БЕЛИНСКИЙ И ПОСЛЕДУЮЩЕЕ ДВИЖЕНИЕ НАШЕЙ КРИТИКИ
БЕЛИНСКИЙ И ПОСЛЕДУЮЩЕЕ ДВИЖЕНИЕ НАШЕЙ КРИТИКИ
(письмо А. Н. Пыпину)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Белинский и последующее движение нашей критики, Кавелин Константин Дмитриевич, Год: 1875
Время на прочтение: 20 минут(ы)
К. Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории. и культуры
М., ‘Правда’, 1989
…Вы желаете знать, что я думаю о значении Белинского как критика, его отношении к последующему развитию русской литературы и о тех общих выводах по этому вопросу, которыми вы закончили биографию Белинского в июньской книжке ‘Вестника Европы’ (1875 г.)1.
Не знаю, с какого конца приняться, чтоб отвечать вам. Отделываться общими местами, говоря с вами, я не могу, да и вы вызываете меня на объяснение, конечно, не из простого любопытства и не из одного дружеского ко мне расположения. Вы, без сомнения, хотите выслушать откровенное мнение современника Белинского, чтоб при помощи лишнего показания очевидца снова обсудить важный и спорный вопрос о том, в какой мере последующее движение русской литературы и критики можно признать за непосредственное продолжение деятельности Белинского2. Как бывший его ученик, знавший его близко, преданный ему всем сердцем, живо и свято хранящий его память до сих пор, я должен казаться вам субъектом вполне годным для подобного расспроса.
Но роль свидетеля, как вы знаете, сама по себе далеко не легкая и очень деликатная, а у нас, вследствие разных условий и ввиду наших удивительных нравов и понятий, она еще затруднительнее, чем где-либо. Мы не умеем заявлять напрямик наши мнения, да и привыкнуть к этому у нас не было пока никакой возможности. Волей-неволей мы высказываемся осторожно, вполовину, беспрестанно озираясь, из боязни, чтобы от наших слов не вышло какого-нибудь печального недоразумения. В откровенной и прямой речи, того и гляди, проронишь слово, полезное и желанное для тех, кому и не думаешь вистовать. Кто же у нас понимает, что можно, стоя на одной почве и разделяя основные взгляды и стремления, расходиться в выводах и применениях одной и той же мысли3? Никого вы не уверите, что различие мнений не пустой повод, не вздорная придирка, за которыми скрывается вражда и ссора.
Несмотря на такие неблагоприятные условия, я решаюсь ответить на ваши вопросы прямо, без обиняков. Близко знающие нас и наши дружеские отношения не перетолкуют моих слов, а до других мне нет дела. Если, при существующей у нас путанице понятий, без недоразумений обойтись нельзя, то умолчаниями и полуоткровенно-стями делу не поможешь, скорей вызовешь новую вереницу недоразумений, напротив, высказываясь вполне, не оглядываясь по сторонам, можно еще надеяться как-нибудь выкарабкаться из хаоса мнений, с которым мы не умеем справиться.
В вашем замечательном биографическом очерке вы не раз высказываете мысль, что Белинский выражает собою переход от чисто эстетического направления нашей литературы и критики к общественному и политическому, насколько последнее у нас вообще возможно. Этот взгляд кажется мне как нельзя более верным4. Развитие самого Белинского, хотя и неправильное, непоследовательное, быстрыми переходами и скачками от одного воззрения к другому, служит лучшим подтверждением вашего взгляда. Каждый из нас знает и помнит, как в воззрениях Белинского, сначала чисто и строго литературных и эстетических, постепенно начал преобладать элемент общественный, публицистический, который мало-помалу оттеснил эстетическую точку зрения на второй план. Этот ход развития Белинского подал повод к тысячам недоразумений, вызвал против него тысячу заслуженных и незаслуженных обвинений, вводил его самого много раз в ошибки и промахи, но пришелся как раз по времени и совпал с полусознательным, чтоб не сказать бессознательным, движением в том же направлении самого русского общества. Это, вместе с замечательным талантом, с удивительной, страстной энергией, с глубокой правдивостью и честностью Белинского, и выдвинуло его на первый план посреди наших литературных критиков, и поставило его, в продолжение почти десяти лет, во главе нашей журналистики. Равного ему, в течение всего этого периода, не было. Белинский живо чувствовал и предугадывал новое направление, к которому исподволь склонялась русская общественная мысль. После 1861 года выяснилось с совершенною очевидностью, до какой степени чутье Белинского было верно, как он тонко понимал, куда клонится наше развитие5. Он не хвастал и не преувеличивал, говоря, что хорошо знал русскую публику. Она также умела читать и понимать его.
Значительные личности, обозначающие и выражающие собою целый фазис умственного движения, нельзя определить какою-нибудь одной чертой. Всякая эпоха, личность, событие, произведение ума или таланта, завершившие собою одну фазу развития и начавшие другую, если их рассматривать в связи с прошедшим и последующим, поражают многосложностью выраженных в них мотивов. Оно и понятно. Кто-то очень верно заметил, что действительность в каждую данную минуту заключает в себе налицо все и всякие возможности, только обстоятельства более или менее благоприятствуют развитию одних, убивают другие. Оттого, где только обстоятельства позволяют, там непременно зарождается значительное явление, которое одною своею стороною заканчивает предшествующее, подводит под него итоги, а другою зачинает последующее. В каждом таком явлении выражается полнота, многосторонность, разнообразие действительной жизни — более или менее, смотря по большей или меньшей значительности самого явления или фактов, которые оно собою обнимает. Чем событие, лицо, произведение крупнее, тем комплекс их сторон и мотивов сложнее и разнообразнее. В полученном итоге всегда налицо весь матерьял, из которого он сложился, только одни составные части выражены ярко, выпукло, другие едва заметно.
Белинский был, бесспорно, одним из таких значительных и сложных явлений. В нем выразились, сосредоточившись,, как в фокусе, мотивы, бродившие в мыслящих слоях тогдашнего русского общества. Как всегда бывает, современники и ближайшие преемники и последователи Белинского не вполне поняли и оценили его значение, потому что новые мотивы, на которые он только намекнул, ускользнули от внимания и выяснились лишь впоследствии, когда то, что он сделал, прошло через анализ, когда каждый выраженный им мотив был разработан отдельно и односторонность его продолжателей и толкователей дала возможность яснее оттенить настоящий смысл его направления и деятельности.
О Белинском существуют у нас, как вы знаете, самые противоречивые отзывы.
И. С. Тургенев, которого слова вы приводите, стушевывает отрицательную сторону деятельности Белинского6. Вы победоносно доказываете, что Тургенев ошибается, что и у Белинского отрицание играет большую роль. Другие идут гораздо дальше вас и видят в Белинском одного из представителей отрицательного направления7.
Многие противуполагают Белинского последующим критикам в том, что он имел идеалы, а они — нет8. Но такой взгляд опровергается фактами. Критики, выступившие непосредственно после Белинского, несли с собою идеалы, высказывали их и проводили.
У нас также очень распространено мнение, что Белинский был идеалистом, а последующие наши критики представляли собою реальное направление, но И. С. Тургенев, проводя параллель между Белинским и выступившими после него критиками, дает понять, что смысл, чутье действительности были гораздо больше развиты у Белинского, чем у них9, а это противоречит ходячим мнениям.
Но это еще не все. Критика находится у нас теперь в совершенном разложении и упадке. Одни возводят причины этого прискорбного явления к Белинскому, в котором видят родоначальника современного ложного направления, другие, напротив, не признают солидарности между Белинским и его продолжателями и приписывают последним упадок нашей критики.
Посреди таких разноречивых суждений трудно найтись, не проверив общих оснований, из которых они вытекают. Слова ‘идеализм’ и ‘реализм’, ‘идеал’ и ‘отрицательное направление’ употребляются у нас беспрестанно, и все предполагают, что с ними соединен определенный, точный смысл, а на поверку выходит, что каждый понимает эти выражения по-своему, вследствие чего мы не можем столковаться о самых простых вещах. Такая путаница понятий происходит, как мне кажется, от крайне слабого и поверхностного знакомства с движением философских идей и воззрений в Европе. На беду, наше незнание и непонимание еще осложнились переломом в общественной жизни, который мы толкуем каждый по-своему, редко справляясь с прошедшим и настоящим.
Мы воображаем, будто идеал и идеализм — одно и то же, будто реализм и позитивизм, относясь отрицательно к идеализму, должны относиться отрицательно и к идеалам. Страннее этого недоразумения нельзя себе представить. Идеализм и реализм — это два полюса дуалистического воззрения, против которого борется наука, стараясь свести их к одному началу. Борьба эта — теоретическая, научная, продолжающаяся до сих пор, вероятный исход ее едва только начинает обозначаться в смутных чертах. Поводом к нападкам на идеализм послужило выделение поставленного им начала из действительности и перенесение его в метафизический мир, отрешенный от реального10. Научный вопрос, из-за которого идет спор, вертится около того, можно или нельзя объяснить идеальное начало условиями и явлениями реального мира? Огромное большинство образованного русского общества, по складу русского ума, склонно думать, что можно. Правильно ли такое предрешение вопроса или нет — это покажет дальнейшее развитие науки в будущем. Как бы то ни было, но спор между идеалистами и реалистами не имеет ничего общего с признанием или непризнанием идеала, потому что без идеала не могут обойтись ни те, ни другие. Идеал есть синтез, в который слагаются результаты наблюдений, опытов, исследований, и служит нормою для деятельности. Он разграничивает мысль от дела, теорию от практики, стоит на перепутье между созерцанием, которым заканчивается процесс познавания, и стремлением осуществить на деле, воплотить дознанное. Деятельность, в которую замешаны умственные процессы, немыслима без идеала, он ставит ей цель и дает норму, и потому, отрицая идеал, мы отрицаем деятельность в принципе. Оттого-то и крайние идеалисты, и крайние реалисты несут с собою идеалы, хотя они у тех и других различны. Мы же перемешали идеалы с идеализмом, теоретическое отношение к явлениям с практическим.
Современная философия пока еще не выработала теории самопроизвольной деятельности и воли, неудивительно, что у нас существуют о них самые сбивчивые понятия. Чем разнится идеал от мечты, как относится к действительности, какие может принимать формы —все эти вопросы мы не затрогиваем, а не разрешив их, нельзя шагу ступить при оценке движения литературы и критики.
Мы знаем, что идеал и воздушные замки существенно различны, хотя их прежде часто смешивали. В чем же их разница? В том, что идеал есть преобразование будущего в действительном мире, положим, более полное и совершенное, чем будущая действительность, но к которому она или будет или, по крайней мере, должна приближаться, а мечта, фантазия так и остаются в нашем представлении, не переходя в жизнь.
Я уже заметил, что люди с реальным направлением и идеалисты, как только обращаются к действительности, непременно опираются на идеал. То, из чего он вырабатывается у тех и других, одно и то же: это данные, факты, явления, только постановка идеала и его, так сказать, фактура совершенно различны. Для реалиста факт, данное, с его условиями и законами, стоит на первом плане, и связь того, что есть, с тем, что должно быть, ни на минуту не теряется из виду. Цель всякой деятельности — переделать существующие сочетания в желаемые новые, но достижение ее вполне зависит от свойства данных сочетаний и предполагаемых новых, а сочетания, в свою очередь,— от свойства фактов и условий их сочетаний, как существующих, так и предполагаемых. При такой зависимости от факта, идеал не может иметь, в глазах человека с реальным направлением, заранее подробно определенной и законченной формулы. Он может только указывать путь, наклон, строй деятельности, да и то условно. Идеал есть собственно запрос, поставленный действительности,— запрос, от которого реалист готов и отказаться, если свойства фактов не дают ответа или если нет налицо условий для их желаемых сочетаний. Итак, для реалиста центр тяжести — в фактах, а не в идеале. Последний к ним приурочивается, ими поверяется и видоизменяется. Иначе смотрят идеалисты. Создавая идеал, они слушаются только своего доброго или злого сердца, своего правильного или ошибочного взгляда и желания. Они убеждены, что действительность должна подчиниться идеалу, а если она его не слушается, они от нее отворачиваются, отрицают ее во имя идеала. Относясь к ней так свободно, сосредоточившись исключительно на своей любимой мысли, идеалисты не придают значения способам осуществления и мало на них останавливаются. Все их внимание, все силы обращены на выработку идеала. Они формулируют его в своем уме во всех подробностях, заранее решая, как, в каком виде он должен перейти в жизнь. Она должна с ним сообразоваться, а не он с нею, и, если она ему не уступает своих прав,— тем хуже для нее. Таким образом, идеалисты переносят центр тяжести из действительной жизни в идеал. Во имя идеала они готовы насиловать действительность, перекраивать ее по данному заранее шаблону. Мысль идеалистов безусловна в своих требованиях, враждебна свободным проявлениям действительной жизни, если они с нею не совпадают. У идеалистов идеал так же стеснителен и узок, как устаревшие исторические формы, отжившие свой век, несмотря на глубокое различие во всем остальном. В науке и философии такая постановка идеала создает метафизику, в общественном и политическом быту — деспотизм и доктринерство, в области художества — теорию искусства для искусства.
На указанные различия идеалов мы не обращаем внимания, а между тем они играют решительную роль в истории и определяют ход развития культуры.
В тесной связи с сказанным находится и другое, весьма важное недоразумение. Мы думаем, что отрицательное направление возможно без положительного, другими словами, что можно отрицать что-нибудь, не имея идеала. Но чистое, голое отрицание есть пустая отвлеченность, форма без содержания. В действительности, отрицая, мы непременно должны что-нибудь полагать, что-нибудь ставить на место отрицаемого. Отрицание без идеала того, что должно осуществиться и во имя чего мы отрицаем, есть логическая нелепость. Такое отрицание в Европе возможно разве как крик отчаяния, а у нас выражает только лень мысли и зуд деятельности.
После этих необходимых оговорок я могу, не боясь недоразумений, высказать вам свой взгляд на значение Белинского и на отношение к нему последующих критиков. Вы, может быть, не согласитесь со мною, но во всяком случае смысл того, что я хочу сказать, будет для вас совершенно ясен.
Представляя собою переход русской мысли из сферы отвлеченной — литературной, эстетической, философской — в общественную, Белинский носил в себе идеал нравственной человеческой личности, как он создался у нас по европейским образцам целым периодом исторического развития, и в то же время страстно отрицал наше тогдашнее общественное безобразие. Белинский ясно понимал необходимость реформ, нетерпеливо ждал их осуществления, и чем дальше, тем отрицательнее относился к окружавшей его действительности. По своей точке зрения, по своей натуре и по тогдашнему настроению лучших умов, Белинский не мог довольствоваться одним чисто теоретическим наслаждением истиной, красотой и нравственным идеалом, а хотел видеть осуществленным то, в чем был глубоко убежден, чему был предан всем сердцем. Тем сильнее раздражала его житейская гниль и пошлость, на которые он натыкался на каждом шагу. В приведенном вами сопоставлении Белинского с последующими нашими критиками И. С. Тургенев стушевал отрицательную сторону Белинского, развитую в нем, как все мы знаем и помним, до болезненной страстности. Мне кажется, что в этом Тургенев неправ и увлекся полемикой. Отбросив или даже только смягчив отрицательную сторону деятельности Белинского, нельзя, мне кажется, составить себе ясное представление об этой личности, обаятельной именно своею живою цельностью и многообразием. Но и вы, как я думаю, увлеклись не меньше И. С. Тургенева, утверждая, в противоположность ему, будто движение русской литературы и критики после Белинского было продолжением и дальнейшим развитием направления, какое он собою выразил. Вы, мне кажется, упустили из виду, что после Белинского идеалы у нас сначала переродились11, а потом стали более и более удаляться на второй план, уже с перерождением идеалов, а тем более потом, когда они потускнели, на первый план все сильнее и резче выступало отрицательное направление, которое, в последнее время, почти исключительно господствовало в нашей литературной критике. Но про Белинского никак нельзя сказать, чтоб он был представителем отрицательного направления. И вы, и И. С. Тургенев вдаетесь, как мне кажется, в крайность, только в противоположном смысле. Вы оба слишком подчеркиваете одну характеристическую черту Белинского, оставляя в тени другие, отчего образ его выходит у обоих неполный и неверный. Благодаря этому, читатель получает неправильное представление не только о Белинском, но и о последующем ходе нашей литературной критики. Что она имела непосредственную связь с деятельностью Белинского, это, конечно, бесспорно. Противуполагая Белинского последующим деятелям, И. С. Тургенев, а с ним и мы, современники Белинского, хотим только сказать, что новое движение русской литературы продолжало его односторонне, не исчерпало всего того, что им намечено, не обняло всей полноты его содержания, а вы обходите этот вопрос, особенно налегая на то, что и Белинскому далеко не было чуждо отрицательное направление. Вы, разумеется, совершенно правы, но не надо забывать, что перед Белинским, во всю его жизнь, носились идеалы, которые давали тон и смысл его отрицанию, идеалы его, правда, менялись, но никогда, до конца своей жизни, он не расставался с ними. Только во имя идеалов Белинский относился отрицательно сперва к предшествовавшей русской литературе12, потом и к русской современной действительности. К нему вполне применяется ваше замечание, что ненависть есть оборотная сторона любви13. И то и другое шло у него рядом, в теснейшей связи. Именно потому, что Белинский имел идеалы, вносил их в свою деятельность, влияние его и было так сильно. Белинский воспитал целые поколения и воспитал их не одним отрицанием отжившего, отсталого, негодного, но и поднятием мысли и настроения на высоту нравственного идеала, который потом формулировался каждым по-своему и служил ему точкой опоры в практической деятельности. После Белинского тон, характер, направление критики мало-помалу существенно изменились. Деятели, выступившие вслед за ним, недолго остановились на идеале нравственной личности, который был им выдвинут. Они скоро перешли к идеалам общественным, социальным. Но их идеалы не были продолжением и развитием идеалов Белинского. Последний, в лучшую пору своей деятельности и до конца, твердо стоял на реальной почве, не сходя с нее никогда, преемники же его, напротив, были идеалисты. Такое отклонение нашей критики от реального направления в сторону идеализма и привело ее постепенно к упадку. Белинский, выработывавший свои идеалы с внутренней борьбой и страданиями, о которых мы теперь не имеем никакого понятия, никогда их не формулировал и не навязывал действительности. Вся сила и обаяние его воззрений заключались в стремлениях, глубоко проникнутых нравственным элементом. Они-то и настраивали каждого сообразно с особенностями его природы, подымали силы, вызывали самодеятельность в самых разнообразных направлениях, отсюда рождалась борьба мнений и вопросы разъяснялись14. Как настроение, идеалы Белинского предоставляли широкий простор личной деятельности каждого, не заключали ее в тесную рамку, столь удобную для нашей умственной лени, напротив, они будили к умственной деятельности, вынуждая искать применения идеала к самым различным обстоятельствам и условиям. Белинский действовал прямо на живую почву и источник всякого идеала —на человеческую нравственную, духовную личность. Последующие критики относились к действительности совсем иначе. Отжившим формам жизни они противупоставили свои, столько же настойчивые и требовательные, и потому столько же стеснительные. Программа была дана, но способы ее выполнения не были указаны. Что же такие идеалы имеют общего с идеалами Белинского? Последние создали школу в литературе и критике, первые привели и ту и другую к упадку. И это не была случайность, а логическое последствие неправильной постановки идеалов15. Сила, центр тяжести не могут заключаться в тех или других формулах, а лишь в умственном и нравственном строе людей и обществ. Ближайшие преемники Белинского, как идеалисты, не поняли этого, верили во всемогущество формулированного идеала и были убеждены, что, заменив старые новыми, они обновят русскую среду. Надежды их не исполнились. Действительность не уступила идеалу. И вот, когда они сошли со сцены, отрицательное направление, получившее уже при них более острый характер, чем при Белинском, выступило на первый план, стало главной задачей, сосредоточило на себе лучшие силы. Но отрицательное направление действует глубоко, имеет важное воспитательное значение только тогда, когда идет рука об руку с выработкой идеала, проводит его в общественное сознание и в действительную жизнь. У нас же случилось иное. После критиков, непосредственно следовавших за Белинским, мы посвятили всю умственную деятельность отрицанию, а о созидании, уяснении и проведении идеалов перестали заботиться. Они отходили все дальше и дальше, меркли понемногу в нашем сознании и наконец совсем испарились. Осталось одно голое отрицание, которое, не опираясь на идеал, выродилось в бессодержательное остроумничание16. Мы стали издеваться не только над нашей действительностью, над обветшалыми привычками и убеждениями, но и над идеалом вообще, прикрывая отсутствие руководящей мысли и бедность интеллектуального содержания громкими названиями реализма и позитивизма, которых значения и смысла мы не понимали. Негодование, страстность прежних деятелей сменились бесстрастной и безучастной насмешкой по поводу всего на свете. Под кажущейся ядовитостью критики трудно стало отыскать, при всем желании, что-нибудь похожее на общую мысль, на убеждение, на руководящие идеи. Отсутствие серьезного критического направления, немыслимого без идеала, лишило критику доверия в глазах публики и влияния на действительную жизнь. Деятельность без идеала, отрицание без созидания, которое мы великодушно предоставляли будущему, вероятно, рассчитывая, что оно будет толковее нас,— вот нелепость, до которой мы дошли,— и что всего курьезнее — во имя реального и позитивного направления! Так пренебрежение идеалами отмстило нам ничтожеством отрицания, которое только в идеале и черпает свою значительность и силу. В руках Белинского отрицание было лишь орудием, средством, а не целью, после Белинского в нем уже выражалась горечь обманутых ожиданий и неисполнившихся надежд, а затем, еще позднее, средство выросло мало-помалу в самостоятельную силу, стало целью. Положение и отрицание, которые сначала шли рядом, вместе, а не порознь, потом распались. Мы теперь запутались в отрицании до того, что даже забыли, во имя чего отрицаем. Отрицание, оторванное от идеалов, не может не выродиться в бесцельное и бессодержательное движение, которое в конце концов должно стать в отрицательное отношение не к тому или другому ошибочному или ложному идеалу, а к идеалу вообще, и сделаться бесплодным.
Все эти явления, служащие признаками сбитой с толку мысли, конечно, принадлежат уже не тому времени, о котором мы, собственно, хотели говорить, но эти явления произошли вследствие ошибочной постановки идеала после Белинского, вследствие того, что путь, им указанный, был оставлен и забыт.
Против совершившегося факта нельзя спорить: его надо признать и понять. Можно сказать a priori17, не вдаваясь ни в какие исследования, что в обстоятельствах и условиях нашего прошедшего и настоящего, в жизни и настроениях наших интеллигентных слоев, конечно, были сильные побудительные причины, почему русская мысль направилась в сторону идеализма, а потом отрицания, а не развития идеалов на реальной почве. Я убежден, что это вполне соответствовало массе умственной и нравственной гнили, накопившейся в нашем обществе, разлагая и унося ее, оно, конечно, принесло большую и весьма существенную пользу. Для меня также совершенно ясно, что, в силу закона развития, работа мысли после Белинского не могла продолжаться сразу, вместе, по всем намеченным им направлениям, и естественно ударилась лишь в то, для которого было налицо наиболее благоприятных условий. Не говорю уже, что было несправедливо, как делалось у нас еще недавно, вменять отрицательное направление в вину, укорять его в каких-то злых умыслах и безнравственности. Такие приемы, обличая совершенное незнание и непонимание дела, были бы далеко не в уровень с задачей объяснить выдающееся явление, так долго совершавшееся на наших глазах и овладевшее почти всеми умами. Но, отбросив в сторону сплетни, недостойные инсинуации и мелочные счеты кружков и партий, нельзя не сказать, что идеализм и отрицательное направление, одержавшие верх после Белинского, не разрешили поставленной им задачи, поняли ее узко и односторонне и оставили целую существенную сторону его деятельности неразработанной. Лишь в недавнее время мы стали догадываться, что идти дальше в исключительно отрицательном направлении нельзя. В нас заметно пробуждается сознание, что без идеалов в смысле Белинского жить невозможно. Их опять начинают требовать и искать. Но возникающая потребность в таком идеале, обращение к нему, лучше всего доказывает, что наследство, завещанное Белинским новому времени, не состояло в одном идеализме и отрицательном направлении, что в нем заключалось еще нечто, что мы оставили без внимания, над чем подсмеивались и без чего, однако, в конце концов никак не можем обойтись.
Я знаю, что такой взгляд вызовет множество возражений, знаю, что, высказывая его, я затрогиваю вопрос весьма щекотливый, разделяющий мыслящих русских людей на два враждебные лагеря, что стоит коснуться этого вопроса, чтоб затихшие споры и страсти вспыхнули с новою силой. Но именно потому-то и следует, мне кажется, выговориться до конца. Добрая брань лучше гнилого мира, который ничего не разрешает и все запутывает. Вопрос о положительном и отрицательном направлении, об идеализме и реализме у нас везде предполагается, но мы как будто боимся его поставить, а не разрешив его, мы никогда не поймем друг друга и никогда не выясним средних терминов, около которых могла бы сгруппироваться русская интеллигенция. Эта последняя цель кажется мне до того важной, особливо теперь, что я решился коснуться этого нашего больного места с своей точки зрения, предоставляя другим сделать то же с своей.
Вы, может быть, спросите меня, чего же я жду, на что надеюсь? Какое новое направление может, по моему мнению, оживить и возродить нас умственно и нравственно?
Кроме серьезной, честной мысли и серьезного, честного научного труда, я, признаюсь, ничего не вижу и ничего не могу придумать. Формулированных, безусловных идеалов, с печатью действительности и реальности, нет и быть не может, стало быть, нечего и искать их. Формулы меняются и перерождаются, смотря по обстоятельствам и условиям. Но известный умственный и нравственный строй, без которого человек и общество жить, действовать и творить не могут, достигается только наблюдением, опытом, знанием. Серьезная теоретическая и практическая деятельность и без особых усилий, сама собою, создаст умственное и нравственное настроение, которого мы теперь не имеем ни в положительном, ни даже в отрицательном смысле. Отрицательному направлению мы придавали Бог весть какую цену, но оно имеет смысл только как орудие положительной творческой деятельности, расчищая для нее путь, само же по себе ничего не значит, ничего создать не может. Создает только положительная деятельность, выясняя, вырабатывая идеал из данных фактов, для их иного сочетания. Несмотря на несомненную связь и взаимную поддержку, положительной и отрицательной деятельности, каждая из них предполагает особое предрасположение ума и делает свое особое дело. Положительная деятельность выискивает и группирует факты, из которых складывается идеал, отрицательное направление, напротив, подбирает отжившее и обветшалое, предназначенное к сломке. Оба ведут к одной цели, одно не может быть без другого, когда одно из них берет верх над другим, развитие неполно и неправильно, потому что заменить друг друга они не могут. Без отрицательного направления ум легко успокоивается на добытых результатах, переходит в созерцание и дремоту, при одностороннем же отрицательном направлении, место идеалов заступает рутина, против которой люди и общество без идеалов оказываются бессильными. Кто мог предвидеть, что Франция в конце XIX века станет клерикальной?18 А это совершается на наших глазах. Нравственная природа, как и физическая, не терпит пустоты, где нет живой деятельности, опирающейся на идеалы и в них почерпающей свежесть и силу, там место ее заступает исторически данная рутина, заведенный порядок, изношенные лохмотья.
Вот что я имел сказать вам. Делаю это тем охотнее, что для всех наших направлений и литературных партий пора высказаться, устранить недоразумения, определить точки действительного разномыслия. Полное разъяснение различных взглядов и направлений, определив место каждого в ряду других, создало бы у нас умственную и нравственную силу, в которой мы так нуждаемся. Только спокойный обмен мыслей, чуждый полемических придирок, мог бы создать у нас положительное направление, которое теперь у нас не разрабатывается и глохнет, за недостатком тепла и света. Наша общественная мысль, лишенная идеалов, представляет поразительную разноголосицу и хаос. Печать не руководит мнением, а стереотипирует вальпургиеву ночь, шабаш ведьм, происходящий в наших головах. Вы думаете, что в настоящее время естественные науки способны дать строй нашим мыслям, как во время Белинского его давала философия. Нет, естественные науки не дадут его. В них нет и не может быть ответа на вопросы, которые лежат вне их круга. К тому же под именем естественных наук теперь, гуляет по свету выродившаяся философия, окончившая свой век14. Ею мы начиняли себя всласть, но не получили от нее ни ответа на вопросы, ни строя мыслей. Белинский не знал естественных наук и умер четверть века тому назад, а глубже и лучше, чем мы, понимал человека и человеческое общество. Чему же научили нас естественные науки, правильнее сказать, философия, прикрывающаяся их названием? Нет, наполнить пустоту в наших мыслях, вылечить нас от нравственного бессилия могут только идеалы, от которых мы отреклись в принципе и горячее, честное искание которых составляет глубокий смысл многострадальной журнальной и критической деятельности Белинского.
Впервые — газета ‘Неделя’. 1875. 5 октября.
А. Н. Пыпин, завершая монографию ‘В. Г. Белинский. Его жизнь и переписка’ (см. о ней в настоящем изд. примеч. к очерку ‘Воспоминания о В. Г. Белинском’) и оспаривая в финале суждения И. С. Тургенева, известные из его ‘Воспоминаний о В. Г. Белинском’ (BE. 1869. No 4), обратился к К с просьбой высказать мнение по поводу этой полемики. К сформулировал свои соображения в частном письме к Пыпину, положенном в основу комментируемой статьи (см. об этом: Hиконова Т. А. ‘Воспоминания о Белинском’. Из истории полемики вокруг очерка Тургенева // Тургеневский сборник. Л., 1967. Вып. III. С. 130—134). В этой статье К выдвинул смелую для публициста либерального лагеря концепцию развития русской критики 1840—70-х гг.
