Белая ночь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

БЛАЯ НОЧЬ.

На стеклахъ оконъ въ верхнихъ этажахъ высокихъ зданій, на позолоченныхъ крестахъ и куполахъ церквей погасли ослпительно яркіе отблески заходящаго солнца. Безоблачное небо, мало-по-малу, поблло, и этою блой мглой окуталась вся столица. Въ окнахъ начали опускать занавси, магазины стали закрываться, на улицахъ становится меньше движенія, он пустютъ и затихаютъ. Все говорить о приближеніи ночи. Но нтъ ни тьмы, ни прохлады. Воздухъ попрежнему блъ, зноенъ, душенъ, неподвиженъ. Это блая іюньская петербургская ночь, томящая и разслабляющая. Отъ нея хочется скрыться за тяжелыми занавсями, хочется найти прохладный уголокъ, чтобы уснуть. Душне всего въ жилищахъ подъ накалившимися желзными крышами, въ подвальныхъ углахъ, гд до-нельзя скучены люди, гд воздухъ спертъ и безъ того. Не спится здсь людямъ посл трудового дня, и, мало-по-малу, они выползаютъ изъ своихъ норъ, начинаютъ собираться у воротъ, у подъздовъ домовъ. Въ мужицкихъ рубахахъ, въ легкихъ ситцевыхъ платьяхъ, полуодтые, полураздтые, еще не остывшіе отъ трудового пота, они присаживаются группами на скамьи, на ступени крылецъ, на край тротуара, отдыхаютъ, перекидываются отдльными фразами, кто-то мурлычетъ подъ носъ псню, гд-то чуть-чуть начинаютъ наигрывать на гармоник. Истома и тоска охватываютъ всхъ, томятъ…

— Въ деревн у насъ теперь больно хорошо!— какъ вздохъ, проносится замчаніе молодого парня.

Это младшій дворникъ большого дома. Онъ сидитъ у вороть, водя обутой въ грубый сапогъ ногою по пыли.

— Видно, не очень-то хорошо, что сюда дете, а не сидит тамъ,— насмшливо замчаетъ молоденькій франтоватый курьеръ, прислонясь къ стн дома и молодцоваго пуская вверхъ колечки дыма.

— А ты спроси, великъ ли надлъ. Насъ шесть душъ, что-жъ станешь длать? На печи лежать, что ли? Съ землей и трое управятся съ прохладцей,— лниво отвчаетъ дворникъ.

— То-то и есть, хорошо, хорошо, а безъ хлба насидишься, если въ томъ хорошемъ-то мст жить будешь,— опять небрежнымъ тономъ свысока замчаетъ курьеръ и для практики кокетливо крутить усики и закатываетъ глазки.

— Что говорить, насидишься,— добродушно соглашается дворникъ и опять болтаетъ по пыли ногой,— смететъ пыль горкою и снова разравняетъ ее.

Остальное собравшееся тутъ же общество молчитъ. Курьеръ молодцовато смотритъ на присвшую на ступени крыльца худнькую, хрупкую двушку-прачку, еще похожую на ребенка. Она понурилась и, повидимому, вся отдалась какимъ-то смутнымъ мечтамъ. Ни одинъ мускулъ не шевельнется на залитомъ румянцемъ лиц, глаза сосредоточенно устремлены на мостовую, свжія губки остаются полуоткрытыми, и только молодая грудь подъ ситцевымъ лифомъ мрно поднимается отъ глубокаго дыханія. Неподалеку отъ нея молодой, кудреватый и грязный, съ ремешкомъ вокругъ головы, мастеровой наигрываетъ на гармоник ‘Стрлочка’, но такъ тихо-тихо, точно въ дремот.

— Запьешь!— вдругъ произноситъ онъ ни съ того, съ сего.

— Что?— спрашиваетъ какъ бы очнувшійся дворникъ.

— Запьешь, говорю, здсь,— поясняетъ мастеровой, продолжая наигрывать тотъ же мотивъ.

— Это онъ вспомнилъ материнское наставленіе,— отозвалась сморщенная старушонка, закутавшаяся, несмотря на зной, въ темную ватную кацавейку.— Мать сегодня къ нему изъ деревни прізжала, такъ голову-то и намылила. ‘Ты, говоритъ, лоботрясъ этакій, затмъ разв въ ученье тебя отдашь’.

— А ты, тетка Марина, языкъ-то прикусила бы,— огрызнулся мастеровой. Не тебя мать учила, такъ не твое и дло…

— Не артачься, не озорничай! отозвалась тетка Марина.— Мать-то твоя у меня, чай, въ углу плакалась. ‘Хоть ты, говоритъ, родненькая, догляди за паренькомъ’.

Мастеровой усмхнулся.

— Не угоняешься, ноги стары,— проговорилъ онъ.— Прежде не доглядли, теперь и подавно не доглядите.

И, уже зубоскаля надъ старухой, спросилъ:

— А ты матери-то моей разсказала, какъ за самой присматривали, когда зубо-ты еще цлы были? Говорила, какъ сама-то вкъ прожила въ этомъ самомъ Пентибрюх?

Онъ оскалилъ блые зубы, хихикая себ подъ носъ.

— Она, братцы, монашенкой прожила въ монастыр, гд много холостыхъ….

Кто-кто усмхнулся, сонно, лниво.

— Молоко-то у тебя материнское не обсохло на усахъ. Рано теб старыхъ людей вышучивать. Я, можетъ, такъ въ жисть-то намыкалась, что иной руки на себя сто разъ наложилъ бы отъ такого житья-то…

— Что-жъ не наложила? Одного грха побоялась, а на сотню грховъ пошла. Или семь бдъ — одинъ отвтъ?

— Тьфу! Озорной!— отплюнулась тетка Марина.— Грхъ — грху рознь и хуже нтъ грха смертнаго.

Помолчали опять.

Послышался лошадиный топотъ. Щегольская коляска прокатилась мимо, неслышно скользя резиновыми колесами по мостовой. Въ экипаж полудремалъ господинъ и къ его плечу приникла молодая нарядная дама. Казалось, они спали въ сладкой истом. Букетъ цвтовъ скатился съ колней молодой женщины и вздрагивалъ у ея ногъ.

— Парочка!— проговорилъ курьеръ, сладко и умильно улыбаясь.— Изъ Аркадіи, либо изъ Ливадіи съ оперетки.

Прохалъ еще экипажъ съ пьяной компаніей.

— Ну, эти налимонились!— сказалъ парень съ гармоникой.

— Носомъ рыбу удятъ,— замтилъ кто-то.

Тетка Марина поежилась, звая, и тихо заговорила съ двумя бабами.

