Б. Ф. Егоров
А. В. Корнеев
Белинский В. Г.: биобиблиографическая справка, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1990
Время на прочтение: 25 минут(ы)
БЕЛИНСКИЙ, Виссарион Григорьевич [30.V(11.VI).1811, крепость Свеаборг, ныне — Суоменлинна, Финляндия — 26.V(7.VI).I848, Санкт-Петербург] — критик. Отец Б.— флотский врач, в 1816 г. он вышел в отставку и поселился в г. Чембар (ныне — г. Белинский) Пензенской губ. Детство будущего критика прошло в этом глухом уголке русской провинции, учился он сперва в местном уездном училище (1822—1824), затем в Пензенской гимназии (1825—1828), в 1829—1832 гг. был студентом Московского университета. В 1830 г. Б. написал романтическую драму ‘Дмитрий Калинин’ о трагической судьбе крепостного интеллигента и представил ее по наивности в Московский цензурный комитет, состоявший из профессоров университета во главе с ректором. Профессора пришли в ужас от такой пьесы, запретили ее, запомнили крамольного автора и постарались при первой же возможности (Б. по болезни попросил перенести экзамены на осень) в сентябре 1832 г. исключить его из университета ‘по слабому здоровью и притом по ограниченности способностей’ (Литературное наследство.— М., 1950.— Т. 56.— С. 401).
Два года Б. вел тяжелейшую полуголодную жизнь журнального поденщика (мелкие переводы, компиляции). В сентябре 1833 г. Б. сблизился с литератором Н. В. Станкевичем (который дал ему ставшее крылатым имя ‘неистового Виссариона’), вошел в его кружок, где были заметны поэты И. П. Клюшников, В. И. Красов, К. С. Аксаков. Позднее к кружку примкнули М. А. Бакунин, будущий революционер-анархист (1836), В. П. Боткин (1835), М. Н. Катков (1837). Станкевич оказал большое влияние на Б. своей глубокой и гармоничной натурой, впервые познакомил его с немецкой философией, прежде всего — с учением Ф. Шеллинга, особенно важно было для друзей представление о наличии всеохватной целостной идеи и о превосходстве искусства над наукой. Понятие всеобщей идеи помогло позднее Б. освоить гегелевский ‘абсолют’ и научило его типологизировать общественные и литературные явления, а также возводить до общефилософского смысла и значения личные чувства и поступки (последнее ярко отразится в многолетней переписке Б. с Бакуниным и Боткиным). В кружке культивировались любовь и внимание к ближнему, духовное и нравственное самоусовершенствование, углубленное изучение эстетики и художественной литературы. Характерны были высокая оценка Н. В. Гоголя, прохладное отношение к позднему Пушкину, ирония по адресу эпигонов романтизма (Н. В. Кукольника, А. А. Бестужева-Марлинского, В. Г. Бенедиктова, А. В. Тимофеева). Вскоре эти суждения будут развиты в статьях Б.
С 1833 г. Б. стал сотрудником, а с 1834 г.— помощником своего бывшего профессора Н. И. Надеждина, редактора журнала ‘Телескоп’ (1831 — 183G). В еженедельном приложении к ‘Телескопу’ — ‘Молве’ Б. дебютировал в 1834 г. своей первой значительной статьей (фактически — цикл из 10 статей) ‘Литературные мечтания’.
В этой ранней статье уже ярко проявились характерные черты Б.-критика: максимализм, суровая, повышенная требовательность к анализируемым произведениям в свете идеала. Основной признак, по которому определяется ценность произведений,— народность литературы. Для народности мало ‘простонародности’, изображения сцен из жизни ‘низших слоев’, необходима ‘целая идея народа’ (Т. I.— С. 92), а высшие сословия оторвались от народной жизни, подражают чужим культурам, им необходимо сближение с народом. Поэтому и возникает максималистский тезис статьи, несколько раз повторенный, ‘У нас нет литературы’.
С точки зрения народности Б. предпринимает исторический обзор русской литературы и выделяет четыре периода: Ломоносовский, Карамзинский, Пушкинский, новый. Интересно, что современный, послепушкинский (а Пушкин еще был жив!) период не получает имени главы. Первые два периода рассматриваются как лишенные истинно народной литературы (лишь Державин подготавливал таковую), да и Пушкинский этап в этом отношении автор не очень-то жалует. Все надежды Б. возлагает на новый период, когда, наконец, народность станет ‘альфою и омегою’.
Критический метод юного Б. еще романтический и идеалистический: литературные явления рассматриваются не столько в их реальных взаимосвязях и в их реальной ценности для своего времени, сколько с позиций теоретического нормативного идеала. Но уже в первой статье зрели зерна историзма: критик исследует творчество Жуковского и Батюшкова не только как предшественников Пушкина по времени, но и как поэтов, подготовивших его появление (эта идея потом будет подробно развита в цикле статей о Пушкине). Так элементы историзма впоследствии привели Б. к реалистическому методу.
Следующим этапом в развитии критика оказалась большая — тоже обзорная — статья ‘О русской повести и повестях г. Гоголя (‘Арабески’ и ‘Миргород’)’ (1835). ‘Литературные мечтания’ создавались при главенстве идеи народности, вторая статья — под лозунгом действительности. В ‘Литературных мечтаниях’ сама верность действительности как бы вытекала из принципа народности: ‘…наша народность состоит в верности изображения картин русской жизни’ (Т. 1.— С. 94). Во второй статье, наоборот, истинность приводит к народности: ‘…если изображение жизни верно, то и народно’ (Т. I.— С.295, здесь и далее курсив принадлежит цитируемым авторам).
Благодаря этому принципу (‘пафос действительности’) Б. впервые разделил литературу на две противоположные группы: идеальную поэзию, пересоздающую ‘жизнь по собственному идеалу’, и реальную, которая ‘воспроизводит ее во всей наготе и истине’ (Т. I.— С. 262). Фактически здесь заложено главное типологическое отличие романтического и реалистического методов. Б. предполагал возможность слияния обеих крайностей в ‘поэмах Байрона, Пушкина, Мицкевича’, где ‘жизнь человеческая представляется, сколько возможно, в истине, но только в самые торжественнейшие свои проявления, в самые лирические свои минуты’ (Т. I.— С. 269).
В ‘Литературных мечтаниях’ новый, современный период русской литературы оставлен без главы: Гоголь был замечен критиком, назван ‘необыкновенным талантом’, но остался в ряду других подающих надежды молодых писателей. В статье ‘О русской повести…’ Б. делает Гоголя ведущим писателем нового периода.