Истоки ее упадка он усматривал в идеях шестидесятников, что представляет особый интерес, поскольку об их системе взглядов К судил не только по выступлениям в печати, но и по тем оживленным спорам, которые вел с Чернышевским и Добролюбовым на рубеже 1850—60-х гг. (см.: Хейфец М. Письма К. Д. Кавелина к M. H. Каткову о Чернышевском // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. М., 1940. Вып. 6. С. 59—63). При этом важно учитывать, что взгляды К и революционеров-демократов в реальности политической борьбы находили точки соприкосновения. Так, накануне крестьянской реформы редакция Совр. выступала с К единым фронтом (см. об этом обстоятельное исследование: Захарина В. Ф. Из истории общественной борьбы в период падения крепостного права (К. Д. Кавелин и революционные демократы) // Исторические записки. М., 1983. Т. 109). Однако К решительно восставал против ‘одностороннего’ материализма, отождествляющего, как писал он, естественнонаучные законы с законами общественной жизни и игнорирующего ‘действительную природу человека’ (см. статью К ‘Мысли о современных научных направлениях. По поводу диссертации г. Неклюдова ‘Уголовно-статистические этюды’. 1865 — 3. 241—268). ‘Крайний материализм’, как, впрочем, и крайний идеализм, чреваты, по мысли К, ‘безразличием’ к противоречивому внутреннему миру человека, это ‘безразличие есть теоретическое основание, источник нигилизма’ (подчеркнуто К. — О. М., 3. 258). Как и во многих других работах К, в статье сделана попытка отказаться от ‘одностороннего’ — либо материалистического, либо идеалистического — представления о личности, ‘психическом деятеле’. При этом К опирался на понятие общественного идеала, неотделимого от субъективных представлений человека и вместе с тем надындивидуального. ‘Пока люди имели идеалы и надеялись видеть их осуществленными,— писал К в ‘Задачах этики’,— они не жаловались на то, что жизнь не имеет смысла, бодро и радостно жили для них, мужественно перенося всякие страдания и лишения <,…>, В наше время вера в идеалы и надежда их достигнуть исчезли, а с ними и бодрость духа. Уныние и бессилие овладели нами, и жизнь опостылела’ (3. 1009—1010). Личность Белинского понята К как воплощение нравственного идеала, сложившегося в 1840-е гг. и утраченного шестидесятниками. Однако как историк К оправдывал людей 60-х гг. Их пренебрежение ‘идеалами и идеальным направлением’ представлялось ему закономерной реакцией на александровские реформы, завершившие, по мысли К, петровский период русской истории (см. в настоящем изд. ‘Мысли и заметки о русской истории’). Крайности и односторонний характер этого периода казались К наконец преодоленными, поэтому 70-е гг. он воспринимал как начало новой эпохи, создающей реальную почву для сближения полярных позиций, хотя, надо заметить, он и раньше стремился к такому сближению (см., например, письмо К к М. П. Погодину от 3 ноября 1857 г. // Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л., 1977. С. 161). ‘Письмо’ Пыпину явилось своего рода манифестом ‘центристских’ сил, призывом к единению интеллигенции, радикальной и охранительной. Сам К рассматривал ‘письмо’ как начало длительной полемики, способной привести к консолидации: ‘Для пользы дела я очень желаю, чтобы спор вышел длинный, живой, чтобы он обнял как можно больше предметов <,…>, и был началом регулярной и генеральной битвы между разными направлениями <,…>,’ (письмо А. Н. Пыпину от 9 августа 1875 г. // Из переписки деятелей Академии наук. Л., 1925. С. 76). Однако его надежды не оправдались. Выдвинутая К утопическая программа практически замалчивалась в ходе возбужденной его ‘письмом’ полемики (печатные отклики указаны ниже — см. примеч. 11 и 15). Лишь сотрудник ‘Недели’ пытался поддержать К (см.: П. Ч. <,Червинский П. П.>, Отчего безжизненна наша литература // Неделя. 1875. 2 ноября), что вызвало резкую отповедь Н. К. Михайловского (1876), назвавшего К ‘побочным писателем’, ‘типическим деятелем сороковых годов’, ‘оттертым <,…>, на задний план’ и потому сводящим счеты с шестидесятниками (Михайловский Н. К. Сочинения. СПб., 1897. Т. 3. Стб. 821—822). В ответ на критические реплики К выступил с дополнительной аргументацией своей позиции — статьей ‘Идеалы и принципы’ (1876).
1 Пыпин противопоставлял Белинского литераторам 40-х гг. (Тургеневу, В. П. Боткину, А. В. Дружинину), подтягивая его взгляды к платформе Чернышевского и Добролюбова: ‘…новая критика,— утверждал Пыпин,— совершенно однородна с критикой Белинского’, является ‘прямым ее наследием и дальнейшим историческим развитием’ (BE. 1875. No 6. С. 592).
2 Этот спорный вопрос разрешался в 1850—70-е гг. двояко: Белинский либо противопоставлялся ‘новой критике’ (в этом случае акцентировалось его внимание к эстетическим проблемам — А. В. Дружинин, Тургенев, В. Г. Авсеенко), либо, напротив, воспринимался как прямой предшественник шестидесятников (тогда подчеркивался общественный пафос его статей — Н. Г. Чернышевский, А. Н. Пыпин).
3 Речь идет о взглядах самого К и Пыпина: оба они сотрудничали в БЕ и воспринимались как представители одного — умеренно-либерального — крыла общественной мысли.
4 Четко сформулированный Пыпиным (BE. 1875. No 6. С. 579), этот взгляд был, однако, общим местом критики 1850—70-х гг. (его разделяли, например, и Чернышевский, и Дружинин).
5 По убеждению К, Белинский, озабоченный главным образом нравственно-социальными проблемами русской жизни и меньше внимания уделявший политическим (см. в настоящем изд. очерк ‘Воспоминания о В. Г. Белинском’), ‘предугадывал’ и отчасти готовил своей деятельностью эпоху реформ.
6 Тургенев редуцировал ноты социального протеста у Белинского, ограничивая его ‘отрицание’ сферой искусства: ‘…он (Белинский — О. М.) очень ясно видел и понимал <,…>,, что критика, в смысле отрицания фальши и лжи, должна сперва подвергнуть анализу явления литературные <,…>,’ (Тургенев. XI. 32). В письме Пыпину от 13 июля 1875 г. К оспаривал это суждение: ‘Я не совсем понимаю, отчего и зачем у Тургенева эта кислая гримаса, заставившая его употребить Б<,елинского>, как орудие для полемики с направлением, которому он не сочувствует (т. е. с радикалами — О. М.), и исказить образ этой личности, прелестный в своей полноте и многосторонности’ (цит. по: Hиконова Т. А. Ук. соч. С. 131).
7 Это мнение разделяли критики самой разной ориентации, прежде всего, А. А. Григорьев, утверждавший, что ‘основной принцип убеждений Белинского и за ним всего западничества — принцип чисто отрицательный: ненависть ко всему непосредственному, ко всему <,…>, прирожденному’ (Григорьев Аполлон. Эстетика и критика. М., 1980. С. 246). Кроме того, К учитывал, вероятно, мнения А. М. Скабичевского, писавшего об отсутствии у Белинского ‘положительных идеалов и стремлений’ (Скабичевский А. М. Сочинения. СПб., 1890. Т. 1. С. 449), и Н. В. Шелгунова, называвшего людей 1840-х гг. и прежде всего Белинского ‘первыми русскими отрицателями’ (Шелгунов Н. В. Литературная критика. Л., 1974. С. 66).
8 Имеется в виду прежде всего Тургенев, утверждавший, что Белинский ‘отрицал во имя идеала’ и что за ‘свистом’ шестидесятников стояли лишь ‘шаткость и неясность <,…>, убеждений’ (Тургенев. XI. 38, 40).’
9 Тургенев писал о присущем Белинскому ‘практическом понимании своей роли’, ‘своего времени, своего назначения’ (Там же. 32, 33) и противопоставлял его критикам 1860-х гг., прежде всего — Д. И. Писареву и Н. А. Добролюбову.
10 Начало, выделенное из действительности,— духовный мир человека. К видел возможность познания этого мира лишь в отказе от безоговорочного противопоставления идеализма материализму (‘реализму’). Подробнее см. в его работах ‘Задачи психологии’ (1872) и ‘Идеалы и принципы’ (1876).
11 Под перерождением идеалов К имел в виду движение общественной мысли от этических проблем к политическим и экономическим, что вписывалось в его трактовку личности Белинского. Отвечая К, Пыпин сослался на зальцбруннское письмо к Гоголю (1847) как на доказательство общности идеалов Белинского и критиков 60-х гг., причины их расхождений Пыпин видел лишь в различии эпох (см.: Пыпин А. Н. Об упадке современной критики. Ответ на письмо г. Кавелина // BE. 1876. No 1). Возражал К и H. В. Шелгунов, писавший о верности шестидесятников высокому этическому идеалу (см.: <,Шелгунов Н. В.>, Еще об идеалах. Письмо в редакцию // Неделя. 1875. No 49. 7 декабря).
12 Имеется в виду знаменитый тезис молодого Белинского ‘у нас нет литературы’, его борьба с авторитетами, резкие оценки словесности XVIII в. (см. статьи Белинского ‘Литературные мечтания’ и ‘Русская литература в 1840 году’).
13 Касаясь взглядов Добролюбова, Пыпин утверждал: ‘…Белинский понял бы, что источник этого отрицания есть именно та ‘другая сторона любви’, о которой говорит он в одном из последних <,…>, писем <,…>,’ (BE. 1875. No 6. С. 588).
14 Эти рассуждения К вызвали возражения Шелгунова, писавшего о критиках 60-х гг.: ‘Уж они ли не действовали на подъем духа, на подъем сил’. Отводил он и адресованный шестидесятникам упрек в идеализме, утверждая, что они не забывали о ‘реальной почве’, а ‘в сфере социально-экономических теорий далеко опередили свое время’ (Неделя. 1875. 7 декабря).
15 Эти слова вызвали реплику М. А. Антоновича, утверждавшего, что как раз не закономерности, но ‘случайности’ — смерть Добролюбова, арест Чернышевского — способствовали упадку литературы (Антонович М. А. Причины неудовлетворительного состояния нашей литературы // Слово. 1878. No 2). Антонович, конечно, не мог считать судьбу Чернышевского ‘случайной’, по сути, он упрекал К в замалчивании правительственного террора.
16 Намек на обличительную литературу и сатирическую журналистику 1860-х гг., примыкавшую к революционно-демократическому лагерю — ‘Гудок’, ‘Будильник’, ‘Искра’ (Ср. отзыв К о ‘Свистке’ — Пантелеев Л. Ф. Из воспоминаний прошлого. М., Л., 1934. С. 124).
17 A priori (лат.) — здесь: заранее.
18 После падения Парижской коммуны во Франции возросла популярность церкви (см.: Зеваэс Ал. История Третьей республики. 1870-1926. М, Л., 1930. Пер. Ф. Капелюша. С. 64-68).
19 Речь идет о позитивизме. Его ‘коренная ошибка,— писал К в 1875 г.— состояла только в том, что он признавал за действительные реальности одни материальные явления и не придавал самостоятельного значения психическим фактам, наравне с материальными’ (3. 338). Важно иметь в виду, что К разграничивал позитивизм и ‘положительную науку’, которую он защищал в ‘Задачах психологии’.