В. М. ЗЕНЗИНОВ
В. М. ЗЕНЗИНОВ
Беседы с И. А. Буниным
Беседы с И. А. Буниным
29.Х.1934
31.Х.34
1.XI.34
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Беседы с И. А. Буниным, Зензинов Владимир Михайлович, Год: 1934
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Серия ‘РУССКИЙ ПУТЬ’
И. А. Бунин: Pro et contra.
Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001
Сионские протоколы не могли иметь значения. Конечно, они могли создавать иллюзию оправдания для администрации, но ведь неверно, будто администрация организовывала погромы. Погромы совершал народ… Да вы видали ли погром? Я видел погром самый страшный в Одессе.
— В первые годы революции евреи свою роль сыграли. Особенно молодые евреи в чеке. Хотя с евреями и в чеке можно было разговаривать — например Северный в Одессе (это псевдоним, конечно). А вот вспоминаю я одного грузина. Мчался он в автомобиле, глазища — во! Лицо худое, как у архангела, вокруг головы красный башлык, в правой руке ружье, в левой наган. Я увидал, остановился среди улицы, рот разинул — что это? Ангел смерти? Фамилия его была Клименко — тоже псевдоним.
Слушает внимательно, но с неприятной улыбкой французскую речь в радио.
— Что это за язык!., (площадное ругательство. — В. З.) Какой-то развратный, упадочный. А раньше в нем много дикого было — все эти ‘уа’, ‘уа’ все это признаки дикости. Потом звуки эти отпали, но язык стал отвратный. Разве вы не слышите сами? Ну что это такое?., (площадное ругательство. — В. З.) Как говорит! Ну просто как б…! Что если я вам буду говорить: — ну, возьмите-е еще-е кусо-оче-ек, пожа-алуй-ста-а-а!… Нет, нет… И сколько фальши! Английский и немецкий языки тоже неприятны, но все же они естественнее. Русский язык гораздо проще, естественнее. Нет в нем фальши.
Неаполитанские песни в радио.
— Италию впервые в Венеции увидал. Почему-то на вокзале стал требовать разного вина.
Принесут бутылку, а я другого хочу попробовать, получше. Бутылок двадцать принесли. А я все говорю ‘ancora’. Весь стол заставили, бегают, обалдели совсем, ничего не понимают. Потом начали хохотать, как сумасшедшие.
— В Неаполе мы с Горьким совсем напились. Горький в меня тычет: — ессо… poeta russo…. Ну как его… vino… еще ancora… — По-итальянски ни черта не может сказать. Я тогда один две бутылки осадил. Итальянцы поют, на гитарах играют (показывает, как откидываются назад всем корпусом). Я танцевать пустился (заложил руку за затылок). Сколько народу собралось кругом. Смотрят, смеются, подпевают… Совсем пьяны были — и я и Горький.
— Да, было дело. А теперь что? Старик, старый мерин в лаврах…
И низко поник головой к столу.
Я часто думал, Иван Алексеевич, что если бы Чехов прожил дольше, вы бы с ним крепко подружились? И. А. ответил не сразу, сначала задумался.
— Нет, не думаю. Очень мы с ним были разные люди. Правда. Чехов меня любил, всегда мне радовался. И мне он казался совсем непохожим на всех других писателей — ведь вы и представить себе не можете, какая все это была сволочь. Самая настоящая сволочь!
— Вы не забывайте, из какой среды Чехов вышел, можно сказать — выбился. Из настоящей мелко-мещанской, торговой. Человек он был сдержанный, застенчивый, даже стыдливый. Такой и вся его семья была — и мать его и Mania. Мне Маша сама рассказывала, как она к девочкам Толстого попала. Слышали они, что их отец Чехова-писателя хвалит. Позвали к себе Машу — познакомиться. А они такие — все слова произносят на все буквы: и на г, и на ж и т.д. Кроме того, любили в других подмечать дурное, было это в семье. И как брякнет одна из них о каком-то писателе: — ‘Ну, что это — ведь это настоящее г…’,— Маша так и шарахнулась. Потом уж привыкла, да и я ее приучил. Человек она была простой, здоровый — любила со мной смеяться. (Вера Николаевна шепотом: — ‘Ведь Марья Павловна влюблена была в Ивана Алексеевича…’.) А теперь она совсем с ума сошла, по-настоящему.
— А как, Иван Алексеевич, вы объясняете перелом, который в Чехове произошел — от юмористических рассказов к грусти, от беззаботного и жизнерадостного Чехова к сумрачному…
— Никакого особенного перелома в нем не было. Вот уж нельзя его назвать ни жизнерадостным, ни беззаботным — никогда таким не был. Что писал юмористические рассказы, по этому судить нельзя — это внешнее. Да и какая это юмористика! О чем он тогда писал? Подмечал нелепости жизни, смешное в человеке… Проститутка ищет, где бы занять ей деньги. Идет к зубному врачу, но просить не решается. Он садит ее в кресло, вырывает ей зуб, и она отдает ему свой последний рубль. Идет по улице и плюет кровью. Не правда ли, как все это смешно? Возьмите его ‘Пестрые рассказы’ — разве они смешны?
— Конечно, с годами он делался более грустным, задумывался — потом болезнь, которую он, как врач, хорошо понимал. Вот тогда он начал писать по-настоящему — проблески этого видим в ‘Архиерее’, ‘В овраге’. Это уже была настоящая литература. Коли бы прожил больше, дал бы настоящее.
— ‘Жизнерадостный’ Чехов, ‘беззаботный’… Вот уж нет! Что такое жизнерадостность? Он никогда своей души не открывал, разве иной раз блеснет глазом — всегда был сдержанный, никогда у него не была душа нараспашку. А возьмите меня — я, наоборот, безудержный, могу и люблю размахнуться — многие меня и сейчас странным считают.
— В его жизни много женщин было, сколько одних актрис… Коммиссаржевская, Таня Куперник (Щепкина-Куперник) да и с Лешковской что-то было. Так и с Книппер. Он особенного и значения этому не придавал. Ну, остановились в гостинице Киста… Вы Севастополь знаете? Обрыв, южный вечер, Абрау Дюрсо… Экая беда, он и значения этому не придавал. Актриса! И позднее звал ее ехать по Волге — и так, чтобы другие не знали. Молодая еще, свежая, блестящая — вероятно, и как женщина ему нравилась, хорошо сложена, хотя и было в ней, пожалуй, что-то деревянное… А она к этому иначе отнеслась. Что там говорить — между нами сказать, она его на себе женила. Он-то, наверное, об этом и не думал.
— Ее называли самой умной женщиной Москвы.
— Да? Не знаю, не слыхал. Особенно умной ее никогда не считал. (Вера Николаевна: ‘Была культурная, воспитанная — культурнее и воспитаннее Чехова, и он это, вероятно, чувствовал’). Не понимаю, как она могла с ним в одну постель лечь. Ну, один еще раз куда ни шло… Ведь он уж в каком был состоянии. Я его как раз в это время в Ялте видел. Позвонили по телефону, ответил два слова и мне трубку передал, подтолкнул. — ‘Не могу говорить, соврите что-нибудь— отозвали, вызвали…’ — Взял я трубку, так и отшатнулся: из трубки прямо мертвечиной несет — и какой мертвечиной. В пять или шесть дней… А ведь всего два слова сказал. Ведь у него был туберкулез кишечника. Я знал, что с ним кровавый понос бывает — ну, думал: понос и понос. А это, оказывается, туберкулез был.
— Сам он ни за что бы не женился. Мне одному как-то сказал: ‘Знаете, жениться я решил’. — Я: — ‘Ну, что же, дело хорошее. Подавай Бог’. — ‘Женюсь на немке. Чистая, не то что русская, которая лицо только вот до сих пор моет. Эта и за ушами, и шею, и всюду мыть будет. До скрипа. И в комнатах чисто будет. Ребята не будут на четвереньках в моем кабинете по полу ползать и костью в таз бить…’ — А у самого вид немножко смущенный. Хотел мое мнение услышать. А я что скажу? Конечно, понял, о ком он говорил.
— Не очень была подходящая пара. Mania и мать, с которыми до сих пор всегда вместе жил, очень ревновали. Я видел, что с Машей делалось — с Машей он очень близок духовно был. А мать говорила: — ‘Жена актриса — что за жизнь! Будет жить в Москве, а Антоша в Ялте. Актриса — заведет себе в Москве любовников!’
— После смерти Чехов все оставил Марии Павловне — и литературное наследство и дачу свою. Книппер же оставил маленькую хибарку с клочком земли, которую за 10 000 купил в Крыму. А дача его тогда в 150 000 золотых рублей была оценена. Это даже скандально вышло. Конечно, с Машей он духовно и душевно ближе был.
Вера Николаевна: — ‘Но Книппер же и передала все это в распоряжение Марии Павловне. Чехов все это на клочке бумажки написал перед смертью — Книппер могла ее изорвать…’
— Извини, пожалуйста. Чехов не такой человек был — у него все было акуратно, все в порядке. Наверное, настоящее завещание в сейфе лежало, в московском Лионском кредите. Бывало, идет и говорит: — ‘Да-с, иду в банк купоны стричь’.
— Почему, говорите, Книппер за него замуж вышла? Ну, конечно, по честолюбию.
В Москве у нас был телефон: трещит без конца, а ничего не слышно, и говорить в него нельзя — дотронешься, искры из него во все стороны летят — тр-р… тр-р… фырк… фырк… Мы его и на бумаги ставили, ватой закладывали, калошей прикрывали — ничего не помогало: трещит и искры выскакивают. Так и Андрей Белый.
— Ну просто сумасшедший. Говорят там, что сумасшествие и гениальность как-то там сопрягаются, что они конгениальны. Может быть, даже наверное так. Но лучше уж каждое отдельно: сумасшествие без гениальности, а гениальность без сумасшествия. Так гораздо лучше.
Впервые: Зензинов В. М. Беседы с И. А. Буниным // Новый журнал. 1965. Кн. 81. С. 271—275. Печатается по этому изданию.
Владимир Михайлович Зензинов (1880—1953) — публицист, прозаик, мемуарист. С 1919 г. жил в Париже, в 1920—1922 гг. соредактор газеты, затем журнала ‘Воля России’, с 1939 г. жил в США.
ancora — еще (итал.).
…ecco…poeta russo… — …вот… русский поэт… (итал.).
vino — вино (итал.).
Маша — Мария Павловна Чехова (1863—1957), сестра писателя. С. 165. Лешковская Екатерина Константиновна (1864—1925) — актриса московского Малого театра.