Берков П. Н. Лукин, Лукин Владимир Игнатьевич, Год: 1950
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Русская комедия и комическая опера XVIII / Ред. текста и вступ. ст. П. Н. Беркова. М., Л., 1950
OCR Бычков М. Н.
<,…>,
В 1756 году был опубликован указ Елизаветы об открытии Российского театра под смотрением бригадира Сумарокова, в феврале 1757 года театр начал свою деятельность. Остро встал вопрос о репертуаре. В отношении трагедий положение было более или менее терпимо: к этому времени существовало шесть трагедий Сумарокова, две трагедии Ломоносова (трагедия Тредиаковского ‘Деидамия’ на Придворном театре, да, кажется, и вообще не ставилась), в 1757 году Н. Хрущев перевел в стихах трагедию П. Корнеля ‘Полиевкт-мученик’. Гораздо хуже обстояло дело с комедиями. Согласно обычаям эпохи, после трагедии в каждый спектакль должна была итти ‘малая пьеса’, то есть одноактная комедия. Комедий у Сумарокова к 1757 году было всего четыре, может быть, пять, но пятая (‘Нарцисс’), обращенная против фаворита Елизаветы, И. И. Шувалова, не могла быть поставлена на сцене.
Недостаточное количество оригинальных русских комедий и отсутствие хоть сколько-нибудь литературно одаренных любителей театра, способных к самостоятельному творчеству, вызвали в 1758—1761 гг. большое число переводов французских и — реже — немецких комедий. Переводчиками были офицеры привилегированных (гвардейских) полков, театралы-любители.
В отличие от оригинальных комедий Сумарокова, всегда преследовавших воспитательные, хотя и классово-ограниченные цели, переводные комедии — Леграна, Сен-Фуа, Реньяра — были чисто развлекательными. Даже в тех случаях, когда во Франции эти комедии имели серьезное общественное значение (например, ‘Жорж Дандэн’ Мольера), у нас они становились развлекательными, так как многие явления французской общественности (например, взаимоотношения дворянства и буржуазии) были еще чуждыми русской жизни конца 1750-х, начала 1760-х годов. Кроме того, дворянские зрители не умели извлекать из переводных комедий, как тогда говорили, ‘нравоучения’. ‘Они мыслят,— писал В. И. Лукин в предисловии к ‘Награжденному постоянству’,— что не их, а чужестранцев осмеивают’.
Тот же Лукин несколько далее писал: ‘К тому же мне и то известно, что у нас есть много и таковых зрителей, которым ни малыя нет в том нужды, свойственная ли нашим нравам комедия представляется или и виду сходствия не имеющая. Они того лишь желают, чтобы им посмеяться. Явное тому свидетельство ‘Принужденная женитьба’ господина Молиера’.
Переводчики-дилетанты ставили своей целью забавлять дворянского зрителя, обличительно-памфлетный пафос комедий Сумарокова был чужд ‘золотой молодежи’ тех лет. И хотя переводческая деятельность 1757—1761 гг. не прошла бесследно в области русской комедии благодаря разработке комедийного языка, но все же она представляла явление отрицательное — с этих переводных комедий началось в России безидейно-развлекательное направление в области комедиографии, направление несомненно реакционное.
В самом начале 1760-х годов один из переводчиков-любителей, гвардейский офицер А. А. Волков выступил и с оригинальными комедиями развлекательного характера. Возможно, что причиной успеха ‘развлекательной’ комедии в конце царствования Елизаветы была усилившаяся в это время правительственная реакция, связанная с недовольством, проявлявшимся некоторой частью дворянства в отношении чуждой его интересам Семилетней войны и сильно развившегося тогда откупщичества, поддерживавшегося господствующей придворной кликой Шуваловых — Воронцовых.
Однако уже в очень скором времени, в 1763—1764 гг. на литературно-театральном поприще появляются Д. И. Фонвизин, В. И. Лукин, Б. Е. Ельчанинов, кн. Ф. А. Козловский и один из первых учеников Сумарокова, писатель более раннего времени, И. П. Елагин. Все перечисленные писатели были так или иначе связаны друг с другом. Фонвизин и Лукин были секретарями у Елагина, состоявшего кабинет-министром Екатерины ‘у принятия челобитен’, Ельчанинов был связан дружбою с Лукиным, кн. Ф. Козловский был университетским товарищем Фонвизина и в дальнейшем был тесно с ним связан.
В сезон 1764—1765 гг. на сцене Российского театра, директором которого уже несколько лет не был Сумароков, появляются пьесы Елагина (‘Русской-француз’), Фонвизина (‘Корион’), Ельчанинова (‘Награжденная добродетель’), представлявшие переработки иностранных комедий в применении к русской обстановке. Особенностью всех этих переделок было то, что авторы их ставили себе общественно-воспитательные, а не безидейно-развлекательные цели. По поводу одной из них, именно комедии Елагина ‘Русской-француз’, ‘преложенной из театра барона Голберга’, Лукин писал: ‘Сия комедия очень нужна для отучения многих молодчиков от вздорного и постыдного французским шалостям подражания’. В январе 1765 года была поставлена комедия ‘Мот, любовию исправленный’ Лукина.
Одновременное выступление четырех авторов в один год с переводами-переделками пьес серьезного содержания не было случайностью. Оно свидетельствовало о сознательной борьбе определенной литературной группы с ‘развлекательным’, реакционным направлением в комедии. Наиболее значительной была в этой области деятельность Лукина.
В. И. Лукин начал с обычных переводов, которые напечатал в 1763 году. Поступив на службу к И. П. Елагину в качестве секретаря в декабре 1764 года, Лукин включился в то серьезное направление в области комедии, которое возглавлял его патрон. Несомненно, однако, что Лукин пришел к этому течению самостоятельно: ‘Русской-француз’ Елагина был впервые поставлен 12 января 1765 года, ‘Мот, любовию исправленный’ и ‘малая комедия’ Лукина ‘Пустомеля’ были сыграны 19 января того же года, большая пятиактная комедия не могла быть написана быстро, то есть через неделю после представления пьес Ельчанинова и Фонвизина.
Вступив на путь, по которому одновременно с ним шли Елагин, Фонвизин и Ельчанинов, Лукин, хотя и обладавший более скромными литературными дарованиями, чем Елагин и Ельчанинов и, тем более, Фонвизин,— все же оказался самым значительным на тогдашнем этапе развития русской комедии представителем идейного направления. Он сделался теоретиком этого течения, которое можно, пользуясь его же терминологией, назвать направлением ‘прелагательным’.
Под ‘преложением’ Лукин подразумевал переделку иностранных пьес: ‘переделывать,— пояснял он,— значит нечто включить или исключить, а прочее, то есть главное, оставить и склонить на свои нравы’. Иными словами ‘прелагание’ означало переработку чужеземных произведений в соответствии с русской действительностью и нравами. В предисловии к комедии ‘Награжденное постоянство’ Лукин писал: ‘Мне всегда несвойственно казалось слышать чужестранные речения в таких сочинениях, которые долженствуют изображением наших нравов исправлять не столько общие всего света, но более участные нашего народа пороки, и неоднократно слыхал я от некоторых зрителей, что не только их рассудку, но и слуху противно бывает, ежели лицы, хотя по нескольку на наши нравы подходящие, называются в представлении Клитандром, Дорантом, Циталидою и Кладиною, и говорят речи, не наши поведении знаменующие’. В другом месте он вновь касается несообразностей в изображении быта в современных комедиях: ‘Кажется, что в зрителе, прямое понятие имеющем, к произведению скуки и сего довольно, если он однажды услышит, что русский подьячий, пришед в какой ни есть дом, будет спрашивать: ‘Здесь ли имеется квартира господина Оронта?’ — ‘Здесь,— скажут ему,— да чего же ты от него хочешь?’ — ‘Свадебный написать контракт’, скажет в ответ подьячий. Сие вскрутит у знающего зрителя голову. В подлинной российской комедии имя Оронтово, старику данное, и написание брачного контракта подьячему вовсе не свойственно. Однако иные говорят, что и сие им не противно. Я же чрезмерно дивлюсь, как может русскому человеку, делающему подлинную комедию, притти в мысли включить в нее нотариуса или подьячего, для сделания брачного контракта, вовсе нам неизвестного. Первый у нас только вексели протестует, а другой только по должности своей дела в том приказе исправляет, откуда дают ему жалованье. И какая связь тут будет, если действующие лица так именуются: Геронт, Подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и Нотариус. Не могу проникнуть, откудова могут притти сии мысли, чтобы сделать такое сочинение. Это дело поистине странное, а то еще страннее, чтобы почитать его правильным. Я мню, что не можно русскому писателю сплести толь несвойственное сочинение’.
Говоря о своих переделках, в которых французские имена и географические названия заменены русскими и введены намеки на современные литературные и театральные отношения, Лукин обосновывает это таким образом: ‘Зрители имели бы довольную причину негодовать на меня, если бы Тимандр, у меня Евграфом названный, в самом лучшем месте сея комедии, а именно в третьем действии, говоря сатиру на необузданный партер, стал вплетать чужие имена и речения, которые бы не наших жителей осмеивали. Сие бы для всякого было неприятно, а прямых бы знатоков на меня жестоко огорчило и хотя оных у нас мало, однако я их большому числу предпочитаю. Итак, если бы Тимандр следующее при них выговорил: ‘Едва успел я из Фландрии приехать, так уже и просили меня старые знакомцы испортить новую из Лиона присланную комедию, которая к представлению на Королевском Театре назначена’. Ежели бы он сие при них сказал, то бы на тот раз преселил их из Петербурга в Париж, а может быть и столько бы им досадил, что и из театра бы выгнал, а я того-то и не желаю. Лучше несколько человек знающих иметь зрителями, которые и правильно осуждают и отдают беспристрастную похвалу, нежели толпу невежд, которые, сами ни о чем судить не могши, последуя слышанному, и хулят и восхищаются. Полно, не один из Евграфовой речи здесь предложенный пример бывает отвратителен как прямым знатокам, так и начинающим вникать в красоту зрелищ и в пользу от них получаемую, есть ещё многие и самые малые выражения, например, я недавно из Марселии приехал, или я гулял в Тульлерии, был в Версалии, виделся с викомптом, посидел с маркизою и прочее чужеземское’.
Что же побудило Лукина приступить к ‘прелаганию’? Мы видели, что путь его в этом направлении был самостоятельным и независимым от исканий Елагина и Фонвизина. Сам Лукин прямо не говорит об обстоятельствах, приведших его к ‘прелаганию’, однако есть несколько мест в его предисловиях, которые дают возможность ответить на этот вопрос.
Лукин очень высоко ставил театральное искусство и литературу. В них видел он средство гражданского служения: ‘По моему мнению,— писал он, в предисловии к ‘Награжденному постоянству’,— всякий человек, увидя другого в ослеплении, должен всевозможно стараться подать оному просвещение и чрез то его исправить и привесть на путь истины. Сие называется и вечно называться будет долгом истинного гражданина и честного человека, желающего пользы как своему отечеству, так и всей ему подобной твари’. В другом месте (в предисловии к ‘Моту, любовию исправленному’) он писал: ‘Надлежит в русском быть чему ни есть русскому’.
Патриотическое стремление принести ‘писанием пользу общественную’, помочь своим единоземцам было тесно связано у Лукина с его взглядом на народный театр, на аристократически презиравшиеся Сумароковым и великосветскими театралами-дилетантами народные ‘игрища’.
Он умел правильно оценить эти сатирические народные комедии, он увидел в ‘их не ‘смех без разума’, как Сумароков, а нечто значительно большее: ‘Есть еще много таких же комедий, которые единственно только смех рождают, а пользы ни малыя, хотя точное намерение писцов комических при начале зрелищ на том и основывалось и хотя оному все, рассудок имеющие, до ныне следуют. А когда зрители только смеяться желают, то могут их и наши игрищи равномерно утешить, с тем еще прибавлением, что увидят они в оных русские характеры и услышат слова вовсе им незнакомые, но притом потребные для познания силы, пространства, а иногда и красоты природного своего языка’.
Итак, ‘игрища’ показали Лукину ‘русские характеры’, показали ему силу и красоту ‘природного своего языка’. Это было очень важным и многообещающим моментом в развитии как творчества самого Лукина, так и в развитии русской комедии вообще.
Под влиянием мыслей, возникших в результате раздумий над ‘игрищами’, Лукин пишет комедию ‘Мот, любовию исправленный’, где выводит положительного героя, крепостного слугу Василия.
Однако Лукин, субъективно симпатизировавший крепостному крестьянству, в ‘Моте, любовию исправленном’ оказался непоследовательным: высшим проявлением благородства Василия Лукин считал то, что крепостной слуга не пожелал взять у хозяина, находившегося в затруднительном положении, предложенной ему ‘воли’. Таким образом, Лукин объективно способствовал утверждению крепостников, что крестьянам вовсе не нужна свобода, так как от ‘хороших господ’ они не желают уходить. Все же искреннее сочувствие Лукина к крепостным несомненно.
Отвечая на нападки дворянских критиков на свою пьесу, в частности на их замечания, что крепостные слуги неграмотны и не смогут извлечь пользу из чтения ‘Мота, любовию исправленного’, Лукин пишет: ‘Неправда, всезнающие господа,— сказал я им, несколько разгорячась,— очень многие читают, а есть и такие, которые пишут лучше пересмешников, а мыслить все люди могут, потому что каждый из них с мыслями, кроме дураков и вертопрахов, родится’. В ‘Письме к господину Ельчанинову’, предпосланном комедии ‘Щепетильник’, Лукин с еще — большей определенностью выражает свои симпатии обездоленной крепостной массе: ‘…я, не имея деревень, с крестьянами живал мало и редко с ними разговаривал. Полно, у нас не все те крестьянской язык разумеют, которые наделены деревнями, не много сыщется помещиков, в состояние сих бедняков по должности христианской входящих. Есть довольно и таких, которые от чрезмерного изобилия о крестьянах инако и не мыслят, как о животных, для их сладострастия созданных. Сии надменные люди, живучи в роскошах, не редко добросердечных поселян, для пробавления жизни нашей трудящихся, без всякия жалости раззоряют. Иногда же и то увидишь, что с их раззолоченных карет с шестью лошадьми, без нужды запряженных, течет кровь невинных земледельцев. А можно сказать, что ведают жизнь крестьянскую только те, которые с природы человеколюбивы и почитают их равным созданием и потому и об них пекутся’.
Размышления о ‘русских характерах’ в ‘игрищах’ приводят Лукина к тому, что он ставит себе цель: ‘Прочие в комедии моей лицы старался я всевозможно сделать русскими’.
Таким образом, реформа русской комедии, предложенная Лукиным, состояла в том, чтобы максимально сблизить ее с русской действительностью, с русской обстановкой, нравами, понятиями. Почему же, в таком случае, Лукин остановился на ‘преложениях’ и не перешел к оригинальному творчеству? Сам он объясняет это так: ‘Желал бы и я сочинять наши подлинные Комедии, но не только что сил, да и времени довольно на то не имею’.
Однако было бы большой ошибкой предполагать, что ‘преложения’ Лукина действительно заключаются только в незначительных переделках. На самом деле он оставлял почти без изменения основную сюжетную линию ‘прелагаемой’ пьесы, а все остальное подвергал существенной переработке.
Особенно легко проследить это на одной из наиболее известных и показательных для лукинского творчества комедиях — на ‘Щепетильнике’. Устарелым для нашего времени словом ‘щепетильник’, то есть ‘продавец мелких галантерейных товаров’, Лукин перевел заглавие французской пьесы ‘Boutique de Bijoutier’, являвшейся в свою очередь переводом сатирической комедии Р. Додслея ‘The Toy-Shop’ (‘Галантерейная лавка’). Сравнение русского текста с французским оригиналом-переводом показывает, как далеко зашла переработка Лукина. Во-первых, он вводит действующих лиц, отсутствующих в оригинале (майор Чистосердов и его племянник, работники Мирон и Василий и др.), во-вторых, он сокращает число женских персонажей с четырех до двух, в-третьих, наконец, иностранные ‘обыкновения’ заменяет русскими, в том числе и образы-маски переводимой комедии заменяет русскими ‘подлинниками’, о чем, между прочим, и сам говорит в напечатанном перед ‘Щепетильником’ письме к Ельчанинову: ‘Верьхоглядов, Самолюбов суть лицы также почти вымышленные’.
Переработка ‘Галантерейной лавки’ в ‘Щепетильника’ сделала пьесу Лукина только едва похожей на ее источник: сохранен сюжет {Если он может назваться сюжетом — пьеса состоит из бесед ‘щепетильника’ со сменяющими друг друга покупателями.} — разговоры покупателей с владельцем галантерейной лавки, а ‘характеры’ — придворный, щеголь, ханжа, самовлюбленный писатель (Сумароков) и др., — взяты из русской жизни.
Обращаясь, подобно Сумарокову, к русским ‘подлинникам’, Лукин старался сделать действующих лиц своих комедий действительно русскими персонажами. Правда, он понимал эту задачу чисто внешне. Поэтому он позволял себе такие нарушения принятых в тогдашнем русском театре условностей, как введение имен и отчеств действующих лиц вместо одних только имен — ‘Софья Менандровна’, ‘Филат Фадеич’, ‘Орест Васильевич’, ‘Виктор Семенович’ (‘Тесть и зять’), как употребление уменьшительных имен (‘моя Клеоша’ — вместо ‘Клеофида’) и т. д. Еще больше, чем Сумароков, пересыпает Лукин речь своих героев пословицами и поговорками. Далее, Лукин заставляет некоторых действующих лиц (точнее, работников щепетильника, Мирона и Василия) говорить не литературным языком, а ‘галичким’ диалектом. Впрочем, здесь он только развивает робкие попытки Д. И. Фонвизина, у которого в комедии ‘Корион’ (1764) эпизодический персонаж, Крестьянин, почти в каждой фразе прибавляет к отдельным словам частичку ‘ста’, повидимому, звучавшую в то время как признак крестьянской речи.
В 1765 году Лукин издает в двух томиках свои ‘Сочинения и переводы’. До него на это отважились только Ломоносов (1751—1757) и Тредиаковский (1752), даже Сумароков не счел возможным при жизни издать свои сочинения в виде собрания. Поступок Лукина воспринят был как неслыханная дерзость молодого автора, то обстоятельство, что в предисловиях к отдельным пьесам он высказывался резко и откровенно о комедиях Сумарокова и в особенности о переводных и оригинальных комедиях А. А. Волкова, А. А. Нартова, И. И. Кропотова, П. С. Свистунова и других переводчиков-дилетантов, вызвало против него много лет длившееся негодование. Сатирические журналы 1769—1772 гг. довольно резко высмеивали личность, деятельность и даже стилистические особенности Лукина.
Тем не менее идеи, высказанные Лукиным в предисловиях, и его ‘преложения’ оказали серьезное воздействие на дальнейшее развитие русской комедии. Безидейно-развлекательное направление было осуждено и если не совсем исчезло, то, во всяком случае, вынуждено было отступить перед комедиями, ставившими себе серьезные общественно-воспитательные цели. Так через посредство Лукина народный театр начинает заметно влиять на русскую комедию. Влияние это выражалось не в форме простого заимствования ‘приемов’ народного театра, не в перенесении на сцену персонажей ‘игрищ’, а в том, что, начиная с комедий Лукина, содержанием русской комедии становится русская жизнь, героями — ‘русские характеры’: помещик, крепостной, чиновник, купец, мещанин и т. д.
Следует отметить как черту, положительно рисующую Лукина, живейший интерес, проявленный им к так называемому ‘Всенародному театру’, организованному в 1765 году демократическими актерами-любителями из числа академических наборщиков.
<,…>,