М. Горький
Беседа
ПРИМЕЧАНИЯ
БЕСЕДА
Беседа, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 18 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
Верный друг и учитель крестьянства ‘Крестьянская газета’ прислала мне письма колхозников с оценками моей статьи ‘О языке’. Многие из читателей сообщают, что моя статейка попала в цель и что следует решительно приступить к делу очищения нашего языка от чужеродных ему, уродливых, бессмысленных, паразитивных словечек. Разумеется, писателю, работающему словом, доброжелательное внимание читателя к его работе высокоценно, и для него весьма поучительно слышать такие заявления, как, например, заявление селькора Резникова (УССР, Черн. область, Ст.-Бурский район, В.-Березниковская МТС):
Литературный язык еще мало отвечает требованиям, которые предъявляет к нему массовый читатель. Сделать язык простым, жизнеподобным, понятным для широких слоев читателей, рабочих и колхозников — вот какая задача стоит перед советским писателем.
С этим заявлением согласны все авторы писем, а колхозники ‘Красного новосельца’, БССР, Борис, района, Новосельского сельсовета, совершенно правильно указывают, что, владея речевым языком, густо засоренным словесным хламом и еще более засоряемым некоторыми сочинителями, очень трудно ‘овладевать теорией Маркса — Ленина — Сталина’.
Литкружковцы Лозовской МТС:
Нельзя гнаться за количеством произведений, нужно давать высококачественную продукцию и, конечно, бороться за чистоту языка.
Очень много заявлений о том, что ‘литературный язык мало отвечает требованиям к нему массового читателя’.
В нашей библиотеке, — рассказывает учитель, — на совещании один выступил с защитой слова ‘на ять’. Но мы потребовали это нелепое слово заменить словами ‘хорошо’, ‘отлично’, эти слова в тысячу раз лучше слова ‘на ять’. Язык наш богат, и если мы его очистим, от этого он не станет беднее.
(Кроме слов: хорошо, отлично, есть еще немало хвалебных слов, например: славно, прекрасно, великолепно, неподражаемо, совершенно, удивительно, замечательно, изумительно, чудесно, обаятельно, даровито, талантливо и т. д.).
Книг в библиотеке у нас очень мало. Есть сборник рассказов и повестей Арт. Веселого. Там много нехороших и неясных слов. Некоторые произведения из-за этого становятся совсем непонятными. Не нравится нам также и то, что многие писатели употребляют в книге матерщинные слова.
Учителя Средневолжского края — подробный адрес не указан — переходят от слова к делу, постановив на совещаниях своих:
В первую очередь самим изжить нелепые, ненужные слова и повседневно следить за правильным развитием речи учащихся. Сделать доклады на эту тему среди колхозной молодежи, бригад, рабочих МТС и свиносовхоза.
Это деловое решение группы учителей Средневолжского края достойно похвалы и должно бы послужить примером для всех наших проводников грамотности и культуры в массу крестьянства. Чем шире учительство развернет свою культработу, тем скорее единоличник и колхозник поймут значение труда учителя, тем выше оценят этот, тоже нелегкий труд. Кстати отмечу: в то время как у нас не хватает преподавателей для школ, буржуазия Франции, оберегая высосанную из крестьян и рабочих денежку, решила ‘уволить’ пять тысяч сельских учителей.
От слов к делу зовет учитель Рубин — ЦЧО, Усманский район, село Верхняя Мосоловка. Он пишет:
Наше село может славиться ‘матом’. Женщины в беседах между собой употребляют массу грязных слов, которые можно услышать только во время самых диких драк. Беря пример с родителей, загрязнили речь ‘матом’ шести-семилетние дети. Но самое главное заключается в том, что в общественных местах — сельсовете, клубе, правлениях колхозов — допускаются почему-то ругательства. Председатель колхоза ‘Привет Калинину’ Попов в беседах с бригадирами наполовину изъясняется ругательствами, но если вы попадете на собрание колхоза им. Красной Армии, то вы будете оглушены ‘матом’. Здесь речь выступающих в прениях начинается словами самых непристойных ругательств. Как будто считают, что самый развитой, боевой человек тот, кто может скверней и грубей изругаться. Даже хороший, действительно боевой и развитой парень у нас может быть назван опять-таки дрянным словом ‘тюх’ лишь за то, что парень не ругается. Но я смело утверждаю, что такие безобразия творятся не в одних наших колхозах. Итак, объявим борьбу ‘мату’ — как страшному наследию старого хлама в нашем языке, — деловито предлагает Рубин.
