Густаво Адольфо Беккер
Густаво Адольфо Беккер
Белая лань
Белая лань
Арагонская легенда
(перевод Е. Бекетовой)
(перевод Е. Бекетовой)
I
I
II
II
—————————————
Белая лань, Беккер Густаво Адольфо, Год: 1861
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В тысяча трехсотых годах в небольшом арагонском селении жил на покое в своем замке славный рыцарь по имени дон Дионис. Послужив королю в борьбе против неверных, он отдыхал от тяжких воинских трудов, предаваясь веселому развлечению — охоте.
Однажды, когда он охотился вместе со своей дочерью, прозванной Лилией за поразительную красоту и необыкновенную белизну лица, они так запоздали, преследуя зверя в горах своих владений, что им пришлось расположиться на отдых в пустынном ущелье, по которому стремился горный ручей, ниспадая с утеса на утес с тихим, нежным журчанием.
Дон Дионис пробыл уже около двух часов в этом мирном уголке, расположившись на редкой траве под тенью тополей и дружески обсуждая с егерями события дня. Охотники рассказывали друг другу занимательные приключения, случавшиеся с каждым за его охотничью жизнь, как вдруг с вершины одного из самых высоких склонов послышался какой-то отдаленный звон, словно там зазвенел колокольчик барана-вожака. Чередуясь с шепотом ветра, колыхавшего листья деревьев, звон приближался. И точно — то было стадо.
Из зарослей лаванды и тимьяна выскочило сто белоснежных ягнят, которые стали спускаться на противоположный берег ручья, за ними следовал пастух в низко надвинутом капюшоне, защищавшем его от прямых лучей солнца, за плечом у него, на длинной палке, висел узелок.
— Кстати, о необыкновенных приключениях, — воскликнул, увидев его, один охотник, обращаясь к своему хозяину. — Вот вам пастух Эстебан, который с недавних пор стал еще глупее, чем был от рождения, хотя и того хватало. Он может вас потешить рассказом о причинах своих постоянных страхов.
— Что же такое случилось с беднягой? — спросил, заинтересовавшись, дон Дионис.
— Так, ерунда! — беспечно отвечал охотник. — Хотя он и не в Страстную пятницу родился, и особым знаком не отмечен, и с чертом не водится, что видно по его набожности, но все же почему-то одарен самой чудесной способностью, какою не обладал ни один человек, кроме разве царя Соломона, понимавшего, как говорят, даже язык птиц.
— Что же это за чудесная способность?
— Он клянется и божится, — продолжал охотник, — что олени, которые живут у нас в горах, сговорились не давать ему покоя. А еще забавнее — что он не раз слышал, как они совещались, чем бы провести его и одурачить, и, сделав это, хохотали вовсю.
Между тем Констанса — так звалась прекрасная дочь дона Диониса — подошла к охотникам. По-видимому, ей очень хотелось узнать необыкновенную историю Эстебана, и один охотник направился туда, где пастух поил стадо, чтобы привел дурня к своему сеньору. Заметив, что бедняга смущен и растерян, дон Дионис поспешил его ободрить, благосклонно улыбнулся и поздоровался с ним, называя по имени.
Эстебану было лет девятнадцать-двадцать, коренастый, с небольшой головой, как бы ушедшей в плечи, маленькими голубыми глазками, робким и тупым взглядом, характерным для альбиносов. Нос у него был плоский, губы толстые, рот всегда открытый, лоб низкий, кожа белая, но опаленная солнцем, волосы падали ему на глаза и торчали жесткими рыжими прядями, похожими на конскую гриву.
Таков был Эстебан с виду, что же до души и разума, мы вправе сказать, не страшась возражений даже с его стороны, что он был поразительно прост, хотя и себе на уме, и с хитрецой, как подобает крестьянину.
Когда пастух оправился от смущения, дон Дионис снова заговорил с ним самым серьезным тоном, притворяясь, будто очень хочет узнать все в подробностях. Он обратился к Эстебану с множеством вопросов, на которые тот отвечал уклончиво, как бы желая избежать объяснений.
Наконец, уступив расспросам сеньора и просьбам Констансы, которая, казалось, больше всех желала услышать от пастуха рассказы о его чудесных приключениях, он решился говорить, но сначала огляделся, точно опасаясь, что его услышит кто-нибудь, кроме охотников, потом почесал в затылке, собираясь с мыслями, и наконец начал так:
— Понимаете, сеньор, ходил я недавно советоваться со священником, и он мне сказал, что с чертом шутки плохи. Молчи да молись хорошенько святому Варфоломею — он-то знает, как допечь черта, вот и все, потому что Бог правду видит и во всем разберется. Я это хорошенько запомнил и решил, что никому ни за что не скажу больше ни слова, но сегодня, так и быть, потешу ваше любопытство, а если черт меня накажет и снова начнет дурачить, на то у меня есть Евангелие, и с его помощью мне еще впрок пойдет испытание, как бывало и прежде.
— Довольно! — воскликнул дон Дионис, теряя терпение, ибо разглагольствования пастуха грозили никогда не кончиться. — Будет тебе ходить вокруг да около, приступай к делу.
— Я к делу и иду, — спокойно отвечал Эстебан. Он громко прикрикнул на ягнят, которых не терял из виду, свистнул, чтобы собрать их — они уж было разбрелись по горе, — снова почесался и стал рассказывать: — И ваши охотники, и браконьеры с самострелами и западнями не оставили в живых ни одного зверя на двадцать дней пути. С некоторых пор дичь перевелась в этих горах, и теперь ни единого оленя ни за что не встретишь. Вот сижу я раз у нас в селении, на церковной паперти, где собираемся мы после воскресной службы, и вдруг один крестьянин мне и говорит: ‘Никак не пойму, дружище, отчего ты их не встречаешь, ведь мы, честное слово, всякий раз видим следы, когда ходим по дрова. Да вот хотя бы три или четыре дня назад целое стадо — судя по следам, оленей двадцать с лишком — вытоптало хлебное поле у монастыря Ромеральской Богоматери’. — ‘А куда вели эти следы?’ — спрашиваю я, чтобы узнать, мог ли я встретиться со стадом. ‘Да в горное ущелье’. Я это запомнил и в тот же вечер пошел и спрятался за тополями. Целую ночь я слышал, как ревут олени, призывая друг друга, порою ветви шевелились у меня за спиной, но, как я ни старался, ни одного оленя не увидел. А утром, когда рассвело, я повел ягнят на водопой и на берегу, в двух выстрелах из пращи отсюда, увидел под сенью тополей (туда даже в полдень не проникает солнечный луч) множество свежих оленьих следов и поломанных веток. Вода в ручье была немного мутной, а всего страннее, что между следами я заметил отпечатки маленьких ножек — так, с половину моей ладони, не больше.
Тут, как бы приискивая сравнение, пастух взглянул на ножку Констансы в хорошеньком желтом сафьяновом башмачке, которая виднелась из-под платья. Вслед за Эстебаном посмотрели на нее и Дионис, и некоторые из его охотников, но девушка поспешила спрятать ножку, воскликнув как ни в чем не бывало:
— О нет! К несчастью, мои ноги не столь малы. Такие бывают только у фей, про которых поют трубадуры.
— Этим дело не кончилось, — продолжал пастух, когда Констанса умолкла. — В другой раз, спрятавшись там, где непременно должны были пройти олени на пути в ущелье, стал я их поджидать. Около полуночи меня одолел сон, однако не настолько, чтобы я не открыл глаза в ту минуту, когда мне почудилось, что ветки зашевелились. Ну вот, открыл я глаза, поднялся как можно осторожнее, прислушался к смутным звукам, которые раздавались все ближе, и ветер донес до меня какие-то крики и песни, смех и говор, столь звонкий, словно то болтали деревенские девушки, возвращаясь от источника с кувшинами на головах. Судя по звуку голосов и треску ветвей, ломавшихся на пути неведомых сумасбродок, веселая стайка спустилась из чащи в низенькую ложбину, образуемую горами, как раз около того места, где я спрятался. Вдруг, прямо за мной — пожалуй, еще ближе, чем вы теперь, — раздался высокий, звонкий голосок. Жизнью своей клянусь, сеньоры, что он ясно произнес:
Убегайте прочь, подруги!
Здесь сидит Эстебан-дурень!
Тут охотники не могли сдержать давно разбиравшего их смеха и, дав себе волю, разразились отчаянным хохотом. Дон Дионис принял участие в общем веселье, несмотря на всю свою напускную серьезность, он и его дочь первые стали смеяться и успокоились чуть ли не после всех, особенно Констанса: всякий раз, взглянув на смущенного, неуклюжего Эстебана, она принималась хохотать как сумасшедшая, чуть ли не до слез.
Пастух не обиделся, но почему-то казался взволнованным и озабоченным и, пока сеньоры потешались над его глупостью, озирался со страхом, точно старался рассмотреть нечто между частыми стволами деревьев.
— Что такое, Эстебан? Что с тобой? — спросил один из охотников, заметив, что бедный юноша беспокоится все пуще, то устремляя испуганный взор на прелестную дочь дона Диониса, то оглядываясь кругом тупо и растерянно.
— Что со мной? Да что-то странное! — воскликнул Эстебан. — Когда я услыхал слова, которые сейчас повторил вам, я быстро обернулся, чтобы увидеть, кто произнес их, и в то же мгновение из зарослей, где я спрятался, выскочила белая как снег лань. Прыгая огромными прыжками через кусты и мастиковые деревца, она неслась куда-то, а за ней мчалось целое стадо обыкновенных ланей. Все они — и белая, и другие — не ревели, спасаясь бегством, а громко хохотали, и, честное слово, я и сейчас слышу этот смех.
— Ну-ну! — шутливо воскликнул дон Дионис. — Слушайся священника, Эстебан, не рассказывай про ланей-насмешниц, не то черт и в самом деле отнимет у тебя последний разум. Евангелие ты носишь, молитву святому Варфоломею знаешь, так что ступай к своим ягнятам, они уже разбрелись по ущелью. Если нечистая сила снова пристанет к тебе, читай скорее ‘Отче наш’ да посеки себя палкой.
Пастух спрятал в сумку белый хлеб и кусок кабаньего мяса, хватил добрый глоток вина, поднесенного ему конюхом по приказанию хозяина, и распрощался с доном Дионисом и с его дочерью. Не успел он отойти четырех шагов, как начал действовать пращой, собирая стадо.
Жаркие часы уже прошли, вечерний ветерок шевелил тополиные листья, освежая воздух, и дон Дионис велел седлать лошадей, которые паслись в соседней роще, а когда все было готово, приказал спустить своры собак и трубить в рог. Охотники выехали из рощи густой толпой и снова принялись за дело.
Среди охотников этих был некий Гарсес, сын старого преданного слуги, особенно любимый своими хозяевами.
Почти одних лет с Констансой, он издавна привык предупреждать ее малейшие желания, угадывать и исполнять любые ее капризы.
На досуге он делал острые стрелы для ее драгоценного лука, укрощал ее жеребцов, воспитывал любимых гончих, обучал соколов, которым покупал на кастильских ярмарках красные, шитые золотом колпачки.
Другие охотники, пажи и слуги недолюбливали его за такую изысканную услужливость, по словам завистников, он старался предупредить малейшие прихоти Констансы, потому что был низменным льстецом. Те же, кто отличался большим умом или лукавством, усматривали в верности услужливого юноши признаки плохо скрытой любви.
Если это и было так, тайные чувства Гарсеса оправдывала с избытком несравненная красота Констансы. Лишь каменная грудь и ледяное сердце могли оставаться невозмутимыми близ девушки, чья прелесть была и впрямь поразительна.
На двадцать лиг в округе ее звали Монкайской Лилией, и она заслуживала это прозвище, потому что была так стройна, так бела и златокудра, словно Господь создал ее из снега и золота.
Между тем окрестные сеньоры поговаривали втихомолку, что прекрасная хозяйка Вератонского замка не отличалась чистотой крови, равной своей красоте, и, несмотря на золотые косы и алебастровую кожу, происходила от цыганки. Никто не мог с достоверностью утверждать, насколько справедливы эти слухи, ибо дон Дионис вел в молодости довольно беспорядочную жизнь и, прослужив долгое время под началом арагонского короля (от которого, в числе прочих милостей, получил и земли Монкайо), отправился в Палестину, где странствовал несколько лет, после чего вернулся в замок с маленькой дочкой, родившейся, без сомнения, в чужих краях. Единственный, кто мог бы рассказать хоть что-нибудь о таинственном происхождении Констансы, был отец Гарсеса — он сопровождал дона Диониса в дальних походах, но старик давно умер, не проронив ни слова даже сыну, который нередко расспрашивал его о том с величайшим любопытством.
Порой тихий и печальный, порой беспокойный и веселый нрав Констансы, странная восторженность, нелепые причуды, таинственные привычки и то, что глаза и брови у нее чернее ночи, между тем как сама она бела и златокудра, — все это давало пищу сплетням. Даже Гарсес, стоявший так близко к ней, убедился наконец, что в его хозяйке есть что-то необыкновенное и она не походит на иных женщин.
Слушая вместе с другими рассказ Эстебана, Гарсес чуть ли не один из всех испытал истинное любопытство. Хотя и он не удержался от смеха, когда пастух повторил слова белой лани, но едва выехал из рощи, в которой все отдыхали, как стал перебирать в уме самые нелепые мысли.
‘Конечно, говорящие лани — чистейшая выдумка, а Эстебан сущий идиот’, — рассуждал про себя молодой охотник, следуя за конем Констансы верхом на великолепном рыжем жеребце. Молодая сеньора тоже казалась немного рассеянной и, отделившись от толпы, не принимала участия в охоте. ‘Однако, может быть, в рассказах глупца есть доля правды? Бывают на свете вещи и постраннее этого, отчего же не быть и белой лани? Если верить здешним песням, у самого святого Губерта, покровителя охотников, была такая лань. О, если бы я мог поймать живую белую лань и подарить ее моей сеньоре!’
Гарсес весь вечер рассуждал и размышлял таким образом, а когда солнце стало скрываться за ближними хребтами и дон Дионис приказал своим людям собираться, чтобы вернуться в замок, он незаметно отделился и отправился искать пастуха в самой глуши горных лесов.
Уже почти стемнело, когда дон Дионис достиг ворот замка. Наскоро приготовили скромный ужин, и он сел за стол вместе с дочерью.
— А где же Гарсес? — спросила Констанса, заметив, что ее верного слуги нет на месте.
— Мы не знаем, — поспешили ответить другие слуги. — Он расстался с нами около ущелья, и с тех пор мы его не видали.
В эту минуту вошел Гарсес, запыхавшийся и усталый, но довольный и сияющий.
— Простите меня, сеньора! — воскликнул он, обращаясь к Констансе. — Простите, если я на минуту пренебрег своими обязанностями, но там, откуда я прискакал, я, так же как и здесь, думал только о том, чтобы услужить вам.
— Услужить мне? — переспросила Констанса. — Я тебя не понимаю.
— Да, сеньора, услужить, — повторил молодой человек. — Я убедился, что белая лань и впрямь существует. Кроме Эстебана многие пастухи клянутся, что видели ее не раз. С их помощью, уповая на Бога и на моего покровителя, святого Губерта, я доставлю ее в замок раньше трех дней, живую или мертвую!
— Ну, что это ты! — насмешливо воскликнула Констанса, между тем как все вторили ее словам сдержанным смехом. — Выкинь из головы ночную охоту и белых ланей! Черт забавляется, смущая простаков, а если ты будешь упорно его преследовать, он посмеется над тобой, как над бедным Эстебаном.
— Сеньора… — сказал Гарсес прерывающимся голосом, стараясь сдержать гнев, возбужденный в нем издевками, — сеньора, я никогда не встречался с чертом и не знаю, как с ним ладить. Но клянусь вам, посмеяться надо мной он не сможет, ибо эту привилегию я признаю лишь за вами!
Констанса знала, как ранит ее насмешка влюбленного юношу, но, желая истощить его терпение, продолжала в том же тоне:
— Может, ты прицелишься в белую лань, а она расхохочется, как было с Эстебаном? От ее бесовского смеха ты выронишь самострел, и, прежде чем оправишься от испуга, она исчезнет быстрее молнии.
— О! — воскликнул Гарсес. — Что до этого, не беспокойтесь: если я настигну ее на расстояние выстрела, пусть прыгает, как плясунья, и болтает не только по-испански, но и по-латыни, как аббат из Мунильи, а без стрелы не уйдет.
Тут в беседу вмешался дон Дионис и с убийственной серьезностью, сквозь которую прорывалась насмешка, стал давать несчастному юноше самые нелепые советы на тот случай, если ему доведется встретиться с чертом, обратившимся в белую лань. При каждой новой шутке отца Констанса пристально глядела на печального Гарсеса и хохотала как безумная, тогда как остальные поощряли насмешки, перемигиваясь с нескрываемой радостью.
Пока не закончился ужин, все потешались над легковерием молодого охотника. Когда же убрали со стола и дон Дионис с Констансой удалились в свои покои, а все обитатели замка предались отдыху, Гарсес долго оставался в нерешительности, не зная, что ему делать — стоять ли твердо, несмотря на насмешки, или окончательно отказаться от своего намерения.
— А, ладно! — воскликнул он, стряхивая сомнения. — Хуже того, что со мною было, уже быть не может, а если Эстебан рассказывал правду… как буду я наслаждаться своим торжеством!
С этими словами он снарядил самострел, перекрестил его, взял на плечо и направился к воротам замка, чтобы выйти на горную тропу.
Как только Гарсес достиг ущелья и настало то время, когда, по словам Эстебана, следовало ожидать ланей, луна начала медленно подниматься из-за ближайших гор.
По обычаю опытных охотников, прежде чем выбрать подходящую засаду, Гарсес довольно долго ходил взад и вперед, изучая поляны и тропинки, расположение деревьев, неровности почвы, извилины реки и глубину вод.
Наконец, подробно исследовав местность, он спрятался на склоне горы, под высокими тополями, у подножия которых рос густой кустарник такой вышины, что в нем мог свободно скрыться лежащий на земле человек.
Река, вытекавшая из мшистых утесов, стремилась по извилинам горы и спускалась в ущелье водопадом, потом бежала, омывая корни ив, обрамлявших ее берега, и весело журчала среди камней, скатившихся с вершины, пока не впадала в глубокий водоем около того места, где приютился охотник.
Тополя, чьи серебристые листья нежно трепетали от легкого дуновения, ивы, склонившие над прозрачной водой печальные ветви, и заросли падуба, по стволам которого вились, переплетаясь, голубые вьюнки, стояли густой стеной вокруг спокойного водоема.
Ветер колыхал непроницаемую зеленую беседку, бросавшую вокруг дрожащие тени, и время от времени пропускал сквозь листву мимолетный луч света, который сверкал на поверхности глубоких неподвижных вод, словно серебряная молния.
Притаившись в кустах, Гарсес вслушивался в малейший шорох и не спускал глаз с тропы, на которой должны были появиться лани. Долго он ждал понапрасну. Глубочайшая тишина царила кругом.
Оттого ли, что было уже далеко за полночь, или оттого, что глухое журчание воды, острый аромат лесных цветов и ласковый ветер привели его в то сладкое оцепенение, в которое была погружена вся природа, но только влюбленный юноша, лелеявший до сих пор самые радужные мечты, стал чувствовать, что мысли его путаются, а мечты становятся все более неуловимыми.
С минуту он витал в туманном пространстве, отделяющем явь от сновидения, наконец глаза его сомкнулись, самострел выпал из рук, и он заснул глубоким сном.
Около двух или трех часов спал молодой охотник, наслаждаясь самыми прекрасными грезами, как вдруг он вздрогнул, открыл глаза и сел, еще не совсем очнувшись, как бывает, когда пробудишься от глубокого сна.
Ему показалось, что вместе с неуловимыми звуками ночи ветер донес к нему странный хор нежных таинственных голосов, которые смеялись и пели на разные лады, каждый по-своему, сливаясь в шумный причудливый гул, похожий на щебетание птиц, пробужденных первым солнечным лучом в зелени деревьев.
Этот странный шум продолжался одно мгновение, и все опять стихло.
‘Без сомнения, мне снились те глупости, о которых рассказывал пастух’, — решил Гарсес, спокойно протирая глаза и твердо веря, что щебет — лишь отголосок сна, оставшегося в его воображении, как остается ощущение мелодии, когда уже замерли ее последние звуки. И, уступая непреодолимой истоме, он уже собрался снова опустить голову на мягкую траву, но тут опять прозвучало отдаленное эхо таинственных голосов, и он услышал пение под шелест ветра, листьев и журчание воды.
Хор
На башне высокой заснул часовой,
к стене он усталой приник головой.
Охотник стремился оленя найти,
но, сном побежденный, уснул на пути.
Рассвета пастух при звездах не дождется,
он спит и теперь до зари не проснется.
Все спит беспробудно средь гор и долин —
о, следуй за нами, царица ундин!
Приди покачаться на гибких ветвях,
с луной отражаться в зеркальных водах.
Приди ароматом фиалок упиться
и тьмою волшебной в лесах насладиться.
Таимся мы все в полуночной тиши,
здесь духам приволье — мы ждем, поспеши!
Пока в воздухе звенели нежные звуки этой прелестной музыки, Гарсес не шевельнулся. Когда они замерли, он осторожно раздвинул ветви и, к величайшему своему изумлению, увидел стадо ланей, перепрыгивающих через кусты с невероятной легкостью. Некоторые останавливались, точно прислушиваясь к чему-то, другие играли, то скрываясь в чаще, то снова появляясь на тропинке, но все они спускались к спокойной реке.
Впереди своих товарок бежала белая лань, самая быстрая, подвижная и резвая из всех, она прыгала, играла, замирала вдруг и снова пускалась бежать с такой легкостью, точно ее ноги совсем не касались земли. Странная белизна сияла фантастическим светом на темном фоне деревьев.
Молодой человек был расположен видеть чудесное и сверхъестественное во всем, что его окружало, но когда прошло минутное наваждение, помутившее его чувства так, что он услышал музыку, шорох и говор, оказалось, что ни в самих ланях, ни в их движениях, ни в коротких криках, которыми они, по-видимому, звали друг друга, нет ничего такого, чего бы не знал охотник, нередко охотившийся ночью.
По мере того как рассеивалось первое впечатление, Гарсес это понял и, смеясь над своей доверчивостью и глупым страхом, стал думать только о том, где же сейчас лани, куда они убежали.
Сообразив все как следует, он взял самострел в зубы и, пробравшись ползком среди кустов, словно уж, спрятался шагах в сорока от того места, где был прежде. Затем устроился поудобнее в новом убежище и стал ждать, когда лани войдут в реку, чтобы стрелять наверняка. Как только послышался тот особенный плеск, который производит вода, едва в нее кто-то входит, Гарсес начал понемножку подниматься, соблюдая величайшую осторожность и опираясь о землю сначала руками, а потом коленом.
Встав на ноги и убедившись ощупью, что его оружие наготове, он сделал шаг вперед, выглянул из-за кустов, чтобы обнять взором весь водоем, натянул тетиву, огляделся, отыскивая взглядом цель, и с уст его сорвался чуть слышный невольный крик изумления.
Луна, медленно поднимавшаяся над широким горизонтом, была теперь неподвижна и точно висела посреди неба. Ее нежный свет заливал рощу, сверкая на спокойной поверхности воды и окутывая все голубой дымкой.
Лани исчезли.
Вместо них ошеломленный, почти испуганный Гарсес увидел толпу прелестнейших женщин, из которых одни резво входили в воду, а другие еще снимали тончайшие покровы, скрывавшие их тела от жадного взора.
Никогда, даже в легких несвязных утренних снах, столь богатых пленительными и сладострастными образами, в снах неуловимых и ярких, как свет, что проникает сквозь белый полог кровати, юное воображение не рисовало причудливыми красками сцену, какая представилась в тот миг взору изумленного Гарсеса.
Освободившись от разноцветных одежд, которые виднелись на ветвях деревьев или на траве, красавицы носились по роще, образуя живописные группы, входили в воду и выходили из нее, осыпая цветы сияющими брызгами, словно дождем росинок.
Вот одна, с белокурыми волосами, точно шерсть ягненка, выставила головку из плавучих листьев и кажется полураскрытым цветком на гибком стебле, дрожащем в глубине вод, который легче угадать, чем рассмотреть, среди сверкающих водяных кругов.
Другая, распустив волосы по плечам, качается на ивовой ветке над рекой, и маленькие розовые ножки ее проводят серебряную черту по водной глади. Иные еще лежат на берегу, закрывают голубые очи, с наслаждением вдыхая аромат цветов и слегка содрогаясь от прохладного ночного ветра. Иные кружатся в стремительной пляске, причудливо сплетясь руками, запрокинув головы в самозабвении и мерно ударяя ногами о землю.
Невозможно было уследить за их быстрыми движениями и обнять одним взглядом всю картину. Одни бегали и резвились, с веселым смехом преследуя друг друга в лесном лабиринте, другие плыли по реке, точно лебеди, рассекая воду высокой грудью, третьи ныряли в глубину, исчезали и возвращались с одним из тех странных цветков, что тайно рождаются на дне реки.
Взор ошеломленного охотника блуждал, не зная, на чем остановиться, как вдруг ему показалось, что под балдахином зелени, в толпе особенно красивых девушек, помогавших ей освободиться от легких одежд, сидит дочь благородного дона Диониса, несравненная Констанса, которую он тайно любил.
Удивляясь все больше, влюбленный юноша еще не осмеливался верить глазам своим и думал, что находится во власти очаровательного и обманчивого сновидения.
Однако напрасно он старался убедить себя, будто все это — плод расстроенного воображения, ибо чем дольше и внимательнее он смотрел, тем яснее ему становилось, что перед ним Констанса.
Сомнения исчезли, то были ее темные очи, опушенные длинными ресницами, едва умеряющими блеск зрачков, то были ее белокурые длинные волосы, венчавшие прелестный лоб и ниспадавшие золотым каскадом на белоснежную грудь и округлые плечи, наконец, то была ее стройная шея, поддерживавшая томную головку, склоненную подобно цветку, изнемогающему под тяжестью росы, то было ее чудное тело, снившееся ему, ее руки, похожие на цветы жасмина, ее маленькие ножки, сравнимые только со снегом, который не смогло растопить жадное солнце, так что наутро он еще белеет среди зелени.
Когда Констанса вышла из рощицы без всякого покрова, который скрыл бы ее от глаз влюбленного, девушки снова запели нежную песню.
Хор
Гении воздуха, дивные жители
светлых эфирных миров,
из отдаленной волшебной обители
мчитесь с грядой облаков.
Сильфы, оставьте вы лилии спящие,
чашечки нежных цветов:
ждут вас давно колесницы блестящие,
рой золотых мотыльков.
Вы, слизняки и улитки ползучие,
ложе оставьте из мхов,
сыпьте над нами каскады гремучие
из дорогих жемчугов.
Вы, светляки, огоньки изумрудные
и золотые жуки,
вы, темнокрылые, легкие, чудные,
дети весны — мотыльки.
Духи, ночные, уж ночь благовонная
звезды зажгла в темноте,
чарам волшебным звезда благосклонная
блещет во всей красоте.
Час превращений, любимый бесплотными,
вместе мы все проведем.
Мчитесь, толпами слетясь беззаботными:
мы призываем и ждем.
Гарсес не шевелился, но, когда прозвучали последние слова таинственной песни, ревность больно сжала его сердце, и, повинуясь непреодолимому стремлению, он решился разом рассеять чары. Дрожащей рукой раздвинул он скрывавшие его ветки и одним прыжком очутился на берегу реки. Наваждение исчезло, испарилось как дым, и, осмотревшись кругом, он увидел только встревоженное стадо робких ланей, застигнутых за ночными играми и разбегающихся — кто в чащу, кто в горы.
— А!.. Говорил я, что все это бесовское наваждение! — воскликнул охотник. — Но, к счастью, на этот раз черт немножко оплошал и оставил в моих руках лучшую добычу.
И точно: белая лань, желая спастись бегством, бросилась в рощу и, запутавшись в кустах жимолости, тщетно старалась высвободиться. Гарсес прицелился в нее, но только собрался пустить стрелу, как лань обернулась и воскликнула звонким чистым голосом:
— Гарсес, что ты делаешь?
Юноша вздрогнул, остановился в нерешительности и выронил самострел, ужаснувшись при мысли, что мог поразить свою возлюбленную. Громкий, резкий смех вывел его из оцепенения. Белая лань воспользовалась этим мгновением и, освободившись из цветочных сетей, умчалась с быстротой молнии, смеясь над одураченным охотником.
— Постой же, сатанинское отродье! — крикнул Гарсес страшным голосом, проворно поднимая самострел. — Рано ты празднуешь победу! Рано решила, что я тебя не достану!
С этими словами он пустил стрелу. Она засвистела и исчезла в глубине темной рощи, и в ту же минуту раздался крик, а вслед за тем — глухие стоны.
— Боже мой! — воскликнул Гарсес, прислушиваясь к жалобным стенаниям. — Боже мой! Вдруг это правда?!
И, вне себя, словно безумный, он бросился бежать туда, куда послал стрелу и откуда доносились стоны. Наконец он у цели… И тут волосы у него встали дыбом от ужаса, слова застыли в горле, и он прислонился к дереву, чтобы не упасть.
Перед ним, залитая кровью, среди колючего горного терновника умирала Констанса, сраженная его рукой.
Источник: Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века / Пер. с исп. В. Андреева, Е. Бекетовой, Г. Когана и др. — СПб.: Издательская Группа ‘Азбука-классика’, 2009. — 288 с.