Анри Труайя
Берега Карамазовых
Берега Карамазовых, Труайя Анри, Год: 1991
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Публикация и перевод с французского Н. Унанянц
OCR Бычков М. Н.
Немало западных писателей посвятили творчеству Достоевского свои эссе, статьи, книги. Среди них Стефан Цвейг, Андре Жид, Андре Моруа. Одной из удачных работ о Достоевском признана книга французского прозаика Анри Труайя. Главу из этой непереводившейся на русский язык книги публикуем с некоторыми сокращениями.
Старик Карамазов, циничный и развратный шут, прожигает свою жизнь в бессмыслен ном разгуле. От первой жены у него сын Дмитрий, его нрав необуздан, но он способен как на благородные порывы, так и на отвлеченные рассуждения. От второй жены, истеричной кликуши, сын Иван— ум беспокойный, дух мятущийся и разрушительный, герой и мученик отрицания всего и вся. Юного Алешу как будто не коснулось наследственное проклятие… Он — светлячок, вокруг которого, точно черные мухи, вьются остальные персонажи. Есть и четвертый брат — омерзительный Смердяков, сын старика Карамазова и немой полоумной девушки… Этот побочный и больной эпилепсией ребёнок — лакей в доме своего отца. Он бесстрастен, надменен, хитер. Он восхищается Иваном, а Ивам раздражается, узнавая в нем карикатуру на самого себя.
Между отцом и четырьмя его сыновьями одна женщина — Грушенька. Они соперничают друг с другом из-за нее. Тем временем Смердяков, считая, что выполняет тайное желание Ивана, убивает старика Карамазова. Но в убийстве обвиняют Дмитрия. Такова ее история.
Двигают ее две проблемы: искушение грехом и вера в Бога — Грушенька и Христос.
Одни, как старик Карамазов, одержимы только чувственностью, другие, как старец Зосима,— только верой. Между двумя этими крайностями, искусно смягчая краски, автор располагает души других исполнителей. Смердяков, Дмитрий, Иван, Алеша — разные обличья одного и того же с разных сторон освещаемого индивида, который постепенно освобождается от животного начала… Эти четыре брата одно и то же существо, превращения которого зависят не от места в пространстве, а от расположения во времени. ‘Все одни, и те же ступеньки, — говорит Алеша Дмитрию.— Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой… Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю’.
На этой ‘тринадцатой ступеньке’ находится и… Грушенька. …Один из ее родственников говорит о ней: ‘Я Грушеньке не могу быть роднёй, публичной девке’. ‘Скверного поведения женщина’,— говорит и старик Карамазов, но добавляет, что она, быть может, ‘святее’ всех монахов монастыря. Алешу более всего поражает в ее лице ‘детское, простодушное выражение’. Кто же прав? Все, ибо Грушенька заслуживает всех этих оценок. Грушенька — невинная девушка, потаскуха, животное, святая, соединяет в себе всю сложность и противоречивость женской натуры… Женщина чувствует себя тем сильнее, чем полнее в ней неосознанность своей сути. Мужчина — организованный мир. Женщина — незавершенная вселенная. В ней все неожиданно и все ненадежно…
Красота Грушеньки околдовала старого Карамазова. Этот старик — пьяница, скупец, лжец и развратник,— возможно, написанный самыми черными красками портрет отца Достоевского.
Для прекрасной Грушеньки старик Карамазов всего лишь брызгающий слюной шут. Он завещает ей причитающуюся Дмитрию часть наследства. Он бродит по комнатам, одурев от желания… Но Грушенька не уступает ему, как не уступает и влюбленному в нее Дмитрию. Она смеется и над отцом, и над сыном. Идут дни, и взаимная ненависть мужчин растет…
Идея, владевшая Раскольниковым, лишила его независимости. Женщина, завладевшая Дмитрием и его отцом, превратила их в рабов своих желаний. ‘Красота — это страшная и ужасная вещь!’ — заявляет Дмитрий. Да, потому что власть красоты над мужчинами равна, а подчас и сильнее, чем власть мысли. Эротическое безумие Карамазовых сродни политическому безумию Бесов… В обоих случаях пренебрежение нравственными законами ведет к разврату и убийству.
‘А Митьку,— говорит отец,— я раздавлю, как таракана’. И Дмитрий говорит об отце: ‘Я ведь не знаю, не знаю,.. Может быть, не убью, а может, убью…’.
Он шпионит за отцом в страхе, что Грушенька, польстившись на деньги, придет к старику. В одну из ночей слуга Григорий застает Дмитрия в саду. Дмитрий ударяет его медным пестиком по голове и обращается в бегство. Он находит Грушеньку на постоялом дворе: ‘Началась почти оргия, пир на весь мир’. Вино, песни, пляски… Охмелевшая Грушенька признается Дмитрию, что любит его и хочет выйти за него замуж.
Создается впечатление, что приближение катастрофы возбуждает до параксизма чувства этих сластолюбцев… Верно ведь, что у Достоевского все радости,— если это не радости чисто духовные, радости ‘края ночи’, ‘конца книги’,— кажутся нам удивительно непрочными. Мы знаем, что это блаженство обреченных. С изощренностью палача Достоевский возделывает счастье своих жертв перед тем, как предать их казни. Он выбирает день самый благополучный, день, озаренный надеждой, и наносит последний удар. Так, Дмитрия приходят арестовать, когда его любовное исступление в разгаре…
На самом деле отца Дмитрия убил подлый лакей, незаконнорожденный Смердяков. Какое мучение для порядочного человека встретить на своем пути существо, воплощающее все то низкое, скрытое, подавленное, глупое, трусливое, что затаилось на дне его души. Вы спокойны, вы в согласии с самим собой. И вдруг перед вами возникает индивид, душа которого сформирована из того, что вы в себе осуждаете. В этом больном рте ваши самые прекрасные слова превращаются в пошлые глупости…
Чтобы угодить Ивану, которого женитьба отца лишила бы причитающейся ему доли наследства, Смердяков убивает старика. Он убивает не потому, что Иван прямо просил его об этом. Он убивает из убеждения, что угадал тайные помыслы своего барина.
Смутная надежда, скрывавшаяся в сердце Ивана, вдруг становится чудовищным деянием, и это деяние ужасает его. Из-за Смердякова, совершившего на деле то, что его хозяин совершал в мысли, Иван виновен уже не в мечте, а в поступке. Смердяков — это слияние мысли и действия. Смердяков — возмездие за духовную безответственность…
Смердяков, отрекшись от общечеловеческой морали, переступив стену, путает свободу и произвол. Он убивает. И этим актом соединяет во зле Ивана Карамазова, утверждающего, что ‘все позволено’, и Дмитрия Карамазова, восклицающего: ‘Зачем живет такой человек?’
Иван, невиновный перед законом, установленным людьми, судит себя сам. Отвернувшись от Бога, он оказывается лицом к лицу со Смердяковым. Вместо сверхчеловека он обнаруживает обезьяну. Вместо ведущей к свету лестницы — мрачную бездну. Вместо сверхчеловека он обнаруживает обезьяну. Вместо ведущей к свету лестницы — мрачную бездну. Вместо высшего разума — безумие. Этот умный, образованный, одухотворенный человек подвержен галлюцинациям. Он раздваивается. Он видит дьявола. И этот дьявол — он сам.
Иван Карамазов — это сам Достоевский, которого ‘Бог всю жизнь мучил’. Опровержения и богохульства Ивана — опровержения и богохульства самого Достоевского в часы сомнений… И когда Иван Карамазов вопрошает: ‘Стоит ли высшая гармония слезинки хотя бы одного только замученного ребенка?’, разве не сам Достоевский говорит его устами?
В сущности, весьма вероятно, что в главах Достоевского Иван Карамазов играет ту же роль, что Смердяков в глазах Ивана Карамазова. Для Федора Михайловича Иван — воплощение той части его ‘Я’, которая ему ненавистна. Иван — то, от чего автор сам желал бы очиститься…
Над этими проклятыми существами возвышаются две светлые фигуры — Алеша и старец Зосима. Алеша, младший из братьев Карамазовых,— послушник в тихом, окруженном высокими белыми стенами монастыре. Однако он вовсе не мистик в полном смысле этого слова. ‘Алеша,— пишет Достоевский,— был вовсе не фанатик, и по-моему, по крайней мере, даже и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец’.
…Алеша ‘реалист’, полноценный человек. Природа его доброты не ангелическая, она не предполагает, как у Мышкина, полного неведения зла. Алеше известно зло. Он понимает пороки братьев и отца… Он от мира сего. Его заслуга — в умении преодолеть искушения и побороть соблазны.
К тому же и старец Зосима говорит ему: ‘Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя’.
Старец Зосима, как и его протеже Алеша, прежде всего — человек, а потом уже святой. Он жил в миру, где был военным. Он решил стать священником не от отчаяния, не по велению рассудка, а от любви. Доктрина Зосимы — доктрина любви и радости…
Всеобщая симпатия объединяет людей, но и мерзость каждого заражает остальных. Зло не довольствуется преступником и его конкретной жертвой — оно расползается, как масляное пятно.
Мы все виновны, все грешны, мы все несчастны. Мы крадем вместе с вором, которого не знаем в лицо, убиваем вместе с отцеубийцей, о котором читаем в газетах, насилуем вместе со сладострастником, проклинаем вместе с богохульником… И однако все мы будем спасены.
Не к распорядку суровой жизни, не к монашескому отречению, не к слезливой жалости призывает Зосима верующих. Он требует от них немногого: признания своей греховности и любви к ближнему… Когда гордец склоняет голову, он ближе к Богу, чем упавший на колени лакей: гордец должен переломить себя, прежде чем поднесет Богу знак человеческого смирения…— лакей бьет поклоны по привычке, не понимая смысла действия, которое совершает.
Зосима и Алеша любят, а этого достаточно, чтобы завоевать доверие простых людей и детей.
Однако интеллектуалы нападают на эту ясную философию. Иван Карамазов противопоставляет спокойной вере своего брата дьявольскую аргументацию Великого инквизитора. ‘Легенда о Великом инквизиторе’, в том виде, в каком Иван рассказывает ее Алеше,— кульминация романа ‘Братья Карамазовы’ и, вероятно, всего творчества Достоевского. В ней итог его исканий… В ней — последнее слово Достоевского.
В Севилье во времена инквизиции Христос является народу. Его сразу узнают, окружают, молят о чуде. И Иисус совершает чудеса… Тогда Великий инквизитор велит стражникам схватить Спасителя.
Ночью Великий инквизитор приходит в тюрьму, куда по его приказанию брошен Христос. ‘Зачем же ты пришел нам мешать?’ — обращается он к нему…
…Он не верит в Бога, раз он отказывается признать Богочеловека: ‘Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде’. Он не больше любит человека, чем Христос…
‘Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал’. Эта религия хлеба небесного, такая, как она выражена в Евангелии, по силам лишь немногим избранным. Она — аристократична. Но аристократическая религия невозможна — религия предназначена для масс… Она должна нести утешение глупцам, трусам, порочным, больным. Она должна быть понятна самому последнему из смертных. Она должна быть ‘вульгарна’. Взамен свободы духа, сомнений, душевных мук Великий инквизитор предлагает человеку мир, созданный по законам Евклидовой геометрии. Великий инквизитор разделяет теорию Шигалева, персонажа ‘Бесов’. Он берет на себя попечение о людских нуждах. Он защищает голодных и немощных. Он обещает им не хлеб небесный, а хлеб земной.
Религия хлеба земного — это атеистический социализм Бесов.
Великий инквизитор провозглашает царство посредственного счастья взамен великих порывов духа…
Во имя свободы духа Христос в пустыне отверг первое искушение — искушение ‘хлебом земным’. По мнению Великого инквизитора, это была его первая ошибка.
Вторая ошибка в том, что он возжелал свободно дарованной ему любви человека. Но людям не дано верить по свободному влечению сердца. Человек хочет быть порабощенным, повергнутым в трепет, чтобы в нем беспрерывно поддерживали потребность обожать. А Христос позволил распять себя, как вора, истекал кровью на кресте, умирал на глазах плачущих женщин. Желая, чтобы любовь человека родилась не из чуда, он отдалил человека от себя, он его потерял.
Так, второе искушение, искушение авторитетом, дополнилось искушением чудом.
Христос отверг эти три искушения — Великий инквизитор их принимает. Он исправляет подвиг Христа: он основывает его на хлебе земном, на авторитете и чуде!
Христианство перестает быть религией элиты и становится религией всех. Из любви к человеку церковь предает Бога. Она пользуется именем Христа для укрепления порядка не духовного, а социального—она устанавливает ‘христианский коммунизм’. Она низводит сверхъестественное таинство до уровня картинок для причащающихся… Она призывает на помощь все искусства, воздействует на все чувства, лишь бы околдовать массы. Она разменивает Бога, она предлагает и сбывает его, как товар. …И люди скорее сожгли бы Христа, чем перестали верить в простые догматы, которые измыслил для них Великий инквизитор. ‘Они станут… прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке’. ‘Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это ты,— объясняет инквизитор Христу.— Завтра сожгу тебя’.
Вместо ответа Христос приближается к старику и целует его в бескровные уста. Тот вздрагивает, идет к двери, отворяет ее и говорит ему: ‘Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!’
Пленник уходит.
Любопытно отметить, что обличение отрыва церкви от религии исходит от атеиста Ивана. То есть он бунтует не против Христа, а против церкви и тем самым невольно защищает от атеизма истинную веру. Он лучше любого верующего схватывает высшую красоту морали Христа: призыв к бескорыстной любви.
…Вся история церкви это борьба с искушением свободного духа, как не сообразного натуре человека. И однако главная тайна Христа есть тайна свободы. Божественная истина — распятая, униженная, растерзанная, гноящаяся, оплеванная — не навязывает человеку веру в нее. Человек верит не из-за ‘этого’, а несмотря на ‘это’. Именно к такой вере — свободной, не объяснимой рассудком, не оправданной логикой — и призывает нас Достоевский.
Это необъятное произведение — итог не только идейных, но и художественных исканий автора. Ни в одном романе реальное не граничит так с фантастическим, как в ‘Братьях Карамазовых’. Достоевский старается подчинить законам искусства эту историю, происходящую вне пространства и времени, не управляемую законами причинности и противоречий. Он хочет бессознательное сделать приемлемым для обыденного сознания… Он хочет пробудить в людях интерес к тому, каковы они на самом деле.
Достоевский не выбирает между реальным и фантастическим. Он курсирует между двумя берегами, не приставая ни к одному. Он совмещает несовместимое. Он потратил сорок лет труда, чтобы заставить публику признать свое гибридное искусство. Что за важность? ‘Братьями Карамазовыми’ он выиграл партию!