Береника, По Эдгар Аллан, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эдгаръ По

Береника

Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта

Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.

М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906

OCR Бычков М. Н.

Disebant mihi sodales. si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas.

Ebn Zaiat *)

{* Говорили мн сотоварищи, что, если бы я постилъ могилу подруги, я нсколько облегчилъ бы свои печали.}

Несчастіе — многообразно. Злополучіе земли — многоформенно. Простираясь надъ гигантскимъ горинонтомъ, какъ радуга, оттнки его такъ же разнородны, какъ оттнки этой разноцвтной арки, и такъ-же отличительны, и такъ-же нераздльно слиты воедино, простираясь надъ гигантскимъ горизонтомъ, какъ радуга! Какимъ образомъ изъ области красоты я заимствовалъ образъ чего-то отталкивающаго? символъ умиротворенья превратилъ въ уподобленіе печали? Но какъ въ мір нравственныхъ понятій зло является послдствіемъ добра, такъ въ дйствительности изъ радости рождаются печали. Или воспоминаніе о благословенномъ прошломъ наполняеть пыткой настоящее, или муки, терзающія теперь, коренятся въ безумныхъ восторгахъ, которые могли быть.

При крещеніи мн дано было имя Эгей, своего фамильнаго имени я не буду упоминатъ. Но во всей стран нтъ замка боле стариннаго, чмъ мой суровые сдые родовые чертоги. Нашъ родъ былъ названъ расой духовидцевъ, и такое мнніе, боле чмъ явственно, подтверждалось многими поразительными особенностями — характеромъ родового замка, фресками главной залы, обивкой спальныхъ покоевъ, рзьбой, украшавшей нкоторыя колонны въ фехтовальной зал, но въ особенности картинной галлерееи, состоявшей изъ произведеній старинныхъ мастеровъ, вншнимъ видомъ библіотеки, и, наконецъ, совершенно своеобразнымъ подборомъ книгъ.

Воспоминанія самыхъ раннихъ лтъ связаны въ моемъ ум съ этой комнатой и съ ея томами, о которыхъ я не хочу говорить подробне. Здсь умерла моя мать. Здсь я родился. Но было бы напрасно говорить, что я не жилъ раньше, что душа моя не имла первичнаго существованія. Вы отрицаете это? не будемъ спорить. Будучи убжденъ самъ, я не стараюсь убждать другихъ. Есть, впрочемъ, одно воспоминаніе, которое нe можетъ быть устранено, воспоминаніе о какихъ-то воздушныхъ формахъ, о безтлесныхъ глазахъ, исполненныхъ значительности, о звукахъ горестныхъ, но музыкальныхъ, воспоминаніе, подобное тни, смутное, измнчивое, неустойчивое, неопредленное, но подобное тни еще и въ томъ смысл, что мн невозможно уйти отъ него, пока будетъ свтить мой разумъ, распространяя вокругъ меня свой яркій солнечный свтъ.

Въ этой комнат я родился. Пробудившись такимъ образомъ отъ долгаго сна, выйдя съ открытыми глазами изъ предловъ ночи, которая казалась небытіемъ, но не была имъ, я сразу вступилъ въ область сказочной страны, въ чертоги фантазіи, въ необычайный пріютъ отшельнической мысли и уединеннаго знанія. Удивительно ли, что я глядлъ вокругъ себя жадно ищущими, изумленными глазами, и провель свое дтство среди книгъ, и растратилъ свою юность въ мечтаніяхъ, но удивительно одно,— когда годы уходили за годами, когда подкрался знойный полдень моей возмужалости и засталъ меня все еще сидящимъ въ старинномъ обиталищ моихъ предковъ,— удивительно, какъ сразу въ кипучихъ ключахъ моей жизни вода превратилась въ стоячую, и въ характер моихъ мыслей, даже самыхъ обыкновенныхъ, настала полная и внезапная перемна. Явленія дйствительной жизни казались мн снами, только снами, а зачарованныя мысли, навянныя царствомъ видній, сдлались, наоборотъ, существеннымъ содержаніемъ моей повседневной жизни, больше того, въ нихъ, и только въ нихъ, была вся моя жизнь, съ ними слилась она въ одно цлое.