Для большинства критиков очень важно иметь вершинный образец, эталон художественности, с которым уже соразмерялось бы все остальное. Чаще всего в качестве такого образца выступает некий писатель ‘целиком’ или же с отдельными произведениями. Кажется, Б. первый в истории русской критики начал проводить такой ‘эталонный’ принцип анализа, но он никогда не делал его догматическим, абсолютизированным. В 30 гг. его образцом был Гоголь, в нач. 40 гг. Гоголя потеснил Лермонтов (даже появление ‘Мертвых душ’ мало изменило общую картину!), в середине 40 гг. на первое место вышел Пушкин, а в последние годы Б. вернулся к Гоголю, но в творчески преобразованном виде: критик выбрал в наследии Гоголя самые ценные свойства и сделал их знаменем гоголевской школы в литературе, получившей наименование ‘натуральной’.
Новый период русской литературы, считает критик, ознаменован господством поэзии реальной, а Гоголь из всех современных писателей больше всего отличается верностью жизни действительной. Б. выводит в своей статье четыре главных критерия (признака) художественности: простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность, усматривая в них дух современности и полностью находя их соответствие в творчестве Гоголя. Однако Б. отмечает еще и пятую особенность, уже индивидуально присущую Гоголю: ‘…комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния’ (Т. I.— С. 290). Удивительное емкое, многоаспектное определение.
В статье ‘Стихотворения В. Бенедиктова’ (1835) Б. резко критиковал романтическое эпигонство поэта, что способствовало увяданию его славы. На средства Станкевича Б. подготавливает и издает весной 1835 г. ‘Стихотворения Алексея Кольцова’, в рецензии на книгу (1835) Б. подчеркивает жизненность и простоту стихотворений, противопоставляя Кольцова Бенедиктову. Б. сближается с Кольцовым, руководит его образованием, после смерти поэта готовит к печати новое издание: ‘Стихотворения Кольцова’ (СПб., 1846) со своей статьей о творчестве поэта и о дружбе с ним. Через Кольцова Б. в 1836 г. познакомился с И. И. Панаевым.
В статье ‘О критике и литературных мнениях ‘Московского наблюдателя’ (1836) Б. диалектически соединил литературную теорию с практикой и определил критику как ‘движущуюся эстетику’ (Т. II.— С. 123), критическую статью Б. противопоставил полемической рецензии, основанной не на ‘умозрении’, а на ‘здравом смысле’, предметом рецензии является частный факт, не имеющий связи с теорией.
В 1836 г. благодаря Станкевичу и особенно Бакунину Б. знакомится с радикальной философией И. Г. Фихте 1790 гг. (поздний Фихте более умеренный идеалист). В письме к Бакунину от 12 окт. 1838 г. Б. так описал свои первые впечатления: ‘…фихтеанизм понял как робеспьеризм (т. е. как учение Великой французской революции.— Б. Е.) и в новой теории чуял запах крови’ (Т. XI.— С. 320). Этические воззрения Фихте: проповедь свободы человека и свободного нравственного выбора, разумность добра, совесть как следствие сознания — отражены в последней статье Б. в ‘Телескопе’: ‘Опыт системы нравственной философии. Сочинение магистра Алексея Дроздова’ (1836).
Опасаясь угрозы запрещения, нависшей над ‘Телескопом’, Надеждин сократил статью на две трети, изъяв рассуждения о церковных обрядах и предметах как своего рода искусстве (пение, иконы и т. д.), о божественной природе человека, отвергающего ‘земные’ блага ради духовности, творчества, деятельного добра, об индивидуальном бессмертии человека, имеющего сознание, а главное — изъяв изложение идей Фихте о будущем уничтожении государства и о создании христианского братства людей, т. е. зародыши идей утопического социализма.
Однако ‘Телескоп’ оказался в октябре 1836 г. обреченным: Надеждин опубликовал в нем замечательное публицистическое произведение друга Пушкина и декабристов П. Я. Чаадаева ‘Философическое письмо’, полное резких суждений о современном социальном и культурном состоянии России. Николай I потребовал немедленного запрещения журнала, объявил Чаадаева сошедшим с ума, а Надеждина велел сослать на далекий Север. Б., как неофициальное лицо, остался без наказания — но и без работы…
Пушкин внимательно присматривался к молодому критику. Мы мало знаем об их контактах, но не исключено, что Б. каким-то образом знакомился с рукописными сочинениями великого поэта. Названные выше четыре критерия художественности, выдвинутые Б., удивительно совпадают с критериями Пушкина, содержащимися в рукописном ‘Путешествии из Москвы в Петербург’ (1834): простота, точность, народность, оригинальность. Гели не знакомством с трудом Пушкина, то лишь конгениальностью можно объяснить такое совпадение. Достоверно известно, что Пушкин внимательно читал статьи Б., положительно о них отзывался и после запрещения ‘Телескопа’ начал переговоры о приглашении Б. в Петербург, в сотрудники журнала ‘Современник’. Напряженная личная жизнь Пушкина в конце 1836 г., дуэль и смерть в начале 1837 г. помешали ему осуществить этот замысел.
Безработный Б. с помощью своих друзей: Станкевича, Бакунина и Боткина, а также М. Н. Каткова, несколько месяцев изучает философию Гегеля и труды гегельянцев-эстетиков. Наследие немецкого философа способствовало углублению и совершенствованию критического метода Б. Когда ему совместно с друзьями удалось получить в свои руки журнал ‘Московский наблюдатель’ (он выходил под редакцией Б. и Бакунина в 1838—1839 гг.), то это издание стало первым русским печатным органом, пропагандирующим творчество Гегеля.
Склонный к крайностям, к ‘экстремальным’ выводам, Б. истолковал гегелевскую формулу ‘Что действительно — то разумно’ (‘Was ist — vernunftig’) как утверждение разумности, оправданности любой действительности, в том числе и самой реакционной. Поэтому период ‘Московского наблюдателя’ в деятельности Б. обычно называют примирительным, критик как бы примирялся с николаевской Россией, вплоть до самых ее негативных сторон: т. к. они существуют, значит, они имеют какой-то исторический смысл, какую-то закономерность, история развивается по железным, жестким, ‘фатальным’ (от лат. ‘фатум’ — судьба) законам, и бунтующая против несправедливостей личность должна подчиниться реальности, иначе она будет раздавлена.
А. И. Герцен, вернувшийся в Москву из ссылки, был поражен переменой (он знал Б. со студенческих лет): ‘Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца — проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы <...>, в нем не было робости, потому что он был силен и искренен, его совесть была чиста.— Знаете ли, что с вашей точки зрения,— сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом.— вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать? — Без всякого сомнения,— отвечал Белинский’ (Герцен Л. И. Собр. соч.: В 30 т.— М., 1956.— Т. 9.— С. 22). Б. понимал односторонность своего ‘экстремизма’: ‘…всякая крайность есть родная сестра ограниченности’ (Т. IV.— С. 489), но знал свой характер: ‘…мне не суждено попадать в центр истины, откуда в равном расстоянии видны все крайние точки ее крута, нет, я как-то всегда очутюсь на самом краю’ (Т. XII.— С. 51, письмо к Боткину от 28 июля 1841 г.). Между Б. и Герценом произошел разрыв, отношения, перешедшие затем в сердечно дружеские, были восстановлены при перемене воззрений Б.