Правильное предложение. Откуда явилась матерщина, чем вызвана? Так как она свойственна всем языкам Европы — значит было какое-то общее основание для включения матерщины в языки народов. Я думаю, что первоначальный смысл известной ‘матерной’ фразы не имел в себе ничего оскорбительного для людей, не носил характера гнусной хвастливости.
В русском языке был старинный глагол — ‘ять’. Он значил: брать, взять, поять, забрать, присвоить. Отсюда — зять, человек, взятый в семью со стороны, из другой семьи. Со временем в словах: дети, ребята, ребенок звук ‘я’ был заменен звуком ‘е’, но у нас есть еще места, где люди продолжают говорить: ‘рябята’, ‘рябенок’, а в слове ‘дети’ произносят ‘е’ почти как ‘я’. Звуки могли быть перемещены по соображениям именно большей звучности слова и потому еще, что слово ‘рябенок’ похоже на другое ‘рябой’, обидное для детей с гладкой кожей лица, не болевших оспой.
Можно думать, что далеко в прошлом, когда мужчины, охотники или пастухи, уходя в леса и степи, пропадали там на года, попадая в плен соседних племен, женщины, воспитав детей и провожая их по следам отцов, сообщали им особые приметы отцов или условные лозунги, которыми определялось племенное и семейное родство. Допустимо думать, что во избежание драки между пожилыми охотниками, пастухами и молодыми была в ходу опознавательная миролюбивая фраза: ‘Поял твою мать’. Эту фразу произносили пожилые.
На такой обычай намекает старинная былина о встрече богатыря Ильи Муромца с молодым Нахвальщиком. Победив богатыря, Нахвальщик хотел ‘резать ему груди белые’, но по шраму на груди узнал в побежденном своего отца. Об этом шраме сказала Нахвальщику мать. Но ведь не у всякого отца мог быть такой шрам или другая внешняя особенность, и вполне возможно, что опознавательным признаком родства могла служить ‘матерная’ фраза, определенное социально-служебное значение которой не носило в себе обидного, глумливого издевательства над женщиной-матерью и над мужчиной, сыном ее.
Я утверждаю, что гнусный и хвастливый смысл вложен в эту фразу феодальным дворянством в эпоху крепостного права. В то время дворянство, свободно и бесчеловечно распоряжаясь жизнью крестьян, присвоило себе ‘право первой ночи’, то есть право пользоваться первой ночью каждой девушки, вышедшей замуж. Вполне ясно, что дворянин, помещик мог гнусно хвастаться перед крестьянином: ‘Я изнасиловал твою мать’. Прибавьте к этому, что церковь учила людей смотреть на оплодотворение девицы как на ‘грехопадение’ и ‘блудодеяние’, позорное для девушки.
Ставлю простой вопрос: следует ли нам, людям героического труда, повторять наполненные гнусным смыслом, позорящие наших матерей, жен, сестер слова феодалов, помещиков, дворян — паразитов мира, врагов наших? Мы, люди, которые так великолепно украшаем и обогащаем нашу страну, усиливая ее плодородие, люди, которые за десять лет — считая с 1925 года — создали мощную технику, баснословно развили промышленность и, неустанно готовясь в бой с врагами, все более увеличиваем количество друзей — пролетариев, батраков, честных интеллигентов всех стран, — мы действительно становимся ‘знатными людьми’ мира. Нам пора бросить ‘матерщину’, обессмысленные слова, которыми грязнится акт оплодотворения и деторождения. Нам есть за что уважать самих себя и особенно наших женщин, которые так ярко обнаруживают свои дарования и уже нередко становятся впереди мужчин. Давайте решимся очистить наш язык от матерщины! Вот дело, которое следует взять на себя комсомолу и пионерам.
Я внимательно прочитал все переданные мне ‘Крестьянской газетой’ письма сельских учителей, селькоров, колхозников, но использовал в этой статье только небольшую часть их, — обработать здесь все письма значило бы многократно повторить одно и то же. Общий тон писем и круто деловая их начинка изобличают в авторах тугую настроенность к решению вопросов культуры, великую жажду культурной жизни. Жалуются — нет книги! Пишут так:
Новый быт, новые отношения создаются между людьми в колхозе. Колхозник-читатель просит теперь показать не только факты производственного опыта, но и показ нового колхозного быта во всю его ширь в очерках, в рассказах.
