетъ вовсе,— отвтилъ мужъ.— Муратовъ виситъ на волоск, онъ не проживетъ и полугода, у него долговъ больше, чмъ волосъ на голов, я увренъ, что есть фальшивые векселя… Затянуть свадьбу — и конецъ весь, тогда бояться нечего. Надо только привезти сестру сюда, не оставлять ее у вашей почтенной матушки… Чмъ скоре это будетъ сдлано, тмъ лучше… Слышите?

Аносовъ вышелъ изъ столовой. Марья Николаевна опустила голову: ей предстояло исполнить такую трудную задачу, что она совсмъ упала духомъ. Она знала впередъ, что сестра теперь не подетъ къ ней.

Не мене Марьи Николаевны были встревожены и вс остальныя дйствующія лица этой семейной исторіи, и въ особенности Юлія Николаевна. Она упрекала себя за втреность, ей стыдно было встртиться съ Муратовымъ, она стала бояться его, она вдругъ перестала представлять себ въ розовомъ свт ту таинственную жизнь, которая должна начаться для нея посл брака: ее теперь даже пугала мысль о томъ, что она посл брака останется вдвоемъ съ нимъ, съ Муратовымъ, какъ она осталась съ нимъ вдвоемъ вчера, и что онъ будетъ выглядть такимъ же, какимъ онъ былъ вчера въ ту минуту, когда она убжала отъ него, испугавшись выраженія его глазъ, его тяжелаго дыханія, его насильно и больно сжимавшихъ ее желзныхъ объятій. Вечеромъ Муратовъ зашелъ къ Сухаревымъ. Юлія Николаевна едва отвтила на его пожатіе руки, она не поднимала на него глазъ, она старалась не быть съ нимъ съ глазу на глазъ. Но въ конц вечера генеральша, ничего не замчая, сказала Муратову:

— Нездоровится мн сегодня… Все изъ-за тебя. Мари была тутъ и сцену сдлала, узнавъ о твоемъ предложеніи.. Я пойду къ себ… болтайте одни…

Она вышла изъ комнаты, оставивъ молодыхъ людей вдвоемъ. Муратовъ наклонился къ Юліи Николаевн.

— Вы сердитесь на меня?— спросилъ онъ тихо.

— Нтъ,— отвтила она, глянувъ въ сторону.

— Нтъ, я вижу, что вы сердитесь! Я, дйствительно, виноватъ передъ вами. Вчерашняя исторія не даетъ мн покоя. Всему виною это шампанское… моя страсть…

Юлія Николаевна, покраснвшая и смущенная, чуть не заплакала.

— Зачмъ… зачмъ,— прошептала она:— вы напоминаете объ этомъ…

— Я долженъ оправдать себя въ вашихъ глазахъ… Если бы вы знали, какъ я люблю васъ, какъ мн тяжело быть сдержаннымъ съ вами…

Юлія Николаевна уже плакала.

— Если, я пережила этотъ вечеръ,— съ горечью и упрекомъ въ голос проговорила она:— то зачмъ же еще разъ унижать меня, напоминая о немъ!..

Муратовъ только тутъ понялъ свою оплошность.

— Это жестоко… Это надо было забыть… Объ этомъ не надо было вспоминать никогда, а вы…

Юлія Николаевна не кончила фразы и въ смущеніи поднялась съ мста.

— Простите мою мужскую безтактность,— проговорилъ Муратовъ.

Но Юлія Николаевна уже не слушала его: она тихо вышла изъ комнаты. Ей теперь среди слезъ вспомнились слова сестры, что онъ не любитъ ее, что онъ не уметъ любить, что любящій человкъ охраняетъ репутацію двушки, что любящій человкъ не заставитъ двушку краснть отъ стыда. Слово ‘развратникъ’, часто слышанное Юліей Николаевной отъ сестры, вертлось теперь въ ея голов и она никакъ не могла понять вполн его смысла, но смутно угадывала, что, должно-быть, именно такъ любятъ развратники, какъ любитъ Муратовъ, что они готовы на все, только бы увлечь, покорить избранную ими женщину, хотя бы это губило ея репутацію, хотя бы это доставляло ей непріятность, хотя бы это заставляло ее краснть отъ стыда. Тяжеле всего для Юліи Николаевны было то, что ей не съ кмъ было посовтоваться, некому было передать свои тревоги и сомннія и нужно было идти ощупью, наугадъ къ тмъ или другимъ выводамъ и заключеніямъ, сомнваясь въ ихъ правд. Она ощущала что-то въ род того, что у нея ускользаетъ изъ-подъ ногъ почва.

XVI.

Другая жизнь шла въ это время въ квартир Зиминыхъ. Зиминъ все еще не вставалъ, не поправлялся, медленно угасая. Софья Дмитріевна, можетъ-быть, и свыклась бы съ его болзнью, какъ свыкаются въ теченіе времени со всмъ на свт, и съ горемъ, и съ радостью, если бы она могла почаще видть своего ‘Петю’. Но онъ теперь не являлся по цлымъ недлямъ и, являясь, говорилъ ей все одно и то же, о томъ, что стыдно и гршно имъ думать о любви, когда за стной умираетъ ея мужъ. Мало того, Зиминъ, несмотря на болзнь, не забывалъ о денежныхъ длахъ: онъ не только держалъ подъ подушкой ключи, не только толковалъ съ докторомъ Фростомъ объ акціяхъ, но и помнилъ, что онъ ежедневно несетъ убытки, закрывъ свою кассу ссудъ.

— Ma tante, вы предлагали ходить за мной,— сказалъ онъ однажды, когда къ нему по обыкновенію зашла старуха-тетка.— Тогда я отказался… Но это было сдлано въ надежд, что я скоро встану… Теперь болзнь затянулась…

Софья Дмитріевна едва переводила духъ.

— Соня одна не можетъ справиться,— окончилъ больной.

— Я, кажется, не жаловалась,— робко начала Софья Дмитріевна.

— Не то!— раздражительно замтилъ онъ.— Разв ты можешь жаловаться!.. Но у насъ закрыта касса… Мы терпимъ убытки…

— Ты самъ же веллъ ее закрыть,— опять начала жена.

— Ну да, веллъ, потому что одной нельзя и за больнымъ ходить, и въ касс сидть,— опять раздражался онъ.— Но нельзя же ради моей болзни отвадить кліентовъ… Вы, ma tante, можете ей помочь… Приходите днемъ къ намъ…

— Ты знаешь, я готова всегда,— отвтила радостно тетка.— Я уже походила на своемъ вку за больными…

— Да, да… А ты будешь заниматься попрежнему въ касс,— обратился больной къ жен.

— Но тебя будутъ безпокоить звонки,— замтила она.

— Другой колокольчикъ повсь… Да я и плохо слышу… заложило что-то уши… говорятъ, это передъ выздоровленіемъ…

Съ этого дня тетка безвыходно проводила дни у Зиминыхъ, уходя домой только на ночь. Иногда она оставалась у нихъ и ночевать. Софья Дмитріевна теряла почти всякую возможность видть Петра Павловича. Она начинала теперь чувствовать все большую и большую ненависть къ мужу. До сихъ поръ ее смягчали еще и примиряли съ мужемъ его страданія, его стоны, его кашель, надрывавшіе душу, пробуждавшіе сожалніе. Теперь же она сидла по цлымъ днямъ за конторкой, не видя этой страшной, долгой и упорной борьбы жизни со смертью, и только негодовала на него, раздумывая по цлымъ часамъ о томъ, что онъ служитъ препятствіемъ къ ея счастью. Онъ начиналъ длаться ей противнымъ. Она на могла сть, когда онъ приказывалъ накрыть столъ у его постели, говоря, что у него явится аппетитъ при вид, какъ дятъ другіе. Ей было противно и постоянное хрипніе мокроты въ его горл, и харканье больного, и то, какъ онъ чавкалъ, съ трудомъ раздвигая челюсти при разжевываніи пищи. По ней пробгала дрожь, какъ онъ, желая ее приласкать, прикасался къ ней постоянно влажнымъ отъ сильнаго пота, желтымъ и исхудалымъ лицомъ. Иногда она, точно умышленно стараясь усилить это отвращеніе, всматривалась въ него подолгу, слдила за безсознательными гримасами его запекшихся губъ, за конвульсивнымъ движеніемъ его желтыхъ, морщинистыхъ и костлявыхъ рукъ съ длинными пальцами, съ грязными ногтями, за каплями пота, сливавшимися въ струйки на его желтомъ лбу, на его ввалившихся вискахъ. Все, что было некрасиваго, непригляднаго, противнаго въ этомъ больномъ человк, не ускользало теперь отъ ея вниманія, бросалось ей въ глаза, возбуждало въ ной отвращеніе къ нему. Теперь ей казалось, что ея мужъ былъ всегда не лучше, что она всегда чувствовала къ нему отвращеніе не въ одномъ нравственномъ, а и въ чисто-физическомъ отношеніи, и по ея тлу пробгала дрожь при воспоминаніи о его супружескихъ ласкахъ, о его изнеможеніи въ минуты страстныхъ признаній, о его безсильныхъ слезахъ у ея ногъ посл имъ же нанесенныхъ ей обидъ.

‘И Петя хочетъ, чтобы я любила, чтобы я жалла его!’ — мысленно восклицала она.

Порой, когда тетка уходила на ночь, она посылала къ Петру Павловичу, но отвтъ получался одинъ и тотъ же:

— Нтъ дома.

‘Гд онъ бываетъ? У какихъ-то Сухаревыхъ? Кто эти Сухаревы? Нтъ ли тамъ молодой женщины? Не измняетъ ли онъ ей, Софь Дмитріевн? Что-жъ, онъ молодъ, онъ почти не видится съ нею, онъ видитъ другихъ женщинъ… О, это все ради него, ради ея мужа длается! Онъ своею болзнью разлучилъ ее съ ея Петей!’

Ненависть къ мужу опять поднималась въ-ея груди.

‘Хоть бы онъ скоре умеръ!.. Но что онъ ей оставитъ? На-дняхъ онъ говорилъ Фросту, что онъ разоренъ потерею на акціяхъ… Что если онъ оставитъ ее бдной?.. У ея Пети тоже ничего нтъ… Они выдали фальшивый вексель, по которому нужно будетъ уплатить или попасть подъ судъ… Ну, что-жъ, ихъ вмст осудятъ… Ей все равно, только бы быть съ нимъ, съ Петей… Но, Боже мой, какъ рдко она его видитъ! Вмсто него ей приходится видть лица закладывающихъ свой скарбъ людей, слушать раздражительную брань мужа, просиживать часы съ ненавистной ей старухой, теткой мужа’.

— Тяжело вамъ, mon enfant!— говорила старуха.— Я вполн понимаю ваше положеніе. Мужъ больной, брюзга, старый — это ужасно въ ваши лта! Il sent le sapin, а вы еще только расцвтаете,— это невыносимо… Я это испытала: я сама была первый разъ замужемъ за старикомъ-подагрикомъ… Дядя Леонида, мой первый мужъ, выглядлъ не лучше его и сверхъ того былъ старъ… Когда я вырвалась на волю посл его смерти — я ожила… Я была свободна, какъ птица,— и пожила!.. Могу сказать, что пожила!..

Старуха вздохнула и пожевала свою синюю нижнюю губу.

— Правда, у меня были средства, большія средства! Безъ денегъ жизнь не въ жизнь! L’argent est le nerf de la vie,— продолжала она.— Безъ денегъ что!

— Вы все за границей жили?— спросила Софья Дмитріевна.

— Да разв здсь живутъ?— съ ироніей усмхнулась старуха.— Здсь прозябаютъ и питаются, а живутъ тамъ, на водахъ, въ Дрезден, въ Париж… Это широкая жизнь, чувствуешь, точно въ мор, что живешь каждымъ первомъ, каждымъ суставомъ… Я тамъ и замужъ вышла, и овдовла во второй разъ… Мой второй мужъ тоже любилъ пожить…

— Да, но такъ жить дорого.

— Дорого? Не знаю, не думаю… Я никогда не считала, что это стоило…

— Да, но вы…

Софья Дмитріевна сконфузилась и замолчала.

— Вы хотите сказать, что я прожилась?— усмхнулась презрительною усмшкою тетка, показавъ свой желтый клыкъ.— А! это случайности… я проигралась на рулетк… въ это время подошло освобожденіе крестьянъ и мн не выслали во-время оброку и не могли продать мои крпостныя души… Съ этого и началось… имніе взяли за долги… пришлось дополучить гроши… Я просто случайно подвернулась подъ колесо фортуны. Впрочемъ, я никогда не жалю о прошломъ… Я жила и живу au jour le jour… Да что и думать о прошломъ и будущемъ?.. Прошлаго не вернешь, будущаго не предусмотришь… Пойдешь гд-нибудь по улиц, камень съ крыши упадетъ — и конецъ… Да, о будущемъ нечего думать… Да теперь я и стара — дотяну кое-какъ вкъ…

Она задумалась на минуту.

— Правда, бывали трудные дни,— снова заговорила она.— Приходилось даже романы переводить для этихъ книгопродавцевъ… Я вдь вполн владю разговорнымъ языкомъ. Въ наше время мы много говорили, много переписывались… Это теперь только въ обществ люди или молча дуются другъ на друга, или спорятъ съ пной у рта… Въ наше время говорили и что за остряки были!.. Мы умли быть остроумными даже тогда, когда приходилось causer chiffons et thtre… И то сказать, мы воспитывались не такъ, какъ теперешніе выводки городскихъ парниковъ… Мы знали и деревню, и городъ, и двичью, и парижскіе салоны… Для насъ не было тайнъ ни въ великорусскомъ язык, ни въ парижскомъ жаргон… Это вотъ теперь только слышишь, какъ ваши петербуржцы говорятъ: ‘текетъ’, ‘скетъ’, да затрудняются, какъ выговорить: ‘кладбище’ или ‘кладбище’… Я вотъ разъ употребила слово ‘жальникъ’, такъ вс рты разинули, а въ какой-нибудь Новгородской губерніи каждый мужикъ знаетъ, что жальникъ тотъ же погость.

— Вы, значитъ, много работали?— перебила ее Софья Дмитріевна, знавшая, что старуха никогда не кончитъ панегирика своему знанію языковъ. Это знаніе было одною изъ ея тысячи слабостей…

— Да, нужно было дождаться, пока найдутъ мсто,— отвтила старуха.— У меня вдь протекцій много…. вс высшія лица были когда-то свои люди, бывшіе друзья дома. Потомъ бросила переводную работу, получивъ мсто начальницы пріюта…

— Какъ, вы были начальницей пріюта и оставили это мсто?— удивилась Зимина.

— Да, вы, дитя, ничего не понимаете!.. Вы знаете, что должна длать начальница пріюта?.. Или морить двчонокъ съ голоду и наказывать ихъ, или тратить на нихъ свои деньги и распустить ихъ до того, что у нихъ амуры начнутся… Ну, а я ни морить голодомъ ихъ не могла, ни тиранить ихъ не умла… Имъ тоже жить хочется, вдь инымъ было по семнадцати лтъ… А я семнадцати лтъ уже двоихъ дтей имла… Меня на пятнадцатомъ году выдали замужъ за Зимина. Я въ этомъ пріют только запуталась въ долгахъ: мн отпускали на каждую двчонку сколько-то тамъ копеекъ, а я ихъ кормила телятиной и балы имъ длала!.. Около двухъ тысячъ рублей задолжала… Если бы не мой Иннокентій, прізжавшій въ то время засдать въ синод, такъ въ долговое посадили бы эти мясники и лавочники… Иннокентій только и выручилъ по старой памяти… Мы вдь съ нимъ сосди были по имнію… Къ несчастію, онъ потомъ вскор умеръ…

Старуха вздохнула.

— Правда, тутъ подвернулась опять работа,— проговорила она.— Я вдь музыкантша… Ну, и стала учить музык, знаете, этихъ несчастныхъ падшихъ женщинъ…

Софья Дмитріевна не совсмъ понимала старуху.

— Тутъ, знаете, дома такіе есть, гд живутъ эти несчастныя жертвы общественнаго темперамента,— пояснила Шустова.— Он большею частью необразованы, серьезно учиться музык или чему-нибудь другому он не имютъ ни возможности, ни времени, но музыка имъ иногда нужна, какъ приманка для мужчинъ… Вотъ я и учила ихъ играть отдльныя пьески, романсы, не съ ногь, а съ пальцевъ, какъ я говорила… Не правда ли, это вдь удачный оборотъ: съ пальцевъ учиться на фортепіано играть?.. Вотъ этимъ и добывала кусокъ хлба… Что-жъ, я старуха, теперь ко мн уже ничего не пристанетъ… Я даже хотла поближе ознакомиться съ ихъ бытомъ. Это интересно… Можно бы описать потомъ гд-нибудь въ журнал… У насъ этотъ вопросъ совсмъ не разработанъ… Но мой сынъ, его position sociale не позволяло этого, и онъ попросилъ меня бросить это занятіе… Правда, мы съ нимъ не въ хорошихъ отношеніяхъ, но все же мн не хотлось компрометировать его… А я могла нажиться, право! Двушки стали входить во вкусъ, у нихъ это сдлалось модой: одна выучится аккомпанировать одинъ романсъ, другая хочетъ выучить два, вс наперебой выучили гейневскую псню: ‘Du host Dialnanten und Perlen’… И кром того j’tais largement paye!

Старуха опять умолкла и пожевала нижнюю губу.

— Да, не легко достаются деньги!— вздохнула она.— Вамъ было бы особенно трудно остаться безъ денегъ. У васъ нтъ ни знакомыхъ, ни подготовки, ни опытности… Я вдь была не то, что вы: я ни передъ чмъ не остановилась бы для достиженія своей цли… И кром того у меня половина Петербурга знакомыхъ… Я вамъ когда-нибудь поразскажу хронику нашего высшаго свта, я вдь тамъ всхъ и все знаю… Это интересно… Вы думаете, что этотъ высшій свтъ состоитъ изъ однихъ недосягаемыхъ аристократовъ, потомковъ нашего родовитаго барства? Глупости! Кто такой графъ Ильмъ-Колычевъ? Сынъ одной аристократки-двицы и ея камердинера. Его вывели въ люди, женили на графин Колычевой, и онъ сталъ графомъ. А маркизъ Шевалье? Вдь это бывшій парикмахеръ графини Долгиной. А кто такіе князья Фалины? Дти цыганки Варьки, на которой женился въ пьяномъ вид ихъ отецъ. Я когда-нибудь передамъ вамъ все это подробно… А вы не знаете, сколько у Леонида капитала?— вдругъ спросила Шустова у Софьи Дмитріевны.— Я слышала, онъ что-то потерялъ где-то… на бирж тамъ или на концессіи… я это все пугаю… въ наше время вдь ничего ътого не было… У насъ, у дворянъ, оброкъ былъ, у купцовъ тамъ и евреевъ — откупъ и только.

— Я, право, не знаю,— отвтила Софья Дмитріевна.— Леня держитъ ключи у себя.

— Ахъ, такъ неужели вы никогда не ходите въ его шкапъ сами?

— Нтъ, онъ даетъ мн ключи на минуту и то не отъ главнаго отдленія.

Старуха пристально смотрла на молодую женщину, какъ бы стараясь угадать, не лжетъ ли та, и по ея лицу проскользнула не то сострадательная, не то насмшливая улыбка.

— Да, вамъ будетъ тяжело, если онъ не такъ богатъ, какъ вс думаютъ!— вздохнула она.— Вдь безъ духовной вы получите какую-то тамъ часть его капитала, а не все его имущество… у насъ тамъ законъ какой-то есть на этотъ счетъ… Наконецъ, это еще затянется, будутъ вызывать наслдниковъ…

Софья Дмитріевна сидла молча, какъ приговоренная къ смерти.

Этотъ разговоръ и десятки подобныхъ разговоровъ тяжело отзывались въ душ молодой женщины. Она боялась, что за вс терзанія она еще останется, въ конц концовъ, нищею. Она теперь желала только одного, чтобъ ея мужъ скоре умеръ, прекратилъ бы ея сомннія, развязалъ бы ей руки.

О духовномъ завщаніи она боялась и думать, такъ какъ больной сердился все чаще и чаще, сжимая иногда въ безсильномъ бшенств кулаки или хватаясь за воротъ своей рубашки, точно онъ хотлъ разорвать ее на себ. Чахотка его была въ послднемъ період и длала его и безъ того, тяжелый характеръ невыносимымъ. Ладить съ нимъ умла только тетка, всегда хладнокровная, всегда расторопная, всегда находчивая. Она выносила на своемъ вку и не такія бури и не смущалась ни отъ какой брани, ни отъ какихъ угрозъ больного, которыя, какъ она знала, должны были кончиться и кончались кашлемъ, упадкомъ силъ и тяжелымъ сномъ. Къ несчастію, Софья Дмитріевна не могла такъ спокойно выносить капризовъ и придирокъ больного мужа, которые все боле и боле возмущали ее съ тхъ поръ, какъ она начала чувствовать къ нему ненависть, и уже нердко плакала, жалуясь на свою судьбу.

— Неужели вы когда-нибудь любили Леонида?— спросила старуха въ одну изъ горькихъ минутъ, когда молодая женщина вышла въ слезахъ отъ мужа.

— Онъ меня взялъ съ улицы… спасъ отъ голодной смерти…— отвтила, всхлипывая, молодая женщина.

— Да, вы могли быть ему благодарны,— замтила старуха.— Но благодарность не любовь… Вы не могли любить его: онъ былъ всегда некрасивъ, онъ былъ болзненнымъ, сухимъ и грубымъ человкомъ. Наконецъ, онъ уже не молодъ… Такихъ любить нельзя въ ваши годы…

— Я тогда ничего не понимала…

— А потомъ?.. Неужели вы и посл не любили никого другого?

Софья Дмитріевна плакала и не отвчала. Старуха зорко смотрла на нее своими свинцовыми, холодными глазами.

— Да, я такъ и думала, что вы кого нибудь любили, можетъ-быть, любите,— утвердительнымъ тономъ сказала она черезъ минуту.

Софья Дмитріевна рыдала еще сильне, она не находила силы отрицать предположеніе тетки.

— Pauvre enfant, вроятно, эта любовь несчастна? Леонидъ васъ держалъ взаперти, ревновалъ, не давалъ вамъ воли… Я понимаю, какъ страстно вы должны желать конца этимъ мученіямъ! Я ужъ испытала это!. Я молилась, чтобы мой мужъ умеръ. Онъ былъ еще хуже Леонида… Отчего вы теперь не видитесь съ нимъ?— вдругъ рзко спросила Шустова.

— Съ кмъ?— спросила Софья Дмитріевна, не сразу понявъ тетку.

— Съ тмъ, кого вы любите?— ршительно пояснила старуха.— Я кое-что знаю. Это тотъ офицеръ, который заходилъ иногда къ вамъ?

Софья Дмитріевна испуганно-растеряннымъ взглядомъ взглянула на тетку.

— Я не знаю… я…— начала она въ смущеніи.

— Полноте, дитя мое!— усмхнулась старуха.— Чего вы боитесь? Чего вы скрываетесь?.. Неужели вы думаете, что я разскажу все Леониду?.. Фи!.. Я никогда не выдавала сердечныхъ тайнъ… Я сама женщина, пережившая все это… Если бы я хотла это сдлать, я сдлала бы это раньше… Вдь я не сегодня же узнала, что къ вамъ ходить этотъ господинъ… Объ этомъ знаетъ весь домъ…

Софья Дмитріевна едва переводила духъ. Она никакъ не думала, что кого-нибудь интересуютъ ея свиданія съ Муратовымъ, что объ этихъ свиданіяхъ знаютъ въ дом. Теперь у нея замирало сердце при мысли, что ея тайну могутъ выдать ея мужу. Что она скажетъ ему тогда? Онъ лишитъ ее всего, всего! Она останется нищею. Она теперь боялась тетки, которая могла пустить ее по-міру, разсказавъ все Леониду.

‘О, если бы онъ скоре умеръ,— умеръ раньше, чмъ узнаетъ ея тайну!’

Она выбрала первую удобную минуту, чтобы передать этотъ разговоръ Петру Павловичу, говоря ему со слезами, что она теперь не можетъ быть покойною ни одной минуты, дрожа при мысли, что тетка разскажетъ все ея мужу. Просить его о духовномъ завщаніи не было уже никакой возможности, если бы онъ даже вздумалъ самъ написать это духовное завщаніе, то ей пришлось бы отговорить его въ угоду тетк, которая, въ противномъ случа, воспользовалась бы орудіемъ, находящимся у нея въ рукахъ.

— Эхъ, скоре бы все это кончилось!— проговорилъ хмуро Петръ Павловичъ.— Мы такъ запутались, что я иногда готовъ размозжить себ голову, чтобы не думать обо всемъ этомъ.

— Петя!— молящимъ тономъ обратилась къ нему Софья Дмитріевна.

— Вдь ты подумай только, что у насъ есть этотъ проклятый вексель. Ну, вдругъ твой мужъ умретъ завтра,— ты останешься безо всего, вексель представятъ,— чмъ мы заплатимъ?.. Это будетъ отплата намъ за прошлое.

— Да чмъ же мы виноваты, что полюбили другъ друга?— опять говорила Софья Дмитріевна, не понимавшая, въ чемъ она была виновата и передъ кмъ.— Да забудемъ это!.. Все какъ-нибудь уладится, только ты не бросай меня… будь со мною…

Она хотла снова приласкаться къ нему, но онъ отстранилъ ее.

— Полно, Соня,— сказалъ онъ.— Я, теб еще разъ повторяю, что не до ласкъ мн теперь…

— Ты меня разлюбилъ?.. Ты рдко ходишь ко мн… Ты все у какихъ-то Сухаревыхъ…

— А! теб докладываютъ, куда я зжу!..

— Да… Ужъ нтъ ли тамъ женщины, которую ты любишь?

— Пожалуйста, безъ допросовъ!— yxo сказалъ онъ, вставая.— Если бы тамъ и была женщина, если бы я полюбилъ кого, если бы я женился, такъ ты должна знать, что прежде всего мн нужно подумать, какъ спасти тебя и себя. Для этого я готовъ на все и прежде всего на женитьбу на богатой, такъ какъ въ этомъ единственное наше спасеніе…

Софья Дмитріевна взглянула на него, со страхомъ.

— Петя!— прошептала она.— А я… какъ же я тогда… Нтъ, нтъ… не надо… лучше пусть насъ судятъ, чмъ… Нтъ, вдь ты не женишься? не женишься?

Она бросилась къ нему и обвила его руками съ ужасомъ во взгляд. Она теперь забыла все на свт, и въ ея ушахъ раздавалась только фраза Муратова о необходимости жениться на богатой.

— Я теб не позволю… я пойду и скажу…— прошептала она въ отчаяніи.

— Что? что ты скажешь?— спросилъ онъ, блдня.

