Беседы с И. А. Буниным, Зензинов Владимир Михайлович, Год: 1934

Время на прочтение: 6 минут(ы)
Серия ‘РУССКИЙ ПУТЬ’
И. А. Бунин: Pro et contra.
Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001

В. М. ЗЕНЗИНОВ

Беседы с И. А. Буниным

29.Х.1934

Сионские протоколы не могли иметь значения. Конечно, они могли создавать иллюзию оправдания для администрации, но ведь неверно, будто администрация организовывала погромы. Погромы совершал народ… Да вы видали ли погром? Я видел погром самый страшный в Одессе.
— В первые годы революции евреи свою роль сыграли. Особенно молодые евреи в чеке. Хотя с евреями и в чеке можно было разговаривать — например Северный в Одессе (это псевдоним, конечно). А вот вспоминаю я одного грузина. Мчался он в автомобиле, глазища — во! Лицо худое, как у архангела, вокруг головы красный башлык, в правой руке ружье, в левой наган. Я увидал, остановился среди улицы, рот разинул — что это? Ангел смерти? Фамилия его была Клименко — тоже псевдоним.
Слушает внимательно, но с неприятной улыбкой французскую речь в радио.
— Что это за язык!., (площадное ругательство. — В. З.) Какой-то развратный, упадочный. А раньше в нем много дикого было — все эти ‘уа’, ‘уа’ все это признаки дикости. Потом звуки эти отпали, но язык стал отвратный. Разве вы не слышите сами? Ну что это такое?., (площадное ругательство. — В. З.) Как говорит! Ну просто как б…! Что если я вам буду говорить: — ну, возьмите-е еще-е кусо-оче-ек, пожа-алуй-ста-а-а!… Нет, нет… И сколько фальши! Английский и немецкий языки тоже неприятны, но все же они естественнее. Русский язык гораздо проще, естественнее. Нет в нем фальши.
Неаполитанские песни в радио.
— Италию впервые в Венеции увидал. Почему-то на вокзале стал требовать разного вина.
Принесут бутылку, а я другого хочу попробовать, получше. Бутылок двадцать принесли. А я все говорю ‘ancora’. Весь стол заставили, бегают, обалдели совсем, ничего не понимают. Потом начали хохотать, как сумасшедшие.
— В Неаполе мы с Горьким совсем напились. Горький в меня тычет: — ессо… poeta russo…. Ну как его… vino… еще ancora… — По-итальянски ни черта не может сказать. Я тогда один две бутылки осадил. Итальянцы поют, на гитарах играют (показывает, как откидываются назад всем корпусом). Я танцевать пустился (заложил руку за затылок). Сколько народу собралось кругом. Смотрят, смеются, подпевают… Совсем пьяны были — и я и Горький.
— Да, было дело. А теперь что? Старик, старый мерин в лаврах…
И низко поник головой к столу.