Многое сделано по созданию книжек о колхозном производственном опыте ‘Крестьянской газетой’, ее отделом ‘низового автора’, написанных самими колхозниками. Этого уже мало теперь. Надо идти дальше. Надо создать серию небольших книжек, показывающих колхозный быт во всей его многогранности.
Заявление это написано одним из ‘низовых авторов’ Н. П. Ивановым, он указывает и темы, требующие освещения и показа. Особенно подчеркнута тема: облагораживающее влияние колхозной жизни на психику единицы.
Старуха-колхозница просит написать о ее снохах:
Народ-то нынче новый какой пошел! Вот раньше снохи мои, как собаки, грызлись меж собой. А теперь не наговорятся про работу, да все так дружно, толково — любо слушать!
Молодая колхозница говорит:
Вот наш колхоз сам показным стал. Прошлый год мы резко к зажиточности шагнули. А в нынешнем году мы вовсе зажиточными станем. А куда зажиточность уходит? У иных на дело, на культурную жизнь уходит, у других — вроде моего муженька — на пьянство да к чужой бабе под подол. Вот об этом надо тоже в книжке написать. Путаников и пьяниц показать, да показать так, чтобы другим неповадно было.
Селькоры крымской газеты политотдела МТС ‘За большевистские колхозы’ пишут мне:
Сейчас по району деятельности Крымской МТС у нас в каждом колхозе, каждой бригаде имеется своя стенгазета. Теперь каждый колхозник знает, что печать — большая сила в колхозе, и в заметках газеты недостатков не имеют. Горячо берутся колхозники строить свою прекрасную, зажиточную жизнь. Наши колхозы получили в среднем на трудодень 5—6 килограммов хлеба да деньгами не меньше 1500—2000 руб. Сравнивают наши колхозники те недавние злые дни, ту беспросветную старую жизнь, когда хлеба даже вдоволь не было, а о культуре и говорить нечего: темнота, невежество, сословная вражда меж казаками и иногородними, драки. Вот чем славились наши станицы до колхозной жизни! Так ли теперь? Нет, не так. При начале коллективизации враг наш, кулак разъяренный, мешал нам строить лучшую, светлую жизнь, видя в этой жизни свою смерть. Вот здесь-то и выпала на нашу долю честь бороться со всеми врагами. Десятки, сотни случаев разоблачения врагов — наша гордость. Кто кривит душой, кто нечестно трудится в колхозе, для того сейчас не по нутру приходится наша печать. Любят нашу политотдельскую газету колхозники, и мы, селькоры, ее уважаем очень, но вот одно у нас недостаточно: нет в газете нашей художественного рассказа, очерка, стиха. А ведь колхозники очень интересуются художественным словом, с ним газета становится и живее и интереснее для колхозников. Почему писателям, а их, как мы знаем, немало, не организовать помощь политотдельским газетам, почему не помочь учебе селькоров в работе над художественным словом? У нас таких немало, и из этого вышел бы большой толк.
Вместе с этим хочется нам и еще один счет нашим писателям предъявить — мало мы видим книг, а о селькорах хорошую знаем лишь одну — это Кочина ‘Записки селькора’. Мы просим писателей писать о селькорах, о их борьбе за зажиточную и культурную жизнь колхозников. В этой работе и мы, селькоры, помогли бы. Вместе с писателем написать коллективную книгу о работе ‘командиров общественного мнения’, как нас назвал наш любимый руководитель товарищ Сталин,
Ждем мы, Алексей Максимович, что нашу просьбу примут наши писатели. Вы уж постарайтесь, просим вас, замолвите на Всесоюзном съезде писателей и за нас словечко-два.
Ладно, товарищи, уж я скажу словечек десяток и постараюсь выбрать из тех, которые покрепче. А покамест сообщаю, что редакция этого журнала предполагает издавать для колхозников небольшими книжками лучшие рассказы дореволюционных и наших советских литераторов. Первые покажут вам, как жила деревня встарину, а вторые — как живет она в наши великие дни.
Перехожу к письмам колхозников по поводу моего рассказа ‘Об избытке и недостатках’, — об избытке нищеты и горя в прошлом, о недостатке культуры в настоящем.
Н. В. Белоусов из города Углича, колхоз ‘Поволжье’, пишет в ‘Крестьянскую газету’:
Начнем с ‘дохожего человека’, партийца, руководящего целым краем. Надо сказать, что он подметил и записал так мало, что записанное далеко не дает полной картины современной колхозной деревни. Прежде всего экономика колхоза: шесть кило хлеба на трудодень говорят о ней очень мало. Тридцать пять червонцев за пальто — это легкомыслие очень нехозяйственного колхозника, на каких колхозы не строятся.