— Я не знаю… я все, все разскажу…— растерянно шептала она.

— Ты съ ума сходишь!— почти грубо произнесъ онъ.

— Ну, да, да, я съ ума схожу!.. Но разв я виновата, что ты мн дороже всего… Сдлай изъ меня, что хочешь, но не гони меня… не женись…

Она зарыдала.

Ему опять становилось страшно за себя. Онъ теперь уже не жаллъ ее, она становилась ему противна, онъ въ ней уже видлъ не страдающую женщину, а чисто-животную натуру. Кое-какъ успокоивъ ее, онъ поспшилъ выбраться изъ кухни Зиминыхъ. Теперь ему еще тяжеле были эти свиданія, потому что эта женщина составляла въ его глазахъ яркій контрастъ съ Юліей Николаевной, а эта кухня казалась еще неприглядне посл роскошныхъ залъ Сухаревскаго дома.

XVII.

‘Петя женится!— твердила Зимина, оставшись одна посл ухода Муратова.— Женится!..’

Это была послдняя капля, переполнившая чашу терпнія. Софья Дмитріевна совершенно обезумла. Она просидла съ полчаса въ кухн, ни о чемъ не думая, безцльно глядя въ полъ, не шевельнувшись, какъ окаменлая. Наконецъ, пришла Дарья.

— Барыня, можно, чай, и спать ложиться?— спросила она.

Софья Дмитріевна вздрогнула и очнулась.

— А, да!.. Спать?.. Ложись!..— отвтила она, поднимаясь съ мста.

— Вы меня покличьте, если что ночью нужно будетъ,— сказала Дарья.

— Да, да… покличу…

Софья Дмитріевна говорила какъ во сн. Она машинально, безсознательно направилась въ комнату, гд лежалъ мужъ, и сла у его постели. Мало-по малу, въ ея голов зароились мысли, воспоминанія, слова послдняго свиданія съ Муратовымъ.

Муратовъ не можетъ жениться на ней, покуда живъ ея мужъ, Муратову и ей грозитъ опасность попасть на скамью подсудимыхъ за поддльный вексель, если ея мужъ встаютъ, Муратовъ долженъ жениться на богатой, чтобы выкупить этотъ вексель. А что же тогда будетъ съ нею? Она останется прикованной къ этому ненавистному ей теперь человку, она навсегда потеряетъ его, Муратова. Поддлать завщаніе? Но кто согласится вступить въ союзъ съ нею для этого дла? Разв это дло не откроется? Что тогда? Ее будутъ судить, осудятъ, сошлютъ. Осудятъ одну, безъ Пети. Онъ останется здсь, сдлается свободнымъ, женится… Иначе ему не выбиться изъ долговъ, онъ непремнно женится на богатой… А она? Она такъ и останется навсегда брошенная, забытая, одна… Украсть у мужа деньги, выкупить вексель, дать деньги Муратову, чтобы онъ могъ прожить, не нуждаясь, до смерти ея мужа? Вдь мужъ умретъ, непремнно умретъ! Разв можетъ этотъ скелетъ еще жить, еще терзать ее? Какъ онъ страшенъ, какъ онъ противенъ ей! Онъ вдь знаетъ, что посл его смерти ее ограбятъ его ненавистные ему самому родные, и все-таки не длаетъ духовнаго завщанія. Онъ умышленно терзаетъ ее, онъ, можетъ-быть, злобно наслаждается мыслью о томъ, каково будетъ ей посл его смерти. Или онъ вовсе не думаетъ о смерти? Да разв можно думать о жизни въ такомъ положеніи? О, если-бъ онъ умеръ скоре! Она бросила взглядъ, полный ненависти, на этого человка, на этотъ полутрупъ, на эту колоду, лежавшую на ея пути къ счастію. Теперь она была неузнаваема. Всегда похожая на двочку, теперь она, сильно похудвшая и поблднвшая, съ туно-сосредоточеннымъ и тусклымъ взглядомъ, выглядла мрачной, полупомшанной преступницей. Да, украсть, украсть деньги! Это единственный исходъ. И кто можетъ узнать объ этомъ? Родные не знаютъ, сколько у него денегъ, имъ нельзя будетъ догадаться о краж. Ужъ не онъ ли, не умирающій ли мужъ узнаетъ все это? Да если бы онъ потомъ и узналъ объ этомъ, такъ что же? Гд доказательство воровства? Гд искать деньги? Нтъ, нтъ, ей надо обезпечить себя скоре. Если она не украдетъ — все достанется сыну Шустовой, а не ей, не Софь Дмитріевн. Ей дадутъ какую-то часть, и то не сейчасъ, а посл, черезъ сколько-то мсяцевъ, а ей деньги нужны теперь… теперь…

Она стала чутко прислушиваться къ дыханію мужа. Онъ, кажется, спалъ. Она загасила лампу и на цыпочкахъ, озираясь, подошла къ дивану. Трусиха, боявшаяся темноты, теперь она не боялась ничего и вся отдалась одной подавлявшей ея мозгъ мысли: украсть деньги, спасти себя и своего Петю и сдлать ненужною его женитьбу на богатой. Послднее была важне всего.

Прошла минута. Она раза два окликнула мужа. Онъ молчалъ. Она постояла еще немного и осторожно протянула руку подъ подушку. Ключи были тамъ, но она не сразу ощупала ихъ. Наконецъ, эта проклятая связка попалась ей въ руки, и она, забывшись отъ радости, быстро потянула ее къ себ.

— Стой!.. стой! Воры!.. Соня, Соня, сюда!— дикимъ, задыхающимся голосомъ прохриплъ больной и вцпился въ руку жены мокрою отъ пота рукою.

У Софьи Дмитріевны помутилось въ глазахъ, чувство яростной злобы охватило ее, какъ человка, котораго хотятъ оторвать отъ завтной цли, до которой одъ достигъ съ такимъ трудомъ, съ такими усиліями, и она, схвативъ подушку, зажала ею лицо мужа. Онъ отпустилъ ея правую руку, поднялъ свои безсильныя, мокрыя руки къ подушк, попытался сорвать ее отъ своего лица, но подушка была придавлена къ лицу словно свинцовою тяжестью, по его тлу пробжало конвульсивное движеніе, послышалась какая-то страшная хрипота. Онъ не то задыхался отъ кашля, не то изнемогалъ отъ недостатка воздуха. Но сорвать съ лица подушку онъ не могъ, у него не было силъ, съ нимъ начиналось что-то въ род обморока. Софья Дмитріевна застыла, окаменла съ широко-раскрытыми, ничего не видвшими во мрак глазами. Нсколько минутъ она сама не сознавала, что она длаетъ, гд она находится, и только все сильне, все отчаянне нажимала подушку…

Наконецъ, она очнулась. Что ее вывело изъ оцпеннія — она сама не знала: можетъ-быть, на улиц крикнулъ какой-нибудь пьяный, можетъ-быть, еще не уснувшая Дарья неосторожно хлопнула дверями, можетъ-быть, какой-нибудь экипажъ съ шумомъ подъхалъ къ подъзду. Она не могла отдать себ ни въ чемъ отчета, ни въ томъ, что она длала, ни въ томъ, что происходило вокругъ нея. Очнувшись, она быстро оттолкнула подушку, бывшую въ ея рукахъ, и дотронулась до мужа. Онъ не двигался и начиналъ остывать. Она, кажется, только въ эту минуту съ ужасомъ поняла все и отшатнулась отъ него, пошла куда-то и наткнулась на одну изъ вшалокъ, она свернула въ сторону и снова на что-то наткнулась. Казалось, изъ этой комнаты не было выхода. Ее охватывалъ теперь давно знакомый ей страхъ: она боялась этой тьмы, этой тишины, этого убитаго ею человка. Въ ея голов былъ какой-то хаосъ мыслей: она хотла бжать, она хотла достать ключи, она хотла убдиться еще разъ, живъ ли ея мужъ. Она уже теперь ступала наобумъ, ничего не видя, ничего не понимая, наконецъ, ей попалось подъ руку что-то холодное. Она широко открыла глаза: передъ нею была полная тьма, но ей казалось, что она видитъ чьи-то страшные открытые глаза, ей казалось, что холодное тло снова начинаетъ шевелиться подъ ея рукою. Она безъ крика, какъ камень, упала на этотъ трупъ.

Часа черезъ два Дарья, зашедшая, по обыкновенію, въ минуту просонокъ заглянуть, что длается въ комнат барина, уже собрала всхъ, кого могла, въ квартиру Зиминыхъ. Какая-то женщина приводила въ чувство Софью Дмитріевну, кто-то хлопоталъ около трупа: наконецъ, вся эта суетня и тревога прекратилась разомъ, и чей-то повелительный голосъ громко кричалъ:

— Какъ смли сюда набраться? Растащатъ еще вещи! Вонъ отсюда! Дворникъ, гони всхъ! Дать знать въ полицію, чтобы все опечатали.

Это распоряжался сынъ госпожи Шустовой, едоръ Семеновичъ Зиминъ. Сразу можно было сказать, что это ‘наслдникъ’, то-есть настоящій хозяинъ всхъ богатствъ, оставленныхъ покойнымъ ростовщикомъ.

— Ma ch&egrave,re, какой съ вами сдлался обморокъ!.. Этой смерти надо было ожидать! Теперь вы хотя свободны! Вдь Леонидъ все равно не могъ встать!— развязно говорила тетка, стоя надъ приведенной въ чувство Софьей Дмитріевной.

Софья Дмитріевна сидла, какъ статуя, ничего не слыша, ничего не понимая.

— Онъ сильно мучился? Вы одн были при немъ? Я воображаю, какъ вы испугались! Да, смерть — страшное дло,— продолжала старуха.— Я, впрочемъ, думала, что вы вынесете эту потерю бодре.

Она была теперь говорлива, довольна, счастлива, и даже ея физіономія не имла своего обычнаго отталкивающаго выраженія. Ея сынъ, при ея помощи, былъ теперь главнымъ наслдникомъ ростовщика, не сдлавшаго духовнаго завщанія. Жизнь снова улыбнулась ей, снова приголубила ее, такъ какъ она ждала отъ сына хорошей награды за услугу. Правда, сынъ былъ съ нею до сихъ поръ въ дурныхъ отношеніяхъ, попрекалъ ее все за то, что она ‘жила’ и лишила его возможности ‘жить’, то-есть мотать деньги, но они, сынъ и мать, были благородные люди, она хлопотала въ его интересахъ, старалась вознаградить его за прошлое, и онъ счелъ бы себя негодяемъ, если бы не отплатилъ ей за это благодарностью. Онъ былъ теперь даже любезенъ и предупредителенъ съ матерью, что очень шло къ его красивой и развязной фигур ловкаго джентльмена-чиновника изъ лицеистовъ, вчно числившагося при комъ-то, по какимъ-то особымъ порученіямъ и вчно юнаго и бодраго душою, несмотря ни на годы, ни на финансовые удары судьбы, вчно старающейся бить по карману своихъ нелюбимцевъ.

— Я эти дни пробуду съ вами,— продолжала по-утру любезничать старуха Шустова съ молодой неутшной вдовой.— Надо будетъ похать заказать трауръ. Я надюсь, вы плерезами не будете обшивать пелеринъ и платье? Это вульгарно, вышло изъ моды, да и бросается въ глаза. Просто сдлать креповыя обшивки плиссе и конецъ!.. Кстати, у васъ есть деньги на расходы?— закончила старуха, и ея зоркіе глаза впились въ лицо молодой женщины.

— Деньги?— тупо переспросила Софья Дмитріевна.

Она, казалось, до сихъ поръ не понимала, что ей говорятъ, что длается вокругъ нея, и вздрогнула только при вопрос о деньгахъ.

— Ну да, нужно на расходы,— подтвердила тетка, не спуская съ нея глазъ.

— Ничего… ничего у меня нтъ!— вырвался вопль изъ груди Софьи Дмитріевны, и она закрыла лицо руками.

Въ ея сознаніи вдругъ мелькнула мысль, что она не спасла ничего, что она сдлала только преступленіе. И картина событій, пережитыхъ ею ночью, воскресла передъ ея глазами. Она не зарыдала, но безпомощно поникла головой, точно вс ея члены были разбиты параличомъ.

— Ну, не печальтесь! Мой Теодоръ дастъ на расходы. Потомъ отдадите. Ваша доля вдь тутъ есть. Вы не чужая!— ласково утшала ее тетка.— Подемте лучше за покупками, вамъ надо провтриться… вы совсмъ ослабли…

— Нтъ, позжайте одн… ради Бога…

Софья Дмитріевна говорила опять какъ во сн.

— Ну, хорошо, хорошо! значитъ, я сюда приглашу модистку. Но вы должны ободриться, собраться съ духомъ. Ахъ, вы, молодое петербургское поколніе, отъ такого простого явленія, какъ смерть безнадежно больного, сами чуть не умираете! Нтъ, мы и не такіе случаи въ жизни переносили съ веселымъ и бодрымъ видомъ… Вотъ ужъ я никакъ не думала, что васъ поразитъ его смерть. Правда, въ эти минуты вспоминается все — загубленные годы, прошлыя страданія. Я это испытала! Но я была бодра. Впрочемъ, вы говорили мн, что вы боитесь покойниковъ. О, дитя, дитя, нашли кого бояться! Насъ, живыхъ, нужно бояться, а эти… эти уже не встанутъ!.. Однако, надо хать… Теодоръ, Теодоръ!— позвала тетка своего сына.— Мы хотимъ тебя грабить. Представь себ, у бдной Софи нтъ ни гроша! Надо на трауръ.

— А, хорошо, хорошо! Располагайте моимъ кошелькомъ,— развязно отвтилъ едоръ Семеновичъ, передавая матери пачку кредитныхъ билетовъ.

Она отвела его въ сторону.

— Ты еще не знаешь, много ли осталось?— спросила она тихо.

— Нтъ,— отрывисто отвтилъ онъ.— Массу вещей приходится опечатать, записать. Хотли отложить это до похоронъ, я настоялъ, чтобы все сдлали теперь. Еще растащатъ.

— Я могу только теб сказать одно, что капиталы вс цлы,— проговорила мать.— Она — вообрази себ!— не сумла ни гроша припрятать на черный день. Я всегда теб говорила, что она очень недалекая женщина и что ты напрасно боялся ея интригъ, но, признаюсь, я никогда не считала ее глупой въ такой степени…

— едоръ Семеновичъ, едоръ Семеновичъ, мы васъ ждемъ!— крикнулъ кто-то.

— Pardon, maman! Меня тамъ ждутъ,— проговорилъ сынъ Шустовой.— У меня просто голова кругомъ идегь…

— Погоди, погоди, что еще скажешь посл!— ласково потрепала его по плечу мать.

Онъ понесся туда, гд его звали. Онъ былъ весь погруженъ въ отрадныя дловыя занятія при описи имущества. Покойника вс забыли, вс бросили.

Кто-то его вымылъ, кто-то отыскалъ для него сорочку, кто-то подвязалъ ему нижнюю челюсть, кто-то съ величайшимъ усиліемъ подогнулъ у него на правой рук два скрючившіеся пальца и скрестилъ его руки. Даже докторъ Фростъ, пріхавъ съ визитомъ, не полюбопытствовалъ взглянуть на своего бывшаго товарища и паціента, торопясь ухать и говоря, что онъ вчера ‘такъ и былъ увренъ, что Зиминъ умретъ вечеромъ или ночью’, и прибавляя, что у него ‘столько больныхъ, столько больныхъ…’ И то сказать: долго оставаться здсь было нечего, такъ какъ это былъ даровой и безполезный визитъ, за посщеніе докторомъ паціента-покойника родные обыкновенно не платятъ, не ожидая боле, что медикъ облегчитъ, наконецъ, навсегда страданія дорогого имъ существа и успокоитъ ихъ. Даже Дарья не присутствовала ‘при барин’ и бгала оповщать всхъ, что ‘самъ-то померъ’: для нея былъ чистый праздникъ.

Въ числ оповщенныхъ о смерти Зимина была и горничная, прислуживавшая Петру Павловичу. Горничная выслушала новость довольно равнодушно, такъ какъ она давно видла, что ея баринъ находится съ Зиминой въ ‘контрахъ’. Тмъ не мене, она сочла нужнымъ передать эту новость Муратову.

Онъ только-что возвратился домой съ обда отъ Сухаревыхъ, когда она вошла къ нему въ комнату спросить, будетъ ли онъ пить чай дома.

— Нтъ, я ду сейчасъ въ театръ,— отвтилъ онъ мимоходомъ и спдіа переодться.

Это было уже на третій день рождественскихъ праздниковъ.

— А знаете, сударь, вдь Зиминъ-то померъ позавчера,— замтила горничная.

Петръ Павловичъ опустилъ руки и прислъ, точно его ударили обухомъ по голов.

— Умеръ?— прошепталъ онъ.— Не можетъ быть!

— Ей-Богу-съ! Панафиды уже служили! Все это уже опечатали у нихъ… Сама-то, говорятъ, точно тнь стала, ровно убитая ходитъ…

Петръ Павловичъ уже не слышалъ. Въ его голов мелькали страшныя мысли.

‘Вексель нужно вырвать изъ рукъ Кречмера… Теперь она свободна… Что я буду говорить, что буду длать! Надо идти къ ней!’

Въ его голов былъ какой-то хаосъ, онъ не могъ остановиться на какой-нибудь опредленной мысли, не могъ обсудить своего положенія, онъ сознавалъ только, что онъ стоитъ на краю пропасти.

Онъ торопливо, порывисто одвался, хватаясь не за то, за что нужно было взяться. Минутъ черезъ десять онъ уже былъ у Зиминыхъ на черной лстниц. Онъ вызвалъ Дарью.

— Барыня дома… одна?— спросилъ онъ.

— Одн-съ… швейка у нихъ какая-то… да это такъ-съ, не гостья, работаетъ что-то,— отвтила Дарья.

— Вызови Софью Дмитріевну.

Онъ ждалъ Софью Дмитріевну въ кухн. Здсь сильно пахло ладаномъ. Изъ комнатъ въ тишин доносились какіе-то однообразные, скорбные звуки — это читалъ псаломщикъ. Муратову было жутко. Наконецъ, появилась и Софья Дмитріевна. Она вышла, блдная, осунувшаяся, кое-какъ причесанная, неприглядная, съ потупленными глазами, и не бросилась къ нему, но остановилась почти у самой двери, у стны, чтобы не упасть, такъ какъ у нея подкашивались ноги. Муратова поразилъ ея видъ. Онъ ожидалъ, что и теперь она бросится къ нему на шею, что и теперь она станетъ осаждать его своими клятвами. Онъ вдь хорошо зналъ ее. Что значила для нея смерть ненавистнаго мужа? И вдругъ передъ нимъ является убитая, едва двигающаяся, не смющая поднять глазъ, нуждающаяся въ опор женщина. Что же это значитъ? Неужели въ ней проснулась совсть? Неужели она теперь поняла, какъ она была виновата передъ мужемъ? Или она, подобно ему, поражена мыслью о грозящей имъ гибели?

— Я слышалъ…— начать неловко Муратовъ и не кончилъ фразы.

— Да… умеръ,— едва слышно, коротко прошептала она.

— Я знаю всю неловкость моего присутствія здсь теперь…— началъ въ смущеніи Муратовъ:— но…

Онъ перевелъ духъ. Ему было стыдно говорить теперь, въ эту минуту, этой убитой женщин о векселяхъ, о деньгахъ. Но вдь отлагать было нельзя. Кречмеръ тотчасъ же можетъ предъявить эти векселя, узнавъ о смерти Зимина. Ему нужно заплатить, и заплатить много: онъ не выпуститъ изъ рукъ этихъ векселей, не получивъ по другимъ векселямъ Муратова.

— У насъ есть векселя, компрометирующіе насъ обоихъ,— проговорилъ онъ, собравшись съ силами.

Она молчала, подавленная сознаніемъ, что ей нечмъ заплатить по этимъ векселямъ.

— Нельзя ли уплатить по нимъ… Я все отдамъ черезъ нсколько недль,— въ смущеніи заговорилъ онъ.

Она еще ниже опустила голову. Она ждала и боялась этихъ словъ.

— Я ничего… ничего не спасла!— отвтила она надорванннымъ голосомъ, какъ женщина, кающаяся въ преступленіи.

Муратовъ вздрогнулъ. Онъ начинать терять голову.

— Боже мой, что же мы будемъ длать!— воскликнулъ онъ въ ужас.— Кречмеръ потребуетъ уплаты или раскроетъ все… тогда мы погибли.

— Я… я… во всемъ виновата!.. Я одна…— вдругъ болзненно воскликнула Софья Дмитріевна и дрожащими руками схватила его руки.— Прости меня, прости!..

У нея подогнулись колни, и она безсильно опустилась на полъ.

— Полноте,— тихо сказалъ онъ, поднимая ее.— Я не обвинять пришелъ… Надо спастись… Господи, что же это будетъ!..

Онъ въ отчаяніи схватился за голову.

— Гд-жъ спастись?.. Пусть наказываютъ… я стою… заслужила… всего стою… Не надо спасаться!.. Пусть судятъ вмст… сошлютъ… не оставляй меня!

Она безъ силъ припала къ его рук губами.

— Вдь и тамъ живутъ же люди… Если ты простишь меня… если ты будешь со мною, я все вынесу,— шептала она.

По тлу Муратова пробжала дрожь.

— Что вы говорите! Не вмст насъ сошлютъ… не къ одному наказанію присудятъ… Мы не мужъ и жена… Мы чужіе,— проговорилъ онъ отрывисто.

Онъ торопливо поднялъ, посадилъ ее на табуретъ и быстро, не простившись съ нею, вышелъ изъ кухни. Она сидла съ опущенной головой, съ опущенными руками, и тупо смотрла въ полъ. Ея голова работала плохо. Она ничего не могла сообразить. Въ ея ум вертлись какія-то отдльныя слова, а не мысли.

— Убила… не спасла ничего… Судить будутъ… Чужіе!..

Все это вертлось, путалось въ ея ум, шепталось ею, произносилось вслухъ. Въ эту минуту любой, самый неумлый слдователь могъ бы получить отъ нея вполн откровенные отвты насчетъ всего сдланнаго ею: она не владла собою.

XVIII.

Муратовъ уже мчался къ Кречмеру. Онъ зналъ, что контора Кречмера была уже закрыта, онъ зналъ, что его самого ждутъ въ театр, но отложить посщеніе къ Кречмеру, ждать до утра, у него не было силъ. Ему казалось, что онъ и теперь опоздаетъ предупредить Кречмера относительно предъявленія фальшиваго векселя, что Кречмеръ тотчасъ же предъявитъ этотъ вексель, какъ только узнаетъ о смерти Зимина, что онъ уже узналъ объ этомъ событіи. Нужно было спшить и спшить, вотъ все, что онъ сознавалъ теперь. Онъ почти взбжалъ по лстниц до дверей конторы и сильно нажалъ пуговку электрическаго звонка. Черезъ минуту передъ нимъ открылась дверь.

— Господинъ Кречмеръ!— отрывисто сказалъ онъ мальчику-еврею.

— Контора закрыта,— лаконично отвтилъ тотъ.

— Я знаю. Мн нужно видть господина Кречмера,— проговорилъ Муратовъ.

— Они дутъ въ театръ, проговорилъ мальчикъ.

— Все равно, все равно! Доложите скоре,— настаивалъ Муратовъ.

Мальчикъ нершительно пошелъ докладывать.

— Пожалуйте,— проговорилъ онъ, возвратившись минутъ черезъ пять назадъ.

Муратовъ торопливо сбросилъ пальто. Мальчикъ со свчою въ рукахъ проводилъ его черезъ пустую комнату конторы въ слдующую комнату, гд обыкновенно принималъ постителей Кречмеръ. Теперь об комнаты конторы выглядли еще строже, еще холодне. Въ нихъ не было никого. Все было прибрано, все было какъ-то безжизненно и пустынно. Прошло минуть пять прежде, чмъ появился самъ Кречмеръ. Онъ былъ щегольски одтъ, красиво причесанъ, на его рукахъ блестли брильянтовыя и крупныя бирюзовыя кольца, на груди сверкала дорогая булавка съ рубиномъ и брильянтами, его обыкновенно суровое и холодное лицо нсколько раскраснлось, вроятно, отъ вина, и приняло самодовольное, немного сальное и плотоядное выраженіе, нердко встрчающееся на лицахъ старыхъ, богатыхъ евреевъ. Кречмеръ теперь не походилъ на того сухого дльца, какимъ онъ выглядлъ по утрамъ, но напоминалъ собою любящаго пожить, довольнаго собою и своейсудьбой мщанина во дворянств, какимъ онъ являла обыкновенно въ театр Берга, въ Буфф, въ балет, на пикникахъ и попойкахъ среди кутящихъ тузовъ ростовщичества, биржи и железныхъ дорогъ.

— А, это вы!— проговорилъ онъ, подходя къ Муратову съ довольномъ видомъ, и, фамильярно коснувшись его плеча рукою, добавилъ съ улыбкою:— ужъ очень деньжонки понадобились?

Онъ теперь не помстился за барикадою своего письменнаго стола, а стоялъ рядомъ съ Муратовымъ.

— Только вы скоре! Мн нужно хать,— добавилъ онъ, вытаскивая изъ жилетнаго кармана тяжеловсные золотые часы съ толстой цпочкой и смотря, который часъ.— Мы сегодня, знаете, собрались кутнуть,— засмялся онъ.— Мы вдь рдко, да мтко…

Повидимому, винные пары ходили у него въ голов и заставляли его ежеминутно улыбаться и потирать руки, сверкавшія въ брильянтахъ. Онъ былъ крайне комиченъ.

— Вечеръ, кажется, великолпный, только на тройкахъ и кататься въ такіе вечера,— замтилъ онъ.

Муратовъ хотлъ заговорить о дл.

— А, знаете, здсь холодновато,— сказалъ Кречмеръ, потирая руки.— Перейдемте ко мн…

Онъ взялъ подъ руку Муратова и провелъ его за письменный столъ въ свою квартиру. Они очутились въ роскошно, хотя и безвкусно-убранномъ кабинет, гд было слишкомъ много мягкихъ дивановъ, разнохарактерной бронзы, малахита, медвжьихъ шкуръ на полу. Видно было, что вс эти дорогія вещи купились не сразу, а постепенно, въ разныя эпохи, по случаю, хозяинъ хорошо зналъ ихъ цнность, но вовсе не понималъ, насколько гармонировали между собою вс предметы, съ него было довольно и того, что они дороги и поражаютъ глаза своимъ великолпіемъ. Въ кабинет было сильно накурено, точно въ немъ сейчасъ еще пировало нсколько мужчинъ. Впрочемъ, вроятно, это такъ и было: около камина и въ пепельницахъ валялись еще окурки папиросъ и сигаръ. Войдя въ комнату, Муратовъ услышалъ громкій смхъ трехъ-четырехъ мужскихъ голосовъ и смутился. Онъ инстинктивно обвелъ глазами комнату: она была пуста, двери въ нее были заперты, закрыты тяжелыми портьерами, и за этими дверями слышались голоса.

— Тамъ у меня пріятели,— проговорилъ Кречмеръ, замтивъ смущеніе Муратова.

Они подошли къ камину.

— Ну-съ, теперь говорите, сколько вамъ надо?— проговорилъ Кречмеръ, усаживаясь съ Муратовымъ въ высокія готическія кресла у камина, гд еще тлли уголья.

— Я не за деньгами,— произнесъ Муратовъ.— Я пришелъ вамъ сказать, что Зиминъ умеръ…

— Ага!— съ улыбкой протянулъ Кречмеръ такимъ тономъ, точно хотлъ сказать Муратову: ‘значить, ты попался, голубчикъ’.

Муратова передернуло. Онъ не зналъ, какъ бы удачне высказать свое желаніе.

— У васъ есть вексель Зимина, переданный вамъ мною,— продолжалъ Муратовъ.— Вы, конечно, должны будете его представить, такъ какъ начнется вызовъ кредиторовъ и должниковъ покойнаго…

Кречмеръ, откинувшись въ кресл, молчалъ и улыбался, смотря въ огонь. Муратову казалось, что онъ смется надо нимъ. Онъ жестоко ошибался, потому-что Кречмеру въ эту минуту вспомнились совсмъ не дловые разговоры, а иныя бесды, смшившія его за только что конченнымъ обдомъ. Эти бесды вспоминались ему еще ярче подъ звуки несмолкавшаго въ сосдней комнат смха.

— Я попросилъ бы васъ не представлять этого векселя, такъ какъ…— началъ Муратовъ и на минуту остановился:— такъ какъ этотъ вексель можетъ компрометировать жену Зимина…

Кречмеръ бросилъ на него лукавый взглядъ и, подмигнувъ ему, ударилъ его слегка, по колнк.

— Хорошенькая бабенка?— проговорилъ онъ.

Муратовъ постарался небрежно усмхнуться. Но его улыбка вышла какою-то плачевною и кислою.

— Такъ какъ же мы это сдлаемъ?— добродушно спросилъ Кречмеръ.— Надо, надо помочь ей! Что-жъ напрасно губить бабенку.

Муратовъ начиналъ оживать.

— Я дамъ вамъ вексель отъ себя, а этотъ вы уничтожите,— проговорилъ онъ.

— Ахъ, вы, фантазеры!— отвтилъ Кречмеръ, шутливо дотрогиваясь до его руки.— Такъ дла не длаются… Свой вексель вы дадите?.. Что значитъ вашъ вексель?..

Муратовъ хотлъ что-то сказать, но Кречмеръ повторилъ снова:

— Нтъ, вы мн скажите, что значитъ вашъ вексель?

Кречмеръ опять добродушно засмялся.

— Позвольте, вы же имете дло съ благороднымъ человкомъ.— проговорилъ Муратовъ въ смущенія.

— О!— поднялъ руку Кречмеръ съ серьезнымъ выраженіемъ лица.— Я никогда не сомнвался въ этомъ, никогда!

Онъ протянулъ руку Муратову и пожалъ его руку, точно увряя его въ своей преданности и въ своемъ уваженіи.

— Но у васъ нтъ средствъ,— продолжалъ онъ наставительнымъ тономъ.— Вы плохо распоряжаетесь деньгами… Знаете, въ чемъ главное различіе между вами нами, дловыми людьми? Скажите мн, знаете ли вы это?

Муратовъ затруднялся отвтомъ.

— Ну, я вамъ скажу,— пояснилъ Кречмеръ.— Мы наживаемъ рубли и тратимъ полтинники, вы же не наживаете и полтинниковъ, а тратите рубли! Вотъ и вся разница!.. Право!.. Другого различія между нами нтъ, вс мы люди…

Кречмеръ былъ доволенъ придуманнымъ имъ сравненіемъ, и вся его физіономія озарилась широкою улыбкою.

— Я женюсь,— проговорилъ Муратовъ: — женюсь на-дняхъ на очень богатой особ…

— А! На-дняхъ?.. на-дняхъ?.. Ну, у васъ, кажется, теперь еще не внчають,— произнесъ, что-то соображая, Кречмеръ.

— Я говорю: на-дняхъ, потому что постъ уже кончился, пройдутъ праздники, и въ первыхъ числахъ января будетъ моя свадьба,

— Могу спросить, на комъ?— вжливо освдомился Кречмеръ.

Муратовъ отвтилъ не вдругъ, точно ему было тяжело произнести здсь фамилію своей невсты.

— На Сухаревой,— отвтилъ онъ, наконецъ, собравшись съ силами.

— А-а! Прекрасная партія! Прекрасная партія! Поздравляю, поздравляю отъ души!— проговорилъ Кречмеръ, сновапожимая ему руку.— Значитъ, городскіе слухи врны. Я, признаюсь вамъ, не совсмъ доврялъ имъ… но я очень радъ, очень радъ за васъ…

— Вы понимаете, что я заплачу все тотчасъ посл женитьбы,— сказалъ Петръ Павловичъ.

— Да, да, большое состояніе, очень большое! Говорятъ, у двушки сорокъ или пятьдесятъ тысячъ годового дохода, не считая того, что ей оставитъ посл своей смерти мать.

— Кажется, что около того… Итакъ, вы видите, что вы ничмъ не рискуете, взявъ отъ меня вексель взамнъ векселя Зимина,— произнесъ Муратовъ.

Кречмеръ покачалъ головою.

— А если вдругъ…— Кречмеръ остановился и потомъ окончилъ:— если вы умрете до свадьбы?

Муратовъ смутно угадалъ, что Кречмеръ хотлъ сказать вовсе не то, что сказалъ: ‘а если вы лжете?’ ‘а если вы не женитесь?’ ‘а если вамъ откажутъ?’

— Ну, я постараюсь дожить какъ-нибудь до этого времени,— усмхнулся Петръ Павловичъ.— Женитьба моя — дло ршенное, помшать ей ничто не можетъ.

— Отчего же бы вамъ не взять у невсты теперь тысячъ десять-пятнадцать, чтобы расплатиться со мною вообще?— задумчиво произнесъ Кречмеръ.— Это было бы всего проще.

— Брать у невсты деньги наканун свадьбы!— воскликнулъ Муратовъ.— Это было бы уже слишкомъ!

— Да, да. Неловко!..— согласился съ серьезнымъ видомъ старикъ.— Но вдь вы же хотите выгородить Зимину въ этомъ дл… Надо такъ или иначе это уладить… Обмнить векселя Зимина на ваши векселя я положительно не могу… Теперь рисковать нельзя, тмъ боле, что за одинъ этотъ вексель, между нами будь сказано, мн дадутъ родственники Зиминой съ удовольствіемъ десять тысячъ… Я васъ увряю… Кром того…

Кречмеръ облокотился на ручку кресла и съ таинственнымъ видомъ нагнулся къ Муратову.

— Кром того, я сильно подозрваю, что мн былъ бы очень благодаренъ старшій Аносовъ, если бы я представилъ этотъ вексель Зимина, выданный на ваше имя, съ бланковой надписью его брата. Вы вдь, конечно, знаете, какіе слухи ходятъ объ отношеніяхъ этихъ двухъ братьевъ?..

Муратовъ поблднлъ, какъ полотно. Теперь онъ сообразилъ, что Кречмеръ дйствительно могъ разсчитывать на крупныя благодарности со стороны родственниковъ Зимина и со стороны старшаго брата молодого Аносова. Онъ теперь уже боялся, что Кречмеръ потребуетъ за этотъ вексель десятки тысячъ. Его била лихорадка. Въ эту минуту дверь въ кабинетъ отворилась, и въ нее просунулось длинное лицо одного изъ тощихъ конторщиковъ, племянника и наслдника бездтнаго вдовца Кречмера. Носъ этого конторщика походилъ теперь на тоненькій кончикъ свеклы, его совсмъ сузившіеся черные глазки блистали масломъ, широкій ротъ осклаблялся глуповатой улыбкой подгулявшаго человка, длинныя руки его игриво и весело болтались въ воздух, выдлывая какіе-то жесты. Въ другое время Муратовъ разразился бы неудержимымъ смхомъ при вид развеселившагося смиренника, напоминавшаго теперь брыкающагося и задирающаго хвостъ теленка, впервые попавшаго въ открытое поле.

— Прикажете ждать васъ или хать?— спросилъ онъ, подмигивая дяд.— Ахъ, мое почтеніе, господинъ Муратовъ!— обратился онъ развязно къ Муратову, который и не подозрвалъ, что тотъ знаетъ его фамилію.— Вы тоже съ нами-съ подете?.. Мы сегодня совсмъ того… кутнули… А что еще будетъ!

Длинныя руки замахали въ воздух.

— А-а!— ударилъ себя по лбу Кречмеръ.— Я. и забылъ! заболтался съ вами!.. Сейчасъ, сейчасъ иду!— отвтилъ онъ племяннику.

— Хорошо-съ!— отвтилъ племянникъ и обратился къ Муратову:— Прощайте-съ, господинъ Муратовъ!.. Пожелайте намъ хорошо веселиться!..

Молодой конторщикъ шаркнулъ ногой.

Казалось, онъ вознаграждалъ себя за вчное молчаніе и вчную неподвижность во время занятій въ контор. Черезъ минуту его длинноносая фигура скрылась за дверью.

— Да, такъ мы кончимъ этотъ разговоръ завтра,— сказалъ Кречмеръ Муратову.— Я готовъ сдлать вамъ услугу, признаюсь, бабенку мн эту жаль компрометировать… тысячъ десять, вроятно, покроютъ мои счеты съ вами… Но… но я попрошу васъ расплатиться наличными деньгами… ваши векселя тутъ не могутъ помочь… Теперь рисковать нельзя, такія времена… Но до суда, конечно, я не желалъ бы доводить дла… Тутъ и безъ того одно такое дло начинается… Вы вдь знаете Винтера, глупый такой мальчишка изъ прихвостней…

— Да, знаю…

— Ну, вотъ тоже, кажется, попался… Поддлалъ чеки отъ имени дяди… Дядя у него почтенный человкъ, съ деньгами… Дло будетъ скверное… Ужъ теперь такія времена… Вс хотятъ жить, а наживать умютъ немногіе…

Муратовъ всталъ и пошелъ, провожаемый Кречмеромъ. Онъ совершенно упалъ духомъ, его лицо было страшно блдно. Онъ машинально надлъ пальто, спустился съ лстницы. У подъзда, гремя мелкими бубенчиками, стояли дв бойкія тройки, взрывавшія копытами снгъ.

‘Мы наживаемъ рубли и проживаемъ полтинники, а вы не наживаете и полтинниковъ, а проживаете рубли’,— раздавалась въ голов Муратова фраза Кречмера.

‘Куда теперь хать?’ думалось ему. Въ театръ въ ложу Сухаревыхъ? Но возможно ли въ его положенія явиться въ ярко-освщенный театральный залъ? Онъ сознавалъ, что онъ выглядитъ, должно-быть, страшно. Домой? Но онъ сознавалъ, что нигд не найдетъ теперь себ покоя. Онъ взглянулъ на часы: было половина девятаго. Черезъ полтора, черезъ два часа кончится спектакль. Нужно убить это время и потомъ идти къ Сухаревымъ. Нужно ршиться на послдній шагъ: открыть все Юліи Николаевн. Что она подумаетъ о немъ? Не сочтетъ ли она его негодяемъ, который нарочно устраивалъ дло такъ, чтобы она не имла возможности отказать ему въ деньгахъ, отказаться отъ него? Продолжаетъ ли она любить его попрежнему? Не пробудилъ ли въ ея душ его проступокъ отвращенія къ нему? И зачмъ это онъ такъ безтактно извинялся передъ нею? Это еще боле возбудило ее противъ него. Онъ переживалъ теперь тяжелую пытку, онъ расплачивался за долгіе годы безпечальнаго житья. Нельзя ли обратиться къ кому-нибудь изъ богатыхъ пріятелей? Да, хороши эти богачи! Они тратятъ десятки тысячъ на подарки кокоткамъ и актрисамъ, но у нихъ почти никогда нтъ наличныхъ денегъ. Ни у одного изъ нихъ не найдется десяти тысячъ рублей для спасенія пріятеля. Да и поврятъ ли они ему? Не лучше ли спросить деньги у старухи Сухаревой? Но вдь она разболтаетъ все и сыну, и Юліи Николаевн, сынъ разскажетъ это всему городу, а Юлія Николаевна — о, она еще боле станетъ подозрвать его, Муратова, въ грязныхъ цляхъ, въ безчестныхъ планахъ. Нтъ, нужно испить до конца чашу этой горечи, нужно покаяться съ глазу на глазъ передъ Юліей Николаевной.

‘Бдная двушка, за что я заставляю тебя страдать!’ — почти вслухъ съ глубокимъ чувствомъ проговорилъ онъ.

Онъ торопился домой, блдный, смущенный, и заперся въ своей квартир. Онъ боялся, что къ нему кто-нибудь войдетъ. Передъ нимъ теперь встало все его прошлое, ему представлялось близкое объясненіе съ невстой, и его бросало въ жаръ и въ холодъ. Что онъ будетъ говорить? Какъ онъ будетъ объясняться? Онъ ничего не могъ придумать. Онъ чувствовалъ, что слезы подступаютъ къ его горлу, душатъ его. Его губы невольно шептали какія-то мольбы. Случайно его взглядъ упалъ на небольшой образокъ, висвшій высоко въ углу его спальни. Въ его голов промелькнула мысль, что онъ украшалъ стны своей квартиры пошлыми изображеніями голыхъ Фринъ и Психей и постарался запрятать повыше этотъ едва замтный образокъ, которымъ когда-то благословила его мать. Лучше бы ужъ совсмъ не вшать его, совсмъ изгнать изъ комнаты, чмъ стыдливо прятать его подъ потолокъ отъ взоровъ постороннихъ постителей. Да, лучше бы, но онъ боялся сдлать это, потому что хотя онъ и глумился часто надъ многими вопросами вры, а все-таки суеврно молился тайкомъ отъ всхъ въ трудныя минуты жизни. Теперь въ его голов мелькала мысль, что Богъ наказываетъ его за его глумленія, за его стремленіе казаться неврующимъ, за его молитвы, совершаемыя, какъ преступленіе, тайкомъ отъ всхъ. Онъ вспомнилъ, какъ разъ Аносовъ, смясь, замтилъ ему: ‘ого, ты и образа у себя повсилъ’, а онъ отвтилъ ему, красня: ‘да, это хозяйскіе, никакъ не желаютъ убрать ихъ!’ На его глаза навернулись слезы. Онъ опустился на колни, склонилъ къ полу свою голову и молился уже со слезами, шецча, какъ нервная женщина, вмсто молитвъ отрывистыя фразы: ‘Не попусти! не погуби! спаси меня!.. Прости мн мои грхи!.. Обрати меня на путь истины!.. Гршенъ я, много гршенъ передъ Тобою, но помилуй меня… помилуй!..’

Онъ былъ пришибленъ, униженъ, жалокъ.

XIX.

Около одиннадцатаго часа онъ вышелъ изъ дому.

— Пріхали господа изъ театра?— спросилъ онъ у швейцара Сухаревыхъ.

— Нтъ-съ, еще не прізжали,— отвтилъ швейцаръ.

— Я подожду!

Петръ Павловичъ сбросилъ пальто и прошелъ въ залъ. Заложивъ руки за спину, опустивъ голову, онъ тихо ходилъ изъ угла въ уголъ по комнат, слабо освщенной сверху лампой’ Иногда онъ останавливался, не то обдумывая что-то, не то прислушиваясь къ чему-то. Наконецъ, на улиц послышался шумъ подъзжавшаго экипажа. Раздались голоса. Онъ узналъ въ нихъ голоса генеральши Сухаревой, tante Catiche и Юліи Николаевны. У него замерло сердце, онъ готовъ былъ убжать, въ его голов мелькнула мысль: ‘достаточно приставить къ виску револьверъ, спустить курокъ, и вс испытанія кончатся’.

— Хорошъ, хорошъ, батюшка!— встртила его старуха.— Юлія чуть не захворала, поджидая тебя.

— Не могъ… задержали,— запинаясь, проговорилъ Петръ Павловичъ.

— Я ужъ думала, не захворали ли вы вдругъ,— заговорила tante Catiche.

— Нтъ… ничего…

Муратовъ едва переводилъ духъ. Юлія Николаевна молча поздоровалась съ нимъ и смутилась при вид выраженія его лица: онъ былъ не похожъ на себя.

— Чай подавайте!— обратилась генеральша къ лакею.— Мы сейчасъ придемъ въ столовую.

— Все готово-съ,— отвтилъ лакей.

Муратовъ тихо, запинаясь, прошепталъ Юліи Николаевн:

— Мн надо будетъ поговорить съ вами…

Юлія Николаевна вопросительно подняла на него глаза и въ смущеніи спросила:

— Сейчасъ?

— Посл чаю,— послышался отвтъ.

Чай прошелъ вяло. Болтала одна генеральша. Наконецъ, Юлія Николаевна поднялась и проговорила:

— Кузенъ, пройдемтесь по зал… Я устала сегодня сидть…

Они вышли.

Они вошли въ залу, прошли оттуда въ синюю гостиную. Юлія Николаевна, предчувствуя что-то недоброе, съ замирающимъ сердцемъ ждала, что онъ скажетъ.

— Жюли, вришь ли ты, что я тебя люблю?— наконецъ, проговорилъ онъ.

— Что за вопросъ?— прошептала она.— Ты знаешь… я выхожу за тебя замужъ…

Она была встревожена, смущена.

— Да, ты идешь за меня замужъ, ты дала мн слово, но ты не знала вполн моей прошлой жизни…

Она остановила его движеніемъ руки.

— Не говори мн о ней… Забудь о ней_%самъ… Ты самъ замтилъ мн, что это дурная жизнь…

— Да, дурная, проклятая жизнь, но я не могу забыть о ней, отдлаться отъ нея, покуда остаются ея слды,— горячо проговорилъ онъ.

Она сдвинула брови и удвоила вниманіе.

— Слды? Какіе? О чемъ ты говоришь?

— Я запуталъ свои денежныя дла…

Она опустила руки: ей вдругъ вспомнились слова сестры: ‘онъ женится на теб потому, что запуталъ свои денежныя дла’. Да, онъ слово въ слово повторилъ фразу ея сестры. Вообще онъ говорилъ все то, что говорила ея сестра. Можетъ-быть, онъ и точно женится на ней только ради поправленія своихъ денежныхъ длъ.

— Я это знаю,— тихо отвтила Юлія Николаевна.

— Знаешь?

— Да. Сестра мн говорила уже объ этомъ.

Онъ весь вспыхнулъ.

— А! Она говорила теб?— воскликнулъ онъ.— Она говорила, что я женюсь на теб, потому что мн нужны деньги, что имй я деньги, и я никогда не женился бы на теб?

— Да,— коротко и твердо отвтила Юлія Николаевна, взглянувъ прямо ему въ лицо своими ясными глазами.

Онъ смутился: дйствительно, онъ сначала хотлъ присвататься за нее ради денегъ, онъ хотлъ сдлать неизбжною эту свадьбу, чтобы выпутаться изъ денежныхъ затрудненій. Но разв теперь онъ не любилъ ея? Разв онъ промнялъ бы ее теперь на боле богатую невсту?

— И ты вришь ей?— спросилъ онъ.

Она взглянула куда-то въ сторону.

— Въ послднее время я сама не знаю, чему я врю и чему не врю,— болзненнымъ тономъ отвтила она.

— Жюли!— воскликнулъ онъ и припалъ къ ея рук.— Ты права! Ты права! Ты имешь право не врить мн, считать меня негодяемъ! Это самое страшное наказаніе за все мое прошлое! Посл, черезъ долгіе годы, я заслужу твое прощеніе, я завоюю твою любовь, твою вру въ мою искренность. Теперь же…

Онъ остановился, взволнованный, со слезами на глазахъ. Онъ былъ жалокъ въ эту минуту. До сихъ поръ такимъ жалкимъ, плачущимъ, слабымъ онъ являлся только въ своей спальн, когда его никто не видлъ. Теперь онъ являлся такимъ передъ другимъ лицомъ. Юлія Николаевна стояла, опустивъ голову, ждала, что онъ скажетъ. А у него все сильне и сильне подступали слезы, наконецъ, онъ не выдержалъ и зарыдалъ, опустившись на диванъ и закрывъ лицо руками.

— Я не могу, не могу!— прошепталъ онъ.— Это свыше моихъ силъ… Нтъ, пусть лучше длаютъ, что хотятъ… Пусть лучше судятъ…

Юлія Николаевна продолжала стоять. Ея брови были сдвинуты, выраженіе лица было серьезно, даже строго. Она походила теперь уже не на двочку, а на женщину, переживающую тяжелую внутреннюю борьбу. Прошло минуты дв, наконецъ, она подняла голову, подошла къ нему и провела рукою по его волосамъ. Въ этомъ жест было что-то материнское.

— Полно, Пьеръ,— тихо сказала она.— Говори мн все… Я выслушаю все спокойно…

Онъ, не поднимая головы, не глядя на нее, прильнулъ къ ея рук.

— Я… я… выдалъ фальшивые векселя,— тихо сказалъ онъ.— Ты, конечно, не знаешь, что это значитъ. Меня могутъ за это судить, сослать въ Сибирь… Но мало того, что я запуталъ себя, я запуталъ и Жоржа Аносова… Онъ пострадаетъ также… Это было подло… гнусно…

Юлія Николаевна, не шевелясь, слушала его.

— Завтра, послзавтра я долженъ заплатить по этимъ векселямъ или… У меня нтъ денегъ… Мн негд достать…

— Сколько нужно?— отрывисто спросила она.

— Десять, двнадцать тысячъ…

— Хорошо,— сухо отвтила она.

Онъ снова прильнулъ къ ея рук губами. Ему было стыдно глядть на нее. У него не хватило силъ уврять ее теперь въ своей любви. Онъ сознавалъ, что и ей въ эту минуту было тяжело его присутствіе. Онъ поднялся съ мста, сжалъ ея руку и пошелъ. Она не останавливала его, не шла его провожать, оставшись стоять у стола. Минуты черезъ дв она какъ бы опомнилась и прошла въ свою спальню. Къ ней вошла горничная.

— Не надо, я сама разднусь,— отрывисто проговорила Юлія Николаевна.

Горничная вышла. Юлія Николаевна опять впала въ раздумье. Она теперь уже совсмъ не походила на ту двочку, какою она была такъ недавно. Теперь ее не манило уже замужество, какъ что-то таинственно-прекрасное, какъ что-то неизвданно-обольстительное. Оно уже потеряло для нея всю свою поэтическую прелесть съ того дня, когда она побывала у Муратова. Тогда онъ своими животно-страстными ласками разбилъ ея двическія смутныя мечты о поэзіи любви, теперь, онъ пошатнулъ въ ней вру въ его любовь къ ней вообще. Что если онъ дйствительно ищетъ только ея денегъ? Что если онъ любитъ другую? Что, если его раскаяніе, его отвращеніе къ прежней разгульной жизни обусловливается только безденежьемъ? Вдь ея супружеская жизнь съ нимъ, утратившая въ ея глазахъ всю таинственную прелесть и заманчивость, сдлается мрачнымъ адомъ. Но какъ же отказать ему теперь, когда кром него она, какъ ей казалось теперь, ни за кого не ршится выйти замужъ? Не разсчитывалъ ли онъ именно на это, длая умышленно невозможнымъ для нея отступленіе? Не лгалъ ли онъ ей, когда говорилъ, что онъ любить ее и только ее одну? У кого спросить совта, гд искать поддержки? Она была одна, одна и одна, не знающая жизни, неопытная и безсильная. Если бы ее иначе воспитали, если бы у нея была разумная, любящая семья, она не сбилась бы съ пути, она не сдлала бы ошибокъ, она не мучилась бы теперь…

Часы шли за часами, а она не ложилась спать. Она то плакала, то молилась, то какъ-то стихала и серьезно задумывалась, но эти думы были тяжелы, такъ какъ он состояли изъ однихъ вопросовъ, на которые она не умла дать отвтовъ, и сознавала, что этихъ отвтовъ ей не дадутъ ни мать, ни сестра, ни братъ, ни tante Catiche. Они или не понимаютъ ничего, или изолгались, или ни о чемъ не задумывались. Ей теперь длались вс эти люди или противны, или жалки, она понимала, что они не могутъ ей служить руководителями… Но на что же она можетъ надяться? На время, на опытъ? Не подождать ли выходить замужъ, не присмотрться ли поближе къ людямъ и къ жизни? Не испытать ли любви Муратова отсрочкою свадьбы?..

Когда на другой день она проснулась, ея лицо сильно измнилось. Мать заботливо спросила ее:

— Здорова ли ты?

— Я? Ничего!— отвтила она.

Во время чаю она спросила мать:

— Мама, когда же мн будутъ длать приданое?

Генеральша оживилась, видя въ перспектив возможность разъзжать по магазинамъ.

— Да, надо будетъ поскоре начать,— отвтила она.

— Ты изъ своихъ денегъ будешь все длать?

— Ну да, и изъ своихъ, и изъ твоихъ! Надо будетъ взять твои деньги у мужа Мари.

— Да, ты возьми. Я хотла бы имть и у себя лично деньги, чтобы распоряжаться по своему усмотрнію.

— Ахъ, разумется, нельзя же предоставить все другимъ, нужно все длать по своему вкусу. Замтила ты вчера, какъ красивы были брильянты на Адели Муратовой?

— Да, очень хороши,— отвтила Юлія Николаевна, ничего не замтившая во время спектакля вслдствіе тревоги объ отсутствіи Петра Павловича.— Я хотла бы купить себ что-нибудь подобное.

— Да, да, это будетъ хорошо! Мы съ тобой подемъ. Я уврена, что эти брильянты куплены у Бодэна или у Зефтигена. Надо будетъ сегодня же объздить. Впрочемъ, самое лучшее будетъ заказать все по своему вкусу. Я на-дняхъ видла розу для волосъ — это просто прелесть! Вся сдлана изъ блыхъ брильянтовъ и только въ середин нсколько розовыхъ брильянтовъ и самыхъ свтлыхъ рубиновъ, нжность цвтовъ изумительная и при малйшемъ колебаніи она просто горитъ, горитъ… Хорошо бы теб заказать такую для поддержки подвнечнаго вуаля сзади. Это было бы эффектно: точно упавшая и запутавшаяся въ блондахъ роза…

— Да, да, это будетъ хорошо,— безсознательно согласилась Юлія Николаевна.

Генеральша напала на своего конька: она уже впередъ предвкушала вс наслажденія разъздовъ по магазинамъ, перерываніе товаровъ, примряніе вещей. Она говорила объ этомъ предмет съ тмъ захлебываніемъ, съ какимъ проголодавшійся обжора говоритъ о вкусныхъ блюдахъ.

— Но я все-таки попрошу дать мн лично на руки часть денегъ,— проговорила Юлія Николаевна.

— Хорошо, хорошо!

— Мн, мама, много, много нужно… Тысячъ пятнадцать… Я буду тогда знать, что и я богата…

У Юліи Николаевны замирало сердце: она боялась отказа.

— Ха-ха-ха!— захохотала генеральша.— Дать ей пятнадцать тысячъ, чтобы она знала, что и она богата! Дурочка моя! Ты думаешь, что пятнадцать тысячъ — богатство! Нашъ Яшка въ прошломъ году въ одинъ день поднесъ танцовщиц Неспловой однихъ брильянтовъ на двадцать тысячъ! И это такъ, ни за что, ни про что! А она будетъ считать себя богатой, имя въ рукахъ пятнадцать тысячъ! Посмотрю я, много ли ты на нихъ сдлаешь!

— Я, можетъ-быть, ничего не буду на нихъ длать, а положу въ шкатулку и буду знать, что у меня есть свои деньги,— замтила Юлія Николаевна.

— У тебя и есть свои деньги, но не пятнадцать, не двадцать тысячъ, а сорокъ пять тысячъ ежегоднаго дохода, кром того, что ты получишь посл меня,— проговорила генеральша, взявъ дочь за подбородокъ и цлуя ее въ лобъ.

Он встали изъ-за стола.

— Такъ ты мн дашь, мама, деньги?— спросила Юлія Николаевна.

— Хорошо, хорошо!— отвтила генеральша.— А мы, въ самомъ дл, сегодня же подемъ смотрть нкоторыя вещи для пряданаго. Погода, кажется, отличная… Ахъ, я совсмъ забыла!— вдругъ нахмурилась старуха.— Мари вдь хотла сегодня пріхать, вроятно, за тобою… Она, должно-быть, сейчасъ будетъ сюда!

— Я не поду боле къ ней!— рзко отвтила Юлія Николаевна.

— То-есть какъ же это?— въ недоумніи спросила мать, считавшая невозможнымъ серьезно возражать требованіямъ Марьи Николаевны.

— Да такъ: просто не поду — вотъ и все,— холодно отвтила Юлія Николаевна.

Старуха съ недовріемъ покачала головой. Она и радовалась тому, что ея дочь хочетъ остаться жить у нея, и не врила въ возможность этого счастья.

Черезъ полчаса, дйствительно, пріхала Марья Николаевна. Бросивъ пристальный взглядъ на нее, можно было замтить въ ней сильную перемну. Она словно похудла и была блдне, чмъ обыкновенно. Только при помощи довольно большихъ усилій она сохраняла равнодушный и спокойный видъ, стараясь скрыть свое внутреннее волненіе. Дло въ томъ, что послдніе дни были самыми тяжелыми днями въ ея жизни: ея мужъ, раздражаемый свтскими толками и предположеніями насчетъ близкой женитьбы Муратова на Юліи Николаевн, прізжалъ каждый день домой въ такомъ настроеніи, что не церемонился уже вовсе съ женою даже при слугахъ. Оскорбленія, упреки, угрозы, все это обрушивалось на нее, и, въ конц концовъ, слышалось одно и то же приказаніе привезти немедленно сестру въ ихъ домъ. Иногда можно было подумать, что онъ начинаетъ сходить съ ума отъ безсильной злобы, отъ сознанія, что не сегодня, такъ завтра ‘негодяй’ Муратовъ, въ качеств мужа Юліи Николаевны, получитъ право потребовать у него, у Николая Аносова, отчетъ по опек. Эта мысль приводила Аносова въ ярость, и онъ нападалъ на жену. Несмотря на всю свою выдержку, на всю привычку къ подобнымъ сценамъ, Марья Николаевна, говорившая словами мужа, одвавшаяся по вкусу мужа, любившая и ненавидвшая по вол мужа, падала духомъ и не знала, какъ помочь длу. Взять съ собой сестру отъ матери она не надялась и оттягивала, по возможности, попытку сдлать это. Но, наконецъ, настоянія мужа сдлались настолько невыносимыми, что она ршилась хать къ матери за сестрой, мало вря въ успхъ своей попытки. Она поздоровалась съ матерью, съ теткою и сестрой, перекинулась съ ними нсколькими фразами и, наконецъ, проговорила:

— Я за тобой пріхала, Julie.

— Я останусь здсь,— твердо проговорила Юлія Николаевна.

— Ахъ, ты совсмъ, какъ двочка, хочешь улизнуть отъ уроковъ,— улыбнулась небрежною улыбкою Марья Николаевна.— Твоя англичанка соскучилась уже о теб.

— Англичанка можетъ такъ же жить при мн здсь, какъ и у тебя, если мн вздумается продолжать занятіе англійскимъ языкомъ,— сухо отвтила Юлія Николаевна.

Генеральша и tante Catiche сидли, какъ на иголкахъ, уже предчувствуя бурю. Имъ, кажется, очень хотлось спрятать свои головы и заткнуть свои уши, чтобы не видть и не слышать предстоявшаго сраженія. Марья Николаевна нахмурилась.

— Я тебя не понимаю,— проговорила она.

— Мн кажется, дло такъ просто, что его не трудно понять,— отвтила Юлія Николаевна.— Я хочу жить у матери, а не въ чужомъ дом — вотъ и все!

— Ахъ, я не знала, что ты считаешь мой домъ чужимъ домомъ!— обидчиво проговорила Марья Николаевна.

— Не твой домъ, а домъ твоего beau p&egrave,re, домъ твоего мужа,— пояснила Юлія Николаевна.— Ты сама въ немъ чужой человкъ…

Марья Николаевна взглянула на мать, какъ бы требуя ея поддержки, но генеральша торопливо встала и начала усердно отыскивать что-то на этажерк. Марья Николаевна не выдержала и вспылила.

— Это кто же теб присовтовалъ остаться здсь? Твой женихъ, monsieur Mouratoff, конечно? Ему здсь удобне вскружить теб окончательно глупую головку.

— Напротивъ того, ему было бы удобне, если бы я была у тебя,— усмхнулась Юлія Николаевна.— Напоминая мн постоянно о немъ, браня его постоянно при мн, ты только пробудила бы во мн еще большую любовь въ кузену. Здсь же я могу видть его самого, могу узнать сама вс его дурныя стороны.

— О, Боже мой, какое самомнніе!— съ ироніей воскливнула Марья Николаевна.— Какъ это ты разсмотришь его дурныя стороны, вшаясь ему на шею и только дожидаясь первой возможности выйти замужъ за этого…

— Пожалуйста, не доканчивай,— перебила ее Юлія Николаевна.— Никто не вшается здсь на шею кузену Пьеру, никто не торопится выйти за него замужъ. Выйду ли я за него — это еще вопросъ, но что я не выйду за него раньше, чмъ черезъ годъ — это несомннно.

Марья Николаевна съ недоумніемъ посмотрла на сестру и потомъ, словно что-то сообразивъ, съ ироніей передернула плечами:

— Ахъ, вроятно, институтская размолвка!— проговорила она.

— Ты ошибаешься, Marie, считая меня ребенкомъ,— отвтила Юлія Николаевна.— Можетъ-быть, ты и была права прежде, но я за эти дни много выросла,— съ горечью прибавила она.

Марья Николаевна нсколько смутилась. Въ ея душ опять мелькнуло подозрніе насчетъ дйствительныхъ отношеній Муратова къ ея сестр:

— Я, право, ровно ничего не понимаю,— проговорила она въ замшательств.

— Ты мн говорила, что кузенъ Пьеръ любитъ не меня, а мои деньги,— сказала Юлія Николаевна.— Но вдь этоже можно будетъ сказать о каждомъ жених, который присватается за меня. Мое богатство ни для кого не тайна. Я люблю кузена Пьера и хотла бы думать, что онъ любитъ меня не за одн деньги! Для того, чтобы убдиться въ этомъ, я ршилась подождать годъ, присмотрться къ нему, проврить его…

У Марьи Николаевны промелькнула въ голов мысль о томъ, что въ продолженіе года Муратовъ можетъ совсмъ запутаться въ долгахъ.

— Ну, а если, онъ черезъ годъ будетъ не въ состояніи жениться на теб?— проговорила она, глядя испытующлмъ взглядомъ на сестру и вспоминая ея слова о томъ, что теперь она должна выйти замужъ за Муратова.

— Тогда я не выйду ни за кого,— твердо отвтила Юлія Николаевна.

Марья Николаевна опять смутилась. Опять подозрнія сильне закопошились въ ея голов. Если сестра не выйдетъ замужъ — это не бда, они, Аносовы, дольше могутъ играть ея деньгами, дольше могутъ опекать ее. Да, она и не выйдетъ замужъ, потому что Муратовъ въ годъ успетъ окончательно запутаться въ долгахъ, и еще въ какихъ долгахъ! Но для чего же сестра хочетъ жить у матери? Не лучше ли, не выгодне ли переманить ее къ себ?

— Я, Julie, не имю ничего противъ твоего ршенія, длающаго честь твоей разсудительности,— довольно ласково сказала Марья Николаевна.— Но я надюсь, что ты не останешься здсь. Maman уже мало вызжаетъ въ свтъ, она…

— Мн не для чего теперь вызжать въ свтъ,— перебила ее Юлія Николаевна.— Вдь туда невстъ на смотръ женихамъ вывозятъ, а мн уже не нужны женихи. Да, кром того, Маша, ты меня всегда учила приличіямъ,— не безъ ироніи замтила она:— и я теперь вполн понимаю, какъ неприлично мн жить въ дом сестры, когда у меня есть домъ моей матери, мой домъ. Я компрометировала бы мать, живя не съ нею, точно она недостойна, чтобы ея дти жили подъ ея надзоромъ и зашитой.

Генеральша быстро обернулась отъ этажерки и бросила не то благодарный, не то торжествующій взглядъ на младшую дочь. Марья Николаевна въ смущеніи старалась найти въ своемъ ум возраженія, но его не являлось.

— Ты… ты не такъ смотришь,— начала она.

— Нтъ, Маша, я именно такъ смотрю на дло, какъ слдуетъ,— перебила ее Юлія Николаевна.— Ты могла оправдывать мое пребываніе въ твоемъ дом, а не здсь, только необходимостью вывозить меня въ свтъ или пренебреженіемъ, недовріемъ къ нашей матери. Но первое теперь не нужно, а второе… Я надюсь, что ты не станешь утверждать, что наша мать не иметъ права требовать, чтобы ея дочь жила у нея?

Марья Николаевна снова вспылила.

— Ты длаешь мн дерзости, ты хочешь поссорить со мною maman!— нервно воскликнула она.

— Ты напрасно сердишься,— отвтила Юлія Николаевна.— Ты вообще нынче слишкомъ много волнуешься… Я ничего не хочу, я просто ршилась остаться здсь и останусь, покуда мама не выгонитъ меня.

— О, Юля!— воскликнула генеральша и протянула ей руку.

Юлія Николаевна поцловала ея руку и, улыбаясь, обратилась къ Марь Николаевн.

— И за что ты сердишься, зачмъ ты такъ гонишься за дрянной, за глупой двчонкой, какъ ты всегда называешь меня?— проговорила она.— Разв ты меня любила? Разв ты заботилась обо мн? Разв ты меня научила чему-нибудь? Нтъ, ты только говорила мн, что не прилично, что не принято, что безтактно. Больше я ничего не слышала отъ тебя. Ты даже не могла дать мн объясненій, когда я тебя спрашивала: почему же то или другое не принято, не прилично, безтактно? Ты, вроятно, и сама этого не знала, я говорила потому, что такъ теб сказали Аносовы… Ты вдь только у нихъ и научилась всему этому, а не въ нашей вульгарной семь… Если бы ты давала мн боле серьезные совты, мн не пришлось бы передумать, перечувствовать, пережить того, что я испытала въ послдніе дни…

— Что за мщанство! Попреки!— воскликнула съ презрніемъ Марья Николаевна, плохо скрывая свое все возраставшее волненіе.

Юлія Николаевна бросила на нее холодный взглядъ и съ ироніей вопросительнымъ тономъ сказала:

— Это, врно, тоже не принято въ свт?

— Maman, я, кажется, становлюсь лишнею въ вашемъ дом, гд меня можетъ оскорблять каждая двчонка,— проговорила задыхающимся голосомъ Марья Николаевна, поднимаясь съ мста.

— Она мн такая же дочь, какъ ты,— отвтила генеральша.

— Да, но она еще слишкомъ молода, чтобы…

— Ну, полно, полно,— перебила ее генеральша.— Я очень рада, что теперь я буду не одна…

— Я врю, что вамъ весело съ нею, но я хлопочу о ней, о ея счастьи,— замтила Марья Николаевна.— Она сама говоритъ, что она ни за кого не выйдетъ замужъ, кром Муратова, и что свадьбу съ нимъ она откладываетъ на годъ… Въ этотъ годъ она окончательно скомпрометируетъ себя въ глазахъ общества, а за Муратова, между тмъ, не выйдетъ… Что же будетъ посл?

— Ты уврена, что я не выйду за него?— спросила Юлія Николаевна.

— О, конечно! Вдь ему нужна ты именно теперь, а не черезъ годъ! Онъ сдлаетъ все, чтобы принудить тебя выйти за него теперь, потому что черезъ годъ эта милая личность будетъ уже сидть гд-нибудь въ долговомъ или даже на скамь подсудимыхъ…

Въ лиц Марьи Николаевны мелькнуло какое-то злорадное выраженіе, котораго она по могла скрыть.

— И ты этому радуешься?— спросила Юлія Николаевна.— Ахъ, Маша, Маша, какую сухую и черствую женщину сдлали изъ тебя Аносовы…

Марья Николаевна вспыхнула и хотла что-то возразить, но у нея захватило духъ: ей стало вдругъ невыносимо тяжело.

— Пожалуйста, не возражай,— остановила ее сестра.— Я не знаю, чего бы я ни сдлала, чтобы спасти отъ гибели не только друга моего дтства, но просто совсмъ посторонняго человка, близкаго къ гибели, а ты радуешься этому… А вдь было время, Маша, когда ты была такъ же добродушна, какъ вся наша семья… И странно бы намъ не быть добрыми, когда у насъ только птичьяго молока недостаетъ… А теперь… Нтъ, Маша, ужъ лучше быть женой Муратова, чмъ женой такого мужа, который сдлаетъ изъ жены такую сухую и черствую женщину, какую сдлали изъ тебя.

Марья Николаевна чувствовала, что сестра унижаетъ, разбиваетъ, топчетъ ее въ грязь, и потеряла всякое самообладаніе. Она уже не горячилась, но готова была расплакаться: слезы такъ и душили ее…

— Да, я, дйствительно, вижу, что твое присутствіе въ моемъ дом было бы величайшимъ моимъ несчастіемъ,— сказала она, черезъ силу сдерживая слезы.

— И все-таки ты дорого бы дала за то, чтобы я перехала снова къ теб,— тихо и грустно замтила Юлія Николаевна:— потому что ты уже теперь дрожишь при мысли, какъ ты воротишься домой безъ меня, какъ объяснишь мужу мое нежеланіе перехать къ теб…

Это былъ послдній мткій ударъ. Марья Николаевна вздрогнула, сдлала шагъ впередъ и вдругъ истерически зарыдала.

— Господи!.. За что, за что ты меня топчешь въ грязь… разбиваешь во мн все, все!— тихо, болзненно прошептала она, закрывая лицо руками и опускаясь на стулъ.

— Бдная Маша, ты очень, очень несчастлива!— проговорила со вздохомъ Юлія Николаевна.

— И это радуетъ тебя… доставляетъ теб торжество!— рыдала Марья Николаевна.

— Полно, Маша, не говори того, во что ты сама не вришь,— съ чувствомъ замтила Юлія Николаевна.— Лучше подумаемъ вмст, какъ отвратить отъ тебя семейную бурю… Я теб сказала, что я на годъ откладываю свою свадьбу… Чтобы прекратить толки о себ и Муратов, я поду за границу… Вдь ты, мама, свезешь меня, покажешь мн Европу?— обратилась она къ матери.— Кстати, мы въ Париж у Ворта нсколько платьевъ для приданаго закажемъ…

— Да, да, это отлично!— согласилась генеральша.— Мн давно хотлось самой побывать у него…

— А какъ же я?— спросила робко tante Catiche.

— Тетя, разв мы можемъ ухать безъ васъ? А вдь вамъ все равно, гд дремать? Въ купэ вагоновъ еще лучше дремлется, чмъ дома,— съ улыбкой сказала Юлія Николаевна.

— Да, мн все равно,— согласилась успокоенная tante Catiche.

— Вотъ ты и скажи, Маша, мужу, что ты уговорила меня и на отсрочку брака, и на поздку за границу для прекращенія сплетенъ и моихъ безтактностей,— говорила Юлія Николаевна сестр.— И твой мужъ будетъ доволенъ тобою…

Марья Николаевна уже не плакала, но она сидла съ низко опущенной головой, съ видомъ униженной, опозоренной женщины. Впервые въ жизни ее довели до того, что она созналась передъ другими въ своемъ несчастьи, впервые въ жизни ей протягивали руку помощи, чтобы спасти ее отъ семейныхъ бурныхъ сценъ. Она не сознавала, что ей нужно сказать, что ей нужно сдлать. Какъ-то машинально она поднялась съ мста, разсянно протянула руку матери и проговорила:

— Мн пора!

Когда она сла въ карету, она не помнила, простилась ли она съ сестрою и tante Catiche или нтъ, сказали ли ей о дн отъзда за границу или нтъ. Но чмъ ближе она подъзжала къ своему дому, тмъ сильне въ хаос ея мыслей начинала выдляться мысль о томъ, что надо приготовиться къ разговору съ мужемъ. Испытанное ею униженіе, сознаніе своего несчастнаго положенія, все это подавлялось теперь чувствомъ привычнаго страха передъ мужемъ и соображеніями о томъ, какъ лучше, какъ искусне предотвратить его гнвъ.

— А, пріхала! Одна?— встртилъ ее вопросомъ мужъ.

— Да,— отвтила Марья Николаевна.— Случились такія интересныя перемны… Вообрази себ, что я добилась отсрочки брака Julie на годъ… Кром того, Julie съ maman и tante Catiche удутъ на-время за границу.

— Да-а?— удивился Аносовъ.

— Это мн не легко далось,— сказала Марья Николаевна.

— На колняхъ просила и плакала,— съ грубой ироніей замтилъ онъ.— У тебя глаза, какъ у кролика.

— Да, немного поплакала,— отвтила Марья Николаевна.— Все же жаль разстаться со всми близкими, хотя я и знаю, что это необходимо… Вдь ты самъ же говорилъ, что хоть бы на годъ отсрочить этотъ бракъ, и тогда сто не будетъ вовсе…

— Ну-да, ну-да. Теперь бы мн только узнать, кому долженъ Муратовъ,— задумчиво сказалъ Аносовъ.— Я бы нашелъ человка, который скупилъ бы его векселя… Ну, да теперь это можно обдлать исподволь…

Тотчасъ по отъзд Марьи Николаевны, Юлія Николаевна обратилась къ матери:

— Мама, теперь денегъ, денегъ на приданое въ награду за побду!— проговорила она и постаралась разсмяться, обнимая мать.

— Хорошо, хорошо, милая, умная моя двочка!— съ горячимъ чувствомъ говорила генеральша, цлуя при павшую къ ея плечу дочь.

Черезъ нсколько минутъ Юлія Николаевна прятала уже въ карманъ болыцую пачку облигацій городского кредитнаго общества и говорила:

— О, какая я теперь богачиха!

Генеральша хохотала отъ души надъ ея восторгомъ, не замчая, что ея лицо покрывается пятнами, что ея движенія какъ-то лихорадочны.

XX.

Рано утромъ проснулся Петръ Павловичъ Муратовъ, блдный, похудвшій, встревоженный. Ему опять и опять вспоминались вс давно и недавно пережитыя имъ событія, и онъ то краснлъ, то блднлъ за нихъ. Отдлаться отъ этихъ воспоминаній, отдаться другимъ мыслямъ у него не было силъ, эти воспоминанія, какъ страшный кошмаръ наяву, давили, угнетали его мозгъ. Онъ не врилъ въ свое спасеніе, ему все казалось, что случится еще что-нибудь такое, что помшаетъ его спасенію, и ему представлялась картина суда — суда гласнаго, съ присяжными засдателями, съ прокуроромъ и защитникомъ, съ знакомой великосвтской публикой, съ нимъ, Муратовымъ, на скамь подсудимыхъ, по его тлу пробжала дрожь, когда ему представлялось, какъ будетъ безпощадно топтать его въ грязь прокуроръ, какъ унизительно станетъ его оправдывать адвокатъ, ссылаясь на его легкомысліе, на его недоразвитость, на его неумлость. Съ одной стороны онъ явится какимъ-то закоснлымъ въ разврат негодяемъ, не имющимъ ничего святого, представителемъ кутежа, лишеннымъ всякаго понятія о нравственности преступникомъ, съ другой стороны, онъ предстанетъ передъ обществомъ какимъ-то безхарактернымъ, недалекимъ по уму, легкомысленнымъ и глуповатымъ человкомъ, который былъ увлеченъ средою на путь ошибокъ и заблужденій. Эти два человка — прокуроръ и адвокатъ — станутъ рыться въ его душ и одинаково, обвиняя и защищая его, унизятъ его и стащутъ съ того пьедестала, на которомъ онъ стоялъ до сихъ поръ въ глазахъ своего муравейника. Нтъ, если онъ не достанетъ денегъ, онъ пуститъ себ пулю въ лобъ. А что же тогда будетъ съ Жоржемъ Аносовымъ, съ Зиминою? Вдь только онъ еще можетъ кое-какъ выгородить ихъ на суд. Безъ него они погибнутъ. Это будетъ послдняя его подлость, самая крупная подлость въ жизни. Нтъ, нтъ, онъ не иметъ права губить ихъ, онъ долженъ испить чашу униженія до дна и тогда, когда ихъ оправдаютъ, а его осудятъ, онъ можетъ покончить съ собою. Судъ будетъ его послднею попыткою, послднею казнью.

Ходя по комнат, онъ часто подходилъ къ окну, наконецъ, его вниманіе остановили запряженныя четвернею дроги, подъхавшія къ противоположному дому. Онъ вспомнилъ о Зимин, вспомнилъ, что онъ былъ глубоко виноватъ передъ этимъ человкомъ, передъ его женою. Онъ не зналъ, что онъ былъ подстрекателемъ къ убійству этого человка, но онъ зналъ, что онъ заставлялъ жену этого человка обманывать мужа, что онъ разбилъ ея жизнь. Остановившись у окна, онъ смотрлъ, какъ разсыпали по дорог ельникъ, какъ одвались факельщики, какъ оправлялись траурные лакеи, какъ собирались похоронные гости, какъ прошли пвчіе. Наконецъ, пріхало духовенство. Толпа праздныхъ звакъ, сильно возраставшая съ каждою минутою, заволновалась и плотне сдвинулась у подъзда. Минутъ черезъ десять, черезъ пятнадцать, показались въ дверяхъ подъзда пвчіе, одтые въ красивые кафтаны, за ними шли дьяковъ и священники, вотъ показался и гробъ. Муратовъ тревожно искалъ глазами кого-то въ этой густой и пестрой толп празднаго народа, сошедшагося посмотрть на чужія похороны… А вотъ и она! Софья Дмитріевна, маленькая, похудвшая, похожая на умирающаго ребенка, почти не шла, а волочилась за гробомъ, распустивъ длинный шлейфъ, таща его по снгу и по грязи. Опустившись на чьи-то руки, поддерживавшія ее съ обихъ сторонъ, свсивъ безпомощно на грудь свою головку, она сама походила на блдный, бездыханный трупъ, который насильно волокли за гробомъ… У Муратова сжалось сердце: вдь это онъ, одинъ онъ, разбилъ эту жизнь… А если бы онъ зналъ, что онъ не только разбилъ ея надежды, но и отравилъ все ея будущее угрызеніями совсти! Дроги тронулись,— молодую, безпомощную женщину поволокли за ними, какъ какой-то мшокъ, по снгу. Онъ не могъ боле смотрть на нее, онъ опустился на стулъ и закрылъ лицо руками.

Черезъ нсколько минутъ онъ очнулся и всталъ съ мста.

‘Недостаетъ еще, чтобы ее повели на скамью подсудимыхъ за меня!’ — воскликнулъ онъ и быстро взглянулъ на часы.

Было еще половина одиннадцатаго, и идти къ Сухаревымъ было рано. Ему казалось, что время тянется убійственно медленно. Въ эти минуты у него все сильне и сильне росъ страхъ, что Юлія Николаевна можетъ не достать денегъ. Ему казалось даже, что она наврное не достанетъ денегъ: своихъ денегъ у нея не было на рукахъ, у матери она посовстится спросить, мать, наконецъ, можетъ не дать… Ему хотлось поскоре узнать результатъ ея попытки. Но когда настала минута идти къ ней, у него проснулся стыдъ. Ему было совстно идти къ ней, совстно глядть на нее. Онъ сознавалъ, что она можетъ взглянуть на него, какъ на негодяя, какъ на мерзавца, пользующагося выгодами своего положенія, чтобы эксплуатировать ее. Вдь она, наврное, не спала эту ночь и много думала о немъ, о его поступк. Къ какимъ выводамъ пришла она? Могли ли быть эти выводы въ его пользу? Была ли хоть одна черта въ его поведеніи, говорящая за него? Нтъ, нтъ, его можно было обвинить во всемъ, но оправдывать его было не за что.

Когда онъ входилъ въ домъ Сухаревыхъ, онъ чувствовалъ дрожь во всемъ тл. Ему было легче говорить съ Зиминой, ему было легче говорить съ Кречмеромъ, чмъ смотрть теперь на Юлію Николаевну. Юлія Николаевна уже ждала его. Она была блдна посл безсонно проведенной ночи, но казалась спокойною, сдержанною, какъ человкъ, поршившій мучившіе его сомннія и вопросы. Взглянувъ на Муратова, она сразу поняла, что онъ испытываетъ страшныя муки.

— Кузенъ, вотъ деньги,—тихо сказала она, торопливо передавая ему бумаги.— Тутъ пятнадцать тысячъ. Можетъ-быть, у васъ еще есть долги. Заплатите ихъ вс.

Она говорила ему теперь ‘вы’, а не ‘ты’ безъ умысла, безсознательно, просто потому, что на ея языкъ не подвертывалось слово ‘ты’.

— Вы меня презираете,— тихо сказалъ онъ, опустивъ голову.

Она не могла ничего отвтить,—ни да, ни нтъ. У нея стснялось дыханіе.

— Я заслуживаю вполн всего, всего, что вы должны теперь чувствовать ко мн,— съ глубокимъ чувствомъ проговорилъ онъ.— Я размозжилъ бы себ голову, если бы въ этомъ несчастномъ дл былъ замшанъ только я, а не другія, ни въ чемъ не виновныя личности…

Она тяжело вздохнула. Ей было жаль его, она сознавала, что его нужно бы ободрить, утшить, но она чувствовала, что теперь она не въ силахъ говорить съ нимъ, утшать его. Ей было тяжело даже и слушать его. Она старалась не смотрть на него, не встрчаться съ нимъ глазами. Ей хотлось только одного, чтобы онъ скоре ушелъ.

— Я боюсь, что вся эта исторія никогда, никогда не изгладится изъ вашей памяти, и вы никогда не будете попрежнему любить меня,— прошепталъ онъ со слезами на глазахъ.

— Любить!— вырвалось у нея восклицаніе, и она, словно испугавшись чего-то, проговорила:— Ступайте, кузенъ… Мы теперь не женихъ и не невста… мы просто, по-старому, родные…

— Вы мн отказываете?— воскликнулъ онъ, съ испугомъ поднимая на нее глаза.

— Нтъ… но теперь… теперь я не могу выйти за васъ… Я такъ ршила… Я думала объ этомъ… много думала и ршила… Это и для васъ лучше… Черезъ годъ, черезъ полтора… Но теперь — теперь вы не можете быть моимъ мужемъ…

У нея на каждомъ слов обрывался голосъ. Онъ хотлъ сказать что-то, но она перебила его:

— О, кузенъ, забудьте обо всемъ, что было между нами… забудьте, что вы сватались за меня, что я дала вамъ слово… Вы свободны…

Онъ опять хотлъ что-то сказать, но она быстро проговорила:

— Идите, идите!..

Онъ безмолвно повиновался ей, онъ пошелъ и услышалъ за собою глухія рыданія. Онъ быстро вернулся къ ней, но она махнула рукой и, прошептавъ: ‘Не надо… не надо!’ — скрылась изъ комнаты.

Онъ былъ уничтоженъ. Теперь его грызло раскаяніе за его поведеніе съ этой двушкой, ему жгли руки деньги, находившіяся у него въ карман. Ему казалось, что боле унизить его было невозможно: отъ него точно откупались, только бы избавиться отъ его сватовства, отъ его ухаживаній. Но вдь онъ стоитъ этого, она не могла теперь смотрть на него иначе, какъ на негодяя. Она не могла не бояться брака съ нимъ, потому что все — его недавнее поведеніе, ея сестра, его послдняя просьба о деньгахъ,— все говорило противъ него. Но поправить сдланнаго было нельзя. Онъ не могъ даже отдать назадъ эти проклятыя деньги, потому что отъ нихъ зависло теперь спасеніе Аносова и Зиминой.

Минутъ черезъ десять онъ былъ уже у Кречмера. Кречмеръ принялъ его, по обыкновенію, съ офиціальною сухостью. На лиц стараго жида не осталось и слда отъ того настроенія, въ которомъ видлъ его Муратовъ послдній разъ. Длецъ былъ снова холоднымъ и сухимъ дльцомъ, съ зоркими глазами и односложными отвтами.

— Я вамъ принесъ деньги, чтобы получить обратно свои векселя,— сказалъ коротко Муратовъ.

— Очень радъ,—отвтилъ Кречмеръ.— Мы, кажется, уговорились за десять тысячъ?

— Да,— отвтилъ Муратовъ, вынимая деньги.

— Вы сейчасъ получите векселя.

Кречмеръ всталъ и удалился въ свой кабинетъ, затворивъ за собою двери. Минутъ черезъ десять онъ вынесъ векселя и положилъ ихъ около себя. Муратовъ подалъ ему деньги. Кречмеръ пересчиталъ ихъ два раза и подвинулъ векселя къ Муратову.

— Кажется, вс,— проговорилъ старикъ.

— Да, вс!— отрывисто сказалъ Муратовъ, торопливо собирая векселя.

Онъ даже не простился съ старикомъ, торопясь домой.

Онъ сознавалъ теперь, что онъ спасенъ, что ему уже не грозятъ никакія опасности. Онъ дышалъ теперь свободне, но не былъ ни спокоенъ, ни веселъ. Онъ выглядлъ какимъ-то подавленнымъ, униженнымъ. Иногда по его тлу пробгала дрожь, когда онъ опять вспоминалъ, какая участь грозила ему, ясно представляя себ, какимъ жалкимъ предсталъ бы на судъ онъ, блестящій петербургскій фатъ, державшійся такъ надменно, смотрвшій съ такимъ презрніемъ на толпу, выказывавшій всегда бретерскія наклонности. Порой ему становилось до боли стыдно, когда онъ вспоминалъ послднее свое свиданіе съ Юліей Николаевной, которая, какъ казалось ему, должна теперь презирать, ненавидть его. Среди этихъ думъ ему вдругъ пришло въ голову, что его испытанія еще не кончены, что онъ еще не покончилъ съ Софьей Дмитріевной, что ее нужно извстить о выкуп векселя, что она можетъ разсказать объ этомъ вексел. Ея видъ, ея слова во время ихъ послдняго свиданія поразили его, заронили въ немъ мысль, что она какъ будто помшалась, что она можетъ выдать всмъ и каждому ихъ тайну. Онъ ршился написать ей коротенькое письмо, чтобы извстить ее объ уничтоженіи векселя и сказать о своемъ намреніи ухать изъ Петербурга. Онъ слъ къ письменному столу и сталъ писать:

‘Милостивая Государыня
Софья Дмитріевна!

‘Вексель находится въ моихъ рукахъ, и я его уничтожаю…’

Онъ остановился, зачеркнулъ написанное и задумался. Черезъ минуту онъ писалъ снова:

‘Не бойтесь теперь ничего, мн удалось устранить всякую опасность…’

Эти слова снова были зачеркнуты, и на мсто ихъ появилась фраза:

‘Вс дла улажены благополучно…’

Наконецъ, онъ бросилъ перо, всталъ и сталъ ходить но комнат

— Разв возможно писать о такихъ вещахъ! Это просто безуміе! Я точно мальчикъ поступаю!— пробормоталъ онъ въ волненіи и, скомкавъ бумажки, бросилъ ихъ въ каминъ.

Вдь эта бумажка могла попасть кому-нибудь въ руки. Кто могъ поручиться, что Софья. Дмитріевна прочтетъ его письмо и тотчасъ же его уничтожитъ? Она совсмъ растерялась, она, быть-можетъ, больна, и его письмо можетъ попасться въ чужія руки. Мало ли преступленій открывалось по самой ничтожной неосторожности преступниковъ. Такія объясненія должны длаться съ глазу на глазъ. Онъ долженъ еще разъ видть эту женщину, переговорить съ нею. Что, если она упадетъ къ его ногамъ и будетъ просить его не покидать ее? Неужели онъ долженъ будетъ добивать ее, и безъ того убитую, говоря ей, что онъ не любитъ уже ее, что онъ и не любилъ ее никогда, а просто игралъ ея любовью по легкомыслію, по втрености, по привычк къ любовнымъ интрижкамъ? Но если онъ не порветъ разомъ своей связи съ нею, то онъ только запутаетъ еще боле свои отношенія. Онъ былъ какъ на горячихъ угольяхъ.

Ему было и страшно идти къ Зиминой, и хотлось скоре разрубить этотъ послдній узелъ. Но идти къ Зиминой раньше вечера было невозможно: у нея, вроятно, были теперь гости и родные, оставшіеся посл похороннаго обда. Надо было ждать вечера. Кстати онъ вспомнилъ о вещахъ Зиминой, перебранныхъ имъ у нея и заложенныхъ у ростовщиковъ. Эти вещи нужно сейчасъ же выкупить и отдать ей, чтобы посл, не встртить необходимости еще разъ видться съ нею. Онъ сходилъ за вещами и вечеромъ направился къ квартир Зиминыхъ. На его стукъ въ дверь кухни Зиминыхъ вышла Дарья.

— Могу ли я видть Софью Дмитріевну?— спросилъ Муратовъ.

— Барыни нтъ. Ихъ увезли-съ,— отвтила Дарья.

— Увезли? Кто? Куда?— быстро спросилъ Муратовъ, испугавшись чего-то.

— Тетенька покойнаго Леонида Григорьевича увезли-съ къ себ. Барыня никакъ здсь оставаться не могли и захворали… совсмъ ровно не въ своемъ ум стали… А тетенька покойнаго Леонида Григорьевича у мадамы номеръ, снимаетъ, такъ тамъ у нихъ комнатка была свободная, ну, он и увезли Софью Дмитріевну…

Муратовъ молчалъ и не трогался съ мста, хотя ему и не для чего было здсь оставаться.

— Ужъ такъ-то убивались он, такъ-то убивались, что я и сказать не могу,— продолжала Дарья въ сотый разъ разсказывать жалостную исторію своей барыни.— Какъ это только панафиду служить начнутъ, станутъ он въ уголокъ, не шевельнутся, да вдругъ взглянутъ это на покойника-то, крикнутъ: ‘не могу, не могу!’ и начнутъ это на полу биться, биться, ровно въ падучей. Поднимутъ это ихъ, отнесутъ въ другую комнату, посадятъ въ кресло, въ чувствія начнутъ приводить, ну и стихнутъ он немного. Священникъ кончитъ эту панафиду, разоблачится, тоже къ нимъ придетъ, говоритъ: ‘Не убивайтесь, сударыня, это великій грхъ убиваться. Богъ все къ лучшему длаетъ. Все въ Его вол. Вашъ супругъ былъ человкъ болзненный и жить никакъ не могъ, а только мучился. Богъ прекратилъ его страданія и успокоилъ его. Вамъ нужно покориться Его святой вол и молиться объ упокоеніи души усопшаго, почтить добрыми длами его память. На поминовеніе его души въ церковь вкладъ сдлать или тамъ бднымъ помочь’. Говоритъ это священникъ таково жалостно, а барыня сидитъ, ручки висятъ какъ плети, голова на грудь свалилась, и нтъ отъ нея ни гласу, ни послушанія…

Муратовъ стоялъ, опустивъ голову, и молча, забывшись, слушалъ Дарью.

— Барыня-то это сидитъ, ровно окаменлая, а священникъ все свое, все свое,— продолжала словоохотливая Дарья.— ‘Богъ, говоритъ, всякія испытанія на пользу и спасеніе человка посылаетъ. Забываемъ мы Бога въ счастіи, покуда громъ не грянетъ, только въ несчастіи познаемъ мы Его святой промыселъ и обращаемся къ нему. Вотъ и вы, сударыня, воспользуйтесь своимъ положеніемъ для добрыхъ длъ’. А барыня все сидитъ и не шелохнется, какъ въ столбняк. Такъ ее и за гробомъ повели безъ всякаго чувствія, а въ церкви, какъ стали вс съ покойнымъ бариномъ прощаться, хотли ее подвести къ гробу, а она забилась, забилась, да, ровно мертвая, такъ и рухнулась на полъ. Такъ ее тетенька покойнаго Леонида Григорьевича и увезли къ себ въ безчувствіи. Сейчасъ сюда зазжали, все это разсказывали… Теперь, говорятъ, горячка, кажется, открывается… боюсь, какъ бы тоже не померла… сидлку къ ней изъ ‘Общины’ хотимъ взять… священникъ рекомендовалъ…

Дарья еще что-то разсказывала о томъ, что ей поручили квартиру сторожить, что все опечатано и что она товарку ночевать пригласила, потому что все же одной боязно, душа человка сорокъ дней все бродитъ тамъ, гд жилъ человкъ, грхи свои оплакиваеть,— но Муратовъ ничего уже не слыхалъ. Онъ постоялъ, постоялъ на площадк лстницы и началъ медленно, усталой походкой, спускаться внизъ. Кое-какъ дотащился онъ до своей квартиры, сбросилъ пальто и бросился на постель. Теперь онъ ощущалъ чисто физическую боль во всемъ тл, во всхъ членахъ. Въ послдніе дни онъ все торопился, все спшилъ, точно боялся, что вотъ-вотъ онъ опоздаетъ и извстить Кречмера о смерти Зимина, и переговорить съ Зиминой, и добыть деньги, и отдать ихъ Кречмеру, и передать Зиминой всть о спасеніи и ея вещей. Эта излишняя, вызванная охватившимъ его страхомъ, торопливость, это совсмъ ненужное метаніе изъ одного конца города въ другой, эти безпрерывныя тяжелыя встрчи и сцены, то унижавшія, то пугавшія его,— все это истощило его физическія силы, и, упавъ теперь на свою постель, онъ забылся тяжелымъ сномъ.

Когда онъ проснулся утромъ, было уже довольно поздно. Онъ съ удивленіемъ замтилъ, что онъ проспалъ ночь, не раздваясь. Въ его усталомъ мозгу прежде всего смутно промелькнула мысль, что онъ теперь спасенъ, что теперь ему нечего бояться. Онъ машинально, безсознательно перекрестился и широко вздохнулъ. Ему вспомнилась та, кому онъ былъ обязанъ спасеніемъ. Идти ли къ ней? О, онъ теперь въ слезахъ бросился бы къ ея ногами. Но будетъ ли пріятно теперь ей это посщеніе? Она не вритъ ему, не вритъ его словамъ, ей нужно доказать теперь, что онъ вступилъ на новый путь, что онъ любитъ ее и только ее одну. Онъ всталъ и началъ серьезно обдумывать свое будущее. Въ его голов начали возникать планы новой жизни, новой дятельности. До сихъ поръ онъ небрежно относился къ служб, теперь онъ хотлъ посвятить себя этой служб, подготовиться въ академію. Его лицо уже начинало проясняться, ему уже становилось все легче и легче, какъ вдругъ онъ увидалъ на кушетк брошенный имъ свертокъ: это были футляры съ вещами Зиминой, завернутые въ бумагу. Эти вещи, какъ грозное memento шогі, напомнили ему, что съ прошлымъ сведены еще далеко не вс счеты, что покуда у него будутъ эти вещи — онъ долженъ ждать свиданія съ Зиминой, объясненія съ ней. Нельзя же переслать ей эти вещи, нельзя же извстить ее письмомъ объ уничтоженіи векселя. Но какъ приметъ его эта женщина, какъ отнесется она къ нему, когда пройдутъ первые порывы ея горя, когда пройдетъ ея болзнь. Онъ, точно боясь смотрть на эти вещи, поспшно спряталъ ихъ въ письменный столъ. Но не прошло и десяти минутъ, какъ онъ всталъ изъ-за поданнаго ему чаю, чтобы достать мелкихъ денегъ, открылъ ящикъ письменнаго стола и снова наткнулся на эти вещи, онъ нахмурился и переложилъ ихъ въ другое мсто, подальше. Он внушали ему какой-то суеврный страхъ.

— Нтъ, мое прошлое не кончено, покуда он здсь,— прошепталъ онъ.

Муратовъ раздумывалъ, за что ему приняться, что длать, когда въ передней послышался знакомый ему голосъ Якова Сухарева.

— Дома? Всталъ?— спрашивалъ Сухаревъ.

— Встали-съ, пьютъ чай,— отвтила горничная и слабо вскрикнула.

— Что, не любишь, когда щиплютъ?— захохоталъ Сухаревъ.

Онъ вошелъ къ Муратову.

— Здравствуй, ты что это такъ поздно изволилъ подняться?— спросилъ онъ, здороваясь съ Петромъ Павловичемъ.— А у тебя славная двчонка прислуживаетъ. Оно хорошо въ домашнемъ обиход. Только щипковъ не любить, кричитъ!

— Хочешь чаю?— спросилъ Муратовъ.

— Вотъ выдумалъ!— пожалъ плечами Сухаревъ, доставъ изъ портсигара и закуривъ папиросу.— Я къ теб на минуту. Сестра просила захать…

— Юлія Николаевна?— торопливо спросилъ Муратовъ.

— А ты думалъ Марья Николаевна? Очень ты ей нуженъ!.. Скажи, пожалуйста, какія тамъ у тебя дла завелись?..

— Дла? Какія же у меня дла?— въ недоумніи и смущеніи проговорилъ Муратовъ.

— Да ты же самъ говорилъ Сушк, что у тебя эту недлю есть какія-то дла, которыя задержатъ тебя и помшаютъ быть у насъ,— сказалъ Сухаревъ.

— А да… да, это мои личныя дла… да, точно я говорилъ, что я не могу быть у васъ на этой недл,— подтвердилъ ничего не понимающій Муратовъ.

— Ну, вотъ она и просила меня захать къ теб,— сказалъ Сухаревъ.— Ты вдь, вроятно, слышалъ, что наши барыни вдругъ собрались за границу хать и такъ торопятся, что maman изъ коляски не выходитъ, закупая какіе-то сакъ-вояжи, баулы, чемоданчики и чортъ знаетъ еще что. Сушка и просила меня захать къ теб и сказать, чтобы ты хоть на желзную дорогу пріхалъ проводить ихъ, если ужъ не можешь побывать у насъ…

— Да, да, я заду проводить ихъ,— печально отвтилъ Муратовъ.

Онъ понялъ, что Юлія Николаевна не хочетъ видть его у себя до отъзда.

— Да ты еще, можетъ-быть, и у насъ побываешь, дла не убгутъ,— сказалъ Сухаревъ.

— Нтъ, нтъ, я не могу захать къ вамъ… Я даже на нсколько дней уду изъ Петербурга… Мн надо,— говорилъ Муратовъ.— Но ты дай мн знать о дн ихъ отъзда… я долженъ быть на дебаркадер… проститься…

Муратовъ замолчалъ. Прошло съ минуту молчанія. Сухаревъ докурилъ папиросу и поднялся съ мста.

— Ты куда-нибудь собираешься?— спросилъ онъ у Муратова.

— Да, мн надо,— отвтилъ тотъ, тоже поднимаясь съ мста.

Онъ до этой минуты никуда не думалъ выходить, но теперь ему хотлось отдлаться отъ Сухарева, провтриться.

— Въ какую сторону? Я подвезу..

— А ты куда?

— Въ наши казармы…

— Нтъ, мн въ другую сторону…

Муратовъ пріодлся и оба пріятеля вышли вмст.

Сухаревъ слъ въ свои сани. Муратовъ пошелъ пшкомъ, по направленію къ Невскому. Онъ шелъ безъ цли, свернулъ съ Морской на Невскій, дошелъ до Гостинаго двора. Ему бросилась въ глаза освщенная часовня съ молящимся людомъ, онъ набожно перекрестился и еще боле задумался.

— Прикажете подавать?— обратился къ нему стоявшій у тротуара извозчикъ.

— Къ часовн Спасителя, на Петербургскую,— отвтилъ Муратовъ, садясь въ сани.

Онъ похалъ.

‘Не хочетъ меня видть… Правда, ей тяжело меня видть, если она меня презираетъ, не любитъ боле… Но зачмъ же она проситъ пріхать на дебаркадеръ, проститься?.. Для того, чтобы не навлечь подозрнія на нашъ разрывъ, чтобы вс думали, что наши отношенія не измнились?.. У нея есть тактъ… Она щадитъ меня…’

Онъ тяжело вздохнулъ.

‘Не написать ли ей, не объяснить ли ей все?.. Но что же я буду объяснять?.. Она и такъ все знаетъ… Негодяй, негодяй и негодяй, вотъ все, что можетъ она думать обо мн теперь, что можетъ вычитать изъ моей исповди… Нтъ, тутъ не словами нужно оправдываться, а жизнью… Тутъ нужно время, можетъ-быть, цлые годы для поправленія своей репутаціи…’

Онъ еще боле задумался. ‘Ну, что-жъ, годы, такъ годы! Жизнь еще не ушла, жизнь еще впереди… Неужели же не хватитъ ни умнія, ни силъ, ни мужества для борьбы съ самимъ собою?.. Вдь эта борьба не безъ надежды, не безъ цли… Призъ впереди, и какой призъ!.. О, чего я не сдлаю, чтобы завоевать ее… Она даромъ, безъ боя, безъ усилій отдавалась мн, но я тогда не зналъ цны ей… А теперь,— теперь я понимаю, что я теряю въ ней… Изъ нея выйдетъ не такая женщина, какъ ея мать, какъ ея сестра… Что-жъ, посмотримъ, можетъ-быть, удастся…’

Онъ подъхалъ къ часовн Спасителя, вышелъ изъ саней и направился къ историческому домику, гд проливалось не мало слезъ, гд возносилось не мало молитвъ скорбящимъ и врующимъ людомъ. Онъ тихо вошелъ въ небольшую комнату, съ темными стнами, съ низенькимъ потолкомъ, заставленную образами, озаренную трепетнымъ свтомъ горящихъ восковыхъ свчей, сильно наполненную тяжелымъ запахомъ ладана и воска. Здсь царствовала полнйшая тишина: сторожъ, наблюдавшій за свчами, ходилъ на цыпочкахъ, словно боясь кого-то разбудить, нарушить чьи-то молитвенныя грезы, два-три богомольца стояли въ сторон, у стнъ, склонивъ головы, набожно крестясь и шевеля губами, шепчущими молитвы, казалось, люди не замчали здсь другъ друга и забывались въ своихъ благоговйныхъ сновидніяхъ. Муратовъ тоже машинально склонилъ свои колни и словно застылъ, смотря на темный, матовый ликъ Спасителя съ строгими большими глазами, какъ будто смотрящими въ душу. Минуты летли за минутами, а Муратовъ все молился, и все свтле, все спокойне становилось у него на душ. Онъ не замчалъ, какъ входили и уходили молившіеся здсь люди, не замчалъ, какъ текли по его лицу и падали на грудь его пальто крупныя слезы. Когда онъ поднялся, онъ былъ совершенно спокоенъ, онъ приложился къ образу, далъ сторожу деньги на свчку, положилъ какую-то мелочь въ кружку и вышелъ изъ часовни. Ему показалось посл полумрака часовни какъ-то особенно свтло на улиц, ему, посл душной наркотической атмосферы часовни, дышалось особенно свободно на свжемъ воздух…

‘О, если бы всегда было такъ легко на душ’,— подумалъ онъ, возращаясь домой.

XXI.

Дни шли за днями, насталъ день отъзда Сухаревыхъ за границу. Муратовъ явился на дебаркадеръ. Сухаревы пріхали довольно поздно, ихъ провожалъ Яковъ Сухаревъ, Марья Николаевна Аносова, Николай Аносовъ, Левинъ и еще какія-то дв-три личности. Муратовъ не могъ перекинуться съ отъзжающими и двумя словами безъ свидтелей. Онъ только замтилъ, что Юлія Николаевна похудла, поблднла и была грустна. Она пожала его руку, спросила о здоровьи, но къ нимъ тотчасъ же торопливо присоединилась Марья Николаевна съ какими-то вопросами. Наконецъ, раздался второй звонокъ, нужно было садиться въ вагонъ. Вс стали прощаться.

— Кузенъ, я жду вашихъ писемъ,— проговорила Юлія Николаевна, пожимая руку Муратова.

— Они вамъ нужны?— тихо спросилъ онъ.

Она вопросительно взглянула на него.

— Отъ кого же я узнаю о васъ, если не отъ васъ самихъ?— сказала она.

Онъ еще разъ крпко сжалъ ея руку. У него навернулись на глазахъ слезы. Черезъ нсколько минутъ раздался еще звонокъ, пронесся рзкій звукъ свистка, поздъ тронулся. Вс провожавшіе, вполн довольные, что обрядъ чопорнаго и холоднаго прощанія кончился, стали расходиться.

— Ты со мной?— спросилъ Сухаревъ у Муратова.

— Пожалуй,— отвтилъ Муратовъ.

— Ну, теперь совсмъ на свобод остался,— замтилъ Николай Аносовъ, обращаясь къ Сухареву.

— Я, кажется, и прежде не былъ на привязи,— отвтилъ Сухаревъ.

Аносовъ презрительно улыбнулся и посмотрлъ на Сухарева какъ-то свысока, какъ на глупаго мальчишку и пошляка.

— Все же при матери и сестр нельзя было обратить свой домъ въ кабакъ для друзей-пріятелей,— замтилъ онъ своимъ обычнымъ грубымъ тономъ.— Да, кстати о друзьяхъ, пріятеляхъ! Ты слышалъ, что одинъ изъ твоихъ прихлебателей уже попался въ мошенничеств?.. Какъ его зовутъ? Витеръ, кажется… Ты будь осторожне, можно и самому попасть въ скверную исторію съ этими господами.

Сухаревъ пожалъ плечами.

— Эти господа не довольствуются тмъ, что обираютъ васъ, расточителей, но еще постараются забрызгать васъ своею грязью,— продолжалъ Аносовъ.— Имъ вдь терять нечего, это вдь, какъ выражается твоя мать, настоящіе ‘санкюлоты’, они и ставятъ все на карту, только бы какъ нажиться на чужой счетъ.

Общество вышло на подъздъ. Аносовымъ былъ подалъ экипажъ, за нимъ похали сани Сухарева. Аносовы холодно простились съ Сухаревымъ и Муратовымъ, не протянувъ послднему даже руки. Николай Аносовъ третировалъ Якова Сухарева съ нескрываемымъ презрніемъ, къ Муратову же онъ не чувствовалъ теперь ничего, кром ненависти.

— Козелъ-проповдникъ,— сердито проворчалъ Яковъ Сухаревъ, садясь съ Муратовымъ въ сани.— Туда же проповди мн читаетъ, чтобы остерегался воровъ, а самъ первый воръ, обкрадывающій насъ…

— Ты бы ему это и замтилъ,— отвтилъ Муратовъ.

— Э, связываться не хочется!— махнулъ рукой Сухаревъ.

— Да, но кто послушаетъ его проповдей, тому не особенно пріятно будетъ сближаться съ тобою,— замтилъ Муратовъ.— Аносовъ будетъ указывать на того пальцами, какъ на грабителя, обирающаго тебя…

— Такъ ему и поврятъ! Да и какое ему дло?

— Дла-то ему тутъ нтъ никакого, а трезвонить на всхъ перекресткахъ о томъ, что тебя грабятъ, онъ всегда и будетъ… Впрочемъ, пусть его длаетъ, что хочетъ,— меня это не касается… Я теперь порвалъ старыя связи, засаду за книги и успокоюсь и отъ нежеланныхъ встрчъ, и отъ пошлыхъ сплетенъ…

— Да ты серьезно думаешь объ академіи?— удивился Сухаревъ.

— Серьезно… Немного трудно будетъ, запустилъ я время, ну, да авось припомню забытое…

— Ты сильно измнился за послднее время…

— Да? Даже и ты замтилъ,— усмхнулся съ горечью Муратовъ.— Надо же было когда-нибудь измниться… Ты вотъ, пожалуй, никогда не измнишься, пока не хватитъ параличъ…

Они подъхали къ Сухаревскому дому.

— Ты ко мн? У меня сегодня вс наши, поминки по отшедшимъ въ лучшій міръ совершать будемъ,— разсмялся Сухаревъ.

— Нтъ, я домой,— отвтилъ Муратовъ.

Онъ пожалъ руку Сухарева и тихо, въ равдумьи, побрелъ домой.

Онъ вспомнилъ и послднія слова Юліи Николаевны, и грубыя фразы Аносова, направленныя, очевидно, противъ него, Муратова. Эти фразы задли его за живое, он дышали презрньемъ къ нему. На минуту онъ взволновался новымъ чувствомъ — ненавистью къ Николаю Аносову. Но черезъ минуту онъ поднялъ голову и почти вслухъ проговорилъ,

— А, что мн теперь до нихъ за дло!

И точно ему теперь не было никакого дла до разныхъ Аносовыхъ, онъ готовъ былъ запереться въ своей квартир, зарыться въ книгахъ, наверстать все то, что было потеряно, забыто, упущено изъ виду. Его самолюбіе, толкавшее его еще такъ недавно на дорогу блестящихъ кутежей и волокитства, толкало его теперь на новый путь,— на путь упорнаго труда и исправленія. Онъ хотлъ работать, хотлъ исправиться, потому что только этимъ способомъ, какъ ему казалось, онъ могъ опять подняться, высоко стать въ глазахъ общества. Стоять высоко въ глазахъ общества — вотъ что было главною задачею, единственною цлью въ его жизни до сихъ поръ, вотъ что должно было остаться главною задачею, единственною цлью въ его жизни въ будущемъ. Мнялись только средства для ршенія этой задачи, мнялся только путь для достиженія этой цди. Муратовъ привыкъ въ нсколько лтъ своей безпечальной жизни слышать вокругъ себя шопотъ: ‘Кто этотъ красавчикъ-мальчикъ?’ — ‘Петя Муратовъ’.— ‘Кто этотъ безпощадный Донъ-Жуанъ?’ — ‘Пьеръ Муратовъ’.— ‘Кто этотъ блестящій офицеръ?’ — ‘Петръ Павловичъ Муратовъ’. Вс въ его обществ интересовались имъ, вс близкіе къ нему люди завидовали его успхамъ, вс въ его муравейник искали его знакомства. Отвыкнуть отъ этого, отказаться отъ этого было свыше его силъ. Если его и мучило что, такъ это сознаніе что его успхи начинаютъ длаться сомнительными, что его кредитъ начинаетъ колебаться, что ему грозить будущность никому ненужнаго и всми забытаго промотавшагося кутилы, состарвшагося Донъ-Жуана, этой будущности хотлъ онъ избжать, сдлавъ впервые предложеніе Сухаревой. Мы знаемъ, чмъ кончилась исторія этого сватовства, но Муратовъ не имлъ еще основаній отчаиваться въ будущемъ своемъ успх, онъ еще могъ надяться, что онъ успетъ завоевать снова любовь Юліи Николаевны и снова занять видное мсто въ обществ. Съ этой надеждой въ душ онъ, какъ человкъ, оправившійся отъ тяжелой болзни, чувствовать себя хорошо, ему дышалось легко въ его уединеніи, онъ даже былъ радъ, что Юлія Николаевна ухала навремя, что кругомъ его не было никого, кто могъ бы напоннить ему о его недавнемъ прошломъ. А Зимина? Она была въ Петербург, ея вещи еще лежали въ его письменномъ стол, он попадались ему подъ руки и снова напоминали, что связь съ недавнимъ прошлымъ еще не порвана, что оно еще не умерло. Это было послднее облако разсянной бури, но покуда было оно,— нельзя было поручиться, что буря не возобновится снова. Разъ вечеромъ онъ зашелъ въ квартиру Зиминыхъ справиться о здоровьи Софьи Дмитріевны и сказать Дарь, чтобы она дала ему знать, когда прідетъ домой барыня. Дарья сообщила ему, что барыня поправилась почти совсмъ, что у нея часто бываетъ тотъ священникъ, который служилъ ‘панафиды’ по барин, что онъ приставилъ къ барын въ сидлки изъ ‘Общины’ какую-то ‘монашку’, свою ‘родственницу’, которая ее утшаетъ, что барыня ждетъ только шести недль, чтобы куда-то ухать на богомолье, что ли. Муратовъ ршительно не понималъ, что длается съ Софьей Дмитріевной, какой внутренній переворотъ произошелъ въ ней, для чего ей понадобились и этотъ утшитель-попъ, и эта сидлка-мовахиня, о чемъ она бесдуетъ съ ними, въ чемъ они ее утшаютъ? Но онъ былъ пораженъ еще сильне, чмъ разсказами Дарьи о барын, тмъ, что онъ увидлъ самъ при встрч съ Софьей Дмитріевной.

Однажды, недль черезъ шесть посл смерти Зимина, Дарья забжала къ Муратову и объявила, что барыня пріхала домой и пробудетъ въ квартир до вечера, чтобы отобрать свои платья. Муратовъ взволновался и хотя онъ чувствовалъ, что свиданіе съ Зиминой необходимо и неизбжно, ему трудно было сразу ршиться идти къ ней. Онъ уже началъ въ послднее время забывать о томъ, что ему еще предстоитъ это тяжелое свиданіе, онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать и что станетъ онъ говорить, чтобы объяснить Зиминой необходимость навсегда порвать ихъ связь. Однако, идти было нужно. Онъ захватилъ ея вещи, пошелъ. Онъ поднялся по знакомой ему черной лстниц, постучался въ двери кухни, его впустили.

— Пожалуйте въ комнату, барыня одна, сидлка ихняя у нихъ тутъ, да она не помшаетъ,— сказала Дарья.

Муратовъ вошелъ въ комнату. Здсь все было безпорядочно сдвинуто въ одинъ уголъ, точно передъ перездомъ съ квартиры. Шкапы съ печатями, пустыя вшалки, письменный столъ, конторка, все это стояло въ одномъ углу, только знакомый Муратову диванъ стоялъ одиноко на прежнемъ мст. Стны, теперь открытыя для глазъ, ничмъ не заставленныя, выглядли неприглядно и говорили о небрежности жильцовъ сотнями пятенъ, порванныхъ клочьевъ и нелпо, безъ толку, всколоченныхъ гвоздей, на которыхъ еще недавно вислъ разный захоженный хламъ… Въ комнат еще остался какой-то странный, затхлый запахъ не то отъ лкарствъ, не то отъ ладана. Въ этой атмосфер было, что-то тяжелое, говорившее о недавней катастроф, о заброшенности жилища. Черезъ минуту къ Муратову вышла Софья Дмитріевна. Она была худа, блдна, слаба, она вышла тихой походкой, съ опущенной головой, съ выраженіемъ смиренія и покорности на исхудаломъ лиц. Отъ прежней Софьи Дмитріевны не было и слда. Кругленькое личико удлинилось, пухленькія розовыя щеки поблднли и впали, ребяческое выраженіе бойкихъ глазъ смнилось выраженіемъ запуганной тупости. Муратовъ сразу понялъ, что ему уже не угрожаютъ ни объятія, ни поцлуи. Это лицо даже на мгновеніе не озарилось выраженіемъ радости при встрч съ нимъ.

— А, это вы,— тихо сказала она, не поднимая глазъ.

— Я давно хотлъ видть васъ, чтобы сказать вамъ, что мы вн опасности, что вексель выкупленъ мною,— произнесъ. Муратовъ.

— Что-жъ, мн все равно… Я суда не боюсь,— покорно отвтила она.— Мн было только страшно, что это помшаетъ мн въ монастырь хать…

— Вы поступаете въ монастырь?— удивился Муратовъ.

— Гд ужъ мн, гршной!— тяжело вздохнула Зимина.— Просто помолиться хочу… Мн надо молиться… Отецъ она говоритъ, что всякіе грхи Богъ прощаетъ за молитвы и добрыя дла… Только не врится какъ-то…

Ея голосъ совершенно упалъ на послднихъ словахъ. Муратовъ не врилъ своимъ ушамъ, онъ всматривался въ лицо Зиминой, оно дышало кротостью, смиреніемъ и тупой покорностью.

— Я принесъ вамъ ваши вещи,— замтилъ онъ.

— На что мн он!.. Я и забыла о нихъ,— сказала она, не протягивая руки за вещами.

— Вы можете ихъ употребить на доброе дло,— сказалъ онъ.

— Да… это правда!

Она взяла вещи и машинально открыла одинъ футляръ.

— Брильянты!.. Все онъ дарилъ!— съ замтнымъ волненіемъ прошептала она и опять тяжело вздохнула.— Муненикъ несчастный! Мученикъ!.. Какъ любилъ!..

По ея лицу потекли слезы. Она ихъ не отирала и, кажется, не замчала.

— Отецъ она говоритъ, что Богъ длаетъ все къ лучшему, успокаиваетъ страдальцевъ, обращаетъ на путь истины заблудшихъ, доводитъ до раскаянья гршниковъ,— шептала она, волнуясь.— Только не знаю я, замолю ли я-то свои грхи!.. Такіе грхи трудно замолить!.. Слушаешь отца ону — будто легче станетъ, а потомъ… потомъ опять что-то посожметъ, сожметъ такъ сердце, что вздохнуть тяжело и, кажется, что вотъ-вотъ умрешь безъ покаянія… А грхи тутъ смотрятъ на тебя, пугаютъ тебя…

— Полноте, Софья. Дмитріевна, зачмъ отчаиваться, вы, такъ же, какъ и я, увлеклись, сдлали ошибку,— началъ задушевнымъ голосомъ Муратовъ.

Она тихо махнула рукой.

— Моихъ грховъ никто не знаетъ,— сурово и тревожно прошептала она.— Никто!.. На исповди не ршусь ихъ сказать, умирать буду — не получу за нихъ отпущенія…

Выраженіе ея лица сдлалось совсмъ тревожно, ея грудь начала дышать тяжеле, прерывисте.

— Вы что? Вы поиграли любовью, потшились и конецъ,— сурово заговорила она.— А я — я великая гршница, проклятая, молиться не могу… Стану молиться, а онъ смотритъ, тутъ стоитъ, и руки у самой холодныя, холодныя, какъ его руки, въ горл не слова молитвы, а хрипота, какъ онъ хриплъ… Вдь тутъ все было, тутъ…

Она уже едва переводила духъ, ея зрачки расширились, на лиц выражался ужасъ. Она смотрла на пустой, просиженный диванъ, одиноко стоявшій у стны, противоположной окнамъ.

— Одна не смю остаться, ночью долженъ при мн кто-нибудь быть, а то онъ приходитъ,— точно въ бреду говорила она.— Прежде темной комнаты боялась, тишины боялась. Глупая! Не темныя комнаты,— грхи страшны! Не понимала этого тогда. Совсмъ двчонкой была. А теперь… Вдь вотъ здсь, никого не было, я была одна, когда онъ умеръ… ‘Мучился онъ?’ спрашиваютъ… А что я скажу?.. Мучился, да мучился!.. Еще бы не мучиться. Господи!.. Не могу я, не могу я…

Софья Дмитріевна истерически зарыдала и упала на полъ. Изъ сосдней комнаты выбжала какая-то молодая женщина въ черной одежд и Дарья.

— Ахъ, опять, опять припадокъ!— взволновалась женщина въ черномъ.— Вотъ каждый день такъ, начнетъ говорить о покойномъ, говоритъ, говоритъ и забьется… Только отецъ она и уметъ успокоить ее здсь… Ужъ хоть бы скоре къ намъ въ святую обитель увезти… Тамъ ее сестра Серафима на умъ наставитъ, а то мученье одно… Точно порченая!..

Софью Дмитріевну подняли, посадили въ кресло, опять, какъ разсказывала и Дарья, повисли у нея руки, опустилась ея голова и вся она точно обезсилла, лишилась способности питаться.

— Первый разъ въ жизни такія муки вижу,— говорила женщина въ черномъ, хлопоча около Софьи Дмитріевны.— Знала бы, ни за что не пошла бы къ ней. Сама съ ней измучилась. Говорили, къ больной сидть зовутъ, а это не болзнь, это отъ злыхъ людей, отъ наговора, тутъ отчитывать нужно…

— Какая же она у насъ порченая!— вступилась за свою барыню Дарья.— Извстно, мужъ померъ, испугалась… Она и до прежде того покойниковъ боялась, а тутъ одна была… ну, и замучилась…

— Ну, да, есть чего бояться! Мало ли людей-то помираетъ!— недовольнымъ тономъ ворчала женщина въ черномъ.— Все отъ Бога.

Муратовъ постоялъ нсколько минутъ, пока больную приводили въ чувство заспорившія женщины, и, наконецъ, незамтно вышелъ.

Ему было тяжело, онъ терялся въ догадкахъ, вслдствіе какихъ причинъ потрясала Софью Дмитріевну смерть мужа, почему она вдругъ перестала думать о немъ, о Муратов, о своей любви къ нему. Но какъ ни тяжело было ему это свиданіе, онъ все-таки не могъ не сознавать, что теперь онъ навсегда порвалъ эту послднюю связь съ прошлымъ, что теперь уже никто и ничто не напомнитъ ему объ этомъ прошломъ. Онъ былъ свободенъ вполн и могъ начать новую жизнь, не боясь ничего. Эгоистическое чувство радости охватило его и заглушило въ немъ воспоминанія о страданіяхъ женщины, которую онъ никогда не любилъ, но которой онъ невольно, случайно испортилъ всю жизнь. Онъ отдыхалъ теперь и успокаивался постепенно, какъ пловецъ, посл страшной бури попавшій на твердый берегъ и видвшій, какъ, мало-по-малу, проясняется надъ нимъ небо и утихаютъ въ немъ самомъ и пугливыя опасенія, и злыя предчувствія, и горькія воспоминанія о прошлыхъ ошибкахъ и грхахъ. Онъ принялся усердне за службу, онъ сталъ много читать, онъ началъ упорно подготовляться къ экзамену, хотя все это давалось ему съ трудомъ, хотя нужно было каждый разъ длать усиліе, чтобы углубиться въ занятія, сосредоточить на нихъ свою мысль. Иногда онъ встрчался съ прежними товарищами, иногда онъ бесдовалъ съ сослуживцами, но онъ былъ неузнаваемъ въ ихъ кругу. Самые недальновидные люди, въ род Сухарева, видли, что въ немъ совершается какой-то переворотъ, что изъ него формируется какой-то другой человкъ, не похожій на прежняго Муратова. Ясне всего сказался этотъ внутренній переворотъ въ его письмахъ къ Юліи Николаевн. Онъ писалъ къ ней много и часто, писалъ откровенно и подробно обо всемъ, что онъ передумывалъ, что онъ переживалъ, и она, по этимъ письмамъ, могла себ составить ясное понятіе о томъ, чмъ сталъ, къ чему стремился теперь онъ. Я ршаюсь сдлать нсколько выписокъ изъ этихъ, лежащихъ въ настоящую минуту передо мною, писенъ, такъ какъ они довольно полно обрисовываютъ всего этого человка, который еще недавно слылъ однимъ изъ первыхъ кутилъ, однимъ изъ первыхъ сердцедовъ и надъ которымъ только-что успла пронестись страшная гроза.

Онъ писалъ Юліи Николаевн:

——

30-го января 18… года.

…’Вы ухали и я остался одинъ со своими тяжелыми воспоминаніями, со своими горькими сомнніями, со своими робкими надеждами. Среди моихъ долгихъ размышленій мн чаще всего вспоминалось то утро, когда Вы дали мн деньги и сказали, что я свободенъ, что мы не женихъ и невста, а снова просто дальніе родственники и только. Это была тяжелая, мучительная минута. Если бы деньги, взятыя мною отъ Васъ, были нужны только для спасенія моей жизни,— я возвратилъ бы ихъ Вамъ и разбилъ-бы эту жизнь, которая была мн не нужна безъ Вашей любви, безъ Вашего уваженія. Не эти деньги были нужны мн для спасенія чести людей, которые были ни въ чемъ не виноваты и должны были вынести позоръ изъ-за меня. Колебаться было нельзя, и я долженъ былъ взять деньги, хотя мн казалось, что Вы презирали меня въ эту минуту. Да, Вы спасли мн жизнь и честь, Вы сказали, что я свободенъ, и въ этомъ было страшное наказаніе за все мое прошлое. Я понялъ, что Вы не врите мн, что Вы смотрите на меня съ состраданіемъ, какъ на падшую личность, что Вы, быть-можетъ, презираете меня, и хуже всего было то, что я сознавалъ, что Вы имете на это полное право.

Въ первую минуту я сказалъ себ: ‘нтъ, она меня боле не любитъ, любящая женщина пощадила бы’… Потомъ настали другіе дни,— дни затишья, дни одинокихъ размышленій, дни боле трезваго отношенія ко всему происшедшему, и я оправдалъ Васъ, я благодарилъ Васъ въ душ за то, что Вы сразу разскли гордіевъ узелъ, давъ мн свободу. Это могла сдлать только такая чистая, чуткая и любящая душа, какъ Ваша, прежде всего желающая счастья любимому человку. Да, тотъ Муратовъ, который чуть не погубилъ Васъ, который со слезами вымаливалъ у Васъ деньги до свадьбы для спасенія себя, не могъ сдлаться счастливымъ мужемъ и не могъ сдлать Васъ счастливою женою. Если бы Вы, давъ мн деньги, сказали мн: ‘ну, значитъ, теперь нтъ препятствій къ нашей свадьб’,— я долженъ бы былъ низко склонить передъ Вами свою голову, сознавая, что Вы только исполняете данное Вами прежде слово, но что врить мн попрежнему, любить меня попрежнему Вы не можете. У Васъ, у жены, стали бы на каждомъ шагу возникать все новыя и новыя подозрнія насчетъ меня, у меня, у мужа, явилась бы необходимость принижаться передъ Вами, заглаживать свое прошлое, вымаливать въ слезахъ забвеніе этому прошлому. Нтъ, при такихъ условіяхъ не можетъ сложиться хорошая семья: любовь возможна только тогда, когда люди могутъ смло смотрть другъ другу въ глаза, не отыскивая въ другой душ какихъ-то темныхъ уголковъ, не скрывая въ своей душ какихъ-то роковыхъ тайнъ. Вы избавили меня отъ этой пытки быть мужемъ, который долженъ искупать долгими годами смиренія и покорности свое прошлое въ глазахъ жены, и въ то же время спасти себя отъ роли жены, слдящей за медленнымъ исправленіемъ испорченнаго мужа. Нечего ждать любви, счастья и равноправности отъ той семьи, которая является исправительною тюрьмою для мужа и въ которой жена должна играть роль наблюдательницы за исправленіемъ арестанта-мужа. Теперь я свободенъ и могу пасть или подняться не потому только, что меня умло или неумло поддерживаютъ, наставляютъ или спасаютъ,— нтъ, мое паденіе или спасеніе будетъ зависть лично отъ меня и служить доказательствомъ того, насколько у меня еще сохранилось нравственности — да проститъ мн Богъ, если я еще смю произносить это слово!— и физическихъ силъ стряхнуть съ себя вехтаго человка и стать новымъ человкомъ. Я пишу и буду писать къ Вамъ — Вы этого хотли — откровенно обо всемъ, что случится со мною, что я передумаю, Вы будете, вроятно, слышать обо мн отъ: другихъ, отъ сестры, отъ Николая Аносова, Вы, въ конц концовъ, составите обо мн какое-нибудь опредленное понятіе и тогда… Я не знаю, какъ Вы ршите тогда, но, во всякомъ случа, я хотлъ бы услышать Ваше ‘да’ только тогда, когда Вы вполн убдитесь, что Вы можете любить и уважать меня безъ подозрній, безъ сомнній, безъ боязни за будущее, безъ воспоминаній о прошломъ. Мы можемъ сойтись только тогда, когда оно, это прошлое, умретъ для насъ обоихъ. Согласія на бракъ изъ состраданія ко мн, согласія на бракъ во имя того, что я ‘кажется’ исправился, согласія на бракъ ради какихъ бы то ни было постороннихъ мотивовъ и соображеній я не прошу и не желаю: я имю право губить свою жизнь, но губить и разбивать Вашу жизнь — нтъ, довольно и того, что я прежде игралъ слишкомъ опрометчиво любовью. Вотъ почему въ моихъ письмахъ я Вамъ ни слова не скажу, какъ я продолжаю любить Васъ, какъ страстно я желаю назвать Васъ своею, какъ тяжело мн будетъ обмануться въ своихъ надеждахъ. Встртите вы другого, лучшаго, полюбите его, отдадитесь ему — да благословитъ Васъ Богъ, и врьте, что я въ этомъ случа сумю не попасться Вамъ на глаза на Вашемъ пути, сумю не напомнить ни Вамъ, ни Вашему мужу, ни е себ, ни о своихъ прежнихъ отношеніяхъ къ Вамъ, ни о тхъ сплетняхъ, которыми почтилъ и насъ нашъ муравейникъ… ‘Легко такъ говорить, когда заплатили долги’… Не думайте, что я приписываю эту фразу Вамъ, но Вамъ ее можетъ сказать ваша сестра, если ей когда-нибудь станутъ извстны наши отношенія. Вы, конечно, не поврите, ей и поймете, что мн тяжеле всего въ настоящемъ случа именно то, что я пишу все это Вамъ посл того, какъ вы заплатили мои долги. Я долженъ былъ относиться къ Вамъ такъ, какъ я отношусь теперь, гораздо раньше, но Вы знаете, что переломъ въ моей жизни и въ моихъ взглядахъ произошелъ именно въ т дни, когда надо мной грянулъ громъ. Безъ этого грома я, можетъ-быть, и теперь былъ бы попрежнему тмъ милымъ кузеномъ Пьеромъ, которымъ восхищались на балахъ, какъ ловкимъ танцоромъ, бойкимъ говоруномъ и смлымъ сердцедомъ’…

——

12-го февраля 16… года.

…’Сегодня я провелъ день въ суд. Не бойтесь: судили не меня, я былъ въ числ ‘зрителей’, но я перечувствовалъ все, что перечувствовалъ подсудимый. Мн нужно было это испытаніе, и я пошелъ въ судъ, чтобы пережить то, отъ чего спасся, чего боялся я. Я былъ даже радъ этому процессу,— не тому, что попался мой ближній, но тому, что я могъ увидать, какую роль долженъ бы былъ разыграть я, если бы меня не спасла случайность или, лучше сказать, если бы меня не спасли Вы. Я пошелъ въ судъ, чтобы еще полне возненавидть свое прошлое, чтобы почувствовать еще большій ужасъ передъ нимъ.

‘Вы, можетъ-быть, забыли хорошенькаго, блокуренькаго семнадцатилтняго Мишеля Арнольда, танцовавшаго съ Вами, когда Вамъ было лтъ восемь, на дтскихъ балахъ, но Вы, вроятно, еще помните сдого, высохшаго и пожелтвшаго генерала съ деревянной ногой, засдавшаго по вечерамъ за игорнымъ столомъ въ кабинет Вашего отца, куда мы, дти и юноши, тайкомъ заглядывали изъ-за зеленой бархатной портьеры, чтобы увидать, какъ сердито стучитъ своей деревяжкой старый пергаментный генералъ, проигрывая послднія тысячи, полученныя имъ передъ освобожденіемъ крестьянъ изъ опекунскаго совта за заложенныя туда крпостныя души. Старый игрокъ отгонялъ отъ себя своего Мишку, отвлекавшаго его отъ игры и заставлявшаго его длать ремизы въ то время, когда его молодая красавица-жена тоже старалась удалить отъ себя своего Мишеля, предпочитая шептаться съ молодымъ секретаремъ французскаго посольства наедин, а не въ присутствіи своего сына. Старый игрокъ и молодая великосвтская развратница умерли какъ разъ въ то время, когда у нихъ не осталось, въ сущности, ничего, кром долговъ, и когда Мишель созналъ, что и онъ хочетъ жить подобно имъ. Они оставили сыну въ наслдство великосвтскія связи, стремленіе къ широкой жизни и нищету, прикрытую блестящимъ мундиромъ гвардейца. Мишель запутался въ долгахъ быстро, неумло, нелпо, и сегодня я видлъ его на скамь подсудимыхъ, обвиняемаго за поддлку векселей. Годъ тому назадъ мы еще знали Мишеля гордымъ и высокомрнымъ фатомъ, нсколько бретеромъ, нсколько наглецомъ. Годъ тому назадъ онъ смло поколотилъ на гулянь какого-то ‘рябчика’, то-есть статскаго, за то, что тотъ толкнулъ его и не извинился. Годъ тому назадъ Мишель задавалъ еще пиры такимъ лицамъ, которыя не удостоивали своимъ посщеніемъ ни Вашего салона, ни салоновъ Аносовыхъ, Баскаковыхъ и тому подобныхъ лицъ, занимающихъ видныя мста. Годъ тому назадъ Мишель вступилъ въ борьбу съ Вашимъ братомъ изъ-за одной кокотки и бросилъ сумасшедшія деньги, чтобы отбить ее у Жака. Теперь его третируютъ en canaille вс большія и мелкія газеты, забрызгивая его грязью, лягая въ него съ злорадствомъ плебеевъ, видящихъ позоръ патриція, а онъ самъ сидитъ на скамь подсудимыхъ за поддльные векселя, выданные имъ ради этого желанія отбить кокотку у другого мота,— сидитъ, потупившись, едва слышно давая отвты, стараясь подавить слезы, подступающія ему въ горлу, навертывающіяся ему на глаза. Все напускное бретерство, все условное фатовство, вся заученная надменность, все искусственное равнодушіе,— все это спало съ него, и я видлъ передъ собою жалкаго, глуповатаго, безхарактернаго, неразвитого молодого человка, которому стыдно сознаваться въ своихъ проступкахъ и который очень, очень боится, что его ‘накажутъ’. Спросъ свидтелей и спросъ самого подсудимаго открыли передо мною старую, давно знакомую мн исторію жизни золотой молодежи, но прежде я не вдумывался, не могъ вдумываться въ эту жизнь, потому что я самъ жилъ ею, а теперь она меня ужаснула. ‘Что заставило поддлывать векселя подсудимаго?’ — ‘Ему было неловко отстать отъ богатыхъ товарищей и выйти сразу изъ ихъ кружка, гд, разумется, онъ не могъ бы оставаться, если бы товарищи узнали, что онъ нищій’. (Хороша товарищеская связь! Хороши товарищи!) — ‘Знали его кредиторы, что его дла непоправимо разстроены?’ — ‘Вроятно, нтъ, потому что онъ былъ роднымъ племянникомъ и единственнымъ наслдникомъ одного изъ крупныхъ богачей, потому что онъ старался не доводить до продажи свои заложенныя и перезаложенныя имнія, потому что онъ жилъ широко и слылъ богачомъ, потому что дядя разъ уплатилъ за него до двадцати тысячъ и тмъ поднялъ еще боле его кредитъ’.— ‘Въ чемъ заключалась его широкая жизнь, куда онъ тратилъ деньги?’ — ‘Онъ держалъ своихъ лошадей, онъ появлялся въ театрахъ и на пикникахъ съ золотою молодежью, онъ бросалъ деньги на женщинъ. Въ одинъ вечеръ онъ поднесъ одной актрис на пять тысячъ брильянтовъ, одной изъ француженокъ легкаго поведенія онъ купилъ коляску и лошадей, онъ бросалъ прислуг на водку по пятидесяти и по сто рублей, разъ онъ побилъ полицейскаго и потушилъ это дло, бросивъ до пятисотъ рублей, вс видли его постоянно въ новыхъ кольцахъ съ брильянтами, вс знали, что онъ часто мняетъ лошадей’.— ‘Но долженъ же онъ былъ задумываться надъ вопросомъ, чмъ это должно кончиться?’ — ‘Онъ не думалъ объ этомъ, потому что ему некогда было задумываться: съ одной стороны, кутежи и пиры продолжались изо дня въ день, съ другой, онъ только старался выпутаться изъ однихъ долговъ, длая для этого другіе, боле крупные долги, онъ, въ сущности, не зналъ, сколько онъ былъ долженъ и когда и какъ онъ остановится отъ дланія долговъ’. Когда кончились допросы свидтелей и самого обвиняемаго, началось обвиненіе, началась потомъ защита. Я прислушивался къ рчамъ товарища прокурора и защитника. Я не знаю, что было легче выслушать Мишелю,— обвиненіе ли, полное презрнія къ нему, или защиту, полную унижающаго состраданія къ нему. Въ рчи прокурора онъ являлся человкомъ, у котораго нтъ ni foi, ni loi, который сотканъ изъ однихъ пороковъ, который является какою-то язвой и заразой въ современномъ обществ, въ рчи защитника онъ являлся жалкимъ идіотикомъ, безхарактернымъ флюгеромъ, полуграмотнымъ дикаремъ, чуть-чуть не маніакомъ. Они раскопали всю его подноготную, они рылись своими руками въ его душ, они острили и шутили, замчая, что, въ сущности, онъ и не могъ поддлывать векселей, потому что онъ безграмотенъ. ‘Вдь нельзя же назвать грамотнымъ человка, который пишетъ ‘день’ черезъ и въ слово ‘лучше’ ухитряется вставить букву ъ, острилъ адвокатъ и вызвалъ въ публик смхъ. Подсудимый, очевидно, служилъ только оселкомъ для ихъ краснорчія и остроумія, потому что, въ сущности, имъ нечего было обвинять или защищать его: фактъ былъ налицо, отрицать этотъ фактъ было невозможно, просить снисхожденія было излишне, такъ какъ поддлка была сдлана совершеннолтнимъ, съ полнымъ сознаніемъ того, что онъ длаетъ, безъ всякой насущной необходимости спастись преступленіемъ отъ голода, отъ гибели, отъ смерти. Преступленіе было сдлано потому, что человкъ привыкъ развратничать и хотлъ развратничать. Кром того, какъ защищать человка, противъ котораго возбуждено общественное мнніе? Мишель Арнольдъ пользовался въ Петербург своего рода популярностью: его знали вс, его бретерскихъ выходокъ могъ опасаться каждый, его бросающаяся въ глаза расточительность возбуждала зависть, его надменное отношеніе къ людямъ заставляло уступать ему дорогу, ненавидя его. Чмъ боле наглымъ и нахальнымъ былъ онъ прежде, тмъ сильне было теперь желаніе раздавить его въ грязи. Да, адвокатъ долженъ былъ понимать и понималъ, что защитою подобныхъ личностей не пріобртется популярность, и что тутъ нужно не столько заботиться о защит кліента, сколько о томъ, чтобъ воспользоваться удобнымъ случаемъ поговорить о ‘язвахъ общества’, ‘о нравственной порч нашего обезпеченнаго юношества’, ‘объ отсутствіи порядочной семьи’, однимъ словомъ, поднять ‘современный вопросъ’ и бросить камнемъ въ чужой огородъ.

‘Когда послднее слово было предоставлено подсудимому, онъ поднялся, блдный, понуривъ голову, потупивъ глаза, и что-то пробормотать. Его попросили говорить громче. Онъ вмсто отвта заплакалъ, и я явственно разслышалъ, какъ онъ какимъ-то дтски-наивнымъ тономъ прошепталъ: ‘Извините меня, господа судьи!’ Я покраснлъ за него… Нтъ, я краснлъ не за него, а за себя, потому что и я былъ еще недавно такимъ же человкомъ,— можетъ быть, нсколько боле умнымъ, нсколько боле образованнымъ, во все-таки такимъ же ничтожнымъ человкомъ, который можетъ высоко поднимать свою голову только до той поры, пока у него есть деньги и мундиръ,— человкомъ, въ которомъ нтъ никакихъ личныхъ достоинствъ, никакой личной силы, никакого личнаго значенія. Такіе люди сегодня могутъ давить ближнихъ, глумиться надо всми, бросать грязью въ каждаго, но отнимите отъ нихъ богатство, снимите съ нихъ мундиръ, лишите ихъ важныхъ связей, произведите какую-нибудь перемну въ общественномъ стро жизни, и они будутъ лежать въ грязи, у ногъ ближнихъ, безпомощные, неумлые, никому не нужные, ни на что не годные. Но какой же характеръ, какъ не это нравственное ничтожество, могъ выработаться въ мальчик, котораго отгоняли отъ себя промотавшій имніе старый игрокъ-отецъ и кутящая молодая развратница-мать и который бжалъ отъ нихъ на оргіи въ искусившимся уже въ разгул и разврат пріятелямъ? Только честная семья можетъ спасти отъ этого пути къ гибели юношу и указать ему другую дорогу. Въ этомъ отношеніи я согласенъ съ защитникомъ Мишеля Арнольда. Если когда-нибудь я сдлаюсь отцомъ, то первою моей задачей будетъ стремленіе стать другомъ своего сына и избавить его отъ горькой необходимости искать на сторон участія и ласкъ, радушія и веселья, друзей и руководителей, однимъ словомъ, всего того, чего такъ часто недостаетъ нашей свтской молодежи въ родномъ гнзд, у родителей-дльцовъ, занятыхъ канцеляріями, банками или биржею, а не семьею, у матерей-модницъ и благотворительницъ, рыскающихъ по магазинамъ, комитетамъ и базарамъ филантропическихъ обществъ и почти не видящихъ своихъ дтей, или у отцовъ и матерей, отдавшихся разгулу, разврату, картежной игр и забывшихъ, что у нихъ есть святыя обязанности воспитывать дтей. Могутъ ли подобные отцы и матери привязать своихъ дтей къ родному гнзду? Это недовольство роднымъ гнздомъ является, по моему мннію, первою причиною нравственнаго ничтожества нашей богатой молодежи, а я лучше бы хотлъ видть своего сына мертвымъ, чмъ идущимъ по той дорог, которую прошелъ я самъ…’

——

15-го марта 18… года.

…’Я ршился перемнить свою квартиру, гд все напоминаетъ мн о моей прошлой жизни, и сіялъ разбирать свои вещи, чтобы упаковать то, что мн необходимо нужно, и продать то, что излишне и не нужно… Перебирая эти вещи, я увидлъ, что нужнаго, необходимаго у меня ничего нтъ и что все, что у меня есть, состоитъ изъ ненужностей, изъ ни на что не пригодныхъ бездлушекъ. Эти вещи — яркое свидтельство моего прежняго образа жизни, моего прежняго характера. Для чего он куплены, что побуждало меня пріобртать ихъ — это трудно бы было понять свжему человку, это трудно понять теперь даже мн самому. Въ сущности, эти вещи покупались потому, что я стремился только ‘убивать деньги’. Мы, моты, сильне всего отличаемся отъ пріобртателей именно тмъ, какъ мы пріобртаемъ вещи. Пріобртатель покупаетъ вещь потому, что у него уже есть лишнія деньги, мы покупаемъ вещи потому, что у насъ еще замотались въ карман не до конца прокученныя деньги. Онъ, пріобртатель, идетъ покупать вещь, которая ему кажется въ данную минуту необходимой для хозяйства, для комфорта, для украшенія своего гнзда, онъ идетъ покупать ее, вполн намтивъ себ, что ему нужно и въ какую цну онъ хочетъ пріобрсти вещь, мы, моты, выходя изъ дома, вовсе не думаемъ о томъ, что мы что-нибудь купимъ, но намъ попадается случайно на глаза какая-нибудь бездлушка, и мы, словно тяготясь тмъ, что у насъ прокучены еще не вс деньги, входимъ въ магазинъ за этой, бросившейся намъ въ глаза, бездлушкой, велимъ подать ее себ, просматриваемъ и другія вещи и покупаемъ — что?— о, это совершенно все равно: портсигаръ съ модной карикатурной картинкой, сотую, ни на что не нужную, пепельницу затйливой формы, десятый, совершенно лишній для насъ, альбомъ съ скабрезной картинкой на крышк, новую французскую гравюру непозволительнаго содержанія или что-нибудь подобное, хотя мы точно не можемъ опредлить, достаточно ли у насъ блья, есть ли у насъ порядочные носовые платки, не нужно-ли намъ обновить свое платье,— мы убиваемъ послднія деньги на эти ненужныя вещи и, можетъ-быть, въ этотъ же вечеръ намъ придется убдиться въ необходимости подновить свой гардеробъ, что мы и длаемъ, заказывая необходимыя вещи портному въ долгъ. Вотъ Вамъ опредленіе того, какъ украшаютъ свое гнздо люди наживы и какъ наполняютъ своо гнздо ненужнымъ хламомъ расточители. У однихъ на первомъ план — скопить деньги для извстной цли, у другихъ на первомъ план — убить деньги безъ всякой цли. Передо мной лежитъ теперь цлая груда кабинетныхъ портретовъ — чьи это портреты?— о, если бы я помнилъ хоть имена тхъ, съ кого сняты эти портреты! Вотъ портретъ некрасивой, изношенной, немолодой женщины въ одежд французскаго collgien — я съ трудомъ припомнилъ фамилію этой женщины: ее звали Дюранъ, она была плохая актриса, она была безголосая, осипнувшая пвица, она была крайне циничная женщина, я никогда не любовался ею, я никогда не былъ близко знакомъ съ нею. Зачмъ же попалъ ко мн ея кабинетный портретъ? Ужъ не потому ли, что она была очень стройна въ мужскомъ плать? Нтъ, нтъ, вовсе не потому, что я хоть на минуту залюбовался ею, а потому, что я попалъ какъ-то въ эстампный магазинъ и въ числ другихъ портретовъ увидалъ портретъ этой Дюранъ, игравшей у Берга, гд я бывалъ тогда чуть не каждый день,— ‘Это портретъ mademoiselle Durand отъ Берга’,— сказалъ мн приказчикъ.— ‘Да! Положите въ мои картины и его’,— небрежно отвтилъ я.— Такимъ образомъ былъ купленъ этотъ портретъ, такимъ образомъ купились сотни другихъ портретовъ… Въ то же время я шилъ себ платье въ кредитъ и иногда не зналъ, какъ раздлаться съ портнымъ… Такъ накопились у меня сотни и тысячи рублей долга, изъ котораго мн пришлось выпутываться — какъ?— не спрашивайте объ этомъ. Довольно и того, что Вы знаете, какимъ способомъ я раздлался съ моими послдними долгами…’

——

9-го апрля 18… года.

…’Въ своемъ послднемъ письм Вы пишете, что Васъ поражаетъ за границею отношеніе русскихъ къ Россіи: одни тайно будируютъ противъ нея, другіе открыто бранятъ ее. Это явленіе поразило не Васъ однхъ, оно бросалось въ глаза многимъ наблюдателямъ. Дйствительно, мы, русскіе, странные люди. Мы бранимъ и не уважаемъ все свое и за границею, и у себя дома. Я въ послднее время много читаю, во многое вдумываюсь и меня, какъ и Васъ, поражаетъ боле всего то, что мы не находимъ у себя ничего хорошаго, что мы относимся съ бранью и неуваженіемъ ко всему своему. Прочтите вс наши обзоры театровъ и Вы увидите, что къ французскимъ и нмецкимъ артистамъ рецензенты относятся съ нкоторымъ уваженіемъ и сдержанностью, тогда какъ къ русскимъ актерамъ относятся просто съ бранью. Русскія литературныя произведенія забрасываются грязью, а объ иностранныхъ говорится вжливо и мягко. Во всхъ явленіяхъ русской жизни отыскиваются только темныя стороны, а въ иностранной жизни указываются все больше свтлыя явленія. Прислушиваясь къ толпамъ о русской жизни и перечитывая, что о ней пишется, невольно приходишь къ убжденію, что у насъ все гадко, что мы вс полныя бездарности, что у насъ нтъ талантливаго человка, который не былъ бы подлецомъ, и нтъ честнаго человка, который не былъ бы бездарностью. Въ этомъ отношеніи просто завидно смотрть на французовъ, которые иначе не называютъ свою націю, какъ la grande nation, или на нмцевъ, которые только и кричатъ: wir Deutschen! или на поляковъ, у которыхъ и Крашевскій, и Андріолли, и Мальчевскій, и Матейко все геніи первой величины уже потому, что они поляки. Недовольство окружающимъ, говорятъ, есть признакъ стремленія къ лучшему. Полно, такъ ли это? Вдь бранятъ у насъ всхъ и все не одн мыслящія личности, бранятъ и Николай Аносовъ, и графъ Риво, который только и затвердилъ въ жизни два слова: ‘скука и мерзость’. Не приписать ли скоре это равнодушіе къ отчизн тому, что мы ея вовсе не знаемъ, что никто не научилъ насъ любить ее, какъ не научили насъ любить свою семью? Нашихъ отцовъ занимали ихъ департаменты, ихъ полки, ихъ длишки, но вовсе не отчизна. Наши матери хлопотали по хозяйству, заботились о модахъ Парижа, мечтали о балахъ и театрахъ, но ужъ, конечно, отчизна была тутъ ни при чемъ. Наши няньки знали не отчизну, а свою родную деревню Самодуровку, а наши бонны говорили объ отчизн, но о своей, а не о нашей отчизн. Наши учителя были призваны начальствомъ преподавать намъ математику, грамматику, географію, но вовсе не для внушенія любви къ отчизн. Къ несчастью, и сама наша отчизна была извстна намъ въ вид того вороньяго гнзда, гд мы родились, и это воронье гнздо ничего не говорило намъ о прошломъ, объ исторіи нашей отчизны. Передъ нмцемъ, передъ французомъ, передъ итальянцемъ прошлое его отчизны живетъ и дышитъ въ тысячахъ архитектурныхъ и литературныхъ памятниковъ, у насъ же — гд наши Кельнскіе соборы, храмы св. Петра, соборы парижской Богоматери, Колизеи, замки Штольценфельсы, Шильонскіе замки, дворцы Дожей, Венеры Медицейскія, картины Рафаэлей, статуи Микель-Анджело, памятники эпохи Возрожденія, стили рококо и имперіи, псни Нибелунговъ, творенія Шекспировъ, Раблэ, Данговъ, Боккачіо? Я, напримръ, родился въ город, который долго боролся со старою Москвою, но что уцлло въ этомъ город на память о прошломъ — ничего, потому что этотъ деревянный и соломенный городъ съ той поры усплъ пять разъ выгорть до тла да десять разъ наполовину. У насъ есть, правда, народныя псни, сказки и былины, но въ то время, когда я росъ, ихъ еще даже не собрали въ печатный сборникъ, а нянька моя знала только какія-то дв жалкія колыбельныя псни, да пару сказокъ ‘о жаръ-птиц’, да ‘о баб-яг’ — вотъ и все, что я зналъ изъ того, что ‘Русью пахнетъ’, и уже съ восьмилтняго возраста, вмсто русскихъ псенъ, былинъ и сказокъ, я занимался чтеніемъ разсказа для благовоспитанныхъ дтей о какомъ-то непослушномъ Жак и добродтельной Жюльет,— разсказа, бездарно написаннаго по-французски и еще боле бездарно переведеннаго по-русски. Потомъ меня заперли въ корпусъ и начали учить наукамъ и маршировк. Гд же мн было узнать отчизну, какъ могъ я полюбить ее за ея прошлыя страданія, за ея настоящія стремленія, за ея широкія надежды на будущее? Когда же я столкнулся лицомъ къ лицу съ русскимъ обществомъ, какъ членъ этого общества, я натолкнулся на сотни разныхъ непріятностей, неудобствъ, дурныхъ сторонъ, присущихъ каждому человческому обществу, и сталъ вмст съ другими ругать нашу жизнь за эти неудобства. Такъ случается почти со всми русскими, и если имъ удастся побывать за границей, гд ихъ принимаютъ съ распростертыми объятіями, какъ ‘гостей’, гд имъ показываютъ казовые концы, какъ ‘любознательнымъ постителямъ’, гд они сами являются не служащими, а ‘гулящими людьми’, то они начинаютъ ente больше ругать свою отчизну, говоря, что за границей и лучше, и удобне, и веселе. Еще бы! Извините меня, что я распространяюсь объ этомъ предмет, но онъ мн теперь становится близокъ самому. Когда я очнулся, когда я сталъ вглядываться въ свою жизнь, я увидалъ не одно то, что я былъ кутилой и мотомъ,— кутилы и моты есть во всхъ странахъ и, можетъ-быть, одинъ мотъ-англичанинъ заткнетъ за поясъ всхъ нашихъ мизерныхъ кутилъ, вмст взятыхъ,— но я увидалъ, что я въ то же время былъ человкомъ безъ почвы, безъ родины, безъ сословія, если можно такъ выразиться. Дйствительно, были ли у меня какіе-нибудь интересы вн кутежа и мотовства? Зналъ ли я свою родину и ея потребности? Принадлежалъ ли я по своимъ интересамъ и стремленіямъ къ какому-нибудь сословію? Нтъ, я служилъ для того, чтобы носить мундиръ, вовсе не думая ни объ интересахъ службы, ни о своихъ обязанностяхъ, ни о своихъ цляхъ. Что длалось на родин и почему такъ длалось, я узнавалъ это иногда изъ газетъ, которыя читалъ разъ или два въ недлю, въ часы скуки, или изъ великосвтскихъ сплетенъ и анекдотовъ о томъ или другомъ высокопоставленномъ лиц. Сословныхъ интересовъ у меня не могло быть, потому что я по рожденію былъ безземельный дворянинъ дальней, вовсе неизвстной мн губерніи, а по мсту жительства я былъ петербуржецъ, принадлежавшій къ той сред, которую трудно и опредлить: она состояла изъ членовъ высшей петербургской аристократіи, изъ милліонеровъ-сынковъ вчерашняго кабатчика-еврея, изъ великосвтскихъ женщинъ легкаго поведенія, изъ французскихъ кокотокъ, которыя на вопросъ о происхожденіи могли бы отвтить только словами Периколы: ‘obscure, obscure, obscure!’ Что общаго могло быть у этихъ людей? Ихъ связывалъ развратъ, но не какіе-нибудь серьезные интересы, и потому о серьезныхъ интересахъ здсь никто и не говорилъ, и не думалъ. Да, какой-нибудь кутящій сынъ лорда такъ и остается въ самый разгаръ разврата и кутежей сыномъ лорда, британцемъ, будущимъ членомъ палаты, а мы — мы были кутилами и только. Въ будущемъ, подобные люди длаются или жалкими бдняками, или безцвтными лежебоками, или вредными общественными дятелями, добившимися видныхъ мстъ безъ всякаго пониманія интересовъ страны, только ради своихъ родственныхъ связей и своего случайно уцлвшаго богатства’…

——

1-го мая 18… года.

…’Теперь я сижу по цлымъ днямъ дома, приготовляюсь къ академіи. Боже мой, какъ мало я знаю, какъ много я забылъ! Иногда на меня нападаетъ отчаянье и мн кажется, что я оборвусь на экзаменахъ. Мн становится совстно при этой мысли, становится досадно, что я ршился приготовляться къ экзаменамъ, потому что я знаю, какъ обрадуются нкоторыя личности моей неудач и какъ посмотрятъ на меня экзаменаторы. Вдь я долго былъ сказкой города и самое мое появленіе на экзаменъ вызоветъ не одну двусмысленную улыбку. Я знаю, что ко мн будутъ даже относиться придирчиве, строже, безпощадне. Я, впрочемъ, ршилъ заране: если я буду сомнваться въ успх — я перейду въ армію и навсегда скроюсь изъ Петербурга. Я не хочу, чтобы къ моей скандалезной хроник прибавились еще ядовитыя замчанія о томъ, что я вообще былъ человкъ малограмотный, недалекій и неспособный. Я могу довольно спокойно выслушивать разсказы о томъ, что Николай Аносовъ трубитъ везд о моихъ прошлыхъ похожденіяхъ, о моихъ мнимыхъ долгахъ, о моей близкой гибели. и утшаю себя тмъ, что я никогда не былъ воромъ и не расхищалъ изъ года въ годъ чужого имущества, но я не вынесу спокойно, когда тотъ же Николай Аносовъ будетъ имть право сказать: ‘Я всегда считалъ его очень малосвдущимъ офицеромъ и крайне неспособною личностью!’ О, если бы Вы знали, какъ упорно и настойчиво, даже теперь, когда я замкнулся отъ всхъ, чернитъ меня этотъ человкъ, видящій во мн своего врага, боящійся, что я когда-нибудь буду держать въ своихъ рукахъ его счеты по Вашей опек. И признаюсь Вамъ, именно ради этого человка я боюсь сорваться на экзаменахъ. Это, быть-можетъ, мелочность характера, но что же Вы подлаете съ собою, если моя ненависть къ этому человку не иметъ границъ, если я хотлъ бы пережить въ жизни только одну минуту — минуту, когда я по праву могъ бы сказать ему въ глаза: ‘воръ!’ Да, онъ не былъ кутилой, какъ его братъ, какъ Вашъ брать, какъ я, онъ не выдавалъ поддльныхъ векселей, онъ не проматывалъ родовыхъ имній, онъ имлъ всегда право смотрть на насъ съ презрніемъ, бросать въ насъ грязью, чернить насъ. Но, врьте мн, онъ хуже насъ, его дятельность позорне нашей жизни… Впрочемъ, да не будетъ онъ помянутъ въ моихъ письмахъ къ Вамъ, чтобы Вы не сочли меня клеветникомъ, который чернитъ человка, не представляя фактическихъ уликъ противъ врага’…

——

22-го мая 18… года.

‘Въ своемъ отвт на мое послднее письмо Вы упрекаете меня за малодушіе, по, поводу мысли, высказанной мною насчегь того, что я сдлаю въ случа неудачи на академическомъ экзамен. Вы говорите: ‘Разв вы приготовляетесь къ поступленію въ академію для Николая Аносова? Разв вы уважаете его настолько, что признаете его судъ надъ собою?’ Да, Вы правы, тысячу разъ правы. Я чувствую себя малодушнымъ, какъ только вопросъ касается Николая Аносова. Ничто не смущаетъ меня такъ, какъ слухи о томъ, что говоритъ этотъ человкъ обо мн, и у меня нтъ силъ стать выше этихъ толковъ. Еще недавно я сдлалъ одну изъ глупостей подъ вліяніемъ раздраженія, вызваннаго этими толками. Николай Аносовъ, какъ я говорилъ, везд и всюду распространяетъ про меня слухи, что я окончательно промотался, что мн грозитъ долговое отдленіе, что я прячусь отъ общества, боясь встрчи съ своими кредиторами. Я знаю, что эти слухи теперь нелпы, что я не прячусь отъ кредиторовъ, что Николай Аносовъ сталъ бы еще боле чернить меня, если бы я продолжалъ, прежнюю жизнь, и все-таки я не могу спокойно относиться къ его выдумкамъ, не могу спокойно выносить подозрительные и испытующіе взгляды нашихъ общихъ знакомыхъ. На-дняхъ ко мн захалъ Жоржъ Аносовъ и пригласилъ меня въ Павловскъ, гд въ тотъ вечеръ былъ назначенъ концертъ съ лотереею въ пользу населенія одной изъ сверо-восточныхъ губерній, страдающаго, какъ выражается старикъ Аносовъ, отъ ‘временныхъ продовольственныхъ нуждъ’, или просто отъ голода. Я зналъ, что въ числ распорядителей этимъ вечеромъ были Ваша сестра и ея мужъ, предупредительно принявшіе на себя эти хлопоты вслдствіе того, что ‘продовольственными нуждами’ пострадавшей on, неурожая губерніи сильно заинтересована одна изъ очень и очень высокопоставленныхъ личностей, устроившая этотъ вечеръ. Я обрадовался случаю, чтобы показать, что я ни отъ кого не прячусь, и похалъ въ Павловскъ. Я захватилъ съ собою до пятисотъ рублей денегъ — для чего?— я самъ не знаю, но мн не хотлось хать туда безъ денегъ, точно я предполагалъ, что Николай Аносовъ будетъ осматривать не только меня, но и мой бумажникъ. Мое появленіе произвело извстный эффектъ.

— Какъ, и вы ршились выйти изъ своего затворничества?— спросила меня своимъ холоднымъ тономъ Ваша сестра, увидавъ меня въ зал, гд она продавала въ одномъ изъ кіосковъ билеты аллегри.

— Ужъ если даже вы ршились встать во глав благотворительнаго дла, то, значитъ, оно стоитъ сочувствія,— отвтилъ я.

Въ эту минуту подошелъ къ кіоску Николай Аносовъ. Онъ не безъ удивленія взглянулъ на меня и сухо поздоровался со мною.

— Что же вамъ нужны билеты?— спросила Марья Николаевна.

— Пожалуй, позвольте нсколько,— отвтилъ я, разсянно глядя на двигающуюся по зал толпу великосвтскихъ барынь и мужчинъ.

— Сколько?— спросила она.

Я положилъ двадцать пять рублей,

— На вс?— послышался вопросъ.

— О, все равно!— отвтилъ я.

Николай Аносовъ въ эту минуту разговаривалъ со старикомъ сенаторомъ Тюменьковымъ. Вы, конечно, помните Тюменькова, этого старичка съ сденькими и рденькими волосами, съ слезящимися красными глазами, съ шамкающими губами, въ затрапезномъ сюртук и вчно закапанномъ чмъ-то галстук, прикрывающемъ неопрятную грудь сорочки? Тюменьковъ — этотъ Плюшкинъ большого свта — серьезнйшимъ тономъ доказывать, что онъ никогда не выигрываетъ и потому никогда, никогда не беретъ билетовъ на лотереи.

— Это вдь одно увлеченіе,— пояснилъ, немного шамкая, старикъ:— азартная игра! Вотъ я увренъ, что они,— онъ указалъ на меня:— не выиграютъ ничего, а вдь взяли пятьдесятъ билетовъ… Извините, не имю удовольствія васъ знать лично,— обратился онъ ко мн.

Я назвалъ свою фамилію.

— Я вотъ хотлъ бы полюбопытствовать, выиграли ли вы что-нибудь?— спросилъ онъ, моргая выцвтшими и слезящимися глазками.

— Право, не знаю,— отвтилъ я.— Мн было бы скучно развертывать вс эти билеты.

— Да, но вдь вы на двадцать пять рублей взяли!— воскликнулъ старичокъ.— Это не шутка! Какъ же такъ не развертывать? Все же надо полюбопытствовать. Можетъ-быть, на счастье…

— Вдь это на голодающихъ,— замтилъ я съ улыбкой.

— Такъ вы жертвуете просто деньги?— спросила Марья Николаевна.— Я васъ ловлю на слов и возьму билеты обратно.

— О, можете вполн распоряжаться ими,— улыбнулся я.

Николай Аносовъ сдлалъ презрительную мину. Старичокъ покачалъ съ соболзнованіемъ головой и тяжело вздохнулъ. Въ это время къ намъ подошла устроительница вечера, и мы вс почтительно раскланялись съ ней. Она передала Марь Николаевн листъ бумаги, на которомъ значились имена жертвователей и цифры пожертвованныхъ денегъ.

— Нашъ вечеръ не особенно удаченъ,— замтила устроительница.

— Погода помшала,— почтительно замтилъ Николай Аносовъ.

— Предложите кому-нибудь еще этотъ подписной листъ,— замтила она Марь Николаевн.

— Вы, monsieur Mouratoff, еще не подписывали?— спросила меня Марья Николаевна.

— Нтъ,— отвтилъ я.

Она молча подвинула мн листъ бумаги и подала карандашъ. Я записалъ свою фамилію и выставилъ цифру въ 400 рублей. Николай Аносовъ и Марья Николаевна многозначительно переглянулись между собою.

— Merci!— благосклонно кивнула мн головой устроительница вечера.— Это первый крупный взносъ въ сегодняшній вечеръ и онъ, конечно, заставитъ и другихъ жертвовать больше. Начало всего важне.

Она удостоила меня нсколькими любезными фразами, пригласила къ себ на чай посл окончанія вечера и, милостиво отвтивъ на наши поклоны, пошла къ другому кіоску. Мн было неизъяснимо весело смотрть на злобное выраженіе лица Николая Аносова, на растерянное выраженіе лица Марьи Николаевны, которые никакъ не ожидая, что имъ придется просидть нсколько минутъ за чаемъ въ томъ салон, куда я и самъ никакъ не думалъ попасть въ этотъ вечеръ.

Только по возвращеніи домой я понялъ, что я опять поступилъ безразсудно, что я увлекся желаніемъ показать Николаю Аносову, что я еще не дошелъ до нищеты, что ради этого желанія я бросилъ на втеръ чужія деньги, такъ-какъ эти деньги были Ваши деньги,— деньги, оставшіяся у меня за уплатою долговъ. Да, это былъ малодушный поступокъ, но, признаюсь Вамъ откровенно, я, кажется, долго еще не буду застрахованъ отъ такихъ поступковъ, покуда я буду видть презрительные взгляды Николая Аносова, покуда до меня будутъ долетать слухи о его толкахъ обо мн, покуда я не завоюю себ такого положенія, когда невольно смолкнетъ этотъ ненавистный для меня человкъ. Теперь же мн хочется только бжать куда-нибудь подальше отъ него, отъ его знакомыхъ, и я радостно мечтаю объ отпуск, который получу на-дняхъ для приготовленія къ академическимъ экзаменамъ’…

——

1-го іюня 18… года.

…’Хаболази’… Странно звучитъ для Васъ, конечно, эта помтка на моемъ письм, замнившая обычную помтку ‘С.-Петербургъ’. Хаболази — это деревушка, гд живу теперь я, окруженный полу-русскимъ, полу-чухонскимъ крестьянскимъ населеніемъ. Почему я выбралъ именно эту деревню? Случайно я попалъ однажды въ это захолустье, постивъ своего товарища, жившаго здсь во время съемки, и меня поразила тишина этой деревушки, поразила живописность мстности. Обдумывая, куда бы удалиться, я вспомнилъ про эту глушь и ухалъ сюда. Занимаемый мною домикъ стоятъ на возвышенномъ мст, отъ него идетъ заросшій сочною травою скатъ въ длинный и широкій оврагъ, въ овраг тянется густой, темный лсъ, за лсомъ снова поднимается отлогая возвышенность, поросшая травой, дале идутъ холмы и шунгоровскія высоты съ едва виднющимися селами, деревнями, мельницами, разбросанными на пространств нсколькихъ верстъ и вправо, и влво, на самомъ краю горизонта, влво отъ моего жилища, виднются вершины Дудергофа, вправо Ропша. Сюда едва можно добраться по песчанымъ и узкимъ извилистымъ дорогамъ, здсь можно заблудиться въ густыхъ лсахъ, поросшихъ мелкимъ кустарникомъ, здсь можно утонуть въ свжей зелени сочной травы, здсь населеніе окрестныхъ деревень, разныхъ Химози, Ямалази, Иннолова, Кавигонтовъ, Разбгаевъ, непривычное къ постороннимъ людямъ, неразговорчиво, несообщительно, и среди него можно быть одинокимъ въ теченіе цлаго лта, если не встртится случайно кто-нибудь изъ офицеровъ, пребывающихъ на съемк въ этихъ мстностяхъ. Мн была нужна такая глушь, и я радъ, что мн не пришлось искать гд-нибудь далеко, что она нашлась чуть-чуть что не подъ самымъ Петербургомъ. Нужно побывать здсь, чтобы понять и всю прелесть развертывающейся передъ моими глазами широкой картины, и всю дикость здшняго населенія. Когда я пріхалъ сюда въ коляск, женщины, старухи и молодыя, бросились къ ней, какъ дикарки, начали ее осматривать, повзлзли въ нее и стали раскачивать ее, наслаждаясь, подобно дтямъ, въ субботніе дни Вы могли бы подумать, что Вы попали въ страну дикихъ, потому что около крошечныхъ закопченыхъ бань Вы встртили бы обнаженныхъ людей, моющихся не въ баняхъ, а на открытомъ воздух безъ всякаго стсненія, на виду у всей деревни, при чемъ женщины не снимаютъ только своихъ головныхъ уборовъ, своихъ ‘кичекъ’, о город, о столиц напоминаютъ только изрдка появляющіеся сюда въ теченіе всего лта скупщики ягодъ, масла, яицъ, грибовъ, тутъ есть люди, которые никогда не бывали въ город. Въ этой глуши я забуду все, кром того, что мн нужно во что бы то ни стало приготовиться къ экзамену и начать иную жизнь. Если Вы еще хоть сколько-нибудь сохранили ко мн чувство привязанности, если Вамъ еще хоть сколько-нибудь дорогъ тотъ, кто былъ такъ много виноватъ передъ Вами и кто такъ горячо любитъ Васъ, то помолитесь за меня, пожелайте мн успха. О, если бы Вы знали, какъ тяжело бываетъ мн иногда. Порою, сидя здсь, одинокій, забытый, ненужный никому, я плачу, какъ ребенокъ, плачу не потому только, что мн скучно, что я завидую другимъ, боле счастливымъ людямъ, но и потому, что я все. ясне и ясне сознаю, что я загубилъ много силъ, много лтъ, много нравственной чистоты на безпутную, безпечальную жизнь, которой я посылаю теперь одни проклятія’…

——

15-го іюля 18… года.

…’Я свелъ случайно знакомство съ личностью, поразившею меня своею нравственною силой. Бродя въ часы отдыха отъ занятій по полямъ и лсамъ, я столкнулся съ незнакомымъ мн офицеромъ, живущимъ верстахъ въ трехъ отъ меня на съемк. Онъ удивился, увидавъ незнакомую ему личность, раскланялся со мною, мы разговорились. Такъ какъ я находился около его жилища, то онъ любезно пригласилъ меня зайти въ себ. Я зашелъ къ нему, мы познакомились поближе, и въ нсколько недль среди разговоровъ я узналъ и его исторію, и его планы на будущее. Мутавкинъ — такъ зовутъ моего новаго знакомаго — сынъ бднаго армейскаго офицера, онъ рано остался сиротою, поступилъ въ корпусъ, кончилъ курсъ первымъ, прожилъ нкоторое время въ Ташкент, поступилъ потомъ въ академію, гд надется кончить въ ныншнемъ году курсъ тоже первымъ. Вотъ голый формулярный списокъ Мутавына, но рядомъ съ этимъ идутъ факты, которые не заносятся обыкновенно въ формулярные списки. Вся жизнь этого человка была тяжелою борьбою: въ дтств ему приходилось и дрова таскать, и босикомъ ходить, и самоучкой выучиться грамот, въ корпусъ онъ опредлилъ себя самъ, пропутешествовавъ то пшкомъ, то съ обозами до столицы, потому что за него некому было хлопотать, учась въ корпус, онъ заинтересовался статистикой, политической экономіей и этнографіей Россіи и усплъ настолько ознакомиться въ теченіе нсколькихъ лтъ съ этими предметами, что могъ бы теперь сдать изъ нихъ самый обширный экзаменъ, понимая необходимость сравнительной статистики, онъ изучилъ самоучкой три иностранные языка, которыми почти вовсе не занимались въ корпус, все это стоило безсонныхъ ночей, громадныхъ усилій, но онъ поборолъ вс препятствія и остался добрымъ и веселымъ, иногда дтски-наивнымъ человкомъ.

— Это глупости-съ, когда люди говорятъ: ‘я не могу этого сдлать’,— пояснилъ онъ мн съ добродушною улыбкою, постоянно смягчающею строгое выраженіе его загорлаго и нсколько сухого и грубаго лица.— ‘Я не хочу попробовать сдлать это’, а это другое дло, это я понимаю-съ!

— Ну, вы немного преувеличиваете,— шутливо замтилъ я.— Есть вещи, про которыя человкъ впередъ можетъ сказать, что онъ ихъ не достигнетъ…

— То-есть вы хотите сказать, что онъ птичьяго молока достать не можетъ, потому что у птицъ молока нтъ, или башни вавилонской до тверди небесной построить не суметъ, потому что этой тверди не существуетъ?— отвтилъ въ томъ же тон Мутавкинъ и серьезнымъ тономъ убжденія прибавилъ:— Нтъ-съ, въ томъ-то и бда человка, если онъ сразу, встртивъ препятствіе или грандіозность плана, скажетъ себ впередъ: ‘Я этого не могу сдлать!’ А ты попробуй, ты добивайся, ну, не добьешься, что-жъ изъ этого? Помрешь только, какъ и безъ того бы умеръ, такъ какъ вс мы смертны и вс мы помремъ. Хуже вдь ничего не можетъ быть. Разница вся въ томъ, что у того, кто ничего не добивается, жизнь полна отчаянья, а у того, кто чего-нибудь добивается, жизнь полна надеждъ. Послднее все же лучше.

— Хоть призраками да утшаться,— вскользь замтилъ я.

— Да какъ вамъ сказать-съ,— задумчиво отвтилъ онъ.— Если смотрть съ вашей точки зрнія, съ точки призрачности надеждъ, такъ ужъ лучше на первой осин повситься, чтобы не обманывать ни себя, ни другихъ. Вдь съ этой точки зрнія все призрачно: вонъ муравьиная куча, строятъ, собираютъ, хлопочутъ муравьи,— разройте ихъ кучу, растопчите ихъ, и вс ихъ долгія усилія пропадутъ вмигъ. Смотря съ вашей точки зрнія, муравьямъ не для чего бы и строить свою кучу. Ну, а я думаю, что будетъ лучше, если они ее будутъ строить: одну, дв, десять, тысячу кучъ вы разорите, а сотни все-таки уцлютъ и дойдутъ до извстнаго совершенства въ устройств, котораго, можетъ-быть, не знали муравьи давно прошедшихъ столтій. Муравьи же, которые смотрли бы съ вашей точки зрнія, не дошли бы вовсе ни до чего.

Я коснулся его будущихъ плановъ и замтилъ, что онъ, въ качеств перваго по академіи, вроятно, подетъ на казенный счетъ за границу.

— Да, до Берлина поду, а тамъ пущусь въ путь по образу пшаго хожденія,— отвтилъ онъ.— Мн хочется не изъ вагона желзной дороги посмотрть на жизнь, а стать съ ней лицомъ къ лицу, пожить этой жизнью, пожить съ рабочимъ людомъ, съ фабричнымъ населеніемъ, поработать самому…

Я удивился и спросилъ, для какой цли хочетъ онъ это сдлать.

— Для какой цли?— задумчиво повторилъ Мутавкинъ.— Какъ вамъ это объяснить? Цль у меня покуда одна: изучитъ и по книгамъ, и на практик жизнь народа, не одного нашего народа, а народа вообще и въ Германіи, и во Франціи, и въ Англіи. Покуда меня занимаетъ научная сторона этого вопроса, и я сдлаю все для того, чтобы разсмотрть этоть вопросъ всесторонне, а потомъ…

По его лицу проскользнула его добродушная, простая улыбка.

— Потомъ какую-нибудь систему для постройки муравьиное кучи изобртать буду или что-нибудь въ этомъ род — почему я знаю!— проговорилъ онъ.— Нельзя же сказать впередъ, что будетъ дальше, въ то время, когда дойдешь до своей намченной цли, моя же цль покуда состоитъ въ изученіи народнаго быта и его условій. Можетъ-быть, я такъ и останусь вчно кропотливымъ изслдователемъ, вчно воображая, что я все еще недостаточно изучилъ свое дло, недостаточно подготовился, а, можетъ-быть, черезъ годъ, черезъ два воображу себ, что достигъ цли вполн и что надо идти куда-нибудь дальше, къ другой цли…

Чмъ ближе я схожусь съ этимъ человкомъ, тмъ боле начинаю уважать его и удивляться его энергіи, его гоювности пожертвовать всмъ для достиженія тхъ задачъ, къ разршенію которыхъ онъ стремится. Смотря на него, я самъ длаюсь бодре, работаю лучше, стыжусь сказать себ, что мн трудно учиться, что я не могу учиться. Но, конечно, мн далеко до него: онъ привыкъ къ работ, онъ втянулся въ нее и, что важне всего, онъ увренъ постоянно въ самомъ себ. Въ этомъ отношеніи онъ является полнйшею противоположностью Гамлета. Сомнній у него нтъ. Онъ, напримръ, говоритъ, что онъ кончитъ академію первымъ, и говоритъ это такимъ тономъ, какъ будто это обстоятельство уже ршенное и другого исхода, быть не можетъ.

— Ну, а что если вы не кончите курса первымъ?— спросилъ я его на-дняхъ.

— Тогда,— отвтилъ онъ, длая мрачное лицо:— тогда кончу курсъ вторымъ, третьимъ, четвертымъ…

Онъ засмялся добродушнымъ смхомъ надъ своею шуткою и прибавилъ:

— Вдь другого ничего не можетъ случиться!

— Такъ, значитъ, вы признаете возможность того, что вы выйдете не первымъ?— замтилъ я.

— Какъ вамъ сказать? Я признаю даже возможность того, что вотъ сейчасъ отъ нашихъ папиросъ загорится эта изба, я побгу тушить пожаръ и меня прихлопнетъ свалившейся головней. Я только не разсчитываю на эти возможности. Я задался цлью кончить курсъ первымъ, чтобы получить деньги и отпускъ на заграничное путешествіе, и стремлюсь къ этой цли. Расчеты на разныя случайности только усложнили бы мои планы и отняли бы у меня даромъ много времени, поколебали бы мою твердую увренность. Явятся эти случайности бревнами на моемъ пути, тогда явится и планъ устраненія этихъ бревенъ, а покуда ихъ нтъ,— что же я могу придумать для ихъ устраненія? Вотъ я прошлый разъ говорилъ вамъ о муравьяхъ: поврьте, что и при ихъ работ не входитъ никогда въ расчетъ мысль о томъ, что будетъ съ ними, если господинъ Муратовъ придетъ къ ихъ куч и разворотитъ ее своею палкою. Представляя себ возможность этой случайности, они весь вкъ все думали бы о средствахъ оградить себя отъ палки господина Муратова, а не занимались бы своею постройкою. А господину Муратову, можетъ-быть, во всю жизнь и въ голову не пришло бы разворачивать муравьиныя гнзда…

Мн просто становится завидно смотрть на трезвость этого человка, на его желзную волю, на его безмятежное настроеніе духа, и я увренъ, что онъ никогда не остановится на половин дороги.

На-дняхъ я встртилъ у него нсколько офицеровъ — его товарищей по академіи — и понялъ, какую роль играетъ въ ихъ кружк этотъ невзрачный на видъ, некрасивый лицомъ, немного простоватый по обращенію человкъ, напоминающій своею вншностью грубоватаго армейскаго служаку, а потемнвшимъ лицомъ, съ загрубвшею сухою кожею, съ мозолистыми руками и съ небрежнымъ костюмомъ. Офицеры явились къ нему съ разными вопросами, за разными совтами, они уже видятъ въ немъ будущаго профессора, наставника и вожака, и онъ просто и ясно высказывалъ имъ свои соображенія, приправляя, по своему обыкновенію, эта соображенія мткими примрами и юмористическими замчаніями.

— Славный народъ,— замтилъ онъ мн про товарищей, когда мы остались одни.— Хорошо, если бы было побольше дльныхъ и хорошихъ офицеровъ. Легіоны, батенька, что бы вы толковали люди,— великая и страшная сила и не дурно знать, какія головы будутъ управлять ими.

Я крайне радъ, что столкнулся съ этимъ человкомъ. Онъ дйствуетъ на меня благотворно, при немъ стыдно не работать, стыдно хандрить. Посл бесдъ съ нимъ, я все рже и рже боюсь своей собственной неудачи. Неужели же и я не сумю сдлать усиліе, которое дастъ мн побду?..’

——

10-го сентября 18… года.

…’Я у берега, у берега. О, какъ я счастливъ, какъ веселъ, какъ спокоенъ! Я не могу отъ волненія связно писать. Экзамены кончены, кончены отлично, несмотря на то, что ко мн относились строго, придирчиво. Вс экзаменаторы знали, кто я и что я. Всерьезъ моего желанія поступить въ академію никто не принималъ, вс думали, кажется, что я просто хотлъ погулять въ лагерное время и выбралъ для этого предлогомъ поступленіе въ академію, чтобы получить отпускъ. Но скоро пришлось убдиться въ противномъ. Своимъ успхомъ я много обязанъ Мутавкину: онъ помогъ мн въ занятіяхъ, подбодрилъ меня, разогналъ мою хандру, отучилъ меня отъ нытья. Я могъ бы теперь сказать, что я счастливъ вполн, если бы я зналъ, что мое прошлое, умершее для меня, умерло и для Васъ, и что въ Вашемъ сердц сохранилось хоть немного любви ко мн. Одно Ваше слово, одинъ Вашъ намекъ на то, что я могу еще надяться на Вашу любовь, и я воскресну, оживу вполн. Простите мн. что я говорю Вамъ объ этомъ, но молчать доле о моей любви къ Вамъ я не въ силахъ. Я сдлалъ все, что могъ, чтобы стать другимъ человкомъ, я сдлалъ это ради Васъ, ради того, чтобы доказать Вамъ, что во мн еще остались силы для лучшей жизни, что Вы не совсмъ ошибались во мн, когда заступались въ былыя времена за меня и, врьте мн, Вы никогда не будете краснть за меня. Велите мн ждать сколько угодно того счастливаго дня, когда я буду имть право назвать Васъ своею, и ради всего святого дайте мн хоть слово надежды, хоть слово ободренія. Мн нужно знать, что ждетъ меня впереди: одинокая ли трудовая жизнь съ горькимъ сознаніемъ, что я самъ когда-то убилъ свое счастіе, или свтлыя радости семейной жизни съ той, которая съ каждымъ днемъ становится для меня все дороже и дороже…’

——

Это было послднее письмо Муратова къ Юліи Николаевн. Въ конц сентября онъ получилъ коротенькую записку отъ молодой Сухаревой. Въ ней было написано: ‘Отвтъ на ваше послднее письмо, кузенъ, Вы услышите отъ меня лично въ Петербург’.

Черезъ нсколько дней посл полученія этой записки Муратову далъ знать Яковъ Сухаревъ, что его мать, тетка и сестра возвратились въ Петербургъ и ждутъ Муратова не слдующій день къ завтраку. Муратовъ смутился, въ немъ точно что-то оборвалось, онъ боялся думать о слдующемъ дн, о встрч съ Юліей Николаевной, которую въ то же время ему страстно хотлось видть. Онъ не зналъ, что скажетъ она ему. До поздняго вечера въ его спальн горла свчка, и онъ долго и усердно молился, стоя на колняхъ. Въ послднее время онъ нердко прибгалъ къ помощи молитвы, чтобы успокоить свои душевныя тревоги. Посл молитвы ему обыкновенно становилось легче, его волненіе утихало, въ немъ воскресали надежды. И теперь онъ немного успокоился, хотя и не былъ веселъ. Ложась въ постель, онъ долго не гасилъ свчи и не могъ уснуть. Порой ему представлялось, что Юлія Николаевна подастъ ему надежду, порой онъ сомнвался въ этомъ и мысленно говорилъ себ, что тогда онъ кончитъ курсъ въ академіи, удетъ въ Ташкентъ и отдастся весь служб, постарается забытье въ труд. Онъ проснулся рано утромъ и уже въ часъ пополудни поднимался по знакомой лстниц въ дом Сухаревыхъ, гд все попрежнему было роскошно, сіяло мраморомъ и позолотой, утопало въ зелени тропическихъ растеній.

— Есть кто-нибудь у господъ?— спросилъ онъ швейцара.

— Марья Николаевна съ супругомъ,— отвтилъ швейцаръ.

Это немного смутило Муратова. Ему было непріятно встртиться съ Юліей Николаевной при ея сестр и Аносов. Онъ поднялся по лстниц, вошелъ въ залъ, прошелъ въ синюю гостиную. Вся семья была здсь въ сбор за исключеніемъ самой Юліи Николаевны. Старуха Сухарева обрадовалась Муратову и даже поднялась съ мста навстрчу ему. Онъ поцловалъ ея руку, и она поцловала его въ лобъ.

— Похудлъ, похудлъ!— проговорила она, разглядывая его.

— Это вамъ идетъ,— замтила tante Catiche, здороваясь съ нимъ.

Марья Николаевна и ея мужъ обмнялись сухими поклонами съ Петромъ Павловичемъ. Онъ не сказалъ еще ни слова, у него словно сжималось горло. Въ эту минуту послышалось, какъ гд-то отворилась дверь и Муратовъ, быстро обернувшись, увидлъ за дв комнаты шедшую по направленію къ синей гостиной Юлію Николаевну. Онъ впился въ нее глазами. Она какъ будто выросла немного, формы ея стана, груди и плечъ нсколько округлились и окончательно потеряли угловатость, всегда напоминающую о вчерашнемъ дтств, о недавно снятомъ вороткомъ платьиц, ея лицо потеряло полу-дтское выраженіе молоденькой двушки, едва вышедшей изъ ребяческаго возраста, и было полно сосредоточенной серьезности и строгой, вполн опредлившейся красоты, ея просто причесанные съ проборомъ по середин волосы, ея совершенно гладкое шелковое платье, ея простые батистовые воротникъ и нарукавники, охватывавшіе плотно ея шею и руки,— все это какъ бы говорило, что она не нуждается ни въ какихъ украшеніяхъ, чтобы властвовать надъ сердцами людей. Муратовъ сразу и вполн замтилъ все: и ея нарядъ, и выраженіе ея лица, и ея неторопливую и твердую походку.

— Здравствуйте, кузенъ,— мягко и задушевно произнесла она, протянувъ ему об руки.

Онъ невольно нагнулся и поцловалъ ея руку. У него помутилось въ глазахъ. Онъ готовъ былъ сжать ее въ своихъ объятіяхъ.

— Maman, завтракъ уже поданъ,— обратилась Юлія Николаевна къ матери.— Кстати,— продолжала она, ровнымъ и спокойнымъ тономъ, обращаясь къ Николаю Аносову:— вы нсколько минутъ тому назадъ говорили мн и maman о разныхъ счетахъ по опек. Ваши счеты относительно опеки надо мною намъ нечего торопиться просматривать. Ихъ просмотритъ когда-нибудь мой мужъ…

— Вашъ мужъ?— спросилъ въ недоумніи Аносовъ.

Муратовъ весь похолодлъ. Ея мужъ! Какой мужъ? Разв она вышла замужъ?

— Да, вдь мы же потому и поторопились пріхать, что Пьеру хотлось поскоре сдлать нашу свадьбу,— пояснила тмъ же спокойнымъ тономъ Юлія Николаевна, указывая глазами на Муратова.

Аносовъ поднялся съ мста съ выраженіемъ ярости на лиц и сдлалъ шагъ впередъ, точно желая броситься на Муратова.

— А!.. Такъ вы… такъ вы хотите,— началъ и не кончилъ онъ, задыхаясь отъ волненія и не помня себя, какъ помшанный.

Муратовъ, и обрадованный, и взволнованный, съ глубокой благодарностью сжалъ руку Юліи Николаевны и, мелькомъ холодно взглянувъ на Аносова, проговорилъ насколько могъ спокойно, — Поврите, что эти счеты меня интересуютъ гораздо мене, чмъ васъ интересовала моя прошлая жизнь…

И трудно сказать, что боле обрадовало въ эту минуту Муратова: всть ли о возможности назвать своею горячо любимую женщину, или это торжество надъ врагомъ, долго топтавшимъ его въ грязь. Все затмевающее, все подавляющее самолюбіе такихъ людей, какъ Муратовъ, не иметъ границъ и не умолкаетъ въ нихъ даже въ минуты самыхъ страстныхъ порывовъ, самыхъ свтлыхъ наслажденій, самыхъ чистыхъ радостей. Эти люди способны на замчательныя усилія, на геройскіе подвиги, на упорную борьбу, но ршаются на все это только для удовлетворенія своего самолюбія, для того, чтобы получить призъ — первую красавицу и богачиху въ жены, первый крестъ за безумную отвагу въ битв, видное мсто за усердную службу. Ихъ девизъ: ‘со щитомъ или на щит’, а что выйдетъ изъ этого для общества, кому это окажетъ пользу въ обществ — это нисколько не интересуетъ ихъ ни въ эпоху ихъ безпечальнаго житья, ни въ эпоху ихъ отрезвленія и серьезной дятельности…

Тмъ не мене и Муратовъ, и вс окружающіе его были убждены, что, вступивъ на новый путь, начавъ новый періодъ своей жизни, отрекшись отъ безпутнаго прожиганья жизни, онъ сталъ другимъ человкомъ…

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕРОМАНЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XIII.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

Читайте также:

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ
РОМАНЪ.