Гегелевская философия была сложнее крайнего фатализма, она давала возможность и иной интерпретации: если все в жизни закономерно, то и бунт против гнета закономерен, очевидно, и ‘действительное’ можно истолковать диалектичнее: если считать действительным только разумное начало, то в жизни имеется немало неразумного, недействительного, ‘призрачного’ — ко всем этим идеям и сам Б. придет в конце ‘примирительного’ периода и е яростью отбросит прежние заблуждения.
Но гегельянский период имел большое методологическое значение для развития Б. как эстетика и критика. Пафос объективной, существующей вне нас действительности, которую и изучать следует объективно, принцип историзма, т. е. обусловленности явления окружающими его факторами прошлого и настоящего, понятие процесса, процессуальности, динамического движения истории и культуры, изучение художественного произведения как целостной системы, диалектическая взаимосвязь и взаимовлияние элементов (образов, произведений, событий) в системе — все эти принципы, интуитивно существовавшие в методе Б. и ранних лет, теперь получили осознанную философскую опору.
Б. дебютировал в ‘Московском наблюдателе’ под своей редакцией циклом из трех статей ‘Гамлет. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета’ (1838). Сюжетный путь Гамлета рассмотрен в гегельянском духе, как переход от младенческой бессознательности через дисгармонию и распад души к примирению с действительностью. Б. всегда преклонялся перед сильными характерами, и Гамлета он также трактует в этом роде: ‘Он велик и силен в своей слабости, потому что сильный духом человек и в самом падении выше слабого человека в самом его восстании’ (Т. II.— С. 293). Эта формулировка много проясняет в будущих анализах ‘Героя нашего времени’ и ‘Бориса Годунова’, как и в неустанной симпатии Б. к личностям Петра I и Иоанна Грозного.
Б. начал писать специальную статью с теоретическим изложением нового критического метода и с практическим разбором конкретных произведений: ‘Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина… Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Соч. М. Загоскина…’, но успел создать и опубликовать лишь первую часть статьи, теоретическое введение (1838). Б. противопоставил французскую литературную критику, увлекающуюся современным истолкованием произведении как отражения ‘момента гражданского и политического’ (Т. II.— С. 561), идеалу — немецкой критике, т. е. критике гегельянского толка. В качестве образца названа статья Г. Т. Рётшера ‘О философской критике художественного произведения’, недавно опубликованная в ‘Московском наблюдателе’ в переводе и с пояснениями М. Н. Каткова. По Б., высшая форма критики философская, она в первую очередь рассматривает идею произведения как момент в развитии абсолюта, абсолютной идеи, а затем анализирует произведение как ‘единое целое’, ‘как живое, органическое’ единство (Т. II.— С. 561). Более частный вид критики — психологическая, ее цель — ‘уяснение характеров, отдельных лиц’ (Т. II.— С. 562).
Целостность, а также введенное год спустя понятие ‘замкнутость’ произведения — закономерный вывод из общеметодологических принципов Гегеля. Понятие целостности провоцирует изучение единства содержания и формы, взаимосвязи идеи и сюжета и т. д. Благодаря этим принципам Б. научился разносторонне и диалектически взаимосвязанно исследовать компоненты произведения, прослеживать воплощение художественной идеи в фабуле и стиле, в системе образов, 1-я и 2-я статьи о ‘Гамлете’ — пример удачного применения такого системного анализа: рассмотрены общие идеи, развитие сюжета и характера Гамлета, а все другие персонажи соотнесены с главным героем. Философская критика сочетается здесь с психологической. Впервые в мировой критике Б. предлагал читателю подробный анализ сюжета, состоящий из сложного монтажа обильных цитат, пересказа и критических комментариев.
Как Б. ни стремился объективизировать анализ, уже в недрах ‘гегельянского’ периода возникали противоречия: вместо прежних обзорных и проблемных статей главным жанром критической работы Б. становится монографическая рецензия, посвященная отдельному произведению, пусть и воспринимаемому как момент в развитии абсолютной идеи, но все-таки как частное, ‘особное’ явление. Наиболее заметно индивидуальное начало в 3 и статье цикла о ‘Гамлете’, посвященной игре Мочалова в разных спектаклях: здесь на первый план выступают именно индивидуальные отличия, частности, психологические оттенки. Усиливают это личностное начало и частые вторжения в объективное повествование лирических оценок, эмоциональных восклицаний критика.
Сложные философские и научные статьи, преобладавшие в ‘Московском наблюдателе’, не могли способствовать успеху журнала, подписка падала, выход томов задерживался, в июне 1839 г. журнал прекратил существование. Упадку
журнала способствовали еще бурные ссоры Б. с Бакуниным и примкнувшим к нему Боткиным: друзья обвинили Б. в пристрастии к ‘конечности’, т. е. к сиюминутной практике жизни, а Б. отвечал Бакунину 14 авг. 1838 г.: ‘Я знаю, что должно стремиться к освобождению от субъективности, к абсолютной истине, но что ж мне делать, когда для меня истина существует не в знании, не в науке, а в жизни? <...> для тебя жизнь есть поверка знания, для меня наоборот’ (Т. XI.— С. 271 -272).
Б. всегда стремился к самостоятельности и даже в самый разгар ‘примирительного’ периода заявлял: ‘Глубоко уважаю Гегеля и его философию, но это мне не мешает думать<...>, что еще не все приговоры во имя ее неприкосновенно святы и непреложны’ (Т. XI.— С. 313, письмо к Бакунину от 12 окт. 1838 г). Для Б. была характерна повышенная требовательность к себе (для Бакунина же — к ближним), но он не терпел авторитарного насилия со стороны, отсюда его постоянные споры с Бакуниным.
Петербургский издатель Л. Л. Краевский приобрел права на издание журнала ‘Отечественные записки’ с 1839 г. и через И. И. Панаева пригласил Б. переехать в столицу и возглавить в новом журнале критический отдел. Осенью 1839 г. Б. перебрался в Петербург и стал ведущим критиком ‘Отечественных записок’.
В первых статьях Б. в новом журнале: ‘Бородинская годовщина, В. Жуковского. .’ (1839), ‘Менцель, критик Гете’ (1840), ‘Горе от ума… А. С. Грибоедова,..’ (1840) — еще продолжают господствовать идеи ‘примирительного’ периода: утверждается ‘разумность’ николаевскою самодержавия, ‘объективный’ Гете оценивается выше ‘субъективного’ Шиллера, образ Чацкого трактуется как бы в виде антипода Гамлета, т. е. как характер, не примиряющийся с жизнью: ‘Это просто крикун, фразер, идеальный шут <...>. Это новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади’ (Т. 111. С. 481). Чацкого следовало бы, считает Б., сделать комическим персонажем, теперь же ‘Горе от ума’ — несостоявшееся произведение, не имеющее целостной идеи, ему противостоит гоголевский ‘Ревизор’ как высокохудожественная пьеса с целостной, ‘замкнутой в себе’ идеей.
‘Замкнутость’ наряду с методологическими достоинствами (умение диалектически анализировать целое и части произведения) имела и оборотную сторону: Б. стал проповедовать крайние формы такой обособленности, ‘замкнутость’ вела к противопоставлению произведения внешнему миру, к утверждению независимости художника от социально-политических условии времени, к защите ‘чистого искусства’. По постепенно Б. проникался гегелевским историзмом, а он всегда размыкал обособленность. Умение анализировать взаимосвязи элементов внутри произведения помогло перейти к исследованию внешних взаимоотношений искусства с жизнью.
С интервалом в несколько месяцев в 1840 г. вышли в свет сначала роман Лермонтова ‘Герой нашего времени’, а затем его ‘Стихотворения’. С таким же интервалом Б. в середине 1840 г. и в начале 1841 г. опубликовал две статьи-рецензии, в которых последовательно проанализировал произведения поэта. При этом полугодовой перерыв между статьями демонстрирует изменение во взглядах критика, постепенное разрушение прежних установок и переход на революционно-демократические позиции.
В статье ‘Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова…’ Б. ближе стоит к ‘примирительному’ периоду, точнее — к ‘объективному’ гегельянству. Критик основной акцент делает на отображении жизни в литературе: ‘Мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть’ (Т. IV.— С. 237). Разумеется, лермонтовский роман получает с этой точки зрения высокую оценку. Б. подчеркивает также типичность всех основных персонажей романа, понимая под ней и художественную обобщенность, и сплав природного и общественного начал: ‘Искусство поэта должно состоять в том, чтобы развить на деле задачу: как данный природою характер должен образоваться при обстоятельствах, в которые поставит ого судьба’ (Т. IV.— С. 205). В последнем случае критик сознательно выдвигает на первый план историзм: ‘Судя о человеке, должно брать в рассмотрение обстоятельства его развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою’ (Т. IV.— С. 263). Историзм здесь двоякий: утверждается историзм Лермонтова, историзм в романе и историзм критического анализа, историзм истолкования Печорина.
С несколько даже ‘фатальным’ историзмом Б. стремится объяснить обусловленность ‘отрицательных’ свойств Печорина обстоятельствами времени и среды, воспитавшей его характер. Следует еще учесть, что Б. вообще очень любил сильные и глубокие натуры как в искусстве, так и в жизни. Потому-то так и поэтизирует, и оправдывает критик Печорина. Можно смело сказать, что во всей мировой литературе Б. больше всего любил шекспировского Гамлета и лермонтовского Печорина.
А некоторая фатальность исторической обусловленности характера, напоминающая фатальность примирения с действительностью, преодолевается теперь анализом движения образа и обращенностью в будущее. Это тоже важный методологический аспект историзма, ибо критик не ограничивается прошлым и настоящим, а продолжает историю в будущее время. Устремленность в будущее, вера в будущее — вообще свойство всех радикальных деятелей, это один из главенствующих признаков революционно-демократической идеологии.
Б., с одной стороны, сопоставляет Печорина с его предшественником — Онегиным, подчеркивая, что каждый из них характеризует свою эпоху и что Печорин — это ‘Онегин нашего времени’ (Т. IV.— С. 265), а с другой — завершает статью прогнозированием, предположением, какова будет судьба Печорина, если писатель выполнит обещание продолжить рассказ о своем герое. Б. считает, что это будет ‘совершенно новый’ Печорин, который или истратит свои силы в борьбе, ожесточится, или станет ‘причастником радостей жизни’, но в любом случае ‘искупление будет совершено’ благодаря женщине. Увы — убийство Лермонтова лишило возможности проверить истинность предугаданий критика… Прогнозирование будущей судьбы художественных персонажей займет теперь свое место почти во всех статьях Б.
А в статье ‘Стихотворения М. Лермонтова’ критик акцентировал — в свете более радикальных воззрений — личностное, субъективное начало. Действительность и здесь утверждается как первооснова, но она прекрасна лишь в своей глубинной сущности, художник должен отобрать в ней то, что составляет эту сердцевину, ядро, сущность. Художник творит, преобразует жизнь в свете своего идеала, и эта активная роль субъекта, корректирующего объективную данность, впервые после долгого перерыва положительно характеризуется критиком.
Б. подробно и хвалебно отзывается о рефлектирующей поэзии, т. е. о поэзии размышления, о поэзии субъективной. Впервые субъективность в искусстве оказывается равноправной с объективностью или даже выше ее: ‘…в наше время отсутствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть недостаток. В самом Гете не без основания порицают отсутствие исторических и общественных элементов, спокойное довольство действительностию, как она есть. Это и было причиною, почему менее гетевской художественная, но более человечественная, гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в человечестве, чем поэзия Гете’ (Т. IV.— С. 520). Получается, что субъективность тождественна гуманизму: ‘В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности’ (Т. IV.— С. 521).
Все эти теоретические рассуждения подготавливают высокую оценку поэзии Лермонтова. Субъективность его не противопоставляется жизни и исторической обусловленности, наоборот, Б. всячески подчеркивает, что Лермонтов — поэт современный, отображающий свою эпоху,. размышляющий о ней. И его высокая субъективность, гуманность перерастают у Б. в понятие народности: ‘По этому признаку (субъективности.— Б. Е.) мы узнаем в нем поэта русского, народного в высшем и благороднейшем значении этого слова,— поэта, в котором выразился исторический момент русского общества’ (Т. IV.— С. 521). На заре своей критической деятельности Б. сопрягал народность с истинностью, С жизненностью, теперь в это понятие включается мировоззренческое начало — субъективность, гуманность.
В статье о стихотворениях Лермонтова Б. не отказался от историзма анализа, важного методологического приобретения гегельянского периода, критик подробно объясняет, напр., что горькие упреки лирического героя по адресу современной неприглядной действительности тоже исторически, современно истолковываются. А заканчивает статью Б. уверенным прогнозом о всеобщей популярности поэзии Лермонтова, законного наследника Пушкина, народного, общенационального поэта.