— И какъ это винище людей губитъ, родимыя, такъ страсть. Вотъ хоть бы взять Парена Сидоровича, Нюткинаго отца. Вдь изъ чиновниковъ самъ-то. То-есть не то что изъ настоящихъ, а приказный писецъ онъ былъ. А все же кокарду носить… А теперь ни образа, ни подобія. И все отъ винища. Сегодня пьянъ, завтра пьянъ, умъ-то размякнеть, отъ вина это сейчасъ. Дочь родную не жаль. И смотрть-то ей на него тошно, а онъ еще съ нея тянетъ. Дай, да дай! А что она прачечнымъ рукомесломъ добудетъ и при ея-то комплекціи? Смотрите, родныя, на что похожа двка. Дите! Никто и не скажетъ, что семнадцать годковъ. Такъ онъ что придумалъ, на что пошелъ…

Она еще понизила тонъ до шопота:

— Купцу ее сватаетъ Щепотьеву, Мирону Константиновичу Щепотьеву. Ей-Богу! Извстное дло, тому приглянуіась. Старъ онъ, а она двчонка. Лестно! Ну, а за что погибнетъ двка? За то, чтобы отецъ выпилъ лишній разъ? Щепотьеву она надолго не нужна. У него жена и дти на возраст. И скряга онъ. Много ли и дастъ-то. А посл всю жизнь мыкаться она будетъ. Я это, бабоньки, знаю. Сама была молода. О-охъ, грхи наши тяжкіе! Въ молодости разъ, другой споткнешься, а потомъ весь вкъ люди глаза колютъ. Вонъ нашъ-то озорникъ, Матюшка-то лоботрясъ, тоже давеча мн сказалъ какія слова, сами слышали…

Матюшка-слесарь уже наигрывалъ ‘Лучинушку’, медленно вытягивая ноты, точно желзо пилилъ. Щемящіе звуки еще боле усиливали тоску присутствующихъ. А мимо все чаще и чаще прозжали экипажи и извозчичьи дрожжи съ захмелвшими людьми изъ Аркадіи, изъ Ливадіи, изъ Царской Славянки.

Въ блой мгл появилась какая-то шатающаяся фигура, оборванная, всклоченная, вываляшаяся въ грязи и въ пыли.

— Вонъ, вонъ и самъ Паренъ Сидоровичъ нашъ шетухается,— указала на него тетка Марина и обратилась къ молоденькой прачк.— Нюта, отецъ идетъ! Во хмелю.

Молоденькая двушка вздрогнула и заволновалась:

— Охъ, уйти, уйти!— торопливо заговорила она, вставая.

Матюшка выводилъ пронзительно:

Лю-тая све-кро-вушка

Ва-дой за-ли-ла…

— Да вы не ажитируйтесь, Анна Пареновна,— галантерейно обратился къ Аннушк курьеръ.— Отойдите для променажа въ сторону, родитель вашъ пройдетъ домой и заснетъ. Шкандала и не будетъ. Пойдемте-съ, тутъ до Фонтанки рукой подать, провтритесь…

Двушка, накинувъ на голову платокъ, избгая встрчи съ пьянымъ отцомъ, машинально пошла въ противоположную отъ него сторону. Курьеръ, закуривая папиросу, граціозно склонивъ на бокъ голову, говорилъ ей на ходу:

— И сейчасъ безобразничать начнетъ мужичье съ вашимъ родителемъ. Это ужъ безпремнно. Кажинный разъ такъ! Нашли тоже потху. То-есть самые низкіе нравы.

Она молчала.

Старикъ, подходя къ воротамъ и услыхавъ звуки гармошки, крикнулъ:

— Играй веселую! Плясать хочу!

Матюшка тряхнулъ волосами и заигралъ ‘Казачка’. Пьяный старикъ, пошатываясь, заплетая ногами, началъ плясать. Окружающіе смялись, подзадоривали:

— Ходи вправо, ходи влво! Вотъ такъ! Валяй во всю!

Пьяница спотыкался, покачивался, но продолжалъ плясать, щелкая пальцами и подмигивая однимъ опухнувшимъ глазомъ.

— Ахъ, песъ, ахъ, песъ старый! Дочь бжитъ, а онъ пляшетъ!— ахала тетка Марина, всплескивая руками и качая сокрушительно головой.

Аннушка и курьеръ уже исчезли изъ виду въ бловатой мгл.

Она шла, потупясь, накрывъ голову большимъ платкомъ. Онъ, франтовато и граціозно изогнувшись въ ея сторону, занималъ ее разговоромъ:

— Тутъ-съ у рки не въ примръ вольготне дышится. Потому, во-первыхъ, вода и притомъ, во-вторыхъ, сады. Теперь, по ноншнимъ понятіямъ, все въ городахъ сады разбиваютъ для благорастворенія воздуховъ.

Она молчала. Въ ея воображеніи рисовались образы: пьяный пляшущій на улиц отецъ, предлагающій ей любовь старый толстобрюхій купецъ, темный душный подвалъ, гд она занимаетъ уголъ съ отцомъ, вонючая прачечная съ грудами блья, съ вчной сыростью, бушеванье отца, въ пьяномъ вид, съ попытками избить ее за непослушаніе. Ей было тяжело, душно. Она сбросила съ головы на плечи платокъ, и задтая имъ коса медленно развернулась, упала на спину, густая, роскошная, оттягивавшая назадъ голову,

— Волосы у васъ, то-есть, если бы у барышни, такъ вс бы засматривались,— сказалъ курьеръ, любуясь этой роскошной, повисшей вдоль ея спины косой.— У нихъ все больше шиньоны, покупныя, да привязныя косы.

Она грустно усмхнулась.

— И то паликмахеръ продать предлагалъ. Все хлбъ!

— Нтъ, зачмъ же-съ? Этакую, можно сказать, красоту…

У него замаслились глаза.

— На что она? Тяготитъ только,— пояснила двушка.

— Какъ-съ можно, какъ можно!— горячо протестовалъ онъ.— Да за одну такую косу васъ обожать то-есть можно. Ей-Богу-съ!

И тотчасъ же онъ заторопился.

— На лодк вы любите кататься? Или на извозчик предпочитаете?

Она молча отрицательно покачала головой.

— Не знаю. Не здила,— сказала она, наконецъ.

Они шли по Цпному мосту. Поверхность Фонтанки была неподвижна и казалась полированною сталью. У береговъ застыли барки, челны, лодки. Послышались легкіе удары веселъ и всплески воды, изъ-подъ моста показалось блоснжная лодка. Въ ней сидли дв молоденькія двушки и двое молодыхъ людей въ вышитыхъ рубашкахъ-косовороткахъ. Одинъ, блокурый, кудрявый, раскраснвшійся, гребъ, другой, смуглый и блдный, правилъ рулемъ. Молодыя двушки, снявъ круглыя шляпы, сидли до бокамъ. Одна изъ двушекъ машинально сплетала и расплетала конецъ упавшей на колни блокурой косы, другая также машинально расправляла листики и цвты на своей шляп. У обихъ было серьезное, сосредоточенное выраженіе лицъ. Вс молчали, присмирли, притихли…

— Съ острововъ видно,— сказалъ курьеръ и пошутилъ:— Въ меланхоліи!

Аннушка не поняла.

— Какъ вы сказали?

— Въ меланхоліи-съ, говорю. Прошедшаго дня жаль.

И, сентиментально вздыхая, прибавилъ:

— Ахъ, молодость, молодость! Все ей мало. День блаженства данъ, такъ хочетъ еще, чтобы и конца ему не было.

Съ моста свернули на бульваръ у Инженернаго замка. Какой-то старичокъ въ потертомъ пальто, съ космами сдыхъ волосъ, ловилъ въ Фонтанк рыбу. Они подошли къ нецу, остановившись у перилъ, стали смотрть безцльно въ воду.

— Много-съ, осмлюсь васъ спросить, ловится здсь рыбы?— съ утонченной вжливостью спросилъ, курьеръ у старика.

Тотъ вздрогнулъ, заморгалъ слезящимися глазами, тупо и растерянно взглянулъ на говорящаго и на его спутницу, точно его разбудили отъ сна, и онъ не зналъ самъ,— гд онъ и что съ нимъ длается.

— Рыбы? Нтъ, здсь какая же рыба,— смущенно пробормоталъ онъ.— Охо-хо, какая здсь рыба!.. Рыбы здсь нтъ…

Онъ вздохнулъ, вытащилъ поплавокъ, посмотрлъ на крючокъ, натянулъ плотне червяка, поплевалъ на него и опять забросилъ удочку въ воду, впадая снова въ дремотное созерцательное состояніе. Аннушка и курьеръ тихо отошли отъ него, точно смутившись отчего-то, пошли дальше. У перилъ около моста стоялъ мальчуганъ въ опоркахъ на босыхъ ногахъ, оборванный, какъ нищій, и тоже удилъ рыбу, сонливо смотря на воду.

— Дышутъ,— проговорилъ курьеръ.— Въ углахъ, значитъ, духота, паръ стоить, ну, и дышутъ здсь..

Аннушка, перейдя Горбатый мостъ, вдругъ прислонилась спиной къ периламъ.

— Что вы-съ, что?— торопливо спросилъ. курьеръ, подскакивая къ ней.

— Душно… не могу я…— пробормотала она, разстегивая у горла крючокъ лифа.

— Эхъ-съ, сады заперты?.. На скамеечку бы… Или извозчика взять въ паркъ бы…

Онъ засуетился, не знай, что длать. Она, пошатываясь, вернулась назадъ, дошла до стуненыш моста и опустилась на нее. Онъ быстро подслъ къ ней, что-то заговорилъ, обнялъ ее.

— Не надо, оставьте, кто-нибудь увидитъ,— тихо и безпомощно бормотала она.

Онъ, наглый, возбужденный, расхрабрившійся, обнималъ ее все крпче, склоняя къ ней молодое, лакейски-красивое, розовое, какъ у вербнаго херувима, лицо, улыбаясь глупой улыбкой, смотря масляными глазами.

— Пойдемте! Это ничего-съ!— говорилъ онъ почти поднимая ее и придерживая за талью.— Это обморокъ-съ: это бываетъ съ двушками, когда деликатная комплекція. Отъ духоты все…

Онъ увлекалъ ее къ Симеоновскому мосту, что-то нашептывая ей, близко наклоняясь къ ея пылавшему лицу.

— Мн все равно,— коротко и безсмысленно отвчала она.— Все равно, жить или умереть… хоть въ воду…

— Зачмъ-съ умирать? Жить будемъ! Такая деликатная комплекція и умирать!..

Бловатая мгла уже рдла, гд-то въ лвой сторон стыдливо алла румяная заря ранняго лтняго утра.

——

Въ подвальномъ этаж большого дома помщалась прачечная, просторная, низкая, со сводами. Несмотря на отворенныя два окна и дверь, она была полна пара. Онъ валилъ клубами на дворъ въ окна и дверь. Въ воздух пахло грязнымъ бльемъ, мыломъ, человческимъ потомъ. Десятокъ прачекъ, молодыхъ и старыхъ, сновали среди этого пара, шлепали стоптанными башмаками по мокрому полу, вынимали изъ котловъ блье, бросали его грудами въ лаханки и, согнувшись надъ ними, терли его руками и щетками. Вс он, мокрыя, обливающіяся потомъ, были въ полинялыхъ ситцевыхъ платьяхъ, нкоторыя въ однхъ юбкахъ и рубашкахъ, спускающихся съ плечъ, у всхъ были подтыканы,— приподняты юбки, чтобы он не касались залитаго водой пола. Растрепавшіеся волосы падали на лица, на плечи, на спины. Во всемъ помщеніи гудло, какъ въ уль, треніе щетокъ о блье, всплески воды, шлепанье блья о лаханки и скорый бабій говоръ наполняли звуками воздухъ. Безмолвствовала только одна изъ трудящихся женщинъ, низко склонившись надъ лаханкой. Худенькая, невысокая, хрупкая, съ большой густой косой, лежавшей внцомъ на ея голов, она, казалось, вся была поглощена своей работой. Но она думала не о работ. Въ голов проносились отдльные картины, образы, отрывки рчей.

Вотъ передъ нею сидитъ, граціозно развалясь на трактирномъ диван и ловко пуская въ воздухъ кольца дыма, молодой самодовольно улыбающійся курьеръ въ разстегнутомъ щегольскомъ сертук изъ тонкаго сукна. Красавецъ онъ, какъ кажется ей. Румяный, блый, стройный, талья, какъ у двушки, глаза словно масломъ подернуты, усики маленькіе надъ сочными алыми губами, смется,— зубы блые показываетъ, розовой помадой отъ головы пахнетъ. Фантазируетъ онъ, какъ онъ женится на ней, какъ они жить будутъ. Принарядятся, выфрантятся, пойдутъ зимой въ циркъ, лтомъ въ Зоологію, подъ ручку. Тамъ аккрабаты и аккрабатки, музыка играетъ, публика гулясты Самое благородное времяпровожденіе. Конечно, теперь онъ не можетъ еще жениться, потому средствъ у него нтъ, и не можетъ онъ допустить, чтобы его жена такой деликатной комплекціи прачечнымъ рукомесломъ занималась, чужое грязное блье стирала. Самое это послднее занятіе, и никогда онъ ее до этого не допуститъ. Это было бы очень даже противно ему, и брезговаетъ онъ этимъ. Этакія ручки и вдругъ чужое грязное блье стали бы стирать. Онъ цлуетъ эти ручки, пальчикъ за пальчикомъ и, нжно картавя, говоритъ:

— И этакіе пальциски малюсенькіе вдругъ стилать будутъ!

Нтъ, госпожей его жена должна быть, скламши руки сидть. Придетъ онъ изъ должности, пообдаютъ они, принарядятся, прифрантятся и — въ циркъ зимой, либо въ Зоологію лтомъ, тамъ аккрабаты и аккрабатки, музыка играетъ, публика гуляетъ… И опять онъ фантазируетъ все на одну и ту же бдную разнообразіемъ тему, широко улыбаясь и пуская дымъ колечками. Она слушаетъ и думаетъ: ‘не женишься ты, не женишься, знаю я это, зачмъ ты только говоришь объ этомъ?’ Она это думаетъ, она убждена въ этомъ, но не возражаетъ ему, не разочаровываетъ его, не разочаровываетъ себя. Ей хочется любоваться его лицомъ — хочется любоваться имъ именно въ эти минуты разыгравшейся въ немъ фантазіи. Она даже улыбается сама въ отвтъ на его мечты, точно вритъ въ нихъ или хочетъ врить въ нихъ. Она была безконечно счастлива, не потому, что она на что-нибудь надялась въ будущемъ. Нтъ, эта было особаго рода счастіе: она на время забывала все подавлявшее ее прошлое и все грозящее ей будущее. Она чувствовала только, что ее голубить и ласкаетъ онъ, молодой, красивый, полный жизни, и она отвчаетъ на эти ласки. Подвальное жилище, пьяный отецъ, родительскіе брань и укоры, толстобрюхій купецъ Щепотьевъ, тяжелая работа надъ лаханкой, голоданье по цлымъ днямъ, все это забывалось тогда, съ нимъ, во время прогулокъ по паркамъ, въ трактирныхъ комнаткахъ, на скамьяхъ яликовъ, въ эти блыя лтнія ночи, томящія зноемъ, разслабляющія истомой. Это былъ ея ‘сонъ въ лтнюю ночь’. Она знала, что это только сонъ, и желала одного — подольше продлить его. Во время его она, забывала горькую дйствительность: знала, что эта дйствительность горька, но не думала о ней, пока длился этотъ сонъ. Да и теперь вспоминаются ей не горести жизни, а онъ, его личико, его ласки. Горятъ ея щеки, полуоткрываются ея губы, всю ее охватываетъ истома. А кругомъ стоятъ гамъ и шумъ: дв какія-то прачки сцпились между собою и ругаются отборной бранью, со двора доносятся тоже какіе-то крики ругающейся мастеровщины, гд-то пронзительно визжитъ кмъ-то прибитая собака, разносчики и разносчицы то и дло оглашаютъ воздухъ выкрикиваньями: ‘башмаковъ, башмаковъ!’ ‘огурцы зелены!’ ‘халаты, халаты!’, ‘костей, банокъ продать!’ Что ей до всего этого за дло?

Въ дверяхъ прачечной среди клубовъ пара появляется мужская фигура:

— А, помогать намъ пришли, ваше благородіе!— раздаются крики двухъ-трехъ молодыхъ прачекъ.— Милости просимъ.

— Протанцовать, можетъ-быть, желаете?— отзываются другіе голоса.— Не посклизнитесь, а то носомъ въ лужу угодите!

— Насморкъ схватите! Ха-ха-ха!

Въ прачечной стонъ стоитъ отъ шутокъ и смха надъ остановившимся въ дверяхъ человкомъ. Оборванный, грязный, всклочояный, грузно привалившійся къ косяку двери, онъ хрипло говоритъ, обводя присутствующихъ мутными глазами съ красными вками.

— Анна гд?

Послышались отвты:

— Сейчасъ экипажъ заложила и къ модистк похала.

— По островамъ катается!

— Не туда попали! По парадной лстниц идите! Тамъ квартируетъ!

Онъ, плохо понимая, что говорятъ, крикнулъ,

— Анна!

Молодая двушка, склонясь надъ лаханкой, разгорвшаяся, съ томными глазами, думала въ эту минуту, придетъ ли вечеромъ онъ и скажетъ ли ей, какъ вчера, какъ третьяго дня: ‘не сдлать ли маленькій променажъ для развлеченія’. Раздаются возгласы:

— Тише! Разбудите! Еще родимчикъ сдлается!

— Видите, надъ лаханкой спитъ!

— Видно, ночью-то не до сна!

Старикъ снова крикнулъ, сжавъ кулакъ:

— Анна! Разражу!

Какая-то прачка визгливо закричала:

— Да ошпарьте его, двушки, кипяткомъ! Можетъ, очухается! А то что, въ самомъ дл, безобразничать сюда пришелъ.

Сосдка молоденькой двушки, пожилая женщина, заботливо склонилась къ ней:

— Нютка, отецъ пришелъ, зоветъ… Заснула, что-ль?.. Ахъ, ты, горе-горькая!

Аннушка очнулась и подняла голову, не сразу сообразивъ, въ чемъ дло.

— Отецъ? Гд отецъ? Что ему?

— Что? Ншто у пьянаго узнаешь,— отвтила пожилая женщина.— Извстно, безобразничаетъ…

Аннушка обернулась, и ея голубые глаза словно потемнли. Вся душевная буря сказалась въ этомъ взгляд. Она съ злобой бросила блье и пошла къ дверямъ, суровая, съ угрозой во взгляд, сильно шлепая башмаками по мокрому полу.

— Что вамъ? Зачмъ пришли?

— А! зачмъ пришли?— отозвался старикъ, съ трудомъ отдляясь отъ косяка.— Зачмъ пришли? Не любишь этого? Погоди, узнаешь, зачмъ пришелъ? Ты это что задумала, а? Гд была вчера?

Она, вся вспыхнувшая, почти дрожащая отъ гнва, съ сверкающими глазами, быстро приблизилась къ нему и вытолкнула его разомъ изъ прачечной.

— Ступайте!

— Ты это что же?— крикнулъ онъ.— Отца бить?

— Идите, идите спать! Опять пьяны!

Она, въ высоко подтыканной мокрой юбк, съ полуразстегнутымъ на груди лифомъ, съ обнаженными выше локтей мокрыми руками, продолжала толкать его по двору все дальше и дальше отъ прачечной, отъ своихъ разнузданныхъ подругъ по ремеслу. Онъ не переставалъ пьяно и безсвязно бушевать и на двор:

— Ты думаешь, я ничего не вижу? Я отецъ! Я все вижу! Убью тебя! Ты думаешь, суда нтъ на васъ? Жениться заставлю! Молокососъ! Дочь погубилъ!

— Спать идите, спать!— не унималась она, неистово крича на него и толкая его все дальше я дальше.

Кругомъ нихъ уже собрались дворовые мальчишки и двчонки, грязные, босоногіе, полунагіе, глазя на отца и дочь, глумясь надъ нимъ, подьуськивая ее:

— Въ спину его! въ спину! хорошенько!

Полуденное солнце заливало яркими лучами все пространство обширнаго двора. Всюду были открыты окна. Изъ нихъ высовывались головы кухарокъ, горничныхъ, мужиковъ, господъ. Досужіе люди собирались около отца и дочери. Скандалъ — находка для каждаго среди однообразія и скуки будней. Кто-то изъ ребятишекъ крикнулъ:

— Помогай, братцы! Бей его!

Она обернулась и прикрикнула на нихъ:

— Прочь, сволочь!

И еще больше обозлилась на отца:

— Идите! идите! Изъ-за васъ отъ сраму издохнешь! Шкандалистъ!

А у прачечной среди выбжавшихъ къ дверямъ полунагихх, мокрыхъ прачекъ шелъ говоръ, точно въ котл кипло.

— Не нравится, что накрыли!

— Люби кататься, люби и саночки возить!

— Двоньки, да съ кмъ же грха не бываетъ?

— А не задирай носа! Изъ благородныхъ, туда же?

— Какъ же, кульерша теперь! Чмъ не благородная.

Раздался хохотъ молодыхъ голосовъ, злорадный, безпощадный, хохотъ падшихъ надъ падшею. Подъ звуки шипнья пара, шлепанья блья, шарканья щетокъ, въ воздух прачечной уже носилось одно, вызывавшее всеобщій смхъ, слово:

— Кульерша! Кульерша!

Его повторяли на вс лады съ приправой плоскихъ шутокъ и двусмысленныхъ намековъ, но обращая даже вниманія на то, что среди клубовъ пара въ дверяхъ уже показалась измученная борьбой съ отцомъ, отирающая рукой потъ съ лица, молодая двушка.

— Кульерша! кульерша!— проносилось насмшливое названье, и гомерическій хохотъ молодыхъ звонкихъ голосовъ охватывалъ прачечную.

——

На двор сгущалась ночь — темная ночь послднихъ чиселъ августа.. Шелъ мелкій дождь, зарядившій, повидимому, надолго, безшумный, частый, холодный. Въ небольшой комнат, съ казенной обстановкой ‘номера’ въ дешевенькомъ трактир, заложивъ руки въ карманы брюкъ, въ сюртук нараспашку, ходилъ взадъ и впередъ сильно взволнованный молодой курьеръ. Отъ его ходьбы сильно колебалось пламя двухъ горвшихъ на стол свчей, и тнь ходившаго по комнатъ человка отражалась на противоположной стн, то удлиняясь, то укорачиваясь. Онъ, обращаясь къ молоденькой двушк, сидвшей на диван, говорилъ тревожнымъ, звучавшимъ гнвомъ и ироніей голосомъ, вздергивая отъ негодованія плечами:

— Этакъ всю кальеру можно испортить! Шутки ли — жаловаться по начальству вздумалъ! Одна мараль и больше ничего. Такой низости отъ вашего родителя я не ожидалъ.

Аннушка улыбалась безсмысленно блаженной улыбкой, смотря на его волненье, и, кажется, любовалась его личикомъ. Ни злобы на него, ни тревоги за его или за свою участь не было въ ея душ. Вс эти чувства словно замерли въ ней, и ей хотлось только смяться, подшучивать, дразнить его.

— Да вдь вы все равно жениться хотли на мн?— проговорила она съ насмшкой въ голос.

Онъ остановился передъ нею.

— Хотлъ-съ, хотлъ-съ,— отвтилъ онъ запальчиво.— Только-съ теперь я не при средствахъ. Подождать надо. Я вамъ-съ говорилъ объ этомъ. И самъ собою я хотлъ, а не такъ, чтобъ по начальству мараль пущали. Я отъ своихъ словъ не отказывался, а только обидно мн, что вашъ батюшка мн кальеру портитъ. Это ужъ, что называется — мерси баку!

— А вы женитесь, онъ и не пойдетъ жаловаться,— тмъ же глумящимся тономъ продолжала она.

Ей становилось все смшно и смшне смотрть, какъ онъ хорохорится, птушится. Точно малый ребенокъ, когда его дразнятъ.

— Вы разговоровъ моихъ понять не хотите, Анна Пареновна,— выяснялъ онъ, стараясь вывернуться.— Я-съ не отказываюсь. Я съ съ превеликимъ моимъ удовольствіемъ. Я-съ теперь только не могу. Нынче не могу, потому средствъ для бракосочетанія у меня нтъ.

Она засмялась,— звонко, неестественно громко засмялась.

— И какой же вы трусъ, какъ я погляжу!

— Вы это напрасно изволите ругаться!— вспылилъ онъ.— Я-съ не трусъ, а…

— Нтъ, трусъ! трусъ!— настаивала она, подзадоривая его и смясь еще громче.

— А если такъ-съ, то я знаю-съ, что я сдлаю,— проговорилъ онъ съ угрозой и въ то же время смотря совсмъ растерянно.

Господи, какой онъ смшной! Хочетъ устрашить ее, а самъ труситъ, душа въ пятки ушла. Нтъ, на него нельзя смотрть безъ смху.

Она опять засмялась.

— Что же вы сдлаете? Уйдете? Да? Ну, уходите!

Она поднялась съ мста, взяла его фуражку и поднесла ее къ нему.

— Ну, уходите! Берите же фуражку! Завтра отецъ подастъ жалобу вашему начальству я заставятъ васъ жениться. Непремнно заставятъ.

Онъ растерянно смотрлъ на нее, чуть не плача, жалкій, хорошенькій, съ надутыми губками, какъ обиженный ребенокъ. Она любовалась имъ, жаля его, готовая броситься ему на шею.

— Анна Пареновна,— жалобно, съ мольбой зашепталъ онъ:— Анна Пареновна, я то-есть самый несчастный человкъ! И за что такое тиранство!

Она бросила фуражку и обвила руками его шею.

— Красавецъ мой, милый мой, ненаглядный! Никто на тебя не пойдетъ жаловаться! Никто но потащитъ къ внцу! На что? Что мн въ томъ?

Въ ея душ разомъ исчезла потребность смяться, въ голос слышались уже слезы, что-то сдавливало горло.

— Что вы говорите?— обрадовался онъ и схватилъ ея руки, припалъ къ нимъ губами. А родитель вашъ? Какъ же такъ? А вы сами?

Она усмхнулась, горько, мучительно.

— Я? Что я? Потшила себя, ну, и пропадай моя голова! Теперь будь, что будетъ! Сегодня жива, завтра въ воду…

Она безнадежно махнула рукой.

— Что вы, что вы!— воскликнулъ онъ съ испугомъ.— Какъ это можно-съ! Зачмъ же-съ? Грхъ этакій! Потомъ, будутъ средства, поженимся…

Она разсердилась.

— Не ври! Никогда не женишься!— крикомъ сорвалось съ ея языка.

И, грубо оттолкнувъ его, она заговорила раздражительнымъ, злымъ тономъ, какъ говорила съ отцомъ:

— Радость тоже! Бить бы сталъ, если бы женился! Денегъ нтъ — жена виновата, вырядиться не можешь — жена отвтчица, въ трактиръ нельзя съ пріятелями идти — жену бить! Знаю я васъ, мужчинское сословіе, насмотрлась!

— Нтъ, у же это вы напрасно! Нжилъ бы я и берегъ бы васъ!— запротестовалъ онъ.— Я обращеніе деликатное знаю.

Опять онъ показался ей смшнымъ.

— Да?— спросила она, и ея лицо приняло насмшливое выраженіе.

— Всенепремнно-съ!

— Ну, такъ женись… въ такомъ случа я рада… Пусть отецъ хлопочетъ, чтобы велли теб жениться… Отъ такой доли какъ отказываться… Спасибо, что сказалъ, какъ будемъ въ миру, да въ ладу жить…

Онъ опять растерялся, взъерошилъ свои кудри и, тяжело переводя духъ, съ отчаяніемъ въ голос заговорилъ:

— Что же-съ это такое? То успокоили, то чувства вс возвратили, а теперь, точно водой… точно обухомъ…

Онъ вынулъ платокъ и сталъ отирать съ лица крунныя капли пота, ходя широкими шагами, тяжело отдуваясь всей грудью. Она хохотала.

— И ничего-съ тутъ нтъ смшного! Ровно ничего!

Она продолжала хохотать все громче. Онъ сердился, повторяя, что тутъ ничего нтъ смшного, но она не унималась.

— Ха-ха-ха! Умора, умора! Вотъ-то трусь! Вотъ-то трусъ! Въ потъ ударило, сблднлъ! Ахъ, глупый, глупый! Надъ тобой я смюсь! Пугаю! Ха-ха-ха!

Ея смхъ длался все громче и громче, звуча рыданіями, прерываясь отъ нихъ. Она уже прилегла на диванъ, не въ силахъ ни стоять, ни сидть, и билась, захлебываясь, задыхаясь рыдающимъ хохотомъ.

Онъ растерянно наклонился надъ нею, опасливо поглядывая на дверь и суетливо бормоча:

— Анна Пареновна! Анна Пареновна! Персстаньте-съ, будетъ-съ! Люди могутъ услышать, придутъ…

— Ха-ха-ха! какой глупый… трусъ… Ха-ха-ха!

— Анна Пареновна! Анна Пареновна!

Она вдругъ очнулась, обвела комнату мутными глазами, точно соображая, гд она и что съ нею.

— Воды мн, воды!— задыхающимся голосомъ прошептала она.

Онъ побжалъ за водой, далъ ей напиться, ничего не понимая, ни ея смха, ни ея плача, не зная, на что надяться, чего бояться — свобода ли впереди, супружескія ли цпи съ непроглядной, безвыходной бдностью. А еще вчера одинъ товарищъ говорилъ ему:

— Дуракъ ты, дуракъ, связался съ голой!.. Туда же влюбился! Да лабазникъ Онуфріевъ за тебя дочь бы отдалъ, только мигни. Ишь рожа-то у тебя такая, что у всхъ двокъ слюнки текутъ. Такъ за той рябой кукушкой, за Онуфріевой дочерью-то, не одна тысьча будетъ. Капиталъ!

У него даже сердце сжалось. Тутъ можно не одну тысячу къ рукамъ прибрать, а Паренъ Сидоровичъ грозитъ по начальству пойти. Заставятъ жениться на Анн Пареновн — и пропадетъ его голова: недостатки, дти, ссоры. Вотъ уже что называется влопался.

Онъ испуганно глядлъ на Анну Пареновну, стараясь заглянуть въ ея душу. Она молча закутывала голову платкомъ и натягивала легкое драповое пальто.

— Идете-съ?— робко спросилъ онъ.

Она молча кивнула головой. Ее охватило странное чувство: въ душ былъ холодъ, въ глазахъ было темно. Пока онъ раздумывалъ, что ему длать, не пасть ли со слезами къ ея ногамъ, не умолять ли ее на колняхъ не жаловаться на него, не пресмыкаться ли, какъ гадин, предъ нею, чтобы только спасти себя,— она пошла къ дверямъ, спотыкаясь, оступаясь, пошатываясь. Онъ растерялся еще боле, видя, что она уже. уходитъ, бросился къ ней.

— Я васъ провожу-съ!

Она отрицательно покачала головой и вышла, ощупью отыскавъ ручку двери, точно у нея были завязаны глаза. Онъ въ смущеніи остался на средин комнаты, потомъ подошелъ къ окну, бездльно взглянулъ въ него. На двор было непроглядно темно, дождь продолжалъ сять, какъ изъ сита, жидкій свтъ фонарей прыгалъ въ лужахъ,рябившихся отъ дождя и налетовъ втра. Мрачная погода наввала еще боле мрачныя думы. Остается ему взять камень. навсить себ на шею и въ воду! А что если бы не онъ утопился, а она — пошла бы теперь и утопилась бы? Онъ сталъ припоминать выраженіе ея лица, ея походку. Точно разсудокъ она потеряла, такъ смотрла. Иной разъ люди въ такомъ положеніи руки на себя накладываютъ. Ему стало жутко, и въ то же время какая-то надежда засвтилась въ его душ. Онъ машинально перекрестился, самъ не зная почему,— можетъ-быть, открещиваясь отъ страшныхъ мыслей, можетъ-быть, моляся, чтобы все окончилось счастливо — для него.

——

Ненастная осенняя ночь, непроглядно темно. Дождь льетъ, какъ изъ ведра. Столица, окутанная чернымъ саваномъ тьмы, охваченная леденящимъ холодомъ, заливаемая водой, словно замерла. Только слышны бушеваніе втра, немолчный гулъ льющагося сверху дождя, да глухіе раскаты пушечныхъ выстрловъ, возвщающіе жителямъ о прибываніи воды. Анна Пареновна, несмотря на защиту большого зонтика, вернулась въ свой подвалъ промокшею насквозь.

Въ подвал вс уже спали. Здсь царствовала ночью полнйшая тьма, и только въ углу у образа, мигая, теплилась лампадка. На полу лежали, какъ черные трупы, люди, храпя, вздыхая, охая во сн. По угламъ тянулись ширмы и занавски, отдлявшія отъ другихъ ночлежниковъ ‘углы’ нкоторыхъ изъ привилегированныхъ обитателей и обитательницъ этого вертепа. Въ воздух было смрадно, душно, сыро. Чтобы дышать этимъ воздухомъ, нужна была привычка.

Молодая двушка пробралась въ передній уголъ, гд теплилась лампадка. Здсь за рваной ситцевой занавской помшалась ея постель. Это было ея собственное жилище. Добравшись до него, она почти со злобой начала срывать съ себя верхнюю мокрую одежду. Какое-то гадливое чувство охватило ее всю при вид этихъ спящихъ людей въ этомъ промозгломъ воздух, подъ звуки этого храпа и сопнья спящихъ. Она раздлась, легла и закинула подъ голову блыя голыя руки, широко открывъ глаза. Въ голов мелькала одна мысль: ‘завтра выберусь отсюда’. Она вздохнула облегченнымъ вздохомъ. Такъ вздыхаютъ люди, пройдя тяжелый путь и пріютившись на ночлегъ въ тепломъ углу. ‘Квартира будетъ своя, служанка будетъ, платья хорошія… Хоть вздохну!’ И вдругъ по ея лицу скользнула тнь. Какой цной все это достанется? Очень ужъ противенъ этотъ Миронъ Константиновичъ. Слонъ точно, а туда же нжности разводитъ! Ей вспомнилось, что еще третьяго дня, когда она пошла къ Мирону Константиновичу и разомъ, съ отчаяніемъ, очертя голову, поршила свою участь,— ей захотлось утопиться, такъ захотлось, что пошла она на Фонтанку и припала въ изнеможеніи къ периламъ. Тамъ, внизу, была вода, черная, холодная, бурливая. Стало ей жутко. ‘Сама себя потеряла — не боялась, а тутъ — сердце захолонуло,— подумала она.— Два раза ходила топиться… Тогда, когда отъ того въ послдній разъ, не простимшись, ушла, да потомъ, когда у этого впервые побывала… И оба раза жутко было. Вода, видишь, холодна, да черна!.. Смерть-то, видно, не радость! Жить-то хочется!’ Въ голов пронеслась мысль о молодомъ курьер. Отецъ принудилъ бы его жениться, если бы она не отстояла его, увривъ отца, что онъ и такъ въ сентябр на ней женится. Соврала она — отецъ и ршился ждать покуда. ‘Законной женой стала бы,— подумалось ей, и тутъ же она съ горькой усмшкой ршила.— Да онъ всю душу мою вымоталъ бы, истиранилъ бы за то, что я его кальеры ршила… Нтъ, Богъ съ нимъ… Ласкалъ, миловалъ — хорошо было, а бить бы сталъ — въ воду бросилась бы… его бы убила и потомъ въ воду бросилась бы’. И опять ей представилась эта вода, черная, холодная, бурливая. Она вздрогнула. Жить хочется. Вотъ теперь Миронъ Константиновичъ все общалъ дать — и квартиру, и платье, и служанку нанять. ‘Кульершей звали, а теперь завидовать будутъ’,— подумала она, вспомнивъ о товаркахъ-прачкахъ, и вся потянулась въ сладкой истом, сознавая, что съ завтрашняго дня она не будетъ жить въ этомъ подвал, не будетъ стирать. ‘Ахъ, если бы онъ былъ на Андрюшу похожъ… Хоть бы капельку… хоть бы капельку’… Она глубоко вздохнула тяжелымъ вздохомъ и, съ звотой закрывая отяжелвшія вки, набожно перекрестилась передъ сномъ…

Мутное утро уже смотрло въ окно, когда проснулась Аннушка. Паренъ Сидороничъ сидлъ въ опуствшемъ подвал у грязнаго некрашеннаго стола, опустивъ голову на руки, и въ мрачныхъ думахъ ждалъ ея пробужденія. Когда она вышла изъ-за занавски, онъ грубо спросилъ ее:

— Что стирки нтъ, что ли, что разоспалась? Добрые люди давно на работ.

Она усмхнулась, презрительно, свысока.

— Что-жъ вы не работаете? Или не добрый, такъ и работы нтъ?

— Покудахтай еще!— мрачно сказалъ онъ.

И отрывисто спросилъ:

— Деньги есть?

— Воронъ на хвост принесъ за ночь, какъ же!— отвтила она и, забравшись опять за занавску, стала собирать свои вещи.

Онъ смутился еще боле. Его томила жажда, мучительная, нестерпимая жажда водки. Убить ближняго, продать свою честь и совсть, погубить родную дочь или жену, все можно, когда засосетъ подъ сердцемъ червякъ, когда эта жажда и лжетъ, и душитъ, и мутитъ всего. Кто не испыталъ этого страданія, тотъ не можетъ и представить его. Оно можетъ довести до дикой ярости звря, до безпомощныхъ слезъ ребенка.

— Снеси что-нибудь заложить,— сказалъ старикъ.

— Закладывать-то что?— отозвалась дочь.

Онъ мрачно всталъ и заглянулъ за занавску, оглядывая тамъ все воспаленными глазами безумнаго.

— Чего увязываешь вещи?— хрипло проговорилъ онъ.

— Перезжать собираюсь!— коротко отвтила она.

— Не рано ли? твой Андрей Ивановичъ еще не припасъ для тебя угла. Вотъ сегодня, какъ начальству донесу о его негодяйств, тогда, можетъ, и дадутъ ему помщеніе для женатаго. Полно ждать!

Она засмялась злымъ смхомъ.

— Вы и на Мирона Константиновича своего кстати жалобу подайте! За двухъ разомъ выдадите!

Онъ съ угрозой сжалъ кулаки.

— Не выводи меня изъ терпнія!— мрачно произнесъ онъ.— Миронъ то Константиновичъ и тебя, и меня облагодтельствовалъ бы, если бы не твой мерзавецъ Андрюшка.

— Васъ то за что ему благодтельствовать,— спросила она.— Довольно того, что меня отъ этой жизни ослабонитъ…

Узелокъ съ ея скудными пожитками былъ уже увязанъ. Она вышла изъ за занавски. Это была уже не прежняя двушка-ребенокъ. За три мсяца въ ней произошла рзкая перемна. Въ ея взгляд, въ выраженіи ея лица, во всей ея фигур было что-то новое, серьезность и отвага, суровость и ршительность.

— Вы только не вздумайте ко мн ходить! Не припасено у меня денегъ на кабаки!— проговорила она, надвая на голову платокъ.

Онъ ничего не понялъ и спросилъ:

— Да ты куда?

— А вамъ что? На мсто.

— На какое мсто? Куда?

Она усмхнулась.

— Отсюда не видать!

Онъ схватилъ ее за руку, стиснулъ эту руку до боли и крикнулъ:

— Говори толкомъ!

Она вырвала свою руку изъ его руки.

— Говорить-то нечего. Сами готовили мн мсто, ну, теперь и иду на него. Миронъ Константиновичъ нанялъ квартиру, чтобы я за ней смотрла. Такихъ-то, какъ вы, пущать не велно…

— Да я тебя!— крикнулъ старикъ.

— Ну, что: я тебя? Что?— грубо спросила она и въ сильномъ возбужденіи заговорила: — Что вы мн? Отецъ? Какой отецъ? Куда меня толкали? Къ чему принуждати? Бить хотите — руки коротки! Жаловаться пойдете — все разскажу! Я теперь вольная птица, захочу — направо полечу, захочу — поверну налво. Никого не боюсь.

И, глумясь надъ отцомъ, чуть не плача и громко смясь, она прибавила:

— Андрею Ивановичу кланяйтесь, успокойте, что жаловаться не будете на него, что теперь онъ вольный казакъ… Тоже, такой же, какъ вы, сталъ бы, женимшись, запилъ бы, пожалуй, бить, можетъ, сталъ бы… Нтъ, теперь меня пальцемъ никто не тронетъ… руки у всхъ коротки… гулящая я теперь… слышите…

Она закрыла лицо руками и, рыдая, припала головой къ столу, опустившись на деревянный табуретъ.

— Гулящая!

Старикъ безпомощно опустилъ трясущіяся отъ пьянства руки и смотрлъ растерянными глазами на рыдающую дочь. Подъ сердцемъ засосало сильне, стало мутить отъ жажды выпить, ноги подламывались отъ слабости.

— Нюта… Нюточка!.. А я-то… какъ же я?.. Охъ, жжетъ меня, жжетъ… шкаликъ бы… шкаликъ… одинъ…

Онъ стоялъ, дрожа всмъ тломъ, слабый, какъ ребенокъ, съ растеряннымъ видомъ, и крупныя слезы катились по его опухнувшему, сине-багровому лицу. Она очнулась, ршительнымъ движеніемъ поднялась съ мста и швырнула на полъ свой узелокъ съ пожитками.

— Берите! Мн ничего не нужно!

Онъ, какъ подстрленный, свалился на колни, съ алчностью скряги, ползая и шаря въ полутьм на полу, чтобы отыскать добычу, ощущая отъ одной надежды на выпивку уже слюну въ пересохшемъ на минуту горл, и даже не слышалъ, какъ захлопнулась дверь за его дочерью.

——

Въ этотъ же день подъ вечеръ Андрей Ивановичъ, розовый, сіяющій, припомаженный и расхрабрившійся, пировалъ со своими пріятелями въ трактир.

— Пейте, пейте, братцы!— угощалъ онъ ихъ, наливая имъ вина.

— Да чего ты раскутился-то?— допрашивали они его.

— На радостяхъ!— говорилъ онъ, громко смясь.— То-есть такой это для меня день, такой… Всей кальеры, всей судьбы своей чуть не ршился по своей увлекательности — и вдругъ…

Онъ, потирая руки отъ радости, въ волненіи заходилъ по комнат.

— Нтъ, въ сорочк я родился, право, въ сорочк! Такой, можно сказать, пассажъ, что я вамъ и изобразить не могу…

Къ нему приставали съ разспросами:

— Да что случилось-то?

Онъ остановился, покручивая усики.

— Анна-то Пареновна… Знаете ее?

— Ну?

— Увлекся я, въ забвеніи чувствъ накуролесилъ…

Раздались голоса:

— Ну, знаемъ, знаемъ… Что дальше-то?

— Родитель-то ея еще тебя притянетъ къ Іисусу.

— Напляшешься еще, какъ велятъ жениться.

Онъ смялся, махая руками.

— Чего? Чего? Все кончено! На квартиру къ купцу Щепотьеву пошла и мн руки развязала…

Никто не поврилъ сразу:

— Что ты! Врешь!

— Ей-Богу!— уврялъ онъ.— То-есть это, я вамъ говорю, мое счастье нужно имть: Въ сорочк я родился, какъ есть въ сорочк! Такой пассажъ — и сухъ изъ воды вышелъ! Вотъ ужъ истинное счастье!

Вс обрадовались его радости, загорланили разомъ:

— Праздравляемъ!

— Молодецъ, Андрюшка! За твое здоровье, подлецъ!

— Везетъ шельмецу!

Онъ молодцовато пріосанился и заходилъ по комнат, щеголеватый, развязный, поощряемый друзьями и поощряющій ихъ:

— Пейте! Пейте! Слава Богу, ничего не жалю. Генералъ меня любитъ, денегъ даетъ. Пейте! Пейте! Я теперь, кажется, всю столицу напоилъ бы на радостяхъ…

И, покручивая усики, онъ таинственно, длая глазки и кокетничая, какъ уличная кокотка, добавилъ:

— А влюблена она въ меня была, братцы, вотъ какъ, то-есть по-уши. Конечно, красивъ я. Тоже образованіе. Прельстилась. Я и теперь, коли тамъ что, готовъ. Двчонка она смазливая. Конечно, съ Щепотьевымъ она ради антиреса связалась. Можетъ, нтъ-нтъ, да и меня вспомнитъ. Мн вдь везетъ. Ахъ, какъ везетъ.

Онъ сдлалъ серьезную мину.

— А если насчетъ женитьбы, такъ я такъ разсуждаю: съ моими вкусами и образованіемъ никакъ мн на бдной жениться не возможно. И на что поспшность? Бракъ это, такъ сказать, супружескія узы, цпи то-есть. Что-жъ закабалять себя? Съ моей наружностью и съ моимъ обращеніемъ надо ли мн еще какія комбинаціи могутъ представиться. Была бы фартуна…

Онъ развалился на диван, ломаясь и интересничая, и съ закатываньемъ глазъ повторялъ:

— А ужъ и счастливъ я, чертовски счастливъ!

Пріятели, шумя и звеня рюмками, пили за его дальнйшіе успхи.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕподъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

БЛАЯ НОЧЬ.

Читайте также:

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.