Нет в очерке живых людей вроде Егорши, его жены и старухи-тещи. Старуха, намеревающаяся рассказать ‘на том свете об аэросанях’, — не реальный, а надуманный тип. Такие если и есть, то очень мало. Подавляющее большинство старух и стариков — даже в очень крепких колхозах — элементы антиколхозные, не говоря уже о колхозах со слабой экономикой, где ‘борьба двух поколений’ принимает иногда чрезвычайно острый характер.
По всей вероятности, такими были и бойкая старуха я старик, подписавший ‘в знак радости’ на заем 25 рублей. Эти их публичные выступления были чем-то вроде хвастовства, а то и лицемерия. Обычно это — представители отживающего поколения, на миру — первые общественники, дома — законченные реакционеры.
Вот этого не сумел подметить приятель Алексея Максимовича, и лица старухи и старика получились не живые. Возможны, конечно, исключения, и было бы очень хорошо, если бы их было больше. Вообще же старое поколение сильно тормозит развитие колхозной жизни. Несимпатичным и недостаточно правдивым выглядит легкомысленный и фатоватый сын отца, пострадавшего ‘за правду революции’. На таких колхозы не строятся. Это отрицательный тип, пригодный для очерка, чтобы на нем показать недостатки колхозного быта, но не пригодный для подлинной колхозной жизни. А вот ‘от скуки глупый’ парень — это тип реальный. Да, таких пока много.
В чем здесь секрет? В том, что вот церковь нам ‘не играет, а заменить ее пока нечем’. И очень многие со скуки глупеют, пьют, хулиганят, буйствуют, растрачивают сбои физические и интеллектуальные силы глупо, нелепо. Это очень глубокий вопрос. Но корни его очевидны: они углубляются в недостаточный размах культурной революции на селе.
Это совершенно очевидный факт, подмеченный и отмеченный ‘дохожим до всего’ приятелем Алексея Максимовича. Клубы, радио, театры, общее и специальное образование нужны новой колхозной деревне, как воздух. Но это не все. Горьковский край, о котором, очевидно, идет речь в книжке Алексея Максимовича, одной своей ногой стоит в так называемой потребляющей полосе, другой — в производящей. Там имеются колхозы и с шестью кило хлеба на трудодень и меньше. Об этих колхозах в книжке ни звука. А в них недостатков хозяйства и быта еще больше. В самом деле: почему в таких колхозах так дешев трудодень? Вот этого и не подметил ‘до всего дохожий человек’, а это пока суть, самое главное. Наше пожелание Алексею Максимовичу — поехать и посмотреть не только экономически сильные колхозы, в которых уже возможно переключить энергию колхозников на улучшение их быта, и колхозы слабые, которые нуждаются в своем материально-хозяйственном укреплении, и, взяв два из них, сильный и слабый, написать о них книжку с показом, как надо вести общественное хозяйство, чтобы быстрее изжить ‘недостатки’ и получить нужные ‘избытки’ для коренной перестройки быта.
Отвечаю на деловитые указания товарища Белоусова не ради полемики с ним и не для оправдания указанных им недостатков второй части рассказа, а для объяснения причины этих недостатков. Причина, конечно, в том, что прошлое известно мне сравнительно хорошо, а настоящее не так хорошо. Если б не мешал мне возраст мой, я бы, разумеется, походил годика два пешком по колхозам и тогда ‘набил бы зоб’ себе отборнейшими зернами фактов коллективного творчества работников полей и фактами пережитков грязной старины. Но я очень много вижу таких же честных, умных строителей новой жизни, каков, видимо, сам Белоусов, и думаю, что эти встречи дают мне право говорить о жизни полным голосом.
Вольнодумная старуха — тип, должно быть, уже не редкий, я довольно часто встречаю таких, да и раньше знавал их немало. Не редкость, мне кажется, и ‘фатоватые’ дети героев-отцов, ведь вообще ‘героев’, которые живут за счет чужих заслуг перед рабочим народом, у нас немало. Товарищ Белоусов правильно отгадал: речь идет именно о Горьковском крае, а он, как известно, не хлебороден. Письмо товарища Белоусова мне очень понравилось.