* * * * *

Береника была моей двоюродной сестрой, и мы выросли вмст въ моемъ отцовскомъ замк. Но какъ различно мы выростали — я, болзненный и погруженный въ меланхолію, она, легкая, веселая, и вся озаренная жизнерадостнымъ блескомъ, она вчно бродила по холмамъ, я сидлъ надъ книгами въ своей кель, живя жизнью своего собственнаго сердца, я душой и тломъ отдавался самымъ труднымъ и напряженнымъ размышленіямъ, а она безпечально шла по жизненной дорог, и не думала, что ей на пути можетъ встртиться тнь, не заботилась о томъ, что часы безмолвно улетали на своихъ вороновыхъ крыльяхъ. Береника! я произношу ея имя, Береника! и въ памяти моей, на сдыхъ руинахъ, возникаютъ тысячи безпокойныхъ мыслей, какъ цвты, оживленные силою этого звука! О, какъ ярки очертанія ея образа передо мной, точно въ ранніе дни ея воздушной легкой радости! Красота роскошная и фантастическая! Сильфида среди кустарниковъ Арнгейма! Наяда среди ея источниковъ! И потомъ, потомъ все превращается въ тайну, все смняется ужасомъ, становится сказкой, которая бы не должна была быть разсказанной. Болзнь, роковая болзнь, какъ самумъ, обрушилась на ея существо, и даже пока я смотрлъ на мое, духъ перемны овладвалъ ею, застилалъ ея душу, измнялъ ея привычки, и нравъ, и самымъ незамтнымъ и страшнымъ образомъ нарушалъ даже цльность ея личности! Увы! бичъ пришель и ушелъ! а жертва — что съ ней сталось? Я больше не узнавалъ ея, не узнавалъ ея больше какъ Беренику!

Среди цлаго ряда болзней, причиненныхъ первичнымъ роковымъ недугомъ. который произвелъ такую страшную насильственную перемну во внутреннемъ и вншнемъ состояніи Береники, нужно прежде всего упомянуть о самой страшной и упорной. Я разумю эпилептическіе припадки, нердко кончавшіеся летаргіей — летаргіей необыкновенно походившей на полную смерть, причемъ въ большинств случаевъ посл такого обмиранія она приходила въ себя рзко и внезапно. Въ то же время моя собственная болзнь — употребляю это наименованіе, потому что мн было сказано, что иного названія не можетъ быть при опредленіи моего состоянія — моя собственная болзнь быстро разросталась, и въ конц-концовъ приняла форму мономаніи, совершенно новую и необычайную — съ каждымъ часомъ и съ каждой минутой она пріобртала новую силу и, наконецъ, овладла мной съ непостижимой властностью. Эта мономанія, какъ я долженъ такъ называть ее, состояла въ болзненной раздражительности тхъ способностей духа, которыя на язык философскомъ называются вниманіемъ. Боле, чмъ вроятно, что меня не поймутъ, но я боюсь, что мн, пожалуй, будетъ совершенно невозможно возбудить въ ум обыкновеннаго читателя врное и точное представленіе о той нервной напряженности интереса, съ которой, въ моемъ случа, силы размышленія (чтобы избжать языка техническаго) были поглощены созерцаніемъ даже самыхъ обыкновенныхъ предметовъ.

По цлымъ часамъ я размышлялъ, неутомимо устремивши внимательный взглядъ на какое нибудь ничтожное изреченіе, помщенное на поляхъ книги, или на символическіе іероглифы на обложк, въ продолженіи большей части долгаго лтняго дня я бывалъ всецло погруженъ въ созерцаніе косой тни, падавшей причудливымъ узоромъ на полъ и на стны, цлыя ночи я наблюдалъ за колеблющимся пламенемъ свтильника, или за углями, догоравшими въ камельк: цлые дни напролетъ я грезилъ о запах какого-нибудь цвтка, монотоннымъ голосомъ я повторялъ какое-нибудь обыкновенное слово до-тхъ поръ, пока звукъ отъ частаго повторенія не переставалъ наконецъ давать уму какое бы то ни было представленіе, я утрачивалъ всякое чувство движенія, или физическаго существованія, посредствомъ полнаго тлеснаго покоя, котораго я достигалъ долгимъ упорствомъ: таковы были немногія изъ самыхъ обыкновенныхъ и наимене вредныхъ уклоненій моихъ мыслительныхъ способностей, уклоненій, которыя, правда, не являются вполн безпримрными, но которыя отвергаютъ всякій анализъ или объясненіе.

Однако, да не буду я ложно понятъ. Неестественное, напряженное, болзненное вниманіе, возбуждаемое такимъ образомъ предметами по своей сущности ничтожными, не должно быть смшиваемо съ задумчивостью, общею всмъ людямъ, въ особенности тмъ, кто одаренъ живымъ воображеніемъ. Это вниманіе не только не являлось, какъ можно предположить съ перваго раза, крайнимъ развитіемъ или преувеличеніемъ такой способности, но существенно отъ нея отличалось и имло свое первичное самостоятельное существованіе. Въ одномъ случа мечтатель, или человкъ восторженный, будучи заинтересованъ предметомъ обыкновенно не ничтожнымъ, незамтно теряетъ изъ виду этотъ предметъ и погружается въ безбрежность выводовъ, намековъ и внушеній, изъ него проистекающихъ, такъ что въ конц подобнаго сна наяву, нердко переполненнаго чувственнымъ наслажденіемъ, возбудитель, первичная причина, обусловившая мечтательность, исчезаетъ и забывается окончательно. Въ моемъ случа, первичный предметть постоянно былъ ничтожнымъ, хотя, черезъ посредство моего неестественно возбужденнаго зрительнаго воображенія, онъ пріобрталъ отраженную и нереальную важность. Выводовъ было немного, если только были какіе-нибудь выводы, и они упорно возвращались въ первоначальному предмету, какъ бы къ центру. Размышленія никогда не были радостными, и, посл того какъ мечты кончались, первопричина не только не терллась изъ виду, но возбуждала тотъ сверхъестественный преувеличенный интеросъ, который являлся господствуюшимъ признакомъ моей болзни. Словомъ, силы ума, совершенно своеобразно возбуждавшіяся во мн, были, какъ я сказалъ, способностью вниманія, а не способностью созерцательнаго размышленія, какъ у обыкновеннаго мечтателя.

Книги, въ эту пору моей жизни, если и не являлись одной изъ дйствительнйшихъ причинъ, обусловливавшихъ мое нездоровье, принимали во всякомъ случа, какъ это легко понять, большое участіе въ проявленіи отличительныхъ признаковъ моей болзни, будучи исполнены фантазій и нелогичностей. Я хорошо помню, среди другихъ, трактатъ благороднаго итальянца, Целія Секунда Куріона, ‘De Атрlitudine Beati Regni Dei’, великое произведеніе блаженнаго Августина ‘Градъ Божій’, и сочиненіе Тертуліана ‘De Carne Christi’, гд одна парадоксальная мысль: ‘Mortuus est Dei filius, credibile est, quia ineptum est: et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile est’ {Умеръ Сынъ Божій, достойно вры есть, ибо непріемлемо, и, погребенный, воскресъ, достоврно есть, ибо невозможно.}, стоила мн цлыхъ недль трудолюбиваго и безплоднаго изслдованія.

Такимъ образомъ, мой разумъ, терявшій свое равновсіе только отъ соприкосновенія съ предметами незначительными, какъ бы имлъ сходство съ той океанической скалой, о которой говоритъ Птоломей Гефестіонъ, и которая, оставаясь незыблемой и нечувствительной къ людскому неистовству, и къ еще боле бшеной ярости волнъ и втровъ, содрогалась только отъ прикосновенія цвтка, называемаго Златоокомъ. И для наблюдателя невнимательнаго можеть показаться несомнннымъ, что обусловленная злополучной болзнью, перемна во внутреннемъ состояніи Береники должна была доставлять мн много предлоговъ для проявленія того напряженнаго и неестественнаго вниманія, природу котораго я объяснилъ съ нкоторымъ затрудненіемъ, однако, это совсмъ не такъ. Въ промежутки просвтленія, ея несчастіе, дйствительно, огорчало меня, и я, принимая глубоко къ сердцу это полное разрушеніе ея нжнаго прекраснаго существа, не могъ не размышлять горестно и неоднократно о тхъ удивительныхъ средствахъ, съ помощью которыхъ такъ внезаино произошла такая странная насильственная перемна. Но эти размышленія отнюдь не соприкасались съ основнымъ свойствомъ моего недуга, и отличались такимъ же характеромъ, какимъ они отличались бы при подобныхъ обстоятельствахъ у всякаго другого. Врный своему собственному характеру, мой недутъ упивался мене важными, но боле поразительными измненіями, совершавшимися въ физическомъ существ Береники — особеннымъ и самымъ ужасающимъ искаженіемъ ея личнаго тождества.

Въ золотые дни ея несравненной красоты я никогда не любилъ ея, никогда. Въ странной аномаліи моего существованія, чувства никогда не проистекали у меня изъ сердца, страсти всегда возникали въ моемъ ум. Въ блесоватыхъ сумеркахъ ранняго утра — среди переплетенныхъ тней полуденнаго лса и въ ночномъ безмолвіи моей библіотеки — она мелькала предъ моими глазами, и я видлъ ее — не какъ Беренику, которая живетъ и дышетъ, но какъ Беренику сновиднія, не какъ существо земли, существо земное, но какъ отвлеченіе такого существа, не какъ предметъ преклоненія, но какъ предметъ изслдованія, не какъ источникъ любви, но какъ тему для самыхъ отвлеченныхъ, хотя и безсвязныхъ умозрній. А теперь — теперь я содрогался въ ея присутствіи, я блднлъ при ея приближеніи, но, горько сожаля о ея полуразрушенномъ безутшномъ состояніи, я припомнилъ, что она долго любила меня, и, въ злую минуту, заговорилъ съ ней о брак.

И, наконецъ, приблизился срокъ нашей свадьбы, когда, однажды, въ послобденный зимній часъ — въ одинъ изъ тхъ безвременно теплыхъ, тихихъ, и туманныхъ дней, которые ласково няньчатъ прекрасную Гальціону {Такъ какъ Юпитеръ въ продолженіи зимняго времени посылаетъ дважды по семи дней тепла, люди дали этой кроткой тихой пор названіе няни прекрасной Гальціоны. Simonides.},— я сидлъ (и, какъ мн казалось, сидлъ одинъ) въ углубленіи библіотеки. Но, поднявъ глаза, я увидалъ, что предо мною стояла Береника.

Было ли это дйствіемъ моего возбужденнаго воображенія — или вліяніемъ туманной атмосферы — или это было обусловлено неврнымъ мерцаніемъ сумерекъ — или это обусловливалось волнистыми складками срыхъ занавсей, упадавшихъ вкругъ ея фигуры,— я не могу сказать, но ея очертанія колебались и были неопредленными. Она не говорила ни слова, и я — ни за что въ мір не могъ бы я произнести ни слова. Леденящій холодъ пробжалъ по моему тлу, чувство нестерпимаго безпокойства оковало меня, жадное любопытство овладло моей душой, и, откинувшись въ кресл, не дыша и не двигаясь, я смотрлъ на нее пристальнымъ взглядомъ. Увы! она страшно исхудала, и ни слда ея прежняго существа нельзя было уловить во всхъ ея очертаніяхъ. Мои пылающіе взгляды упали, наконецъ, на ея лицо.

Высокій лобъ былъ очень блденъ и озаренъ чмъ-то необыкновенно мирнымъ, и волосы, когда-то черные, какъ смоль, падали отдльными прядями, и затняли безчисленными завитками впалые виски, и блистали теперь яркимъ золотомъ, рзко дисгармонируя съ господствующей печальностью всего выраженія. Глаза были безжизненны, и тусклы, и казались лишенными зрачковъ. Я невольно содрогнулся и перевелъ свой взглядъ отъ ихъ стеклянной неподвижности къ тонкимъ искривленнымъ губамъ. Они раздвинулись, на нихъ отразилась улыбка, исполненная какой-то странной выразительности, и медленно передо мною открылись зубы этой измненной Береники. О, если бы Богу угодно было, чтобы я никогда ихъ не видалъ, или, увидвъ, тотчасъ умеръ!

Звукъ затворяемой двери смутилъ меня, и, поднявъ глаза, я увидлъ, что Береника ушла изъ колнаты. Но изъ предловъ моего разстроеннаго мозга не вышелъ — увы! — и не могъ быть удаленъ блый и чудовищный призракъ зубовъ. Ни одной точки на ихъ поверхности — ни одной тни на ихъ эмали — ни одного отломка на ихъ краяхъ — ничего не упустила моя память, все замтилъ я въ этотъ краткій мигъ ея улыбки. Я видлъ ихъ теперь даже боле отчетливо, чмъ тогда. Зубы! — зубы! — они были здсь, и тамъ, и везд, я ихъ видлъ передъ собой, я ихъ осязалъ, длинные, узкіе, и необыкновенно блые, съ искривленными вкругъ нихъ блдными губами, какъ въ тотъ первый мигъ, когда они такъ страшно открылись. И вотъ неудержимое бшенство моей мономаніи пришло ко мн, и я напрасно боролся противъ ея загадочнаго и неотвратимаго вліянія. Среди многочисленныхъ предметовъ вншняго міра я не находилъ ничего, что бы отвлекло меня отъ моей мысли о зубахъ. Я томился, я жаждалъ ихъ необузданно. Вс другіе предметы, вс разнородные интересы погасли въ этомъ единственномъ созерцаніи. Они — только они представлялись моимъ умственнымъ взорамъ, и въ своей единственной индивидуальности, они сдлались сущностью моей духовной жизни. Я смотрлъ на нихъ подъ разными углами. Я придавалъ имъ самое разнородное положеніе. Я наблюдалъ ихъ отличительныя черты. Я останавливался взоромъ на ихъ особенностяхъ. Я подолгу размышлялъ объ ихъ форм. Я думалъ объ измненіи въ ихъ природ. Я содрогался, когда приписывалъ имъ. въ воображеніи, способность чувствовать и ощущать, способность выражать душевное состояніе даже независимо отъ губъ. О m-mе Салль прекрасно было сказано, что ‘tous ses pas taient des sentiments’, относительно Береники я еще боле серьезно былъ убждемъ. что toutes ses dents taient des ides. Des ides! — а, вотъ она, идіотская мысль, погубившая меня! Des ides! а, такъ поэтому-то я жаждалъ ихъ такъ безумно! Я чувствовалъ, что только ихъ власть можетъ возвратить мн миръ, вернувъ мн разсудокъ.

И вечеръ надвинулся на меня — и потомъ пришла тьма, и помедлила, и ушла — и новый день забрезжилъ — и туманы второй ночи собрались вокругъ — и я все еще сидлъ недвижно въ этой уединенной комнат — я все еще былъ погруженъ въ размышленія — и все еще призракъ зубовъ страшнымъ образомъ вислъ надо мной и тяготлъ, и съ отвратительной отчетливостью онъ какъ бы виталъ везд кругомъ по комнат среди измнчивой игры свта и тней. Наконецъ, въ мой сонъ ворвался вопль, какъ-бы крикъ испуга и ужаса, и потомъ, посл порерыва, послдовалъ гулъ смшанныхъ голосовъ, прерываемый глухими стонами печали или тревоги. Я поднялся съ своего мста и, распахнувъ одну изъ дверей библіотеки, увидалъ въ прихожей служанку, всю въ слезахъ, которая сказала мн, что Береники больше нтъ! Раннимъ утромъ она была застигнута эпилепсіей, и теперь, съ наступленіемъ ночи, могила ждала свою гостью, и вс приготовленія для похоронъ были уже окончены.

* * * * *

Я увидалъ себя сидящимъ въ библіотек, и я опять сидлъ здсь одинъ. Я какъ-будто только что проснулся отъ смутнаго тревожнаго сна. Я зналъ, что была полночь, и я отлично зналъ, что посл захода солнца Береника была погребена. Но откосительно этого мрачнаго промежуточнаго періода у меня не было никакого положительнаго, или по крайней мр никакого опредленнаго представленія, и однако же воопоминаніе о немъ было переполнено ужасомъ — ужасомъ тмъ боле ужаснымъ, что онъ былъ смутнымъ, и страхомъ еще боле страшнымъ въ силу своего уклончиваго смысла. Въ лтописи моего существованія была чудовищная страница, вся исписанная туманными, и гнусными, и непонятными воспоминаніями. Я старался распутать ихъ, напрасно, и время отъ времени, какъ-будто духъ отлетвшаго звука, въ моихъ ушахъ, казалось мн, содрогался звенящій пронзительный крикъ рзкаго женскаго голоса. Я что-то сдлаль — но что? Я спрашивалъ себя, громко повторяя этотъ вопросъ, и шепчущее эхо комнаты отвчало мн — ‘Что’?

На стол около меня горла лампа, близь нея стоялъ маленькій ящикъ. Онъ ничмъ не былъ замчателенъ, и я часто видалъ его раньше, онъ пртнадлежалъ нашему домашнему врачу, но какъ онъ попалъ сюда, на мой столъ, и почему я содрогался, разглядывая его? Это было необъяснимо, и взоръ мой, наконецъ, случайно упалъ на страницу открытой книги, и на фразу, подчеркнутую въ ней. То были необыкновенныя и простыя слова поэта Ибнъ Зайата: — ‘Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levates’. Почему же, когда я прочелъ ихъ, волосы стали дыбомъ у меня на голов, и кровь оледенла въ моихъ жилахъ?

Послышался легкій стукъ въ дверь библіотеки — и блдный, какъ выходецъ изъ могилъ, въ комнату на цыпочкахъ вошелъ слуга. Его глаза были дикими отъ ужаса, и, обращаясь ко мн, онъ заговорилъ дрожащимъ, хриплымъ, и необыкновенно тихимъ голосомъ. Что говорилъ онъ?— я разслышалъ отдльные обрывки. Онъ говорилъ, что безумный крикъ возмутилъ безмолвіе ночи — что вс слуги собрались — что въ направленіи этого звука стали искать, и тутъ его голосъ сдлался ужасающе-отчетливымъ, когда онъ началъ шептать мн объ оскверненіи могилы — объ изуродованіи тла, закутаннаго въ саванъ, но еще дышущаго — еще трепещущаго — еще живого!

Онъ указалъ на мое платье, оно было обрызгано грязью и запачкано густой запекшейся кровью. Я не говорилъ ни слова, и онъ тихонько взялъ меня за руку, на ней были вдавленные слды человческихъ ногтей. Онъ обратилъ мое вниманіе на какой-то предметъ, прислоненный къ стн. Я смотрлъ на него нсколько минутъ: это былъ заступъ. Съ крикомъ я бросился къ столу, и схватилъ ящикъ стоявшій на немъ. Но я не могъ его открыть, и, охваченный дрожью, я выпустилъ его изъ рукъ, онъ тяжело упалъ, и разбился на куски, и изъ него, съ металлическимъ звукомъ, покатились различные зубоврачебные инструменты, а среди нихъ тамъ и сямъ разсыпались по полу тридцать два небольшіе блые кусочка, цвта слоновой кости.

Эдгаръ По

Береника

Читайте также: