Бесовское наваждение, Бунаков Николай Федорович, Год: 1864

Повесть
Время на прочтение: 75 минут(ы)
Скачать в PDF

БСОВСКОЕ НАВОЖДЕНІЕ.

(губернскія легенды).

I.
НАШИ НРАВЫ ДО ПРИШЕСТВІЯ БСА.

‘Дружина храбрая впередъ, дирекція на-право! ‘

— Посылай на почту?
— Не бывала… до сихъ-то поръ, представьте!.. ужасно!..
— Дорога плоха.
— Знаю, что никакъ, да вдь трое сутокъ… ужасно!
— Вы давно ли посылали?
— Часъ — больше не прошло. Да вотъ пошлемьте опять…
— Ванька, а Ванька!..
Отвта не было.
— Ванька! что ты, скотина, спишь тамъ?
— Слушаю-съ… отозвался наконецъ Ванька хриплымъ голосомъ и показался въ дверяхъ.
Онъ съ просонья глядлъ какъ-то мрачно изъ подлобья: у этого малаго лтъ двадцати, отъ скуки и побоевъ, развилась непомрная апатія ко всему и непреодолимая спячка, онъ ожирлъ, обрюзгъ въ лица, и стоило ему прислониться къ стн, облокотиться на перила лстницы — сонъ уже смежалъ его вжды и носъ издавалъ звонкій храпъ.
— Сходи, узнай — почта не пришла-ли, да живо у меня.
— Да почтмейстеръ сегодня и ходить не веллъ: пусто, говоритъ, и ходить не по что, не будетъ сегодня газетъ…
— Ты не разсуждай, скотина, и длай, что теб приказываютъ. Я вотъ съ тобой раздлаюсь, — къ Черничкину тебя отправлю. Пошелъ!
Ванька пошелъ. Черезъ четверть часа онъ вернулся: почта пришла, да не разобрана, газетъ сегодня не даютъ.
— Эка скотина, этотъ почтмейстеръ… Постой, Ванька,— я записку напишу Федору Ивановичу, почтмейстеру: попроси…
— Да онъ ругается, и ходить сегодня не веллъ.
— Молчи, оселъ!— Пошелъ! Ванька опять пошелъ.
— Нечего больше съ ними длать: надо будетъ этого балбеса къ Черничкину отправить…
Частный приставъ Черничкинъ былъ весьма почтенною и полезною личностью въ глазахъ мстныхъ жителей за необычайное умнье ‘баню задавать’ .
Разговоръ превратился на нкоторое время.
— А Севастополя не взять!..
— Ни за что… Это крпость, я вамъ скажу, незыблемая. Другой такой крпости во всей Европ нтъ…
— Гибралтаръ разв…
— Что Гибралтаръ, и жъ подметки не годится Севастополю. Это твердыня, одно слово.
— Однако Гибралтаръ, какъ изъ описанія видно…
— Не говорите, Константинъ Алевоаядрычъ, — Гибралтаръ совсмъ не то. Это твердыня непоколебимая:
Ужь какъ французикъ ни юлитъ,
Какъ англичанинъ ни мудритъ,
Какъ чалмоносецъ ни глупитъ,
Напрасно все: стоитъ понын
Севастопольская твердыня!
Вонъ оно что! А Гибралтаръ совсмъ не то — куда! Ну, да ужь русскіе воины и постоять умютъ за себя!..
Козинъ загорячился, закашлялъ и застучалъ костылемь. Это былъ помщикъ пожилыхъ дть, гладко остриженный, съ длинными, въ низъ опущенными, усами, предававшими ему видъ воинственный, по фамиліи Колобродинъ, онъ облокачивался на костыль и, разговаривая, размахивалъ правой рукой, особенно когда приходилъ въ азартъ, что случалось нердко. Въ город его называли ‘баши-бузукомъ’
Гость — тоже помщикъ, по фамиліи Левкинъ,— былъ моложе хозяина, но голова его преждевременно посдла, а брови и усы сохранили темный цвтъ, онъ отличался театральностью, нкоторой торжественностью манеръ, и тогда корчилъ изъ себя русскаго боярина такъ же, какъ потомъ сталъ корчить англійскаго сквайра.
Газеты были принесены.
— Отдалъ?..
— Отдали, да говорить: дурачье вы и съ бариномъ-то, лзете не во время…
— Ты не разсуждай, мерзавецъ, — вонъ вошелъ. Вотъ я тебя завтра къ Черевичкину отправлю — ужъ за все разомъ.
— Скотина, этотъ Утюговъ: людей только портитъ.
Хозяинъ принялся усердно распечатывать и просматривать Московскія вдомости. Гость не отставалъ, но не обнаруживалъ сильнаго нетерпнія, — даже остановился на какой то, вовсе не политической, стать, а просто на ‘замтк для винокуровъ’: Левкинъ слылъ агрономомъ и устроилъ у себя въ имніи винокуренный заводъ, что въ то время у насъ считалось дломъ новымъ, за что его считали — одни умнымъ человкомъ, другіе — дуракомъ.
— Стоитъ, стоитъ!… восклицалъ Колобродинъ, разсматривая одинъ N.
— Стиховъ нтъ ли?
— Есть…
— Прочтите-ка…
Левкинъ кашлянулъ и прочелъ стихотвореніе.
— Безподобно!… Вотъ въ губернскихъ вдомостяхъ тоже какой-то Корчагинъ очень сильные стихи написалъ… Постойте, вотъ я сейчасъ найду… Колобродинъ отыскалъ грязный N губернскихъ вдомостей и, размахивая руками, и пристукивая костылемъ, прошамкалъ стихи доморощеннаго поэта, окончательно раскричавшись въ конц,— да и надо было раскричаться, читая такія угрозы врагамъ:
Страницъ исторіи позорныхъ
Никто во вки не сотретъ,
И о дяньяхъ вашихъ черныхъ
Потомокъ поздній вашъ прочтетъ.
Прочтетъ — и слово отверженья
Произнесутъ его уста,
И онъ, какъ я, однимъ презрньемъ
Почтитъ измнниковъ креста!
— Безподобно!
— Я, Константинъ Александрычъ, веллъ дочери моей собирать вс патріотическіе стихи въ особую тетрадку. Каждый день посл обда собираемся всей семьей и читаемъ два-три стихотворенія. Пріятно, и духъ какъ-то возвышается.
— Двнадцатый годъ повторяется,— война за вру…
— Да, народная война, вся Русь встаетъ, какъ одинъ человкъ, чтобы ринуться на врага.
— Прочитайте-ка, прочитаете, что изъ Севастополя-то пишутъ…
Умилительно было видть этихъ почтенныхъ людей, уже украшенныхъ сдиной, съ юношескимъ восторгомъ декламирующихъ стишки, собирающихъ эти стихи въ особыя тетрадки… Умилительно!
Входитъ новый гость: мстный литераторъ Медвдевъ, редактирующій губернскіе вдомости и состоящій при начальник губерніи въ качеств чиновника особыхъ порученій, длинновязый, неуклюжій господинъ, не первой молодости.
— За газетами!— я такъ и ожидалъ… А мы вотъ патріотическій спектакликъ затваемъ — изъ любителей.
— Доброе дло, Александръ Юрьичъ, доброе дло, кровь льется: жертвы необходимы. Отлично вы затяли. Когда же это будетъ?
— Да, по возможности, скоре.
— А участники?
— Вашъ покорнйшій слуга, князь Лебединъ, вашъ братъ конечно, вс Коробкины, безъ нихъ уже нельзя.
— Непремнно слдовало это устроить. Везд длаютъ. Въ будетъ подльне корпіи, затянной М-me Флигель: корпія конечно вещь пригодная, но малоцнная.
— Пустое дло!
— Умничанье Настасьи Александровны, и больше ничего.
— Театръ, который дастъ значительный сборъ, дло совсмъ иного рода. А корпія вздоръ…
— Положительный вздоръ. Мои дочушки тоже затяли было приняться за эту чепуху — я имъ прямо запретилъ. Лучше я по полтиннику съ души прикажу старост собрать и внесу въ пользу раненныхъ. Принялись было и мои: какъ-же, вс корпію дергаютъ, — мода! Такъ-таки положительно и запретилъ.
— Слышалъ я, лукаво замолвилъ Левкинъ: M-me Флигель жаловалась мн, что вы ея длу мшаете… Не онъ, говоритъ, выдумалъ, такъ и злится!…
— Дура! она воображаетъ, что ея умне нтъ, она выдумала — значитъ и хорошо. Своимъ шифромъ екатерининскихъ временъ все кичится.
— Театра она не одобряетъ-съ.
— Дура!— театръ дло самое приличное для дворянства. Надо только что нибудь патріотическое припуститъ, чтобы духъ возвышало…
— Не безпокойтесь: стихи будутъ!
— Ну, то-то.
Помолчали.
— Что въ газетахъ-то новаго? спросилъ Медвдевъ, разваливаясь на диван.
— Что новаго? Севастополь стоитъ!
— Есть частныя извстія, что сдать хотятъ…
— Не можетъ быть!
— Ничего нтъ невозможнаго. Англичане расположились тамъ, какъ дома, — и дорога у нихъ желзная, и орудія удивительныя…
— Это все, батинька, вздоръ. Ничего они съ русскимъ солдатомъ не подлаютъ, вы знаете, каковъ вашъ народъ: онъ кулакомъ больше сдлаетъ, чмъ англичанинъ своими машинами, а до штыковъ дло дойдетъ, такъ конецъ.
То-то будетъ удивленье
Для практическихъ головъ,
Какъ высокое давленье
Имъ покажутъ безъ паровъ,
сказалъ Левинъ, смясь.
— Плохо вотъ что у насъ — дороги неисправны, передвиженіе войскъ — и медленно, и дорого, продолжалъ Медедевъ.
— Да что намъ о дешевизн-то думать: мы, слава Богу, богаты, понадобится — все отдадимъ, до послдней копйки, вс подымемся, какъ одинъ человкъ, дворянство во глав: тугъ хоть три Европы — разгромимъ.
— Дворянство отстоитъ славу отечества: ему не въ первый разъ.
— Да, кстати, что жъ я раньше-то не сказалъ? спохватился Медвдевъ: дворянству скоро придется послужить: ополченіе общаютъ…
— Ополченіе, говорите вы? азартно произнесъ, входя въ комнату, длинный господинъ съ усами и баками, въ отставномъ военномъ мундир,
— А! Никита Павлыч! ваше превосходительство! милости просимъ!
— Ополченіе, говорите вы? продолжалъ вошедшій, на скоро пожимая руки всмъ присутствующимъ: давно бы пора! Мы вс идемъ, вс грудью встанемъ!
— Непремнно! я первый стряхну десять лтъ съ костей, отозвался горячо хозяинъ.
— Да правда ли это?
— Пишутъ…
— Двнадцатый годъ повторяется! Мы опять покажемъ, что значитъ шутить съ русскимъ дворянствомъ, съ русскимъ народомъ! забудемъ вс наши ссоры, интриги, непріятности, — вс до еднаго пойдемъ дружно, за-едино! Старыхъ служакъ въ командиры поставимъ, позабывъ вс личныя отношенія.
— Да, да, Никита Павлычъ, васъ выберемъ въ начальники ополченія, сказалъ Колобродинъ.
— А вы, Иванъ Николаичъ, примите на себя командованіе одной изъ дружинъ. Вс двинемся!
— За чмъ же вс? Надо кому нибудь и дома остаться, и дома дло будетъ, вмшался Левкинъ.
— Всмъ нельзя никакъ, поддержалъ Медвдевъ.
— Всмъ, всмъ! Что тутъ о дом думать, — дома безъ насъ дло обойдется. Вс, поголовно!..
— Однако вы, Александръ Юрьичъ, съ вашей новостью отвлекаете меня отъ бесды, — поду къ губернатору, не знаетъ ли онъ чего…
— Отъ него-то я услышалъ, Я вдь, знаете, его довренное лице…
— Экой чудакъ! цлый часъ сидитъ и не скажетъ! упрекнулъ хозяинъ.
— Сейчасъ же поду: подробностей никакихъ не пишутъ ли…
Генералъ поспшно ухалъ.
— Тутоуховъ-то расходился! засмялся Медвдевъ: патріотомъ сдлался!
— Въ начальники ополченія захотлось… И къ губернатору сейчасъ, сказалъ хозяинъ.
— Ой, ужъ эти Тугоуховы: вся порода на томъ стоить. А гордость-то, гордость какая,— фу, ты пропасть!

——

Въ самонъ дл, скоро пришло распоряженіе о сбор ополченія. Начались суета и волненіе. Собралось чрезвычайное дворянское собраніе. Составная списки всхъ служащихъ и неслужащихъ дворянъ. Списки читали вслухъ, и при каждой фамиліи раздавались клики: ‘служитъ, служить!’ Генералъ Тугоуховъ игралъ не маловажную роль: огромнаго роста, съ форменными усами и бакенбардами, въ своемъ полувоенномъ костюм, онъ смотрлъ серьезно, какъ то даже таинственно и сурово, говорилъ не иначе, какъ съ энтузіазмомъ, всмъ пожималъ руки, показывая видъ, что теперь для него вс равны — и друзья, и враги, и родные, и чужіе, нердко вспоминалъ о двнадцатомъ год, приравнивая къ нему настоящую ‘эпоху’, при чемъ глаза его увлаживались слезами. Не мене замтенъ былъ знакомый намъ помщикъ, съ костылемъ, Колобродинъ: хриплымъ голосомъ, пришамкивая, онъ кричалъ каждому: ‘служить, служить!’, и не шутя ссорился, если почему либо иной освобождался отъ поступленія въ рады ополченцевъ: ‘чортъ знаетъ, что такое дворянство:— прежде всего должно военной доблестью отличиться, дома ему нечего и длать: землю мужики вспашутъ, напишутъ, что надо, чиновники, одно орудіе, достойное дворянина — сабля! война — берись за саблю! миръ — барствуй, какъ старинный русскій бояринъ!’
Барыни и барышни забрались на хоры и жужжали, какъ пчелы, Колобродинъ почему-то получилъ наименованіе ‘баши-бузука’. Отставной генералъ Тугоуховъ и ростомъ, и дородствомъ, и зычнымъ голосомъ, и какимъ-то ужасающимъ выраженіемъ лица напоминалъ чудовищные образы русскихъ богатырскихъ сливокъ, и прозванъ былъ Никитищемъ. Помщикъ Левкинъ, хотя сохранилъ свою величественную походку, напоминающую королей и принцовъ на подмосткахъ провинціальнаго театра, но видимо присмирлъ и замтной роли не игралъ. Вотъ губернаторскій поэтъ Медвдевъ, такъ тотъ отчаянно махалъ своими длинными руками и такъ работалъ, что даже вспотлъ и раскраснлся.
Одинъ отставной полковникъ, пожилой, хворый человкъ, возразилъ, что онъ послужилъ уже на своемъ вку, что плохое здоровье не дозволяетъ ему вступить снова въ военную службу. ‘Служить, служить!’ раздались неистовые клики. Полковникъ продолжалъ отказываться. ‘Трусъ! баба! служить, служить!’ раздалось со всхъ сторонъ. Громче другихъ раздавался голосъ Медвдева. ‘Вонъ его, вонъ изъ собранія! Онъ недостоинъ быть здсь!’ Бднаго полковника вытолкали изъ залы. ‘Вс пойдемъ, вс! Кто отстаетъ, тотъ трусъ!’ кричалъ Медвдевъ.
Тугоухова избрали начальникомъ ополченія. Назначили также дружинныхъ начальниковъ, въ число которыхъ попали: братъ Тугоухова и баши-бузукъ Колобродинъ. Медвдевъ, по незначительности чина, попалъ въ офицеры одной изъ дружинъ. Но громкоголосый поэтъ на другой же день отправился къ губернатору, который являлся меценатомъ и покровителемъ губернской музы.
Представши передъ генеральскіе очи, Медвдевъ палъ ницъ.
— Что вамъ? съ удивленіемъ спросилъ генералъ.
— Ваше превосходительство! спасите меня! я въ ополченіе назначенъ: жена, дти… на кого я малютокъ оставлю? Спасите, ваше превосходительство! спасите! будите отецъ-благодтель!
— Что же я могу сдлать? Это дло свободное, вы сами могли отказаться, насильно не тянутъ.
— Помилуйте, ваше превосходительство, сами знаете здшнее дворянство, меня, какъ Митюхина, вытолкали бы въ шею, осрамили бы бы. Сами знаете, ваше превосходительство, легко ли сладить съ дворянствомъ здшнимъ, съ нимъ не сговоришь, особенно бдному человку… Т, кто остается, предводители, да засдатели, — первые гвалтъ подняли… Спасите, ваше превосходительство, я заслужу вамъ! У меня было такъ много предположеній: стастическія изслдованія, описаніе малоизвстныхъ краевъ нашей губерніи, историческій взглядъ на города…
— Что же мн длать?
— Не отпускайте, ваше превосходительство,— неужели я не заслужилъ вашего милостиваго вниманія, — я здсь полезенъ, я поднялъ губернскія вдомости, я грудь разстроилъ, желая угодить вашему превосходительству,— неужели теперь долженъ бросить домъ, семейство, мирное перо перемнить на мечъ, котораго никогда не держалъ въ своихъ рукахъ. Кто же будетъ выражать высокія идеи вашего превосходительства?— Кто будетъ поддерживать мстную литературу — это столь сильное просвтительное начало?— Спасите, ваше превосходительство!
— Да, да… правда!., я васъ удержу… я васъ не отпущу… я не могу васъ отпуститъ… вы мн полезны,— весьма полезны…
Какъ возрадовался Медвдевъ, какъ просіялъ онъ, слыша такія рчи !
— Такъ-то вы, Юрій Александрычъ!— уклоняетесь!..— упрекалъ его баши бузукъ Колобродинъ при большомъ обществ.
— Помилуйте, Иванъ Николаевичъ, — отвчалъ поэтъ, ни мало не конфузясь: какъ мп ни горько, какъ ни тяжело сидть здсь съ перомъ въ рук въ то время, какъ мои друзья будутъ кровь проливать за отечество,— но я долженъ это сдлать, я долженъ остаться, — понимаете : долженъ. Губернаторъ ни за что не отпускаетъ. Жаль старика оставить, — вдь онъ безъ меня ни шагу… Не отпущу, говоритъ, я васъ — вы моя правая рука, ни за что въ мір не отпущу! Да помилуйте, ваше превосходительство, говорю я, моя душа рвется въ ряды защитниковъ отечества! Ни за что, говоритъ, даже заплакалъ старикъ. Но я все таки надюсь урваться,— полагаю, что не успете вы за границу губерніи уйдти, какъ я прилечу: не могу — душа рвется…
За то Медвдевъ сильно хлопоталъ объ устройств дворянскаго театра съ патріотическою цлью, а въ губернскихъ вдомостяхъ краснорчиво изображалъ величіе эпохи — то въ проз, то въ стихахъ.
Замелькали по городу ополченскіе кафтаны и шапки съ крестами. Молодежь рисовалась и закутила. Барышни тайно и явно проливали слезы Для сформированія дружинъ по узднымъ городамъ были разосланы баталіонныя офицеры, потому что выбранные дворянствомъ начальники дружинъ и прочіе ополченцы сбирались медленно, неторопливо: каждому хотлось пощеголять въ ополченскомъ кафтан, въ эполетахъ и при полусабл въ губернскомъ город, показаться друзьямъ, знакомымъ и женщинамъ. Молодые люди спшили пораспродать все свое движимое имущество: куда-сто беречь, надо кутнуть въ эполетахъ, шику задать въ уздныхъ городахъ… Въ воздух пахло жертвой.
Собрались у генерала Тугоухова дворяне. О чемъ толкъ?
— Надо, господа, намъ копекъ по двадцати пяти съ души собрать на военные расходы,—везд жертвуютъ…
— Да, да, не отставать же намъ отъ другихъ! — поддерживаетъ Левкинъ, вздернувъ голову.
— По полтин дадимъ!— кричитъ Колобродинъ…
Вотъ освщенъ ярко губернскія театръ, сильно смахивающій на сарай: ‘благородные’ спектакли въ пользу раненыхъ устроились. Тамъ толки о балахъ, да вечерахъ, да вечеринкахъ: храбрыхъ ополченцевъ провожать хотятъ…
Много экипажей стоитъ у театра: благотвореніе, соединенное съ эстетическимъ наслажденіемъ, вызвало на ‘благородные’ спектакли всхъ жителей города. Братъ знакомаго намъ помщика-винокура Левкина, безцвтная личность, въ публик извстная боле за мужа Софьи Львовны — бойкой, жирной и красивой барыни, большой проказницы и баловницы, — смшилъ до слевъ въ ‘Бук’ и другихъ пріятныхъ водевиляхъ. Прокуроръ Губинъ трогалъ до слезъ въ драматическихъ роляхъ. Двица Коробкина играла такъ хорошо, что окончательно заполонила князя Лебедкина, по невол проживавшаго въ нашемъ город. Въ заключеніе спектакля знакомый нашъ поэтъ Медвдевъ вызвалъ громъ рукоплесканій, обратившись съ сочиненнымъ заране экспромтомъ такого содержанія:
Благодаримъ мы васъ за посщенье.
Талантами не нашъ кружокъ,
Но наша цль — одно благотвореніе,
Невдомъ намъ тщеславія порокъ.
Народы нечестивые возстали
На родину, пошла на Русь войной,
И русскія сердца затрепетали,
За вру старъ и младъ стремится въ бой.
Мы на алтарь отечества приносимъ —
Хоть скудную, но честную лепту.
И Господа въ благоговеньи просимъ:
Осуществи желанную мечту!
Да сгибнутъ силы вражія, — и снова
Добро восторжествуетъ пусть надъ зломъ,
Не выдадимъ отечества святаго,
Вс поголовно на врага пойдемъ!
Увидитъ въ трепет святой Россіи знамя
Побдоносное Христа кичливый врагъ,
Раздастся русскій громъ, блеснетъ широко пламя,
И врагъ падетъ, поверженный во прахъ!
Такое удачное выраженіе чувствъ, которыми была преисполнена публика, вызвало заслуженные аплодисменты: поэта вызвали три раза и заставили повторить экспромтъ, — и поэтъ, не смотря на всю трудность такого повторенія (экспромтъ повторить отъ слова до слова!), исполнилъ желаніе публики, видимо довольный ея восторгомъ.
Вс возвратились изъ театра довольны и счастливы, вс заснули спокойно и мирно. Непокойно засыпалъ въ этотъ день только одинъ генералъ Тугоуховъ: у него все не лады съ губернаторомъ пошли относительно заготовленія обмундировки для ратниковъ, которую генералу хотлось взять на себя по разсчету, имъ составленному, — ну, и по другомъ хозяйственнымъ дламъ ополченія.— За такими размышленіями раздражающаго свойства, генерала застало письмо, только что присланное изъ деревни отъ старосты. Письмо это еще боле способствовало озлобленію и дурному расположенію Тугоухова. Староста писалъ:
‘Батюшка баринъ сивый меринъ Никита Павлычъ померъ и я его господскую шкуру продалъ и на вырученныя деньги купилъ для вашей милости хомутъ, а у савраски хомута не было — все не по ше. На ярмарк свиней вашей породы было много, жалли, что вашей милости не было. Собрать-же по четвертаку съ души по приказу вашему на войну я не могъ, мужики больно оскудли, у многихъ и хлба нтъ не то что денегъ. Оброкъ вашей милости до срока тожъ внести не желаютъ, а хотятъ внести на Петровъ день, какъ и допрежъ сего было. Въ усадьб все обстоитъ благополучно, чего и вамъ душевно желаю.’ Не то бсило генерала, что выходилъ онъ изъ безграмотнаго письма старосты свиньей и сивымъ мериномъ, а то, что пожертвованные имъ, за одно съ прочими помщиками, четвертаки не собраны, да оброка крестьяне до срока не выслали…. ‘Чортъ ихъ возьми!— думалъ Тугоуховъ: гд теперь денегъ возьмешь — и по четвертаку-то взноса, и по ополченію… а доходовъ-то еще жди, — Улита детъ — когда-то будетъ?. Еще губернаторъ эдакій навязался: какъ собака на сн — ни себ, ни людямъ!’
На другой день генералъ имлъ продолжительный секретный разговоръ съ братомъ своимъ — тоже Тугоуховымъ, начальникомъ брякинской дружины.
— Надо поладить… Кто у насъ начальники-то дружинъ? говорилъ братъ: разъ, два, три… ну, ничего, народъ податливый… Надо поладить.
Кончились балы, натанцовались, нагулялись въ губернскомъ город ополченцы — и похали къ своимъ дружинамъ, по узднымъ городамъ. Въ губернскомъ город остались дв дружины — и порядочное количество офицеровъ ради утшенія дамъ и двицъ.
Не прокатиться ли и намъ, читатель, до узднаго города Брякяна? не послдовать ли за кмъ нибудь изъ храбрыхъ ополченцевъ.
дутъ по большой дорог пары и тройки, дутъ прапорщики и поручики, — весело и бойко дутъ они. Не услдишь за всми. Вотъ тройка остановилась у станціи.
— Смотритель! Смо-три-теля сюда, на сцену! кричитъ плотный господинъ съ краснымъ носомъ, съ ухорскими усами и ухорскимъ взглядомъ, бывалый! сказали бы вы, взглянувъ на него, — арміей пахнетъ, во вторичную службу, значить, вступилъ. Да, во вторичную: тутъ онъ менторъ, голова.
Показался смотритель, табачекъ понюхиваетъ, до шапки чуть дотронулся, единъ глазъ прищурилъ: тоже бывалый! видалъ виды! Этого не оборвешь зычнымъ голосомъ, да поднятымъ кулакомъ.
— Лошадей! кричитъ молодой человкъ съ усами, еще не достаточно отросшими — изъ штафиръ, изъ рябчиковъ, значитъ, длинный, сухощавый.
— Лошадей! повторяетъ другой молодой человкъ съ длинными волосами: значитъ, тоже штафирка.
Подъзжаютъ другія сани.
— Лошадей скорй давать! кричатъ, картавя и заплетаясь языкомъ, толстый, неуклюжій господинъ, вываливающійся изъ этихъ саней. Товарищъ его ничего не кричитъ, потому что пьянъ совершенно, ‘до положенія ризъ’, какъ говорится, и только что-то бурчитъ про себя.
— Лошадей нтъ! подождать надо… говорить смотритель:— сейчасъ дв тройки отправили.
— Какъ нтъ! закричали молодые люди, выскакивая изъ саней.
— Да знаешь-ли ты, что мы по казенной надобности?..
— Тыкаться нечего, а лошадей, говорятъ вамъ русскимъ языкомъ, нтъ!
— Ополченіе детъ, ракалія!..
— Живо лошадей! хоть роди, да подавай!
— Дло, нетерпящее отлагательства, мошенникъ!
— Подождать надо-съ… равнодушно повторилъ смотритель, упирая руки въ боки.
— Я теб дамъ, подождать!
— По сусаламъ его, каналью!..
— Офицеръ, господа, сами не ушибитесь! хладнокровно замтилъ, смотритель, потряхивая фуражкой, украшенной кокардою.
— Бросьте его! сказалъ, наконецъ, толстякъ, пріхавшій на пар куда намъ торопиться, картишки вынемъ да взигранемъ!
— А что, и, въ самомъ дл, Селянкянъ не глупо придумалъ…
— То-то, братъ, спохватился…
— Лянчишка помянемъ, а тамъ лошади-то и подоспютъ…
Путешествуя такимъ маперомъ, наши герои наконецъ достигли Брякина.
Небольшой, смиренный городомъ, никогда не видавшій у себя такого количества назжаго народа, пришелъ въ недоумніе.
Офицеры брякинской дружины представляли весьма разнообразное общество, но вс въ одинаковой мр были преисполнены воинственнаго азарта и смотрли съ-высока на мстныхъ жителей. Начальникъ дружины — младшій Тугоуховъ — не знакомился ни съ кмъ, держался важно и таинственно. Когда на городской площади происходило ученье ратниковъ, и толпа любопытныхъ слишкомъ придвинулась въ колоннамъ, онъ безъ церемоніи прикрикнулъ на брякнксихъ дамъ, чмъ перепугалъ ихъ не на шутку, а какого-то узднаго франтика, осмлившагося пройдти мимо этого марсова поля съ сигарой во рту, чуть подъ арестъ не взялъ.
Брякинская молодежь вовсе съ толку сбилась въ почитаніи съ храбрыми воинами,— суды, училища, канцеляріи опустли, потому что три мсяца продолжался кутежъ безъ отдыха и безъ просыпу.
Въ іюл мсяц вс дружины стали сбираться въ губернскій город.
Вступленіе брякинской дружины было особенно трогательно: начальникъ ея былъ братъ начальнику всего ополченія, и сцена произошла умилительная. Старшій Тугоуховъ встртилъ дружину за городомъ. Младшій Тугоуховъ, предводительствуя воинствомъ, отдалъ брату подобающую честь, какъ начальнику, и подалъ рапортъ. Вслдъ за этимъ офиціальнымъ церемоніаломъ, Тугоуховы поздоровались, какъ братья, то есть трижды облобызались.
Брякинъ, по отбытіи дружины, представлялъ зрлище, подобное полю, на которомъ была долгая засуха.
Не описываемъ торжественнаго выступленія брякинской дружины изъ губернскаго города, ибо наше слабое перо не можетъ изобразить такого торжества съ надлежащей красотою. Скажемъ только, что шествіе ея, какъ и всхъ прочихъ дружинъ, въ предлахъ губерніи было поистин тріумфальное шествіе… И все это пронеслось, какъ сонъ, исчезло и передается изъ устъ въ уста, какъ преданіе временъ очаковскихъ. Даже фраза: ‘вотъ, когда я служилъ въ ополченіи’, или: ‘у насъ въ ополченіи’ выходитъ изъ употребленія…
Было, сплыло и быльемъ поросло…

II.
ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНІЕ БСА НА НАШЕЙ ПОЧВ.

‘Не изъ тучи громъ!’

Злой духъ прогресса впервые заглянулъ въ нашъ городъ, какъ это случилось съ большинствомъ россійскихъ городовъ, во образ ничтожнаго, безвстнаго и слабаго смертнаго, а именно — учителя узднаго училища. Губернскія дла текли своимъ обычнымъ порядкомъ. Но прогрессъ уже косилъ глаза на нашъ городъ, думая заглянуть къ намъ,— и, какъ бсъ хитрый, осторожный, видавшій виды, проще всего ршился забраться въ личность наимене замтную. Увидлъ бсъ, что по архангельскому тракту детъ въ нашъ городъ повозка, запряженная парой лошадей, а въ повозк сидитъ юноша лтъ 23-хъ, бсъ всмотрлся внимательно: ‘а, учитель, переведенный изъ Рябиновска, мальчикъ неглупый, мальчикъ мой, мальчикъ самолюбивый, задорный, дерзкій’… И насчитавъ десятокъ эпитетовъ, относящихся къ мальчику — учителю, бсъ быстро помчался къ повозк. А мальчикъ не то спалъ, не то бодрствовалъ, — и безъ помощи бса ему нее какая-то чертовщина въ голову лзла: то изъ Русскаго Встника, то изъ Русской Бесды какія-то мыслицы и мыслищи мерещились, образуя какой-то дикій хороводъ. Началъ съ нимъ бсъ заигрывать: самолюбіе пощекочетъ, разныя старыя обиды напомнитъ, да потомъ на отсталость и неразвитость общества, на разные общественные недуги сведетъ, или прямо изъ Русскаго Встника цлую тираду отхватитъ, да на затычку экономическимъ указателемъ спрыснетъ. Въ голов учителя поднялся совершенный кавардакъ (говоря мстнымъ нарчіемъ). И въхалъ учитель въ губернскій городъ, одержимый лукавымъ бсомъ, и скоро очутился въ объятіяхъ дражайшихъ родителей.
— Ну, здоровъ-ли-ты? Экой худящій какой, щеки-то какъ ввалились… эка спичка! говорила мать голосомъ, въ которомъ слышалась и грусть, я радость. Она смотрла на сына съ умиленіемъ.
— Слава богу, перетащился таки къ намъ. Я говорилъ: потерпи, нельзя вдругъ. Что длать, не поскучаешь, не потерпишь — и добра не увидишь. Такъ, по моему и вышло. Мы и больше терпли, да съ божіей помощью и сами въ люди вышли, и васъ вотъ выростили… говорилъ отецъ.
— Не даромъ въ мать то уродился: счастливый сынъ на мать походить! продолжала мать…
— Слава Богу, что жилъ между людьми хорошими, да пользовался расположеніемъ. Признаться, утшительно было слышать, какъ тотъ пишетъ похвалу, другой прідетъ — хвалитъ…
— Да, родительскому-то сердцу пріятно… Не даромъ я Богу молилась: сохрани его. Господи, чтобы его любили-то, чтобы искателенъ онъ въ людяхъ-то былъ.
— Вотъ недавно: вице-губернаторъ пріхалъ, первое, о чемъ заговорилъ: сына вашего видлъ, надо его непремнно въ губернскій городъ перевести — славный молодой человкъ….
— Я услыхала, заплакала даже отъ радости… Охъ, Ваня, будь ты въ людяхъ-то искателенъ, услужливъ, прислужиться умй, такъ все пойдетъ хороши… Не ожидала, признаться, я ужъ отъ тебя: грубіянишко такой росъ… Мать и смялась, и слезы утирала.
Но присутствіе бса стало обнаруживаться скоро.
Мальчику, въ силу его юныхъ лтъ, веселиться хотлось: онъ въ губернскій свтъ толкнулся, но губернскій свтъ посмотрлъ на выскочку такимъ наглымъ, презрительнымъ взглядомъ, что мальчика съ непривычки покоробило, и личныя оскорбленія посыпались на дерзкаго, осмлившагося сунуться туда, гд его не спрашиваютъ. Читателю извстно, что мальчикъ нашъ былъ злой, самолюбивый, задорный и проч.: въ роли шута онъ былъ неспособенъ быть терпимымъ въ обществ изъ снисхожденія, какъ затычка въ партіи преферанса, или запасной кавалеръ для засидвшихся двъ, онъ не хотлъ, выслушивать чужую чушь и односложными придакиваньями выражать свое согласіе — ему казалось просто невозможнымъ. А какимъ холодомъ вяло на него отъ взоровъ, которыми отвчали херувимы-барышни на его юношескіе восторги, когда онъ весь мллъ жаждою любви и волновался отъ пожара въ крови. Онъ видлъ и понималъ очень хорошо, что другіе юноши, пользующіеся передъ нимъ огромнымъ преимуществомъ въ обществ, и глупе, и хуже его,— желчь, злоба, ненависть закипли въ груди мальчика, одержимаго бсовскою силой. Правда, устарлая барыня открывала было ‘мальчику’ свои объятія, правда, вице-губернаторъ принималъ въ немъ пассивное участіе за дв-три статейки, начинающіяся словами: ‘и въ нашемъ отдаленномъ кра’ и проч., и напечатанныя въ губернскихъ вдомостяхъ, но первое было утшеніемъ слабымъ и дйствовало, какъ дйствуетъ соленая вода на жаждущаго, а второе окончилось скандальной катастрофой, ловко сочиненной лукавымъ бсомъ. Одна статейка не понравилась сановнику-покровителю, и онъ въ своемъ губернскомъ правленіи громогласно приказалъ передать нашему писателю: ‘скажите ему, чтобы онъ впередъ не смлъ писать такихъ статей!’. Мальчикъ заершился, маршъ къ сановнику за объясненіемъ, а тотъ: ‘а не намренъ съ вами объясняться!’
— Когда не намренъ, то я намренъ отпечатать это происшествіе въ столичныхъ вдомостяхъ! совсмъ разгорячился мальчикъ и вышелъ, хлопнувъ дверью. Вице-губернаторъ не привыкъ къ такимъ выходкамъ, къ такому забвенію дисциплины, къ такому оскорбленію его сановническаго достоинства. Кстати ужь сообщимъ читателю, что фамилія его была Мейеръ, что онъ былъ мужчина среднихъ лтъ, съ дтства избалованный женскимъ воспитаніемъ, протекціями и свтской жизнью, но съ добрымъ сердцемъ и съ великой наклонностью къ постройкамъ, нововведеніямъ и преобразованіямъ. Жена его слыла за одну изъ самыхъ умныхъ женщинъ на всю губернію.
Мейеръ съ жалобой къ отцу. Тутъ семейная сцена перемнилась.
— Ты вредишь себ, вредишь и мн, себя губишь, братьевъ губишь, меня губишь… Противъ отца ты пошелъ…
— Нисколько. Не могу же я позволить унижать меня…
— Великая фигура! Гордымъ-то Богъ противится! Отецъ-то гнулъ, гнулъ спину, горбомъ добивался — все для васъ, а ты своими глупостями въ гробъ его вогнать хочешь…
— Хорошъ сынокъ! Гд бы успокоивать, да радовать отца… то-то мало васъ пороли, прибавила мать.
— За свои поступки я самъ отвчаю, и знаю, что въ нихъ дурнаго ничего нтъ.
— Ну, да словомъ сказать: хочешь жить съ нами, такъ живи по-людски, брось свои глупости и умничанья, или убирайся вонъ изъ моего дома. И сыномъ я тебя считать не буду, такъ и скажу всмъ…
— Если вамъ все равно, какъ бы ни унижали вашего сына…
— Эка фря какая! да ты бы долженъ въ ногахъ у меня ползать, — христіанства въ васъ нтъ…
— А все отъ того, что въ церковь рдко ходите, мало Богу молитесь… прибавила мать.
У отца голосъ пропалъ, у матери слезы текли по щекамъ. Но обличитель, окончательно обуянный бсомъ, толковалъ о своемъ человческомъ достоинств, о мерзости униженія, о борьб съ самодурствомъ. Семейная сцена грозила перейдти въ трагическое побоище, если бы юный герой наконецъ не замолчалъ. Онъ замолчалъ, но внутри души (какъ выражаются поэты съ рефлексіей) весь преданъ былъ бсовскому навожденію.
Дня черезъ два, какой-то пакетъ, адресованный въ редакцію Московскихъ Вдомостей, упалъ въ ящикъ губернский почтовой конторы. Опуствиши пакетъ, обличитель съ волненіемъ шелъ по березовому бульвару, близь котораго находилась почтовая контора. Онъ шелъ и часто поглядывалъ на часы. Вотъ ужь двнадцать, — кончено! пакетъ невозвратимъ! Лице мальчика повеселло, а сердце забилось сильне: ‘погоди-же! я теб отплачу, потшусь и я надъ тобой’!.. думалось ему, но онъ повернулъ свои мысли иначе: ‘да, самодурство губернское, надо тебя потрясти, надо теб напомнить о значеніи человческаго достоинства! авось либо ты и дашь духъ перевести бднякамъ, труженикамъ, надъ которыми ты надругалось столько тысячь разъ’!
— Здорово живешь!— это-то окликнулъ и толкнулъ его. Обличитель оглянулся и узналъ своего товарища по гимназіи.
— Что, братъ, Мейеръ-то тебя обработалъ?
— Какъ-бы не обработалъ,— я самъ спуску не далъ: объясненія потребовалъ, а когда онъ заартачился да чваниться началъ, я обругалъ на об корки (нельзя-же безъ прибавленій) и пообщалъ отпечатать,— и отпечатаю!
— Молодецъ!— Какую онъ этта штуку въ правленіи удралъ — потха: Бловъ — знаешь?— косматый эдакой, все въ землю смотритъ, словно сто рублей найдти хочетъ — съ Мазилкинымъ поспорилъ, да и говорить ему: эхъ, Сергй Васильичъ, что ужь и говорить,— у сильнаго всегда безсильный виноватъ! Тотъ обидлся: совтникъ, братецъ ты мой, какъ-же можно! нажаловался Мейеру. ‘По-о-озвать его’! Позвали. ‘Какъ ты смешь говорить старшему: у сильнаго всегда безсильный виноватъ?’ Да это Иванъ Андреичъ Крыловъ сказалъ… ‘Та-а-къ по-о-озвать сюда Крылова!’ — ха-ха-ха! вотъ онъ гусь каковъ: Крылова изъ могилы требуетъ на расправу…
— А слышалъ ты, какъ онъ семинариста въ части выдралъ: хозяина его сынишка подрался на улиц съ семинаристомъ, тотъ его оттузилъ, конечно,— и по дломъ,— мальчишка въ слезы,— а Мейеръ какъ разъ въ окно все видитъ: кликнулъ лакея, приказалъ семинариста взять, да въ части выпороть, — и отодрали его, раба божія, такъ, что тотъ насилу на ноги всталъ. Оказалось: сынъ діакона, отецъ жаловаться хочетъ…
— Чортъ знаетъ, что такое, это самоуправство выше мры, варварство.
— Превышеніе власти, братецъ, за которое по законамъ-то — знаешь что?
— Надо найдти отца, да подбить!— подумалъ губернскій обличитель — жаль, что раньше не зналъ, — въ Московскія Вдомости кстатибы,— ну, до другаго раза…
— А губернскаго землемра, такъ безъ околичностей дуракомъ въ присутствіи обругалъ и въ шею толкнулъ…
— Какъ-же это онъ позволилъ?
— Потому врно, что въ самомъ дл дуракъ. Однако, братъ, прощай.
— Все это надо принять къ свденію, подумалъ обличитель, Все это можно яркими красками представить въ письмахъ для ‘Русскаго Дневника’…
Въ то время россійская гласность только что родилась на свтъ и показала языкъ изъ Московскихъ Вдомостей и Русскаго Дневника, которые первые стяжали себ извстность обличителей, задавши многое множество трезвоновъ многому множеству гг. X, Y и Z. Досужіе умы усердно занимались опредленіемъ этихъ неизвстныхъ величинъ и воображали, что занимаются серьезнымъ дломъ,
Разъ вечеромъ, въ одномъ изъ клубовъ (у насъ ихъ не одинъ), вниманіе обличителя, при вход въ гостиную, было привлечено толпой барынь и мужчинъ, сгруппировавшихся около длиннаго господина въ золотыхъ очкахъ и съ прилизанными височками на обихъ сторонахъ. Господинъ этотъ держалъ къ рукахъ No ‘Московскихъ Вдомостей’ и читалъ вслухъ. Обличителя, не смотри на бсовщину, въ немъ засдавшую, такъ и бросило въ жаръ. Положеніе было неловкое и для нашего героя новое: неловкое потому, что обличеніе напечаталось безъ всякихъ предосторожностей для прикрытія имени автора, и сильное подозрніе грозило мальчику непріятными выходками со стороны раздраженной публики. Къ счастію, подвернулся какой-то знакомый, вообще мало интересующійся литературой: мальчику удалось устроить партію и уссться за пикетъ.
А чтеніе продолжалось, повторялось и повторялось.
— Что тамъ за чтеніе? опрашиваетъ партнеръ.
— Не знаю, отвчаетъ мальчикъ, и показываетъ такой видъ, что весь увлеченъ игрой, а на самомъ дл такъ и забрасываетъ глаза на об стороны: его крайне интересуетъ, что подумаетъ и что будетъ толковать публика.
— Ужь не манифестъ ли о вол напечатанъ,— что ихъ такъ забираетъ? спрашиваетъ партнеръ.
— Можетъ быть…
— То-то ихъ огорошило, поди: они все думали шуточками отдлаться: не можетъ-ста быть, все по старому останется… Не послушать ли?
— Семь и семнадцать, четырнадцать дамъ…
Партнеръ остался на мст, огорошенный игрищей мальчика, который дрожащимъ голосомъ сосчиталъ девяносто.
А въ публик между тмъ поднялся шумъ.
— Это подлость! прошамкалъ сдой, гладкоостриженный помщикъ Колобродинъ, и застучалъ своимъ костылемъ.
— Памфлетъ! придакнулъ князь Лебедкинъ, обрюзглый фатъ, проживавшій въ нашемъ город на суходеніи ради укрощенія своихъ страстей.
— Сплетни самаго низкаго свойства! поддержалъ винокуръ-помщикъ съ гордой осанкой и театральными манерами.
— За такія вещи людей въ общество пускать не слдуетъ! произнесъ съ бшенствомъ отставной генералъ Тугоуховъ, длинный господинъ съ воинственною физіономіей.
— Шваль какая нибудь: сунулась въ свтъ, да попала на задній дворъ, и давай строчить эдакую дичь…
— Это все зависть подлая!..
— Желаніе выскочить, кукишъ изъ кармана показать, языкомъ подразнить изъ-за угла…
— Да это ничего, узнаемъ, такъ рожа-то не застрахована… вмшался сынъ вышерченнаго генерала Тугоухова, низенькій, толстенькій армейскій офицерикъ, извстный въ город подъ именемъ ‘Полуникитки’, такъ какъ самъ генералъ именовался въ публик Никитищей: дйствительно, объемъ младшаго Тугоухова составлялъ никакъ не боле половины объема старшаго.
— Ну, ужь это не того… это не годится… не честно… отозвался прізжій морякъ.
— Что вы говорите, Леонидъ Петровичъ… Удивляюсь я вамъ… А онъ честно поступилъ съ нами: обругалъ публично, да еще за уголъ спрятался! напустился на моряка помщикъ Колобродинъ, постукивая костылемъ.
— Честности захотли вы! Съ мерзавцами разв нужна честность? для нихъ мы, что ли, честность приготовили! помилуйте, что вы сказали! подхватилъ долговязый господинь въ золотыхъ очкахъ, который привезъ съ собой No Вдомостей.
— Да вдь онъ не назвалъ города-то, что же вы на свой счетъ принимаете?.. продолжалъ морякъ.
— Еще бы!.. Кого вы защищаете, Леонидъ Петровичъ? горячился Колобродинъ.
— Онъ же защищаетъ его! Стыдно вамъ, Леонидъ Петровичъ… Павелъ Дмитріевичъ, онъ защищаетъ обличителя! Константинъ Александрычъ, онъ защищаетъ! едоръ Иванычъ, посмотрите — онъ защищаетъ!..— подхватилъ господинъ въ золотыхъ очкахъ, видимо ухаживающій и за Колобродинымъ, и за Павломъ Дмитричемъ, и за Константиномъ Александрычемъ.
— Вы защищаете?! признаюсь, я этого не ожидалъ!
— Защищаетъ негодяя, дрянь какую-то!
— Славно! отличились вы, молодой человкъ!
— Помилуйте, господа, я вовсе не защищаю… что мн за дло, и я ршительно не могу догадаться, кто и писалъ это… Съ чего-же мн защищать, чортъ знаетъ, кого…— отговаривался морякъ, видя, что на него наступаетъ цлая арава обиженныхъ и оскорбленныхъ.
— Что такое, что такое?— говорятъ новыя лица, пріхавшія въ клубъ, прерывая такимъ образомъ нападеніе на моряка.
— Статейка любопытная, Михайло Петровичъ! Любопытная статейка, Василій Алексевичъ!— спшитъ всмъ подслужиться господинъ въ золотыхъ очкахъ.
— Какая тамъ статейка, что за чертовщину Дьяконовъ городить?.. бормочетъ Михаилъ Петровичъ, представитель губернской медицины, носящій кличку: ‘старая лопата…’
Господинъ въ золотыхъ очкахъ, хотя и слышалъ такое нелюбезное выраженіе о своей особ, ибо онъ-то и былъ Дьяконовъ, но продолжалъ свои услуги каждому вновь пріхавшему значительному лицу.
— Да что, батюшка, нашъ городъ, наше общество, особенно нашъ кружокъ, въ газетахъ распечатали на об корки… все гласность эта, новые порядки… шамкалъ Колобродинъ: молокососы хотятъ стариковъ учить! шваль какая нибудь на дворянское достоинство покушается!…
— Унижены мы нын такъ, что ложись, да умирай!… къ тому идутъ вс эти перевороты!
— Да что такое напечатано-то? неужели такъ-таки и городъ названъ?
— Пока не названъ, — а погодите — и до того дойдетъ, — назовутъ, пальцемъ тыкать будутъ… порядокъ разрушается, распущенность какаа то…
— Гд-же, гд? какъ-бы прочитать?
— Дайте, я вамъ прочитаю, вызвалась благообразная двица. Оговоримся, что клубъ, въ которомъ происходило дло, украшался и понын украшается присутствіемъ женщинъ. Время было великопостное, и на сей разъ число субъектовъ прекраснаго пола ограничивалось пятью-шестью, но и эти пять-шесть экземпляровъ наговорили разныхъ вещей, непріятныхъ для слуха обличителя, многое множество.
Началось чтеніе, — и публика призатихла.
— Я бы этого мерзавца, этого писаку, за пять верстъ ни къ какому городу не подпустилъ!— ршительно произнесъ толстый почтмейстеръ басомъ, и пошелъ, переваливаясь, какъ зажирвшій дворовый гусь, къ ломберному столу.
— Этого нельзя, едоръ Иванычъ, а въ общество пускать точно не слдуетъ…. отвчалъ помщикъ винокуръ.
— Кой чортъ, нельзя! вы это говорите, это нельзя, потому что не смыслите. А я говорю, что можно, пробурчалъ, оборотясь, почтмейстеръ: онъ безъ того часу пробыть не могъ, чтобы не нагрубить кому нибудь.
Опять шумъ, гвалтъ… Молчавшій до сихъ поръ, предсдатель палаты, Деревяшкинъ вдругъ заговорилъ своимъ монотоннымъ голосомъ, ни къ кому не обращаясь и тупо уперевъ глаза въ стну: ‘Не стоить вниманія обращать, все это одни глупости. Это пишутъ люди, которые ни на какое дло не годятся, посадите ихъ, всхъ этихъ писателей, въ помощники столоначальника, — ни одной порядочной бумаги не напишутъ… Посадите любаго въ помощники столоначальника — ни одинъ изъ нихъ, формально вамъ говорю, рапортъ въ Правительствующій сенатъ не напишетъ…
— Однако, Павелъ Дмитричъ, вмшался Колобродинъ, — есть хорошіе писатели, напримръ Зотовъ — Леонида написалъ…
— Да, да, есть хорошіе, поддерживалъ Дьяконовъ.
— Говорю вамъ, посадите любаго, хоть, раз-Зотова, ни одинъ порядочной бумаги не сочинитъ, ни одной статьи изъ Свода не подберетъ…
— Однако въ университетахъ…
— Да, въ университетахъ и лицеяхъ…
— Не подберетъ. Университеты и лицеи всякіе — вздоръ все, моя канцелярія въ тысячу кратъ лучше универсітета всякаго. Главное дло практика, опытъ…
— Однако…
— Но…
— Безъ практики… Словомъ, изъ фистулы предсдателя, упорно устремившаго глаза въ стну, текла и текла неудержимымъ потокомъ его обычная деревянная рчь, остановить которую могли, какъ пожаръ въ сверныхъ лсахъ или тропическихъ степяхъ, одна только физическія явленія: надо было или улизнуть отъ него или зажать ему ротъ. Собесдникъ предсдателя такъ и сдлалъ, — ротъ-то ему не зажалъ, а благоразумно ретировался. Деревяшкинъ продолжалъ было свое дло, имя въ виду Дьяконова, потому что качества и доброты въ слушателяхъ не разбиралъ: кто нибудь, да слушалъ-бы, и онъ работалъ языкомъ, какъ заведенная машина. Но и Дьяконовъ улизнулъ.
Разлютовавшіеся зври стали похаживать около нашего мальчика и смотрли на него такими плотоядными главами, словно състь хотли. Онъ въ своей обличительной статейк рзко отзывался о всемъ обществ, выставляя пять-шесть фактовъ, свидтельствовавшихъ о безсиліи и ничтожеств всего, такъ называемаго, высшаго губернскаго общества, а въ частности компрометирующихъ нкоторыя личности, милыя всему обществу, и оканчивалъ трагическимъ и свжимъ еще въ то время восклицаніемъ: ‘свту намъ, свту, какъ можно больше свту’!
— Какая нибудь сволочь сметъ этакія пули отливать! кричали губернскіе тузы.
— Свту ему мало! экой просвтитель явился!
— Негодяй!
Такія рчи раздавались отвсюду. Обличитель сидлъ, какъ на иголкахъ: и въ споръ-то ему вступить хотлось бы, и бранью-то на брань забирала охота отвтить, и страшно становилось: ему все грезилось, что тузы придутъ въ полный экстазъ, да побьютъ его. Обуянный этимъ страхомъ, онъ ускользнулъ изъ клуба незамтно и удралъ домой.
Онъ заснулъ безпокойно. А въ город поднялась тревога. Никто не сомнвался въ имени автора: ужь таковъ климатъ нашей мстности, что тайнъ въ ней не существуетъ и не можетъ существовать: проницательность необычайная…
Вице-губернаторъ и военный штабъ-офицеръ Дурманъ, оба сильно задтые статейкой обличителя, потребовали къ себ отна его. Выразивъ уваженіе къ отцу, они посылали на сына громы и молніи. Мейеръ только что изъ Петербурга пріхалъ и хвасталъ своею короткостью съ министрами.
— Мн только слово стоило сказать министру, его-бы въ порошокъ истерли… кричалъ онъ: вдь это уголовное преступленіе,— за это его въ Сибирь надо упрятать!…
— На Кавказъ!— аккомпанировилъ Дурманъ, недальній господинъ, слывшій за добраго человка, именовавшій себя солдатомъ.
— Это неуваженіе къ предержащимъ властямъ, наконецъ неуваженіе къ правительству…
— Это прямо преступленіе противъ перваго пункта… аккомпанировалъ Дурманъ: я долженъ, я обязанъ донести по начальству…
— Вы сами, какъ отецъ, должны хлопотать, чтобы его выслали къ зырянамъ куда нибудь… продолжалъ Мейеръ.
— На Кавказъ, всею лучше на Кавказъ… поддакивалъ Дурманъ.
— Да, помилуйте, Иванъ Ивановичъ, это, вроятно, не онъ… онъ сказалъ бы мн… я остановилъ бы его… я не думаю, чтобы это онъ,— трепещущимъ голосомъ отвчалъ отецъ, на немъ лица не было, голосъ его охрипъ, глаза посоловли.
— Какъ не онъ… Я знаю… Онъ самъ мн сказалъ тогда: я васъ распечатаю. Да, жаль, что вы не остановили: онъ можетъ этимъ и вамъ навредить… не знаю, какъ начальство на это посмотритъ. Я, съ своей стороны, противъ васъ ничего не имю…
— Да, мы васъ вполн уважаемъ… аккомпанировалъ Дурманъ.
— Вполн, вполн… но какъ начальство посмотритъ…
— Врьте, Иванъ Ивановичъ, что я употреблялъ тогда все мое родительское вліяніе… Конечно, онъ на своихъ ногахъ… но я полагаю, что онъ сказалъ бы мн.. Я старался тогда же внушить ему….
— Нтъ, ужь вы сами хлопочите, чтобы его выселить, — онъ здсь вреденъ съ этими идеями…
— Да, вреденъ, вреденъ… аккомпанировалъ Дурманъ.
— Онъ, видимо, испорченный, развращенный молодой человкъ, жолчнаго характера… Вдь это развратъ, Антонъ Иванычъ?
— Развратъ, чистый развратъ! совершенный развратъ, Иванъ Ивановичъ.
— Молодость, Иванъ Ивановичъ, молодость, глупость… шепталъ бдный отецъ, который, наслушавшись этихъ ужасовъ, этихъ гиперболическихъ угрозъ, вовсе растерялся и врилъ каждому слову расходившихся губернскихъ тузовъ.
— Конечно, молодость и глупость… но во всякомъ случа правительство не можетъ потерпть ‘э…
— Мы тоже молоды были, мы боялись и перо-то въ руки взять…
— Почему не писать? писать можно… но бросать камнемъ въ предержащія власти — этого нельзя допустить… Отъ этого государства падали…
— Конечно… вотъ, напримръ, Вольтеръ… ну и другіе, усердно аккомпанировалъ Дурманъ.
Общество отреклось отъ нашего обличителя, прокляло и мысленно распинало его. За то онъ стяжалъ себ громкую извстность не только въ город, но даже въ губерніи. Т, въ чьихъ глазахъ прежде онъ былъ личностью бесъ имени и фамиліи, теперь узнали очень твердо и то, и другое. Дамы наводили лорнеты и съ любопытствомъ останавливали на немъ своя взоры, для которыхъ прежде онъ почти не существовалъ: Мужчины, встрчаясь съ нимъ, считали обязанностью довольно громко обругать, какъ будто между собой, не обращаясь прямо къ нему. Многіе и боялись: чортъ возьми, какъ вздумаетъ расписать, непріятная будетъ исторія! Особенно боялись т, за кмъ водилась гршки, самими грховодниками сознаваемые. Но что ожидало нашего обличители дома?
— Посрамилъ ты меня… яму мн хочешь своими руками вырыть… Знать тебя не хочу, не сынъ ты мн, коли ни своего отца руку поднялъ… говоритъ ему отецъ.
Мать плакала.
— Что ты надлалъ, безсовстный! тому ли васъ учили въ родительскомъ дом… Смотри, до чего отца-то довелъ,— на десять лтъ состарилъ!.. говорила она.
— Благодарности въ васъ нтъ… Срамишь только меня, непріятности длаешь, въ гробъ свести хочешь… кусокъ хлба изъ-за тебя отнимутъ..
— Какой-же тутъ срамъ… И мн никакого срама нтъ, потому что я ничего не навралъ, писалъ правду,— а до васъ это вовсе не касается, я на своихъ ногахъ, сакъ отвчаю за свои поступки… твердо и сильно отвчалъ мальчикъ.
— Самъ!.. Еще ты поспорь… Умничать задумалъ! Мы глупе тебя, что-ли?… Коли умничать хочешь, такъ убирайся вонъ — и на глаза мн не суйся!..
— И уберусь, если такъ.
— Такъ убирайся-же!..
По лицу мальчика покатились слезы: какъ ни громка была его губернская слава, она доставалась ему дорого.
— Молчи ужъ лучше, молчи… не раздражай отца-то… унимала его мать.
— Нечего мн больше длать, если даже отецъ родной отступается отъ меня, точно я преступленіе сдлалъ, что правду сказалъ…
— А ты думаешь хорошее дло?.. все это пустяки — гласность эта… Старшихъ переучить вздумали… Не нами сказано, что яйца курицу не учатъ…
— Охъ, Ваня, Ваня,— молодъ ты еще,— покаешься посл, что родительскаго совта не слушался… говорила мать смягчающимъ тономъ, и разговоръ въ самомъ дл смягчился.
— Да, признаться, мы не такъ росли, не такіе въ молодости были… а все отъ чего?.. вздоромъ головы не набивали, а больше дла длали. Какъ приходилось своимъ горбомъ, спины не разгибая, копйку заработывать, такъ и привыкали старшихъ-то уважать, иное бы и не понравилось: ничего, снесешь, да помалчиваешь, оно и хорошо выходило…
— Отчего было не посовтоваться,— дуракъ что ли у васъ отецъ: слава богу, другіе за совтомъ обращаются,— а тутъ сынъ родной — на-ка умникъ какой, давай все, по своему, тайно, секретно…
Мало по малу разговоръ смягчился и окончился ршеніемъ — не сознаваться и впередъ быть умне: авось — либо и пронесетъ! А обличитель, одержимый коварнымъ бсомъ, думалъ свое: ‘однако надлалъ я передряги! будутъ помнить!’
Дйствительно, весь городъ въ продолженіи мсяца только и говорилъ о нашемъ геро. Какъ ни ругали его, а все-таки большинство смотрло на него, какъ на личность передовую и притомъ такую, которой надо побаиваться. Да не вс же и ругали. Напротивъ, съ каждымъ днемъ у него являлись сторонники и сочувствующіе. У насъ любятъ скандалы, а такой скандалъ былъ новостью весьма занимательнаго свойства. Притомъ у каждаго губернскаго туза, короля и валета,— у каждой пиковой, трефовой, червонной и бубновой дамы — есть свои враги, а врагамъ хотлось-бы насолить,— какъ-же? чмъ? обличить нельзя-ли?.. И вотъ къ обличителю стали стекаться разнообразные матеріалы для обличеній, исторіи самаго разнокалибернаго свойства, такъ что онъ могъ-бы изучить частныя и служебныя отношенія всхъ жителей города.
Мальчикъ пользовался сообщаемыми ему матеріалами по своему благоусмотрнію, но дальнйшая дятельность юнаго обличителя не интересуетъ насъ, такъ какъ главный герой нашего повствованія не онъ, а бсъ, времеино въ немъ поселившійся. Таково было первое вторженіе бса въ нашъ городъ. Но неужели же мы такъ и бросимъ нашего ‘мальчика’, ни слова не сказавъ о дальнйшей судьб его? Нтъ, это было бы жестоко. Бсъ, похожденія котораго мы взялись изобразить въ нашихъ отрывочныхъ очеркахъ, скоро оставилъ ничтожныя тлеса учителишки, впрочемъ, не безъ нкотораго поврежденія. Послдней отрыжкой его навожденій было стихописавіе, сочиненное ‘мальчикомъ’ въ минуту душевной тревоги. Это стихописаніе мы приводимъ цликомъ — не ради его достоинства, а просто, дабы оказать послднее вниманіе къ этой жертв, бсовскихъ проказъ:
Когда любви горячей слово
Уже срывалось съ языка.
Тогда я встртилъ взглядъ суровый.
Охолодившій бдняка…
Увы! съ моею долей скромной,
При вход въ этотъ шумный свтъ,
Купить на счастіе билетъ
Мн было не на что въ прімной!
Когда я правды непреложной
Слова свободныя сказалъ.
Мн благодтель мой вельможный
На двери молча указалъ…
Увы! мн не даны права,
Чтобъ, вчно бьющія баклуши.
Превосходительныя уши
Moи уважили слова!
Когда и скорби благородной
Невольно слово произнесъ, —
Смясь, стаканъ воды холодной
Пріятель лучшій мн поднесь.
Увы! къ чему моя тоска?
Когда довольны, вс собою
И окружающей средою.
Что значатъ вопли бдняка!
Святое слово обличенья!
Когда злой духъ меня объялъ,
Кипя враждой, во имя мщенья,
Тебя за помощь я призвалъ!
Но эгоизмъ свой потшая,
Не сдлалъ пользы я перомъ:
То былъ не страшный людямъ громъ,
А погремушка лишь пустая.
Не правда-ли, что въ стихахъ этихъ, шероховатыхъ, напыщенныхъ стишкахъ, содержится весьма удовлетворительная эпитафія обличителямъ и обличеніямъ нашихъ газетъ и журналовъ очень недавняго времени?