Стремление немедленно перейти от слова к делу ясно выражено и в ряде других писем. Вот, например, из Западной области пишут стенкоры Мариинской с.-х. артели:
Проработавши вторую половину книги ‘Об избытках и недостатках’, в которой ясно изложены еще существующие недостатки бурно перестраивающейся деревни, мы, стенкоровский актив, оглянули всю жизнь и решили, что у нас плохо обстоит дело с культурным обслуживанием самих себя. А именно:
а) нет радио,
б) плохо работает красный уголок,
в) мужья спят с женами на одной кровати сейчас же после родов и пр.
И единодушно решили:
а) возбудить ходатайство перед политотделом об установке радиоприемника,
б) купить и построить в нынешнем году постройку для клуба, где будем проводить: собрания, читки художественной литературы, постановки пьес и т. д.
Очень интересно своим критицизмом письмо Курина из города Инсар Мордовской автономной области:
Книжка ясно рисует, какие недостатки у нас являются общими: теснота, бескультурность, отсутствие культурных учреждений — клубов, театров и т. д. Но вот однажды мне колхозники заметили:
— Тут указываются наши недостатки, а насчет того, как их изжить, мало говорится. Приятель-то Горького говорит, что вместо пальто скотину бы купить надо, а, по-нашему, это не совсем верно. Это и раньше было — скотину заводили, а сами в лохмотьях да по колено в грязи ходили. Тут что-то другое предложить надо.
Другой колхозник сказал:
— Крестьяне много просили от заехавшего к ним товарища, были довольны его беседой, а вот как он им помог в их просьбе, в книжке не видно. Вот было бы нам понятнее и лучше, если бы Горький постарался бы справиться у своего приятеля и дописать книжку, как теперь живут крестьяне того села, есть ли у них электричество, радио и клуб да еще какие у них недостатки после этого появились?
По-моему, предложение очень уместное, книжку нужно продолжить, она тогда отразит шаги советской деревни по лестнице к социалистическому обществу. Некоторым, по моему наблюдению, книжка кажется очень контрастной. В первой части неизвестные бродячие люди входят в село, вполне естественно, что их никто не пустил ночевать, это может получиться и сейчас: пришлось помириться на самом бедном ночлеге. Из этой части более ясно только одно, что бедняк всегда понимал бедного. А заехал бы в то время в деревню ту губернатор или даже кто-нибудь в несколько раз меньше, ведь ему бы не показали, как живет Егорша, а повели бы к попу или к кулаку, уложили бы на перинах, ну и все другое. Дело ясное — не всем одинаковый почет. Во второй части в деревню заявляется не бродячий человек, а человек, начальствующий над целым краем, приходит не пешком, а приезжает на аэросанях.
Понятно, что такого человека не проводят ночевать к Егорше на чердак, а постараются показать кое-что более сносное и говорят с этим человеком не как с бродягой. Говорят больше о культуре, о том, что нужно то-то да то-то, и, конечно, просят помочь кое в чем.
Разница между первым случаем и вторым очень большая. Один колхозник сказал мне однажды в беседе:
— Вот теперь в это село-то не на аэросанях приехать бы, а пешком, да с одной сумой пройти и документов сказать что нет. Так не только на чердаке у Егорши ночевать не пришлось бы, а в милицию с исполнителем направляться или в сельсовете на полу вместе с клопами гнуться.
Дело ясное, контраст между первой частью и второй есть. Возможно, это оттого, что я не могу дать гражданам достаточно точного объяснения. Сам-то я понимаю корень книжки, что между старой деревней и новой деревней такая же разница, как между губернатором и председателем крайисполкома. Что наши недостатки в настоящее время являются результатом больших и еще больше растущих запросов со стороны освобожденного Октябрьской революцией рабочего класса и трудового крестьянства.
Не мог Егорша думать о радио, когда у него на ужин хлеба не было. Это понимают все, кто читает или слушает книжку, но больше говорят, что ее нужно продолжить.
Это будет сделано, товарищи!
Странное впечатление вызывают категорические заявления одного из ‘низовых’ авторов — Воронова.
Очень уж взята бедная семья, каких надо было с огнем поискать. Мозг говорит: нет, таких жизней не было.
Люди, с которыми он беседовал о рассказе, тоже не верят и считают, что условия жизни батрака Егорши показаны неправдиво: ‘Пошли к шутовой матери, чтоб люди жили в бане, да в таком виде! Да я бы глинянку смазал’.
Очерк ‘Об избытках и недостатках’ написан по впечатлениям, которые я вынес из Орловской губернии, где в ту пору часть крестьянства жила еще в ‘курных избах’, то есть с печами без труб, выводящих дым, печи топились ‘по-черному’, дым шел в избу, и, чтобы не задохнуться в дыме, дети во время топки печей сидели и валялись на полу. Вероятно, по этой причине Орловская губерния изобиловала слепыми нищими.
Воронвв и его собеседники живут в Горьковском крае, деревня Молебное, недалеко от Большого Мурашкина, а Мурашкино село богатое, как большинство приволжских сел, — особенно среднего плеса Волги: от Оки до Камы. Мурашкино почти сплошь занималось шитьем тулупов и полушубков, раздавая работу и по ближайшим деревням. На мурашкинских шубников работал весь этот край, помнится, работала на них и Молебная. Места эти я знаю, бывал и в Молебной, но особенно жуткой нищеты в этих местах не помню, мужик в них был достаточно сыт и сильно пьянствовал. А батраками у них были, в большинстве, чуваши и мордва — ‘эрзя’. Но на полсотни, на сотню верст вглубь от берегов ‘кормилицы Волги’ начинались жестокая бедность и нищета, начинались деревни, сплошь зараженные трахомой и ‘бытовым’ сифилисом. Распространению сифилиса отчасти способствовала церковь посредством ‘таинства причастия’, ибо после причастия одной и той же пеленою отирались губы больных и здоровых. Особенно же сильна была нищета уездов Арзамасского и Лукояновского.
Подробную критику моего очерка ‘Об избытках и недостатках’, данную Вороновым, я считаю почти образцовой критикой литературной техники и намерен опубликовать ее в поучение профессиональным критикам. Но должен сказать Воронову и собеседникам его, что, опираясь на опыт только своего курятника, петух будет ошибочно судить о жизни всех других птиц. Воронов очень плохо знает недавнее прошлое крестьянства, так плохо, как будто и не хочет знать и даже как будто изображение нищеты деревенской несколько обидело его. Можно подумать, что Воронов верует в песенку из оперы ‘Аскольдова могила’:
Встарину живали деды
Веселей своих внучат.
А эта песенка — кулацкая.
Скажу несколько слов о других птицах, о других песнях. Недавно были в гостях у меня рабочие и колхозники, мужчины и женщины — наши ‘знатные люди’. За семнадцать лет до наших дней ‘знатью’ назывались родственники и ‘придворные’ царя, потомки феодального дворянства, помещики, банкиры, фабриканты, губернаторы, архиереи, вообще — ‘богатые люди’. В огромном большинстве они были не богаты умом и талантами. В их среде преобладали люди невежественные и даже не очень грамотные, — именно так изображают старую ‘знать’ в своих дневниках, письмах и ‘записках’ те ‘знатные люди’, которые были несколько поумнее, пограмотнее. Старая ‘знать’ не чувствовала нужды в развитии своего ума, в расширении знакомства с жизнью страны и народа. Она сыто и спокойно жила за счет каторжного труда рабочих и крестьян, и если мечтала о чем, так только о том, что в прошлом, вчера, при крепостном праве, жилось ей еще лучше, спокойнее. Если же трудовой народ, потеряв терпение, бунтовал против ‘знати’, она приказывала стрелять в народ.
‘Всегда надо стрелять, генерал’, — сказал последний царь генералу Казбеку, который похвастался перед ним тем, что усмирил восстание портовых рабочих во Владивостоке, ‘не прибегая к оружию’. ‘Патронов не жалеть’, — приказал генерал Трепов в Петербурге в 1905 году. И не жалели патронов до того, что иногда даже сами удивлялись чрезмерной трате их, как это было в 12 году после убийства сотен рабочих на Ленских золотых приисках.
Эта ‘знать’ имела в своих руках политически безграмотную армию, которой командовало дворянство, армию полиции, обученной на ловлю людей, как собаки на травлю зайцев, армию судей — все это для физической борьбы против народа. Для ‘угашения духа’, то есть затмения разума рабочих и крестьян, она имела церковь — попов, монахов и учителей церковно-приходских школ. А если она иногда ощущала нужду в знании, к ее услугам были философы, историки, журналисты, литераторы. Они весьма ловко доказывали, что миром всегда управляли богатые разумом, а разумом их управляет сам господь бог. Иногда угодники ‘знати’, догадываясь, что и верхом на боге народ не обскачешь, утверждали для самоутешения, что жизнь вообще бессмысленна, что знать ничего нельзя, что ‘как было, так и будет’.
Эти угодники ‘знати’ были весьма нужны ей, они, так сказать, являлись ‘нужниками знания’, работа их сводилась к тому, что, пережевывая данное прошлым, они доказывали, что современная им гнусная и грязная жизнь ‘оправдана ходом истории’, а будущее скрыто от людей и двигаться к нему надобно осторожно, не торопясь, издавна проторенными путями. Про них неплохо сказано в одной сектантской рукописи:
Вонь суемудрия своего, яко смрад кишечный, испускал в чистейшие небеса, — кого смутить хотите, лжеумцы, исказители правды? Преодолевает правда кривду и преодолеет и низвергнет вас, похитители правды, исчезнете дыму подобно и прокляты будете устами детей ваших!
Сердитое пророчество это оправдалось в нашей стране.
Наши ‘знатные люди’ потому знатны, что хорошо знают цель своей жизни, все более крепко понимают решающее значение силы коллективного труда и знают, что как настоящее, так и будущее — в их могучих руках. Труд для них становится искусством, и они уже видят, что искусство их труда изменяет, преображает их родину. Подлинные хозяева своей земли, неутомимые работники, они непрерывно создают новые факты, а расширение количества фактов углубляет их познание смысла труда как силы, которая все создает, решает все загадки жизни, побеждает все трудности ее. Наши ‘знатные люди’ — люди новой, революционной энергии и мысли.
Старик, показанный мною в очерке ‘Шорник и пожар’, — неглупый старикан, но он живет и работает для себя, к людям равнодушен. Он шил для них шубы — по своей ‘единоличной’ нужде, а будь у него сила — он с удовольствием снимал бы с людей не только шубы, а и кожу сдирал. Таких, как шорник, и подобных ему я встречал немало. В медленном потоке тяжелой, темной, безграмотной жизни крестьянства такие люди были заметны резко, как пестрые заплаты на грязном, нищенски изношенном кафтане. Они как будто украшали безрадостную жизнь деревни, единственным развлечением которой было пьянство на последний грош. Деревня знала, что ‘на грош не много напьешь, а покуражиться можно вдосталь’,и куражилась, нередко пропивая скудное свое хозяйство, устраивая пьяные побоища, часто кончавшиеся убийствами.
Бойкая, затейливая речь таких людей, как шорник, всегда очень громко звучала в непрерывном и скорбном хоре жалоб крестьянства на судьбу, на скудную жизнь, друг на друга. ‘Шорники’ ловко умели похвастаться обилием своих наблюдений, щегольнуть знанием быта людей и даже внушали деревне неясные надежды, заставляя иногда слушателей их балагурства подумать: ‘Вот какие умные бывают из нашего брата!’
Но умники эти были так гладко и кругло обточены шершавой жизнью, что уже не могли притереться к ней, остановиться на одной мысли и катились в пыли своих слов, точно круглые камни под гору. Они ко всему притерпелись: на жизнь, на людей — не обидчивы, они относятся к людям равнодушно и даже пренебрежительно, будучи крепко убеждены, что они умнее, значительнее обыкновенных людей. Так оно и есть: они — умнее, но это — ум-пустоцвет, он ничего не вносит в жизнь, ничего ценного не может посеять в ней. Каждый из них считает себя героем жизни и утверждает в людях только свою ложную значительность, говорит только о себе и ни о чем, кроме себя, не умеет думать. В людях такого характера, как шорник, я не встречал ни одного, который искал бы коренную, общую причину невыносимо мучительной жизни трудового народа. Самое выпуклое и сильное в шорнике — равнодушие к людям. Вот только это равнодушие люди его типа сеяли и укрепляли в деревнях среди людей, враждебно оторванных друг от друга труднейшей борьбой за кусок хлеба.
Но вот передо мной сидит казанский татарин — ‘инспектор по качеству’. Ему шестьдесят восемь лет, он крепкий, кругленький, солидный, украшен двумя орденами за его труды, — ордена он почему-то прицепил не на грудь, а на живот, над поясом кафтана. Поглаживая аккуратную серебряную бороду, он говорит с ласковой строгостью:
— Старый-то выласть маленько учила народым, чтобы народы смырна пылатил налоги. Мулла учила: ‘Живи смирна!!’ Больше ничему не учила. Советски выласть научайт: ‘Все знай, дурак! Тырактыр — железна лошадка — знай, всяка машина, всяка дело знай, всяка книга читай! Земыля знай, чего он хочит, — чтобы тебе хороши хлеб давал земля! Все знай, да!’ Мы, товарич, такой далеко пошли: парень, девка знаит больше само умный мулла. Я, старый, учу работать, миня молодой учит думать. Я хочу работать, учиться, еще столько, сколько честно жил. Так скажу, да!
Видел я девятнадцатилетнюю бригадиршу Ирину Ни-кульшину. В ее бригаде 48 мужчин и женщин, на нее ‘мужики’ с вилами ходили, ‘как на медведицу’, хотя на медведицу она нимало не похожа, — очень милая девушка и как будто даже не большой физической силы. Но слушаешь ее умную, деловую речь, чувствуешь глубокое ее убеждение в силе коллективизма, ее правильную оценку силы знания. Она говорит:
— У нас легко учиться, уж очень ясно видишь связь маленького с большим. — Улыбаясь, она прибавила для ясности: — Частного с общим.
Богатырь Никита Изотов рассказывал мне о своей работе под землей. Рассказывает он с полной уверенностью, что я, литератор, должен знать, как залегают пласты угля, как действуют под землей газ и почвенная вода, как работает врубовая машина, и вообще я обязан знать все тайны его, Изотова, техники и всю опасность его работы на пользу родины. Он имеет законное право требовать от меня знания его труда, ибо он возвысил труд свой до высоты искусства. Он умеет работать с наименьшей затратой силы и с наибольшей продуктивностью. Он уже воспитал группы ‘изотовцев’-шахтеров и даже трактористов, как об этом рассказывает товарищ Кузин, редактор политотдельской газеты ‘Социализм побеждает’.
В нашей стране всякий труд должен превращаться именно в искусство преображать мир, в искусство изменения страны, украшения ее словом, делом, вещами. Красивые вещи воспитывают творческое воображение людей и уважение их к труду.
‘Это — неверно и противоречиво, — скажут мне. — Старая ‘знать’ жила и воспитывалась в окружении красивых вещей, но ты изображаешь ее пошлой, невежественной, грубой’.
Нет, я не противоречу себе. Старая ‘знать’ платила за красивые вещи большие, даром доставшиеся ей деньги, но она не понимала и не могла понять трудовой ценности вещей, ибо сама она не работала и вещи ничего не говорили ей о людях, которые создали их. Это были чужие для нее люди — люди, обязанные кормить, поить ее, украшать ее жизнь, а к жизни этих людей она относилась еще более пренебрежительно и равнодушно, чем шорник. Хвастаясь друг перед другом обилием красивых вещей, они не чувствовали любви к труду, заключенной в этих вещах.
Наши ‘знатные люди’ не могут не понимать трудовой ценности вещей домашнего обихода. Тот, кто хорошо, искусно работает, тот имеет право требовать, чтобы для него пекли хороший хлеб, делали красивую мебель, посуду, красивые материи, строили красивые дома. Наши ‘знатные люди’ начинают понимать главное, что необходимо понять: их работа — работа на родину, они знают, что первый раз за всю историю человечества рабочий класс — пролетариат — создает то, чего не имел, создает великим трудом своим родину себе. Они понимают, что ‘побеждает социализм’, и они говорят об этом единодушно.
— Трудновато работать? — спросил я колхозницу-бригадиршу, женщину с энергичным лицом и орденом Ленина на груди.
— Трудненько, — сказала она улыбаясь. — Ну, однако: не помучишься — не научишься! Дело-то очень велико, думать о нем надо неусыпно. А нам, бабам, особо много думать приходится. Века жили под отцами да под мужьями и никуда больше смотреть не дозволялось, а теперь вот встали так, что на нас весь мир смотрит.
Молодой колхозник и рабочий с АМО рассказывали мне, как они ездили в гости друг к другу и как радостно одного изумил образцовый колхоз, а другой так же радостно изумлен был работой АМО. Перед обоими развернулась яркая картина слияния смыслов работы в поле и у станка завода.
Такие беседы — будь они чаще — дали бы нам не меньше, чем дает студентам университет. И в беседах этих перед всеми ярко виден был бы могучий рост родины новых людей, идущих в мир учителями пролетариата всех стран.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в журнале ‘Колхозник’, 1934, No 1 [сентябрь].
В авторизованные сборники не включалось.
Печатается по тексту журнала ‘Колхозник’, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).
…моего рассказа ‘Об избытке и недостатках’… — См. в томе 17 настоящего издания. — 371.
Старик, показанный мною в очерке ‘Шорник и пожар’… — См. в томе 17 настоящего издания. — 377.