Социальные контрасты столичной жизни, с которыми воочию столкнулся Б., знакомство с западноевропейской радикальной литературой (в 1842 г. Боткин будет излагать Б. книгу Л. Фейербаха ‘Сущность христианства’, а сам Б. читал французских социалистических утопистов и демократов: Пьера Леру, Жорж Санд, П.-Ж. Прудона) способствовали окончательному разрушению ‘примирительных’ иллюзий и переходу Б. к революционному демократизму: ‘Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию! Да здравствует великий Шиллер’ (Т. XI.— С. 556, письмо к Боткину от (4 окт. 1840 г.), ‘Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности <...>. Понял и французскую революцию <...>. Понял и кровавую любовь Марата к свободе <...>. Гегель мечтал о конституционной монархии, как идеале государства,— какое узенькое понятие. Нет, не должно быть монархов <...>. Люди должны быть братья’ (Т. XII.— С. 51—32: ему же (от 28 июня 1841 г.). ‘Итак, я теперь в новой (крайности,— это идея социализма’ (Т. XII.— С. 66, ему же от 8 сент. 1841 г.). Но Б. не отверг гегелевского историзма, он Помогал критику сдерживать крайности, крен в Сторону субъективного, личностного начала. В рецензии на ‘Руководство к всеобщей истории’ Ф. Лоренца (1842) Б. декларирует принципы Исторического развития: настоящее ‘есть результат прошедшего, на основании которого должно осуществиться и их будущее. Прогресс и движение сделались теперь словами ежедневными’ (Т. VI.— С. 92).
Б. возвращается к жанру обозрений и проблемных работ. Начиная со статьи ‘Русская Литература в 1840 году’ (1841) он ежегодно Помещает в ‘Отечественных записках’ годовые Обзоры, где сочетает исторический обзор русской Литературы с теоретическими положениями. В свете нового мировоззрения Б. в начале 1841 г. задумал создать ‘Теоретический и критический курс русской литературы’, куда предполагал включить эстетику, теорию стихосложений, теорию словесности и др. разделы. Однако успел он подготовить лишь две статьи. Одна, оставшаяся в рукописи без названия,— об идее искусства, развивала принципы гегелевской эстетики: искусство — ‘мышление в образах’ (Т. IV.— С. 585), содержание слито с формой, развитие прогрессивно: ‘…каждый последующий момент есть выше предшествовавшего’ (Т. IV.— С. 588).
Другая статья — ‘Разделение поэзии на роды и виды’ — была опубликована в ‘Отечественных записках’ (1841). Здесь Б. тоже следует за Гегелем в определении трех родов (эпос, лирика, драма), в понимании драмы как синтеза объективной (эпос) и субъективной (лирика) поэзии и как ‘венца искусства’ (Т. V.— С. 10), но Б., в отличие от Гегеля, подчеркивает взаимопроникновение родов, специально выделяя роль субъективного, лирического начала, поэтому для Б. ценны драматические элементы в других родах (‘Тарас Бульба’, ‘Полтава’) и особенно — лирические (к лирическим поэмам Б. относит, напр., ‘Евгения Онегина’, к лирическим драмам — пьесы Шиллера, ‘Манфред’ Байрона, ‘Фауст’ Гете). Недостатком романов В. Скотта и Ф. Купера Б. считает ‘преобладание эпического элемента и отсутствие внутреннего, субъективного начала’ (Т. V.— С. 25), зато, отрицая свою прежнюю оценку, Б. говорит о ‘Горе от ума’ как о ‘благороднейшем создании гениального человека’ (Т. V.— С. 61). В отличие от Гегеля Б. фактически не драму, а вид эпоса, роман, делает ‘венцом’ искусства: ‘Эпопея нашего времени есть роман’ (Т. V.— С. 39), отмечает Б. и повесть как вид, ‘тот же роман, только в меньшем объеме’ (Т. V.— С. 42), приводя в пример Гоголя.
Несколько позже, в большой статье-рецензии ‘Речь о критике… А. Никитенко…’ (1842) Б. сформулировал теоретические основы своего критического метода: ‘Нельзя ничего ни утверждать, ни отрицать на основании личного произвола <...>, суд предлежит разуму, а не лицам, и лица должны судить во имя общечеловеческого разума’ (Т. VI.— С. 270), ‘Наш век <...> решительно отрицает искусство для искусства, красоту для красоты’ (Т. VI.— С. 277), ‘…определение степени эстетического достоинства произведения должно быть первым делом критики’, но необходимо слияние ‘эстетической’ критики с ‘исторической’ (Т. VI.— С. 284).
К 1842 г. Б. отказался от замысла большой теоретической части своей книги и озаглавил ее теперь ‘Критическая история русской литературы’ (Т. V.— С. 648), которая должна была включать теоретическое введение, а затем главы в хронологической последовательности. Раздел о фольклоре уже был опубликован в журнале (1841) в виде большого цикла из четырех статей ‘Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым…’. Отражая уровень тогдашней науки и философии (Гегель), Б. считает фольклор принадлежностью ранней, ‘младенческой’ эпохи народной жизни, поэтому стадиально фольклор оказывался ‘доисторическим’, ‘досознательным’, следовательно — ограниченным. В свете начинающейся полемики со славянофилами отрицательные оценки русского фольклора еще более усиливаются. Наиболее положительно Б. характеризует новгородские былины, отразившие относительно вольную жизнь торгового города. Недооценивал Б. и древнерусскую литературу, также отражая состояние тогдашней филологии и текстологии. Следующие главы должны были быть посвящены XVIII в., но их Б. не удалось создать, хотя к замыслу книги он возвращался и позднее. А разделы о XIX в. больше всего привлекали его внимание.
По выходе в свет первого тома ‘Мертвых душ’ Гоголя (1842) Б. опубликовал четыре небольшие статьи. Три из них — антикритика, полемические отклики на отзывы в печати о гоголевской поэме. После смерти Пушкина и Лермонтова Б. считал Гоголя самым великим русским писателем: ‘Вы у нас теперь один — и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою’ (Т. XII.— С. 109, письмо к Гоголю от 20 апр. 1842 г.). Гоголь ценил внимание и суждения Б., был благодарен ему за помощь в опубликованнии ‘Мертвых дут’ в Петербурге, но критик всегда оставался ему чужд из-за крайностей взглядов, из-за ‘западнической’ ориентации. О Гоголе Б. предполагал создать целый цикл статей, куда вошел бы и подробный разбор ‘Мертвых душ’. Но этот замысел остался неосуществленным.