31.Х.34

Я часто думал, Иван Алексеевич, что если бы Чехов прожил дольше, вы бы с ним крепко подружились? И. А. ответил не сразу, сначала задумался.
— Нет, не думаю. Очень мы с ним были разные люди. Правда. Чехов меня любил, всегда мне радовался. И мне он казался совсем непохожим на всех других писателей — ведь вы и представить себе не можете, какая все это была сволочь. Самая настоящая сволочь!
— Вы не забывайте, из какой среды Чехов вышел, можно сказать — выбился. Из настоящей мелко-мещанской, торговой. Человек он был сдержанный, застенчивый, даже стыдливый. Такой и вся его семья была — и мать его и Mania. Мне Маша сама рассказывала, как она к девочкам Толстого попала. Слышали они, что их отец Чехова-писателя хвалит. Позвали к себе Машу — познакомиться. А они такие — все слова произносят на все буквы: и на г, и на ж и т.д. Кроме того, любили в других подмечать дурное, было это в семье. И как брякнет одна из них о каком-то писателе: — ‘Ну, что это — ведь это настоящее г…’,— Маша так и шарахнулась. Потом уж привыкла, да и я ее приучил. Человек она была простой, здоровый — любила со мной смеяться. (Вера Николаевна шепотом: — ‘Ведь Марья Павловна влюблена была в Ивана Алексеевича…’.) А теперь она совсем с ума сошла, по-настоящему.
— А как, Иван Алексеевич, вы объясняете перелом, который в Чехове произошел — от юмористических рассказов к грусти, от беззаботного и жизнерадостного Чехова к сумрачному…
— Никакого особенного перелома в нем не было. Вот уж нельзя его назвать ни жизнерадостным, ни беззаботным — никогда таким не был. Что писал юмористические рассказы, по этому судить нельзя — это внешнее. Да и какая это юмористика! О чем он тогда писал? Подмечал нелепости жизни, смешное в человеке… Проститутка ищет, где бы занять ей деньги. Идет к зубному врачу, но просить не решается. Он садит ее в кресло, вырывает ей зуб, и она отдает ему свой последний рубль. Идет по улице и плюет кровью. Не правда ли, как все это смешно? Возьмите его ‘Пестрые рассказы’ — разве они смешны?
— Конечно, с годами он делался более грустным, задумывался — потом болезнь, которую он, как врач, хорошо понимал. Вот тогда он начал писать по-настоящему — проблески этого видим в ‘Архиерее’, ‘В овраге’. Это уже была настоящая литература. Коли бы прожил больше, дал бы настоящее.
— ‘Жизнерадостный’ Чехов, ‘беззаботный’… Вот уж нет! Что такое жизнерадостность? Он никогда своей души не открывал, разве иной раз блеснет глазом — всегда был сдержанный, никогда у него не была душа нараспашку. А возьмите меня — я, наоборот, безудержный, могу и люблю размахнуться — многие меня и сейчас странным считают.
— В его жизни много женщин было, сколько одних актрис… Коммиссаржевская, Таня Куперник (Щепкина-Куперник) да и с Лешковской что-то было. Так и с Книппер. Он особенного и значения этому не придавал. Ну, остановились в гостинице Киста… Вы Севастополь знаете? Обрыв, южный вечер, Абрау Дюрсо… Экая беда, он и значения этому не придавал. Актриса! И позднее звал ее ехать по Волге — и так, чтобы другие не знали. Молодая еще, свежая, блестящая — вероятно, и как женщина ему нравилась, хорошо сложена, хотя и было в ней, пожалуй, что-то деревянное… А она к этому иначе отнеслась. Что там говорить — между нами сказать, она его на себе женила. Он-то, наверное, об этом и не думал.
— Ее называли самой умной женщиной Москвы.
— Да? Не знаю, не слыхал. Особенно умной ее никогда не считал. (Вера Николаевна: ‘Была культурная, воспитанная — культурнее и воспитаннее Чехова, и он это, вероятно, чувствовал’). Не понимаю, как она могла с ним в одну постель лечь. Ну, один еще раз куда ни шло… Ведь он уж в каком был состоянии. Я его как раз в это время в Ялте видел. Позвонили по телефону, ответил два слова и мне трубку передал, подтолкнул. — ‘Не могу говорить, соврите что-нибудь— отозвали, вызвали…’ — Взял я трубку, так и отшатнулся: из трубки прямо мертвечиной несет — и какой мертвечиной. В пять или шесть дней… А ведь всего два слова сказал. Ведь у него был туберкулез кишечника. Я знал, что с ним кровавый понос бывает — ну, думал: понос и понос. А это, оказывается, туберкулез был.
— Сам он ни за что бы не женился. Мне одному как-то сказал: ‘Знаете, жениться я решил’. — Я: — ‘Ну, что же, дело хорошее. Подавай Бог’. — ‘Женюсь на немке. Чистая, не то что русская, которая лицо только вот до сих пор моет. Эта и за ушами, и шею, и всюду мыть будет. До скрипа. И в комнатах чисто будет. Ребята не будут на четвереньках в моем кабинете по полу ползать и костью в таз бить…’ — А у самого вид немножко смущенный. Хотел мое мнение услышать. А я что скажу? Конечно, понял, о ком он говорил.
— Не очень была подходящая пара. Mania и мать, с которыми до сих пор всегда вместе жил, очень ревновали. Я видел, что с Машей делалось — с Машей он очень близок духовно был. А мать говорила: — ‘Жена актриса — что за жизнь! Будет жить в Москве, а Антоша в Ялте. Актриса — заведет себе в Москве любовников!’
— После смерти Чехов все оставил Марии Павловне — и литературное наследство и дачу свою. Книппер же оставил маленькую хибарку с клочком земли, которую за 10 000 купил в Крыму. А дача его тогда в 150 000 золотых рублей была оценена. Это даже скандально вышло. Конечно, с Машей он духовно и душевно ближе был.
Вера Николаевна: — ‘Но Книппер же и передала все это в распоряжение Марии Павловне. Чехов все это на клочке бумажки написал перед смертью — Книппер могла ее изорвать…’
— Извини, пожалуйста. Чехов не такой человек был — у него все было акуратно, все в порядке. Наверное, настоящее завещание в сейфе лежало, в московском Лионском кредите. Бывало, идет и говорит: — ‘Да-с, иду в банк купоны стричь’.
— Почему, говорите, Книппер за него замуж вышла? Ну, конечно, по честолюбию.

1.XI.34

В Москве у нас был телефон: трещит без конца, а ничего не слышно, и говорить в него нельзя — дотронешься, искры из него во все стороны летят — тр-р… тр-р… фырк… фырк… Мы его и на бумаги ставили, ватой закладывали, калошей прикрывали — ничего не помогало: трещит и искры выскакивают. Так и Андрей Белый.
— Ну просто сумасшедший. Говорят там, что сумасшествие и гениальность как-то там сопрягаются, что они конгениальны. Может быть, даже наверное так. Но лучше уж каждое отдельно: сумасшествие без гениальности, а гениальность без сумасшествия. Так гораздо лучше.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Зензинов В. М. Беседы с И. А. Буниным // Новый журнал. 1965. Кн. 81. С. 271—275. Печатается по этому изданию.
Владимир Михайлович Зензинов (1880—1953) — публицист, прозаик, мемуарист. С 1919 г. жил в Париже, в 1920—1922 гг. соредактор газеты, затем журнала ‘Воля России’, с 1939 г. жил в США.
ancora — еще (итал.).
eccopoeta russo— …вот… русский поэт… (итал.).
vino — вино (итал.).
Маша — Мария Павловна Чехова (1863—1957), сестра писателя. С. 165. Лешковская Екатерина Константиновна (1864—1925) — актриса московского Малого театра.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека