Николай Ашешов
Николай Ашешов
Белый Мираж
Белый Мираж
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Белый Мираж, Ашешов Николай Петрович, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Ночь была душная, тяжкая, скалой давившая грудь.
И Саня спала неспокойно, и ее грешные, весенние сны сменялись кошмарными видениями, черными и пугающими, влекшими в черную и пугающую, как смерть, бездну.
Было тоскливо в эту ночь, хотя она была белая, прозрачная, неподвижная и ласковая.
Точно она не приходила эта белая ночь сегодня после яркого солнечного дня.
Она, эта белая ночь, была тем же ярким днем, только успокоившимся, тихим, мечтательным.
Вся обвеяна эта белая ночь сонными грезами, и в паутине светлого тумана реют эти грезы над изголовьем людей и ласкаются у сердца девушек, как теплые всплески южной волны нежатся на горячем песке…
А черные тени кошмарных богов ночи стерегут эти сонные грезы и неуклюжими чудовищами вторгаются в сердце, — и меркнет, и гаснет белая ночь, и траурная завеса падает с неба, и падает сердце в пропасть, и, падая, звонко бьется…
И Саня проснулась, наконец, от этого кошмара, в момент, когда в холодном ужасе проваливалась в бездну.
Проснулась и, нелепо глядя вокруг себя, озиралась со страхом, точно везде по углам стояли черные тени и сторожили мимолетную радость, чтобы прогнать ее, и вместо нее ввести вечную печаль.
Проснулась Саня и, как ребенок, сидит на постели, положив подбородок на колени согнутых ног.
Страх тает и растаял. Сердце угомонилось и дышать стало легче. И в просветлевшей памяти опять, точно от пороховой нити, засветились старые, прежние огни и озарили старую, прежнюю муку.
Вот отчего подсторожила черная тень светлый сон и прогнала его. Вот отчего вместе с грешным весенним сном пришла в душу и неуклюжая черная тень ночного кошмарного бога…
Уже уходила зима, и быстро таяли остатки грязного снега. Становилось теплее, — и где-то вдали — чуялось сердцу, — уже народилась весна и медленно — красиво движется к нам, к северу.
И на сердце Сани сделалось светлее. Почему — она и сама не знала.
Вышли уже последние гроши, в последний раз присланные нелюбимой и нелюбившей Саню теткой. Шуба, мало гревшая в холод, уже мирно лежала в городском ломбарде, — и легкая летняя кофточка преждевременно встречала не наступившую еще весну. Уже приходилось питаться одним чаем со ‘вчерашней’ булкой.
Но пустой кошелек точно капризом вызывал хорошее и спокойное настроение духа. Саня целыми днями пела, прыгала в своей клетушке-комнатке и менее всего думала о том, что под окнами клетушки стучится уже давно своей костлявой рукой настоящий голод…
Солнце все чаще и чаще посылало свои лучи в комнатку. Лучи купались в золотой пыли, золотая пыль плясала веселый, весенний танец под чью-то музыку, которую так жадно слушала своим сердцем Саня и которую только она одна так четко слышала.
И с лучами солнца пришли золотые токи надежд, — и сердце девушки верило, что ненастные дни пройдут очень скоро и что скоро зазолотятся счастьем светлые дни, — и она отдохнет, отдохнет…
Отдохнет ее усталое от голода тело. Отдохнет и голодное сердце, давно жаждавшее ласки, искавшее ее, тосковавшее о ней, грезившее о ней.
И видела, и знала Саня эту ласку только в своих грешных снах.
Весеннее солнце не обмануло сердца девушки.
Ей удалось получить место. Удалось совершенно неожиданно, при содействии квартирной хозяйки, которая энергично искала работы для своей жилички, надеясь только таким путем получить с Сани довольно большой долг.
Саня получила место в редакции большой газеты. Девушку определили в штат секретариата. Ей пришлось по 3-4 часа в день писать на пишущей машине под диктовку секретаря…
Секретарь встретил ее холодно-сдержанно. Задумчиво посмотрел своими черными печальными глазами в ее серо-зеленоватые очи, задумчиво разгладил усы и лениво объяснял ей ее обязанности.
Саня немедленно принялась за работу. Секретарь диктовал ей письма, большие и короткие, интересные и скучные. Диктовал быстрым, но печальным, как и его глаза, голосом, — и этот голос, дрожавший, как струна, дрожал в душе Сани, и ей казалось, что в душе секретаря постоянно звучит похоронный марш, один аккорд которого, самый печальный, отражается и в звуках голоса, такого глубокого и таким коротким и верным путем проникающего прямо в сердце Сани.
И когда, в минуты перерыва, Саня подымала свою голову и смотрела ясно и несколько-смущенно на секретаря, — ей делалось жутко и сладко. Какие-то нити тянулись от нее к нему. Золотые нити сердца. Горячие, как золотые лучи солнца. И, как они, радостные, смелые, ликующие.
Секретарь обыкновенно задумывался и, глубоко уйдя в кресло за своим письменным столом, сидел неподвижно, положив голову на ладонь. Смотрел неопределенно вперед, но Саня чувствовала, что лучи его глаз проходят близко, близко около нее, почти касаются ее волос, потому что Саня чувствует, как горячи ее волосы, точно жадными поцелуями целовал их тот… горячо любимый… неизвестный…
Саня смотрит на секретаря и любуется его высоким, умным лбом и широкими черными бровями, точно сделанными насмешливым мазком.
Какие мысли мучат эту красивую, умную голову? Что тревожит его сердце? Какую муку переживает его душа, такая гордая и, по-видимому, одинокая?
Секретарь точно просыпается от тягостного сна и движением руки поправляет волосы и потом делает Сане знак: значит — надо продолжать работу.
И такой это милый, уютный, простой и сердечный знак, точно она, Саня, ребенок, а он — любящий брат, издали шлет ей мягкую ласку и что-то мягкое велит он сделать.
И Саня подымает руки, точно над роялью, и с первым слогом первого слова опускаются руки, и пальцы быстро бегают по клавишам пишущей машины, и, наклонив голову, жадно слушает Саня милый, печальный голос, и его печальный аккорд дрожит в ее душе, и тоскует ее молодая и чистая душа, и золотые нити от нее протягиваются к его тоскующему сердцу.
Секретарю принесли телеграмму, которую он очевидно, ждал, потому что сегодня с утра он волновался, часто посматривал на часы, диктовал нервно, путал фразы и, видимо, чувствовал себя отвратительно.
Саня терпеливо писала, поправляла удачно фразы секретаря, за что он ее несколько раз благодарил, и с тревогой следила за волнением милого, умного лица.
И когда секретарь прочитал телеграмму и с наружным спокойствием положил ее в ящик письменного стола, Саня поняла, что случилось что-то большое и важное.
И это большое и важное, казалось, задело своим крылом и ее, Саню. И сердце ее сделалось тревожным и трусливым. И она смотрела скорбно в его лицо и ждала какого-то удара со стороны…
А его лицо было бледно. Вот черные тени сморщили лоб и полузакрыли глаза. Расширились, побледнев, ноздри, — и в висках сделалось больно, — недаром же он их судорожно сжимает, точно хочет раздавить жгучую боль.
И у Сани заболело в висках, и зеленые, золотистые мушки запрыгали в глазах. А в сердце, рядом с колючей тревогою, затеплился новый свет, яркий и сильный.
И хочется Сане тихо подойти к нему, положить его красивую умную голову к себе на грудь, прижать смело, даже бесстыдно. И потом наклониться к белому лбу и по-матерински поцеловать его, коснувшись слегка губами. А потом прильнуть к его губам долго-долго…
Чтобы потемнело в глазах и чтобы сладкий яд сразу же зажег кровь. Чтобы повторились наяву грешные весенние сны…
И Саня закрыла глаза. И голова ее кружится в сладостном водовороте ощущений. И кажется ей, что этот мимолетный сон был и будет наяву…
Секретарь встает и торопливо бросает слова:
— Сегодня работать не будем, довольно…
Саня молча собирает исписанные листы и конверты. Последнее письмо не окончено. Но Саня понимает, что напоминать о нем совершенно бесполезно.
И она, по обыкновению, закрывает машину, — сегодня медленнее, чем когда-либо, — и боковым взглядом следит за секретарем.
А он нетерпеливо кусает ус, и его пальцы дрожат и выбивают по столу какую-то дробь.
Саня уходит.
Подойти… броситься… молча прильнуть к нему… молча осыпать его ласками… заплакать на его груди теплыми детскими слезами…
Она делает два шага.
— Петр Сергеевич…
Голос ее дрожит. На глазах слезы. И в горле тотчас завертелся какой-то твердый комочек, который вот-вот сейчас задушит, если не прогнать его рыданиями.
— Что вам угодно?
Холодом веет от этого печального голоса.
Чужой он ей, чужой. И такой близкий. Так радостно ей чувствовать себя около него в минуты его горя.
Саня останавливается и протягивает руку секретарю.
— До свидания, — тихо-тихо и еле выговаривая слова, произносит Саня.
И когда секретарь протягивает ей руку, — она порывисто берет ее и порывисто целует.
И на мгновение останавливается, боясь поднять глаза, а затем быстро уходит.
А Петр Сергеевич, точно ничего не случилось, опустился в кресло.
И глубоко, и громко вздохнув, потянулся за телеграммой и, с жестокостью растравляя рану сердца, десяток раз читал, перечитывал и учил наизусть огненные слова:
‘Решение бесповоротно. Лучше разойтись, чем мучить друг друга. Навсегда прощай. Зоя’.
Саня бродила целый день по городу.
А затем на набережной просидела до позднего вечера, когда развернулась над столицей прекрасная белая ночь, волшебная и нервная, красивая и мучащая.
— Простите, я, кажется, вывожу вас из задумчивости?
К Сане наклонилось наглое лицо с пушистыми усами и большими черными глазами, лукавыми, задорными, блестевшими искорками смеха.
Саня встала и пошла.
И плечо о плечо пошел за ней какой-то, — не то военный, не то студент.
И тихо звучал его голос:
— Вы прекрасны, как эта ночь. Жаль нет гитары, — я вам пропел бы обольстительный романс.
Саня улыбнулась и посмотрела на говорившего.
Военный писарь приосанился и хотел продолжать. Но Саня, указывая рукой на стоявшего на мосту городового, тихо обронила:
— Вы хотите дойти со мной до городового?
Писарь почтительно шаркнул ногой и молча пошел в обратную сторону.
А у Сани перед взором все еще мелькали его пушистые усы и смелые, горящие глаза. Тоже черные.
Но только нет в них печали. Пляшет радость. Простая, славная радость жизни. Где-то она, радость для Сани?
Нет ее, нет…
Саня ни о чем не думала. Усталая и разбитая, она притащилась домой и легла тотчас в постель. Тяжелый сон пришел к ней из-за занавесок, за которыми спокойно дремала и грезила светлая ночь.
И когда засыпала Саня, к ней наклонилось знакомое лицо, и печальные глаза глядели по-детски, жалобно, и вдали слышался детский, робкий и покорный стон.
А потом наклонилось наглое лицо, и горели страшным огнем черные радостные глаза.
И жгли они, и волновали.
И металась Саня по постели, и задыхалась то от сладких образов греха, то от злых кошмаров, черными тенями пугавших душу.
Бледная, с трауром под глазами и с сильной головной болью пришла Саня в редакцию.
Секретарь уже сидел за столом и, когда вошла Саня, кивнул ей головой небрежно, чего до сих пор никогда не делал.
Сжалось холодом сердце Сани. И стыд за вчерашний порыв, оставшийся одиноким и сиротливым, окрасил ало ее щеки, — и она склонилась к пишущей машине, и нервно ждала работы.
А секретарь сидел неподвижно, и его печальные глаза смотрели вперед, и лучи их уже не скользили по волосам Сани.
Было холодно и неуютно сегодня в этой комнате.
Никогда Саня до сих пор не обменивалась ни одним сторонним словом с секретарем. И теперь, после вчерашнего, точно весь громадный запас слов, ему предназначавшихся, рвался наружу, бурлил в ее душе и искал простора.
И только сейчас из моря этих слов выплыло такое простое и ясное слово, никогда до сих пор так прямо не складывавшееся у нее в душе:
— Люблю.
И от этого слова сделалось ей легче. И она посмотрела на него радостно и без стыда.
И если бы его белая рука была поближе, Саня опять прильнула бы к ней и поцеловала бы ее.
И целовала бы долго, до усталости, и ласкала бы эту хорошую и умную руку с длинными музыкальными пальцами.
Секретарь вздрогнул, точно кивнул кому-то головой или прогнал дразнившую его мысль, и взглянул на Саню.
И Саня увидела печальные глаза, теперь усталые и красные. И лицо какое-то мучительное. Желтое, немного опухшее…
И от этого сделалось Сане еще легче.
Впервые она почувствовала глубокую и острую жалость…
— Значит, люблю… верно и искренно люблю, — шептали беззвучно ее губы, а глаза туманились слезой жалости.
Голос секретаря был сегодня немного охрипшим. И с виноватой улыбкой, так красиво озарившей его лицо, секретарь признался:
— А я вчера кутил… Голова болит…
Саня улыбнулась.
Вот какое первое стороннее слово она выслушала…
И вдруг Петр Сергеевич просветлел, точно что-то вспомнил, — и, подымаясь, сказал:
— А знаете что? Поедемте и пообедаем вместе!..
Радость вспыхнула в сердце Сани, и она от неожиданности промолчала.
— Поедем, да?
Секретарь весело рассмеялся.
— И знаете, я ведь до сих пор с вами незнаком. Не сердитесь, голубушка, до сих пор не знаю вашего имени и отчества, и фамилии. Где-то в письменном столе лежит клочок бумажки и на ней все это прописано. Но в голове у меня — круглый нуль.
И, подходя к Сане, он ласково протянул ей обе руки и мягко пожал ее руки. И смотрел мягко своими печальными глазами.
И Саня, алая от счастья и радости, крепко жала ему руки и шептала какие-то странные слова, которые не оставили в памяти никакого следа.
И никогда Саня не могла их вспомнить.
Ее подхватила теплая, прозрачная волна. И дальше она уже ни о чем не думала.
Они ехали на автомобиле и перед обедом объехали острова.
Петр Сергеевич болтал, не умолкая. Рассказывал о своей гимназической жизни, об учителях, о своем детстве, о своих странных родителях, которые какою-то загадкой прошли перед ним в прошлом и такою же загадкой остались для него и в настоящем.
Саня слушала его жадно и отчетливо чуяла за этой болтовней что-то надрывное и больное.
Она невольно придвинулась к нему и, касаясь его своим плечом, вся прижалась к нему и, внимательно слушая, пропускала слова и фразы быстро лившейся его речи и сосредоточенно думала об одном, — о том, что вот сейчас она раскроет пред ним свою душу, отдаст ему свое сердце… Если он захочет, отдаст и свое тело. Отдаст все, — и будет радоваться радостью неизреченною оттого, что может отдать ему то, что ему нравится. И будет радоваться оттого, что растворится в нем, уничтожится, сделается рабою его, тенью его…
— Вот и приехали…
Весело и легкомысленно выскакивает Петр Сергеевич из автомобиля и подает руку Сане.
И быстро они идут по длинному коридору. Безразлично мелькают направо и налево двери с неизменными дощечками, на которых неизменные слова:
— Занято.
И в углу, наконец, нашелся свободный кабинет.
— Вот и отлично. Так поскорее водки и закуски, а потом обед.
И когда метрдотель вышел, Петр Сергеевич, как мальчик, завертелся по комнате, а потом подхватил Саню и понесся с ней в быстром вальсе.
У Сани закружилась голова. Она прижалась к его плечу и незаметно целовала это плечо, и радостный звон стоял у нее в ушах, и сердце билось перебоями жгучего счастья.
Петр Сергеевич пил много и становился все более и более оживленным.
Его болтовня немного утомляла Саню, а потом и печалила.
— Все о себе и о себе. Хоть бы одно слово спросил про меня!
Но, глядя на его оживленное лицо, она тотчас забывала свою маленькую обиду и опять жадно слушала, хотя на сердце кто-то совершал нехорошую работу.
Заполз маленький червячок и точил себе ходы, и подсказывал сердцу тяжелое предчувствие.
После шампанского Петр Сергеевич сразу осел и приуныл
Глаза затуманились, голос сразу поник, слова выползали лениво и с трудом.
И вдруг он тихо заплакал, всхлипывая жалко и обидчиво.
И Саня, точно серна, вскочила, подбежала к нему и нежно, как мать и сестра, и пылко, как любовница, зашептала ему на ухо слова утешения, склонившись к нему и целуя его волосы.
А потом смело она обняла его за шею и, увлекая к себе на диван, говорила:
— Ты — мой возлюбленный. Расскажи все. Все расскажи мне, любимый.
Петр Сергеевич всхлипывал, как ребенок, и опустил свою голову на стол.
Саня обнимала его и продолжала шептать слова любви. И когда Петр Сергеевич, откинувшись на спинку дивана, начал говорить, — как кошечка скользнула Саня к нему на колени.
И застыла, и прилегла к нему головой на грудь.
А он — точно ничего не видел и не чувствовал — говорил о последнем эпизоде своей жизни, о разбившемся неожиданно сердце.
Сердце разбилось у ног жесткой и жестокой женщины, искавшей только телесной ласки, женщины жадной, лживой и пустой.
Женщина отняла все: обманула душу своей красотой, посмеялась, растоптала его сердце и жжет его и до сих пор своим адом.
Он говорил громкими словами и сильными терминами, красиво и слишком литературно.
Саня слушала эти слова, но они опять плыли мимо нее.
А на душе звенела звонко-серебряно одна мысль:
— Он свободен. Он больше не любит ее.
Звенела долго и радостно и, уже не слушая его, Саня приподнялась и впилась долгим поцелуем в его красные, полные губы…
Он оторвался от этого слишком пряного поцелуя и изумленно осмотрелся, точно не веря своим глазам.
Но второй поцелуй опять оборвал его мысли, и он уже целовал вкусные женские губы безотчетно и, пьянея от страсти, чувствовал нежные линии и формы бившегося около него в судорогах желаний молодого и красивого тела.
— Я люблю, люблю, — шептали ее побледневшие от знойной жажды уста. — Ты — мой. Я успокою тебя. Ты все забудешь…
И эти слова заставили Петра Сергеевича очнуться.
Мягко и нежно обнимая Саню, он посадил ее рядом с собой.
— Не надо, деточка…
Саня еще ничего не понимает. Блестящие глаза, залитые поволокой, страстно глядят на Петра Сергеевича, — а он хладнокровно звонит и спрашивает счет.
— Поедем, деточка… — говорит он тихо.
— Не хочу, — отвечает Саня и опять тянется к нему, и ее горячие руки обвивают ему шею.
Входит лакей, и Саня сдерживает себя.
Расплата кончена, и Саня бросается к Петру Сергеевичу на грудь, — но слышит сдержанный, одергивающий голос:
— Не надо, деточка, не надо.
Саня испуганно смотрит на него, а Петр Сергеевич в это время заботливо подает ей кофточку и сам надевает шляпу и перчатки.
Саня продолжает смотреть на него испуганными глазами, а Петр Сергеевич берет ее под руку и, как дитя, ведет по длинному коридору.
В автомобиле Петр Сергеевич говорил Сане:
— Я никогда не забуду этого дня. Спасибо вам. Вы, как ангел-хранитель, спасли меня сегодня… Если бы не вы, я или пулю в лоб пустил бы себе, или бездну глупостей препошлейших наделал бы. А вы облегчили мне душу. Вы — прекрасный товарищ.
Саня не верила.
Конечно, это — злой, кошмарный сон.
Но голос Петра Сергеевича звучит твердо и просто. И даже нет ни нот, ни аккорда печали.
Ей хочется закричать то от радости, то от боли, сменяющих друг друга. Ей хочется бросить к его ногам все оковы любви, существующие у людей. Ей хочется дать ему и самой взять самое огненное, самое сжигающее счастье ласки…
Но она молчит…
Автомобиль останавливается. И Петр Сергеевич, деликатно наклонясь, предлагает руку.
— Вы уже дома, — говорит он ничего непонимающей Сане. — Еще раз спасибо. Никогда я не забуду сегодняшнего дня… Вы спасли меня.
На другой день, в обычный час, Саня сидела за пишущей машиной.
Петр Сергеевич, встретивший ее смущенно, но с жестко-подчеркнутой холодностью, диктовал письма.
Ровно звучал его печальный голос. Стучала машина.
Чужой, далекий человек сидел пред Саней. И в ее опустошенное и ограбленное сердце не проникал уже этот печальный голос.
Застыло все в сердце. Точно оловом залили его. И не бьется оно сегодня.
Сегодня… А разве ‘вчера’ было? Разве оно существовало? Разве это не мираж белой ночи? Разве это не сказка злого духа — великого лгуна, пробирающегося к сердцу, когда спят, усыпленные любовным напитком, стражи рассудка?..
Саня стучит на машине. Полярно-холодный, морозно-колючий сидит пред ней секретарь.
И бесконечная пропасть вырастает между ними, и оба чувствуют ее с холодною жутью в раненых сердцах.
Белый мираж…
Источник текста: Раны любви. Книга рассказов / Ник. Ашешов. — Санкт-Петербург: ‘Прометей’ Н. Н. Михайлова, 1914. — 207 с., 20 см.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.