В небольших статьях о ‘Мертвых душах’ Б. развивает идеи, высказанные в лермонтовском цикле, особенно в статье о ‘Стихотворениях’ поэта. С одной стороны, критик усматривает в поэме Гоголя ‘пафос действительности, как она есть’, а с другой — утверждает ‘пафос субъективности’ писателя, которая не искажает и не ограничивает ‘объективную действительность’, а лишь ‘обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию’ (Т. VI.— С. 217—219). С точки зрения субъективности Б. оценивает Гоголя даже выше Пушкина: ‘…мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени, он также менее теряется в разнообразии создаваемых им объектов и более дает чувствовать присутствие своего субъективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создания поэта нашего времени’ (Т. VI.— С. 259). Тем самым критик как бы призывает писателей, изучая действительность ‘как есть’, отображать ее в своих произведениях в свете ‘субъективности’, идейности, ‘социального’ (т. е. общественного) мировоззрения. Поэтому Б. резко полемизировал со славянофилом К. Аксаковым, утверждавшим ‘гомеровское’, эпическое начало в ‘Мертвых душах’, для Б. же главное в поэме Гоголя — злободневное, глубоко юмористическое.
Несмотря на природную застенчивость, Б. был очень общителен. Подобно московским обширным знакомствам (кроме указанных выше, он был близок с М. С. Щепкиным, П. С. Мочаловым, Т. Н. Грановским, П. Н. Кудрявцевым, Н. А. и К. А. Полевыми, Н. X. Кетчером, А. Д. Галаховым, К. Д. Кавелиным, художником К. А. Горбуновым), он уже в первые месяцы петербургской жизни знакомится с кн. В. Ф. Одоевским, В. А. Жуковским, И. А. Крыловым. Встречался Б. также с П. А. Плетневым, В. И. Далем, гр. В. А. Соллогубом, В. Н. Майковым, В. А. Каратыгиным, М. И. Глинкой, К. П. Брюлловым, Т. Г. Шевченко. В первой половине 40 гг. вокруг Б. группируется творческий актив ‘Отечественных записок’, многие новые члены его наряду с прежними (Герцен, Н. П. Огарев, Боткин, Панаев) становятся его друзьями: П. В. Анненков (знакомство с Б.— 1840 г.), Н. А. Некрасов (1843), И. С. Тургенев (1843). Затем Б. знакомится с Д. В. Григоровичем (1844), Ф. М. Достоевским (1845), И. А. Гончаровым (1846), А. В. Дружининым (1847). Б. радовался каждому молодому таланту, помогал писателям и критикам советами, старался поддержать новичка сочувственными отзывами в печати.
Б. долго не удавалось устроить семейную жизнь. В 1835 г. в Москве Б. познакомился с классной дамой Александровского института Марией Васильевной Орловой (1812—1890), знакомство возобновилось в 1842 г., а в 1843 г. Б. женился на ней. Брак, несмотря на духовную близость, был мало удачен (жене, расчетливой, жесткой, был чужд непрактичный, ‘артистический’ характер Б.). У Б. было трое детей: Ольга (1845—1902, в замужестве Бензис), Владимир (1846—1847), Вера (1848-1849, родилась через полгода после смерти Б.).
Самое крупное произведение Б. 40 гг. и вообще самый большой его труд — цикл из 11 статей — ‘Сочинения Александра Пушкина’ (1843—1846). Поводом был выход в свет первого посмертного собрания сочинений Пушкина, но цикл значительно перерос рамки обычной рецензий или даже портрета писателя. Он стал фундаментальной критической работой о движении русской литературы от Ломоносова до Пушкина, включая в себя теоретическую 5-ю статью, посвященную вопросам критики и проблеме пафоса, главного свойства писателя (у Пушкина, считал Б.,— пафос художественности). Но основной объект анализа 4-й— 11-й статей цикла — творчество Пушкина, которое рассматривается как закономерная вершина векового развития русской литературы, русской поэзии (и этом плане особенно большое внимание уделено непосредственным предшественникам Пушкина — В. А. Жуковскому и К. Н. Батюшкову) и анализируется в хронологической последовательности: от ранней лицейской лирики до повестей и статей 30 гг.
Центральными главами (статьями) пушкинского цикла являются 8-я и 9-я, посвященные роману ‘Евгений Онегин’. Роман Пушкина (Б. называет его традиционно: ‘поэма’), подчеркивает критик, ‘имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение’, это — ‘энциклопедия русской жизни’ (Т. VII.— С. 431, 503). Всячески акцентируя ‘верность действительности’ в романе и типичность центральных героев для своей эпохи, Б. тем самым утверждал реализм ‘Евгения Онегина’, хотя он еще не употреблял этого термина (критик говорил: ‘реальный’, ‘жизнь действительная’, ‘верность действительности’ и т. п.). Понятие реализма как метода ввели в критику ученики Б. (П. Н. Кудрявцев, И. С. Тургенев, П. В. Анненков) в конце 40 гг.
При анализе образов Б. интенсивно выявляет типические, ‘общие’ для времени и национально-социальной сферы черты и индивидуальные особенности персонажей. Евгений Онегин выделяется критиком из его ‘массового’ окружения как ‘недюжинный человек’, но по обстоятельствам Онегин оказывается ‘эгоистом поневоле’ (Т. VII.— С. 467—458), т. е. скованным своим временем и местом, оказавшимся несвободным, поддавшимся воздействию общественных условностей, бесплодно прозябавшим из-за отсутствия в его обществе тех целей, которые требовали бы приложения ‘недюжинных’ сил.
Зато юная Татьяна, как бы в противовес Онегину, получает у Б. высокую оценку как ‘колоссальное исключение’ в пошлом мире, как ‘существо исключительное’, как свежая, неиспорченная натура, со всей силой незаурядного характера рвущая путы традиций и предрассудков (Т. VII.— С. 480, 484), хотя критик не мог не отметить ‘книжного’ воспитания Татьяны, ее романтической оторванности от реального мира. Но когда Б. переходит к последнему объяснению Татьяны с Онегиным, к ее ‘отказу’, то он возмущенно взрывается, произносит большую тираду против Татьяны, вернее — против общества’ против света, против пренебрежения чувством и заковывания любви цепями долга. Б. в духе революционно-демократической борьбы за раскрепощение женщины, за уравнивание ее в правах с мужчиной, за свободное проявление чувства (немалое воздействие в этом отношении оказала на него своими романами Жорж Санд) готов был и Пушкина упрекать в следовании ‘домостроевским’ и ‘славянофильским’ традициям, патриархальным представлениям о роли женщины.
А Татьяна теперь получает эпитет — ‘тип русской женщины’, исключением же, примером свободного волеизъявления в области чувства, противопоставленным Татьяне, будет образ Веры из лермонтовского ‘Героя нашего времени’ (Т. VII.— С. 502). В свете ‘критики’ Татьяны Б. в 9-й статье пушкинского цикла пересматривает и прежнюю оценку первой, деревенской встречи Онегина с Татьяной, запальчиво характеризуя чувство юной Татьяны как ‘любовь нравственного эмбриона’ (Т. VII.— С. 499).
Достоевский в своей известной речи о Пушкин (1880) деликатно, но решительно оспаривает эти представления Б. о Татьяне, ибо уверен, что не Татьяна, а Онегин — ‘нравственные эмбрион’. Достоевский считает Татьяну самым положительным типом в русской литературе, считает, что она не вынужденно, а свободно ‘отказала’ Онегину при их последнем свидании, не только по велению нравственного долга, но и потому, что видит ‘пародийность’ Онегина.
Б. в конкретных оценках допускал крайности и просчеты, но показательно, что от статьи к статье в пушкинском цикле возрастал удельный вес этического анализа. И если в 5-й статье критик главное внимание уделил пафосу художественности, то в 11-й он так подытожил значение творчества Пушкина: ‘К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека’ (Т. VII.— С. 579).
К середине 40 гг. усиливаются конфликты между Б. и Краевским. Б. очень раздражали как боязнь цензуры и своеволие редактора издателя, так и буржуазная меркантильность, стремление поменьше платить сотрудникам. Б. отстаивал свои права, но редко побеждал, особенно деликатен и стыдлив он был в денежных расчетах. Позднее Б. признавался в письме к Боткину от 5 нояб. 1847 г.: ‘…подлецы потому и успевают в своих делах, что поступают с честными людьми, как с подлецами, а честные люди поступают с подлецами, как с честными людьми’ (Т. XII.— С. 412).
В феврале 1846 г. Б. порывает с ‘Отечественными записками’, а в апреле надолго уезжает из Петербурга. М. С. Щепкин, отправлявшийся на гастроли, пригласил Б., и они за полгода объехали европейскую часть России по маршруту: Москва — Калуга — Воронеж — Курск — Харьков — Одесса — Николаев — Херсон — Симферополь — Севастополь — Воронеж — Москва. Б. надеялся поправить ухудшавшееся здоровье, но непрерывные переезды лишь расстроили его.
Вдохновленный успехом некрасовских альманахов ‘Физиология Петербурга’ (1845) и ‘Петербургский сборник’ (1846). Б. намеревался издать свой большой альманах ‘Левиафан’, по в связи с приобретением Н. А, Некрасовым и И. И. Панаевым бывшего пушкинского журнала ‘Современник’, который стал выходить под их редакцией с 1847 г., и с приглашением Б. к сотрудничеству он отказался от замысла альманаха и передал все материалы в ‘Современник’. Б. становится идейным руководителем этого журнала и с 1847 г. помещает здесь все свои статьи.
На средства, собранные Боткиным, Б. летом 1847 г. смог лечиться за границей. В мае он выехал из Петербурга через Кронштадт и Штеттин в Берлин, где его ждал Тургенев. Вместе они отправились через Дрезден — Бреславль — Фрейбург на силезский курорт Зальцбрунн (ныне Щавно Здруй, Польша). Вскоре туда прибыл Анненков, сменивший Тургенева. Здесь в июле Б. писал свое знаменитое письмо к Гоголю, формально бывшее ответом на письмо Гоголя к Б., а фактически вылившееся в социально-политическую декларацию, в ‘завещание’, как назвал его, по словам Анненкова, Герцен. Б. бранит Гоголя за реакционную книгу ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ и рисует ‘ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми <...>, страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть’ (Т. X.— С. 213).
Благодаря копии, оставленной Б. для себя и друзей, письмо получило широчайшее распространение, размноженное в сотнях рукописных экземпляров. Письмо было на многие десятилетия строжайше запрещено в России. За публичное чтение письма в кружке петрашевцев Ф. М. Достоевский был приговорен царским судом к расстрелу, замененному каторгой.
В печатных статьях Б. редко удавалось в полной мере реализовать свой публицистический и художнический талант, некоторой компенсацией был эпистолярный жанр. В непомерно громадных, на много десятков страниц, письмах к Бакунину и Боткину Б. явился замечательным аналитиком мировоззрения и психологических глубин (своих и друзей). Переписка в кругу Станкевича — предвестие русского социально-психологического романа, а в письме к Гоголю наиболее полно воплощено публицистическое мастерство Б.
В июле 1847 г. Б. с Анненковым выехал из Зальцбрунна по маршруту: Дрезден — Эйзенах — Франкфурт-на-Майне — Майнц — Кельн — Брюссель — Париж. Здесь Б. лечился и встречался с друзьями (Герценом, Бакуниным, Тургеневым, Анненковым). Главная тема бесед-споров — роль буржуазии, Б., видя прогрессивность капиталистического строя в сравнении с феодально-крепостническим, считал среднюю и мелкую буржуазию исторически полезной. В сентябре Б. вернулся в Петербург через Брюссель — Кельн — Брауншвейг — Берлин — Штеттин — Кронштадт. Заграничное лечение мало помогло ему.
В ‘Современнике’ опубликованы две крупные и программные статьи Б.: ‘Взгляд на русскую литературу 1846 года’ и ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’, продолжившие традиционные годовые обзоры. В этих статьях критик становится глашатаем нового литературного течения — ‘натуральной школы’. Представители этой школы Тургенев, Герцен, Гончаров, Д. В. Григорович, Некрасов, Достоевский и др., ученики Пушкина и особенно Гоголя, стали тщательно изображать быт и характеры ‘маленьких’ людей (городские низы, крестьяне) с явной симпатией к их обездоленному положению, а также трудную судьбу интеллигента в условиях николаевской России. Б. и посвятил свои обзорные статьи анализу произведений ‘натуральной школы’. В этих статьях он достиг вершин реалистического, исторического метода.
В первой половине 40 гг. Б. главное внимание уделял субъективному, личному началу в литературе и все более интересовался положением народа в реальной жизни, теперь же он переносит акцент на изображение народа в литературе (хвалебные отзывы о повестях и рассказах Тургенева и Григоровича) и размышляет о реальных личностях, которые возглавили бы национальное движение за свободу — свободу и личностей, и народа в целом.
Б. углубляет социалистические и демократические принципы, основывая их на ‘действительности’, отказывается от романтических иллюзий, критикует утопических социалистов за беспочвенность. В обзоре за 1846 г. резко полемизирует с В. Н. Майковым, обвиняет его в абстрактном космополитизме, в пренебрежении национальной спецификой и современностью. С другой стороны, он критиковал славянофилов. Он спорил с ними еще в начале и середине 40 гг. (полемика с К. Аксаковым по поводу ‘Мертвых душ’, отрицательные отзывы о стихотворениях Н. М. Языкова и А. С. Хомякова в обзоре ‘Русская литература в 1844 году’, памфлет на ‘Ивана Васильевича’, литературного персонажа, с намеком на И. В. Киреевского, в рецензии на повесть гр. В. А. Соллогуба ‘Тарантас’, 1845). В ‘Современнике’ Б. продолжал полемику (статья ‘Ответ Москвитянину’, 1847), характеризуя славянофилов как утопических мечтателей, оторванных от жизни.
Историзм мышления и пафос ‘жизни действительной’ вовсе не уничтожают в статьях Б. мечту и идеалы, но они становятся более реальными и определенными. Конечно, Б. многое было еще не ясно в историческом и литературном пути России, но поразительны не просчеты критика, а его гениальная прозорливость: ведь в его письме к Гоголю действительно намечены самые насущные, самые злободневные социально-политические вопросы, стоявшие перед страной.
Удивительно и литературное чутье Б. Не говоря уж об общей уверенности критика в магистральном развитии литературы — в развитии ‘натуральной школы’, можно отметить его интересные индивидуальные прогнозы.
В статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ Б. подробно остановился на двух романах, имевших особенный успех у публики: ‘Кто виноват?’ А. И. Герцена и ‘Обыкновенная история’ И. А. Гончарова. Определяя художественный метод Герцена-романиста как одушевление мыслью (‘Для них важен не предмет, а смысл предмета’.— Т. X.— С. 319), Б. предсказал интеллектуализм, идеологичность некоторых русских романов последующих десятилетий. А в оценке ‘Обыкновенной истории’ критик как бы предвидел дальнейший путь Гончарова. Недовольный эпилогом романа, буржуазным преображением романтика Александра Адуева, Б. предлагал другие варианты развязки, в том числе и следующий: ‘…такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи, апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом’ (Т. X.— С. 342—343). Да ведь здесь подсказан Гончарову сюжет его будущего романа ‘Обломов’!
Б. предвидел также широкое развитие в русской литературе темы народа: критик с большим интересом анализирует новаторские повести и рассказы о крестьянском быте, особенно тургеневские ‘Записки охотника’: в очерке ‘Хорь и Калиныч’, пишет Б., ‘автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил’ (Т. X.— С. 346). Критик имел в виду не только глубоко правдивое изображение различных сторон народной жизни, но и авторское ‘участие’, симпатию к народу, умение ‘заставить читателя полюбить’ крестьянских героев.
Б. ушел из жизни, как и Пушкин, в возрасте 37 лет, в полном расцвете творческих сил (он умер от туберкулеза). И как Пушкин, он был — В критике — универсальным гением. Утверждение реалистического метода, обновление всех критических жанров, глубокий анализ целой галереи произведений и образов, сочетание художественного чувства с социально-политической идейностью, эстетического анализа с этическим, теории с историей литературы — таковы заслуги Б. в истории русской критики. Воздействие его на русскую критику последующих десятилетий, особенно на демократов-‘шестидесятников’, воистину всеобъемлюще. Но эпоха Б. оказалась еще более сложной и драматичной, чем время Пушкина, да и страстная, увлекающаяся натура Б. совсем не похожа на гармоничную сущность личности Пушкина, поэтому и его наследие оказалось более противоречивым, напряженным, мятущимся.
Соч.: Полч. собр. соч.: В 13 т. / Под ред. Н. Ф. Бельчикова и др.— М., 1953-1959, Собр. соч.: В 9 т. / Редкол.: Н. К. Гей и др.— М., 1976—1982.
Лит.: Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. Статьи 1—9 // Современник.— 1855.— No 12, 1856.— No 12, Пыпин А. Н. Белинский, его жизнь и переписка.— 2-е изд.— Спб., 1908, Лебедев-Полянский П. И. В. Г. Белинский. Литературно-критическая деятельность.— М., Л., 1945, Поляков М. Я. Белинский в Москве, 1829—1839.— М., 1948, Литературное наследство. В. Г. Белинский.— М.. 1948—1951.— Т. 55—57, Белинский — историк и теоретик литературы. Сб. ст.— М., 1949, Нечаева В. С. В. Г. Белинский. Начало жизненного пути и литературной деятельности (1811 — 1830).— М., 1949, В. Г. Белинский. Учение в университете и работа в ‘Телескопе’ и ‘Молве’ (1829—1836).- М., 1954, В. Г. Белинский. Жизнь и творчество (1830—1841).— М., 1961, В. Г. Белинский. Жизнь и творчество (1842—1848).— М., 1967, Мордовченко Н. И. Белинский и русская литература ею времени.— М., Л., 1950, Бурсов Б. И. Вопросы реализма в эстетике революционных демократов.— М., 1953, В. Г. Белинский в портретах, иллюстрациях, документах. Пособие для учителей средней школы.— 2-е изд.. перераб. и доп. / Сост. А. М. Гордин.— Л., 1958, Оксман Ю. Г. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского.— М., 1958, Лаврецкий Л. Эстетика Белинского,— М., 1959, Кулешов В. И. ‘Отечественные записки’ и литература 40-х годов XIX века.— М., 1959, Поляков М. Я. Виссарион Белинский.— М., 1960, Гуляев Н. А. В. Г. Белинский и зарубежная эстетика его времени.— Казань, 1961, Манн Ю. В. Поэзия критической мысли // Новый мир.— 1961.— No 5.— С. 230—245, Белинский и современность.— М., 1964, Райхин Д. Я. Белинский в школе.— 4-е изд.— М., 1964, Лаврецкий А. Белинский, Чернышевский, Добролюбов в борьбе за реализм.— 2-е изд.— М,. 1968, Поляков М. Я. Поэзия критической мысли.— М., 1968, Кийко Е. И. В. Г. Белинский: Очерки литературно критической деятельности.— М., 1972, Березина Б. Г. Белинский и вопросы истории русской журналистики.— Л., 1973, Кирпотин В. Я. Достоевский и Белинский.— 2-е изд.— М., 1976, В. Г. Белинский в воспоминаниях современников.— 2-е изд.— М. 1977, Прохоров Е. П. В. Г. Белинский — М., 1978, Соболев П. В. Эстетика Белинского.— М., 1978, Мануйлов В. А., Семенова Г. П. Белинский в Петербурге.— Л., 1979, Шагинян Р. П. Белинский — основоположник русской классической критики.— Самарканд, 1981, Егоров Б. Ф. Литературно-критическая деятельность В. Г. Белинского: Пособие для учителя.— М., 1982, Максящев П. Ф. Наш Белинский.— 3-е изд., доп. — Саратов, 1986, Соловьев Г. А Эстетические идеи молодого Белинского.— М., 1986.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990