III
БСЪ ХОЗЯЙНИЧАЕТЪ ВЪ НАШЕМЪ ГОРОД, КАКЪ ДОМА.

‘Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро.’

Особенное свойство этого бса заключается въ томъ, что онъ, подобно нкоторымъ инфузоріямъ, можетъ быть раздляемъ на множество частей, изъ которыхъ каждая живетъ своей отдльной жизнью, какъ особень. Это, чрезвычайно вредоносное въ такомъ коварномъ существ, свойство обнаружилъ бсъ и во время его кратковременнаго пребыванія въ нашемъ город. Не прошло года, посл перваго появленія его въ образ ‘мальчика’, какъ онъ, покинувъ столь ничтожное обиталище, раздлился на сотни частей, изъ которыхъ каждая нашла себ совершенно удобное и покойное помщеніе во внутренностяхъ — помщика, отставнаго или служащаго чиновника промотавшагося фата, красивой или некрасивой барыни, даже бывшаго ополченца… Помщики о гуманности и экономическихъ требованіяхъ, о труд и — ужасъ!— о равенств наговорили. Чиновники сильно привязались къ гласности и литератур. Барыни на благотворительность налегли. Конечно, это не мшало всмъ дяніямъ идти своимъ обычнымъ порядкомъ: такъ и должно быть въ благоустроенномъ обществ — слова словами, а дло дломъ. Въ какой нибудь годъ, въ нашемъ город выросло сто тридцать три бороды съ половиной на такихъ подбородкахъ, которые годъ тому назадъ имли самую нжную симпатію къ бритв. Половиной мы называемъ тотъ сивый клочекъ, который появился и по-днесь благополучно болтается на подбородк винокура и помщика Левкина. Цирульники плакали и проклинали мужицкую ходу.
— Для чего вы, батюшка, эту трясучку-то завели? говорилъ цирульникъ Петръ Андреевъ Левкину, когда тотъ заходилъ къ нему подстричься: барское-ли это дло съ мужиковъ манеру перенимать?
— Надо, братъ, съ нихъ перенимать, — они умне и полезне насъ,— они труженики, а мы небо коптили до сихъ поръ… глубокомысленно отозвался Левкинъ: онъ засдалъ въ такъ называемомъ крестьянскомъ комитет и слылъ самымъ отчаяннымъ врагомъ крпостнаго права.
— Диковина!— отвчалъ Петръ Андреевъ, вздыхая.
Появились шляпы и вообще костюмы самыхъ либеральныхъ формъ.
Левкинъ ходилъ въ какомъ-то плащ и шляп la мужикъ. Генералъ Тугоуховъ облекся въ штатскій костюмъ и пересталъ носить даже брюки съ лампасами. Чиновники къ форменнымъ фракамъ понашили срыя брюки. Послышались рчи, совершенно несвойственныя характерамъ и дяніямъ товорившихъ лицъ. Въ клубахъ, въ собраніяхъ начались рьяные толки, на обдахъ неестественные тосты и спичи. Все это отличалось полпйшей искренностью, ибо никто не сознавалъ въ себ присутствія бса, никто не догадывался, что и бороды, и спичи, и тосты — просто на просто продлки бса, а отнюдь не есть вещественное выраженіе невещественныхъ идей и убжденій.
Баши-бузукъ Колобродовъ, побывавъ въ Петербург, возвратился оттуда тоже либераломъ…
— Да и, въ самомъ дл, говоритъ онъ жен, вдь мы небо-то коптимъ, на чужой счетъ живемъ, да убиваемъ себ время за картами. Отъ того у насъ и застой такой во всемъ: ни промышленности, ни суда порядочнаго, ни торговли. Вотъ хоть у насъ дти: дочери только о тайнахъ, да о нарядахъ думаютъ, ну, старшій хоть въ военной служб потеръ лямку, а Алексй? что изъ него будетъ — лнтяй, тунеядецъ, изъ гимназіи исключили, слова путнаго сказать, не то что написать, не уметъ… Вотъ эдакіе-то шалопаи и трактуютъ, что это дескать экспропріація… а какая тутъ экспропріація? никакой экспропріаціи нтъ!
— Что это за экспропріація, другъ мой, я что-то въ толкъ не возьму.
— Экспропріація — это новое слово такое.
— Да что оно значитъ-то?
— Что значитъ-то?.. какъ бы теб сказать. Вдь вотъ понимать понимаю, а не умю объяснить. А все отъ того, что университета не кончилъ. Будь я моложе — непремнно бы въ университетъ.
— Что за пустяки ты говоришь… Полковнику отставному въ школу поступать: еще выпорятъ на смхъ…
— Полковнику! Эка не видаль! Въ Петербург, говорятъ, генералы въ аудиторіи сбираются. Для нихъ и столъ особый, генеральскій, устроенъ… Самъ не видалъ, а говорятъ. Ты думаешь, университетъ — школа… Совсмъ нтъ: просто большая зала, сберутся, послушаютъ, сколько кто хочетъ — и пошли, а въ голов ума ужь и прибыло.
— Вотъ бы Алешу-то намъ туда отправить… Учить уроки онъ лнивъ, а послушать иной разъ и зашелъ бы. Можетъ, и поумнетъ…
— Какъ не поумнть! Эхъ, мать моя, въ Питер и воздухъ-то совсмъ другой. Ну, и люди иные. Въ такой кружокъ можно его втолкнуть, гд и безъ книгъ разовьется, всему выучится. Вдь вотъ я, побывалъ между умными, развитыми людьми,— все во мн ожило, перестроилось, былъ дикарь какой-то, а сталъ человкомъ съ новыми этими взглядами, ну, и все такое, — чувствую, что не тотъ человкъ. Я вдь ужь старикъ, а не отсталъ отъ вка: на смхъ меня не подымутъ,— нтъ!
Вдругъ въ сосдней комнат слышится ярый крикъ: ‘вотъ я тебя, каналья! такъ оттаскаю, что ни одного волоса на голов не оставлю… Погоди еще — не на вол и изъ рукавицы моей не вырвешься…’
Колобродинъ смущается и головой мотаетъ.
— Что это нашъ севастополецъ-то расходился… Ну то ли время теперь,— вкъ гуманности, а онъ…
— Петруша, а Петруша!
Въ комнату входятъ севастополецъ — старшій сынъ Колобродина, офицеръ красивый и ловкій.
— Брось его: зврь вдь это. Пойдемъ въ кабинетъ, мн съ тобой о брат Алекс потолковать надо: умъ хорошо, а два лучше.
Въ кабинет ‘юный либералъ’, украшенный сдиною, повелъ такую рчь.
— Оставить надо это, братецъ ты мой,— не годится, время не то. Засмютъ, если прослышать. Знаешь, у насъ тоже водятся писатели: помнишь этотъ учитель, какъ бишь его?.. Не въ лсу живемъ. Мы должны сближаться съ народомъ, благо еще есть возможность. Экономическій интересъ — самый лучшій случай къ сближенію.
— Да что бъ ними церемониться-то, папенька, чортъ ихъ возьми, на послдкахъ-то и потшиться.
— Экой ты какой, понять меня не хочешь: рабочая сила, братецъ ты мой,— понимаешь? безъ этой силы что ты подлаешь? Надо стараться обуздать ее кроткими мрами, да на свою сторону склонять,— а тамъ ужь садись на нее верхомъ, да и позжай… Возбуждать противъ себя, разъединяться — не разсчетъ.
— Какіе тамъ разсчеты, когда собственность отнимаютъ.
— Э, брать, да ты — я вижу — тоже считаешь это экспропріаціей,— нтъ! стой! я теб докажу фактически, юридически, исторически и экономически…
— Никакой я экспропріаціи не знаю, а потакать всякому хаму не намренъ.
— Опять свое! Съ тобой, какъ съ Павломъ Дмитричемъ Деревяшкинымъ, не сговоришь: тотъ упрется на своемъ,— завели машину — пошла писать, и слушать ничего не хочетъ.
— Однако онъ предсдателемъ третье трехлтіе служить.
— Эка диковина! наши выборы — извстное дло,— тутъ о голов не спрашиваютъ. У насъ-то онъ только и слыветъ Солономъ какимъ то.
— Это М-me Мейеръ его Соломономъ прозвала, — да вдь и вы безъ клички у нея не останетесь…
— Не Соломономъ, другъ мой,— а Солономъ: Соломонъ — это былъ жидовскій король, а Солонъ въ Греціи, въ Константинопол законы сочинялъ. Это его въ насмшку М-me Мейеръ прозвала. Здсь точно считали его законовдомъ, а какой онъ законовдъ — долбяшка больше ничего. Въ Петербург онъ у всхъ на смху быть: нарочно заведутъ разговоръ, втянутъ его — онъ и пошелъ свое: такая-то статья Свода прямо говорятъ, что потомственный дворянинъ иметъ право — и такъ дале. Сводъ для него альфа и омега. А т-то покатываются — хохочутъ. Каждый разъ это повторялось.
— Нашли кого въ Петербургъ посылать, — не видали тамъ такихъ чушекъ.
— Я съ тобой согласенъ: ретроградъ онъ въ высшей степени…
— Какъ это ретроградъ?
— То есть отсталый человкъ, несовременный…
Разговоръ прерывается появленіемъ новаго лица — одной изъ дочекъ ‘юнаго либерала’, бойкой губернской барышня, которую молодежь между собой именовала Шашенькой.
— Что, дружокъ?— спрашиваетъ отецъ.
— Я не помшала вамъ, папочка…
— Конечно нтъ. Присядь-ка къ намъ — потолкуемъ вс вмст. Я вотъ севастопольцу-то нашему разсказывалъ, какъ мы съ этимъ крестьянскимъ дломъ возились.
— А я къ вамъ съ просьбой, папаша,— познакомьтесь, пожалуйста, съ Неморшанскимъ,— онъ читаетъ лекціт у M-me Мейеръ: пусть у насъ тоже лекцію прочітаетъ.
— Лекція! браво! отляино! ай да M-me Мейеръ! образованная, умная женщина!
— Только такая она насмшница, папочка,— бда! ее вс боятся, какъ огня…
— Отъ того, что умна — вс дуры и боятся.
— Разв вс, кром нея, дуры… это обидно, папаша.
— Вс наши барыни — дуры, а что изъ васъ, двокъ, будетъ — посмотримъ. Учились-бы уму-разуму у М-me Мейеръ.
— А вдь она добрая, даромъ что насмшница: въ острогъ сама ходитъ, несчастныхъ утшаетъ, говорятъ деньги палачу тихонько даетъ, чтобы преступниковъ легче наказывалъ. Сколько бднымъ помогаетъ: сама здитъ, тихонько тоже, — все это посмотритъ, кому чего не достаетъ, кто какъ живетъ — и помогаетъ.
— Прекрасная женщина!
— Благотворительное общество хочетъ устроить,— и меня въ члены зоветъ…
— За чмъ же дло? не надо, дружокъ, отъ другихъ отставать. Жаль, что сами мы раньше не догадались,— предупредить надо было, опередить. Ниціативы въ васъ нтъ (Колобродинъ никакъ не могъ справиться со словомъ иниціатива: экспропріація ему хоть съ трудомъ, да далась, а побдить иниціативы онъ никакъ не могъ).
— Да вдь прежде объ этомъ не думали, папочка, моды этой не было,— ну, и въ голову не пришло. Лекціи тоже — новая мода, да и съ Неморшанскимъ мы не знакомы, а M-me Мейеръ съ нимъ дружна. Знаете, папочка, за эти лекціи и деньги платятъ — по полтиннику — эти деньги пойдутъ въ пользу бдныхъ учащихся.
— Умно, очень умно. Главное современно, прогрессивно, — ну, и умно.
Читатель видитъ, что въ семейств Колобродиныхъ бсъ поселился прочно, и хозяйничалъ, какъ дома. Какъ-же намъ, занимаясь исторіей замысловатыхъ похожденій коварнаго духа, не познакомиться съ этой семьей, видимо одержимой имъ въ сильной степени? Нтъ, мы не оставимъ г-на Колобродина, пока не раскусимъ его вполн.
— Я непремнно познакомлюсь съ Неморшанскимъ, продолжалъ ‘юный либералъ’, — и лекцію устрою, пусть о крпостномъ прав что нибудь прочитаетъ.
— Да онъ, папаша, у М-me Мейеръ не о крпостномъ прав читаетъ, а о томъ, какъ земля образовалась…
— Все равно,— значитъ и о крпостномъ прав можетъ. Слава богу, что нын и въ нашей глуши просвщеніе появляется. Что ты, Петруша, съ учителями гимназіи не познакомишься: мн въ Петербург нкоторыхъ очень хвалили,— ну, и съ этимъ, обличителемъ-то, какъ бишь его?.. надо полагать, что человкъ онъ съ современными взглядами,— тогда вс накинулись на него. А я и тогда защищалъ его: надо обличатъ зло, лность, невжество.
Но Петруши уже не было въ кабинет, а потому Колобродинъ рчь свою обратилъ къ Шашеньк: ‘да, другъ мой, надо и вамъ, двкамъ, больше чтеніемъ заниматься, да съ умными людьми сближаться. Что вы цлый-то день длаете? Вслухъ бы читали. Женщины могутъ имть сильное вліяніе на развитіе общества. Застявили-бы Ольгу вслухъ читать,— что она даромъ хлбъ стъ,— выкормили, выпоили, воспитали чужую двчонку,— пустъ заплатитъ, чмъ можетъ. Пусть къ труду пріучается. Иди-ка съ богомъ,— мн вотъ заняться надо — проектъ земскихъ банковъ прочитать: предводитель просилъ замчанія сдлать. Самъ-то ни уха, ни рыла не разуметъ,— на другихъ хочетъ выхать’.
Оставшись одинъ, ‘юный либералъ’ дйствительно принялся за проектъ земскихъ банковъ, въ то время остановившихъ на себ вс надежды помщиковъ, теперь забытый, какъ у насъ забывается все. Но на первой же страниц Колобродина одолла дремота. Онъ такъ-бы и уснулъ, увидвъ хоть во сн осуществленіе земскаго банка — конечно въ форм странной, неестественной, фантастической, сообразной съ бсовщиной, засдавшей въ человк, если бы въ кабинетъ не вошла Софья Ивановна. Эта высокая, дородная и некрасивая дама, купеческаго происхожденія, по случаю своего капитала, сдлалась супружницей Колобродина еще въ то время, когда онъ не былъ не только юнымъ либераломъ, но и баши бузукомъ, а состоялъ просто юнымъ воиномъ одного изъ россійскихъ полковъ. На сей разъ она имла на лиц какое-то таинственное выраженіе.
— Иванъ Николаичъ!…
— Что теб, другъ мой? А я вотъ зачитался проекта земскихъ банковъ — дльно написанъ, а надо многое передлать, надо дать боле простору частной ниціатив…
— Брось ты эти глупости. Теперь не до нихъ. Вотъ въ дом-то у насъ неладно…
— Что такое?
— Ольга. Чортъ тебя сунулъ взять чужую двку на воспитаніе.
— Да что случилось-то? умерла что-ли, такъ похоронимъ.
— Умерла! хуже! У ней шуры муры съ Петромъ, — чтобы онъ да жениться не захотлъ. Она вдь двка смазливенькая, да кокетничать выучилась, завлечетъ, пожалуй. Чего добраго до того дойдетъ — родные узнаютъ, такъ и заставятъ жениться. Я давно примчаю, что она себ на ум, плутовка. Благодарности-то отъ нихъ немного увидишь.
— Ахъ, она мерзская! вотъ поди ты.
— А у насъ свои дочери: забеременитъ, такъ хорошо-ли… Если замужъ выйдти не удастся, такъ нашимъ-то дочерямъ дорогу загородитъ и насъ осрамитъ.
— Гадкая! въ такое время, гд бы трудиться, посвятить себя длу какому нибудь,— разв ужь у насъ женщинамъ вовсе закрытъ путъ труда… Ниціативы нтъ — и больше ничего.
— Опять понесъ свое… тутъ ужь этими глупыми разсужденіями не поможешь. Что мы будемъ длать-то?
— Что? прогнать ее, мерзавку, изъ дому вонъ. То-то Петръ частенько дома сталъ оставаться. Погоди же, я ихъ поймаю и раздлаюсь по-свойски…
— Ты безъ толку не горячись, можетъ быть еще до того и не дошло. Только предупредить надо. Ну, да я приму мры.
Хотя домашнее дло это и озаботило ‘юнаго либерала’, но, полагаясь на распорядительность своей супруги, онъ продолжалъ раззжать по городу, трактуя объ экспропріаціи и иниціатив, да о проект, который наводилъ на него отчаянную дремоту.
А между тмъ Софья Ивановна собиралась провести лто на своей загородной усадьб, Петру не говорили ни слова, боясь раздражить храбраго севастопольца и ршительнымъ объясненіемъ вызвать его на ршительный шагъ, ибо его планы относительно Ольги и смыслъ затянной имъ интрижки оставались для родителей пока покрытыми мракомъ неизвстности. И потому онъ былъ оставленъ въ город ради компаніи для отца, и такимъ образомъ былъ разлученъ съ Ольгой.
Юный либералъ, трактуя о труд и тунеядств нашихъ земскихъ владльцевъ тмъ не мене былъ душевно радъ остаться въ город, предоставивъ жен наблюденіе за хозяйствомъ. ‘Я буду изрдка прізжать къ вамъ съ Петромъ дня на два, на три: брошу общій взглядъ, дамъ нсколько совтовъ, а тамъ ужъ вы и ведите дло, какъ по писанному, говорилъ онъ: у меня и въ город дла не мало: теперь преобразованія да проекты разные требуютъ зрлаго обсужденія,— тутъ безъ насъ не обойдется, да и необходимо во все вмшиваться, ниціативу принять, а то, пожалуй, наши простафили надлаютъ чепухи такой, что бда’… Шашенька и старшая ея сестра ухали съ матерью, но имъ были общаны частые отпуски въ городъ для свиданія съ М-me Мейеръ, и съ ‘умными людьми’: этихъ людей особаго калибра собственно еще он и не видали, но Колобродинъ общалъ найдти ихъ и ввести въ свой домъ, чтобы не отстать отъ М-me Мейеръ, и вообще отъ современности.
Разъ, отдыхая въ деревн отъ любезныхъ толкованій о любезныхъ матеріяхъ (экспропріаціи и проч.), поздно вечеромъ, Колобродинъ, сверхъ своего обыкновенія, по какому то вдохновенію вышелъ помечтать въ густой, запущенный садъ: обыкновенно же онъ мечталъ, сидя въ мягкихъ креслахъ или развалясь на диван.
Вечеръ выдался облачный, темный. Вялъ свжій втерокъ, коростель гд-то кричалъ, луна выглядывала… ну, и прочее все, какъ слдуетъ, такой тонъ носило, что наводило, или, какъ говаривали поэты 20-хъ годовъ, питало сладкую задумчивость. Избравъ уединенную скамеечку въ тни деревьевъ, облокотясь на костыль и понуривъ голову, ‘юный либералъ’ призадумался — только на сей разъ не о проект, а просто на просто о своихъ длишкахъ: мечталось ему мсто члена губернскаго присутствія и дв тысячи рублей за подписываніе журналовъ, а дв тысячки ему очень не мшали бы при настоящемъ стснительномъ положеніи и — главное — при перемн обязательнаго труда на вольнонаемный: ‘Какъ тамъ ни толкуйте, думалось ему, а все таки чистйшій убытокъ,— не могу я въ толкъ взять, съ какого чорта выдумали, что свободный трудъ производительне обязательнаго,— да вдь за обязательный то я не платилъ, а за свободный плати, — значитъ и выходитъ чистый убытокъ, не постигаю. Расходы уменьшить — и подумать нельзя, а доходы уменьшатся неминуемо,— пожалуй, въ результат-то и окажется… какъ бишь его?.. дефицитъ,— да, да дефицитъ!.. Дв-то тысячки не мшали-бы, ужь были бы кстати. Это — что?.. Ему послышался шопотъ. Да, дйствительно шопотъ!.. Кто это?.. Во! Петръ и Ольга. Послушаемъ:
— Какъ теб не грхъ, Пьеръ, такъ обижать меня? разв я продажная женщина, что-ли?.. Такъ-то ты меня любишь… говорилъ, женскій голосъ, заглушаемый рыданіями.
— Эге, да за Петра-то, кажется, нечего опасаться: малой-то просто шутитъ… подумалъ Колобродинъ, ухмыляясь.
— Я пошутилъ. О чемъ-же тутъ слезы проливать. Не бда, — шепталъ Пьеръ.
— Неужели ты смялся надо мной? грхъ теб… я бдная двушка… неужели ты притворился…
— Что-же мн прикажешь длать? жениться, съ родными разсориться, съ отцомъ, съ матерью… Если бы я былъ человкъ независимый, свое состояніе имлъ…
— Я не заставляю тебя жениться… Только не обижай, не бросай меня… не длай этихъ грязныхъ намековъ.
— Что-жъ тутъ грязнаго. Я, напротивъ, хотлъ ободрить тебя: меня не будетъ, другой найдется…
— Ради бога, не повторяй этого… Я никакихъ замнъ не хочу. Не это ты говорилъ мн… тогда… помнишь… о Господи, Господи… что со мной будетъ?.. Она пуще заливалась слезами.
— Послушай, Ольга: перестань ревть: этими трагедіями ты ничего не выиграешь. Пусть, по твоему, это гранью, а я еще разъ скажу: меня не будетъ, можешь разсчитывать на другаго. Въ душ ты сама приняла ужь это къ свденію,— перестань же трагедію ломать.
— Опять! не говори этого, Бога ради. Знаешь-ли ты, что я беременна… неужели ты и теперь ршишься обидть меня…
Сердце ‘юнаго либерала’ вскипло, онъ не вытерплъ и выскочилъ изъ своей эасады.
— Ты такъ-то, развратная двчонка! Такъ-то благодаришь своихъ благодтелей! домъ нашъ позоришь, сти разставляешь… и костыль ‘юнаго либерала’ принялся молотить по спин, по плечамъ, по голов воспитанницы. Ольга вскрикнула и упала въ траву.
— Полноте, папенька! перестаньте!
— Хорошъ, братъ, и ты! пошелъ съ глазъ долой, — сегодня же въ городъ убирайся,— и носу своего не смй сюда показывать!— закричалъ Колобродинъ.
Скандалъ произошелъ полный, блистательный.
На другой день въ дом происходило что-то таинственное. Петръ еще въ тотъ-же вечеръ былъ высланъ въ городъ: герой безъ всякихъ признаковъ душевной тревоги, посвистывая, слъ въ тарантасъ и ускакалъ, даже не повидавшись съ Ольгой. Барышень утромъ отправили куда-то въ гости: ‘надо, чтобы эти невинныя существа ничего не знали… пусть дыханіе разврата не касается ихъ’! поршили родители. Колобродинъ и Софья Ивановна долго о чемъ-то совщались, и послдняя, какъ средоточіе распорядительной власти, куда-то посылала свою довренную женщину.
Ольга, больная, блдная, утомленная, избитая либеральнымъ костылемъ благодтеля, одна одинешенька лежала на неопрятной постел въ отдаленной отъ дома бан, куда заблагоразсудила сослать преступницу распорядительная власть. Красивое лице двушки опало, поблднло, кудри перепутались, глаза блуждали безъ мысли, ну, какъ водится, какъ всегда бываетъ съ нашими барышнями въ такихъ казусахъ: двушка совсмъ одурла. Набалованная, изнженная, привыкшая къ беззаботной жизни губернской барышни, она была поставлена въ тупикъ этимъ нежданнымъ переворотомъ, этой рзкой перемной декорацій и совсмъ потеряла голову. Глупенькая! она даже не понимала хорошенько, права или виновата она, тяготетъ ли надъ ней преступленіе, или душа ея чиста и невинна, ей просто было чего-то страшно, очень страшно, какъ ребенку, запертому въ темную комнату глупой нянькой и совершенно непонимающему, за что и для чего онъ запертъ. Безъ всякой опредленной мысли ждала она ршенія своей участи и трепетала, тоже безъ всякой опредленной мысли. Не желая никоимъ образомъ искусственно возбуждать въ читател чувства жалости въ этой барышн, мы безъ обиняковъ скажемъ: тряпка была эта дряблая двица, и жизнь свою кончитъ она, какъ подобаетъ тряпк. Вечеромъ, когда сумракъ подернулъ окрестность, когда тни сгустились въ углахъ почернвшей бани, на Ольгу папалъ, что называется, паническій страхъ, она сунулась головой въ грязную подушку, даже не плакала. Въ это вромя легко было бы ее съ ума свести или убить, просто какимъ нибудь дикимъ крикомъ. Къ счастію скоро ее навстила Софья Ивановна. При скрып двери Ольга еще плотне прижалась къ подушк.
— Что ты, Ольга?— спросила Софья Ивановна.
Тогда только двушка подняла свою голову, схватила руку благодтельницы, осыпала ее поцлуями, хотя, разумется, сама не понимала, съ какой цлью это длаетъ.
— Вотъ что, сударыня, сказала рзкимъ тономъ Софья Ивановна, ни мало не умиляясь нжнымъ порывомъ воспитанницы:— чтобы покрыть твой позоръ, одно средство — немедленно выйдти замужъ.
— Замужъ? Ольга широко открыла свои глаза, — ей не могло въ голову придти иное замужество, какъ за Петра. Глупенькая! способность понимать обстоятельства и соображать смыслъ и направленіе ихъ — въ ней была положительно не развита.
— Да,— за перваго жениха, какой подвернется. Это ты должна сдлать и для себя — вдь ты нищая, которой завтра же придется съ голоду умереть, если мы тебя выгонимъ,— и для насъ, хоть мы тебя и не учили развратничать, и примровъ такихъ у насъ въ дом не бывало. У насъ дочери взрослыя. Мы тебя облагодтельствовали, поили, кормили, одвали,— чего это намъ стоило, — не такой благодарности отъ тебя ожидали…
Ольга пуще залилась слезами. у ней не было въ запас никакого отвта, никакого возраженія.
— Ты росла у насъ, какъ барышня, работать не умешь, въ горничныя идти не захочется,— что будешь длать, а оставить у себя мы тебя не можемъ посл такого позора. Да и кто возьметъ съ ребенкомъ…
Ольга молчала.
— У тебя былъ женихъ,— продолжала Софья Ивановна,— ты все капризничала, да привередничала. Теперь не до капризовъ: Сметанинъ возобновилъ свое предложеніе,— надо идти, и чмъ скоре, тмъ лучше…
— Мамаша, имъ такой противный, такой гадкій, пьяный…
— Мало чего нтъ… А ты что, развратница — и больше ничего,— слава Богу, что онъ тобой-то не пренебрегаетъ… Кто тебя возьметъ съ ребенкомъ-то?
Ольга закрыла лице руками.
— Нечего ужь тутъ разбирать. Я ужь распорядилась, чтобы все было готово: черезъ недлю свадьба должна быть…
Ольга боле не возражала. ‘Юный либералъ’ былъ уже въ город въ то время, какъ ршалась судьба Ольги. Софья Ивановна скрутила дльце живо. Вчно пьяный подлекарь, проживающій при помщичьей больниц въ сосдств съ деревней Колобродиныхъ, дйствительно изъявилъ готовность жениться на Ольг: ему казались обольстительными двсти рублей, которые достались Ольг отъ матери и хранились у Колобродиныхъ, да и на благостыню со стороны благодтелей онъ шибко разсчитывалъ. Роднымъ невсты было написано, что ей представилась хорошая партія, и потому она выходить замужъ за доктора, имющаго хорошее частное мсто, прося на бракъ родительскаго благословенія, на вки нерушимаго: ‘какъ же можно безъ родительскаго благословенія!’ говорила Софья Ивановна,— ‘да я грха этого на душу не возьму… сохрани Богъ!..’ Благословеніе получилось: родные Ольги жили въ уздномъ город и поспшили удовлетворить желаніе благодтельницы.
Свадебку сыграли скромно, тихо, — и молодые ухали въ свое гнздо, гд Ольгой овладла невыразимая тоска, да и было отъ чего тосковать: бдность, нужда, лишенія глянули въ ея избалованные очи, побои посыпадись на ея нжное тло, одиночество томило ея пугливую душу.
— Знаешь, что Ольга то надлала? шептала Шашенька своей старшей сестр.
— Неужели и ты знаешь? спросила эта съ удивленіемъ, воображая Шашемьку глупымъ ребенкомъ, а себя опытной персоной, героиней романа, ожидающаго своего романиста.
— Еще бы нтъ, что ты только меня какой-то дурой считаешь. У нея ребенокъ скоро будетъ. Отъ того она и корсеть-то перестала носить. Я давно это, гораздо раньше тебя, знала…
— Какъ не раньше!..
— Мн Дашка все разсказала.
— Эка, сквернавка! А я еще просила ее не сказывать теб… Погоди же она у меня! я ей вс косы повыдергаю.
— Это еще что значить? Мн не сказывать? Я ужь не ребенокъ, а теб стыдно и думать о такихъ вещахъ.
— Нисколько не стыдно. Это естественныя науки. Неморшаискій говоритъ, что естественныя науки необходимы для женщинъ, чтобы он хорошими матерями были. Прошло то время, когда насъ можно было обманывать, что дти изъ ушка выходятъ. Я все знаю, потому что это необходимо и интересно, очень интересно…
— Дура ты, вотъ что… Смотри, чтобы Неморшанскій, объ естественныхъ-то наукахъ толкуя, тово…
— Ну, такъ что жъ? теб, небось, завидно будетъ.
— Нечему завидовать, такъ же, какъ Ольгу, въ баню утащатъ, да еще отдубасятъ.
— Я и Ольга большая разница: Ольга пріемышъ, а я дочь, со мной такъ не станутъ обходиться, много, что побранятъ.
— Вотъ поболтай ты это при чужихъ людяхъ, поднимутъ тебя на смхъ.
Сестры помолчали.
Немного погодя, старшая опять заговорила: ‘а знаешь ты, Шашенька, чей это ребенокъ?’
— Ха-ха-ха! конечно Ольгинъ, а не твой.
— Ольгинъ-то, Ольгинъ, а еще-то чей?
— Не знаю. А ты?
— Я щнаю, да не скажу.
— Голубчикъ, сестрица, душенька, я теб, что хочешь, отдамъ, скажи, милая!
— Нельзя, не скажу.
— Не скажешь, ну такъ и не нужно, я сама узнаю. Погоди же, я припомню теб… отомщу.
— Чмъ это?
— Чмъ бы то ни было, отомщу.
Пріздъ молодыхъ прерываетъ сцену.
Колобродины приняли молодыхъ покровительственно, свысока, но ласково.
— Ты, брать, пьянствовать-то перестань, говорилъ ‘юный либералъ’, похлопывая по плечу Сметанина. А этотъ господинъ какъ-то неуклюже помстился на кончик стула, безпрестанно подергивался и улыбался, изображая на своемъ обрюзгломъ лиц полное удовольствіе.
— Ты, Оленька, хозяйствомъ займись, да береги мужа-то, удерживай, женится — перемнится, говорила Софья Ивановна не столько ласковымъ, сколько-выражающимъ полное самодовольствіе голосомъ. А Ольга такъ похудла въ эти дни, такъ много потеряла силъ, что казалась только призракомъ той красивой двушки, которая прежде восхищала молодежь всего города.
Она глядла больной наканун смерти, и мы, чтобы покончить съ этой жалкой героиней, ужъ теперь же сообщимъ читателю: черезъ полгода своего замужества она умерла, преждевременно выкинувъ ребенка отъ испуга, когда пьяный супругъ требовалъ у нея денегъ на вино, и грозился спустить ее внизъ головой изъ окна, а денегъ-то у нея даже на обдъ не доставало, а окно-то было высоко надъ землей, и выраженіе лица у супруга не предвщало ничего хорошаго.
— Какой скверный мужъ у нея! говорила сестра Шашеньк, сбираясь къ M-me Мейеръ, которая пригласила барышню на свой литературный вечеръ.
— Да, нельзя влюбиться…
— Неужели-же это она съ нимъ спитъ?..
— Какъ бы не съ нимъ! у нея губа-то не дура, даромъ, что пріемышъ, знаетъ, кого выбрать…
— Кто-жъ это? изъ знакомыхъ.
— Даже очень короткихъ…
— Часто я его видла?
— Какъ нельзя чаще… каждый день.
— Ну, вздоръ…
— Ты сама цловалась съ нимъ…
Шашенька вспыхнула.
— Я цловалась? Я ни съ кмъ не цловалась, и надюсь, что Ольга не отбила-бы моего возлюбленнаго.
— А съ этимъ цловалась — при всхъ,— при папаш и мамаш цловалась. Краска негодованія сошла съ невиннаго личика Шашеньки.
— Ахъ, знаю кто,— братецъ любезнйшій — надюсь, не Алексй Иванычъ?
— Больше нислова не скажу.
— Теперь-то я все поняла, вотъ оно штуки-то какія! то-то его выслали куда-то… Онъ? Петръ?
— Больше ни слова не скажу. Часовъ въ пять Шашенька и ‘юный либералъ’ сли въ экпажъ и покатили въ городъ.

IV.
БСЪ ВЪ ВЫСОКИХЪ ХОРОМАХЪ.

‘Залетла ворона въ высокія хоромы’.

Вернемся нсколько назадъ.
Шибко лило съ крышъ. На страстной недл сдлалось такъ тепло, что вс губернскіе франты облеклись въ легкія весеннія пальто, сбросивъ тяжелыя россомашьи шубы (россомашьи шубы — въ большой мод у насъ), а губернскія камеліи поспшно нарядились въ бурнусы.
Въ четвергъ погода стояла совсмъ весенняя. Изъ Екатерининской церкви валила густая толпа, щурясь отъ яркаго солнечнаго свта. Въ этой разношерстной толп особенно замтно выдавалась одна барыня, которой вс дорогу уступали, на которую вс съ особеннымъ почтеніемъ взирали. Не мудрено: эта барыня — жена вицегубернатора M-me Мейеръ. Она женщина не первой молодости, маленькаго роста, худенькая, миніатюрная, живая и граціозная. По лицу видно, что она много жила, много испытала, много перечувствовала. Цвтъ кожи утратилъ свжесть и нжность красокъ,— кое-гд желтыя и синеватыя пятна оттняли его и придавали еку болзненный видъ, синевато-черные волосы не отличались густотой и пышностью, но особенную красоту этому лицу придавали глаза — большіе, глубокіе, темные глаза, къ которыхъ отражался живой умъ, взглядъ ихъ — спокойный, сосредоточенный вызывалъ невольную симпатію. М-me Мейеръ была очень просто одта, въ блое платье, безъ всякихъ украшеній, но съ такимъ умньемъ, какому могла позавидовать любая столичная львица. У M-me Мейеръ была ide-fixe, подобная той, которая въ поэм Некрасова ‘Саша’ занимала и мучила героиню и Агарина:
Словно брала ихъ чужая кручина,
Все разсуждали: какая причина
Вотъ ужь который теперича имъ
Бденъ, несчастливъ и золъ человкъ.
До сихъ поръ эта ‘чужая кручина’ губернской сановницы ограничивалась однимъ размышленіемъ, что вотъ, дескать, мало на свт счастья и довольства, много бдности и горя. Теперь въ ея голов сверкнула мысль: ‘помочь бы имъ, защитить бы ихъ!’
Эта мысль не давала покою M-me Мейеръ. Ни воспитаніе, ни умственное развитіе не приготовили ее къ разршенію такого вопроса, который теперь овладлъ ея впечатлительнымъ существомъ. Она никакъ не могла справиться съ одолвавшей ее мыслію, а мысль все-таки не оставляла ее. Думала — и не знала, какъ взяться за дло, съ чего начать: ‘неумлая я, неумлая, шептала она: что изъ меня сдлали!’
Наша сановница захворала, а напряженная мозговая работа все устремлялась на то же. ‘Посовтоваться бы съ кмъ нибудь? но съ кмъ? съ Лебедкинымъ? съ Тугоуховымъ? съ Левкинымъ?— они исполнятъ все, чего я ни пожелаю, безъ возраженія, но посовтовать, придумать что нибудь — на это ихъ не станетъ. Надо самой придумывать…’
А свои опыты не удавались и оканчивались плачевными результатами. Замтила она, напримръ, бдное, но чиновное семейство, состоящее изъ вдовы-матери и четырехъ дочерей, лишенное всякихъ средствъ, но привыкшее къ довольству, она ршилась помочь. Въ именины дочери она сдлала именинниц подарокъ: портъ-моне съ нсколькими золотыми. На другой день мать семейства приходитъ къ ней: ‘сть нечего’… А подарокъ мой?! ‘Именины вдь: надо было гостей пригласить, закусочку сдлать, дессертъ, вино, музыка…’ — Разв такъ убавишь на свт нужду и горе? разв такъ прибавишь въ мір довольства и счастія? Притомъ одна, только своими средствами?..
Случилось ей доставить другому бдному семейству возможность радостно встртить праздникъ. Но черезъ недлю этому семейству сть было нечего. Много денегъ раздала она нищимъ и сама видла, какъ эти деньги уносились въ кабакъ. Многимъ бднымъ невстамъ помогла порядочное приданое приготовить и провести брачный день въ радостномъ созерцаніи красивыхъ платьевъ, приличной мебели, — но черезъ мсяцъ эти счастливицы убивались надъ тяжелой работой, которая плохо оплачивалась, или терпли побои мужей, неимющихъ возможности зашибить денегъ достаточно для двухъ человкъ…
— Знаете что, Анна Петровна, сказалъ ей однажды Лебедкинъ: устроемте филантропическое общество для того, чтобы помогать нашимъ бднякамъ.
— Въ самомъ дл! вотъ счастливая мысль! какъ это мн раньше не пришло въ голову? Неумлые мы, неумлые! По крайней мр, не одна буду. Общество можетъ сдлать многое… Пай вы, князь, право, пай!..
— То-то же, а вы все браните меня.
И князь былъ счастливъ, что сталъ, и она оживилась, что на счастливую мысль напала.
Началась хлопотня, переговоры, соображенія, толки.
Около этого-то времени въ дом М-me Мейеръ явились два новыя лица: натуралистъ Неморшанскій, о которомъ мы слышали разсужденія въ семейств Колобродиныхъ, бойкій, свтскій и ловкій господинъ, и Бгуновъ, молодой человкъ, лучшій продуктъ русскаго университета, попавшій въ нашъ городъ въ силу простой случайности, независвшей отъ него.
Бгуновъ недавно умеръ, измученный треволненіями своей жизни. Воспоминаніе о немъ еще такъ живо и такой скорбью наполняетъ душу, что мы не только не беремся вызвать изъ могилы эту личность, но чувствуемъ необходимость даже положить перо и прервать на время наше повствованіе: очень ужъ грустно становится.

——

— Нтъ-съ, Анна Петровна, я вавъ скажу, есть бдняки-горемыки, которымъ ваша помощь нужне, да и пользы-то она принесетъ больше, говорилъ Бгуновъ, выслушивая филантропическія мечтанія М-me Мейеръ: это — учащаяся молодежь. На нее вс надежды, она общаетъ новое поколніе дятелей. Чмъ больше будетъ кругъ образованной молодежи, тмъ лучше, тмъ шире и свободне пойдетъ ея работа. А вы не знаете, съ какими трудами, съ какими лишеніями пробиваются эти люди. Иной работаетъ, какъ волъ, а чмъ живетъ, какъ существуетъ, — это, я вамъ скажу, невообразимо. Только бы за лекціи внести плату, только о томъ и забота, а тамъ живетъ, какъ птица небесная… Вотъ куда преимущественно надо бы обратить общественную филантропію.
— Это правда. Дйствительно, надо хлопотать, чтобы молодые люди не были похожи на своихъ отуплыхъ отцевъ…
— Помилуйте, вдь такого безлюдья найдти нельзя, какъ здсь.
— И такъ, программа нашего филантропическаго общества будетъ: бдная учащаяся молодежь… Но одними деньгами тутъ еще ничего не подлаешь.
— Да, въ этомъ я сама успла убдиться. Я сама видла, какъ денежная помощь шла то на закуски именинника, когда въ дом чернаго хлба не было, то на кисейныя платья съ воланами, когда блье дырявое перемнялось одинъ разъ въ мсяцъ, то просто въ кабакъ… Вещами, хлбомъ подавать пособіе, что ли? обды даровые устроить для нищихъ?
— Это, и вамъ скажу, опять неразумно: даровые обды только увеличатъ численность нищенствующей братіи, даровое все скверно жъ нравственномъ отяготеніи, а главное — не принесетъ тхъ результатовъ, которые вамъ нужны: благоденствія и довольства на бломъ свт не прибавится.
— Что же длать?
— Да въ чемъ же нуждаются вс эти благородные и неблагородные бдняки, особенно женщины?— Въ труд, который бы хорошо вознаграждаться. Ну, и надо приготовить для нихъ трудъ производительный и благодарный, чтобы улучшился бытъ ихъ, но такъ, чтобы этимъ улучшеніемъ они были обязаны своему труду. Въ этомъ случа благотвореніе будетъ вдвое дйствительне ужъ потому, что вы ихъ избавите отъ весьма тяжелите чувства благодарности.
— Объ этомъ надо подумать, да и подумать.
— И подумайте……
— Только безъ вашей помощи тутъ я немного придумаю. Тутъ ужь вы должны поработать…
— Извольте. На первый разъ вамъ необходимо заняться вотъ чмъ: собрать побольше денегъ, чтобы идти къ цли не съ голыми руками.
— Да на что же собрать? Надо прежде открыть имъ цль, показать вс предположенія.
— Для чего? на благотвореніе, да и все. Разв это дурачье пойметъ что нибудь? Нечего и толковать съ ними, только тащите деньги, елико возможно. Засданія шутовскія можно устроить ради потхи, пусть думаютъ, что и головы ихъ бараньи нужны, — этимъ способомъ можно легче тронуть ихъ сердца и кошельки. Можно подписку открыть: это прежде всего. Потомъ лекція какія нибудь устроить, женщинъ, двицъ притянуть, ну вс и ползутъ, чтобы другъ отъ друга не отстать… Да мало ли что можно выдумать. А въ это время мы планъ обдумаемъ — и дло пойдетъ въ ходъ.
— Отлично, безподобно….
Стала M-me Мейеръ веселе и принялась за работу. Подписка росла. Неморшанскій открылъ въ ея дом курсъ лекцій по геологіи. Деньги скапливались.
Бгуновъ обдумывалъ проектъ мастерскихъ и кассы для пособія учащейся молодежи. Въ то же время былъ составленъ оффиціальный проектъ благотворительнаго общества, который предположено прочитать и обсудить при полномъ собраніи лицъ, изъявившихъ принять на себя званіе и обязанности членовъ: на это обсужденіе и спшилъ нашъ знакомецъ — юный либералъ Колобродинъ, съ дочкой Машенькой.
Само собою разумется, что обсужденіе состояло изъ шумныхъ, или важныхъ одобреній, да изъ мелкихъ замчаній, которыя принимались безспорно.
— Надобно прибавить, что членами общества могутъ быть только лица дворянскаго сословія… замтилъ генералъ Тугоуховъ.
— Что вы, что вы, Никита Павлычъ! Это несовременно, этого нельзя… отозвался Колобродинъ…
— Теперь все идетъ къ сближенію сословій, а мы будемъ создавать касты! насмшливо сказалъ Левкинъ.
— Канцелярію надо усилитъ, секретарю помощника дать… замтилъ Деревяшкинъ.
— Это можно…
— Мн кажется, что вмсто благотворительнаго — общество лучше назвать филантропическимъ… замтилъ князь Доломанъ.
— Дйствительно, это будетъ не хуже…
— Не придумать ли намъ какхъ нибудь значковъ для членовъ: звзды или кресты какіе нибудь, а то не за что деньги давать… вмшался Тугоуховъ.
— Старина, старина! завопили Колобродинъ и Левкинъ въ одинъ голосъ.
Такъ-то устроилось благотворительное общество. Чмъ дале, тмъ многочисленне и богаче оно становилось: барыни не хотли отставать отъ M-me Мейеръ и другъ отъ друга, а за ними тащились и мужчины. Сборъ денегъ шелъ многообразными путями: и подписка состоялась, и базаръ устроился, и лотгерея какая-то разыгралась, и лекціи Неморшанскаго привлекали слушателей… Весь городъ, по видимому, сочувствовалъ начинаніямъ М-me Мейеръ, ей удалось вызвать въ губернскомъ обществ вниманіе къ учащейся молодежи и отчаянную моду на подписки, лоттереи, базары и прочія благотворительныя зати, извстныя каждому губернскому городу.
Одно только лицо съ перваго же раза обнаружило непріязненное отношеніе къ предпріятіямъ нашей сановницы: это ‘генералъ по должности’ Г., а отъ него непріязненное отношеніе распространилось на его друзей, которыхъ насчитывалось не мало. Непріязнь Г. особенно усилилась посл нсколькихъ столкновеній его съ Мейеромъ. Эти столкновенія произошли по части нововведеній и преобразованій, сочиняемыхъ вице-губернаторомъ. Было между двумя тузами три-четыре сшибки, которыя показали публик, что Г. и Мейеръ мшаютъ другъ другу. За глаза оба они ругались безпощадно.
— Помилуйте, толковалъ Мейеръ въ кругу Тугоуховыгь, Левкиныхъ, Колобродиныхъ и тому подобныхъ: кажой это представитель дворянства, это кучеръ какой-то, баранья голова, которую начиняетъ Ласточкинъ всякимъ дерномъ, и больше ничего.
— Совершенная баранья голова, балбесъ какой-то… поддакивалъ Тугоуховх.
— Этотъ Мейеръ съ ума сходитъ съ своими нововведеніями, трактовалъ Г. въ кругу Ласточкой и тому подобныхъ: кажется, около этихъ нововведеній онъ просто на просто хочетъ руки погрть. А жена его выдлываетъ чортъ знаетъ что такое. И это вице-губернаторъ! пустозвонъ и пустоцвтъ!.. Ласточкинъ ничего не говорилъ, только лукаво улыбался.
Публика начинала раздляться на партіи, но бсъ, нашъ знакомецъ, постарался, чтобы большинство было на сторон Мейера.
Доломанъ, пріхавшій въ нашъ городъ по какому-то важному порученію, ничего не понималъ, хлопалъ глазами и оставался одинаково полезнымъ членомъ обихъ партій, такъ какъ об он считали его своимъ. Хозяинъ его, почтеннйшій г-нъ Дьяконовъ, вертлся, какъ бсъ передъ заутреней, и смотрлъ, какъ бы въ мутной вод рыбки половить.
Генералъ Ясинскій долго думалъ, чью бы сторону принять, наконецъ ршился — держаться ни туда, ни сюда, выжидать, чья молъ вывезетъ, къ той сторон и пристать. Онъ одинаково таинственно велъ себя и у Г. у Мейера, каждому твердилъ свое завтное: ‘я полагаю’, каждому общалъ содйствіе, и каждаго готовъ былъ утопить — лишь бы не остаться въ убытк…

V.
ЗАГОРОДНЫЯ ПРОГУЛКИ БСА.

‘Ложь есть — отецъ лжи’…

Прізжій генералъ былъ очень доволенъ своей квартирой.
— Я полагаю, спрашивалъ его Ясинскій, — вы довольны своей квартирой?
— О, совершенно! со всми удобствами квартира… отвтствовалъ Доломанъ.
— Довольны-ли вы своимъ помщеніемъ?— спрашивалъ Г—въ.
— Вполн доволенъ, Николай Степанычъ!— отвтствовалъ Доломанъ съ выраженіемъ душевной умиленности.
Дьяконовъ забавлялъ его своими разсказами и безкорыстной угодшостью. M-me Дьяконова въ глазахъ Доломана явилась женщиной съ восточными страстями и восточнымъ типомъ: черноглазая, неказистая смуглянка прожгла генеральское сердце пламенными, дикими взорами, огненными порывами отвчала на генеральскіе подходцы и проч. Къ великому блаженству Доломана, еще и гувернантка Дьяконовыхъ пала ницъ передъ превосходительными комплиментами, а двушка была миленькая, наивневькая, свженькая.
— Алексй Иванычъ! проси, чего хочешь,— я такъ доволенъ тобой, что отказу теб ни въ чемъ не будетъ! говорилъ Доломанъ, лниво развалившись на диван.
— Полноте, князь,— намъ отъ васъ ничего не нужно,— мы васъ, однихъ васъ любимъ… отозвалась М-me Дьяконова.
— О! много чести!.. Я чувствую себя у васъ, какъ дома, какъ въ родномъ семейств… Здсь, на дальнемъ свер, на меня востокомъ моимъ пахнуло… да, востокомъ!..
— Видите, что не на восток только можно пользоваться жизнью,— и у насъ на свер люди живутъ, наслаждаются, кейфомъ пользуются….
— О, да, ваши морозы не охладили знойныхъ страстей… Но все же я хотлъ-бы что нибудь сдлать для васъ… Чего ты хочешь, Алексй Иванычъ… говори!
— Вотъ дуракъ: догадался-бы долги заплатить… подумалъ Дьяконовъ, но не сказалъ этого.
— Мсто какое не хочешь-ли получить? говори смло — вицегубернаторомъ сдлаю!
— Ради бога, князь, не говорите объ этомъ. Мы желаемъ одного только, чтобы вы побыли подольше съ нами,— больше ничего.
— Да, ваше сіятельство,— больше ничего.
— И чего намъ желать? мы всмъ довольны…
— Чортъ ее возьми! подумалъ Дьяконовъ, — хорошо довольны, какъ кругомъ въ долгу…
— Мужу общано мсто мироваго посредника…
— Ну, теперь дло заговорила… подумалъ Дьяконовъ — и крякнулъ отъ удовольствія.
— Мироваго посредника? О, онъ получитъ это мсто, будьте уврены, получитъ…
— Да, хороши надежды — чуть въ шею не выгнали… надумалъ Дьяконовъ.
— Я переговорю со всми, отъ наго это зависитъ: съ губернаторомъ, съ предводителемъ… со всми… и мое желаніе исполнятъ. Въ какой уздъ вы желали-бы….
— Въ рябиновскій, ваше сіятельство, въ рябиновскій!! поспшно отвчалъ Дьяконовъ.
— Мой мужъ, право, кажется созданъ для этой должности: онъ такъ уметъ убдить мужиковъ, такъ понятно, ясно все растолкуетъ югъ, что я иногда удивляюсь, откуда что берется… Убдитъ, въ чемъ угодно…
— Это ужъ мое дло, ваше сіятельство,— я умю уладить. Быть посредникомъ — для меня самая лучшая, самая подходящая дятельность. У меня вс грамоты будутъ по обоюдному согласію составлены. Я улажу…
— Уладитъ, непремнно уладитъ!
— Ну, чего-же лучше! что и требуется…
— Вамъ, конечно, не случалось, ваше сіятельство, имть дло съ мужичьемъ,— вы не знаете, какъ трудно ладить съ ними, какой талантъ особливый для этого нуженъ. Вотъ недавно…
Но M-me Дьяконова поспшила прервать своего почтеннаго сожители:
— Не угодно-ли вамъ кофе, князь?..
— Благодарю васъ, не хлопочите…
— Какіе-жъ тутъ хлопоты, велите, моя милая, подать кофе князю…
Это приказаніе относилось къ гувернантк, которая, не сводя глазъ съ Доломана, сидла, прижавшись въ уголокъ. Доломанъ тоже изрдка самодовольно поглядывалъ на эту двочку, но далеко не съ той нжностью, какъ на хозяйку, въ которой видлъ восточный типъ и восточную страстность.
— Добрая двочка у васъ гувернантка! сказалъ онъ.
— Не ска-жу. Она флегма, вяла, хладнокровна, какъ рыба, сверная натура. А злюшка-то какая… сухо отвчала М-me Дьяконова.
— Неужели?
— Да, злопамятна и капризна, какъ чортъ. Знаете, князь, кого дти не любятъ, тотъ человкъ нехорошій. Ее дти терпть не могутъ…
— Представьте,— она на меня по мсяцу дуется за какое нибудь шуточное замчаніе, заговорилъ Дьяконовъ, знаешь Катя, — у ней характеръ совершенно противоположный съ твоимъ, ты женщина, pardon, страстная, вакханка…
— Черкешенка, грузинка! отозвался Доломанъ.
— А между тмъ добра и уступчива. Эта-же наоборотъ…
Въ это время доложили, что къ князю пріхалъ Ясинскій.
Тощій чиновникъ съ кошачьей головой вошелъ въ комнату и, не сгибая спины, раскланялся съ присутствующими.
— Здравствуйте, ваше превосходительство.
— Что васъ не видать, князь? здоровы ли вы?
— Благодарю васъ. Такъ, въ семейномъ кругу, съ моими добрыми хозяевами, засидлся.
— А я къ вамъ сейчасъ съ пожара.
— Пожаръ былъ?
— Да. Наша полиція дйствовала прекрасно, но втеръ былъ такой неблагопріятный, что два дома сгорли. Инструменты плохи.
— Плохи?
— Да. Теперь у насъ идутъ толки о преобразованіи пожарной части. Составлена комиссія, которой поручено обдумать проектъ новаго устройства пожарной части. Я полагалъ бы, что прежде всего надо инструменты новые завести…
— Новые?
— Да. Я полагаю, что какъ бы эта часть ни была хорошо устроена, безъ пожарныхъ трубъ ничего сдлать нельзя…
— Ничего?
— Я такъ полагаю…
Наконецъ почтенному Доломану сдлалось стыдно не выразить до сихъ поръ ничего собственнаго. Онъ нкоторое время переминался, наконецъ выразилъ такое мнніе:
— Хорошо бы въ пожарныхъ случаяхъ, ваше превосходительство, чтобы остановить теченіе пламени, просто ломать три-четыре сосдніе дома съ обихъ сторонъ, — тутъ ни пожарныхъ трубъ, ничего не нужно, а между тмъ огонь будетъ остановленъ, такъ сказать, безъ пищи оставленъ…
Ясинскій промолчалъ.
— А что, ваше превосходительство, мировые посредники уже назначены? вспомнилъ вдругъ Доломанъ.
— Нтъ, окончательно еще не назначены. Я полагалъ бы, что это дло надо предоставить предводителямъ, потому что они всего боле знакомы съ здшнимъ дворянствомъ.
— Я, ваше превосходительство, хочу… Позвольте мн предложить своего кандидата.
Ясинскій кивнулъ головой, какъ генералъ въ шарманк.
— Онъ, ваше превосходительство, созданъ дли этого мста. Уладить — это его дло… Доломанъ припоминалъ выраженія Дьяконова: онъ уметъ… это его дятельность… онъ тутъ…— Доломанъ запутался вовсе, но потомъ вдругъ спохватился: у него, ваше превосходительство, вс грамоты по согласію будутъ… Отличный мировой посредникъ! Я надюсь, вы не откажете, ваше превосходительство…
— Я полагаю, ваша рекомендація… Позволите узнать, кто этотъ кандидатъ?..
— Разв я его не назвалъ?.. Дьяконовъ, ваше превосходительство,— онъ, мой хозяинъ, превосходный человкъ. Я у него нашелъ себ совершенное спокойствіе, — живу, какъ дома. Отличный человкъ. Жена его, ваше превосходительство, чистый, кровный азіатскій типъ. Все семейство прекрасное…
Доломанъ даже запыхался, разомъ наговоривши столько.
— Я полагаю, заговорилъ Ясинскій, что ваше желаніе должно быть уважено. Предводитель тоже, вроятно, не откажетъ вамъ. Вы, не говорили объ этомъ Николаю Степанычу?
— Нтъ еще. Но я скажу ему: надюсь, что онъ не откажетъ. Я сегодня же увижусь съ нимъ.
Князь, дйствительно, въ тотъ же день видлся и съ Г—вымъ, и съ другими лицами, всхъ просилъ за Дьяконова.
А выборъ мировыхъ посредниковъ былъ дломъ не маловажнымъ въ нашемъ город: шуму, толковъ было не мало.
— Мировыхъ посредниковъ намъ надо — людей съ современнымъ взглядомъ на вещи, не крючкотворцевъ какихъ нибудь,— людей гуманныхъ, образованныхъ: имъ будетъ принадлежать сближенія двухъ враждебныхъ сторонъ. Надо свжихъ людей, говорилъ Колобродинъ, глубокомысленно склоняя сдую голову и опираясь на костыль.
— Непремнно, поддерживалъ его Левкинъ, хмуря брови и воображая себя на митинг московской закваски, это переворотъ, который долженъ поставить совсмъ въ иныя отношенія крестьянство и дворянство,— сблизить, примиритъ, связать ихъ узами не насилія, а единодушія и взаимнаго одолженія. Какое же важное значеніе должны имть посредники! одно названіе чего стоитъ!
— Дьяконовъ тутъ едва ли годится… прочіе вс, но онъ…
— Главное-съ, дльныхъ людей тутъ надо, я думаю, заговорилъ Г—въ, — дльность, энергія тутъ прежде всего. Дьяконовъ знаетъ дло, человкъ практическій, не шелыганъ какой нибудь. Энергіи у него иного. А въ то же время и мысли весьма современныя: вотъ онъ надется вс грамоты по обоюдному соглашенію составить. И сдлаетъ, потому что съ энергіей человкъ.
— А намъ это и нужно: взаимное согласіе, спокойствіе, тишина… поддержалъ Ласточкинъ.
— Князь Доломанъ настаиваетъ, чтобы Дьяконовъ получилъ это мсто, вмшался Ясинскій, я съ своей стороны ничего не имю противъ Алекся Иваныча.
— Ну, это дло другое…
Много въ пользу Дьяконова подйствовало его ршительное убжденіе, что въ его участк вс грамоты будутъ составлены и введены въ дйствіе по взаимному соглашенію помщиковъ съ крестьянами, въ чемъ удостовряла и М-me Дьяконова, удостоврялъ и князь Доломанъ, двое поручителей — дло не шуточное.
И вотъ Дьяконовъ — мировой посредникъ, съ цпью на ше, и вотъ у насъ новый герой, которымъ мы должны нкоторое время спеціально заняться.
Большія надежды возлагались на этого посредника, и не тщетно: идетъ у него дло, какъ по маслу.
Вотъ детъ онъ на парочк въ деревню самого Г—ва, именуемую Останково, везетъ онъ въ карман уставную грамоту, полученную изъ собственныхъ рукъ его превосходительства, Николая Степаныча, думаетъ онъ крпкую думу: ‘шибко обрзалъ генералъ мужиковъ, шибко обрзалъ, отъ двадцати-то десятинъ да на семь, да девяти-рублевый оброкъ вмсто восьми рублеваго, а вдь какъ расписалъ то: ‘желая, дескать, устроить бытъ крестьянъ со всевозможными для нихъ льготами, съ пожертвованіемъ собственнаго интереса, прибавляю имъ по десятин лишней, сверхъ опредленнаго надла…’ Это, говоритъ, меньшіе братья наши… гуманность… и все такое… Да, вотъ что-то запоетъ эта ‘меньшая братія?… Еще сдлай ему непремнно, чтобы крестьяне подписали грамоту, чтобы утверждена была по обоюдному согласію… Проказникъ! Вотъ тутъ, что хочешь, то и длай, хоть изъ кожи ползай… Бда!..’
Стоитъ деревенька Останково въ сторон отъ большой дороги, на маленькой рчк, покривились избенки, но не богъ знаетъ ужъ какъ плохи — хуже бываютъ. Только вотъ улица очень грязна: дожди все были, такъ нагрязнило, намочило — боронить совсмъ несподручно, развело землицу — кисель киселемъ. Глухая деревушка Останково, а словечко ‘воля’ и здсь прозвучало,— прозвучало и развело толки, да разговоры на эту тему. Вотъ выдался воскресный денекъ, собрались мужики и толкуютъ о новомъ устройств своей жизни.
— Я и говорю, нельзя ли, молъ, батюшка, лугъ-отъ отвести? безъ луга что мы длать будемъ, лошаденки не прокормишь…
— Не прокормишь, извстное дло…
— То ужъ не прокормишь, и говорить нечего…
— Нельзя безъ луга, никакъ нельзя…
— Сорокъ лтъ мы имъ владли…
— Ну, стойте, ребята, не перебивайте, дайте ему досказать…. Говори, Макся, говори, что онъ-отъ…
— Нельзя ли, говорю, отвести? мы-ста благодарить будемъ.— Нельзя, говоритъ,— по положенью, говоритъ, вамъ пять десятинъ на душу надо отрзать,— я вамъ по семи отвожу, больше не могу. Я опять ему это объясняю, что, молъ, ты возьми отъ деревни-то землю за себя, да лугъ-отъ намъ отдай, а лишка намъ не надо,— мы по положенью хотимъ…
Говоря это, Макся, дородный мужикъ, съ широкой свтлорусой бородой, обращался не столько къ толп, сколько къ сдому старику, сидвшему на взъзд и угрюмо потупившемуся въ землю.
— Ну?
— Нтъ, куда теб…
— Хм… не отдаетъ… значитъ, намъ полюбовно съ нимъ неполадить… сказалъ старикъ.
— Встимо, не согласится…
— Надо, значитъ, черезъ начальство дйствовать… даромъ что онъ енералъ, а дло такое выходитъ неладное…
— Неладно, совсмъ неладно…
— Какіе ужъ тутъ лады,— обидно…
— Ты бы, братикъ, такъ и сказалъ, что съ нашей стороны согласья не будетъ…
— Нешто я не сказалъ? не согласятся, говорю, наши, потому нельзя, несподручно… ‘Поразмыслите, говоритъ, чтобы отъ этого вамъ худа не вышло,— бды на себя не накличьте. Чуръ, говоритъ, на меня не пняйте…’
— Грозилъ, слышь: онъ, вдь, енаралъ, — съ нимъ, братъ, не шути…
— Пожалуй, ребятушки, чтобы не упекъ.
— Упрячетъ туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ.
— Чего добраго, у него и въ Питер рука. Вотъ, Миколка, лакейченко, сказывалъ: было у него дло, крестьяне тоже не покорствовали, до Питера доходило…
— Опасно, ребятушки…
Старикъ все молчалъ, а тутъ вскинулся:
— Опасно, опасно! передразнилъ онъ,— чорта опасно,— то когда было-то, при цар Горох, что-ль? до воли, я чай? Бунтовать мы нешто хотимъ? На то намъ и воля дана: хотимъ, согласимся, а коли обиждаютъ насъ — и согласья не даемъ. Не даемъ — и вся не долга. Чего опасаться-то?
— И то, вдь, ребятушки, время другое,— воля намъ предоставлена…
— Это знамое дло, что воля дана,— обиждать насъ не могутъ…
— Что и говорить — несогласны да и шабашъ, потому согласиться нельзя, невыгодно…
— Нельзя, жить совсмъ нельзя,— ужь какое это житье будетъ…
— Такъ, значитъ, и скажемъ — согласья не будетъ… Пусть намъ земли хорошей наржутъ, какой прежъ сего владли… И толковать пусто нечего… заключилъ старикъ, и направился къ своей изб. Изба у него была большая, красивая, у избы стояла крпкая телга. Молодая баба доила корову у самаго взъзда — сытую и гладкую корову, овцы блеяли въ нижнемъ отдленіи избы и просовывали головы въ отверстіе воротъ.
Вслдъ за старикомъ разошлась и вся толпа…
Послышался колокольчикъ. Мужикъ, котораго называли Макся, остановился и сталъ прислушиваться.
Это катить нашъ мировой посредникъ Дьяконовъ.
Черезъ полчаса вся деревня зашевелилась. Всть, что мировой посредственникъ съ уставной грамотой пріхалъ, разнеслась изъ дома въ домъ. А бабъ и ребятъ сильно занимало, что у посредственника золотая цпь на ше и золотые очки на носу.
Собрали полный сельскій сходъ въ изб, которая оказалась благоприличне и пристойне, чтобы принять господина съ золотой цпью на ше.
— Вотъ, ребята, началъ Дьяконовъ,— баринъ вашъ грамоту уставную прислалъ: надо ее вамъ подписать, да утвердить и въ дйствіе ввести. Баринъ вамъ добра желаетъ, и противъ положенія по дв десятины лишка даетъ,— по положенью тотъ же девяти-рублевый оброкъ назначенъ за пять десятинъ, а онъ вамъ по семи назначилъ. Значитъ, дло такое, что и разсуждать нечего: надо Бога благодарить, да руки прикладывать… Вотъ вамъ статьи положенія, а вотъ и грамота… читайте!..
Приказаніе относилось къ письмоводителю съ краснымъ носомъ, который (т. е. письмоводитель, а не носъ) прокашлялся, крякнулъ и прочиталъ — сперва статьи Положенія, относящіяся къ длу, потомъ грамоту.
Мужики упорно молчали. Макся вовсе потупился въ землю, а, знакомый намъ, сдой старикъ бороду поглаживалъ.
— Ну, что же, подписывать надо, ребята?.. сказалъ Дьяконовъ.
Крестьяне все таки упорно молчали, изрдка только иной крякнетъ.
Дьяконова коробить начинало, онъ нахмурился, притуманился.
— Желаете, что ли, подписывать?
Еще молчаніе — тяжелое, неловкое. Старикъ вскинулъ глазами на мужиковъ и заговорилъ первый:
— Что же молчите, ребята? забыли, что мы толковали промежъ себя?.. Нтъ, ужь, ваше благородіе, подписывать мы не можемъ. Ваша воля, а не можемъ. Противъ Положенія мы ничего не говоримъ, да землю-то не ту намъ баринъ отводитъ. Мы объ этомъ и самому барину сказывали. Въ Положеніи-то сказано то же, что намъ воля предоставлена: хотимъ, подписываемъ, хотимъ — нтъ. А насиловать не велно…
— Несподручно больно… невыгодно…
— Подписывать мы не будемъ.
— Намъ такой грамоты не надо…
Словомъ, одинъ ршительный голосъ, прервавшій молчаніе, вызвалъ полный, общій, дружный протестъ.
— Что? вы не подписываете?! закричалъ Дьяконовъ:— это все эта сдая борода васъ мутитъ?! Хорошо! Какъ тебя?
— Осипъ Ивановъ Корчагинъ…
— Держите двери!.. Постой, голубчикъ, я тебя выучу мужиковъ бунтовать!.. Смотрите же, ребята, будутъ васъ спрашивать о Корчагин — всю правду говорите, ничего не утаивайте, чтобы себ бды не нажить…
Мужики сильно струхнули, готовы были и отступиться, — грамоту подписать, да Корчагинъ не трусилъ: ‘не бойсь, ребятушки, худаго ничего мы не сдлали,— нечего намъ и бояться!..’
Въ этой же самой изб Дьяконовъ составилъ донесеніе такого содержанія: временно-обязанный крестьянинъ помщика Г—ва, деревни Останкова Осипъ Ивановъ Корчагинъ позволяетъ себ толковать въ превратномъ смысл положеніе о крестьянахъ, внушаетъ крестьянамъ, что будетъ другой манифестъ, разстраиваетъ добровольныя соглашенія въ имніяхъ Г—ва, Верещагина, Половинкиной, въ коихъ слишкомъ тысяча душъ,— легко можетъ произвести бунтъ.
Тяжелое впечатлніе произвело на деревеньку Останково появленіе земской полиціи, получившей распоряженіе — арестовать крестьянина Корчагина…
Домочадцы старика перепугались и завыли на вс голоса: ‘кормилецъ ты нашъ, на кого ты насъ оставляешь?.. что съ тобой будетъ-то, голубчикъ ты нашъ?..’
Мужики затылки чесали, переминались и бродили, какъ ошпаренные: одинъ видъ земской полиціи внушалъ имъ должныя чувства, а мысль о суд просто привидніемъ торчала.
Только Корчагинъ былъ бодръ: старику за шестьдесятъ перевалило, жизнь была прожита,— и прожита не легко, не спустя рукава, кровь уходилась и успокоилась давно, разучилась тревожиться, волноваться… ‘Что вы напугались-то? ну, чего пугаться? ну — разберутъ, посудятъ, — смертоубійства никакого не произошло, поволочатъ’ — и отпустятъ… Суда не миновать — знамое дло. И раньше того ждать надо было…’
Началось слдствіе. Судебный слдователь переспросилъ подъ присягой всю волость, многое множество мужиковъ: вс показанія были согласны, отчетливы, но отнюдь не подтверждали донесенія нашего героя.
Корчагинъ положительно не сознавался ни въ какихъ толкованіяхъ на счетъ новой воли, и увщаніе священника не подйствовало, а только удивило старика. Мужики говорили, что не слыхали отъ него ничего подобнаго тому, о чемъ пишетъ посредникъ, а грамоты не подписывали по разнымъ причинамъ: одни находили надлъ не подходящимъ, другіе пережидали, когда подпишутъ сосди, третьи выражали мысль, что впередъ ожидаютъ царской милости о прибавк земои сверхъ надла, опредленнаго положеніемъ. Многіе Корчагина и въ глаза не знали, а подстрекательствъ и побужденій къ несогласію съ помщиками отъ него никто не слыхалъ.
— Что за чортъ!— толковалъ слдователь, обращаясь къ своему письмоводителю: или мужики мошенники преестественные, или Дьяконовъ заврался…
— Плутъ — народъ, Александръ Иванычъ,— это врно-съ… гововорилъ письмоводитель.
— Но однако, хоть-бы одинъ проговорился, спутался… Вдь вотъ они не скрываютъ же, что ждутъ кое-что: какая-то деревня, помните, созналась-же въ ожиданіи увеличенія надла. Только вліяніе Корчагина отвергаютъ. Иныя деревни его вовсе и не знаютъ, а посредникъ пишетъ, что въ этихъ деревняхъ Корчагинъ полюбовныя соглашенія разстроилъ. Неужели мужики притворяются?
— Плутъ — народъ, бываетъ-съ…
— Бываетъ, да не то…
— Вдь г. посредникъ говорятъ-съ, что имъ положительно извстно…
— Ну, коли ему положительно извстно, такъ и спросимъ его,— пусть на факты укажетъ, отъ кого слышалъ о толкованіяхъ Корчагина, какъ узналъ о нихъ и въ чемъ именно замтилъ опасное вліяніе его на мужиковъ, угрожающее бунтомъ…. Какой тутъ бунтъ: мужики смирнешеньки, какъ бараны… Пусть покажетъ факты, тогда, можетъ быть, и доберемся…
Такъ и поступилъ слдователь. Дьяконовъ, получивъ запросъ, обругалъ слдователя дуракомъ и свиньей и принялся сочинять отвтъ. Посл многихъ размышленій нашъ герой сочинилъ бумагу съ таковымъ содержаніемъ: кому именно внушалъ Корчагинъ превратныя понятія о Положеніи, я не знаю, но вліяніе, явно нарушающее спокойствіе и поселяющее въ крестьянахъ превратное понятіе о Положеніи со стороны Корчагина, доказывается поведеніемъ Корчагина на сход, гд онъ первый прервалъ молчаніе и сказалъ, что грамота невыгодна, а также это вліяніе доказывается двумя фактами: 1) крестьянинъ деревни Иваново на сельскомъ сход выразился, что не надо подписываться въ крпостные (т. е. подъ уставной грамотой) и жить съ помщиками въ мир, 2) крестьяне г-жи Дьяконовой не подписали грамоты, выразивъ боязнь опять попасть въ крпостные, чтобы не было озадковъ.
‘Чортъ знаетъ, что онъ пишетъ! ворчалъ слдователь то знаетъ положительно и подлинныя слова Корчагина приводитъ въ бумаг, а тутъ говоритъ, что не знаетъ, кому ихъ и говорилъ-то Корчагинъ. Обвиняетъ Корчагина, и разсказываетъ факты о другихъ мужикахъ: какъ-же это относится къ Корчагину, что крестьяне г-жи Дьяконовой боятся озадковъ. Да и боязнь эта всеобщая, отъ Корчагина — старика нисколько не зависящая! Ссылается на слова старика на сход: да вдь онъ на вопросъ отвчалъ, и полное право имлъ выражать свое согласіе или несогласіе, имлъ право даже убждать крестьянъ, еслибы это понадобилось, въ силу своихъ собственныхъ интересовъ, какъ членъ схода’!
Такъ разсуждалъ слдователь и спшилъ покончить дло, изъ котораго ясно, какъ дважды два четыре, можно было видть: старикъ Корчагинъ ни въ какихъ провинностяхъ, взведенныхъ на него Дьяконовымъ, ничмъ не уличенъ, а на сельскомъ сход говорилъ и дйствовалъ такъ, какъ было описано нами, то есть совершенно согласно съ правами, дарованными бывшимъ крпостнымъ положеніемъ 19 февраля, крестьяне разныхъ деревень, указанныхъ Дьяконовымъ, не подписывали грамотъ большею частью потому, что находили ихъ невыгодными для себя и желали въ нихъ нкоторыхъ перемнъ относительно надла землею, иные же выражали боязнь, что подписаться подъ грамотой значитъ снова подписаться въ крпостные, или надежду, что надлъ, назначенный положеніемъ, будетъ со временемъ увеличенъ. Они вовсе не скрывали ни своей боязни, ни своихъ надеждъ, но единогласно отвергли всякое вліяніе со стороны Корчагина, а многіе даже вовсе не знали его, никакихъ признаковъ бунта, предвозвщаемаго Дьяконовымъ, не оказалось…
Дло поступило въ рябиновскій уздный судъ, Корчагинъ попалъ въ острогъ, а крестьяне деревни Останково совсмъ упали духомъ…
Между тмъ утвержденіе уставныхъ грамотъ въ участк Дьяконова быстро двинулось впередъ, и ни у кого изъ посредниковъ не было столько грамотъ, подписанныхъ обими сторонами, какъ у нашего героя. Алексй Иванычъ, разъзжая по деревнямъ, умлъ произвести впечатлніе разсказомъ о судьб Корчагина.
Молва о мытарствахъ, которымъ подвергся старикъ Корчагинъ, полетла далеко и усиливала впечатлніе, которымъ Дьяконовъ умлъ воспользоваться.
Захалъ нашъ герой и въ Останково, сельскій сходъ собралъ, снова грамоту предложилъ.
— Слышали вы, братцы, гд вашъ Корчагинъ обртается?
— Какъ не слышать, батюшка…
— Мы уже жалли старика…
— А что его жалть? чортъ ли его совалъ посреднику перечить, съ бариномъ въ ссору соваться. По дломъ. То ли ему еще будетъ.
— Помилуй Господи…
— А вамъ жалть нечего. Худая трава изъ поля вонъ. Смущать васъ не будетъ,— для васъ еще лучше. Вотъ я опять вамъ грамоту привезъ. Подписывайте-ка, да въ дйствіе ее пустимъ. Ну, благослови Господи!— Помялись, помялись мужики, да и подписали грамоту. Подписали, такъ ровно гора съ плечъ упала: до того времени и подписывать-то не хотлось, и страшно то становилось,— все ддушка Корчагинъ мерещился, острогъ, слдователь, судъ.
— Будемъ жить какъ нибудь, съ голодухи не помремъ… трактовалъ знакомый намъ Макся.
— Знамо, не помремъ. Оно обидно,— ой, какъ обидно,— да ничего не подлаешь.
— Плетью обуха не перешибешь.
— Знать, ужь такова наша планида. Другимъ, такъ не то выпадаетъ, братцы: съ дуру счастье валитъ. Вонъ на Дудкино баринъ самъ нахалъ, — такой, сказываютъ, ручной — просто голыми руками бери. Чего хочешь — того просишь. И живетъ-то у Семена Прохорова въ неб съ мужиками за панибрата, никакой гордости, братцы не иметъ, такой простой да ласковой, что днемъ съ огнемъ поискать. Земли даетъ, сколько хошь, гд хошь, оброки что ни на есть самые подходящіе назначилъ,— всякія вольготности для крестьянъ длаетъ. Вотъ ужь, коли не врутъ, добрющая душа…
— Поди-ка — ты! эка диковина, ребята.
— И впрямь диковина.
Съ этого времени разговоръ обитателей Останкова становится для насъ особенно интересенъ: намъ сдается, что диковинный баринъ — изъ одержимыхъ бсомъ. Онъ до чрезвычайности занимаетъ насъ, влечетъ къ себ неудержимою силою. Послушаемъ, что еще скажутъ мужики.
— Изъ молодыхъ?
— Какое теб! Борода, слышь, густая и съ просдью. И чудной такой: красную рубаху взднетъ, плисовые штаны и поддевка кучерская, ровно и не баринъ. И говорить таково чудно: по мужицкому што-ли наровитъ толковать, — только не такъ, какъ баре-то говорятъ…
— Прокуратъ.
— Ужъ такой прокуратъ, коли не врутъ, что на — поди!..
Изъ одержимыхъ, изъ одержимыхъ, нтъ сомннія! Скорй къ нему, въ Дудкино, скорй!.. А Останково? неужели его такъ-таки и бросимъ?— Вотъ его обитатели другой разговоръ завели: скоро-ли Корчагина отпустятъ? спрашиваютъ они другъ друга и тяжко вздыхаютъ,— что-то съ нимъ, горемышнымъ, сдлаютъ? Хошь-бы домой-то скоре, отпустили’!
Дудкино мало отличается отъ Останкова: рчка, лсокъ, кривобокія избенки…
Въ одной избенк, въ лтней половин ея, или горниц, какъ называютъ мужики, на лавк, за простымъ блымъ столомъ, подложивъ подъ себя подушки, сидитъ почтенный господинъ въ славянофильскомъ костюм. Онъ уже далеко не первой молодости, на затылк свтится лысинка, большая, широкая русая борода придаетъ ему много красы, руки его блы и нжны, костюмъ щеголеватъ и сшитъ очень ловко, точно для маскарада. Предъ нимъ большой почтовой листъ, на которомъ начато письмо въ Москву — корреспонденція для одной московской газеты.
Въ окошко дуетъ осенній втеръ. На улиц раздаются блеяніе овецъ и крики ребятишекъ, которые дразнятъ другъ друга: ‘Сизая ворона!’ — ‘богомазъ!’ — ‘Баба!’ — ‘Сидитъ баба на кочк, оскалила зубочки’!
Славянофилъ прислушался и продолжалъ писать: ‘около меня крики ребятишекъ этого грядущаго поколнія, которое должно возрости на вол, свободнымъ отъ всякаго гнета, и показать во всемъ величіи, со всею грандіозностью, мощь и силу русской натуры. Сколько мткости, въ тхъ прозвищахъ, которыми угощаютъ мальчики другъ друга, сколько поэзіи въ этомъ лепет, возростающаго поколнія,— и непремнная въ быт русскаго люда ‘псенность’, если такъ можно выразиться, неудержимымъ потокомъ прорывается даже тутъ, среди уличнаго ребячьяго крика: одинъ мальчикъ называетъ другого ‘бабой’ и распваетъ: ‘сидятъ баба на кочк, оскалила зубочки’… Я много говорилъ съ этими ребятишками, но — увы! они не врили моей красной рубашк, моей поддевк, моей бород, они знали, что передъ ними ‘баринъ’ — и разговаривали недоврчиво, робко, не высказывались, не хотли передать мн ни своихъ сказонъ, ни своихъ загадокъ и прибаутокъ. Подслушалъ я, что они прозвали меня ‘жидконогимъ’, и хозяинъ мой, угрюмый, солидный мужикъ, съ которымъ я впрочемъ сблизился, далъ своему сынишк треску за такое прозвище… Да, между нами и народомъ, нашимъ добрымъ, умнымъ народомъ, лежитъ пропасть, черезъ которую еще не перекинутъ мостъ. И когда онъ будетъ перекинутъ?.. Много ли насъ трудящихся надъ постройкой этого моста? Горсть, небольшая горсть, тогда какъ тутъ нужны напряженныя усилія тысячи, двухъ тысячь, больше — десяти тысячъ людей. Я познакомлю васъ съ семействомъ, въ которомъ я поселился и съ котораго началъ мое сближеніе съ народомъ. Сближеніе съ народомъ! великое слово! честь тому, кто первый вымолвилъ это слово!.. Но я удаляюсь отъ предмета моей рчи. Въ этомъ семейств два хозяина: Семенъ Прохоровъ — старшой, мужикъ угрюмый, неговорливый, съ острой головой и густыми бровями,— онъ, но видимому, неповоротливъ и лнивъ, но работаетъ, какъ волъ: я видлъ его за работой — и удивился, мы съ нимъ долго были на церемоніяхъ, его угрюмая натура не поддавалась долго, и много усилій надо было употребить, чтобы вызвать его къ сближенію, мн кажется, что онъ сталъ разговорчиве со мной только съ того времени, какъ узналъ, что я по грамот отдаю имъ всю землю, которою они владли, хотя земли у нихъ слишкомъ много. Жена его — небольшая, умная, юла-баба, съ сильнымъ вліяніемъ въ семь,— ее зовутъ Агаья, — она все видитъ, все примчаетъ и все на усъ мотаетъ. Второй хозяинъ — меньшакъ едоръ, здоровякъ съ пудовыми кулаками, съ кудрями, большой балагуръ, хотя, кажется, простоватъ, — ему лтъ 20 съ небольшимъ, а онъ ужъ года три женатъ и скроменъ, наивенъ, какъ двушка. Жена его прелестная бабенка, Дуня, съ такими нжными, тонкими чертами лица, что хоть бы барын природной, — здоровая, веселая, и съ мужемъ, какъ голубка съ голубемъ. Надо вамъ сказать, что Дудкино — глухой край, и обитатели его совершенные невжды относительно всего остальнаго благо свта, кром околодка, особенно молодыя бабы, которыя не бываютъ нигд далше церкви. Здсь даже вино мало въ ходу, у моихъ хозяевъ оно бываетъ только два раза въ годъ — въ какіе-то праздники, едоръ его и въ ротъ набиралъ. У Семена сынишка — мальчуганъ бойкій, долгоносый и великій охотникъ до сахару: чаекъ здсь попиваютъ попраздникамъ. Съ едоромъ я хожу на охоту, слушаю его балагурство и вообще сблизился окончательно.
— ‘На сей разъ будетъ!’ — воскликнулъ славянофилъ, бросая перо и тяжко вздыхая: ‘даже усталъ, разомъ отмахалъ круглый почтовый листъ! Пошибъ (на язык бусурманской Европы эскизъ) выйдетъ недуренъ…. Надо вотъ названіе придумать’…. Онъ пробжалъ на-скоро все написанное, и вдругъ, осненный блестящей мыслью, сдлалъ заголовокъ: ‘Опытъ сближенія съ народомъ (Письмо къ И. С. А.)’ Потомъ ему сильно захотлось видть свою подпись подъ эскизомъ, но эскизъ былъ не конченъ и фамилію подписывать не приходилось, а потому нашъ славянофилъ сталъ разводить на особомъ лист на вс манеры: Хмлевъ, Хмлевъ, и разъ пятьдесятъ — Хмлевъ. Начало эскиза, написанное г. Хмлевымъ и читателю извстное, содержало въ себ факты не лживые: дйствительно, онъ поселился въ мирной, довольной, зажиточной крестьянской семь, въ которой царствовала тишь да гладь, мужики не пьянствовали и не били бабъ, въ печи часто щи съ говядиной варились, по праздникамъ киплъ пузатый самоваръ, дйствительно, хозяинъ его, угрюмый Семенъ, оттаскалъ своего сынишку за прозвище ‘жидконогій’, данное барину ребятишками, дйствительно, самъ Хмлевъ сильно хлопоталъ о сближеніи съ народомъ и даже старался говорить народнымъ языкомъ. Сближеніе это состояло въ томъ, что Хмлевъ заводилъ солидный разговоръ съ Семеномъ, заходя къ нему въ избу, или выслушивалъ бывальщины едора, бродя съ ружьемъ, или шутилъ съ бабами.
— Какъ нон сборъ будетъ, все ведро да ведро стоитъ, — хоша бы маненько дождичкомъ землицу смочило… говорилъ онъ, обращаясь къ Семену.
— Не мшало бы дождичка-то… отвчалъ этотъ.
— Вотъ, бабоньки, богу молитесь, чтобы дождичка послалъ…
— Что мы за богомолки,— отвчала старшая хозяйка,— молиться, такъ молиться всмъ…
— Мужикамъ-то некогда, вамъ слободне.
— Да, какъ не свободне, — вотъ жала день-то денской, вс рученьки намозолила… заговорила и молодуха.
— Эка нженка,— ничего, пройдетъ…
— Она у меня вдь барыня, батюшка,— вмшался едоръ, ласково глядя на жену: ручки-то бережетъ,— надо вотъ ей перчаточки завести, какъ ты-то носишь, такія.
— Смйся, зубоскалъ этакой, я вотъ тебя!… Молодка хлопнула мужа по спин и засмялась, тотъ схватилъ ее за руки.
— Ну, перестаньте вы, неугомонные!— заговорилъ Семенъ.
— Дай имъ потшиться-то, не мшай.
— Что за баловство, — страмота эдакая, — лягутъ спать, такъ натшатся. Безстыдники эдакіе!… сердился Семенъ.
— Экой ты какой монахъ!— подшучивалъ Хмлевъ.
— И впрямь — монахъ, — самъ-отъ вкъ изжилъ, все въ землю смотрлъ и другимъ побаловаться не даетъ,— прямой монахъ, — не будетъ теб и имени другаго, какъ монахъ!— шутила жена.
Бабы додразнили таки мужика до того, что онъ, разсвирпвъ совсмъ, одной зуботычину далъ, другую за двери вышвырнулъ: дивились, что сталось съ мужикомъ, никогда онъ такъ жены не изобижалъ, никогда такъ не ругался, какъ въ этотъ разъ.
Съ этого дня въ изб каждый день ругань продолжалась, всему причиной былъ ‘монахъ’. Характеръ Семена вовсе перемнился: онъ сталъ раздражителенъ, придирчивъ, золъ и еще ужасне смотрлъ изъ подлобья, Агаья, баба упрямая — уступить не хотла, чуть случай представился, и пошелъ ‘монахъ’ на сцену, и расходился Семенъ.
— Что, едоръ, на охотку не сходишь ли? говоритъ Хмлевъ.
— Для чего не сходить… отвчаетъ едоръ.
— Выпьемъ водочки, перекусимъ, да и пойдемъ.
— Выпей, батюшка.
— А ты?
— Мы не привышны къ этому, хмльнымъ не зашибаемся.
— Напрасно, много не надо, а рюмочку можно и должно,— вино веселитъ сердце человка, и въ писаніи такъ сказано. На-ка, хлебни!
— Ни-ни. Почто начинать…
— Полно, баба ты, что ли, — пей на добро… настаивалъ Хмлевъ.
— Нтъ, не хочу.
— Ну, для меня выпей. Рабочему человку нельзя безъ вмна, только мру надо знать. Пей, да бывальщину разскажи, а я сбираться стану. Пей же!
— Что въ самомъ дл за диковинка, испробуемъ…
— Ты разомъ, однимъ глоткомъ.
едоръ хлебнулъ и поморщился:
— Ухъ, какъ обожгло, знатно!..
— Еще хвати: первая-то рюмка коломъ, а вторая соколомъ.
— Не много ли будетъ для первинокъ-то?.. сказалъ едоръ, но выпилъ еще. Онъ весь раскраснлся, глаза задорились. Дв чарки видимо зашумли въ голов: онъ длалъ уморительныя гримасы, обходился съ Хмлевымъ за панибрата и смшилъ барина до слезъ… Бывальщины его на этотъ разъ были особенно забавны, хотя языкъ разскащика заплетался.
Хмлевъ хохоталъ до-сыта.
Дв недли прожилъ онъ въ Дудкин, стараясь сблизиться съ народомъ — и до сихъ поръ скучалъ мало, хотя со дня на день ему видимо надодали разговоры съ Семеномъ, и бывальщины едора. Съ этого времени интересъ сближенія поддерживался удовольствіемъ подпоить едора, которому видимо направилось зелено-вино и позабавиться его пьяными балясами. Хмлевъ не замчалъ раздора, поселившагося въ семь, а между тмъ раздоръ возросталъ и отношенія между членами семьи значительно измнились.
Надоли и новые интересы, а очеркъ былъ не конченъ и срокъ, заданный для сближенія съ народомъ, не миновался. Разъ, около полудня, когда вся семья была на работ, кром обряжухи — Дуни, Хмлеву стало нестерпимо скучно, хотя онъ и не хотлъ въ этомъ сознаться самъ себ. Принялся было онъ за продолженіе очерка: ‘складъ русской семьи, его обычаи…’ нтъ, ничего не лзетъ изъ головы, чортъ его знаетъ, какой онъ тамъ этотъ складъ… Вотъ Дуня самоваръ принесла и поставила на столъ: отъ скуки нашъ славянофилъ запоемъ дулъ чай.
— Дуня, иди-ка сюда, попей чайку со мной, что-то скучно…
— Чего вамъ скучать-то, вы баре…
— Эка ты, Дуня, скучно, вотъ одинъ одинешенекъ вкъ изживаю, какъ былиночка въ чистомъ пол, шатаюсь…
— Для чего хозяйку не возьмете?
— Все не нравятся мн барышни-то наши. Кабы вотъ такая подобна, какъ ты, ну ничего бы.
— Гд ужъ намъ, бабамъ деревенскимъ, съ барышнямъ равняться. У насъ и лице-то все отъ солнышка сгорло.
— Садись-ка сюда, дай хоть рядкомъ съ тобой посидть,— вдь иы раскрасавица…
Хмлевъ усадилъ ее подл себя.
— Эка славная баба! Не едора бы теб любить… Можно тебя поцловать?
— Полноте, баринъ, что за поцлуи, непривычны мы къ этому. Наши двки съ парнями все щипкомъ, да рывкомъ.
— Ну, такъ и я тебя щипкомъ, говорилъ Хмлевъ, трепля ее по щек и цлуя.
Дун все казалось, что баринъ шутитъ, но тутъ она вспыхнула и убжала.
Хмлева не шутя разобрало. Явился новый интересъ въ сближеніи съ народомъ. Охота кончилась, а порціи вина, отпускаемыя едору, увеличились, да этотъ и самъ взвелъ штофикъ. Семенъ скоро замтилъ, что меньшакъ сталъ винцомъ зашибаться.
— Смотри ты, едюха, брось, а не то я теб ребра переломаю…
— Поди ты къ лекарю, монахъ!
— Поругайся еще. берегись, пока зубы цлы.
— Самъ берегись.
— Ахъ, ты пьяница, подлая твоя рожа!
— Ну, проваливай, проваливай, я заразъ барину пожалуюсь.
Семенъ призатихъ: барина сердить не хотлось,— добръ больно и землю всю по грамот отдастъ — не то, что въ Осташков. Длать нечего, приходилось отваливать, да срывать злость на жен, или на сынишк. Жена не уступала — и за себя, и за сына умла постоять. И затвалась кутерьма.
Хмлевъ только и дожидался, когда вс на работу уйдутъ, останется одна обряжуха. Задумчива и грустна стала Дуня: барскія ласки, барскія сладкія рчи, барскіе нжные поцлуи такъ и мерещились ей, — совсмъ не то, что грубая и жесткая ласка мужика… Съ нетерпніемъ дожидалась и она, когда останется въ изб вдвоемъ съ бариномъ…
Такъ тянулось дло съ недлю, пока Хмлевъ опять не соскучился. Больше интересовъ не предвидлось, итакъ, надливъ крестъянъ двойнымъ количествомъ звмли, славянофилъ веллъ заложить лопшдей въ тарантасъ и сталъ сбираться. Вся деревня провожала его. Когда тарантасъ исчезъ между кустами, которые тянулись до обимъ сторонамъ дороги, крестьяне разошлись по домамъ: добрый былъ баринъ, ласковый, а все безъ него какъ-то лучше, легче живется, все бльмомъ на глазахъ торчалъ. Только Дуня долго сидла на взъзд и тихонько вытирала передникомъ свои красивые глаза.
Все по старому осталось въ Дудкин: т же покривившіяся избы, та же рчка съ каменистымъ дномъ, та же земля у мужиковъ, только въ изб Семена Прохорова все вверхъ дномъ перевернулось. Угрюме смотритъ изъ подлобья Семенъ и люто посматриваетъ на жену, которая все подсмивается надъ нимъ, и начинается у мужа съ женой перебранка, переходитъ она и въ потасовку, а подвернись Семену подъ руку сынишка, и ему вихры натеребить. Съ утра хлебнулъ едоръ и ходитъ на весел, распвая: ‘Хороша наша камланья, кто не хвалитъ, тотъ каналья’, къ вечеру онъ ужь вовсе лыка не вяжетъ — и ничего не распваетъ: слава Богу, что во хмлю смиренъ, жены не обижаетъ. А Дуня ходитъ, какъ въ воду опущенная, словно сглазилъ ее кто нибудь: все-то ей противно въ изб, мерещатся нжныя барскія ласки, сладкія барскія рчи, крпкіе барскіе поцлуи…
Но не пора ли и намъ въ городъ, мы что-то слишкомъ зажились въ деревн…

VI.
ЗМЙ ГОРЫНЫЧЪ И ЕГО ЕДИНОБОРСТВО СЪ НАШИМЪ БСОМЪ.

— Не торопитесь, господа, все будетъ. Мы вдь единоврцы: я самъ либералъ, самъ за свободу и права человчества стою. Я съ Громекой былъ коротко знакомъ. Но къ чему горячиться?! Я и Громову говорилъ, прямо въ глаза, когда онъ эту исторію съ Ржевусскимъ поднялъ: ‘вы неправы, мой милый, неправы и неправы! Говорю вамъ: ‘вы горячитесь…’
— Помилуйте, Евгеній Николаичъ, какъ же онъ неправъ былъ: Ржевусскій возставалъ противъ гласности, противъ обличенія…
— Позвольте, Иванъ Владимірычъ, вы знали Ржевусскаго?..
— Нтъ…
— А я зналъ.
Такой постоянный разговоръ происходилъ между двумя, вновь пріхавшими, лицами: юнымъ бюрократомъ Веселкинымъ, чиновникомъ и любимцемъ губернатора, и новымъ полковникомъ, замнившимъ знакомаго намъ Дурмана. Полковникъ на первый взглядъ поражалъ необычайной толщиной, которая показалась странной даже у насъ, при обиліи толстыхъ людей. Выраженіе лица имлъ онъ добродушное, нсколько пылкое, если такъ можно выразиться, потому что большіе ‘воспаленные’ очи его, казалось, хотли выскочить изъ впадинъ, голосъ — глухой, но выразительный и громкій, манеру имлъ онъ важную, исполненную достоинства, говорилъ красно и вкрадчиво. Вообще казался человкомъ съ достоинствомъ, но добродушпымъ, простымъ и милымъ малымъ. Безцвтная, маленькая и глупенькая фигурка Дурмана быстро исчезла изъ памяти обывателей, замнившись такимъ тучнымъ и презентабельнымъ субъектомъ. Но М-me Мейеръ получила о новомъ полковник такую всть изъ Петербурга — отъ лица весьма достовреннаго и весьма значительнаго: ‘онъ дескать человкъ очень тонкій, не смотря на свою толщину‘. Наша сановница, памятуя каламбуръ значительнаго лица, при взгляд на новаго полковника, тотчасъ-же дала ему кличку по шерсти: Змй Горынычъ. Мы считаемъ удобнымъ сохранить эту кличку за новопрізжимъ полковникомъ.
Извстно, что страшные тропическіе зми обладаютъ особеннымъ свойствомъ — своимъ взоромъ привлекать животныхъ, долженствующихъ сдлаться ихъ жертвою. Этимъ свойствомъ обладалъ нашъ Змй Горынычъ. Популярность его быстро возростала во всхъ кружкахъ, онъ завладлъ общимъ довріемъ на столько, на сколько это нужно было, чтобы познакомиться основательно съ положеніемъ длъ. Незамтнымъ образомъ онъ явился въ роли посредника между партіями, враждующими между собой. Вс настоящіе и будущіе, старые и молодые генералы прізжали къ Змю Горынычу порознь за совтами и наставленіями, и каждый возвращался домой совершенно довольнымъ.
Если правду говорить, то въ Зм Горыныч было то великое преимущество передъ всми этимилицами, что онъ быль всхъ въ умне.
Лучшимъ другомъ и помощникомъ Змя Горыпыча сдлался генералъ Г—въ: они сошлись и сблизились, они поняли и оцнили другъ друга. Змй Горынычъ духомъ выгналъ изъ генерала, такъ сказать выкурилъ,— бса, сильно приволакивавшагося за Г—вымъ и уже напустившаго на этого достойнаго мужа своего бсовскаго тумана. Случайно, занявъ мсто весьма видное и почтенное по выборамъ дворянскимъ, Г—въ начиналъ было трунить надъ своими предшественниками, которые, какъ онъ справедливо замчалъ, только небо коптили и въ этой должности цнили и соблюдали только титулъ: ‘ваше превосходительство’, онъ начиналъ трунить и надъ разными заведенными изъ поконъ вка порядками, вообще обнаруживалъ стремленіе къ отрицанію, онъ покровительственно отзывался о молодежи, о грядущемъ поколніи и все намревался собрать около себя кружокъ развитой молодежи. Словомъ, бсовскія навождевія носились надъ его головой и осняли уже его мозги. Вліяніе Змя Горыныча вдругъ открыло очи заблуждавшемуся мужу, стоявшему на краю пропасти. Отчасти открытію очей его способствовало враждебное чувство къ Мейерамъ. А какъ такое же чувство скоро возникло къ этимъ прогрессистамъ и въ Зм Горыныч, то сближеніе между полковникомъ и генераломъ произошло очень скоро. Въ Г—в враждебное чувство возникло сперва просто изъ зависти и тщеславія, что вотъ дескать, куда бы онъ ни сунулся въ губернскомъ мір, всюду ему Мейеръ поперегъ дороги стоитъ, всюду онъ предупрежденъ, перегнанъ и остается на второмъ план. Вздумалъ онъ съ молодежью сблизиться — куда ему за Мейеромъ гнаться, вздумалъ либеральничать,— слабо и блдно выходитъ въ сравненіи съ Мейеромъ, вздумалъ проектами и преобразованіями заняться, и тутъ столкнулся съ Мейеромъ, который, какъ извстно читателю, любилъ то и другое до страсти, на счетъ благотворительности хотлъ прогуляться, но въ дом Мейера уже состоялась благотворительная община и выросла, какъ грибъ, передъ носомъ Г—ва. Везд отставалъ генералъ и все пуще злобствовалъ противъ Мейеровъ. Змй же Горынычъ преимущественно озлобился противъ М-me Мейеръ: онъ терпть не могъ всякаго умнаго человка, который своимъ умомъ ослаблялъ его собственную силу, его значеніе.
Такъ-то и скрпился ихъ союзъ.
— Помилуйте, Николай Степанычъ, трактовалъ Змй Горынычъ, постивъ генерала Г—ва утромъ: нашли кому сочувствовать, мальчишкамъ, выскочкамъ!
— Но… заикнулся было Г—въ.
— Да нтъ, лучше не говорите, Николай Степанычъ,— это гнздо надо искоренить, вс эти коммуны, эти ассоціаціи надо расшевелить. Я за порядокъ голову готовъ положить, и сдлаю свое дло, сдлаю таки, — выкурю эту бсовщину проклятую…
— Я думаю…
— Вы не знаете, Николай Степанычъ, что и знаю… Но вы тоже, вроятно, слышали, что у М-me Мейеръ творится? въ дом вице-губернатора-то?!
Г—ва всего даже передернуло при воспоминаніи о Мейер.
— Да, проворчалъ онъ,— этотъ Мейеръ — просто выскочка, а жена его — совершенный дьяволъ…
— Именно дьяволъ. Кто у ней первый гость — Бгуновъ, мальчишка, говорунъ, у котораго голова, чортъ знаетъ, какими ужасами набита: у ней онъ завтракаетъ, у ней онъ обдаетъ, у ней вечера просиживаетъ, книжки ей таскаетъ, дочку учитъ, она ему уроки у знакомыхъ доставляетъ, безъ нея онъ на антоніевской пищ сидлъ бы, почувствовалъ бы, каково одному на чужбин, безъ родныхъ и друзей, маяться. Она его приголубила,— ну, мальчишка и держится, поди, всякихъ глупыхъ фанаберій.
— Онъ, кажется, такой скромный молодой человкъ…
— Николай Степанычъ! въ тихомъ-то омут черти водятся. Я его хорошо знаю. Я съ нимъ нарочно сблизился, — онъ-съ позволяетъ себ говорить обо всемъ, не разбирая ни лицъ, ни чиновъ, ни заслугъ, — обо всемъ, и обо всхъ разсуждаетъ, да еще какъ! мальчишка лтъ двадцати трехъ — и никакой скромности, ни малйшаго почтенія къ старшимъ. Это вдь не порядокъ. Этакими-то занозами порядокъ и нарушается.. Я все досконально провдалъ — что онъ, и какъ онъ, и гд онъ бываетъ, и кто у него бываетъ…
— Можетъ быть, такъ, для препровожденія времени…
— Какое тутъ препровожденіе времени, — въ карты-бы сли играть — что-ли, или другое что нибудь придумали, — а то просто толкуютъ… нтъ! тутъ дло нечисто! штуки!.. А то, что еще: семинаристы да гимназисты къ нему за книгами гоняются. Кутейники-то! тоже чтеніемъ занимаются! Я и тамъ понавдался: кружки тоже, чтеніе, толки, проекты какіе то… Вотъ куда ведутъ, вотъ куда направлены вс эти благотворенія, затянныя М-me Мейеръ…
Г—ва опять передернуло.
— Всю эту дурь, продолжалъ Змй Горынычъ, изъ молокососовъ палками-бы надо выколотить, а тутъ, по милости этого дьявола, прости Господи,— вошло въ моду какое-то глупое сочувствіе.
— Я согласенъ съ вами. Мн съ перваго раза не понравились эти толки: молодежь, да молодежь, учащаяся молодежь, благотворенія разныя, лекціи, книги,— все это не по старому, не по нашему,
— Не въ порядк вещей-съ. У насъ все порядкомъ держится, и мы должны пуще всего за порядокъ держаться.
— Да, да,— это врно.
— Вдь, что выдумали: въ молодомъ поколніи наши вс надежды,— оно намъ свту дастъ, — труженики науки, люди со свжими силами, — надо вытянуть эту молодежь въ наше общество, сблизиться съ ней… На кой чортъ все это? Мы-то что-же? Служили, служили, а теперь будемъ у молокососовъ всякихъ заискивать: просвтите, дескать, насъ!— на изнанку свтъ хотимъ выворотить…. тьфу!..
— Чепуха, отчаянная чепуха!
— А вся-то эта молодежь, какъ я досконально съ ней познакомился,— надо было познакомиться, вс уши ей прожужжали,— фантазеры какіе-то нелпые, мечтатели вздорные. Дай имъ волю — они все вверхъ дномъ поставятъ. Натурально, зазнались, — и глупятъ….
— Просто съ ума посходили. Колобродинъ Иванъ Николаичъ на старости и тотъ — что ни слово — на молодежь сворачиваетъ. Откуда этотъ дурацкій либерализмъ въ нашъ-то дворянскій кругъ захалъ!
— Вотъ подите-съ.
— Отвратительно, возмутительно!
— Прежде всего надо, я думаю, за Мейеровъ приняться: тутъ притонъ всего зла.
— Непремнно-съ, Николай Степанычъ.
— Я приготовилъ кое-что…
— Угощеньице для Мейера?— прекрасно… Позвольте полюбопытствовать? Я съ своей стороны пособлю, сколько могу…
— Я хотлъ васъ просить объ этомъ.
Г—въ былъ очень доволенъ и спшилъ подлиться радостью съ Ласточкиныхъ, какъ съ лучшимъ другомъ своимъ, Ласточкинъ все зналъ и вдалъ до мелчайшихъ подробностей еще ране, но выслушалъ его разсказъ отъ начала до конца, какъ совершенную новость. Таково было положеніе длъ года три спустя посл перваго появленія бса на нашей почв: Змй Горынычъ ему бдой грозилъ, бсъ видлъ это, но не спшилъ поджимать хвостъ: а впрочемъ кто разберетъ, къ чему клонилъ этотъ проклятый бсъ свою лукавую работу.
Шла тайная, подземная работа, но ршительнаго разрыва, явнаго, гласнаго еще не послдовало. До Мейера доходили слухи объ этой тайной работ, прислана была ему даже копія съ одной бумажки, поступившей на него, но онъ, какъ подобаетъ истому прогрессисту, геройствовалъ, смялся, говорилъ драматическіе монологи въ высоко благородномъ стил и вообще не хотлъ поддаваться внушеніямъ здраваго смысла, ибо бсовщина пробрала его до мозга костей. Въ гостиной М-me Мейеръ собирались вс наши тузы, не обнаруживая или стараясь не обнаруживать никакого непріязненнаго чувства другъ къ другу: являлся генералъ Ясинскій со своимъ неизмннымъ ‘я полагалъ бы,’ являлся Змй Горынычъ съ воспаленными взорами и торжественной рчью, являлся Тугоуховъ съ унтеръ-офицерской физіономіей, являлся Безпардонный, старый селадонъ, являлся маститый свтскій человкъ александровскихъ временъ, являлся Г—въ съ разсужденіями, взятыми на прокатъ у Ласточкина, являлся князь Лебедкин — сороколтній шалунъ, смирившійся подъ вліяніемъ M-me Мейеръ, являлся прізжій Доломалъ съ готовой глупостью на устахъ. Правда, что взоры Г—ва, встрчаясь со взорами Мейера, выражали съ его стороны непреодолимое желаніе — състь врага жильемъ, но ршительнаго разрыва долго не происходило. Онъ явился нежданно, негаданно, и вотъ какимъ образомъ.
Между Ясинскимъ и Г—вымъ приключилась нкая размолвка, одна изъ тхъ, которыя совершенно характеризуются поговоркой: ‘милыя бранятся, только тшатся’. Мейеръ въ порыв, не то рыцарскихъ чувствъ, не то прогрессивныхъ тенденцій, отправился къ Г—ву. Сперва разговоръ шелъ мирно, но Г—ва сильно порывало затять крупный разговоръ.
— Да что вы не въ свое дло вмшиваетесь?— сказалъ онъ.
— Какъ не въ свое? Разв вы не можете понятъ, что я добиваюсь только того, чтобы вы не называли благо чернымъ, а чернаго блымъ…
— Кто же это далъ вамъ право учить меня: хочу называю блымъ, хочу называю чорнымъ, — никому отчета не даю и васъ спрашиваться не намренъ…
— Такая невжественная выходка заставляетъ меня, Николай Степанычъ, удаляться…
— Невжественная выходка! Г—въ покраснлъ отъ волненія и хватилъ кулакомъ по столу. Я васъ за такую дерзкую выходку…
Но Мейеръ уже былъ въ другой комнат, а на бшеный крикъ Г—ва, откуда ни возьмись, выскочила его жена — полная, смуглая барыня съ усиками:
— Другъ мой, успокойся,— теб вредно…
Разрывъ произошелъ окончательный и немедленно отозвался во всемъ обществ.
Къ этому-же времени относится полное, откровенное обнаруженіе сего Змя во всей его крас и сил. До сихъ поръ онъ казался на столько ручнымъ, что вызывалъ отъ многихъ довріе, котораго онъ такъ добивался. Теперь, избравъ себ опредленное положеніе въ губернской сред и достаточно ознакомившись съ губернской тактикой, не считалъ нужнымъ продолжать быть ручнымъ. Юный бюрократъ и фаворитъ Ясинскаго, Веселкинъ первый завелъ рчь о томъ, что при появленіи въ комнат Евгенія Николаевича всего лучше молчать содержаніемъ.
Конечно, со стороны Веселкина это было ничто иное, какъ навожденіе того же бса, нашего знакомца, и скоро ему пришлось проклинать свои тогдашнія ‘вольности’ (какъ выражаются у насъ).
Вс эти ‘вольности’ скоро достигли до ушей Змя Горыныча, и Веселкинъ сдлался предметомъ ненависти полковника вдвойн: какъ человкъ, подрывающій кредитъ его въ обществ, и какъ фаворитъ губернатора.
По городу разнеслась ужасная для иныхъ, радостная для другихъ всть: Мейеръ причисленъ къ министерству — ‘по боку, значитъ’, какъ выражаются наши бюрократы.
Въ колокола не звонили, никакого высокоторжественнаго дня не было и никакихъ визитовъ парадныхъ не полагалось,— а въ город произошло необычайное движеніе: одни радость разносили по знакомымъ, другіе стованіемъ хотли подлиться, третьи считали необходимымъ посовщаться, какъ, что и почему, четвертые торопились поразвдать кое-что, неизвстное имъ, пятые ршились до секрету поразсказать кое-что, частые имъ извстное, частью сочиненное на досуг. Экипажи разъзжали, пшеходы сновали, встрчались, шептались и расходились. ‘За что? Можетъ-ли быть? Какъ это случилось?’ удивлялись люди добродушные и незнакомые съ политикой, люди простые, темные.— ‘За присутственныя мста, значитъ!’ — говорили люди, боявшіеся даже вспомнить о постройк присутственныхъ мстъ. ‘Съ губернаторомъ не сошелся,— ну, и слетлъ!’ толковали люди съ административной точкой зрнія и пропитанные принципомъ субординаціи.
— ‘Съ дворянствомъ не поладилъ!’ — размышляли люди, видящіе всю суть дла въ дворянств и дворянскихъ вопросахъ.
— ‘Хорошій, добрый человкъ, — такъ злоди и подкопались!’ ршили лица, облагодтельствованные Мейеромъ.— ‘Это штуки Николая Степаныча, да Змя Горыныча!’ — смекнули т, которые были хорошо знакомы съ политикой.— ‘Долиберальничался!’ — молвила молодежь, но она еще не знала, не видла, до чего другіе долиберальничаются, домелютъ и на кого падетъ всею тяжестью это развлеченіе, это стуканье въ пустыя бочки!
У подъзда Мейеровской квартиры стояли ряды экипажей, въ дом его не исчезали постители. Мейеръ горячился и, отчаянно заикаясь, твердилъ съ выраженіемъ негодованія на лиц: ‘со мной сдлали интригу: всю грязь, какую могли выкопать, собрали и вылили мн на голову!’
— Это ужасно! несовременно!— шамкалъ Колобродинъ: мы не допустимъ этого, — нын не т времена, — такія дла не могутъ скрываться во мрак, — он должны быть обличены, выведены на свтъ божій! неужели и тутъ у насъ не хватитъ ниціативы (онъ все еще не могъ справиться съ иниціативой)?
— Все общество должно возстать противъ этого… вмшался князь Лебедкинъ.
— На кого молодежь наша останется…
— Да, это былъ ея единственный пріютъ. Только здсь она могла дышать свободно, не опасаясь…
— Анна Петровна, врите-ли, какъ я услыхала объ этомъ, — я чуть не выкинула,— такъ это меня поразило, — хорошо, что мужъ вошелъ, а то со мной богъ знаетъ что могло сдлаться,— вдь я послднее время хожу… говорила М-me Кингъ, утирая платкомъ свои очи.
— А я совсмъ было умерла, поспшила не отстать отъ пріятельницы М-me Моськина: упала безъ чувствъ — такъ сама и ршила, что умерла,— насилу очувствовалась!
— Бдные-то, бдные, что скажутъ…
— Ревутъ, ревма — ревутъ! торопливо и вдохновенно зафантазировала М-me Моськина: я сейчасъ на улиц видла — идетъ цлая толпа — и вс ревутъ, голосятъ на весь городъ..— Что такое?— Какже, говорятъ, наша благодтельница-то удетъ, на кого она насъ покинетъ?.. Просто ужасъ, у меня слезы такъ въ три ручья и хлынули!
Длинная фигура и фельдфебельская физіономія Тугоухова выражала необычайный азартъ, и проекты отмщенія — одинъ другаго нелпе — появлялись изъ устъ сего долговязаго мужа.
— Пошлемъ телеграмму отъ лица всего дворянства, что не можемъ оставаться безъ Ивана Иваныча…
— Да телеграфъ-то не устроенъ, вмшался князь Лебедкинъ.
— Ахъ, чортъ возьми — я и забылъ. Ну, депутацію отправимъ, чрезвычайное собраніе устроимъ.
— Да на чрезвычайное-то собраніе надо еще разршеніе просить.
— Нтъ, ужь надо хать, Никита Павлычъ. Этого поправить нельзя. хать надо. Не клиномъ свтъ сошелся,— гд нибудь найдемъ благословенный уголокъ безъ Ослищевыхъ и безъ Змевъ Горынычей… сказала М-me Мейеръ.
— Ужасно, ужасно!— Тугоуховъ приходилъ въ отчаяніе и рвалъ на себ волосы:— какой нибудь Ослищевъ — да пойдетъ въ ходъ ваше названіе, Анна Петровна — напакостилъ, да еще отъ лица цлаго сословія, которое вврило ему… чортъ знаетъ что такое!.. Погоди же онъ: придутъ выборы — мы ему покажемъ. Теперь его партія посократится. Будетъ и на нашей улиц праздникъ…
Хотя въ монолог Тугоухова проглядывало его грубое, фельдфебельское тщеславіе, но слова его все-таки приходились по сердцу Мейерамъ, и оба оно благодарили его взглядами.
Вдругъ длинновязаго мужа сего оснила геніальная мысль: ‘вотъ случай, мелькнуло въ его голов,— усилить нашу партію,— выдвинуться: брату предводительское мсто, мн члена губернскаго присутствія,— я человкъ небогатый,— племянникамъ, сыновьямъ — всмъ надо будетъ теплыя мстечки устроить… Надо хлопотать!..’
— Какъ хотите, Иванъ Иванычъ, какъ хотите, Анна Петровна, а мы зададимъ вамъ прощальный обдъ,— дворянство не потерпитъ, не приметъ на себя того, что сдлано какимъ нибудь Ослищевымъ. Чиновники, купцы пристанутъ. Я буду самъ хлопотать и распоряжаться. Устроимъ обдъ, какого не бывало въ нашемъ город, въ современномъ дух — съ заявленіями: выскажемъ въ рчахъ все то добро, которое щедрою рукою изливали вы, Иванъ Иванычъ, и вы, Анна Петровна. И въ газетахъ опишемъ…
— Это ужъ ваше дло…
— Это до насъ не касается…
Такъ скромно отвчали униженные и оскорбленье прогрессисты, но въ душ он давно ожидали этого, въ душ только мыслью о такой манифестаціи и утшали себя отъ нежданнаго, негаданнаго удара.
— Непремнно устроимъ. Сейчасъ-же ду хлопотать…
Онъ отправился хлопотать, и хлопоты его увнчались полнымъ успхомъ, который впрочемъ цликомъ долженъ быть приписанъ вовсе не Тугоухову, а все тому-же нашему знакомцу бсу: это была послдняя его шутка,— бсъ не хотлъ даже отступить передъ врагомъ — и такимъ страшнымъ врагомъ, каковъ былъ Змй Горынычъ, безъ штуки, не пустивши на послдовъ пыли въ глаза.
Какъ ни хлопотали Г—въ и Змй Горынычъ — и залы то дворянскаго собранія не давали, и генерала-то Ясинскаго напугали до разстройства желудка, — ничто не помогло, ничего не удалось имъ подлать.
— Чортъ возьми, — скрежеталъ Г—въ, сидя въ кругу пріятелей: овацію! рукоплесканія! тріумфъ какой-то! И кому же!..
— Ничего, Николай Степанычъ мы свое взяли, — выкурили эту язву… утшалъ его Змй Горынычъ.
— Да, какже не ничего! что теперь выборы скажутъ! Конечно, я не искалъ этого мста,— мн что: я у себя въ Тролчин королемъ жилъ, королемъ и буду жить. Но знаете, посл всего этого, бывши разъ удостоенъ, и афронтъ… это, это… самолюбіе наконецъ….
— Признаться, а не предполагалъ, чтобы здшнее дворянство. Вс точно блены обълись…
Видно было, что и Змй Горынычъ смущался приготовляемой въ честь Мейера оваціей.
Обдъ состоялся въ клуб. Ужъ съзжалась, съзжались экипажи, ужъ тащились, тащились пшеходы. Дйствительно, такого обда не бывало у насъ — ни раньше, ни посл. Обдали скромно, благопристойно и плотно.
Вотъ поднимается длинновязая фигура Тугоухова, вотъ она поднялась — и уже видна всмъ присутствующимъ съ одного конца стола до другаго, вотъ открываются его уста, вотъ они открылись, и среди мертвой тишины раздался спичъ, твердо на-твердо вызубренный ораторомъ: Тугохуовъ говорилъ общія мста, не ссылаясь на факты, о сочувствіи общества къ виновнику торжества. Дло для почтеннаго оратора было новое, и потому онъ, видимо, ороблъ, струсилъ, голосъ его дрожалъ, очи блуждали, но все это очень шло къ содержанію спича и не портило дла. Въ город разсказывали о тхъ неимоврныхъ трудахъ, которые перетерплъ Тугоуховъ, сочиняя свой спичъ, а въ особенности затверживая его наизусть. Сколько газетъ и книгъ перебралъ онъ, отыскивая описанія торжественныхъ обдовъ, чтобы пріискать приличные образцы! Говорили, будто онъ, между прочимъ, напалъ на описаніе обда въ ‘Тысяч душъ’, да оттуда и попользовался лучшими мстами для своего перваго литературнаго произведенія. Говорили, будто онъ перевелъ стопу бумаги и дюжину перьевъ изгрызъ. Говорили, будто онъ наканун обда прочиталъ спичъ тысяча триста двадцать три раза, потомъ заставлялъ свою сестру Софію спрашивать его наизусть, какъ урокъ, а ложась спать, положилъ рукопись подъ подушку, памятуя съ дтства этотъ пріемъ, по увренію школьниковъ, весьма способствующій заучиванію уроковъ. Такъ говорила и ршили, что ‘спичъ, его сочиненіе, зубреніе и произнесеніе’ — самое великое и длинное дяніе изъ всхъ дяній этого длиннаго и великаго мужа… Однако, какъ подумаешь, сколько сплетенъ-то въ нашемъ город, даже такого человка, Тугоухова, и того не пощадили!
Мейеръ, взволнованный до глубины души, произнесъ рчь въ благодарственномъ род. Взявъ въ руки бокалъ, онъ обошелъ присутствующихъ и съ каждымъ облобызался, не разбирая ни чиновъ, ни лтъ: въ город опять-таки ршили, что это было самымъ прогрессивнйшимъ и трогательнйшимъ дяніемъ сего прогрессинаго и трогательнаго героя, такъ что посл такого дянія прогрессу не мшаетъ и назадъ поворотить.
Обдъ, дйствительго, былъ описанъ со всми подробностями и весьма краснорчиво только что пріхавшимъ юнымъ писателемъ — племянникомъ Тугоухова, который пыхтлъ часа четыре надъ листомъ бумаги, призывая на себя вдохновеніе, но юный литераторъ былъ крайне разобиженъ редакціей Петербургскихъ Вдомостей, сильно сократившей его трогательное описаніе и какъ разъ патетическія мста надъ которыми авторъ потть всего боле,— одинъ разъ даже блье перемнилъ.
Ослищеву грозили протестаціями.
Сторонники генерала спшили принять мры. Одинъ изъ нихъ, при пособіи Ласточкина, придумалъ весьма оригинальный пассажъ: онъ созвалъ къ себ человкъ семьдесятъ дворянъ на обдъ, а передъ самымъ обдомъ, когда уже распространилось благовоніе вкусныхъ яствъ, вынесъ листъ бумаги и произнесъ такую рчь.
‘Господа! Трехлтняя служба Николая Степаныча показала, какъ врно сдлань былъ нами выборъ. Вамъ извстно съ какой неутомимой дятельностью, съ какимъ благородствомъ, съ какимъ тактомъ несъ онъ свои трудныя обязанности! Заявимъ же ему нашу искреннюю благодарность на семъ лист! Пусть будетъ этотъ листъ вещественнымъ и слабымъ выраженіемъ того невещественнаго чувства признательности, которое согрваетъ нашу грудь!’ Гости пришли въ немалое смущеніе. ‘Что жъ это значитъ?’ шептались они. ‘Такъ вотъ за чмъ насъ собрали на эту кормежку!’ ‘Какъ бы улизнуть чортъ возьми!’ ‘Каковы штуки!’
— И на кой это чортъ?!
— Это выходитъ, повальный обыскъ, одобряется ли поведеніе Николая Степаныча! съострилъ кто-то. Но длать было нечего: составилось письменное одобреніе Г—ва, который могъ этимъ одобреніемъ заткнуть глотку всякому, сомнвавшемуся въ чистот и честности его поведенія. На лист изображалось заявленіе сочувствія и благодарности генералу отъ лица цлаго общества: подпись семидесяти лицъ придала этому смыслъ и силу.

——

Либералы посмялись, посмялись надъ ‘повальнымъ обыскомъ’, пошумли, пошумли, да и призамолкли: значитъ устали.
Въ заключеніе нашего повствованія, опуская изъ виду разныя подробности дальнйшей дятельности Змя изъ борьбы его съ нашимъ знакомцемъ — бсомъ, мы должны привести одну, ужь совершенно невроятную и потшную, легенду. Нкоторыя весьма значительныя и достоврныя лица разсказывали, что, возвращаясь поздно ночью, или врне — рано утромъ изъ клуба, они видли необычайную процессію: катилась по нашимъ улицамъ фантастическая колесница, въ эту колесницу былъ впряженъ бсъ прогресса, — а на колесниц возсдалъ, пыхтя и поводя воспаленными очами, самъ Змй Горынычъ съ преужаснйшимъ кнутомъ, — а бсъ улепетывалъ въ припрыжку, поджавъ свой хвостъ, опустивъ рога, и блеялъ онъ простымъ овечьимъ блеяніемъ… Колесница прокатилась отъ центра города къ архангельской застав: здсь бсъ, собравшись съ силами, оборвалъ постромки и помчался со всхъ ногъ къ городу Архангельску, а колесница поворотила обратно. Любопытно бы знать, добжалъ ли нашъ бсъ до города Архангельска, и если добжалъ, то какъ тамъ велъ себя, и чмъ кончились его архангельскія похожденія?
Такъ прекратилось бсовское навожденіе въ нашемъ город:
И нын все тихо и пусто кругомъ,
‘Не шепчутся листья съ гремучимъ ключемъ,
‘Напрасно пророка о тни онъ проситъ’ —
‘Его лишь песокъ раскаленный заноситъ,
‘Да коршунъ хохлатый, степной нелюдимъ,
‘Добычу терзаетъ и щиплетъ надъ нимъ…’

Н. Федоровичъ.

‘Русское Слово’, NoNo 6—7, 1864

Бунаков Николай Федорович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Проездом, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
  2. Петька-Счастливец, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1870
  3. Лето на хуторе, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1855
  4. Материалы к биографии Горгиса Катафалаки, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1929
  5. Джованни Эпископо, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1891
  6. При царе Сервии, Шаховская Людмила Дмитриевна, Год: 1901
  7. Петербургский случай, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1892
  8. Счастливая ошибка, Гончаров Иван Александрович, Год: 1839
Электронная библиотека